Фото Лукашевич

[change-ange]

Как-то я вывешивала статью о Клавдии Лукашевич, и не поместила там её фото. Вот оно.

@темы: биография, иллюстрации, Лукашевич

---

Еще статья Ерёминой

[change-ange]

И.Ерёмина. Послесловие к книге Лидии Чарской «Три слезинки королевны». Детская библиотека «Семьи и школы». 1993г.

Лидия Алексеевна Чурилова (1875-1937), известная под сценическим и литературным псевдонимом Лидия Чарская, была не слишком заметной актрисой петербургского Александринского театра и писательницей для юношества, чья слава, кажется, не имела себе равной в русской литературе начала века.
Не считая рассказов и сказок, с 1901 года по 1917-й Чарская выпустила десятки повестей, получивших неслыханную популярность. «Записки институтки», Мой первый товарищ», «Княжна Джаваха», «Белые пелеринки» - вот несколько наиболее громких названий.
В прошлом сама воспитанница Павловского женского института, Чарская главным образом описывала институтский или гимназический быт, переживания девочек, становящихся барышнями; точнее говоря, этот быт и эти переживания служили как бы постоянной канвой для рисования психологических узоров и картин красочной фантазии. Чего только не было в этих повестях! Жгучая влюбленность и романтические драмы на почве «разбитого сердца», упоительный экзотический Кавказ, невероятные случайности, роковые злодеи, попирающие добродетель, приключения, каких. Как правило, не знает обыкновенная жизнь; гремучая смесь чувствительности с авантюрностью, которую при желании легко было не принимать всерьёз. Действительно, строгие литературные судьи иронизировали над книгами Чарской. Зато и читательской благодарностью она не была обделена. Читатели, вопреки критикам, восторженно относились к ней. Её не только читали – ей верили. Исповедовались ей в письмах. Спрашивали, как жить. Несколько лет перед революцией Чарская была кумиром и «учителем жизни» русских подростков. Это факт.
Об излюбленной героине Чарской, восточной княжне Нине Джавахе сочиняла стихи юная Марина Цветаева:
Бледнея, гасли в небе зори,
Темнел огромный дортуар;
Ей снилось розовое Гори
В тени развесистых чинар.

Л.Пантелеев, один из авторов «Республики Шкид», вспоминая свои ранние читательские впечатления, писал: «…ворвалась в мою жизнь Чарская. Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал её книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне – где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны».
Сама она очень просто объясняла свой феноменальный успех: «Я сохранила детскую душу и свежесть детских впечатлений». Скорее всего, так и было. Она была доброй, отзывчивой женщиной, верившей в силу добра. Свидетельство тому – её сказки, собранные в этой книге.
Как ни странно, быть может, покажется, сказки Чарской гораздо менее «фантастичны», чем её реалистические повести. То есть в них, разумеется, есть и чудеса, и волшебники, и всё остальное, чему и полагается быть в сказках; растения, птицы и животные общаются с людьми, чувствуют как люди и так далее, только почти всегда речь идёт не о полупридуманных «переживаниях», а действительных чувствах, которыми всякий человек с детства живет в действительной жизни, которые в каком-то смысле и есть сама жизнь. Это, если хотите, маленькие уроки доброты, верности, любви, милосердия. Не подумайте, что Чарская морализирует. Да ничуть! Просто, сочиняя и фантазируя, она естественно, как дышит, думает и говорит на усвоенном с детства языке христианской морали. Просто не знает другого языка.
«Естественность» - вот ключевое слово к сказкам Чарской, их главное достоинство да, пожалуй, главное впечатление от них. Слово и жест, слово и чувство, слово и реальность сливаются у неё в неразрывном единстве. И радость, и горе, совсем как детей, захватывали её целиком и полностью. Она не старалась экономить эмоции. Возможно, она бывала наивной, зато никогда не лгала. Можно смело сказать, что в этих сказках нет ни одной фальшивой интонации.
А это, кстати, большое умение – естественно говорить о простых вещах. У Чарской оно, что называется, от Бога. И возможно, здесь будет небезынтересно упомянуть, что Борис Пастернак, добиваясь предельной естественности в «Докторе Живаго», старался, по его собственным словам, писать «почти как Чарская».
После революции имя Чарской было вычеркнуто из литературы, а книги запрещены. Помочь ей пытался Корней Чуковский, когда-то, в пору её наибольшей известности, написавший злую статью о ней. Впрочем, его вмешательство изменить ничего не могло. Вот свидетельство какой-то комиссии по обследованию писательского быта середины 20-х годов: «У Чарской туберкулёз в третьей степени, муж безработный и тоже туберкулёзный, средств к существованию никаких. Она всё время лежит, оживляется редко, и оживление это нездоровое, нервное».
Она умерла в нищете и забвении.

@темы: статьи, Сказки, Чарская, биография

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Главы XII-XIII

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

XII

Тихо, осторожно, точно призраки, пробирались фабричные к избе Кирюка. Последний жил где-то на самом краю деревни за оврагом. Его домишко, приноровленный из старого сарая, казался больше остальных деревенских изб и мог вместить в себе значительно большее количество народа. В десять часов все спало в Красовке и только фонарь у дороги ярким маяком указывал путь к месту сходки. Когда Анна Бобрукова вошла в избу, все были уже налицо. Щеки девушки так и пылали. Она была возбуждена и не старалась скрыть это.
— Староста ничего не знает? — обратилась она мимоходом к Кирюку.
Тот только плечами пожал.
— Наши не выдадут... а вот ежели штрейкбрехеры Веревкин да Маркулов.
— Нет, им батька строго-настрого запретил; он тут в Рябовку проездом был и с ними разговаривал в трактире... Ведь, в руку Брауна сыграть им не след! — также шепотом проговорила Анна и отошла к женщинам.
Их было человек двадцать не больше, частью укладчицы, частью коробочницы и из бандерольного отделения. Они чувствовали себя как-то не по себе и жались к сторонке. Зато мужчины-фабричные чувствовали себя вполне независимо. Гараська Безрукий орудовал несколько дней в пользу Кирюка и успел объявить им всем, что собраться они должны во чтобы то ни стало, потому что немец-кровопийца придумал такую штуку, от которой никому из них не поздоровится. Опаски насчет сходки у них не было никакой. Всем достоверно было известно, что молодой хозяин Сила Романович уехал за покупками к свадьбе, которая должна была быть через три недели, стало быть, с этой стороны ничего страшного не представлялось. К тому же староста — свой человек и не выдаст. А вот ежели сам Браун пронюхает... Но насчет Брауна рабочие боялись меньше всего. «Старая усадьба» отстояла далеко и, пока немец мог нагрянуть, они уже успеют переговорить обо всем.
Кирюк не раз участвовал на митингах в Петербурге и старался придать характер настоящей сходки их рабочему сборищу.
Когда народа набралось достаточно и от спертого дыхания стало душно в избе, Гараська Безрукий живо протискался к лежанке, вскочил на нее и звонко крикнул оттуда:
— Иван Терентьич говорить со всеми вам желает, ребята.
Все стихло; все глаза направились в сторону Кирюка, который, в свою очередь, поднялся на табурет и махнул рукою. Все подалось вперед.
— Говори, Иван Терентьич! — загудели рабочие. Женщины молчали. Только одна Анна Бобрукова пробралась вперед и жадно вперила в лицо Кирюка свои, зоркие не мигающие глаза.
— Товарищи! — начал Кирюк, — товарищи, братцы! Так жить нельзя! Верное слово, нельзя. Кто был в Питере, тот поймет... Что народ — мусор, что ли? Или вьючное животное какое? Вот мы на Бобрукова Дмитрия Кузьмича обрушились. Был грех и с моей стороны... Шутка ли, какое оскорбление нанесли, можно сказать, человеку интеллигентному. А, ведь, Бобруков — свой человек. Прижимал когда старина, это верно, да, ведь, свой же он, с нами сжился и сроднился, можно сказать... и на рабочего, как на человека, глядел. Стар человек, копил, известное дело, на гроб себе, ну, и прижимал малость, а, чтобы человека с грязью мешать, чтобы наших девушек обижать да концы в воду хоронить... да насчет отказов опять да выгонов — этого еще не бывало... Это, братцы мои, дрянь дело. И потом опять говорю: хозяин сам, слышал, хлопочет на счет восьмичасового дня, а Браун, подлец, оттягивает... отговаривает... И хуже, чем с собаками, он...
— А сами выбирали! — послышался голос в толпе, — когда не хорош, зачем бы его выбирать было?
— Сгоряча выбрали! — внезапно вырастая своей мощной фигурой подле Кирюка, заорал Гараська, — сгоряча тогда решали...
— Скопом решали... Зря нечего говорить! — проговорил степенный «соломщик» Трифонов.
— Да разве в человека влезешь, братцы? — повышая голос, прокричал Кирюк — И опять тоже у него, у немца то, своя линия была... Он тут двоих, троих горланов к себе привернул. Ну, известное дело, отсюда и пошло... А теперь он собачится над нами, разные неправильности учиняет. К примеру, помимо всего прочего, что он при вступлении на должность сказал? Сам нашел, что от белого фосфора одна зараза и что, ежели его заменить, куда легче будет... что не торопясь все на шведское производство обернуть надо... чтоб народу отдышаться без яда... И опять насчет восьмичасового дня хозяин почти решился, а он, пес эдакий, все дело тормозит. Да неужто же братцы, мы — уж никуды негодные людишки, такая мелочь, тля, что на нас плевать надо? А кто, как не мы, народ, матушку-Русь поддерживаем? Кто, как не тот же крестьянин да рабочий? Нужно денег в казну — лупи с податей и оброков, надо солдат — берите наших сыновей да братьев, нужно руки рабочие — глядь, как гриб, тебе пролетарий из-под земли вырос... И сколько нас гибнет, братцы? Сколько этого самого черного пролетария под машинкой калечится, в котлах сваривается да, недалеко ходя, задыхается у нас же на фабрике, сколько... Свобода теперь, слышьте, народу дана.. Всем лучше будто стало, вздохнули полегче, а наш брат, главный-то зачинщик и помощник свободного движения, мы на бобах остались... Мы от всякого немца-управителя по-старому зависим...
— Сами скопом выбирали! — снова послышался голос в толпе.
— Так что же, что выбрали? — демонстративным, резким звуком пронесся по избе звонкий голос Анны Бобруковой, и она с усилием протискалась к лежанке и встала подле Кирюка, поводя разом загоревшимися глазами. — Думали, лучше будет, а вышло не то... Отца моего чуть не утопили, дьяволы, за коршуна его сочли, а того не знаете, что не коршун опасен, а змея подколодная, которая из-под камня, сама притаившись, ужалить норовит. Вы такую змею на груди отогрели... В дураков сыграли! Кого поставили над собою за главного? Ум в вас есть? Хозяин, слышали, поденные увеличить хотел, а что получили? Это раз... Отец мой крал, говорите, да про эту кражу бабушка надвое гадала, а у немца откуда деньги вдруг взялись, чтобы «Старую усадьбу» купить? Сам управитель Михеев мне хвастал, что новешенькими ассигнациями пачечка к пачечке было ему уплачено, так же точно, как из банка берут! А откуда это у него в банке деньги, братцы, взялись?
Легкий гул сдержанных голосов пронесся по избе.
— А для какого рожна он, братцы, как крот, в «Старую усадьбу» спрятался и не при фабрике живет? — звонко выкрикнул Гараська.
— Дело темное! — послышался голос.
— А кто его знает? Немца нешто скоро раскусишь? Хитер немец! — вздохнул кто-то в углу.
— Ах, хитер! То-то и дело, что хитер! — каким-то злорадным голосом подхватила Анна, — то-то хитер... Так хитер, что вас провел, дурьи вы головы. Вас-то провел, а меня не проведет... Взгляните-ка повнимательнее на него, товарищи братцы, на управителя нашего, на машиниста-то... Видали таких-то? Руки у него, как у барина, лицо холеное, а глаза, как у волка, Сто дьяволов в них сидят. Он нелюдим и, как крот, в своей норе прячется... Света Божьего боится он, что ли? И от людей православных сторонится, и от хозяина бежит. А деньги у него откуда? Трудом их не наживешь.
— Верно! Верно! Не наживешь!
— А кто его знает... Может, в загранице у них там и законы, и плата другая! А баба со зла на своего обидчика брешет! — слабо вступился за Брауна кто-то из его сторонников.
— Баба — бабой, а дело — делом! Почему бабы не послушать, коли баба резонно говорит? — поддержал Анну Кирюк.
— Товарищи-братцы, — снова заговорила Бобрукова, — Товарищи! Стыдно молчать теперь, когда вся Россия стремится к освобождению. Стыдно, братцы! Чтобы замазать нам рты, сам хозяин, как подачку собакам швырнул, сделал нам кой-какие улучшения... Да, ведь, этого мало! И главное дело, опять-таки хозяин — капиталист-буржуй, он свою линию гнет. Им верить нельзя. Они, аспиды, спят и видят, как рабочего человека прижать и...
— Ну, это ты врешь! Ты хозяина не тронь... Хозяин — парень обходчивый! — послышался голос.
— Да до черта ли он обходчив, коли немец над ним такую власть взял? Без немца он ни шага! — мощно гаркнул Кирюк.
— Разве вы не видите куда гнет? — подхватила, обрадовавшись подоспевшей поддержке, Анна. — Все по-евонному делается. Братцы! Слушайте меня! Все слушайте! Я люблю вас всех, как родных! Общения я с вами ищу, дорогие мои товарищи... Сердце так я рабочему народу лежит, им одним бьется... за него кровью обливается... Вы думаете, не страдало оно, как отец вас теснил? Не радовалась ли я, когда вы от его гнета избавились? Только мы на радостях не заметили, что хорька придавили, а змея в его нору поселилась и оттуда шипит и жалит... Придавить и змею надо... Слышите ли, братцы? Она вред один принесет, вред, смерть и гибель, потому что не простая змея это, а ехидна, самая ядовитая, самая смертоносная... Слушайте все меня!.. Вы думаете, вот поселился немец-машинист деньгу набивать, свою утробу на русский пот и кровь русскую, что ему нажива только на уме? А выходит иное... Не машинист это, не управитель Браун, а злейший из врагов пролетариата, братцы! Товарищи, это — провокатор! да, провокатор, хоть сейчас под присягу иду!
Последнее слово повисло в воздухе. Если бы Анна Бобрукова вместо провокатора назвала черта, успех получился бы не меньший. В их медвежьем углу, на отдаленнейшей и глухой фабрике знали уже хорошо это слово и придавали ему должное значение. Что вор-конокрад, что провокатор одинаково бурно зажигало кровь, одинаково успешно волновало страсти. Анна Бобрукова знала, чем можно заронить искру в это море пепла.
— Он — провокатор! — подхватила она звонче прежнего, он — не немец и не Браун даже! Я не знаю его имени, но верю, что он прислан сюда, чтобы возбудить недовольство среди нас, ропот, бунт, а когда мы поднимемся, придавить нас, задушить, уничтожить, как каплю, как кусочек того рабочего пролетариата, с которым бюрократия, буржуи и капиталисты ведут свою неустанную войну...
Анна увлеклась, забылась... Она вышла из рамок того типа фабричной работницы, народницы, в которые добровольно втиснула себя. В ней задрожала жилка агитаторши — оратора, и она забыла отлично усвоенный себе народный говор. Пред ошеломленной толпой подле Кирюка стояла совершенно новая Анна, с пылающим лицом, с вдохновленной речью. И не поверить ей, не признать справедливости ее слов нельзя. И ей поверили. И, когда она снова заговорила, десятки мрачно загоревшихся злобой глаз пытливо впились в лицо молодой девушки.
— Товарищи! Он продаст нас! Он ловко делает свое дело! — повысила она свой голос, заметив произведенное ею на толпу впечатление, — недаром же эти уступки со стороны молодого хозяина, чтобы после сказать — «мы им дали все, а они недовольны. Не экономических требований хотят они, не ради хлеба хлопочут, а просто стремятся свергнуть существующий строй государства, недовольны правительством, как тысячи им подобных борцов за освободительное движение». И придется всем пропадать!.. А из-за кого? Из-за одного подлого предателя, которого на первой осине вздернуть не жалко...
— Не жалко! Не жалко! — загудели кругом: — коли правда это, не грех и расправиться с ним!..
— Не правда, думаете, не правда? — взвизгнула Анна. — Можно было бы сразу узнать, какая это неправда! Заявить полиции и губернатору, что есть человек в нашем краю, который живет по подложному паспорту. Вот вам и не долгая история. Но члены русского пролетариата никогда не должны якшаться с полицией. Она — враг наш и общего с ней быть не может. Да к тому же Браун — не наш брат, простой труженик! Того и гляди, защиту ему дадут! Так неужели допускать до этого, братцы?
— Не допустим! Не допустим! — загудела толпа. — Лишь бы опознать его хорошенько, а потом и к ответу.
— Опознать можно! — снова возвысила голос Анна. — Я давно за ним слежу, примечаю. Злодей обхаживает нескучневскую барышню, а она избегает его... будто боится... Оп волком глядит на нее... По всему видать, что когда-то было промежь них что-то ... встреча какая, когда он еще не надевал своей личины, либо другое что, не знаю. Только знают они друг друга. И мы через нее должны допытаться.
— В Нескучное послать! Сейчас же послать за барышней! Пусть Гараська бежит! Он всех скорее дело обделает! — зазвучали взволнованные голоса.
— Мне бежать, што ли, братцы? — и в один миг Гараська Безрукий протискался через толпу.
— Тебе, тебе бежать! Беги скорее! Оповести барышню и духом назад вместе с ней, — волновались рабочие.
Последние слова уже едва достигли ушей Гараськи — он был за дверью избы.
В это время Кирюк снова вскочил на лежанку.
— А когда придет барышня и подлинно нам докажет, кто он, немец проклятущий, мы все к нему огулом в его змеиное логовище и накроем в нем змею! — прокричал он зловещим голосом.
— Вестимо, за эдакие вещи по головке не погладим! — мрачно сверкнув глазами, произнес один из лабораторов, дюжий рабочий Семен Валицин.
— А по мне, и ждать нечего! — вырвалось тоненьким фальцетом из груди плюгавого мужичонки Сидоренкова, спичечного соломщика по профессии. — По мне, сейчас его накрыть, братцы, накрыть и исколошматить, подлеца, Иуду...
— Что колошматить... Зря-то руки марать... Отлежится, мерзавец... Змеи живучи! — выкрикнул мощный бас Кирюка. — Просто прикончить его, собаку. И что там ждать еще показаний? Бобруковой не выдумать было всего бы! За ней правда, братцы... Сердце чует, что правда... Да и, сам видишь, какой он машинист, какой рабочий. Барин он, по всему видать; белоручка-барин. Бюрократическое отродье он... Иуда-предатель он! Не жить ему, братцы, такому! Много он народа перегубит, так уж лучше одного пришибить, чем всем нам томиться. Идем, что ли?
— Идем! Идем! — гаркнуло несколько голосов.
— Завертится у нас, собака.
— Пришибить его — сто грехов с души спустишь,
— Довольно над православными измываться ему, предателю!
— Покажем ему кузькину мать! — все громче, все настойчивее звучали отдельные возгласы. Страсти накипали... И вдруг все слилось в один сплошной стон:
— На «Старую усадьбу», братцы! Сейчас же, не медля! Нечего ждать! Идем, братцы! Идем!
И вся толпа ринулась к двери. Кирюк собственным телом надавил на нее... Дверь распахнулась. И один короткий крик недоумения вырвался из груди нескольких человек. На пороге избы стоял в своей обычной спокойной позе Браун.

XIII

Толпа тихо ахнула и отхлынула назад. Появление управляющего было так неожиданно, так внезапно, что никто из присутствовавших не нашелся в первую минуту. Браун стоял, не двигаясь, на одном месте, скрестив руки на груди, и чуть заметная насмешливая улыбка змеилась на его губах.
— Ну, что же стали? Не ожидали гостя? — раздался после минутной паузы его властный голос, и, помолчав еще немного, он добавил резким, повелительным тоном: — сейчас же разойтись, сию же минуту! Сейчас же прикажу сделать дознание, кто зачинщик сходки. Десятских сюда!.. Старосту!
Толпа не двигалась, словно замерла и ждала. Взоры всех впились в лицо управляющего. Ио рядам рабочих прошел невнятный говор.
— Или оглохли? — снова металлическим звуком прозвенел голос Брауна, — вам я говорю, или нет?
Наступила недолгая пауза. Передние ряды немного раздались и поредели. Кое-кто отошел в сторону. На многих лицах выразилось полное недоумение. Казалось, скажи этот энергичный, смелый человек еще одно слово — и вся эта за минуту до того волновавшаяся орава покорно последовала бы его приказанию.
И вдруг рядом с Брауном очутился Кирюк.
— Товарищи, — заорал он каким-то несвойственным ему тонким, почти женским голосом. — Товарищи! Или вы забыли, куда шли мы и зачем? Идти не приходится. Наш враг пред нами! Бей его!
— Бейте его! Без сожаление бейте мучителя нашего! — взвизгнул голос Анны Бобруковой.
И, точно искра, брошенная в пепел, подействовал этот крик на толпу. Она ахнула, как вздохнула, и чуть заметно подвинулась вперед. Лица рабочих приняли какое-то общее выражение сосредоточенности и недоумения. Точно каждый из них спрашивал внутри себя:
«Что же делать теперь? Когда начинать?»
Браун, по-прежнему спокойный и насмешливый, смотрел на толпу, толпа на него... И вдруг снова пронесся крик мучительный и чуткий:
— Что же, братцы? Долго ли он издеваться будет?
— А-а-а! — в тон простонала толпа.
Кулаки судорожно сжались. Глаза налились кровью. Передние ряды подвинулись еще немного и в двух шагах очутились пред Брауном. И в тот же миг вся бледная, как смерть, вбежала в сопровождении Гараськи Безрукого в избу Лика.
— Остановитесь, православные! Христос с вами — прокричала она, задыхаясь от волнения, не замечая присутствия Брауна.
Она бежала сюда, охваченная одною мыслью помешать этим людям идти на «Старую усадьбу», и теперь готова была ценою собственной жизни отклонить их от этого.
— Нескучневская барышня! Нескучневская барышня пришла! — пронеслось по избе. — Спросить ее! Ее спросить! На очную ставку свести их с Иудой! — послышались здесь и там отдельные возгласы.
Анна Бобрукова пробралась вперед к Лике, схватила ее за руки, и, близко-близко придвинув к ней пылающее лицо, закричала ей:
— Скажите нам, кто он? Скажите, как на духу! Именем Господа Бога, правду скажи!
— Кто? Про кого сказать? — недоумевала Горная, и вдруг точно кто толкнул ее обернуться назад.
Быстро повернула она голову и... два черных лезвия впились в ее глаза... Знакомое гордое лицо снова было в двух шагах от нее.
Туман наполнил голову девушке, туман наполнил ее мозг. Точно отталкивая от себя страшное видение, Лика, охваченная паническим ужасом, подалась назад, протянула руки.
— Всеволод! Всеволод! — вскрикнула она диким голосом. — Уйди! Уйди! Оставь меня! — и тяжело рухнула на руки подоспевшей к ней Анны.
Что-то неизъяснимое произошло вслед за этим. Этот выхваченный прямо из сердца крик девушки разом наэлектризовал толпу.
— Слышали, братцы? Не немец он, не Браун! Предатель Иуда! Провокатор! — проревел Кирюк диким голосом, не имевшим в себе ничего человеческого, и в один миг очутился подле Брауна, заботливо склонявшегося над телом бесчувственной Лики. — Бей его! — еще более дико закончил он и тяжелый кулак рабочего поднялся над головой управляющего.
В одну минуту тонкая, подвижная фигура Брауна выпрямилась, как стрела. Он отскочил к порогу, запустил руку в карман... Миг, другой — и дуло револьвера своим одиноким глазом впилось в лицо Кирюка, разом ставшее белее снега...
— Я уложу на месте каждого, кто сделает хоть один шаг ко мне! — произнес спокойный металлический голос.
Но вслед за ним раздался пронзительный окрик:
— Что же стали, братцы? Он вам еще грозить смеет, а вы хвосты поджали. Хватай его! Живо!
Кто-то ринулся к двери, кто-то схватил за плечи Брауна. Грянул выстрел. Что-то тяжелое шарахнулось в сторону. Жестяная висевшая на стене лампочка потухла, задетая кем-то второпях. В избе воцарилась темнота. В ней копошились люди, давя друг друга. Слышался одинокий короткий стон... Все теснились к двери ощупью, намечая себе путь...
И вдруг она широко распахнулась от удара сильной руки, и на фоне лунной ночи четко обрисовалась фигура Брауна. Он был не один: одной рукой он обхватил стан бесчувственной Лики, лежавшей на его груди, другой плотно сжимал револьвер, устремленный дулом во внутрь избы.
— Первого, кто станет преследовать меня, — прозвенел его повелительный голос, — я уложу на месте, как собаку! — и Браун исчез за дверью, унося с собой свою добычу.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Владимир Приходько "ЛИДИЯ ЧАРСКАЯ: ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ"

[Маарфа]

«Выпустив поводья и вцепившись в черную гриву моего вороного, я изредка покрикивала: «Айда, Шалый, айда!» — и он несся как вихрь, не обращая внимания на препятствия, встречающиеся на дороге. Он скакал тем бешеным галопом, от которого захватывает дух и сердце бьется в груди, как подстреленная птичка. В такие минуты я воображала себя могущественной представительницей амазонок...»

Отрывок, выбранный наугад, вводит читателя в атмосферу «Княжны Джавахи» (1903). Маленькая всадница, почти ребенок, к тому же девочка, бешеный галоп... Зеленые долины, горные тропы... Необузданное воображение, тоже сродни шалому скакуну...
Быстро сменяют друг друга (хочется сказать, скачут) волнующие события в жизни юных героев «Сибирочки» (1908) и «Щелчка» (1914). Чего только с ними не происходит!... И опять, опять, опять захватывает дух и сердце бьется в груди, как подстреленная птичка.
Повести, принадлежащие перу Лидии Чарской. Самого известного детского писателя начала века.
Начало века — это давно.
У Веры Инбер, младшей современницы Чарской, есть строки про тот день, когда

Шумное молодое племя
Будет шептаться с моим зятем:
— Бабушка-то... В свое время
Писала стихи... Еще с ятем.

«С ятем» написаны и повести Чарской (здесь публикуются по современной орфографии). Она, прапрабабушка нынешнего молодого читателя, считает, например, нужным пояснить всем известное сегодня слово «пурга», а что-то, нынче неизвестное, не поясняет никак. Или, скажем, в повести «Генеральская дочка» говорит о «чисто плебейских», то есть просторечных словечках, вроде «ладно». А мы это самое «ладно» давно просторечием не считаем. И не скрываем недоумения...
По мелким, но характерным деталям, не говоря уж об изображаемой действительности, о реалиях, можно догадаться, как все это было давно.
Чарская — псевдоним Лидии Алексеевны Вороновой (в замужестве — Чуриловой). Она родилась, по одним сведениям, на Кавказе, в 1875 году, по другим — в Петербурге, в 1878-м. Рано осталась без матери. Была впечатлительным ребенком. Впоследствии писала, вспоминая детство: «За что судьба мучает меня, сделав такой дикой, необузданной и не в меру горячей девочкой? Почему я переживаю все острей и болезненней, нежели другие? Почему у других не бывает таких странных мечтаний, какие бывают у меня?.. Почему другие живут, не зная тех ужасных волнений, какие переживаю я?.. А между тем ведь у меня не злое сердце...» («За что? Моя повесть о самой себе»).
Сероглазая, большеротая, с задорной короткой стрижкой, кому-то она казалась дурнушкой, кому-то — хорошенькой. Тяжело пережила приход в семью мачехи. Хотела убежать с цыганами, но ее обобрали, и она вернулась домой. Отголоски этого приключения угадываются в повести «Щелчок», где в табор попадает «маленькая, худенькая, тщедушная, с белокурыми, как лен, волосами» девочка, которую заставляют просить милостыню и пребольно бьют.
Никогда не любила никаких «вышиваний», никаких «девичьих работ», зато много читала, к десяти годам уже писала стихи: «Теперь мне понятно только, что слова эти никем не сказаны, никем не произнесены, а выросли просто из меня, из моей груди. Я сочинила их... Я сама!.. Все поет, ликует в моей груди... Я — поэтесса!» («За что?»).
С пятнадцати лет вела дневник. Поступила в Павловский женский институт в Петербурге. Жизнь в институте называла «тюремной»; подчас, в постные дни, страдала от голода. Однажды, не выучив урока, сказала, что хочет есть. Ее осрамили. «...Срам падать притворно в обморок, а есть хотеть вовсе не срам» («За что?»). Была счастлива, когда учитель словесности похвалил ее стихи. Институт окончила в 1893 году. Вышла замуж за офицера Бориса Чурилова. Муж уехал по службе надолго и далеко — куда-то в Сибирь; его дальнейшая судьба неизвестна. Родила сына, которого называла «маленьким принцем» и горячо любила:

Ты — мое солнышко жаркое,
Ты — мой серебряный луч,
Утро весеннее яркое,
Ясное солнце без туч.

Сыну посвящена ее «Веселая дюжинка. Книжка стихов для маленьких детей» (1907). Юрий Чурилов, как говорят, погиб в гражданскую войну, сражаясь в Красной Армии, под Петроградом.
Увлекалась театром; знала наизусть «Горе от ума»; успешно выступала в любительских спектаклях. Поступила на театрально-драматические курсы, а в 1898 году стала актрисой Александрийского театра, где проработала четверть века. Роли играла характерные: Радушку в «Снегурочке» Островского, Дашеньку в чеховской «Свадьбе». Ее видели в «Ревизоре», среди гостей городничего. Из театра ушла в 1924 году: с новым руководством отношения не сложились.
Умерла Лидия Алексеевна в Ленинграде, в 1937 году. Похоронена на Смоленском кладбище.
Ее литературная судьба — точно яркая вспышка фейерверка. Начало совпало с подготовкой к театральному дебюту. Она вспоминала об этом так: «Дома все спят, и никто но слышит моего прихода... Проскальзываю в мою комнату... Лампа зажжена... Белая чистая тетрадь раскрыта передо мною. Писать стихи? Нет. Дневник? Тоже нет... Невольно оглядываюсь назад, в дни детства, отрочества, институтской жизни... Вижу далекие образы, вижу светлые и темные стороны жизни. Бегут и сплетаются пестрой вереницей воспоминания... И ярко-ярко... обрисовываются два стройные образа двух девушек: одной — кроткой, нежной и печальной... и другой — вольнолюбивой, гордой и свободной кавказской княжны, полугрузинки, получеркешенки... Рядом же с нею чудным призраком является образ ее отца, обожавшего дочь... Этот призрак имеет свое воплощение в лице одного кавказского князя... Она — дитя моего воображения... дитя пережитого чужого страдания... В один месяц готовы две повести. Одну я называю «Записки институтки», другую «Княжна Джаваха» и, далекая от мысли отдать их когда-либо на суд юной публике, запираю обе повести подальше в моем письменном столе под грудой лекций, ролей и бумаг. Запираю надолго...» («Цель достигнута», 1913 г.).
Чарская начала печататься в 1901 году на страницах двух журналов товарищества М. О. Вольф — для младшего и для старшего возраста. Оба выходили под одним названием «Задушевное слово» и своим широким успехом были во многом обязаны таланту Чарской, питались ее задушевностью.
Отдельным изданием «Записки институтки» вышли в 1902 году, в следующем — «Княжна Джаваха». Затем последовали: «Люда Влассовская», «Вторая Нина», «Джаваховское гнездо», «За что?», «Большой Джон», «Лесовичка», «Газават», «Паж цесаревны», «Записки сиротки», «Синие туч-ки», «Дом шалунов», «Лишний рот», «Сибирочка», «Дели-Акыз», «Особенная», «Гимназисты», «Бичоджан» и многие-многие другие книги, а всего сколько: восемьдесят? девяносто? Она писала и рассказы («На край света», «Электричка», «Маленький молочник», «Нуся»), и романы. И для детей, и для взрослых: «Как любят женщины», «Виновна, но...». И стихи: сборник «Голубая волна» выдержал пять изданий. И пьесы: «Лучший дар»... И пересказывала романтические легенды: «Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ».
Один критик, уже в советское время, желая уязвить Чарскую, написал: «Не последним стимулом начала ее литературной деятельности было стремление материально обеспечить своего маленького ребенка». Как будто другие русские писатели, начиная с Пушкина, не были профессионалами и не кормили литературным трудом себя и своих детей. (Точно так же ее уязвляли за то, что играла в театре не первые, а вторые роли.) Нет сомнения: Чарская была врожденным — искренним, темпераментным — беллетристом, и первыми же своими повестями буквально очаровала читателя. «Если считать наиболее популярным писателем того, чьи сочинения расходятся в наибольшем количестве экземпляров, то самым популярным детским писателем должна быть признана в настоящее время г-жа Л. Чарская», — писал в 1909 году педагог и историк детской литературы Н. В. Чехов. Он отмечал, что Чарская «обладает живою фантазиею», что ее сочинения «всецело принадлежат к романтическому направлению в детской литературе», что их главный интерес «в занимательности рассказа, необычайных приключениях и выдающихся характерах героев и героинь»; что Чарская, по-видимому, «хорошо знакома с Кавказом», а среда, описание которой ей наиболее удается, — жизнь закрытого учебного заведения — женского института.
Среди важных заслуг Чарской — выступление против телесных наказаний, «наичернейшей страницы в книге жизни», «продукта вымирающей азиатчины». «...Одним из непременных условий здорового, трезвого... воспитания я считаю, — писала она, — удаление, полное и безвозвратное удаление, изгнание розог и плетки, этих орудий умерщвления стыда, собственного достоинства, составляющего залог будущего гордого человеческого «я» в ребенке». С телесными наказаниями связана склонность к садизму: «Я помню мальчика в детстве. Мы выросли вместе. Он был худенький, бледный и какой-то жалкий. Ему все как-то не удавалось, и его секли нещадно. Сначала он бился и кричал на весь двор (мы жили рядом с его родными), потом крики и стоны во время экзекуций прекратились. Как-то раз я вошла в детскую, когда он был там, и ужаснулась. Одна из моих больших кукол лежала поперек постели с поднятым на туловище платьем, и мой маленький товарищ бичевал куклу снятым с себя ремнем. Его лицо было очень бледно, губы закушены... от всего существа веяло упоением и сладострастием, таким странным и чудовищно-жутким в лице ребенка». Она закончила так: «Дети — ведь тоже люди, правда, маленькие люди, но гораздо более пытливые, чуткие, анализирующие и сознательные, нежели взрослые, даже более сознательные. Порой их гордое маленькое «я» глухо волнуется, протестует и каменеет в конце концов, если посягать на их человеческое достоинство... Щадите же это детское «я», лелейте его, как цветок тепличный, и всячески оберегайте проявляющийся в них человеческий стыд. Потому что стыд — красота» («Профанация стыда», 1909 г.). Перечитывая забытые страницы, посмотрим вокруг: теперь-то проблема уж точно принадлежит истории?..
У писателя имеются два способа воздействия на читателей. Первый: забавлять. Забав требуют не только маленькие. В забавах, в юморе нуждаются все. Второй: пробуждать сострадание, чтобы, формируя душу, в конечном счете помочь личности выйти на дорогу разума, добра, справедливости. Юмористический характер присущ многим стихам Чарской для малышей. («Смешные малютки», четыре выпуска — 1913 г.). И некоторым рассказам: «Сначала Кока хотел только вынуть один пирожок из корзины, чтобы понюхать. Только понюхать. И зачем только рот находится в таком близком соседстве с носом у людей? Ведь из-за этого соседства пирожок просто-напросто сам, помимо воли Коки, влетел к нему в рот...» («На край света»). Смешно? Очень смешно. И все же истинная стихия Чарской — пробуждение сострадания: здесь она чувствовала себя раскованно, легко. Лирик по складу, она с напряжением и сосредоточенностью углублялась в себя. И не зря! Эта, как говорили современники, добрая, щедрая, хорошо воспитанная, пречудесная женщина обладала богатой душевной жизнью, богатой памятью сердца. Ее переполняли впечатления детства и юности: встречи, лица, пейзажи, истории. И всем, что так остро пережила: утрата матери, «воздух сиротства», детски властная любовь к отцу, побег из дома, странствия среди чужих людей и среди опасностей, тоска по товариществу, жажда открыться и открыть душу чужую, трудное вживание в замкнутый мир институтского коллектива и, наконец, постепенно вызревшая причастность к родной истории и культуре, национальная гордость, — всем этим с какой-то размашистой удалью она делилась с читателем. Много раз на страницах то одной, то другой повести, с неправдоподобными преувеличениями, проварьировала и на разные лады дофантазировала она пережитое. Торопливо, подчас слишком торопливо, в импровизаторской гонке, часто небрежно, рассеянно, повторяясь (сопоставив сюжеты «Сибирочки» и «Щелчка», легко увидеть повторы), но в целом не утрачивая непосредственности. Рисуя образы своих героев, чаще героинь, она наделила их собственными чувствами, подарила им свои увлечения, свои ночные страхи и утраты, поражения и победы. Она возражала тем, кто считает, что детская жизнь не богата интересными приключениями: «По моему мнению, детская, и в особенности юношеская, жизнь — неисчерпаемый клад для писателя... Большинство тем моих повестей я заимствовала из пережитого мною лично в детстве и из жизни моих подруг и друзей детства. И этот источник мною не вполне исчерпан. У меня в памяти сохранилось еще многое, чего я не использовала (сказано в 1913 году. — В. П.). Кроме того, я постоянно слежу за детской жизнью, стараюсь проникнуть в этот замкнутый и для многих недоступный мирок, наблюдаю жизнь детей и подростков... многое черпаю из того, что рассказывают мне мои юные друзья».
В Сестрорецке, близ Петербурга, на берегу речки Бочаги, у самого Финского залива, Чарская купила дачу. Она приезжала сюда обычно в конце лета, после заграничного путешествия. Об этом времени года написано ее стихотворение:

Гений лета, светлой птице
Весь подобный, в колеснице
Едет, мчится в южный край...
Гений розовый, прощай!
...Речка вся похолодела,
Вся застыла, посинела,
А как весело струи
Щебетали в дни твои!..

Она проводила за письменным столом ежедневно по многу часов. Вечерами отвечала на письма читателей. Иногда трудилась также ночами. Любила спорт: каталась с сыном на лодке, ездила верхом, играла в теннис, бегала взапуски с детьми, приходившими в гости. Бродила с книгой по песчаным берегам Бочаги, любовалась лилиями. Эти лилии в ее стихах шелестят о подводном дворце,

Где сверкают алмазные прялки,
Где чудесные песни поют,
Где с зарей молодые русалки
Серебристую пряжу прядут.

«Если бы у меня отняли возможность писать, я перестала бы жить... Без людей, без общества я могла бы прожить; без чернил, пера, бумаги это немыслимо!»
В «Почтовом ящике» журнал то и дело публиковал отзывы о книгах Чарской. «...Главный тип героини (или героя) почти всегда у Чарской представляет нечто незаурядное, необыкновенное, но тем не менее возможное. Этим, мне кажется, больше всего объясняется, почему повести Чарской всем нам так нравятся». «...Типы, описываемые Чарской, интересуют и увлекают именно своей необыкновенностью». «Мне показалось, что вы с меня писали портрет княжны Джавахи». «Я уверена, что княжна существовала». «Мне недавно случилось проезжать через Гори и Мцхет, и, боже мой, с каким благоговением смотрела я на эту Куру и горы, на которые, как я уверена, смотрела когда-то и моя любимая княжна Джаваха...». «Я ставлю выше всех и считаю своей любимой писательницей Чарскую».
Дети называли Чарскую великой, сравнивали с классиками. Публикация неумеренных восторгов в ее адрес вызвала появление статьи К. Чуковского «Лидия Чарская» (1912), где с беспощадной ядовитостью развенчивался всеобщий детский кумир. Сосредоточив внимание на повторах экстремальных ситуаций («Ураганы, пожары, разбойники, выстрелы, дикие звери... кораблекрушение... столкновение поездов...»), на обмороках и ужасах, на других уязвимых свойствах Чарской, критик увидел в ее повестях не живое чувство, не вдохновение, а бездушность, трафарет, мертвечину, «тартюфство», «фабрику ужасов», торжество пошлости. Он откровенно издевался: «Обычно мы чествуем великих людей лишь на кладбище, но Чарская, к счастью, добилась триумфов при жизни» и т. и. Статья была написана с блеском. Нашумела. Однако читателей не убедила. Чарская продолжала печататься. Чарскую продолжали любить с той безоглядностью, на которую способны только дети.
В 10-е годы повести Чарской появились за рубежом, в переводах на иностранные языки.
А затем... В 1918 году прекратил свое существование журнал «Задушевное слово», не допечатав до конца последнюю повесть Чарской «Мотылек» — о дочери бедного чиновника Шуре Струковой, приехавшей в Петербург учиться. И комплекты журнала, и повести Чарской, вышедшие отдельными изданиями, специальным распоряжением (Наркомпроса?) были изъяты из библиотек, официально запрещены и выброшены на свалку (ныне их не найдешь даже в главных книгохранилищах страны). Четыре книжечки для малышей, которые Чарская в 1925—1929 годах выпустила под псевдонимом, обеспечить не могли. В. Шкловский вспоминал: «Она... жила очень бедно. Мальчики и девочки приходили к Чарской убирать ее комнату и мыть пол: они жалели старую писательницу».
В 61-м томе Советской Энциклопедии (1934) Чарскую обвинили в фальшивой героике, в патриотизме (!) и шовинизме. Шовинизм — это проповедь ненависти и презрения к другим народам. Серьезное обвинение. Наверно, оно болезненно ранило Чарскую. Что ж, давайте разберемся. Ее любимая героиня Нина Джаваха — полугрузинка, получеркешенка. Там же, в «Джавахе», «маленький, седенький» учитель географии Алексей Иванович, услышав, что институтки тиранят новенькую («Она татарка, Алексей Иванович», — раздался пискливый голосок Бельской»), обрывает: «А ты — лентяйка!.. Татаркой-то быть не стыдно, так Бог сотворил... а вот лентяйкой-то... великое всему нашему классу посрамление». Это, в сущности, голос автора. С сочувствием и восторгом изображены в повести северокавказские иноверцы. Благородным в «Сибирочке» назван охотник-остяк (устаревшее сегодня наименование хантов, кельтов, селькупов) ; и кто знает, не повторяла ли Чарская, вслед за Пушкиным: «И я б желал, чтоб мать моя меня родила в чаще леса, или под юртой остяка, в глухой расселине утеса» (наброски к «Цыганам»). А каким благородным нарисован мальчик Орля, герой «Щелчка» — дитя изодранных цыганских шатров. Есть у Чарской стихи, написанные от лица цыганки:

Цыганка я, и мой костер
Горит в степи, на воле.
Небесный полог мой шатер,
Моя отчизна — поле.

В «Сибирочке» имеется даже негритянка, Элла: «черное тело, но душа розовая, как утренняя заря», «сердце... золотое», «светлая душа». Тем же годом, что и «Сибирочка», датировано стихотворение «Белая и Черная» («Задушевное слово», 1908, с. 488):

Две подруги, Гера с Ликой,
Посмотрите, как дружны!
Рядом с крошкой бледноликой
Дочь полуденной страны...
Роза Африки далекой
Как смугла и как черна!
Подле Лики синеокой
Страшной кажется она...
Губы толстые, большие,
На конце расплющен нос,
Кудри мелкозавитые,
Будто вовсе нет волос.
Странно выпучены глазки...
Но взгляните, что в них есть?
Сколько преданности, ласки
Можно ясно в них прочесть,
Сколько кротости покорной,
Что так в детях хороша...
О, под этой кожей черной,
Ясно, белая душа!

И это шовинизм?..
Воевать с целым государством (лицемерно внушавшим, что в стране осуществлены идеалы русского революционного движения, торжествует свобода) Чарской было, конечно, не под силу. Но дети, не читающие энциклопедий, Чарскую не забыли, не разлюбили, и не только те несколько маленьких ленинградцев, ее знакомцев. Ее книги тайно передавались из рук в руки, переписывались, обсуждались, пока — это было уже на исходе Отечественной войны или даже несколько позже — не затрепались последние экземпляры «Лизочкиного счастья» или «Записок маленькой гимназистки» (сохранились лишь у редких коллекционеров).
«Убить» Чарскую (заметьте: убить, пусть даже в кавычках. — В. П.), несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, — огорчался С. Маршак на I Всесоюзном съезде советских писателей (1934), — было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает... жить в детской среде, хотя и на подпольном положении». Тогда же журнал «Звезда» напечатал статью Евгении Данько «О читателях Чарской». Эта ленинградская беллетристка даже провела анкетный опрос школьников, почему читают. И не просто читают. Разыскивают в бывших гимназиях комнату, где жила Джаваха. Мечтают хоть одним глазком взглянуть на ее «замок» в Гори. Девятилетняя девочка бредит женским институтом. На вопрос: «Почему тебе туда хочется» отвечает шепотом: «Хочу, чтобы классные дамы меня мучили, мучили, а я любила одну девочку, только одну, и заболела бы и умерла, как Ниночка Джаваха» (княжна умирает в «Записках институтки»). Вот сколько «почему».
Данько писала, что вопрос о «романтическом лубке» Чарской «не разрешить окриками и вылавливанием «запретных» книг из школьных столов. Эти меры вызывают враждебную настороженность ребят. Книги Чарской, спустившись в подполье, становятся еще более соблазнительными». Но бороться с ними будто бы необходимо.
И хотя ее статья выдержана была в тоне более спокойном, чем статья Чуковского, оба твердили одно и то же: Чарская — это пошлость в искусстве, это китч. Слово «китч» произнесено не было: употребляться оно стало у нас лишь недавно. И все же речь шла именно про то, что мы называем сейчас — китч. Что же такое китч? Это не только подделка, адресованная низкому, неразвитому вкусу. Китч имеется, в каждом произведении искусства, которое слишком л е г к о, без усилий, нравится слишком широкому кругу: в стихах, поздравительной открытке, скульптуре, фильме, эпитафии, мелодии, лозунге. Когда мы видим длинную очередь на выставку модного художника, в которой стоят люди, в целом равнодушные к живописи, мы знаем: их привлекает китч.
Но можно ли говорить про китч в детской литературе?
Есть множество книжек, которые надо читать вовремя, в детстве. Опоздал — пропало, скоропортящийся продукт. А вот прочитанные в детстве, они навсегда сохраняют долю обаяния, потому что становятся частью нас самих. Напоминая о пережитом, воскрешают прежние чувства. Вот Достоевский, например, с неодобрением говорил о Дюма. Его произведения, мол, имеют сказочный характер: бенгальские огни, трескотня, вопли, вой ветра, молния. Достоевский посмеялся, что с героями Дюма случается необыкновенное: «...то они втроем осаждают город, то спасают Францию и совершают подвиги неслыханные». Значит, Дюма не художник, потому что «не может удержаться в своей, разнузданной фантазии от преувеличенных эффектов».
Вкусы вкусами, но немаловажно, что в детстве Достоевского «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» не было, а взрослый всей их прелести не чувствует.
Достоевский был убежден, что слава Дюма недолговечна: «...суд большинства еще не всегда бывает одинаков с судом потомства. От времени... мишура чернеет, опадает; остается чистая и голая правда».
Справедливо. Вместе с тем, нельзя не признать, что Достоевский ошибся. Отчего же его прогноз оказался неточным?
Что Дюма станет детским чтением, Достоевский не предполагал. Именно как книги для детей популярные романы пережили свою эпоху. Читают их сегодня ребята взахлеб, и чтение это не только занимательное, но и развивающее интерес к истории.
Дарование Чарской скромнее дарования Дюма. А закономерности здесь те же. Сделав ложные выводы о необходимости «борьбы» с Чарской, будто бы «инородным телом» в детском чтении, Данько верно заметила, что из «Лизочкиного счастья» читатель вырастет, как из старого пальтишка; что до определенного возраста ребенок «использует любой материал, лишь бы этот материал какой-то своей стороной годился на потребу формирующейся психике... служил трамплином для воображения и указывал выходы собственной, возрастной героике читателя». Но если так, спросим мы сегодня, зачем же «бороться»?..
Впервые после длительного замалчивания и хулы талант Чарской был признан В. Шкловским. «Сама Лидия Чарская была женщина талантливая: без таланта нельзя овладеть интересами целых поколений» (1966). Вера Панова написала: «Тогда Чарская имела головокружительный успех, и теперь, поняв, как это трудно — добиться успеха, я вовсе не нахожу, что ее успех был незаслуженным... Она ставила своих героев в самые невероятные положения, забрасывала в самые неимоверные места, но она хорошо знала все эти места... Знала и обыденную жизнь с ее нуждой и лишениями» (1972). Борис Васильев сказал, что повести Чарской «не только излагали популярно родную историю, но и учили восторгаться ею. А восторг перед историей родной страны есть эмоциональное выражение любви к ней. И первые уроки этой любви я получил из «Грозной дружины», «Дикаря», «Княжны Джавахи» и других повестей детской писательницы Лидии Чарской» (1972).
Все эти добрые слова, однако, как-то затерялись и услышаны не были.
И наконец, в любви к Чарской признался детский писатель, от которого такого признания меньше всего ожидали. Искусным мастером, человеком высокого благородства, стойким и надежным товарищем назвал его Чуковский, то есть тот самый критик, что не оставил живого места на страницах Чарской. Все творчество этого писателя, по словам Чуковского, «крепко спаяно с нашей эпохой». Заподозрить его в мещанских симпатиях невозможно.
Кто же он? Л. Пантелеев.
«Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, мое горячее детское увлечение этой писательницей... Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих нор живет во мне — где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны».
Л. Пантелеев поведал, как впоследствии, спустя примерно десять лет, от своих наставников по детской литературе узнал, что Чарская — «это очень плохо... эталон пошлости, безвкусицы, дурного тона». И вот, уже будучи автором книг для детей, раздобыл где-то роман Чарской, стал читать. Увы, ему действительно попались неуклюжие слова . Пантелеев очень расстроился. Следовало взять и другие книги, но... писатель остановился: «Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна та, которую я читал и любил до 1917 года, и другая — о которую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых. Может быть, мне стоило сделать попытку понять: в чем же дело? Но, откровенно говоря, не хочется проделывать эту операцию на собственном сердце. Пусть уж кто-нибудь другой попробует разобраться в этом феномене. А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку, и, следовательно, как писателю тоже. Я еще одно могу сказать: не со мной одним такое приключалось...»
В чем здесь дело, мы с вами уже знаем. Повести Чарской — дом, куда взрослым хода нет. В недавно опубликованных воспоминаниях Нелли Морозовой о Евгении Гинзбург есть страницы, посвященные Чарской. Автор «Крутого маршрута», пишет Морозова, «очень не жаловала критиков, искоренивших эту писательницу». Повести Чарской были невидимым прочным кирпичиком в нравственной основе, благодаря которой сумела не запятнать себя чужой кровью в сталинских лагерях и тюрьмах Евгения Гинзбург. Она говорила: «И что это за гонения на Чарскую? Страшнее Чарской зверя нет!.. Сентиментально, видите ли. Так ведь для детей писала. Сначала надо к сердцу детскому обращаться, а потом уж к уму. Когда еще ум разобраться сможет, а сердце уже сострадать научено. Больше всего боялись сострадания и жалости. Заметьте, сознательно безжалостных воспитывали... А помните вы «Княжну Джаваху»?» Евгения Гинзбург вспомнила также «Сибирочку», которую читала своим детям: «Мы плакали в три ручья, нет — в четыре! Алеша, старший. И Васька (впоследствии писатель Василий Аксенов. — В. II.), маленький совсем был, тоже слушал и ревел, на нас глядя» («Горизонт», 1989, 1, с. 48—49).
Читая Чарскую, мы, по некоторым верным приметам, узнаем, каковы предшественники знаменитой писательницы. Не стану утомлять читателя подробностями. Она испытала влияние Вальтера Скотта, Диккенса, Гюго, М. Загоскина, И. Лажечникова...
Любить Кавказ ее научили Пушкин и Лермонтов. Трудно сказать, в какой степени, но Чарская знала и грузинские обычаи, и грузинский язык. Она внимательно читала книги по философии, истории, педагогике. Говорила по-французски и по-немецки. Декламировала Софокла в оригинале. Увлекалась модным в ту пору Ницше.
Ошибочно думать, что того, что мы сегодня так уверенно формулируем, она, погруженная в романтический мир, не понимала. «Жизнь — не сказка, в которой розовые феи с золотыми посохами создают в один миг дворцы и замки для своих златокудрых принцесс...» Она мечтала о соединении правды со справедливостью и правосудием: такова прозрачная аллегория ее замечательной миниатюры «Дочь Сказки». Как справедливо говорится в издательской аннотации к «Дому шалунов», прочитавшие книгу «научатся видеть в каждом «чужом» мальчике или «чужой» девочке своего близкого, брата или сестру».
Повести Чарской, с одной стороны, отпугивают нас недостоверностью коллизий, с другой — привлекают захватывающей фабулой, сильными чувствами, смелостью и благородством героев, которые не рассуждают, а действуют. Здесь уместны пушкинские слова о романе «Рославлев, или Русские в 1812 году» М. Загоскина, писателя, которого также издавало товарищество Вольф: «Положения, хотя и натянутые, занимательны... разговоры, хотя и ложные, живы... все можно прочесть с удовольствием».
Читатели Загоскина, Дюма, Чарской — это будущие читатели большой литературы, которые покамест не успели приобрести только особый навык, чтобы получать иное удовольствие, более, может быть, глубокое, более острое — от: подлинности.
Удивителен процесс возвращения, воскрешения, второго рождения многих произведений и даже целых пластов отечественной культуры: свободная волна общественного интереса вызывает к жизни все новые имена, что были когда-то изъяты из обихода, вычеркнуты грубыми руками временщиков, присвоивших себе право решать от лица истории.
Среди этих имен — Чарская.
Сегодня ей предстоит новое испытание. Окажется ли внимание к ней благосклонно-прочным? Или же ее творчество опять вернется, на сей раз навсегда, в небытие?
На этот вопрос может ответить только время.
Владимир Приходько

Если где неточности от сканирования, извиняйте )


Лично меня больше всего "цепляет" именно эта статья...

@темы: статьи, Чарская

---

Ирина Шевеленко «Литературный путь Цветаевой»

[Маарфа]

Про Чарскую в статье говорится именно с точки зрения соотнесенности текстов Цветаевой и Чарской. Этот кусочек здесь и выкладываю.


Если судить по рецензиям, современники более всего отмечали в «Вечернем альбоме» его «интимность» или «домашность», а пронизанность сборника литературными аллюзиями не останавливала особого внимания. Отчасти это можно объяснить тем, что литературный реферативный ряд, к которому отсылали стихи Цветаевой, был в значительной части столь «детским», что либо не опознавался, либо не воспринимался как литературный. Между тем стихи «Вечернего альбома» отмечает не только стилистическое ученичество и освоение языка мотивов и образов современной поэзии, но и чисто сюжетные аллюзии и заимствования, которые будут свойственны и творчеству зрелой Цветаевой. Среди чужих текстов, попадающих в стихи сборника, соседствуют институтские повести Л. Чарской и «Дама с камелиями» А. Дюма-сына, «Лихтенштейн» В. Гауфа и сказки из сборника «Crurifragium» С. Соловьева, «Орленок» Э. Ростана и повести М. Твена. Можно с уверенностью добавить, что целый пласт стихов «Вечернего альбома» написан на темы и сюжеты, позаимствованные из проходной и трудно теперь идентифицируемой литературы, — столь явственно присутствие в них отсылки к неназванным источникам.
Наиболее интересно проанализировать механизмы использования Цветаевой чужих текстов в тех стихотворениях, которые не заявляют о своей «родословной» прямыми референциями. На одном таком случае мы остановимся подробнее.
Одним из самых читаемых современных детских писателей времени цветаевского отрочества была Лидия Чарская, автор более трех десятков книг для детей и юношества, которые переиздавались неоднократно. Особое место среди них занимали так называемые институтские повести: «Записки институтки», «Княжна Джаваха», «Люда Влассовская», «За что?». Можно предположить, что книги эти попали в круг чтения юной Цветаевой в 1906 году, когда она — после почти трех лет, проведенных за границей, и последовавшей по возвращении в Россию кончины матери — оказалась пансионеркой гимназии фон Дервиз в Москве. Именно к концу 1906 — началу 1907 года относится в воспоминаниях Анастасии Цветаевой свидетельство о первом прозаическом опыте Марины Цветаевой:
Я знала, что Маруся пишет повесть — «Четвертые» — в толстой клеенчатой тетради. Пишет о старших подругах, переселив их из седьмого в четвертый (Маруся училась в четвертом) класс. Проскальзывали имена: «Маргарита Ватсон», «Ирина Ляхова» и «Валя Генерозова», но скоро исчезли под тремя вымышленными именами: Инна Свет, Рита Янковская и Елена Гриднева. Преображая имена, Марина, конечно, освещала своим восхищением и сущности своих героинь. Бунтарский дух ее создавал драматические положения — те, которых она искала, поступив в интернат, нужный ей как плацдарм для собственных ее действий, проявлений ее недовольства окружающим, особенно — нестерпимым для нее духом интерната.
<...> Я не помню канву описанных Мариной событий, но жива в памяти юная романтика отношений, в последней главе — весна, разлука героинь повести14.
Повесть не сохранилась, но даже по этому описанию А. Цветаевой очевидно, что написана она под влиянием институтских повестей Чарской. Стихи «Вечернего альбома» также хранят следы цветаевского чтения Чарской; причем не всегда это эксплицитные отсылки к ее текстам, как в случае со стихотворением «Памяти Нины Джаваха». Стихотворение «Дортуар весной», посвященное одной из гимназических подруг Цветаевой, почти не содержит явных референций к какому-либо чужому тексту:

О весенние сны в дортуаре,
О блужданье в раздумье средь спящих,
Звук шагов, как нарочно, скрипящих,
И тоска, и мечты о пожаре.

Неспокойны уснувшие лица,
Газ заботливо кем-то убавлен,
Воздух прян и как будто отравлен,
Дортуар — как большая теплица.

Тихи вздохи. На призрачном свете
Все бледны. От тоски ль ожиданья,
Оттого ль, что солгали гаданья,
Но тревожны уснувшие дети.

Косы длинны, а руки так тонки!
Бред внезапный: «От вражеских пушек
Войско турок...» Недвижны иконки,
Что склонились над снегом подушек.

Кто-то плачет во сне, не упрямо...
Так слабы эти детские всхлипы!
Снятся девочке старые липы
И умершая, бледная мама.

Расцветает в душе небылица.
Кто там бродит? Неспящая поздно?
Иль цветок, воскресающий грозно,
Что сгубила весною теплица?
(СС1, 20-21)

Стихотворение это естественно прочитать как чисто биографическое, и в нем почти нет указаний на недостаточность такого прочтения. Между тем интересно сравнить его с описанием ночного дортуара в повести Чарской «За что?»:
Ночник слабо освещает длинную казарменного типа комнату с четырьмя рядами кроватей. Все давно спят, и наши, и шестые. Гробовая тишина стоит в дортуаре. Только изредка слышится вырвавшийся случайный вздох из груди какой-нибудь сонной девочки или невнятный бред прерывает на мгновение жуткую давящую тишину ночи. <...> На душе у меня грустно и больно, такая гнетущая тоска в ней, что я решительно задыхаюсь под ее бременем. Ужасная тоска15.
Совпадения двух текстов трудно считать случайными. Еще менее они покажутся таковыми, если обратить внимание на некоторые смысловые детали стихотворения Цветаевой, не имеющие прямых соответствий в приведенном отрывке из Чарской, но отсылающие к сюжетам ее повестей. Детский бред о «войске турок» совершенно необъясним, если читать стихотворение как просто автобиографическое: турецкая тема для детей поколения Цветаевой уже не актуальна. Напротив, повести Чарской активно эксплуатируют тему турецкой войны: отец героини повести «За что?» участвует в ней в качестве военного инженера; отец другой героини, Люды Влассовской из одноименной повести, на этой войне погибает. Отсылают к текстам Чарской и строки о «воскресающем цветке», который «сгубила весною теплица». В повестях Чарской много рассказывается о весенних эпидемиях, порой уносивших жизни воспитанниц института: героиня повести «За что?» переносит весной тяжелую оспу, а княжна Джаваха умирает весной от чахотки. Наконец, строки «Снятся девочке старые липы / И умершая бледная мама» лишь по совпадению можно связать с биографией самой Цветаевой (упоминать о себе в третьем лице ей, однако, совершенно не свойственно): «вековые липы» и рано умершая мама возникают в воспоминаниях княжны Джавахи из повести о ней.
Использование элементов чужого текста не отменяет «автобиографичности» стихотворения. Прочитанная книга органически сплетается с собственными жизненными впечатлениями, а некоторое сходство книжной истории с личной только увеличивает шансы последней быть пропущенной через призму первой.
Похожий пример дает открывающее «Вечерний альбом» стихотворение «Лесное царство», посвященное сестре Асе и начинающееся строфой:

Ты — принцесса из царства не светского,
Он — твой рыцарь, готовый на всё...
О, как много в вас милого, детского,
Как понятно мне счастье твое!
(СС1, 11)

Игрой в «рыцарей» и «принцесс», культивируемой в детской компании, пронизано детство героини повести Чарской «За что?»: сама героиня воображает себя «принцессой», а ее знакомые кавалеры берут на себя роль «рыцарей», ей служащих и ее охраняющих. Таким образом, игра, предложенная книгой, попадает в стихотворение Цветаевой как известный и пишущему и адресату способ описания жизненных отношений.
Обращение Цветаевой с чужими произведениями, будь то текст Эллиса, Чарской или Бальмонта, дает повод утверждать, что та черта ее поэтики, которую М. Мейкин определил как «поэтику присвоения» (poetics of appropriation)16, характеризует ее раннее творчество ничуть не меньше, чем более позднее. Материал ранней поэзии Цветаевой позволяет утверждать, что «присвоение», адаптация различных элементов чужого текста — это скорее следствие творческого склада, творческой реактивности Цветаевой, нежели ее литературная установка. Цветаевой необходимо чужое произведение — как носитель темы, сюжета, мотива, идеи, а иногда и метра, — потому что собственный текст она мыслит всегда как ответ. (Не случайно утверждение, что искусство — это не вопрос, а ответ, — одна из любимейших мыслей зрелой Цветаевой.) Следствием такой творческой реактивности является постепенный переход Цветаевой от «поэтики присвоения» к «поэтике вчитывания»: чужая тема, мотив или сюжет становятся для нее носителями неизвестного, еще не открытого смысла, и свой ответ на них она видит в обнаружении (а фактически — в привнесении) некоего смысла. Однако это свойство поэтики Цветаевой проявляется в полной мере лишь в 1920-е годы.




(источник — И. Шевеленко «Литературный путь Цветаевой»,
М., «Новое литературное обозрение» 2002 г.;
при подготовке был использован текст с сайта журнала «НЛО»)

telwen, целиком статью скинуть?

@темы: статьи, Чарская, Цветаева

---

Трофимова "О книжных новинках женской русской прозы"

[Маарфа]

Маленький кусочек про Чарскую. Всю статью, наверное, не имеет смысл выкладывать.

Трофимова Е. И. О книжных новинках женской русской прозы // Преображение (Русский феминистский журнал), 1995, № 3. С. 105-111.


Если же вернуться снова к главному руслу женской литературы "Серебряного века", вернувшемуся на родину, то здесь следует упомянуть книги Лидии Чарской, также оболганные и преданные анафеме советской критикой. "Сказки голубой феи", "Записки институтки", "Записки маленькой гимназистки", "Княжна Джаваха", "Сибирочка" - вновь появились на полках наших магазинов и библиотек. Хочу добавить, что и дореволюционная критика слова доброго не сказала о книгах Чарской. (Своеобразная дань эпохе декаданса, когда многие нравственные ценности и привычные понятия подвергались осмеянию, отрицанию, уничтожению.) Но Чарская была самая читабельная и любимая писательница российских детей и юношества (по опросам библиотек тех лет). Ее жанр - сказочные повести, написанные на бытовом материале, что становится особенно интересным сейчас как реалия прошлого. Ее ориентир на нравственные основы однозначен и не подлежит сомнению: добро, верность, любовь к ближнему, благородство - незыблемые ценности, они всегда победят и принесут свои плоды. Причем в обыденной жизни эти качества еще более необходимы, так как быть нравственным каждый день труднее, нежели совершить героический поступок в экстремальной ситуации; ведь в такой момент может сработать лишь темперамент, а не нравственные принципы. Но в любом случае, как бы там ни было, дореволюционная критика ругала, а книги выходили, их читали, любили, и не одно поколение русских выросло на книгах Лидии Алексеевны Чарской. В советское же время (благодаря также и критике К. Чуковского) мы были их лишены.

@темы: статьи, Чарская

---

К Светлому празднику!

[telwen]

Великая весть
очерк.
Л. А. Чарской.

Под синим небом, под ярким солнцем несется весть... Звучат молитвы, звучат напевы и сладкозвучный несется звон.
В весеннем блеске, рожденном солнцем, в лазури неба великий звон.
Шумят дубравы, лепечут струи, кусты чуть шепчут: Христос Воскрес!
В эфире синем несется песня веселой птички: Христос Воскрес!
Звучат в столицах, звучат в селеньях слова без счета: Христос Воскрес!
Рожденный Богом, за нас Погибший, Он был Страдалец. Христос Воскрес!
Голгофы камни багряной кровью Его омылись за грех людей.
Из ран кровавых она стекала по хладным камням немой скалы.
Питая камни, питая землю, сочилась алым потоком кровь.
Страданьем жгучим, немым страданьем грехи людские Он искупил.
Свершилось! Воскрес Спаситель, Воскрес Страдалец! Христос Воскрес!
***
О славь же, солнце, великий праздник! Свети алмазом с твоих высот!
Синей над нами сапфиром, небо, в великий праздник Царя Царей!
Шуми, дубрава, зеленым шумом высоких стройных твоих дерев!
Звени струею, волна речная, с великой вестью несись вперед!
И вы, пичужки, вы звонко пойте, звучите трелью, слагайте песнь!
Звук колокольный, гуди бессменно, гуди бессчетно, высокий звон!
Пусть знают люди: Великий праздник свершает небо и их земля.
Пусть знают люди: воскрес Спаситель, спасая род их, их грешный род.
Пусть знают люди, что вновь прощенье дается миру, дается им.
Пусть знают это и славят Бога и пусть стихает вражда и зло.
Пусть будут люди друзья и братья, как заповедал им сам Христос!
Пусть вместе с небом, и вместе с солнцем, и с шумом леса поют они!
Под звон великий, под звон Пасхальный пусть песнь несется:
Христос Воскрес!

Красное яичко
рассказ
М. Н. Кладо

Была пасхальная ночь. В дальней, глухой улице большого города, в скромной квартирке деревянного дома, все ушли к заутрене. Оставалась там только пятнадцатилетняя девочка — Груня. Она недавно оправилась от болезни и заутрени ей не выстоять бы. Она жила с матерью и бабушкой, которым очень не хотелось оставлять ее одну в эту ночь, да она убедила их быть спокойными на ее счет, и даже служанку взять с собой.
Года три тому назад умер отец Груни. Он учил ее верить, что Бог никогда не оставляет без своей защиты бедных и слабых, и Груня помнила его слова. Первый раз она оставалась одна в доме, да еще ночью.
«Кто искренно верит в Бога, тот не должен быть трусом», — вспоминались ей слова отца, и страха не было в ее душе.
Она обошла обе комнаты квартирки, заглянула в кухню.
Везде горели лампады так ярко, что и лампы зажигать не хотелось. В первой комнате был накрыт стол; стояли: пасха с воткнутой в нее восковой свечей, кулич с большим розаном, лежали на тарелке красные яйца. Вернутся от обедни — и бабушка окропит все это святой водой.
Остановилась Груня у пасхального стола и задумалась. Вспоминалось ей, как они встречали Пасху с отцом, как его брат с женой и единственным сыном Лешей приходили к ним иногда разговляться.
Бедный Леша! Груня была дружна с ним, любила его, но он вдруг бросил ученье, а потом и совсем ушел из дому и не возвращался. Он вел дурную жизнь, и отец с матерью умерли с горя. Что-то он? Где-то он теперь? Груня не переставала думать о нем и жалеть его... Ну, а вдруг он вернется в эту тихую пасхальную ночь? О, как радостно встретила - бы его тогда Груня! подала бы ему красное яичко и сказала бы: «Христос Воскресе!»
Груня уж выбирала, которое яйцо она дала бы Леше, как прогудел первый удар колокола. Крестный ход двинулся из церкви.
— Господи! Спаси Лешу! — проговорила Груня со слезами на глазах и обернулась к двери в переднюю.
Кто-то входил в комнату.
В сердце Груни, вместе с грустной думой, вдруг загорелся восторг. И радостное чувство праздника было в нем, и что-то еще такое светлое, хорошее, чего она и сама определить не могла. Никакого опасения не было у нее. Ей хотелось радостно приветствовать каждого, кто бы ни вошел к ней в эту минуту. Да и кто же может к ней войти, кроме своих или знакомых? Дверь на лестницу была заперта, и ключ у Матреши. Верно она и вернулась. Груня торопливо двинулась навстречу и, улыбаясь, радостно проговорила: «Христос Воскресе!» Она протягивала входившему красное яичко.
Стук! Что-то упало на пол, и тогда только Груня опомнилась. Она не посмотрела вниз, на то, что упало. А это был — топор. Она только с удивлением и с тайной надеждой смотрела на нежданного гостя. Это был плечистый парень лет семнадцати. Он стоял, как вкопанный, перед худенькой, бледной после болезни девочкой.
— Леша... — полушепотом сказала она, с состраданием оглянув его рваное платье и бледное, измученное лицо.
Он стоял, не поднимая головы.
— Что же ты? — продолжала Груня, подошла ближе и старалась разглядеть его лицо.
Леша ли это? Он наверно очень изменился и оттого она не узнает его.
— Барышня, — тихо проговорил парень, — я за худым делом пришел... а ты... Прости меня!
— Ты голодный? Да? — говорила Груня. — Ну, говори же! Как тебя зовут? Что ты хотел сделать?
— Прости... прости... — твердил парень и упал ей в ноги.
Тут Груня поняла, что он пришел ограбить и, может быть, убить. Но она не испугалась. Ведь это он с голода! Она велела ему встать, посадила его за пасхальный стол, напоила, накормила и стала расспрашивать, кто он и почему дошел до такой страшной мысли.
Парень рассказал ей, что остался без работы, что у него, в их жалкой конуре, лежит параличный старик-отец, что первый раз решился он на воровство и думал найти пустую квартиру. Рассказал он Груне, что на днях к нему пришел еще товарищ, да сильно заболел и умирает. Но тот что! Тот безродный сирота — ему никого кормить не надо, а у него— у Никиты—отец больной! А жалко и товарища: он вел дурную жизнь, да потом опомнился, хотел работу найти, но ему никто не верил и никто к себе не брал его. Он заболел, придя к Никите в гости, да вот и лежит—не встает. Есть у него, он говорит, тетка с дядей, да ни за что он к ним не пойдет — стыдно.
— Да и поздно теперь, — прибавил Никита, — умирает Лешка!
У Груни дыханье захватило.
— Это наш, наш Леша! — твердила она. — Дядя-то его — мой папа— умер. ,
Никита удивленно смотрел на нее, и вдруг точно вспомнил что-то.
— И то, пожалуй, барышня! — сказал он, — есть у него карточка — на вас будто похожа. Да, да! Лешка мне говорил, что это его сестра будет двоюродная...
Груня, себя не помня, теребила парня за рукав.
— Где он? Говори скорее! Да где же он?
В это время Большовы вернулись. Тревога за Груню не дала им достоять заутреню. Они вернулись и с испугом входили в переднюю, увидев полуотворенную дверь. Не было конца их изумлению, когда все объяснилось.
Убедившись, что Никита не обманывает и никакого зла больше им не хочет, мать решила завтра же утром ехать по указанию Никиты. И она поехала и увидела их пропавшего Лешу — измученного болезнью. Его привезли к Большовым, и недели через две он умер в кругу своих, прощенный ими. Большовы помогали его товарищу, сколько могли, пока он нашел себе место.
— С красным яичком, что барышня дала, ввек не расстанусь, — сказал Никита. — Пропасть бы мне, кабы не ее ангельская душа!

@темы: текст, Чарская, Задушевное слово

---

Плотникова о Чарской

[Маарфа]

Надеюсь, никто не против появления здесь тех статей о Чарской, которые еще не были выложены?

Первая статья В. Плотниковой. К сожалению, она у меня без названия, найдена где-то в просторах Инета...

Когда-то среди читающей молодежи не было человека, не знакомого с этим именем. Ее сказки для малышей, детские рассказы, повести для юношества, романы для взрослых, стихи и пьесы мгновенно исчезали с прилавков магазинов. Она была самой популярной детской писательницей начала XX столетия. И никто не мог сказать, откуда вдруг появилось столь значительное явление в литературном мире.
Лидия Алексеевна родилась в дворянской семье. Ее отец, Алексей Александрович Воронов, был военным инженером. До сих пор спорным остается дата ее рождения. По одним источникам, это 1878 год, Петербург, по другим - 1875, Кавказ. Но как бы то ни было, в 70-е годы XIX века появилась на свет девочка, которой суждено было более 20 лет владеть умами и чувствами самого широкого круга читателей.
Семья жила в достатке, родители любили свою дочь, и все, казалось, было радостным и безмятежным. Но не под счастливой звездой родилась маленькая Лида. Вскоре умерла ее мать. И всю свою любовь девочка перенесла на отца. Возможно, это помогло им обоим перенести тяжкую потерю. Ведь ушла из жизни не только мать, но и жена. Вдвоем они проводили дивные вечера. И Лиде казалось, что так будет всегда.
Но однажды все переменилось. Отец женился. В дом вошла чужая женщина. Мачеха. Какое холодное и бездушное слово! И как холодно и бесприютно стало в душе у девочки. Отношения с новой хозяйкой дома настолько не сложились, что Лида несколько раз убегала из дома. Тогда было решено отвезти дочь в Петербург в Павловский женский институт. В то время семья жила в Шлиссельбурге, этого требовала военная служба отца. Дорогу Лида не помнила, но зато в памяти навсегда осталось тяжелое воспоминание от первой встречи с обстановкой института, который жил по строгим, раз и навсегда установленным правилам. Для живого впечатлительного ребенка институт показался казармой, тюрьмой, в которой ей предстояло теперь жить.
Несхожесть с другими детьми ее возраста проявилась довольно рано. Уже в 10 лет она писала стихи, а в 15 лет взяла за привычку вести дневник, записи которого частично сохранились. К этому времени она уже сознавала свое отличие от других и мучилась этим. "Почему я переживаю все острее и болезненней, чем другие? Почему у других не бывает таких странных мечтаний, какие бывают у меня? Почему другие живут, не зная тех ужасных волнений, которые переживаю я?" - писала она в дневнике.
С годами Лидия научилась владеть собой, стала более спокойной и выдержанной. После окончания пансиона в семью не вернулась, хотя отца поняла и простила его за вторичный брак. Темпераментная, обаятельная, сероглазая девушка привлекала к себе внимание. Блестящий офицер Борис Чурилов был околдован ею. Он сделал Лидии Алексеевне предложение, и девушка согласилась стать его женой. Так восемнадцатилетняя Воронова стала Чуриловой. Но и здесь ее постигла неудача. Брак был недолгим, офицер отбыл на место службы в Сибирь, а молодая женщина с крохотным ребенком на руках осталась одна. Что было делать? Уехать к отцу и мачехе? Жить в семье по установленным в ней правилам? Материально зависеть от отца? Нет, это было не по ней. Она выбрала другой путь.
Оставшись в Петербурге, поступила на Драматические курсы при Императорском театральном училище. Яркая внешность, импульсивность, темперамент делали ее заметной на курсе. Еще на вступительных экзаменах преподаватели заметили эту девушку, что помогло ей выдержать конкурс. После окончания училища Лидия Алексеевна определилась в Александринский Императорский театр, в котором прослужила (как тогда говорили) с 1898 по 1924 год. Именно там, на сценических подмостках, родился псевдоним "Чарская". Какой смысл вложила в это звучное слово Лидия Алексеевна, нам не известно. Но можно предположить, что оно родилось по аналогии со словами "чары", "очарованье", "колдовство". Кто знал актрису Чарскую? Да почти никто, потому что роли ей доставались второстепенные, эпизодические, жалованье тоже было невелико.
Знаменитой Чарской она стала совсем в другом. В литературе. Толчком к литературному творчеству послужило стеснение в средствах. Ведь у нее рос сын, а помощи ждать было неоткуда. И тогда она попыталась написать свое первое произведение. Занятие литературой, к удивлению Лидии Алексеевны, оказалось легким и приятным. И она отдалась ему всецело, хотя продолжала работать в театре.
Первая же повесть "Записки институтки", написанные в 1902 году, принесли ей громкую славу. В то время в Петербурге выходил журнал "Задушевное слово" для детей младшего и старшего возраста. Чарская стала ведущей писательницей этого журнала. Из-под ее пера произведения выходили одно за другим. Словно, дремавший в ней родничок напитался вешними водами и, превратившись, в широкую бурную реку, прорвал все плотины на своем пути. За 20 лет литературной деятельности Чарская написала около 80 произведений! Ее известность достигла европейских стран. Переведенная на немецкий, английский, французский, чешский языки, она вошла в каждый дом, в каждую семью, где росли дети. Молодежь зачитывалась ее произведениями, восторженно встречая новые книги. Повести "Княжна Джаваха", "Люда Влассовская", "Вторая Нина", "Записки маленькой гимназистки", "Сибирочка", "Лесовичка", рассказы "Волька", "Первый день", "Два сочельника", "Корректорша Варкунина", сказки "Золотая свирель", "Волшебная сказка" и другие - вот неполный перечень того, что взахлеб читало подрастающее поколение начала XX века.
О чем она писала? О доброте, любви к ближнему, состраданию, самоотверженности, отзывчивости. Ее герои - люди разных сословий. Это и дворяне, обучающие своих детей в привилегированных учебных заведениях; и служащие, живущие на вознаграждение за свой труд; и нищие, которые мечтают о куске хлеба. Но всех их объединяет человеколюбие, желание отозваться на чужую боль, бескорыстие - те человеческие качества, дефицит которых особенно сильно ощущается в наше время.
Чарская прекрасно разбиралась в детской психике, улавливала животрепещущие темы, строила свои произведения в соответствии с детской и юношеской логикой, быстро откликалась на актуальные события. Именно в этом и заключалась ее популярность. Ее любили, ей писали отклики, ее боготворили. Чарская получала большие гонорары, ей платили не только издательства, но и военные ведомства, была утверждена даже ее стипендия. Но Судьба в образе революции 1917 года внесла в жизнь Чарской свои жестокие коррективы.
Еще в 1912 году К.И. Чуковский развенчал ее творчество, назвав писательницу "гением пошлости". А в 1917 году, с приходом Советской власти ее перестали печатать, не простив писательнице ее дворянского происхождения и буржуазно-мещанских взглядов. (О том, что женщина с юных лет жила на трудовые заработки, было забыто.) С 1925 по 1929 год ей с большим трудом удалось опубликовать 4 маленькие книжки для детей под псевдонимом Н. Иванова. Ее произведения были изъяты из библиотек и уничтожены.
Больше не было любимого дела, куда-то исчезли благодарные читатели. Жизнь остановилась на полном ходу. Но испытания на этом не закончились. Подлинный крах и бессмысленность жизни она ощутила, когда пришло известие о гибели сына Юрия, который сражался в Красной Армии. Одинокая, уже немолодая женщина, покинутая всеми, не имеющая к тому времени никаких родственников, она в 1924 году ушла из театра. Началась буквально нищенская жизнь. И тогда именно К.И. Чуковский выхлопотал ей пенсию.
Она ушла тихо и незаметно. Но оставила после себя до сих пор никем не разгаданную тайну. Официальным местом ее погребения считается Смоленское кладбище в Санкт-Петербурге, но некоторые очевидцы утверждают, что видели ее фамилию на могильной плите в поселке Чкаловский Краснодарского края.
О Чарской вспомнили в 90-е годы XX столетия. Понадобился почти век, чтобы мы снова открыли для себя ее творчество. Радует то, что разные издательства взяли на себя труд возродить ее произведения. В их числе известное всем издательство "Детская литература", которое напечатало в 1991 году повесть Чарской "Сибирочка". В том же году вышли в свет в издательстве "Дом" "Записки маленькой гимназистки", а в 1994 году московское издательство "Пресса" издало сборник повестей писательницы под названием "Волшебная сказка". Безусловно, книги Чарской найдут своего читателя, ее полюбят маленькие и юные российские граждане XXI века, как когда-то ее любили дети начала прошлого столетия. Это уже их будет захватывать сюжет "Записок маленькой гимназистки", и уже они покраснеют от стыда за поступок Диночки из рассказа "Два сочельника", это наши дети облегченно вздохнут, прочитав о счастливом окончании скитаний маленькой сироты в рассказе "Маля", это с ними будет говорить о добросердечии и отзывчивости, о человечности и благодарности замечательная русская писательница Лидия Чарская.
Оригинальный текст В. Плотниковой

@темы: статьи, Чарская, биография

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Главы X-XI

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

X

Он шел по лесной дороге к старой усадьбе и его мысль работала неустанно. В его голове воскресло недавнее прошлое — необычайное, почти сказочное, созданное им самим.
Около трех лет тому назад он, баловень и любимец света, непобедимый, блестящий красавец-князь, кумир женщин и их злой гений, полюбил впервые. Он как сейчас видит эту девушку с золотыми кудрями, горячей речью пылко защищающею интересы «низшей братии» на одном из филантропических собраний, где оба они были записаны членами.
И с той самой минуты эта девушка заняла его мысли, его сердце, его душу... Он почти обманом овладел ею и это отбросило их друг от друга. До сих пор он считал свои победы десятками жертв, но эта победа обошлась ему дорого, слишком дорого... Она оттолкнула его в ту минуту, когда он решил отдать ей свою свободу, решил жениться на ней, против собственного принципа. Но она уже поняла его, узнала всю пустоту, всю суетную мелочность его души и... они расстались.
Первая женщина в мире оттолкнула его... И он ушел с растерзанным сердцем. В первые минуты разрыва он думал, что оскорбленное самолюбие мужчины говорит в нем, но потом он понял, что нечто более глубокое и сильное овладело его душой. Он полюбил впервые и полюбил на всю жизнь. Это чувство вонзилось в него, оно, как спрут, окружило его своими цепкими лапами и тут же он дал себе страшную клятву или овладеть этой девушкой, заставившей его мучиться или погибнуть.
Прежняя пустая светская жизнь опостылела ему. Ему надо было заглушить боль работой, трудом без конца. Он изучал когда-то ради любопытства техническое дело и теперь под видом простого машиниста поступил на один из германских заводов. Здесь он работал, не покладая рук, жил, как простой рабочий, по чужому паспорту германского подданного Германа Брауна, приобретенному им за большие деньги. Труд помогал ему жить, но не усыплял его чувства. Образ белокурой девушки носился пред ним неустанно.
А тут еще подоспело рабочее движение. Князь Всеволод был убежденный консерватор и по принципам и по рождению. На рабочих и крестьян он смотрел, как на толпу безгласных рабов, созданных для труда и абсолютной покорности высшему классу. И борьба с зарождающимся движением тешила, занимала его. Подавить революцию, примять самое идею свободы рабочего и крестьянского класса — это стало задачей князя Гарина. Он знал, что любимая им девушка исповедует диаметрально противоположные ему взгляды, и это еще более, чем все остальное, поджигало князя на реакционную борьбу с целым миром, с нею самой, с судьбою...
Он верил, что останется победителем, верил, что рано или поздно завладеет любимою девушкою, заставит ее быть своей покорной, хотя бы и безумно любимой рабой, и одновременно с этим наставит тормозов, где только сможет, тому проявлению активной борьбы, которая закипала в недрах России.
Так прошло два года скитаний по европейским заводам, где он считал себя отщепенцем среди рабочего, вечно борющегося за свои права класса. Он оброс бородой, исхудал, подурнел, изменился, стал неузнаваем. Он сумел присвоить себе иностранный акцент, научился говорить глухим голосом простолюдина. В его черных отросших волосах засеребрилась ранняя седина. Но его сердце билось по-прежнему своей гордой, деспотической любовью. Вся его жизнь стремилась к одной цели — найти ее, его Лику, его златокудрую фею и победить ее. Он вернулся в Россию. Никто не узнал его здесь под его рабочей блузой с этой отросшей бородой, с беспокойно бегающим взглядом острых глаз.
Князь Всеволод Гарин исчез навеки. Вместо него жил и существовал машинист Герман Браун. По наведенным справкам, он узнал о месте нахождения Лики. Поступить на спичечную фабрику было для него далеко не трудным делом. И он увидел ее, тоже немало изменившуюся, но ставшую еще более дорогою ему в течение этого времени.
Он стал преследовать ее. Всюду, где бы ни появлялась «нескучневская барышня», темной тенью он следовал за нею. Это заметили на фабрике. О нем заговорили. И вот, чтобы усыпить подозрения и дать себе возможность продолжать опасную игру, князь Всеволод снизошел до животного увлечения Анной. Но ласки Бобруковой не могли вскружить ему голову, не могли затмить воспоминание о других чистых, застенчивых ласках его Лики.
Весь охваченный своими воспоминаниями Герман Браун, он же князь Всеволод, незаметно подошел к «Старой усадьбе» — его усадьбе. Оп приобрел ее недавно от прежних владельцев. Длинный старинной архитектуры дом глянул на него своими тускло блестящими от лунного света стеклами. Одно из них, то, которое выходило в чащу кустов жимолости, было освещено.
Браун не торопясь вошел на крыльцо по шатким ступеням и вошел в длинный темный коридор. В конце последнего находилась дверь, в щель которой проскальзывала полоса света. Браун приблизился к ней и широко распахнул ее.
Небольшая комната, сплошь увешанная коврами, была наполнена каким-то ароматичным куревом. Ни признака мебели не замечалось в ней. Только в углу стояла курящаяся жаровня, распространявшая далеко вокруг себя ароматичный дымок. Поверх ковров лежали мягкие подушки, служившие для сидения. Вдоль восточной стены была приделана полка, обитая красивой штофной материей. Какие-то безобразные фигуры стояли на ней. Это были изображения буддийских божков. Перед каждым из них лежали пучки засушенных цветов, стояли крошечные разрисованные чашечки с дарами в виде рисовых зерен и крепкого ароматного чая. Один из углов этой странной комнаты был отделен драпировкой. Ее край приподнялся при появлении Брауна и из-за расписанного неведомыми цветами шелковой ткани появилась крошечная малютка-женщина, казавшаяся по росту не старше десятилетнего возраста. Ее прозрачно-бледное и худенькое личико с крошечным ротиком и изящным маленьким носом, освещалось парой черных сверкающих, точно пустых и странно растерянных глаз с несколько косым разрезом, какой бывает у азиатских женщин. Длинные черные волосы были зачесаны в гладкую блестящую высокую прическу, какую носят японки, и в них сверкала масса золотых шаров и булавок. Национальный костюм жительницы Дай-Нипона (Японии), состоящий из голубого атласного кимоно ( род халата), опоясанного черным шелковым оби( широкий пояс) , удивительно шел к этой кукольной фигурке, скрадывая поразительную худобу этого не успевшего еще расцвести и уже отцветшего тела. Крошечная женщина имела очень болезненный вид. Два огромных багровых пятна румянца вспыхнули на ее щеках, как только Браун появился пред нею, вспыхнули и пропали. Смертельная бледность покрыла через минуту это прозрачное личико, испещренное тонкими голубыми жилками... Отчаяние и страх выражались в глазах.
— Ты... опять ты, ужасный человек, — прошептала она ломанным русским языком, отстраняя маленькими ручонками приближающегося к ней Брауна. — Зачем ты опять пришел мучить меня? Куда ты спрятал, куда ты увел от Ханы ее Гари... Где он?
— Опомнись, Хана, малютка моя милая! Твой Гари здесь пред тобою... — ласково произнес Браун.
— Нет, нет! ты — не Гари... У Гари не было этой большой черной бороды! — почти с ненавистью глядя в лицо Брауна, шептала японка. — Я вижу, как сейчас, моего Гари... как тогда... давно... Был вечер и солнце тихо погрузилось в воды океана. И океан, и небо были совсем золотые, как волосы светлой Кван-Нан. (Богиня милосердия) Я вижу родную шаию в предместье Иоширы... она самая нарядная изо всех... Самые знатные самураи и иностранцы-моряки посещают ее. Они приходят слушать песенки Ханы, под звукп ше, смотреть ее пляску... Хана — дорогая жемчужина шаин старого Уоро... Хана — лучшая и красивейшая из маленьких гейш... Но Хана заметила Гари... Такой высокий Гари... такой гордый... красивый... И Хана, танцуя, бросила ему царственный цветок хризантемы, бросила ему свое сердце вместе с ним... Стала его рабой Хана... поехала с ним в холодную страну, чтобы дарить ему ласки и счастье. Великий Будда, что это было за счастье! Но оно пропало, как солнечный луч заката, как белый снег под весенним лучом. Песни и ласки Ханы наскучили Гари... и пришла девушка с волосами, как солнце, и вынула сердце из груди Гари... Умер Гари для Ханы, для всего мира. Вместо него пришел ты, злой черный человек, и увез Хану далеко-далеко в серый город, где целый день коптят трубы и где люди возятся над большими станками от зари до зари. И Хана плакала скучала, и чахла, как цветок лотоса, перенесенный со священных полей Дай-Нипона в серую страну.. А Хана была хороша когда-то и Хану хотел купить не один знатный самурай для своего дома. И где теперь красота Ханы? Где ее звонкие песни? Хана гибнет без Гари! Отдай же мне Гари, злой человек! Верни его Хане! Где ты, Гари, белый лотос Дай-Нипона? Где ты, сладкая радость сердца бедненькой мусме? Гари мой! Гари! Гари!
Жалобным, неизъяснимо-трогательным голоском заключила это женщина-птичка. Ее до сих пор пустые черные глазки приняли выражение страдания.
Что-то похожее на сожаление промелькнуло в холодном, жестоком лице Брауна. Он протянул руки к японке, привлек к себе и сжал в объятиях.
Резкий крик, похожий на крик болотной птицы, огласил восточную комнату. С быстротою лани Хана выскользнула из его рук и, забившись в угол, кричала диким, исполненным животного страха голосом, глядя вокруг себя безумными взорами.
— Не подходи к Хане, злой человек, не подходи к Хане... Хана видит Гари за твоей спиною... О, как бледен Гари! Какое у него лицо... Милостивая Кван-Нан и вы, светлые и темные духи, как он страдает... А эта девушка с золотыми волосами, как солнце, зачем она здесь? И народ! Сколько народа! О чем они кричат? Что им надо? Зачем кровь на лбу у Гари?.. Зачем он падает... Он умирает... Бедная Хана! Он умирает, Хана! Твой Гари ушел от тебя!
Маленькая женщина забилась в конвульсивных судорогах... Ее расширенные ужасом зрачки, ее дикий голос, ее перекошенное лицо — все дышало безумием. И Брауну, привыкшему более, чем кто другой, ко всяким случайностям, вдруг стало жутко. Какой-то Мистической правдою повеяло от этого странного маленького существа. Он махнул рукою и, не глядя на помешанную, вышел из комнаты.
В темном коридоре его остановил его слуга.
— Господин Браун, вас спрашивают два рабочих со спичечной фабрики, — почтительно произнес он своему странному хозяину, который и для него был неразгаданной, темной загадкой — Они у крыльца.
Браун кивнул головою и направился к террасе.
Там при свете луны он различил две фигуры фабричных. Это были Веревкин и Маркулов, те самые, у которых около двух месяцев тому назад красовские спалили избы.
— Что вам, ребята? — обратился к обоим фабричным управляющий.
— Да мы до твоей милости, значит, Герман Васильевич, — произнесли те, как по команде, обнажая головы, — до тебя дельце есть.
— Просьба какая-нибудь? Прибавки просите? Так вы к мастеру обратитесь. Мастер мне доложит.
— Зачем прибавки? Мы и так довольны! — заговорил рыжий рябой Маркулов. — При господине Бобрукове довольны были, а при тебе еще лучше. Мы господину Бобрукову верой и правдой служили. И за это пострадали, сам знаешь, — уныло заключил он.
Браун презрительно усмехнулся. Оп знал про ту нечистоплотную роль, которую играли эти двое рабочих. Доносчики, они, несмотря на месть товарищей, не изменили себе и теперь неоднократно доносили на товарищей при встреч с ним, Брауном.
— Зачем же вы в такой поздний час сюда явились? Что вам нужно от меня? — обратился он к фабричным.
— Предупредить тебя пришли, Герман Васильевич... насчет ребят наших... Сходка у них... у Кирюка в избе... Мы прослышали и к твоей милости пришли... Худое что-то замышляют ребята... И Кирюк, да и Анна Бобрукова вместе с ним... Смотри, как бы тебя, как и ее родителя, не того бы...
— На тачке, думаете? Ну, братцы, я не из таковских, чтобы позволить себя на тачке катать! — произнес, сверкнув глазами, Браун. — Это Бобрукова вашего они таким гостинцем угостить могли, а не меня.
— А все бы губернатору дать знать не мешало, чтобы солдатиков для острастки прислать сюда, — почему-то шепотом произнес Маркулов.
С нескрываемой гадливостью Браун взглянул на него и спросил:
— Это что ж такое? Товарищей своих продаете?
— Они нас сожгли! — хмуро произнес Веревкин.
— Ну, ладно... коли сказали, так не глух я и слыхал... — произнес сурово Браун. — А теперь я скажу, в свою очередь — меня слушайте. О вызове солдат и думать не смейте... И , ежели вы по собственному произволу распорядитесь, я вас прогоню с фабрики в ту же минуту... Герман Браун не может бояться кучки глупых баранов, которых он рассеет в одну минуту. А теперь убирайтесь и не смейте меня беспокоить в другой раз! — и он исчез на террасе, поставив в тупик обоих мужиков.
— Дошлый парень! — произнес Маркулов, метнув взором в сторону уходящего Брауна.
— Кремень! — в тон ему подтвердил Веревкин.
— И нет того, чтобы сказать «спасибо»! Нет, при Бобрукове куда легче было. Слушал он нас...
— И подносил, когда ежели... и на чаишко...
— Ишь чего захотел от немца-то! Чаишки да подносы! — презрительно свистнул Веревкин, и оба, нахлобучив шапки, поплелись из сада старой усадьбы.
А Браун прямо прошел в свою комнату с потрескавшимися обоями и старинными гравюрами, со следами ветхости по стенам, с запахом затхлости, присущей давно нежилому помещению. Он быстро разделся и лег в постель. На столике у кровати стояла свеча и лежал томик Ницше. Он быстро перелистал томик и его взор упал на строки Заратустры:
«Человек — это грязный поток... Надо быть морем, чтобы принять его и остаться чистым»...
— Да, чистота, — задумчиво произнес Браун, — чистота — это высшая ступень красоты. Красота не всегда может быть чистой, но чистота абсолютно прекрасна во всех ее проявлениях. Но где же она, эта пресловутая чистота, чистота мира, над воплощением которой бились поэты с Горация до Виктора Гюго, от Гейне до Лермонтова включительно? Лож, предательство, мерзость и суета — вот что движет рычагом мира. Куда же спряталась, куда же исчезла чистота?
И вдруг, словно в облаке грезы, пред ним предстал образ белокурой девушки с ясным взором и чистой улыбкой. Он говорил всем своим существом о том светлом, чистом и прекрасном, чего так пламенно желала душа Брауна.
— Лика моя! — произнес он, резким движением протягивая вперед руки, — да, ты — сама чистота, но ты будешь моею, Лика.
В тот же миг плачущие, жалобные звуки послышались недалеко за дверью. Нежный, надтреснутый голосок вторил ему, старательно выводя каждое слово японской песни:
«И алело заревом восточное небо... И жгучее солнце поднималось красное, как кровь... и белые лотосы казались кровавыми... и все было красно от крови и весь великий Дай-Нипон, и океан, и Фузияма краснели. И покраснело от гнева лицо богини милосердия. И милостивая Кван-Нан вспыхнула злобой»...
Песня оборвалась... Чахоточная грудка не выдержала высокого звука... Струны звякнули еще раз и замолчали... Вместо них послышалось тихое, сдержанное рыдание...
Это плакала маленькая помешанная Хана, плакала, сама не сознавая вполне своего одинокого, безысходного горя.

XI.

Лика проснулась довольно поздно с отяжелевшей головой и пустым сердцем. Что-то огромное и давящее, как камень, навалилось ей на душу, придавило ее. Что-то случилось с нею роковое, значительное, но, что именно, она не могла дать себе отчета.
— Что с тобою, девочка? — тревожно обратилась с вопросом Зинаида Владимировна, когда бледная, со впалыми глазами Лика вышла к чаю.
— Ничего, тетя! А что? — безучастным голосом отозвалась она.
— Да на тебе лица нет... И вчерашний обморок...
— Разве я была в обмороке? — изумилась Лика. Судорога прошла по ее лицу... Она силилась вспомнить что-то и не могла.
— Ты совсем больна, девочка! — тревожно вглядываясь в окаменевшее лицо племянницы, продолжала Горная, — когда вчера Браун принес тебя...
Тихий, короткий стон вырвался из груди Лики.
Она покачнулась всем телом и была принуждена схватиться за стол, чтобы не упасть.
С упоминанием о Брауне мысль молодой девушки разом прояснилась. Память вернулась к ней. Лицо залило краской. И острый, мучительный приступ страдания подступил к ее сердцу. Пред ней выплыл, как живой, образ человека с пронзительным взглядом черных глаз, с властным голосом, во всем обаянии его нравственной силы. Князь Всеволод встал, как живой, пред Ликой и своей стройной, гибкой фигурой заслонил весь мир пред ней, Все исчезло, кроме одного яркого, как солнце, воспоминания. Ее прежняя любовь к этому человеку разом с ужасающей силой воскресла в ней.
Старшая Горная с волнением следила за малейшими изменениями в лице племянницы. Лицо Лики жило теперь всеми своими черточками, всеми фибрами. Глаза разом ожили и заблестели... И при виде этого неестественного блеска, при виде этого лица, тетя Зина вся задрожала за свою любимицу...
— Лика! Девочка! С тобою случилось что-то! Ты должна мне поведать это, Лика! — хватая молодую девушку за руку, залепетала она. — Хочешь, я пошлю за Силой Романовичем... Хочешь доктора, Лика?
Но младшая Горная только головой покачала.
— Ни Силы... ни доктора не надо мне, милая моя тетя! — произнесла Лика и что-то безнадежное послышалось в звуках ее молодого голоса.
Тетя Зина только за голову схватилась, услышав этот тон, этот голос... Она уже знала его, слышала его когда-то, когда ее Лика встала после тяжелой болезни, происшедшей после нравственного потрясения и разлуки с князем два года тому назад... И тогда тетя Зина трепетала от одной мысли потерять Лику.
— Лика! Лика! — воскликнула она, обвивая шею племянницы и близко заглядывая ей в глаза, — опомнись, что с тобою? Ты не хочешь идти замуж? Ты не любишь Силу? — с инстинктом любящей матери угадывая ее настроение, прошептала Зинаида Владимировна. — Если тебе тяжело, откажи ему, милая, откажи, Лика!
— Это невозможно, тетя! — глухо произнесла молодая Девушка, — не обыденная, мелкая привязанность сковывает нас с Силой... Мы оба — жрецы, тетя, жрецы огромного храма, который называется человечеством. Как женщина, я бы могла сказать ему: «Уйди... я ошиблась в себе, я не взвесила своих сил, я не люблю тебя»... И я поступила бы, как надо... Но есть высшая связь на свете, нежели связь супругов и любовников, и эта духовная связь и есть между нами. Моя душа тесно связана с его душою... Мы исповедуем одну религию, одну веру... И меня может не влечь к нему, как к мужчине, я могу не чувствовать к нему большой любви, но быть его женою, его другом, его сотрудником в деле борьбы за народ и его горести и нужды... я должна... и буду...
Умные глаза старшей Горной впились в глаза ее племянницы. Она взяла похолодевшую от волнения ручку девушки и отчетливо сказала:
— А то место в сердце, которое должно было быть занято у тебя, как у женщины, твоим избранником... это место пусто, не правда ли, Лика?
Честные серые глаза Лики вскинулись, в свою очередь, на лицо тетки и тотчас же опустились...
Тяжелое молчание воцарилось в комнате...
И снова прозвучал голос тети Зины, более настойчиво и сурово:
— Это место осталось пустым, не правда ли, Лика?
Темные ресницы затрепетали. Что-то жалобное, беспомощное, почти детское отразилось на бледном личике ее собеседницы.
— Чтобы ни было, тетя... чтобы ни было! — произнесла Лика срывающимся голосом, — но я должна скрасить жизнь Силы... Я не имею права губить его... Он живет мною... А главное, мы — жрецы, тетя... жрецы... Пойми меня!.. И чтобы ни было... верь мне... я буду любить Силу и буду ему верной женой!
И она со стоном отчаяния и муки бросилась в объятия своего старшего друга и воспитательницы.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

С наступающей!

[change-ange]

---

Фото Чарской

[olrossa]

В просторах Интернета (и не только) искала фотографии Чарской. Их у нее очень мало и чаще всего (в 80 %)
для иллюстрирования ее биографии используется одна единственная – та, которая слева на фотке снизу.
И она обычно бывает в урезанном виде.Эти редкие фотографии появились в сети благодаря основателю этого
сообщества и некоторые из них я видела еще на нескольких сайтах.



Фотка справа мне встречалась на обложке книги «На всю жизнь».



А эти взяты из разных книг.



1. Чарская Л.А. Том 11. Моя жизнь. Сказка и быль — М.: Русская миссия: Приход храма Святого Духа сошествия:, 2006. — 384с.: ил — (Полное собрание сочинений)
2. Чарская, Л.А. Записки сиротки. — М.: Эксмо,2005. — 558с.: ил. Э. Соколовского, М.Андреева. — (Детская библиотека)
3. Журнал Пионер (1990)
4. Чарская Л.А. Повести./вст.ст. Е. Путиловой — Ленинград : «Детская литература», 1991. — 318с.: ил.
5. Галина правда: сказки / Чарская Лидия Алексеевна - М.: Добрые книжки, 2008. - 160 с, илл

Рисунок 2 как будто срисован с фотографии в рамке на фото сверху. Основные детали – шляпа с характерным пером, серьги, воротник и прическа – очень похожи. Различается направление взгляда. (Фотки 4 и 5 встречала в инете).

Еще фото с автографом есть на этой странице сверху и немного похожая на нее на lib.ru .

А существуют ли какие-либо другие?


Весьма важное дополнение!
На фотографии №5 изображена Ирина Алексеевна Чарская, известная художница.
А вовсе не наша писательница.Неизвестно ктио и как их перепутал, но это ошибка, и неуважение к обеим Чарским, путать их.
Более подробно о ней.

@темы: фотографии, вопрос, Чарская

---

Чарская. Послесловие к "Счастливчику"

[change-ange]

Была такая книжка "Счастливчик" (куда еще входила и "Сибирочка") 90-х годов издания какого-то сибирского издательства, вроде "Сибирячок", но не уверена. У меня её зачитали насовсем, а там было послесловие, не знаю чьё, но хотелось бы прочитать. Может, кто поделится им, вывесит в сообществе?

@темы: статьи, вопрос, Чарская, биография

---

Л.Чарская "Паж цесаревны" Часть I Главы VI-X

[telwen]

Л.Чарская "Паж цесаревны" Часть I

Глава VI
В застенке

Позади Летнего сада или «огорода», где быстрая и узкая Фонтанка-река вытекает из величавой красавицы-Невы, стояло небольшое здание, со всех сторон окруженное забором.
Снаружи оно не представляло ничего особенного; здание как здание. Таких зданий много появилось со дня населения Петербурга Петром. Крепко сколоченные, они ютились там и тут, между огромными хороминами вельмож. Но зато внутри домик поражал своим необычайным видом. В домике была всего одна комната. Посреди этой комнаты был приделан к самому потолку какой-то огромный брус, который мог то подниматься, то спускаться. В стенах ввинчены были железные кольца, на скамьях лежали кнутья, плетки и большие связки веревок — орудия пытки. А под деревянным полом комнаты, в подвале, куда вела узкая лестница, были устроены тюрьмы и застенки.
Это был дом «тайной канцелярии».
Прямо перед окнами страшного учреждения, где по одному наговору бесчисленных агентов пытали и мучили людей, через весело журчащую, вечно хлопотливую Неву, на противоположном берегу ее, находилось огромное Самсониевское кладбище. Туда свозили тех, кому не суждено было вырваться из крепких оков тайной канцелярии.
Уже с первых лет царствования Анны Иоанновны началась обильная жатва на страшной кровавой ниве.
Мягкая и податливая на милость императрица отличалась подозрительностью и чрезвычайной доверчивостью к своему любимцу Бирону. А у Бирона было много врагов, которых ему необходимо было уничтожить. К тому же он довел до болезненности боязнь государыни потерять трон. Он всюду отыскивал измены, даже там, где их и в помине не было. Стоило произнести кому-либо на улице в простой болтовне имя Анны Иоанновны не с тем особенным уважением, которого требовали агенты тайной канцелярии, и ни в чем невинного по произнесении страшного «слово и дело» тотчас же тащили в тайную канцелярию. Там, под допросом на розыске, под страшными пытками люди невольно наговаривали на себя и на других в надежде избавиться от лютых мук и страданий. Оговоренных приводили, допрашивали и нередко тащили на дыбу по указу генерал-прокурора Андрея Ивановича Ушакова, начальника этой страшной канцелярии. И несчастные или погибали под пыткой, или отпускались из застенка истерзанными навеки калеками, непригодными к жизни. Но чаще всего из тайной канцелярии свозили безжизненные трупы замученных жертв на Самсониевское кладбище...
В темном, узком помещении тайной канцелярии, похожем на погреб, с единственным крошечным крылечком, приходящимся в уровень с землею, за крепкою решеткой сидел узник.
Это был Долинский. Его притащили из дома прямо сюда, в это ужасное помещение. Он сидит в нем уже давно.
Убийственно долгим кажется ему время. Маленькое окошечко едва-едва пропускает свет над его головою; около окошечка растут кусты, и от этого еще темнее в тюрьме несчастного.
Солнце всходило и скрывалось, и снова всходило, а он все сидит и сидит на одном месте. Кувшин с водою, и ломоть черного хлеба, поставленные подле него его тюремщиком, остались нетронутыми. Ему не до еды! Одна и та же мысль жжет его мозг: успели ли скрыться Наташа с сыном? А если успели, то как доберутся они до Покровского, как пройдут 600 верст, разделяющие Петербург с Москвою, подле которой находится вотчина цесаревны?.. Юрий Никитич с ужасом вспоминал о том, что его Наташа в волнении забыла взять денег, необходимых в дороге... Как они доберутся? Она такая слабенькая, худенькая! Она и раньше не отличалась здоровьем, а слухи о всяких розысках, да пытках, да гибели людей в недрах тайной канцелярии и совсем подточили ее слабое здоровье. Наташа с детства боготворит Россию; она помнит ее лучшие времена, и теперешнее тяжелое положение камнем лежит на ее впечатлительной душе... А тут еще взяли ее дорогого мужа. Страх за него, за сына доконает бедняжку... Долинский вздрогнул всем телом...
В ту же минуту за дверью зашумели. Кто-то вложил ключ в замочную скважину:.. Дверь скрипнула и распахнулась. Свет ворвался на миг в темную каморку. Долинский зажмурился Даже, так резок был переход к свету от темноты.
Двое служителей подошли к нему, грубо схватили за плечи и вытолкали за дверь в коридор, где находилась маленькая лесенка, которая вела куда-то кверху. Служители почти втащили по ней узника, и через минуту-другую он очутился в описанной уже комнате тайной канцелярии, прямо перед лицом сидевшего за столом вельможи.
В дорогом камзоле, с лентою через плечо, в парике и белоснежном жабо, из которого выходило тончайшее кружево манишки, в шелковых чулках и туфлях с бриллиантовыми пряжками сидел страшный, с седыми усами и сизым носом генерал Ушаков.
Странно было видеть этого нарядно разодетого вельможу в далеко не чистоплотной обстановке пыточного отделения. Но «страшный» генерал Ушаков был сегодня здесь на перепутье. Он торопился на прием к императрице. На его обрюзгшем, морщинистом лице и в проницательных ястребиных глазах, от которых ничто не могло укрыться, казалось, сквозило нетерпение. Он поминутно вынимал из кармана огромные золотые часы, в виде луковицы, бросал на них взор, сердито хмурился и, видимо, злился. Сидевший тут же, рядом, секретарь канцелярии старался не напоминать ничем о своем присутствии, чтобы не навлечь на себя гнев начальника.
Служители, приведшие Долинского, отошли к двери. К ним присоединились два незаметно явившихся плечистых молодца в красных рубахах со зверскими лицами. Это были заплечные мастера, или попросту палачи. Юрий Никитич угадал их значение здесь, в этой комнате. Острый холодок колючими искрами пробежал по его телу. Он быстро отвернул голову от «красных» молодцев и нечаянно встретился взглядом с суровым взглядом страшного генерала.
— Ты прапорщик Долинский? — спросил тот.
— Я, ваше превосходительство, — отвечал Юрий Никитич.
— Ты был в гостях у сержанта Буланина три дня тому назад?
— Был, генерал.
— Ты говорил на этой вечеринке о некоем сержанте, ныне прапорщике Семеновского полка Алексее Шубине?
— Да, говорил, генерал, об Алексее Шубине, которого считаю своим младшим товарищем-другом. Будучи еще совсем молодым мальчиком, рядовым нашего полка, Алексей крестил у меня сына, потом бывал у нас. Мы его любили с женою...
— Так, так! Значит, и жена у тебя есть! Может, она будет поречистее. Пригласим ее к нам в гости! Авось, от нее больше узнаем, — произнес Ушаков, не взглянув даже на смертельно побледневшего при этих словах Долинского, вынул из кармана табакерку с изображенным на ней портретом императора Петра I и, взяв щепотку табаку, поднес ее к своему сизому носу. Потом быстро вскинул глаза на Долинского и произнес:
— Каким образом задумали вы через посредство Шубина доставить престол известной персоне, у которой состоит сей упомянутый Шубин в ездовых?
Вопрос был неожидан и так непонятно дик для Юрия, что тот даже не смутился.
— В этих помыслах я не повинен, генерал! — произнес молодой человек, глядя в самые глаза «страшному» хозяину застенка.
— Ой, так ли? Подумай-ка, да припомни. Пораскинь-ка мыслями, сударь. Чай, память не девичья...
— Охотно бы припомнил, если бы было что вспоминать, ваше превосходительство! — твердо отвечал Долинский.
— Так не вспомнишь? Нет?
— Нечего вспоминать, генерал.
— Ничего не говорил на вечеринке Буланина? Не говорил, чтобы отписать всем товарищам сообща сему Шубину о том, что все здесь у вас к цесаревне изрядно склонны, что де она природная русская царевна и немцев не терпит, а, стало быть, буде царствование ее волею судеб, то она всех немцев настоящими людьми заменит? Не говорил?
— О царевне говорил. Но писать о том Шубину не собирался, и о царствовании ее высочества цесаревны ни слова не было сказано промеж нас! — тем же твердым голосом отвечал Долинский.
— Ой, припомни, государь мой, не говорил ты разве?
— Нет.
— Не желал перемены в благополучном ныне царствовании?
— Нет.
— Припомни.
— Нечего вспоминать...
— А нечего — так я напомню! — внезапно переходя из роли спокойного допросчика в грозного судью, вскричал Ушаков. — Эй, молодцы! Взять его!
Парни в красных рубахах кинулись к Долинскому. В одну минуту связали ему ноги, подтащили к блоку, протянули вдоль «дыбы» конец веревки, притягивающей руки к ногам несчастного таким образом, что при малейшем повороте блока спина его должна была изогнуться колесом, плечи подняться к самому темени, кости выйти из своих суставов. По этой изогнутой неестественно спине должен был пройтись кнут палача.
Долинский слышал уже не раз об этом роде пытки, очень распространенном в то время в застенке тайной канцелярии. При одной мысли о предстоящих страданиях у него потемнело в глазах.
Между тем «молодцы» связанного быстро подтащили к «дыбе»... Вот его руки касаются уже скользкого, противного бруса пресловутой дыбы... Сколько следов крови прежних мучеников осталось на ее почерневшем дереве!.. Вот и ноги его коснулись блока... Веревка страшно натягивает члены...
— И сейчас не вспомнишь? — допытывался Ушаков.
— Я ничего не знаю! — произнес твердым голосом Долинский. — Я говорил о Шубине, как о товарище, удостоившемся почетной доли получить место при цесаревне, которую все мы любим и помним...
— И ничего больше?
— Ничего.
— Так, так!
Ушаков делает рукою знак палачам. Один из них подходит к блоку, чтобы привести его в движение.
Холодный пот выступает на лбу Долинского. Жилы натягиваются, как проволока, на его лбу... Веревка мучительно вытягивает грудь... Сейчас, сейчас усилится ужасная пытка... Его вскинут под самый потолок на брусе и вывихнут все члены несчастного.
«Прощай, Наташа! И ты, сынишка милый, Андрюша, прощай! Слава Богу, если вы успеете скрыться!» — мысленно произнес несчастный и закрыл глаза; чтобы не видеть отвратительных лиц своих палачей.
— Раз!..
С визгом поднялся блок на ржавых петлях...
— Ваше превосходительство, ее величество государыня требует вас к себе... — послышался голос с порога.
Открыв глаза, Юрий увидел солдата-стражника, неожиданно появившегося в застенке.
— Спустить его и оставить до завтра! — прозвучал повелительный приказ Ушакова.
И смертельно бледного, но все же спокойного Долинского опустили на пол.
— Советую одуматься, государь мой, и поразмыслить до завтрашнего допроса, — строгим голосом произнес ему уже с порога Ушаков. — Знай одно, что только откровенность и раскаяние спасут тебя от лютой смерти. Подумай о том, сударь.
И вышел, дав знак служителям отвести обратно узника в тюрьму.

Глава VII
Черненькая и беленькая. Тайны подземелья

— Брось возиться с этим скучным мячом, Юля! Что за охота, право! Пойди сюда. Я нашла чудесное место в книге. Слушай! Прекрасная Кунигунда обратилась к рыцарю со словами: «Сударь, вы сожгли мое сердце на пылающем огне Зевеса, вы пронзили его стрелами Амура, ваша храбрость, отвечающая храбрости одного разве Марса, окружила вас ореолом бессмертия...»
— Ха, ха, ха!.. Зевес... Марс... Бессмертие... Смешная ты право, Христя!.. В двенадцать лет зачитываешься глупыми романами, когда время не ушло еще, чтобы бегать, резвиться и играть!
И говоря это, хорошенькая, смуглая, черноволосая девочка с бойкими, живыми глазенками и вздернутым носиком подбежала к своей белокурой подруге, чинно сидевшей с книгой на коленях в Летнем саду.
— Да, вот и гласите Адеркас, и духовный отец не позволяют мне читать светские книги, говорят, мне надо хорошенько готовиться к переходу в новую веру, — произнесла скучающим голосом беленькая девочка. — Тетушка-государыня все время твердит о предстоящей мне высокой доле... Я должна быть русской великой княжной и женою принца Брауншвейгского... Ах, Юля, Юля, зачем все это?
— Как зачем! Вот смешная ты девочка! Разве не сладко сознавать величие, глупенькое ты дитя?
И хорошенькая смуглянка со смехом Кинулась на грудь своей задумчивой подруги.
— Ах, не то, не то, Юля! Не хочу я ни высокого положения, ни славы... Тетя отдает меня замуж за принца Антона-Ульриха, чтобы потомству нашему передать престол... Тетушка не спрашивает даже, нравится ли мне принц Брауншвейгский. Вон Левенвольде прислал его портрет на днях. Ее величество показывала мне. Какой это рыцарь, Юля? Нос длинный, сам тощий, волоса, как у девочки, хоть косы плети. Настоящий индюшонок, право!
— А тебе рыцаря с лицом Марса хочется в мужья, Христина? — лукаво усмехнулась бойкая Юля.
— Ах, я и сама не знаю. Я не думаю совсем о замужестве... Мне бы хотелось жить в чудесном замке, бродить в подземельях, чтобы все было таинственно и жутко кругом, и слышно было бы про всякие ужасы и страсти, и чтобы самой быть в безопасности... Понимаешь?
— Вот потеха-то! — вскричала Юлия. — Ужасы! Страсти! Ишь, чего захотела! Да мало их что ли здесь, в России, этих самых ужасов, подумай только! Одна тайная канцелярия чего стоит... А знаешь? Мы, кстати сказать, совсем близко от одного из ее тайных отделений, — вдруг неожиданно таинственно зашептала смуглянка, — сюда привозятся самые важные преступники на розыск... Мне говорил это маленький граф Бирон. Он все знает от лакеев. Он даже сказал мне, где потайная тюрьма находится. Хочешь, сведу?
При последних словах смуглянки бледное личико белокурой девочки вспыхнуло румянцем. Голубые глаза ее оживились.
— Ах, Юля! Как бы я хотела взглянуть на то место... Только взглянуть...
— Так идем же!
— А madame Адеркас? — с тревогой произнесла принцесса Христина.
—Madame Адеркас? Вот хватилась, гляди!
И тринадцатилетняя, не по летам разбитная маленькая баронесса Юлиана Мегден, ближайшая фрейлина и друг малолетней принцессы, показала пальцем на группу деревьев со скамейкой под ними. Сквозь значительно опавшую уже листву можно было видеть сладко дремавшую красивую даму средних лет, сидящую на скамейке.
Это была госпожа Адеркас, француженка, воспитательница принцессы.
— Видишь, она спит самым сладким сном! Не беспокойся, не скоро проснется... Идем же, бежим скорее, чтобы вернуться вовремя!
И, недолго думая, проказница Юля схватила за руку принцессу и кинулась бежать с нею по направлению небольшого домика, стоявшего за дальними пристройками летнего дворца.
Девочки благополучно миновали самый дворец и его пристройки, не встретив в этот ранний час никого по пути. Вот и небольшое здание вроде сарая... Оно далеко отстоит от всех строений.
— Кажется, здесь! — шепотом произнесла Юлиана.
Христина только безмолвно стиснула руку сверстницы. Пылкое воображение восторженной девочки рисовало ей уже мрачные подземелья и страшные лица узников, заключенных в них.
Был двенадцатый час на исходе, час, когда караульные и сторожа обедали в своем помещении. Около серого домика бродил только один часовой, дремавший у калитки. Обе девочки прошмыгнули мимо него незамеченными и очутились в опрятном дворике, поросшем кустами лопуха и пожелтевшею травою.
— И совсем-то нет здесь ничего страшного: ни подземелья, ни узников! Точно простая изба для хозяйских надобностей, — произнесла разочарованным голосом принцесса Христина. — Вон и оконце проделано точь-в-точь как в кладовых и погребах для сушки плодов. Я уверена, что там груды яблок навалены.
— А вот я сейчас посмотрю, — вскричала бойкая, живая, как ртуть, Юлиана и, быстро присев на землю, наклонилась к окну.
Тихий стон раздался внизу глухо, чуть слышно. Обе девочки стремительно отскочили назад.
— Ради Бога, Христина! Там узник! — прошептала вся бледная Юлиана.

Глава VIII
Молоденькая спасительница. Узник на свободе.

Первою мыслью Юлианы было бежать. Всегда бойкая и смелая девочка теперь растерялась от неожиданности.
Зато Христина как бы преобразилась. Вся природная робость белокурой принцессы куда-то мигом исчезла. «Если, — рассуждала она, — там стонут — значит есть горе. А есть горе — надо помочь», — пронеслось в ее мозгу. Доброе сердце молоденькой принцессы не переносило чужого страдания. И сейчас, не отдавая себе отчета в том, что делает, она быстро наклонилась к окошку, приблизила свое побледневшее от волнения личико к отверстию и тут только заметила решетку, приделанную изнутри камеры к окну.
— Кто вы? И что надо сделать, чтобы вы не страдали? — произнес ее нежный голосок, обращенный в черную мглу подземелья.
В ту же минуту бледное, изможденное лицо узника появилось перед решеткой.
С удивлением смотрел Долинский на белокурое видение, представшее так неожиданно перед его глазами. Он силился вспомнить, где видел когда-то этого миловидного, голубоглазого ребенка.
— Принцесса Христина! Я узнал вашу светлость! — произнес он наконец почтительно, — но, Бога ради, как вы сюда попали?
— Ах, не во мне дело! — быстро заговорила принцесса. — Вы — офицер? Вы заключены по приказу Бирона? Да? Невинны? Да? У вас есть семья? Дети?.. Бедный, бедный! — роняла она слово за словом. — Почему вы так бледны? Вас пытали, конечно? О, Боже! — и белокурая девочка схватилась за голову.
— Успокойтесь, ваша светлость, — я еще не был подвергнут пыткам, — глухо произнес Юрий Никитич, — но сегодня... сегодня мне обещано отведать дыбы самим страшным генералом Ушаковым.
— За что? — вырвалось взволнованным, подавленным звуком из груди принцессы.
Долинский слабым, срывающимся голосом в нескольких словах рассказал все как было.
— Это дело Бирона! Этого жестокого Бирона! — прошептала в трепете Христина. — О, как я ненавижу его за все его злые дела!
— Тише! Ради Бога тише, Христина! И Юлиана схватила принцессу за руку.
— Или ты хочешь подвести этого несчастного под еще большие пытки? — прибавила она.
— О, Юля! Юля! — прошептала принцесса, — мы должны его спасти во что бы то ни стало.
— Это безумие! Что можем сделать мы, две слабые девочки? Сейчас сюда для розыска съедутся сановники — и все пропало!
Принцесса на мгновение поникла головою. Потом лицо ее приняло сосредоточенное выражение.
— Юля! Юля! — прошептала она, — как это ужасно! Я бессильна помочь этому несчастному...
Но как ни тихо были сказаны эти слова, Долинский их услышал и отошел от крошечного оконца. Его лицо скрылось за решеткой. Он не хотел своим скорбным видом еще более увеличивать отчаяние бедных девочек. Вдруг Юлиана весело вскрикнула и захлопала в ладоши. Христина в ужасе зажала ей рот рукою.
— Безумная! Что ты делаешь! Там караульный! — вся трепеща, сказала она.
Но Юлиана в эту минуту все, казалось, забыла: и караульного, и опасность, и весь мир! Лицо ее так и сияло. Черные глаза лукаво блестели. Она протянула руку и указала на что-то подруге.
— Видишь? Видишь? Вот спасение! — лепетала она. Действительно, спасение было возможнее, нежели мог думать о том заключенный.
У наружной стены стоял большой ящик со старыми использованными гвоздями, пучками веревок и прочими принадлежностями хозяйства тайного пыточного отдела. Проницательный взгляд Юлианы заметил крошечную дверцу, чуть высунувшуюся из-за ящика своими ржавыми петлями. Если отодвинуть ящик и открыть дверцу, то узник очутится на дворике «тайной» и оттуда может бежать... Лишь бы только дверь оказалась не запертой на замок, а то... все пропало.
Хорошенькая юная фрейлина всплеснула руками.
— Скорее, скорее! Помоги мне, Христя!
— Что ты хочешь делать, Юля? — прошептала та, и обычная робость заменила недавнюю решительность девочки. Она уже отчаялась в спасении узника.
— Молчи! Не время теперь! — прошептала юная Мегден, — делай то, что буду делать я! — повелительно присовокупила она.
И обе подруги в четыре руки принялись за работу. В один миг ящик был опорожнен от гвоздей и прочей ветоши.
Обливаясь потом, девочки неслышно делали свое дело.
Теперь, когда все содержимое ящика валялось в траве, он легко поддался усилиям слабых ручонок. Вот ящик сдвинут. Перед ними дверь или, вернее, дверца, величиною не более входа в собачью конуру.
Юлиана бросила быстрый взгляд на запор двери.
— Слава Богу! Замка нет, одна задвижка! Бог смилостивился над несчастным заключенным!
Христина в два прыжка очутилась у окна тюрьмы.
— Господин офицер, выходите, скорее, выходите! — прошептала она взволнованно, вперяя лихорадочно загоревшиеся глаза в темноту подземелья.
Бледное лицо узника снова показалось за решеткой.
— Благослови вас Бог, принцесса! — произнес Долинский, осеняя девочку крестным знамением.
В тот же момент щелкнула задвижка под быстрой рукой Юли, и торжествующая смуглянка распахнула дверцу.
— Выходите же! — прошептала она, радостно сияя глазами.
Лицо Юрия исчезло за решеткой и сейчас же появилось в крошечном пространстве дверцы, откуда Долинский вышел, согнувшись, и вслед за тем предстал взволнованный и потрясенный перед обеими подругами.
— Нет слов благодарить вас! — произнес он вздрагивающим голосом, — но имена ваши будут произноситься постоянно в моих горячих молитвах...
И он снова обратил признательный взор к Христине.
— Даст Бог, я еще послужу вам верой и правдой, ваша светлость! — произнес он тихо и с благоговением поцеловал протянутую ручку молодой принцессы. Потом горячо пожал руку ее фрейлины и, перепрыгнув высокий забор «тайного» дворика, быстро зашагал по набережной, с трудом удерживая охватившее его безумное волнение.
Девочки снова старательно заперли роковую дверцу, придвинули к ней ящик, наполнили его гвоздями и рухлядью и незаметно выскользнули со двора.
Это было как раз вовремя, потому что по дороге к страшному дому ехала коляска с самим сиятельным Бироном, очевидно, пожелавшим лично присутствовать при розыске. За коляскою Бирона, в другой коляске, скакал во всю прыть генерал Ушаков со своим помощником и Никитою Юрьевичем Трубецким, генерал-прокурором того времени.
Вот они направились к «тайному» домику.
— Ха, ха, ха, ха! — весело расхохоталась Юлиана, когда промчавшиеся мимо них экипажи скрылись за поворотом летнего дворца.
— Что ты? — удивилась Христина. — Чему ты смеешься?
— Нет! Нет, ты только вообрази, с каким длинным носом отъедет милейший граф Бирон, не найдя преступника на его месте! Ха, ха, ха, ха! Ах, как бы мне хотелось посмотреть на него хоть в щелочку!.. А генерал-прокурор?.. Ведь никому в голову не придет способ исчезновения. Ведь ключ хранится-то у самого страшного Ушакова! И солдат нельзя под ответ подвести! Все на месте. Я убеждена, что все припишут вмешательству злого духа и дьявольского наваждения! Ха, ха! ха! — с громким хохотом говорила Юлиана, но вдруг разом умолкла и притихла. В двух шагах от девочек очутилась рассерженная донельзя их таинственным исчезновением госпожа Адеркас.

Глава IX
Темною ночью — черным лесом

Черная непроходимая глушь со всех сторон, куда ни кинешь взор. Правда, лес поредел. Костлявая рука осени сорвала пышный зеленокудрый убор с кустов и деревьев, но деревья и кусты так плотно жмутся друг к другу, что делают затруднительным путь. А скрестившиеся ветки образуют чащу, в которой жутко и темно кажется даже в яркий летний полдень, а осенним октябрьским вечером и совсем страшно одинокому путнику, забредшему в эту глушь.
Лес спереди, лес сзади, лес со всех сторон...
Худенькая, маленькая, сгорбленная странница с котомкой за плечами одиноко бредет по лесной тропинке, опираясь на посох. С нею рядом шагает крошечная фигурка шестилетнего мальчика.
Странница эта — Наталья Дмитриевна Долинская. Крошечная фигурка, придерживающаяся за ее юбку, — Андрюша.
Вот уже более трех недель длится их путешествие. Ушли, когда еще было теплое и солнечное бабье лето, а теперь совсем осень на дворе установилась. Под самым Петербургом примкнули они к партии богомольцев, направлявшихся в Лавру под Троицу. Но вскоре пришлось отстать. Успеть за богомольцами слабой и болезненной Наталье Дмитриевне было не под силу. К тому же она простудилась дорогой, приходилось заходить в крестьянские избы ночевать, чтобы не дрожать на ночном воздухе, а богомольцы торопились. И вот снова мать с сыном очутились одинокими путниками.
Наталья Дмитриевна изнемогала. Кашель, усталость, невыносимая боль в груди, а пуще всего страшная томительная неизвестность о дорогом человеке — все это подрывало силы молодой женщины. А тут еще крошка Андрюша не мог идти. Поневоле приходилось его нести на руках большую часть дороги. Кое-где им удавалось, правда, подрядить телегу, едущую обратно с ярмарки из какого-нибудь города. Возница, проникнутый сожалением к молодой богомолке (как называла себя Наталья Долинская) и ее крошечному сынишке, сажал их к себе и подвозил немного.
Малютка Андрюша еще мало понимал всю опасность подобного пути. Напротив, долгое путешествие развлекало и забавляло мальчика, а ночлеги в курных избах и бесконечная прогулка по лесу, где на каждом шагу попадались и грибы, и красные ягоды брусники, доставляли ему огромное удовольствие. Он даже об отце не часто спрашивал. Матушка сказала ему, что скоро вернутся они к нему в Питер и что идут они к ласковой царевне, которую мальчик не иначе представляет себе, как царь-девицей из маминой сказки. И любо ему было увидеть воочию сказочную царевну. «Она, наверное, прикажет освободить батюшку, — думает Андрюша, — и сделает его генералом. Она ведь царевна. Ах, вот славно бы было!» Лучшей доли, как быть генералом, Андрюша и не знает. Генерал все может. К самой царевне может прийти и все у нее попросить, чего душе угодно. Одно только странно Андрюше: почему матушка в платочке и няниной кофте одета и на ночлегах не иначе себя как дворовой женщиной господ Щекиных называет и говорит, что они идут на богомолье в Лавру. Какое же богомолье — когда они прямо к царь-девице идут?
А время идет, бежит. Проходят дни, недели. Наталья Дмитриевна уже последние деньги выложила за покупку на постоялом дворе молока да хлеба, крендельков да яблочек ее ненаглядному Андрюше. Встречные путники говорят, что Москва близко, но силы падают и падают у несчастной женщины не по дням, а по часам, кашель надрывает больную грудь. Вот и последняя остановка... Большая харчевня стоит на краю дороги, под самой Москвою. Один лес ее от сел подмосковных отделяет. Из окон харчевни приветливо мигают веселые огоньки.
Наталья Дмитриевна боится харчевен и постоялых дворов пуще всего. Там могут ее открыть шпионы Бирона, которых, наверное, он уже разослал за нею следом, чтобы, как и мужа, привлечь к допросу. Наталья Дмитриевна знает, что целые семьи притягиваются под розыски, даже чуть ли не малые дети. Но делать нечего. Бояться харчевни нельзя, — надо войти: Андрюша изнемог от усталости, да и у самой голову ломит, ноги чуть слушаются, да и глаза слипаются от дремоты. Не добраться, пожалуй, до другого жилья.
И, недолго колеблясь, Наталья Дмитриевна вошла в избу.
В харчевне было людно и шумно. Пятеро приезжих, по виду и одежде — купцы, играли в карты. Какой-то служивый человек, собрав вокруг себя слушателей, говорил что-то бойко и громко, размахивая руками. Он был в коротком кафтане и при оружии. Форменная треуголка была сдвинута на затылок.
Наталья Дмитриевна тихо переступила порог и перекрестилась в угол на икону, поклонилась хозяину, стоявшему за стойкой, и попросила его собрать им ужин.
— Далеко ли путь держишь, молодка? — обратился к ней тот, поставив перед Андрюшей и его матерью горшок со щами и положив большой каравай черного хлеба.
— Под Лавру на богомолье, родимый, — произнесла Долинская, подделываясь под тон русских крестьянок.
— А это сынишка твой, что ли?
— Сынок, родимый! — пододвигая еду к сонному Андрюше, отвечала она.
При виде жирных щей Андрюша проснулся, оживился и стал быстро уписывать вкусную, горячую похлебку.
Наталья Дмитриевна с жалостной грустью смотрела на сынишку. Самой ей не хотелось есть. Мучительная боль в груди, непрерывный кашель и головокружение отнимали всякую охоту от еды.
«Бедный мальчик! Несчастный мой крошечка! — скорбно думает бедная мать, не отрывая взгляда от лица ребенка, — не к таким кушаньям привык ты, милый, не простые крестьянские щи и черный хлеб доводилось есть тебе раньше...» И она глубоко, тяжело вздохнула.
Между тем усталость начала брать свое. Глаза ее стали слипаться, голова отяжелела и, взяв на руки Андрюшу, молодая женщина задремала, сидя на лавке.
Но сон недолго сковывал веки Натальи Дмитриевны: горе, боязнь за участь мужа, страх перед будущим не давали ей продолжительного сна. К тому же зычный голос рассказчика не позволял забыться. Человек в треуголке продолжал рассказывать собравшимся вокруг него слушателям, не стесняясь ничем, как дома.
— И вот, государи мои, тут и пошла потеха. Мы его, это значит, хвать, а он тягу. Мы за ним, а он от нас. Он через тын — мы тоже. Он через ров — мы тоже. Он скорым маршем к себе. Мы народ собрали, кого можно. Дело ночное, знамо, да и что понапрасну шуметь. Взломали ворота, взломали двери, вошли к нему, а он, голубчик, тут как тут. Крутите-берите, мол, предаюсь вам. Ну, и скрутили его, голубчика, как зайца, и потащили в тайную канцелярию на допрос. А там — понятно что: милости просим, кнут да тиски никогда не устают работать!
И рассказчик грубо расхохотался, очень довольный своею шуткой.
При его словах остатки тяжелой дремоты выскочили из головы Долинской.
Она широко раскрыла глаза и загоревшимся взглядом впилась в лицо рассказчика.
— Ну, а дальше что? — задетые за живое интересным повествованием служивого, пристали к нему любопытные слушатели.
Тот, не торопясь, вынул кисет с табаком, набил трубочку, зажег ее у лучины и заговорил снова:
— Ну, посидел это он, сударики мои, день, другой, третий, и вздернули его на дыбу. Все по порядку. Значит, чин-чином. Да только, братики, дыбы он, значит, не вынес. Упокоился. Отнесли его в подземелье пока что, до времени. А на другое утро как пришли за телом, чтобы на Самсониевское тащить, глядь, а тела-то и нет. Исчез прапорщик-покойничек, точно сквозь землю провалился... Мне об этом мой кум сказывал, а он у генерала Ушакова в камердинерах служит. Так все они диву, говорит, дивились и чуду случай этот приписали...
Наталья Дмитриевна жадно ловила каждое слово рассказчика. Сердце ее подсказывало, что дело касается такого же несчастного узника, как и ее Юрий, такого же невинного страдальца.
Она вскочила со своего места и, как была с Андрюшей на руках, приблизилась к рассказчику, не будучи в силах удержать своего волнения.
— Что это, молодка, на тебе лица нет? — невольно обратив внимание на ее волнение, спросил последний.
— Уж очень заинтересовали, сударь, — произнесла Долинская взволнованным голосом. — Больно занятен ваш рассказ... А как звали того несчастного, позвольте вас спросить? — еще более дрожащим голосом спросила она.
— Ого! Ишь струхнула, молодка! Небось, думаешь, свата, кумонька или ближнего какого родича твоего на дыбе погладили. Нет, мать моя, не тебе, мужичке, чета был тот прапорщик покойный. Был он офицером гвардейского Семеновского полка. Звали его Егором Долинским, — не без важности произнес рассказчик.
Дикий, пронзительный крик потряс стены харчевни. Наталья Дмитриевна пошатнулась, схватилась за голову и с перекошенным от ужаса лицом со страшным воплем бросилась к дверям, не выпуская из рук Андрюши.
— Держи! Держи ее! Хватай, братцы! Лови! Недаром она это... На розыск ее!.. Родня она, знать, тому прапорщику... Одного поля ягода! — кричал служивый, мечась и бегая по харчевне.
Несколько человек бросились следом за беглянкой. Но в темноте ночи трудно было заметить бегущую. К тому же Долинская неслась стрелою, не чуя ног под собою. Безумное отчаяние, смертельный ужас гнали ее вперед и вперед, придавая нечеловеческую скорость ее бегу. Андрюша, обвив ручонками шею матери, едва мог удержаться на ее груди. Он громко кричал и плакал, не понимая, отчего так стремительно бежит его матушка и кто может гнаться за ними.
Да и сама Долинская вряд ли сознавала, куда и зачем несется она в темноте ночи. Одна мысль жжет ее голову, томит мозг, наполняет безумным отчаянием потрясенную душу.
— Юрий умер... Юрия нет... Юрий не вынес мучений и погиб на дыбе...
Все остальное отходило от нее. Сама жизнь замерла в ней и клокотала лишь в одном орошенном кровью сердце. Она не слышала ни плача, ни криков Андрюши, ни его детской жалобы.
— Остановись! Куда ты бежишь, матушка? Мне страшно, страшно! Матушка, остановись! — рыдал насмерть перепуганный мальчик.
А Долинская все бежит и бежит без передышки.
Харчевня осталась далеко за нею позади... Дорога становится глуше, чернее... По бокам, как привидения, вырастают деревья, протягивая к ним корявые сучья... Они в лесу... Долинская бежит по лесу, но уже не так скоро, как прежде... Она задыхается... Сердце перестает биться... Звон наполняет уши... Голова кружится... Что-то быстрой волной подкатывает к горлу, и с громким стоном молодая женщина падает на траву.

Глава X
Чудесный охотник. Неожиданная встреча. Сказка-быль начинается.

— Ату! Ату его! — громким, веселым криком несется по лесу.
Старый лес дрогнул и оживился. Редкое октябрьское солнышко бросает сквозь обнаженные от листвы верхушки деревьев свою меланхолическую осеннюю улыбку. Высокие липы, стройные, гибкие белоствольные березки и кусты дикого орешника протягивают к нему свои оголенные ветви... Любо им нежиться в это на диво выпавшее октябрьское утро. Золотое солнышко — редкий гость в осыпавшемся осеннем лесу.
— Ату! Ату его! — несется по лесу.
Целая кавалькада всадников мчится в чаще, зеленые охотничьи кафтаны «верховых», опушенные мехом и расшитые позументами, ярким пятном выделяются среди темного фона оголившегося леса.
Веселые крики, свист арапника, тявканье гончих — все это сливается в один сплошной веселый гомон. Первая смена псов уже спущена. Она несется за небольшим живым клубочком, вынырнувшим из кустов и стрелой помчавшимся по лесной поляне. За гончими несутся охотники на своих быстрых конях.
Впереди всех, на прекрасной вороной лошади, какую трудно, пожалуй, найти в конюшнях самого султана Мароккского, несется юноша. Свежее, правильное лицо его пышет горячим румянцем. Синие, лучистые глаза сверкают, как звезды. Яркие, пурпуровые губы улыбаются счастливой, радостной улыбкой. Из-под лихо заломленной набекрень собольей шапки падают золотистые кудри, струясь волною по стройным юношеским плечам. Юноша так еще молод, что кажется мальчиком, ребенком.
На нем такой же кафтан, как и у остальных охотников, только много наряднее и богаче. Отороченный соболем, с драгоценными запонами по борту он подпоясан серебряным поясом, за который заткнут серебряный рог. На собольей шапочке — дорогой аграф из сапфира, дерзко спорящий в блеске с синими глазами юноши. На ногах широкие русские шаровары из тончайшего сукна и высокие сафьяновые сапожки.
Красавчик-юноша на своем черном, как уголь, арабском коне далеко опередил всех других охотников.
Впереди него только гончие да преследуемый ими зайчишка. Вот он белым снеговым комочком, протянув вдоль спины трусливые ушки, несется, почти не касаясь лапками земли, скосив и без того косые глазенки, наполненные ужасом смерти. Уйти бы от злых псов, укрыться...
Да нет, куда уж! Не спастись зайчишке!.. Вот он юркнул в кусты. Гончие за ним... Дико вскрикнул зайчик предсмертным криком, похожим на плач ребенка. В ответ на этот крик послышался лай собак.
— Марс!.. Быстрый!.. Сюда! Апорт! — громко произнес красавчик-юноша, и его звонкий голос бархатистою волною пронесся по лесу. Но собаки, обыкновенно покорные своему господину, теперь и не думали повиноваться. Они лаяли и тявкали, возясь в кустах.
— Сюда, Марс, сюда, Быстрый! — еще раз крикнул юный охотник и чутко насторожился на минуту. Но собаки не хотят повиноваться. Тогда красавчик-охотник, с трудом удерживая в себе закипающую досаду и гнев, быстро соскочил с коня, подвел его к дереву, привязал к нежному стволу березки и шагнул по направлению того места, где раздавался лай собак.
— Марс, Быстрый! Сюда! Ко мне! Негодные! — крикнул он еще раз и быстрой рукою раздвинул кусты.
Посреди крошечной полянки лежал мертвый зайчишка с перекушенным горлом. Неподалеку от него, глухо тявкая, стояли гончие. Но не заяц, не гончие, а нечто иное, необычное, привлекло внимание юного охотника: под развесистой липой стоял маленький мальчик с темными кудрями и очаровательным личиком и смотрел во все глаза на охотника. Малютка произнес шепотом:
— Тише... Тише, дядя! Уйми твоих собак, дядя... Они своим лаем разбудят мою матушку... Она спит, дядя!.. Пожалуйста, уйми твоих собак!
Неизъяснимая мольба стояла в прелестных, черных глазах ребенка.
Юный охотник с недоумением смотрел на малютку, так неожиданно появившегося в лесной глуши в ранний час октябрьского утра.
— Тубо, Марс, тубо, Быстрый! — грозно произнес юный охотник на собак, которые теперь при властном окрике их господина стали мирно обнюхивать мальчика.
— Кто ты и откуда забрел сюда, прелестный ребенок? — произнес юноша, быстро приблизившись к маленькому человечку и кладя руку на его чернокудрую головку.
— Ах, дядя, мы с матушкой издалека пришли, — спокойно произнес ребенок. — Из самого Петербурга... То шли, то ехали, когда добрые люди соглашались нас подвезти за серебряные грошики, которые давала им матушка... А потом пришли в большую избу... В избе было много, много народа... Все громко кричали и смеялись. Так громко, что мне стало страшно. Потом один из них, самый важный, должно быть, сказал что-то матушке, отчего она вдруг закричала и побежала из большой избы прямо на дорогу и в лес!.. Это было еще страшнее, дядя... Я плакал и кричал, и просил остановиться. А матушка и слышать не хотела! Все бежала и бежала, пока не упала на траву... И я упал вместе с нею, только не стукнулся, потому что попал в мох... Потом я уснул... и она уснула... Хочешь, я сведу тебя к ней? Она здесь недалеко и все еще спит, а я пробудился, только не стал будить матушку. Она так утомилась, бедненькая, за дорогу... Мы очень долго шли... Пусть отдохнет, думаю, хорошенько.
— Куда же вы шли, малютка? — спросил заботливо юноша, и взор его ласково остановился на чистых детских глазенках.
Личико мальчика вдруг разом приняло радостное выражение.
— Мы шли к царь-девице! — торжественным тоном произнес он. — Ах, ты ее не знаешь, дядя! Она живет далеко, далеко! Ее заточили в терем злые великаны и не пускают в родное царство ее отца... Ах, какая она ласковая и добрая! И как рвется к своему народу, и как любит его!.. В маминой сказке так говорится... И она такая красавица, что другой такой нет на свете... Глаза у нее — солнце. И как взглянет на кого-нибудь — так у того птички запоют в душе и так легко, легко станет...
Малютка даже разгорелся, рассказывая это. Ярким румянцем запылали нежные щечки, звездочками загорелись темные глазки.
Он был чудо хорош в это мгновение.
Юный охотник внимательно слушал его, не скрывая своего восхищения. В то же время назойливая мысль не переставала сверлить его мозг.
После недолгого раздумья он снова обратился к малютке:
— Ты очень любишь царь-девицу, крошка? Кстати, как тебя зовут?
— Меня зовут Андрюша. А царь-девицу я люблю больше всего в мире после матушки и отца!.. Ведь это в сказке она царь-девица только, а по-настоящему она царевна. Мой крестненький служит у нее. Она, бедненькая, обижена злыми людьми. Крестненький писал в письмах, что ей не легко живется.
Ей хочется скорее в родной город, где у нее верные слуги, которые не позволят ее обижать...
— А как зовут твоего крестненького, Андрюша?
— Алексей Яковлевич. Он ближний человек царевны. Ты его не знаешь, дядя? Мы шли к нему тоже сказать, что батюшку взяли злые люди и чтобы он заступился за него перед царь-девицей.
Что-то неуловимое, как луч зарницы, промелькнуло в светлых глазах юноши-охотника. Он сдвинул брови, отчего лицо его приняло скорбное и гневное выражение.
— Еще одна невинная жертва рук Бирона! — прошептал он чуть слышно и потом, снова обратясь к маленькому человечку, с ласковой улыбкой сказал:
— Ну, веди меня к своей матушке, Андрюша. Мы разбудим ее, и я провожу вас к твоему крестненькому и к самой царевне!
— Проводишь, да? — радостно вырвалось из груди малютки, и в одно мгновение он кинулся на шею молодого охотника и звонко чмокнул его в румяные губы. — Ах, какой ты добрый, ласковый, дядя! Идем же, идем к матушке, разбудим и порадуем ее!
И мальчонка быстро ухватил ручонкой полу щегольского кафтана юноши и потащил его за собою в кусты.
Под ветвями дикого орешника, разметав руки, лежала Долинская. Ее лицо было смертельно бледно. Густая коса, выбившаяся из-под платка, струилась волною вдоль тела. Глаза были сомкнуты. Рот полуоткрыт. Страдальческое выражение застыло в осунувшихся, измученных чертах спящей.
— Вот моя мама! Сейчас мы ее разбудим! — произнес шепотом Андрюша и быстро подошел к спавшей, нагнулся, взял ее руку и... с легким криком подался назад.
Рука Наташи была холодна, как мрамор.
Жизнь навсегда покинула измученное тело несчастной. Она была мертва...
Как раз в эту же минуту стук лошадиных копыт послышался поблизости, и несколько всадников выскочили на поляну.
Впереди ехали двое, одетые богаче и наряднее остальных. Черноусый мужчина не русского типа, средних лет, с довольным, веселым лицом, с искрящимся юмором и весельем взглядом живых, проницательных черных глаз, и молодой красавец-прапорщик, с честным, открытым и смелым лицом.
Черноглазый мужчина соскочил с коня, приблизился к странной группе и, обращаясь к юноше-охотнику, произнес почтительно:
— Ваше Высочество изволили опередить нас... Ваше Высочество соединяет в себе стремительность Дианы с ловкостью и быстротою Ахилла... Но что сие значит — этот малютка подле Вашего Высочества? — спросил он, глядя с недоумением то на труп женщины, лежащей на земле, то на маленького мальчика, уцепившегося за руку юноши-охотника.
— Мой верный Лесток, сам Бог посылает вас ко мне на помощь, и вас, ребята! — крикнул юноша-охотник. — Таврило Извольский, — вызвал он затем из толпы рыжего охотника-стремянного, — позаботься об этой покойнице. Тебе поручаю ее. Сделайте носилки и доставьте ее в слободскую церковь. А ты, Алексей Яковлевич, пойди сюда, — поманил он молодого прапорщика, при первом же звуке этого бархатного голоса соскочившего с коня.
— Не узнаешь разве? — и юноша-охотник выставил вперед Андрюшу перед изумленным взором прапорщика.
Тот окинул взором крохотную фигурку и, полный изумления, граничившего почти с испугом, вскрикнул:
— Маленький Долинский! Мой крестник!
— Крестненький! — послышался звонкий ответ, и Андрюша со всех ног кинулся в широко раскрывшиеся ему объятия. Крепко поцеловав своего крестника, Алексей Яковлевич Шубин, исполненный волнения, кинулся было к матери, но чья-то нежная рука легла на его плечо.
— Там все кончено, Алеша, — послышался над ним голос юноши-охотника. — Ей ничем не поможешь уже... Позаботься теперь о ребенке. Мальчик умен и хорош, как картинка. Я хочу сделать его моим пажем.
— Воля Вашего Высочества для меня священна, — произнес Шубин и, подхватив на руки ребенка, понес его к своему коню.
— Стой! Куда ты меня несешь от матушки и ласкового дяди, крестненький? — тревожно вырвалось из груди Андрюши.
— Не бойся, милый! Твою маму привезут следом за нами.
— А ласковый дядя? Он тоже поедет со мной? Он ведь обещал проводить меня к самой царь-девице... Подожди его!
Голос малютки достиг ушей юноши-охотника. Он оглянулся, быстрыми шагами приблизился к Шубину и, протянув руки к находившемуся в его объятиях Андрюше, произнес чуть слышно:
— Бедный малютка! Клянусь, я заменю тебе отныне тех, кого ты потерял по воле злодеев.
И потом, быстрым движением, с ласковым возгласом добавил, срывая шапку с головы:
— Андрюша! Милый! Ты не узнаешь меня разве?
От этого движения тяжелая русая с золотым отливом коса скользнула с головы и мягкими волнами заструилась вдоль зеленого кафтана юноши. Синие глаза лучисто засияли навстречу глазам ребенка. Румяные уста улыбались, нежной, кроткой девичьей улыбкой.
Темные глаза Андрюши широко, изумленно раскрылись. Несколько секунд растерянно мигали черные ресницы. Вдруг вдохновенная улыбка озарила вспыхнувшее личико ребенка.
— Да, да, я узнаю тебя! Ты царь-девица из маминой сказки! — вскричал он и изо всех сил рванулся навстречу прекрасному видению.

Там стоял маленький мальчик

@темы: текст, Паж цесаревны, Бальдингер, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Глава IX

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

IX

«Лика, mon adorée! (моя обожаемая!)
«Не могу выразить тебе мое счастье по поводу полученного от тебя письма. Обеими руками благословляю тебя, моя девочка,ma chére petite Лика adorée (моя дорогая маленькая обожаемая Лика). Ведь, я не переставала любить тебя даже и тогда, когда свершилось это... ce malheur inattendu (неожиданное несчастье), которое перевернуло вверх дном всю нашу жизнь. Ведь, и тогда я жаждала твоего возвращения домой, ma chére enfant adorée (мое дорогое, обожаемое дитя), но ты предпочла устроить иначе твою жизнь и мне осталось только предать все на волю Божию. Но сердце мое, как и сердце petit papa (маленького папы) принадлежит тебе, моя Лика. Поэтому я несказанно обрадовалась твоему счастью. Сила Романович — отличный человек, при том, il t’aime tollement et te rendra heureuse, petite (безумно любит тебя и сделает тебя счастливой ) Я готова присягнуть в этом. Certainement, qu’il n’est pas de notre bord (Конечно, он не нашего круга), но... его богатство дает ему право на все. Чины, ордена, дворянское достоинство, словом, за этим дело не постоит. А главное, он вытянет тебя из этой норы, куда ты забралась и где хочешь схоронить свою молодость. Жить для народа это хорошо, Лика, c’est une idée, qui tourney la tete (это — идея, которая кружит голову) , но при твоей красоте, при твоей богато одаренной натуре, ты могла бы вести иную жизнь. Ты рождена, чтобы блистать яркой звездою на нашем великосветском небе, а не прятаться среди крестьян, грязи и нищеты. Меня удивляет только одно: почему не приехать в Петербург и à grand cris (торжественно) не отпраздновать свою свадьбу?
«Принцесса Е., председательница нашего общества «Защиты бедных женщин от жестокого обращения мужей», велела мне передать тебе свои лучшие пожелания и намекнула, что выхлопочет твоему жениху завидную награду за его участие в нашем кружке. Ведь, он состоит членом у нас. Княгиня Дэви черненькая и княгиня Дэви рыженькая — обе поздравляют тебя. Petit рара, Рен, ее муж и Анатоль с Бетси шлют тысячу поцелуев. Последняя напишет тебе. Eentre nous soit dit (Между нами говоря) эта пара, кажется, не так счастлива, как мы предполагали... Но кто же счастлив в нынешнее время? Анатоль не создан для супружеской жизни, а Бетси слишком требовательна. Вольно же мучить себя! Нам, женщинам, необходимо смотреть сквозь пальцы на невинные слабости наших мужей, если мы хотим иметь абсолютное счастье. Ты, впрочем, гарантирована от этого, моя малютка, так как Сила Романович будет идеалом мужа, я готова держать пари. Reste toute tranquille et sois belle et jeueuse, chére petite Лика! (Оставайся совершенно спокойной, будь красивой и радостной, дорогая маленькая Лика!)

Шлю тебе тысячу поцелуев.
Твоя мама.

А все-таки было бы лучше отпраздновать свадьбу здесь, pour renfermer la bouche auxe bavards. (чтобы закрыть рты болтунам.)
Лика докончила последнюю строчку и опустила письмо на колени. И вмиг пред ее мысленным взором выплыл мир давно позабытый, оставленный ею. От этого письма, исписанного крупным прямым, английским почерком, веяло запахом «вера-виолетты», любимыми духами ее матери, и чем-то неуловимо тлетворным и неприятно раздражающим, о чем она успела уже позабыть в эти два последние года пребывания ее здесь, в Нескучном...
И снова на Лику повеяло вместе с пряным, дурманящим ароматом пошлостью того огромного пустого мира, из которого она вырвалась. Мать, с ее искалеченными взглядами на жизнь, с ее боготворением mond’a (света), с ее жадным стремлением играть в нем выдающуюся роль, встала пред нею, как живая. А около — сухой, черствый, вполне казенный человек, ее отчим, помешанный на карьере и том же свете, как и его жена. Они не погнушались отречься от нее, Лики, в тяжелую минуту, когда она нуждалась в добром сочувствии, в родственной ласке. Они оттолкнули ее в ту минуту, когда узнали о ее «грешном увлечении» князем Гариным. А теперь, когда из ее коротенького, сухого письма они узнали, что миллионер Сила будет ее мужем, какою тревогою забились их сердца!
Лика горько усмехнулась. «Il n’est pas de notre bord » (Он не нашего круга) вспомнила она фразу из письма матери о Cиле, и, между тем, это не помешало им протянуть ему объятия потому, что он богат, а богатство дает лучшую опору человеку в жизни.
Лика брезгливо поморщилась, взглянула мельком на красиво исписанные твердым, английским почерком странички и разорвала письмо на мелкие части.
«Нет! Тысячу раз нет! Я не вернусь к вам, мама! Ваша сутолочная, пустая, пошлая жизнь оскорбляет меня! Мне хорошо здесь... Я нашла тут мое тихое, светлое, хорошее счастье и никуда не уйду отсюда, никогда, ни за что!» — мысленно заключила молодая девушка.
А Сила? Согласится ли он на это? Пожелает ли он запереться здесь на всю жизнь, отдавать себя всего на служение людям, серым и несчастным? Сможет ли он принести ей эту жертву, да и вправе ли она требовать ее от него? Ведь, у него свое огромное дело ситцевой мануфактуры, ведь, он — единственный наследник своего миллионера-отца, отца довольно-таки крутого нрава, который целью всей своей жизни определил наживу и только наживу. Захочет ли Сила, найдет ли в себе мужество отрешиться от всего этого и дружно рука об руку с нею идти по выбранному ею пути?
Лика глубоко задумалась. Вокруг нее голубел августовский вечер, теплый и пахучий, розы на клумбах слали ей свой одуряющий аромат. Солнце садилось и последней, предсмертной лаской целовало золотистую головку со стриженными кудрями.
— Лидия Валентиновна, вы здесь? А я думал, в Рябовке. Искал вас на фабрике — нет, в Красовке тоже. Ну, думаю, в Рябовку к Андрюшке отправились, и решил вас здесь с Зинаидой Владимировной дождаться, — и огромная фигура Силы склонилась пред девушкой.
— Сила Романович, милый! Как кстати! — искренне вырвалось из груди той, и, взяв его обе руки, Лика усадила Силу подле себя на скамью и сбивчиво и взволнованно поведала ему все свои опасения.
Строганов весь, казалось, превратился во внимание. Он жадно ловил каждое слово любимой девушки, и но мере того, как говорила Лика, его лицо принимало все более и более сосредоточенное выражение.
— Лидия Валентиновна! — произнес Строганов глубоким, прочувствованным голосом, когда Лика кончила свою взволнованную речь. — Одно вам скажу на эго, одну истинную правду скажу. Господь с вами! Как могли вам такие мысли на ум придти? Да не только дела ситцевой мануфактуры, а всего себя брошу по одному вашему слову! Да неужели мой родитель хорошего помощника себе не найдет? Ведь, и сам-то он по этому делу дока — всюду поспеет, так и без меня может справиться. А мне и здесь дела довольно. Нет, Лидия Валентиновна, вы этого не бойтесь. Вы меня к жизни воскресили, огромным счастьем пожаловали, и теперь только понял я, что значит жить, существовать. Кому до нас дело? Разгневается отец — пускай его! Наследства лишит — и на это согласен. Наймусь к нему же на фабрику управляющим, и не пропадем мы... Одного я хотел было раньше — всему миру о своем счастье кричать, привезти в Питер жену-красавицу, ангела Божьего, и, всем показывая на нее, крикнуть: «Глядите хорошенько, люди, другой такой нигде не увидите». Но потом одумался... Вы не любите общества, вам здесь приятнее, и располагайте вы мною, как рабом — я вам только за это в ножки кланяться буду!
Точно розовые волны из солнца, тепла и света укачивали Лику. Вот, вот оно, счастье, настоящее! — мысленно говорила себе молодая девушка, — Вот то, о чем она мечтала столько времени. Жизнь — путь к добру и пользе об руку с избранником мужем; разделяющим ее взгляды и убеждения. И этот богатырь, этот чистый, светлый, хороший Сила даст ей все, чего смутно жаждала ее душа. И впервые в жизни Лика почувствовала себя вполне и сознательно счастливой.
— Тетя Зина! — звонко крикнула она через плечо, не сводя с жениха лукавством сверкающего взора. — Тетя Зина! Сюда! Сюда, скорее! — И, когда Зинаида Владимировна поспешно подошла к молодой паре, Лика с тем же лукавым блеском в глазах, спросила: — ты видела когда-нибудь чудо, тетя?
Старшая Горная удивленно поморгала глазами.
— Да, да, чудо, милая, дорогая ты моя тетя Зина, ненавистница малейшего тормоза прогресса и малюсенькой паузы в ходе цивилизации! Ты видела и Хеопсову пирамиду, и великого сфинкса пустыни, и часы в Дрездене, и собор Петра и Павла в Риме. Ты видела Эйфелеву башню, тетечка, и следила с нее за орлиным полетом, но что все твои произведения царя человека в сравнении с этим чудом, подобным которому ты не могла никогда встретить, клянусь тебе! — и Лика выдвинула вперед густо раскрасневшегося при этих ее словах Силу. — Такого человека я еще не видела и такого человека дает мне судьба. Теперь, я уверена, над Красовкой, фабрикой и Рябовкой поднимается настоящее солнце. Я уверена, что вы поможете, Сила, заставить народ улыбаться счастливой улыбкой. И не только тут, а и дальше, от нас далеко, там, где едят хлеб с мякиною и где люди гибнут в невежестве и нищете, блеснет солнышко, Сила. Вот вы шутя говорили как-то, что вас разорить трудно, а, ведь, я, пожалуй, и разорю, Сила! Да, разорю, не на бриллианты и наряды, а на этих самых бедных, серых друзей. Не страшно вам это?
— Лидия Валентиновна, весь я ваш и распоряжайтесь мною по вашему усмотрению, — горячо ответил Строганов, сам весь захваченный пылкой речью его невесты.
Тетя Зина молчала и улыбалась. Она была счастлива за Лику, счастлива тем, что ее девочка попала в хорошие руки и что заветное желание этой девочки приводилось в исполнение по одному взмаху ее темных ресниц.
И вдруг среди этих довольных мыслей лицо тети Зины нахмурилось.
— Сила Романович, а как же с петербургской-то фабрикой сделать? — нерешительно произнесла она. — Ведь, ваш батюшка не согласится, пожалуй, вас от мануфактурного дела отставить.
— Эх, Зинаида Владимировна, видно, вы моего родителя не знаете. Он меня и так пилил все, что я больше рабочие интересы, чем наши личные, храню, ну, и того, значит, обижался. А теперь предлог хороший от мануфактуры отделаться! За спичечной, мол, глаза да глаза нужны. А и устроимся же мы тут на славу! — весело воскликнул Сила. — В первую голову в Рябове больницу, в Колотаевке церковь улучшим, в фабричную больницу доктора своего, чтобы земцу не пользоваться...
— Милый вы, милый! — прошептала Лика, протягивая обе руки жениху. — И за что мне такое счастье? — заметила она чуть слышно.
Тетя Зина снова ушла на террасу. Лика и Строганов остались одни. Сумерки сгущались гармонично и красиво. Высоко зажглась первая вечерняя звезда, за нею другая, третья... Ночной караульщик затрещал свою ежедневную музыку. Далеко в Красовке залаяли собаки и все стихло. Ночь наступила.
Около часа сидели Сила и его невеста на скамейке под развесистой липой, тихо разговаривая о скором будущем. Тетя Зина чуть ли не в десятый раз звала пить чай молодую пару, но ни Лика, ни Сила не двигались с места. Они боялись нарушить гармонию этого вечера пошлой жизненной обстановкой.
— Народ, — говорил Сила, — народ достоин лучшей доли. Когда я вижу нужду рабочего класса, всеми силами прорывающего себе путь не к обогащению, нет, а к выходу из этой нужды беспросветной, куда его толкнула судьба, мне хочется к нему присоединиться, Лидия Валентиновна, чтобы и самому отпить из этой скудной чаши. И стыдно мне тогда и за своп миллионы, и за возможность чувствовать себя в холе и довольстве. Эх, досадно мне, что родился я Силой Строгановым, а не Гараськой Безруким.
— Нет, нет, голубчик! Вы радоваться должны! — горячо прервала его Лика, — радоваться, что есть на земле Силы, чтобы давать дышать таким Гараськам. Ведь, если бы светло, тепло, радостно и ярко было на земле, чтобы тогда оставалось делать солнцу?
Внезапное молчание воцарилось на скамье под старой липой. Глаза Силы, не покидая своего восторженного выражения, впивались в белевшее во мраке лицо молодой девушки. Но обычно застенчивая Горная не смущалась этого взгляда; в нем было столько чистой любви и преданности, что сердце Лики невольно забилось необычайно радостной гордостью и счастьем. Она прижалась к сильной груди Строганова и вмиг почувствовала себя такой слабенькой и хрупкой, какою еще не чувствовала себя никогда.
А Сила Романович сидел, не шевелясь, боясь каким-либо неосторожным словом или движением спугнуть так доверчиво прильнувшую девушку.
И вот Лика подняла голову, ее глаза встретились с глубоким, любящим взором Силы. Строганов не выдержал. Огонь пробежал по его жилам. Около него, совсем рядом, прижимаясь к нему, сидела любимая им девушка, которая через неделю-другую должна была сделаться его женою. Близость этой девушки ударила ему в голову, пробежала по всему телу, затуманила мозг. Дрожащею рукою он охватил ее плечи.
— Дозвольте! — срывающимся шепотом вырвалось из его груди, и, прежде чем Лика могла ответить что-либо, трепетные губы прильнули к ее губам.
В следующую же минуту Сила был у ее ног, весь сгорая от стыда и отчаяния.
— Прогоните меня... Прогоните... Дурак... я... Да как я осмелился!.. Лидия Валентиновна, святая, чистая, прекрасная, простите меня!
И он прижался губами к подолу ее платья.
— Встань, милый! — произнесла Лика, — и не бойся, что оскорбил меня! Ты любишь меня, а где любовь там нет оскорбления. Ты видишь, я сама целую тебя! — и она прильнула губами к его лбу. Потом тихонько оттолкнула от себя со словами: а теперь ступай. К тете идти не надо. Пусть только одна природа будет свидетельницей нашего счастья. Ступай... Завтра я буду на фабрике.
— Лидия Валентиновна! Лида! — послышался во мраке задыхающийся от счастья голос Строганова.
— Лида! — эхом повторила Горная. — Лида! Как это ново и красиво. Так еще никто не называл меня!.. Да, Лида... Для него одного я буду Лида! — проговорила она мысленно, прислушиваясь к удаляющимся шагам жениха.
Вот они дальше, дальше... Вот их почти совсем не слышно. Какая-то мучительная боль одиночества сжала сердце Лики. Ее потянуло вдруг броситься за Силой, задержать, заставить быть около себя. Какая-то странная пустота, какой-то непонятный страх наполнили разом ее душу. Тяжелое предчувствие сжало сердце.
«Сила! Сила! Остановись! Останься!» — хотела было крикнуть она и вдруг замерла от неожиданности. Пред ней стояла стройная мужская фигура. Бледное лицо, окруженное черной бородой, выступало во мраке.
— Браун! — вырвалось из груди Лики, и непонятный страх с новой силой захватил ее сердце.
Браун стоял теперь в полосе лунного света и улыбался. Что-то сатанински-злорадное было в его смертельно-бледном лице, в глазах, горевших теперь адским пламенем. Он близко-близко подошел к девушке, взял ее за руку и низко наклонил к ее лицу свою красивую голову.
— Не бойтесь меня, мадемуазель Горная! — произнес он глухим голосом, — я пришел не со злым умыслом, я явился сюда только поздравить вас, только от души пожелать вам счастья. Чего вы так дрожите? Почему вы боитесь меня? Разве во мне есть что-нибудь страшное? Но бросьте это... Вы счастливы до краев, Лидия Валентиновна, и никакому другому чувству не может быть дано место в вашей душе. Сейчас я был невольным свидетелем вашего счастья. Вы поцеловали вашего жениха... О, что это был за поцелуй! Я бы охотно отдал за него целую жизнь. И знаете ли, что мне он напомнил? Рассказ одного моего приятеля русского, который посетил нашу фабрику в Вене. Он любил русскую девушку и она принадлежала ему... Да, она отдалась ему, несмотря на свое высокое положение в свете... И он ласкал ее точно так же в ту ночь... Вы можете себе представить такую ночь? Белые снежные сугробы, бешеная тройка, цыгане, вина... и песни, песни без конца. У нас, в Германии, не знают им подобных, а потом снова тройка, и нежная золотокудрая девушка, похожая на Мадонну... Восточная комната, тишина, белый мех зверей, и такие ласки, каких не знали боги, клянусь вам. Вас я спрашиваю, мадемуазель Лика, можете ли вы себе представить такую ночь?
Глаза Лики широко раскрылись и почти безумным, на смерть испуганным взором впились в бледное, перекошенное лицо Брауна.
— Восточная комната... белый мех... князь Всеволод... и ласки... — как сомнамбула, повторяла она без тени сознания в застывшем лице.
Браун весь подался вперед, схватил ее похолодевшую руку, заглянул в эти безумные глаза.
— Мадемуазель Лика, что с вами? Неужели этот рассказ мог повлиять на вас так удручающе? Ведь, это чуждо вам, как посторонняя, чужая повесть. Мой русский приятель рассказал мне ее в Вене и с тех пор...
— Ваш приятель был там? — тем же странным, как бы закаменелым голосом спросила Лика.
— Он был всюду, где мог! Он хотел забыть ту ночь, в которую златокудрая девушка отдала ему всю себя без остатка, и не мог. Он, как волшебник, превращался то в одно лицо, то в другое, через силу создавая себе социальные и общественные интересы; он учился, специализировался, преследуя одну цель — встречу с той девушкой, которую полюбил на всю жизнь. Он не брезговал никакой ролью, чтобы приблизиться к ней, и... и... спрятав свою гордость, он решился на рискованное дело...
— Молчите! Пощадите меня! Я ничего не хочу слышать! — простонала Лика, обессиленная, чуть живая опускаясь на скамью.
— Мадемуазель Горная, что с вами? — насмешливо прозвучал голос Брауна, — вы, такая бесстрашная и сильная, трепещете, как былинка! Успокойтесь, бедное дитя! Герман Браун не причинит вам зла. Можете не дрожать и не звать вашего жениха на помощь. Кстати, молодой хозяин — чудесный парень, но это — не муж для вас, смею вас уверить.
— Не муж! — эхом отозвалась Лика, заметно слабея с каждой минутой под упорным взглядом этих фосфорических горящих глаз.
— Да, конечно, вы не можете быть его женою. Мой приятель русский назвал мне ту девушку, к которой стремился всеми своими помыслами, и эту девушку, эту девушку звали вашим именем... Лидию Горную любил мой приятель русский.
Лика тихо вскрикнула. Лицо Брауна было совсем близко от ее лица. Его глаза горели нестерпимо. Мучительное сознание чего-то рокового и страшного мелькало в глубине души Ликии. «Вот-вот удар!» — смутно мелькало в разгоряченном мозгу девушки. Какой удар — она не знала, но догадывалась о нем.
Этот человек с его странными, душу пронизывающими глазами, с его черной бородой и нерусским акцентом так ярко напоминал ей того... другого, что порой ее мозг мутился, голова отказывалась работать. Теперь он, как прорицатель, развернул самую сокровенную страницу ее прошлого и снова заставил с мучительным томлением переживать ее.
«Он встретил Гарина... Гарин рассказал ему все. Что же тут удивительного?» — тут же пытливо вопрошала себя Лика, и снова острая, как нож, мысль пронизала весь ее мозг.
А вдруг Браун и Гарин... это... это...
Мысль Лики затмилась сразу, перестала работать. Бледное лицо склонялось над нею все ближе и ближе к ее похолодевшему лицу. Страшная, непонятная власть этого человека сковывала ее невидимыми цепями. Его горящие глаза двумя лезвиями впивались в ее широко раскрытые взоры... Силы Лики падали, какое-то странное оцепенение сковывало ее всю с головы до ног. Трепет проходил колючими токами по всему телу. А сердце замирало от какой-то нестерпимо-сладкой боли... Две ярко горящие звезды, два палящие глаза впились в нее. И вдруг темный нескучневский сад, освещенный в отдалении балкон, где все еще сидела за потухшим самоваром проглядывающая газеты тетя Зина — все исчезло... Восточная комната, белые меха, набросанные на низкие турецкие тахты, портреты женщин на изящных столиках и стройный изящный красавец встали пред нею.
— Лика! Моя радость! Лика — мое счастье! — зазвенел в ее ушах слишком знакомый голос.
— Князь Всеволод! — резким криком вырвалось из груди Лики и она упала на руки Брауна.
Он осторожно принял в объятия ее хрупкую фигурку, легко приподнял с земли и понес, понес из темноты к свету, к освещенному балкону, где сидела ее тетка.
— Вот, — произнес он своим спокойным, металлическим голосом, — мадемуазель сделалось дурно. Я нашел ее в глубоком обмороке в саду.
— Боже мой, Лика! Господин Браун! Что с нею? Она умерла! Лика моя! Лика! — сама не своя вскрикнула Зинаида Владимировна, бросаясь к племяннице.
— Повторяю, мадемуазель в обмороке, — произнес еще спокойнее Браун, — Это скоро пройдет и все перейдет в глубокий сон. Мне приходилось встречаться с такими явлениями. К утру мадемуазель будет здорова. А пока дайте мне положить ее куда-нибудь и принесите вина.
Последние слова Браун сказал уже на ходу, внося Лику в ее комнату.
В углу этой небольшой комнатки, облитой теперь лунным сиянием, белела скромная девичья кроватка. При виде этой комнаты, этой белой узенькой кроватки, все всколыхнулось в душе черноглазого человека. Острая, мучительная жалость и безумное, нестерпимое желание не уходить отсюда, остаться здесь навсегда захватили его. Осторожно положил он на узенькую кроватку свою хрупкую ношу и направил взор на прелестное бесчувственное личико.
И снова жгучая жажда обладания этим исключительным существом, этой хрупкой на вид и сильной духом девушкой заговорила в нем громче всех прочих побуждений. Жалости к ней уже не было в его душе. Злорадное торжество снова исказило его лицо сатанинской улыбкой.
— Спи, милая! — произнес он не то ласково, не то зловеще, — а когда проснешься, в твоей душе снова воцарится князь Всеволод Гарин.
И, не будучи в состоянии сдержать себя, Браун быстро наклонился над бесчувственной девушкой и, как вампир, впился губами в ее губы.
Легкий стон вырвался из груди Лики и она беспокойно заметалась на постели.
— Вот вино! — Зинаида вошла в комнату.
Но Брауна уже не было там. Он, заслышав приближающиеся шаги, выпрыгнул прямо в сад из окна спальной.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Л.Чарская "Паж цесаревны" Часть I Главы I-V

[telwen]

Л.Чарская "Паж цесаревны"Часть I

"Паж цесаревны"
историческая повесть
Л.Чарской


Часть I

Глава I
«Слово и дело»

— Стой! Ни шагу дальше! — прозвучал громкий окрик в темноте сентябрьской ночи.
И трое людей, одетых во все черное, в нахлобученных на голову черных треуголках, выскочив из-за угла улицы, загородили дорогу одиноко шагавшему позднею ночью молодому офицеру.
Нападение было совершено столь внезапно, что офицер не успел даже выхватить шпагу. Трое неизвестных бросились к нему с двух сторон. Один крепко схватил его за грудь, двое других — за руки.
— Что вам от меня надо? И кто вы такие? — громко спросил офицер, пытаясь освободиться. В его голосе слышались негодование и гнев.

— Кто мы и зачем остановили тебя, ты узнаешь после, а пока ни с места дальше! — был короткий, резкий ответ.
Трое неизвестных крепко держали молодого офицера, тщетно старавшегося вырваться из их крепких рук. Мрачные глаза незнакомцев сверкали на офицера далеко не дружелюбным огнем.
Однако офицер не растерялся. Неожиданное появление незнакомых людей, очевидно, скорее изумило, нежели испугало его. При бледном сиянии месяца красивое, открытое лицо молодого человека поражало своим благородным спокойствием.
— Что же вам, однако, от меня нужно? — повторил он свой вопрос прежним, спокойным голосом.
Вместо ответа один из незнакомцев произнес повелительным голосом:
— Довольно разговаривать!.. Ступай за нами!
— Но, позвольте, однако! — уже значительно, в свою очередь повысив голос, произнес офицер, — тут кроется какое-то недоразумение. Вы принимаете меня, очевидно, за кого-то другого. Я — поручик гвардии Семеновского Ее Величества полка Юрий Долинский, возвращаюсь с товарищеской вечеринки и спешу домой...
— Вот именно тебя-то нам и надо, голубчик! — воскликнул один из закутанных плащом людей. — Да ты и сам это прекрасно знаешь и прикидываешься только непонимающим! Нас не проведешь!
— Да что тут долго разговаривать, — прибавил второй. — Вот что: «слово и дело!» Мы арестуем тебя!
— Слово и дело! — повторили остальные.
Молодой гвардеец вздрогнул. Лицо его покрылось смертельной бледностью. Фраза «слово и дело», произнесенная незнакомцами, точно молотом ударила его по сердцу. И не без причины.
Молодой гвардеец хорошо знал, что выражение «слово и дело» в те тяжелые времена (это происходило в начале царствования императрицы Анны Иоанновны) имело совершенно особое значение. Раз к кому обращались с подобным выражением, это означало, что тот уличен, или, по крайней мере, заподозрен либо в тяжелом государственном преступлении, либо в каком-нибудь неодобрительном отзыве об императрице или ее правительстве, — и за это виновного ожидала пытка и смертная казнь. Знал также молодой гвардеец, что не только по всему Петербургу, но и по всей России сновали доносчики, усердно шпионившие за народом и доносившие о каждом неосторожно сказанном слове.
Нередко бывали случаи, что они оговаривали совершенно невинных людей просто из личной злобы или ради денежной награды, которую выдавала за каждый донос так называемая «тайная канцелярия» — гроза и ужас всего населения. Достаточно было доносчикам произнести роковое «слово и дело», чтобы людей тащить к допросу, на пытку, на казнь.
Поэтому, когда незнакомцы в плащах произнесли страшную фразу, молодой гвардеец тотчас же понял весь ужас своего положения.
Он беспокойно оглянулся.
Кругом было тихо и безлюдно. Ни шелеста, ни звука... Только где-то поблизости плескали темные воды Фонтанной речки, одной из многих рек, перерезавших молодую еще тогда столицу Санкт-Петербург... Там, за этой рекой, пройдя темный переулок, находился его домик...
В голове молодого поручика блеснула мгновенная мысль: вырваться из рук предателей, добежать до своего дома, предупредить близких о случившемся, а может быть, если удастся, и скрыться совсем, спастись...
Да! Спастись во что бы то ни стало. Непременно спастись! Ведь у него жена, ребенок... Ему надо жить для них, нет: для России он должен жить, для дорогой родины, залитой слезами и кровью...
И с этой смелою мыслью юный офицер сильным ударом кулака свалил на землю одного из незнакомцев, все еще державшего его за грудь, оттолкнул другого, отбросил третьего и, размахивая добытой из ножен шпагою, со всех ног кинулся бежать.
Крики злобы и испуга и бешеные проклятия понеслись ему вдогонку.
— Держи! Лови преступника! — гремело следом за ним в осеннем ночном воздухе, и вскоре три пары ног гулко застучали о придорожные камни, устремляясь в погоню за беглецом. Но кругом было пусто и никто не прибежал на помощь преследователям. Молодой офицер, между тем, не медлил. Он перескочил ров, перелез через плетень и бежал, бежал, не переводя дух, не останавливаясь ни на минуту, едва касаясь ногами земли.
Отчаяние придало ему силы, страх — скорость ногам. Его преследователи остались далеко позади и, наконец, потеряли его след. По крайней мере, их бешеные крики долетали теперь глуше до его болезненно-напряженного слуха.
Добежав до небольшого домика, в темном, пустынном переулке, молодой офицер из всей силы толкнул калитку, незаметно вделанную в заборе, и очутился на крошечном дворе. Затворив наскоро ворота плотным засовом, едва переводя дыхание, он вбежал на крыльцо.

Юный офицер оттолкнул незнакомцев

Глава II
На вечную разлуку

— Какую ты мне сказочку расскажешь сегодня, матушка?
Этот вопрос был сделан маленьким шестилетним человечком сидевшей с ним рядом молодой, худенькой, красивой женщине.
Женщина эта казалась нездоровой. На бледном лице ее играли два предательских пятна румянца. Огромные глаза казались черными от усиленного блеска, игравшего в них.
Маленький человечек был очень похож на свою мать, только белые пухлые щечки его были покрыты здоровым, свежим румянцем, а темные глаза горели мягким, радостным, детским огоньком.
Молодая женщина любовно погладила кудрявую головенку сынишки и спросила ласково:
— Какую же сказку рассказать тебе, Андрюша?
— Ах, матушка, — радостно залепетал ребенок, — ту, старую, знаешь? Про красавицу царь-девицу, которую злые великаны-люди прогнали далеко, далеко с ее родины и не пускают вернуться в царский дворец ее отца...
— Да ведь ты уже знаешь эту сказку, мой миленький, — с улыбкою ответила молодая женщина.
— Ах, я ее рад слушать сто раз! — восторженно вскричал малютка, — и знаешь, мама, я так хорошо ее помню, что стоит мне закрыть глаза, и я вижу милую, ласковую царь-девицу, и мне кажется, что она говорит мне: «Ах, как мне скучно, Андрюша, вдалеке от родимой стороны! Как мне хочется вернуться туда, а злые великаны меня не пускают!..» Как все это странно, матушка: сказка и вдруг точно взаправдашняя царь-девица является ко мне!
— Сказка-то эта — быль, мой милый, — печально проговорила молодая женщина. — Когда подрастешь немного, поймешь все, а пока слушай... Надо торопиться. Уже девятый час. Скоро вернется отец, будем ужинать, и мой мальчик пойдет бай-бай, на боковую...
— И опять увидит царь-девицу во сне, не правда ли, матушка? — радостно вскричал, сияя глазенками, Андрюша.
— Да, да, моя радость. А теперь слушай. Жил-был на свете ласковый и мудрый царь. Он страшно любил свое царство и старался сделать его могучей и сильной страной. Хотел он, чтобы на родине его были корабли и пушки, как и в других странах, и для этого отправлялся сам в чужие земли и под видом простого плотника изучал у иноземных мастеров как строить суда, как лить пушки. Чтобы расширить торговлю и сделать свою родину образованною страною, он завоевывал соседние страны, которые закрывали ему доступ в другие государства. Славное тогда было время для его страны. Когда мудрый царь умер, его жена, царица, продолжала дело своего покойного мужа. Но она недолго прожила после него и передала царство своему внуку...
— Которого звали Петром и который был маленький мальчик, вроде меня, — прервал мать Андрюша.
— Нет, он на целых шесть лет был старше тебя. Но и юный Петр недолго царствовал. После его смерти престол должен был перейти к красавице царь-девице, дочери мудрого царя, но злые люди...
— Великаны, матушка?
— Да, да, злые великаны не дали ей царствовать. И бедная царевна, дочь мудрого царя, ушла в дремучие леса, за широкие реки и, скрывшись в одном селе, зажила там с добрыми, полюбившими ее крестьянами...
Неожиданный стук в дверь внезапно прервал рассказ на полуслове.
— А вот и отец вернулся! — вскричала молодая женщина и, с легкостью девочки вскочив со стула, бросилась к дверям.
— Наконец-то, Юрий! — радостно произнесла она, устремляясь навстречу вошедшему мужчине, и вдруг с громким криком испуга отступила назад.
Лицо молодого офицера было смертельно бледно. Глаза тихо блуждали. Его гвардейский мундир был разорван в нескольких местах.
— Спасайся, Наташа! — произнес он глухим голосом. — Спасайся, пока не поздно, и спаси нашего сына!.. Меня арестуют агенты тайной канцелярии...
— Великий Боже! За что! Что ты сделал, Юрий? — смертельно бледная и, всплеснув руками, вскричала женщина.
— За что? И ты еще спрашиваешь? Да разве что-либо делается теперь по праву? Разве душегубы-немцы не придираются к каждому случаю, чтобы пить нашу русскую кровь?.. Я сидел на вечеринке Буланина... Мы дружески разговаривали... Вспоминали лучшие времена, покойного государя, Великого Петра, матушку Екатерину и юного императора... Как ни тяжело было при последнем, а все же дышалось легче. Про царевну Елизавету говорили тоже... про ее друга Шубина... И я говорил... А там, вероятно, поблизости присутствовал один из шпионов обер-гофмейстера... На улице уже меня догнали... Хотели арестовать... Я бежал... предупредить тебя хотел, Наташа... Думал спастись, уйти вместе с вами... но нет, нельзя... все равно накроют... Вас подведу только... Вам бы лишь уйти... А то розыск, пытки... Тебя пытать будут... Не допущу этого, родная ты моя! Не допущу!
И молодой офицер в смертельном ужасе обхватил руками жену и сына.
— Нет, нет, милый! И я за тобою! На пытку, на розыск! На самую смерть! — пылко вскричала молодая женщина, бросившись на грудь мужа.
Она трепетала всем телом. Обильные слезы текли по ее лицу. Она прижалась к широкой, могучей груди Долинского и судорожно билась на ней.
Андрюша, видя эту сцену, с громким плачем бросился к родителям, не понимая, в чем дело, — о чем тоскует матушка и отец.
— Что будет с ним, если нас запытают, зачем обоих? — взволнованным голосом произнес Долинский. — Нет, нет! — добавил он твердо и, отстранив от себя жену, пристально заглянул ей в глаза и заговорил почти спокойно: — Ты слаба и нежна, Наташа. Я силен и крепок. Чего не сможешь вынести ты, болезненная и хрупкая женщина, то буду в состоянии вынести я. Кто знает, может, дело обойдется простым допросом. А ты... ты... ты возьмешь Андрюшу, голубка, и сейчас же выберешься отсюда, чтобы злодеи не нашли тебя здесь... С первой же возможностью ты уедешь из Петербурга в Москву... Оттуда в слободу Покровскую. В Покровской слободе, при дворе цесаревны, живет наш друг Шубин, Андрюшин крестный. К нему-то и обратись за помощью. Пусть упросит, умолит царевну о ее высоком покровительстве Андрюше и тебе... Живите там с Богом... а как услышите, что выпустили меня, приезжайте немедля назад... А теперь... собирайся, во имя Бога, Наташа, пока не поздно... Нельзя терять ни минуты... Ради сына ты должна беречь себя, должна скрыться... Ведь злодеи не ограничатся одним моим арестом. Они притянут к розыску и тебя!.. Торопи...
Долинский не кончил. Громкий удар в ворота прервал его речь. Наталья Дмитриевна громко вскрикнула и повисла на шее мужа. Андрюша с плачем бросился к отцу.
Так длилась секунда, другая... Потом молодая женщина разом отпрянула от любимого человека. Смертельно бледное лицо ее приняло выражение решимости. Глаза вспыхнули недобрым огнем.
— Слушай, Юрий, жизнь моя! — произнесла она звенящим голосом, — если нам суждено увидеться, я буду самой счастливой женщиной в мире, но если... если, не дай Бог, случится что-либо, наш сын, наш Андрюша вырастет таким же честным и благородным человеком, как и его отец! Клянусь тебе в том!..
И, осенив широким крестным знамением мужа, она поцеловала его долгим прощальным поцелуем, потом кинулась во внутренние комнаты и, стараясь не производить шума и не будить прислуги, быстро отыскала нужное теплое платье себе и сыну.
В одну минуту Андрюша был одет, укутан, как в дальнюю дорогу. Его мать накинула на себя теплый платок и кофту, в которой было трудно узнать изящную, благородную жену гвардейца.
Надо было спешить. Каждое лишнее промедление несло гибель. Стук в ворота усиливался с каждой минутой. Слышно было, что стучало не двое и не трое людей, а целая толпа ломилась в крошечный дворик Долинских.
— Прощай, Наташа! Прощай, моя радость! Господь с тобою. Береги себя! — прошептал глубоко потрясенный молодой офицер. — Прощай, Андрюша, крошка мой, прощай! — продолжил он, высоко вскидывая на руки маленького человечка и прижимая его к своему сильно бьющемуся сердцу. — Слушайся мать и не забывай своего отца. Слышишь, мой Андрюша?
Мальчик только горько плакал, глядя на слезы матери и на печальное лицо отца. Но он мало понимал из того, что перед ним происходило. Ему только жутко было от таких странных стуков, которые, не умолкая теперь ни на мгновенье, потрясали до основания их небольшой дом.
— Пора! Идем, Андрюша! — произнесла наконец его мать, бережно принимая мальчика из рук мужа, и быстрыми шагами направилась к двери. Эта дверь вела в задние сени, откуда был выход прямо в огромный пустырь, находящийся на окраине города.
— А как же батюшка? Разве он останется здесь? — спросил Андрюша, беспокойно оглядываясь назад.
— Да, милый, он должен остаться, — произнесла молодая женщина, едва удерживаясь на ногах от горя, — а мы с тобой пойдем к царь-девице, к юной царевне из маминой сказки...
И вдруг голос, произносивший эти слова, разом затих, оборвался. Наташа с воплем протянула руки назад. Лицо ее исказилось мукой.
— Юрий, Юрий! — прошептала она в смертельной тоске, — беги с нами, пока не поздно...
Долинский взглянул ей прямо в глаза. Печаль, мука и бесконечная любовь отразились в его взоре.
— Ради блага Андрея, иди! — произнес он, благословляя жену издали, и махнул рукою.
С громким рыданием схватила Наталья Дмитриевна на руки сына и бросилась вон из горницы.
В тот же миг ворота, теснимые напором толпы, рухнули, и несколько человек с шумом ворвались во двор. Юрий ясно слышал теперь, как раздались шаги на лестнице, затем на крыльце, у самой двери... В то же время он чутко прислушивался к другим шагам, слабым, чуть слышным, доносившимся из сеней, шагам его Наташи. Вот, вот они тише... еще тише... Замерли совсем. Слава Богу, его жена и ребенок вне опасности! Тогда он медленно подошел к двери и ждал, все еще выгадывая время, когда и эта последняя преграда падет под руками его врагов. Ждать пришлось недолго.
Несколько сильных ударов, и дверь отскочила, сорванная с петель.
Долинский стоял перед нею со скрещенными на груди руками. В лице его не было страха. А между тем он знал, что за оказанное им сопротивление агентам «тайной канцелярии» он подлежал жестоким пыткам, может быть, смерти... Но он не хотел добивать этим известием свою Наташу и, как мог, успокоил ее.
— Берите меня. Я отдаюсь в ваши руки! — произнес молодой офицер, сделав несколько шагов вперед.
Знакомые ему три человека в черных треуголках с целой ватагой приспешников бросились к нему, повалили на пол и, связав по рукам и ногам, с бранью и проклятиями поволокли его с собою...

Глава III
Страничка прошлого

— Что мы делаем, россияне? Петра Великого погребаем? Скорбным, мучительным звуком пронесся под сводами
храма голос новгородского архиерея и главы Синода, Феофана Прокоповича.
И оратор-пастырь, готовившийся произнести надгробное слово, глухо зарыдал, как ребенок. Зарыдал за ним и весь православный народ. Вся Русь зарыдала.
А мудрый преобразователь России, неустрашимый вождь Великой Северной войны, создатель русского флота, творец начала русского просвещения и основатель северной столицы лежал в гробу. На престол воссела его жена, Екатерина.
Около двадцати лет перед тем, во время войны со шведами, при покорении ливонского, подвластного шведам, города Мариенбурга, русские взяли в плен семейство пастора Глюка и его молоденькую служанку Марту Скавронскую... А через небольшой промежуток времени эта Марта так сумела понравиться Петру, что он женился на ней и сделал ее императрицей. После смерти великого царя Екатерина продолжала управлять Россией по образцу своего великого мужа. Но недолго царствовала императрица. Жестокая горячка унесла ее в 1727 году. Судьба лишь двумя годами позволяет ей пережить своего великого супруга. Две дочери остаются сиротами после матушки царицы. Одна из них, старшая, Анна, в год кончины государыни просватана за голштинского принца Фридриха-Карла, вторая, Елизавета, намечалась в невесты его двоюродному брату, принцу Карлу Ульриху, но молодой принц скончался почти единовременно с императрицей, и цесаревна Елизавета осталась в невестах вдовой.
Императрица Екатерина не успела назначить себе преемника.
Смерть ее вызвала вопрос — кому быть царем? Мужского потомства у императрицы не было. Правда, в Петербурге жил внук царя Петра от первой его жены, Евдокии Лопухиной, сын царевича Алексея Петровича, лишенного еще при жизни Петра престола. Этот внук, Петр Алексеевич, как прямой потомок Петра, мог бы сделаться царем, но Петруша слишком еще мал, чтобы управлять государством. Ему 12 лет только. Он должен еще учиться, чтобы пойти по следам своего мо 17чего дедушки. А между тем юный Петр учиться не любил. Да и править государством он вряд ли полюбит когда-нибудь. Он ленив, бессилен от природы и любит только охоту, праздники и развлечения. Все государственные дела за него решает тайный совет во главе с Меньшиковым, этим знаменитым сподвижником покойного царя. Дочь Меньшикова назначена еще при жизни Екатерины в невесты юному Петру. Но юный царь ее не любит, не любит и знаменитого Данилыча, и в один прекрасный день Меньшиков с семьею лишен всех чинов, орденов и казны и сослан в Березов. Теперь уже никто не мешает развлекаться юному императору. Меньшиков в Березове, граф Остерман, воспитатель Петруши, не решается перечить своему воспитаннику, а тут новые друзья подоспели, князья Долгорукие, которые не докучают ему ученьем, как этот несносный Меньшиков, а напротив, всячески стараются увеселять и развлекать его. Особенно старается угодить ему молодой князь Иван. И невеста у него есть, княжна Долгорукая, сестра друга сердешного Вани Долгорукого, но ее не любит юный император. Он одну только девушку любит, красавицу собой: родную тетку, цесаревну Елизавету. Но она не отвечает ему. Ведь он ее племянник, маленький мальчик перед нею, восемнадцатилетней красавицей. Охоты, празднества, бессонно проведенные на пирах ночи незаметно подточили здоровье отрока-царя. А тут еще оспа привязалась, и изнеженный, избалованный, не созданный для роли правителя Петр умирает четырнадцати лет от роду. Теперь все глаза народа направлены на одну преемницу, законную, полноправную царицу. Дочь Великого Петра, Елизавета, и никто больше, должна взойти на престол после смерти юного императора. Так думает народ и гвардия, созданная, выросшая от руки отца этой русской царь-девицы. Но вельможи и генералитет думают иначе. Если цесаревна Елизавета займет престол родителя — она займет его по праву, и никто из сановников не посмеет пикнуть при ней. Не лучше ли им возвести на престол такое лицо, которому и во сне этого не снилось? Тогда, на радостях, лицо это согласится на их условия и отдаст всю правительственную власть в их руки, а само будет довольствоваться одним почетным императорским титулом. И думают властолюбивые вельможи, кого бы им из дальних родственников Петра возвести на престол.
У Петра I был брат, слабоумный царь Иван, сидевший с ним вместе в дни отрочества на престоле. Царя Ивана женили на девице Прасковье Федоровне Салтыковой. От брака этого было три дочери: Екатерина, Анна и Прасковья. Уже много лет спустя по смерти брата Петр выдал двух старших царевен замуж. Старшую Екатерину за Мекленбургского герцога Карла-Леопольда, вторую, Анну, за курляндского герцога Фридриха-Вильгельма. Брак обеих царевен был несчастлив. Екатерине не повезло в замужестве по причине дурного, буйного нрава ее супруга, и она уехала вскоре от него со своей крошкой дочерью в Россию, к матери, царице Прасковье, и жила у нее, пока царица не скончалась. Молодая же герцогиня курляндская, Анна, овдовела через два месяца после свадьбы, по дороге в Митаву, столицу Курляндии.
Вот эту-то вдовствующую Анну Иоанновну и решено было призвать на русский престол, обойдя законную наследницу ее, двоюродную сестру Елизавету.
Так как сторонниками призвания курляндской герцогини явились почти все знатнейшие того времени сановники, то приверженцы Елизаветы не решились громко высказываться за юную дочь Петра. Точно так же умолкли и вельможи, намеревавшиеся посадить на престол обрученную невесту покойного юноши-императора, Екатерину Долгорукую, хотя сначала они ссылались на завещание юного царя, которым назначалась она в государыни.
Когда вопрос о призвании Анны Иоанновны был решен, четыре сановника — Головин, Голицын, Ягужинский и Остерман — составили условие, которым ограничивались права новой государыни, и она обязывалась во всех важнейших решениях подчиняться совету сановников, и послали это условие для подписи герцогине. Анна подписала условие, но, приехав в Россию, от исполнения его отказалась и провозгласила себя самодержавной императрицей.
Сановники ошиблись. Курляндская герцогиня обошла их. Она лишила их власти правления. Более того: между ними и императрицей встал по ее воле человек, взявший в свои руки судьбу России. Она привезла его из Курляндии, назначила его гофмейстером и обер-камергером, выхлопотала ему титул графа римской империи, поставила выше сенаторов и, наконец, возвела в звание курляндского герцога. Подчиняясь всецело воле этого человека, Анна Иоанновна дала ему широкое право карать всех, кого он считал своими врагами и недругами, и распоряжаться на правах правителя государства.
Этот человек происходил из семьи простого служителя-конюха бывших курляндских герцогов, но частью своими способностями, частью разными происками сумел стать первым советником, правой рукой курляндской герцогини, а затем всероссийской императрицы.
Звали этого человека Иоганн Эрнест Бирон.

Глава IV
Достойная семейка. Царская любимица

— Ваше сиятельство, извольте повторить последнюю страницу?
— М-м-м!
— Ваше сиятельство!
— М-м-м!
— Его сиятельство граф приказал мне строго следить за вашими успехами. Вы забываете, что его сиятельство, граф, предназначает вам высокую долю. Со временем вы будете генералом, командиром...
— Фельдмаршалом! — выпаливает до сих пор упорно молчавший во все время урока маленький восьмилетний граф Петр Бирон.
— Врешь, фельдмаршалом буду я... Папахен1 мне сказал это! — кричит его брат, хорошенький, изнеженный, как девочка, длиннокудрый малютка Карл.
— Ну, так я буду генералиссимус2, — надменно сверкая глазами, перекрикивает старший.
— Врешь ты! Я генералиссимус, я фельдмаршал, я вице-канцлер! — вопит малолетний Карлуша, и слезы злобы и обиды брызгают из его глаз.
— Ты дурак! Не вице-канцлер, а просто дурак! — бросает ему в лицо разозлившийся Петр.
— Ты сам дурак! — надрывается Карл. — Я скажу государыне и она тебя... она тебя арестует... да, арестует!
— Ах, ты, дрянной мальчишка!
И старший брат хватает за длинные кудрявые волосы Карла и изо всей силы притягивает его к полу.
Немец-учитель в ужасе. Он мечется из угла в угол и лепечет в тоске:
— Ваше сиятельство! Ради Бога! Вы старший! Умоляю вас, граф Петр, остановитесь!
Но граф Петр и не думает останавливаться.
— Вот тебе фельдмаршал! Вот тебе вице-канцлер! Вот тебе генералиссимус! — повторяет рассвирепевший мальчик, награждая младшего графчика увесистыми шлепками.
Но вдруг он дико вскрикивает и оглашает комнату оглушительным ревом. Маленький Карлуша изловчился и изо всей силы укусил за палец старшего брата. Из руки Петра брызнула алая струйка крови.
— Ах, Боже, что за дети! Они убьют друг друга! — с ужасом возводя очи к небу, произнес учитель, сознавая свое полное бессилие помочь чем-либо.
Вдруг совсем неожиданно раздается тоненький голосок:
— Очень хорошо! Так ему и надо, Карлуша! Молодец, Карлуша! Вот так удружил!
Тяжелая портьера раздвинулась, и крошечная девочка появляется на пороге комнаты.
Девочка кажется совсем маленькой, несмотря на то, что по лицу она не моложе своего восьмилетнего брата. Но большой горб за спиною мешает развиться ее росту и делает безобразной маленькую графиню Гедвигу Бирон. Ее некрасивое, старообразное личико с ненавистью и злорадством обращено к братьям, черные, умные глазенки горят недоброю улыбкою. Эти глазенки да великолепные, на редкость густые черные кудри, которыми не может не гордиться бедная горбунья, составляют единственное ее достояние и красоту.
Она ненавидит обоих братьев, потому что они всегда обижают и дразнят ее. Она рада, что Карл укусил Петю. Петр важничает не в меру и заносится перед ней. Поделом ему. Будет долго помнить, что значит задирать других! И она желчно и злобно смеется, делая гримасы Петру.
— У-у! Противная уродка! Опять пожаловала к нам. Ну, погоди же ты!
И старший граф, забыв в одну минуту свой укушенный палец, налетает на горбунью с поднятыми кулаками. Карл следует его примеру.
Плохо бы пришлось Гедвиге, если бы в эту самую минуту снова не приподнялась тяжелая портьера и на пороге не появилась бы высокая, полная, смуглая дама, одетая в нарядный светло-голубой просторный халат.
Она медленно, величественною походкою вошла в комнату и остановилась, с изумлением глядя на поссорившихся детей.
При виде этой дамы оба мальчика мгновенно скрылись из комнаты. Учитель-немец поспешил за ними.
Маленькая графиня Гедвига горько плакала в своем уголку, не замечая вошедшей. Высокая дама быстрым взором окинула комнату, неодобрительно покачала головою и с легкой улыбкой на смуглом лице подошла к плачущей девочке.
— Они обидели тебя опять, моя малютка? — спросила она тихо.
При первых же звуках этого несколько грубоватого, скорее мужского голоса слезы девочки разом иссякли. Она подняла на вошедшую просиявшее личико и прошептала чуть слышно:
— Меня никто, никто не любит, танте3.
Смуглая женщина нежно притянула ее к себе, вытерла своим платком залитое слезами личико и шепнула на ушко ребенку:
— А про танте Анхен забыла, злая Гедя! Разве танте Анхен тоже не любит своей маленькой графинюшки? — и она легонько пощекотала шейку ребенка.
Девочка молча улыбалась и стала ласкаться к своей заступнице, как кошечка.
А та в свою очередь забавлялась малюткой, играя ее прекрасными, пышными, черными кудрями, перебирая крупный жемчуг на тоненькой шейке маленькой горбуньи.
Они были счастливы каждая по-своему: смуглая высокая женщина забыла свои заботы, маленькая Гедвига — свое горе.
Маленькая Гедвига думала, лежа на коленях своего большого друга: «Никто, никто не любит ее; ни отец, ни матушка, ни братья. Для всех она гадкая уродка, отвратительная горбунья. Одна тетя Анна любит. Тетя Анна никогда не бранит и не ругает ни за что, а всегда ласкает ее, бедненькую шестилетнюю Гедвигу, кормит лакомствами, задаривает подарками, и за это она, Гедвига, больше всего в мире любит добрую тетю».
И девочка украдкой целует большую смуглую руку, гладившую ее по голове.
В тот же миг быстрые шаги за дверью заставляют вздрогнуть обеих.
Гедвига вскакивает и настораживается, как заяц, готовый улизнуть каждую минуту.
Дверь широко распахивается, и плотная, коренастая фигура нарядно одетого в придворный костюм сановника появляется перед ними.
Это обер-гофмейстер русской императрицы, всемогущий Бирон.
— Ваше величество! — говорит он по-немецки с низким поклоном, почтительно останавливается в двух шагах от смуглой высокой женщины, — не знаю, как выразить мою благодарность. Вы не брезгуете, всемилостивая государыня, посещать уголок своего верного раба.
И он с благоговением приложился губами к протянутой ему милостиво руке императрицы.
Потом взгляд его, случайно скользнув по комнате, заметил Гедвигу.
— Марш отсюда! И не смей выходить без спроса из твоих апартаментов. Слышишь ты меня, гадкая горбунья?
Гедвига метнула испуганным взглядом на отца и в один миг исчезла из комнаты. Светлое настроение, навеянное ей доброй императрицей, разом исчезло. Она снова чувствовала себя одинокой и обиженной, бедная, обездоленная девочка.

1. Отец.
2. Главный начальник всех войск.
3. Тетя

Она остановилась с изумлением глядя на поссорившихся детей

Глава V
Неприятный доклад. Царское решение

— Зачем, граф, вы обидели дочку? — с укором спросила императрица, как только горбатенькая фигура Гедвиги скрылась за дверью.
Анна Иоанновна любила девочку, ласкала ее, забавлялась ею. Умненькая, смышленая горбунья интересовала ее. Она позволила маленькой графине называть себя попросту «танте Анхен» и приходить к ней без доклада во всякое время.
Оставшись бездетной после смерти мужа-герцога и любя всем своим существом детей, императрица страстно привязалась к маленьким Биронам. Она не замечала их недостатков и всячески баловала их. К обиженной Богом Гедвиге сердце Анны Иоанновны лежало больше, нежели к ее братьям. И теперь ей было досадно за своего любимца, незаслуженно оскорбившего нервную, впечатлительную девочку.
Но Бирон нисколько не обратил внимания на впечатление, получившееся от его выходки. В его руках была важная бумага, с содержанием которой он спешил познакомить императрицу.
— Измена и предательство кишат вокруг вас, государыня, — хмуря свои черные брови, мрачно произнес он. — С каждым днем люди мои доставляют все новых и новых изменников в тайную канцелярию, к генералу Ушакову.
— И, я думаю, много работы доставляют нашему Андрею Ивановичу? — усмехнулась Анна Иоанновна невеселой усмешкой.
Потом, помолчав немного, добавила:
— И когда ты только успокоишься, граф!.. Все-то тебе казни мерещатся да измены... Уж больно ты раздражителен стал, не в меру... Вам бы с Андреем Ивановичем только пытать да жечь...
— Я, как верный слуга вашего величества, строго соблюдаю интересы моего нового отечества, — произнес, снова нахмурившись, Бирон, — я не виноват, что в России слишком мало верных слуг и что приходится уличать.
— Уволь, граф! — нахмурилась в свою очередь императрица, — опять, небось, показания мне принесли с розыска?.. Скучно все это, да и тяжко... Людей зря на дыбу поднимают, мучают, они сдуру брякнут что-либо, а вы уж и придрались.
— Не совсем зря, ваше величество, — едко произнес Бирон. — Недавний новый арест открывает мне глаза на многое. Арестован прапорщик Семеновского полка Долинский и еще кое-кто из участников товарищеской вечеринки, во время которой мои агенты накрыли их...
— Ну, сболтнули спьяна что-нибудь... — угрюмо перебила докладчика императрица.
— То-то и дело, что не спьяна и не сболтнули. Целый заговор у них был задуман, ваше величество... Государыня, опасайтесь! Если вы не обратите на таких персон вашего внимания, спокойствию вашего величества угрожает беда.
— Какая беда? Что ты говоришь, граф? И от кого беда? — заволновалась Анна.
Ее любимец знал, чем можно повлиять на свою высокую покровительницу, и теперь остался очень доволен, что его слова, очевидно, произвели впечатление.
— Откуда же грозит мне беда, граф? — беспокойным тоном спросила еще раз Анна.
Бирон ничего не ответил. Быстрыми шагами подошел к окну, отбросил тяжелый занавес и величественным жестом указал прямо перед собою. За деревьями насаженного еще императором Петром Летнего сада, среди которого помещался Летний дворец, где жила Анна Иоанновна с семьею Бирона, раскинулся широкий Царицын Луг. На краю этого луга, совсем неподалеку от берега Невы, в то время возвышалось здание другого малого дворца. На этот дворец и указывала теперь красноречивым жестом рука Бирона.
— Из дворца цесаревны? — так и встрепенулась Анна Иоанновна. — Но ведь он необитаем. Царевна у себя в Покровском.
— То-то и худо! Не страшна нам, государыня, беда видимая, а страшна невидимая, — с многозначительной улыбкой произнес Бирон. — На офицерской пирушке произносилось имя цесаревны. Произносилось оно друзьями прапорщика Шубина, самого приближенного теперь лица к ее высочеству. Надеюсь, ваше величество, вы меня поняли, откуда грозит беда?
Да, Анна поняла своего верного слугу. Поняла ясно. Как бельмо на глазу, лежала на ее душе Елизавета. Она только что было успокоилась, зная, что цесаревна в отдалении от двора. А выходит, что так хуже. Вдалеке от столицы Елизавете легче строить козни и набирать себе приверженцев. И этот Шубин, о котором ей уже докладывали не раз! О, он умеет вербовать людей для своей цесаревны. Нет, положительно, надо поправить дело, пока не поздно.
Императрица встала, вытянулась во весь рост. Теперь она казалась огромной, величественной женщиной. Это уже была не прежняя ласковая «тетя Анхен», забавлявшаяся с маленькой Гедвигой. Теперь перед графом обер-гофмейстером стояла могущественная русская императрица.
— Допросить этого, как его... прапорщика и других... — произнесла она своим грубоватым голосом, — а в Покровское снарядить гонца и пригласить ко двору цесаревну. Случай прекрасный. Принцесса Христина переходит в лоно православной церкви, так ей, цесаревне, не грешно присутствовать при миропомазании племянницы. Так и вели отписать Елизавете...
— Слушаю-с, ваше величество! Все будет исполнено, — поклонился Бирон.
— А теперь в манеж. Выезжена та лошадь, что прислана нам в дар от шаха персидского?
— Самолично выездил, государыня, — ответил Бирон.
— Спасибо, граф! — произнесла, улыбаясь, Анна Иоанновна, и лицо ее, омрачившееся было под впечатлением неприятного известия, теперь ожило, просияло.
Императрица любила верховую езду и предавалась ей с удовольствием. При одной мысли об ожидавшей ее любимой забаве она забыла все неприятности и снова стала довольной и веселой.
— А Левенвольде что пишет из Вены? — спрашивала она своего любимца по дороге в свои внутренние апартаменты, где ее ждала свита и фрейлины.
— Граф Левенвольде сообщает, что принц Брауншвейг-Бевернский, которого ваше величество изволили наметить в женихи принцессе Христине, юноша вполне достойный для принцессы, и наш посол успешно ведет переговоры с его высокими родственниками. Надеюсь, принцесса останется довольна выбором жениха.
Говоря это, Бирон кривил душою. Маленькая принцесса, Дочь Екатерины Иоанновны, находившаяся с недавних пор при дворе ее тетки, императрицы Анны, составляла давний плод тайных мечтаний Бирона для его сына Петра, которого дерзкий курляндец задумал женить впоследствии на цесаревне. Но это была слишком дерзкая мысль и о ней пока следовало молчать до поры до времени. И смелый временщик, скрепя сердце, затаил эту мысль в себе.

@темы: текст, Паж цесаревны, Бальдингер, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Глава VIII

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

VIII

Рядом с отделением для просушки, уставленным огромными деревянными ящиками на подобие гробов без крыш, находилось помещение наборной, или складочной, где в особые рамки укладывались соломки для спичек. В наборной, или укладочной, камере работали исключительно женщины. Их занятие не представляло никакой трудности. Работницы быстро проводили рукою по заполненной соломкою для спичек дощечке, изрезанной углублениями, с тем, чтобы в каждое из углублений дощечки попадала соломка. Потом заполненную дощечку накладывали на стержни и принимались за другую, причем вторая дощечка нижнею своею стороною надавливала на соломку нижней, и все это прикрывали тонкой доской в виде пресса. В каждой рамке помещается 2200-2500 соломинок.
Ловкость работниц этого отделения спичечной фабрики много способствует скорости выполнения работы, а легкость подобного труда не мешает их бодрости и жизнерадостности, особенно у молодежи. Наборная — это заповедная Ханаанская земля для несчастных тружеников спичечного производства, это — рай, куда стремится каждый, работающий в удушливой атмосфере макальной, сушильной и других отделений фабрики.
Анна Бобрукова была в числе этих счастливиц, которые работали в наборной. Красивая, рослая, молодая, она выделялась среди других. Кроме того, ее происхождение и смелость, с которой она пустилась в «народ», давали ей большой вес среди наборщиц-крестьянок окрестных деревень, но она и не пользовалась их расположением.
Сегодня Анна более чем когда-либо выделялась среди своих товарок каким-то особенно возбужденным настроением. Она пришла задолго до фабричного гудка и ее видели у ворот о чем-то таинственно совещающейся с Кирюком, работающим в лаборатории. Обычно прилежная и работающая, она сегодня едва-едва справлялась с «уроком», как сама называла положенное в день комплектование рамок.
— Что с Анюткой? Вишь, сама не своя девчонка, — шепнула Дуня Козырина соседке, Марье Косой.
Та только руками развела.
— А кто ее знает... Нешто впервой? И всегда-то она такая несуразная.
— Чего шепчетесь? — неожиданно оборвала их Анна, чудом услыхавшая или, вернее, угадавшая, что говорилось про нее. — А мне то странно, что вы-то спокойны сами. Точно овцы какие, прости Господи! Работают, рук не покладая, и довольны своей судьбой.
— А чего же нам не быть довольными-то? — вступилась бойкая сероглазая Марфуша. — Свои четыре гривенника мы в аккурат получаем, и работа слава Богу! Ничего, жить можно!
— Дура ты! — внезапно набросилась на нее Анна. — «Жить можно!» Да, ведь, и свиньи живут... Да как живут-то! Пойми это, дурища! Как живут-то! Вон Кирюк говорит, что на прочих спичечных девушки и бабы по полтине в день хватают, да и восемь часов на работе, а не десять, как у нас.
— Врет твой Кирюк! — обрезала Бобрукову Марфуша, — кабы так-то хорошо на других фабриках было, чего же ему сюды тащиться занадобилось бы? Каждый не дурак, ищет там, где лучше!
— Верно, верно! — подхватили работницы.
Бобрукова только досадливо махнула рукою. Ее авторитет был поколеблен, и это язвило самолюбие гордой девушки.
В эту минуту дверь из соседней сушильной приотворилась, и Браун вошел в камеру.
— Ты что растрещалась, трещотка? — бросив суровый взгляд на Анну, произнес он. — Мало того, что опоздала сегодня и с Кирюком проболтала гудок, и теперь, руки сложа, рассуждаешь? Ведь, у нас не поштучно, а поденно, и хозяйское время не смей красть.
Анну передернуло и от этого «ты», и от этой резкой речи. Несмотря на все свое деланное опрощение, она не могла никогда забыть свою интеллигентность, и умышленное обращение с нею Брауна, как с простой укладчицей, подняло ее всю.
Лицо Анны вспыхнуло, глаза метнули искры. Она гордо выпрямилась, быстрыми шагами подошла к управляющему и кинула ему в самое лицо:
— Чего вы придираетесь? Сломать меня хотите? Ладно! Не придется! Отца моего вытеснили своими же кознями, а теперь за меня!
— Молчать! — грозно пронесся резкий окрик по камере, и Браун, не меняя своего спокойного лица, сверкнул глазами.
— Не очень-то я испугалась! — разом сатанея, крикнула Анна, — Не стану молчать! Хочется вам меня выгнать, знаю, да руки коротки, шалишь! Я к самому хозяину пойду: так мол и так, от управителя вашего покоя нет — то с нежностями лез, а теперь как увидал, что взятки гладки, так и в шею! Защиты ни от кого нет!
Анна задыхалась. Работницы укладчицы бросили дело и с живейшим любопытством следили за этой сценой. Сверкающие глаза Анны, ее горящее багровым румянцем лицо и дрожащий голос не предвещали ничего хорошего. Но странно: чем больше волновалась девушка, тем спокойнее становился Браун. Ни один мускул не вздрагивал и в его красивом лице. Он медленно поглаживал свою густую черную бороду и насмешливо смотрел искрящимися глазами в лицо Бобруковой. И, когда голос Анны замер на высокой звенящей ноте, Браун спокойно сказал:
— Вступать с тобою в споры и пререкания я не стану: ты — простая укладчица, я — твой начальник. Или потрудись делать так, как я приказываю тебе, или я тебя вышвырну вон в одни сутки! — и, круто повернувшись, он вышел из камеры.
Анна замерла от неожиданности, услышав эти слова; остальные девушки замерли вместе с нею. Так длилось с минуту. Потом все заговорило, закричало, зашумело разом:
— Так нельзя... Выкидывать ни за что, ни про что на улицу... Управитель злобствует. Неладно это!
И вдруг этот шум и гам были разом покрыты высоким, звонким, сильным голосом Анны.
— Товарищи-работницы! — произнесла она, и при первых же звуках этого голоса все стихло. — Что же это? До каких пор терпеть? За хозяином жить можно, а управитель — зверь. Выкинуть! Меня-то! Врешь, руки коротки и не те времена теперь. Все видали, как он на меня буркалы пялил намедни, а теперь не выгорело, так и на улицу! — цинично и злобно расхохоталась она. — Врешь, не уйду, тебя скорее выпру. Да! Неужели это — управитель? Неужели он в нужды наши входит? Вон батька мой плох был, а и то зря человеку не портил. А этот, прости Господи, аспид... Да и откуда он? Кто он такой? Откуда у него деньжищи? Вон слыхала я, что он Старую усадьбу покупать хочет. Не приведи Бог, не попасть бы в беду! Вон Кирюк многое такое выследил. Он говорить с нами хотел, собраться велит... Мы и соберемся, ужо потолкуем... Немца нам над собою иметь не полагается. Пьет он кровь нашу зря...
— А твой отец не пил? — ехидно осведомилась Марья Косая.
— Дура! Так отец и получил за это: едва жив остался, а Браун, глядишь, только денежки хозяйские наживает. И опять: ребятам не позволил работать, а, гляди, ребята с голода мрут. Белый фосфор для них, слышите, вреден! А ты сделай так, чтобы этого самого белого фосфора тут и духа не было... Ведь, незаконно это, запрещено, а у нас есть...
— Есть это, верно! — подхватили работницы.
— Ну, вот! Ну, вот! — обрадовалась Анна. — А потом, какое такое право он имеет «тыкать»? Да он, может, хуже меня, как ни на есть последний.
— Да ты у нас барышня, что и говорить! — не кстати вмешалась бойкая Марфуша.
Но Анна даже и не слышала ее. Она понизила голос до шепота и произнесла чуть слышно:
— И много, много вам еще Кирюк про него скажет всего. Завтра у него в избе соберитесь. Только не все, всех много. Макальщики придут, пильщики и другие, так чтобы, чего доброго, до старосты не дошло. Послушаем. Эх, девушки, серота, ведь, вы, вам умных-то речей куда не мешает послушать!..
Девушки-работницы притихли как-то. Каждая из них сознавала в душе всю правоту слов Анны, но нравственный голод, голод цивилизации, не особенно беспокоил их. Красовские работницы чувствовали более рельефно иной голод, физический, заставлявший их глотать вредную атмосферу фабрики и оставлять в ней большую половину своего здоровья и сил. Однако, они молчаливым сочувствием согласились с Анной, а потом, пошептавшись друг с другом, решили на завтра пойти «послушать» умных речей, как выразилась Анна, в избу Кирюка.


Опять-таки не прошло и года. Но у меня всю весну два состояния- я либо работаю, либо болею, не то не другое не может мне помочь в вычитывании ...

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Сестра Марина

[telwen]

В нашем любимом-дорогом издательстве вышел 54 том полного собрания сочинений.

Чарская Л.А. Том 54. Сестра Марина (лит. обработка) — М.: Русская миссия: Приход храма Святого Духа сошествия:, 2009. — 352с.: ил. — (Полное собрание сочинений)
А вот так эта картинка выглядела в оригинале.

Судя по тому, что там 352 страницы, то одно тем более урезанной и с объединенными главами "Мариной" дело не обошлось.
И мне страшно интересно: приобщились ли они к цивилизации и взяли текст из интернета, или сами раскопали...Если второй повестью "Дикарь" или "Лизочкино счастье" - то текст точно мой...
А если там что то новое- так это покупать придется ж !
Впрочем , если там не урезанный вариант, то я обещаю ее приобрести.Но я в это не верю.

А вот, может не такая яркая, но очень в стиле модерн обложка "Сестры Марины":
По-моему я ее вам не показывала

@темы: сравнение, Чарская, иллюстрации, ПСС, Сестра Марина

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Глава VII

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

VII

В маленькой избенке бывшей старостихи Анисьи было нестерпимо душно. В углу на лавке в полусидячем положении сидела сама Анисья, изможденная горем и нуждою женщина, и крепко спала в самой неудобной позе, в какой обыкновенно спят измученные недавней встряской люди. За ситцевой занавеской на несложной крестьянской постели охал ребенок. Фельдшер вышел покурить и Лика одна осталась у постели больного Андрюши.
Уже четвертую ночь сидит Лика так около больного мальчика. Пролом черепной кости повлек за собою воспаление мозга, во время которого больного нельзя было, ни под каким видом перевезти в фабричную больницу, и Лика Горная водворилась в избе Аксиньи, с целью во чтобы то ни стало выходить Андрюшу.
Дни и ночи проводила она теперь здесь, уходя домой для того лишь, чтобы вымыться и переодеться, да перекинуться двумя, тремя словами с тетей Зиной. Каждый день сюда наведывался Сила. Оп осторожно, беззвучно входил своей тяжеловатой обычно походкой и осведомлялся о здоровье Андрюши. И каждый раз по его уходе Лика должна была сознаться, что она ждет этого посещения, что оно доставляет ей радостное удовлетворение.
Сегодня Сила еще не был, и молодая девушка, сменяя лед на голове больного, обтирая уксусом его горячее тельце, думала о Силе. Он представлялся ей теперь не иначе, как окруженный разбушевавшейся фабричной толпой, готовой растерзать его заодно с Бобруковым; идеалом русского богатыря и в тоже время рыцарем без страха и упрека представлялся он ей. Она знала только двоих таких людей, мощных духом: синьора Виталио и Силу, и к обоим им рвалась ее молодая, горячая душа.
Андрюша застонал на своем ложе, и Лика разом встрепенулась и, с трудом отогнав от себя посторонние мысли, занялась больным.
До 11-ти часов она могла оставаться здесь; в одиннадцать за ней должна была прислать лошадь тетя Зина. Сегодняшнюю ночь Лика решила провести дома, положась на слова доктора, сказавшего ей утром, что опасность более или менее миновала. Ей надо было к тому же собраться с мыслями, обсудить кое-что, что волновало ее чуткую душу.
Сегодня ей пришлось встретиться со школьным учителем Красовки. Это был ярый социалист, и с восторгом отмечал каждую черточку социальной эволюции. И сегодня он сообщил ей, что красовские «просыпаются», что на спичечную проникли агитаторы, и не сегодня — завтра начнется открытое брожение, на этот раз уже вне экономической цели. Лика мельком уловила имена Бобруковой, Кирюка... Кирюк был опасный оппортунист, та гнойная язва пролетариата, которая умела распространять вокруг себя зловоние и заразу. Лика знала, что Кирюк и Анна Бобрукова — единственный недовольный элемент на фабрике, хотя Анна и притворялась под шкурой овечьей скромности, а Кирюк на время прикусил свой ядовитый язык. Кирюк был едва ли не самый сознательный из рабочих. Судьба забросила его в эту глушь из самых недр социально-пролетарской жизни. Он говорил красно и умело и всегда действовал на толпу какой-то задорной бравурой. Кирюк был на «замечании» в губернии, и это несколько приостанавливало этого ярого социалиста. Иванов (фамилия учителя) передал Лике, что Кирюк с той самой истории точит зуб на молодого хозяина, и Лика решила во чтобы то ни стало предупредить Силу. Сам по себе Кирюк не был опасен, но он умел возбуждать и растравлять умы, и этого было достаточно, чтобы чувствовать кое-какие опасения по отношению к нему.
Лика, принципиально стоявшая всегда за народ и презиравшая его угнетателей, не могла не почувствовать всей гадости возмутительной тактики Кирюка. Ведь, Сила шел навстречу серому люду, ведь, он сделал все зависящее от себя, чтобы улучшить быт фабрики. Ужели же он достоин подобного отношения людей, в дружбу и преданность которых он начал было верить, как ребенок?
Да, да, она сегодня же предупредит его обо всем. Только бы скорее, скорее ей увидеть его.
Вошел фельдшер и прервал мысли Лики.
— За вами прислали лошадь, Лидия Валентиновна, — произнес он. — Я разбужу Анисью и мы почередуемся у больного... А вы с Богом.
— Да, я еду, Василий Пармеиович! — каким-то упавшим голосом произнесла Лика и мысленно добавила от себя: «А его нет, он не едет. Он не приедет сегодня!».
Анисья проснулась. Андрюша беспокойно заметался на постели. Лика осторожно наклонилась над ним и поцеловала горячую щеку ребенка, потом накинула на плечи платок и вышла на крыльцо.
Звезды... Звезды... Звезды... Целый мир звезд, целое море золотого сияния.
«Когда я вижу звездное небо», — невольно вспомнила Лика слова Канта, — то чувствую лучшие и высшие стороны своего естества».
Старый философ был искренен, как всегда. Звезды — это совесть неба, которая всегда чиста и прекрасна и является вечным напоминанием миру о его стремлении к совершенству.
Лика взглянула на небо, и вся ее душа всколыхнулась и словно запела, но запела тою целью, которой нет места на небесах. Лике снова захотелось любви, захотелось чувства, сильной мужской светлой, любящей ласки, которая, казалось, не была создана для нее. Ее потянуло в неведомую сладкую и жуткую даль... Ей захотелось услышать горячие, преданные речи, захотелось почувствовать биение сердца, бившегося для, нее. Невольные слезы обожгли ей глаза.
— Одинока... одинока... одинока! — произнесла она с какой-то горькой, болезненной настойчивостью. — Одинока и никому нет дела до меня! — и, подавив в себе вздох, она медленно сошла с крыльца и направилась к тарантасу.
— Лидия Валентиновна! На одну минутку-с! — послышался за нею сильный, хорошо знакомый голос.
Лика вздрогнула, обернулась, пред ней в полутьме обрисовалась атлетическая фигура Строганова.
Жгучая радость вспыхнула полымем в сердце Лики. Его беззаветная любовь к ней светлой, умиротворяющей грезой действовала на нее, а теперь, в эту ночь, когда одиночество остро и болезненно захватило молодую девушку, она более чем когда-либо обрадовалась его приходу.
— Как я рада вас видеть! — вырвалось у нее. В одну минуту Сила был подле Лики. Свет лупы набрасывал свой серебристый покров на его богатырскую фигуру, на широкое лицо и русые кудри, и эти лицо и фигура казались теперь чем-то фантастически-крупным и значительным на фоне ночи.
«Точно и не прежний Сила, каким я его знала три года назад, а другой кто-то, сказочный и чудный», — невольно подумала Лика, и этот другой сразу же властно занял место в ее душе. Протянув ему дрожащие руки, Лика проговорила:
— За мной тетя Зина лошадь прислала. Только я пройтись хочу. Пусть Артем вперед едет, а мы сделаем прогулку. Хотите, Сила Романович?
— Хочу ли я? — таким горячим, юношеским звуком вырвалось из груди Строганова, что Лика почувствовала разом всю огромную любовь этого большого человека. — Да я бы теперь, кажется, до утра вот тут простоял, ожидая вашего выхода из избы.
Лика тихо пожала протянутую ей сильную руку, в которой ее собственная ручка утонула совсем. Потом она взяла Силу под руку и зашагала своей легкой походкой подле Строганова.
— Как пойдем? Лесом или пустынью прикажете-с? — спросил он молодую девушку.
— Лесом! Конечно, лесом! — весело воскликнула та, — если вы не боитесь! — произнесла она с невольным женским лукавством.
— Лидия Валентиновна, храбростью я не хвалюсь, — произнес Строганов, — а ежели, к примеру сказать, кто-нибудь на вашем пути подвернется, чтобы обидеть вас — не приведи, Господи! — тому я — уж простите меня за резкость, мужика сиволапого! — тому я по-простецки голову сверну!
И такой мощью, таким горячим убеждением веры в правоту своих слов повеяло от слов Силы, что Лика вся сжалась, как цветок от грозы, вся разом стала маленькая и робкая. Ее вдруг стало смертельно жалко потерять любовь этого огромного благородного человека, который так сумел бы заступиться за нее, и в тоже время где-то в душе пробуждалось сознание, что она не имеет права на это чувство, на эту любовь, она, опозоренная навеки.
Чтобы как-нибудь сдвинуть с себя всю тяжесть горечи, овладевшую ею, она поторопилась перевести разговор на другую тему.
— А Кирюк что-то мудрит, Сила Романович, — проговорила Лика с трепетом в голосе.
— Мудрит-с? Ну? — простодушным звуком откликнулся Строганов. — А я, признаться, думал, что купанье у него навеки отбило охоту «мудровать».
И он звучно рассмеялся своим сочным голосом. Рассмеялась и Лика.
Теперь они шли по лесной дороге, с двух сторон которой высились огромные лиственные деревья, посеребренные сказочным сиянием луны.
— Во всяком случае, надо принять Меры, Сила Романович, — снова произнесла помолчав Лика, — а то, ведь, за Кирюком пойдут остальные и... и...
— Да... да... Браун тоже мне что-то насчет Кирюка говорил, да я, признаться, не хорошо его слушал. Он и насчет расчета того же Кирюка советовал. А мне жаль его гнать, признаться. Ведь, дурак-человек, с жира бесится. Ведь, все я для них сделал, что мог, так нет же, он, видите ли, мутит теперь народ, что, дескать, им собрания какие-то устраивать надо по вечерам. А мне становой по поводу этих собраний строго настрого наказывал: «Не допускайте вы их, Христом Богом, Сила Романович, наплачетесь! Ведь, в случае чего солдаты опять... стрельба... тюрьмы». Я народ люблю, Лидия Валентиновна, и для его блага всем, чем могу, пожертвую. Только разумного требуйте... Расшибусь — сделаю. Во мне буржуазного эгоизма, ей-ей же, не много. С гимназии в меня это всосалось прочно. Ведь, во тьме я теперь, а искал света когда-то, ближе к природе стремился. Ботаником я быть хотел, а тятенька мой — кремень-человек, ну, и того... вырвал из ученья. А только души моей он не вырвал. Ведь, я — только по натуре купец-буржуй, а душа моя так и трепещет от желания слиться с народом, раскусить его вполне, идти с ним рука об руку... Ах, Господи! Да вы знаете ли, когда наши финансисты на собрании своего союза говорить стали о том, что пролетариат придушить надо в корень, задавить его голос, заставить замолчать, я что им ответил? Вы отца моего спросите. Он после того со мной месяц не разговаривал. Вот и теперь железным, машинным трудом они все хотят задавить труд рабочий, а того не знают, что прогресс-то их культурной финансовой цивилизации к полному упадку поведет. Пролетарий создает финансиста, а не мертвая машина с ее автоматическим выполнением. Взгляните на Англию, Лидия Валентиновна. Бывал я в Лондоне. Так, Господи Боже мой! От нищих прохода нет! И все больше рабочие, выбитые из фабричной жизни. Нет, не диво снискать себе силу финансовую и упиваться ею, простите великодушно-с, как боров, уснувший на отрубях!.. Если ты силен, как человек и единица, дай помощью почувствовать эту силу пигмеям, которые зависят от твоего блага. Видел я Фонвизина пьесу как-то зимою; там Стародум славно говорит: «Имей душу, имей сердце и будешь человеком во всякое время!». Вот в этом-то и кроется красота!
— Красота! — эхом повторила Лика, — Красота — лучшая гармония вселенной.
И вдруг ей невольно припомнилось другое определение красоты другого человека — князя Гарина. Тот искал красоты в красивых положениях и женщинах, тот не любил народа и чуждался его...
Она встрепенулась вся и невольно прижалась к Силе. Мохнатые деревья точно протянулись к ней, звезды замигали сильнее. Какой-то острый колючий холодок пробегал по телу.
— Мне страшно! — произнесла она чуть слышно.
— Лидия Валентиновна, голубушка, почему же? Ведь, не одна вы, с провожатым! — весь так и заволновался Строганов. — Прикажете, может, Артема кликнуть?.. Ах, нервы-то, нервы вам Андрюшкина болезнь расшатала!..
— Нет, нет, не то это, не нервы... И не от чего-нибудь определенного мне страшно, Сила Романович! — мигом овладев собою, произнесла Лика: — а почему-то жутко на душе у меня, ах, как жутко! Помните ли вы, как я к свету стремилась? К солнцу? Помните, как всю мою жизнь переделала, убежала из общества, скрылась сюда? Я думала здесь приносить пользу, уйти вся в ту ошеломляющую работу, а работы такой нет. Здесь нельзя забыться! Тут и помимо меня деятелей много — и учителя, и фельдшера, и больница. Экая невидаль, подумаешь, за больным поухаживать или ребятишек добровольно учить, или воскресные чтения устраивать!.. У меня все-таки и свободного времени много, и не утомляюсь я настолько, насколько бы хотела. Раньше мне лучше было: я с фабрикой вашей общалась, в больнице помогала доктору и читала рабочим по праздникам, и пения хоровые устраивала, а теперь, когда все улучшилось с вашим приездом, мне делать нечего. Ребятишек выделили, в больнице — два фельдшера бессменно, а насчет духовной пищи, этих чтений я... я...
— Неужто из-за меня вы их прекратили, Лидия Валентиновна? — почти с ужасом вырвалось у Силы.
Легкий кивок стриженой головки, посеребренной луною, был ему ответом.
— Как? Из-за меня? И я, дурак, мужик неотесанный, помешал вам? — тем же испуганным звуком вырывалось из могучей груди Силы.
— Да, видите ли... мне было неловко подводить вас... Администрация могла подумать, что у вас на фабрике нелегальные собрания, могла набросить тень на имя Строганова, а я не хочу этого, Сила Романович, голубчик! — пылко заключила свою речь Лика.
— Да черта ли мне до администрации и ее придирок, Лидия Валентиновна! — забывая всю свою обычную сдержанность, воскликнул Сила. — Да если они о вас заикнуться посмеют, так я к губернатору и... и...
Он задохнулся. Его грудь бурно вздымалась, рука, на которую опиралась Лика, дрожала. Потом, переведя дух через минуту, он заговорил невольно трепетным и молящим голосом:
— Умоляю вас, Лидия Валентиновна, барышня золотая, Христа ради, осчастливьте меня вы и не забывайте моей фабрики! А если мешаю я — прикажите уехать! Ей Богу, не только уеду, а умру, сгину по одному вашему слову, Лидия Валентиновна...
Оп запнулся, закрыл лицо руками и, прежде чем Лика могла вымолвить слово, этот огромный человек упал к ее ногам и зарыдал, как ребенок. Все его сильное тело конвульсивно вздрагивало, голова билась на траве у самых ног Лики. Не плач, а стон рвали ему грудь, оглашая лес своими душу потрясающими звуками.
Три года таил Сила в себе это могучее чувство, лелеял его, как святыню, ограждая от всех непроницаемой стеною алтарь своей любви на высоком пьедестале, посреди которого стояло его божество — Лика, и теперь не вынес... Встреча с нею, почти потерянной из вида для него, ее заметное расположение к нему, его переход от скорбной сладкой тоски по ней к светлой, радостной встрече — все это надломило недюжинные силы Строганова. Теперь он рыдал, как слабый, измученный, бессильный ребенок.
Потрясенная, взволнованная стояла Лика, не зная, что сделать, что предпринять. Сладкое, невыразимо приятное чувство властно говорило в ее сердце. Она гордилась этим человеком, рыдавшим от любви у ее ног. Вся ее душа рвалась к нему навстречу. Ей хотелось дать огромное счастье этому светлому, большому ребенку. Она положила руку на плечо Строганова, а другую опустила на его кудрявую голову.
— Сила! Опомнитесь! — послышался в тишине ночи ее мягкий, вздрагивающий голос. — Опомнитесь, Сила! Взгляните на меня!
Точно электрический ток прошел по телу Строганова, Оп поднял голову и, все еще стоя на коленах пред Ликой, взволнованно заговорил:
— Простите... Христа ради... Лидия Валентиновна... Я — дурак, мужик. Я не смел беспокоить... пугать вас. Вы — генеральская дочка, белая косточка, Лидия Валентиновна, а я — сиволапый буржуй, купец... И как я смел оскорбить ваш слух, вашу гордость? Простите! Простите меня!
Лика вспыхнула, выпрямилась. Гордостью повеяло от ее лица, глаза заблестели.
— Глядите на меня! — произнесла она значительно. — Видите ли вы мое лицо, мои глаза, Сила? Глядите в них хорошенько, глядите, они плачут. Не оскорбили вы меня, нет, нет! Дивным, ярким счастьем повеяло на меня от вашей любви. Ведь, я знала, что вы любите меня давно, давно, Сила... с той первой встречи в концерте, когда я пела мои песенки пред публикой. Тогда же я поняла то впечатление, которое произвела на вас. Как же вы можете думать, что такая любовь оскорбит меня? Сила! Сила! Я горжусь ею, если вы хотите знать это, да, я горжусь вашей любовью. Нет здесь ни белых косточек, ни буржуев, ни пролетариев, а есть люди, есть два друга, два брата, два существа, сродные по духу естества, два борца, стремящиеся использовать свои силы для блага человечества. И что может быть прекраснее такой любви!
Лика замолкла. Ее глаза смело поднялись к небу, к ласковым звездам, мигающим издалека. Ее побледневшее лицо было вдохновенно красиво.
— Сила! — снова проговорила она, — если ваше счастье заключается в сознании чувства, пробужденного во мне вами, то не гоните этого сознания от себя. Брат мой! друг мой, Сила! Я люблю вас, как друга, как брата... Да, я люблю вас!
Тихий крик пронесся по лесу. Строганов вдруг очутился на ногах. Жгучее счастье опалило его.
— Лидия Валентиновна! Храни вас Господи за это! — прошептал он чуть слышно. — Смею ли я? Смею ли я? Но вы сами-с, сами-с сказали, что нет пролетариев и бюрократов, нет буржуазии... это — условные градации... есть только люди-с. Вы слишком прекрасны, слишком велики, Лидия Валентиновна, святая вы; но как милости, как нищий, молю вас: не откажите позволить мне всю мою жизнь посвятить вам, быть вашим псом, собакой, рабом, слугою. Будьте моей владычицей и женой, Лидия Валентиновна! Удостойте, осчастливьте-с! Мужик я буржуй, но я все силы употреблю на самосовершенствование. И положения добьюсь, и чинов. С деньгами все можно-с, только вы... Или убейте меня, убейте сейчас же за дерзость!..
Его глаза с мольбою впились в заметно побледневшее лицо Горной. Робкая надежда мелькала в его широко раскрытом взоре. Он следил за каждой черточкой, за каждым движением ее прелестного личика и ждал приговора.
Обе руки Лики упали на плечи Силы. Потом она сжала его крупную, сильную голову ладонями и, радостно смеясь одними глазами, произнесла:
— Глупенький! Разве же не видите вы, что я согласна?
Она хотела еще прибавить что-то, и вдруг точно молот ударил ей по душе. Огненная мысль вонзилась в мозг и колючими змейками побежала к сердцу. Сердце разом захолодело и все наполнилось той ужасной, потрясающей пустотой, какую она ощущала уже не раз в себе.
«Ты не можешь быть ничьей женой, ты опозорена навеки!» — выстукивало рядом потрясающих ударов это опустошенное мраком женское сердечко, и в один миг она резко оттолкнула от себя Силу и глухо прошептала, закрывая лицо руками:
— Нет! Нет, это невозможно, я не, имею права быть ничьей женой... — и обессиленная опустилась на траву.
В один миг Сила очутился подле нее.
— За что? За что? Лидия Валентиновна? Да; да, не стою я!.. Знаю... Зазнался я... знаю... Простите! — лепетал он, как ребенок, то хватаясь за голову, то припадая к ногам Лики.
— Нет, не то... не то! — воскликнула она, — не то! Господи, что за пытка такая! — Она заложила за голову свои хрупкие руки и хрустнула ими. — Вы — золото! Вы — сокровище, Сила. Вы — тот светлый идеал человека, которому даже не надо совершенствоваться, а я... я... я опозорена... навсегда... — с трудом вымолвила она роковое слово и после минутной паузы проговорила с мучительно-злорадным смехом: — или вы не знали, что ваша чистая Лика была любовницей князя Всеволода Гарина? Вы не знали этого, Сила?
Наступила мучительная пауза.
И вдруг что-то горячее коснулось бессильно опущенных рук Лики. Вот еще, еще и еще. Сила Романович припал губами к этим бессильным Ручкам и целый град поцелуев полился на них.
— Все, все знаю, — послышался его шепот, — Лидия Валентиновна, солнышко мое светлое, и могу только преклониться пред вами и теперь. Как высшего счастья, как величайшей чести, молю об одном: снизойдите до меня, будьте моей женой! А что касается того... другого... он не мог уронить вас, душу вашу, не глядя ни на что... Ваше беззаветное чувство к тому только подняло вас еще выше, и подлец тот, кто посмеет взглянуть на это иначе... Одно только жутко мне: что ежели... — тут он замолк на минуту, — что ежели он живет еще в вашей душе?
— Нет! — сильно вырвалось из груди Лики, — он погиб для меня! Вы можете быть уверены в этом, Сила! И если я вспоминаю с трепетом о нем, то с трепетом ненависти и неприязни... Не бойтесь ничего! Я буду вам честной женою, Сила, а если тот, другой когда-либо появится на моем пути...
— То он погибнет за малейшую непочтительность к вам! — произнес Строганов таким голосом, который всколыхнул все существо молодой девушки.
Молча протянула она ему обе руки. Он прижался к ним долгим поцелуем. Вся его душа вылилась в этом поцелуе, вся несложная, но чудно-прекрасная душа.
— Господи! За что мне это? Мне — ничтожному аршиннику, недоучке? — произнес он с жаром.
— Милый! Вы лучший из людей! — произнесла Лика, опираясь снова на его руку, чтобы продолжать путь.
Звезды по-прежнему сияли им с неба. Деревья вырастали, как стражи, по сторонам пути, словно приветствуя их молодой союз. Но что-то новое было в этом сиянии звезд и неба, новое для них обоих.
— Хорошо! — сказала Лика и тихо сжала руку своего жениха.
Он коснулся этой руки поцелуем, тем поцелуем, который создает женщину царицей в один миг, и взглянул на нее лучистым взором.
Лике казалось, что ее сердце выпрыгнет от счастья. Она зажала его рукою и ускорила шаг.
Вдруг дикий, пронзительный крик совы пронесся над лесом. Сила разом остановился. Лика последовала его примеру. Холодком повеяло на них от этого крика.
— Вы верите в предчувствия? — произнесла молодая девушка заметно побелевшими губами.
— Я верю в мое огромное незаслуженное счастье, — ответил Строганов, не спускавший с нее все время влюбленных глаз.
— А я верю! — тихо прошептала Лика, так тихо, чтобы даже он не мог услышать ее, и вдруг схватилась за руку своего спутника. — Что это? Что это? — проронила она, испуганно оглядываясь на деревья.
Темная тень пересекла им путь и скрылась за деревьями.
— Какой-то человек, — спокойно произнес Сила — должно быть, подгулявший рабочий, не посмевший вернуться в таком виде домой.
— Да, да, рабочий! — машинально произнесла Лика и прибавила шага.
— Рабочий!!! — произнес кто-то за кустами, — именно рабочий, моя дорогая! — и, лишь только влюбленная пара удалилась, темная фигура выскочила из кустов и встала теперь посреди дороги, вся облитая сиянием луны.
Бледное лицо незнакомца подергивалось судорогой, глаза мрачно горели. Он был страшен в эту минуту со своей черной бородой, покрывавшей почти до самых глаз его щеки, с мрачным взором, от которого веяло гибелью. Он поднял кулак и погрозил звездам, ласково мерцавшим ему издалека.
— Никогда! Слышите ли, никогда, никто иной, кроме меня, не коснется ее. Она моя и выстрадана мною по праву! — глухим шипящим голосом произнес черный человек, — И моей и ничьей больше, клянусь, не будет моя Лика!
И, точно приняв клятву черного человека, совсем выплыла из-за облака серебряная луна и осветила и гибкую эластичную фигуру, и бледное бородатое лицо странного человека, позволяя узнать его в полутьме лунной ночи. Германом Брауном звался этот странный человек.


Медленно, к сожалению, все движется, но движется же...Боюсь загадывать когда смогу выложить следующую главу- но надеюсь на среду...

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Переименования книг Чарской

[change-ange]

Чем объясняются, на ваш взгляд, переименования настоящих названий книг Чарской редакторами? Они лучше звучат, более современны или коммерчески выгодны - лучше продаются? Кстати, не только «Зоберны» переделывают названия. В других издательствах такое тоже было...

И вообще, это нормально — за автора решать, как будет называться ЕГО произведение?

@темы: вопрос, Чарская

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Глава VI

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

VI.

Сила Романович сдержал свое слово. Не прошло и трех недель со дня его приезда на спичечную, как произошла полная реорганизация фабрики. В макальном отделении, где вследствие фосфорных газов всегда стояла вредная, удушливая атмосфера, были сделаны особенные вентиляции и вход из макальной в наборную герметически запирался подъемной дверью. Лабораторию перенесли в отдельный флигель, так как этого просили рабочие. Устроены были баня и столовая артели. Особенное внимание было обращено на малолетних. Дети на фабрике при прежнем управляющем допускались во все камеры, считая даже и лабораторию, где они растирали зловредные порошки. Теперь им только давали работу в коробочной и упаковочной, где готовились спичечные коробки и наклеивались бандероли. В отделении изготовления зажигательной массы не было одного постоянного состава рабочих: они чередовались, чтобы не отравляться постепенно вследствие продолжительного пребывания здесь выделениями фосфорного вещества, обильно напитывающего атмосферу камеры.
И на больницу было обращено особенное внимание со стороны Силы. Он пригласил лишнего фельдшера, подговорил земского врача чаще заглядывать в его «логовище», как он шутя называл фабрику. Кроме того, Сила учредил эмеритурную книжку, по образцу больших столичных заводов, и всячески старался облегчать быт тех бедных тружеников, жизнь и благополучие которых целиком легли теперь на его совесть.
Новый управляющий блестяще оправдал возложенные на него надежды. Он всюду поспевал своим прозорливым оком, помогая по мере сил и возможности молодому хозяину.
Целые дни молодой хозяин и его помощник были на ногах. Можно было с утра до ночи видеть рослого богатыря Силу, мелькающего из одной камеры в другую, и за ним гибкую, тонкую, эластичную фигуру, мало похожую на фигуру простого машиниста, Брауна. Бобрукова давно удалили с фабрики и он переселился в губернский город, а дом управляющего был взят под артель, так как Браун упорно отказался от предложения Силы переселиться из его «Забытой усадьбы» и продолжал отмахивать по десять верст в день, посещая фабрику.
От прежнего управляющего осталось лишь одно неприятное воспоминание в образе его дочери, Анны, работавшей на фабрике. Но и Анна стала теперь неузнаваема. Прежняя заносчивая, дерзкая девушка превратилась в послушную овечку. Ее голоса не было слышно в камере. Очевидно, несчастье с отцом отразилось и на ней. Анна притихла, и только ее большие черные глаза с горячим, злым огоньком останавливались подолгу на фигуре. Брауна, когда он, сопутствуя молодому хозяину, посещал наборную.
Было утро. Первый гудок гулко прозвучал в воздухе. От Колотаевки и Красовки потянулись длинные вереницы худых, тощих фигур. Это были спичечники, спешившие поспеть к началу работы. Из небольшого домика, стоявшего по соседству с артелью, появилась богатырская фигура Силы. Строганов взглянул на небо, перекрестился и светло улыбнулся.
«Погодка-то, погодка какая! — мысленно произнес он. — В Питере об эту пору такого денька не дождешься. Славно здесь, век бы остался! Только бы»...
Тут быстрая, как молния, мысль промелькнула в голове Силы. Краска бросилась ему в лицо. Глаза мягко увлажнились и засияли.
«Только бы видеть ее почаще... — докончила его мысль. — Хоть изредка видеть ее, милую, чудную, святую, только бы хоть одним глазком видеть»...
С той роковой ночи Сила Романович не встречался с Ликой. Правда, часто издали он видел ее стройную, гибкую фигурку, пробирающуюся узкой межой по направлению Рябовки, где она сама лично учительствовала, но он не решался подойти к ней, заговорить с нею. Она пристыдила его в Нескучном, упрекнула его в недостаточном внимании к фабричному люду, и теперь он не явится к ней до тех пор, пока не исполнит до конца возложенной на него миссии. Он докажет ей, этой святой девушке, что если и неизмеримо выше стоит она, то все-таки все усилия его души стремятся к тому, чтобы подняться в ее глазах. Он и не хочет большего. Ему бы только немного стать человеком в ее глазах!
Мысль о Лике так захватила Сиду, что он и не заметил, как неслышно приблизилась к нему знакомая фигура. Браун подошел к крыльцу и, с достоинством приподняв фуражку, поклонился хозяину, как равный равному.
— А-а! Герман Васильевич, здравствуйте! — радушно произнес Сила, протягивая руку бывшему машинисту. — Эк, вы в эдакую рань пришли! Шутка ли, пять верст отмахать! И сколько-то раз я говорил вам, голубчик: перебирайтесь сюда, я вам флигельчик мой велю очистить чем так-то почву трамбовать каждое утро. А?
— Нет, уж увольте, хозяин! Привык я там, да и... — нахмурясь произнес он и запнулся.
Сила Романович сочувственно взглянул на него.
— Ну, как знаете! Как знаете! — заторопился он сказать. — Стеснять вас не стану. Ну, а деньжонок не возьмете ли от меня, чтобы лошадку купить, шарабанчик? Все же удобнее будет ездить.
Доброе, детски-простосердечное лицо Силы приняло молящее выражение. Ему было болезненно жаль этого гордого человека и хотелось облегчить его участь.
Но, очевидно, душе Брауна были чужды проявления такого чувства. Он вскинул на молодого хозяина надменным взглядом и холодно произнес:
— Благодарю вас, но не в моих привычках принимать подарки. Вы платите мне ровно столько, сколько этого заслуживает хороший управляющий, и сверх нормы я не возьму ничего. А что касается лошади, то она мне не нужна. Я люблю делать продолжительные прогулки. Иначе я давно приобрел бы ее, так как располагаю достаточными средствами, приобретенными моим прежним заработком в Вене и на прочих европейских фабриках. Но я не считаю нужным сделать это. И уж если делать приобретение, то скорее я бы уж приобрел себе «Забытую усадьбу», благо ее владетели отдадут ее за бесценок.
— Ну вот, ну вот и отлично! — обрадовался Сила. — И если ваших сбережений не хватит, то смело располагайте моими суммами для этой цели... заимообразно! — добавил он со своей обычной деликатностью.
— Еще раз благодарю, хозяин, но, по всей вероятности, моих сбережений хватит, — произнес Браун. — А сколько вы думаете пробыть здесь?
— А что? — встрепенулся Строганов.
Одна мысль об отъезде приводила его в отчаяние. Он не мог себе представить, как он уедет из этих мест, где хотя изредка он видит пленительный образ Лики, где все дышит ею, где всюду ступает ее маленькая ножка.
«Уехать отсюда! Так скоро? Нет! Нет! Пусть отец ведет свое дело ситцевой мануфактуры одни в столице, покамест я останусь здесь... Это мне необходимо, как воздух».
— А что? — произнес он еще раз тем же испуганным голосом.
— Да лучше вам бы остаться здесь, хозяин, пока совсем не реорганизуется наша фабрика, — произнес Браун, устремляя на Строганова свой пронзительный взгляд, — а то наши оппоненты Веревкин, Маркулов уже начинают проявлять себя. Да и Кирюк мутит что-то ... Да и Бобруков еще уняться не может и действует издалека на своих приверженцев. Им хочется снова водворить старого управляющего и...
— Этого не будет! — произнес Сила решительным, упорным тоном, которого было трудно ожидать от пего. — Я доволен вами, Браун, и не хочу никого другого. И речи не может быть об этом больше! Я не знаю, какой силой вы привлекли народ к себя, но помните, рабочие выбрали вас единогласно и...
— Это — панургово стадо. Они всегда привыкли действовать гуртом, как стадо свиней, — жестко произнес управляющий.
— Что? — лицо Силы приняло разом недоумевающее выражение, — как вы странно сказали это, Браун... Не жалуете вы их, что ли, этот народ? А я думал, что вы твердо стоите за свободу, равенство и благополучие этих людей....
— Вы — законченный и просвещенный европеец, а говорите, как ребенок, извините меня, — отвечал тот, и его тонкое лицо осветилось усмешкой. — Я — враг насилия, потому что оно претит принципам мироздания... Бог создал мир, чтобы поселить в нем свободного царя-человека. Но люди пожелали власти и кровью покупали ее. Одни бациллы пожирали другие... Выше всяких основ стояла прочная основа права сильнейшего. Сила хороша, но надо знать, над кем проявлять ее. Ведь, подчиняя себе известную силу, можно уронить, обесцветить себя, если эта сила своей некультурностью заставит запачкать руки своего победителя. Я борюсь только с равными и борюсь наверняка, зная, что останусь победителем, иная борьба меня не влечет.
— Ну, а уравнение пролетариата с буржуазным классом? Как вы смотрите на это дело, Браун?
— На это я отвечу одним, хозяин. Ваш народ вырос и поднялся в последнее время. Рабочий класс подавлен как в своем материальном, так и в нравственном росте. В этом его болезнь. У вас рабочий — мужик, серая скотина, в Европе он — единица, индивидуум с широким горизонтом. Узость положения вашего рабочего делает его односторонним даже в его влечении к свободе. Это — уже не борьба за право, а борьба за существование. Бросьте ему каравай хлеба, кошель с деньгами, он набьет свой живот, нарядится по-господски, пойдет в трактир, будет пить, как извозчик, и слушать скверную музыку, и он счастлив, сыт, ему нет дела до тех подлых условий, в какие попала его родина. Нет, таких борцов я не признаю. Их надо сжать клещами и задушить в них малейшее влечение к революции. Только сытые, сильные, смелые люди, люди, не зависящие от их безжалостного властелина-голода, должны идти во главе освободительного движения. Я бы сказал, что бюрократические сферы должны первые принципиально выдвинуться в борьбе за свободу, а народ и пролетариат уже пойдет за ними, как стая покорных овец. Но нужно всегда помнить, что власть должна быть, но власть не бичующая, а могуче-великодушная, красивая власть... Ведь, прежний древний Рим был силен властью, а...
Браун разом запнулся. По его лицу пробежало странное, не отвечающее его речам, выражение. Глаза приковались к одной точке.
Сила Романович невольно перевел свой взор по направлению взгляда управляющего и замерь на месте. К воротам фабрики подъезжала грохоча телега; в ней сидела Лика, с бледным лицом, с расширенными от страха глазами. Она на ходу выпрыгнула из своего своеобразного экипажа и бегом направилась к обоим собеседникам.
— Сила Романович! Голубчик! — кричала она еще издали, протягивая руки, — в Рябовке несчастье случилось. Авдотьи, прежней старостихи, Андрюша в колодец свалился. Ради Господа, за доктором пошлите, а мне фельдшера дайте и позвольте Андрюшу перевезти в вашу больницу, хотя он в рабочих и не числится. Мальчик о сруб голову проломил... Ужас... Ради Бога, скорее, голубчик!..
Не помня себя, Лика роняла слова за словом крепко вцепившись руками в руку Силы. Взоры ее глаз, полных слез, впивались в него. Выражение муки застыло в ее красивом лице. Но вдруг точно трепет прошел по телу девушки. Она почувствовала на себе чем-то пристально обращенный в ее лицо взгляд. И вмиг все это лицо покрылось краской. Лика инстинктивно стиснула руку Силы, как бы прося у него помощи, и снова прерывисто, взволнованно заговорила: — Едемте со мною, голубчик, пожалуйста, поскорее! И фельдшеру прикажите тоже. Только ради Бога скорее, а то Андрюша умрет... может быть, и умер — уже... без меня. Жалко, ведь, такой славный мальчишка и притом один сын у матери! Все там растерялись, заметались. Вот мне и пришлось ехать... самой. Скорее, скорее, голубчик!
Но Силу уже не надо было торопить. Волнение Лики невольно передалось ему. Взволнованным голосом приказал он тотчас же позвать фельдшера, потом попросил Брауна отрядить немедленно верхового за земским врачом и, покончив со всем этим, помог Лике вскарабкаться на телегу.
— Ну, вот и ладно, теперь уж полдела сделано! — произнес он ободряющим голосом, усаживаясь и подле молодой девушки и приказав фельдшеру поместиться тут же.
Серый, невзрачный мужичонка задергал вожжами, и телега, громыхая, поскакала по направлению Рябовки. Браун долго и пристально смотрел вслед, потом медленно сунул руку в карман, вынул из него портсигар, закурил папиросу и глубоко, глубоко задумался.
— Что? Проморгал свою лапушку? И знать тебя не хочет генеральская дочка! — послышался за ним насмешливый шепот.
Браун быстро обернулся. Пред ним в своем обычном ярком, пестром наряде, выгодно оттеняющем ее резкую красоту, стояла Анна Бобрукова. Ее черные глаза насмешливо сверкали, рот кривился. При виде этого задорно поднятого к нему лица, вся кровь кинулась в голову Брауна. Что-то грозное сверкнуло в его черных пронзительных глазах, и, прежде чем девушка могла опомниться, он схватил ее за плечи и произнес тихо и внушительно:
— Слушай ты, тварь, слушай меня хорошенько! Если ты когда-либо посмеешь произнести имя этой святой девушки, я размозжу тебе голову о стену камеры, хотя не привык быть грубым ни с одной женщиной в мире. А теперь ступай и чтобы ты не попадалась мне больше намоем пути никогда! Слышишь?
И с силой оттолкнув от себя Анну, он спокойным шагом двинулся по направлению ворот фабрики.

Думаю дальше в среду где-то.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская