Друзья юных читателей.

[change-ange]

Обещанное в увеличенном виде и текстом. Форзац одного из изданий Чарской.



Клавдия Владимировна Лукашевич принадлежит к числу самых популярных и самых плодовитых рус­ских писателей для детей. Сочинения её разошлись в миллионах экземплярах. К. В. начала работать с 1884 г. и до сего времени продолжает неустанно тру­диться.
Софья Марковна посвятила всю свою литературную деятельность детям, и в течение тридцати с лишком лет писала исключительно только рассказы, повести, сказки и очерки детской жизни.
Её сочинения пользуются до сих нор большим успехом среди детей. Задача, которую поставила себе С.М. Макарова, была - всегда поучать и сооб­щать детям полезные сведения почти шутя, т. е. соединять приятное с полезным.

Лндия Алексеевна Чарская начала писать для детей пятнадцать лет тому назад, и сборники её сразу обратили па себя внимание публики. За это сравнительно короткое время она успела написать для детей младшего, среднего и старшего возрастов массу книг на всевозможные темы: исторические, бытовые, из жизни учащихся (гимназистов, гимназисток, институток и т. д.). Все её книги поль­зуются выдающимся и вполне заслуженным успехом у юных читателей.

Г-жа Уйда, известная английская писатель­ница, род. 1840 г. Написала много романов и одну книгу для детей —сказки, для принца Неаполитанского. Эта чудная книга может быть поставлена наряду с лучшими произведениями детской литературы.

@темы: Макарова, Лукашевич, Чарская, биография

---

Иллюстратор Табурин и "Люда Влассовская"

[change-ange]

В современном издании "Люды Влассовской" нет этих иллюстраций Табурина. Так что дополняю.

@темы: Чарская, иллюстрации, Табурин

---

Л.Чарская "Во имя любви"

[olrossa]

Из сборника
"Проблемы любви"

Л.Чарская

Во имя любви.

I.

Темно-перловая пыль беспорядочно широкой волной стлалась по дороге. Синее небо лазоревой улыбкой улыбалось истомленной зноем земле, прекрасное в своем величавом бесстрастии...
По пыльной дороге, закрываясь зонтиком от назойливой ласки июльских лучей, шла девушка, легкая и грациозная, с двумя тяжелыми черными косами за спиною.
Девушка шла стремительно, не взирая на жару, располагающую к отдыху и лени, и в ее быстрой походке, в дрожащей маленькой ручке, держащей зонтик, и в больших вдумчиво милых глазах сквозило волнение.
Где-то близко, совсем близко зазвенел колокольчик.
Девушка вздрогнула, остановилась, и алая краска ярко залила ее загорелые щеки... Колокольчик распевал свою звонкую песню, переливаясь и замирая, а девушка все ждала, не двигаясь и улыбаясь не то звукам, не то своим мыслям, вихрем ворвавшимся в голову.
Из-за горы вынырнул тарантас, запряженный парой сытых, деревенских лошадок. Девушка впилась в него глазами, оставаясь в том же положении, с прижатой к груди загорелой рукой.
Вся жизнь этого стройного, молодого существа сосредоточилась в больших черных глазах, выражавших теперь одно жгучее, острое ожидание...
Тарантас приближался... Она могла различить и тупое лицо возницы, и запыленную фигуру сидящего в тарантасе мужчины.
Еще минута, и он проскачет мимо, оставив ее далеко позади, оцепеневшую в своем ожидании. Эта мысль сковала внезапным страхом все существо девушки, и, собрав силы, она крикнула надорванным от волнения голосом:
— Сережа!
Вмиг оборвался звон колокольчика, возница круто осадил лошадей и тарантас остановился в десяти шагах от нее.
Сидевший в нем молодой человек прищурился на девушку сквозь стекла золотого пенсне и вдруг широкая, радостная улыбка расползлась по его покрытому густым слоем подорожной пыли лицу.
Легко и быстро выпрыгнул он из тарантаса и обнял девушку.
— Наташа! Милая Наташа!
— Сережа!
Они поцеловались крепко, как брат с сестрой.
— А еще не узнал, проехал мимо, безответный, — говорила она тем радостно взволнованным и размягченным голосом, который помимо воли дрожит слезами и волнением.
— Не узнал, ей Богу не узнал, Наташа! И какая же ты стала красавица, — оправдывался он, отстраняя ее немного и любуясь ею, как картиной.
— Ну, вот, — недовольно вытянула она полные губки, что удивительно шло к ее красивому, загорелому, на диво здоровому личику, — ну вот, таких ли ты видел там у себя красавиц!
Она сказала это совсем просто, без задней мысли, но он, как неправый перед нею, усмотрел в ее словах намек, недовольство и спросил тихим, виноватым голосом:
— Ты простила, Наташа?
Вмиг с ее искрившегося счастьем личика сбежало оживление и она заговорила скоро-скоро, как бы боясь, чтобы он не прервал и не остановил ее, в то время как щеки ее побледнели под загаром, а глаза стали как-то холоднее и глубже:
— Вот, вот, Сережа, я для этого нарочно и встретила тебя за деревней, чтобы сказать тебе, что я ни на минуту не считала тебя виноватым. Мы были очень молоды, мы увлекались, но, помнишь, я и тогда говорила тебе, что это не то, не то... Ах, Сережа, как мы были тогда глупы... И как ты, вероятно, смеялся надо мною с «ней»...
— Никогда!
— Правда? Ну, верю, верю... Ты не беспокойся, что огорчил меня. Нет... нет... Как ты только уехал, я поняла тогда же сразу, что не следовало этого... Уверяю тебя... и я раскаивалась в моем слов... Право же, мы гораздо лучше так — братом и сестрою. Это нам больше идет.
И она засмеялась, хотя в глазах ее стояли слезы.
— А теперь это «то»? — улыбнулся он. — И ты будешь счастлива с Михаилом?
— Счастлива? — Не знаю. Брак — лотерея, но во всяком случав, мы с ним одного поля ягода, мы — деревенщина, чернорабочие, а ты барин, а главное — ты талант, Сережа, ты выше нас и я этого никогда не забывала...
Она говорила совсем спокойно, ласково прижимаясь к его плечу, но он услышал в ее словах нотку горечи и разочарования. И ему стало больно.
«Хоть бы она-то была счастлива!» — мысленно вырвалось у него, и он от души благословлял эту молодую жизнь, чуть было не отдавшуюся его власти, попечениям и заботам.
Они шли близко-близко один от другого по узкой тропинки вдоль дороги, отослав вперед возницу с вещами, сгорая и от знойных июльских лучей, и от тех новых и разнородных ощущений, которые волновали обоих.
Наташа невольно притихла, исполнив, как ей казалось, свой долг перед Сергеем, и только изредка осматривала его чисто-женскими любопытными глазами. Не смотря на дорожную усталость, на золотое пенсне, которое скрывало его добрые синие глаза (и которого он не носил раньше), на две горькие полосы, протянутые к углам рта от обеих сторон носа, свидетельствующие о переутомлении, а, может быть, и о пресыщении, он был все тот же милый, дорогой Сережа, каким она привыкла любить его за всю ее молодую, небогатую событиями жизнь.
Это был тот самый Сережа, с которым она дралась и играла в детстве, с которым она спорила до слез из-за любимых писателей в отрочестве, и о котором, наконец, мечтала в кленовой аллее, когда он вернулся три года тому назад, блистательно кончив юридический факультет... Тогда она обещала быть его женой. Что же мудреного? Они были молоды, красивы, их кровь кипела и билась...
Но он, уехав в город, увлекся какой-то очень интересной женщиной, своей клиенткой, и возвратил ей, Наташе, ее слово... Она отнеслась к этому здраво и трезво...
Она не обвиняла Сережу, не смела его обвинять, потому что считала его недосягаемой величиною, кумиром, перед которым все должно было трепетать и преклоняться. Его талант кружил ей голову и заставлял ее гордиться им, как из ряда вон выходящим человеком.
Вот и теперь, идя с ним рядом и глядя на него влюбленными глазами, она почти с ужасом думала о том, что могла быть подругой этого полубога, так щедро одаренного природой.
А сам полубог, так беззаветно любимый Сережа, смотрел на пыльную дорогу, на родные поля с золотившейся рожью, на изумрудный ковер овса, и сердце его сжималось сладкими и грустными воспоминаниями, ставшими такими дорогими вследствие отдаленности...

II

Их ждали...
По желтой дорожке крохотного палисадника бежала старушка, очень старая и очень бодрая, несмотря на свою старость.
Марья Васильевна Крутинина издали узнала сына, торопившегося ей на встречу, и сердце ее билось и сладко ныло в груди. Подпустив его к себе, она закинула ему руки за голову, сцепила дрожащие пальцы и заплакала навзрыд.
— Мама, милая, успокойтесь, мама, — просил сын, целуя ее седые волосы и старческие щеки.
— Голубчик ты мой! Гордость ты моя! Вернулся, вернулся, ненаглядный ты мой! — и она снова целовала и снова плакала, сжимая в своих объятиях его красивую кудреватую голову.
По ступенькам балкона спускался тяжеловато и медленно высокий, плотный рябой мужчина, странно похожий на Сергея. Это был его старший брать Михаил.
— Ну, ну, будет, мама, замучили! Давайте его мне, — засмеялся он немного грубоватым, но приятным голосом. — Здравствуй, брат! У-ух ты, возмужал как!
Братья обнялись и поцеловались. Подошла Наташа с сияющей лаской в глазах и все разом заговорили, засмеялись, как это часто бывает у людей взволнованных и как бы подавленных сильной радостью.
Сергея Крутинина ждали на балконе, обтянутом суровым полотном с широкой красной каймой, угощали чаем, простоквашей, пирогом с курицей и какими-то лепешками, таявшими во рту.
Он отказывался от еды, но пил чай, чтобы доставить удовольствие матери, которая не спускала с него любящего и умиленного взора.
— Ах, да, — вспомнил он,—поздравляю, брат,— и он крепко через стол пожал руку Михаила. — Такой женой ты можешь гордиться.
— Да, знаю. Наташа молодец! — улыбнулся Крутининъ-старший. — С ней не пропадешь... Знаешь ли кто мне мужиков образумил? Она.
— А что?
— Да все то же было. На воскресные чтения ребят не пускали. Им, видишь ли, некого было в кабак гонять за сивухой. Ну, она рассердилась. «Терпенье мое, говорит, лопнуло смотреть на это безобразие». Побежала к старосте, созвала десятских да и отчитала. «Вы, говорит, Бога не боитесь, на что вы ваших ребят толкаете? Уж не говоря о том, что им нести воинскую повинность затрудняете, вы их своим примером на что ведете? Мало пьяниц несчастных у вас, что ли?» И пошла, и пошла. Да так отчитала, что они только в голове чесали, а результата тот, что вся школа в праздник налицо собралась.
— Молодец Наташа! — засмеялся Сергей.
— Да уж правда молодец, — вмешалась старуха Крутинина, — сам староста за версту перед ней шапку ломает. «Другой такой, говорит, барышни днем с огнем не сыщешь».
Наташа слушала эти похвалы, вся разгораясь ярким румянцем от удовольствия и смущения, что они говорят в присутствии Сергея и что сам он одобрительно улыбается и кивает ей ласково головою.
— Ну, а твои дела с начальством? — участливо спросил Крутининъ-младший.
— Да что, все то же! Вмешиваются, тормозят. Ну, да чья еще возьмет, посмотрим! — и Михаил упрямо тряхнул своей характерной головою. — Ведь не с пешками, а с живыми людьми имеешь дела, а они этого понять не могут. Им только два Завета, буки—веди, да 4 правила арифметики подавай, а того не поймут, что мальчишка живой пищи просит. Я уж схватывался! — с воодушевлением рассказывал он и рябое, некрасивое лицо его воодушевилось, загорелось и сделалось странно привлекательным. — Как же, как же, схватывался! — подхватил он, блестя глазами и улыбаясь больным и добрым ртом. — Приехал «сам» во время словесности. А у меня Некрасов на столе. «Зачем?» спрашивает. — «Доступнее, говорю, всего остального, на душу действует, патриотизм поднимает». — «Не к чему, говорит. Патриотизм и в «Капитанской дочке» на воскресных чтениях поймут». Обидно мне стало за ребят, знаешь. Глазенки разгорались, пристают: «Больно хорошо. Михайло Митрич... почитайте!» А как тута почитаешь... Ну, рискую, понятно... Игра свеч стоит. Есть смышленые... Особенно волостного Колька. Экземпляр... Будущий Ломоносов.
И попав на свою любимую тему, Михаил Дмитриевич говорил долго и пространно.
А Крутинин-младший слушал брата и думал, как мало изменился он за три года и как глушь способна губить человека.
Он был все тот же, этот бедный труженик Михаил, поседевший в своей школе, упорный прямой идеалист, ищущий в своей жалкой пастве Ломоносовых и Гракхов, способный выдумать и раздуть преграды, чтобы оцветить и увеличить поле деятельности.
И он, и Наташа — этот деревенский Цицерон в юбке, громящая пьяных крестьян, — как это все ничтожно, мелко и жалко в сравнении с тем, зачем он приехал и что его ожидает.
И, вспомнив об этом, он невольно вздрогнул всем телом...

III.

Июльская ночь, благовонная и свежая, как ласка влюбленной девушки, подкралась, скользя и волнуя, и окутала землю душистой и темной фатой...
Сергей распахнул окно Наташиной комнаты, которую та, как гостю, уступила ему, и тотчас же к нему потянулись упругие и гибкие прутья сирени.
Она отцвела давно, ранней весною, но ему чудился пряный и нежный аромат ее .. Нет, это не сирень...
Это «она», ее аромат, отдающий востоком и сказкой, как самое имя этой женщины, прелестное своей непроницаемостью и новизной. Алла... Алла... Алла...
Он повторял его на тысячи ладов, и оно— это имя — не утеряло для него своей красоты и прелести и царит в его сердце, как царить в нем его обладательница, эта заманчивая, как тайна, женщина, то мерцающая, то темная, то совсем светлая, как самый светлый взор, разгаданный любовью.
Но разгадать ее он не мог... Она была и осталась для него загадкой.
Он видел в ней красоту, которой поклонялся, но эта красота не лелеяла, не покоила его нервов. Она жгла и томила, оцепенела и сковывала какими-то тяжелыми и холодными цепями, которых он не в силах был сбросить и которые несли ему смерть.

Они сошлись так же странно, как странно жила и умирала их любовь.
«Ее любовь», — поправил он себя мысленно, потому что он любил и теперь, еще сильнее и острее, чем три года тому назад в момент их первой встречи.
А встреча была из ряда вон выходящая.
Ему не забыть того рокового вечера, когда в его передней дрогнул звонок, заставившей его сердце вздрогнуть от какого-то предчувствия.
Приехал его знакомый, известный адвокат, защитник одной очень популярной преступницы, убившей в одном из вертепов молодого представителя какой-то фирмы.
— Меня вызывает болезнь жены за границу, — взволнованно говорил он, — и вы, мой юный друг, не откажете принять от меня дело. Вашему таланту я доверяю больше, нежели всем моим зазнавшимся на лаврах коллегам.
Как он был горд и смущен в одно и то же время! Он обещал оправдать доверие своего знаменитого друга, и сдержал слово...
На суде он рассмотрел ее впервые...
Она даже не показалась ему красивой в первую минуту. Не очень молодое, изнуренное, измученное и испуганное лицо. Но когда она подняла длинные ресницы и на него взглянули ее глаза с мерцающей в них тайной, он понял, как хороша она.
Ее взгляд окрылил его, придал силы его голосу, твердости взорам и красоты, новой божественной красоты его плавно-текущей речи...
Гул сочувствия стоял в зале и суде был внимателен, как никогда. Ее жизнь — сложная, полная превратностей и событий жизнь «этих женщин» — взволновала толпу. Он коснулся в ярких, острых, бьющих по нервам выражениях вопроса о том, как тяжело выносить грубость и побои пьяного и случайного любовника ей — интеллигентной женщине, балованной судьбою, опоэтизированной поклонением толпы, восхвалявшей ее красоту и оригинальность.
Ее оправдали
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .

Как она его любила! Боже! Как она его любила... Она целовала его руки и называла богом, и падала на колени, и кланялась до земли, и отдавала ему всю свою душу, всю без остатка.
Лицо Сергея холодело, несмотря на теплую ласку июльской ночи, когда он вспомнил ее слова, жегшие его больше поцелуев, и взоры, сковывавшие теснее самых тесных объятий.
Поцелуями и слезами смыл он кровавые пятна с ее рук, таких белых и великолепных, созданных для ласк, но не для преступления...
Она вся, начиная с ее пепельных кос, стянутых тяжелым узлом на затылке, до ее великолепных глаз, страшных своей таинственностью, была прелестна тою неуловимою прелестью загадки, которая притягивает к себе, опьяняя и опутывая насмерть.
Кто она — он не знает и сейчас, когда уже все кончено, когда он никогда ее не увидит, никогда не коснется губами ее глаз с царящей в них мерцающей тайной.
На суде, в толстых тетрадях под синими обложками «дела», она значилась дочерью бедного мещаннна-сапожника, проведшая всю свою жизнь в сыром подвале до тех пор, пока не попала в руки жадной и бессердечной женщины, торговавшей живым товаром. Но Сергей не верил этому. Паспорт мог быть подложным, да и вся она скорее была похожа на сказочную принцессу, нежели на бедную мещаночку.
Он редко заговаривал с нею об этом. А когда это случалось, она хохотала до слез, целовала его и бредила какими-то зелеными долинами и седыми туманами на горных вершинах, или начинала петь и кружиться, стараясь отвлечь его мысли и усыпить его подозрения.

Он сомневался в ее любви, считая, что ласками и признаньями ее руководит простая благодарность клиентки к талантливому защитнику — ее спасителю. Но, при одной мысли потерять ее, он холодел от ужаса.
Он отдал ей всю свою душу, забыв весь мир, забыв Наташу, от которой отказался ради новой любви...
И тем не менее они разошлись...
Она просто и спокойно отослала его, потому что полюбила другого... Он хотел убить этого другого — она только презрительно засмеялась. Тогда он сказал, что убьет себя, на что она рассмеялась еще громче, смехом женщины, глубоко испорченной и гордившейся этой испорченностью.
Мерцающая тайна ее глаз потухла для него. Сказка оборвалась недосказанная до конца...
Он решился на последнее... Уехать в родную глушь, повидать мать, брата, Наташу... попробовать воскресить в себе жажду жизни —деятельностью, умершей было вместе с умершим счастьем, и если ничто не поможет — покончить с собою.
Но его попытка вернуть жизнь оказалась напрасной.
Он только один день пробыл в семье и понял, что погиб, что она бессильна помочь ему... Что их интересы — мелкие и ничтожные — не могут отрезвить и спасти его.
Жизнь улыбалась саркастической улыбкой, за которой пряталась гримаса смерти.
И он решился…

IV

Ночь спускалась все ниже и ниже, кутаясь в свое темное покрывало.
Сергей все стоял у окна, машинально прижимая к горячему лбу засвежевшие листики сирени.
Острое, болезненное, почти физическое чувство отчаяния сжимало его своими тисками.
Слез не было — и это было ужаснее всего...
Он смотрел в небо, бесстрастное, потемневшее, смотрел, полный дикой ненависти, глазами, грозя чему-то неведомому, от чего он тщетно ждал поддержки и облегчения.
Ему хотелось бы замереть так без конца,— не думать, не чувствовать, а молчать, только молчать, ничего не видя и не слыша всю жизнь.
Его смерть сразит мать, убьет ее, может быть... Но легче ли будет ей, когда она узнает, как нестерпимо ему жить после всего, что случилось...
Жить... Одна мысль об этом поднимает всю горечь и желчь со дна его души...
Жизнь принесет муку хуже смерти. Не надо, не надо этого! Он устал и измучен без того... На новую жизнь нет силы, физической силы...
Нет, нет, смерть искупит все, унесет от него тот ядовитый образ, который одним своим напоминанием приносит муку...
И он твердыми шагами подошел к чемодану, блестевшему во мраке своими металлическими застежками, рванул ремни, точно боясь раздумать, и, отбросив крышку, вынул револьвер.
В ту минуту, как рука его, дрожащая и горячая, коснулась холодного дула, тихий, подавленный крик замер у окна.
Он быстро обернулся и выронил оружие.
Прямо, смотря на него широко раскрытыми, испуганными глазами, грудью прижавшись к подоконнику, стояла Наташа.
Она, очевидно, слышала его шаги и стоны, вырванные нестерпимо нравственной болью, и поспешила к нему.
Теперь она вся дрожала, следя за ним преданными глазами насмерть раненого животного, и слова ее глухо срывались с трепещущих губ.
— Сережа! Ах, Сережа! Господь с тобою! Что ты задумал, Сережа! А мама, а я! И не жалко тебе... Ах, Сережа! Сережа!
И она плакала навзрыд, стараясь заглушить судорожные рыданья, боясь разбудить весь дом, и издали крестила его дрожащей маленькой рукою.
И только сейчас понял Сергей, глядя в это милое, бледное измятое слезами лицо, на что способна выносливая душа русской женщины. Понял какое глубокое горе нанес он этому бедному сердцу, уступившему его без жалобы и слез...
А он, жалкий и несчастный смел ли он заполнять это бедное сердце — прекрасное и великое в своем великодушии? Смел ли он навязывать ему свое горе, так постыдно сразившее его и толкавшее на самоубийство? Нет. тысячу раз нет! Он не нанесет ей нового удара, не заставить плакать милые, любящие глаза.
— Наташа! Клянусь Богом, Наташа! — мог только пролепетать он, потому что спазма сжала и душила его горло.
— Ты будешь жить, ты должен жить, для мамы, для меня, для всех нас, — говорила она, дав ему выплакаться на ее коленях. — В жизни — задача. Ее разрешить надо, но трудно. Ты мужчина — не мальчик, Сергей... и ты поймешь меня... Я живу и даю счастье, потому что я любила и люблю, потому что у меня есть горе — моя ноша, которою я горжусь, и которая не смеет облегчаться смертью. Так не мне же, слабой ДевушКе, быть тебе примером! Надеюсь, ты понял меня?
Да, он понял ее — такую светлую и прекрасную в своем гордом сознании правды!
И любовь, струившаяся из ее глаз, открыла, осенила его и он почувствовал весь ужас, всю мелочь и ложь своего постыдного ничтожества.
А теплый и свежий эфир июльской благовонной ночи брезжил светом пробуждающегося утра.

V.

Сергей Крутинин еще спал тяжелым и неспокойным сном, обливая подушки холодным потом, когда Михаил и Наташа вышли из дому.
Они пробирались узкою межою между двумя полями золотистых колосьев.
Лицо Наташи носило следы бессонной ночи...
Она только что рассказала своему жениху все случившееся с Сергеем, и теперь шла спокойная и как бы уравновешенная после всех ее волнений.
Крутинин выслушал девушку молча, и только его побелевшие губы выдали его беспокойство.
Когда она кончила, он с чувством пожал ее руку. Этим немым пожатьем он благодарил ее за брата.
А кругом них рябили легкою рябью золотые колосья шалостью маленького свежего ветерка, разогнавшего тучи с начинавшего было хмуриться неба. Серый копчик выскочил на межу, но, увидев людей, шарахнулся в сторону...
Движением локтя, прижимавшего руку его спутницы, Михаил остановил ее.
— Наташа! — пытливо вглядываясь в ее лицо, открытое воздуху и солнцу, спросил он, — хочешь, все будет по-старому и я уступлю ему место?
Она твердо и громко ответила: «Нет», — в то время, как по ее измученным за последнюю ночь чертам пробежала минутная судорога, но глаза были так же ясны, как и висевшее над ними голубым пологом небо.
Тогда он покачал головою и сказал совсем тихо:
— Как ты его любишь!
— Да! — так же тихо и просто, в тон ему ответила она.
И вдруг заплакала.
А голубой день улыбался им навстречу лучами солнца и неба, даря жизнь то ясную и легкую, то замысловато-трудную с ее странными и прихотливыми зигзагами.


Остальные рассказы так же опубликованы в сообществе:
"Проблемы любви"
Кис-кис
Бобик
Прощение
Милочка
Бессмертие
"Мальчишка"
Не судьба
Во имя любви
Не ко двору

@темы: текст, Проблемы любви, рассказы, Чарская

---

Л.Чарская "Мальчишка"

[olrossa]

Из сборника
"Проблемы любви"

Этот рассказ уже издавался в ПСС, но этот вариант, естесственно не оттуда. Отредактированные части текста в ПСС выделены курсивом. Немного, но есть.

Л.Чарская
«Мальчишка»

— Ну, есть ли терпение с этим ребенком. Царица Небесная, не за грехи ли он послан мне! — восклицала с неподдельным ужасом добрая тетушка Агния, тряся разноцветными лентами своего белого чепца.
Тетушка Агния, обыкновенно тихая и кроткая, с утра до вечера занятая плетением кружев, теперь просто ходуном ходит от шалостей этого ребенка.
А ребенок, возбуждающей справедливое негодование доброй тетушки, или, вернее, смуглая, черноглазая и черноволосая Женни, уже более получаса гоняется за поросятами по двору. Ей, кажется, доставляет невообразимое удовольствие мучить бедных животных, предварительно спугнув их внезапным нападением.
— И глупая собака Серко туда же!.. Носится с оглушительным лаем. Чудный пример подает ему Женни! Ну, и племянница! Есть ли терпение с нею? Мальчишка, настоящий мальчишка!
Белый чепец тетушки грозит свалиться с ее тыквообразной головы. Разноцветные ленты развеваются вокруг раскрасневшегося лица, на котором застыло выражение недоумения, ужасного недоумения...
Бедная тетушка Агния!
Вот уже 20 лет проживала она в своем маленьком имении Курской губернии, надеясь провести мирно и тихо остаток дней своих, как вдруг внезапное известие от брата вверх дном перевернуло весь строй тихой жизни доброй тетушки.
Брат путешествующий всю свою жизнь с научными целями, просил ее, за несколько тысяч верст расстояния, взять из института окончившую курс «его сиротку» и приютить «до времени» у себя в имении. Если же до его возвращения, — этими строками заканчивалось письмо, — найдется хороший человек, который составит приличную партию Женни, то он заранее дает согласие на брак дочери.
И при всем том прилагалась внушительная сумма в 50 тысяч на все необходимое «для малютки».
Приличная партия, 50 тысяч и сама «малютка», как громы небесные сразили бедную тетушку. Она положительно лишилась сна и аппетита, не явившихся и с приездом этой «малютки», оказавшейся полу девушкой, полу мальчишкой, с резкими манерами и звонким голосом. По мнению тетушки она даже и не красива... даже дурна... положительно дурна собою... Глаза черные, черные как черешни, с круглыми иссиня белыми белками, зубы острые, как у волчонка, и рот крупный, яркий, смеющийся... Ну, прямо-таки неприличный рот для барышни!
Одним словом, цыганка, совсем цыганка... И при этом какая-то необузданность, стремительность и вечное, неуместное веселье... И это барышня! Но, Боже мой, чему же их учили в институте? Скромность — первая наука, по мнению тетушки Агнии, а Жени – настоящий мальчишка. О, когда она, тетушка, была молоденькой барышней (барышней добрая тетушка оставалась и но сию пору), могла ли она скакать по полям на лошади, без седла, верхом (о, ужас!), вцепившись руками в гриву, как это делает Женни, или целыми часами гоняться по двору с собаками, испуская дикие крики. А он мечтает о партии... партии этому мальчишке!
Тетушка почти задыхается от прилива негодования, ленты пляшут дикий танец вокруг ее раскрасневшегося, как пион, лица...
И сегодня, как назло, сегодня Женни хуже обыкновенного, а она, тетушка, так рассчитывала на этого доктора... Дзянскаго... Добрянскаго... как его... Ну, одним словом, о «приличной партии» Женни.
Это новый земский врач, который не сегодня-завтра приедет с визитом... Для него-то новый чепец с еще более радужным убором торжественно восседает на макушке тетушки.
Балконная дверь распахнулась с грохотом и шумом... Ну, не мальчишка ли это? Волосы спутаны... Глаза, как у разбойника!
— Что с тобою? — в ужасе восклицает тетушка.
Женни смотрит в недоумении. Что с нею? Голова на месте, руки и ноги тоже.
— Сударыня, не угодно ли вам привести себя в порядок, — дрожа от негодования, говорить тетушка,— да посидите час спокойно на месте, у нас будут гости!
— Уж не доктор ли, о котором вы говорили, тетушка? — догадывается она.
— Именно доктор, сударыня.
— Но я же здорова, да и вы, тетушка.
О, эта наивность! Она воображает, что доктор должен только лечить.
Тем не менее тетушка собирает все свое мужество и читает наставление Женни, как надо держать себя.
Под окном захрустел песок, мелькнула серая шляпа... Тетушка машинально оправляет чепец и делает Женни отчаянные знаки уйти.
Но Женни и не думает слушаться. Она впивается любопытными глазами в молодого человека с красивым загорелым лицом и коротко подстриженной бородкой. Он, в свою очередь, несказанно поражен видом девушки, растрепанной, смуглой и красной, но тем не менее чрезвычайно миловидной.
— Лев Александрович Брянский, — представляется он тетушке.
Та хочет познакомить его с Женни... Но, о, ужас! Женни уже нет на прежнем месте!
— Фекла! Фекла! — неистово кричит тетушка,— позовите барышню, скажите, чтобы шла сейчас.
Бедная тетушка! Она не воспитывалась в институте и сделала промах, вызвавший легкую улыбку на лице доктора.
Женни уже стоить в дверях, чинная и приглаженная; около нее Серко. Непринужденно подает она Брянскому свою тоненькую, смуглую ручку.
— Чернушка, — мысленно говорит Лев Александрович — но какая милая, славная чернушка!
Он расспрашивает ее о деревне, о полях, о Серко. Она отвечает совсем, как подобает барышни, окончившей курс в столичном институте. Тетушка успокаивается. По лицу ее расползается блаженная улыбка... Брянский заводит речь об институте.
— О, она великолепно училась, — неожиданно восклицает тетушка (не ученая лентяйка, по ее мнению, не может остановить на себе внимание доктора), — великолепно, особенно по Закону Божьему (религиозность—это гарант в данном случае, мелькает в услужливом мозгу тетушки). Сколько тебе было по Закону, Женни?
— Пять.
И цыганские глаза шаловливо искрятся.
— Ну, да, у них пятибалльная система, — поясняет довольная тетушка.
— Нет, — неожиданно заявляет Женни, — при двенадцатибалльной — пять, и из педагогики пять, а из истории три, и из географии три, а там все колы, колы, колы... — и глаза уже совсем смеются.
Боже мой, что сталось с этим ребенком? Тетушка как на иголках и поминутно меняется в лице. Даже доктор смутился. Женни уже не остановить никакими силами. Она хохочет, как мальчишка, ужасно разевая рот, точно забавляясь мучениями тетушки... Один Серко сочувствует ей, умильно вертит хвостом и заглядывает в лицо.
Доктор стал прощаться.
Женни присмирела на минуту и стала снова «барышней», но только на минуту... Как только серая шляпа скрылась за изгородью сада, Женни неистово захохотала, Серко залаял, оба с шумом помчались в сад, и пошла потеха!
Тетушка только зажала уши и поспешила в кухню жаловаться Фекле.
Бедная тетушка Агния!

Брянский не возобновлял своего визига и Женни почти забыла о нем. Подошли Петровки, — начались сенокосы, Женни целые дни проводила в лугах и тетушка могла отдохнуть душою.
Но Брянский не забыл девушки. Образ смуглой черноволосой Женни восставал перед ним поминутно.
Как то вечером он вышел прогуляться по лесу и у самой опушки встретился с Женни, сопровождаемой Серко... Она шла медленно, как бы усталая, теребя уши своего мохнатого друга.
— Евгения Павловна, здравствуйте!
— Ах!...— вздрогнула девушка. Раздается оглушительный лай Серко.
— Здравствуйте... тубо!... Серко.. глупый, чего надрываешься... ведь знакомый.
Они идут рядом, некоторое время молча. Наконец, Брянский прерывает молчание:
— Хорошо... вечер славный... Вы гуляли?

— Нет... да...— путается Женни и ужасно краснеет.
Доктор видит ее смущение, и в голове его мелькает догадка... Дикое подозрение.
«Свиданье, — думает он с неприятным чувством, — непременно свиданье... Но с кем? Сын священника, рябой и некрасивый, не может быть героем Женни»...
«А почему бы и нет? — ловить он себя на мысли. — Женщины склонны любить безобразие»...
Но тут же, взглянув сбоку на стройную фигурку Женни, он отбрасывает в сторону всякое подозрение.
Разве такие дети могут любить? Да потом, не все ли равно ему, если бы даже и любила кого-нибудь эта чужая смуглая девочка?! Если он иногда и думал о ней, так потому только, что видел в ней редкий экземпляр цветка, выросшего в дикой глуши, и только...
И чтобы сильнее убедиться в этом, доктор делается чрезвычайно развязен.
— Как поживает тетушка?
— Ворчит на меня по обыкновению: «Мальчишка, совсем мальчишка!» — говорит Женни и, сморщив личико, делается замечательно похожей на добрую тетушку.
Брянский неудержимо смеется.
— Какая вы славная, — говорит он, и его невообразимо тянет к этой славной девочке.
Тетушка приятно поражена, увидев их вместе... Вновь зарождается в ней надежда на «приличную партию».
К довершению благополучия, Женни разливает чай. Этого еще никогда не было. Тетушка блаженствует... тетушка ликует... Нужды нет, что Серко положил морду на чистую скатерть и обнюхивает масленку, что крышка от чайника летит на пол из неловких рук Женни и бьется вдребезги, что чай, наконец, перекипел на самоваре и отдает веником, — Женни мила, предупредительна, скромна, доктор так весел и остроумен и притом так ласково взглядывает на Жени, — чего же больше? Тетушка сияет… Добрая тетушка!...

Проходить день, другой, третий...
Ежедневно Женни, Серко и Брянский встречаются у опушки и вместе идут пить чай к тетушке.
Но это не условное свиданье, не нарочная встреча... Упаси Боже! Брянский в один и тот же час идет на прогулку, а Женни выходит из лесу.
«Но что она делает там? Почему ее свежее личико теряет свою обычную веселость? Почему ее брови нахмурены, а смеющийся обыкновенно рот сосредоточенно сжат?» Вот что мучит доктора, заставляя его делать тысячу догадок. Теперь он твердо уверен, что Женни ходит на любовное свиданье, но к кому? — вопрос не выяснен. Правда, там живет сторож. Брянский не видел сторожа и не знает стар он или молод... А вкусы женщин так капризны!... Почему бы не полюбить и сторожа? Да, наконец, не живет ли там какой-нибудь ярый охотник любитель, стройный и юный, как молодой бог?... И доктор мучится сомненьями все больше и больше и, наконец, к ужасу своему убеждается, что полюбил Женни, полюбил быстро, с налета, с первой минуты знакомства, когда она, растрепанная и красная, разглядывала его с бесцеремонностью мальчишки...
Это чувство целиком поглотило Брянского, не давая ему ни минуты покоя, подогреваемое постоянной ревностью...
А глаза Женни так ласковы и веселы, так детски-наивны!..
— Что же это?— мучается бедняга. — Уехать отсюда на время, что ли!.. Да, конечно, уехать!— внезапно приходит он к решению, направляясь по дороге к усадьбе тетушки Агнии.
Едва он переступает порог калитки, как тетушка со съехавшим на бок чепцом летит к нему на встречу с бесконечными жалобами. Теперь она уже не стесняется «дорогого доктора», видя в нем близкого человека, искренно преданного ей и Женни.
— С ней нет никакого сладу, — кричит тетушка, потрясая лентами, — нет терпения... Она мальчишка, настоящий мальчишка!
Тетушка забыла о «приличной партии», о планах на доктора... Она должна вылить душу... Жени — ее мучительница, и целый поток. негодования выливается наружу.
— Подумайте только... она на голубятне... она гоняет голубей, как уличный мальчишка... Это дело кучера Евграфа... Боже мой... и как она лезла... как она туда лезла, если б вы видели, милый доктор.
И при одном воспоминаю и тетушка целомудренно краснеет.
— Доктор, здравствуйте, — откуда-то сверху раздается чистый и звонкий голос Женни.
Он поднимает голову и видит ее трепаную, смеющуюся, с распущенной косой, какою видел ее в первый день знакомства.
— Милая, милая, — беззвучно шепчет Лев Александрович и... смеется.
— Не прыгай, не прыгай! — кричит тетушка, наивно воображая, что Женни прыгнет с трехсаженной вышины.
Всего можно ожидать от этого мальчишки... А «мальчишка» через две минуты уже с ними в комнате, веселый и возбужденный спортом.
— Давайте бегать, мне весело, — кричит. она доктору и шепотом добавляет, косясь на тетушку: — в 8 часов мне надо в лес.
И так спокойно говорит, точно ей в 8 часов надо съесть кусок хлеба с маслом.
Брянский кусает губы... Он зол, как никогда...
И как нарочно, сегодня она милее обыкновенного... эта черная головка с пышною косою.
— Догоняйте меня, — и она стрелой бросается вдоль аллеи.
Нет, во что бы то ни стало он узнает истину! И, настигнув ее в пять прыжков, он грубо хватает ее за талию, поворачивает к себе и кричит задыхаясь.
— Я знаю, зачем вы бегаете в лес, каждый вечер!
Она смутилась от неожиданности. Ее лицо, уши и шею залило ярким румянцем... Какой-то незнакомый ему огонек мелькнул в ее глазах.
— Ну, так и знайте, — гордо запрокинула она головку, — в этом нет ничего дурного... Раз человек беден, он не человек, значит, и не может рассчитывать на доброе отношение...
И так как его рука еще держала ее талию, она резко отбросила ее и пошла к дому поступью маленькой королевы.

Все кончено для Брянского...
Бедный, бедный доктор! Женни любит другого... бедняка... любит горячо... сильно... Недаром глаза ее горят, как звездочки... О, эти южные дети... Они развиваются не по годам рано... И Женни такая. Дитя ли? — и Брянский саркастически смеется. Он знает это дитя... Он ненавидит ее теперь. А там лес... свиданье... какой-нибудь влюбленный семинарист или лохматый учитель из народной школы... черт знает, что такое!
Всю ночь не спал Лев Александрович, то бегая по комнате, то начиная письмо к Женни, полное страстных упреков.
Он решил завтра же начать хлопотать о переводе в другой уезд... Он не станет мешать, Женни и ее «милому». Пусть любят... пусть наслаждаются... Его жизнь разбита в 24 года...Через неделю он будет далеко отсюда и не увидит Женни... лукавую недобрую девочку...
Под утро он забылся тяжелым сном...
В одиннадцать ровно он уже был на знакомом балконе серого домика.
— В последний раз, в последний раз...— выстукивает неугомонное сердце.
— Черт знает, что за сентиментальность!— злится доктор.
Выбегает Женни, цветущая, веселая. Он не ожидал видеть ее такою после вчерашнего.
— Он выздоровел, он выздоровел, — сверкает она белыми зубами.
— Кто выздоровел?..— начинает было доктор, и вдруг все делается ясным. Ну, что ж... очень рад, — роняет он сквозь зубы, — рад за вас. Евгения Павловна... не забудьте же пригласить меня на свадьбу, — заключает не без злорадства Брянский.
— На свадьбу? На какую свадьбу? — и смуглое личико полно недоумения.
— Да на вашу... Боже мой... с этим... этим... лесным принцем... вы ведь его так безумно любите.
— Кого? сторожа Терентьича то? — и здоровый, неудержимый хохот оглушает воздух. — Тетушка... Фекла... — кричит она между взрывами смеха, — скорей сюда, доктор помешался!
Брянский имел, действительно, вид помешанного. Его глаза растерянно уставились на хохочущую Женни. Ей стало жалко. Смех ее утих.
— Милый, милый доктор, и вы смели подозревать меня? — говорит она. — Терентьич, лесной сторож, был болен ревматизмом и я его лечила, как могла, и, как видите, успешно... Он так беден, что ест мясо только по праздникам. Вот почему я носила ему ужины без ведома тетушки... И этот Терентьич — мой муж?. Нет, вы решительно помешались, милый доктор.
— От любви к вам, милая Женни!
— Что? — и она застенчиво краснеет.
Целый поток нежных признаний обрушивается на нее.
Женни не двигается... Женни слушает чуть дыша... он давно ей нравится, этот красивый, добрый доктор... И говорит он так убедительно и пылко... А солнце ярким светом заливает веранду... Какая-то глупая бабочка бьется о стекло...
— И вы скрывали от меня, не подозревая, как меня мучило все это, — тихо звучит голос Брянского какими-то новыми бархатными нотами.
— Женни, злая, как вы могли так делать!
— Пусть левая рука твоя не ведает, что творит правая, — лукаво шепчет Женни и смеется.
— Ненаглядная, милая, дайте мне эту ручку, дайте в постоянное владение!..
Она шепчет еще тише, чуть слышно:
— Я ваша, милый доктор!
Он быстро склоняется к ней, но в ту же минуту на пороге появляется тетушка. Ей не нужно объяснение, она поняла все и красная, как пион, вынимает из орехового шкафчика домашнюю наливку, чтобы поздравить жениха и невесту, радуясь в душе приличной партии для мальчишки Женни.



Остальные рассказы так же опубликованы в сообществе:
"Проблемы любви"
Кис-кис
Бобик
Прощение
Милочка
Бессмертие
"Мальчишка"
Не судьба
Во имя любви
Не ко двору

@темы: текст, Проблемы любви, "Мальчишка", Чарская

---

Л.Чарская "Не ко двору"

[olrossa]

Из сборника
"Проблемы любви"

Л.Чарская

Не ко двору.

Дождь мелкий, холодный, настоящий октябрьский дождь бьет о стекла большого серого здания.
По широкому крыльцу, зябко кутаясь в солдатскую шинельку, ходит дневальный.
Где-то далеко в темноте лает голодная собака.
— Михеев! прошла барыня?
Перед дежурным солдатиком вырастает плотная и коренастая фигура офицера.
— Так точно, ваше высокоблагородие! — рапортует солдатик, вытягиваясь в струнку.
Офицер легкой и быстрой походкой, не соответствующей его полной фигуре, вбегает по скользким и мокрым от дождя ступеням крыльца и, пройдя длинный, чуть освещенный коридор, по обе стороны которого расположены офицерские квартиры, звонит у своей двери.
На гладкой дверной доске выгравировано четким и жирным шрифтом «Владимир Михайлович Звягин».
Денщик с добродушной хохлацкой физиономией широко распахивает дверь.
— Что, Гриценко, прошла барыня? — повторяет и ему свой вопрос офицер.
— Так точно, пришли-с, ваше высокоблагоpoдиe.
Поручик Звягин бросает ему на руки шинель и шашку и, на ходу вытирая мокрые усы, проходит уютную, крохотную столовую, зальце с новенькой еще «приданной» мебелью и входит в спальню, разгороженную на две половины высокими голубыми ширмами.
— Ира! ты здесь?
Она здесь... Она лежит на кушетке в своем будуаре, как они в шутку в первые дни замужества окрестили чистую половину своей спальни, нервная и возбужденная, как всегда.
Он иною ее и не знает, особенно с тех пор, как началась эта ужасная история с Ивановыми. И теперь ее большие темные глаза горят сухим и острым, точно горячечным, блеском, которого он так не любит и, пожалуй, даже боится.
При его появлении, она вскакивает с кушетки и, подбежав к нему с живостью подростка, вскрикивает:
— Ну, что?
Когда она лежит, то кажется маленькой и хрупкой, теперь, когда она стоить, ее можно назвать почти высокой.
В белом фланелевом халате, какими-то прихотливыми складками драпирующем ее фигуру, с бледным, подвижным и болезненным лицом, она не красива, но лицо ее не может остаться незамеченным!.. Оно просится на полотно и прочно западает в душу. Оно живет тысячью ощущений сразу, это донельзя странное, говорящее, подвижное лицо.
— Ну, что? — говорит лицо всеми мускулами, говорит прежде, нежели голос.
Поручик Звягин, избегая взгляда жены, целует ее худенькие, необыкновенно прозрачные пальцы.
Едва заметная презрительная улыбка морщит тонкие губы Ирины и вся она как-то темнеет и сокращается.
— Ты ничего не сделал! Я вижу, ты ничего не сделал, — говорит она глухим, точно надорванным голосом и, отвернувшись от него, тихо плачет...
Ее слезь он выносить не может, как не может выносить ее сухого, острого взгляда. Он слишком любить ее. В ней одной вся его жизнь...
— Ира, дорогая, пойми! — и он нежно касается ее вздрагивающих плеч.
— Нет, никогда не пойму, никогда, ни тебя, ни их, никого из вас! Вы мне гадки, все! Слышишь ли, все, все, все!
И голос становится еще глуше и резче.
— Но пойми же, это дисциплина, Ира, жизнь моя!
— Ложь! Дисциплиной называешь ты мучить и истязать людей без всякой пользы! Эту дисциплину выдумал ты и тебе подобные. Строгость должна быть, должна быть дисциплина, но ведь все это не то, не то! Конечно, раз солдат умышленно нарушает уставы воинской повинности, с него нельзя не взыскать, но нарочно, ради глупого, никому не нужного испытания подвергать его случайностям это мерзко и бесчеловечно... Мерзко, пойми... А оправдывать свой поступок требованиями дисциплины — еще гаже, Владимир, еще отвратительнее!
— Но, постой, Ира... ты сама сейчас сказала, что взыскание необходимо на случай уклонения от служебных обязанностей. Милая, а как же проверять эти служебные обязанности? Не посредством ли испытаний или набегов, как ты называешь?
— Подлых и разбойничьих, прибавь! Нет! тысячу раз нет и нет! Ах, уйди ты от меня, ради Бога, мы говорим на разных языках и никогда не поймем друг друга...
И, повернувшись к мужу спиной, Ирина идет за голубые ширмы.
Он остается в нерешимости, жалкий и уничтоженный, не зная, что делать... Начать успокаивать жену — значило бы раздражать ее еще больше. Согласиться с нею — значило бы изменить своим принципам, запавшим твердо и прочно в его душу с юнкерской скамьи вместе с знаниями тактики и фортификации.
Он подходит к окну... Вглядывается в скользкую, мокрую октябрьскую ночь...
Дождь шлепает по-прежнему гулкими каплями о крышу здания... По-прежнему в темноте лает голодная собака.
А на душе грустно невыразимо...
— Ваше высокородие, господа вас спрашивают, — раздается с порога густой бас Гриценко.
— Кто еще? — хмурит брови Звягин.
— Так что поручик Бойницкий, адъютант, капитан Махнеев.
— Сейчас, скажи. Ира, ты не выйдешь?
— Избавь, пожалуйста, — слышится из-за ширм.
— Ну, так пришли, пожалуйста, варенья, булок, перекусить чего-нибудь...
— Хорошо, я пришлю с Гриценко.
— Ирочка, и водочки?
— Хорошо, хорошо. Уйди, пожалуйста.
Он, однако, на этот раз не слишком покорен. За голубыми ширмами лежит она — его жена, такая странная и возбуждающая его своею странностью, — такая чужая и новая... Постоянно новая и чужая... За эту отчужденность он и влюблен в нее, как мальчик.
— Ира, — шепчет он, зайдя за ширмы и склоняясь к ее лицу. — Ира! — ты мое счастье!
— Ложь! — громко кричит она, так громко, что он в испуге коситься на дверь. — Ложь! Если бы это было действительно так, — ты бы хранил свое счастье и сделал все возможное, чтобы спасти этого несчастного Иванова.
И вдруг, совсем неожиданно, она бьется в конвульсиях и рыданьях...
— Ира, Ира, — испуганно шепчет Звягин, силясь оторвать от подушки ее волнистую голову с рассыпавшимся узлом белокурых кос, — Ирочка, тише... Могут услышать... Там посторонние...
Но она не может перестать... Слезы раскаленным свинцом давят и жгут ее горло... Голова горит. В ней тот же свинец... те же слезы и тоска безысходная... И только глаза, одни глаза, мокрые от слез, но злые и прекрасные повторяют все время:
— Уйди! уйди от меня!
И он, наконец, понимает эту немую просьбу, граничащую с приказанием, и уходит, проклиная ни в чем неповинных товарищей, забежавших «на огонек».
Ира долго лежит по уходе мужа... Нервы падают и замирают... Сердце не рвется от острой боли, оно ноет и зудит... В душе смутно, тревожно. Живого места в ней не осталось. Все изныло, переболело... И теперь одна тупая тоска...
Вспоминание о несчастном Иванове в душе, в мыслях и сердце... Оно окружает ее тяжелым и смрадным туманом, от которого нет спасенья...
Как это началось?
Да... она помнит, помнит все с мучительною ясностью. Он, этот Иванов, был дежурным у цейхгауза. Подошел Владимир... каким-то глупым и подлым приемом выманил ружье и когда тот, не имевший право отдать орудие на посту, передал его по забывчивости офицеру, Владимир изругал его, обвиняя в незнании службы и неумении быть солдатом. Потом посадил под арест.
С этого и началось...
Примерный служака, молодец и красавец Иванов, загрустил и запил... А там пошло и пошло... Недели две тому назад его нашли пьяного у манежа в обществе продажных женщин. И когда дежурный офицер ударил его, он наговорил ему грубостей и чуть ли не угроз...
Этого было достаточно... Его судили... судили, как говорят, гуманно, потому что только приговорили к дисциплинарному батальону...
Завтра на заре его отправят на станцию, где его будут ждать еще двое, двое таких же несчастных.
Дисциплинарный батальон!..
Ира вздрагивает всем телом при одном представлении об этом ужасе.
Еженедельный розги с барабанным боем... Постоянные темные аресты, полное отсутствие человеческого начала с одной стороны и подлая безответно-животная забитость с другой...
А у этого Иванова были принципы... Он любил свою службу и нес ее лихо, молодецки, на пример всему полку. Его солдатское самолюбие попрали его гордость сломали и он погиб... И из-за чего? Из-за никому ненужного рвения офицера... Из-за какого-то глупого испытания, погубившая человека!
И какого человека! Любимца полка, веселого, добродушного, с чудесной выправкой, исполнительностью, рвением! И ни одна душа не протестовала! Его приговорили в назидание другим больше, нежели в наказание за проступок...
И все-таки приговорили... И все-таки погиб человек!
И виною всему ее муж, Владимир Звягин, эта мелочность и суетность, облеченная в офицерский мундир! О, как она его ненавидит за все, за все. Она его никогда не любила.
Мать сказала ей: «Иди за него. Он тебя любить, как никто не полюбить никогда». И она пошла...
Она поняла, что мужчины смотрят на нее охотнее, нежели на других девушек ее круга. Она без красоты прекрасна. В ней что-то особенное, что бьет по нервам и туманить рассудок... Она совсем, совсем не такая, как другие. Она странная. И это странность влечет к ней и влюбляет в нее многих, многих...
— У нее многообещающее лицо! — сказал один циник.
— За такую умереть можно! — подтвердил другой. Да, умереть, но не жениться. Она поняла это
очень скоро и без колебаний пошла к алтарю об руку с Владимиром Звягиным, первым полюбившим ее серьезно. Она знала, что это первый и последний. Она слишком опасная жена, слишком особенная... слишком требовательная...
Она пошла за Звягина, как королева за своего подданного.
— Вы меня любите? — спросил он.
— За что? — огорошила она его ответом. Он смутился...
Тогда она взглянула на него большими гордыми глазами и сказала:
— Сумейте заставить меня полюбить вас!
Но он не сумел... несчастный. Несчастный потому, что любил ее и не мог понять ее сложной натуры.
Они зажили на вид сносно, — у себя ужасно... Всему виной были взгляды, в которых они расходились. Ирина чувствовала особенную жалость ко всей этой меньшей братии серых шинелей, серых лиц и серых умов, простых и не злобных... Она видела их унылую долю, их безответную покорность и жила в каком то трепете за них. Она была их заступницей перед начальством.
И они платили ей тем же. Сестра милосердия во время военных действий не пользовалась бы наверное такою любовью, какою пользовалась Ира.
Как они ее благотворили!
— Звягина идет, братцы, Звягина! — крикнет бывало какой-нибудь невзрачный солдатик их роты и полроты высылает на улицу и приветствует ее весело и радостно:
— Здравия желаем, барыня!
И как ей весело от этих нехитрых приветствий, как ей близки все эти некрасивые, порой даже безобразные лица! Скольких из них она избавила от наказаний, арестов, стоящих под ружьем. Идя на прогулку об руку со своим плотным, коренастым мужем, она наверное знала, что сзади них крадутся приговоренные к аресту солдатики и ожидают прощения. И она пристает к мужу до тех пор, пока тот не простит. Владимир Михайлович и бранится, и злится, и все-таки не может отказать высокой, тонкой женщине, которой отдал и свои думы, и свое сердце... По субботам она посылала потихоньку от мужа ситный и колбасы в казарму, купленные на деньги, скопленные от хозяйских сбережений.
Верный Гриценко служил живою почтою между квартирой поручика и их ротой. За барыню он был готов полезть в огонь и воду, в барыне он души не чаял за ее заступничество перед строгим и взыскательным поручиком.
Полковые дамы не любили Ирины, чуждались ее и как будто боялись. Офицеры-товарищи мужа смотрели на нее, как на блажную и все, за некоторым исключением, трунили над нею.
И она платила им той же монетою, ненавидя их за эгоистичность, узость взглядов и мелочность. Особенно же за право сильного над слабым, применяемое ими к подчиненным.
Теперь, в этот октябрьский вечер, под гулкий шум осеннего дождя и говор, долетающий из соседней комнаты, ее мысли вертятся с поразительной быстротой около несчастного Иванова... Все ее нервы, поднятые донельзя, ее сердце и мозг — все полно ими. Спасти Иванова, спасти чего бы это ни стоило, спасти, спасти, спасти...
Слезы иссякли... Прежний мрачный огонь загорается в глубине ее потемневших зрачков, ставших громадными...
Быстро вскакивает она с постели, накидывает платок поверх своего белого, фантастического халата и, не глядя в зеркало, не поправив выбившуюся непослушную прядь, идет в столовую, откуда слышатся голоса и жизнь . . .
Они все тут... Все трое... и ее муж тут же, довольный и самоуверенный. Ни тени недавнего волнения...
— Ирина Павловна! — гудит мягкий бас капитана Махнеева — тучного, рыжего, добродушного великана, с торчащими во все стороны тараканьими усами.
Ирина не может видеть его без улыбки... А когда улыбка трогает это бледное лицо, — оно делается почти прекрасным.
Эта улыбка отражается на всех присутствующих. Ее муж становится еще довольнее и самоувереннее. У капитана забавно морщатся щеки и усы принимают совсем новое направление. Адъютант Маслин, худенький, беленький, нежненький, как шестнадцатилетняя девочка офицерик, так и заливается беспричинным, счастливым смехом. Поручик Бойницкий молчит. Но Ира знаете, что в этом молчании борьба. А в борьбе страсть, которой она не хочет и которой боится.
Бойницкий высокий, гибкий офицер с удивительно красивым лицом, с улыбкой дерзкой и восхитительной в одно и то же время...
Все трое — они влюблены в Иру.
Добродушный Махнеев тайно и почти бессознательно, адъютант явно и восторженно, а Бойницкий и сознательно, и зло, и тайно, и явно — с тем упорством и опьянением, которое готово сломать, погубить, уничтожить и себя, и своего кумира...
Ира знает чувства своих «рыцарей», как их в шутку называет Владимир, и к каждому из них относится различно. Махнеева «выносит» за его безвредность и простоту, адъютанта презирает за его ничтожество, а Бойницкого боится, боится и ненавидит. Между ними борьба, постоянная борьба, за солдат особенно. С солдатами Бойницкий жесток и бесчеловечен. В его роте образцовый порядок, и Ира знает, какими путями он достигнуть. И она ненавидит Бойницкого...
Вот и сейчас она смотрит на его тщательно с пробором причесанную голову, на его холеные руки, с самоуверенной плавностью сдающая карты, на его улыбку, открывающую ряд ослепительно белых зубов под темными шелковистыми усами, и он ей делается противен и гадок.
Она отлично знает, что никто иной, как он, ударил у манежа пьяного Иванова и вызвал его на дерзость. Она знает, что своей гибелью Иванов обязан этому бессердечному, холодному человеку с холеными руками и дерзкой улыбкой.
Она знает слова Иванова, грозившего после приговора Бойницкому:
— Погоди, родимый, до батальона дождем, а только и оттуда ходы есть! — говорил подсудимый.
И Ирина злобно радовалась на эти слова, переданный ей верным Гриценко.
— Хоть бы он убил его, зарезал, уничтожил! — в исступлении твердят ее мысли, не находящие исхода.
И снова Иванов, бледный и худой, каким она видела его в последний раз, предстает перед ее мысленными взорами.
Она смотрит с ненавистью на улыбающееся прекрасное лицо Бойницкого и взгляды их скрещиваются. Его глаза, сухие и недобрые, полны теперь алчного блеска, выдержать которого она не в силах... Ненавистные глаза, зацелованные, может быть, десятками женщин... И они будут жить и смотреть, в то время как мучается Иванов и десятки других, может быть таких же несчастных, погибающих игрою глупого и пошлого произвола.
— Какая гнусность, — говорят ее глаза, погружаясь взглядом в глаза Бойницкого. — Какая гнусность — губить человека и спокойно и приятно пить, есть и играть в карты!
— Ты прелесть! — отвечают, не поняв ее взгляда, его дерзкие и холодные глаза. Ты женщина о которой я всегда мечтал и какой еще не встречал до сих пор. Я безумно хочу обладать тобою.
Она вспыхивает до корней волос, до высокой тонкой шеи, выходящей из широкого отложного ворота халата, вспыхивает от гнева и презрения. Ее муж ничего не видит. А если и видит, так что же такое? Ведь это так понятно, что ею восхищаются окружавшие. Она такая особенная... Таких еще не видели в их захолустье... потом, он слишком верит в ее чистоту и безупречность...
Сейчас он в своей сфере... Он говорит… говорит… говорит... все на одну и ту же тему.
Дисциплина... дисциплина... и дисциплина. Долг службы важнее всего: отца, матери, семьи и детей. Даже любимая женщина должна быть принесена в жертву ради этого долга. Таков его взгляд, таково его убеждение... И на солдат он, во имя этого же долга, не может смотреть иначе. Это дети, неразумные животные; в них надо вбивать дисциплину.
— Вбивать? — повторяешь машинально Ирина, одними губами, без участия мысли и сердца.
— Да, вбивать! — докладывает (именно докладывает) нудный, ровный голос с противными подчеркиваниями и закругленностями слов, —голос, напоминающий крупную дробь барабана — ненавистный голос!
— Да, да, как детей и животных, — подтверждает голос, — надо бить и действовать на них, как на существ неразумных, страхом телесных наказаний, потому что с детства они не знают иного обращения. С первых годов жизни их бьет сестра-нянька, бьют товарищи-подростки, братья, отец, бьют сотские, десятские, старшина в волости за провинность перед обществом или семьею. Одна мать их не бьет или бьет меньше, за то они сами побьют ее, как вырастут, под пьяную руку в благодарность за гуманное обращение.
— О, какой ужас! Какой ужас! — говорит Ирина и закрывает лицо руками.
— Нет, не ужас, а жизнь! — вторит другой голос, приятный, не менее ей ненавистный голос Бойницкого.
— Надо проще смотреть на жизнь, Ирина Павловна, — подхватывает добродушный Махнеев, — эти самые невинные по-вашему мученики-солдаты приходят валяться в ногах после совершенного проступка, умоляя наказать их отечески, не предавая суду.
— И вы наказываете?
— Ну, разумеется! Изобьешь его, подлеца, чтоб долго помнил и отпустишь с миром.
— Это не то, Махнеев, это вы по доброте своей...— слабо улыбнулась Ирина. — Но отчего же Бойницкий не избил того же Иванова у манежа, а предал его суду?
— Это был не проступок, а преступление, преступление перед законом службы... и оскорбление начальства...
— Так зачем было предавать это гласности, убивать без оружия, губить на всю жизнь? У этого Иванова, говорят, невеста... или даже больше того. Я слышала о ребенке... И потом он был до сих пор примерный служака, — исполнительный, славный...
— Тем больше вина его... Тем строже надо отнестись к его вине. Что делать, Ирина Павловна!
— Что делать, Бойницкий? Что делать! — и голос Ирины делается глухим, как у трудно больного, — что делать? Так я скажу вам сейчас что надо делать: бросить карты, идти к командиру и сказать ему: «Полковник, виноват не Иванов, а я — поручик Бойницкий, потому что вызвал пьяного Иванова на грубость: ударил его и разбудил в нем зверя вместо того, чтобы отправить его под арест». На то, что Иванов был пьян, никто не упирал в суде. Он был дерзок, оскорбил начальство, нарушил дисциплину, — говорили все, и никто не указал на то, что он был в состоянии невменяемости. Надо пойти и сказать все это командиру и вымолить помилование Иванову. И тогда только можно жить на свете, господа...
Речь Ирины круто обрывается. Ее лицо бледно как полотно. Глаза загораются нестерпимо... Ее знобит и лихорадит... А в голове идет какая-то сложная и копотная работа... Точно в мозгу поселились маленькиее гномы и ударяют там своими крохотными молотками. Она ждет до боли во всем существе... Ждет ответа... Офицеры молчат... Их спокойствие мучит ее... . Бойницкий бледен и зол, стараясь не дать заметить своего смущения.
— Ну? — стоном вырывается из груди Ирины.— Бойницкий! Да что же вы молчите? — почти кричит она в упор офицеру.
И всем становится неловко.
— В таком случае вам придется лишить меня жизни, Ирина Павловна, потому что я не пойду к командиру просить за это животное, заслуживающее скорее виселицы, нежели дисциплинарного батальона...
Он встает из-за стола, бледный я спокойный, как всегда, избегая, однако, ее взгляда.
Она смеется, не скрывая значения этого смеха. Неловкость между присутствующими увеличивается... Всем тяжела и неприятна эта сцена и все. ждут исхода...
За двойной рамой, заглушая на мгновенье шум дождя, долетает звонкая трель барабана. Это призыв к молитве и перекличке...
Адъютант торопливо вскакивает и, наскоро простившись, бежит с вечерним рапортом к командиру. Махнеев и Звягин спешат в роты. Бойницкий подходит проститься к Ирине.
Ее рука холодна и безжизненна, а лицо пылаешь горячим румянцем.
Ей гадко, невыразимо гадко прикосновение его губ к ее захолодевшей кисти и она брезгливо выдергиваешь руку из его пальцев.
Он удаляется, пожав плечами, готовый проглотить все оскорбления «ненормальной» женщины, как мысленно называет Ирину...
Он ушел, а она все еще стоит у окна, вглядываясь в темную, ненастную октябрьскую ночь... Его шаги с металлическим звуком шпор удаляются... потом приближаются снова. Вошь они ближе, ближе, здесь, около, рядом. Она поднимаешь больную голову.
Перед ней Бойницкий.
— Вы? Опять вы, ужасный человек!
— Я не могу уйти от вас... Вы сердитесь на меня. Поймите, я люблю вас, Ирина.
И голова его снова склоняется к ее руке.
— Как вы смеете, Бойницкий.
— Любовь все смеет. А я люблю вас.
— Я ненавижу вас, как злейшего врага!
— Знаю.
— И все-таки ищете моей любви?
— И все-таки, Ирина!
— Не смейте меня называть так! И глаза ее полны яда ненависти.
— Любовь все смеешь, повторяю вам.
— Ага!.. любовь, значит, смеет приносить жертвы. Она смеет быть смелой и прямой. Она — правда. Ступайте же к командиру и спасите Иванова. Это будет жертва, Бойницкий, и я принимаю ее.
— И?
Глаза его полны вопроса, чистые, гордые глаза...
— И вы будете моею... О! Иду, иду к командиру! Иду, моя милая, моя несравненная.. . Моя мучительница!
Он хватает ее руки, бессильные и холодные... Его дыханье близко от нее... Его губы на ее щеках, глазах, шее...
Темный туман сгущается над нею... Что-то ноет и бьется в груди...
— Пойдите вон, вы мне гадки! — стоном рвется из ее груди, и слезы бессилия, злобы и унижения катятся по лицу.
Он смотрит на нее, ничего не понимая... Потом, встретив ее взгляд, тупой и отчаянный, полный презрения и брезгливой жалости, поспешно уходишь.
Темный туман точно проясняется над головою Иры, но гномы с их молоточками работают еще усерднее в ее мозгу... Шатаясь, бредет она в спальню.
Ночь — долгая, как вечность, как вечность томительная ночь... И нет ей конца... Темные сны граничат с кошмарами... Темные кошмары граничат со снами.
Она видит толпу серых шинелей... Кучку офицеров в стороне... Что-то безобразно распростертое на земле. Какая-то груда прутьев... Она содрогается во сне, поняв их значение... Кровь на теле лежащего... Стоны и вопль, заглушённые барабанным боем...
— Дисциплинарный батальон, — четко выговаривает воспаленный мозг и вся она обливается холодным потом.
Потом бледное, искаженное лицо Иванова... Он сидит на барабане и говорит скоро, скоро, вытирая со щек слезы и кровь:
— Не спасла-таки... не спасла от гибели, от срама, а как обещала... Мне что... Невеста осталась... не успели греха прикрыть... Погибла ни за что девка... А ты могла спасти и не спасла... Сраму побоялась... Себя пожалела... А сама про жертвы толковала. О, подлая! Как и они подлая! одного, знать, с ними поля ягода! Дьяволы, дьяволы, вы все дьяволы!
— Бойницкий, Бойницкий! Где он? — кричит, мечась по постели, Ирина. — Сюда, сюда, скорее, пока не поздно! Спасите его... невесту... ребенка. Скорей к командиру... Спишите, во имя Бога, Бойницкий!
А ночь равнодушная и молчаливая и безжалостная скользит над сонной землею...
И нет ей дела до измученной тоненькой женщины, обливающей подушки слезами и потом и до несчастного заключенного, проводящего последние часы под мирной кровлей полковой гауптвахты.
— Ира! Ты приказала разбудить себя. Сейчас проведут Иванова, — слышится сквозь сон голос Звягина. Она быстро вскакивает и садится на постели. Ее глаза совсем не сонные смотрят бодро и трезво куда-то мимо него.
— Ира, дорогая, сейчас проведут Иванова. Ты велела разбудить себя, чтобы посмотреть на него из окошка, — повторяет он, думая, что она не слышишь.
Она смотрит все также... и точно прислушивается... Потом прикладывает к голове своей белый, тонкий, слабый, как у ребенка палец, сдвигает брови и... смеется. Сначала тихо, тихо, потом громче и громче и вдруг разражается неудержимо звонким хохотом, от которого делается холодно и жутко на сердце.
— Как проведут? Разве ты не знаешь? Его простили! Да простили, — говорит она с трудом удерживая приступы смеха. — Ты ничего не знаешь? О, это смешная история! Отчего ты не смеешься?
— Что с тобой? Ради Бога, что с тобой, моя Ира? — почти стонет Звягин, смутно угадывающий истину.
— Простили... простили, — твердит она все трое простили: и Бог, и командир, и Бойницкий.

И опять хохот. Жуткий, неудержимый.

Под окнами, стуча сапогами и прикладами, прошли солдаты... В воздухе протрещала чистая дробь барабана. Приговоренный поднял исхудалое лицо к окну Звягинской квартиры и медленно перекрестил воздух. В этом тихом благословении солдатика заключалась и благодарность и признательность, и мольба за ту, которая так горячо вступилась за него.
И он перекрестил ее, не зная чего просить ей у Бога.

Просить было нечего, кроме вечного покоя и тихого мира... Нервная горячка сделала свое дело...
Когда через три дня ее хоронили, весь полк с полковыми дамами присутствовал на обряд у открытой могилы высокой, тонкой женщины.. Ее муж рыдал, как безумный.
— Непонятная, — говорила толстая капитанша худенькой поручице. — Она, душечка, всегда была непонятная.
— Да и не ко двору она нам была, — заметила тонкая, как жердь, супруга полкового доктора.
— Не ко двору, не ко двору! — затрещали дамы. — Не ко двору, — просвистел резкий октябрьский ветер.
— Не ко двору, — зашептали вечно зеленые верхушки сосен...
— Не ко двору! — разнеслось далеко... далеко…
Бойницкий был сосредоточен и бледен...


Остальные рассказы так же опубликованы в сообществе:
"Проблемы любви"
Кис-кис
Бобик
Прощение
Милочка
Бессмертие
"Мальчишка"
Не судьба
Во имя любви
Не ко двору

@темы: текст, Проблемы любви, Не ко двору, Чарская

---

Л.Чарская "Бессмертие"

[olrossa]

Из сборника
"Проблемы любви"

Л.Чарская
Бессмертие

I.

Когда Ро Cи-Энг проделывает свои штуки, Ай-Мэ стоит у второй кулисы и сухими воспаленными глазами следить за каждым движением гимнаста... Она знает, что Ро ловок и силен, как бенгальский тигр, но черные духи злы и коварны и судьба Ро в их руках.
Сегодня Ай-мэ стоить у второй кулисы, но мало заботится о движениях Ро... Ее маленькое сердечко сжимается и бьется сильнее обыкновенного...
Сегодня она видела снова рыжую англичанку в первом ряду партера.... Ай-Мэ не могла ошибиться — это она. Ее шляпа с длинным пером до самого плеча, ее четыре глаза, два свои и два стеклянные. Если приложить ладонь к переносице и защитить глаза от ударяющей в них рампы электричества, то можно видеть темный партер и «четырехглазую». О, как Ай-Мэ ее ненавидит! Как ненавидит за ее высокий рост и белую шляпу с пером, спускающимся до самого плеча, и за ее четыре глаза... На прошлой неделе англичанка пробралась к ним за кулисы с господином в высокой, как труба, шляпе и попросила капельдинера вызвать Ро.
Ро и Ай-Мэ одевались вместе... и когда Ро вышел из уборной, на ходу пристегивая пряжку пояса, Ай-Мэ жадно прильнула к дверям и слушала, слушала, слушала...
Четырехглазая говорила Ро о его мускулах и Ай-Мэ отлично видела, как она трогала Ро повыше локтей, те самые места, где у Ро наливаются два толстые и упругие шара, при малейшем напряжении силы. Потом она что-то долго говорила на чужом языке с сопровождавшим господином, Ай-Мэ знала только, как и Ро свой родной язык, да немного французский и из того, что она говорила, четырехглазая, она могла только понять, что последней нравится тело Ро, и что она будет лепить с него статую, для чего и просит его приходить ежедневно в ее мастерскую. Ро тщеславен и обожает лесть... Он вернулся в уборную с сияющим лицом.
— А, ты слышала, куколка? — подмигнул он тогда Ай-Мэ.
— Ты не пойдешь... не надо... не хочу!..— залепетала Ай-Мэ и так больно вцепилась своими крашеными пальцами, с крашеными ноготками в руку Ро, что алая струйка крови выступила на ней мгновенно и окрасила розовое трико гимнаста.
— Потише, куколка! — злобно прикрикнул взбешенный Ро и отбросил одним движением пальцы Ай-Мэ так, что она больно стукнулась о дверь уборной...
Если бы Ай-Мэ умела плакать, она заплакала бы. Но черные глазки маленькой женщины не знали слез с детства и потом... Если она забыла, что была женою силача и гимнаста, кто же виноват в этом?

II.

Ай-Мэ стоить у второй кулисы и, прикрыв свое лицо опрокинутой вниз ладонью, смотрит жадно, смотрит в упор на четырехглазую англичанку... Ай-Мэ отлично видит, как бесцеремонно скользить все ее четыре ненавистные глаза по фигуре. Ро... Она видит, что у четырехглазой большой горбатый нос и густо взбитые, наподобие парика рыжие волосы... и Ай-Мэ хочет иметь такой же нос, такие же волосы, чтобы занять ими воображение Ро Cи-Энга. Она сама Ай-Мэ слишком мала и ничтожна, чтобы быть любимой таким силачом и красавцем как Ро. Ро совсем европеец и в этом то и есть его преимущество. И потом его фигура атлета, и узкие прекрасные глаза и изжелта матовая кожа, на которой монгольская раса оставила едва уловимый след, все это прекрасно и способно заставить любоваться и не одну четырехглазую.
Ай-Мэ видит со своего места всю фигуру Ро, затянутую в розовое трико и кажущуюся при свете наведенного на нее электричества почти обнаженной.
Она невольно ловить взгляд Ро, устремленный в партер, и ей уже кажется, что Ро улыбается четырехглазой...
— Он не пойдет, он не пойдет туда! — упрямо твердить Ай-Мэ и сжав крошечной ручонкой свое щемящее сердечко выбегает на сцену для исполнения трудного номера.

III.

А он труден... бесспорно... Это говорят все... И Ай-Мэ не может не гордиться собою. Ро ставить на свой подбородок длинный шесть на верху которого, на одной ноге, отчаянно балансируя в воздухе, стоить Ай-Мэ. Сетки нет под нею и одно неосторожное движете губы Ро, может Ай-Мэ стоить жизни.
Но она не боится... Ей доставляешь острое наслаждение чувствовать себя и свою жизнь в зависимости от Ро. Захоти Ро и она умрет... Умрет без сожаления и муки, потому что это будет желанием ее Ро, ее господина. Она его любить, как собака. Для него одного надевает она все свои дорогие безделушки, для него только вкалывает пурпуровые орхидеи по обе стороны блестящей черной головки...
Когда Ро, после выпитой русской водки бьет ее — это дает ей острое ощущение физического наслаждения.
Когда ласкает...
Когда ласкает!.. О!..
Тогда Ай-Мэ закрывает глаза, чтобы ясно представить себе набережную Токио, где она впервые встретила Ро... Океан тогда был светлый и синий... Они с матерью спешили домой!.. Он встретился им и улыбнулся... Улыбнулась и она, и с этой улыбкой отдала ему жизнь...
Они объехали всю Европу, он выучил ее всем трудным приемам своего искусства, и она была счастлива... Он звал ее куколкой и баюкал на своих сильных руках, как ребенка... Да, она была счастлива, даже тогда, когда он бил ее... Пока...
Пока не явилась четырехглазая...
Ро любить лесть больше всего в мире... А четырехглазая умеет отравить его сладкой отравой лести. Она умеет хвалить его тело и мускулы, в то время, как Ай-Мэ только и может сказать: «Господин мой».
И целовать его ноги...
И четырехглазая своими похвалами раздражает его тшеславие... Все это вертится в кукольной головке Ай-Мэ, в то время, как она балансирует на своем шесте так высоко, высоко. И мысль работает без устали, повторяя один и тот же вопрос: «Чем вернуть Ро? Чем разбить чары четырехглазой?»

IV.

Большая крытая веранда буфета с бесчисленными столиками кишит народом. Пантомиму только что кончили... и вся публика торопится занимать места.
Ро и Ай-Мэ ходят между столиками по широкому среднему проходу. Он уже не в трико, а в модном европейском пальто и в такой же шляпе. Маленькая фигурка Ай-Мэ тонет в белом и воздушном, как облако, мехе. Петербургская осень дает себя знать и маленькая японочка боится простуды. Прелестной выглядит ее головка» немножко неподвижная в рамке белого меха, черная как мушка с двумя еще не завядшими орхидеями за ушами. На нее смотрят, ею любуются... Ай-Мэ видит дерзко и ласково устремленные на нее взгляды... Слышит заигрывающий шепот мужчин... Но ей все равно.
Все равно, потому что Ро не любуется ею...
Ро не смотрит на нее. Он ищет среди публики свою четырехглазую. Вот взоры его загораются удовольствием... Он увидел ее с ее кавалером у крайнего столика и идет к ним так скоро, что Ай-Мэ едва успевает за ним...
— Ро, — шепчет она тихонько, — не ходи туда. Но Ро ее не слышит.
— Ты подожди меня, куколка, — шепчет он ей в свою очередь, — подожди за этим столиком. Я сейчас.
О, это уже слишком! Ждать его, пока он будет слушать четырехглазую, ждать после того, когда он сам позвал ее угостить сладким вином. Она не хотела идти... Но он коротко сказал: «Пойдем, куколка!» и она пошла. Теперь он бросил ее, оставив одну среди шумной и равнодушной толпы.
Правда, крытая веранда ей давно знакома, знакомы ей и некоторые лица завсегдатаев сада, не раз подносивших ей цветы и букеты через .оркестр, но никогда еще не чувствовала она себя такой одинокой, такой затерянной среди большого мира...
Ро уже был около столика четырехглазой, когда к ней подошли двое военных, лица которых она давно уже заметила в первом ряду партера. Один высокий и длинный как шест Ро, другой маленький и очень красивый, с массою висюлек на синей курточке. Ай-Мэ знает только, что маленький гусар и что он подносить ей корзины через оркестр.
— Прелестная японочка! Не хотите ли поужинать с нами?—говорить длинный, а гусар только ласково щурит на нее свои блестящие глаза.
Ай-Мэ вздрагивает от неожиданности.
Ужинать с ними? Нет, нет!
Но почему нет? Ведь Ро Cи-Энг сидит со своей четырехглазой и Ай-Мэ отлично видит, что ее кавалер льет ему в граненый бокальчик пенящееся вино.
Он изобьет Ай-Мэ до полусмерти, если увидит, что она ужинает с русскими...
Так что же! По крайней мере он будет принадлежать ей хоть одну минуту... И его мысли и его сердце гневное, взбешенное, будетъ все-таки полно ею!
Решено. Она приметь приглашение русских и будет ужинать с ними и пить сладкое вино. И она с улыбкою чуть-чуть кивает головою...

V.

— У меня есть рубиновое ожерелье... У меня есть кольцо с изумрудами... и ткани, много тканей... ярких, красивых... — так лепечет Ай-Мэ заплетающимся языком.
Сладкое вино сделало свое дело...
Ай-Мэ пьяна... Пьяна, как старый надсмотрщик за зверями их сада.
Оба офицера любуются ею и смеются... Гусар с висюльками на курточке отыскал под столом маленькую ножку Ай-Мэ и нежно пожимает ее своим лакированным ботинком.
Ай-Мэ смеется и повторяет в сотый раз хвастливо и радостно:
— У меня есть рубиновое ожерелье и много тканей голубых и красных...
— У тебя нет бриллиантовой броши, малютка, — смеясь вторить офицер,— но она у тебя будет.
— Да, да будет! — еще радостнее лепечет Ай-Мэ, плохо сознавая, что с ней творится.
— А ты меня за это поцелуешь!
— Да, да поцелую! Конечно, поцелую! — упрямо твердить она и хохочет громче прежнего.
С соседних столиков на них беспокойно поглядывает чопорное немецкое семейство... Но Ай-Мэ все равно до целого мира… Она хохочет во все горло и поминутно выглядывает в сторону столика, где со своими новыми друзьями ужинает Ро. Но он не видит Ай-Мэ... Он так занят своим разговором с четырехглазой, что тоже, как кажется, забывает обо всем окружающем.
Ай-Мэ становится не до смеха.
— Уйду! — тянет она капризно и делается совсем похожей на ребенка. И слаба она как ребенок, хочет встать и не может... Голова кружится, ноги не держать.
— Prete!—говорить гусар своему товарищу.
— Un реи trop pochee, — отвечает тот. И оба хохочут...

VI.

— Я ужинала с русскими! Молчание.
— Я пила сладкое вино. Новое молчание... Что же это?..
— Ро! Ро! очнись! забудь о четырехглазой...
И бедняжка Ай-Мэ прыгает на грудь Ро и впивается в его глаза почти безумным взглядом. Но ему все равно... Он равнодушен... Он думаешь столько же о своей Ай-Мэ, сколько о проделках клоуна Боба.
А глаза его блестят и в них, как в книге, читает Ай-Мэ.
— Ро! — отчаянно шепчет она. — Ты думаешь о четырехглазой?
Он не слышит... До боли впиваются острые маленькие зубки в губы Ро.
— Ро, — шепчет она настойчивее, — о чем она тебе говорила?
Тогда он точно просыпается... На его груди как кошка умостилась маленькая женщина...
Жаль, что эта женщина — куколка, его жена. Но когда нет никого, с кем бы он мог поделиться, он поделится с нею... Ему надо говорить о том, чем полна его душа и мысли.
И он говорить.
Говорить о том, что английская девушка обещает ему бессмертие... О том, что когда он Ро Cи-Энг уедет из России, о нем не позабудут... Умрет, и тогда не позабудут...
Четырехглазая слепит его статую... Белую настоящую статую, какую они видели в Токио и которая изображает их императрицу... Эту статую разошлют по всему миру и вся Европа будет любоваться красотой и мускулами великого гимнаста Ро Cи-Энга. И имя его увенчается бессмертием. Четырехглазая обещает ему это бессмертие.
Ай-Мэ слушает его... Глаза ее широко расширены и блестят так, что становятся страшными. Она не верить и не понимает того, что ей говорить Ро. Одно только понимает и чувствует Ай-Мэ.
Для того чтобы стать бессмертным, Ро должен идти в мастерскую четырехглазой и быть с нею все время, пока не окончится работа статуи. И этого она не хочет и не может допустить. Одна мысль об этом наполняет бешенством ее сердечко куколки.
— Ро, — кричит она не своим голосом, — ты не пойдешь, Ро!.. не пойдешь.
— Пойду! — одним словом отвечает Ро, но так решительно, что она не может в нем сомневаться.
Он пойдет к четырехглазой!
Тогда вне себя сжимает она его шею на сколько может больно и шепчет, задыхаясь от любви и злобы.
— Не пойдешь, не пойдешь, Ро!
Она точно безумная. Ее зубы щелкают, как в лихорадке... Все ее маленькое тело бьется и содрогается на его могучей груди. Ее пальцы, как каленые иглы жгут его шею, едва причиняя ему боль.
— Я пойду послезавтра, слышишь ты, куколка? — еще тверже повторяет Ро, еще решительнее его глаза загораются знакомыми Ай-Мэ огоньками бешенства.
— Пусть бьет, пусть убивает, только не ходить к той, — мысленно твердить Ай-Мэ и сильнее обвивается пальцами вокруг его шеи.
Ро Cи-Энгом овладевает порыв ярости. Женщина — раба, женщина — собственность, смеет разговаривать. О!..
Он грубо сбрасывает ее со своей груди и бьет так, что искры сыпятся из глаз бедняжечки Ай-Мэ... Она ликует...

VII.

Электричество горит нестерпимо ярко...
Сегодня этот свет болезненно режет глаза Ай-Мэ. Ее тело ноет от вчерашних побоев, но сердце не ноет...
Сердце решило...
Вчера, когда Ро, избивший ее до полусмерти, уснул в их общей широкой номерной постели, Ай-Мэ решила...
Она вынула из висячей походной кумирни всех своих маленьких божков и молилась им и просила...
Просила, чтобы Ро не пошел завтра к четырехглазой, обещавшей ему бессмертие... Просила, чтобы духи света просветили ее кукольный ум и послали ей мысль, как удержать Ро Ci-Энга.
И светлые духи вняли молитве маленькой женщины.
Мысль явилась... блеснула ярко...
Ай-Мэ решила.. Она удержит Ро, он не пойдете завтра после репетиции к четырехглазой. Он останется с нею и будет с нею до тех пор... пока...
Ай-Мэ смотрит по-прежнему в кипящий публикой партер.
Вон ненавистная голова в белой шляпе с пером до плеча... Она постоянно в своем кресле. Она улыбается Ро... потому что считает себя высокой и красивой, а ее, Ай-Мэ, маленькой и ничтожной. Она умнеть давать бессмертие, когда Ай-Мэ умеете только любить.
Любить и ласкать...
Этого мало, надо большего. Надо давать бессмертие...
Умей она делать статуи, увековечивать ими имена славных, Ро Cи-Энг не ушел бы от нее никогда...
Ро Cи-Энг...
Куколка смотрит на него и никогда он не кажется ей таким ловким и красивым, как сегодня. Трико оттеняет малейшие изгибы его тела и глаза горят как два громадных полярных солнца.. Ай-Мэ смотрит и не может насмотреться на Ро...
Сейчас она выйдет... Сейчас взберется на шесть поставленный на подбородке мужа, сейчас будет балансировать на своей опасной высоте...
Сейчас светлые духи помогут ей не пустить Ро к четырехглазой...
Яркая рампа ударяет ей по глазам нестерпимым светом...
— Быстрей, куколка! — кричит ей по-японски Ро. Он всегда говорить одну и ту же фразу, при начале ее опасных упражнений.
И сегодня говорить то же...
Но Ай-Мэ не надо учить... Она сама знает, что когда делать. Сердца сжимаются при виде ее ловкой, маленькой фигурки, с кошачьей ловкостью взбирающейся по шесту.
Вот она на его вершине... Вот ступает одной ножкой на крошечную площадку... Другая висит на воздухе... Она балансирует ею и обеими крошечными ручонками... Публика отчаянно аплодирует, заглушая звук оркестра... Голова Ро Cи-Энга запрокинута на спину, но Ай-Мэ видит его глаза, сияющие при свете электричества, как два полярных солнца.
Эти глаза сулят ей счастье... Они всегда сулят счастье, пока не удастся трудный номер.. Потом они холодные и спокойные и почти не светят ей... Ай-Мэ в минуту соображает все это. Ее охватывает безумие. Не светят ей., так пусть не светят и четырехглазой, по крайней мере сегодня!
— Ты не пойдешь к ней! — отчаянно вскрикиваете она по-японски и, широко взмахнув руками,
летит плашмя на деревянный ноль сцены с 3-хь саженной высоты


Светлые духи сделали свое дело... Они научили Ай-Мэ как не отпустить Ро Cи-Энга к рыжей девушке... Но дорого Ай-Мэ платится за это... Чтобы помешать дать бессмертие имени Ро, она отдает свою жизнь...
Но она счастлива... Бесконечно...
Она видит синий океан, и набережную Токио и себя Ай-Мэ с двумя орхидеями у ушей алыми, как пурпур... И его улыбку видит Ай-Мэ, улыбку Ро, прекрасную, как бессмертие... Он тут около... Ее холодеющая рука лежит в его горячих пальцах... Его ухо, силясь расслышать ее умирающий лепет, близко, совсем близко у ее груди..
— О, Ро! — шепчет она в истоме смерти...— О, Ро!.. теперь ты не пойдешь к четырехглазой!


Остальные рассказы так же опубликованы в сообществе:
"Проблемы любви"
Кис-кис
Бобик
Прощение
Милочка
Бессмертие
"Мальчишка"
Не судьба
Во имя любви
Не ко двору

@темы: текст, Бессмертие, Проблемы любви, Чарская

---

Л.Чарская "Не судьба"

[olrossa]

Из сборника
"Проблемы любви"

Л.Чарская

Не судьба.

Апрель улыбался безоблачным небом, светлым голубоватым эфиром, золотым солнцем, царственно завладевшим синим куполом и пробужденной молодой природой.
Апрель улыбался...
С ним улыбалась жизнь...
Дыхание весны, тонкое, благоуханное, страстное, давало себя чувствовать всему живущему и откликнувшемуся на радостно-юный ее призыв...
Смуглая, худенькая Лулу, с некрасивым личиком и угловатыми движениями шестнадцатилетнего подростка, тихо ступала, по влажному еще от первого апрельского дождя песку аллеи.
Одной рукой она поддерживала юбку, поддерживала без всякой надобности, потому что юбка едва доходила до щиколотки, а другой смахивала зонтиком капли дождя с подорожных молодых липок, готовых раскрыть свои позеленевшие почки.
Кузен Пика, толстый коротенький кавалерийский юнкер, выступал подле Лулу особенной походкой с «развальцем», свойственной одним кавалеристам.
Через открытые окна нижнего этажа лилась свободная и сильная трель заезжего тенора Борского, ярого поклонника матери Лулу. Лулу слышала пение Борского, смотрела в голубое небо большими вопрошающими глазами, скашивая их по временам на коротенькую фигуру Пики, и была счастлива.
Пика ей нравился давно, когда еще двенадцатилетним кадетиком приезжал к ним на каникулы, в это самое «Зеленое», где они с матерью проводят весну до заграничной поездки. Уже тогда она изменила своему любимому герою, Александру Македонскому и влюбилась в Пику... Тогда он был еще худенький, беленький и красивый мальчик — и его сердце было полно ею, Лулу... Теперь он превратился в упитанного, самодовольного кавалериста, проводящего все свободное от занятий время у какой-то Лиз, не то француженки, не то еврейки, и делает долги, чтобы дарить ей бриллианты. Лулу ненавидит эту Лиз, погубившую, по ее мнению, Пику, но разлюбить Пику она не может... После Александра Македонского она признает его, только его... И Пика чувствует это... и доволен... бесконечно доволен... Лулу, правда, некрасива, но у нее миллионы, которые стоят красоты. И потом, красивая жена — бремя. Он видит это по товарищам... К тому же подлой Лизки он не бросит (Пика далеко не считал себя рыцарем в душе и иногда позволял себе вульгарно выражаться)...
Лиз дала ему апломб в кавалерийской школе... Он отбил ее у ротмистра Д. и это подняло его престиж в глазах товарищей... В последнее время она стала не в меру требовательна, и долги Пики сразу утроились.
Ирина Владимировна Горина, мать Лулу, его двоюродная тетка, не раз намекала ему, что не прочь выдать Лулу за троюродного братца. Ей была в тягость взрослая некрасивая дочь, вывозить которую ей приходилось бы в будущем сезоне.
Его пригласили провести апрель в деревне... Его и тенора... Тенора пригласила Ирина Владимировна для себя, его — для Лулу... Здесь целые дни он слушал пение Борского, вдыхал весенний деревенский воздух, ухаживал явно за Лулу, тайно за ее компаньонкой, пикантной рыжеватой француженкой m-lle Marie, и выжидал только момента сделать предложение. И момент наступил... Пение Борского и весеннее утро помогли Пике...
— Лулу! — тихо позвал он кузину, вставшую на колени на чуть зазеленевший газонъ, чтобы сорвать подснежник.
— Hein?—отозвалась она.
Это «hein» странно напомнило ему далекую Лизъ с ее черной шапкой волос, со скрипящим корсетом и грубовато-кошачьими ласками.
«Верно утешается с кем-нибудь, подлая»,— мысленно выругался Пика, и стал решительнее.
— Вам нравится голос Борского, Лулу?
— Зачем вам это знать, Пика? Достаточно, что он нравится maman.
Лулу прищурилась и взглянула на Пику. «Она не так глупа, — невольно скользнуло в его мозгу.—Но обезьяна, Боже мой, какая обезьяна!»—и снова Лиз, хорошенькая и лукавая с искусно подмалеванными глазками, мелькнула перед ним...
«Чтобы сохранить Лиз — нужны миллионы, чтобы иметь миллионы — надо приобрести Лулу... (Test vienx comrae le monde...» —соображал Пика, и глаза его стали меньше и нежнее.
— А вам нравится кто-нибудь, Лулу?
— Это нескромно, Пика!
— Но я не скажу тете, parole d'honneur.
— Тем хуже, и потом, я не боюсь никого и ничего.
«Да она преумненькая! Va! это осложняет задачу», — подумал Пика.
— Лулу! — и Пика коснулся ее худенькой и длинной, как у всех подростков, кисти, — никто вам не нравится, Лулу?
Она вдруг густо покраснела под широкими полями шляпы... Потом указывая рукой, шепнула:
— Наш мостик... Помните наш мостик, Пика?
Он решительно ничего не помнил, но сказал, что помнить, и крепче сжал ее руку.
Она еще больше покраснела, но руки не отняла. Пика начал теряться... К обществу разных Лиз, Анжелик, Мари и пр., и пр. он привык с давних пор и умел ориентироваться в их кругу. Со светской девушкой, хотя бы и кузиной, он оказывается совершенным профаном и потому был бесконечно благодарен Лулу, которая выручала его...
— Ах, я так хорошо помню этот мостик,— восторженно говорила она. — Мне было тогда восемь лет, Пика, вам двенадцать. Шел дождь, мы убежали от мисс. Мостик был маленький, в одну дощечку, теперь его расширили. Нам надо было на ту сторону... Мои ноги скользили... Тогда вы схватили меня на руки и перенесли... Нам было так хорошо тогда, Пика! Мы были дети...
В ее голосе прозвучало что то новое, болезненно-чуткое, заставившее Пику быстро взглянуть на нее...
— А теперь разве худо? Разве теперь я не могу перенести вас, Лулу?
— Нет, не то. Вы не поняли меня. Тогда вы были свободны, а теперь...
— Теперь? — как эхо прозвучал его вопрос.
— Теперь... у вас есть... ну, дама... очень красивая, для которой вы покупаете бриллианты и делаете долги... Мама запретила мне говорить об этой даме, Пика, но я не могу...
— Кто вам сказал все это, Лулу?
— Вы не рассердитесь?
— Нет.
— Marie! Она все знает. И про маму, и про вас, и про всех, Пика!..
«Ах, скверная девчонка, — мысленно выругался он, — надо быть осторожнее с нею...» И добавил вслух:
— Видите ли, Лулу! Vous etes jeune fillе, мне неудобно вдаваться в подробности, mais... enfin как могли вы думать? Эта связь — шутка... une bagatelle, о которой и говорить не стоить... Эта... как вы называете, дама давно потеряла мою привязанность... и...
— Вы свободны, как и раньше, Пика?
— Нет, теперь я не свободен, так как я люблю вас, Лулу...
— Ах! — вырвалось из ее груди свободным и радостным звуком.— Ах, Пика, благодарю вас!
Он удивленно оглянулся. За что благодарила она его — эта смуглая некрасивая девочка? Неужто в самом деле она его любить?
— Гм! Гм! и весело и смешно! Пику никто еще не любил никогда в жизни... Никто не благодарил его за любовь. Он дарил и кольца, и серьги, его трепали за это по щекам, ему отдавались, его ласкали, но ни одного коротенького «mersi», освещенного чувством.
Он взглянул на Лулу, взглянул на концы своих лакированных сапог и произнес, мгновенно обливаясь потом:
— Хотите быть моею женою, Лулу?
— Да, да! — тихо, совсем тихо произнесла Лулу и стала посреди дорожки, точно выжидая.
«Надо ее поцеловать!» — пронеслось вихрем в его голове и осторожным жестом, совсем ему не свойственным, он притянул к себе девушку и приложился губами к ее худенькой смуглой щеке.
Она доверчиво ответила ему поцелуем. Весна так щедро рассыпала свои ласки, тенор Борского так заманчиво звенел, полный истомы, жизнь казалась такой светлой и прекрасной...
И она ощутила в груди горячий прилив чувства к этому толстенькому Пике, давшему ей столько счастья... Ей так хотелось счастья... Иметь свой дом, уйти в заботы о муже и. детях... Дети! Она не понимает счастья без них... Она их будет любить, нежить... а они — называть ее мамой... и также любить ее... Она не будет выезжать, она забудет весь мир в своей семье, в своем доме и будет счастлива, как никто.. Она не знала материнской ласки... Ее мать слишком прекрасна и недоступна и слишком отдалась свету... О, она будет иначе относиться к детям, которыми подарит Пику!
Она простить ему его прошлое... «Мужчина без прошлого — не мужчина», — говорить мама... Но его будущее и настоящее принадлежит ей, одной ей...
И под треск кузнечиков и пение Борского, вся согретая весенним солнцем и неожиданной лаской судьбы, Лулу шепчет тихо, тихо, чуть слышно:
— О, как я счастлива и как я люблю вас, Пика!

Теплая апрельская ночь замирает с нежной истомой... Серые сумерки давно окутали дом, сад и окрестности...
Но Лулу не спится... Ей душно... Она накинула на плечи пеньюар и подошла к открытому окошку...
Вечером, уходя спать, она шепнула матери о предложены Пики и та поздравила Лулу...
И с Пикой они еще раз поцеловались в аллее...
Она — невеста... Она его любит больше, чем любила в детстве, гораздо больше... Она теперь не совсем одинока. Ей не надо ни матери, ни Marie, вертлявой и бойкой щебетуньи... у нее будет жених, потом муж и дети...
При воспоминании о детях, сердечко ее екнуло и забилось...
Лулу прижалась головой к оконному стеклу и мысленно стала перебирать в мыслях все происшедшее с ней сегодня... Она улыбалась... Каким сладким чадом была полна ее молодая головка и горячее сердце! Она желала бы, чтобы этот сладкий чад длился долго, долго и никогда бы не рассеивался...
Кто-то быстро-быстро пробежал под окнами, точно преследуемый кем-то.
Лулу нагнулась и из второго этажа, где помещалась ее комната, в серых сумерках апрельской ночи увидала бегущую Marie с двумя рассыпавшимися рыжими косами.
Tsss! tsss! — звенел откуда-то звонкий шепот Пикиного голоса, и она увидела его, настигавшего Marie, в белом кителе и фуражке.
Tsss! sans tapage, malheu reuse! — шептал он и, поймав Marie за руку, стал целовать ее быстро-быстро в лицо, грудь и шею.
Она отбивалась и ежилась.
И оба захохотали, как безумные.
Que va dire ton gros sac d'argent, ta Loulou adoree? — с бесстыдной наглостью шепнула француженка.
Que m'importe, — беспечно, почти в голос крикнул Пика и вдруг, подняв случайно голову, в амбразуре окна увидел бледное лицо Лулу, искаженное мукой.
— Tiens! — совсем глупо протянул он и улыбнулся растерянной улыбкой.
Marie быстро исчезла, подбирая на ходу под большой гребень свои рыжие косы.
А Лулу все стояла, молча неподвижно, как статуя отчаянья и горя...
Медленно, как струны со звоном и болью, лопались и исчезали все ее сладкие грезы, все ее светлые надежды... Впереди ее было темно и пусто, как было темно и пусто во всю ее коротенькую, никому ненужную маленькую жизнь...
Восток давно заалел румянцем восхода, когда Лулу очнулась и отошла от окна... Легкая дрожь пробегала по всему ее худенькому телу: от свежести ли весеннего утра или от душевного холода и пустоты, она не знала...
Она знала только одно, что дом, семья и дети не для нее — бедного смуглого урода... Она — денежный мешок, le gros sac d'argent, как назвала ее справедливо Marie...
И она найдет в себе достаточно гордости, чтобы не покупать себе мужа за деньги, за свои миллионы...
Она останется одинокой...
И решив это, бедняжка Лулу бросилась в постель и, зарывшись головой в подушку, плакала... плакала... плакала...



Остальные рассказы так же опубликованы в сообществе:
"Проблемы любви"
Кис-кис
Бобик
Прощение
Милочка
Бессмертие
"Мальчишка"
Не судьба
Во имя любви
Не ко двору

@темы: текст, Проблемы любви, рассказы, Чарская

---

Л.Чарская "Прощение"

[olrossa]

Продолжим знакомство с рассказами из сборника "Проблемы любви"

Эти рассказы относятся к раннему творчеству Чарской. Они переиздавались два раза, в разных издательствах. Первым ее взрослым сборником была книга «Как любят женщины». Возможно, что эти же рассказы годом позже и стали сборником «Проблемы любви». Но сейчас это проверить не представляется возможным – книги «Как любят женщины» нет ни в одной библиотеке.
Рассказы своеобразные, не все они легко воспринимаются, но судить о них с позиции нашего времени было бы не совсем корректно.
Третий рассказ из этого сборника – Прощение. Для меня этот рассказ очень своеобразный. И меня не удивляет, что его не издали в ПСС.

Л.Чарская
Прощение.

I.

Минута... еще минута... еще... потом часы... потом дни... недели и годы...
Годы, годы, годы...
И все без него...
Почему без него? Как без него? За что ты взяла его от меня, безжалостная смерть?...
Или ты думаешь, что разлучила нас, схватив его в свои холодные объятья...
Почему смеется солнце, почему синеет умиленное венецианское небо, почему шепчутся и сквозят голубые прозрачные каналы, чему радуется праздная и веселая венецианская жизнь?
Ведь его нет! Он умер. Они верно еще не знают этого. Он лежит тихо, тихо, как уснувший.
А Розоритта — свеженькая и смуглая дочь нашей хозяйки, с чувственным ротиком и глуповато-томными глазами — сыплет целый дождь цветов на тело моего дорогого... - Тело...
Так, значить, он умер, на самом деле умер!
Прости, солнце, и небо, розы и мирты, и вы все, простите... Я не увижу завтра алеющего зарею неба, не увижу бирюзовой дали, ни вечного солнца!
Ни я, ни он — мы вас больше не увидим.
Я и он — мы одно целое...
Я и он, мы жили одним взглядом, одним дыханием, одним чувством...
Наши сердца бились в одном согласном аккорде. И оба порвутся разом. Он лежит передо мною, как живой, под душистым покровом пышных цветов…
Ветерок, набежавший с моря, целует его лицо, которое я до сих пор так страстно и жадно целовала.
Оно мало изменилось, несмотря на болезнь...
Две три новые тени. Глубоко запавшие глаза и рот, улыбающийся новой величавой улыбкой.
Его усы и кудри я тщательно разгладила моими дрожащими пальцами, обливая их отчаянными слезами...
Теперь слезы иссякли...
К чему они, когда через день, самое большое, мы соединимся, чтобы никогда не разлучаться...
Желанный!.. Милый!..
Чувствуешь ты, как я смотрю на тебя, слышишь мою клятву соединиться с тобою?
Да, да, клянусь моей любовью, моей верой в существование загробного бытия!
Под окном мандолина... К ней присоединяется голос, певучий и страстный, призывающий к неге, и страсти, тихо рокочущий, —настоящей голос прекрасной Италии.
Розоритта в испуге бросается к окну.
— Нельзя, нельзя... здесь покойник.
— Ничего, дорогая, пусть поет. Он любил музыку. Она не может оскорбить покойного.
И снова песнь, призывающая к жизни и счастью, льется в открытое окно.
А Виталий лежит неподвижно... Ему не надо теперь ни песен, ни ласк, ни улыбок роскошной природы.

Он лежит, все лежит неподвижно...
Но я чувствую—еще секунда... еще минута и глаза его откроются, он улыбнется, протянет руку и скажет: «Люблю».
Да, да, именно люблю, и ничто другое... Когда он просыпался по утрам, он окружал мою голову своими руками и говорил это «люблю» с особенной лаской. Люблю, люблю, люблю...
Его, дрожа, повторяет мое сердце...
Какою небесною музыкой звучало мне это слово моего мужа, моего любовника, первого и единственного.
Еще и еще розы...
— Откуда, Розоритта?
— Их прислали друзья синьора... они тут и спрашивают когда панихида.
Панихида... да... скажи им, дорогая, вечером в 8, а завтра утром мы хороним синьора.
— Да, синьорина, — и она уходит, неслышно ступая, точно боясь разбудить уснувшего.
Милая девушка!
И снова мы одни с тобою! Я кладу руку на твое сердце... Оно не бьется и холодно, как мрамор. И губы твои холодны, и руки... о, милый!
Но это ничего.
Завтра я соединюсь с тобою и вместо одного чужестранца похоронят двоих...
Как я сделаю это, не знаю... Но ведь ты веришь, что жена твоя не будет колебаться... Мне ли бояться мучений? Хуже тех, что я перенесла, вырывая тебя из когтей смерти, быть не может.
Я не знаю еще чем убью себя, но моя рука достаточно тверда для этого.
Я поцелую тебя и лягу... и придет смерть... от отравы, ножа или удушья, не все ли равно?
Но лишь бы смерть... смерть...

II.

Как это началось?... Ах, да, помню...
Помню сад и обрыв и Волгу... Кустарники бузины и орешника... Помню скамейку и громадную сосну над нею.
Помню тот эскиз, который нас сблизил... И тебя...
Ты сидел на скамейки, держал палитру, кисти.
Как красиво и характерно было твое молодое лицо! Печать вдохновенья лежала на высоком белом лбу.
Ты взглянул на меня затуманенными глазами.
Глаза смотрели, а мысль витала далеко.
На мольберте я увидала, как в зеркале, отражение обрыва и Волги и золотого солнца, заходящего за реку. И вскрикнула от восторга.
Ты поднял глаза... Экстаз вдохновенья исчез.
Ты почувствовал близость постороннего существа.
— Как вы находите? -спросил ты. Твой вопрос звучал лаской, а взгляд
любовался мною.
Потом попросил позволения поместить и меня на полотно.
— Для полноты картины, — пояснил ты с улыбкой.
И я согласилась.
Если бы тогда ты попросил у меня отдать мою жизнь — я бы согласилась и на это.
Я уже любила...
Встречи у обрыва, встречи в чаще заброшенного сада — на реке и в целом лесу золотых колосьев, кто вас не знает? Кто не был молод?
Виталий принадлежал к числу тех избранных, которые снабжены тем драгоценным даром чуткости и понимания самых хитрых извилин души, на которую способны только талантливый натуры.
Он взял мою душу таким нежным прикосновением, что я его даже не почувствовала.
Он берег мое сердце, как скупец бережет хрустальный сосуд с драгоценным миром. И не пролил ни единой капли...
Мы любили беззаветно, светло и чисто с тою наивною уверенностью в постоянное счастье, которая доступна только молодым и чистым.
И счастье нам улыбалось...
Оно было до того громадно и прекрасно, что заполонило и подхватило и понесло нас далеко, далеко за пределы реального, в мир фантазии и света, в мир искусства, поэзии и любви бесконечно светлой, как день, и торжествующей, как молодость...
Виталий работал над новыми сюжетами и я, как могла, помогала ему. Мои золотые волосы и синие глаза при тонком и нежном
профиле давали мне возможность позировать мужу...
Я являлась перед ним то Венерой, то Цирцеей, то Фриной, бесстрашно явившейся на суд.
Потом мы поехали в Италию.
Виталий бредил Венецией и Римом...
Он бросался в Ватикан, писал картину за картиной, живя идеями и надеждами, между взмахами кистей и моими поцелуями, трудящийся и верующий в великое и светлое начало.
И вдруг «оно» набежало неизбежное и страшное, как чудовище...
Злые силы соединились вместе, чтобы участвовать в этом вопиющем деле...
Отнять корку хлеба у голодного, лекарство у больного, материнскую грудь ото рта младенца... отнять дыхание и жизнь и дать смерть...
Смерть... смерть... смерть! Какой ужас! какое безумие! Как он боялся я проклинал ее. И все-таки подчинился...
За что? Ты, Боже, Великий и Милосердный, Ты спасаешь и призреваешь, Ты даешь жизнь... За что-же Ты не пролил Твоей благодати на чающих ее? За что?
Но я не ропщу... Нет, нет!
Я не ропщу, потому что завтра же уйду к нему.
Нас придавит один кусок земли, одна плита белого мрамора. Наши души будут вместе... где? — я не знаю. Может быть, в стране более прекрасной, чем эта Италия, с более нежными колоритами, с более ласковыми улыбками неба и моря и чудным ароматом лимонных и розовых цветов... Там будет жизнь... и счастье...
И я иду, иду к тебе, милый!...
Он лежит без движения на своих высоко поднятых атласных подушках.
Нужды нет.
Я целую его глаза, от которых веет холодом смерти, его сжатый мертвый рот с еле уловимым исходящим из него запахом разложения, которого не могут заглушить ароматные розы, принесенный Розориттой. Я целую его жадно и долго, как живого, и наслаждаюсь этими последними поцелуями. Пусть они безответны... Он отдыхает, милый, я стерегу его покой, пока не усну также.
А усну я скоро... скоро...
Еще последние гондолы не выплывут на чуть брызжущую светом поверхность холодных каналов, еще первые голуби не украсят белыми хлопьями своих крыльев крышу собора св. Марка, а я уже буду с тобою...
Нас засыпят цветами и зароют рядом со слезами сожаления, потому что мы молоды и прекрасны и имели бы право на жизнь...

III.

— Синьора, вас спрашивают. Опять Розоритта.
Она вколола красную розу в свои черные косы, — розу, взятую с гроба на память о моем возлюбленном, и этот подарок смерти красиво дисгармонирует с ее лицом, воплощающим жизнь...
Она делает печальное лицо, но глаза ее, помимо их воли, сыпят снопы лучей, отблески тех, что щедро дарит солнце ее родины, и губы, сжатые теперь в полуулыбку соболезнования, вот-вот раскроются, заблещут и засмеются.
Я люблю смотреть на Розоритту, потому что «он» находил ее прекрасной.
«Он», смеясь, путал наши кудри, ее — черные, как ночь ее родины, мои — золотые и нежные, цвета спелого колоса, далекой и милой России. И любовался нами, как художник...
Он не видел в те минуты ни обожаемой жены, ни этой итальяночки с задатками чувственности и лжи, но видел в нас идею новой картины, которой поклонялся.
— Синьора, вы дремлете? — будит меня от грез голос Розоритты.
Я молчу и гляжу в ее зрачки, полные ужаса.
— Синьора, вы нездоровы.
Не думает ли она, что я помешалась с горя.
Вчера я рыдала и билась в конвульсиях...
Но она не знает, не знает моего решения.
Я жду... жду... чтобы соединиться. Не все ли равно где? Здесь или там... Лишь бы с ним, дорогим, милым.
— Вас спрашивают, синьора.
— Кто?
— Дама. Вероятно, натурщица, не получившая платы...
— Зови ее сюда, Розоритта. Я заплачу ей.
— Войдите, синьора.
— Благодарю вас.
Боже мой, что за мелодия голоса!
А лицо... лицо!...
Я не видела еще подобных...
И небо, и синие воды Адриатики соединились вместе, чтобы создать эти два глаза, прозрачные и светлые, под каемками длинных ресниц.
У ветхозаветных женщин должны быть такие глаза, миндалевидные, гордые и печальные, без зноя страсти и робкой мечтательности.
Лицо классически правильное, лицо итальянки, настоящее создание художественной природы, умевшей рождать такие чудные песни, такие яркие лица!
На изжелта-белой коже неровный румянец. Губы дрожат от волнения.
— Синьора, — звучит ее голос,— синьора, не гоните меня... я слишком страдаю... Дайте мне быть подле вас... Простите... но я не могла... не могла больше... эта неизвестность...
И она рыдает глухо, мучительно.
— Что с вами, успокойтесь, синьора.
— Ваш муж...— шепчет она сквозь накипающие новые и новые рыданья...— он плох... безнадежен?...
Я отступаю в изумлении и ужасе. Передо мною безумная. Отступаю и открываю гроб с дорогими останками, которые заслоняла собою.
Страшный, душу потрясающий, крик оглашает комнату.
Незнакомка в один прыжок очутилась у гроба... и испускает такие, протяжные и жалобные звуки...
Я слышу странную фразу...
— Vitalio mio, amico mio\
И она ласкает нервными движеньями лицо и волосы покойного, целует его глаза, губы, как я только что перед этим целовала.
Что со мною? Я грежу или нет?
Нет. Это действительность.
Те же потоки солнца и света... те же розы и мирты, усыпавшие тело.. То же неподвижно величавое спокойствие мертвеца.
А женщина все рыдает и шепчет, теперь уже яснее:
— Amico ruio, Vitalio mio!...

Она безумная... В этом нет сомнения.
Я приближаюсь к ней и ласковым насилием хочу отвести от гроба.
Но ее пальцы впились в белый глазет... Глаза, из которых глядит на меня ужас и отчаяние, не отрываясь смотрят на меня.
— Синьора, — слышатся мне глухие, страшные звуки, — синьора, вы должны меня здесь оставить... здесь... около, пока его не зароют... Я... я... его любовница!
И море, и небо, и розы все свернулось в одну пеструю пену... Она растет и клокочет и захлестывает меня, окружая и заполняя собой все со всех сторон... Она леденить и жжет и поднимается все выше и выше, вровень с лицом, с глазами.
Какая ночь... какая темнота...
И я теряю сознание.

IV.

Ночь... все еще ночь... хотя голубоватый эфир льется в комнату широкой, ароматной волной.
Вчера его хоронили...
Я слышала, как во сне, дребезжащей, старческий голос единственного русского священника, отысканного Розориттой.
Я не могла проводить его на крошечное русское кладбище...
Не от бессилья, нет.
Он стал мне чужой и далекий и вся моя жизнь с ним полна лжи и обмана, бесчеловечного обмана, который я не в силах простить!
Я не страдаю больше, мне только темно, потому что на душе, у меня беспросветная ночь... ночь в сердце и ночь в мыслях.
Его унесли тихо... тихо, чтобы не беспокоить меня.
Но тем не менее я слышала и шепот молитв и другой шепот, твердящий поминутно свое ужасное:
— Vitalio mio, amico mio! Как она его любила... Боже Милосердный... А он? И он тоже! Конечно...
Она так прекрасна.

Ты лгал мне, безжалостно лгал, когда взял мое бедное сердце там далеко, на берегу обрыва.
Ты лгал, когда целовал мои кудри, мое «золотое руно», как называл их в шутку...
Ты лгал, когда говорил,, что любишь меня больше всего в мире.
Всюду ложь...
Ложь, ложь, ложь!
И грезы славы, и грезы счастья, и приливы чувства—все ложь, жестокая и беспощадная.
Ты любил ее, лаская меня, ты целовал ее образ, прекрасный и гордый, в то время, когда мои губы сливались с твоими.
Из писем, присланных мне Джулией, я узнала всю эту низкую повесть лжи и порока.
Они любовники с юных дней, когда я еще не знала Виталия. Она была уже женою другого... Он не смел открыто обладать ею и вот, чтобы заполнить свою жизнь и рассеять горе, он взял меня.
Взял, чтобы погубить навсегда.
Так вот почему его тянуло в Италию!
Там была она — его Джулия.
Джулия, Юлия... Как сладко и мелодично должно было звучать в его устах это имя!
Отчего я не Юлия?
Лиза — ничтожное мещанское имечко, не давшее ему ни малейшей иллюзии обмана.
Джулия и Лиза!... Алмаз и булыжник...
Но что значить имя, когда она сама так прекрасна!
Ложь... ложь... я проклинаю твое происхождение, как самое происхождение греха.
И как мог ты притворяться, лаская меня?
Я видела огонь, жаркий и неподдельный, твоих глаз, когда теплая итальянская ночь глубокой непроницаемой тайной окутывала окрестности и мы рука об руку бродили по набережным каналов.
Огонь разгорался все ярче и ярче, когда приближался час наслаждения... час объятий и ласк, бесконечных и светлых, смешанных с поцелуями и смехом, счастливым смехом, граничащим со слезами.
О, эти ночи ароматные, южные, похожие на дивную сказку без конца и начала!..
. . . . . . . . . . . . . . . .
Мы возвращались в Россию, чтобы снова спешить в Италию.
Теперь я понимаю зачем.
Тебя там ждали... Ждали поцелуи и ласки — более горячие, нежели мои.
И ты уходил к ней, не остывший еще от моих ласк, унося аромат моих духов и волос, смешивая его

с другим ароматом, более соблазнительным по своей порочности.
О, как искусно скрывал ты от меня свою потрясающую, беспросветную тайну!
Но я не упрекаю тебя! Вы и так наказаны судьбою... Она прекратила это безобразное торжество сатаны и его ангелов!
Я не упрекаю, потому что не люблю.
Любить и не верить нельзя.
Только во мне ночь... все ночь... в душе, и мыслях, и в самом сердце моем ночь...

V.

Еще день... еще утро...
То же умиленное небо... те же лучи, сияющие и не греющие меня.
Я встала, сегодня... «Они» думали, что я больна...
Нет, у меня ничего не болит. Я только оцепенела.
Только что-то холодное, ужасное налегло и давит сердце.
Вошла Розоритта. В ее глазах ужас.
— Что такое? Дай зеркало.
— Синьора, ах, синьора... И по лицу ее бегут слезы. Да что же, наконец, со мною?
А... я седая... вся седая и белая, как снег моей родины. Ни одной золотой нити... Все бело, бело.
— Как вы его любили, добрая синьора, — шепчет Розоритта, вытирая слезы.
Любила... да.
А сердце давит все больнее и больнее.
Розы, поставленный на окошко, благоухают слишком пряно и ядовито.
Они отравляют мысль.
Но что же? Тем лучше! Они мешают сознанию и думам.
— К вам письмо, синьора! — и нерешительным движением Розоритта протягивает мне белый конвертик.
Письмо от Джулии. Всего одна строчка: «Во имя Бога и Мадонны, примите меня!»
— Там ждут ответа?
— Да, синьора.
— Скажи, что жду сегодня.
Она уходит... С нею уходить день... Ночь в моей душе еще темнее и глубже.
Ждать ту, которая отняла от меня все любимое мною... Ждать, видеть и не проклинать...
Но зачем же, зачем она отдала его мне... зачем отпустила от себя...
Мы были бы обе счастливы, не зная друг друга...
Нет, не надо упреков.
Смерть все примиряет.
Но увидеть ее! Ту, которая воровала у меня его ласки, целовала его лицо... лицо, так безумно желанное мною, видеть и сознавать, что там у нее больше права — за давностью, за мукой, за красотою...
Ужасно, ужасно!
И зачем она сказала?
Нет, не она, а ее отчаяние...
Останься жив Виталий, — их любовная поэма длилась бы... длилась бы и ложь...
О, если бы не знать!
Я бы умерла, счастливая сознанием его любви, даже призрачной, его верности... умерла с божественной музыкой в ушах, музыкой его признаний, без сожаления и муки, преследуя одну цель — соединение.
Счастливое неведение отвернулось от меня.
Надо жить! Вот в чем ужас... Надо жить, как живут люди, и Джулия и Розоритта и тысяча других.
Теперь я не лягу рядом.
Белый мрамор плиты не придавить меня...
Но разве он не легче той тяжести, сдавившей мою грудь и мое сердце?
Когда же кончится эта ночь... это оцепенение!
. . . . . . . . . . . . . . . .

— Синьора... вы простили?.. Что это? Она или призрак? Какой ужас! Что делает горе... Где ее прежняя божественная красота, красота итальянской природы, сотканная из лучей и света, песни и музыки, та удивительная гармония линий и черт, воспетая когда-то Петрарки, вдохновившего Рафаэля и тысячу других?
Великий Боже, что с нею?
Бледная, изнуренная, исхудавшая, с глазами, вдавленными в орбиты, с губами синими, как у мертвеца, она еле держится на ногах.
— Синьора, простите!
Она не плачет. Глаза сухи и горят нестерпимо. Мне страшно их блеска, граничащего с безумием, потому что я видела уже такие глаза однажды — глаза мужа в последние его минуты.
За этими глазами — смерть.
Несчастная, как она любила!
— Синьора Джулиа, — говорю я, и мой голос дрожит, как туго натянутая струна мандолины, — синьора Джулиа, зачем вам мое прощение? Оно ненадобно было вам, пока вы замирали в объятиях моего мужа. Зачем же оно явилось теперь, это запоздалое раскаяние?
Мы никогда не встретимся больше... И вы не увидите больше женщины, загубленной вами. Завтра я еду в Россию... Будьте покойны, если можете, и забудьте меня!
— Но прощение, прощение, синьора!
— Оно от Господа!
Она вся как-то сжалась от моих слов и вдруг застонала от страшной муки, рвавшей ей сердце.
— Синьора! не откажите! — послышался чей-то жалобный и тоненький голосок.
Я подняла глаза и чуть не вскрикнула от неожиданности. Передо мной стоял он, мой желанный, живой и прекрасный в образе мальчика, почти ребенка... Его портрет, его воплощение, его образ.
Чернокудрый и бледный с говорящими южными глазками, с ручонками. простертыми с мольбою, весь ровный и стройный, дышащий благородною гордостью маленького венецианца.
Эта осанка да южная кровь, бьющаяся в венах, говорили о нации, но все-таки это был маленький Виталий с его высоким лбом и красивыми чертами. Я смотрела на ребенка широко раскрытыми глазами и чувствовала, как горячая волна приливала мне в душу и топила и плавила страшную глыбу, наполнявшую ее.
Я подняла руку... потянулась к ребенку.
Он вскинул на мать глазами и, поймав ее быстрый, почти неуловимый жест, необъяснимо нежным движением прижался ко мне.
Что-то раскололось внутри... и распалось, и вылилось наружу. Я рыдала неудержимыми рыданьями, сжимая мальчика в тесных объятьях, покрывая его лицо, волосы и руки бесчисленными поцелуями.
И в тоже время мои губы шептали хрипло и бессвязно, шептали одну и туже фразу десятки раз подряд:
— Amico mio, Vitalio mio!
И солнце и небо — венецианское, умиленное, и пышные розы, и зеленые мирты, и вся природа, сказочно пре-
красная и царственно милостивая, вливала мне бальзам прощения и любви в мою умиротворенную душу...
А губы все шептали чуть слышно, в каком-то забвении сладкого счастья:
— Amico mio, Vitalio mio...

И я простила...




Остальные рассказы сборника тоже опубликованы в сообществе:
"Проблемы любви"
Кис-кис
Бобик
Прощение
Милочка
Бессмертие
"Мальчишка"
Не судьба
Во имя любви
Не ко двору

@темы: текст, Проблемы любви, рассказы, Чарская, Прощение

---

Л.Чарская "Отец"

[telwen]

Из сборника рассказов
"Свои, не бойтесь"
Сканировала  olrossa

Л.Чарская
Отец
I.

В этом году особенно оживленным казался сезон в небольшом австрийском курорте близ австро-германской границы. Старожилы курорта не запомнят другого такого громадного стечения публики. Кокотки всех стран и национальностей, дамы общества и приезжие на грязи артистки эффектно пестрили широкую и прямую, как стрела, аллею Изабеллы. С утра до вечера то в одной части парка, то в другой гремела музыка. Красиво выделялись в зелени каштанов и пихт, на белых стенах ротонд, под кровлями которых приютились источники, голубые, белые и черные мундиры офицеров гвардейских полков, квартировавших тут же поблизости, в десяти верстах от курорта, в старинном городе, сохранившем до сих пор свой средневековый стиль и развалины замка Валленштейн. Веселая болтовня, флирт на всех языках и среди смешанных национальностей, постоянная смена туалетов, нестерпимый аромат бархатистых маленьких австрийских роз, продаваемых тут же в киосках, и опять музыка, специфически опереточная музыка курортов, доводящая до бешенства однообразием своих мотивов.

Семья Ремизовых лечилась усердно. Старик-отец, полковник в отставке, аккуратно по два раза в день пил свое Salzquelle (Соляной источник) и долго потом шагал, измеряя длинную аллею Изабеллы. Maman Ремизова брала грязевые ванны после какой-то женской затяжной болезни, грозившей перейти, по приговору докторов, в хроническую, если бы она пренебрегла, паче чаяния, их советами посетить Энские грязи в Австрии, «самые сильные грязи мира». Брала такие же ванны от катара желудка и юная Маруся, пятнадцатилетний подросток и младший член семьи Ремизовых, благо баденские грязи лечили и катар желудка, как лечили и геморрой полковника Павла Федоровича, и женскую болезнь полковницы Наталии Семеновны.
Изо всей семьи не лечилась одна только Нина. Смуглая, темноглазая красавица, с насмешливой улыбкой и горделивым поворотом изящной головки, с профилем камеи и смуглым лицом, она производила на первый взгляд впечатление креолки. От бабушки-цыганки достались ей эти черные страстные глаза, эти чувственные алые губы и трепещущие ноздри очаровательнейшего в мире носа «Die shöne Russin» (Русская красавица) прозвали ее австрийские офицеры, толпой следовавшие за ней по аллее Изабеллы в часы «восприятия вод».
Нечего и говорить, что Нина Ремизова своей внешностью и костюмами, выписанными из Парижа (отставной полковник имел большое имение в черноземной полосе России, дававшее прекрасный доход), считалась самой интересной барышней курорта. Она получила первый приз за красоту на пресловутом кур-фесте, не говоря уже о других наглядных доказательствах в виде десятков присылаемых ей каждое утро букетов роз от тайных и явных её поклонников.
Впрочем последние далеко не могли похвастать успехом у «Shöne Russin» Нина хотя и танцевала очень охотно со всей курортной молодежью по субботам на «Tanz-reunion» (Танцевальных вечерах) в здании курзала (Kursaal - помещение клубного типа на курортах, предназначенное для концертов, лекций, выставок и др) и выслушивала ей однообразные вздохи на неизбежных утренних и вечерних «водных» прогулках по главной аллее под звуки оркестра, добросовестно отмахивавшего модные номера из оперетты «Граф Люксембург» или «Разведенная жена», но тем не менее никто из этой разноплеменной толпы не мог овладеть сердцем хорошенькой русской, пока на горизонте курортной жизни или, вернее сказать, курортного прозябания, не появился Карл Фридрих фон Шульц.

II.

Никогда в жизни Нина Ремизова не забудет этого вечера.
Было восемь часов. Алое пламя заката уже начинало золотить июльскую природу запада. Зловеще кровавой стала листва на каштанах, и пламенный диск солнца, медленно умирая, погружался в их вершины.
На Изабелла променаде гремела музыка. Немки, австриячки, польки, американки, русские, еврейки, японки и испанки, словом, женщины всех национальностей, стараясь затмить друг друга туалетами, или носились, быстрые, как лани, или выступали, величаво медлительные, по главной аллее с неизменными кружками и трубочками для воды у рта. Офицеры, денди, спортсмены, учащаяся молодежь, рантье, артисты—все это, забыв свой возраст, немощи и болезни, устремлялось взорами навстречу и вслед снующей взад и вперед пестрой толпе женщин. Старые дамы лорнировали молодежь со скамеек, расставленных вдоль аллеи.
Нина Ремизова, как и всегда, эффектно одетая во все белое, в белой же, с дорогим эсприсултаном, шляпе, стоившей колоссальных денег, кокетливо придерживая двумя пальчиками стеклянную трубку, цедила сквозь нее чуть подогретую воду источника, слушая и не слушая в одно и то же время щедро расточаемые ей двумя австрийскими офицерами комплименты. Маленькие ножки Нины, обутые в щегольские парижские ботинки, упруго ступали по крепкому гравию аллеи. Смуглое лицо девушки с горячим цыганским румянцем и громадными черными, как крупные агаты, глазами улыбалось, сияя всей прелестью своей двадцатилетней свежести и красоты. Ее забавляли и тешили почтительные ухаживания лейтенантов фон Штейна и фон Кноба, двух красивых малых, любимцев и баловней всех курортных дам. Нина избалованная постоянным успехом, прекрасно сознающая все свое обаяние, отмечала, не без тайного удовольствия, косые злобные и завистливые взгляды тех дам и барышень от которых фон Штейн и фон Кноб совершенно «отпали» в первый же день её появления в курорте. А оба австрийское юноши, в форме одного из лучших гвардейских полков старой Австрии, еще не двинутых к границам Сербии, наперерыв изощрялись пред ней в комплиментах и восхвалениях её воистину редкой красоты.
Внезапно Нина почувствовала неловкость от чьего-то пристального взгляда, который сама она еще не успела перехватить.
Там, где в зареве кровавого заката, купаясь в лучах рубинового солнца, находилась будка продавщицы цветов, там спиной к прилавку и лицом, обращенным к ней, Нине, стоял молодой человек, безукоризненно одетый, с изящной панамой на голове. Минуя лицо незнакомца, его светлую, рыжевато-белокурые усы, его правильный, несколько хищный нос и надменно сложенные губы, Нина взглянула в его глаза, притягивающие ее взглядом, и долго-долго не могла оторваться от них.
Смело, почти дерзко, чуть насмешливо-вызывающе смотрели они в самую глубину, казалось, широко раскрытых зрачков девушки и как будто что-то спрашивали, будто требовали, что-то приказывали этим смущенным девичьим глазам. Тем же долгим взглядом они окинули высокую, величавую, несколько крупную и полную для такой молодой девушки фигуру Нины, скользнули по маленькой, изящной ножке и снова остановились дерзко и хищно на пунцовых чувственных губках, как бы целуя их одним этим взглядом, наглым и восхищенным в одно и то же время.
Нина, привыкшая к проявлению самого робкого, самого почтительного обожания со стороны своих поклонников, привыкшая царить над ними, даже несколько третировать их, — теперь, под этим дерзко направленным на нее хищным взглядом, вспыхнула и растерялась.
— Кто это? — оправившись через минуту, обратилась она к своим спутникам по-немецки, когда ларек с розами и дерзким незнакомцем, фиксировавшим ее, остался позади.
Оба лейтенанта — и фон Штейн, и фон Кноб — вскинули на девушку ревниво-испуганными взглядами и оба наперерыв стали объяснять ей все, что знали про незнакомца.
— Этот рыжий? Ну, он во всяком случае не представляет собой ничего особенного. Маленький немецкий офицерик, пограничной стражи, кажется, или железнодорожного батальона... Да. Наверное не умеем вам сказать. Эту физиономию встречали, и не однажды, и в прошлый лечебный сезон здесь, в курорте. Ну, да, маленький лейтенант, из Кенигсберга, кажется, очевидно страдающий манией величия судя по его манере держаться. Не правда ли, фрейлейн?
— Может быть. Но этот ваш маленький лейтенант одевается и держится, как королевский принц,—не без некоторой ей самой непонятной досады бросила Нина и, чтобы не встречать больше дерзко направленного на нее взгляда незнакомца к великому смятении своих огорченных кавалеров, раньше положенного времени ушла к себе в гостиницу.

III.

Пестрая гирлянда разноцветных фонариков опоясывала Курпарк (парк . Призрачно волшебными казались пронизанные их огнями старые каштаны. Каждый листик чудился призрачно-кружевым, весь пронизанный эффектным светом или ало-розовым, как кровавый рубин или зеленым, похожим на лучезарный изумруд, и палевым, мертвенно-спокойным, но едва ли не самым красивым.
Гремела музыка в круглой ротонде. Млел и таял в вечернем воздухе то нежно-задумчивый, то страстно-встревоженный вальс. В курзале носились пары. Эффектные наряды курортных гостей перемешивались с блестящими цветными мундирами гвардейских офицеров и элегантными фраками штатских танцоров.
Затмевая всех присутствующих в зале женщин красотой и изяществом своего нарядного костюма, Нина Ремизова носилась в танце, мерцая черными цыганскими глазами, горя румянцем смуглых щек, улыбаясь влажными чувственными губами.
Фон Штейн и фон Кноб, потерявшие от восторга головы, метались, как угорелые, по залу, не сводя взора с красавицы Нины, вальсировавшей в объятьях то одного, то другого кавалера.
В последних, конечно, у неё, не было недостатка. Очереди на каждый её тур вальса ожидали целые вереницы военной и штатской молодежи. Даже Маруся Ремизова—худенькая, анемичная, с нездоровым цветом лица Маруся — не присаживалась на целый вечер, благодаря бальной протекши её красавицы-сестры.
Павел Федорович и Наталья Семеновна с умилением поглядывая на обеих дочерей, порхавших, как бабочки, посреди зала. Их родительские сердца не делали никакой разницы между богато одаренной природой красавицей Ниной и едва ли не дурнушкой Марусей. Обе девушки были одинаково дороги им.
Пролетая мимо сидевших в уютном уголке зала отца и матери, Нина посылала им всякий раз ласковую, счастливую улыбку. Ах, ей так хорошо и приятно было нынче! Приятно было сознавать себя такой свежей, обаятельной и прекрасной, возбуждающей всеобщий восторг мужчин и зависть всего дамского элемента, присутствовавшего на вечере!
Вдруг, вальсируя с фон Кнобом, девушка вспыхнула, изменилась в лиц, потом побледнела сразу. Два острые, пронизывающие глаза следили за ней, за каждым её движением, за каждым поворотом головы.
— Фон Шульц! — помимо собственной воли прошептали пунцовые губы Нины, и она как-то сразу отяжелела на руках вальсировавшего с ней офицера.
С того вечера, когда впервые дерзкие взоры незнакомца впились в её лицо на длинной аллее Изабеллы, мысли Нины то и дело возвращались к этому человеку с золотисто-рыжими волосами, с горделивым, значительным профилем, со всей его осанкой коронованной особы. По вечерам, укладываясь в буржуазную, широкую, с мягкой периной, служащей одеялом, специфическую австрийскую постель, Нина, не переставая, думала о дерзких глазах и величавом профиле фон Шульца. На утренних и вечерних прогулках во время питья вод она, сама того не замечая, ждала встреч с ним, с его дерзко ищущим взглядом, и вся загоралась, чувствуя на своем лице этот откровенно восхищенный и вместе с тем чего-то властно домогающийся взгляд.
Со дня первой их встречи у киоска с розами прошла уже неделя. И, сама не постигая своего настроения, волнуясь и сердясь на свой «каприз», как называла свое настроение девушка, Нина ждала субботы с её танцевальным вечером, на котором она смутно надеялась познакомиться с фон Шульцем.
И все-таки появление его, такого элегантно-стройного и красивого, в идеально сшитом фраке, заставило ее радостно смутиться и покраснеть.
«Сейчас, сейчас, — тревожно выбивало её сердце, — сейчас он подойдет, пригласит, заговорит со мной, сейчас я услышу его голос, увижу близко-близко это красивое лицо, эти глаза этот гордый профиль».
И, опустившись на стул после танца, Нина замерла в ожидании.
Как-то быстро и стремительно совершилось все последующее.
Получасом позднее фон Шульц и Нина Ремизова очутились в феерическом кругу лампионов, в центре замкнутой цепи электрических фонарей. Кроваво-алые, изумрудно-зеленые и мертвенно-желтые огни иллюминации ласкали их взоры. Догорала в вечернем воздухе изнеженно-капризная мелодия вальса, и, пронизанные светом, стройные, ажурные, молчали каштаны.
Фон Шульц и Нина опустились на скамью под ветви огромного дерева. Говорил фон Шульц; Нина слушала... Слушала с упоением эти бархатные звуки в самые недра души казалось, вливающегося голоса.
— Милая девушка, — говорил фон Шульц, и его глаза обдавали Нину страстным, нежащим взором. — Милая девушка, вы верите в предопределение? Я бесспорно верил и знал всю свою жизнь, знал, что встречу когда-нибудь вас... Да, именно вас, такую, как вы, с лицом и телом гурии, которая не снилась самому Магомету, с величавостью королевы. Я знал, что вы, именно вы, прекрасная, гордая русская, возьмете мое сердце и увезете его в свою холодную страну. Как видите, я не боюсь показаться ни смешным, ни сантиментальным и говорю вам о своей любви в первый же вечер нашего знакомства. Но разве и без этих слов вы не поняли её? Не поняли, что я уже принадлежал вам весь безраздельно с того момента, когда впервые увидел вас у киоска с розами там, в аллее Изабеллы, такую гордую, прекрасную, торжествующую в ореоле всеобщего поклонения и восторга? Тогда же я сказал себе: «Карл, берегись! Эта девушка будет трагедией твоей жизни. Она погубит тебя». Нет, нет, не возражайте, это так, эта любовь убьет меня. Что такое я в сравнении с вами, с вашей божественной красотой? Маленький, бедный офицер. Все мое богатство — в моем чувстве, и, если оно хоть немного радует вас, я сочту себя самым счастливым человеком в мире.
Лампионы отливали рубином, изумрудом и золотом. Скромно уступая им в блеске, таинственно мерцал в облаках молодой месяц. Все раздражительнее, все страстнее звучала мелодия вальса, отдаваясь в трепещущем сердце Нины. Ей хотелось бесконечно верить в страстную искренность фон Шульца, забыть весь мир и унестись в царство причудливых грез.
Нина не узнавала себя. Куда девались её обычная находчивость, остроумие, смелость и даже некоторая насмешливая снисходительность в отношении всех её поклонников-искателей. Здесь, с фон Шульцем, о них не было и помина. Робкой девочкой, влюбленной и застенчивой, чувствовала она себя около этого человека, так неожиданно и властно захватившего все её существо.
И нимало не удивилась Нина, когда твердые и горячие губы фон Шульца коснулись её губ. Её дрогнувший ротик беспомощно уступил им и, вся сгорая от стыда и страсти, она поцеловала этого незнакомого ей, но странно дорогого человека.

IV.

Все последующее было до ужаса шаблонно и трафаретно. Фон Шульца представили Ремизовым, и он стал бывать у них почти ежедневно. И полковник, и особенно Наталья Семеновна почувствовали самую теплую симпатию к молодому офицеру. Анемичная Маруся тотчас же влюбилась в него со всем пылом своего пятнадцатилетнего сердца, как год тому назад влюбилась в дьякона гимназической церкви, а еще два года пред этим — в учителя русской словесности. Фон Шульц завербовал себе право быть постоянным спутником Нины Ремизовой.
Нечего и говорить, что фон Кноб, фон Штейн, а также и все другие «фоны» испарились, как облако, едва лишь девушка стала появляться в обществе молодого немецкого офицера, умевшего, кстати сказать, с неподражаемым кашэ носить штатское платье.
Но сама Нина даже и не заметила исчезновения своих пылких поклонников. Всех вместе и каждого в отдельности заменил ей этот человек с дерзкими голубыми глазами и горделивым профилем. Весь мир сосредоточился теперь для Нины в нем одном. Длинные, бесконечно длинные прогулки рука об руку с ним; дальние, укромные уголки парка и эти его поцелуи, зажигавшие всю её кровь.
Одно только смущало Нину: при всей своей страстной любви к ней фон Шульц и не думал заикаться о браке. Правда, они были люди различных наций и рас, подданные двух различных государств, но это не могло, казалось, иметь какое бы то ни было значение пред стихийной силой любви молодых людей.
Так думала Нина, так думали и её родители, гостеприимно принимавшие у себя фон Шульца и со стесненным сердцем готовые уже дать согласие на брак Нины с иностранцем, имея прежде всего в виду счастье обожаемой дочери.
Но фон Шульц все еще медлил с официальным предложением. Он, казалось, забыл все у маленьких ног Нины, не видя и не замечая того, чем шумела теперь и волновалась наравне со всем прочим миром жизнь курортного городка.
А волноваться и кипеть было чем бесспорно. Прошла целая вереница потрясающих событий в последние дни: сараевское убийство, ультиматум и объявление войны Сербии Австрией, вмешательство России, бомбардировка Белграда, напряженное состояние двух ближайших европейских соседок и слухи о новой войне.
И вот грянуло небесным громом последнее известие. Менее всего Нина ожидала этого, менее всех, может быть, была приготовлена к нему. Была наконец объявлена Германией, изо всех сил поддерживающей Австрию, война России, и курортная публика, охваченная паникой, стала спешно покидать австрийский курорт.

V.

— О, какой ужас!
Наталья Семеновна, красная, потная, со сбившимся на бок тюрбаном прически, охала и ахала в уголку только что занятого купе. В это купе, помимо них, набилось еще с полдесятка других русских, бежавших из курорта. Полковник и обе дочери Ремизовых были тут же.
Из курорта они выбрались кое-как, несмотря на сумятицу и волнение, оставив в Австрии половину багажа и с трудом добравшись до Ангальтского вокзала в Берлине. Здесь, при проезде к другому вокзалу, им пришлось быть свидетелями антирусских демонстраций. Обычно тихие и спокойные берлинцы, теперь словно преобразились; то и дело дефилировали с национальными германскими флагами и портретами Вильгельма воинственно настроенные манифестанты. Крики «Хох, хох» кайзеру Вильгельму, «хох» славной германской армии и народу не прерывались. Очень скоро они смешались с другими: «Долой Россию! Долой русских! Да здравствует Германия! Да здравствует непобедимый кайзер Вильгельм!»
Ремизовы в закрытом автомобиле пробрались на вокзал. Но и там они не могли чувствовать себя в безопасности, потому что толпа манифестантов провожала запасных и неистовствовала и здесь не менее, нежели на улицах.
Наконец, после долгих пререканий, умаливаний станционного начальства, Ремизовых впустили, вместе с полудесятком других счастливцев и счастливиц, в душный вагон.
— Вы — русские? — заглянув сюда, спросил без тени враждебности какой-то тип из станционного начальства и, не дожидаясь ответа, быстро-быстро стал забрасывать их словами: — куда вы едете? Ваша граница уже занята нашими доблестными войсками. Вержболово взято... Ковно взято... Варшава взята... Наша армия подвигается к Москве, к сердцу России... Вам не для чего ехать теперь.
Наталья Семеновна помертвела при этих словах. Не мог не смутиться и полковник. Маруся застыла с растерянными глазами и испуганным лицом, готовая разрыдаться.
— Мамочка... Папа... Да что же это?
И вдруг Павел Федорович побагровел и затопал ногами, наступая на чрезмерно фантазировавшего немца.
— Что? Как вы смели сказать, что Варшава взята, что ваши уже под Москвой? Да знаете ли вы, что за это, за это...
— Потише, потише! — в свою очередь загорячился немец. — Да знаете ли вы, что я сам могу вас...
Но немцу не пришлось докончить. Ремизовы бросились занимать места вместе с хлынувшей в купе остальной публикой. Всегда пунктуальное немецкое железнодорожное сообщение нельзя было узнать. Охваченная страхом за свою свободу, боясь остаться в плену у немцев, публика чуть ли не с боя брала места. Вагонная прислуга растерялась. Пассажирские поезда опаздывали, а многие вовсе не шли, отданные в распоряжение войска. И, только по выезде из Берлина и его бесконечных предместий, измученным путешественникам показалось, что их дело отъезда с вражеской территории налажено в конце концов.
Монотонно-мерно выстукивали свою однообразную мелодию колеса поезда. Последний подвигался нынче вперед с далеко не свойственной немецким поездам медленностью.
Под мерное постукивание колес Нина совершенно потеряла представление о действительности и погрузилась вся с головой в свои мысли.
Только два дня тому назад она узнала об объявлении германцами войны, а сколько уже произошло перемен, ужасных перемен с тех пор в её личной жизни! Её красивый, тонкий, как аромат неведомого цветка, роман кончился, грубо оборванный на полуфразе. В день объявления войны фон Шульц исчез, не сказав ни слова ей, Нине. Её сердце, сочившееся кровью, посылало ему вдогонку тысячу упреков, обвинений, угроз. Но что значили её упреки, обвинения, угрозы и обида теперь, когда его не было с ней? Его не было, он ушел, но чувство к нему осталось, злое и страстное, гневное и нежное в одно и то же время, но безусловно большое, громадное. Если бы фон Шульц снова очутился подле неё, Нина простила бы ему, кажется, и этот вероломный отъезд, и всю его жестокость по отношению к ней, полюбившей его этой громадной любовью.
Но сердце, маленькое кровавое, израненное сердечко девушки говорило за то, что Карл фон Шульц исчез навсегда из её жизни.

VI.

С трудом, уже за час до большой остановки у крупного немецкого центра, удалось задремать, но сквозь сон, чуткий и мятежный, Нина слышала, как две еврейки из Вильны вполголоса разговаривали с её родителями.
— Мы еще счастливы, — говорила одна из них, постарше — нам все же удалось вырваться вовремя и найти место в поезде. Но что будет потом — одному Богу известно.
— Что будет? Да весьма понятно: всех запоздавших выбраться объявят военнопленными и отправляет в глубь Германии, — подхватила другая, помоложе.
— Ну, этого быть не может! Во-первых, между путешественниками преобладают женщины и дети. Какие же они военнопленные, скажите на милость! — рассердился полковник Ремизов,
— Ах, разве для «этих» существуют какие-нибудь законы! — вмешалась в разговор пожилая дама из Петербурга.
— Папочка, а если нас действительно не пропустят через границу? — теребя отца за руку, с испуганными глазами шепнула Маруся.
— Вздор! Пустое! Ерунда! Как сюда ехали, так и домой вернемся! — горячился Павел Федорович.
— Н-да! Удружили колбасники, не чего сказать! — произнес чей-то насмешливо звучащий голос.
Нина слушала все это в полусне, полусознании действительности. Дремотное состояние сковывало тело, обволакивало мозг, наливало свинцом отяжелевшие веки, три последние ночи совершенно не видевшие сна. Но сейчас он подкрался незримыми шагами, обвил усталую голову девушки и предстал пред ней в образе Карла фон Шульца. Нина снова увидела дерзкие голубые глаза, горделивый профиль, величественную фигуру. Блаженной радостью загорелось сердце. Остро и пламенно ощущался прилив счастья всем существом, всеми нервами девушки.
«Карл! Ты здесь? Ты вернулся? О, я знала, что ты вернешься, что ты снова придешь! — стучало во сне маленькое сердце, готовое все простить, забыть и раскрытое для новых радостей любви.
А колеса поезда все шумели однообразно и настойчиво-упорно, точно выполняя какую-то тяжелую и многотрудную работу. И красивое смуглое лицо Нины, озаренное счастьём, блаженно улыбалось во сне.

VII.

— Ни с места!
Нина открыла глаза и оглянулась вокруг себя тем детски-испуганным взглядом, который бывает у человека после сладкого и неожиданно грубо прерванного сна.
Колеса не выстукивали больше своей однообразной мелодии; поезд не двигался. На пороге купе стоял солдат с ружьем. За ним виднелись другой, третий. В коридоре, за дверью, словно прикованные к месту, толпились такие же вооруженные фигуры.
И вот брякнули шпоры, и в купе вошли два офицера.
— Ваши паспорта, господа! Вы — русские? Да? Едете к себе на границу? Невозможно! Вы останетесь здесь! — бросая веско и отрывисто каждое слово, сказал офицер постарше, с бесстрастно-каменным лицом.
— То есть как это? Невозможно! — послышались отовсюду взволнованные голоса.
— Очень просто, — продолжал офицер по-немецки: — на границе не сегодня-завтра произойдет большой бой и... Ваши паспорта! — неожиданно обрывая самого себя на полуфразе и сдвигая брови, произнес он еще более сурово, как будто уже раскаиваясь в своем многословии пред этим русским «стадом свиней», как мысленно окрестил пруссак путешественников. Затем рука в белой перчатке протянулась к окну и резкий голос прогудел на весь вагон: — В окна не смотреть! Спустить занавески! За всякую попытку выглядывать из окна я прикажу расстреливать...
Едва только успели отзвучать эти слова, как в вагоне поднялось неописуемое волнение. Послышались негодующие возгласы мужчин, истерические вопли женщин, плач детей и подростков.
В купе, где сидели Ремизовы, две еврейки, старая дама и молоденькая девушка со своим стариком-отцом, все заговорили сразу, возмущенные, протестующие. Даже Нина вышла из той апатии, и смотрела теперь то на мать, то на отца вопрошающими, измученными глазами. Маруся горько плакала, уткнувшись лицом в плечо полковника.
И вдруг, покрывая на секунду плач и вопли, где-то близко, совсем близко в коридоре вагона прогремел револьверный выстрел.
Офицер, стоявший в дверях, отпрянул за порог купе, пошептался с кем-то и, снова повернув равнодушное лицо в сторону обезумевших от страха пассажиров, грубо произнес:
— Выходите! Вас будут осматривать. Получено известие, что в числе русских находятся шпионы, — и, не слушая протестов полковника Ремизова и другого пассажира, старика, ехавшего с дочерью, он продолжал тем же повелительным тоном:
— Выходите! Выходите! И все марш на станцию! Там будет происходить осмотр.

VIII.

В большой угрюмой комнате, где пахло дурными, дешевыми сигарами, путешественников ждали солдаты с заряженными ружьями наготове.
— Раздевайтесь, — скомандовал приведший путешественников офицер, предварительно отобрав паспорта у каждого.
Публики в ревизионную набралось со всего поезда огромное количество. Она заполнила все коридоры и проходы здания, оцепленного солдатами.
— В ревизионную входить по десяти, не больше! — снова скомандовал офицер.
— Нас будут расстреливать! — выкрикнул истерический женский голос, и кто-то исступленно зарыдал.
Но то, что произошло вслед за этим, едва ли показалось для многих лучше и отраднее всякого расстрела. Грубые солдатские руки бесцеремонно обшаривали мужчин и женщин, срывая платья, не слушая протестов, рыданий, мольбы, не считаясь со стыдливостью и смущением молодых и старых. Молодых женщин и девушек обыскивали с особенным усердием; когда же путешественники-мужчины вступились за своих дам, на них молча, но тем не менее красноречиво направили дула ружей.
Дрожа всем телом от волнения и негодования, Нина ждала своей очереди, стоя между матерью и отцом. На втором лица не было в эти минуты. Мертвенная, синеватая бледность покрывала щеки полковника. Павел Федорович конвульсивно сжимал кулаки в припадке бессильного бешенства. Пред ними прошло уже несколько десятков мужчин и женщин с пылающими лицами, в беспорядочно, наскоро набросанных одеждах. Ремизов видел то, что видели и другие: возмущенные, негодующие лица мужчин, убитые стыдом и ужасом лица женщин и девушек. Там, за глухой стеной солдатских спин, происходила возмутительная оргия варварского самоуправства, подлой расправы, издевательства сильного над слабым. Полковник слышал крики, вопли, рыдания и мольбы женщин и девушек, оскорбленных в своей стыдливости, и кровь закипела у него в жилах. Сильнее сжимались кулаки и губы прыгали от волнения, произнося угрозы.
— Полковник Ремизов с семьей, жена и две дочери! — держа высоко над головой заграничный паспорт Павла Федоровича и перевирая немецким произношением русскую фамилию, крикнул, появляясь из «ревизионной», прусский офицер.
В тот же миг радостный крик, вырвавшийся из самых глубин девичьей души, прозвучал под сводами немецкого здания.
— Карл! Наконец-то! Спасите нас! — кричала, Нина, пробираясь в толпе к стоявшему на пороге ревизионной пруссаку.
Она не ошиблась, зрение не обмануло ее: офицер, стоявший на пороге, был действительно Карл Фридрих фон Шульц.
Ремизовы бросились к нему.
— Господин Шульц! Господин Шульц!.. — в каком-то радостном самозабвении повторяла Наталья Семеновна, и ужас, горевший до этой минуты в её глазах, сменился выражением надежды. — Мсье Шульц, вы пришли вовремя. И какое счастье, что именно вы, а не чужие, незнакомые, будете осматривать нас! Да и надо ли осматривать? У нас ничего нет предосудительного... деньги, золотые вещи — и только.
Старая женщина пролепетала все это по-немецки, с беспомощной радостью и надеждой малого дитяти, отразившейся на её лице. Она была счастлива тем, что нашла наконец знакомого среди этой банды, который не позволит конечно подвергнуть их грубому осмотру — ее, старуху, и, главное, её юных дочерей, и заступится за них, Полковник тоже подошел к Шульцу и произнес веско, значительно:
— Надеюсь, что вы, лейтенант, поступите, как джентльмен, и не допустите осмотра моих дам, не правда ли?
— Да, да, мсье Карл, отпустите нас! — прошептала и Нина, и два черные, девичьи глаза теперь впились в лицо офицера с застенчивой, робкой мольбой. — Вы это сделаете для меня? Вы должны сделать!
С секунду длилась пауза.
— Здесь всякие счеты и поблажки личным знакомым должны кончиться, — прозвучал наконец холодный, бесстрастный голос, и голубые глаза немца впились хищным взглядом в прелестное смуглое личико. — Вы видите сейчас во мне только слугу моего императора, обязанного свято выполнить долг. Единственно, что я могу для вас сделать, — это то, что произведу осмотр самолично, — и он указал девушке на порог ревизионной комнаты.
Когда Нина с пылающим лицом, но с гордо поднятыми глазами стояла полураздетой пред кучкой немецких офицеров и солдат, а за ней отчаянно рыдала Маруся, обхватив шею матери, едва державшейся от волнения на ногах, полковник Павел Федорович выдвинулся вперед. Он вытребовал себе право находится подле жены и дочерей во все время производимого осмотра и сейчас горящими глазами следил за каждым движением фон Шульца, который, при помощи солдата, обыскивал Нину.
Верхний жакет и блузка были сняты со старшей дочери Ремизова и отложены в сторону. Нина оставалась теперь в одном только белоснежном девичьем лифчике с широкой лентой и кружевами. Её обнаженные смуглые плечи и точеная шея вполне созревшей молодой красавицы пылали не меньшим румянцем, нежели лицо.
И вот полковник Ремизов заметил, как рука фон Шульца, обыскивавшая до этой минуты карманы девушки, неожиданно протянулась к Нине, к её смуглым точеным плечам и скользнула быстрым, неуловимым движением от одного к другому. Ноздри пруссака раздувались, а хищные, дерзкие глаза с грязным, похотливым выражением впились в лицо девушки. Полковник увидел беспомощно растерянный взгляд дочери, полный невыразимого стыда, ужаса и отвращения, увидел побелевшие, дрогнувшие губы Нины, услышал её тихое отчаянное «а...» — и, рванувшись вперед, в одну секунду очутился пред Шульцем.
— Подлец! Так-то ты исполняешь волю твоего императора! — диким голосом прогремел Ремизов, и в тот же миг звонкая пощечина огласила своды ревизионной.
Фон Шульц побледнел, потом сразу же побагровел всем лицом, перекосившимся судорогой бешенства. Секунду длилось замешательство, одну только секунду, а затем со сверкающими бешеным огнем глазами пруссак поднял револьвер и в упор выстрелил в полковника.
Ремизов упал, обливаясь кровью.

@темы: текст, Свои, не бойтесь, рассказы, Чарская

---

Л.Чарская "Первый день" VI-X

[telwen]

Из сборника рассказов
"Вечерние рассказы"
Сканировала  olrossa

Л.Чарская
Первый день.
(Быль)

VI.

Увы! сегодняшний день готовил немало неприятных сюрпризов Даше.
Она пришла к этому печальному заключению, как только очутилась со своими двумя воспитанницами в большой светлой комнате с двумя столиками y окон и с большим трюмо, поставленном в простенке между окон.
Почему в учебной комнате находилось это трюмо — никто не объяснил Даше. A самой ей не хотелось спрашивать об этом y её учениц, так как каждая минута, предназначенная для занятий, оценивалась на вес золота молодой девушкой.
— Дети, — начала Даша, когда девочки поместились по обе стороны её за столиками, причем Валя строила невозможные гримасы в зеркало, a Полина, болтая ногой, вызывающе поглядывала на новую гувернантку. Казалось, от их прежней утренней симпатии к Даше, вызванной первым впечатлением, теперь не оставалось и следа.
Молодая гувернантка, несмотря на свою миловидность, скромность и даже некоторую застенчивость, как-то, сразу, к полнейшему неудовольствию девочек, круто повернула дело, и проявила недюжинный характер и мирную волю, чего обе девочки никак не ожидали от неё.
— И совсем она не душонок, a ведьма, хуже Розки! — успела шепнуть Валя, при выходе из столовой, сестре.
— Ничего, мы ее живо вышколим, шелковая будет! — с нехорошей улыбкой ответила Полина таким же шепотом. A теперь в классную обе девочки явились во всеоружии своей вдруг вспыхнувшей антипатии к новой гувернантке.
Но Даша старалась не замечать этих маневров своих воспитанниц. Она, как ни в чем ни бывало, взяла лежащую на одном из столиков русскую хрестоматию и, переворачивая страницы, проговорила:
— Дети, я должна вам сказать, что прежде нежели приступать к урокам, я хочу вам продиктовать те правила, которые я считаю необходимыми внести в вашу жизнь. A именно: вы должны вставать не позднее восьми, одеваться как можно скорее и пить кофе не позднее трех четвертей девятого, чтобы ровно в девять часов уже садиться за уроки... Отдых между уроками вы будете получать по десяти минут. — В котором часу вы обедаете?
— Как придется! — буркнула себе под нос. Полина.
— То есть как это «как придется»? — недоумевая, подняла брови Даша.
— Ну, да, — подхватила своим визгливым голоском Валя, — если вечером не бывает гостей, то мы обедаем в шесть, если гости, то в два часа, потому что после двух y нас переставление квартиры.
— То есть?
— Столпотворение Вавилонское! — захохотала Полина.
Даша ровно ничего не поняла из этого объяснения; однако, чтобы не развлекать девочек, сделала вид, что сообщение их ее вполне удовлетворило и совсем уже серьезно закончила начатую ею речь.
— Ну, я переговорю с вашими родителями, чтобы они установили точный распорядок дня. Вам необходимо вставать, одеваться, учиться, гулять и ложиться спать регулярно, в одно и тоже время.
— Как, a когда y нас вечера? — вырвалось y Вали.
— Да, да, когда мы танцуем до двух часов? — вторила ей Полина, презрительно щурясь куда-то в угол.
— Как? Кто танцует? — опять не поняла Даша, — да разве маленькие девочки танцуют на больших вечерах?
И в черных грустных глазах молодой девушки отразилось самое искреннее изумление.
— Мы не маленькие! — презрительно фыркнула старшая из сестриц.
— Ну, об этом мы не станем пререкаться, — тем же серьезным тоном произнесла Даша, — a вот лучше выньте ваши тетради, я сделаю вам диктовку, чтобы иметь понятие о ваших успехах, дети.
Полина и Валя нехотя выдвинули ящики своих столов, развернули вынутые из них тетрадки, причем тетрадь Полины оказалась вся зарисованная женскими и мужскими профилями, a Валина щедро испещрена кляксами всевозможных величин. Даша снова сделала вид, что не замечает рисунков и пятен и, дав детям время приготовиться, четким и ясным голосом начала диктовать по книге, изредка заглядывая в тетради сестричек.
С первых же строк молодая девушка была поражена той массой ошибок, которыми уснащали свои диктовки обе девочки. К довершению всего Полина, то и дело, любовалась на себя в зеркале, a Валя жеманничала и хихикала всякий раз, что Даша отворачивалась от неё.
Но так или иначе злополучная диктовка была, наконец, закончена, ошибки подчеркнуты и пояснены и Даша принялась уже экзаменовать сестер по математике, как неожиданно дверь классной широко распахнулась и в комнату в сопровождении белого Жужу впорхнула Натали.
На барышне теперь уже не было её утреннего пеньюара и шарфа. Изящный костюм для гулянья ловко обхватывал её тонкую фигуру, a пышно завитую голову покрывала нарядная шляпа со страусовым пером. Держа в руках огромнейших размером модную муфту, Натали порхнула к зеркалу и стала охорашиваться перед ним, небрежно бросая через плечо по адресу Даши:
— Вы можете себе представить, мадемуазель Долли, y нас классная — единственная светлая комната во всем доме и я велела прислуге перенести сюда трюмо. По крайней мере, здесь видно хорошо все детали туалета... Как вам нравится мой костюм мадемуазель Долли? Не правда ли, как подошли эти шеншеля к синему бархату платья? A муфта? Это подарок papa. Я получила ее недавно в день моего рождения, когда мне минуло восемнадцать лет.
— Хи, хи, хи! — захихикала Валя, занимавшаяся с минуты появления сестры тем, что дразнила Жужу, дергая его то за хвост, то за уши.
— Ха, ха, ха! — бесцеремонно в голос расхохоталась Полина, — и, совсем, не восемнадцать, a целых двадцать три!
— Двадцать три! Двадцать три! Двадцать три! — затвердила как сорока Валя, — вскакивая со стула, хлопая в ладоши и прыгая на одном месте.
Натали вспыхнула как порох и с пылающим лицом кинулась к сестрам.
— Ага! Вы так то, дрянные девчонки! Дразнить меня, вашу старшую сестру. Ну... постойте же!
И она больно рванула за косу Полину и уже намеревалась схватить за ухо Валю, как вдруг неожиданно подвернувшийся ей под ноги Жужу отчаянно и пронзительно завизжал на всю квартиру.
— Ты отдавила ему лапку! Ты нарочно это сделала, нарочно! — заливаясь слезами визжала Валя. Ты нарочно ее, мою собаку, чтобы мне больно сделать, на зло, противная, гадкая, старая дева!
— Что? Да как же ты смеешь дрянь этакая! — и, прежде нежели Даша успела встать между сестрами, Натали подняла руку и дала звонкую пощечину младшей сестре.
Валя взвизгнула еще пронзительнее, ей вторил не менее оглушительный визг Жужу и громкий хохот Полины, которая буквально, каталась, по дивану, находившемуся здесь в классной.
Возмущенная и взволнованная всем происшедшим Даша, вне себя, кинулась к рыдающей Вале, правая щека которой мгновенно покрылась багровым пятном. Обняв обиженную девочку за плечи, она прижала ее к себе и заговорила голосом, вздрагивающим от негодования.
— О, это, уже слишком! Вы не имеете права так поступать с моими ученицами m-lle Натали. Вы могли сделать им выговор, пояснить на словах всю некорректность и непочтительность их отношения к вам, но бить... Это возмутительно, мадемуазель!
Даша вся дрожала, говоря это, точно оскорбление было нанесено не Вале, её строптивой ученице, a ей самой.
В первую минуту, еще далеко не остывшая от своего гнева, Натали подняла на Дашу вопрошающий взгляд.
— Что? Что такое? Вы это мне говорите?
— Да вам! — смело произнесли губы гувернантки, — и еще раз повторяю, что не позволю обижать вам моих воспитанниц. И еще, мадемуазель Натали, я попрошу вас не входить в классную во время уроков и не мешать нам заниматься. A если вам необходимо пользоваться трюмо, которое стоит здесь, то сегодня же я попрошу Екатерину Андреевну приказать вынести его отсюда, потому что классная не может служить никаким образом уборной...
Едва только успела договорить последнее слово Даша, как недоумевающе недовольное выражение лица Натали сменилось негодующим и злым.
Побледнев от бешенства, с трясущимися губами, она роняла слова, в то время как глаза её так и прыгали от охватившей все существо молодой девушки злобы.
— Да как вы смеете! Да кто вам разрешил таким образом говорить со мной! Вы забыли, кто вы и кто я, сударыня! Я дочь ваших хозяев, я сама здесь хозяйка, a вы... вы...
— Бедная гувернантка! — произнесла Даша по-видимому спокойно, — да, бедная гувернантка, — повторила она еще раз, — но я не позволю вам так обращаться с вверенными моему попечению детьми.
— Ну, мы еще посмотрим, как вы мне можете разрешить или не разрешить! Во всяком случае я сегодня же буду говорить с maman о вашей дерзости и...
Натали не могла докончить своей фразы под наплывом охватившего ее бешенства.
— Говорите что угодно обо мне, — совершенно спокойно отвечала ей Даша, — но я вас еще раз попрошу самым серьезным образом покинуть классную и предоставить вашим сестрам возможность заниматься.
Натали оставалось только подчиниться благоразумному требованию гувернантки и уйти. Но ей хотелось, во что бы то ни стало, обставить уход этот как можно для нее блестяще.
— Я могу уйти совсем из классной и больше не возвращаться сюда! — произнесла она пренебрежительно, — но позвольте вас спросить: кто будет заниматься с моими сестрами языками?
И она насмешливо прищурила на Дашу свои, все еще горящие гневом, глаза.
— Об этом вы уже переговорите с вашей матушкой! — спокойным своим тоном возразила Даша, — я же прошу только сейчас одного, — дать нам возможность заниматься и не применять к детям тех крутых мер, какие вы позволили себе несколько минут назад!
И, считая вопрос исчерпанным, Даша стала просматривать начатую Полиной, до появления старшей сестры, задачу.
Бросив уничтожающий взгляд на гувернантку, старшая Сокольская, шурша юбками, вышла из классной. За ней выскользнул и Жужу.
— Ну, Валя, a теперь утрите ваши глазки. A вы, Полина, занимайте ваше место и будем делать задачу. — как ни в чем ни бывало обратилась Даша к обеим девочкам и, взяв в руки карандаш, принялась им растолковывать способ решения.

VII.

Весь остальной день был сплошной загадкой для молодой девушки. Едва покончив с уроками, все трое, и ученицы и учительница, вышли в гостиную и Даша не узнала последней.
На старенькую потертую мебель были накинуты какие-то изумительные чехлы из легкой шелковой ткани, придавшие мебели много более свежий и парадный вид.
Протертые рамы на картинах теперь блестели. Старый стоптанный ковер исчез бесследно, паркет натертый до блеска поражал своей свежестью. Кудлатый настройщик настраивал инструмент в углу.
В столовой длинный, накрытый свежей скатертью, стол уставлялся при помощи Гаврилы и его внучки Нюши взятой откуда-то на прокат посудой. В кухне приглашенный на этот день повар ожесточенно выстукивал ножами какой-то однотонный мотив. Два официанта бесшумно скользили по комнатам. Сама генеральша (действительного статского советника Сокольского прислуга называла генералом, как и жену его генеральшей), встретила детей и Дашу с томной усталой улыбкой и с флаконом нюхательного спирта в руке:
— Сегодня y нас вечер, не удивляйтесь этой перестановке m-lle Долли, — произнесла она, держа флакончик со спиртом y носа и поминутно вдыхая в себя заключенный в нем раствор — a y меня мигрень уже началась от всей этой возни и шума... Ужасно трудно иногда приходится, когда имеешь взрослых детей... Для Натали необходимо делать вечера, устраивать балы, a потом вот подрастут и эти стрекозы. — Она любовно погладила по голове Полину и, внезапно остановив глаза на багровой щеке Вали, добавила, очевидно вспомнив причину этого багрового пятна.
— Мне надо переговорить с вами, мадемуазель. Пройдемте в мою комнату. A вы, дети, подождите вашу наставницу. Только ничего не трогайте и не берите из буфета. Сейчас будет обед.
И, сделав знак Даше следовать за собой, она повела молодую девушку в свою спальную, находившуюся в том же полутемном коридоре, где были и помещения её дочерей.
В небольшой и плохо, очевидно наскоро убранной горнице генеральша пригласила Дашу занять место на кушетке, сама села в удобное вольтеровское кресло и, нюхая спирт, обратилась к девушке со следующими словами:
— Сейчас y меня была Натали и жаловалась на вас, m-lle, но, но... Натали моя чрезвычайно вспыльчивая, нервная и экспансивная девушка. Я с первых же слов поняла, что она виновата перед вами... Пожалуйста извините ее... Разумеется, она была не в праве так обходиться со своими младшими сестрами, но m-lle, будьте же снисходительны к ней и... и... не давайте ей понять её ошибку. Поверьте, она не глупая девушка и отлично поняла всю несуразность своего поступка, но ей было бы слишком обидно если бы вы вздумали подчеркивать это.
— Господь с вами, Екатерина Андреевна, я и не думаю подчеркивать! — искренно вырвалось y Даши.
— Вот-вот! Я так и знала, что вы — само великодушие, моя дорогая! — обрадовалась генеральша. Так уж я надеюсь, что сегодня на вечере вы не покажете вида, что недовольны ею.
— Как на вечере? Разве я должна присутствовать и на вечере? — искренно испугалась Даша.
— Но, разумеется, пока Полина и Валя будут танцевать!
— Что? Вы хотите, чтобы они посещали вечера для взрослых. Но уже против этого я решительно протестую, Екатерина Андреевна! — горячо вырвалось из груди Даши.
Екатерина Андреевна широко открыла глаза.
— Но почему же?
— A потому, что детям прежде всего необходимо вести регулярный образ жизни: во время вставать, есть и ложиться спать. Если они, протанцевав с пол ночи, улягутся в три часа спать, то с какими же головами и нервами, в каком настроении будут они заниматься на следующее утро!
Даша говорила горячо, убедительно. И тон её и эта горячность пришлись по вкусу генеральше. Госпожа Сокольская не протестовала больше.
— Однако, вам будет очень трудно убедить в этом Полину и Валю, — произнесла она по окончании горячей речи молодой девушки.
— Убеждать их я и не собираюсь — совершенно спокойно проговорила Даша, — я просто не разрешу девочкам присутствовать на балу.
И она, с твердым намерением осуществить свое намерение, направилась к двери.
Странный шорох за ней, быстро удаляющийся топот ног по коридору и где-то стукнувшая задвижка — наглядно доказали Даше, что весь её разговор с хозяйкой дома был подслушан её юными воспитанницами. Даша огорчилась не на шутку. Но пока она ничего не могла поделать с её маленькой своенравной командой.

VIII.

Вечер. Отужинали в спальне девочек, где и обедали нынче, кое-как, стоя, где кому досталось место, так как в столовой все уже было приготовлено для приема гостей.
Даша, не привыкшая к изысканному столу, была, тем не менее, поражена тем, что подали на обед и на ужин её воспитанницам, которые, ввиду предстоящего вечера, кушали сегодня отдельно от взрослых.
Суп представлял из себя какую-то мутную жижицу, второе — крепкие пережаренные куски битого мяса, третье — старое вчерашнее пирожное с вареньем. За ужином — повторение тех же блюд, что и за обедом, сделанном им к девяти часам, Полина и Валя ничего не ели, все время хихикали и перешептывались между собой.
— Кушайте же, дети — убеждала Даша, скрепя сердце, обеих девочек.
— Ну уж дудки, мы этой дряни есть не станем. Кушайте ее сами, мадемуазель! — насмешливо проговорила Полина, — a y нас с Валей более изысканный вкус.
— Ну-с, мы можем подождать и до настоящего ужина. Тем более, что танцы способствуют развитию аппетита! — вторила сестре Валя.
— Ну, танцевать сегодня вам не придется, дети!
Эта фраза прозвучала твердо и особенно отчетливо в устах Даши.
— Что?
Полина быстро вскочила со своего места. Валя уронила ложку, которой барабанила по столу и осталась сидеть с разинутым ртом и выпученными глазами. Так вот о чем так долго совещалась нынче с их матерью новая гувернантка! — хотя они всячески старались подслушать под дверью, о чем шла речь y взрослых, но это им не удалось. Плотно запертая дверь и тяжелая портьера скрадывали звуки голосов, раздававшихся в материнской спальне, и им не удалось услышать ни слова.
Зато теперь они сразу поняли, о чем совещалась с новой гувернанткой их мать! Это «ничтожество», — как они между собой окрестили гувернантку — осмеливалась запрещать им танцевать на сегодняшнем балу!
Полина побледнела от злости, Валя покраснела, как рак.
— Вы... вы... не можете запрещать нам, если, если... сама мама до сих пор позволяла... вы... не смеете! — лепетала старшая из девочек, гневно сверкая глазами по адресу Даши.
— Да, да, раз мама нам всегда позволяла это, вы не смеете нам запрещать! — вторила ей младшая. В те минуты жизни, когда девочки «ополчались», по их же собственному выражению, на кого бы то ни было, распри между ними забывались мгновенно.
— Мы пойдем к маме! — неожиданно вырвалось y Полины и она с решительным видом метнулась к дверям.
— Вы не пойдете беспокоить вашу маму, — спокойным голосом возразила ей Даша, — потому что, если вам будет разрешено присутствовать на вечерах во время учебных занятий, то я ни минуты не останусь в вашем доме. Поняли вы меня?
Никакая угроза не могла бы оказать большего действия на взволнованных девочек, как это простое заявление об уходе их молодой гувернантки. Сама не подозревая того, Даша коснулась самого больного места детей.
Еще недавно отец предупредил девочек, y которых постоянно менялись воспитательницы, что на этот раз Дарья Васильевна Гурьева будет последней. Если бы она отказалась заниматься и вести их, по примеру её предшественниц, то он, действительный статский советник Сокольский пригрозил отдать дочерей в закрытое учебное заведение, которого избалованные и распущенные девочки боялись пуще огня.
Немудрено поэтому, что Полина как вкопанная остановилась посреди комнаты, не решаясь выполнить намеченное ею решение. С минуту она, молча, с ненавистью, смотрела на гувернантку. Потом сквозь зубы процедила что-то вроде «противная», но так, что Даша этого никак уже не могла услышать.
Потом решительно подошла к Вале и, шепча ей что-то на ухо, увела ее из комнаты.
Тяжелый вздох приподнял грудь Даши. Теперь, наедине сама с собой, она могла предаться своим мыслям.
Печальны и мрачны были эти мысли молодой девушки. Тяжелая, непосильная задача перевоспитать дурно воспитанных, капризных, сильно избалованных и своенравных девочек предстояла ей. Если бы она заметила хотя бы единственную симпатичную черту y одной из сестриц, она не была бы в таком отчаянии. Но подобных черт не предвиделось ни y Полины, ни y Вали.
С опущенной головой и тяжестью в сердце Даша прошла в свою комнату. Там уже Нюша стлала ей за огромными шкафами её жесткую постель.
— Что, барышня, — ласково обратилась к ней девушка шопотом, то и дело робко поглядывая на нее, — тяжело вам, небось? Вижу сама, что тяжко y нас, уж и не говорите. Розалия Павловна, та постарше была, да поопытнее, и то не выдержала, ушла...
— Я не могу уйти, Нюша! — вырвалось невольно y Даши, — y меня сестра и брат маленькие, воспитывать их надо... Да и потом не верится мне что-то, чтобы обе девочки были бы такими дурными, как они хотят казаться. Вели их неправильно до сих пор, a сердца y них...
— Ой, сердца-то y них мхом поросли, барышня, милая, особенно y Полины Александровны! — горячо зашептала Нюша, — такая уж нравная y нас вторая барышня, совсем вся в старшую сестрицу. Генеральша-то y нас добрая, да без харахтеру, генерал ни во что не касается, a уж молодые-то господа, барышня да барчук молодой! О, Господи! Не раз из-за них плакать пришлось!
— Ну, вот видите, Нюша, — так же тихо отвечала Даша девушке, — и немудрено значит, что, не видя хороших примеров, девочки также не отличаются добрыми характерами. Но, я надеюсь, что мне Господь поможет хоть немножко обуздать их.
— Да как жить-то вы будете y нас, барышня! В гардеробной вас устроили, виданное ли это дело! И темно, и холодно, да и не уютно как. Каждую минуту я сюда шмыгаю, уж вы не рассердитесь, посылают все за одежей, не по своей воле. Да и кормить-то вас плохо станут. Кухарки не держат здесь. Из кухмистерской обеды берут. Только ежели гости — то повар готовит... Уж и жизнь, хуже каторги. Кабы не дед мой Гаврила, он еще в крепостных при отце нашего барина в мальчишках состоял и ввек от господ не уйдет до самой смерти, так я бы убежала, кажись, отсюда куда глаза глядят, барышня! Дела куча, брани еще больше, балы да вечера, a рук две пары всего.
Нюша даже в лице изменилась, говоря это. Даше было глубоко жаль молоденькую горничную. Она хотела успокоить и приласкать ее, как неожиданно неистовые крики со стороны спальни девочек, крики угрозы и какая-то шумная возня заставили ее выбежать из её неприветливой «гардеробной» и устремиться на эти крики и шум.

IX.

— Ага, как раз кстати, mademoiselle Долли, так, кажется? Не угодно ли взглянуть на новый проступок ваших дражайших воспитанниц!
И Вадим Сокольский продолжал вытаскивать из-под черного передника Вали какой-то небольшой предмет, который девочка тщательно спасала из рук брата и через силу боролась с юношей.
Полина на этот раз держала сторону сестры.
Она старалась, во что бы то ни стало, схватить за руки брата, чтобы помешать ему вырвать y Вали так тщательно оберегаемый ею предмет. Все трое кружились по комнате, опрокидывая стулья, попадавшиеся им на пути, производя отчаянный шум и перекрикивая один другого.
При виде вбежавшей Даши, Вадим, красный от негодования и возни, остановился перед молоденькой гувернанткой и процедил сквозь зубы (привычка, перенятая им y одного из товарищей, которому он слепо подражал во всем):
— Не угодно ли полюбоваться на это сокровище ваше, — тут он подтолкнул за плечи вперед младшую сестру, тоже красную и возбужденную не менее брата, — она стащила со стола коробку с омарами и прячет ее. Я отлично видел как она кралась, унося что-то из столовой. Разумеется, украдены омары. Их, как раз, и не хватает на столе! Сейчас подавай их обратно, воровка этакая! — с угрожающим жестом прикрикнул он на Валю.
Даша, бледная от негодования, выступила вперед.
— Вы не должны оскорблять так вашу сестру, молодой человек! — произнесла она строгим голосом, сдвигая брови.
— Но раз она украла! — дерзко глядя в лицо молодой девушке, процедил Вадим.
— Украсть она, во всяком случае, не могла, — тем же суровым тоном проговорила Даша, — a если Валя и взяла что-либо съедобное, не предназначенное для неё, то она немедленно отнесет это на место. Хотя я убеждена, что она ничего не брала.
Что-то бесконечно уверенное было в выражении голоса и лица молодой девушки, когда она говорила это.
Все еще красная от волнения и смущенная Валя подняла голову и встретила взгляд направленных на нее глаз гувернантки. И столько сочувствия и ласки и сожаления прочла в этих глазах девочка, что не выдержала и с рыданием кинулась на шею Даше, далеко отбросив на стол тщательно скрываемый ею до сих пор под передником предмет, оказавшийся ничем иным, как большим ломтем черного хлеба, густо посыпанным солью.
— Вот какие это омары! — сквозь душившие ее всхлипывания, прорыдала она.
Вадим сконфузился ни на шутку.
— Кто же мог думать, что она так глупо поступит, будет прятать всякую дрянь как какое-нибудь сокровище, — промямлил он, не без смущения покидая комнату девочек.
— Убирайся, скандалист этакий! — крикнула ему в след Полина, — и показала нос в след брату, мельком взглянув на Дашу.
Заступничество гувернантки озадачило девочек. Валю оно растрогало и поразило; Полину поразило, и только, но обе сестры почувствовали впервые, что они не правы в отношении их молодой наставницы, которая всей душей стремится к ним на встречу.
— Вы за меня за-а-аступились... Вы мне... по-поверили, — всхлипывала Валя... — и... и... и... наклеили нос этому дурра-аку Вадьке и это-ого я вам не за-абуду никогда! — лепетала она сквозь слезы, прижимаясь к груди молодой девушки.
Даша поспешила разуверить девочку, что менее всего она желала «наклеивать нос» Вадиму. Она просто не поверила его обвинению, потому что никак не может себе представить, чтобы такая большая и в сущности славная девочка могла сделать что-либо предосудительное, дурное...
Пока она говорила, тщательно приглаживая льняную голову Вали, последняя внимательно глядела на нее исподлобья заплаканными мокрыми глазами.
— Так вы мне верите, мадемуазель, значит? — произнесла она тихо, чуть слышно.
— Как же я могу вам не верить, дитя мое, ведь вы меня ни в чем не обманули! — искренно вырвалось из груди Даши.
— A нам никто не верит... Даже мама. A про Вадима и Натали и говорить нечего! — произнесла Полина, тоже подходя к Даше, — a дурного мы ничего не сделали сегодня... Мы хотели кушать и взяли хлеба из буфетной. Разве это так дурно?
Большие черные глаза Полины застенчиво и нерешительно заглянули в добрые глаза молодой гувернантки. И снова горячая волна жалости хлынула в сердце Даши. Эти бедные девочки были, действительно, не виноваты ни в чем. Безалаберная жизнь в доме, излишнее баловство матери и рядом с ним грубое отношение к ним сестры и брата, — все это не могло способствовать развитию добрых начал в маленьких душах.
И тут же в сердце молодой Гурьевой проникло решение охранять эти врученные ей судьбой молодые души, направлять их к свету и добру. Под впечатлением всего этого она обняла одной рукой Полину, другой Валю и дрогнувшим голосом, переведя свой взгляд с одной девочки на другую, проговорила:
— Я верю вам обеим, дети, и готова стойко постоять за вас перед каждым, кто будет обвинять вас в дурном поступке. A вы, мои девочки, верители вы мне, что я от души желаю вам добра?
И она выжидающе устремила глаза свои на старшую из сестер. От Вали уже не требовалось никакого ответа; она повисла на шее гувернантки, душила ее поцелуями и между поцелуями шептала:
— Вы... добрая... вы хорошая... Мы с Полиной не знали, что вы такая... Мы рассердились на вас... Думали: злая, гордячка... Думали, что жаловались на нас маме... И мстить хотели за то, что не пустили на бал... a теперь... И, не договорив своей фразы, она снова душила Дашу поцелуями.
— Ну, a вы, Полина? — обратилась Даша к старшей девочке, — вы верите, что я хочу вам добра?
Бледная Полина нахмурилась, закусила губы и вдруг лицо её, это суровое, озлобленное, не детское личико осветилось мягкой улыбкой и стало внезапно детски привлекательным и чрезвычайно милым.
— Я верю! — произнесла она чуть слышно и вспыхнула до корней волос, — вы заступаетесь за нас... вы хорошая. И вся порозовевшая от смущения, с застенчивой улыбкой, она протянула Даше свою худенькую ручонку.
Ta серьезно, как взрослой, пожала тоненькие пальчики девочки...
Первый день пребывания Даши в семье Сокольских закончился, наконец.
Совсем уже по дружески простившись перед отходом ко сну с их новой гувернанткой, девочки улеглись по своим постелям.
Перед тем как им ложиться спать, Даша попросила Нюшу принести им поужинать «от большого стола», то есть из тех вкусных блюд, которые готовились для гостей нынче.
Полина и Валя были в восторге и от этого нового доказательства расположения к ним и внимания новой гувернантки, и от тех вкусных вещей, которыми они очень любили лакомиться. Полина, забыв утренний разговор по поводу завивки головы, принялась было уснащать бумажными папильотками свою черненькую голову, но, поймав обращенный к ней полу удивленный, полу негодующий взгляд Вали, смущенно отвела руку, разбиравшую пряди на голове, и пробурчала, со сконфуженным видом, себе под нос:
— Я думаю, что завивка портит волосы.
— Я в этом уверена, — подтвердила Валя.
В этот вечер девочки ложились спать без обычных споров и пререканий.
В своей неуютной, холодной и неудобной гардеробной в это же время ложилась и их молоденькая гувернантка.
— A как же, барышня, — удивилась заглянувшая к ней в её комнату Нюша, — вы разве не выйдите к гостям? Прежние гувернантки завсегда танцевали на вечерах и ужинали с гостями. A те постарше вас были. Вы такая молоденькая да хорошенькая, вам и повеселиться не грех. Барыня прислала меня спросить, пожелаете ли вы выйти?
— Нет, нет, Нюша, я не выйду! — поблагодарите Екатерину Андреевну, — поспешила ответить горничной Даша, — мое дело сопровождать детей, быть с ними, наставлять их, a где их нет, там и мое присутствие излишне.
Нюша ушла очень удивленная таким оборотом дела. Через четверть часа она вернулась, однако, снова принеся с собой на подносе всевозможных сластей, печенья и фруктов вместе с чашкой чая, заботливо присланных Даше генеральшей.
— A она премилая в сущности, только слабая, бесхарактерная, и не умеет вести детей, — подумала молодая девушка, укладываясь в свою жесткую, остывшую в плохо протопленной комнате постель и с удовольствием протягиваясь на жестком ложе. До неё глухо доносились звуки музыки, громкие выкрики дирижера и топот ног танцующих. В голове проходили нитью события сегодняшнего дня, новые впечатления, a в душе твердо складывалось решение остаться y Сокольских и вести по правильному пути обеих девочек, y которых она, в конце концов, заметила то, что ускользнуло от её наблюдения в первые минуты встречи: бесспорно, и Полина и Валя обладали добрыми сердцами; они не успели испортиться и зачерстветь.
A ори таком положении дел Даша не боялась дальнейшего: ей не страшна была взбалмошная Натали, ни чересчур избалованный Вадим, грубый и резкий не менее его старшей сестры, ни сама нелепая жизнь в этой странной семье. Сердца её воспитанниц откликнулись на её, Дашин, призыв, следовательно, ей нечего было бояться ничего остального.
И она спокойно уснула под отдаленно долетавшие до неё звуки музыки и шум бала.
Ей снились сладкие сны в эту её первую ночь в чужом месте. Снились ей покойные родители, простиравшие над ней благословляющие руки, и брат с сестренкой, ласково кивавшие ей и лепетавшие какие-то хорошие любовные слова, которых никак не могла разобрать сладко улыбавшаяся во сне Даша.

@темы: текст, Вечерние рассказы, рассказы, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская "Первый день" I-V

[telwen]

Из сборника рассказов
"Вечерние рассказы"
Сканировала  olrossa

Л.Чарская
Первый день.
(Быль)
I

Было восемь часов утра. К небольшому серому особняку, приютившемуся на одной из менее людных улиц Васильевского Острова, подкатила извозчичья коляска.
Маленькая тонкая фигурка в легкой драповой кофточке с дешевеньким мехом на шее и в старой потертой меховой шапке проворно соскочила с пролетки, отдала деньги вознице и, подхватив в руки тощий, порыжевший от времени чемодан, легко и быстро вбежав по ступенькам крылечка, позвонила y подъезда.
Прошло довольно много времени, пока эта дверь распахнулась перед вновь прибывшей, и морщинистая физиономия старого слуги, в довольно-таки сомнительном фраке, показалась на пороге.
— Вам кого? — недружелюбно глянув на маленькую особу, — осведомился тот.
— Мне?.. — Маленькая особа удивленно вскинула на вопрошавшего глаза сквозь черную вуалетку и произнесла смущенно — Мне, собственно, никого, я приехала поступать сюда на место.
— Стало быть гувернантка будете! Извините, не признал, барышня! — И вмиг за минуту до этого неприязненное лицо старика приняло доброе ласковое выражение. — Пожалуйте, пожалуйте, барышня, небось, на дворе-то холодно нынче, застудились, поди, a y меня камин в передней топится. Пожалуйте погреться, a я тем временем вам кофе сварю. И за вещицами пошлю, кстати, дворника, на машину.
— За какими вещицами? — так и встрепенулась вновь прибывшая, и тут же, поняв в чем дело, отрывисто проговорила, — Вещей y меня никаких нет. Все со мной, вот в этом чемодане. — И она, не без некоторого достоинства, качнула головкой в сторону своего несложного багажа, которым уже завладел старый Гаврила, — так звали лакея.
«Ишь ты, бедняжка, и одета плохо и вещей нет», — мысленно произнес старик и, еще более ласково глянув на вновь прибывшую, метнулся куда-то не выпуская из рук её чемодана.
На пороге передней, куда он провел молодую особу, Гаврила остановился и произнес, почему то, шепотом:
— A наши еще спят. И барышни и генеральша. У нас раньше как к двенадцати не встают.
— A как же с уроками-то? — удивилась приезжая.
— Уроки-то? Какие же уроки, когда учиться-то не с кем. Ведь уж больше двух месяцев как отошла от нас Розалия Павловна, a новую-то, вас, значит, не поторопились пригласить. Вот и избаловались-то на безделье наши попрыгуньи. Да вы не бойтесь, барышня, Бог не без милости; они y нас не злые — и Павла Александровна и Валерия Александровна, a только с ленцой, конечно, потому от самой мамашеньки превозвышены очень.
И, совсем уже шепотом, докончив последнюю фразу, старый слуга скрылся, оставив приезжую одну.
Маленькая особа, потирая иззябшие руки, подошла к камину, приветливо потрескивавшему своим красновато-желтым пламенем в углу, развязала вуалетку и сняла шапочку.
Она оказалась совсем еще молоденькой особой, лет восемнадцати или девятнадцати на вид. И без того большие черные глаза казались огромными среди худенького бледного личика с добрым ртом, маленьким чуть вздернутым носом и целой массой густых волнистых волос. Что-то чрезвычайно милое и симпатичное было в этом юном личике с неправильными линиями и с отпечатком преждевременной заботы и грусти в глазах.
И сейчас, упорно устремленные в ярко горящее пламя камина, глаза отражали целую повесть юной души.

II.

Дарья Васильевна Гурьева была дочерью простого крестьянина, жившего в небольшом селе под Москвой. Уже с детских лет маленькая Даша отличалась большой сметливостью и способностью к науке. В сельской школе она считалась одной из лучших учениц и учительница Марья Петровна не могла нахвалиться на свою Дашеньку.
Немудрено поэтому, что по окончании школы, добрая, отзывчивая девушка приняла горячее участие в судьбе Даши и приложила все свои старания, чтобы устроить эту судьбу.
Сам Гурьев был умный и дальновидный мужик и отлично понял, что его маленькая Дашутка из ряда вон выходящая натура и что не надо поэтому перечить доброй «учительше» заниматься его девочкой.
И добрая «учительша» устроила Дашу. Прежде всего она послала ее в губернский город, где сестра её состояла преподавательницей женской гимназии.
У этой-то сестры и стала жить Даша, постепенно подготавливаемая ею к первому классу гимназии.
A через восемь лет, девятнадцатилетняя Дарья Гурьева с золотой медалью кончила гимназию и поступила слушательницей в педагогический институт.
Еще несколько лет тяжелой усиленной работы в Москве на курсах с ежегодными летними наездами в родное село к старикам Гурьевым, которых молодая девушка всячески ублажала и баловала из своих скудных средств (она давала постоянно уроки, чтобы иметь возможность жить и учиться в большом городе). Когда же по истечении успешных занятий на первом курсе, Даша получила стипендию, высший знак одобрения за её прилежание, эта стипендия ежемесячно отсылалась старикам Гурьевым, которые могли теперь, благодаря дочери, обзавестись несложным сельским хозяйством.
Уже будучи на последнем курсе, Даша пережила тяжелое горе. Крепкий как дуб, старик Гурьев схватил тифозную горячку и умер на руках жены.
Нечего и говорить, что Даша бросила свои занятия и уроки и помчалась хоронить отца.
После смерти хозяина, в избушке Гурьевых оставалась мать старуха, да двое малолетних ребят, брат и сестра Даши, Серега и Машутка, дети по двенадцатому и одиннадцатому году.
Теперь, когда глава семьи, единственный после Даши работник и кормилец был в могиле, молодой девушке пришлось еще тяжелее.
Вернувшись в Москву, несмотря на свое тяжелое горе, Даша должна была заканчивать нелегкий учебный год, сдавать выпускные экзамены на получение диплома и, в то же время, еще усерднее бегать по урокам для прокормления осиротевшей семьи.
Горе редко приходит одно; чаще всего оно влечет за собой и другое. Не прошло и месяца со дня смерти Василия Гурьева, как за ним последовала и его старуха.
Опять полетела, раздавленная отчаянием, Даша в свою деревню хоронить мать-старуху, продавать избу и несложный хозяйственный скарб и перевозить в Москву Сережу и Машу.
Молоденькая курсистка жила в крохотной каморке где-то на чердаке, снимая комнату y пальтовщицы. Всем троим было негде уместиться в крошечном углу Даши. К тому же, надо было устроить учиться братишку и сестренку.
И вот, Даша Гурьева снова мечется в хлопотах, бегает, просит.
С трудом удалось определить в ремесленный приют Васю и в городское профессиональное училище Машу.
Но такая перспектива далеко не удовлетворяла их старшую сестру. Молодая девушка решила, во что бы то ни стало, заняться с обоими, подготовить их хорошенько, как когда-то готовила ее самой добрая сельская учительница, и если определить обоих не в гимназию, то хотя бы в какое-либо более скромное учебное заведение, откуда бы они могли выйти вполне подготовленными для самостоятельного заработка, людьми.
Все лето провела она над книгами, пополняя пропущенные из-за семейных несчастий занятия.
Затаив в сердце своем глубокую скорбь по умершим родителям, измученная, усталая от всего пережитого, Даша училась теперь не покладая рук, употребляя на это все свое оставшееся от беготни по урокам время.
Теперь в мыслях её была одна цель. Сколотить какие-нибудь деньжонки и устроить как можно лучше брата и сестру.
Сдав блестяще экзамены, отложенные ею в силу необходимости на следующую осень, Даша Гурьева окончила курс и могла хлопотать о месте для себя.
Последнее не замедлило явиться. Директор педагогических курсов предложил молодой Гурьевой очень подходящее место гувернантки-преподавательницы к почти взрослым барышням, дочерям действительного статского советника Сокольского.
Место это предлагалось в отъезд, в Петербург, и Даша, скрепя сердце, должна была оставить братишку и сестренку.
Устроив одну в интернате, имеющемся при школе, другого же, пока что, в ремесленном приюте, она уехала поздней глухой осенью в незнакомый, чуждый ей Петербург.

III.

Пробило где-то поблизости на часах половина девятого и одновременно в переднюю просунулась уже знакомая Даше седая голова Гаврилы.
— Пожалуйте в вашу комнату, барышня, отдохнете маленько, да кофейку попьете с дороги, я вам туды и поднос отнес.
Даша не заставила себя просить вторично и, сняв свою ветхую, порыжевшую по швам жакетку, поспешно зашагала за старым слугой.
Первая комната, куда они вошли, очевидно была гостиная.
Лепные потолки, дорогие обои, вычурная печь, всюду масса ненужных и аляповатых безделушек и, не менее их, грубо намалеванных произведений никому неизвестных художников в тяжелых, кричащих рамах, висевших по стенам, гобелены, поеденные молью, ковры, потерявшие от старости свой первоначальный вид и цвет, модная, вычурная с претензией, но с выцветшей и потрепанной обивкой мебель, все это неприятно поразило с первого же взгляда Дашу.
Вторая комната удивила ее не меньше первой. Это была, по-видимому, столовая. И здесь все поражало своей крикливой, убогой роскошью. Старые, поломанные стулья чередовались с высокими кожаными табуретами. В открытом буфете была расставлена наполовину перебитая посуда. На стенах висели деревянные тарелки, резные плоды, блюда и расписные чучела гусей и фазанов. A на столе лежала грязная, порванная в нескольких местах скатерть и стоял с проломанным боком никелевый самовар.
Поймав удивленный и брезгливый взгляд девушки, устремленный на грязную скатерть и на поднос, уставленный разношерстным сервизом, Гаврила тихо усмехнулся и с легким вздохом сказал:
— Не удивляйтесь, барышня, что y нас-то не совсем того, чтобы во всем аккурате. Один я y них да Нюша, моя внучка, мне в подмогу дана, не успеваем; мы и по кухонной и по гостиной части и комнаты прибрать и состряпать что... Тут Содома-Гомора, прости Господи какая! От гостей до гостей так и живем. Зато, когда гости наезжают, совсем по другому все здесь выходит.
Но старому Гавриле не пришлось пояснить Даше, что бывает в доме Сокольских, когда наезжают гости, потому что, как раз в этот миг задребезжал электрический звонок и прокатился призывным звоном по всей квартире.
— Барин молодой проснулись! Бежать одевать их надо... Ахти беда, поднимет дым коромыслом... Опять в училище свое опоздает! Кажинный день так-то: будишь его будишь, бровью не поведет, a потом к девяти часам, глядишь, и пойдет гонка! Уж вы сами потрудитесь пройти в вашу комнату, барышня. Вот отсюда по коридору третья дверь на право. A я бегу!
Последние слова Гаврила договорил уже на ходу и, действительно, чуть не бегом выскакивая из столовой, скрылся в прилегавшем к этой комнате темном коридоре.
Следом за ним в этот коридор вошла и Даша.
Сначала попав сюда из освещенных в это раннее утро электрическими рожками комнат, она не могла ничего различить в двух шагах от себя. Но вот забелелась какая-то дверь направо и Даша, толкнув ее, переступила порог комнаты.
Позднее ноябрьское утро слабо пробивалось сквозь палевые занавески двух окон, борясь незаметно с голубоватым светом фонарика-ночника, дававшего мягкое, как бы лунное освещение с потолка комнаты. В этой комнате царил полнейший беспорядок.
Всюду: на диванах, креслах, пуфах, обитых голубым крепом, даже на умывальнике и на туалете были разбросаны всевозможные принадлежности дамского туалета. Многие из вещей были просто брошены на пол. Хорошенькая, обшитая кружевом, белая блузка валялась на умывальнике, свесившись одним из своих пышных рукавов в рукомойную чашку.
Одна изящная бронзовая туфелька была закинута почему-то на этажерку, тогда как другая находилась в лапах прелестного белого как снег шпица, который старательно обгладывал своими острыми зубками её высокий французский каблук.
Растерянная и смущенная Даша, при виде всей этой картины, поняла только, что она, очевидно, попала в чужую спальню и, желая, как можно скорее, исправить свою ошибку, поспешно схватилась за ручку двери.
Но тут произошло нечто совсем неожиданное.
При виде посторонней, шпиц благополучно выпустил изо рта и лап бронзовую туфельку с наполовину испачканным каблуком и, вскочив на ноги, залился бешеным лаем.
В первую минуту Даша замерла от неожиданности, потом попятилась назад к порогу двери, a шпиц все лаял, лаял выбиваясь из сил. Он то храбро подскакивал к подолу девушки, угрожая скромной черной оборке, которой было обшито её кашемировое, дешевенькое платье, то отпрыгивал назад, не переставая браниться все время на своем непонятном собачьем языке.
Неизвестно долго или коротко продолжалась бы подобная тактика, пока ошеломленная Даша уже собиралась отступить за дверь от своего не в меру назойливого врага, как неожиданно откуда-то из за угла послышался заспанный голос:
— Кто тут? Жужу, тубо? Что это ты не даешь спать, негодная собака! Молчи сию минуту, или...
И так как «негодная собака» и не подумала исполнить отданного ей приказания, что-то темное выскочило из за угла, где стояли две совершенно одинаковые узенькие постельки, разделенные ночным столиком, и с силой ударилось о пушистую белую спинку собаки.
Лай мгновенно перешел в отчаяннейший визг, огласивший сонную тишину дома. Жужу поднял лапку, метнулся в сторону и юркнул под диван, оставив на месте происшествия изгрызенную туфлю и высокий сапог с черной шнуровкой, — орудие наказания обиженной собачонки. Почти одновременно с этим на одной из кроватей отделилась круглая головенка, утыканная разноцветными бумажками-папильотками и заспанный голосок произнес:
— Валька, противная, как ты смеешь бить моего Жужутку!
— Сама противная! — ответила обладательница такой же точно завитой в папильотки другой головы с соседней кровати.
— Ну, уж ты бы помолчала лучше. Смеешь меня так называть! Розалия Павловна всегда говорила.... — Голосок осекся, покрытый другим.
— Глупа твоя Розка Павловна! Да и нарочно она это, чтобы ты ее фотографировала из своего аппарата. A про меня папа всегда говорит, что я умница, развитая, a ты таблицы умножения не знаешь и ковер через ять пишешь.
— Не ври! Не ври! Не ври! Сама вместо дома Домна написала, все еще хохотали до колик — и Вадя и Натали!
— Глупые они все оттого и хохотали! Ошибок от невнимания не понимают.
— A ты внимательнее будь!
— A ты умнее!
— Моего ума, не бойся, и на тебя хватит!
— Очень умна, если романы из комнаты Натали таскаешь и читаешь потихоньку.
— Врешь, врешь, врешь!
— Сама врешь! Сама врунья!
Две тоненькие белые; в длинных ночных сорочках, фигуры одновременно вскочили на ноги на своих кроватях и в воинственных позах стояли друг против друга, угрожающе потрясая завитыми на бумажках головами, точно два бодающиеся козлика, готовые сцепиться рогами.
Даша, изумленная, смущенная от всего происходившего перед её глазами, бросилась между кроватями, встала между девочками, заслоняя одну от другой своим собственным худеньким телом. Последние только сейчас заметили ее и, неистово взвизгнув, бросились под одеяла, проворно закрылись ими с головами, оставив на свободе одни только раскрасневшиеся, взволнованные мордашки.
— Ай, ай! Чужая!
— Уйдите, пожалуйста! Мы не одеты!
— Как вы попали сюда в нашу комнату?
— Вы новая гувернантка? Да?
— M-lle Гурьева? — пищали они на разные голоса, стараясь как можно лучше укрыть от глаз неожиданной посетительницы свои завитые головы.
Все еще смущенная, Даша постаралась однако подавить в себе нежелательное настроение и, призвав к себе все свое самообладание на помощь, произнесла твердым голосом:
— Я рада случаю, приведшему меня сюда, чтобы познакомиться с моими ученицами и воспитанницами. Дарья Васильевна Гурьева. Прошу любить и жаловать! — и она протянула руку по направлению одной из кроваток.
Маленькая, но сильная ручонка освободилась из под одеяла и слабо пожала её пальцы.
— Я — Полина, — произнес тонкий голосок, — старшая, a вот она младшая, Валя.
Тут вторая рука протянулась с противоположной стороны к Даше.
Обе девочки, забывшись, подняли головы, стараясь разглядеть новую гувернантку.
— A вы — душонок! — произнесла бесцеремонно Валя. — Не то что Розка Павловна. Ta была ведьма порядочная. A вы — дуся, молоденькая. Сколько вам лет однако? Вы моложе Натали. A Натали ровно двадцать три года.
— Она y нас старая дева! — со смехом закончила Полина. — A вам сколько? Восемнадцать, да?
Незаметно улыбнувшись, Даша присела на край постели старшей девочки и довольно мягко проговорила:
— Сколько бы мне не было, я всегда останусь старше вас. A спрашивать о годах y старших — не совсем удобно.
В ответ на это Полина сделала недовольную гримаску.
— Ах, mademoiselle, вы тоже любите читать нотации, как и Розалия Павловна.
— Иначе я бы не была гувернанткой! — добродушно улыбнулась Даша.
Этот ответ, очевидно, понравился сестрам, потому что обе они подскочили на своих пружинных матрасиках и затрещали, перебивая одна другую:
— Нет, нет, вы душонок, прелесть, не то что Розка! Недаром мы ее «выкурили» злючку, крысу противную. Постоянно на нас maman ябедничала. Ужасная дрянь! Мы ей раз за это её накладку рыжую в черный цвет выкрасили, так что надеть было нельзя. Подумайте, сама рыжая, a накладка, как уголь. Ха, ха, ха! A вы, mademoiselle, не носите накладки? А? Вон y вас сколько волос на голове, ай, ай, что-то подозрительно, душончик!
И прежде чем Даша успела опомниться, Валя, младшая из сестриц, светловолосая, с выпуклыми серыми глазами девочка, протянула руки к её голове, в один миг вытащила все шпильки из действительно густой и тяжелой прически Даши. Густая и мягкая волна удивительно красивых и пышных волос мягко скользнула вниз и окутала черной сетью всю невысокую фигуру молоденькой гувернантки.
— Ай, ай, какая прелесть! Вот где роскошь-то! Не то, что y Розки или y Наташки! Тут настоящие волосы, a не шиньоны, не накладки фальшивые! Прелесть, восторг, сокровище!
И, прыгая вокруг Даши в одних рубашонках с босыми ногами, девочки хватали ее за нежные шелковистые пряди и тянули каждая к себе.
И высокая худенькая Полина с бледным лицом, с темными глазами и бровями, и курносенькая Валя совершенно забыли о том, что видят Дашу в первый раз и что она является для них начальствующим лицом в некотором роде.
Напрасно молодая девушка старалась восстановить порядок и урезонивала юных проказниц.
Её слова не приводили ни к чему.
Вдруг, Валя, устраивавшая на голове своей новой гувернантки весьма сложное сооружение наподобие японской прически, заглянула в лицо Даши и вскрикнула:
— Душонок, отчего y вас такое печальное личико! Я вам сделала больно!
— Конечно, сделала больно! — вмешалась недовольным тоном Полина, — ты известный y нас медведь косолапый! Увалень!
— Ну, не ври пожалуйста! Воплощенная грация какая, подумаешь! Тоже воображает, что грациозна и мила, как мотылек! — огрызнулась Валя.
— Разумеется, грациозна, не тебе чета!
— Скажите, пожалуйста!
Пока дети пререкались между собой, Даша успела привести в порядок свою голову. Свернув в тяжелый жгут на затылке свои пушистые густые волосы, она обратилась к девочкам:
— A ведь одна из вас угадала верно, — проговорила она, взяв за руки обеих своих будущих воспитанниц, — вы мне, действительно, сделали больно!
— A! — протянула сокрушенно Валя, в то время, как темные глаза Полины метнули смущенным взглядом исподлобья.
— Но не оттого больно, что дергали меня за волосы, — поторопилась она истолковать свои слова, — a потому, что так непочтительно относитесь к своей прежней гувернантке, браните ее всячески и ссоритесь с друг другом из за всякого пустяка!
— Розка стоит этого, поверьте! — буркнула себе под нос Полина.
— Ведьма она! — вторила ей и Валя.
— Опять!
И, укоризненно покачивая головой, Даша поднялась к двери.
— Вот, что, дети, — произнесла она, останавливаясь на пороге, — одевайтесь скорее и выходите в столовую, мне хочется, наконец, видеть моих учениц и воспитанниц в их настоящем виде, a не с такими невозможными головами!
И она с улыбкой указала глазами на покрытые бумажными папильотками головы девочек.
— Головы, как головы! Ничего нет удивительного в завивке. Натали всегда так завивается на ночь! — вызывающе проговорила Полина.
— Натали, это, если не ошибаюсь, ваша старшая сестра?
— Да! — небрежно бросила Валя.
— И вы, стало быть, считаете нужным поступать по примеру совсем взрослой барышни?! Но сколько же вам лет, однако?
— Мне двенадцать, a Полине четырнадцать!
— Ну, значит, вы совсем еще дети! A детям смешно и нелепо так много думать о своей наружности! И я серьезнейшим образом попрошу вас не завивать больше волос.
И, сказав это, Даша исчезла за дверью спальни девочек, предоставив право белому Жужу, снова поднять свой ужасающий лай.

IV.

По её уходу, девочки несколько минут молча смотрели друг на друга, присев на край своих кроваток. Полина опомнилась первая.
— Вот тебе бабушка и Юрьев день! — протянула она и прищелкнула пальцами, — эта почище Розки будет, пожалуй.
— Ну, извини, пожалуйста, Розка — зелье, a это ангел, душонок, прелесть!
— Хороша прелесть: завиваться не позволяет. Да я и не подумаю слушаться.
— A я послушаюсь! Велика радость бараном ходить!
— К тебе не идут локоны, оттого ты и не хочешь! К тебе ничего не идет; курносая, белобрысая, стоит труда и завиваться! Снимай папильотки скорее, подлизывайся для новой фурии!
И Полина, подняв руку, схватила белый узелок бумажки с закрученными в него волосами на голове младшей сестры и с силой потянула ее к себе.
— Ай, ай, больно, — не своим голосом завизжала Валя на всю квартиру и в свою очередь вцепилась в волосы сестры.
Неизвестно чем бы закончилось это столкновение, если бы в комнату не влетела миловидная, румяная девушка лет семнадцати и не бросилась разнимать сестриц.
— Барышни, золотцы мои! Перестаньте! Перестаньте, голубоньки! Полина Александровна, Валечка! Господь с вами! Мамашенька еще услышит! Ночь они что-то плохо спали нынче. Да и мамзель новая что подумает про вас! Сейчас приехали, не успели в дом войти, a тут уж и война сразу, прости Господи! Одевайтесь, барышни, лучше поскорее. Вадим Александрович сказал, что гости нынче будут вечером. Надо весь дом вверх дном снова перевернуть, стало быть, успеть!
— Кто? Кто будет? — так и всколыхнулись обе девочки, и глаза их сразу загорелись огоньками непреодолимого любопытства.
— Да товарищи, сказывали, Вадима Александровича, да Натальи Александровнины подруги.
— Значит, опять танцевать будут?
— Уж коли молодые господа будут, так и танцев не миновать!
— Тра-ля-ля-ля! — неожиданно запела и закружилась, как была в одной сорочке, по комнате Полина.
— Тра-ля-ля-ля! — вторила ей Валя, и обе сестрицы, забыв недавнюю ссору, схватились за руки и завертелись по комнате все еще босые и неодетые, выпевая мелодию модного вальса.

***

В это время Даша стояла посреди небольшой полутемной комнаты, единственное окно которой упиралось в стену соседнего дома, заставленной наполовину шкафами, с довольно убогой обстановкой в виде простой железной, с жестким стружковым матрасом, постелью, с поломанным умывальником и кривоногим столом.
Комната эта, очевидно, имела назначение гардеробной. Старенький чемодан Даши Гаврила предупредительно положил на два составленные стула, чтобы молодой девушке можно было, не наклоняясь, разобрать вещи. — Ha столе стоял поднос с чашкой уже остывшего кофе и куском ситного на тарелке.
Даша, не успевшая выпить чаю на вокзале, не без аппетита уничтожила и холодный невкусный кофе, и серый получерствый хлеб. Потом принялась разбирать свои несложные пожитки. В отдаленном углу комнаты стоял небольшой с полувыдвинутыми ящиками комод, очевидно, предназначенный для вещей гувернантки, в него-то и стала заботливо укладывать свои вещи молодая девушка.
Потом она с особенной заботливостью развернула два любительских снимка, сфотографированных ею прошлым летом во время вакаций собственноручно. На одной из фотографий был изображен старик крестьянин в рубахе на выпуск и в самодельных лаптях и пожилая женщина в сарафане. На другом двое босоногих ребятишек в крестьянском же платье, тоже снятые Дашей прошлым летом, — её брат и сестра.
Прежде нежели поставить на комод рядом с крошечным зеркальцем и рабочей корзинкой эти две фотографии в незатейливых бумажных рамках, Даша долго смотрела на первую из них затуманенными от слез глазами.
« Милые! Милые мои!» — мысленно повторяла она, — «вы видите, как нелегко сейчас вашей старшей дочурке!»
Чужой дом, чужие люди, дурно воспитанные, избалованные дети, все это не может не волновать меня.Но я твердо, чего бы мне это не стало, выполню мою задачу и дойду с Божией помощью до намеченной мной цели. Не беспокойтесь за меня, милые, я приложу все свои старания, чтобы дать приличное образование Сереже и Маше. сделать их людьми, предоставить им возможность зарабатывать самим кусок хлеба. Только вы, мои, дорогие, батюшка с матушкой, помолитесь за свою Дашу там, на небе, чтобы вашими родительскими молитвами Господь умудрил и подкрепил ее.
Сильно билось сердечко девушки и невольные слезы выкатились y неё из глаз, когда она нежно прижалась губами к дорогим ей изображениям.
Заглянувший в эту минуту в её комнату Гаврила смущенно попятился, было, назад.
Но Даша быстро и незаметно вытерла слезы, поставила на комод портреты и твердым, уже вполне спокойным голосом спросила старика:
— Что вам надобно, голубчик?
— Пожалуйте, в столовую, барышня, генеральша просят... Они сегодня раньше встали... Переговорить желают с вами.
И, указывая дорогу Даше, старый слуга повел ее за собой.

V

Теперь вокруг обеденного стола, так поразившего Дашу своим нечистоплотным видом, сидели старшие члены семьи Сокольских.
Быстрым взглядом окинув с порога комнату, Даша увидела их всех.
За самоваром в широком и удобном кресле находилась еще далеко не старая дама в белом, не особенно свежем капоте с небрежно причесанной головой, очень полная, рыхлая, с желтым одутловатым лицом и пухлыми руками с короткими пальцами.
Даше сразу бросилось в лицо поразительное сходство её с Валей. Мать и дочь обладали тем же вздернутым носом и выпуклыми серыми глазами, теми же светлыми, мягкими волосами.
Против хозяйки дома сидел с газетой хозяин, в черном потертом бархатном халате с синими отворотами и с таким же поясом, с кистями. Но совершенно лишенный волос череп был прикрыт бархатной шапочкой, a на длинном хрящеватом породистом носу сидело золотое пенсне, с помощью которого он читал газету, забыв, казалось, вовсе о стакане с остывшим чаем. По правую руку от старика сидела молодая барышня в какой-то небрежной распашной блузе, чернолицая, худенькая, с усталым лицом и тонкими губами.
Это бледное усталое лицо имело несомненное сходство с лицом Полины; сходство это еще усугублялось от массы разноцветных папильоток, которыми была вооружена голова барышни, под легким газовым шарфом, наброшенным на нее. Она пила кофе маленькими глотками, не отрывая глаз от книги, лежавшей y её прибора. Четвертое лицо за столом был юноша лет шестнадцати, худой, зеленый, с по моде прилизанными на английский пробор волосами, с быстрыми маленькими глазками и таким же тонким ртом, как и y старшей сестры. При появлении в столовой Даши, все головы, за исключением самого Сокольского, повернулись к ней и с нескрываемым любопытством глаза присутствующих устремились на встречу девушке. Один хозяин дома по-прежнему не отрывался от газеты. Быстрыми шагами Даша подошла к столу и, не без достоинства поклонившись хозяйке дома, проговорила:
— Дарья Гурьева. Мне передавали, что вы желали говорить со мной.
— Очень приятно, очень приятно, — протягивая ей свою пухлую руку, проговорила Екатерина Андреевна Сокольская. — Наконец-то вы приехали. A то девочки мои совсем от рук отбились без надзора. Ведь два месяца прошло как от нас уехала Розалия Павловна, a вы сами знаете, как бездействие вредно отзывается на живых и непосредственных натурах.
— Ну, уж вы скажете тоже, мама, — бесцеремонно прервала мать Наташа Сокольская (барышня в распашной блузе с папильотками под шарфом на голове) — хороши непосредственные натуры, нечего сказать! Надеюсь, мадемуазель, — слегка прищурив глаза и кивнув головой в ответ на почтительный поклон Даши, — обратилась к ней барышня, — что вы возьмете в ежовые рукавицы наших сестер: невозможные, отвратительные девчонки!
— Натали права, — вмешался юноша, обдергивая на себе курточку с форменными пуговицами одного из средних привилегированных заведений столицы и шаркая ногой по адресу Даши, — пожалуйста, наказывайте их почаще, мадемуазель, это им полезно. А, главное, передайте им, что если они будут бегать ко мне в комнату и таскать там карандаши и ручки, так я им уши оборву обеим.
— О, Вадим, как можешь ты так говорить о маленьких сестрах! — вмешалась Екатерина Андреевна с укором к сыну, покачивая головой.
Но тот только махнул рукой и, промямлив что-то себе под нос, встал из-за стола, подошел к матери, наскоро чмокнул её руку, тоже самое проделал с рукой отца и поспешно вышел из комнаты, сказав с порога, что он опоздает в училище и должен спешить поэтому. Тут только хозяин дома оторвался от своей газеты.
— Гм! Гм! — произнес он недоумевающе, — почему это Вадя сегодня едет в училище, a не вчера уехал!
— Ах, Alexandre, как же ты не помнишь, ведь вчера был абонемент в опере! A после театра Вадиму было уже поздно ехать! — вступилась за сына мать.
— Ну, матушка, ему учиться надо, a не по театрам ездить! Того и гляди на третий год в классе останется. Что мы будем тогда с таким верзилой делать! Мне и с девчонками возни не мало. Для учебного заведения Полина и Валерия ничего не знают, гувернантки y них через три месяца меняются... Гм! Гм! — закашлялся Сокольский-отец тут только заметив Дашу и, поднявшись со стула, отвесил ей почтительный поклон.
— Пожалуйста, будьте с ними построже, — говорил он через минуту, — мать и предшественницы ваши себе на голову избаловали девочек. Они ничего не знают, ничем не интересуются, кроме платьев, выездов в театры и танцевальных вечеринок. Я не знаю даже, умеют ли они читать как следует по-русски, не говоря уже о другом. К сожалению, моя служба не позволяет мне заняться этим вопросом лично, a моя жена весьма слабая мать, обожающая детей. Так уж вы, mademoiselle, простите, не знаю вашего имени отчества.
— Дарья Васильевна! — подсказала Даша.
— Дарья Васильевна, — повторил Сокольский, я получил от вашего бывшего начальства такие лестные отзывы о вас, что с удовольствием вручу вам воспитание моих дочерей. Только убедительно прошу вас быть с ними взыскательной и строгой.
Тут хозяин дома опять отдал поклон девушке и, поспешно встав из-за стола, вышел из комнаты. Наступило неловкое молчание.
— Вы уже пили кофе? Может быть выпьете чашечку? — чтобы как-нибудь прервать его, предложила Даше хозяйка.
Молодая девушка поблагодарила и отказалась.
— Конечно, в словах моего мужа много правды, — начала немного смущенным голосом генеральша, — но... но надо же и уметь быть снисходительным к бедным детям! Об этом-то я и хотела поговорить с вами. И Поленька, и Валюша — обе девочки обладают золотыми сердцами, и если за них взяться с должным...
— Ну, вы, опять за старое, мама! — с досадой отбросив от себя книгу, довольно резко произнесла Натали, — вот видите ли, мадемуазель, — обратилась она к Даше, немало смущенной её выходкой, — мама наша очень добра и снисходительна к этим милым детям, a милые дети обладают очаровательными замашками: они ленятся, лгут на каждом шагу и даже воруют!
— Натали! — с ужасом вскричала генеральша.
— Да, да, воруют! Я в этом могу вам дать мое слово, мадемуазель! — жестким голосом подтвердила молодая Сокольская, — я несколько раз замечала, что они y меня духи и конфеты таскают и фрукты из буфета. Такие скверные девчонки! За уши их драть надо, Вадим прав, a не баловать их, как балует мама.
— О, как ты строга, Натали! Давно ли сама была девочкой! — произнесла со слезами в голосе Екатерина Андреевна.
Но молодая Сокольская только упрямо покачала головой.
— Я была совсем другой. Я блестяще кончила институт с золотой медалью и помогаю вам давать образование сестрам, этим негодным тупицам. Я учу их языкам и даю возможность этим не брать в дом француженки, немки и англичанки. Вы это отлично знаете, maman... Дарья Васильевна! Вы должны мне помочь своим влиянием. От maman помощи не жди!
И, резко отодвинув свое кресло, Натали захватила книги с собой и направилась к двери. Через минуту она, однако, вернулась снова.
— Вас зовут Дарьей Васильевной? — произнесла она, обращаясь к Даше. — Согласитесь сами, мадемуазель, что это звучит не слишком мелодично. Мы будем называть вас мадемуазель Долли, если вы не имеете против этого ничего. Не правда ли?
Даша, y которой голова шла кругом от мысли о перспективе провести, может быть, целые длинные, бесконечные годы в столь почтенном семействе, поспешила ответить, что она ничего не имеет против нового имени.
И вполне, по-видимому, удовлетворенная её ответом, Натали исчезла из столовой.
В глубокой задумчивости сидела за столом Даша. В её голове уже зарождалось малодушное решение отказаться от места и, бросив все, умчаться сегодня же в Москву.
Но тут перед её внутренним взором выплыли хорошо знакомые и дорогие личики Маши и Сережи, ради которых она, Даша, должна принести себя в жертву, должна смириться и в тяжелом труде зарабатывать свой хлеб, чтобы дать возможность подняться на ноги своим юным сестре и брату.
Она так глубоко ушла в свою задумчивость, что не слышала, как в столовой появились её воспитанницы, одетые в коричневые платья и черные переднички, как гимназистки, но с туго завитыми кудерьками на лбу.
Они уселись за стол и с тихим смехом, подталкивая друг дружку, глазами указывали на задумавшуюся гувернантку.
Наконец, выскользнувший из рук Полины стакан, разбившийся вдребезги, вывел Дашу из её оцепенения.
— Наконец-то! — громко расхохоталась Валя. — Мечты, мечты, где ваша сладость! — запела на всю комнату шалунья.
— Валя! Не смей петь за столом! — придавая своему добродушному лицу строгое выражение, проговорила Екатерина Андреевна, хмуря светлые, точь-в-точь такие же как y дочери, брови.
Это как бы послужило сигналом к дальнейшему. Обе девочки вскочили как по команде и бросились к матери. Валя буквально повисла y неё на шее, целуя в лицо, в нос, в глаза и в щеки. Полина тянулась губами к черному пятнышку на шее матери и приговаривала:
— Моя родинка! Славная, вкусная, милая моя родинка! Мой мамусик, мусик, дусик! Вкусный мусик, добрый! Хороший, и мой, мой, мой!
— Врешь, мой! Я люблю мусика больше чем ты?
— Нет, я больше!
— Нет, я, я, я, я!
Екатерина Андреевна тщетно отбивалась от этих бурных ласк, a с лица её так и не сходила добродушно-блаженная улыбка.
Взгляните только, как мои девочки любят меня! — казалось, говорила эта улыбка, — и о них еще могут говорить, что они злые дети.
Но Даша оказалась гораздо дальновиднее счастливой матери. Она сразу поняла, что тут совсем не играет роль чувство любви и потребность ласки, просто девочкам хочется пошуметь и повозиться, а, кстати, и поспорить друг с другом. Поэтому, она решила сразу прекратить сцену излияний:
— Ну, дети, довольно. Идем в классную. Я проэкзаменую вас и сделаю расписание наших занятий — произнесла она голосом, не допускающим возражений и решительным шагом направилась к двери.
Что-то властное звучало в этом голосе и было во всей небольшой, но полной достоинства фигурке молодой девушки, и это передалось детям.
Полина и Валя оставили в покое мать и, гримасничая за спиной гувернантки, все-таки покорно последовали за ней.


Продолжение следует.
Не умещается в одну запись рассказ...

@темы: текст, Вечерние рассказы, рассказы, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская "По царскому повелению"

[telwen]

Из сборника рассказов: "Огоньки"
Сканировала  olrossa

Л.Чарская
По царскому повелению.
Исторический рассказ.

С шумом, свистом и гиканьем неслась по дороге, ведущей из слободы Александровской в Москву-столицу, огромная толпа всадников. Все они были на подбор молодец к молодцу, широкоплечие, рослые, сильные, молодые. Дорогие кафтаны их, выложенные серебром с драгоценными запонами из каменьев вместо пуговиц, отороченные мехами собольими, так и горели и искрились в лучах осеннего солнышка. На богато расшитых седлах на крупе коня торчали y каждого из них метлы и песьи головы — отличительные знаки принадлежности к опричнине, как называлась стража, телохранителей государя-батюшки, Ивана Васильевича.
Впереди всех, на рослом, статном коне, одетый много наряднее своих товарищей, в собольей шапке, лихо заломленной набекрень, ехал начальник отряда, молодой опричник, князь Афанасий Вяземский, ближний стольник царя.
Князь то пускал на всем ходу своего кровного коня, то сдерживал его через силу, заставляя животное кусать удила и устилать путь комками пены, падающими с его статной спины.
Всадник чувствовал себя прекрасно. Поручение, возложенное на него царем, заметно радовало и тешило его. По крайней мере, эта радость сквозила во всех чертах красивого, смуглого лица князя и так и сверкала огнем в его черных как ночь глазах.
Позади него ехал еще совсем юный, красивый опричник, недавно ставший любимцем царя — Федор Басманов.
Никто бы не сказал, глядя в это женственное, кроткое лицо юноши, что Федя Басманов, не задумываясь, готов снести голову каждому, кто встретится на его дороге. Никто бы нс заподозрил, что он уже многих, многих невинных сумел оклеветать в глазах царя и после их казни широко воспользовался оставшеюся после несчастных мучеников казной...
— А что, княже? Будем на месте к полдню? — послышался молодой, нежный голос Басманова.
— Надо што так. Царь-государь строго наказывал, штоб к вечерне в слободу обратно, — отвечал Вяземский и пришпорил коня.
Пришпорили за ним и остальные... Теперь вся ватага неслась с бешеной быстротой словно на пожар... Вот замелькали предместья Москвы... Засверкала голубым огнем Москва-река... Вон и купола Успенского собора загорелись совсем близко в солнечных лучах...
Как только появились опричники на московских улицах, все точно вверх дном перевернулось. Встречные сворачивали с дороги... Торговцы, расставившие свои лотки на площади, поскорее убирали товары и каждый скрывался куда мог.
Встречные в колымагах бояре низко кланялись передовому опричнику, князю Вяземскому, о котором шла молва на всю Москву.
Вскоре и вовсе опустели московские улицы... Жители заперлись в домах и тишь да пустота воцарилась в городе.
— Ишь ты! Хошь шаром покати! — рассмеялся князь Вяземский, указывая плеткой на опустевшие улицы. — Чего доброго, и в боярском доме ничего нс найдем.
— Ин и искать не придется, — с недоброй усмешкой произнес Федор Басманов. — Слыхал, небось, княже, как государь-батюшка повелел. Чтобы камня на камне не оставить значит... Чтобы все владение изменника Колычева в пух разнести... И семью перерезать, не щадя ни детей, ни слуг, чтобы никого из крамольников не осталось... Ох, будет дела нашим ребятам!.. Да и нажива слышь, чую я, достанется знатная.
— Ты все про наживу, Федор Алексеевич, — презрительно улыбнулся Вяземский.
— Вестимо, княже... Всяк о своем благе думает. Государь-батюшка ведь в полное володенье нам все Колычевское добро отдал. Не помнишь разве?.. Али жаль тебе изменника? — хитро прищурившись, заключил свою речь Басманов.
— Смерть изменникам и крамольникам! — бледнея от охватившего его гнева, вскричал Вяземский. — Изменник Колычев достоин казни и весь его род должен быть стерт с лица земли. Государь-батюшка так повелеть изволил и мы не смеем ослушаться приказа царева.
И, сказав это, князь Вяземский дал шпоры коню и понесся быстрее ветра в сопровождении отряда опричников.

II.

— Ай да боярышня! Ай да сладкая моя! Где ж ты это такому выучилась? Вот-то золотое дитятко! Господь тебе воздаст за это, выручит тебя с матушкой твоей, страдалицей невинной... Сиротинка ты моя горемычная!
И старая «мама-нянюшка», приставленная к восьмилетней боярышне Насте Колычевой, со слезами обняла свою хорошенькую питомицу.
Настя только что прочла старушке о страданиях Иова, прочла по складам, как её учил дьяк-учитель, и теперь, вся раскрасневшаяся от старания, сидела подле старушки в своем траурном сарафанчике, с черной повязкой на голове.
Две недели тому назад замучили на смерть её отца в Александровской слободе. За что замучили — Настя не знала. Отец был всегда такой ласковый и добрый со всеми... Вестимо, оклепали его перед царем, как и многих других... И умер на плахе её бедный дорогой тятя...
И матушка, и она горько плакали, узнав о его кончине... А потом молиться стали горячо, много молиться о помине души дорогого мученика. Вот и сегодня она старой Аринушке священное писание читать взялась. Сладкая грусть ей сердце щиплет. И тятю жалко девочке, и глухое, ненавистное чувство к царю, жестокому обидчику, ей в сердце закралось. А матушка с нянькой все твердят, что прощать обиды Господь повелел.
Задумалась Настя... Взоры вдаль устремила... Золотые лучи солнца, последнего, октябрьского, головку припекают... И кажется Насте, что покойный тятя на нее вместе с этим солнышком с неба глядит.
Вдруг широко распахнулась дубовая дверь. В горницу влетела бледная как смерть сенная девушка.
— Няня Аринушка! Спасай боярышню. Схорони ее скореюча... Опричники проклятые к нам скачут... Те же, что боярина нашего умчали... Ах-ти беда нам! Прогневали мы Господа!
Обомлела Аринушка…засуетилась...заметалась...Кинулась к окну...
И впрямь целая толпа опричников с метлами и песьими головами, прикрепленными к седлу, влетела во двор боярский... Ножи засверкали в руках. Зверские лица дышали злобой... Крики, гиканье, свист и дикий хохот сразу огласили боярские хоромы...
Не помня себя, схватила Настю обезумевшая Аринушка и кинулась с ней из горницы. Темным проходцем пробежала она на крыльцо и, увидев стремящуюся к ним на встречу хозяйку-боярыню, толкнула к ней в объятия ребенка.
— Схоронись, матушка, с дочкой. Господь поможет... Не найдут аспиды проклятые... В мыльне схоронитесь, что в старом саду за липами.
A сама побежала назад без оглядки в надежде спрятать от разбойничьего глаза что поценнее из хозяйского добра.

III.

— Мне не страшно, не боязно, матушка... Не бойся за меня! Гляди! Гляди: ничуть не боязно!
Так говорила дрожащим голосом Настя, вся похолодев от ужаса и всем телом прижимаясь к матери.
Они сидели на полке, в старой бане, одиноко стоявшей среди старого сада. Шум, крики, вопли, стоны и плач неслись из дома. Замирая от страха, ждала молодая барыня Колычева, что вот-вот, покончив с дворней, пойдут искать ее и дочку злодеи, набредут на их след и тогда...
Трепет охватывал ее всю. Холодный ужас пронизывал ей сердце.
— Господи, не попусти! Не попусти, Господи, ради сироты невинной! Сохрани нас от муки лютой. Не о себе молю, Господи, — за нее прошу! Сохрани Настю! — шептали побледневшие губы боярыни.
— Матушка, глянь-ка! В оконце видать! Какой-то боярин к нам сюда идет! — вскричала девочка, выглядывая с высоты полка.
Колычева взглянула по указанному направлению и сердце y ней заперло... Упало... Прямо по направлению их убежища шел высокий чернобородый опричник с оружием, заткнутым за пояс.
Несчастная боярыня с тихим криком прижала к своей груди Настю.
Смерть витала теперь близко, близко от них. И она разом поняла это.
Высокий опричник поднялся на рундук мыльни, открыл дверь и вступил в горницу.
Чуть живая от страха, ждала смерти боярыня и только все теснее и крепче прижимала к груди Настю. Глаза высокого опричника обежали мыльню и вдруг зловещая радость исказила его лицо.
— Вот, они где схоронились голубушки! А мы-то весь дом перерыли, их искавши... — произнес он с сатанинской радостью и сжал рукоятку ножа, привешенного к поясу. — Ну, ну, слезайте-ка, милые! — заключил он злорадно.
— Что же? Сейчас слезем, боярин! — послышался звонкий детский голосок с высоты полка, и два чистых, прекрасных глаза впились в лицо князя Вяземского (чернобородый опричник был он).
Прежде, чем успел опомниться князь, белокурая девочка легко спрыгнула с полка и, подбежав к князю, залепетала, хватая его за руку:
— Боярин ласковый! Спаси нас с матушкой! Не дай в обиду... Мы ни в чем не виноваты, a нас погубить хотят. Приехали опричники злые, лютые…Мы здесь схоронились... Того и гляди, накроют... Что тогда?.. Спаси, добрый боярин! Укрой нас. У тебя верно есть детки малые…Подумай, что ежели их так бы... травить начали... Ах, боярин ласковый... Мы за тебя Бога молить будем. Укрой нас... Ты добрый! И лицо y тебя доброе... благородное... Помоги нам, родненький, миленький, хороший!
И горячие детские губки прижались к сильной руке князя Афанасия Вяземского.
Князь замер.
Рука, сжимавшая рукоять ножа, опустилась, повисла точно в бессилии. Нежный детский голосок, лепетавший слова ласки, лился ему в душу... В самое сердце лился ему.
Он — закоренелый опричник, злодей, губитель крамольников, виновных и невинных, он — гроза бояр и земщины, проклинаемый всеми, был впервые назван добрым и ласковым этой белокуренькой девочкой.
Его называли до сих пор убийцей и Каином, a она, эта белокуренькая девочка так доверчиво и ласково говорила с ним. Неужели же он решится... Осмелится... Нет, нет! Он, князь Вяземский, не замарает рук об этого ребенка, который так доверчиво ждет от него защиты. Он будет спасителем боярыни Колычевой и её дочери.
Если бы было возможно, он, ради этих ласковых слов ребенка, спас бы и всех слуг Колычевых. Всех как есть. Но этого нельзя. Они уже в руках опричников. A кто раз попал в эти кровожадные руки, тому уже не спастись ни за что. Но эту девочку и её несчастную мать он, Вяземский, может спасти. Правда, если об этом узнает Басманов, ему самому не миновать лютой казни. Ведь по царскому повелению никому из Колычевского дома не следовало давать пощады... Но голос ребенка звучит так нежно... Нет, нет, он не может, нс в состоянии исполнить царского повеления…Совесть не позволяет... Ведь они ни в чем перед царем не виновны, и только в сердцах царь дал такое страшное поручение опричникам. Опомнится — и сам потом жалеть да раскаиваться будет... И кровь несчастных падет на того, кто исполнил жестокое поручение, погубил невинных... Бог не простит такого убийства, a он, Вяземский, верит в Бога, верит, что за грехи свои ему еще придется ответить... Может быть детская молитва о нем дойдет до Бога, и ему отпуститься хоть часть его грехов...
И сердито нахмурясь, чтобы не дать почувствовать охватившего его волнения, князь сказал сурово, подняв глаза к полку, где ни жива, ни мертва находилась боярыня:
— Ступай отселева задворками с дочкой... Да живее... И смотри не попадайся на глаза никому из опричнины...
Затем махнув рукой, он скрылся за дверьми.

***

А в боярских хоромах шло пьянство и гульба... Покончив с дворней и разобрав казну боярскую по карманам и мешкам, прихваченным с собой, опричники выкатили бочки с пивом и брагой из погребов и начался пир в Колычевских горницах. Убитая дворня валялась тут и там еще неубранная, a злодеи уже перепились все до единого.
Когда князь Вяземский вошел в хоромы, один Федор Басманов был только на ногах.
— Что, не отыскалось крамольное отродье? — спросил он заплетающимся языком старшего опричника.
— Да и искать не стоит попусту. Успели убечь видно. Ну, и ляд с ними! — отвечал тот равнодушным голосом.
И снова образ белокурой девочки встал перед ним, как живой, в эту минуту.
«За меня молиться станет... И кто знает, может, грехи мои замолятся!» — мысленно произнес Вяземский и впервые что-то светлое заглянуло ему в сердце.

@темы: текст, рассказы, Чарская, Огоньки

---

Л.Чарская "Волька"

[telwen]

Из сборника рассказов
"Вечерние рассказы"
Сканировала  olrossa

Л.Чарская
Волька

Господа уехали, в нынешнем году, с дачи рано, оставив открытой дверь террасы, и Волька беспрепятственно проник в дом.
По всем комнатам носились столбы пыли, на полу пестрели бумажки от карамелек, остатки от упаковки — куски веревок, какие-то доски и целые вороха рваной газетной бумаги. Впрочем, на глаза восхищенного Вольки попадались и более роскошные вещи, в виде порванного резинового мяча, желтой туфельки с детской ножонки и потрепанной книжки с картинками. Крадучись, на цыпочках, заглядывая по пути под кресла и диваны, Волька обошел горницы, быстро и бесшумно подбирая попадавшуюся ему под руки рухлядь и проник, наконец, в комнату барышни Талечки, в которую никто никогда не допускался, кроме близких родных да еще горничной Феши, производившей в ней уборку.

Часто, одиннадцатилетний Волька, гоняя, поутру, барских гусей к пруду, останавливался в уровень с окошком барышниной комнаты, поднимался на цыпочки, стараясь заглянуть вовнутрь этого нарядного голубого гнездышка, где жила безвыходно маленькая, двенадцатилетняя гимназистка Талечка. Эту Талечку никто, никогда не видел в саду или на террасе. Она безвыходно проводила все лето в своей голубенькой комнатке, или на балконе, прятавшемся под белой маркизой, или же в тенистом палисаднике, примыкавшем к большому саду.
Три гимназиста, братья Талечки, успели крепко подружиться с Волькой, сыном прачки Кузьминичны, исполнявшим несложную роль птичьего пастуха на господском дворе, то есть приглядывавшего за курами, гусями и утками и за это получавшего аккуратно ровно полтора целковых в месяц. Но Талечка точно умышленно пряталась и от Вольки, и от Кузьминичны, и от всего дома на своем крошечном балкончике под белой маркизой.
Знал Волька одно: барышню Талечку баловали напропалую. Приезжая еженедельно, в субботние вечера, под праздник, на дачу, сам барин, генерал Градушин постоянно привозил что-нибудь особенное для Талечки. Правда, баловал барин и троих сыновей, Мишу, Нику и Витю, но Талечка получала вдвое лучшие подарки и гостинцы, нежели братья. Впрочем, те и не сетовали за это на сестру.
Двенадцатилетняя Талечка была «калекой». Она ходила на костылях, если можно было только назвать ходьбой её медленное передвижение из голубой комнаты на балкончик и обратно.
Волька несколько раз всего за лето видел худенькую, бледнолицую девочку, сидевшую на балконе или y окна её горницы. Видел он и те прекрасные вещи, которые привозил генерал своей калеке-дочери.
Роскошные книги, альбомы, фотографический аппарат, граммофон (к последнему долго не мог привыкнуть Волька, пугаясь его «страшенного» голоса, будившего вечернюю тишину), целые ящики конфет и прочие интересные и вкусные вещи, — все это уставляло днем крошечный балкончик под белой маркизой, привлекая исключительное внимание Вольки.
Сама комната барышни Талечки представляла для маленького пастушонка целый особенный мирок, целое маленькое царство, куда стремилось его возбужденное любопытством воображение. Гимназисты Миша, Ника и Витя, против собственного желания поджигали это Волькино любопытство. Про голубую Талечкину комнатку они рассказывали настоящие чудеса.
Там, оказывается, стоял нарядный мраморный умывальник, выписанный из чужой земли, и туалет, и особенный шкаф с потайными ящиками, и диковинный письменный стол с музыкой и какое-то особенное зеркало, отражающее со всех сторон сразу человеческую фигуру, словом, целую массу интересных и привлекательных вещей.
Но посмотреть эти вещи было никак невозможно, как и не было никакой возможности для бедного пастушонка проникнуть в голубую комнату.
Вещи эти со всевозможной осторожностью упаковывались прислугой и в отдельном фургоне привозились весной из города на дачу с тем, чтобы с той же осторожностью, по окончании лета, быть снова отправленными обратно, в город.
На вопрос Вольки, обращенный к кому-то из барчуков — почему-де все эти вещи не оставляются на городской квартире, a перевозятся по десяти раз с места на место, Волька помнит это прекрасно, Ника ответил:
— A потому, что Талечка никуда не выходит летом из-за своей болезни и единственное её удовольствие иметь все то на даче, что окружает ее в городе. У нас есть все: и рыбная ловля, и игры на воздухе, и лес, и катанье в лодке, и верховая езда, a Таля всю свою жизнь прикована к креслу, как же и не побаловать ее?
Эти слова Волька встретил легкой саркастической усмешкой.
Эка невидаль — больные ноги, подумаешь! Горе какое! Да он, Волька, с восторгом бы за них отдал свои здоровые, быстрые, резвые ноги, лишь бы пользоваться всеми теми удобствами, удовольствиями и подарками, да сидеть неподвижно, словно кукла на одном месте, a тебе чтобы все услуживали да юлили перед тобой. Не жизнь — a масленица! A тут работай с утра до ночи: матери дров наколи, воды натаскай, за птицей, ежели лето, присмотри за господской, a зимой в школу беги, a после школы-то опять гонка; белье стиранное развесь, a не то разнеси по заказчикам. У них село под самым городом, городских заказчиков много.
Вот и трепи здоровые-то ноги по морозу, либо слякоти, с корзиной-то на голове, взад да вперед, из города в село, из села в город. Бог с ним и со здоровьем. Что здоровье без богатства да довольства, на что оно? То ли бы дело вроде бы барышни Талечки: сидеть на балкончике с книжкой на коленях, да сосать конфеты под музыку.
Граммофон-то всякую музыку может, и веселую и печальную, только заведи. A пройдет кто мимо по двору, направь аппарат, щелкни, вот тебе и занятие! Проявлять-то другие будут, братья ейные, снимки заканчивают, a она только любуйся на готовые картинки, чем не жизнь! Быть бы при таком богачестве, калекой ему, — Вольке, ничего бы лучшего он, кажись, и не пожелал!
Комната барышни Талечки — самая последняя в даче.
Волька пробрался до её порога и замер в дверях. Голубые портьеры сняты, тюлевые занавеси тоже, даже белая с красным обивка и та сорвана с балкона и еще по летнему теплое сентябрьское солнце беспрепятственно проникает в комнату.
Вещи все увезены, кроме хозяйского столика, скромно приткнутого в углу. Волька знает отлично, что на летнее время этот столик покрывают белым тюлем на голубом чехле, с голубыми бантами и оборками из кружев. На него ставят красивое овальное зеркало и называют этот столик туалетом. В окна, если подняться на цыпочки, видны и зеркало, и голубые банты и вся верхняя часть столика, a сейчас он стоит совсем непривлекательный и убогий на вид.
Волька, ухмыляясь убожеству столика, подошел к нему и выдвинул ящик. Выдвинул и отшатнулся от неожиданности.
Ящик был полон. Очевидно, господа, собираясь с дачи, позабыли вынуть из него все эти прекрасные вещи.
Здесь находился хорошенький ящик с гребнем, гребенкой и щеткой. Затем, бронзовый медвежонок-копилка, тетрадка с розовым пластырем, непочатый кусок мыла, испускающий нежный тонкий аромат, и толстая объемистая не то тетрадь, не то книжечка в красном сафьяновом переплете с металлическими застежками.
Эта книжечка больше всего остального привлекла внимание Вольки. Бойкий, смышленый мальчуган очень недурно учился в школе и имел большое тяготение к чтению. Читал Волька прекрасно, как взрослый, несмотря на свои одиннадцать лет!
И сейчас, схватившись обеими руками за красную книжечку, быстро отстегнул застежки и открыл первую страницу. Но это была не книга, нет.
Крупным детским и очень четким почерком на первом листке было выведено: Летний дневники Татьяны Градушиной.
— Эва! Вот она штука-то! Дневник пишет! Да что она, сидя-то на одном месте. писать может! — протянул удивленным голосом Волька, перевернул первую страницу, и глаза с любопытством забегали по крупно исписанным детской неверной рукой строкам.

15-го мая.

Сегодня мы опять переехали на дачу в милое наше Соболево... Как здесь хорошо! На городской квартире, из окон её, не видно было этого дивного голубого неба! Не было и этой свежей пышной зелени перед окнами. Не видно было и таких полей вдали, как эти. Я сижу целыми днями на моем балкончике, смотрю на окружающую меня природу и думаю: какое счастье должны испытывать те здоровые, крепкие и сильные дети, которые могут бегать по тем полям, или кататься по реке, которая сверкает там между зеленью сада, или уходить в тот лес, что синеет вдали.
A я? Я могу только любоваться издали на всю эту роскошь. Я калека от рождения; мне недоступны те удовольствия, которыми пользуются мои братья и другие подобные им здоровые дети.
И сегодня, когда все легли спать, и мамочка, перекрестив и поцеловав меня нежно, нежно, ушла к себе, я горько долго плакала, уткнувшись в подушку. Боже мой! Чего только не отдала бы я, чтобы быть здоровой и сильной, как другие дети! Но увы! Это невозможно. Мои больные ноги не поправятся никогда и, думая об этом, я опять проплакала пол ночи.

16-го мая.

Встала сегодня с красными глазами и опухшими веками. Чтобы не огорчать мою милую мамочку — сказала, что y меня всю ночь болела голова. Но мамочка поняла истинную причину моего расстроенного вида. Я видела, как она писала длинное письмо папе. Я знаю отлично, к чему ведут такие письма. Это значит, что когда папа приедет в субботу на воскресную побывку домой (бедный папочка остается все лето в городе, среди духоты и пыли, так как он и летом ходит ежедневно на службу), то он привезет мне из города снова целую массу вкусных вещей и непременно какой-нибудь подарок. Этим он, как бы, хочет утешить бедную Талю в её горькой доле. Ах, с каким бы удовольствием я отдала все эти роскошные подарки и сласти за возможность бегать, играть и резвиться на воздухе! Не надо мне ничего: ни этой нарядной комнаты, которую заботливые родные украшают, как маленький дворец какой-нибудь царевны, ни конфет, ни подарков, ни этих изящных платьиц, лишь бы только быть здоровой! Здоровой, здоровой, сильной, крепкой, как другие. Несбыточная мечта!

20-го мая.

Сегодня воскресенье. Приехал папочка, привез мне прелестную музыкальную вещицу для граммофона и кодак, фотографический аппарат. Добрый, милый папочка! Он возил меня кататься в коляске по окрестностям Соболева. Ах, я не люблю такие прогулки! Все встречные смотрят на меня точно я какое-то пугало. Одни с участием, другие с любопытством. Еще бы! Девочка в двенадцать лет больная, на костылях. Незавидная участь!
Нет, нет лучше спрятаться ото всех, запереться в моей голубой комнатке. не выходить дальше балкона! Пусть никто не видит горя и обиды маленькой убогой девочки.

25-го мая.

Сегодня мальчики вернулись с реки и принесли мне целый букет речных кувшинок. Как они славно пахли водой, тиной и еще чем-то вкусным, превкусным!
Ника рассказывал, что, купаясь, он упустил в воду полотенце, a Вите клещ впился в пятку. Он испугался сначала, a потом хохотал ужасно! Оказалось, что это не клещ, a просто прилипла какая-то травка. Счастливые мальчуганы!

26-го мая.

Вот и здесь оказывается в моем «голубеньком» гнездышке, как его называют папа и мама, я не избавлена от любопытных глаз.
Пастушок Волька, сын прачки Кузьминичны, проходя мимо моих окон, каждый раз останавливается и по долгу, разиня рот, глядит на все те прекрасные вещи, которые разложены и расставлены y меня на балконе и на подоконниках
И я читаю явную зависть к моим «богатствам» в наивной рожице этого здорового, рослого крепыша. Глупенький, наивный Волька! Если бы ты знал, как я, в свою очередь, завидую тебе, твоему здоровью, твоим крепким ногам, твоей свободе!
Ты можешь наслаждаться природой, целыми часами проводить в поле, на реке, в лесу. Боже мой! Если бы можно было сделать это, я бы с охотой поменялась моей долей с твоей.
Волька! Волька! Твоя бедность, твои нужды и лишения, — ничто в сравнении с моей беспомощностью, слабостью и тем печальным положением, в котором я нахожусь... Не завидуй же мне, глупенький мальчик. И когда ты видишь меня прикован...

Волька не дочитал до конца этой фразы. Шумные возгласы, быстрые шаги и шуршание накрахмаленных юбок сразу наполнило живыми звуками тишину опустевшей дачи. Тетрадка дневника вывалилась из рук мальчика прежде нежели раскрасневшаяся от быстрой ходьбы горничная Градушиных, Феша, появилась на пороге Талиной комнаты и затрещала звонким голосом на всю дачу:
— Ишь ты где, проказник этакий, примостился! И не слышно его! Скажите на милость! Да, никак, он, разбойник этакий, в барышнином туалете рыться изволил! Батюшки, светы, и тетрадка на полу! Барышнина тетрадка... Забыли второпях, как укладывались. A ты уж и обрадовался. На вокзале хватились... Гонку задали, сюда меня отправили, a он тут, видите ли, с барышниными игрушками прохлаждается! Ах ты пострел, пострел этакий, да я тебя!..
Тут руки Феши довольно недвусмысленно устремились к вихрастой голове Вольки...
Предвидя Фешин маневр, Волька кинулся к окну, вскочил на подоконник, оттуда спрыгнул на землю, и через маленький палисадник бросился в поле, a оттуда в лес.
Быстрые ноги резво уносили мальчика, напутствуемого сердитыми криками Феши. Что-то весело дрожало в груди Вольки. Словно какая-то птица билась и трепыхала в ней крыльями. A толстые губы растягивались в беспричинно-радостную улыбку.
Прибежав на опушку, Волька с размаху бросился на зеленый мох и, весь залитый еще теплыми лучами cентябрьского солнца, весело и протяжно крикнул на весь лес.
A недавняя зависть к Талечкиному «богатству» с этого часа навсегда и бесследно исчезла из сердца мальчика.

@темы: текст, Вечерние рассказы, рассказы, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская "Свои, не бойтесь!"

[telwen]

Из сборника рассказов
"Свои, не бойтесь"
Сканировала  olrossa

Л.Чарская
Свои, не бойтесь!

I.

Все, казалось, оставалось по-старому. Дремали старые каштаны в главной аллее. Тихо роптал старинный, еще при прадедах поставленный здесь, фонтан. Белые мраморные статуи эффектно выделялись на тронутой пурпуром и багрянцем листве деревьев. Как заколдованная принцесса в сказке, спала глухая чаща старого помещичьего сада. А за тыном его золотились поля, убранные по-осеннему, со своей короткой гривкой вместо срезанного буйного колоса. Уходил в небо стрельчатый купол розового костела, вокруг которого ютились дома сельчан. Совсем по соседству с ними находился лес, угрюмый и таинственный в эту раннюю пору осени.

Когда панна Ванда вбегала на садовый холмик, что высился над тыном в дальней стороне сада, её молодые глаза сразу различили все далекое — и людей в селении, и ребятишек на лесной опушке.
С тех пор как началась война с «москалями» и взяли в австрийские легионы обоих братьев Ванды, красавцев Юзика и Казимира, молоденькая панна из усадьбы Лесные Ключи каждое утро взбегала на зеленый холм у тына и, заслонив глаза от солнца, долгими часами глядела на дорогу, в надежде увидеть хоть случайно проходящие мимо войсковые части, откуда можно было бы почерпнуть сведения об ушедших.
От Казимира и Юзефа Картовецких давно не было известий — с самой той поры, как позвали их на мобилизацию в Краков. Правда, была открытка с приветствием, присланная с дороги, но то еще до боя. Старая мать, вдова, пани Картовецкая, все глаза выплакала по своим любимцам. Поневоле и сердечко Ванды било тревогу. Какое жуткое время приходилось переживать!

II.

Был день рожденья панны Ванды. К утру смуглая Ануся принесла ей гладко выглаженное швейцарское платье, воздушное и легкое, как сон, расчесала и спустила две тяжелые косы вдоль стана, и стала молоденькая Ванда похожей на Мадонну в этом странном белом наряде. Утром она ездила в костел исповедаться и приобщиться святых тайн у пана ксендза, а также помолиться за Юзика, за Казю, за всех, кто сражался. Она жарко молилась в это утро и плакала горько, тяжело, несмотря на то, что был день её рождения, всегда радостный, веселый, приятный. Увы! Теперь не было радости и веселья у молоденькой панны Ванды и, минутами отрываясь от своего горестного настроения, она вспоминала недавнее прошлое.
Так ли праздновали день её рожденья в прежние, счастливые годы? Тогда гремела музыка (приглашали из Львова военный оркестр), плясали краковяк и мазурку до самого солнечного восхода. Шампанское лилось рекой. Молодые пани и паненки, жены и дочери соседних помещиков, лихо постукивали высокими каблучками в такт бряцания шпор своих кавалеров.
А теперь где они, эти кавалеры? Все на войне, воюют с москалями, поливая кровью своей каждую пядь земли. Вон, говорят, русские побеждают все время. А насколько это правда, здесь даже и не знают. Все газеты только и заняты прославлением подвигов славного австрийского воинства, разбивающего врага на каждом шагу. На деле же слышно совсем иначе: австрийцы отступают, а москали преследуют их чуть ли не по пятам.

III.

— Анелька, Марина, Людовика, Зося! Здравствуйте, здравствуйте, золотенькие мои! Рада, что приехали поскучать со мной нынче! Уж извините, не по-обычному примем сегодня. Какой уж день рожденья, когда ни музыки не будет, ни обеда званного, ни танцев до утра! Чашку шоколада, фрукты и бокал старого венгерского можем предложить мы нынче и только.
— И вздор же ты мелешь, Вандуся! Не для угощенья приехали, слава Богу, а тебя повидать.
— Так уж не осудите, во имя Бога!
— Ах, ты, проказница! — и молодой, серебристый девичий смех сразу наполнил все уголки громадного помещичьего дома.
Хотя никого не приглашали нынче в день рождения дочери старуха Картовецкая, а не утерпели молоденькие паненки и — кто верхом, кто в тарантасе; кто в помещичьем шарабанчике — приехали в Лесные Ключи навестить хорошенькую Ванду. Прискакала на взмыленном вороном коне дочь земского смуглая Анелька Косаковская с быстрыми, как буря, глазами и с ярко-малиновым смеющимся ртом. Прикатили в своем допотопном шарабанчике помещицы Магда и Зося Пшебыцкие, обе румяные свежие, веселые хохотушки. Приехала княжна Марина, дочь князя Любовицкого, черноволосая, синеглазая красавица с грудным, как музыка, контральто, и Людовика, дочь землемера, и даже младшая сестрица пана ксендза, Текла, тоже не позабыли явиться поздравить новорожденную.
Звоном свежих молодых голосов сразу наполнился приунывший было помещичий дом. Молодое общество суетливо расселось вокруг чайного стола, а к нему вскоре выплыла из внутренних покоев дородная пани Маргарита Картовецкая.
Много слез пролила она в последнее время по ушедшим в армию сыновьям, так много, что глаза её совсем распухли, а губы уже не улыбались ласковой, специфической улыбкой польской женщины.
Смуглая Ануся и старый лакей Михаил стали разносить дымящихся в чашках ароматичный шоколад и бокалы с венгерским. На стол были аппетитно расставлены домашние торты и печенье. Нарядные девушки щебетали, как птички.
— Конечно недостает кавалеров, — играя черными глазами, сказала кокетливая, бедовая Анелька, — конечно без мужчин и праздник не в праздник, но все же приятно и так поболтать, поделиться впечатлениями и ужасами войны, поплакать под шумок о тех, кто мил сердцу и кто сражается на бранном поле.
Едва договорила эти слова черноглазая паненка, как молодое оживление нарушил полный ужаса крик, отчаянной дикой нотой донесшейся со двора:
— Казаки! Спасайтесь, казаки!
Смуглая Ануся, выронив чашку с шоколадом, схватила за руку Ванду, шепча с помертвевшим лицом:
— Спасайтесь, паненки, спасайтесь во имя Господа! Матка Боска! Езус-Мария! Сердце Езусово! Казаки! Казаки!
Молоденькие гостьи Картовецких повскакали со своих мест и заметались по комнатам.
— Кто сказал? Откуда?
— Казаки! Верное слово, они!
— Близко уже, на опушке леса, Матерь Божья! Всех нас переколют. Езус-Мария! Сердце Езусово! Казаки. Забьют! — продолжал кричать во дворе тот же голос.
Страшный переполох и волнение достигли высшей точки своего напряжения.
Волновались не даром. Кроме старого Михаила да садовника и кучера, не было другого мужского персонала в усадьбе Картовецких. Из деревни тоже большая часть мужского населения была угнана на войну. Да и что могли сделать несколько десятков невооруженных сельчан с лихим казачьим отрядом?
Старая пани Маргарита Картовецкая первая сообразила все это. Мелькнула в её старой голове мысль, что хорошо бы спрятать Ванду и остальных девушек куда-нибудь подальше, пока здесь будут хозяйничать казаки; а то, не приведи Иисус, наскочат эти лихие воины тучей — тогда несдобровать молодежи. Ведь вот что в газетах-то про них пишут: говорят, казаки живьем едят захваченных в плен.
Но, прежде чем исполнить мелькнувшее в голове намерение, пани Маргарита сказала ревевшей благим матом Анусе:
— Ты бы пошла да узнала толком. Где они? Близко ли?
— Я пойду узнаю, мамочка, — промолвила Ванда голосом, звенящим от волнения, но полным решимости. Я сбегаю сама на свой холм.
Оттуда все видно, как на ладони.
— Что ты, что ты! Господь с тобой! Да я скорее умру, чем отпущу тебя одну! — в испуге пролепетала старая пани.
— Тогда лучше мы все вместе пойдем, — предложила княжна Марина Любовецкая, и её синие глаза сквозь отражавшуюся в них дымку страха загорелись невольным любопытством.
На это предложение старая пани, хозяйка Лесных Ключей, ничего не возразила, — надо же узнать как-нибудь.
Густой, маленькой толпой поспешили все в сад. Впереди шла старая пани, за ней — паненки, позади — Ануся, садовник и Михаил. Мимо белых статуй и мраморного фонтана все торопливо спешили по каштановой аллее. Лица всех были бледны, тревогой горели глаза.
Первой взбежала на холм пана Ванда, стала всматриваться в даль, укрывшись от солнца рукой. Но не долго смотрела она; уже через минуту обернувшись с просветленным лицом весело крикнула:
— Вот так казаки! Нечего сказать! Казаки! Какие же мы все глупые, однако!.. Кого за москалей приняли! Успокойтесь, мамочка, Анелька, Марина, Людовика!.. Это же свои, — не бойтесь!

IV.

Снова собрались в столовой гости пани Картовецкой. Но теперь их стало вдвое больше прежнего. За столами, вперемежку с барышнями, сидели австрийские уланы-офицеры: черноусый лихой начальник отряда и еще четыре молодые офицера. А на кухне, в людской и на дворе смуглая Ануся с помощью другой прислуги угощала домашними запасами разместившихся там солдат. Остальная их часть осталась в селении.
Невеселы были случайные, незваные гости пани Картовецкой. Даже старое, чуть ли не с сотню лет выдержанное в помещичьих погребах венгерское не могло развлечь их. Вдобавок все были голодны, как волки, и с жадностью кинулись на колбасу и окорока, всегда имевшиеся в запасе у хозяек Лесных Ключей. Они ели торопливо и между едой сообщали нерадостные вести.
Австрийские войска принуждены были отдать Львов и теперь отступают к Кракову. Русская армия следует за ними попятам. Сами демоны помогают москалям: сверхчеловеческие переходы совершают они в самый непродолжительный срок.
Уланы могли бы рассказать еще кое что, благо старое венгерское, выпитое на отощавший желудок, ударило в головы, а глаза юных паненок так и вырывали слова у них изо ртов.
Однако уланам было не до этого — они больше налегали на венгерское и закуску, нежели на болтовню. Это отразилось вскоре и на барышнях. Начавшееся было молодое оживление при встрече своих погасло в самом корне. Нечего было и думать о кокетстве, о легком, невинном флирте. Девушки притихли. Даже пламенные глаза Анельки, бросавшие до этой минуты красноречивые взгляды в сторону бравого красавца-ротмистра, как-то погасли сразу.
Начальник отряда вскоре уехал в селенье, а его уланы остались в имении. Им было приказано устроиться тут на постой, причем пани Картовецкой было вручено письменное распоряжение о том.
Молодые гостьи Ванды разъехались засветло. Хозяйки со своими постояльцами остались одни. Офицеры продолжали пить в столовой, солдаты — на дворе под открытым небом. Все чаще и чаще доносились со двора их пьяные возгласы и крики. Уже смуглая Ануся прибежала в горницы с разорванным лифом и заплаканным лицом, жалуясь на солдат, позволявших с ней грубые, непристойные шутки. Но заступиться было некому — все находившиеся в горнице офицеры были мертвецки пьяны.

V.

Ванда лежала в своей чистой девичьей постели и с испугом прислушивалась к пьяным крикам и хохоту, все еще доносившимся со двора. К этим крикам вскоре присоединились женские голоса, какой-то визг, вопли. Нежная и хрупкая Ванда дрожала в своей девичьей узкой кроватке.
Из угла комнаты на нее смотрело Распятие, озаренное дрожащим светом лампады. С неясной молитвой обратилось к Нему сердце маленькой девушки. Но о чем надо было просить Небо, Ванда не могла сейчас уяснить себе. Ведь бушевавшие внизу солдаты были «свои» солдаты, защитники той страны, к которой принадлежала и она сама. Стало быть, нечего было бояться их. А, между тем, эти дикие крики и хохот невольно внушали страх.
Вдруг отчаянный вопль прервал мысли Ванды, за ним последовал еще вопль и еще. Не было сомнения — кричала Ануся.
«Да, это — она... её голос, её крик», — с ужасом подумала Ванда.
На мгновение крик затих, но затем снова жутким, хлещущим по нервам звуком понесся со стороны сада.
Не помня себя, вскакивает с постели Ванда, подбегает к окну и при свете фонарей, ярко освещающих двор, видит: трое улан, отбившихся от общей группы пирующих на дворе солдат, тащат отчаянно вырывающуюся из их рук Анусю.
Тогда Ванда быстро накидывает на себя халатик, распахивает дверь спальни и несется в столовую, где как она знает, еще бражничают офицеры. Ей надо тотчас же открыть им глаза на поступки их подчиненных, не медля ни минуты, просить их заступничества и выручить Анусю. С этой мыслью она и бежит туда.
На пороге смежной со столовой комнаты чьи-то руки неожиданно схватывают ее в темноте, чьи-то дерзкие пальцы сжимают её плечи, чьи-то отвратительные, пахнущие вином губы присасываются к её губам. Её обнаженные руки касаются холодных пуговиц мундира.
— Куда, моя крошка, куда? — слышит Ванда говорящий по-немецки пьяный от вина и животной страсти голос одного из своих гостей, едва держащегося на ногах.
С силой отталкивает его от себя девушка. Улан-австриец шатается и падает на пол. Нецензурная ругань срывается у него с губ.
Но в тот же миг другие руки подоспевшего сзади другого улана схватывают Ванду.
— Нечего с ней церемониться! — бормочет он пьяным лепетом, перемешивая немецкую речь с польской, — поляки — Те же руссы, то же проклятое славянское племя... предатели и перебежчики, каких мало. Тащи же ее сюда, к нам, девчонку, Людвиг! В женском обществе куда будет веселее пировать!
Это — последняя фраза, которую слышит Ванда. К своему счастью, или несчастью она теряет сознание в тот же миг.


Да, вот такой контраст с предыдущим рассказом.

Но взрослые рассказы мне нравятся не меньше.

@темы: текст, Свои, не бойтесь, рассказы, Чарская

---

Л.Чарская "Жужу"

[telwen]

Задушевное слово (журнал для младшего возраста)
1914 г.

Л.Чарская
Жужу

I.

Таля всю весну, лето и осень болела, и доктора посоветовали мамочке отвезти ее на зиму в Швейцарию. Ах, как тосковала бедная Таля, уезжая из милой России! Еще бы! Сколько близких, дорогих существ оставалось там у девочки. Самый близкий и самый дорогой — это папочка, затем няня Силантьевна, вынянчившая не только саму Талю, но и мамочку, когда мамочка была в её, Талином, возрасте. И, наконец, Жужу — милый, черномазенький, славный пуделек с кудрявой шерстью и черными круглыми глазенками, лучший товарищ Талиных игр. Таля в каждом письме папе делала такие приписки Жужу:
«Милый Жужу, будь умный и паинька без меня дома. Я часто думаю о тебе. Здесь такие высокие горы и синее, синее озеро. А трава и цветы растут даже зимой, на воздухе. Целую твою мордочку чумазенькую.
Таля»
Папа, очевидно, читал письма к Жужу, потому что отвечал Тале от имени собачки. Посылал приветствия и поклоны, а иногда отпускал такие шутки в ответных письмах, что Таля, читая их, хохотала до слез.

II.

Весь ноябрь в Швейцарии, там где поселилась Таля со своей мамой, стоял ясный и веселый, точно весна на далекой Талиной родине. Но наступил декабрь, и сразу стало нехорошо. Дождь лил непрерывно, на горах бушевали снежные метели. Ветер грозно завывал в трубе камина... Внизу, в долине, было так неприветливо, сыро и холодно.
И здесь гуляли на свободе ветры, и красивое синее озеро постоянно волновалось и билось о берег пенистыми волнами.
Маленькая швейцарка Лоло, дочь содержательницы пансионата, в котором жила Таля с мамочкой, приходила ежедневно с самого утра играть к Тале. Но теперь эти игры происходили в комнате, а не в саду пансионата, не на берегу озера, как это бывало раньше.
Лоло объясняла Тале, что на одной из гор стоит старый монастырь и что, когда в горах начинаются бури, в монастыре целую ночь звонят в огромный звонкий колокол. Звон привлекает заблудившихся путников. Они приходят в монастырь. Их кормят там, оставляют до утра, высушивают их одежды. Все это очень нравилось Тале, и она теперь непрерывно играла «в монастырь». Таля звонила в мамин колокольчик, представляя собой и колокол, и монастырскую братию, и самый монастырь, а Лоло была заблудившимся путешественником. Это выходило очень весело и интересно.

III.

— Сегодня у нас в России сочельник. Украшают елку, зажигают на ней огни. Хочешь, приходи сегодня вечером к нам. Мамочка обещала мне устроить нынче елку. Правда, самой елки мы не достали, но это ничего. Мамочка обещала украсить маленькое померанцевое деревцо. Ты придешь, Лоло? — говорила Таля своей маленькой подруге.
— Конечно, конечно! — весело согласилась та. — Тем более приду, что моя мама приготовила тебе подарок.
— Какой подарок? — удивилась Таля.
— О, это сюрприз, — лукаво засмеялась Лоло, — а о сюрпризах говорить заранее не полагается.
— Как жаль, — ответила, вздохнув, Таля, — меня так бы порадовало это: а то, подумай, папы нет, няни нет, Жужу нет, и елки тоже нет настоящей. Какое-то, совсем не интересное, померанцевое деревцо, — сокрушалась Таля, и слезы наполнили её голубые глазки.
Но Лоло, несмотря на эти слезы, была неумолима и ни за что не хотела раньше времени открыть своего секрета Тале.

IV.

— Ты скучала о черненьком Жужу. Вот он — черненький Жужу. Получай его от меня на память! — сказала Лоло, придя в сочельник вечером к подруге и раскрывая перед Талей свой фартук. На дне фартука копошилось что-то черное, мохнатое, живое. Прелестный маленький щенок-пудель таращил на девочек своп глазенки.
— Живая собачка! О, какая прелесть! Откуда она у тебя? — оживленная, радостная, спрашивала подругу Таля.
— Неделю тому назад у нашей Нини родились щенятки. Я выбрала тебе нарочно самого хорошенького, самого черненького, который напоминал бы тебе твоего Жужу. Мы и назовем его тоже Жужу, хочешь?
— Хочу. Эго будет маленький Жужу, а тот, что дома, будет большой Жужу, — решила Таля.
После ужина мамочка зажгла ёлку, то есть не елку, а небольшое померанцевое деревцо, к ветвям которого она прикрепила восковые свечки. Сласти и фрукты на него повесить нельзя было. Они могли своей тяжестью согнуть нежные ветки деревца. Сласти разложили на столе, в вазочке.
Свечи разгорелись. Мамочка села за пианино и сыграла праздничный гимн родившемуся Христу, а девочки принялись за угощение.
Потом они играли все трое: Таля, Лоло и Жужу. Но было как-то не весело. Сознание, что сегодня в далекой России у детей настоящая елка, отравляло всю радость Тале. И папочки не было, и няни, и настоящего Жужу. А другой Жужу еще увеличивал тоску Тали своим визгом. Бедная собачонка, слишком рано оторванная от своей матери, пронзительно визжала и плакала по-собачьи. Напрасно Таля угощала щенка и молоком, и булкой, и бисквитами. Он продолжал жалобно пищать.
— Унеси его лучше обратно к его маме, Лоло. Он успокоится около своих братцев и сестриц и перестанет визжать, — не вытерпела, наконец, Таля.
Лоло согласилась. Щенка унесли. Но настроение Тали немногим улучшилось от этого. Тогда мама взяла на колени свою девочку и долго и нежно утешала и ласкала ее.
Так и заснула в этот вечер Таля на коленях у мамочки.

V.

Проснулась она поздним утром. Проснулась, открыла глаза и вскрикнула от удивления и радости.
Нагнувшись над её кроваткой, стояли мама и... папа.
Папа приехал с ночным поездом, не известив заранее о своем приезде. Это был лучший подарок маме и Тале на Рождество. С радостным смехом Таля бросилась на шею папе. Целовала его долго, долго, забыв хорошенько расспросить о няне, о Жужу и обо всем, что происходило дома.
Папа привез с собой подарки из России. Привез между прочим настоящую крошечную елочку и фотографию Жужу, тоже настоящего. Жужу на карточке вышел изумительно, совсем; как живой, такой черномазенький, забавный... Весело прошел для Тали праздник Рождества, хотя и на чужбине.

@темы: текст, рассказы, Чарская, иллюстрации, Задушевное слово

---

Л.Чарская "Княжна Дорушка".

[telwen]

Задушевное слово (журнал для старшего возраста)
1915 г

Л.Чарская
Княжна Дорушка.

В тот год на Страстной неделе я по приглашению дяди приехала гостить в только что приобретенное им Троеполье. Имением этим, когда-то образцовым, роскошным, теперь совершенно запущенным и пришедшим в упадок, владели несколько поколений старинного княжеского рода Троепольских, медленно, но верно разоряя его при содействии целой вереницы управляющих, конторщиков, дворецких и прочей челяди.
В конце концов, княжеское гнездо пошло с молотка и досталось дяде.
Мне, тогда еще молоденькой институтке, с худеньким детским лицом и пытливыми глазами, склонной помечтать и пофантазировать, ужасно нравилась эта запущенная барская усадьба с огромным старинным домом, с колоннами и антресолями, с зимним садом, бильярдной и банкетной, словом, со всеми причудами прадедовской старины.
Особенно нравилась мне картинная галерея... Портреты в старых, с облезшей позолотой, рамах в несколько рядов покрывали собой стены. Один из них исключительно привлекал мое внимание.
Это был портрет совсем молоденькой девушки. Некрасивое грустное личико. Тонкие шнурочки бровей. Большие кроткие глаза, что-то говорящие, что-то таящие, о чем-то вспоминающие. Внизу коротенькая надпись: «Княжна Дорушка».
Я любила забираться в картинную галерею рано утром, когда яркие блики апрельского солнца играли на бледном холсте, оживляя краски, углубляя выражение милого личика княжны Дорушки.
Изображенные на других портретах старики — в шляпах с плюмажем, в туго затянутых мундирах — красавицы с неизменными розами в руках и жеманными улыбками, стройные кавалеристы, опирающиеся на сабли, — все они далеко не привлекали так внимания, как изображение княжны Дорушки.
— Милая княжна! — стоя перед портретом, шептала я, — почему ты такая печальная? Какова была твоя судьба? Что хочешь сказать своим тоскливым взглядом? Что таится в твоей грустной улыбке?

***

Была Страстная суббота. Дядя с утра хлопотал в саду. Под его наблюдением расчищали от остатков снега рыхлые дорожки. В раскрытые форточки врывались свет и аромат весны. На кухне, в столовой, в людских, — повсюду шла суета невообразимая. В огромной русской печи медленно и важно поднимались куличи и бабы: шоколадные, шафранные, кружевные. На длинном столе красили яйца и покрывали глазурью окорока.
Голос тетки гремел на весь дом, под аккомпанемент огромной связки ключей, которые она носила у пояса.
— Марфуша, пора ромовую в печь ставить... Татьяна, а телятину вынули? Смотрите, сгорит! Где лиловая краска? Куда вы ее засунули? Ах, ты Господи!
Я убежала от этой суеты подальше, и, конечно, в картинную галерею, туда, где висел портрет княжны Дорушки. Солнце играло на облупившейся раме и блеклых красках. И нежное тоненькое личико и большие серо-голубые глаза Дорушки показались совсем живыми и такими трогательно-грустными, что меня неудержимо потянуло коснуться их губами. И отдавшись без оглядки охватившему меня чувству, я вскочила на потертый штофный диванчик и обняла раму портрета.
Старый ржавый гвоздь не выдержал и «Княжна Дорушка» упала на пол. Рама уцелела, но холст портрета отделился и странно подпрыгнул и прислонился к дивану, а у моих ног очутился откуда-то вылетевший небольшой сверток.
— Что я наделала! — вскрикнула я в отчаянии, но тут же, заметив сверток, наклонилась и подняла его. Это была небольшая тетрадь в голубой сафьяновой обложке.
Новый крик, но уже не испуга, а радости, сорвался с моих губ, когда я прочла на обложке: «Дневник княжны Евдокии Николаевны Троепольской».
Забыв о несчастии с портретом, о последствиях происшедшего, я тотчас же погрузилась в чтение.

***

Год 1811. Декабря 12-ое.

Нынче день моего рождения. Мне минуло 16 лет, из ребенка я превратилась в молодую девушку. Завтра меня повезут на бал показать свету.
Это первый бал в моей жизни.
Mademoiselle Нинет, мой милый друг и гувернантка, уезжает от нас через неделю. Остается со мной мисс Пинч, старшая surveillante которая с нынешнего дня будет называться уже не гувернанткой, а demoiselle de compagnie. Итак, я взрослая, и это чувствуется на каждом шагу.
Папенька вышел ко мне нынче утром и передал мне футляр с жемчужным колье.
— Носи, дитя мое, эти жемчуга, — сказал он мне по-французски, — и будь всегда чиста душой, как они.
M-lle Нинет тоже сделала мне подарок — эту милую голубую тетрадку.
— Дорогая моя, — сказала она, — вы будете записывать в ней ваши впечатления, ваши встречи, ваши невзгоды и радости. Я так делала всю мою жизнь, и как отрадно иногда перечитывать страницы далекого прошлого!
Милая m-lle Нинет! Я последую её совету и с нынешнего же дня начинаю записывать все то, что обратит на себя мое внимание, что произведет на меня какое либо впечатление.

***

Год 1811. Декабря 14-ое.

Вчера я была на первом балу. Папенька, во фраке, в орденах, и мисс Пинч в хрустящем сером шелковом платье и блондовом чепце, величавая, седая и важная, повезли меня на Арбат, к моей тетке, княгине Мещерской. Мы вошли, когда уже танцевали. Мне прежде всего бросились в глаза Barbe и Sophie, мои кузины, княжны Мещерские. Они, заметив меня кивнули мне издали головками, а когда кончили танец, подбежали приветствовать меня и папеньку. Папенька представил меня дамам, а кузины подводили к нам без конца знакомить кавалеров. Затем меня стали приглашать на кадрили, вальсы, мазурки. Особенно много танцевал со мной один молодой офицер.
— Вы танцуете легко, как бабочка, — сказал он, усаживая меня усталую в кресло.
Мне стало стыдно от этой похвалы, совсем незаслуженной.
Когда я рассказала папеньке, как много танцевал со мной этот офицер и как любезно и внимательно он со мной беседовал, папенька погладил меня по голове.
— Ты, видно, произвела большое впечатление на молодого графа Палецкого, Дорушка. Это достойный молодой человек. Я его знаю с детства. Мы с его отцом были в молодости большими друзьями. Я буду счастлив, если ты впоследствии станешь женой молодого графа. Надеюсь, он тебе понравился, Дорушка?
— Да, папенька, — отвечала я, краснея до ушей, — он очень умен, любезен, и с ним приятно говорить.
— Ну, вот и отлично. Я пригласил его бывать у нас, и вы познакомитесь ближе, лучше узнаете друг друга... Я бы хотел устроить твою судьбу, как можно скорее. Твоя мать давно покинула нас, а сам я чувствую себя за последнее время все хуже и хуже. Вот почему мне хотелось бы возможно скорее увидеть тебя в надежных руках доброго, любящего и преданного супруга.

***

1812 г. Март. Троеполье.

Боже мой, как давно я не прикасалась к тебе, дорогая голубая тетрадь! Какая огромная перемена случилась за это время в моей жизни. Сколько впечатлений! Когда я записывала на этих листках последние строки, была зима, веселая московская зима. А теперь уже весна. И мы не в Москве, а в Троеполье, в нашем милом подмосковном имении. Зима промчалась как один сплошной радостный сон. Желание папеньки исполнилось: его Дорушка — невеста графа Николая Сергеевича Палецкого, вернее, моего дорогого Никса.
В декабре я протанцевала с ним мое первое лансье, а в марте, в Светлую Пасхальную ночь, я уже сделалась его невестой. Всю эту зиму Никс бывал у нас и просиживал целыми часами в нашем большом московском доме. Мисс Пинч вязала, я вышивала в пяльцах, а он читал нам английские романы Вальтер Скотта. Я их очень люблю. А на Страстной мы с папенькой уехали говеть в Троеполье и встречать там Пасху. Мне было как-то грустно покидать Москву, вернее, расставаться с графом.
В Страстную субботу, когда я одевалась, чтобы ехать к заутрени с папенькой, вдруг слышу топот тройки, звон бубенчиков и щелканье бича.
Отдернула кисейную занавеску и увидела: измыленная тройка стоит уже у крыльца. В ту же минуту вбегает Марфуша, моя московская горничная, красная, радостно-волнованная...
— Барышня... Золотая наша красавица... Граф к нам пожаловали в гости. Ей Богу, собственной своей персоной граф!
У меня вся кровь прилила к сердцу. Мелькнула мысль: недаром он приехал в такое время, недаром!
Так оно и вышло. Отстояли заутреню в нашей скромной Троепольской церкви, разговелись в парадном желтом зале, а потом гость попросил папеньку на несколько минут в кабинет. У меня так сердце и заколотилось в груди. Радостное предчувствие захватило всю меня. Нравился мне граф...
Поговорили они с папенькой минут десять только, но мне эти десять минут показались целой вечностью. И вот, распахивается дверь кабинета и вышел в залу ко мне папенька, сияющий такой, светлый:
— Ну, поздравляю тебя, Дорушка, поздравляю, а хочешь ли ты за графа Николая замуж — и не спрашиваю даже… Сам знаю, что за него с охотой пойдешь. Поздравляю вас, дети мои. Христос Воскрес! В Великую Светлую ночь с именем Христовым закладываете вы начало вашего нового молодого счастья.

***

1812 г. Июнь.

Господи! Горе какое! Нежданное, негаданное... Кто его мог предусмотреть! Не верится как-то... Словно сон тяжелый, жуткий... Император Французов Наполеон объявил нам войну. Его армия уже на нашей земле, в России.
Голова кружится от страшных неожиданных новостей. Никса вызвали в полк.
Никогда не забуду нашего прощанья.
Хотели мы венчаться с ним летом, после Петрова дня, но не успели: приданое не было готово.
И вот война... Поход... Отъезд в армию Никса.
Папенька, встревоженный, расстроенный, провожал его, как родного сына. Служили напутственный молебен в большом зале... Кропили святой водой отъезжавшего.Потом вышли все провожать его на крыльцо.
Он подошел ко мне проститься к последней.
— Я ваш на всю жизнь, Дора, — сказал он по-французски, — и в этом мире и в загробном. Помните это.
Я заплакала.

***

1812 г. Конец лета.

Как недолго длилось мое счастье! Наши вечера за чтением Вальтер Скотта в Москве, наши беседы, прогулки здесь, в Троеполье — все исчезло, кануло в вечность. И ко всему тому еще эти ужасные вести. Французы приближаются к Москве...

***

1812 г. Осень.

Бородинская битва!.. Сколько разбито упований, надежд! Наша армия проявила чудеса храбрости. И все-таки решено покинуть и сдать неприятелю Москву…

***

1812 г. Осень.

Все кончено... Его нет... Он погиб смертью героя. Я узнала это две недели тому назад... Его дворецкий прискакал в Троеполье... Привез его образок с прощальным письмом, написанным перед атакой. Он погиб так, как и следовало ожидать от него: ведя солдат под градом пуль на французский редут. Его верный слуга рассказывал это, рыдая. Но я, я не плакала... Я в эти минуты слышала его последние прощальные слова:
«Я ваш на всю жизнь, Дора, и в этом мире и в будущем».
Да, мой друг, я тоже ваша... И здесь и там.

***

1813 г. Зима.

Какая тихая, грустная жизнь! После первого несчастья случилось второе. С папенькой был удар... Смерть Никса окончательно сломила его и без того надтреснутое здоровье. И в доме теперь у нас мертвая тишина. В нашем желтом зале работает заезжий художник... Он с миниатюры пишет портрет Никса и мой... Так желает папенька. Это — воля умирающего. Когда его не станет, я закончу свой дневник, положу его за раму портрета и уйду... Поселюсь в соседней обители, стану до последнего моего дня молиться за папеньку и за Никса.

***

1813 г.

Снова Пасха. Завтра меня уже не будет здесь. Поклонюсь в последний раз папенькиной могиле и уеду с Марфушей... Как странно! Ровно год тому назад я была в этот вечер так счастлива! А нынче?
Но не смею роптать, не смею жаловаться на судьбу. Все, что ни делается на свете, все по воле Святого Провидения, — я как будущая монахиня, должна это твердо помнить... Господь послал мне испытание, которое я должна принять со смирением и покорностью.
Господь дал — Господь и взял... Да будет Его святая воля...

***

На этом обрывается дневник княжны Дорушки.
Так вот какова она была, эта маленькая бледная девушка с такой большой и сильной душой! Так вот откуда эта печаль, льющаяся из-под черных ресниц, эта грустная-грустная улыбка...
Как странно, что я узнала её коротенькую несложную жизнь именно в этот день, в день кануна Пасхи, имевший для неё такое огромное значение.
Когда и как умерла эта милая девушка? В какой женской обители покоится её нежный прах, я не знаю, но мое сердце бьется сильно и взволнованно, когда я привожу в порядок и опять вешаю её портрет на стену, не отрывая глаз от её печального лица.
Как раз в эту минуту в соседней Троепольской церкви ударяет тяжелый колокол:
— Бум!..
Надо спешить одеваться... Надо ехать к заутрени. Я скоро вернусь, Дорушка, и, прежде чем идти разговляться, приду снова к тебе и трижды скажу:

Христос Воскресе!

@темы: текст, Михайлов-Северный, рассказы, Чарская, иллюстрации, Задушевное слово

---

Л. Чарская. "Дочь лесного царя" Сказка

[telwen]

Задушевное слово (журнал для старшего возраста)
1915 г.

Л. Чарская.
Дочь лесного царя.
Сказка
I.

Хорошо в лесу!
Пахнет зеленой смолистой хвоей, пахнет белыми ландышами и свежим весенним мхом. Радостное солнышко проникает под густо разросшиеся шатры деревьев, играет на изумрудной травке, дивно прыгает золотистыми зайчиками по хрустальной поверхности большого лесного озера. Легкий ласковый ветер чуть рябит эту хрустальную гладь. Набежит, наморщит прозрачное зеркало вод, и умчится дальше в лесную чащу заигрывать с зелеными листочками и нежными былинками. А над озером трещат кузнечики, да голосистые пташки выводят свою незамысловатую песнь: чилик-чилик... чик-тик-чик, чилик-чилик-тик-тик. И так без конца льются веселые и звонкие трели.
Нет слов — хорошо в лесу.

II.

— Нянька, одеваться! Живее!
— Проснулась, моя ягодка! Проснулась, пташка моя!
— Какой нынче денечек-то? А, нянька?
— Да уж такой светлый, такой радостный, какой только твоей душеньке может быть угоден.
А наши еще не возвращались с добычей?
— Нет, ягодка. До ночи, сама ведаешь, и ждать их нельзя.
— Ой, долго ждать до ночи, нянька. Уж и не знаю, как проживу этот день.
— Наберись терпения на час, золотая моя царевна, лесная птичка моя! Небось, за играми, да забавами и не заметишь, как промчится денек.
Это говорит древняя-древняя старуха, с морщинистым темным лицом и седыми, как лунь космами, наклоняясь над кроваткой только что проснувшейся девочки.
Кроватка эта подвешена под густым навесом столетнего дуба и укрыта им от палящих солнечных лучей. Она вовсе не походит на обыкновенную кровать других детей. Она вся сплетена из гибких ивовых веток, перемешанных с белыми колокольчиками ландышей и лиловыми головками фиалок. Вместо перины — на ней подстилка из мягкого-мягкого мха. Такой же мох, покрытый лепестками ромашки, заменяет подушку. А покрывалом служат разноцветные крылья бабочек, связанные вместе и искусно подобранные по цвету и тонам.
И сама маленькая царевна Лея, дочь лесного царя Волда и царицы русалок большого озера Ненифары, очень мало похожа на других детей. У маленькой лесной красавицы совсем смуглое, без тени румянца, личико, зеленые, напоминающие своим цветом свежую молодую листву деревьев, кудри и глаза, всегда блестящие, всегда сверкающие как звезды.
И одета Лея совсем иначе, нежели одеваются дети. На её смуглом тельце накинута тонкая сорочка, сотканная из паутины. Поверх этой сорочки старая нянька-лесовичка накинула на свою питомицу легкое воздушное платье из лепестков розового шиповника. А голые ножки царевны обуты в крошечные сандалии, сделанные из пушистой шкурки крота.
Умыв смуглое лицо царевны студеной водой из бьющего здесь же, поблизости, родника и накормив ее цветочным медом и свежей лесной земляникой, няня-лесовичка отпустила маленькую царевну бегать и резвиться в лесу.

III.

Из-под шатра старого, векового дуба, где находилась её спальня, царевна Лея помчалась вприпрыжку в покои отца. Царь Волд сидел на своем зеленом троне, сложенном из молодых елок. Он был высок, величав, хотя стар годами. Зеленая пушистая борода доходила ему до пояса, а на голове красиво высилась царская корона, свитая из дубовых листьев. Вокруг царского трона толпилась стража. Вертлявые лесовики с козлиными ногами, хвостами и рожками в почтительном молчании созерцали своего повелителя. При виде вбежавшей сюда царевны они все поклонились ей до земли.
— Здравствуй, папа, как спать-почивать изволили? — звонким голоском приветствовала отца Лея.
Старый царь раскрыл объятия навстречу дочери.
— Здравствуй, моя Лея, здравствуй, веселая пташка наших лесов! Проснулась, наконец-то, шалунья. Глянь-ка на небо, солнышко-то уж высоко-высоко поднялось, пока ты спала. А когда оно опустится снова, из дальнего людского селения наши лесные слуги доставят мне сюда добычу.
— Ведь ты строго-настрого наказал им не запаздывать нынче, отец? — и зеленые глазки Леи с нетерпеливым вопросом впиваются в глаза царя.
— Да, деточка. К солнечному закату им велено быть обратно. А чтобы день ожиданья не показался тебе слишком долгим, моя доченька, ступай на озеро к царице-матушке. Ты не пожелала ей еще, кстати, доброго утра, крошка.
— Бегу, лечу, как на крыльях! — И маленькая фигурка лесной царевны исчезла в чаще леса.

IV.

Теперь Лея несется взапуски с зелеными кузнечиками и пестрыми бабочками, не желающими уступать в скорости лесной царевне. Но Лея раньше зеленых кузнечиков и пестрых бабочек поспевает к лесному озеру.
— Доброе утро, мамочка! — кричит она, наклоняя свое смуглое личико к самой воде озера.
Ветерок сильнее зарябил гладкую поверхность, и из-под его хрустального покрова выплывает зеленокудрая голова и бледное прекрасное лицо водяной красавицы. Белые словно из мрамора высеченные руки обнимают Лею.
— Здравствуй, доченька! Здравствуй, мое солнышко! — нежно-нежно говорит царица-мать, лаская царевну. — Не хочешь ли, я кликну моих веселых, резвых русалок и заставлю их водить хороводы, да петь песни, чтобы потешить тебя?
Но Лея покачивает в ответ головкой.
— Нет, мамочка, не надо мне нынче твоих русалок. Не надо и подружек, сильфид лесных. Ни с кем из них не хочу я бегать и резвиться сегодня. Жду я к ночи новую подружку в гости, ту белокурую девочку, что так полюбилась мне, Ах, мамочка, мамочка, с тех пор, как увидела ее — покоя не знаю! Как услышала её голосок, распевающий в нашем лесу, так только о ней и думаю. Хочется мне, мама, чтобы жила она вечно со мной в нашей лесной чаще, чтобы бегала и резвилась только для меня, чтобы мне одной улыбалась и пела свои песенки. Ой, до вечера ждать долго. мамочка! Пока не приведут ее мне слуги — умереть можно с тоски. Хочешь, расскажу тебе, как ее впервые я увидела, как повстречала в нашей лесной чаще белокурую девочку?
Царица Ненифа раз двадцать слышала уже этот рассказ от дочери, но готова прослушать его и в двадцать первый, лишь бы потешить свою любимицу и сократить время ожидания Леи до солнечного заката, И получив согласие матери, Лея начала свой рассказ.

V.

— Вот как это было, мамочка. Встала я в тот день поздно с постели. И долго не могла дозваться няньки — одевать меня. Соскочила босая с кроватки и побежала на лесную лужайку, где ты с твоими русалками водишь хороводы по ночам.
Вдруг слышу: детский голос напевает песенку. Гляжу — маленькая, белокурая девочка собирает землянику. Глазки у неё, как незабудки, голубые; губки, как цветы мака, а волосы — лен. И сама, видно, веселая, радостная, приветливая такая. Мочи нет, захотелось побежать да порезвиться с ней! Выглянула я из-за куста, да как крикну: «Девочка! Милая, белокурая девочка! Брось собирать ягоды, ступай играть со мной! Я сведу тебя показать лесной дворец моего батюшки и подводные чертоги моей не¬наглядной мамочки. Я открою тебе все тайны зеленого леса, я покажу тебе все его сокровенные сокровища. Только останься со мной. Будь моей сестричкой, подружкой лесной».
А глупенькая девочка как вскрикнет с испуга на всю лужайку, как кинет свой кузовок с ягодами, как бросится бежать! Только я ее и видела, мамочка. С тех пор я по ней и тоскую. Уж очень она полюбилась мне! Больше сестрицы родной люблю ее, мамочка. Хочу повидать ее... Хочу, чтобы вовеки не разлучалась она со мной. Ну, да уж недолго мне ее теперь дожидаться! Скоро спрячется солнышко и приведут ее ко мне наши лесовики. Глупенькая, милая девочка, добром не хотела остаться с царевной Леей, так силой доставят ее в лесной наш чертог.
Долго, до самого заката солнышка беседуют мать с дочерью в этот день.
Постепенно угасает солнце. Заалели воды лесного озера. Птицы затихают в лесу. Медленно, медленно погружается в румяные воды багровый шар дневного светила. Едва исчезло оно, как маленькая смуглая эльфа, трепеща прекрасными крылышками, появилась на берегу озера.
— Спеши во дворец, царевна Лея. Наши лесовики добычу тебе в подарок от царя-батюшки притащили: маленькую белокурую девочку из людского селенья привели к тебе.
Последних слов эльфы так и не дослушала царевна. Быстрее птицы метнулась она от берега и быстро, быстро помчалась во дворец.

VI.

Маленькая Катя жила со своей мамой на самом краю деревни. Катина мать целыми днями хлопочет по хозяйству, а Катя с утра до вечера предоставлена самой себе.
Но девочка и не думает скучать в одиночестве. Целые дни, с утра до вечера, проводит она в лесу, собирая там грибы и ягоды. С деревенскими ребятишками Катя не сходится как-то и предпочитает бывать одна.
Она так любит свои одинокие прогулки по лесу! Так приятно распевать песенки, перебегая от ягодки к ягодке, от гриба к грибу.
В последний раз только, гуляя по лесу, не на шутку испугалась Катя. В то время, как она собирала в свой кузовок спелые ягоды лесной земляники, откуда ни возьмись, появилась перед ней смуглая, зеленоволосая девочка, не то лесовичка, не то русалка, и стала звать Катю к себе.
Чуть не умерла тогда она, Катя, с испуга. Как ошалелая примчалась домой и решила не углубляться больше никогда так далеко в лесную чащу. Только матери ни слова не сказала о своей странной встрече, — боялась, что, узнав о ней, мать не станет отпускать ее больше одну в лес.
Несколько дней после этого просидела дома Катя, томясь и тоскуя по лесным прогулкам. Наконец, не выдержала, взяла корзинку для ягод и убежала снова в лес, решив, однако, не удаляться от лесной опушки.
Доброе намерение, да нелегко исполнить его. Как тут удержишься от соблазна, когда так и манят вдаль красные, спелые ягоды земляники! От ягодки к ягодке, от деревца к деревцу, и не заметила Катя, как снова очутилась в непроходимой лесной чаще.
А тут, как нарочно, темнеть стало. Синеватые сумерки окутали лес.
Страх обуял маленькое сердечко. Шибко-шибко забилось оно в Катиной груди. Повернула назад Катя — нет дороги. Направо бросилась — тоже не видно тропинки, и налево также нет.
Со страха метнулась Катя наугад в кусты, а оттуда двое страшных не то людей, не то лесных чудовищ с рогами, хвостами когтями и копытами выскочили прямо на испуганную девочку.
Та и вскрикнуть не успела, как подхватили они ее и потащили куда-то, в самую глубину леса.

VII.

— Не плачь, милая девочка, не надо плакать. Смотри, как весело у нас здесь в лесу. Я не позволю тебе скучать ни минуты. Я позову моих маленьких веселых светлокрылых эльфов. Они будут петь и плясать для тебя одной в эту ночь. Я прикажу всем светлякам нашего леса осветить поляну, веселым кузнечикам — играть на Флейтах до утренней зари, а лесные русалки станут водить в твою честь хороводы, только не плачь, только не горюй, моя милая славная, белокурая подружка!
Нежно-нежно, ласково-ласково звучит серебристый голосок лесной царевны, а смуглые ручки Леи так любовно проводят по белокурой Катиной головке, по её мягким и пушистым как лен волосам. Но Катя неутешна. Слезы так и льются у неё из глаз. Отчаяние глядит из осунувшегося от пережитого волнения личика.
— Я хочу к маме... Отпустите меня к моей мамочке... Я не могу оставаться без неё. Вы не знаете, что значит быть без матери, что значит потерять родную! — лепечет прерывающимся голосом Катя и снова заливается слезами.
Тогда царевна Лея удваивает свою нежность и ласки.
— Ты будешь моей любимой сестричкой, такой же лесной царевной как и я, — говорит она, обнимая и целуя Катю. Я поделюсь с тобой всем, что имею сама. Я отдам тебе мою корону лесной принцессы и мое царское платье из лепестков диких роз. И мою мшистую колыбель-кроватку уступлю тебе, Катя, любимая названная сестричка моя! Только не плачь, только пожелай добровольно остаться в нашем лесном дворце навсегда со мной!
Но Катя печально покачивает в ответ белокурой головкой.
— Ах, никакие сокровища, никакие дорогие подарки не смогут заменит мне мать!
А козлоногие лесовики — слуги Леи, уже несут угощенье для дорогой гостьи.
Чего-чего только нет у них тут на подносах из зеленых листьев лопухов! И свежие лесные ягоды, и янтарный мед, и засахаренные плоды лесные, и варенье из цветочных лепестков!
Но Катя даже и не смотрит на угощенье. Все горше и безутешнее плачет девочка. Все настойчивее просит отпустить ее домой к матери.
Тогда Лея выходит из себя и топает ножкой.
— Гадкая девчонка! — кричит она, — не зли меня лучше своими глупыми неуместными слезами. — Благодари судьбу, что я еще так ласкова с тобой. Знай же, ты — моя пленница, и никуда и ни за что не отпущу я тебя с этих пор из нашего леса.
И совсем рассерженная, она поворачивается спиной к плачущей Кате.

VIII.

Всю ночь напролет гуляет буря в лесу. Дикий вихрь гнет вековые деревья, наклоняя их могучие вершины чуть ли не до самой земли. Черные тучи заволокли небо. Страшными ударами грохочут громовые раскаты. А на озере еще страшнее, еще ужаснее кажется буря, Кипят и пенятся черные волны. Дико воет, свистит и плачет ветер. Густая темень царит вокруг.
Ужас сковал всех обитателей лесного дворца. Все они боятся за участь озерной царицы и подвластных ей русалок — водяниц.
В лесном дворце знают отлично, что такая буря может захлестнуть насмерть подводных обитательниц маленького водяного царства. Видно, разгневался за что-то главный водяной царь, живущий в далеком море-океане, и послал эту страшную бурю на бедное лесное озеро.
Царь Волд со всеми своими лесовиками и лесовичками, с царевной Леей и её старой нянькой, все собрались здесь на берегу.
Глаза всех прикованы к водяной клокочущей пучине. Там, в этой пучине, погибала, может быть, в эти минуты любимая всеми царица Ненифара. И царю Волду и маленькой Лее уже слышались сквозь вой ветра и шум разбушевавшихся волн её предсмертные стоны.
— Мамочка! Моя мамочка! Что с тобой! Где ты? Жива ли? Что я буду делать без тебя! — рыдала, мечась по берегу, исполненная отчаяния, маленькая Лея.
Никогда не любила еще она свою мать так, как сейчас. И потерять ее, потерять ее навсегда — эта мысль казалась девочке такой ужасной, Никогда не услышать больше милого голоса матери, не чувствовать больше её нежно обнимающих рук на своей шее, не встретить её доброй ласковой улыбки, — о, разве Лея может с этим примириться.
— Мама! Мамочка! — продолжала рыдать маленькая царевна. — Отзовись, откликнись, где ты, живали, что с тобой, дорогая моя мамочка?
Но вместо звучного голоса царицы Ненифары маленькая лесная царевна услышала вдруг другой нежный голосок:
— Не плачь, бедная царевна, подчинись, покорись судьбе. У меня тоже нет больше моей мамочки со мной, меня отняли у неё, и она, наверное, умерла с горя!
— Кто говорит это?
Царевна Лея вздрагивает, поднимает голову, — перед ней Катя. Маленькая пленница, Катя, которая вторую неделю уже живет у них в лесу и все плачет, неутешно плачет в разлуке со своей матерью.
Что-то словно ударяет в сердце лесную царевну. О, теперь Лея понимает слезы этой маленькой пленницы. Понимает, что значит — потерять мать. Понимает, что нет этому горю равного на свете!
И сердечко её сжимается, и в нем пробуждается голос совести.
«Зачем ты сделала несчастной бедную девочку? Зачем отняла ее у её матери ради пустой прихоти, глупой забавы, каприза?» — говорит этот голос.
Царевна молча потупляет головку.
О, если бы еще можно было что-нибудь вернуть. Как понятно ей сейчас Катино горе. Нет, нет пока, не поздно, надо во что бы то ни стало избавить от него бедную девочку. И положив руку на плечо своей пленницы, Лея шепчет ей на ухо взволнованным голоском:
— Когда утихнет буря, я дам тебе провожатого, и он отведет тебя к твоей матери. Я знаю теперь, что значит остаться без неё сиротой. И если можешь, прости меня, что я мучила тебя так долго, бедная белокурая девочка!
И нежно, нежно обняла маленькую пленницу лесная царевна.
На утро буря утихла... Улетел далеко на север холодный, сердитый ветер. Разбежались грозные тучи с неба, и ласковое солнце улыбнулось измученному бурей лесу.
И из-под хрустального покрова лесного озера выплыла царица Ненифара с бледным лицом и развитыми зелеными косами в сопровождении целой толпы русалок. С радостным криком бросилась маленькая Лея в объятья матери. Прижимаясь к груди её, она с трепетом выслушала рассказ царицы о том, как она с подвластными ей водяницами едва не погибла, захлестнутая волной.
И блаженно смеясь, Лея целовала теперь и ласкала свою мать, которую не надеялась уже увидеть больше.
А в то же самое время маленькая Катя, вернувшись под родную кровлю, также горячо отдавалась радости встречи с её дорогой мамочкой, благословляла маленькую лесную царевну, отпустившую ее на волю.

@темы: текст, Михайлов-Северный, сказка, Чарская, иллюстрации, Задушевное слово

---

Стихотворения Л.Чарской из "Задушевного слова" (для старшего возраста) за 1915 год.

[telwen]

Стихотворения
Л.Чарской.
Напечатанные в журнале "Задушевное слово" (для старшего возраста) за 1915 год.

Письмо из окопа.

Пишу вам, родные, из дальних окопов,
Из дальних окопов со Бзуры реки.
Отсюда на днях выбирались мы снова
И с ротой ходили на немца в штыки.
Трещали нам в уши его пулеметы,
И пела, визжала и выла шрапнель.
Да к музыке этой привыкли солдаты
За несколько бранных кровавых недель.
Горжусь я геройскою нашею ротой,
Солдатики смелы и храбры, как львы...
О подвигах тех вы, наверно, слыхали
Со слов перекатной стоустой молвы?..
Вы, мама, о сыне своем не тоскуйте,
Мне как-то легко и отрадно сейчас.
Я верю в великое, правое дело...
Я верю: Господь наш всецело за нас.
Не бойтесь, родная, я ранен немного...
Ничтожная рана, совсем пустяки...
Ее получил при последней атаке,
Когда мы ходили на немца в штыки.
Не больно ни капли. В строю я остался...
Порадуйтесь лучше: ваш сын награжден:
За ту же атаку рукой генерала
Отличия орден мне бранный вручен...
Георгия крестик... А вы как живете? —
Поклон вам от наших. Все живы пока...
Нас милует Общий Незримый Хранитель,
Его Пресвятая Благая Рука.
Пока до свиданья! До весточки новой...
Прошу вас побольше, почаще писать...
Жму папочке руку... Целую сестренку...
И маму мою, незабвенную мать...

В Карпатах.

Алые зори, как пурпур закаты...
Горы и скаты, стремнины без дна...
Высились в гордом молчаньи Карпаты,
В сказочно-тихом молчании сна.

Вдруг, словно гром разбудил их стремнины.
Дрогнули горы под пушечный вой,
И зашумели леса-исполины,
И закипел по отрогам их бой...

Ожили горы — и влагой кровавой
Горные жадно напились снега...
Витязи наши, покрытые славой,
Встретили дружные рати врага...

Русским героям не страшны Карпаты,
Вражьи дружины им все нипочем...
Львами сражаются наши солдаты
Под пулеметным, ружейным огнем.

В сердце кипит непрерывное пламя:
«Родина... Вера... И знамени честь»...
Гордо колышется русское знамя,
Птицей несется крылатая весть.—

Весть о победе... Снега и закаты!
Пропасти, бездны и горные скаты,
Тропы, ущелья, вы видите вновь
Русскую славу и русскую кровь!

В полевом лазарете.

— Сестрица, дайте пить... Мне что-то жжет в груди...
Я знаю, это — смерть... Не надо утешений...
Что? Молод я? И жизнь вся впереди?
Кто это говорит? Сестрица? Без сомнений,
Я жить хочу... Зачем напрасно лгать!
О, в двадцать лет все кажется прекрасным,
О, в двадцать лет жизнь — это благодать...
Но я умру... Я ранен ведь... Опасно...
Я помню: ночь была. Бродили мы в лесу,
Добрались в темноте до топкого болота...
Вдруг видим светлую, как солнце, полосу
Прожектора... И затаилась рота...
И ожил лес... Ружейной трескотней
Наполнилась мгновенно вся дубрава...
Мне душно... больно... пить! О Боже, Боже мой!
Как будто в грудь влита клокочущая лава.
Я помню, как сквозь сон, большой отряд мадьяр...
Они, как демоны, внезапно налетели...
Мы бились храбро все... И вражеских гусар,
Хоть было много их, — разбили, одолели...
Я помню, как один со знаменем в руках
И с саблей наголо стоял, как изваянье...
Я ринулся к нему, презрев опасность, страх,
И враг упал без крика, без стенанья...
Я знамя выхватил, но тотчас был сражен
Как будто саблею, наверное не знаю...
Потом смешалось все. Какой-то шум и звон...
Огонь в груди... И вот, я умираю...
Но в сердце благостно, хоть умираю я,
Хоть грудь моя вся полымем объята.
О, родина любимая моя,
Я честно выполнил мой скромный долг солдата...

@темы: текст, стихи, Чарская, иллюстрации, Задушевное слово, Чесноков

---

Разыскивается!!! "Серый дом" Лидии Чарской

[change-ange]

Вот такая история:

в книге Л.Чарской "Люда Влассовская" за 1907 год есть в начале рекламка книг, выпускаемых издательством Вольфа. А точнее, перечислены книги, написанные Л.Чарской. И вот как это выглядит. Так кто еще видел хотя бы какие-то упоминания о повести "Серый дом" (хотя, это в крайнем случае, может быть рассказ)?

@темы: вопрос, "Серый дом", творчество, библиография, Чарская

---

Гурьев. Иллюстрации к "Запискам институтки" Л.Чарской

[change-ange]

А вот и Гурьев. Обложка и несколько первых картинок

@темы: Гурьев, Чарская, иллюстрации