Опросик маленький ;)

[telwen]

Я вот тут думаю - что б нам еще такого хорошего поместить в сообщество:
Подумаем вместе?
Если есть еще идеи или хотите объяснить подробнее – пишите в комментарии.

запись создана: 04.10.2008 в 21:56

Вопрос: Что из этого вам больше хочеться здесь видеть?

1. Картинки: Старинные и современные иллюстрации к Чарской, обложки книг.		6	(20.69%)
2. Тексты книг Чарской, которых еще нет в сети. А некоторых даже и в ПСС.;)		10	(34.48%)
3. Статьи о Чарской. (Например предисловия, послесловия, ну в общем , то что найдется. ;))		5	(17.24%)
4. О других старинных детских писательницах (ну и писателях тоже наверное ;)Кто были старшие и младшие коллеги Чарской. Сравним?		5	(17.24%)
5. Старинные фотографии. Например, виды Петербурга в 1910х годах и т.д.		3	(10.34%)
Всего:		29 Всего проголосовало: 16

@темы: опрос, Чарская

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА XIII , ГЛАВА XIV

[telwen]

Еще среда же?Обещала ведь в среду...
Все с этими выходными-невыходными перепуталось...
А тем не менее повесть медленно движется к завершению...
Дальше в пятницу...

ГЛАВА XIII.
Кто идет?

— Кролик, мой мальчик,— наклоняясь над спящим ребенком, шептала, будя сына, Ганзевская. — Проснись...
Но мальчик спал тем крепким сном, которым способны во всякое время и при всяких обстоятельствах спать одни только дети.
Зато Лина поднялась на локоть и широко раскрыла испуганные глаза:
— Что такое? Ян вернулся? Господи!
— Нет, нет, но мы сами имеем возможность вырваться отсюда. А завтра присоединится к нам Ян.
И, сказав это, Зоя Федоровна быстро надела верхнее платье, помогла одеться Лине, разбудила Ганусю, и все трое принялись снаряжать спящего Кролика в дорогу. Затем молодая женщина с сыном на руках, а за нею Лина и Гануся вышли в сени.
— Опять они! — прошептала вдруг, едва устояв на ногах от испуга, Лина, лишь только они переступили порог квартиры.
Действительно, статный, белокурый и сероглазый германский офицер, а за ним и невысокого роста солдат шагнули навстречу женщинам. Другой солдатик, еще поменьше, вынырнул из темного угла сеней и, к немалому изумлению Ланы и Гануси, шепнул по-русски:
— Ради Бога, не пугайтесь... Это свои... друзья...
И тотчас же обернувшись к «офицеру», произнес по-немецки приложив руку к каске:
— Как прикажете поступить, господин лейтенант?
Тот, кого назвали «лейтенантом», нахмурил темные брови, многозначительно кашлянул и проговорил по¬-немецки нарочно настолько громко, чтобы его мог услышать проходивший в эту минуту мимо дома небольшой германский патруль.
— Господин майор приказал немедленно доставить пленных по назначению!
В полутьме, слегка озаренной заревом еще дымившегося пожарища, Зоя Федоровна разглядела странную улыбку, мелькнувшую на безусом лице юного лейтенанта. Затем невысокий тоненький солдат в форме баварского пехотинца, вместе с Димой, одетым в такую же форму, выстроились с другой стороны её и дрожащей от страха Лины.
— Марш! — скомандовал лейтенант и небольшая группа двинулась вверх по темной улице.
Страшное зрелище представлял теперь полуразрушенный немцами город. Многие дома были наполовину разрушены снарядами, в других все оконные и дверные окна разбиты... Разломанная, исковерканная мебель, вернее, разрозненные части её валялись здесь и там. Кой-где еще дымились спаленные дома.
— Кто идет? — то и дело раздавался грозный окрик немецких патрулей, попадавшихся им навстречу.
И всякий раз молоденький лейтенант отвечал одной и той же, словно заученной, фразой:
— По приказанию господина коменданта веду пленных на место назначения.
Удовлетворяясь таким ответом, патрули освобождали дорогу и пропускали вперед путников.
Таким образом «пленные» и их «конвой» миновали площадь магистрата и другие улицы, поровнялись с громадным зданием завода и подошли к городской заставе. Тут двое часовых, с ружьями наперевес, внезапно преградили им дорогу.
— Кто идет?
Много раз уже повторенная фраза опять уверенно и плавно раздалась в ответ.
Но часовые по-прежнему не спускали ружей.
— Пароль и пропуск — прозвучал снова голос одного из вих.
Минутное молчание... Недолгая пауза, показавшаяся целой вечностью для исстрадавшейся Ганзевской и ничего не понимавших и плачущих от страха Лины и Гануси.
И вдруг их молодой спутник, с погонами лейтенанта, внезапно затопал ногами и закричал сердито, наступая на солдат:
— Пропуск? Какой вам пропуск, когда мы поймали шпионов и по приказанию господина коменданта ведем их куда следует. — Дорогу нам, черт возьми!
Никогда еще, до этого случая, не был так доволен Марк Каменев своим совершенным знанием немецкого языка. Богатый мальчик, он с самаго раннего детства был окружен иностранными гувернерами и превосходно говорил по-французски, по-английски и по-немецки. Теперь один из этих языков так неожиданно и кстати пригодился ему!
Столь властный начальнический тон повлиял невольно на часовых; они повиновались и, козыряя офицеру, пропустили его и его спутников за городскую черту. Здесь стояла артиллерия и не вошедшая в город пехота. Мимо неё, пользуясь сравнительною темнотою, маленький отряд пробирался дальше по направлению к лесу. Кавалерийский разъезд встретился им в полуверсте от заставы. Но он уже не был страшен Марку и его спутникам. Впереди, в нескольких сотнях шагах, грозно темнели гиганты-деревья глухого многоверстного леса.
— Ну, вот, теперь вы в безопасности, — после часовой ходьбы вступая под своды лесной опушки, с живостью оборачиваясь к усталым, измученным женщинам, произнес Марк.— Я не знаю, удастся ли нашим раздобыть вам телегу, которая доставит вас куда вы пожелаете. Я приказал членам «Зоркой Дружины» разыскать ее для вас, но их еще нет. Не угодно ли пока отдохнуть в нашем временном убежище, над устройством которого мы довольно поработали.
При этих словах Марк вынул из кармана маленький электрический фонарик и осветил им окружающую местность.
Зоя Федоровна, руки которой ныли от усталости под тяжестью шестилетнего крупного мальчика, с восторгом приняла предложение об отдыхе. И Лина, все продолжавшая находиться в полном недоумении, тоже мечтала о нем.
Слабый, чуть заметный огонек, ответно засиял в чаще.
— Там наша землянка, — произнес Марк, — временная стоянка «Зоркой Дружины». Там вы перекусите и отдохнете.
— И там же увидите еще одну старую знакомую, — добавил Дима с легкой улыбкой.

ГЛАВА ХIIV.
В землянке.

Едва только Зоя Федоровна вступила в крошечное, наспех вырытое в чаще леса помещение, скорее похожее на логовище дикого зверя, нежели на людское жилище, как две смуглые, тонкие ручонки обвились вокруг её шеи.
— Барынька, миленькая!.. Уж как я рада вас видеть... Уж как счастлива, что Димушке с Марком и Стасем привелось вас найти в городе вашем...
В эту минуту в землянку вступила сестра Зои Федоровны. Маша ее сейчас же узнала, вспомнив, при какой обстановке обе они встретились в первый раз.
В сердце девочки, однако, не поднялось, не воскресло то чувство горечи и обиды, которое оставила в Маше эта первая встреча. И Маша, чуть завидев Лину, немедленно повернулась к ней и, со свойственной ей искренностью и восторженностью, заговорила:
— Здравствуйте, барышня! Не ожидали увидеть меня? Не ожидала и я вас вновь повстречать, и сказав это, Маша нерешительно протянула руку Лине.
Молодая девушка с самого пробуждения продолжала находиться, как во сне. Молодые «германцы» в касках, внезапное ночное путешествие, приход в лес и землянку и совсем уже не¬ожиданная встреча с Димой и Машей,— все это так поразило, ошеломило Лину, что она не могла разобраться во всем случившемся.
Послышался едва уловимый звук из чащи и вдруг, при свете маленького костра, разложенного на дне землянки, хозяева и гости увидели в отверстие входа очертания приближающейся телеги.
— Вот и готово! Можете ехать туда, куда вам надо,— произнес Марк, обращаясь к Ганзевской.
— А ведь я хорошо сделал, не правда ли, послав наших на всякий случай разыскивать лошадь?
— Я не знаю, как благодарить вас, господа? — начала растерянная до слез Ганзевская.— Я не знаю ни целей, ни деятельности вашей, но судя уже по одному смелому и благородному поступку, который вы совершили сейчас, я могу сказать, что...
Проснувшийся в эту минуту Кролик помешал матери договорить.
— Мама, где мы? — широко раскрывая изумленные глазки, произнес ребенок. Ему наскоро и кратко объяснили в чем дело.
— Мосье Дима, я до сих пор не могу опомниться от неожиданности нашей встречи,—начала Лина, приходя в себя от своего недавнего испуга и снова принимая свой обычный кокетливый тон.
Но Диме было не до неё. Он стоял около Маши, держал руку девочки и говорил:
— Вот видишь, как все складывается отлично. Добрая Зоя Федоровна берет тебя с собою... Ты пробудешь у неё все время, пока мы не исполним того, что задумали, а потом снова присоединишься к нам…
— Но, Димушка! — послышался робкий, приглушенный слезами голосок.
— Мы так решили, Маша. Сейчас ты бы положительно стеснила нас... А у Зои Федоровны тебе будет отлично.
— О, в этом вы можете быть совершенно спокойны. О вашей маленькой Маше я буду заботиться не меньше, как о моем Кролике! — горячо вмешалась Ганзевская в беседу.
— Ну, а пока в путь-дорогу! Терять время не стоит. Завтра, надо надеяться, ваш супруг уже будет с вами...— сказал вдруг Марк, и жестом пригласил из землянки женщин и Кролика, которого он подхватил на руки и первым посадил в телегу.
Кучером взялся быть Сережка, который должен был довезти их до самого фольварка.
Маша, уезжавшая по желанию Димы и других членов «Зоркой Дружины», чуть ли не рыдала, расставаясь с ними, несмотря на все уверения Марка и Димы, что она вернется снова, лишь только они все уйдут подальше от занятого неприятелем города.
— Я приду навестить тебя в фольварк, как только можно будет! — успел крикнуть Дима своей маленькой приятельнице, когда телега двинулась под прикрытием деревьев.
— Тише, смотри, поезжай, Сережка! Чтобы шуму ни-ни... — строго приказал мальчику Марк. — А назад скорее, ты нам понадобишься... Ну, трогай! Айда, с Богом!..
И Марк махнул на прощанье своей германской каской.

@темы: текст, Чарская, Дикарь, Задушевное слово

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА XI , ГЛАВА XII

[telwen]

ГЛАВА XI.
Несчастье

Пани Зося Ганзевская с маленьким сынишкой Кроликом и сестрой Линой, приехавшей к ней из Петрограда погостить, не находила себе покоя.
Германцы с рассветом вошли в город и так внезапно, что Зоя Федоровна или, как ее тут называли, пани Зося не успела выехать с сестрою и маленьким Колею — он же Кролик— в фольварк её мужа, чудесно укрытый в ложбине между двумя лесами и находящийся верстах в 30-ти отсюда. В фольварке пока было бы вполне безопасно.
Но неприятель вошел с такой стремительностью в город, что ни о каком бегстве не могло быть и речи.
Инженер Ян Павлович Ганзевский был потребован вместе с другими влиятельными жителями города в магистрат, где уже заседал германский штаб, и все утро не возвращался оттуда.
Зоя Федоровна была в отчаянии. Лина ныла и плакала все утро, Кролик неустанно звал папу.
По городу разъезжали германские патрули. Здесь и там слышались короткие револьверные и ружейные выстрелы.
При каждом таком выстреле, Зоя Федоровна вздрагивала и прижимала к себе Кролика, а Лина, заламывая руки, стонала на всю квартиру.
— Опять... Боже мой, опять! О, если бы я знала! Если бы я знала, что все так будет, разве бы я приехала сюда! Разве бы я поехала в этот ужас, в этот Содом?И что меня понесло сюда...
Зоя Федоровна подняла свои грустные глаза на сестру.
— Перестань, Лина... II без тебя тяжело. Я не знаю, что с Яном, и мучаюсь этой неизвестностью, а ты еще усугубляешь мои мученья своим нытьем. Хотя бы взяла пример с ребенка... Ты видишь, он держит себя молодцом. Поцелуй меня за это, Кролик, радость моя, — закончила она, протягивая руки к мальчику.
Кролик, у которого в его темно-карих, таких же красивых глазах, как и у Зои Федоровны, стояли слезы, поспешил исполнить желание матери и, крепко обняв её шею маленькими ручонками, прильнул к её груди.
— Но ведь папочка вернется, неправда ли, мамуля? — шепнул он ей на ухо.
— Да, да, вернется, моя радость. Господь будет милостив к нам,— прошептала молодая мать, сжимая в своих объятьях ребенка и утешая его, но сама, однако, плохо веря в свои утешения.
Тяжелый день стал, наконец, клониться к вечеру. Ранние ноябрьские сумерки окутывали землю.
Служанка принесла обед и в уютной, хорошенькой квартирке Ганзевских засветилось электричество. А Яна Павловича все еще не было.
— Обедайте без меня, я подожду Яна, — обращаясь к сестре произнесла, взволнованная до последней степени отсутствием мужа, Зоя Федоровна и стала завязывать салфетку вокруг шейки сынишки.
Вдруг страшный удар потряс стены дома, где находилась квартира Ганзевских... За ним второй, третий... Миска с супом выпала из рук подававшей обед служанки и разбилась вдребезги. В тот же миг отчаянные крики и вопли, раздавшиеся на улице, долетели до слуха испуганного маленького семейства.
— Боже мой! Боже мой! Мы пропали! — простонала, ломая руки, Лина.
Но её старшая сестра не потеряла присутствия духа.
— Гануся, — проговорила Она, обращаясь к служанке, — сбегай поскорее узнать, в чем дело.
— Ах, что там узнавать! И без того видно, что они разрушают дома... Верно, что-то случилось...
Лина истерически зарыдала. Кролик, по примеру тетки, тоже ударился в слезы.
Зоя Федоровна не знала, что делать. Слезы сестры и сына приводили ее в отчаяние. Участь мужа не давала покоя. Где он? Что с ним? Не покончили ли с ним?
Пальба все не прекращалась. Ружейные выстрелы чередовались с пушечными. Где-то поблизости со свистом и грохотом разорвался снаряд.
Вбежала бледная, как смерть, Гануся и, захлебываясь от волнения, проговорила:
— Германцы хотят уничтожить город, если им не выдадут тех, кто стрелял утром по ихним войскам... А кто стрелял? Никто не стрелял, о Господи! Выдумали только... А о барине ничего не слыхала... Словно и след простыл... Пани Зоя!.. Золотце мое, голубочка!.. Берите вы паныча с паненкой да ступайте в погреб... Все соседи попрятались в погребах... Дождемся там пана Яна, приведет Господь...
— Да, да, скорее, Гануся, милая, и Бери Лину и Кролика, а я побегу... ненадолго...
— Куда, пани дорогая? Куда?
— К магистрату побегу... На завод... Узнать, где муж, куда они его девали?
— Ай, пани, не ходите! Гляньте, страсти какие на улице!.. — в ужасе простонала верная служанка и, схватив за руку Зою Федоровну, подтащила ее к окну.
То, что увидела за окном Ганзевская, заставило ее вздрогнуть от ужаса.
Вся улица перед их домом была запружена войсками. А между ними, как стадо животных, стиснутая со всех сторон, медленно двигалась толпа арестованных обывателей.
Неожиданно громкий, резкий стук в двери заставил Зою Федоровну рвануться от окна и схватить на руки Кролика. Кто стучит: враг или друг, она, конечно, не знала.
Стук через минуту повторился.
— Боже мой, не отворяй! Это германцы, Зоя! — испуганно хватаясь за руку сестры, прошептала Лина.
И, как бы в подтверждение её слов, громкие голоса зазвучали на лестнице.
— Откройте, или мы сломаем дверь! — разобрали перепуганные насмерть женщины немецкий окрик.
— В погреб, пани, в погреб! — прошептала побелевшими губами Гануся,
Но было уже поздно предпринимать что-либо.
С треском, под тяжестью налегших на нее многих людей, соскочила с петель дверь. Дюжина пруссаков под предводительством совсем еще молоденького поручика, почти мальчика, ворвалась через прихожую в столовую.
— Так-то вы исполняете приказание коменданта? Или вы не знаете, что каждый обыватель обязан брать известное число наших доблестных воинов в свою квартиру? — грозно нахмурив белесоватые брови, произнес молоденький поручик.
При первом же взгляде на этого офицерика весь недавний ужас Зои Федоровны внезапно пропал. Чувство страха сменилось изумлением. Она положительно где-то видела эту высокую, жидкую фигуру, затянутую сейчас в узкий мундир, и эту белобрысую голову с маленькими глазками, осененными совершенно бесцветными ресницами, под такими же бровями. Да и весь надменно-напыщенный вид этого юного франта в уланской форме напоминал ей знакомую, где-то однажды виденную фигуру.
— Зоя! Да ведь это барон! Молодой барон Герман фон Таг! — радостно вырвалось в тот же миг из груди Лины.
И она, схватив болтавшийся у неё на груди лорнет, поднесла его к глазам и минуту спустя, не без кокетства, проговорила, обращаясь к поручику:
— О, как я рада вам, барон! Я вас сразу узнала, несмотря на военную форму, которая, кстати сказать, вам очень к лицу. И вы меня тоже узнали срази, не правда ли ? Помните, мы обедали и танцевали прошлой весной в «Озерном» — имении Всеволодских? О, как я счастлива, сама судьба посылает вас сюда! Какой счастливый случай, барон, что именно вы, наш старый знакомый, а не кто-нибудь дру¬гой попали на постой в нашу квартиру.
Все это Лина выговорила залпом, не переставая кокетливо улыбаться и заглядывать в глаза молодому прусскому офицеру.
Но эта взволнованно-радостная речь не вызвала на мало выразительном лице барона ни тени улыбки.
— Какой я вам старый знакомый, фрейлейн? — резко прозвучал деревянный голос Германа фон Тага. — У меня не может быть, да и не желаю я иметь знакомых среди вас, русских, злейших врагов моего императора и моей страны. Я германский подданный и офицер прусской службы, фрейлейн, и ничего общего у меня с вами нет. Мы, бароны фон Таг, мой отец и я сам, с матерью и сестрою уехали из вашей страны, и с этим отъездом у нас порвалась последняя связь с Россией. Перед вами прусский офицер, который именем своего кайзера, требует всего необходимого для себя и своих подчиненных... — Но...
Зоя Федоровна не дала произнести что-либо младшей сестре. С пылающим от волнения лицом и прыгающими губами выступила она вперед. Её кроткие глаза преобразились. Огнем гнева и негодования горели они сейчас.
— Я удивляюсь вам, господин офицер, — произнесла она резко, смеривая взглядом с головы до ног всю несуразную фигуру франта-улана. — Вместо того, чтобы быть благодарным приютившей вас, вашего отца, и всю вашу семью так гостеприимной России, вы позволяете себе бранить ее, называть ее варварской страной, укорять в том, в чем она не виновата. Ведь никто иной, как ваш кайзер начал эту войну...
— Довольно! — неожиданно стукнув палашом об пол, крикнул визгливо Герман. — Довольно! Замолчите, сударыня, или я сумею заставить вас замолчать. И если вы не желаете быть расстрелянной, извольте выдать тотчас же всю провизию, что имеется в доме и приготовить обед, а также отвести комнаты для меня и моих солдат.
И грубо толкнув хозяйку дома, он совсем дерзко заключил:
— Эй, пошевеливайтесь! Если не хотите, чтобы с вами было худо, извольте повиноваться тотчас же, шутки с нами коротки! Не то — суд и расстрел!

ГЛАВА XII.
Ночной посетитель.

Пальба по городу давно умолкла... Воцарилась сравнительная тишина. И в маленькой квартирке Ганзевских настала также ночная тишина, нарушаемая только храпом германцев, расположившихся в четырех комнатах, как у себя дома. Постели хозяев, диваны и сдвинутые кресла служили им ложем.
В распоряжении хозяев оставлена была одна прихожая, и здесь они кое-как устроились на ночь. Кролик спал на сложенном несколько раз шерстяном платке, разостланном на полу; вместо одеяла, он был прикрыт осенним пальто матери. Бедный маль¬чик поминутно вздрагивал и вскрикивал во сне.
Лина лежала на четырех стульях, сдвинутых вместе, с каким-то свертком, вместо подушек, в головах. Непривычное ложе не помешало ей заснуть крепким сном: пережитые волнения оказали свое действие. Спала и Гануся, протянувшись на полу, возле маленького паныча. Не могла только заснуть сама Зоя Федоровна.
Зоя Федоровна глубоко задумалась, сидя в кресле, в котором решила провести эту ночь. Где Янек? Что будет завтра с нею самой, с Кроликом, Линой и с верной Ганусей,— только знает один Бог...
Тихий, чуть слышный шорох на лестнице привлек внимание Ганзевской.
Как ни была потрясена и взволнована молодая женщина, она не могла не различить раздавшихся и, словно, крадущихся за дверью шагов. Эта дверь была не закрыта на задвижку и лишь притворена по приказанию грозных постояльцев. И глаза Зои Федоровны с испугом и надеждой устремились на дверь.
«Это Янек! Это возвращается он, дорогой, милый! — промелькнула в голове быстрая мысль.—Кто же, как не он, будет красться так ночью?»
Она рванулась вперед, вся дрожа от волнения и радости.
Дверь медленно и тихо отворилась...
С легким криком испуга Ганзевская отступила назад.
Порог прихожей переступил небольшого роста германский солдат, закутанный в шинель, и в каске, низко надвинутой на лоб.
В два прыжка молодая женщина отскочила в угол, где спали Кролик, Лина и Гануся, и закрыла их всех собственной Фигурой.
— Я не знаю... зачем вы пришли... но лучше убейте меня и не трогайте их, ни в чем неповинных, — прошептала она по-немецки, умоляюще складывая на груди руки.
—Успокойтесь, ради Бога... Или вы не узнаете меня? — услышала Зоя Федоровна молодой, придушенный голос, показавшийся ей до странности знакомым даже в этот миг волнения и тревог.
Рука незнакомца поднялась к каске... Скользнула на пол серая шинель, и Ганзевская увидела курчавую, черную голову и совсем юное, до странности знакомое, лицо...
Минута напряжения памяти — и она вспомнила.
— Дикарь! Дима! Откуда вы? — радостным шепотом, протягивая обе руки навстречу юноше, прошептала изумленная Зоя Федоровна.
— Объясню вам все потом... Сейчас нет времени, сейчас каждый миг дорог. Мы, я и мои товарищи пробрались к вашему городу... Необходимо произвести кой-какие разведки здесь и в окрестностях. Я и еще двое моих товарищей добыли военную прусскую форму. Маша — вы помните маленькую Машу, к которой вы так сердечно отнеслись когда-то в «Озерном»? — дала мне ваш адрес, по которому мне и удалось добраться до вас...
— Как, и Маша здесь?
— Да, и она тоже с нами, не здесь, конечно, всем нам здесь было бы опасно. Она скрывается вместе с остальными членами «Зоркой Дружины» в надежном месте. А я хотел вас просить именно о ней. Пока я и мои товарищи будут орудовать здесь, в окрестностях, не можете ли вы приютить у себя Машу? Мы были бы так благодарны за это. Хотя девочка и не отстает от нас и проявляет чудеса выносливости и мужества, но мы не можем рисковать больше ею.
— Да, да, конечно... Но, Боже мой! Каким образом вы очутились здесь? Лина болтала мне что-то о странном уходе вашем из дома, о котором говорил весь ваш город. Но, как вы попали сюда?
— Не надо, не надо, дорогая Зоя Федоровна! Я вам все объясню, потом, позднее, когда вы будете в безопасности и на пути в ваш фольварк...
— Но я не тронусь отсюда, пока мой муж не вернется к нам... Я не могу уехать без него! — произнесла в отчаянии Зоя Федоровна.
— А по-моему вы должны уехать. Ваш муж вне опасности. Он и прочие видные граждане города взяты в заложники до уплаты контрибуции. Но эта уплата состоится завтра, может быть, даже и раньше, насколько я успел узнать, и будет внесена коменданту города. Следовательно, ваш муж вместе с другими будет освобожден и присоединится к вам. Вам же здесь оставаться не следует. Позвольте мне вывести вас с ребенком. Я вернусь сюда снова, чтобы исполнить еще кое-что задолго до наступления рассвета; дождусь вашего мужа и укажу ему, где вы с семьей. Собирайтесь же в путь скорее. Мы проведем вас за городскую черту, выведем до ближайшего селения, а там вы найдете телегу и доедете до фольварка... Где ваш мальчик? Это он спит здесь?О, какой милый!
Зоя Федоровна слушала своего юного избавителя и ей казалось, что она видит все это во сне. Так неожиданно, так сказочно-внезапно было появление этого славного юноши в её разоренной квартире.И несмотря на всю необычайность и внезапность этой встречи, она не могла не заметить, как изменился этот мальчик, каким мужественным и смелым стало его лицо. Да, такому, несмотря на молодость, можно довериться вполне.
— Хорошо... Я сейчас подниму и соберу своих... Моя сестра здесь тоже... Вы помните Лину?.. Она несколько легкомысленна, и я боюсь ей рассказать про нашу встречу. Боюсь, что она испортит все дело. Вы же выйдите на лестницу и подождите нас там. Мы сейчас будем готовы.
И, сказав это, Зоя Федоровна подошла к Кролику и стала осторожно будить его, а Дима, снова накинув на себя серую шинель и каску, спешно вышел из прихожей квартиры Ганзевских.


Дальше будет во вторник или в среду

@темы: текст, Чарская, Дикарь, Задушевное слово

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА IX, ГЛАВА X

[telwen]

ГЛАВА IX
Обещание исполнено.

Караул, стоявший на дворе и у ворот фольварка, был очень удивлен тем, что «цыганят» отпускают на все четыре стороны.
Солдатам они с самого начала показались весьма подозрительными, и они были уверены, что случайные гости, если не подвергнутся казни за шпионство, то во всяком случае будут задержаны до выяснения всех обстоятельств, приведших их в фольварк.
Однако, распоряжение начальства коренным образом повлияло на мнение солдат. Раз начальство отпустило «цыганят» и даже приказало снабдить их припасами, следовательно, это — настоящие «цыганята», притом, видно, взявшиеся оказать германцам какую-либо услугу. В таком случае они заслуживают дружелюбного внимания к себе.
И солдаты, бывшие на дворе, принялись всячески ухаживать за «цыганятами». О надзоре за ними и речи уже не могло быть. Сами солдаты потащили на телегу мешок с овсом и добрую охапку сена, но этим не удовольствовались «цыганята».
Маша,пользуясь предоставленной свободой, схватила из сарая чуть ли не двухпудовый мешок с овсом, который скоро оказался в телеге. То же сделали по нескольку раз Лео и его товарищи.
Германцы это замечали, но, добродушно настроенные к «цыганятам», не мешали.
— На то они и цыгане, чтобы воровать и брать больше, чем нужно,— хохоча сказал один из солдат своим товарищам.
Те с ним согласились и не думали препятствовать «цыганам» предаваться их «природной привычке».
Члены «Зоркой Дружины», конечно, делали вид, что ничего не понимают и нагрузили, наконец, телегу так, что лошадь еле двинула ее с места.
— Дело сделано, урр... — начал было Лео, когда они уже были довольно далеко от фольварка, но в тот же миг рука Маши легла на его губы.
— Молчи! Они могут еще услышать...
— Тссс! — вмешался также Веня. — Заворачивай налево! Здесь уже наши должны быть!..
— Какое там! — недоверчиво пожал плечами Лео. — Ведь мы отъехали не больше версты от фольварка.
Но в эту минуту раздалось еле слышное ржание лошадей. Маша даже уловила два русских слова.
— Наши, никак наши! — не могла уже удержаться от радостного восклицания Маша.
Члены «Зоркой Дружины» не ошиблись. После того, как они уехали с целью добыть фураж для казаков, Мануиленко раскаялся в том, что отпустил детей на верную гибель. Своими мыслями он поделился с урядником, от которого узнали казаки.
Те были готовы отправиться немедленно на выручку смельчаков, но Мануиленко, разумеется, не разрешил. Он только отрядил пять человек, дав им поручение узнать, что сталось с юными храбрецами.
С этими-то пятью казаками, старавшимся набрести на след юнцов, и столкнулись теперь члены «Зоркой Дружины».
Если до сих пор они все еще боялись погони, то сейчас у них пропал всякий страх.
«С нами казаки, и ничто уже не страшно», — думал Веня, повеселев и принявшись болтать с Машей.
Если раньше дружинники плелись пешком, чтобы не увеличить груза, который и так был не по силам крестьянской лошаденке, то теперь они все трое—Маша, Веня и Лео пристроились в телеге на мешках с овсом и на сене и изо всех сил погнали лошадку.
Задолго до рассвета вернулись юные разведчики вместе с казаками в деревушку.
Мануиленко не спал и ждал их у дверей занимаемой им халупы.
— Здорово, молодцы! — радостным бодрым голосом приветствовал он возвращающуюся с нагруженной телегой молодежь и казаков.
— Здравия желаем, ваше благородие! — отвечали заодно с удальцами и юные бойскауты.
— Доложу непременно корпусному командиру о вашей заслуге, — сияющий от радости, несколько раз повторил офицер.
— Благодарю вас, господин сотник, от имени всех моих товарищей, — ответил Марк, как старший в «Зоркой Дружине».
Телега была немедленно разгружена, и изголодавшиеся казацкие лошади основательно подкрепились.
— А это для вас, господин офицер,—достала со дна телеги какой-то сверток Маша и протянула сотнику.— Утащила из-под носа у германцев.
В свертке оказались— пирог, жареная курица и еще что-то.
Мануиленко невольно улыбнулся и погладил по голове девочку. Он предложил закусить всем вместе, и на это предложение члены «Зоркой Дружиных не могли не согласиться. Здоровые, молодые желудки, остававшиеся впроголодь за полутора суток скитаний по лесам и болотам в поисках за неприятелем,властно заявляли о себе, и молодежь с завидным аппетитом вместе с Мануиленко мигом уничтожили захваченные припасы. А когда сырая осенняя ночь вывела не менее сырое и дождливое утро,—сотня Мануиленко и «Зоркая Дружина» были уже далеко от польской деревушки, куда с часа на час неминуемо должны были вступить враги.

ГЛАВА X.
«Зоркая Дружина» действует.

— Еще с полчаса ходьбы и мы у места.
— Мне, кажется, что мы не туда идем.
— Не может быть... В этом направлении ясно слышна была пальба.
— Как странно, а зарево с востока.
— Это горит какой-нибудь фольварк.
— Ты устала, Маша? Может быть сделать привал?
— Нет, нет! Я могу идти, не надо останавливаться из-за меня...
Черные глаза девочки с мольбою обводят взглядом окружающих.
Уже около двух месяцев скромно и тихо действует «Зоркая Дружина» и уже не мало пользы принесла русским передовым отрядам. Ловко крадучись по местности, кишащей неприятелем, она выслеживала расположение и направление врага, разузнавала его намерения, донося обо всем ближайшим нашим частям. Молодые добровольцы, однако, не довольствовались разведочной службой. Они несли также и санитарные обязанности: разыскивая раненых, оказывали им первую помощь и помогали добираться до перевязочных пунктов.
Маша не отставала от своих друзей. Она научилась перевязывать раны, накладывать бинты и повязки, но для этого у неё оставалось немного времени, так как на её обязанности лежало продовольствование «Дружины» — приготовление чая, завтрака, обеда, ужина и прочего. Пользуясь коротким привалом где-нибудь в оставленных окопах или покинутой халупе, девочка, пока спали её друзья, стирала их белье или чинила им одежду. Выносливая и сильная, она не доставляла никому хлопот и пользовалась общей любовью.
С трогательной заботливостью относились к ней члены «Дружины». Они отдавали ей лучшие куски, несли ее на руках, когда она уставала; уступали ей удобный уголок на привалах. Особенно проявляли свои заботы к ней Веня Зефт и Лео. Не было у «Зоркой Дружины» основания жалеть и о том, что приняли в свою среду Сережку. Он проявлял какую-то отчаянную смелость; не задумываясь, подползал к самым позициям неприятеля и, высмотрев и вычислив его силы, доносил куда следует. Не раз даже Марк и остальные удерживали Сережку от его безумных похождений.
— С ума ты сошел! Или не знаешь, что германцы особенно жестоко расправляются с разведчиками?
— А, вздор! Семи смертям не бывать, а одной не миновать! — отвечал в таком случае Сережка.
Былого бродягу, воришку и отчаянного забияку положительно нельзя было узнать: он весь горел желанием принести как можно больше пользы своим товарищам и общему делу. Впрочем, у него было с кого брать настоящий пример.
Теперь они пробирались туда, где с самого рассвета слышался гром пушек и высоко над вершинами леса стлались облака густого дыма. Там, как они слышали от беженцев, встреченных по дороге, уже находились германцы, происходил бой, значит есть раненые. А где есть раненые, там далеко не лишними окажутся девять пар рук. Кстати юные дружинники, может быть, сумеют проведать что либо о дальнейших намерениях неприятеля и донести в штаб.
— Вперед же, вперед! — командовал Марк и, окрыленные его бодрым голосом, члены маленькой, храброй дружины шагали вперед, чем дальше, тем быстрее.

Что-то главы ну ОЧЕНЬ маленькие .Но дальше будет в воскресение или в понедельник.

@темы: текст, Чарская, Дикарь, Задушевное слово

---

А.Н.Анненская

[telwen]

Не смотря на то, что немногие читатели выразили желание узнать больше о старинных детских писателях (коллегах Чарской), я не могу вас не познакомить с замечательной писательницей А.Н.Анненской.
Я много думала тут вчера,как и что написать вам о ее творчистве, и даже написала, но это все не важно.Главное эти повести и рассказы хорошие и мне очень нравятся.
Вот статья о ней, написанная Е.Путиловой.
Если продраться сквозь биографию написанную, как мне кажется, чересчур в советском духе, то там написано много интересного об ее книгах.
http://az.lib.ru/a/annenskaja_a_n/text_0050.shtml

А вот собственно и рассказ:

А.Н.Анненская

Надежда семьи

В небольшой, скудно меблированной комнате, игравшей роль и спальни, и детской, собралось все семейство бедного петер­бургского чиновника, Ивана Алексеевича Смирнова. Девочка лет двенадцати уселась на окно и, пользуясь светлыми июльскими сумерками, с жадностью читала книгу; мальчик лет восьми рас­ставлял по столу какие-то странные фигуры, вырезанные им самим из бумаги и изображавшие в его игре солдат; двое других маленьких мальчиков окрутили веревочками ножки стульев и колотили тесемочными хлыстиками своих вообра­жаемых лошадок. А мать убаюкивала на руках свою младшую трехмесячную дочь.
-- Ну, что, заснула наконец девочка? -- спросил у жены Иван Алексеевич, входя из соседней комнаты.-- Мне надо с то­бой поговорить.
-- Да, она спит. Я сейчас к тебе приду,-- отвечала Елиза­вета Ивановна.
Она бережно отнесла ребенка в его кроватку, стоявшую в заднем углу комнаты, и, захватив со стола разорванный детский чулочек, уселась у окна штопать его.
-- Флегонт Михайлович отказал своему писарю,-- начал Иван Алексеевич, видя, что жена готова слушать его.-- Он предлагает мне у себя работу. Писать придется по вечерам, часа полтора-два в день, а жалованья он дает сто рублей в год.
-- Сто рублей немалые деньги,-- задумчиво проговорила Елизавета Ивановна.-- Нам бы они пришлись очень кстати -- только не тяжело ли это будет тебе? Ты и так хворал всю зиму, а доктор говорил, что тебе нужно поменьше зани­маться.
-- Что делать! Потружусь, пока хватит сил,-- вздохнул Иван Алексеевич.-- Надо же о них подумать,-- он указал на детей.-- Вон, Маше тринадцатый год пошел. В школе, говорят, она уже весь курс прошла; на эти деньги мы могли бы отдать ее в гимназию.
-- В гимназию? -- удивилась Елизавета Ивановна.-- Что ты затеял! А я думала, что она теперь кончит ходить в школу да будет мне в домашней работе помогать. Одной мне уж очень трудно приходится: и с детьми нянчиться, и шить, и мыть на всех вас.
-- Знаю я, что нелегко! Да ведь жалко девочку-то! Она такая способная, прилежная к ученью! В школе ею не нахва­лятся. Что ей делать дома? Учиться шить да детей нянчить? Это она и теперь уже умеет. А дадим мы ей средства кончить курс в гимназии, выйдет из нее образованная девушка, так она будет обеспечена на всю жизнь, всегда сумеет заработать кусок хлеба, да и нас поддержит на старости лет. Маша, хочешь поступить в гимназию?
Девочка была так занята чтением, что не слышала разго­вора родителей. При вопросе отца она быстро подняла голову и глаза ее засветились радостью.
-- В гимназию? Еще бы не хотеть! -- вскричала она.-- Да разве это возможно?
-- А тебе еще не надоело ученье? Хочется сделаться об­разованной барышней?
-- Конечно хочется! И как еще! Да ведь и для вас хорошо будет, если я кончу курс в гимназии. Помните, тетенька рас­сказывала про одну свою знакомую барышню, которая училась в гимназии, а теперь дает уроки и получает шестьдесят руб­лей в месяц? И я также стала бы давать уроки и все зара­ботанные деньги отдавала бы вам! А потом я могла бы учить братьев и сестер. Уж вам не пришлось бы платить за них в школу!
-- Ишь сколько насулила! -- с улыбкой заметил Иван Алек­сеевич.-- Поверить ей разве на слово, Лиза, а? Может, и вправду не забудет нас, стариков?
-- Знаешь, Маша, что для тебя делает отец? -- обратилась к дочери Елизавета Ивановна.-- Он хочет взять еще лишнюю работу, чтобы платить за тебя в гимназию!
Маша бросилась на шею отца; от волнения она не могла произнести ни слова, но по слезам, заблиставшим в глазах ее, по той нежности, с какой она ласкала Ивана Алексеевича, родители видели, что по крайней мере в эту минуту нельзя сомневаться ни в ее благодарности, ни в ее добрых намерениях.
Иван Алексеевич взял предложенную ему работу и проси­живал за скучною перепискою бумаг те вечерние часы, которые прежде проводил в кругу семьи, отдыхая от дневных трудов. Маша целые дни училась, приготовляясь к экзамену, а Ели­завете Ивановне приходилось одной и нянчиться с малюткой, и смотреть за старшими детьми, и шить на всю семью, и мыть детское белье, и помогать старой кухарке готовить обед. Она не жаловалась на это, но иногда говорила мужу:
-- Учится наша Маша много, да кто знает, будет ли толк с ее ученья. А нам оно тяжело приходится: ты в эти дни как будто еще больше исхудал!
-- Полно, оставь, не говори этого девочке, -- отвечал Иван Алексеевич,-- пусть себе учится, не надо мешать ей!
Маша очень удовлетворительно выдержала экзамен в чет­вертый класс гимназии. Она вернулась домой такая радостная и довольная, с таким оживлением мечтала о занятиях в гимна­зии и о своих будущих трудах на пользу семьи, что лицо Елизаветы Ивановны прояснилось и она стала без страха ду­мать о превращении своей дочки в образованную барышню. Одно несколько смутило ее: заботы Маши о своем туалете.
-- Маменька,-- сказала девочка на следующее утро после экзамена,-- в чем же я буду ходить в гимназию? Неужели в ситцевых платьях, как я ходила в школу? Ведь это, пожалуй, нельзя!
-- Что же делать, дружок! -- отвечала Елизавета Иванов­на-- У меня было припасено пять рублей тебе на шерстяное платье, да как заболела Лелечка, все пришлось истратить на доктора да на лекарство. Походишь и в ситцевом!
-- Да это стыдно, маменька!
-- Что же за стыд такой! В гимназии учатся не все богатые девочки, там, я думаю, есть и бедные; да и богатые ходят туда не для щегольства. Кто занят ученьем, тому и в голову не придет рассматривать, как одеты другие!
"Пожалуй, и в самом деле в гимназии не обращают внимания на одежду", -- подумала Маша, успокоенная разумными сло­вами матери.
Елизавета Ивановна своими руками вымыла и выгладила ей старое ситцевое платье, так что оно выглядело совершенно свеженьким, сшила ей новый передник, приготовила ей чистый воротничок и так искусно подштопала дырку на ее прю­нелевых ботинках, что они совсем не казались изношенными.
Маша видела заботливость матери и была тронута. С радост­ным сердцем и самыми лучшими намерениями в голове пошла она в гимназию в день открытия классов. Она прежде училась в небольшой школе и потому не особенно смутилась, очутившись среди толпы незнакомых девочек. Она наперед знала, что эти девочки обратятся к ней с обыкновенными вопросами о том, как ее фамилия, где она училась прежде и тому подобное, и без скуки раз тридцать повторила одни и те же ответы на эти вопросы. В первый день ей не удалось близко познакомиться ни с кем из новых подруг: девочки, как она, только что по­ступившие в гимназию, были застенчивы и неохотно вступали в разговор, старые же гимназистки не спешили сближаться с новичками. Несмотря на это, все в гимназии понравилось Маше, все: и светлые, просторные классные комнаты, и шум­ная толпа учениц всех возрастов в рекреационном зале, и де­ликатное обращение классных дам, и преподавание учителей. Она пришла домой в самом веселом расположении духа и в под­робности рассказала все, что видела и слышала в гимназии. Ро­дители с удовольствием слушали ее, и даже младшие дети бросили игрушки и молча уселись поближе к "гимназистке".
-- Одна беда! -- сказала Маша, окончив свой длинный рас­сказ.-- Мне надо купить ужасно много книг. Посмотрите, па­пенька, какой длинный список: я думаю, это будет очень дорого!
-- Не заботься об этом, дружок, -- успокоил дочь Иван Алексеевич,-- новые книги, правда, дороги, но я тебе куплю подержанные у букинистов -- тебе ведь это ничего?
-- Конечно, не все ли равно по каким книгам учиться! -- проговорила Маша с подавленным вздохом.
Тотчас после обеда Иван Алексеевич отправился закупать книги. Долго пришлось ему ходить от одного букиниста к дру­гому, пока наконец он приобрел на свои скудные средства все, что было нужно. Он вернулся домой утомленный и пере­дал Маше толстую пачку книг. Книги эти были по большей части очень и очень подержаны. Видно было, что каждая из них перебывала во многих руках и каждый владелец оставил на ней какой-нибудь знак: один испестрил чернильными пят­нами, другой наделал на полях разных примечаний пером и карандашом, третий украсил все белые листы своими ри­сунками, четвертый бессчетное множество раз надписал свою фамилию. Маша довольно сухо поблагодарила отца и с грустью уложила книги в ремешки, в которых носила в гимназию свои учебные принадлежности.
На следующий день она пришла в гимназию до начала классов и, чтобы не терять времени, тотчас начала повторять заданный урок.
-- Что это такое? -- вдруг обратилась к ней сидевшая рядом с нею девочка.-- Ты говорила вчера, что твоя фамилия Смир­нова, а на географии у тебя написано Разумовский! Это не твоя книга?
-- Нет, моя! -- сильно покраснев, ответила Маша.
-- А на русской грамматике у нее написано Федотова! -- подхватила другая соседка Маши.-- Ты, верно, ходила по всем своим знакомым да собирала книги, какую кто даст?
Если бы Маша была поумнее, она прямо объяснила бы подругам, в чем дело, и без труда доказала бы им, как глупы их насмешки; но у нее не хватило на это ни смелости, ни догад­ливости. Она сконфузилась, растерялась и своим смущенным видом еще больше подзадорила насмешниц.
-- И не стыдно тебе с такими книгами ходить в гимназию! -- вскричала третья девочка, подошедшая к говорившим.-- По­смотрите-ка, что за гадость! -- Она брезгливо приподняла со стола одну из книг Маши, действительно отличавшуюся особен­ным обилием чернильных и всяких других пятен, и показала ее собравшимся подругам.
-- Господи! Я три года хожу в гимназию, а у меня нет ни одной такой запачканной книги! -- заметила одна из дево­чек.-- Как это ты можешь так пачкать свои вещи?
-- Это совсем не я испачкала! -- чуть не со слезами вскри­чала Маша.-- Оставьте, пожалуйста, мои вещи в покое, что вам до них за дело?
Она сердито вырвала грязную книгу из рук девочки и при­нялась поспешно прятать все свои вещи в парту.
-- Если не ты испачкала книги, значит, они не твои? -- не унимались девочки.
-- Тебе их дали Христа ради?
-- Ты их купила на толкучке?
-- Уж если ты покупаешь на толкучке книги, так могла бы заодно купить себе там и шерстяное платье: как это не стыдно ходить в гимназию в ситцевом платье, да еще в таком коро­теньком! -- презрительно заметила одна из старших девочек.
В эту минуту в комнату вошел учитель, и разговоры должны были прекратиться. Все девочки очень скоро позабыли и Ма­шины книги, и свои недобрые замечания о них. Но Маша не могла забыть насмешек подруг. Уже много раз приходилось ей страдать от бедности, много лишений уже перенесла она в жизни, но никогда еще бедность не казалась ей такою неприятною, такою унизительною, как теперь. Она тщательно за­прятала все свои вещи в парту и не решалась вынимать их оттуда, чтобы не подвергнуться новым насмешкам; она срав­нивала свой наряд с нарядом других девочек и стыдилась своего ситцевого платья, точно какого-нибудь дурного дела. Желание ее сблизиться с подругами пропало. Некоторые из них пробовали заговаривать с ней, но она отвечала им так сухо и коротко, что у них пропала охота поддерживать разговор.
В этот вечер в семье Смирновых уже не слышно было ве­селых рассказов Маши. Она не хотела огорчать родителей, сообщив им о своей неприятности, а говорить о чем-нибудь постороннем у нее не хватало духу. Сославшись на трудные уроки, заданные к следующему дню, она уселась со своими книгами подальше от всех, у маленького столика в углу ком­наты. Отец и мать были каждый заняты своим делом, им не­когда было следить за дочерью, иначе они удивились бы, что она так странно принимается за свои трудные уроки. Вместо того чтобы скорее и прилежнее учиться, она перелистывала свои книги, чистила их резинкой и перочинным ножом, завер­нула переплеты их в белую бумагу, из некоторых даже вырвала особенно грязные страницы. Благодаря колким замечаниям по­друг, она мечтала уже не о том, как бы побольше и получше выучиться, а о том, как бы скрыть свою бедность, как бы вы­казать себя побогаче. Она кое-как приготовила уроки, заданные к следующему дню, но зато книги ее приняли- опрятный вид и не казались купленными на толкучке. Если бы она могла переменить и свое платье! Какое оно на самом деле гадкое! Вчера, только что вымытое и выглаженное, оно еще выгляде­ло порядочным: сегодня оно уж очень смятое, а что будет завтра?!
"И неужели это мне в самом деле придется всегда ходить в ситцевых платьях и все надо мной будут смеяться?! Нет уж, надо, чтобы мама как-нибудь сшила мне шерстяное платье: я не хочу ходить в гимназию посмешищем для всех!" -- С этими печальными мыслями заснула Маша поздно вечером.
Когда она проснулась на следующее утро, погода была от­вратительная. Густые серые тучи покрывали все небо, шел мел­кий, холодный дождь. У Маши не было теплого пальто. Она четыре года носила одно и то же драповое пальтецо; теперь оно было до того коротко и узко ей, что она не могла надеть его, и Елизавета Ивановна решила употребить его на теплое платье для младших детей. Маше она отдавала свое собственное пальто. Только его нужно было окрасить, так как от долгой носки оно порыжело, и перешить по фигуре девочки.
-- Что, мама, мое пальто еще не готово? -- спросила Маша, с грустью глядя в окно.
-- Нет, голубчик, не готово,-- озабоченно отвечала Елиза­вета Ивановна.-- Я дважды ходила в красильню, обещали к завтрему непременно приготовить. Уж я, право, не знаю, как ты пойдешь в гимназию. Надень хоть мою кофту, ничего, что она старая, по крайней мере не вымокнешь!
-- Ах, мама, мне стыдно идти в вашей кофте; она в запла­тах, да и, главное, сидит на мне так гадко: рукава длинные, ворот мне широк!
-- Что же делать, Машенька. Ты знаешь, что мы рады бы радешеньки одевать тебя хорошенько, мы не виноваты, что у нас средств не хватает! Все же лучше надеть хоть гадкую кофту, чем идти по такому дождю в одном платье!
Маша сознавала, что мать говорила правду. Она с тяжелым вздохом надела старую, неуклюже сидевшую на ней кофту и по­шла в гимназию, с единственным желанием не встретить никого из подруг. Она шла быстрыми шагами, робко озираясь по сто­ронам; вот уже и дом гимназии, еще несколько шагов -- и она у цели. "Слава богу, не видно никого из гимназисток: верно, еще очень рано!" Она несколько бодрее пошла вперед, но -- ах! -- только что она подошла к подъезду гимназии, у тротуара остановились извозчичьи дрожки, две девочки выпрыгнули из них и догнали ее на первых же ступенях лестницы.
-- Кто это такой? -- вскричала одна из них, заглядывая в лицо сконфуженной Маше.-- Смирнова! Что это на тебе на­дето?
-- Оставь ее! -- прервала другая девочка.-- У нее и книги чужие, и платьев, должно быть, также нет своих!
Обе девочки с громким смехом побежали наверх, а Маша, чувствуя себя униженной и оскорбленной, тихо поплелась за ними.
И этот день ее гимназической жизни был испорчен, как предыдущий. Она опять сторонилась подруг, боясь насмешек даже от тех из них, которые неспособны были оскорблять человека за то, что он беден; она опять не могла сосредоточить своего внимания на уроках учителей, не могла избавиться от тяжелых мыслей о своем несчастном положении.
В следующие дни дело шло не лучше. Маша всегда была тщеславна. Насмешки глупых девочек действовали на нее силь­нее, чем следовало. Мысль, что она беднее, "хуже" других, страх новых оскорблений не давали ей покоя. Иногда ей приходило в голову бросить учение, перестать ходить в гимназию; в другой раз она мечтала отличиться чем-нибудь особенным и отомстить насмешницам; но чаще всего она придумывала, как бы устроить так, чтобы казаться богатой, чтобы одеваться покрасивее и при­обрести разные безделицы, которыми хвастались другие.
Не все девочки класса Маши были так грубы и легкомыслен­ны, как оскорблявшие ее насмешницы. Многие из них сами при­надлежали к небогатым семьям и умели сочувствовать ближним; другие получили дома хорошее воспитание и понимали, как непростительно насмехаться над бедностью; третьи, наконец, за­нятые учением, не имели ни времени, ни охоты заниматься нарядами или наружностью подруг; они заметили, что Маша девочка не глупая, знакомились с ней и старались сблизиться. В их обществе Маша могла бы очень приятно проводить время, но, к сожалению, в классе находилось пять-шесть человек, всегда готовых напомнить ей ее положение.
-- Я уверена, что Смирнова врет, будто отец ее чиновник,-- толковали в одном кружке, не замечая, что она стоит подле.-- Она, должно быть, просто дочь каких-нибудь мастеровых, оттого она такая и бедная!
-- Я бы подружилась со Смирновой, она мне нравится,-- говорила одна девочка своей подруге,-- только маменька не позволяет мне дружиться с дурно одетыми детьми: у них гадкие манеры.
-- Господа,-- кричала одна шалунья,-- смотрите-ка, Смир­нова надела сегодня другое платье, еще короче того! -- И она со смехом указывала на Машу, сменившую одно ситцевое платье другим. Маша краснела, конфузилась и чувствовала себя бес­конечно несчастной.
Один раз учитель арифметики вызвал ее к доске разрешить заданную им задачу. Маша очень хорошо понимала эту задачу -- она разрешила ее быстро и безошибочно -- и только что со­биралась объяснить учителю ход своей работы, как вдруг ее раз­влек тихий смех подруг. Она оглянулась и увидела, что две девочки, сидящие на первой скамейке, показывают своим со­седкам на ее ноги и сдержанно хихикают. Маша опустила глаза. Увы! Штопка, так тщательно сделанная Елизаветой Ивановной, лопнула, и на одном из ее сапожков красовалась довольно большая дыра. Бедная девочка совершенно перекон­фузилась. Все, что она собиралась сказать, вылетело у нее из головы. Она стояла вся красная и вертела в руках мел, не находя ни слова в ответ на вопросы учителя, едва ли даже слы­ша эти вопросы.
Учитель не мог, конечно, догадаться о причине ее смущения и объяснил его по-своему.
-- Вы, кажется, сами не знаете, что написали на доске, госпожа Смирнова,-- строгим голосом заметил он.-- Садитесь на место и в другой раз старайтесь работать самостоятельно, понимать, что вы делаете.
Этот строгий выговор и дурная отметка в журнале, после­довавшая за ним, еще более смутили бедную Машу. Она пришла домой огорченная, рассерженная, вся в слезах и, встретив в первой комнате мать, тотчас же принялась жаловаться ей на свои неприятности.
-- Право, так невозможно учиться в гимназии,-- говорила она, рыдая.-- Я совсем точно нищая! Посмотрите, маменька, какая у меня дыра в сапоге, ведь это просто срам!
-- Что это с тобой, Машенька! -- удивилась Елизавета Ива­новна.-- Сапоги разорвались? Что же за большая беда? Купим новые! И какой же тут срам? Я думаю, это со всяким случается!
-- Да не это одно, а все вообще!.. Как я одета! Кроме меня, ведь у нас никто не носит ситцевых платьев; надо мной все смеются!
-- Неужели в самом деле смеются? -- с огорчением спросила Елизавета Ивановна.-- Смеются над тем, что ты беднее их? Хороши образованные барышни, нечего сказать!
-- Конечно, это глупо с их стороны, а все-таки мне очень-очень неприятно! -- недовольным голосом проговорила Маша и, отойдя в угол, продолжала потихоньку плакать.
Елизавета Ивановна еще прежде замечала, что Маша стала раздражительна, что она брезгливо относится к домашней об­становке и сидит в кругу семьи нахмуренная, надутая. Она приписывала дурное расположение девочки усталости от не­привычных усиленных занятий уроками и не расспрашивала ее; теперь она поняла, в чем дело.
-- Ну, вот,-- со вздохом проговорила она,-- моя была прав­да: не для чего тебе было поступать в гимназию, не про нас это писано, куда уж нам равняться с другими!
-- Нет, маменька, я могу учиться в гимназии! -- вскричала Маша. -- Только я не могу ходить туда нищей. Я ведь немного у вас прошу: неужели вы в самом деле не можете сшить мне хоть одного порядочного платья?
В первый раз говорила Маша таким образом с матерью. До сих пор она всегда понимала, насколько родителям ее трудно содержать такую большую семью. Елизавета Ивановна с горестью почувствовала эту перемену в обращении дочери.
-- Бог с тобой, Машенька,-- обиженным тоном проговорила она,-- точно ты не видишь, что мы с отцом работаем с утра до ночи и лишней копейки на себя не тратим!
Упрек матери пристыдил Машу, но сознание вины ещеусилило ее грусть. Не счастливее ее была и Елизавета Иванов­на: она понимала, что Маша могла бы несколько иначе отнестись к насмешкам подруг, что она могла бы оставить их без внимания, что она могла бы объяснить девочкам, насколько они неправы; но такое благоразумие казалось ей слишком трудным в Машином возрасте, ей до глубины души жаль было дочь, и она всеми силами старалась придумать, как бы помочь ей. Она озабоченно оглядывала скудную меблировку своих двух комнат, как будто стараясь отыскать, которую из вещей, находившихся в них, можно выменять на платье Маше; затем она подошла к ста­ренькому треногому комоду, припертому к одной из стен спальни, выдвинула поочередно каждый из его ящиков и за­думчиво перебрала лежавшие в них вещи. Вдруг в глазах ее блеснула радость.
-- Не горюй, Машута,-- обратилась она с веселым лицом к дочери,-- у тебя будет платье, я совсем и забыла, что у меня лежит полотно, которое Лелина крестная подарила ей на белье. Сейчас пойду и продам его.
-- Да ведь вы говорили, что оно нужно Лелечке,-- не­решительным голосом заметила Маша.
-- Ну, что делать, как-нибудь обойдемся!
Маша чувствовала, что она не должна допускать мать оби­жать ради нее младшую сестру, но искушение явиться в гимна­зию не хуже других было слишком сильно, и она поддалась ему. Она ни словом не удержала Елизавету Ивановну, спешив­шую скорей устроить продажу, и когда та через час вернулась домой и подала ей вырученные за полотно восемь рублей, та сильно покраснела, но все-таки с радостью приняла деньги. Че­рез три дня Маша пришла в класс в новом шерстяном платье, за шитьем которого Елизавета Ивановна просидела две ночи почти без сна. Совесть мучила девочку, когда она видела истом­ленное лицо матери и ее опухшие от бессонницы глаза, но она все-таки не раскаивалась в своем поступке, все-таки радова­лась, что какою бы то ни было ценой избавится от насмешек.
Пришла осень. В прошлый год Маша спокойно носила соломенную шляпку, пока пришла пора надевать меховую ша­почку; но нынче она нашла, что это "стыдно".
-- Маменька, скоро ли вы мне купите осеннюю шляпку? -- спросила она у матери, возвращаясь из гимназии в один сен­тябрьский день.
-- Что ты, Машенька! -- вскричала Елизавета Ивановна.-- Я тебе к рождеству купила мерлушковую шапочку, нынче летом сделала новую соломенную шляпку. Да из каких же это средств тебе покупать по три шляпки в год! Ведь ты у нас не одна! Вон смотри, братья твои чуть не без сапог ходят, я хлопочу, у кого бы занять им на обувь, а ты говоришь -- шляпку тебе!
-- Я не могу ходить в гимназию в соломенной шляпке,-- надувшись, проговорила Маша.
-- Да отчего не можешь? Ведь вы же не в шляпках сидите в классе?
-- Конечно, не в шляпках, да ведь на улице встречаются девочки! Я не хочу, чтобы меня принимали за нищую. Я уж лучше буду сидеть дома, пока настанут морозы и можно будет надеть меховую шапочку!
На следующий день Маша в самом деле не пошла в гимназию, хотя ей это было очень неприятно.
-- Маша, ты отчего это не была в гимназии? -- спросил у нее за обедом Иван Алексеевич.
Она повторила отцу то же, что говорила матери,-- что не может идти в гимназию без новой шляпки. Иван Алексеевич задумался.
-- Экая беда какая! -- озабоченным голосом проговорил он.-- Как тут быть? У тебя разве нет денет? -- обратился он к жене.-- Ты вчера говорила, что займешь у Мироновой?
-- Я заняла детям на обувь. Пол у нас холодный, того и гляди, простудятся, бегая в разорванных сапогах,-- недо­вольным голосом отвечала Елизавета Ивановна.
Маша не стала просить мать, но в течение вечера она не­сколько раз принималась горько плакать. Иван Алексеевич видел эти слезы своей любимицы, и они мучили его. Он сознавал, что жена его права, что младшим детям обувь нужнее, чем Маше шляпка, но не мог выносить печали девочки. Несколько раз он начинал переговоры с Елизаветой Ивановной и наконец, когда Маша пришла прощаться с ним, перед сном шепнул ей: Радуйся, девочка, мать сдалась! Завтра утром она пойдет с тобой покупать шляпку!
Через день Маша пошла в гимназию в новенькой шляпке, а маленьким братьям ее пришлось еще недели три щеголять с огромными дырками на сапогах. На этот раз она уже почти не стыдилась своего дурного поступка.
"Не беда, если им и босиком придется походить,-- думала она, глядя на братьев,-- ведь их никто не видит".
Через несколько дней Маше понадобилась дорогая фран­цузская книга, и она прямо объявила отцу:
-- Надо купить ее в магазинах, папа. Пожалуйста, не по­купайте у букинистов!
Иван Алексеевич пошел заложить свой сюртук, чтобы удов­летворить ее желанию, и она приняла это совершенно спокойно. Классная дама того класса, в котором училась Маша, выхо­дила замуж и оставляла гимназию. Воспитанницы затеяли под­нести ей на память альбом со своими фотографическими портре­тами. Маша, нисколько не задумываясь, приняла участие в этом подарке и тут же пообещала подругам снять с себя и раз­дать им около дюжины своих фотографических карточек.
В гимназии собирали подписку с какою-то благотворитель­ною целью -- Маша, не колеблясь, пожертвовала наравне с бо­гатыми девочками, хотя вследствие этого семье ее пришлось на три дня отказаться от мясной пищи. Пришла зима. Маша забросила свои старые, заплатанные теплые сапожки и потре­бовала себе новых. Она не соглашалась носить на голове дейст­вительно довольно некрасивую вязаную косынку и, несмотря на сильные морозы, ходила с открытыми ушами, пока мать, боясь, что она простудится, не продала своей единственной нарядной вещи -- шелковой кофточки и не купила ей такой платок, какого ей хотелось.
Елизавета Ивановна не попрекала дочь, но она часто с гру­стью глядела на нее и не раз говорила мужу:
-- Дорого нам дается Машино ученье! И прежде трудно было жить, а теперь еще труднее стало! Все ей, да ей одной приходится делать -- а ведь у нас и другие дети подрастают! За что мы их-то обижаем?
-- Полно,-- останавливал жену Иван Алексеевич,-- потер­пим немного! Маша за все вознаградит и нас, и младших детей!
-- Долго еще этого ждать, да и дождемся ли когда-ни-нибудь? -- вздыхала Елизавета Ивановна.
-- Конечно, дождемся,-- уверял Иван Алексеевич.-- Маша еще ребенок, она часто не понимает наших нужд, но она видит, что мы для нее ничего не жалеем, и в свое время также ни­чего для нас не пожалеет.
Приближалось рождество. Один раз Иван Алексеевич пришел домой в особенно веселом расположении духа.
-- Радуйся, жена,-- сказал он, усаживаясь после обеда под­ле Елизаветы Ивановны,-- мне к празднику дадут пятьдесят рублей награды!
-- Неужели! Господи, вот-то счастье,-- вскричала Елизавета Ивановна и даже покраснела от радости.-- Хоть немножко мы поправимся! В лавочку долг заплатим, дров хороших сажени три купим, а то эти-то, дешевые, такие сырые, нисколько не нагревают печку; платье заложенное выкупим, куме долг запла­тим...
-- Ишь ты сколько наговорила! -- смеясь, прервал Иван Алексеевич.-- Да по твоим счетам и ста рублей, пожалуй, мало будет! Нет, вот я тебе что скажу: сорок рублей я тебе дам, ты из них плати долги и покупай что нужно для хозяйства, а уж десять рублей я себе оставлю: ты знаешь, рождество -- детский праздник, надо же нам своих ребят чем-нибудь по­тешить, хоть по безделице я куплю всем им!
-- Ну, это, положим, баловство! -- отвечала Елизавета Ивановна, но по лицу ее видно было, что она говорит не искренно, что сама она рада-радешенька чем-нибудь порадовать детей.
Получение лишних пятидесяти рублей было важным собы­тием в семье Смирновых. Елизавета Ивановна составила длин­ный список всех необходимых вещей, какие следовало купить, и принялась высчитывать, можно ли сделать их на сорок рублей. Оказалось, что денег этих не хватало и на половину "крайне необходимого". Пришлось сокращать список и от мно­гого отказаться. Елизавета Ивановна долго соображала, обду­мывала, высчитывала, и по пальцам, и с помощью карандаша, и наконец осталась довольна: все нетерпящие долги можно было уплатить, затем оставалось довольно денег и на дрова, и на выкуп заложенного платья, и на покупку двух-трех вещей, в которых чувствовался особенный недостаток, и, наконец, что было всего приятнее для доброй женщины, после всех этих за­трат она могла сэкономить еще рубля два-три и на них купить подарок Ивану Алексеевичу. Делать мужу подарки было вели­чайшим удовольствием для Елизаветы Ивановны. В первые годы после свадьбы, когда семья была меньше, она зачастую брала тайком от мужа какую-нибудь работу и на вырученные деньги покупала ему к празднику какую-нибудь безделку. В последнее время она была лишена этого удовольствия. Домашней работы у нее было так много, что едва хватало времени исполнить ее; да если бы ей и удалось заработать какую-нибудь копейку, она не могла бы истратить ее по своему желанию, когда семья нуждалась так часто в самом необходимом. И вот наконец неожиданное счастье! В ее распоряжении будет целых три руб­ля! Много хороших вещей можно купить на эти деньги, надобно только придумать, что доставит больше удовольствия Ивану Алексеевичу. И Елизавета Ивановна думала и передумывала! Но это были все приятные мысли, от которых улыбка часто появлялась на бледных губах ее, а неутомимые руки ее быстрее прежнего справляли свой нескончаемый ряд работ. Иван Алек­сеевич также часто приятно улыбался, мечтая о награде. Та сумма, которую он назначал на подарки детям, была очень ничтожна, но ведь и дети были невелики, а главное -- не из­балованы роскошью. И Иван Алексеевич заранее восхищался, воображая себе, какою радостью загорятся все эти маленькие глазки, когда он покажет им свои сюрпризы. Самый дорогой подарок он назначил, конечно, Маше, как старшей, и не раз опаздывал он к обеду, чтобы пройтись мимо магазинов и вы­брать, которая из вещиц, разложенных и развешанных на окнах, может особенно понравиться тринадцатилетней девочке.
Дети как-то проведали про деньги, ожидаемые отцом, и за­волновались.
-- Папа разбогател,-- шептались мальчики, усевшись на полу в дальнем углу комнаты.-- Он нам уж верно купит много игрушек!
Вася, старший из трех братьев, по нескольку раз в день отпрашивался у матери гулять и все бегал к окну игрушечного магазина, чтобы выбрать, чего пожелать. Наконец его желание сосредоточилось на одной вещи -- на большом картонном ящи­ке, в котором лежало множество раскрашенных солдат, не­сколько пушек и штук десять прекрасивых палаток. Все это было сделано из бумаги, но отлично разрисовано, и под каждой штучкой была подклеена маленькая деревянная дощечка, чтобы она могла стоять на столе. Вася с восторгом описал братьям чудную игрушку и целых два дня ни о чем, кроме нее, не мог думать.
-- А вдруг это неправда, что папа разбогател! -- волновался он.-- Вдруг он и в нынешнем году, как в прошлом, ничего не подарит нам, а если подарит, да вдруг что-нибудь другое.
Наконец мальчик не выдержал и с сильно бьющимся сердцем пересказал отцу свои надежды и опасения. Иван Алексеевич засмеялся.
-- Ну, потерпи немножко, мой молодец,-- сказал он, лаская мальчика,-- скоро придет рождество, тогда уж мы этих сол­дат возьмем в плен и с палатками их, и с пушками!
-- Папа, ты и мне что-нибудь подаришь? И мне? -- кричали младшие мальчики, теребя отца.
-- Не бойтесь, никого не забуду,-- весело отвечал Иван Алексеевич,-- дайте дождаться праздника, всех вас обрадую!
И дети заранее веселились, мечтая о будущем.
Одна Маша не принимала участия в общем оживлении семьи, хотя знала причину его. Напротив, чем ближе подхо­дило время к рождеству, тем печальнее становилась она. На­конец один раз (это было именно в тот день, когда Иван Алексеевич принес свои наградные деньги и когда он, вследствие этого, был особенно весел) она пришла к обеду с такими красными, заплаканными глазами, что отец и мать в один голос вскричали:
-- Машенька, что это ты? Что с тобою случилось?
-- Ничего,-- печальным голосом проговорила девочка, и во весь обед от нее не могли добиться ни слова больше.
Вечером Иван Алексеевич и Елизавета Ивановна опять при­нялись за допросы. Сначала Маша упорно молчала, но наконец она разразилась слезами и вскричала:
-- Ах, я такая, такая несчастная!
-- Да что же с тобою случилось? Какая такая беда? -- тревожно спросил отец.
-- Ты нам расскажи свое горе,-- увещала мать,-- может быть, мы вместе и придумаем, как ему помочь.
-- Нет, вы не поможете, уж я знаю, что не поможете! -- слезливо говорила Маша.
-- Да ты попробуй, расскажи!
-- Ну, вот видите, у Любочки Петровой -- это моя самая лучшая подруга -- будет накануне рождества елка и детский бал; она приглашала очень многих из наших гимназисток, и все пойдут, только мне одной нельзя, а там будет так весело, так хорошо!
-- Да отчего же тебе-то не идти к ней, Машенька? -- за­метила Елизавета Ивановна.-- Надеть нечего? Так ведь папень­ка хотел сделать тебе подарок к празднику. Попроси, чтобы он купил аршин пятнадцать кисеи, я сошью тебе прехорошень­кое платьице.
-- Нет, мама, благодарю: я уж лучше совсем не пойду, чем идти так, чтобы на меня все пальцем указывали. Другие де­вочки будут в настоящих бальных нарядах, с цветами на голове, а я вдруг явлюсь в кисейном платьице допотопной работы! Нет, уж не надо! Пусть другие веселятся, где мне, несчастной, с ними равняться! -- Девочка положила голову на стол и снова зарыдала.
-- Конечно, тебе нечего равняться с богатыми,-- заметила Елизавета Ивановна и отошла от дочери, полуопечаленная ее горем, полусердясь на ее малодушие. Иван Алексеевич хотел также отойти, но не мог. Рыдания Маши слишком больно отзывались в его мягком сердце.
"Молода она, конечно, повеселиться хочется, да и тяжело сознавать себя всегда хуже других!" -- думалось ему. Он сел подле девочки и старался нежными ласками утешить ее. Не тут-то было.
-- Папенька! -- вскричала Маша.-- Зачем вы говорите, что жалеете меня, что готовы все для меня сделать! Ведь вы очень можете доставить мне это удовольствие, однако же не достав­ляете.
-- Да как же я могу, Машенька?
-- Очень просто: ведь вы говорили, что получите к рождест­ву пятьдесят рублей награды?
-- Так-то так, голубчик, да только деньги эти у нас уже все заранее распределены.
-- Ну, да, я знаю! Маменька мечтает купить березовых дров, да чайных чашек, да еще чего-то в этом роде, а вы соби­раетесь надарить разных пустяков мальчикам! Конечно, для меня у вас нет денег!
-- Но ведь, послушай, Машенька!..
-- Папенька, что вы меня уговариваете! Я ведь ничего у вас не прошу! Я даже не хотела рассказывать вам, о чем я плачу, вы сами начали меня допрашивать! Мне ничего от вас не нужно... Только я все-таки очень и очень несчастна!
Иван Алексеевич сильно задумался и начал про себя сооб­ражать, что может стоить бальный наряд девочки и какими из предложенных покупок можно для него пожертвовать.
Хотя Маша и сказала, что не хотела рассказывать роди­телям о своем горе, но на самом деле она беспрестанно заго­варивала о нем и с отцом, а главное -- с матерью.
-- Ведь все равно, -- говорила она Елизавете Ивановне,-- те деньги, что папенька взял себе, уйдут на пустяки: на лоша­док да на солдатиков для братьев. А мне бы так хотелось по­бывать у Петровой! У нас все девочки уже несколько раз бывали на балах, а я даже не знаю, что такое бал! Если бы папенька подарил мне свои десять рублей, да вы дали бы мне рубля два-три, так, пожалуй, мне и хватило бы.
И вот желание Маши исполнилось. Елизавета Ивановна скрепя сердце пошла с ней по магазинам покупать необходи­мые для бала вещи. Тринадцати рублей, которые просила сна­чала девочка, оказалось далеко недостаточно: одно платье стоило пятнадцать рублей, да к нему понадобился широкий пояс из лент, да перчатки, да новые ботинки, да убор головы у парик­махера. Маша с необыкновенным оживлением распоряжалась всеми приготовлениями к предстоящему удовольствию, она была весела, как птичка, и нарочно старалась не замечать грустных взглядов, которые бросал на нее отец, и того неудо­вольствия, с каким мать отдавала ей рубль за рублем из своего сокровища. Больше половины денег, полученных Ива­ном Алексеевичем в награду, пришлось истратить на ее прихоти, остальные пошли на уплату долгов да на покупку дров; о по­дарках младшим детям, о том, чтобы доставить какое-нибудь удовольствие самим себе ни отец, ни мать не могли и думать.
Настал вечер сочельника. В восемь часов к домику Смирновых подъехала карета,-- это одна из Машиных подруг заехала взять ее с собою. Маша, целый час перед тем вертевшаяся пе­ред зеркалом, охорашивая свой наряд и любуясь собой, наскоро попрощалась с родителями и побежала садиться в карету. Отец и мать стояли у окна и провожали ее глазами. Мальчики приютились тут же и с любопытством поглядывали и на отъезжающую сестру, и на ярко освещенные окна противопо­ложного дома.
-- Папа, -- вскричал шестилетний Миша,-- смотри-ка, там, напротив, уж зажгли елку! Когда же ты нам подаришь игрушки? Теперь пора!
-- Я уж очистил на столе место для солдатиков, -- сказал Вася, заискивающими глазами поглядывая на отца.
Ивану Алексеевичу было очень тяжело, что он обманул на­дежды детей, что он ничем не мог порадовать их.
-- Милые мои! -- с усилием выговорил он.-- Нет у меня для вас игрушек, потерпите, когда-нибудь я и вас потешу! -- И он отвернулся, чтобы не видеть грустно недоумевающего выраже­ния, с каким дети слушали его слова, чтобы не видеть слез, брызнувших из глаз их.
-- Да, нечего сказать, не так думали мы встретить нынче праздник! -- со вздохом проговорила Елизавета Ивановна.-- Зато дочка-барышня в карете поехала!
-- Не сердись на нее,-- кротко заметил Иван Алексеевич,-- ведь она еще ребенок, сама не понимает, что делает;' вырастет большая, за все нас вознаградит!
-- Ах, полно, пожалуйста, не говори ты мне этого! -- вскричала Елизавета Ивановна.-- Уж если теперь у нее нет никакого желания потешить чем-нибудь маленьких братьев или избавить от лишней работы отца с матерью, так большая вырастет -- еще хуже будет! Теперь она стыдится перед такими же девчонками, как сама, признаться, что отец ее бедный, а вырастет -- и отцом не захочет считать бедного человека!
Иван Алексеевич опустил голову.
-- Господи, неужели это правда?! -- тихо прошептал он.-- А ведь я так люблю ее! -- И он сам не заметил, как две слезы медленно скатились по щекам его.
Итак, Маша была на балу у своей подруги и была в настоя­щем бальном платье. Она одна из всей семьи встречала праздник среди веселья. Но было ли ей самой весело?..

А вот здесь можно прочесть ее повести и другие рассказы:
http://az.lib.ru/a/annenskaja_a_n/

Надеюсь вам понравиться.

@темы: текст, ссылки, биография, Анненская

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА VII , ГЛАВА VIII + Иллюстрация

[telwen]

ГЛАВА VII.
Первый подвиг.

Осень. Сырое, холодное утро. Низко нависшие над землею тучи обещают разразиться частым бесконечным дождем.
В крошечной польской деревушке, состоящей из двух десятков халуп, окруженной с трех сторон леском, а болотом с четвертой стороны, укрывается маленький передовой казачий отряд, наблюдающий за передвижением передовых частей неприятеля. Уже несколько дней стоят они здесь, дожидаясь приказания начальства двинуться вперед, но приказание почему-то замедляется.
Крестьяне, обыватели здешней деревушки, поговаривают о том, что местность кишмя-кишит германскими разведчиками и что маленький казачий отряд отрезан от своей части.
Сотнику Мануиленко уже несколько раз доносили об этом, но он бессилен предпринять что-либо до полу¬чения приказания от своего начальства. Посылать же за ним кого-либо из своих казаков он не решался. Все люди были наперечет. Да и послать кого-либо значило бы обречь человека на верную гибель. Но и ждать больше невозможно. Не говоря уже о том, что на исходе съестные припасы для людей— и фураж тоже кончается. Весь овес давно вышел, а сена остается только на день. Крестьяне рады бы помочь казакам, да сами ничего не имеют.
Казаки совсем приуныли. А Влас, Данилыч Мануиленко, еще не старый, с чуть седеющими усами и орлиным носом офицер, курил трубку за трубкой, шагая по крошечной халупе, которую занимал.
С другой половине халупы ютилась сами хозяева вместе с единственным их достоянием — поросенком, которого ежедневно собирались зарезать для отряда. Этот беспокойный жилец, предчувствовавший, очевидно, свой близкий конец, наполнял все углы маленького помещения своим хрюканьем и визгом. Ему вторил крик новорожденного ребенка в люльке, жалобные причитания молодицы, только что проводившей на войну своего Яся, да бормотанье старого деда-свекра, день и ночь ругательски ругавшего германцев — виновников войны.
Такая обстановка, в связи с гнетущими обстоятельствами, не могла содействовать хорошему расположению духа сотника Мануиленко.
А за окнами непрерывно шел дождь; низко свешивались свинцовые тучи и зловеще насвистывал ветер.
В халупе, несмотря на раннее утреннее время, зажгли огонь. Но от него не радостнее стало на душе сотника. Здесь, оторванный от всего мира, он не знал, что делается на русских позициях.
Неожиданно голоса за дверью привлекли его внимание.
— Проводи меня к сотнику, а там уже столкуемся, — убеждали незнакомцы.
— Что там такое? Впусти, Охрименко! — крикнул Влас Данилыч, открывая дверь. И тут же отступил назад, пропуская в горницу двух юношей. Оба они были в кожаных куртках, в высоких сапогах и в солдатских фуражках, хотя без кокард. Небольшая сумка болталась за спиною у каждого.
Сотник Мануиленко окинул взором обоих юношей.
— Кто вы и зачем пришли? — обратился он к ним.
Марк Великолепный шагнул вперед, в то время, как Дима остался у порога, продолжая своим взглядом исподлобья оглядывать сотника.
— Мы члены «Зоркой Дружины», попросту, русские юные разведчики и пришли вам сказать, господин сотник, что немцы уже близко, всего в четырех верстах отсюда... Вам необходимо выехать с вашей сотней из этой деревеньки, так как втрое, а может быть и более многочисленный враг явится сюда завтра с рассветом и окружит селение.
Влас Данилыч нахмурился и усиленно затянулся трубкой.
— Откуда вы все это знаете?
— Мы пробрались к самым неприятельским позициям, и нам удалось услышать, как один немецкий улан говорил другому о том, что им приказано завтра с рассветом занять эту деревню.
— Благодарю за сообщение. Впрочем, я не знаю, что такое «Зоркая Дружина». С чьего разрешения она существует? Но пусть это нечто хорошее, полезное; однако, вы говорите о целой дружине, а я вижу — вас только двое. Где же остальные?
— Они на дворе, вот... — указал Марк рукой на маленькое оконце.
Офицер взглянул по указанному направлению и проворчал:
— Кто вас там знает! Много нынче вас, юнцов-охотников, развелось. Но я вам верю, да... вполне...
— Господин офицер, — горячо заговорил в ответ на это молчавший до сих пор Дима.— Мы не первый день стараемся приносить пользу русской армии. Мы являлись в штаб дивизии и получили вот эту бумажку...
Говоря это, Дима достал из-за голенища сапога четвертушку бумаги— удостоверение начальника штаба дивизии, рекомендующего всем начальствующим лицам деятельность «Зоркой Дружины».
— Это другое дело, — повеселев, буркнул сотник, — теперь смотрю на вас иначе. А то, думал... И так, уходим отсюда.
Охрименко, урядник, услышав решение начальника, видимо, страшно обрадовался:
— Может, по дороге овса достанем, а то измаялись кони, третий день без овса.
Этого замечания было достаточно для тоге, чтобы Дима выступил вперед:
— Мы снабдим вас овсом и дру¬гими припасами... из соседнего фольварка, занятого вчера германцами.
Сотник улыбнулся:
— Вы увлекаетесь... Как можно из занятого немцами фольварка привезти что-либо?
— Позвольте доказать вам, что мы не увлекаемся.
— Пожалуйста, желаю вам успеха!

ГЛАВА VIII.
Мнимые цыгане.

С наступлением сумерек из деревушки выехала телега. Ею правил худощавый цыганенок в лохмотьях, вооруженный короткой плеткой. В телеге сидела девочка-цыганка, а рядом с нею худой, нескладный, совсем юный цыган.
Никто бы не узнал в последнем добросовестно преображенного Лео Клеонова. Он первый вызвался сыграть роль юноши-цыгана и послушно взгромоздился на телегу между Машей и Венею Зефтом, правившим лошадью.
Телега подвигается по лесной дороге. Но членам «Зоркой Дружины» уже знакомы эти места. Еще несколько десятков минут и — немецкие аванпосты.
— Надо бы спеть песню. Пусть сразу поймут, что мы не скрываемся... —шепнул своим спутникам Клеонов.
— По цыгански-то? — испугалась Маша. — А кто их знает, цыганские песни?
— Они поют так... Ой или, или, или, шалмаверства, шалмаверства... —неожиданно запел своим тонким голоском Веня.
— Ой или, или, или! — затянул за Веней Лео, которому тотчас же завторила Маша.
— Стой! Кто здесь? — почти одновременно с этим послышались немецкие слова.
В тот же миг луч прожектора осветил местность, и перед несказанно. изумленным патрулем предстала телега с цыганским скарбом и тремя цыганятами.
Веня уже собрался было сказать что-то в ответ по-немецки, как раздалась команда:
— Взять их к командиру!
— Помните, никто из нас не знает по-немецки ни слова, — успел шепнуть Лео своим спутникам, пока их вели по направлению слабо освещенного помещичьего дома, над дверьми которого было выведено углем по-немецки: «Штаб».
— Что, шпионов привели? — посмотрел на старшего конвойного один из офицеров, наполнявших большую комнату. — Черт возьми! Цыгане, и все дети!
— Вы откуда? — обратился тот же офицер к дрожавшим от волнения Лео, Вене и Маше.
Но те, вместо ответа, только выпучили глаза.
— Не понимаем, не понимаем!..— прошептал, наконец, Веня по-польски.— Мы живем в здешних местах и знаем только по-польски.
Тогда, к удивлению членов «Зоркой Дружины», германский офицер вдруг перешел на польский язык.
— Откуда вы? Где ваши старшие? Где русские? Вы должны были встретить их!
— О, пан! — внезапно падая в ноги германцу, завопил Лео.— О, пан! Мы шли целым табором... были и лошади и корм. И вдруг они появилась.
— Кто? Русские?
— Да, да, они, они, пан! Они забрали все, а старших угнали с собой. Мы только были впереди и успели скрыться.
К счастью членов «Зоркой Дружины», в комнате было не настолько светло, чтобы можно было разглядеть их хорошенько и открыть в них переодетых, преображенных цыган. К тому же то обстоятельство, что «цыганята» сами явились, давало немцам полное основание предполагать, что они забрели сюда, скрываясь от русских.
— Ну, а теперь объясните, куда направились русские? — после нескольких минут молчания, обратился снова офицер к своим странным гостям.
Тут Лео стал толково и обстоятельно докладывать ему, но какому направлению, по его мнению, должен был уйти встретившийся цыганам отряд. И указания Лео, разумеется, нисколько не соответствовали истине.
— Так... так...—одобрительно проворчал офицер.—Ну, а теперь проваливайте ко всем чертям!
Эти слова как будто нисколько не обрадовали юных цыган.
— Дорогой пан! — опять завопил Лео. — Будь, пан, столь ласков и прикажи дать нам немного сена и овса на дорогу. Ведь русские все отняли...
Просьба эта была столь трогательно выражена, что офицер немедленно согласился и отдал соответствующее приказание одному из толпившихся у дверей солдат.

Дальше будет в пятницу.

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Дикарь, Задушевное слово, Чесноков

---

К вопросу об иностранной библиографии

[telwen]

Как-то совсем я забыла при написании библиографии современной про вот такие интресные книжки:

Чарская Л.А. Принцесса цирка. -Харьков:Ранок,Веста,2005.-272с.-(Девичьи истории)
Чарская Л.А. Непокорная Ксаня. -Харьков:Ранок,Веста,2005.-336с.-(Девичьи истории)
Чарская Л.А. Ксаня на подмостках театра. -Харьков:Ранок,Веста,2005.-288с.-(Девичьи истории)

И куда мне их интересно вообще относить? К иностранным изданиям на русском? ( 2-3 книгам изданным в США, в 50-х годах?)
Или к современным русским издания? (но изданы-то они на Украине. как-то не хорошо).

Интересно тут еще и с переименованиями:
"Непокорная Ксаня" и "Ксаня на подмостках театра" - очевидно "Лесовичка", разделеная на две части.

"Принцесса цирка" ( чем они вообще думали когда так книгу называли?) , судя по обложке, "Сибирочка"

Вот как-то так.

@темы: вопрос, библиография, Чарская

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА V, ГЛАВА VI

[telwen]

ГЛАВА V.
Они идут!

Был ненастный вечер конца августа. Дождь лил весь день, как из ведра. К вечеру погода несколько приутихла, но мелкий дождь не переставал сеять. Ветер злобно дул с севера, и холодная сырость стояла в осеннем воздухе.
В этот день позже обыкновенного окончив работу, Дима возвращался к себе. Невеселые думы роились в голове мальчика.
Прошло больше двух недель, а дело «Зоркой Дружины» не подвинулось ни на шаг. Правда, устав был составлен, отпечатан на пишущей машинке и роздан членам её. Были приобретены некоторые вещи: высокие сапоги и кожаные куртки, жестянки с консервами, сухари. Раздобыли и кой-какое оружие. Все это тщательно хранилось у Димы под бдительным надзором Маши и Сергея.
Но главного члены «Зоркой Дружины» так и не добились, то есть разрешения Августа Карловича отпустить их из пансиона. Верт и слышать об этом не хотел.
— Без ваших родителей или родных не имею никакого права вас отпустить, — упорно отвечал он на доводы Марка Каменева, отличавшегося своим красноречием и выступившего в качестве депутата «Зоркой Дружины».
— Ну, ладно, добром не хочешь отпустить, уйдем тихонько. Тогда и пеняй на самого себя! — нередко гро¬зил кулаком перед директорскими окнами Малыш.
— Не хотелось бы мне этого. Хорошее дело не следовало бы начинать с обмана, — заикнулся было Марк, но тотчас же его голос утонул в общем хоре других.
— Раз он артачится, что прикажешь делать? — возмущались остальные члены «Зоркой Дружины».
Ремонт в пансионе затянулся, и занятия в классах, а вместе с тем и возвращение с каникул пансионеров были отложены до первого сентября. Накануне этого съезда и было решено шестью мальчиками так или иначе ускользнуть из вертовского дома. Первым пристанищем была выбрана квартира Димы. Последний должен был отказаться от службы у Августа Карловича за неделю до «события». Все, казалось, было распределено и размечено по плану, все улыбалось впереди, а между тем Дима далеко не был спокоен.
Несмотря на то, что горячая мечта его о принесении наравне с другими пользы дорогому отечеству теперь осуществлялась, мальчика донимала большая тревога. Это было беспокойство о судьбе Маши. Ведь когда он уйдет отсюда с «Зоркой Дружиной», она останется совсем одна. На Сергея мало надежды. Лентяй и лежебок, не покидавший все эти месяцы избы кузнеца, Сережка, сейчас словно преобразился. Он исчезает чуть ли не с восходом солнца и возвращается поздним вечером. Дима знает, что Сергей бродит по окрестным поселкам, и побирается там милостыней. Что же делать теперь? Кому поручить Машу?
Смутный, далекий образ милой, оба¬ятельной женщины с кроткими ласковыми глазами мгновенно встал, как в тумане, в воспоминаниях Димы.
_«Зоя Федоровна Ганзевская — вот кому бы можно было поручить Машу,— мелькнула быстрая мысль в мозгу мальчика и за нею следом другая. — Необходимо найти ее, эту милую Ганзевскую. Ведь она где-то неподалеку отсюда живет. Она говорила тогда, что живет недалеко от города N, а город N от здешнего города верстах в пятнадцати не более. Ах, как досадно, что нет более подробного адреса!»
С этими мыслями Дима дошел до убежища и прежде, нежели войти в избу, заглянул в крошечное оконце.
Небольшая, сложенная из кирпичей, печурка ярко горела, потрескивая пылающим в ней хворостом. На печурке стоял котелок с варевом. Возле сидела Маша и, низко склонившись головой, чинила белье Димы.
— Добрый вечер, Машута! — бодрым и веселым голосом бросил Дима, появляясь в дверях их общего жилища.
Маша, вскрикнув от неожиданности, выронила из рук работу.
— Наконец-то! А уж я ждала, ждала, — и её смуглое личико просияло при этих словах и зарделось от счастья.
— А что, Сергея нет еще?
— Не приходил еще, Димушка. Боюсь, не случилось ли с ним чего.
— За него будь спокойна. Он ловкий и проведет кого хочешь. А вот я к тебе с новостью, милая. Разговор буду иметь с тобой.
— Ой, Димушка, страшное что-нибудь? Уж коли страшное, так погоди, поужинай раньше. Нынче свиную котлету с картошкой и с луком тебе зажарила. Кушай на здоровье, Димушка!
И сказав это, девочка захлопотала у печки. Потом перебежала к срубу, заменяющему стол, накрыла его грубой, но чистой скатертью и, быстро вынув из старого ящика, заменяющего им посудный шкап, тарелки, ножи, вилки и большой каравай хлеба, расставила все перед Димой.
Маша была права. Котлета удалась на славу, и Дима отдал честь искусной стряпне юной хозяйки. Когда ужин был окончен, и котелок с порцией Сережки снова водворен на «плиту», Маша подсела к окошку и, подняв на своего друга большиее, немного испуганные глаза, коротко сказала:
—Ну, говори, что хотел. Я слушаю…
Тогда Дима стал делится с ней своими опасениями. Здесь ей на зиму оставаться нельзя: и холодно, и сыро, и страшно. Сергей братскою заботливостью не отличается, не будет возиться с нею...
— Как, а разве ты не возьмешь меня с собою? — испуганно чуть ли не крикнула Маша.
— Да ведь нельзя тебе... В дружине разведчиков девочка — разве это мыслимо?
Но вместо того, чтобы проникнуться этими вескими доводами, Маша всплеснула руками и залилась слезами.
— Нет, нет, я не оставлю тебя. Я постараюсь не мешать вам, дружине вашей... Я стирать, чинить вашу одежду буду... обед вам готовить. Ах, Димушка, возьми ты меня с собою! Уговори ты товарищей своих, пусть меня захватят тоже. Ах, ты Господи! Не хочу я без тебя.
Она снова закрыла лицо руками, готовая разрыдаться.
— Маша, перестань! Да перестань же!.. Послушай, хотел я тебя к Ганзевским отправить, адреса только не знаю. Там бы тебе хорошо было, Машук.
Знаю я адрес... — прерывает Маша. — Сама дала адрес-то... И посейчас храню при себе бумажку. Да что пользы-то, никуда я не пойду от тебя да от дружины вашей.
— Как, и адрес есть у тебя Зои Федоровны? — обрадовался Дима.
— Есть, говорю тебе, да что пользы в этом?
Тут Маша упрямо поджала губы и подняла на Диму заплаканные глаза. Она была так трогательно мила и забавна в эту минуту, что у Димы не хватало духу огорчать ее.
— Хорошо, Машута, пусть будет по-твоему. Завтра же переговорю с товарищами, и, если они согласятся тебя принять, то я...
Дима не успел договорить начатое.
Дверь распахнулась настежь, и вместе с порывом ветра и мелким, словно из сита сеющего дождем, в избу ворвался Сергей. Он был весь мокрый до нитки. Рыжие волосы прилипли ко лбу и вискам. Глаза блестели непривычным для него оживлением. Одежда висела лохмотьями на его загорелом, смуглом теле, обнажая мускулистые руки и грудь. И не успев снять шапки, он закричал взволнованным, срывающимся голосом:
— Они идут! Они уже недалеко! Говорят, обошли нас оттуда, откуда их и не ждали совсем... Видимо их невидимо! Лавиной цельною так и валят, так и валят. Я был в деревню ушедши. Так там, как проведали, что они идут, так, Господи помилуй, что там сделалось! Бабы ревут, дети криком кричат, мужики телеги сейчас запрягать кинулись. А кто убежать не может, так весь свой скарб зарывать в землю стал...
Тут Сережка остановился, чтобы перевести дух, и Дима воспользовался этим:
— Да кто идет? Кто идет-то? Говори толком...
— Германцы! Германцы! Сережка не договорил. Он задыхался. Глаза у него точно прыгали, точно горели.
— Как бежал-то я! Господи помилуй, как бежал, — по лесу, да по болоту, — подхватил он через секунду снова.—Чуть не увяз, а глянь-ка на одежу: о сучья впотьмах вся изорвалась. Едва глаз не выколол. Тьма, вишь, какая, зги не видать...
— А я только что из города. Там и не слышно про неприятеля. Никто ничего не знает, — взволнованно вставил Дима.
— Завтра услышат, погоди, дай срок. Слыхал я, что больше к городу-то они и норовят подойти, — охрипшим голосом снова бросил Сережка.
И вдруг, прежде чем Дима успел сообразить что-либо, Сережка слезливо залепетал, готовый чуть ли не кинуться на колени:
— Димушка... Будь отец родной... Уж доверши свое добро. Возьми ты и меня в дружину. Ей-ей не покаешься... Я этих германцев во как выслеживать буду... Устрой ты меня, голубчик!
Стоградский совсем смутился.
— Постой, погоди!.. Дай опомниться... Германцы идут, говоришь? Сюда? Ничего не понимаю! Завтра, чуть свет, пойду в город. Все разузнаю хорошенько, выведаю... Тогда и о тебе поговорю с нашими дружинниками... И я уверен, что они согласятся... Сказал сделаю, ну и ладно! А теперь ужинай скорее и живо спать. Утро вечера мудренее, и если все это не пустые слухи, а правда, что тебе удалось узнать, тогда «Зоркой Дружине» придется приняться за дело сейчас же, не медля...
—И я с вами? — опять вырвалось из груди Сергея.
И он еще долго распространялся о том, как он будет работать, пока ел свой ужин и укладывался спать. Только далеко за полночь прекратилась восторженная болтовня Сережки, и не¬приветливое жилище трех подростков погрузилось во мрак и тишину.

ГЛАВА VI.
Восемь и одна.

Дима проснулся, когда солнце уже ярко глядело в крошечное оконце избы. Маша хлопотала уже по хозяйству, подогревая на керосиновой машинке утренний чай. Сергея не было. Со двора слышались бодрые, оживленные, молодые голоса.
Недоумевающий и смущенный тем, что проспал, Дима вскочил на ноги.
— А к тебе пришли, на дворе дожидаются, — ласково улыбнувшись и кивнув головою, сказала Маша.
— Кто дожидается? — едва успел спросить Дима и тотчас же отступил назад.
Широко распахнулась дверь, и на пороге появился Марк Каменев. Подле него, сверкая маленькими глазками, стоял широко улыбающийся Малыш. Из-за плеч их выглядывали братья Ставровские и Веня. И, наконец, позади их всех торчала белокурая голова Лео. Сережка юлил и суетился вокруг них.
— Чайку горяченького! Сестреночка, распорядись. Каких нам гостей Бог принес!
— Однако, нельзя сказать, чтобы вы очень обрадовались нам, Стоградский,— усмехаясь, произнес Марк, выступая вперед и протягивая руку все еще растерянно смотревшему Диме.
Дима только улыбнулся в ответ, и Марк, Ставровские и Веня стали наперерыв объяснять ему неожиданность своего появления.
— Немцы идут! Они уже в 30-ти верстах. Не сегодня-завтра в наш город нагрянут. Вчера вечером об этом узнали в пансионе. Август Карлович чуть ума не решился. Созвал нас всех, выдал наши бумаги и деньги, которые хранились у него, и приказал завтра же разъехаться по домам. Пансион он на время войны закрывает, а сам едет в Варшаву к своему брату, и увозит с собою больную мать.И вот мы, вместо того, чтобы направиться по домам, очутились все здесь, на сборном пункте. Но, конечно, мы написали домой о нашем решении.
— Свобода, брат Стоградский, неожиданная свобода! — вдруг подхватил Малыш. — Ур-р-ра!..
— Ур-р-ра!— вторили ему остальные мальчики, кроме Каменева.
Марк дал товарищам накричаться, потом обратился к Диме: — А у вас все готово, Стоградский?
— Да, взгляните. — ответил Дима и повел Каменева в тот угол, где были тщательно сложены все заготовленные для «Зоркой Дружины» вещи.
Мальчики громко восторгались удачными покупками Димы.
В это время Дима тихонько отвел Марка в сторону.
— Послушайте, у меня к вам дело, Каменев, — нерешительно произнес он. — Я не могу оставить здесь тех двух подростков, которые делили со мной мое одиночество в этом лесном убежище. Но не знаю, захотите ли вы принять их...
— Но девочка эта еще почти ребенок?
— Да, да... и это осложняет задачу. Но она вынослива, сильна духом и телом, привыкла к невзгодам и лишениям и походная жизнь, думается мне, будет ей вполне под силу.
— А её брат?.. Полагаетесь ли вы на него?
— Я не хочу от вас скрывать ничего, Марк, не хочу и не смею. Прежде этот юноша не внушал мне никакого доверия, Я знаю, что он не прочь присвоить себе чужое и напасть из-за угла и на все такое... Я был дурного мнения о нем раньше, до... до вчерашнего дня.
— А вчера?..
— Вчера он меня привел в не¬описуемый восторг своей готовностью принести хотя бы маленькую помощь родине.
— Ну и отлично. Раз вы так полагаете, то мы охотно примем его в нашу дружину. Его и девочку. Будь по-вашему, Стоградский, вы славный, честный товарищ. Я могу решать за всех остальных, потому что мои товарищи единогласно выбрали меня старшиною нашей «Зоркой Дружины». Ну, а теперь идем к ним и порадуйте вашего приятеля и его сестру их поступлением в члены «Дружины».
Тотчас же Марк и просиявший от удовольствия Дима присоединились к остальным.
— Братья дружинники! — обратился Каменев к своим товарищам — я хочу вам сказать, что наша «Дружина» увеличивается еще двумя членами, из них один девочка. Ничего не имеете против?.. Согласны?..
Минута молчания и вслед за нею дружный, радостный крик:
— Да, да!.. Очень рады!..
— А теперь, господа, советую обсудить ближайший план действий, —предложил опять Марк.
— А поесть чего не изволите? — робко спросила вдруг Маша. — Должно, пришли сюда натощак?..
— Это не помешало бы. Верно, девочка, что пришли мы сюда натощак— раздалось в ответ несколько голосов.
Едва они успели произнести это, как Маша, Сережка и Дима бросились хлопотать с ранним завтраком.
Запылал хворост под самодельной плитою и быстро закипела вчерашняя похлебка в кастрюле.
Через полчаса вся компания, одетая в кожаные куртки и высокие сапо¬ги, а Маша в своем темно-синем платьице, в ватной кофте и капоре, вышли из избы кузнеца.
«Зоркая Дружина» быстро зашагала по тому направлению, где, по указанию Сережки, должны были находиться русские позиции.
Маша задержалась на пороге случайного жилища, в котором ей пришлось провести едва ли не лучшие месяцы своей еще юной жизни. Она окинула в последний раз грустным взором стены избы и тихо зашептала:
— Господи, спаси и помилуй нас всех....
Потом проворно сорвалась с порога и бросилась догонять компанию.
Что-то не то было с абзацами.Вчера я не заметила - сейчас поправила.

запись создана: 25.10.2008 в 21:40

@темы: текст, Чарская, Дикарь, Задушевное слово

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА III , ГЛАВА IV + Иллюстрация

[telwen]

ГЛАВА III.
Ночное совещание.

Темная августовская ночь... Окна пансионного дортуара раскрыты настежь. Мягко и ласково льет серебряный месяц потоки своих нежных лучей. Назревающие в саду груши, сливы и яблоки распространяют нежный аромат, властно врывающийся в окна дома.
Положив на подоконник свою большую, с кудлатой шевелюрой голову и глядя в озаренные месяцем и звездами серебряные дали, сидит, глубоко задумавшись, Марк. Невеселые думы.
Отовсюду идут грозные известия. Дымятся пожарища, пылают города, кровью своих доблестных сынов заливаются поля Бельгии, Франции, Сербии, России.
В пансионе Августа Карловича Верта все эти события находят самый живой отклик. И, несмотря на август, пансионеры еще не съезжаются, занятия еще не начинаются, благодаря чему шесть оставшихся на лето пансионеров могут посвящать теперь все свое время толкам о войне. Особенно горячо относится к ней Марк Каменев.
«Мне семнадцать лет, — думает с мучительным упорством Марк, — и я могу уже считаться почти взрослым. А взрослому сильному человеку стыдно сидеть без «дела» в такое исключительное время, когда наши храбрецы — солдаты и офицеры — проливают кровь за честь своей родины».
Сегодняшнею ночью эти мысли положительно не давали Марку покоя. Он не мог сомкнуть глаз и сидел у окна, погруженный в раздумье.
Серебряный месяц скрылся на минуту за облако и чуть темнее стало в дортуаре пансиона. И вдруг белая небольшая фигура выросла перед Марком.
— Малыш?
Да, это он, Малыш.
— Ты тоже не спишь, Володя? Отчего? — тихим шепотом срывается у Марка.
— Я думаю!.. — звучит в ответ приглушенный, обычно звонкий голос.
— О чем?
— О них, конечно... О наших героях. Послушай, Марк, война кипит, люди гибнут за родину. Идут не только те, кто обязан идти, а добровольцы-юноши, даже мальчишки... Ну, а мы — ты, я, Стовровские, Кле¬онов, ничего не делаем, хотя сильны, молоды, полны жизни!
— Ты ошибаешься. Малыш, сильных и молодых нас только трое: я, Стась и Клеонов, а вы все еще дети.
— Но ты забываешь, что в Германии, Англии и Франции такие же дети служат бойскаутами, разведчиками, и матери благословляют их идти в армию, — гордо выпрямляя свою маленькую фигуру, произнес Володя.
Марк взглянул на него, перевел взгляд на выплывший из-за туч месяц, и лицо его осветилось задумчивой улыбкой.
— Я понимаю тебя, Малыш. Ведь я думаю о том же. Сейчас ты, словно, открыл мне глаза, Володька! Дай мне пожать твою руку. Умная у тебя голова, братец. Да, да, конечно! Бежать отсюда тайком, — это я считаю гадким и недостойным. Бежать, чтобы вернули с первой же станции, это бесполезно и глупо. Мы поступим иначе... Вот что: разбуди их всех, разбуди, Малыш, и приведи сюда. Мы сговоримся. Я буду ждать, Малыш. Не теряй времени, слышишь, Володя?
Месяц по-прежнему то скрывался, то снова появлялся из-за облака, озаряя своим нежным светом группу подростков, собравшуюся у окна.
Марк, Володя Рокотов, Леонид Клеонов, братья Стовровские и Веня Зефт разместились на подоконнике, и горячо беседовали между собой. Сейчас говорил Марк, и все его слушали жадно, стараясь не проронить ни слова.
— Господа, в нашем плане не должно быть ничего дурного, преступного, — говорил Марк, —и, стало быть, нам нечего действовать тайком, исподтишка. Август Карлович и наши близкие должны одобрить наш план и пойти нам навстречу. Наше дело правое и светлое: мы хотим принести посильную помощь нашей родине, мы хотим отдать и свою жизнь, если это понадобиться... Мы соединимся, образуем тесную маленькую дружину и будем стараться проникать всюду, где только есть неприятель. Будем стараться определять его численность, отмечать его расположение и доносить начальству ближайших русских частей. Мы на свой счет обмундируем себя, запасемся оружием, патронами и съестными припасами. И когда все будет готово, начнем нести нашу разведочную службу. Не знаю, хорошо ли я придумал, господа? — закончил вопросом свою речь Марк.
— Молодчинище, Марк! Так, именно так! Все верно, все прекрасно. Ты достоин носить столь благородное имя, как Марк Великолепный! — забывая всякую осторожность, завопил Малыш и повис на шее своего старшего и любимого товарища.
Стась и Кодя Стовровские подвинулись к Марку. Старший, шестнадцатилетний Стась первый протянул ему руку:
— Я — первый член твоей дружины...
— А я должен сказать тебе, Марк, — начал Леонид Клеонов,—что твоя идея нашла горячий отклик в моем сердце.
— Господа! — вдруг прозвучал голос Вени Зефта.—Дайте и мне сказать свое слово. Я всей душой присоединяюсь к вам, всей душой, всем сердцем. Многие думают почему-то, что мы, евреи, трусливы... Но мне кажется, что ошибаются те, которые такого мнения о моем народе. Однако не об нем я сейчас говорю, а о себе. Я люблю нашу общую родину, мой отец научил меня любить ее с детства, и я более чем уверен, что он, узнав о нашем решении, отпустит меня служить в нашей будущей бойскаутской дружине. Я еще молод, господа, и не очень силен здоровьем. Однако, никто не скажет, что у меня нет меткого глаза, нет проворства, ловкости. Не правда ли, господа?
— Правда, Вениамин, правда!
Маленький евреи словно задохнулся от радости, и лицо его загорелось ярким румянцем.
— Я буду рад... счастлив, если... если...— начал он смущенно и не докончил.
— Довольно, однако, разводить сантиментальности! К делу, братцы, к делу! — энергично, прерывая этот лепет, поднял голос Малыш.— Прежде всего необходимо придумать название нашей дружины, выработать правила и наметить полный и подробный план действий. Но до поры до времени следует все это держать в глубочайшей тайне, пока мы не соберем достаточно денег и не запасемся всем необходимым. Так ли я говорю, господа?
— Так, так, разумеется! Ты, Малыш, у нас молодец, что и говорить! — зазвучали громкие, оживленные голоса вокруг Володи.
— Тише, господа, тише! — остановил, разбушевавшуюся молодежь Марк, самый благоразумный из них всех.
Но это было слишком позднее предупреждение.
Скрипнула дверь дортуара, и на пороге показалась шарообразная Фигура Августа Карловича.
— Это еще что такое? Правда, время необычайное, но вам, мальчишкам надо спать. Да, спать!Shlafen, sofort schlafen!
При первых же звуках голоса Верта, пансионеры устремились к своим постелям.
Один Малыш вместо того, чтобы направиться к своей постели, бесстрашно шагнул навстречу старику.
— А с вас штраф, Август Карлович, — смело произнес Володя.— Разве забыли? Теперь строго-настрого запрещается говорить по-немецки. С вас штраф.
— Ну, тут-то ты прав, плутишка,— добродушно рассмеялся Верт.—Ja, ja, du bist…
— Опять штраф! Опять! — весело закричали остальные мальчики.
Верт совсем сбился с толку и продолжал:
— Aber...
— И еще и еще! Ха-ха-ха!
Совсем сконфуженный за свою опрометчивость, почтенный директор пансиона махнул рукой и поспешно скрылся за дверью, чтобы не повторять своей оплошности.
Постепенно все стихло в большом пансионном дортуаре. Все заснули. Дружный храп возвестил об этом все еще не задремавшего Марка.
Юноша лежал, облокотившись на подушку и, любуясь месяцем, улыбавшимся ему с неба, придумывал название для будущей дружины.
Наконец, оно было найдено.
«Она будет называться «Зоркою Дружиною», — перебрав целый ряд других названий, решил Марк. — Ведь её служба и обязанность будет заключаться главным образом в выслеживании врага, а в этом деле зоркость глаз должна играть роль, далеко не последнюю».
И порешив на этом, юноша плотнее завернулся в одеяло и, повернувшись на другой бок, скоро присоединился к спящим своим товарищам. Ликующие, светлые, радостные сны снились в эту ночь Марку.

ГЛАВА IV.
Союзник.

Дима Стоградский сидел на своем обычном месте у окна за пишущей машинкой и выстукивал на ней коротенькими, отрывистыми стуками программу занятий предстоящего учебного года для старшего отделения пансиона. Было сумрачно и дождливо. Моросило с утра, и в саду стояли огромные лужи.
Дима печатал строчку за строчкою, а в голове его шла невеселая работа. Он думал о том, о чем думала теперь вся Россия — о войне.
Сегодня до службы Дима зашел на почту и взял там адресованное на его имя до востребования письмо. Его домашние писали ему раз в неделю,отвечая на его подробные письма. В сегодняшнем письме Юлия Алексеевна извещала Диму о новостях, происшедших у них в связи с войною в городе вообще и в «Озерном» в частности.
«Димушка, — писала ему мать,— ты не можешь себе представить, какой подъем у нас здесь и в столице, как охотно и радостно идут все воевать. Представь себе, Ни поступила на курсы сестер милосердия, открывшиеся у нас в городе. Она метает окончить их поскорее, чтобы начать работать в каком-нибудь из открывающихся лазаретов. Ты, как видно из твоего последнего письма, жаждешь примкнуть к нашим серым удальцам-героям и пойти сражаться с врагами России. Но, дитя мое, мой дорогой мальчик, я решительно против этого. Ты еще слишком молод, тебе нет еще пятнадцати лет. Если бы я знала, что война неизбежна, я бы не отпустила тебя так далеко от себя и так близко к театру военных действий. Теперь же я прошу тебя вернуться домой; подумай об этом и напиши мне скорее. Наконец, сообщаю новость, которая тебя наверное заинтересует. Помнишь юного барона Фон Тага? Он, как и вся их семья, был германским подданным, и их выслали в глубь России. Но, представь себе, Дима, молодому барону удалось скрыться. Говорят, что он бежал в Германию, чтобы поступить в ряды ополчившейся на нас неприятельской армии...»
Дима несколько раз перечитал письмо, которое разрушило все его планы. Над этим письмом он думал и сейчас, сидя у машинки. Вдруг что-то влетело в открытое окошко и упало у его ног.
Он наклонился и поднял. Это был круглый камешек, завернутый в лоскуток бумаги. Мальчик развернул бумажку и прочел:
«Когда вы кончите вашу работу, закрывайте канцелярию и спускайтесь к нам. У нас к вам большое дело. Члены «Зоркой Дружины».
«Глупая шутка», — подумал Дима и высунулся в окно, чтобы посмотреть, кто шутники.
Шесть хорошо знакомых ему фигур стояли, сбившись в кучу, под дождем и делали ему отчаянные знаки. Он неопределенно мотнул в ответ головой и снова вернулся к своей машинке.
Тем не менее после занятий Дима стоял в саду и выслушивал внимательно то, что говорил ему, усиленно жестикулируя, Марк.
— Нам без вашей помощи не обойтись, милый Стоградский. Нас Август Карлович держит здесь, как пленников. Ни в магазины, ни на прогулки не пускает одних. Вот мы и решили просить вас закупить нам кой-какие вещи для нашей вновь организованной «Зоркой Дружины» и спрятать их у себя до поры до времени на квартире. Ведь у вас есть квартира или комната в городе, где можно устроить маленький склад? Но, прежде чем решиться помогать нам, вы должны узнать, конечно, что такое «Зоркая Дружина». Малыш, объясни... — повелительным тоном бросил Марк Володе Рокотову.
Тот быстро и толково объяснил Диме цель затеи пансионеров Верта.
И по мере того, как Володя говорил, лицо Димы, до того хмурое и сумрачное, постепенно прояснялось.
Это было именно то, к чему стремилась, рвалась и его собственная душа. Не все ли равно, в какой форме помогать дорогой родине... Ах, против этого, он был уверен, его мать и близкие не имели бы ничего!
Дима стоял молча, не двигаясь с места, и тяжело дышал. Вдруг он поднял голову и произнес:
— Конечно... конечно, я сделаю все, что в моих силах... И на мое жилище прошу смотреть, как на ваше собственное... И... и... очень, очень прошу вас, господа, принять и меня в вашу «Зоркую Дружину».
Едва только он успел проговорить эти слова, как все шестеро рванулись к нему и стали крепко по очереди трясти ему руку.
— Вы славный малый, Стоградский, и я рад, что встретился с вами! — произнес Марк, и его красивое лицо стало еще более прекрасным под влиянием удачи завербования Стоградского.
Счастливый и радостный вышел Дима на улицу, и первый, кто встретился у ворот, был его приятель Немин. Но нынче Дима не сразу узнал его. Он был в военной Форме защитного цвета.
— Не узнаете? — ласково обратился он к Диме.— И я призван, как запасный офицер нашей армии. Должен нынче же выехать к месту назначения. Ну, а вы как поживаете, Стоградский?
— Служу по-прежнему, благодаря вашей протекции. И, кажется, Август Карлович мною доволен.
— Значит, я могу быть спокоен за вас, не правда ли, мой молодой друг?
— О, вполне! — горячо вырвалось у Димы.
Неуловимое выражение прошло по бритому энергичному лицу, полускрытому широким козырьком офицерской фуражки.
— Ну, я доволен. Август Карлович обещал мне заботиться о вас. А я должен выехать нынче в столицу. Дайте мне пожать вашу руку, Дима, и обещайте не быть одним из тех взбалмошных юнцов, которые бегут на театр военных действий, где являются только обузой для тех частей, к которым пристают. Обещаете?
—О, да! Я так не поступлю. Обузой не буду...
Дима хотел еще что-то сказать, но Немин, вполне удовлетворившись ответом, стал прощаться, как-то благодарственно пожимая мальчику руку.
— Вы разрешите проводить вас?— нерешительно спросил Дима.
— Нет, мой дорогой. Мне еще предстоит не мало хлопот перед отъездом. Ну, прощайте, мой друг. Я успел полюбить вас за это время...
При этих словах Немин быстро нагнулся и поцеловал Диму в лоб.
Затем они расстались.
Дима направился за город, к избе кузнеца, где его давно ждала с обедом Маша, а тот, кто называл себя Неминым, повернул в сторону шумной городской улицы. Здесь он вошел в ближайшее кафе и потребовал перо и бумаги. А через несколько минут, он уже сидел и, низко склонившись над столиком, быстро строчил:
«Дорогой Петр! Я исполнял возложенную на меня миссию до тех пор, пока мог. Исполнял во имя нашей старой, долголетней дружбы. Но теперь я не волен больше распоряжаться собою. Долг и обязанности перед родиной призывают меня встать под наши знамена. Нынче уезжаю в полк. Не беспокойся за твоего пасынка. Передай глубокоуважаемой Юлии Алексеевне, что она может гордиться своим сыном. Красота души этого юноши оставит в моей памяти неизгладимый след. Я исполнил твое желание и, назвавшись чужим именем, следил за вашим мальчиком с самого его отъезда из Петербурга, ныне уже Петрограда. И благословляю мою судьбу, мою независимую жизнь за то, что они дали мне возможность отдавать вашему милому сыну все это время. Из моих предыдущих писем ты и жена твоя знаете все, вплоть до мельчайших подробностей, из жизни и времяпрепровождения Вадима. Он сам не подозревал, конечно, о том, кто я. Сегодня я выезжаю отсюда. Но еще раз повторяю: будьте спокойны за него. Он честен, умен, благороден и великодушен. Не беспокойтесь и за совместную жизнь Димы с этими двумя бродяжками, про которых я вам уже писал. Девочку-подростка Машу вы уже видели и знаете. Это хороший, честный ребенок, преданный Диме какою-то исключительною преданностью. Что же касается до мальчишки, то он целиком обязан Диме, который его кормит и поит, следовательно, ему и в голову не придет обидеть вашего мальчугана. Насчет зимы я уже говорил Августу Карловичу. Он возьмет их всех троих к себе в дом. Дима, как служащий у него в канцелярии, получит даровую комнату. Деньги у Димы тоже еще есть. Жму твою руку, Петр, и приветствую Юлию Алексеевну, Ни и мальчиков. Даст Бог, меня пощадят немецкие и австрийские пули, и я еще свижусь со всеми вами. До свиданья. Твой Александр Бравин».

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Дикарь, Задушевное слово, Чесноков

---

Л.Чарская."Дикарь" ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА I , ГЛАВА II + Иллюстрации

[telwen]

ЧАСТЬ II.

ГЛАВА I. Муравьи и трутень.

— Баста! На сегодня довольно! — закрывая Футляром пишущую машинку, произнес про себя Дима. Щелкнул ключик в замке, зашуршали бумаги, с шумом отодвинулся стул, и Дима очутился посреди комнаты, залитой лучами палящего солнца. Комната была сплошь уставлена столами, шкапами и увешана большими плакатами с объявлениями по стенам. А над дверью белым по черному фону значилось: «Канцелярия».
Два огромных окна выходили в сад. Красивый, таинственно-тенистый, немного запущенный, с густыми зарослями малинника, с морем крапивы и лопуха, с большой площадкой, среди которой высился столб для гигантских шагов, гимнастика с трапециями и качели, этот сад напоминал немного мальчику далекий сад Озерного.
Когда Дима, между делом, в короткие мгновенья отдыха, высовывался за подоконник и устремлял глаза в зеленую чащу, мальчику казалось, что вот-вот там на изумрудном фоне кустов и деревьев мелькнет белое платье Ни, или батистовый пеньюар матери, или нескладная фигура Левушки. И сердце Димы сжималось. Никогда еще те, родные и далекие, не казались та¬кими желанными и милыми его душе, как теперь.
Только три недели, как он приехал сюда. А сколько воды утекло с тех пор! Дима никогда не забудет того раннего утра, когда вместе с Машей и Сережкой входил по трапу парохода, который должен был увезти всех троих в Петроград.
После трехчасового пути они очутились в столице. Все трое отправились на один из вокзалов, рассуждая по дороге, куда им двинуться прежде всего.
Дима останавливался почему-то на городах Привислинского края. Зоя Федоровна Ганзевская успела за короткие часы их знакомства столько хорошего рассказать мальчику о своей второй родине—Польше, что Диму невольно потянуло туда.
И вот он и его спутники очутились в большом уездном городе. Здесь с первого же часа детей ждало тяжелое разочарование. Ни одна из гостиниц не рискнула принять маленькую компанию, двое членов которой не могли предъявить никаких документов, удостоверяющих их личность. Тогда было решено поискать другого приюта, где-нибудь вне города.
После долгих скитаний по окрестностям, решили поселиться в хате кузнеца, жившего в двух верстах от города, на перекрестке двух дорог.
Кузнец, заручившись, что юнцы будут ему аккуратно платить, не предъявил к ним никаких требовании и впустил их к себе жить.
Дети принялись за приведение в порядок грязной и полуразвалившейся избы вдового кузнеца, сделали новое убежище более или менее сносным для жилья, приобрели в городе кое-что для хозяйства. Покончив с вопросом о жилище, надо было позаботиться и о месте, или, по крайней мере, о работе для всех троих. Дима пустился в поиски. Ему посчастливилось сразу. В местной газете он вычитал о том, что во вновь учреждающуюся в городе артель требуются работники-рассыльные.
Решив не брезговать никаким трудом, мальчик отправился по указанному в объявлении адресу. Нужно было внести залог, и Дима внес старшине артели те деньги, которыми его снабдили дома.
Надев красную фуражку рассыльного, Дима стоял теперь на углу у перекрестка улиц, рядом с разносчиком газет. Симпатичная ли внешность юного рассыльного, энергичное ли и умное его лицо или просто его молодость оказывали свое действие, но публика почему-то охотнее обращалась с поручениями к мальчику, нежели к его старшим сослуживцам по артели и Дима всегда имел работу. Он выходил из дому в девять утра и освобождался лишь к девяти вечера. Целый день кружил Дима по городу, не жалея ног и, чугь живой от усталости, возвращался с наступлением сумерек домой за две версты от города, в приютивший их старый домишко кузнеца.
Тут он с жадностью накидывался на ужин, приготовлявшийся на керосинке Машей, которой было поручено вести их несложное хозяйство до поры до времени, потому что и Маша решила тоже приискать себе заработок.
Один только Сережка не заботился ни о чем, ни о заработке, ни о месте. Пока юный Стоградский в поте лица добывал себе кусок хлеба, а Маша хлопотала «по хозяйству», стряпая, стирая и штопая белье и платье Димы и Сережки, последний лодырничал. Он валялся целыми днями с утра до вечера под теныо деревьев, курил и читал газеты, которые доставал на Димины деньги, выпрашивая, то у него, то у Маши из хозяйственных «сумм». О том, что ему необходимо служить или работать, он и не думал вовсе, благо и обед, и кров, и даже чтение книг—все это доставалось даром.
И когда Маша робко заикалась брату о том, что и ему пора последовать по стопам Димушки, Сережка краснел от злости, топал ногами и выходил из себя:
— Что он мне за указ, твой Димка! Сделай милость, рассуждения какие! Странная ты, если не понимаешь, что сунься я на место проситься, сейчас документы, паспорт потребуют; тут мне и крышка! — и Сережка, гордо закидывая ногу на ногу, забрасывал под голову руки и пускал колечком дым из папироски, которой он теперь, кстати сказать, не выпускал изо рта.
Маша молчала, убежденная его доводами, и снова принималась варить, чинить, чистить и стирать.
А Дима Стоградский в это самое время носился из одного конца города. в другой, исполняя чужие поручения..
За этой работой он в одну неделю исхудал до неузнаваемости.
Один из его постоянных клиентов, назвавший себя Неминым и всегда участливо относившийся к мальчику,обратил внимание на такую нежелательную перемену.
— Вы, должно быть, очень устаете, юноша! — сказал он как-то, внимательно всматриваясь в заметно уставшее лицо Димы.— И ноги у вас болят от такой беготни, конечно?
— Болят, немножко, — смущенно признался Дима и доверчиво улыбнулся своему новому знакомому.
Немин положительно нравился мальчику с той их первой встречи, когда он подошел к Диме и передал какое-то письмо с поручением отнести по адресу. Часто потом, совершая ежедневные свои экскурсии по городу, Дима имел своим спутником Немина и болтал с ним, насколько мог и умел непринужденно болтать всегда замкнутый и серьезный от природы Дима.
— Да, трудно... Ноги болят нестерпимо, и мучительно устаешь, бегая по солнцу, по этим душным, раскаленным городским улицам, — искренне доверчиво сорвалось у Димы во время одной из таких бесед.
После этого Немин поспешил отыскать мальчику более подходящее место. В канцелярию частного мужского пансиона Верта требовался переписчик на пишущей машине. Немин знал Верта и рекомендовал ему Диму. Последний не сумел бы напечатать ни строчки, но и тут добрый волшебник Немин вызвался научить мальчика писать на машинке.
В летние месяцы школьных вакаций в канцелярии пансиона Верта дела было немного, и Дима, потихоньку приучаясь к своей новой работе, чувствовал себя на седьмом небе. В просторной комнате, выходившей окнами в сад, было хорошо, светло и не душно. Работа на пишущей машинке, не представляя из себя никакого особенного труда, являлась сама по себе уже много легче труда рассыльного, снующего по городу во всякую погоду. В четыре часа дня Дима уже освобождался от работы, и если не спешил домой, то отправлялся в пансионский сад, где его ждали шесть оставшихся на лето пансионеров; или же на набережную, где встречался с Неминым, всегда сидевшим в этот час на одной и той же лавочке за чтением газеты.
Иногда он провожал Диму до опушки леса. Впрочем последний всячески старался уклониться от таких проводов. Дима был осторожен. Он не хотел кому бы то ни было открывать своего убежища, где жили его беспаспортные друзья. Открывать свое место жительства значило бы выдать их с головою чужому, мало знакомому человеку. И Дима предпочел не посвящать своего нового знакомого приятеля в тайну существования на свете Сергея и Маши.

ГЛАВА II.
Пансионеры Верта.—Близкие громы.

— Господа! Новость! Читайте! Война! Германия объявила войну России! — и высокий, широкоплечий юноша, лет семнадцати, один из старших пансионеров, не пользовавшихся школьными отпусками и круглый год остававшихся в пансионе, быстро и ловко прыгнул на скамью, а с неё на парту и очутился над головами остальных пятерых.
Этого высокого сильного юношу звали Марком Каменевым. Товарищи же прозвали его в шутку «Марком Великолепным» за его видный рост и красивую голову, с густой золотистой шевелюрой, всегда растрепанной, всегда кудлатой. Стоя на парте, он читал газетную статью, в которой излагались все причины войны и которая заканчивалась бодрыми строками о том, что России бояться нечего, что на её стороне правда и сильные союзники, а потому она должна победить.
— С нами Бог! — дочитал Каменев при полной тишине, нарушаемой лишь затаенным дыханием юных слушателей.
— Урррра! — послышался громкий восторженный крик, вырвавшийся из груди Володи Рокотова или Малыша, прозванного так за его маленький рост, не мешавший ему, однако, обладать огромной для его возраста силой. Подвижной, юркий, с коротенькими ножками и с крупной наголо остриженной головою, Володя, сын одного из здешних чиновников, умершего года два тому назад, был помещен на лето в пансион матерью, слабой, болезненной женщиной, уехавшей лечиться на Кавказ.
— Уррра! — еще раз неистово заорал Малыш и, сорвав с головы шапку, высоко подбросил ее в воздух.
Веня (Вениамин) Зефт, еврейский мальчик, с восточными задумчиво-грустными глазами, хрупкого, нежного сложения, похожий скорее на девочку, тоже подхватил несмелым, тоненьким голоском это «ура».
Братья Стовровские, — племянники городского ксендза, отданные им на полный пансион к Верту, за невозможностью самому присматривать за двумя сиротами-сорванцами, братья Стовровские, Стась и Кодя, мальчики четырнадцати и пятнадцати лет, подхватили это «ура» с каким-то бешеным восторгом.
Леонид Клеонов, высокий худощавый блондин, с бледным рассеянным лицом и таким же рассеянным взглядом, баловень и любимец своей старой бабушки, оставшийся по собственному своему желанию в пансионе на лето, поднял брови кверху и произнес не без некоторой доли торжественности:
— Подождите уракать. Прежде всего надо спеть гимн.
И высоким, звонким тенорком Володя начал:
— Боже, ца-ря-я-я хра-а-а-ни.
— Сильный, державный, царствуй на славу, на славу, на... — подхватили дружным хором остальные пятеро пансионеров...
Низкий, красивый голос «Марка Великолепного» сливался с тонким тенором Малыша и ломкими, еще не установившимися голосами Стася и Коди. И над всем этим соловьиной трелью разливался прекрасный, и мягкий, как бархат, голос хрупкого Вени Зефта.
Все это случилось как раз в ту минуту, когда послышались тяжелые гааги и сам Август Карлович, хозяин пансиона, появился в классной комнате, где собралась теперь молодежь.
Неизвестно, зачем пожаловал сюда Верт, пришел ли он объявить своим пансионерам важную новость о войне, или посмотреть, как встретили они эту новость, сами прочитав сегодняшнюю газету. Причина его прихода, конечно, разъяснилась бы сама собой, если бы этому не помешал Малыш.
Выскочив из-за парты и вплотную приблизившись к Верту, мальчик уставился в него загоревшимися глазами.
— Август Карлович, — раздался тут же энергичный, настойчивый голосок, — скажите, пожалуйста, кем вы себя считаете — русским или германцем? «И любите вы Россию и желаете ли ей успеха? Если...
Но Малышу не удалось окончить фразу.
Старик побледнел, поднял дрожащие руки и положил их на плечи мальчика.
— Как, неужели вы сомневались в том, что я люблю Россию и желаю ей всякого добра? Пусть Август Верт плохо говорит по-русски, но он русский душой и предан стране, в которой родился, вырос и в которой живет шестой десяток лет...
Он не договорил.
Володя не дал ему договорить. Не помня себя, мальчик подскочил и, забыв все условия обращения ученика с директором, с диким неистовым воплем повис у него на шее.
— Урра! Август Карлович! Ура! Ура! Ура!
Остальные не остались молчаливыми свидетелями происшедшего. Пять сильных рук протянулись к Верту и крепко по очереди сжимали его пальцы. И молодые, просветленные глаза улыбались ему радостно и дружески мягко.
А сверху Амалия Ивановна, жена Верта, уже звала мальчиков обедать.
— Земляника нынче на третье, земляника со сливками! — пробовала она прервать, соблазняя напоминанием о любимом блюде пансионеров, эти слишком бурные проявления восторга.
Но на этот раз ничто не помогло. Суп стыл на столе, там, в столовой, а пансионеры, окружив своего директора, всячески спешили выразить ему свою радость по поводу произнесенных им слов.

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Дикарь, Задушевное слово, Чесноков

---

ПСС

[Маарфа]

И еще: кто-нибудь задавался вопросом, в каком порядке издает Русская миссия произведения? Насколько я знаю, может быть тематическое, жанровое или хронологическое расположение (как правило). Насколько я понимаю, ни один принцип здесь не работает. Они вообще издают хаотично? Или кто-нибудь заметил закономерность?

П.С. Простите, если я не в тему, или нарушаю негласные правила - как новенькая, могу их не знать. Если есть замечания, ткните меня носом, пжта. Спасибо!

@темы: вопрос, Чарская, ПСС

---

повесть "Вахканка"

[Маарфа]

А помните, здесь в сообществе говорили о повести "Вакханка"? Так вот, я получила сборник "В поисках ощущений" с Озона, где есть эта повесть. Пока могу сказать, что язык ну точно Чарской ) Может быть, кто-нибудь читал уже эту повесть? Имеется в виду, в дореволюционных изданиях. Речь идет о молоденькой девушке, Клео, дочке Аннет Орловой, которая влюблена в маминого поклонника дядю Макса. Дальше пока не прочитала )) Если кто-то читал что-нибудь подобное, хотя бы будет ясно, переименование или нет. Есть предположение (благодаря telwen), что может быть это "Виновна, но... Роман мятежной души".

@темы: вопрос, библиография, Чарская, Вакханка

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА XV , ГЛАВА XVI, ГЛАВА XVII + Иллюстрация.

[telwen]

ГЛАВА XV.
Праздник кончается...

— Ты здесь, Маша?
— Димушка!
— Ты проголодалась, должно быть, бедняжка? Ну, кушай скорее... Вот я тебе принес...— И Дима спешно стал опорожнять свои карманы и раскладывать на грубо сколоченном столе беседки захваченные для маленькой подруги яства.
Маша, сверкая загоревшимися от удовольствия глазенками, уничтожала столь редкостные для неё вещи.
— Вкусно, ах, как вкусно! — причмокивая языком проговорила она, лукаво поглядывая на Диму. — Спасибо тебе...
Она не договорила. Перед нею в дверях беседки показалась высокая, худая фигура барона. Из-за его спины выглядывали: Никс, Лина и Тони.
Дима тоже сразу заметил непрошенных гостей и весь затрясся от гнева.
— Подсматривали?.. Подсматривали? Ах, как это благородно! — глухо проронил он.
— Ай, он драться хочет! — взвизгнула не своим голосом Тони, заметив энергичное движение Димы вперед, и первая попятилась к выходу.
— Милый Вадим, не надо сердиться... — пела Лина. — Уверяю вас, мы не намерены были подсматривать или подслушивать. Мы просто вышли в сад и случайно очутились тут...
Но Дима ее и не слушал даже. Стиснув кулаки, он шагнул по направлению к барону.
— Стыдно подслушивать... Стыдно... — процедил он сквозь зубы, блеснув на него недобрым взглядом исподлобья.
Фон Таг струсил не на шутку и стал пятиться к двери.
— Драться с вами не стану, Вадим, я не из тех босяков...
Он не договорил. Приближаясь к выходу, барон поскользнулся у порога и грохнулся об пол.
Это случилось так неожиданно, что в первую минуту все застыли на месте. Но вот Маша опомнилась первая и громко и весело расхохоталась.
— Ха-ха-ха! Чудной какой!
— Дура! — сердито буркнул на нее, поднимаясь с пола, Герман.
В ту же минуту к нему подскочил Дима.
— Не смей! — крикнул он повелительно,— слышишь? Не смей! Не смей называть ее дурой... Сам...
— Дима, опомнись, что ты говоришь? — выступил державшийся позади барышень Никс.
— Не твое дело! Молчи! — резко оборвал его Дима.
— Дикарь, мужлан! От такого всего можно ожидать! — говорил Никс, когда обе пары, возмущенные и негодующие, снова углубились в аллею, по направлению к дому.
В эту минуту тихие, нежные, ласкающие звуки вальса послышались из раскрытых окон дома.
— Танцевать, mesdames et messieurs! Танцевать! Кавалеры, приглашайте своих дам! — кричит дирижер Базиль Футуров, спеша с террасы на площадку сада. Эта площадка заранее была, по приказанию Петра Николаевича, приспособлена к танцам. Был устроен довольно прочный настил из досок, кругом мигала разноцветными огоньками гирлянда фонариков, навешанных на проволоку, а по бокам были поставлены легкие садовые диваны и кресла.
А из открытых окон залы, где сидел за роялем приглашенный из столицы тапер, неслась нежная и красивая мелодия вальса... Эта нежная, красивая мелодия долетела и до слуха Димы и Маши, находившихся в беседке.
— Там плясать начали... Ступай, Димушка! — проговорила Маша, грустно взглянув на своего приятеля.
Этот грустный взгляд насквозь пронизал Вадима. Он ясно понял, как страстно хотелось сейчас его маленькому другу попасть туда, на садовую площадку и близко полюбоваться танцами.
Самого Диму нисколько не привлекали к себе ни иллюминация, ни танцы; напротив, общество Германа, Лины и Тони, с которыми ему неизбежно пришлось бы столкнуться там, заставляли Диму предпочесть тихий приют беседки, рядом с его маленькою приятельницею. Но, видя, как яркая обстановка праздника влечет к себе девочку, Дима не рискнул лишить ее этого скромного удовольствия.
— Знаешь, что? Пойдем... Я отведу тебя туда, где танцуют, и вызову Ни. Она попросит разрешения у Петра Николаевича и у мамы побыть тебе на вечере... Ведь нынче мой последний день дома, и они не захотят огорчить меня и не откажут в этом.
И сказав это, Дима решительно взял за руку Машу и двинулся с нею к выходу из беседки.
Не успели они подойти к площадке, посреди которой кружились танцующие пары, как Ни, вся сияющая, выбежала к ним навстречу.
— Как хорошо ты сделала, что пришла, Маша! Вот умница! Вот молодец! — и, прежде нежели девочка успела опомниться, Ни подхватила ее за талию и бешено-быстро закружилась с нею, смешавшись с другими танцующими.
Дима не умел танцевать и следил издали за танцующими парами. До его ушей долетали обрывки разговоров.
— Он с ума сошел, иначе не притащил бы сюда эту оборванку! — негодовала Тони.
— Ах, она в самом деле очень мила... — тянула у уха Германа танцующая с ним Лина.
— Какая очаровательная девочка! M-elle Ни, откуда вы взяли такую прелесть? — воскликнула, окончив вальс, Ганзевская, веселившаяся не менее молодежи на этом полудетском вечере, и поймала Машу за руку, — Да ты не приятельница ли Димы, красоточка моя?
Маша смущенно и радостно закивала головою. Её щеки и глаза разгорелись, пурпуровые губы улыбались, белые зубы сверкали, как жемчужины.
— Ну, пойдем, моя прелесть, танцевать со мною! — весело улыбаясь, продолжала Зоя Федоровна и увлекла Машу на середину площадки.
Бедная девочка была сегодня счастлива, как никогда. Ей казалось сейчас, что она спит и видит сон, упоительный и прекрасный. Куда-то далеко, далеко уплыло все настоящее: брань и побои Сережки, плетка дяди Савела, голод и грязь. На смену им — огни иллюминации, музыка, веселые танцы.
Но сон этот мгновенно рассеялся.
— Положительно, это бестактно со стороны милейшего Всеволодского—до¬пускать в наше общество какую-то побирушку. Ты, как желаешь, а я слуга покорный. Минуточки больше не останусь здесь, — буркнул барон фон Таг, подойдя вплотную к сестре.
— И я... я тоже... — рванулась за братом Тони.
— Это они про меня... Это они про меня! — едва удерживаясь от слез,прошептала Маша, судорожно хватаясь за руку Ганзевской. — Господи, да что же это такое ! Пустите уж меня... Уж лучше я уйду, чем гостям таким уезжать...
Зоя Федоровна, видя волнение девочки, вывела ее из круга и почти бегом побежала с нею в сторону от освещенной фонариками площадки. Здесь, в стороне, в березовой аллее, стояла скамейка. Ганзевская села на нее и усадила подле себя Машу.
— Расскажи мне, девочка, как попала ты туда?.. — спросила она, сочувственно поглядывая в черные глаза Маши.
— Куда попала? — не поняла Маша.
— Да в эту артель... нищих...— произнесла Зоя Федоровна.
Маша подняла на нее свои большие, черные глаза.
— Как попала? Да так уж случилось... При маменьке покойной мы в углу с нею да с Серегой жили. По папертям церковным Христа ради сбирали. А там маменька померла, нас и забрали, бесприютных, и привезли сюда...
— А до этого? До этого, Маша?
— А до этого портняжили маменька, а тятя наш сторожем у казенных складов был. Да скоро помер тятя-то, я еще крошкой была. А там у маменьки болезнь приключилась, работать уж не могла она, И стали мы побираться Христовым именем.
— Тяжело тебе это, Маша? Вероятно, много сочувствия и ласки прочла девочка в кротких и ласковых глазах своей собеседницы, потому что вся вспыхнула, потупилась и залилась слезами.
Сбивчиво и нескладно, между всхлипываниями и плачем, полился горячий рассказ Маши: про Савела, и про Серегу, и про Федьку Косого, и про Семку Вихрастого. Вся боль, вся обида на них, на их грубое с нею обращение, вылились в этом бесхитростном рассказе.
Зоя Федоровна внимательно слушала ее.
В доброй, отзывчивой душе молодой женщины уже шевелилось желание помочь этой девочке.
— Послушай, Маша, а что, если я возьму тебя и увезу к себе? Ты бы согласилась поселиться у меня в доме, помогать в мелкой работе? Я бы и жалованье тебе платила... Ну, что, Маша? — спросила она, обнимая девочку и глядя ей в глаза.
С минуту та не могла произнести от волнения ни слова... Таким горячим светом, таким счастьем брызнули ей в душу эти слова. Огромная радость заполнила сердце девочки. Ей неудержимо захотелось упасть на колени перед доброй барыней и целовать её руки и обливать их слезами благодарности.
Но вдруг внезапная мысль сверкнула в голове Маши: «А Дима? Димушка? Мой благодетель и друг, столько раз выручавший меня из беды? Как же оставить его теперь? Он так добр, согласился взять меня с собою, а я... Нет, никогда, ни за что!..»
И, подняв глаза на свою собеседницу, Маша ответила ей твердым спокойным тоном:
— Спасибо вам, добрая барынька... Господь вам помоги за вашу ласку, а только я... я не могу никуда уйти отсюда...
— Но почему же? Почему? Молчание было ответом на этот вопрос, Ганзевской.
Зоя Федоровна хотела порасспросить девочку, вывести ее на откровенность, но в этот миг вблизи раздались веселые, молодые голоса, и одновременно появились перед скамейкой Ни, Любинька, братья Футуровы и Лева.
— Вот вы куда запропастились! А мы-то вас ищем, ищем повсюду. Вас нам положительно не хватает, вы с этой цыганочкой вносили столько оживления в танцы!— смеясь, кричал Базиль Футуров и, на правах бального дирижера, подхватил под руку Зою Федоровну и повлек ее обратно на площадку.
Его старший брат Володя взял Машу за одну руку, за другую смуглую руку девочку подхватила Ни, и в сопровождении галопировавшего позади них Левушки, все они бросились по направлению садовой площадки.
— Если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, вот адрес. Смотри, не потеряй бумажку! — успела шепнуть Ганзевская и, ловко вынув свободной рукой из своего кармана какую-то бумажку, сунула ее в карман Маши, так быстро, что никто из спутников ничего не заметил.
— Приглашайте ваших дам, кавалеры! — раздался опять громкий голос Базиля, уже успевшего очутиться снова на танцевальной площадке.
И снова умчалась куда-то тусклая действительность из души Маши, и снова зацвела и засверкала в ней радужная, пестрая, прекрасная сказка.
Веселый мотив кадрили рвался из окон дома, заменив собою грустные нежные звуки вальса.
Володя Футуров, не умевший танцевать, передал Машу Николаю Стремнину. И теперь сама Маша, никогда в жизни не видевшая, как танцуют бальные танцы, потешно путала фигуры к немалой забаве своего кавалера.
Ни, танцевавшая с Базилем, тем не менее всячески подбадривала веселившуюся от души девочку.
— Молодец, Машута, не смущайся, все очень хорошо! — то и дело похваливала ее милая девушка.
Дима, наблюдавший в стороне, был искренно счастлив за своего друга. При виде оживленного, разгоревшегося личика Маши, ему самому становилось как-то светлее и радостнее на душе.
«Пусть резвится... пусть всем будет хорошо и весело, — думал он.— Я унесу завтра, счастливое, радостное воспоминание из дома»...
Завтра? Что-то принесет ему самому это завтра? Он об этом вовсе и не думает пока.
Сейчас он весь погрузился в созерцание танцующих и в обрывки разговоров, долетающих до него.
Вот вертится Николаша с Машей.
— У нас в роте кадет есть, который на пари двадцать котлет в один присест съедает, — занимает разговором свою «даму» разошедшийся в конце концов застенчивый Николаша, нимало не смущающийся её более чем скромным костюмом.
— Ай, батюшки, да неужто ж правду? Все, как есть, так и слопает? — широко раскрывает Маша свои и без того огромные глаза.
— Все! — от души расхохотался её искреннему недоумению Николаша.
— Фуй! Что за выражение! — стараясь брезгливо отдернуть руку из руки случайно и без всякого, видимо, повода схватившей ее Маши, оказавшейся его соседкой, вскричал Герман фон Таг.
И так как девочка, забыв, что случилось минут двадцать назад, и не замечая его отношения к ней, все еще пыталась удержать тонкую, баронскую руку, он окинул беглым взглядом окружающих и изо всех сил оттолкнул от себя девочку.
Его сестра, Тони, презрительным смешком по адресу Маши одобрила этот поступок брата.
Толчок был настолько силен, что девочка потеряла равновесие и, если бы не Николай Стремнин, успевший поддержать ее, она упала бы на землю к большому удовольствию злорадствующего барона.
Как ни в чем не бывало, Герман и Тони понеслись было по гладкому настилу площадки, оставив девочку одну среди круга. Но едва только юный Герман фон Таг сделал несколько па, как чья-то рука тяжело опустилась на его плечо.
Он живо обернулся и увидел пред собою искаженное гневом лицо Димы. В то же время сильным движением другой руки Стоградский вывел Германа, прежде чем тот успел опомниться и произнести хоть одно слово, из круга танцующих, и не глядя на растерянную Тони, оставшуюся без кавалера, повлек его из освещенного места в темную аллею сада.
Высокий, худой, менее сильный, нежели Дима, Герман совсем струсил.
— Но... это насилие... Это, Бог знает, что такое... Это... это... — бормотал он, изо всех сил стараясь вырваться из его рук.
Но Дима не проронил ни слова в ответ на протест и только, когда они очутились совсем вдали, в тени старой, широкой, густолиственной березы, он выпустил из своей руки руку юноши и проговорил, резко отчеканивая каждое слово:
— Если ты когда-нибудь еще осмелишься обидеть кого-нибудь, кто слабее тебя, знай, что ты будешь иметь дело со мною. А чтобы ты был уверен в том, что это не пустая угроза с моей стороны, вот тебе доказательство.
И прежде, чем ошалевший Герман фон Таг мог опомниться, Дима повернул его лицом к освещенному кругу и дал ему легкого пинка в спину. От этого пинка юный барон сделал несколько неестественно бы¬стрых скачков по аллее и, чтобы сохранить равновесие, схватился за ствол ближайшего к нему дерева.
Тут он передохнул... Взглянувши вперед и видя приближающиеся к нему фигуры, Герман набрался вдруг храбрости. Сжав в кулак свою худощавую руку, он поднял ее над головою и погрозил этим кулаком Диме.
— Ну, берегись, дикарь... мужлан... грубое животное... Я тебе за это отомщу...
Но Дима только расхохотался в ответ на эти угрозы.

ГЛАВА XVI.
Когда взошло солнце...

Далеко за полночь разъехались гости...
При удаляющемся стуке последней коляски, Юлия Алексеевна Всеволодская, как подкошенная, с ослабевшими внезапно ногами, опустилась в кресло. Ей предстояло всего несколько часов провести с Димой, уезжавшим с первым пароходом. Она старалась сдерживаться весь вечер, всячески заботясь о своих гостях. Теперь, с отъездом последнего из них, она совсем потеряла силы.
Дима, её сын, уезжает нынче! Правда, следом за ним должен пуститься в дорогу и тот добрый «ангел-хранитель», который поклялся ей оберегать его издали, подоспевать к нему в трудные минуты жизни.
Несколько дней тому назад Юлия Алексеевна ездила в столицу познакомиться с ним, с будущим «телохранителем» Димы, как шутя называл своего старого приятеля по университету Петр Николаевич, и она осталась вполне довольна Александром Александровичем Бравиным, хотя чудаком и оригиналом, но безусловно доброжелательным и готовым на всякие жертвы человеком.
Дима обещал писать из каждого города. Дима пошел даже дальше и, отменив свое первоначальное решение, принял на дорогу довольно порядочную сумму денег, которая давала возможность мальчику существовать без малейших лишений в первые месяцы его отлучки из дома.
И накануне дня отъезда «телохранителю» в столицу была послана, тайно от Димы, лаконическая телеграмма:
«Выезжает завтра первым пароходом. Не пропусти на пристани. Петр».
А все-таки у Юлии Алексеевны болело и ныло сердце. Все-таки изнывала в страхе её душа. Как-то будет житься ему одинокому, замкнутому, такому дикому и такому милому в одно и то же время? О, бесконечно милому её материнскому сердцу! Теперь, как никогда еще, она чувствовала это.
И пока Дима провожал Машу, ушедшую одной из последних с праздника, Юлия Алексеевна собрала всю свою семью на террасе, желая провести последние часы с Димой.
— Но я не вижу причины такой торжественности, — шепнул Инне Никс, усталый после вечера и жаждавший возможно скорей улечься в постель.— Диме взбрела в голову нелепая фантазия рыскать по белу свету, а мы из-за этого томись и не спи ночи...
Ни пристально взглянула на брата.
— А я, представь себе, тоже не вижу чего-то, не вижу ни тени братской привязанности у тебя в сердце, Никс! — произнесла она несвойственным ей ледяным тоном.
В это время сам Дима прощался с Машей по дороге в город.
— Ну, так помни... «Ложись скорее и отдохни немного. Утром с первыми лучами солнышка собери свои вещи в узелок и выходи.
— А ежели тебя до пристани провожать будут, Димушка? — осведомилась она...
— Никто провожать не будет! Я уже просил об этом. Только ты-то сама помни: как можно осторожнее! А то Сережка дознается и не пустит. Донесет еще дядьке Савелу. Еще тебя вернут и прибьют, не приведи Бог!
— Все, все сделаю, лишь бы на волю, Димушка миленький! — прошептала девочка.
Потом они расстались, крепко пожав друг другу руки.
Маша побежала по направлению казарм.
Дима быстрыми шагами направился к «Озерному».
Июньская ночь уже близилась к рассвету.
Уже засвежело по утреннему на террасе и рельефнее стали бледные от ночного бодрствования лица. Скоро загорелось алой полосой небо. И тут как-то сразу порозовело кругом и дом, и кусты, и белые стройные стволы березок.
Юлия Алексеевна, обняв сильные, худощавые плечи сына, все еще говорила последние напутствия.
Дима стоял молча, с нахмуренными бровями, нелюдимый, и смущен¬ный как всегда, глядел по обыкновению исподлобья.
— Будь мужествен и тверд...— говорила сыну Всеволодская.— Будь честен и прямодушен, как и до сих пор... Береги себя... Помни, что если случится с тобою что-либо, я места себе не найду от угрызения совести, что поддалась твоему дикому желанию и отпустила тебя. И нас не забывай. Ради Бога, не забывай, Дима! Пиши из каждого города. Пиши... Когда понадобится что либо... напиши тот час же... Ведь тебя здесь... тебя здесь...
Юлия Алексеевна не договорила и заплакала. Сначала тихо, потом громко. Слезы перешли в рыдания, рыдания в стоны. И вдруг белокурая голова молодой женщины упала на спинку кресла. Всеволодская затихла.
— Маме дурно! Воды... капель скорее!—испуганно вскрикнула Ни и бросилась в комнаты. Её отчим и братья тоже поспешили, кто за водой, кто за лекарством.
И вот Дима остался с глазу на глаз с бесчувственной матерью. Он оглянулся кругом. Никого не было. Тогда, быстро опустившись на колени перед креслом, мальчик обнял колени матери и на миг прижался к ним курчавой головой. Потом схватил её руки и, с неизьяснимым выражением любви и нежности, поднес их к губам. Но, заслышав приближающиеся шаги, быстро вскочил на ноги и снова с суровым, недоверчивым видом, потупился в землю.
В этот миг брызнуло миллиардом огненных лучей солнце. И все утонуло в их золотом потоке.
Ни, Левушка, Никс и Петр Николаевич хлопотали вокруг Юлии Алексеевны с особенными встревоженными лицами. Дима, словно закаменевший, стоял на месте, все с тем же суровым бесстрастным лицом.
— Дима! — позвала его пришедшая, наконец, в себя Всеволодская и протянула руку.
Голос матери проник в самую глубину сердца мальчика. Что-то ударило в него, что-то заныло и сразу опалило его душу. Крик муки, отчаянной нежности и любви готов был вырваться из груди Димы. Но зубы сами собой стиснулись и тихий, чуть слышный стон замер на губах. Ноги сразу отяжелели, и Дима не тронулся с места.
Мать крестила его дрожащею рукою, целовала его холодные, бледные щеки и покрытый испариной лоб. Левушка, плача, как девочка, повис у него на шее. Тонкие руки Ни обвили его плечи, и нежный голос сестры шепнул ему на ухо:
— Не забывай нас, Димушка, мы так любим тебя!
Даже Никс, порядочный эгоист, никогда не питавший особенно нежных чувств к брату, и тот со смягченным взглядом и мягкою улыбкою жал ему руки.
А отчим впервые в жизни обнял Диму и на минуту прижал к груди.
— Помни, Вадим, у тебя остаются здесь мать, отец и братья... — начал он и, не договорив, махнул рукою.
— Дима! — послышался слабый, как стон, голос Юлии Алексеевны, п снова широко открылись объятия матери.
Точно острый нож вошел в сердце Димы, и весь он задрожал с головы до ног.
— Мама! — воплем вырвалось прямо из недр этого сердца, и он рванулся к её креслу и замер на миг в её объятиях.
А несколькими минутами позднее, когда большой дом и сад «Озерного» купались в солнечном зареве, Дима, одетый по дорожному, в скромный, темный костюм, с небольшим чемоданчиком в руках, уже шагал к воротам усадьбы.
Золотое солнце встретило радостной улыбкой Диму. Птицы приветствовали его звонким концертом. Он остановился на минуту, обернулся назад. Его близкие стояли на крыльце дома и смотрели ему вслед. Мать, Ни и Левушка махали платками. Дима снял с головы Фуражку и ответно помахал ею. Потом бодро и спокойно переступил через черту «Озерного». И огромная радость исполнившегося заветного желания расцвела, как пышный цветок, в одинокой и замкнутой душе мальчика.

ГЛАВА XVII.
Новый спутник.

Солнце брызнуло в окна большой мрачной казармы и разбудило Машу. Точно что-то подтолкнуло девочку и заставило сразу подняться и сесть на деревянных нарах, служивших ей постелью.
«Нынче на волю... О, Господи! Дождалась, наконец», — подумала она.
Вокруг неё копошились люди, те люди, с которыми прошли эти два последние года её жизни. Брань, колотушки, пинки... Вот все, что она видела от них, и даже от самого близ¬кого из них, от брата Сергея... И вот наступил конец всему этому. Как добрый сказочный волшебник, придет за нею Дима и уведет отсюда. Увезет на честную, хорошую трудовую жизнь... Туда, где она будет работать, а не попрошайничать, куда не полетят за нею позорные прозвища: «золоторотка», «босячка», «нищая», «побирушка».О, Дима не даст ее в обиду. Он её заступник и покровитель. Он уже, наверное, ждет ее на условленном месте. Скорее же, скорее на волю! И Маша быстро сползла с нар и, захватив под полу кофты небольшой узелок, собранный ею еще ночью, по возвращении с праздника, в последний раз оглядела казарму.
Вот она эта «тюрьма», где она видела столько горя. Ей не жаль оста¬вить здесь никого, никого из этих людей. Какие злые, грубые у них, у всех, лица. А если б они узнали сейчас о том, что она уходит от них, с каким зверством они набросились бы на нее и избили ее... Она в последний раз оглядывает деревянные нары казармы. служащие кроватью всем этим людям. И вдыхает в себя ужасный, удушливый воздух, к которому она уже привыкла настолько, что не чувствует его зловония. И быстро-быстро направляется к двери.
Слава Богу, Сереги уже здесь нет.
Пошел, по-видимому, на паперть. И дядьки Савела тоже...
«Господи, пронеси!» — шепчут похолодевшие от волнения губы девочки, и она, затаив дыхание, бросается за порог.
Пустырь, посреди которого стоит казарма, весь завален бревнами и кучами камней для построек. За одной из таких каменных куч ее должен ждать Дима. Маша крестится дрожащею рукою и почти бегом кидается к куче.
— Стой! Куда собралась спозаранку? — внезапно выскакивая из-за груды сваленных бревен и хватая ее за руку, кричит кто-то знакомым, хриплым, словно от постоянной простуды, голосом.
И бледная от испуга и неожиданности, Маша видит перед собой Сережку.
— Ишь, что вздумала, без меня убечь! Да нешто это полагается, миленькая? Да нешто не брат я тебе родный? Да на кого же ты меня покинуть собралась?.. Да нешто я?.. — внезапно переходя из грозного тона в слезливый и шмыгая носом, тянул Сережка, выдавливая из своих пронырливых мышиных глазок нечто похожее на слезу.
Что-то дрогнуло в сердце Маши. Этот жалобный тон, эти слезы совсем сбили ее с толку. Она ждала колотушек, брани... Ждала того, что он схватит ее за волосы и потащит назад в казарму и отколотит ее на глазах всей артели.
Совсем уничтоженная, она не знала, что сказать, что сделать. И только когда из груды камней появилась знакомая фигура Димы, Маша обрела, наконец, дар слова и, рванувшись вперед, крикнула: — Пусти меня, пусти!
Но тут произошло то, чего не могли ожидать ни она, ни Дима.
При виде Стоградского, Сережка выпустил из рук платье сестры, в которое было вцепился и, рванувшись навстречу Диме, бухнулся ему в ноги и заголосил тоненьким бабьим голосом:
— Барин миленький... касатик... золотой... Много я тебе зла сделал, казни меня, как хошь за это, бей, толкай ногами, как пса последнего. Только не разлучай ты нас с Машенькой... С сестричкой единственной моею. Ведь родная она мне, кровная... Вадим Григорьевич, родненький... Не могу я боле здеся бродяжничать, попрошайничать. Не могу боле здеся оставаться... Прости ты меня, но возьми с собою... Возьми с собою туда же, куда вы идете с Машей... Я трудиться буду... Вот тебе Христос. Святая Матерь Божие... Господом Богом заклинаю, возьми!.. Я... я... я... — тут Сережка, натиравший себе до красноты глаза, завыл уже в голос.
Дима был смущен невольно этим порывом. Он не видел ни фальши, ни подделки в словах и слезах Сережки и искренно посочувствовал ему, забыв про то, что недавно устроил ему этот босяк.
— Ну, что же, — после недолгого раздумья произнес Дима,— если ты, Маша, ничего не имеешь против, возьмем и твоего брата с собою.
Девочка испуганно взглянула на своего покровителя, с её дрожащих губ готово было сорваться решительное «нет», но, встретившись глазами с полным угрозы и ненависти взглядом брата, она шепнула чуть слышно: —возьмем...
— Ну, вот и славно... Вот и расчудесно! — забыв про свои недавние слезы, чуть ли не в голос крикнул Сережка, вскочив на ноги и засуетившись вокруг Димы и сестры.
— А уж я разодолжу тебя за это, Вадим Григорьевич... Я ведь на все руки от скуки. Сам увидишь со временем. И, Господи, счастье какое, что подслушал я, — не гневайся, Димушка, — ваш разговор об убеге Машки ночью. Вот и упредил. Теперича и меня захватите, так-то лучше, втроем куда ладнее! Да и шкипер у меня знакомый будет, пропустит нас зайцами с Машкой, никто и не приметит в багажном трюме.
Свисток парохода, донесшийся с пристани, прервал излияния Сережки.
— Пора, — сказал Дима и, взглянув на черные никелевые часы-браслет, данные ему в дорогу Ни, озабоченно добавил: — скорее на пароход... Пять минут осталось...
И все трое зашагали к пристани.

КОНЕЦ I ЧАСТИ.

А дальше я постараюсь выложить в четверг.

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Дикарь, Чесноков, Задушевное Слово

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА XIII , ГЛАВА XIV + Иллюстрация

[telwen]

ГЛАВА XIII.
Праздник начинается.

В огромной гостиной Всеволодских собралось нарядное общество. Легкие, летние туалеты дам и барышень сверкали белизной. Было много военных, гражданских чиновников и штатских.
Юлия Алексеевна просто сияла... Ни чувствовала себя прекрасно и порхала, как птичка, посреди целого букета молоденьких барышень-подростков. Никс, с видом взрослого молодого человека, помогал сестре занимать юных подруг. Толстенький, неуклюжий увалень Левушка старался не отставать от своего старшего брата. И только продолжительное отсутствие Димы несколько волновало хозяйку: «Неужели он и сегодня опоздает к обеду?» И при мысли о Диме, о его скором отъезде, Юлия Алексеевна как-то мгновенно вся тускнела и блекла. И тут же старалась утешить себя тем, что эта разлука промелькнет быстро, что Димушка вернется изменившимся к лучшему. И на фоне этой уверенности расцветали, как цветы, новые надежды в сердце матери. Она снова выслушивала со счастливой усмешкой комплименты гостей по поводу красоты и изящества Ни и Никса и добродушие Левушки.
— Вы счастливая мать...— наперерыв льстили ей старые и молодые гости и гостьи.— Ваши дети, кроме того, и талантливы, ваш Никс прелестно играет на рояле, а Ни поет...
— Да, немножко... но это такие пустяки, в сущности, о которых и говорить не стоит...
— А все-таки было бы приятно послушать их...
— А Левушка, говорят, лепит недурно, он будущий скульптор... это правда?
Юлия Алексеевна вся так и сияла гордым материнским счастьем. Ей так приятно было слышать все эти похвалы, расточаемые её милым детям. «Но где же, однако, Дима? Почему его нет?..»
— А где же Вадим? Его нет дома? — как бы отвечая на тревожные мысли хозяйки, спрашивает хорошенькая, лет шестнадцати, барышня, кокетливо причесанная и очень изящно одетая. Эту барышню звали Линой Соболевой. Она была богатая сирота и жила у своего дяди, здешнего мирового судьи. Подле неё вертелись две дочери судьи, Зозо и Даля Стремнины, — два «попугайчика», как их называли в городе, очень похожие одна на другую, обладавшие совершенно одинаковыми голосами, одинаковыми лицами, прическами и манерами. С ними приехал брат, кадет Николаша — высокий, плотный, румяный и очень застенчивый юноша, несмотря на свои семнадцать лет.
Тут же находилась веселая, поминутно хохочущая, по малейшему поводу или без всякого повода, дочь доктора Молницына — Любинька и два брата Футуровы, Володя и Базиль, сыновья уездного предводителя дворянства: один студент, другой юнкер кавалерийского училища — лихой танцор и весельчак, и их молчаливая, всегда серьезная, сестра Соня; шестнадцатилетний барон Герман фон Таг, питомец немецкой школы в столице, приехавший провести лето в усадьбе своего отца, находившейся по соседству с Озерным, и его младшая сестра тринадцатилетняя Тони.
Все окружили Никса, прося его сыграть что-нибудь.
Никс немножко ломался, отговариваясь тем, что он не в настроении сегодня.
— Пустяки, пустяки!.. Вы всегда играете прелестно! — закричал Базиль Футуров и, подхватив под руку Никса, увлек его к роялю. Никс опустился на табурет, изящным движением поднял руки и мягко опустил их на клавиши. Он играл довольно бойко и стройно под одобрительные замечания слушателей.
И вот, в ту минуту, когда он с большим для его лет мастерством преодолевал весьма трудное место, в наполненную нарядным обществом залу вошли старик и юноша и незаметно примостились у крайнего окна.
— А, Вадим, наконец-то! — весело крикнул на всю залу Петр Николаевич. — Ба! Да с ним и Капитоныч! Здорово, старина! Как вы хорошо сделали, что пожаловали к нам на праздник, Капитоныч! — дружелюбно похлопывая одною рукою по плечу старого матроса, а другою крепко пожимая его руку, благодушно приветствовал гостя хлебосольный хозяин.
— Здравия желаем, сударь! — вытягиваясь в струнку, по-солдатски, отчеканил моряк.
— Какой он страшный! Какой он смешной!.. И ваш папа, должно быть, его очень любит! Он поздоровался с ним за руку, — обратилась юная баронесса Тони фон Таг к Ни и Левушке, находившимся подле неё.
— Мы все его любим; он был верным слугою и другом покойного папы,— поспешил объяснить ей Левушка,
В это время Лина Соболева поднесла к глазам изящный черепаховый лорнет, с которым она не расставалась, уверяя всех в своей близорукости, и, лорнируя издали Диму, говорила с улыбкой подоспевшему к ней только что кончившему играть Никсу:
— Ага, он тоже пришел, ваш дикарь-брат! Наконец-то мы удостоились его лицезреть... Надеюсь он не скроется от нас так быстро, как в прошлые разы? Приведите его, пожалуйста, Никс! Я хочу поговорить с этим замечательным Димой... Обожаю быть в обществе дикарей!
— Вы, кажется, в самом деле воображаете встретить краснокожего, который пляшет вокруг костра и живет в вигваме? — насмешливо улыбнулся старший из братьев Футуровых, студент, обращаясь к Соболевой.
Лина кокетливо поджала губки и ответила:
— Не совсем так, но в этом роде.
«Вот-то ломается! Вот-то ломается! Словечка в простоте не скажет!» — словами крыловской мартышки подумал Левушка, не особенно милостиво поглядывая на барышню и на вертевшегося подле неё Никса. Ему стало досадно, что Никс не заступился за Диму. И простодушный Левушка брякнул:
— Вы раньше поговорите с Димой, может быть, он далеко не окажется таким дикарем, каким кажется вам сейчас.
— Какой вы чудесный адвокат, Левушка! Настоящий защитник. Браво! Браво! — точно запела Лина.
Между тем, Никс направился к Диме и, подхватив его под руку, увлек к группе молодежи.
— Куда! Не хочу... не пойду!— вырываясь из рук брата, пятился от него Дима. Но Никс был неумолим... Прежде чем мог опомниться и прийти в себя Дима, он уже стоял посреди окружившей его молодежи и был центром всеобщего внимания.
Братья Футуровы жали ему пальцы; застенчивый кадет Николаша, сам не зная почему, энергично тряс ему руку; оба «попугайчика» поздоровались, опустив глаза, точно совершили какую-то неловкость; Любинька Молницына спросила, почему его прозвали дикарем и, не дождавшись его ответа, залилась серебристым смехом.
— Это ужасно смешно — дикарь!.. Ха-ха-ха-ха! Дикарь — и вы... Что общего между вами?!
А Соня Футурова только взглянула на него своими серьезными, строгими глазами и ничего не сказала.
Юный барон и баронесса надменно кивнули Диме головами, а Лина тотчас же затрещала:
— Ах, как я рада вас видеть! Как бесконечно рада вас видеть, Вадим! Я жаждала говорить с вами, узнать правду о вас... Узнать, насколько верны те слухи, которые ходят про вас в городе... Но вы до сих пор были неуловимы. Ха-ха-ха!..
Дима взглянул исподлобья на блестящую, нарядно-одетую барышню, потом обвел глазами весь кружок теснившейся вокруг него молодежи, как бы ища выхода и, не найдя его, снова потупился.
Лина схватила его за руку и заболтала снова.
— Правда, что говорят, будто вы отразили нападение десяти босяков?
— Неужели только десяти? А я слышал, что целой сотни, — насмешливо поглядывая на ломавшуюся барышню, вставил Базиль Футуров.
— И, что все они обратились в бегство, лишь только вы расправились с первым из них, — не унималась Лина.
— И убили ядовитую змею в лесу?— проговорили «попугайчики» в один голос.
— И дружны с какой-то Машей, нищенкой? — задала свой вопрос юная баронесса.
— О, как это великодушно и достойно подражания! — пошутил ее брат, но шутка его вышла такой сухой и бледной, что никого не рассмешила.
— Фи, с нищенкой? Не может быть! — опять раздался голос Лины.
— Нет, почему же, — вмешалась в разговор Ни, — раз эта девочка хорошая...
— Ах, вы не знаете этого народа!— с жестом презрения произнесла баронесса Тоня,— у них не может быть хороших, да кроме этого, что может быть общего между Вадимом и босячкой...
— Совершенно верно, — подтвердил Никс, старавшийся согласовать свои мнения с мнениями баронессы.
— Или, может быть, в этом доме вообще не принято делать различия? Ведь явился же вместе со всеми нами этот, как его... Капитон... которого мы, вероятно, должны будем занимать за столом...
— Как? Этого бородатого неуклюжего старика посадят за один стол?— почти испуганно прошептала баронесса Тони.
Братья Футуровы незаметно переглянулись между собою, и в глазах обоих зажглись насмешливые искорки.
— Я воображаю, баронесса, как вам хочется иметь подле себя за столом такого интересного, видавшего не мало видов на своем веку, кавалера,— не мог отказать себе в удовольствии поддразнить девушку Базиль.
— Нет, нет, баронесса обещала уже быть моей дамой! — поспешил ей на выручку Никс.
— Не бойся, Тони, я сяду подле тебя с другой стороны! — неизвестно почему покраснев, промямлил Герман, взглянув на Лину и стараясь уловить, какое впечатление произвел на нее его «рыцарский» жест.
Но Лина не обратила внимания на барона; она все еще не отставала от Вадима.
— Вы, надеюсь, не откажетесь быть моим кавалером, господин Дикарь?..— смеясь, говорила она ему. — Не обижайтесь на это прозвище. Под этим прозвищем подразумевается непосредственность, красота, искренность. А я обожаю все это, — продолжала она напевать, играя лорнетом.
Дима попробовал было прекратить разговор, но Лина схватила его за руку.
— Нет, нет, теперь вы мой пленник, и я не выпущу вас ни за что! — засмеялась она, игриво ударяя его по руке лорнетом.
— И мы не выпустим, и мы не выпустим ни за что! — затрещали в один голос сестрички «попугайчики».
— Ни за что, ха-ха-ха! — вторила им Любинька.
И вот постепенно образовался кружок вокруг Димы. Лина, Любинька, Зозо и Даля, барон Герман и юная баронесса Тони схватились за руки и медленно закружились вокруг мальчика, очутившегося в центре этого круга.
— Милый Дикарь, очаровательный Дикарь, мы не выпустим вас! — продолжала напевать Лина.
Но тут случилось нечто совсем непредвиденное.
Дима рванулся в одну сторону. Его не пустили. Живая цепь тонких девичьих рук оказалась достаточно надежной преградой. Тогда, глянув угрюмо исподлобья, он рванулся в противоположную сторону...
— Ни за что, ни за что! — грянуло тут в ответ на его попытку уйти.
Смуглое лицо Димы заметно побледнело от гнева. И, прежде чем кто-либо из молодежи мог догадаться о том, что произойдет, он высоко подпрыгнул, схватившись обеими руками за плечо Германа фон Тага, и легко и ловко перепрыгнув через руки последнего и его сестрицы, выскочил из круга.
Юный барон едва устоял на ногах.
— Фи, как грубо! — процедил он сквозь зубы, посмотрев на Никса, — ваш брат, по-видимому, совсем не понимает шуток...
Никс, сконфуженный за брата, бросился к Диме и произнес чуть слышно:
— Совсем осрамился... Дикарем был, дикарем и останешься!..
— Прошу дорогих гостей к столу! — прозвучал в эту минуту голос хозяйки.
И вмиг все засуетилось, заволновалось в гостиной.
— Кавалеры, приглашайте своих дам! — вторил голосу хозяйки звучный и громкий голос хозяина.
Желая скрыться от слишком навязчивой дамы Лины, Дима поспешно юркнул за драпировку и примостился в глубокой нише окна. Отсюда ему хорошо было видно, как становились в пары гости, как кавалеры предлагали руки дамам, и как все, наконец, медленно двинулись в столовую.

ГЛАВА XIV.
Праздник продолжается...

— Вы не откажетесь быть моим кавалером, Дима? Я здесь, как в лесу. Никого почти не знаю. И приглашена сюда только, благодаря сестре, постоянной посетительнице этого дома, — услышал Дима нежный, мелодичный голос.
Перед ним была высокая рыжеволосая незнакомка, с неправильным, несколько усталым лицом и с кроткими, добрыми карими глазами.
— О, не смотрите на меня так сурово! — всплеснув тонкими ручками, шепнула незнакомка при виде действительно нахмуренных бровей и сердитых взглядов Димы. — Право же, я сама не в лучшем положении, нежели вы!..
Это последнее восклицание дышало такой искренностью, что Дима сразу преисполнился доверия к ней.
— Пожалуйста, пожалуйста... — буркнул он, выступая, наконец, из своего убежища —Я... я...
Он не договорил, потому что рыженькая незнакомка протянула ему руку и повлекла его за собою в столовую, куда уже вошли последние пары...
И в эту самую минуту Дима вспомнил про Капитоныча.
— Виноват, — обратился он вдруг к своей «даме».— Должен предупредить вас, что рядом с нами будет сидеть... старик... Капитоныч... отставной матрос... если вам неудобно то...
Но рыжеволосая особа только весело рассмеялась в ответ.
— Кто вам сказал, что я не хочу быть в обществе вашего друга? Чудной вы мальчик! Ведь Капитоныч, если не ошибаюсь, тот бравый старик в матросской куртке с медалями и крестами на груди, который вон там стоит в нерешительности у дверей. Но ведь можно только гордиться таким почтенным, заслуженным соседом!
И новая собеседница Димы неожиданно побежала к порогу столовой, у которого, действительно, топтался в нерешительности старик, и проговорила глубоким нежным голосом:
— Вы позволите взять вас под руку и вести вас к столу?
Это было так неожиданно, что старик совсем растерялся в первую минуту. Но, взглянув в открытое ясное лицо незнакомки, в её приветливо светящие глаза, невольно покорился ей, принял её руку и позволил ей провести себя в столовую.
Дима шел за ними, довольный благоприятно складывающимися обстоятельствами.
— Ну-с, мы устроимся на «детском» конце стола, — командовала незнакомка, усаживая подле себя с одной стороны Диму, а с другой Капитоныча.
— Ей Богу же, я не надеялась уже заручиться столь симпатичной компанией! — весело, как птичка, щебетала она. — Только кого бы еще посадить с нами?
— Кого хотите, только не этих...— шепнул Дима, указывая глазами на барона Германа, его сестрицу и Лину.
— Мой милый кавалер, воздержитесь! — весело рассмеялась рыженькая незнакомка. — Лучше взгляните на меня и скажите, не находите ли вы сходства между мной и Линой?
— Сходства у вас с этой... Но почему у вас должно быть сходство с нею?
— Да хотя бы потому, что она моя родная сестра!
Ложка с супом, которую готовился уже поднести к своему рту Дима, со звоном упала обратно в тарелку. Весь красный, испуганно-смущенными глазами смотрел он в светящееся лицо своей соседки.
— Сестра-а? — протянул он растерянным голосом, не желая верить собственным ушам.
— Ну да, сестра... родная сестра... конечно. Она — Магдалина Соболева, я — Зоя или Зося, как меня называет мой муж.
«Муж? — мысленно удивился Дима,— неужели она, такая молоденькая на вид, уже замужем.»
Та заметила впечатление, произведенное ею на юного соседа, и продолжала:
— Ну да, разумеется. Я уже семь лет замужем, и у меня есть славный такой мальчуганчик... Мы его зовем Кроликом... Я живу зиму в провинциальном городке, а лето в имении мужа, в Царстве Польском, а сюда приехала навестить сестру и дядю Стремнинова с кузинами. И вот, как раз попала на ваш праздник вместе с сестрою.
Пока она говорила, Дима успел придти в себя от изумления. Сделанная им неловкость рассеялась понемногу, и он уже совершенно свободно слушал Зою Федоровну Ганзевскую, как отрекомендовала себя молодая женщина своему юному соседу. Видя, что она не сердится на него нисколько за пренебрежительное отношение к её сестре, Дима совсем успокоился. Теперь оба они, и Зоя Ганзевская и Дима, прилагали совместно все старания к тому, чтобы старик Капитоныч чувствовал себя вполне свободно за столом. Они наперерыв угощали его, подкладывали ему лучшие куски на тарелку, подливали вина в рюмку. Дима менее всего обращал внимания на косые взгляды, бросаемые на него „аристократическою" частью молодого общества, к которой он причислял Германа, Тони, Лину, своего брата Никса. Остальная молодежь, особенно Ни, Левушка, братья Футуровы, Любинька и Соня, тоже всячески ухаживали за Капитонычем. Они подавали ему кушанья, хлеб, вино.
Старик был польщен этим вниманием к нему молодежи. И даже косые взгляды Германа и Тони не портили его настроения.
Между тем молодой барон, занимавший, как и Никс, разговорами Лину, довольно громко выражал свое недоумение по поводу присутствия за столом наравне с самыми почетными гостями какого-то простого матроса?
— Я удивляюсь фантазии вашего папа, — говорил он таким громким шепотом, что сидевшие напротив него Капитоныч и Дима могли прекрасно, от слова до слова, слышать его. — Я удивляюсь его фантазии — приглашать за стол человека, лазившего по корабельным реям и смолившего канаты.
— И исполнявшего черную работу на корабле, — вторила ему, презрительно щурясь, Тони.
— Да, это очень стра-анно... Но я люблю все та-акое!..— пела Лина, и вдруг, заметя направленный на нее через стол строгий взгляд старшей сестры, сконфузилась и замолчала.
— Ах, — пищала между тем юная баронесса, — если бы я знала, что придется очутиться в матросском обществе, то, то...
Слова барона долетели до ушей старого Капитоныча, несмотря на гул голосов, царивший в столовой. Старик густо покраснел и, дрогнувшей рукой поставив на стол недопитую рюмку, произнес, обращаясь к Диме:
— А что, Димушка, и впрямь мне того бы... Угостился, значит, премного благодарны за хлеб, за соль, да и на сторону... Молодые господа, вишь, обижаются. И то правда. Залетела ворона не в свои хоромы...
— Ни за что! — вырвалось горячо и порывисто у Димы. — Если вы уйдете, Капитоныч, так и я уйду. Слышали? Так из-за стола и выпрыгну...
— Милый ты мой! Кабы слыхал папенька покойный слова такие! — прошептал чуть не до слез растроганный старик.
— Господа! Прошу на минуту молчания! Я хочу произнести тост за гостя, который оказал мне большую честь своим посещением сегодня,— стуча ножом о стекло граненого бокала, наполненного шампанским, и повышая свой и без того звучный голос, вдруг провозгласил на весь стол Петр Николаевич.
И вмиг затихли, замерли голоса и смех сидевших за столом гостей.
— Господа, — продолжал после небольшой паузы Всеволодский. — Господа! Я предлагаю выпить за одного из лучших друзей этого дома, которому семья Стоградских обязана до гробовой доски. Как заботливо он оберегал своего начальника! И однажды, во время кругосветного плавания, спас даже ему жизнь, рискуя собственной. И никогда этот человек, о котором идет речь, не гордился своими подвигами, никогда не ждал и не принимал никаких наград за все свои прекрасные поступки, объясняя их долгом службы и приказанием совести. Я рад случаю, господа, позволяющему наконец, публично, среди блестящего избранного общества, среди хороших благородных людей, выразить этому человеку мое глубокое почтение и искреннее уважение и поднять мой бокал за здоровье и долголетие старого отставного боцмана Ильи Капитоновича, ура!
— Ура! — подхватили гости и с полными до верха бокалами шумно поднялись из-за стола и направились к старому матросу. Они чокались со стариком, пожимали ему руку и пили за его здоровье.
Старик был польщен и сконфужен, и смущенно благодарил „господ" за оказанное ему внимание.
Но еще больше Капитоныча был польщен Дима этим вниманием к его приятелю. Мальчик весь преобразился, глаза его горели, детски отливая улыбка не сходила у него с лица.
— Как хорошо! Как ужасно хорошо! — лепетал он, улыбаясь все тою же своей сознательно-радостной и счастливой улыбкой.
— Что это с вашим братом? Можно думать, что похвалы, расточаемые этому старику, касаются гораздо больше самого Вадима,— презрительно оттопыривая губки, обратилась к Никсу его соседка, баронесса Тони.
— Скажите, пожалуйста, что особенного сделал этот матрос, что его надо так чествовать? — вторил ей её братец, щуря на Капитоныча маленькие глазки.
— Уж не говорите! Папа иногда любит оригинальничать, — небрежно проронил Никс, пожимая плечами.
— Я не пойду чокаться ни за что... с солдатом, — пролепетала Тони.
— Я тоже, — отозвался её брат.
— И напрасно, — послышался взволнованный голос Левушки.— Неужели и ты, Никс, не пойдешь? Ведь ты-то знаешь, что сделал Капитоныч! Ты же знаешь, что, когда папа вел судно во время бури и „Аспазия" начала тонуть, он приказал спустить шлюпки и разместиться в них всей команде. Сам же решил погибнуть вместе с кораблем. А Капитоныч остался с ним и спас папу, когда он был уже на краю гибели...
Но ни Герман, ни Тони, ни Лина не слышали ничего из этой горячей речи.
— Смотрите, смотрите, что он делает, ваш дикарь?..— прошептала Лина, прикладывая одною рукой к глазам лорнетку, а другою дергая за рукав Никса.
— И ваша очаровательная сестрица помогает ему, кажется?— насмешливо вставил Герман.
Лина вспыхнула.
— Моя очаровательная сестрица отвыкла от хорошего общества в своем медвежьем углу. Эта провинция страшно дурно влияет на людей,— произнесла она надменно.
Базиль Футуров едва удержался от смеха, а Любинька не выдержала и Фыркнула по свойственной ей смешливости. И снова все внимание молодежи сосредоточилось теперь на Диме и его соседке. Действительно, там происходило нечто достойное внимания.
Зоя Федоровна Ганзевская, Дима и Капитоныч с оживленными и сосредоточенными лицами что-то суетливо делали под прикрытием стола. Но как ни старались они произвести задуманную ими операцию незаметно, Никс, Лина и братец с сестрицей фон Таг не могли не заметить, как с тарелки Димы исчезла сначала добрая часть рыбы, а затем с тарелки Зои Федоровны — прекрасная порция цыпленка. Наконец Зоя Федоровна протянула руку к вазе и, взяв оттуда сочное, спелое и красивое яблоко и два ренглота, передала их Диме, в то время как Капитоныч тщательно заворачивал что-то в бумагу, которую Дима достал из кармана.
— Ба! Да это пахнет тайной, даю голову на отсечение! — протянул Герман, и его маленькие глазки загорелись любопытством.
Между тем обед подходил к концу. После мороженого и десерта снова шумно задвигались стулья и гости направились из столовой: мужчины курить и пить кофе в кабинет хозяина, а дамы — в гостиную хозяйки.
Петр Николаевич подхватил под руку Капитоныча и увлек его за собою в кабинет.
Юлия Алексеевна слегка обняла за плечо Зою Федоровну и увела ее к другим дамам, разместившимся в кружок, на мягких диванах и креслах в гостиной. Уходя, Ганзевская успела шепнуть Диме:
— Как жаль, что мне не удастся посмотреть на вашу маленькую подругу, о которой мы проболтали весь обед.
— Ничего. Я постараюсь познакомить вас с Машей, когда немного стемнеет, и все займутся танцами,— также тихо ответил он своей новой знакомой, с которой чувствовал себя совсем свободно и хорошо, так же хорошо и свободно, как и со старым Капитонычем.
Ганзевская кивнула своей рыжей головкой и присоединилась к остальному обществу.
Дима же с набитыми карманами незаметно выскользнул из комнаты и бросился в сад по направлению к беседке. Если бы ему пришло в голову оглянуться назад, он бы мог увидеть, как небольшая группа молодежи, очевидно, заранее сговорившись, последовала за ним в некотором отдалении по садовой аллее.
Впереди всех, под руку с Линой торжественно выступал барон. За этой парой шел Никс с баронессой Тони.
Шли они не молча и темой их разговора была нищенка, подруга Димы.
— Тсс...— шепотом удержал своих спутников Никс.— Тсс... мы уже у цели. Вот и беседка. Очевидно. девчонка уже там, потому что наш милейший Вадим скрылся в дверях. Теперь надо притаиться, а то...
И Никс первый бросился за куст шиповника, почти у самой беседки.

Окончание первой части будет в субботу, в крайнем случае в воскресение.

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Дикарь, Задушевное слово, Чесноков

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА XI , ГЛАВА XII + Иллюстрация

[telwen]

ГЛАВА XI
В кабинете и в «детской».

— Пьер...
Зашевелилась тяжелая портьера, открылась дверь из спальни смежной с кабинетом, и на пороге появилась Юлия Алексеевна. Лицо у неё было бледное, точно испуганное. Опустившись в придвинутое ей мужем кресло, она заговорила в большом волнении:
— Я не спала и все слышала от слова до слова, Пьёр, и поражена новой выходкой моего мальчика. И... И прости меня, даже возмущена немного твоим поступком. Как ты мог потакать его дикой фантазии? Если сам Дима молод и наивен, то мы должны помешать ему, пресечь его дикие выходки.
Рука Всеволодского осторожно легла на руку жены. Та оборвала свою речь и вопросительно взглянула на мужа.
— Успокойся, милая. Да, он немного дикарь, необуздан, но у него твердая воля, честная, прямая натура и глубокая правдивость. Этот маленький человек знает, чего он хочет.
— Но он никого из нас не любит... Он бежит из родного дома...— и , не договорив, Юлия Алексеевна закрыла лицо руками.
Всеволодский дал утихнуть порыву материнской обиды и скорби. Потом он обнял жену и привлек ее к себе.
— Послушай, моя голубка,— начал он тихо, почти шепотом,— до сих пор твой Дима казался мне действительно сухим, эгоистичным, бессердечным... Но после сегодняшнего разговора с ним, я, точно, ближе разглядел душу этого мальчика...
— Так что же ты хочешь, однако?.. Чтобы он все-таки ушел от нас Бог знает куда, Бог знает зачем?..
— Я хочу только пойти навстречу решению этого мальчика. Я знаю и верю, и более всего жажду сейчас и тебе внушить уверенность, что такие, как Дима, не пропадают...
— Но он не хочет даже принять денежной помощи от нас... Как он будет жить без неё, непривычный к труду и лишениям!
— Он не пропадет. Я уже придумал выход. Но, положительно, его гордость нравится мне. Успокойся, Юлия, я сделаю все от меня зависящее, чтобы обстоятельства выручали мальчика в трудные для него минуты. Ты не имеешь, надеюсь, оснований не верить мне.
— Конечно. Но мне не безынтересно, как матери, узнать в чем дело, что ждет моего сына.
— Я предвидел этот вопрос. В таком случае, вот, смотри... Взгляни хорошенько на это лицо. Внушает ли оно тебе доверие?— и говоря это, Всеволодский отпер ключом ящик письменного стола, вынул оттуда небольшого формата фотографическую карточку и передал ее жене.
Юлия Алексеевна внимательно взглянула на фотографию.
— О, какое милое лицо! — вырвалось у неё помимо воли.
Она была совершенно права. Что-то необъяснимо влекущее, выражение правды, силы и простоты отражали чуть насмешливые глаза изображенного на карточке господина. Трудно было решить сразу: молод или стар этот человек.
Заметя впечатление, произведенное на жену этим лицом, Всеволодский спросил:
— Ну, что же? Могла бы ты доверить этому человеку нашего Вадима?
— О, вполне!..
— Ну, вот, и прекрасно. Так предоставь же мне привести в исполнение мой план. А пока, в двух словах, я поделюсь им с тобою. Но помни, все, что ты услышишь сейчас от меня, должно оставаться в тайне, ради пользы Вадима.
И Петр Николаевич, нагнувшись над креслом, в котором сидела превратившаяся вся в слух и внимание жена, стал ей объяснять свои планы.
Было уже далеко за полночь, когда, выслушав мужа, Юлия Алексеевна, совершенно успокоенная, вышла из кабинета. Теперь, когда она дала согласие на годовую отлучку из дома сына, ее нестерпимо потянуло увидеть Диму, покидающего родной дом, и она, чуть слышно ступая, прошла в «детскую».
Уже начинало рассветать. На востоке ярко намечалась розовая полоса утренней зари. В саду трепыхались проснувшиеся птицы и хлопотливо чирикали, готовясь к встрече наступавшего утра.
В спальне мальчиков было светло: белая ночь глядела в окно.
Мать приблизилась к постели старшего сына.
Никс, даже во сне сохранял свое обычное спокойное и немного равнодушное, немного насмешливое выражение лица. Руки его были закинуты за голову.
Юлия Алексеевна несколько минут любовалась красавцем мальчиком. Потом осторожно наклонилась над ним, перекрестила и поцеловала его в лоб. То же самое проделала она и у постели Левушки, спавшего крепким и сладким сном золотого детства. Поцеловав раскрасневшуюся горячую щеку младшего сына, она отошла от его кровати и очутилась перед Димой.
Мальчик спал тревожным, по-видимому, сном, обуреваемый тяжелыми сновидениями. Разметав по подушке смуглые руки, он порою шевелил губами. Казалось даже, что он, моментами, что-то бормочет во сне. Его брови были нахмурены, пухлая нижняя губа оттопырена, что придавало его лицу выражение обиды. И это выражение почему-то заставило сжаться глубоким чувством жалости сердце матери. Легко и безшумно опустилась она на колени перед постелью сына и, приблизив свое лицо к смуглому, с энергичными, как у покойного капитана, чертами и строгими бровями, лицу сына, прошептала:
— Димушка мой! Милый мой! Зачем ты уходишь, куда ты уходишь?!.
Тихо, чуть слышно звучит грустный шепот Юлии Алексеевны. С тревогой и неясностью глядят её большие, близорукие глаза на сына. Ей хотелось обнять сильные, гибкие плечи мальчика, поцеловать смуглые, с густым, здоровым румянцем щеки, высокий, смелый лоб...
Юлия Алексеевна склоняется все ниже и ниже над лицом сына.
— Димушка! Милый Димушка!
И вот, точно в ответ на не услышанные слова, преображаются сонные черты сына, и лицо его освещает милая, нежная, детская улыбка.
В тот же миг отделяются от подушки смуглые руки мальчика и случайно, но как бы намеренно, нежно обвивают шею матери.
— Мамочка! Мамочка! — окончательно изумив Юлию Алексеевну, раздается чуть слышный сонный лепет. И снова обессиленные руки спящего падают на подушку.
Сердце Юлии Алексеевны затрепетало сейчас, как птица в клетке... Глаза стали влажными от слез счастья.
— Будь благословен, Димушка! Милый ты мой! Многое тебе простится за эту бессознательную ласку.
И, шепнув это, она также беззвучно как и появилась, вышла из «детской».

ГЛАВА XII.
Новое решение.

Лес полон обычного звона, шорохов и пенья. Полдневное солнце, сквозящее своими лучами через густую зелень, кажется ярким, гигантским чудо бриллиантом.
Диму, сидящего на пне срубленного дуба, не узнать сегодня. На нем белый фланелевый костюм, какой обыкновенно одевают для игры в теннис юные спортсмены. Лицо у него не такое, как всегда, глаза горят радостно и ярко. Вблизи раздается шорох. Это уже не обычный шорох ветвей, птиц. Явственно слышны шаги.
— Маша! — весело кричит Дима навстречу приближающейся из-за кустов знакомой фигурке. Это, конечно, она, но все же не похожая что-то на себя. На ней легкая, белая кисейная кофточка, затканная розовыми букетиками, старенькая, поношенная, но опрятная юбка, желтые, с чуть сбитыми каблуками, сандали-туфельки. А в черную, смешную, стоящую торчком косичку вплетена розовая яркая ленточка.
— Маша, милая, да какая ты хорошенькая нынче! — радостно вырвалось у Димы, при виде своей маленькой нарядной приятельницы.
— Уж и не говори! Страсть боялась, чтобы Серега опять все не отнял. Под камнем в лесу хоронила все время, здесь и переодевалась даже, в кустах.
— Да откуда же у тебя все эго, Маша?
— Ха! Ха! Ха! Вот чудной ты, Димушка! Запамятовал разве? Все барышня Инночка подарила; с тобою же присылала. Помнишь?
— Да... конечно, помню.
— То-то, а то ведь ты мог и обещание свое забыть—свести меня к вам на праздник...
— Нет, нет, Маша, как можно забыть! Я все свои обещания помню. Как сказал, так и будет. Посажу тебя в беседке у забора. Оттуда все увидеть можно...
— Ну-ну... А я уж испугалась. Думала, напрасно я, Машка, вырядилась...
— Не напрасно. Не только на праздник, а и за Капитонычем на маяк поедем вместе. Мама с Петром Николаевичем позволили мне пригласить нынче к обеду нашего старину.
— Димушка, миленький, золотенький, радостный мой!.. Неужели меня на маяк возьмешь?
— Возьму, Маша.
— Ой! — Девочка завизжала от восторга.
Как она была благодарна ему за те радости, которые он вносил в её жизнь, убогую впечатлениями, гнетущую, полную лишений и нужды!
Дима казался маленькой нищенке ярким солнышком, озаряющим эту темную, беспросветную жизнь.
Задыхаясь от радости, она ухватилась за его руку, и побежала с ним к берегу озера. Там, привязанная к небольшим мосткам пристани, мерно покачивалась маленькая лодка, купленная Петром Николаевичем специально для мальчиков Стоградских. Дима проворно отвязал ее, прыгнул в нее сам и помог перебраться Маше.
Синее озеро ласково встретило детей. Безоблачное небо улыбалось кроткой мягкой улыбкой. Тихие всплески играющих рыб, радостно-теплые лучи полдневного не знойного солнца, мерные взмахи весел, которыми мастерски управлялся Дима, — все это волновало какую-то праздничную радость в сердцах обоих. И вдруг эта радость пропала мгновенно, сразу... Сразу потемнело лицо Маши. Дрогнули и побелели губы девочки, а огромные черные глаза зажглись тоскою.
— А когда, Димушка, когда?— неожиданно прошептала она, взглянув на своего друга.
Молодой Стоградский понял, что означает её вопрос, и ответил также тихо:
— Завтра, Маша. Мы уже решили. Мама дала свое согласие.
— Завтра?
— Да, милая. Не горюй. Через год я вернусь, даст Бог, и снова увижусь с тобою!
— Через год... — как эхо повторила девочка и внезапно сорвалась со своего места. От этого порывистого движения лодка сильно накренилась на бок. Дима едва успел придать равновесие легкому суденышку, схватившись руками за борт.
— Маша, сумасшедшая этакая! — и вырвалось у него.
Но девочка точно и не слышала этих слов. Она стояла уже на коленях перед Димой на дне лодки, обнимала своими худенькими ручонками его колени и лепетала в полном отчаянии:
— Миленький... Димушка, родименький мой... золотенький, пригоженький, хороший. Не оставляй ты меня одну с Серегой... Ведь только и сладу с ним, что тебя он боится. До смерти изобьет он меня, как узнает, что ты ушел. Намедни и то грозился: погоди, говорит, уедет твой рыцарь, посчитаю я тебе ребра...
Дима сурово нахмурился и резко остановил Машу:
— Перестань... Молчи... Не реви! Дай опомниться, авось и придумаем что-либо...
— Димушка!..
— Молчи...
Но она не могла молчать. Не отдавая себе отчета в том, чего просит, она умоляла его взять ее с собою в путешествие... Ей казалось, что это так же просто, как поехать в лодке на маяк, что это не сопряжено ни с какими затруднениями.
Дима, выслушав просьбу девочки, понял, что значит эта просьба, какой обузой будет для него такая спутница, как Маша. Но оставить Машу тут — ему было жаль. Его мозг усиленно работал. Одна мысль сменялась другой. Он сдвинул назад шапку, потер лоб ладонью и вдруг ясно, светло улыбнулся, своей детской, простодушной улыбкой.
— Ладно... хорошо... уйдем вместе!
— Ах!— как-то судорожно вздохнула девочка, и благодарный поцелуй коснулся смуглой щеки Димы.
Но Диме это выражение благодарности не понравилось, и он строго крикнул своей спутнице:
— Не зевай, правь хорошенько рулем! Здесь глубокое место... Смотри!

***

Обратно уже плыли втроем. На руле сидел старик Капитоныч с трубкой во рту. Он добродушно подшучивал над Димой, только что сообщившим ему о своем предстоящем путешествии.
— Ишь, прыткий какой, скажи на милость! В кругосветное путешествие выпросился... Какой выдумщик! Линьками в былое-то время за это поучивали. А таперича не то...
Старый Капитоныч оседлал своего любимого конька — бранил теперешние порядки, своеволие нового поколения и похваливал, по своему обыкновению, старину.
Это был старый морской волк, бывший боцман, сослуживец покойного капитана Стоградского, не раз облагодетельствованный им, и теперь перенесший всю свою любовь на его сына, Вадима. С Димой старик виделся почти каждый день. Целые часы проводил на маяке Дима, собственноручно зажигал маячные огни и вместе с Капитонычем нередко слушал бурю, аккомпанировавшую рассказам Капитоныча о его морском прошлом, о старой службе и героях русского Флота.
Сейчас Дима вез старика на праздник в «Озерное».
Петр Николаевич, желая порадовать Диму в последний день пребывания его дома, пригласил на обед и старого Капитоныча. Старик был очень польщен этим приглашением. Он надел свой лучший костюм, расчесал тщательнее обыкновенного клочковатую бороду и привесил себе на грудь многочисленные, полученные им за сорокалетнюю беспорочную службу, медали и другие знаки отличия.
— Ну, ну, старайся, миляга, а я буду нынче вроде барина, — поощрял он гребшего изо всех сил Диму.
Но вот лодка подошла к пристани, и старик и дети вышли на берег.
— Проходи прямо к беседке... И жди меня там, принесу тебе чего-нибудь сладкого, — успел шепнуть Маше Дима и, взяв под руку Капитоныча, провел его в дом, откуда уже слышались голоса и смех съехавшихся гостей.



Дальше будет в четверг или в субботу, не позже.

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Дикарь, Чесноков, Задушевное Слово

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА IX , ГЛАВА X + Иллюстрация

[telwen]

ГЛАВА IX.
Три брата.

Прошло не мало дней, пока зажило раненое плечо у Димы и исчезли синие и багровые пятна — следы ударов, нанесенных ему Сережкиной компанией. Но на душе мальчика было светло и спокойно все это время. Смутная гордость от того, что он не побоялся схватки с впятеро сильнейшим врагом, приятно баюкала сознание Димы.
Не желая тревожить Юлии Алексеевны, Всеволодский скрыл от неё схватку пасынка с босяками-подростками. Не знала о ней и Ни, уже находившаяся на пути к выздоровлению. Но от Никса и Левушки было трудно скрыть что-либо; ни тот, ни другой не поверили в то, что Дима упал с дерева и разбился до крови, как объяснил, по приезде домой с пострадавшим Димой, отчим.
Все трое братьев собрались в «детской», как до сих пор еще называли в доме спальню мальчиков. Дима, позабыв по своему обыкновению, умыться и причесаться на ночь, юркнул в постель,— а Никс и Лева пристали к нему с расспросами.
— Ну, Димушка, ну, миленький, ну, хороший ты мой, расскажи по совести, как это было?— начал Лева, успевший перескочить со своей кровати на кровать брата, в то время, как Никс, устроившись в качалке-кресле, с усердием, достойным лучшего дела, занялся чисткой ногтей.
Дима, презрительно выпятив нижнюю губу, следил за всеми движениями старшего брата. И, не отвечая на вопросы Левушки, буркнул по адресу Никса:
— И не надоест это тебе? Никс не замедлил ответом, продолжая свое дело:
— Каждый человек должен следить за собою. Мама сама советовала мне держать в порядке ногти и руки. А тем более теперь, почти накануне предстоящего семейного праздника. Я рекомендовал бы и другим заняться немножечко собою. Разве ты, Дима, забыл, что через неделю—день ангела мамы, в который решено отпраздновать заодно и выздоровление Ни? Будет парадный обед, приедет Лина...
— Лина? Вот уж не терплю этой кривляки! — непосредственно сорвалось у Димы.
— Ну, этому я, положим, не поверю, мой милый,— тонко улыбнулся Никс,— потому что Лина не может не нравиться. Она развитая и начитанная...
— А по-моему, напыщенная и пустая!— пробурчал в ответ Дима.
— Ну, конечно, иного ты и не можешь о ней говорить. Ведь она на тебя не обращает никакого внимания. И смеется над всем твоим глупым поведением.
— Смеется?— переспросил Дима.
— Димушка! Милый! Перестань. Ведь он так только, В шутку, — обняв брата, шепнул Левушка, не терпевший никаких ссор и недоразумений.
— Я не в шутку, нет!— продолжал Никс. — Действительно, Вадим достоин насмешек. Я только сегодня узнал, что он схватился с босяками, и не подоспей папа вовремя, они побили бы его, как последнего уличного мальчишку.
— Что-о?!
Никс не успел опомниться, как Дима выскочил из своей постели, перебежал комнату и, очутившись перед старшим братом, схватил его за плечи и стал трясти изо всех сил.
— Повтори, что ты сказал, повтори!— говорил он глухо и злобно.
Пятнадцатилетний Никс был много слабее младшего брата и никогда, к тому же, не отличался особенной храбростью.
— Ну да... ну да! — залепетал он, меняясь в лице от страха.— Я и не отрекаюсь... не отказываюсь от своих слов... Папа действительно говорил маме, что ты приносишь им много горя и забот, что он положительно не знает, что делать с тобою.
— Так он и говорил?
Дима словно прокалывает насквозь Никса своим слишком пристальным, колющим взглядом. Бессознательно сильно сжимает он хрупкие плачи Никса.
— Ай, больно!.. Да пусти же ты меня! Больно мне, говорю тебе толком! — морщась и стараясь выскользнуть из цепких рук брата, лепечет Никс.
Дима точно просыпается после этих слов. Он смотрит на брата так, как будто видит его в первый раз, и выпускает, наконец, его плечо.
Никс валится головою на спинку кресла, словно подкошенный тростник.
— Грубиян... дикарь... мужик...— роняет он презрительно и брезгливо.
Странная улыбка пробегает по лицу Димы. И через секунду он схватывает снова руки Никса и сжимает их так сильно, что Никс опять кричит:
— Пусти, что ты? С ума сошел ты опять!
— Я пущу тебя с условием, если ты мне скажешь, каким образом ты узнал про все это?.. Подслушал? Да? Говори! — кричит Дима, не спуская с лица брата загоревшегося взгляда.
Лицо Никса делается багровым от бессильного гнева.
— Какой вздорь!.. Что ты сказал? Подслушивал? Что это значит?
— Ты лучше меня знаешь, что это значит!
— Ну да, ну да, подслушал, если хочешь, подслушал! Проходил мимо кабинета папы и слышал, как он говорил маме: «Вадим— бич, горе, несчастье нашей семьи. С ним нет ни покоя, ни радости. Я не могу найти средства исправить его... и... и… ».
— А мама? — хмуря темные брови, угрюмо спросил Дима.
— Она плакала...
— И все?
— Чего же тебе еще?
Лицо Димы слишком красноречиво говорит о переживаемой мальчиком душевной буре. Левушка это замечает, соскакивает с места и, перебежав комнату, с легким криком бросается ему на грудь:
— Димушка!
Но тот медленно отстраняет брата, наклоняется, поднимает свой брошенный на пол пиджак и начинает одеваться.
— Куда ты? — напугано спрашивает Левушка, в то время, как Никс с растерянным видом следит за каждым движением Димы.
— Ты, надеюсь, не выдашь меня ?— совсем иным — робким, приниженным тоном роняет Никс, раскаявшийся в своих словах, когда Дима, уже одетый, направляется к порогу комнаты.
— Что ты наделал, Никс! Боже мой, что ты наделал, рванувшись к брату кричит Левушка.— Ах ты не знаешь Димы!.. Он такой гордый, такой...
Левушка не договаривает, кидается ничком на свою постель и долго тяжело вздыхает.

ГЛАВА X.
Дима решается.

Темные пятна играют на паркете и кажутся большими причудливыми цветами. Это ветки садовых деревьев бросают движущуюся тень на гладкий, вылощенный пол. Дима на мину ту заинтересовывается их игрою. Потом подходит к окну и смотрит: Белая ночь. Тишина. Вдали озеро, окаймленное кустарниками, резко выдающимися на фоне светлых ночных майских сумерек. Дальше огонек маяка, одинаково светящийся и в светлые и в темные ночи.
Туда, к маяку, Дима частенько пробирается в утлой лодчонке, в гости к старому Капитонычу, отставному матросу. А с противоположной стороны темнеет лес, старый лес, с его шумом, с его грозами, птичьим хором, который дороже всяких музыкальных концертов сердцу Димы. Ужели же оставить все это и уйти туда, где будет все чуждо и незнакомо?
Но он не долго задумывается над этим вопросом и решительно отходит от окна.
— К вам можно, Петр Николаевич? — стучит он в дверь кабинета отчима.
Всеволодский морщится, заслышав из-за двери это холодное обращение Димы.
Дима никогда не называет его отцом, как другие дети его жены, и это обстоятельство каждый раз коробит Всеволодского. К тому же он так занят сейчас. Часто сидит он теперь за полночь в своем кабинете над выкладками, счетами и другими деловыми бумагами. И в эти часы ночных занятий он не любит, что бы беспокоили его. Но голос Димы так настойчив и сам мальчик, перешагнувший порог кабинета, кажется такими необычайно странным сегодня, что Петр Николаевич поневоле решается выслушать его.
— Садись, гостем будешь, — пробует он пошутить, указывая пасынку глазами на кресло.
Но Дима ни мало не откликается на эту шутку. Усталым движением взрослого человека опускается он на стул и поднимает на отчима серьезные, внимательные глаза.
С минуту длится молчание, и Дима решается.
— Петр Николаевич, — раздается его энергичный голос, — я знаю: я дурной сын, я дурной брат и дурной пасынок. Но я не могу теперь быть иным. Вы понимаете меня, я не могу перемениться, даже если бы и пожелал. Сам знаю, сколько забот и горя причиняю... И... и... вот, что я придумал: отпустите меня из дома. На год... На один только год. И, вы увидите, я вернусь другим, более желанным, более полезным вам всем. Вы знаете, конечно, сказку про странствующего королевича. Нет, не знаете? Ну, все равно. Дело в том, что пока королевич не порыскал по белу свету, он приносил только одни заботы и неприятности своему отцу-королю. А потом, узнав нужду, труд, лишения, он сделался совсем другим, он точно преобразился. Так и я хочу. Я уйду только на год и потом вернусь для того, чтобы усиленно заниматься и приготовиться в мореходные классы, как этого желал мой покойный папа.
Что-то необъяснимо-грустное и трогательное засветилось при последних словах в глазах Димы и передалось сердцу отчима.
Всеволодский взглянул на мальчика и не узнал его. Грубый, резкий сорванец-мальчишка как будто исчез сейчас бесследно, а вместо него перед озадаченным отчимом был другой Дима, новый, ясный, подкупающий своей энергией и искренностью. И этот новый Дима как будто стучался в душу к Всеволодскому.
Уравновешенный, всегда спокойный и умеющий владеть собою, Петр Николаевич смутился как ребенок, так неожиданно и ново было то, что просил у него этот мальчик.
Он долго молчал, играя костяным ножом-разрезалкой. Молчал и Дима. И только тикавший на камине маятник часов нарушал наступившую жуткую тишину.
Наконец, отчим заговорил:
— Насколько я понял тебя, Вадим, ты недоволен своей жизнью в моем доме. Ты жаждешь самостоятельной жизни, между тем ты еще ребенок, нуждающийся в руководстве и опеке!
Дима быстро поднял курчавую голову.
—У меня останется другая опека...
— Какая, смею я спросить?
— Опека ума и совести...
Как значительно и просто были сказаны эти слова! Отчим взглянул на пасынка, и опять ему показалось, что он не узнает Димы.
— И ты, кажется, — после недолгого молчания начал он снова, — исключаешь свою мать и меня из числа имеющих право заботиться о тебе в этот год отсутствия?
— Но тогда я не достигну результатов, Петр Николаевич. Ведь если я уйду, как тот сказочный королевич, странствовать по белу свету, то я хочу, должен пережить все, что пережил он. Мне никто не должен помогать, ни вы, ни мама. Я хочу испытать все... и труд, и лишения, и нужду за этот год.
— Так ты решительно отказываешься от моей помощи, Дима?
— Решительно. Да.
— И от маминой тоже?..
— О да, конечно!
— Но как же ты будешь жить?
— Своим трудом. Я здоров и силен, и Бог поможет мне.
— Ну, а если... если я и твоя мама не согласимся на твою просьбу?..
— Тогда?.. — Что-то ярко загорелось в серых глазах Дамы. — Тогда?.. Нет, лучше не доводите меня до этого!..
— Уйдешь, значит, без разрешения?.. Правда? — спросил отчим, без малейшего гнева взглянув на мальчика.
— Я никогда не лгал и не лгу. Лгут одни только трусы.
— Это очень похвально, мой друг, что ты так искренен со мною. Я, верь мне, очень и очень это ценю. Во всяком случае переговорю с твоей матерью обо всем. А теперь, пока что, спокойной ночи. Завтра мне удастся, по всей вероятности, дать тебе ответ.
Дима поднялся со своего стула и неуклюже протянул руку отчиму. И тот крепко и дружественно сжал эти полудетские пальцы.
Душа этого мальчика — бездонный колодец, в глубину которого проникнуть далеко не легкая задача, — подумал Петр Николаевич, когда гибкая, стройная фигура Димы скрылась за порогом кабинета.

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Дикарь, Чесноков, Задушевное Слово

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА VII, ГЛАВА VIII

[telwen]

Я в четверг дальше обещала?Да?

ГЛАВА VII.
Утренние часы.

И вот, принц сказал старому королю:
— Отпусти меня, батюшка, странствовать по белу свету, людей посмотреть и себя показать. Поверь мне, батюшка, что ничего я не совершу дурного, не посрамлю твоего имени. Сам ты изволишь говорить мне, что от безделья, от праздной жизни всякие глупости на ум приходят человеку.
А еще говоришь: чтобы стать достойным слугою моего отечества, надо пережить многое, надо узнать и труд, и нужду, и лишения. Отпусти же меня побродить по белу свету, батюшка, отпусти изведать и труд, и нужду, и лишения. Ведь кроме праздной, бездеятельной жизни я до сих пор не видал ничего.
И согласился старый король... И отпустил от себя любимого сына побродить по свету, людей посмотреть и себя показать...»
— Ты не устала еще слушать, Ни?
Книга опускается. Смуглое лицо с озабоченным выражением склоняется над другим лицом, бледным, исхудалым, грустным. Милое, худенькое личико! Как оно изменилось за эти тяжелые недели страданий!
Дима с бесконечной любовью и жалостью глядит на сестру, покоящуюся среди белых подушек. Каждое утро, когда все еще спят, он тайком приходит к ней, пробуждающейся с зарею. И подолгу читает ей то, что разрешает читать доктор: сказки и стихи.
Все тихо в этот ранний час в доме. Все спят, спит еще и прислуга.
Вадим страстно любит эти часы, когда открытое настежь окно пропускает в комнату выздоравливающей Ни волны воздуха и света. Весело улыбается им голубое небо и ласково светит летнее солнышко, оживляя худенькое личико Ни, кажущейся сейчас чуть ли не двенадцатилетним ребенком.
Каждое утро Дима проводит в комнате сестры. Ему очень трудно вставать так рано, но когда он вспоминает о том, что в иное время постель Ни бывает окружена другими, он предпочитает сну эти часы с сестрою. О них никто не знает. Дима горячо просит Ни никому не говорить о них ни слова. И когда чтение надоедает выздоравливающей девушке, она просит брата рассказать ей о том, как он проводит время вне дома. И она внимательно слушает его рассказы. Но сегодня почему-то Дима не разговорчив.
Прочитанная сказка про королевского сына, надоевшего всем своими дикими выходками и отпущенного, наконец, отцом в длинное путешествие по чужим странам, западает в самую душу Димы. Сказка оставляет странное впечатление в этой сложной детской душе. И он задумывается над нею невольно, подперев обеими руками голову, и не мигающим пристальным взглядом смотрит в окно.
Странные мысли роятся в голове мальчика. Ему кажется, что надоедливый сын короля, это — он, Дима, а король, это — Петр Николаевич, и что если он, Дима, хорошенько попросит Петра Николаевича о том же, о чем просил старого короля королевич, Всеволодский, может быть, не станет противиться.
Разыгравшаяся фантазия идет все дальше и создает все новые узоры, один сложнее и прихотливее другого.
Неожиданно маленькая, исхудалая ручка ложится ему на плечо, пробуждает мальчика от задумчивости.
— Димушка, милый Димушка, — звенит над ухом Вадима слабый голосок Ни, — а как поживают наши друзья Сергей и Маша? Ты давно что-то не рассказывал о них.
Но в следующую же минуту Ни уже раскаивается в произнесенных ею словах.
Смуглое лицо Димы загорается как зарево. И глаза его светлеют от волнения. Как он мог забыть! Как он мог забыть данное Маше обещание? Все эти дни он не видел ни ее, ни Сережку. Сережка, чувствуя свою вину перед сестрою и боясь возмездия со стороны Димы, старается не попадаться ему на глаза. А сам Дима как будто и вовсе позабыл об этом возмездии. Но этого подлого поступка Сережки нельзя оставить без наказания. Как можно равнодушно отнестись к нему? И почему не видно Маши? Что с нею? Может быть, она считает его лгуном и пустым болтуном. Пообещал вместо отнятой кофточки принести другую, да так и ограничился одним обещанием. И вот, чтобы поправить свой поступок, он рассказывает все сестре. Ни слушает все внимательно. Её красивые серые глаза кажутся огромными на исхудалом лице.
— Да, да,— говорит она радостно,— отнеси ей от меня другой подарочек. У меня столько вещей, совершенно мне ненужных... Открой комод, Дима... Там, налево, есть блузка с розовыми букетиками... Ее и отнеси Маше.
— Как ты добра! О, как ты добра, Ни!..
— Добра, а сама-то не догадалась подарить, хороша тоже... — смеется девушка, обрадованная похвалой брата.
Диме хочется сейчас обнять сестру и от всего сердца поблагодарить ее. Но он не умеет этого сделать. Он только крепче сжимает худую руку Ни и снова опускает ее на кровать. Потом бежит к комоду, роется в нем несколько минут, вытаскивает из ящика указанную вещицу, сует ее подмышку и, кивнув головою Ни, опрометью бросается за дверь.

ГЛАВА VIII.
Неравная борьба.

Дима шел со своим свертком подмышкой пустынными еще по-утреннему улицами маленького уездного городка. Все было сонно и тихо. Попадались только aфабричные рабочие, торопившиеся на заводы, да сновали небольшими группами грузчики, тянувшиеся на пристань. Дима повернул на дорогу, ведущую к церкви. Он был уверен, что найдет здесь поблизости Машу, собирающую милостыню Дима не ошибся. Подле безобразной рябой старухи с всклокоченными космами, выползающими из-под головного платка, протягивавшей за милостынею худую, корявую руку, стояла Маша. Она заметила издали приближающегося Вадима и закивала ему головой. Он помахал ей своим свертком, и она, шепнув что-то старухе, почти бегом побежала ему навстречу. Дети не виделись все последнее время и теперь очень обрадовались друг другу.
— Вот, Ни тебе прислала,— проговорил Дима, протягивая нарядную кофточку маленькой нищенке.
Та вся так и загорелась искренним детским восторгом.
— Мне? Эту? Да неужто? Вправду мне? От барышни Инночки? Ах ты, Господи, радость-то какая! Лишь бы и эту не отнял Сережка!
При этом имени Дима нахмурил брови.
— А где он, Сережка? Мне еще кой-какие счеты с ним надо свести.
— Ой, не надо, Димушка, ой, не было бы худо, родимый! — вдруг заволновалась Маша. — Он и то побить тебя грозился, как узнал, что ты за меня; вступиться хотел. Стал с того часа ходить кучкой, человек в шесть, в восемь. Все тебя ищет, побить собирается. «Беспременно, говорит, ему мятку задам, ништо, говорит, что он барин». Я упредить тебя хотела, да прислуга ваша меня до тебя не допустила.
— А где он теперь?
Маша ничего не ответила. Её лицо как-то сразу осунулось и побледнело. А глаза, устремленные куда-то в сторону, расширились, округлились от испуга.
— Гляди, гляди, опять артелью идет,— шептала она, хватая за руку Диму и бросая беспомощные взгляды вокруг. Со стороны тихого, словно вымершего, берега реки шла небольшая группа подростков. Впереди важно выступал Сережка. Его веснушчатое лицо, окруженное огненными вихрами, казалось наглее и самоувереннее, чем когда-либо до сих нор. Он еще издали разглядел Диму и зло рассмеялся.
— Эй ты, Аника-воин, шагай сюды, коли душа в пятки не ушла!— кричал он, приближаясь к Диме и ухарским движением заламывая набекрень свою просаленную, с оторванным козырьком, фуражку...
— А почему бы ей уйти в пятки?— громко, но спокойно, по-видимому, откликнулся Дима.
— А вот увидишь! Возьми на час терпения, миленький. Вишь, ты бесстрашный рыцарь какой!
Сопровождавшие Сережку мальчишки засвистели и заулюлюкали по адресу Димы.
— Беги, Дима, беги, миленький, покудова не поздно, — прошептала Маша, дергая за рукав своего друга.
Но Дима только отмахнулся от неё, как от докучливой мухи, и сжав в кулаки руки, выступил вперед.
— Что же ты издали, из-за спин своих товарищей угрожаешь? Подходи ближе, если хочешь потягаться силами со мною! — крикнул он Сережке.
— Ишь ты какой прыткий? Не нравится, видно, ему целым и невредимым ходить! — захохотал молодой босяк и, прежде чем Дима успел опомниться, нагнулся, поднял камень и изо всей силы запустил им в Стоградского. Страшная боль в плече заставила Диму громко вскрикнуть. И в ту же минуту все пятёро босяков-подростков накинулись на него во главе с Сережкой.
Маша закричала жалобным протяжным криком и бросилась защитить Диму. Но что могла она сделать? Убедившись, очевидно, в серьезности Димина положения, девочка кинулась к казармам, где жили артелью босяки, и крикнула во все горло:
— Дяденька Савел! Дяденька Савел! Ратуйте! Барчонка убивают! Ратуйте! Дяденька Савел!
Но справиться с Димой было далеко не так легко, как это казалось Сережке и его товарищам. Недаром мальчик закалил себя. Сильными, ловкими руками он задерживал и отражал сыпавшиеся на него удары. Отбросив нападавшего на него долговязого Митьку-Певуна, любимого товарища Сережки, он схватился с самим рыжим, ни мало не обращая внимания на кулаки остальных. Уже Сережка лежал поверженный на земле, как неожиданно сделанная подножка другого босяка, Федьки-Косого, свалила и самого Диму. Он хотел тотчас же вскочить снова на ноги и отразить новое дружное нападение, но четыре оборванца уже навалились на него и молотили по нему изо всей силы кулаками.
Какие-то красные круги поплыли у Димы перед глазами. В голове зашумело и все помутилось на миг. Но страшным усилием воли Дима принудил себя удержать уходившее от него сознание и неожиданно для нападавших поднялся на ноги. Крепким ударом он отшвырнул от себя наседавшего на него Косого и уже схватился с плотным и ширококостным Семкой-Вихрастым, подростком едва ли не крупнее его самого. Вдруг громкий окрик, раздавшийся за его плечами, заставил Диму выпустить из рук Вихрастого.
— Вадим, что это значит?
Дима вздрогнул от неожиданности. В пылу и разгаре схватки он не заметил подскакавшей к ним пролетки, в которой сидел Всеволодский.
Петр Николаевич ехал мимо, возвращаясь с пристани, и, еще издали приметя странно топчущуюся на месте группу, заинтересовался ею.
Каково же было его изумление, когда он увидел в центре этой небольшой группы босяков-оборванцев своего пасынка Диму.
— Оставь их и сейчас же садись рядом со мною! — коротко и повелительно приказал он последнему и только тут увидел разодранную одежду и окровавленное плечо Вадима.
— Что такое? Ты ранен? Откуда кровь?— уже более встревоженным голосом спросил он мальчика.
Но тот не мог сейчас ответить ни слова. Весь бледный, с блуждающими глазами, тяжело переводя дыхание, Дима шагнул к отчиму, поднял уже ногу на подножку экипажа и неожиданно зашатался, хватая руками воздух.
Петр Николаевич едва успел подхватить его, посадить рядом с собою и сильными руками обнять стан мальчика.
Дима совсем ослаб и весь как-то поник, опустился. А из раненого камнем плеча не переставала сочиться алою струйкой кровь.
Всеволодский, встревоженный не на шутку, то и дело понукал кучера ехать скорее. Ему было сейчас бесконечно жаль мальчика, снова попавшего в беду, и в то же время новый прилив досады на Диму не мог не восстановить его против пасынка.

@темы: текст, Чарская, Дикарь, Задушевное слово

---

Елена Трофимова "Скорби и радости Лидии Чарской"

[telwen]

Недавно купила я тут, достаточно приличное издание повести "За что?"
Вот такое:

Купила в основном из-за предисловия, уж больно оно мне показалось интересным и информативным.
Издания - рекомендую, а те кто не покупает книги из-за предисловий - это самое предисловие и выкладываю:

Елена Трофимова
Скорби и радости Лидии Чарской

Писательница Лидия Алексеевна Чурилова, известная под псевдонимом Чарская, родилась в 1875 году в Санкт-Петербурге. Однажды поэтесса Елизавета Полонская как-то обмолвилась, что Чарская свой день рождения отмечала летом. Но точная дата её рождения неизвестна, да и в годах разнобой: чаще пишется 1875-й, хотя есть указания и на 1876, и даже на 1878 год. Почти ничего точно не зная о жизни писательницы, мы восстанавливаем её первоначальную биографию по книге «Большой Джон» (1910) и по трилогии, состоящей из повестей «За что?» (1909), «На всю жизнь», «Цель достигнута» (обе — 1911). Жизнь Лидии Чарской за двадцать пять с лишком лет — вся в этих книгах и в её главной героине Лидии Воронской. Первая книга из этой трилогии перед вами, дорогие читатели и читательницы.
Лида Воронова, а такова девичья фамилия писательницы, родилась в дворянской семье, воспитывалась четырьмя тётушками и отцом, поскольку мать её скончалась родами. Это полусиротство отложило отпечаток в сознании будущей писательницы; испытав его, она нередко обращалась к теме детской обездоленности (что и по сей день не утратило своей злободневности), и далеко не случайны дети-сироты в её произведениях: Люда Влассовская, Нина Джаваха, Надя Таирова, Сибирочка, Лена Иконина, Дуня Прохорова и другие. Детские годы Лиды Вороновой проходили в Шлиссельбурге и в Царском Селе с обожаемым и обожающим её «папой Алёшей» и тётками — родными сестрами матери, которые девочку боготворили и позволяли ей многое. Она прекрасно плавала, правила лодкой (и это однажды в страшную минуту спасло ей жизнь), любила ездить верхом на пони, немало шалила и верховодила свои ми друзьями, была если не разбалованным, то своевольным и неорганизованным ребёнком, но всё сходило ей с рук. Росла она своенравной, но и отважной, никто её свободы не ограничивал. Жизнь без матери почти не ощущалась девочкой, редко Лида говорила, а ещё реже думала о том, что она наполовину сирота, ведь ничем не сдерживаемая любовь пятерых взрослых, которые души в ней не чаяли, компенсировала в какой-то степени отсутствие матери. Маленькая девочка была очень впечатлительной, горячей и несдержанной, откровенной и открытой натурой, и всю свою привязанность она перенесла на отца — своего кумира. И вот, когда Лидюше (так называли её домашние) было около восьми лет, отец, полюбив молодую девушку, женился и привёл в дом мачеху, которая оборвала эту вольницу, эту ничем не стесняемую свободу. Иным становится уклад жизни семейства, от девочки стали требовать другого типа поведения, сдержанности, дисциплины, подчинённости правилам «хорошего тона», а главное, тётушки были отстранены от её воспитания. Лиде показалось, что жизнь ломается, рушится, и у девочки начинается страшная, исступлённая борьба с мачехой, потому что молодая хозяйка, конечно же, изменила жизнь Вороновых.
Отец, которого дочка любила называть «моё солнышко», спокойно и радостно принял новую жизнь (он ведь так долго был без близкой по возрасту подруги), а Лида стала
считать, что он её предал, бросил ради какого-то другого человека, ненужного в их устоявшейся жизни. Все эти перемены, внешняя холодность и сдержанность мачехи, которую Лидюша воспринимает как нелюбовь к себе, приводят к непониманию и отчуждённости. Лиду решено было отдать в Павловский женский институт, находившийся на Знаменской улице, д. 8 (там и сейчас располагается гимназия), в которой она пробыла семь лет и окончила в 1893 году.
За эти годы произошло многое, что формирует, лепит человеческую личность — интенсивная учёба, приобретение знаний и расширение кругозора, следование распорядку и строгая дисциплина, поиски дружбы и обретение её, осознание чувства товарищества и сохранение индивидуальности. Были и тяжёлые моменты, проблемы; одна из них — затянувшийся конфликт с отцом и мачехой, которые запретили Лиде встречаться с родными тётушками, вырастившими её. И она однажды, в каникулы, совершает побег из дома (этот сюжет нередко потом будет варьироваться в повестях писательницы), что было расценено домашними как тяжелейший проступок. Более девочка ни на один день в течение трёх лет не покидала стен института
даже на вакациях (в каникулярное время), редко виделась с по-прежнему горячо любимым отцом, не знала своих маленьких братьев и сестру. Но позже здесь, в институтском лазарете, произошло и её примирение с мачехой, которая со временем, надеемся, стала ей близким человеком (тема взаимоотношений детей и взрослых также получит важное место в будущих книгах писательницы).
Сразу после окончания Павловского института Лидия выходит замуж за офицера Бориса Чурилова, угрюмо-застенчивого, молчаливого «пасынка жизни», как говорил он сам о себе. Поручик Чурилов очень просил молоденькую Лиду — девушку, так ласково и сердечно к нему отнёсшуюся, — составить его счастье и стать его женой. Папа Алёша переживал: «Какая выйдет из вас пара? Ты — воплощённая жизнерадостность, весёлость, а Борис Львович — воплощение мрака и тоски». Но Лида хотела, чтобы Борис был счастлив, и в один из январских дней состоялась их свадьба. В замужней жизни она продолжала фантазировать, придумывать: Борис — рыцарь Трумвиль, Лидия — принцесса Брундегильда... Муж её был талантливым рассказчиком, она перекладывала на стихи его фантастические сказки «о плачущих заколдованных осенью деревьях, о пении ветра», о белых ночах:
...Где с зарёй молодые русалки Серебристую пряжу прядут...
Совместная их жизнь была короткой, с сильной тягой друг к другу, но и с небольшими размолвками. Незадолго до рождения ребёнка поручику Борису Чурилову вышел приказ отправляться по службе в далёкую и холодную северную часть Сибири. Испуганная Лидия просила его отказаться, обратиться с просьбой об отмене приказа, ведь они с малюткой не перенесут поездки и ужасов северной зимы, но в ответ услышала благородные и вразумившие её слова. Во второй части трилогии мы прочтём: «Что говоришь ты? Долг службы требует беспрекословного исполнения данного мне поручения... Я офицер, служу Родине и должен исполнять то, что нужно для её пользы». В этих словах заключена правда русского офицера: долг Отечеству, принесённая присяга, служба — на первом месте.
Спустя месяц после этого разговора в тяжёлых родах появился на свет сын Юрик, а через короткое время муж уехал к месту службы, и судьба распорядилась так, что они более никогда не виделись. Кончилась юность со смелыми мечтами, в труднейших обстоятельствах начинается у Лидии Алексеевны новая жизнь, полная борьбы, лишений, «с частыми ударами, потерями, разочарованиями, с неуверенностью в завтрашнем дне».
Впоследствии сыну — обожаемому «маленькому принцу» — было посвящено немало рассказов, повестей, сказок (например, «Весёлая дюжинка», «Юркин хуторок», «Первые товарищи», «Гимназисты»), стихов:
Ты — моё солнышко жаркое, Ты — мой серебряный луч, Утро весеннее яркое, Ясное солнце без туч...
Судьба её сына до недавнего времени была неизвестна. Сама Лидия Алексеевна в 30-х годах иногда говорила знакомым, что он находится на военной службе на Дальнем Востоке и не имеет с ней связи. Но благодаря разысканиям петербуржца Л. Барона, который нашёл потомков племянницы Чарской, ныне проживающих в США, мы узнали, что Георгий Борисович Чурилов прожил около 40 лет, в последние годы страдал ишемической болезнью сердца, отчего и умер в Харбине, где после революции проживали многие русские эмигранты. Он работал на Китайско-Восточной железной дороге, «зимой 1936 или в начале 1937 года, торопясь на службу, побежал за трамваем, упал и скончался».
Но никто своей судьбы не ведает, и сейчас, когда Лидия Чурилова осталась одна с ребёнком на руках, надо было выживать. В романтичной мечтательнице, не задумывающейся о сложностях жизни, проснулся другой человек — решительный и самостоятельный (отметим, что эти качества были присущи ей от рождения). Итак, Лидия сдаёт экзамены и поступает на театрально-драматические курсы, подрабатывает участием в любительских спектаклях. Позже в повести «Семья Лоранских» Чарская опишет это театральное закулисье, отношения между актёрами, примами, режиссёрами. Она покажет их нравы, жизнь, существование, вплоть до необычных эпизодов, как, например, раздобывание костюмов через услуги так называемых поставщиков. Марфинька - поставщица предлагала актёрам необходимые, но не имевшиеся в театре костюмы, парики, украшения в рассрочку за огромные деньги и тем самым затягивала их в кабалу.
В 1898 году произошло важное в событие — Лидию приняли на единственную вакансию в Императорский театр (известнейшую Александринку), одну из большого числа претенденток. В этом театре она прослужила до 1924 года, играя характерные роли. Здесь, «на театре», и появился её псевдоним — Л. Чарская, скорее всего, от слов «чары», «чаровница», «чарующая». У неё был талант характерной актрисы, и её предостаточно занимали в небольших и эпизодических ролях. К примеру, она играла сваху в «Не всё коту масленица» и Радушку в «Снегурочке» А. Островского, Дашеньку в чеховской «Свадьбе», Като в «Своевольных жеманницах» Мольера, появлялась в эпизоде лермонтовского «Маскарада» и т. д.
Итак, днём и вечером Чарская репетировала, была занята в спектаклях, а ночами придумывала сюжеты своих книг, писала прозу и стихи: сочинительство неудержимо влекло её, и первые стихотворные строчки были написаны ещё в детстве. Но денег на жизнь катастрофически не хватало, и Лидия Алексеевна стала искать подработку. Однажды, проходя мимо известного издательства, решила узнать о какой-нибудь переписчицкой работе и, столкнувшись с самим хозяином, стала ему говорить, что в аттестате у неё отметки неплохие, да и почерк аккуратен, отчётлив. Маврикий Осипович Вольф попросил показать ему дневники или письма к родным, которые писались из института. Она принесла дневники и через неделю получила от Вольфа записку, где было сказано: «Печатаю. Дам вам сто рублей гонорара. Книга будет называться "Записки институтки"».
Таков был пролог литературной жизни замечательной русской писательницы Лидии Чарской. В 1901 году в журнале при издательстве «М. О. Вольф и сыновья» появилась её первая повесть «Записки институтки» (отдельной книгой она вышла в 1902 году), и началось триумфальное шествие: до 1918 года ею было написано и опубликовано
около 84 произведений. С тех пор Чарская «стала властительницей сердец и дум» не одного поколения русских детей. Можно смело сказать, не напрасно героиня её книги «Дурнушка» — писательница Наташа Горянина мечтала о том, что повести её, возможно, «прочтёт вся Россия, <...> может быть, наравне с другими первоклассными писателями, печатающими статьи и рассказы на страницах толстых журналов». Много позже это подтвердит известный русский писатель Ф. К. Сологуб: «Популярность Крылова в России и Андерсена в Дании не достигла такой популярности и пылкости. И это было вполне заслужено Чарскою...»
В 1911 году комиссия при Московском обществе распространения знаний, проведя опрос в учебных заведениях, докладывала на съезде по библиотечному делу, что дети среднего возраста «более других авторов читают: Гоголя — 34%, Пушкина — 23%, Чарскую — 21%, Твена — 18%, Тургенева — 12%».
Почти 17 лет Л. Чарская печаталась в самом популярном еженедельном журнале для детей «Задушевное слово», неслыханно обогатив его хозяина. Вольф разбогател на огромных журнальных подписках, он начинал печатать повести Чарской в последних номерах журнала, в конце года, а продолжал в начале следующего, что значительно увеличивало количество подписчиков. «Маленький, подвижный и юркий старичок-редактор недоверчиво повёл на меня поверх очков своими быстрыми глазками и, положив руку на первый лист моей тщательно, в третий раз, переписанной рукописи, проговорил медленно, точно взвешивая каждое слово: "Но Вы и не подозреваете, мадемуазель, что Вы написали что-то очень хорошее. Вы работает давно?"
— В первый раз... Я хотела сказать, что это моя первая повесть.
— Прекрасная вещь!.. Вещь написана, если можно так выразиться, кровью и нервами... Тема тоже далеко не избитая, и мы охотно поместим ваш рассказ на страницах нашего журнала».
При этом Вольф умудрялся «забывать» и не платил автору за книжные переиздания. Увы! Вместо денег обычно приносил ей торт, цветы, свои восторги и комплименты. Позже, в повести «Дурнушка», Чарская почти автобиографически опишет свои мечты о финансовой независимости. «Редактор продолжал: "Да, Вам не безынтересно знать, конечно, условия гонорара? Мы платим по восемьдесят рублей за печатный лист. Эти условия могут Вас удовлетворить?"
Я невольно улыбнулась: "Мне не надо гонорара, <...> я богата, отдайте мой гонорар нуждающимся"».
Это были только грёзы. Денег постоянно не хватало, о чём свидетельствуют письма Чарской в другие издательства с просьбой об авансах и к знакомым с ^просьбой о деньгах взаймы в счёт будущих публикаций.
Работала она очень много, писала пером целыми днями, а точнее, ночами, поскольку утром и днём шли репетиции, а вечером — спектакли. Писала о бедных детях улицы, о житье-бытье девочек и мальчиков, о жизни институток, об учёбе и проблемах в классе, в среде гимназисток и гимназистов, о нелёгкой службе сестёр милосердия. Писательница буквально пленила своих читателей лиризмом, чистосердечностью и чётким ориентиром на нравственные основы, который однозначен и не подлежит сомнению. Верность, честность, любовь к ближнему — незыблемые ценности, они всегда победят и принесут свои плоды. Причём в обыденной жизни эти качества ещё более необходимы, так как быть терпеливым, исполнять законы добра, любви и уважения каждодневно труднее, нежели совершить героический поступок в экстремальной ситуации: ведь в такой момент может сработать лишь темперамент, а не моральные установки и принципы.
Этими психологическими повестями ребята и юношество зачитывались, но не менее популярными были её исторические произведения, героями которых были люди, беззаветно любящие Отечество и свободу («Под звон вечевого колокола», «Светлый воин», «Царевич-орлёнок» и др.).
Книги Лидии Алексеевны переводились на английский, французский, немецкий, чешский и другие европейские языки. В 1910 году была учреждена для гимназистов стипендия её имени. Всё это позволяет говорить о несомненной популярности Лидии Чарской, действительно огромной.
И всё же, к сожалению, многим сегодняшним читателям это имя не очень известно, хотя некоторые и не прочитав ничего горазды повторять вздорные, бездоказательные оценки недобросовестных критиков. При внимательном изучении журналов начала XX века («Детская литература», «Вестник литературы», «Русская школа», «Новости детской литературы») можно обнаружить широкую дискуссию о творчестве писательницы, найти различные высказывания, хотя принято считать, что дореволюционная литературная критика не отзывалась о ней похвально. Но вот известный в те годы педагог и историк детской литературы Н. В. Чехов писал: «Если считать наиболее популярным писателем того, чьи сочинения расходятся в наибольшем числе экземпляров, то самым популярным <...> должна быть признана в настоящее время г-жа Л. Чарская. Сочинения её всецело принадлежат к романтическому направлению: главный интерес их в занимательности рассказа, необычайных приключениях и выдающихся характерах героев и героинь». В «Московских ведомостях» (1909) критик, подписавшийся инициалами Н.Т., пишет, что имя талантливой писательницы для юношества Чарской столь хорошо известно, что и само «служит достаточной рекомендацией».
В том же году в книжном указателе «Что читать народу?» была высказана мысль, что ребёнок — подрастающий человек — может иметь любимые книги, и взрослым не следует пользоваться правом сильного, посягать на детские вкусы и симпатии, пытаясь переделать их по-своему. Хорошо известный в те поры литературный критик и рецензент Мариан Гловский в февральском номере журнала «Вестник литературы» (1910) впрямую относит эту мысль к Чарской: «... успех автора "Княжны Джавахи" среди читателей представляет собой явление небывалое, можно сказать, стихийное. Но её не только читают, её любят (выделено мною. — Е. Т.). Между тем за последнее время раздаются голоса против г-жи Чарской. Впрочем, безуспешно: дети и юношество за [неё]».
Конечно же, были и противоположные оценки, что вполне понятно и естественно в рамках литературного процесса. В частности, в журнале «Русская школа» (1911) 3. Масловская утверждала, что в произведениях Чарской у «героинь её отсутствуют высокие идеалы и стремления, их кругозор предельно сужен, и в этом страшное зло наших дней». Когда же писательница достигла наибольшего успеха, в газете «Речь» от 9 сентября 1912 года появилась статья К. И. Чуковского «Лидия Чарская». Именно на этой филиппике я и хотела бы остановиться подробнее, поскольку долгое время (а может быть, и до сегодняшнего дня) она считалась основной критической работой но творчеству Чарской. Там Чуковский утверждает, что если кто-нибудь «захочет написать философский трактат "О пошлости", рекомендую ему сорок томов сочинений Лидии Чарской. Лучшего материала ему не найти». Критик сетует, что в отчёте одной детской библиотеки сообщалось, что юные читатели требовали «790 раз книги Чарской и 232 раза сочинения Жюля Верна». Не скрывая, он злится, что «вся молодая Россия поголовно преклоняется перед ней», негодует, что «какая-то Маня Тихонравова» обращается за жизненным советом не к родителям, а к «дорогой писательнице». Думается, не без зависти Чуковский перечисляет города её адресантов — Москва, Тифлис, Минск, Вознесенск, Томск, простодушно-хамски добавляя: «какие-то Гвоздки». Так, подтвердив популярность Чарской и доверие, которым она пользуется у читателей, он своим презрительным «какие-то», «какая-то» подчеркнул своё истинное отношение к русским уездным городкам и живущим там, но столь не нравящимся ему детям. Особенно едко и зло критикует К. Чуковский институток — девочек, обучающихся в закрытых учебных заведениях. «Она стихами и прозой любит воспевать институт, <...> это гнездилище мерзости, застенок для калечения детской души...», и «только Чарская может с умилением рассказывать, как в каких-то отвратительных клетках взращивают ненужных для жизни, запуганных, суеверных, как дуры, жадных, сладострастно-мечтательных, сюсюкающих, лживых истеричек».
Здесь я обязана вспомнить «Очерки институтской жизни былого времени» Анны Николаевны Энгельгардт (урождённой Макаровой) — известной общественной деятельницы XIX века, переводчицы Г. Мопассана, Э. Золя, братьев Гонкуров, Ф. Брет Гарта и других. Она была выпускницей Екатерининского института в Москве, написала мемуары, где отмечала, что люди нередко говорят о том, чего не знают совсем, или же придумывают то, что им хочется видеть в критикуемом объекте, и «критика, как это иногда бывает с ней, отыскивает зло фантастическое...». Институтский же «идеал требовал, между прочим, известной стойкости в отношениях с начальством и товариществом и безусловной честности в сношениях... Малодушие, слезливость, пустая восторженность и бесцельная экспансивность презирались. Институтки не любили никакого кривлянья и ломанья, подёргивания плечами, закатывания глаз и т. п. <...> Больше всего уважались простота, спокойствие и чувство собственного достоинства». Закрытое учебное заведение всегда ярче вычерчивает характеры, и если в младшем классе мог появиться ужасный тиран, то в старших «этой опасности не существовало, <...> к этому времени успевали сложиться понятия о честном и справедливом, товарищество успевало сплотиться и выдвинуть из себя наиболее достойных и умных. Хорошее поведение уважалось и давало право на уважение начальства...».
Да, более всего в институте ценилась и культивировалась дружба, и счастлива была девочка, которая находила настоящую подругу; товарищество было действительной нравственной силой. Чарская и вводила читателя в этот неведомый, незнакомый ему мир закрытого женского института, где царил закон справедливости и равенства, где выше всего ценились не звания, а знания — за них уважали и награждали, ленивые и разболтанные получали по заслугам независимо от происхождения. «Княжна Нина Джаваха» — так, подчеркнув свой титул, представилась при знакомстве одноклассницам героиня одноимённой повести. Несколько позже, увидев насмешливые реверансы и поклоны, попросила у одной из девочек объяснения и услышала: «Видите ли, у вас такой вид, будто вы лучше и выше нас всех... Вы титулованная особа, богатая девочка, генеральская дочка, а мы все проще... Не надо подчёркивать, знаете...» Или другой пример. В повести «Волшебная сказка» Надю Таирову, девочку из бедной семьи, осуждают и высмеивают подруги по институту за лень, за амбиции, связанные с хорошенькой внешностью, за плохую Учёбу, за дурацкие фантазии о богатом принце или богатой покровительнице, которые когда-нибудь да увидят её, восхитятся необыкновенной красотой и возьмут замуж или на содержание. И конечно, за высказывания: «Зачем же учится? Ведь это скучно». За всё это получает она неуважительное отношение многих своих соучениц и одноклассниц.
В женские институты России чаще попадали девочки из средних русских семейств, преимущественно сироты — дочери офицеров и служащих в военном ведомстве. Они понимали, что от полученных выпускных оценок, особенно от балла по поведению, зависит их дальнейшая судьба — будет ли у них рекомендация для места гувернантки либо ещё для какой-нибудь вакансии, или не получат они ничего. Оценка по поведению была важнейшей в аттестате, дисциплина соблюдалась наставниками и воспитателями строго, образование давалось прекрасное. Выпускница института обычно владела несколькими иностранными языками, получала знания по всем основным предметам, была знакома и с педагогикой, и с медициной. Ведь те, кто получил по выходе из стен института место гувернантки или домашней учительницы, должны были воспитывать и заниматься с детьми разного возраста, разных характеров: непоседливых, капризных, замкнутых, иногда, быть может, болезненных... Всё это требовало педагогических навыков, силы воли и душевной щедрости, крепких знаний и физического здоровья. Сама Чарская многие годы после института продолжала заниматься философией, историей, педагогикой, спортом.
А многие из институток позже уходили сестрами милосердия на фронт и в Русско-японскую, и в Первую мировую войну, и определённая сумма медицинских знаний давала им возможность поддерживать и выхаживать раненых, помогать врачам при хирургических операциях, они «скромно, без позы оказывали людям помощь милосердием и трудом». Лидия Чарская, описывая институтскую жизнь, не скрывает, что далеко не всех выпускниц ждёт лёгкая жизнь (прочтите её повести и рассказы — «Белые пелеринки», «Особенная», «Вторая Нина», «Сестра Марина» и многие другие). Несомненно, можно согласиться с высказыванием А. Н. Энгельгардт, что институты играли столь важную роль в деле женского образования, что можно говорить и об их историческом значении в русской жизни.
Весьма полезна для родителей, воспитателей и педагогов книжка Лидии Алексеевны «Профанация стыда» (1909), где она выступила в защиту детей от взрослых и резко осудила применение телесных наказаний в учебных заведениях. «Дети — ведь тоже люди, правда, маленькие люди, но гораздо более пытливые, чуткие, анализирующие и сознательные, нежели взрослые, даже более сознательные. Порой их гордое маленькое "я" глухо волнуется, протестует и каменеет... если посягать на их человеческое достоинство. Щадите же это детское "я", лелейте его как цветок тепличный и всячески оберегайте проявляющийся в них человеческий стыд. Потому что стыд — красота».
Чарская писала о детях и для детей и никогда не позволяла себе забавляться ребёнком как куклой, собачкой, кошкой, не позволяла играть его чувствами, осмеивать их или сюсюкать. «Детей нет, — писал польский педагог Януш Корчак, — есть люди, только с иным масштабом мыслей и чувств. Помни, что мы их не знаем...» И Чарская считала, что проблемы детской жизни так же значимы и важны, как и во взрослой жизни; их переживания могут быть весьма тяжёлыми, а конфликты запутанными и даже неразрешимыми. Очень важно помочь детям в процессе их становления, необходимо вызывать добрые чувства, поддержать их интерес к окружающему, пробуждать милосердие, любовь к истине и сострадание.
Но вернёмся всё к той же работе Чуковского. Далее по ходу своей статьи он отказывает писательнице даже в намёке на живые чувства, слова, твердя, что у неё «истёртые слова, истрёпанные образы, застарелые, привычные эффекты...». А вот спустя много лет выдающийся советский писатель, лауреат Нобелевской премии Борис Леонидович Пастернак, работая над романом «Доктор Живаго», говорил, что хочет быть читаемым всеми и старается писать просто, доходчиво, «почти как Чарская». Действительно, в её произведениях содержится многое, что трогало и открывало читательские сердца: отсутствие фальшивых интонаций, простота и правда. Ей безусловно верили, она вызывала у читателей ответное чувство и получала множество писем от своих друзей и почитателей самого разного возраста. Дети любили Чарскую, рассказывали в письмах к ней о своих жизненных ситуациях и проблемах, спрашивали совета. «Когда читаю книги Чарской, мне кажется, что я живу вместе с героями», — написала в редакцию журнала «Задушевное слово» в 1914 году 10-летняя читательница. Нередки были письма и от родителей, которые благодарили её за пробуждение совести у детей, за добрые примеры отношений между ними и детьми, за то, что она с любовью и чуткостью раскрывает мир переживаний, мыслей, идеалов детей и юношества, столь важные и для осознания взрослыми.
Итак, признание массового читателя не вызывает сомнения, но ещё более интересны персональные впечатления. И здесь мы обнаруживаем у некоторых претензии к языку Чарской. Однажды театральный критик А. Р. Кугель обронил, что у неё «полное пренебрежение к родному языку», но другие, не менее авторитетные имена противоречат этому замечанию. Вряд ли мы можем обвинить прекрасную русскую поэтессу Марину Ивановну Цветаеву в литературной пошлости или дурном вкусе. В первую же свою книгу «Вечерний альбом» (1910) она включает стихотворение «Памяти Нины Джаваха». Цветаева тонко почувствовала поэзию художественных образов Чарской.
.

..Умолкло сердце, что боролось...
Вокруг лампады, образа...
А был красив гортанный голос!
А были пламенны глаза!

Смерть окончанье — лишь рассказа,
За гробом радость глубока.
Да будет девочке с Кавказа
Земля холодная легка!

...Как наши радости убоги
Душе, что мукой зажжена!
О да, тебя любили боги,
Светло-надменная княжна!

Эти строки были написаны в Рождество 1909 года .
Далее. Совершенно не сентиментальный Леонид Пантелеев («Республика Шкид», «Пакет» и многие другие книги) на склоне лет признался: «Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, моё горячее детское увлечение этой писательницей... Я был. околдован Андерсеном и его сказками. А год-два спустя ворвалась в мою жизнь Лидия Чарская. Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал её книги, отголосок этого упоения до сих пор живёт во мне — где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны». Когда же за любовь к книгам Чарской стали его высмеивать старшие товарищи и наставники, ответил: «...любил, люблю, благодарен за всё, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже». Литературовед В. Б. Шкловский, плохо отзывавшийся об этой писательнице (в его статье 1932 года «О пище богов и о книгах Чарской» произведения её назывались «пищей для карликов»), в 1966 году всё же отметил, что она была талантливой, ведь «без таланта нельзя овладеть интересами целых поколений». Вера Панова— автор «Серёжи», «Евдокии», «Спутников» — в 1972 году написала: «...Чарская имела головокружительный успех, и теперь, поняв, как это трудно — добиться успеха, я вовсе не нахожу, что её — был незаслуженным. <...> Воздадим должное писательнице, покорившей в свой час столько сердец...» Писательница Евгения Гинзбург (известен её роман «Крутой маршрут») очень не любила критиков, уничтожавших Чарскую. «И что это за гонения? Страшнее Чарской зверя нет!... Сентиментально, видите ли. Так ведь сначала надо к сердцу детскому обращаться, а потом уж к уму. Когда-то ещё ум разобраться сможет, а сердце уже сострадать научено». Она вспоминает, что, когда читала своим детям «Сибирочку», «плакали в три ручья, нет — в четыре! Алёша старший! И Васька, маленький!» (имеется в виду младший сын Е. С. Гинзбург, писатель Василий Аксёнов. — Е. Т.).
До сих пор, желая высмеять Чарскую и уязвить тех, кто её читает, многие, даже и не знающие её произведений, любят бросить презрительно и небрежно: «истерична», «сентиментальна», «слезлива»... Да не так это! Писательница обладала редкостным даром — естественно и просто говорить о жизни, о тех положениях, иногда очень тяжёлых, в которых оказывался человек, маленький, но человек!
Чарская, с любовью и подробно рассказывая о жизни и разных ситуациях, возникавших в детских коллективах, никогда не рисовала идиллически-безмятежных картин, будь то гимназия, институт, класс, общество друзей, подруг, приятелей на отдыхе или домашний круг. Она описывает различные столкновения, но нередко выделяет одно сверхважное — конфликт одной или одного с целым классом, с сообществом. Да, есть моменты в жизни, когда надо суметь не подчиниться коллективу, группе, держащимся заодно, а сделать это очень непросто. Да, тяжело быть «одной противу всех», страшно и глубоко такое противоречие, но противостоять нужно, когда нравственный закон требует этого. Так Нина Джаваха, считая грешным по пустякам, по ребяческим выдумкам целовать крест в доказательство, что не она взяла чью-то книжечку, отказалась это делать. Она сказала подругам, что достаточно честного слова и ему надо верить. А вокруг кричали: «Как! Она ещё смеет отнекиваться, смеет идти против класса, когда весь класс решил!» Но Нина осталась тверда в своём убеждении. Лене Икониной из «Записок маленькой гимназистки» бесконечно жаль мучимого классом преподавателя, и совесть не позволяет ей следовать примеру озорных подруг. «Тридцать маленьких глупых девочек хотят раздразнить, извести одного взрослого, большого, умного человека, и вдобавок — учителя. Мне хотелось встать и сказать им, как всё это нехорошо, гадко, нечестно...» Когда же её вслед за другими вызвали к доске, она, увидев растерянные глаза Василия Васильевича, поняла, что не может, не будет издеваться над ним и прочтёт заданное стихотворение, а не то, что в голову взбредёт, как сговорились делать одноклассницы. Девочки почти возненавидели её за этот смелый и благородный поступок, объявив предательницей, устроили бойкот. Но далее по ходу повести Лидия Чарская, расширяя ситуацию, показывает читателям способность одноклассниц к прозрению, к пониманию своей неправоты и даже к признанию общей вины перед одной цельной натурой. После просьб о прощении возникают уважение и, главное, зарождается дружба, о которой так мечталось и горячо у Господа просилось. «Маленькая, одинокая душа томилась в ожидании друга, настоящего, искреннего...», и счастье улыбнулось, друг явился «не мечтательной, смеющейся лунной феей, а доброй сестрой и верным товарищем...» Героини, равно как и мы — читатели, счастливы и обретённой дружбой, и примирением.
Наделённые острым чувством справедливости, персонажи Чарской, раскаиваясь и переживая проступки, ошибки, всегда искренне, эмоционально просили прощения, а критиками обвинялись... в истерии. В статье Чуковского после иронического пересказа им сцены из «Записок маленькой гимназистки», когда одна девочка просит прощения у другой, в отношении которой совершила много подлостей, читаем мы следующее: «Маленькая девочка, калека,... целует другой руки и шепчет: "Я злодейка перед тобою". О, как, должно быть, болело, кричало, разрывалось её маленькое сердце, прежде чем в покаянной истерике она упала перед подругой на землю». Резюмирует же он следующим образом, мол, как же надо себя возненавидеть, чтобы, признав вину, просить прощения за причинённые злодейства, да ещё и приговаривать: «Ты — святая!». Пассаж Чуковского удивляет вдвойне, принимая во внимание, что сам-то учился в дореволюционной школе, когда преподавался Закон Божий и давались основные понятия христианского милосердия, покаяния и прощения. Несомненно, прав был критик Виктор Русаков, который в брошюре «За что дети любят Чарскую?» (1913) характеризует тон статьи Чуковского как «не литературный и лишённый элементарной порядочности».
Кроме институтской жизни у Чарской был ещё один излюбленный сюжет — сиротство, оставленные, покинутые, потерянные, похищенные из семьи дети. Она описывала страдания обездоленного ребёнка, историю, порой удивительную, его жизни. Герои таких её произведений, как «Щелчок», «Записки сиротки», «Сибирочка», «Приютки» и др., в скитаниях, нередко и в людских издевательствах проходят суровейшую школу жизни: холод, голод, несправедливость, унижения, жестокость недобрых и коварных людей. С одной стороны, брошенный на произвол судьбы ребёнок, а с другой — большой, непонятный, часто враждебный мир. Но Чарская никогда не оставляет без надежды на будущее своих героев, не бросает их в беде, они выдерживают испытания. «Она одной из первых, пожалуй, проявила столь пристальное внимание к нашим русским детям, попавшим в сложные жизненные ситуации...» — пишет видная исследовательница детской литературы Е. О. Путилова.
Как бы им ни было тяжело, страшно, несмотря на все унижения, на всю несправедливость обвинений, наказаний, дети и подростки у Чарской всегда «маленькие герои» и никогда не совершат дурной поступок, их нельзя заставить его совершить. Ведь в них писательницей сосредоточены высокие моральные качества: верность в дружбе, обострённое чувство справедливости, благодарности, незлобивость, уважение, кротость, честность. Они не ожесточаются, помнят, сердечно благодарны и отзывчивы на милосердие и добрые дела. В конечном счёте они-то и побеждают, потому что побеждает их душевная красота, доверчивость, бескорыстие, обаяние, вера в добро и Бога! Замечательные качества человеческой души, хотя, будучи доверчивы, мы рискуем получать удары, но, без сомнения, лишь на этом нуги мы имеем возможность обрести полноценное счастье.
Чарская будила в душах сострадание, сопереживание, раскаяние, призывала добротой, приветливостью, дружественностью размягчать холодные сердца, помогала находить и видеть хорошие черты в отверженных. Согласная с такой мыслью, русская писательница Надежда Тэффи в своих «Воспоминаниях» написала: «В каждой душе, даже самой озлобленной и тёмной, где-то глубоко, на самом дне, чувствуется присушенная, пригашенная искорка. И хочется подышать на неё, раздуть в уголёк и показать людям — не всё здесь тлен и пепел». Чарская считала и, главное, всё время говорила о том, что надо стремиться облегчить участь другого — поддержкой ли в трудный период, либо протянутой рукой в момент, когда все его покинули, или же приходом на помощь в тяжёлую минуту. Ибо, как позже скажет Марина Цветаева, увидев другого в трудном, нелепом или просто смешном положении, прыгай к нему туда, в это положение, ведь вдвоём легче выбираться. И это всегда, всегда будет вознаграждено. Поэтому-то обычно Чарская счастливо завершает свои повести: сироты находят родителей, обретают дом, благополучие, поддержку, заботу и надёжных товарищей. За это писательницу постоянно ругали, но дети-читатели всегда радовались и радуются счастливому концу как разрешению всех коллизий повествования.
Критиков раздражала экзальтированность институток Чарской, но надобно напомнить, что это была специфическая среда закрытого учебного заведения конца XIX — начала XX века. Маленьких девочек вырывали из родительского дома и на семь лет (а это немалый жизненный срок и испытание) помещали в совершенно иные условия жизни и существования. Надо было носить казённую одежду, есть не досыта, соблюдать строгий распорядок дня, спать в комнате (дортуаре), где стоят сорок кроватей с небольшими тируарами (выдвижными ящиками) для белья и личных вещей, а многим институткам за эти долгие годы ни разу не удавалось покинуть стены учебного заведения: или не было у девочки родственников, или жили они очень далеко от Петербурга и не имели средств к переезду... Не все поступившие в институт могли сразу приспособиться, выдержать и писаные, и неписаные законы жизни и распорядка в этих стенах. Должны мы помнить и о том, что тогда не было ни телевидения, ни радио, ни обильного и разнообразного чтения (книги строго отбирались начальницами институтов для библиотеки). А как пережить эти дни, месяцы, годы? Как нарушить нудную повседневность? Вот и звучат ночью рассказы о «страшном», доводящие до галлюцинаций, вот и возникал культ «обожания»: когда младшие начинают «обожать» старших учениц или учителя. Всё это вносило разнообразие в жизнь закрытого (в полном смысле слова) учебного заведения. Были там и проказы, и шалости, совершались экзальтированные поступки, иногда доходившие до неумеренности: в доказательство дружбы пробраться в лазарет к заболевшей подруге, заразиться, пожертвовать своим здоровьем. Проступки бывали с непредсказуемыми и печальными последствиями. Но ведь всё-таки ради дружбы — святого и чистого чувства!
У Чарской нередок сюжет, когда класс противостоит нелюбимому учителю и всяческими способами мучает его. То все, сговорившись, неверно отвечают у доски, то, не разжимая рта, мычат во время урока, а то втыкают булавку в учительский стол или в стул. Подобное разоблачалось, а совершившие проказы карались. Девочку могли оставить стоять без фартука посреди школьного коридора, чтобы все видели и знали о её проступке, могли лишить обеда или ужина, оставить без десерта или сладкого, а самым суровым наказанием было исключение из института (надо не забывать, что почти для всех учёба в нём являлась единственной возможностью получить бесплатное образование). Всё правильно: совершено преступление, получено и наказание. Но Чарская, для которой жизнестроительность, лирико-философское описание жизни и выработка позиции в ней были важнейшими вопросами, считала это недостаточным и главнейшее видела в моменте покаяния, т. е. в осмыслении проступка, последовавшего за ним наказания и в изменении поведения. В повести «Люда Влассовская» должны исключить из института ученицу старших классов Марусю Запольскую, которая воткнутой булавкой попыталась отомстить учителю за кол, поставленный подруге.
Все одноклассницы ей сочувствуют, переживают, ведь она из бедной семьи школьного учителя и вряд ли сможет где-то ещё учиться, ругают преподавателя, который более всех виноват в ситуации. И тут узнаётся, что он тяжело болен, началось воспаление, и ему могут ампутировать руку. Все, и особенно сама Маруся, ввергнуты в бездну переживаний, слёз, раскаяния. Она перестаёт и думать о грозящем исключении: «Пусть исключают, лишь бы он не остался калекой!» Перед иконой даёт обет за обетом: и поехать на богомолье, и отслужить молебен, и множество других. «Господи, не допусти! Смилуйся надо мною, Господи!» — шепчет в отчаянии Маруся. И к счастью, всё обошлось, учитель выздоровел, наступает день урока, где его встретили бурей восторга, и на волне душевного подъёма произошло общее примирение и взаимное прощение. Сильны были страдания, жарки молитвы девушек, и тем сильнее их ликование, восторг, всеобщая радость. Эта «всеобщность» укрепляла дружбу, чувство товарищества и ответственности за свои поступки и перед Богом, и перед людьми. Покаяние как важнейший христианский мотив всегда явственен в произведениях Чарской.
Лидия Алексеевна до самой своей смерти была прихожанкой Никольского собора и никогда не скрывала своей веры в Бога: «Я — религиозный человек и от души говорю, как буду говорить до самого моего последнего вздоха: награди Вас Господь за всё, за всё, сделанное Вами для меня» — это из её письма 1926 года к Ф. К. Сологубу. А на первых же страницах повести «Дурнушка» читаем: «Я религиозная по натуре (мой отец внушил мне с первых лет детства любовь к Богу) и в дни скорбей и радостей всегда обращалась к Великому помощнику».
Чарской созданы произведения и открыто религиозного содержания. Она одной из первых в истории детской литературы популярно изложила жизнеописание преподобного Сергия, игумена Радонежского. Книга «Святой отрок» (ранее выходила под названием «Один за всех») — дивный рассказ о мальчике Варфоломее, впоследствии великом русском святом Сергии Радонежском, основателе Троице-Сергиевой Лавры, откуда после молитвы каждый уходит «с новым, просветлённым чувством, уносит с собою сладостное умиротворение, как целительный бальзам, врачующий больную душу, дающий крепкую, бодрую веру и тихую радость и надежды на светлое будущее».
Увлечённость историей отчизны позволила Чарской запечатлеть некоторые события в ярких, живых картинах и образах. «Грозная дружина», «Паж цесаревны», «Крещение Руси», «Царский гнев», «Евфимия Старицкая», «Смелая жизнь», «Газават» — вот лишь небольшой перечень её произведений, связанных с прошлым нашей Родины. Борис Васильев, автор известных произведений («А зори здесь тихие», «Не стреляйте в белых лебедей», «Завтра была война»), писал, что восторг перед историей родной страны и первые уроки любви к ней лично он «получил из "Грозной дружины", "Княжны Джавахи", "Дикаря" и других повестей» Лидии Чарской.
Её книги, конечно же, защищали устои тогдашнего строя и служили воспитанию верных царю и российскому Отечеству граждан. Именно это в первую очередь и послужило резкому отвержению писательницы либерально-демократической дореволюционной критикой, а позже — советской. Чуковский всё в той же статье продолжает зло насмешничать: «...недосягаема Чарская в пошлости патриото-казарменной... Недаром Главное управление военно-учебных заведений так настойчиво рекомендует её "Княжну Джаваху" в ротные библиотеки кадетских корпусов: её книги — лучшая прививка детским душам казарменных чувств». Вот что, оказывается! Патриотизм, то есть любовь к Родине, своему отечеству, определяется Чуковским как черта пошлая, плохая, которая, видимо, не нужна ни гражданам, ни обществу. С мнением маститого критика согласна и наша современница из Санкт-Петербурга Е. Щеглова: «Нынче Чарскую любят за трогательную верность старым моральным устоям, <...> за проповедь нравственности и порядочности, за слезливость, которой стандартная детская книга боялась как огня. <...> Ей вполне удалось доказать незыблемость мещанского вкуса». Трудно, да и невозможно согласиться с этим высказыванием.
В начале XX века некоторые критики, недовольные популярностью книг Чарской, считали, что успех её — из-за отсутствия «настоящей» детской литературы в России, и любимы произведения этой писательницы в основном детьми чиновников и мещан, а в интеллигентных семьях не читаются. Но вот несколько высказываний, подтверждающих, что книги Чарской входили в круг детского и юношеского чтения весьма многих русских деятелей культуры, притом из разных социальных слоев и с разным культурным уровнем. Однажды, в 20-х годах, М. Ф. Андреева, близкая к социал-демократическим кругам актриса, увидела на складе оставшиеся там с дореволюционных времён книги тогда уже запрещённой Чарской. «Подумать только — всё это я когда-то читала, даже нравилось, честное слово!» — сказала она. Известный драматург А. П. Штейн, автор пьес «Весна двадцать первого», «Флаг адмирала», «Персональное дело», признаётся, что в начале 20-х, будучи подростком, для утверждения собственной взрослости провёл чистку своей детской библиотечки и «уничтожил несколько повестей Лидии Чарской и Клавдии Лукашевич, те самые, которые ещё недавно обливал слезами. <...> Не без грусти перелистал любимые когда-то журналы», и кинул в огонь комплекты «Золотого детства» и «Задушевного слова». Жена певца А. Н. Вертинского — Лидия в своих «Воспоминаниях» отметила, что в детстве начиталась книг «писательницы Лидии Чарской, откуда почерпнула немало сведений о проказах воспитанниц пансиона... Весь этот год я вела дневник».
Влияние Чарской казалось опасным и для зарождавшейся советской литературы. В 1920— 1930-е годы, чтобы унизить и уничтожить литературного противника, лишь надо было написать, что он-де работает «под Чарскую». В 20-м году вышла в свет «Инструкция политико-просветительского отдела Наркомпроса о пересмотре каталогов и изъятии устаревшей литературы из общественных библиотек». Подписанный Н. К. Крупской перечень авторов, не дозволявшихся к чтению, был велик и состоял из нескольких томов. В него входили имена Аксакова, Андерсена, Достоевского, Флобера, Шекспира и, конечно же, Чарской. Её книги уничтожались, и, к сожалению, на сегодняшний день в России нет ни одной библиотеки, ни одного библиотечного коллектора, где была бы полная подборка её произведений. В какой-то степени книги писательницы были сохранены частными библиотеками, короткое время функционировавшими в период нэпа, и в 1923 году «библиотекари отмечали, что девушки предпочитают сентиментальные повести Л. Чарской». Во многих семьях дети читали чудом сохранившиеся с дореволюционных времён её книги и доверяли свои мысли теперь уже не в письмах к писательнице, а чаще своим дневникам: «читали мы дореволюционную детскую литературу, конечно, Чарскую...» Это из дневниковых воспоминаний о детстве и юности женщины, родившейся много позже Октябрьской революции — в 1928 году.
Итак, имя Чарской оказалось под официальным запретом, книги не переиздавались, изымались из школьных и публичных библиотек, уничтожались. Об этой «подпольщице» довольно озлобленно с трибуны I Всесоюзного съезда писателей выступили и всё тот же К. И. Чуковский, сказавший: «Чарская отравляла детей сифилисом милитаристических и казарменно-патриотических чувств», и С. Я. Маршак: «"Убить" Чарскую, несмотря на её мнимую хрупкость и воздушность, не так-то легко. Ведь она до сих пор продолжает жить в детской среде, хотя и на подпольном положении». Популярность Чарской была названа дешёвой и случайной, сама она обвинялась в проповеди фальшивой героики и патриотизма. Чуковский продолжал повторять, что писательница эта представляет своими творениями «банальность, вульгарность, тривиальность, безвкусицу, фарисейство, ханжество, косность...».
В годы после Октября 1917 года Лидия Алексеевна жила очень тяжело, была больна туберкулёзом. Об этом узнал Фёдор Кузьмич Сологуб, возглавлявший с 1925 по 1927 год секцию детской литературы в Ленинграде, и решил написать о ней статью, чтобы после публикации гонорар отдать Чарской, но главное — поддержать морально, поскольку положение известной писательницы было ужасным. Статью Сологуба понесла в журнал «Звезда» секретарь детской секции В. П. Калицкая (первая жена писателя Александра Грина). Каково же было её изумление, когда редактор Л. Н. Сейфуллина, вытаращив глаза и страшно покраснев от негодования, проговорила: «Чтобы я ... статью Сологуба ... о Чарской?..»
Конечно же, статья эта не увидела свет, а в ней Сологуб, полемизируя с теми, кто третировал Чарскую, писал: «Критика совершенно не поняла её, увидев в ней только восторженность и не угадав смысла, <...> легкомысленно осудила одно из лучших явлений русской литературы. Популярность была вполне заслужена Чарскою <...>, энергичен и твёрд её стиль. <...> Понятно недоброжелательное отношение русской критики к Лидии Чарской. Уж слишком не подходила она к унылому ноющему тону русской интеллигентской литературы. Чеховские настроения, упадочные фантазии, декадентские и футуристические странности, болезненные уклоны, свойственные дореволюционной буржуазии и интеллигенции, — от всего этого было далеко жизнерадостное, энергичное творчество Чарской. Русская художественная литература на все лады тянула одну и ту же волынку: "Мы с тараканами", а Чарская уверенно говорила подросткам: "А мы хотим великих дел, подвигов, опасностей, катастроф во имя высшей социальной справедливости"». Этическую ценность её произведений Сологуб видел в уважении, с каким писательница относится к детям. «Чарская имела большую дерзость сказать, что дети не нуждаются в исправлении от взрослых», и более того, «сами взрослые воспитываются и исправляются детьми». Вот такой отзыв из уст известнейшего писателя начала XX века — эпохи, которую в культуре принято называть Серебряным веком.
Проницательность оценки Ф. К. Сологуба были неожиданно подтверждены художницей и писательницей Еленой Яковлевной Данько, также работавшей в Секции детской литературы и нисколько не симпатизировавшей Чарской. В статье о её творчестве, написанной в 1934 году, Данько огорчается, что пионеры, несмотря на запреты и рекомендации, всё-таки увлечённо читают книги этой писательницы, и добавляет, что им нужны совсем другие, близкие к современной жизни и обстоятельствам произведения, которые не уводили бы их в мир глупых и фальшивых мечтаний. Рассуждая об этой тяге к произведениям Чарской и призывая бороться с ней, она приходит к выводу, что эту проблему не разрешить «окриками и вылавливанием "запретных" книг из школьных столов. Эти меры вызывают враждебную восторженность ребят. Книги Чарской, спустившись в подполье, становятся ещё более соблазнительными». Но к чести Е. Данько, следует сказать, что она, пытаясь объяснить, почему же ребята тянугся к произведениям Чарской, даёт прямолинейный и верный ответ: эти книги несут «героику, сильные чувства и смелые жесты ярких волевых личностей, вступивших в борьбу с обстоятельствами». Как это точно! Действительно, Чарская уловила главное — потребность читателя в героике, романтике, в увлекательных сюжетах, в победе правды и справедливости.
Начиная с декабря 1917 года, когда прекратило своё существование «Задушевное слово», не допечатав последнюю повесть Чарской «Мотылёк», она уже никогда не печаталась. И в 20-х ей удалось под псевдонимом Н. Иванова выпустить 5 книжечек для малышей («Пров-рыболов», «Балаганчик» и др.).
К концу жизни она находилась в полном официальном забвении и презрении, но старалась не унывать, несмотря на отчаянное положение. Да, она была лишена права писать и публиковаться, подвергалась остракизму власти предержащей, но читатели её помнили, и нередко девушки приходили к любимой писательнице за книгами и с желанием оказать хоть какую-то помощь. Её книги, даже и тайно читаемые, оставались любимы людьми различного возраста и положения — детьми и взрослыми, безымянными поклонниками и известными литераторами.
Жила она бедно, если не сказать нищенски. «Худая, бледная, в соломенной шляпке с цветами, из-под которой смотрели серые детские глаза», была всегда одета в длинное серое пальто, служившее ей и летом и зимой. Уйдя из театра, получала невероятно крохотную пенсию, на которую невозможно было прожить. Она признавалась: «Я бы ни за что не ушла из театра, но меня сократили по возрасту», а было ей в ту пору около 50 лет. Проживали они с мужем на Разъезжей улице, д. 7, в маленькой двухкомнатной квартирке, куда поднимались по чёрной лестнице и оказывались сразу на кухне. Её второй муж, Владимир Николаевич, был также болен туберкулёзом и скончался раньше Чарской. Видимо, ей не была известна судьба сына, но от неизвестности страдают не меньше.
Правды ради добавлю, что Чуковский однажды включил имя Чарской в список писателей, нуждающихся в материальной помощи, но как! В его «Дневнике» читаем запись от 5 сентября 1922 года: «Вчера познакомился с Чарской. Боже, какая убогая! Дала мне две рукописи — тоже убогие! Интересно, что пишет малограмотно. Или она так изголодалась? Ей до сих пор не дают пайка. Она, автор 160 романов, и не удостоилась. ... Бормочет чепуху и, видно, совсем не понимает, откуда у неё такая слава». Во-первых, ни одно из писем, хранящихся в архивах, не подтвердили наблюдений Чуковского об её якобы безграмотности, писала она без ошибок. Во-вторых, обращает на себя внимание неоправданный сарказм, ирония, а также нескрываемая зависть: и убогая, и малограмотная, и бормочущая чепуху, и не удостоившаяся съестного пайка 47-летняя авторша 160 (как видим, нарочито преувеличенная цифра) романов... и с такой-то славой! Да, в этой записи Чуковского, безусловно знавшего, что у Чарской за пять минувших лет не было опубликовано ни строчки, чувствуется не дающая покоя ревность нового хозяина жизни. Надо бы остановиться и на ответном письме Лидии Алексеевны, в котором она благодарит критика, внёсшего её фамилию в хлебный список. «Глубокоуважаемый Корней Иванович! Нет достаточно слов, которыми я могла бы выразить Вам мою искреннюю сердечную благодарность за то, что Вы сделали для меня в этот ужасный год. ... Я впервые почувствовала, узнав о ваших хлопотах, что свет не так уж плох, раз на земле живут такие светлые люди, как Вы и Вам подобные...» Эти слова подчёркивают высокую нравственность Чарской, сумевшей многое понять и простить именитому (и сытому) оппоненту.
В 1935 году Литфонд выделял ей два раза пособие (июль — 150 рублей и сентябрь — 100 рублей), чуть позже оформили, как тяжелобольной и умирающей, постоянное пособие в 100 рублей до конца 1936 года. Когда она умерла, девочки-читательницы пришли проститься с нею: гроб стоял на столе, а в комнате не было абсолютно ничего — ни стула, ни единой книги, ни рукописи, стены были пустые...
Скончалась Лидия Алексеевна Чарская 18 марта 1937 года и похоронена на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга. В конечный путь её проводили известная фольклористка и педагог Ольга Иеронимовна Капица, русский писатель Михаил Михайлович Зощенко и его жена Вера Владимировна, которая безумно любила книги Чарской. Будем надеяться, что их участие и доброта хоть как-то скрасили последние годы её жизни.
Могила Чарской (уч. 147) сохранилась и находится недалеко от часовни Блаженной Ксении Петербуржской. Огорожена она решёткой, на которой висит дощечка со стихами покойной, на могильном холмике — металлический крест с надписью «Чарская Лидия Алексеевна. 1875—1937. Артистка, писательница». Могилу посещали и оберегали те, кто любил и верил её книгам. Помянем и мы рабу Божию Лидию и попросим даровать ей Царствие Небесное!
В 1990-м впервые после революции была опубликована «Княжна Джаваха», позже и другие произведения (к сожалению, лишь детские) — «Сибирочка», «Щелчок», «Записки маленькой гимназистки». Думаю, что книги писательницы привлекали и привлекают внимание не только приключениями, но своей внутренней энергией, драматизмом и эмоциональностью. Сегодняшнему читателю они интересны и реалиями прошлого, и описанием той, ушедшей от нас жизни. Имя Чарской теперь включается в энциклопедические словари. Литературоведы и критики начинают заново прочитывать и анализировать тексты писательницы. «Героини Чарской наполнены сложными переживаниями и несут черты, напоминающие взрослых героинь Достоевского нервозностью, склонностью к самоанализу» (Р. Зернова и Е. Путилова). «Чувство гордости за Россию живёт в сердце её героинь, занимательность сюжета, сложные и рискованные ситуации на грани жизни и смерти, хорошая русская речь...» (С. А. Коваленко). «Стремление воспитать веру в светлое начало в мире, любовь к труду, привить... простые и вековые моральные нормы— не убей, не укради, возлюби ближнего своего... Да, простой язык, бесхитростные сюжеты... но подобная литература не второсортна. Она просто иная» (Ст. С. Никоненко). Писатель В. А. Приходько, высоко оценивавший творчество Чарской, писал, что одной из её задач было стремление пробудить сострадание, дабы, формируя душу, в конечном счёте «помочь личности выйти на дорогу разума, добра, справедливости». Чарская поддерживала «священное пламя любви к родине» и стремилась пробудить «любовь к добру и истине, сострадание к бедным» (Е. О. Путилова).
Итак, мы видим, что отношение критиков к творчеству Чарской менялось. Традиционная нравственно-христианская точка зрения решительно расходилась с революционно-авангардистской, в свою очередь эволюция собственно советской критики также меняла трактовки и оценки произведений писательницы, переходя от категорического их отрицания к более взвешенным или даже положительным отзывам. Нам со школьной скамьи внедряется стереотип, приходит к выводу литературовед В. В. Учёнова, что лишь «классики — это превосходно, а то, чем жила литература кроме них, — серо, бесталанно, убого, имеет в лучшем случае лишь узкоспециальное, а не общекультурное значение». Но это, конечно, не так. Негативная оценка творчества Чарской — яркий пример мифотворчества литературной критики. Сегодня интересно по-новому взглянуть на наследие этой писательницы, определить её вклад в отечественную культуру. Литературоведческая наука, обладая историческим великодушием, позволила вернуть творчество Л. Чарской в русскую культуру и читателю. Прошли десятилетия, и Лидия Алексеевна вернулась к нам, чтобы жить в читательском знании и сознании. Книги её стали выходить и до сего дня выходят большими тиражами.
( Примечание: Вероятно, эта новая волна популярности творчества Лидии Чарской породила соблазн у некоторых издателей «улучшения» её переизданий. Это выразилось в своего рода эпидемии переименования произведений писательницы. К примеру, повесть «Лишний рот» вдруг превратилась в «Новую семью» (составитель В. Зоберн. Изд-во Русская миссия, 2005), а известнейшие «Записки институтки» — в «Павловских затворниц» (2005). Эти же «Записки...» выпущены издательством «Отчий дом» под названием «Под сенью старого сада» (2002), а издательством «Захаров» как «Начало жизни» (2002). То же издательство «Русская миссия» выпускает произведения Л. Чарской в литературной обработке В. Зоберна, меняющего названия рассказов и повестей. Так, «Люда Влассовская» становится «Выпускницей», «Вторая Нина» — «Горянкой», «Волшебная сказка» — «Ледяным домом» и т. д. и т. п. Очевидно, что перед нами не только нарушение авторского права (тем более что за писательницу некому вступиться), но и издательской этики — если читатель не заглянет под обложку, он всерьёз может предположить, что покупает новую, неизвестную книгу Чарской. Точно так же вводятся в заблуждение и потенциальные исследователи, поскольку в библиографических списках появляются неведомые ранее названия. Весьма возможно, что эти новации вызваны самыми лучшими побуждениями, стремлением «осовременить» наследие Лидии Алексеевны, угодить «духу времени», но ей-Богу, лучшее — враг хорошего.)
Теперь мы можем, не боясь ничьего осуждения, читать их и давать собственную оценку художественным произведениям писателей, некогда вычёркиваемым из общекультурной памяти.
Перед вами, дорогие читатели, первая книга трилогии, которая не издавалась в России более 90 лет, но мы надеемся, что время не погасило интереса к нашему общему прошлому!

@темы: статьи, Чарская

---

Л.Чарская "Дикарь". Иллюстрация к Главе VI

[telwen]

Л.Чарская "Дикарь". Иллюстрация к Главе VI

- Змея!- громко, на весь двор, завизжала перепуганная девушка...

Большая картинка:

@темы: Чарская, иллюстрации, Дикарь, Задушевное слово, Чесноков

---

Л.Чарская."Дикарь" ГЛАВА V , ГЛАВА VI

[telwen]

ГЛАВА V.
Бессердечный.

— Сегодня в одиннадцать назначен консилиум, — произнес Петр Николаевич,— и мы узнаем, каких перемен можно ожидать в здоровье Нии. Я думаю, мальчики, вы не уйдете из дому, пока доктора не произнесут своего приговора над вашей бедной сестренкой
— Конечно, папа, — ответили отчиму Никс и Левушка.
— А где же Дима?
— Я его не видел с утра. Он или ушел в лес или уплыл на маяк к старому Капитонычу, — высказал свое предположение Никс.
— Или отправился в город, — добавил, вторя старшему брату, Левушка.
— Удивляюсь, как это Вадим не интересуется Ни, которой вчера было особенно плохо, — строго взглянув поверх золотого пенсне, снова обратился Петр Николаевич Всеволодский к обоим мальчикам.
На это не мог ничего ответить ни изящный пятнадцатилетний Никс, своим хрупким изнеженным и надменным видом напоминавший юного лорда, ни двенадцатилетний Левушка, добродушнейшее создание, нимало не похожий на своего изящного брата. Но несмотря на свою неуклюжую, мешковатую фигурку, на нос, похожий на картофелину, и на расплывчато-круглое лицо, Левушка Стоградский, тем не менее, обладал чем-то таким, что делало его много лучше и обаятельнее красавчика Никса. Это необъяснимое обаяние мальчика так и сквозило в его ясных, голубых глазах и в его добродушной улыбке, милой и светлой, как у маленького ребенка. Сейчас, однако эти ясные голубые глаза выражали смущение поступком брата. Ему безгранично хотелось как- нибудь оправдать Диму. Он, было начал лепетать что-то, но отчим сразу оборвал его.
— Полно тебе великодушничать, Лева, Божье ты дитятко. От твоего заступничества нимало не переменится мое мнение о Вадиме. И не трать попусту, красноречия, Лева... Каким бы...
Но Петру Николаевичу не пришлось докончить начатой фразы.
Из комнаты на террасу, где он находился сейчас с обоими мальчиками, вышла молодая еще женщина в легком батистовом пеньюаре. Её усталое лицо хранило на себе отпечаток многих бессонных ночей, а глаза, окруженные синими кольцами, были подернуты невыразимой печалью.
— О, Пьер — проговорила она,— если с Ни случится что-либо ужасное, я не вынесу, не переживу. Ты знаешь, мой друг, что значит для меня потерять эту девочку!
— Бог милостив, Юлия. Успокойся, дорогая. Рано еще приходить в отчаяние. Подождем, что скажут доктора. Остается уже не долго ждать их приезда.
Белокурая с пышными волосами голова Юлии Алексеевны Всеволодской отделилась от плеча её мужа, и залитые слезами глаза обратились в сторону притихших мальчиков.
— Никс, Лева... молитесь, дети за нашу Ни, за нашу страдалицу, — прошептала она, протягивая обоим сыновьям руки.
Одну из этих бледных, выхоленных рук с длинными, нежными, унизанными кольцами пальцами толстенький Левушка в тот же миг покрыл слезами и поцелуями. Другую, изысканным, точно заученным движением, хрупкий и изящный Никс поднес к своим губам.
— Но где же Дима? Я не вижу Димы... — неожиданно заволновалась Юлия Алексеевна, окидывая прищуренными, близорукими глазами террасу.
— Его опять нет. И что же удивительного в этом ? Пора, кажется, привыкнуть к хроническим исчезновениям нашего Вадима,— сказал, пожав плечами, Петр Николаевич.
— Да, но не теперь... Не сегодня, когда Ни в опасности, когда жизнь её висит на волоске...
— Боже мой, неужели же ты думаешь, что наш Вадим действительно любит кого-нибудь, кого-нибудь жалеет? Неужели ты еще надеялась встретить хоть каплю сердечности у этого мальчишки? Ты постоянно находила в нем какие-то несуществующие достоинства, какие-то рыцарские наклонности, а, между тем, я убеждаюсь с каждым днем, что этот мальчик положительно бессердечен.
Юлия Алексеевна хотела возразить мужу, хотела защитить в его глазах, оправдать хоть немного этого безалаберного Димушку. Но ей не пришлось сказать ни слова в защиту Димы.
За дверью террасы послышались мерные удары копыт по вымощенному двору усадьбы и, мягко шурша резиновыми шинами, к крыльцу дома подкатила коляска, высланная час тому назад на пароходную пристань за приехавшими из Петрограда докторами. Всеволодские поспешили им навстречу.

ГЛАВА VI
Опять провинился.

Спустя полчаса к заднему кухонному крыльцу с узелком в руке и с телом убитой змеи, перекинутой через плечо, подходил Вадим.
Еще там, в лесу, Дима вспомнил, что сегодня к двенадцати доктора должны быть у Ни, и чтобы скорее узнать об их приговоре, чтобы скорее добраться до дому, он выбрал самый короткий путь через колючий шиповник, целые заросли которого находились между лесом и «Озерным».
Такое путешествие не могло пройти бесследно. Колючий терновник разодрал синюю матроску и исцарапал лицо и руки Вадима. И он очень мало походил теперь на благовоспитанного юношу из дворянской семьи.
Горничная Паша, выскочившая на крыльцо навстречу этой подвигавшейся к дому истерзанной фигуре, вдруг остановилась, как вкопанная. Яркий румянец, пылавший у неё на щеках до этого момента, неожиданно сменился смертельной бледностью.
— Змея! — пронзительно и громко на весь двор завизжала испуганная девушка и бросились вон в сторону.
Из кухни выбежали кухарка, прачка и судомойка и с перекошенными от страха лицами заголосили на разные голоса:
— Змея! Батюшки светы! Никола Милостивец! Змея! Мать святая Богородица! О, Господи! Господи! Господи!
Напрасно Вадим, стараясь успокоить всех четырех обезумевших от страха женщин, кричал во все горло, что змея уже мертва и потому не представляет никакой опасности. Никто не слушал его. Шум, крик и вопли продолжались до тех пор, пока Петр Николаевич, а за ним Никс и Левушка не выбежали на крыльцо. Это случилось как раз в то время, когда Дима, желая доказать полную безвредность змеи, изо всей силы швырнул мертвую гадину на пол к ногам Паши, которая в ответ на это разразилась новым отчаянным визгом.
Но этот визг был немедленно заглушен строгим голосом Петра Николаевича:
— Это что еще за новости! Что за дикие шутки? Откуда ты добыл эту падаль, и для чего? Чтобы пугать мертвой гадиной кухарок и горничных? Ты с ума сошел! Шутить так глупо, да еще в такое время, когда твоя сестра борется со смертью, когда каждый шум, каждое громко произнесенное слово может ухудшить её положение...
Тут Всеволодский шагнул к Диме, глядевшему на него взглядом ¬¬¬затравленного зверька и не попытавшемуся даже оправдаться во всем случившемся. Дима молчал. Молчал и тогда, когда Петр Николаевич схватил его за плечо и, с силой тряхнув, потащил на крыльцо, а оттуда в сени.
Как во сне промелькнули перед Димой испуганные лица братьев, прижавшихся один к другому в кухонном коридоре, и еще чье-то лицо, взглянувшее на него печальными, заплаканными глазами.
— Тс... Тише, ради Бога, тише!— прозвучал чуть слышный тревожный шепот его матери, — они совещаются у тебя в кабинете, Пьер...
Но тот, казалось, в эти минуты позабыл о больной и о консилиуме.
— Полюбуйся на своего сына! Его дикие выходки переходят все границы. Это прямо невозможно, я должен его; примерно наказать... — стараясь говорить возможно сдержаннее, ронял сквозь зубы Петр Николаевич.
— Ради Бога, перестань, Пьер, мне больно слышать...— прозвучал снова замирающий шепот его жены.
Но на этот раз ни Всеволодский, взбешенный до последней степени поступком пасынка, ни сам Дима уж не слышали его. Открылась какая-то дверь, пахнуло затхлостью и пылью. И через минуту она снова захлопнулась за худой, высокой Фигурой отчима...
Дима очутился в крошечной каморке с оконцами во двор и с полками вдоль стен; на полках стояли какие-то ящики и корзины.
— Ага... меня заперли в кладовую... Заперли, как мальчишку! А за что? За что? За что? Разве я виновен, что они там кричали и своим криком могли напугать Инночку? Как несправедливо! Как ужасно несправедливо! И за что же?
Так рассуждал Дима, стоя перед закрытой дверью и пробуя прочность задвижки своими сильными, крепкими руками.
Дверь была слишком прочна, чтобы поддаться усилиям Димы. Но быть запертым, как мышь в мышеловке, совершенно не входило в намерения Димы. Во-первых, ему хотелось узнать, что скажут доктора о состоянии здоровья Ни. Во-вторых, необходимо было сбегать в город и проучить Сережку, чтобы раз навсегда отучить его обижать Машу. И, в-третьих, подобрать цветы, оставшиеся там у крыльца, и, приведя их в порядок, поставить в комнате больной Ни. А кстати, захватить и «трофей» — мертвую змею, валяющуюся, по всей вероятности, там у крыльца. А «он»— так называл Дима за глаза отчима, тогда как в глаза обращался к нему, называя по имени и отчеству,— а «он» помешал ему, сделать все это, лишив свободы. И Дима еще глубже возненавидел человека, который заменял ему отца.
Отец! При воспоминании о нем лицо Димы проясняется. И милое детское выражение сменяет недавнюю горькую усмешку этих суровых глаз. Сейчас мальчику, как живой, представляется покойный отец. Его крепко сколоченная мускулистая Фигура, львиная грива густых, курчавых волос совсем таких же, как волосы самого Димы. И это ласковое отношение ко всем детям вообще и в частности к нему, Диме, который считался любимцем капитана. Ни в чем не стеснял его добрый, милый папа. Он даже как будто поощрял в нем самостоятельность и жажду независимости и свободы... Дима даже больше нравился папе, чем шаркун Никс с его медленными, точно рассчитанными движениями, или чем безличный, хотя и добренький Девушка. Он, милый папа, надеялся на Диму и часто говаривал: — Этот поддержит наше славное морское прошлое, этот уже настоящий моряк.
Ах, как Дима бывал благодарен дорогому папе за эти слова! И хотя Дима и не умел выражать своих чувств, но в душе любил своего отца беспредельно. И когда молодая Юлия Алексеевна после смерти мужа избрала себе второго спутника жизни, Дима, единственный из всех детей Стоградских, не влюбил этого человека, тоже далеко не злого и часто даже нежного к своим пасынкам. Тут Дима совсем отдалился от родных и только с Ни, которая бесконечно любила своего никем не понятого брата, у него оставались добрые, дружеские отношения.
О ней он думал и сейчас, думал неразрывно с мыслью об отце. Теперь все желания Димы сводились к тому, чтобы узнать что-либо про сестру.
Он стал напряженно прислушиваться, но — увы!— ничего определенного до его слуха не доходило. Гремели ножами в столовой; прислуга хлопотливо бегала по коридору, куда выходила дверь кладовой, но слов не слышно было.
«Завтракают верно. Кончился консилиум», — соображал мальчик и снова замер в тоске и печали, поникнув курчавой головою.
Прошло не мало времени; до его ушей, наконец, долетели звуки лошадиных копыт и шум тронувшейся со двора коляски.
Вадим кинулся к маленькому оконцу и увидел уезжавших докторов. Почти одновременно с этим хорошо знакомые шаги ненавистного Диме человека прозвучали в коридоре. Щелкнула задвижка у двери, и на пороге появился Всеволодский.
— Вадим, — произнес он ледяным голосом, оправляя обычным жестом золотое пенсне, — ты очень провинился сегодня, но, в виду счастливого исхода, я прощаю тебе твой глупый мальчишеский поступок. Профессор сделал прокол в боку Ни и выпустил оттуда накопившийся гной. Теперь страшная опасность миновала, и девочка будет жить. Ступай к матери! Никс и Лева уже с него. Порадуйся вместе с ними.
«Будет жить... Ни будет жить... Ни выздоровеет,— словно запело на разные голоса в душе мальчика. Он даже не нашел, что сказать отчиму в ответ на принесенную им радостную весть.
А тот уже смотрел на него испытующим взглядом.
— Ты, кажется, совсем не рад счастливому известию, Вадим? — с усмешкой спросил отчим мальчика.
Тяжелый, хмурый взгляд был ответом на эту усмешку. И Дима, молча, следом за отчимом пошел на террасу.
Там он увидел в кресле свою мать, а по обе её стороны — Никса и Леву. Юлия Алексеевна тихо плакала, закрыв лицо платком. Это были слезы счастья, вызванные избавлением от смертельной опасности её девочки. Никс и Левушка успокаивали ее поцелуями и нежными, ласковыми словами. При появлении Димы она издали протянула ему руки и, глядя блестящими сквозь слезы глазами на сына, произнесла еще вздрагивающим от волнения голосом:
— Поди сюда, Дима!.. Ты слышал, какая у нас радость? Ни лучше... Наша Ни будет жить... Она уже дышит ровнее и свободнее после сделанной ей операции. Поцелуй же меня, мой мальчик!
Вадим выслушал от слова до слова все, что сказала мать, но не двигался с места. Ах, он совсем не привык к поцелуям и ласкам! Он не умеет ни целовать, ни ласкаться даже к тем, кого любит. Он только взглянул на мать блестящими глазами и снова потупил их. И тут только заметила Юлия Алексеевна рваную одежду, исцарапанные руки и бледное лицо сына.
— Боже мой, Дима, с кем ты подрался, кто привел тебя в такой вид?
Но Дима молчал по-прежнему. Только грудь его тяжело поднималась и глаза по-прежнему смотрели исподлобья, как у затравленного зверька.
И вдруг он увидел то, чего вовсе не ожидал видеть. Его ландыши, его дивные ландыши, принесенные им в подарок Ни, лежали в развязанном узелке, небрежно брошенном на стол террасы, и безжалостно сохли под горячими лучами полдневного солнца. Диме захотелось крикнуть от обиды за пропавшие цветы, которые он собирал для Ни с такой любовью. Но чтобы не показать присутствующим обуревавшего его недоброго чувства, он как-то боком рванулся к двери и в один миг исчез за нею.
— Но он совсем дикий! Что с ним такое?.. Он не радуется как будто выздоровлению нашей крошки... Как будто совсем чужой и далекий,— прошептала в смущении Юлия Алексеевна и печально, растерянно взглянула на мужа.
Но тут Никс поспешил загладить поступок брата. Обменявшись с отчимом неуловимым, но значительным взглядом, он принялся целовать руки матери и стал осторожно своим платком вытирать оставшиеся на её ресницах слезы.
Левушка поспешил подражать брату, и оба добились того, что успокоенная Юлия Алексеевна улыбнулась снова. К чему ей было огорчаться, когда её милая Ни будет жить, а эти два чудесные, славные мальчика так горячо привязаны к ней и с таким избытком вознаграждают ее за невнимание к ней со стороны дикого, грубого Димы.

Ну что, в четверг ,видимо, дальше будет.В крайнем случае в субботу.

@темы: текст, Чарская, Дикарь, Задушевное слово