ЗДЕСЬ И ТАМ. Стихотворение ЛИДИИ ЧАРСКОЙ

[change-ange]

Февраль 1917-го. Почти три года идет Первая мировая война. В этом, может не очень ритмичном и складном, стихотворении слышна усталость писательницы - обычного человека от окружающих ее событий. Оно совсем не похоже на ее бодрые патриотические стихи прошлых лет.

ЗДЕСЬ И ТАМ
Стихотворение ЛИДИИ ЧАРСКОЙ



Тишина... полумрак... фимиам и лампады,
Лик Христа, озаренный сияньем огней...
Здесь все полно таинственной, тихой отрады,
Чуждой ныне десяткам милльонов людей.
Здесь все кротко и мирно... Здесь тишь и лампады...
Здесь священное пенье молитв и псалмов...
А у «них» там сейчас — разрываясь, снаряды
Вырывают у родины лучших сынов.
И жужжат неустанно, как жуткие шмели,
Смертоносные пули, трещит пулемет,
И под вой неумолчной и грозной шрапнели
В бой кровавый за ротою рота идет,
Покрывая свой путь незабвенною славой,
Поливая его кровью смелых бойцов…
Боже Светлый, Могучий, Всесильный и Правый!
Сохрани наших братьев, мужей и отцов!

Сохрани сыновей матерям одиноким,
Что здесь молятся слезно под кровом Твоим
И над ужасом брани кровавым, жестоким
Пусть зареет скорей Твой посол херувим
С светлой вестью далекого, яркого рая,
С пышной ветвью оливы в прекрасных руках
Да промчится он всюду, о мире взывая,
Сея свет и надежду в усталых сердцах.
И, забыв про вражду, про кровавые брани,
Воин на землю бросит дымящийся штык
И в молитве дрожащие сложатся длани,
И настанет блаженства и радости миг.
И обнимет сестра возвращенного брата,
И прильнет к груди сына счастливая мать,
И, любовью к отчизне священной объята,
Возвратится с победой геройская рать.

Журнал «Задушевное слово для старшего возраста», №14, 5 февраля 1917 года.

@темы: текст, стихотворение, творчество, Чарская, иллюстрации, Задушевное слово

---

Клавдия Лукашевич. Злюка. Рассказ

[change-ange]

Вот еще один рассказ про мальчика-горбуна. Он совсем другой, мальчик этот - деревенский, и история заканчивается грустно.

Клавдия Лукашевич. Злюка. Рассказ из сборника "Детские годы", 1912 год.

Злюка

По берегу быстрой, извилистой речки Серебрянки раскинулась большая деревня. Весело выглядывают из-за зелени новые, чистые избы; кое-где красуются нарядные дачи; на противоположном берегу — сосновая роща, далее — маленькие горы и лощины, а кругом, на далекое пространство, тянутся леса... Крестьяне этой деревни — люди зажиточные; земли у них много, на лето они отдают свои избы под дачи и живут себе припеваючи. Летом в деревне большое оживление: наезжает много дачников, по улице беспрестанно кричат разносчики, а в маленьких садах, перед дачами, слышатся целые дни детские голоса.
Зато зимой наступает полная тишина: только крестьянские дети, как и летом, бегают себе по улице и их звонкие голоса раздаются с утра до ночи.

Было воскресенье. День стоял морозный, ясный; небо голубое, а снег такой белый, что даже смотреть на него было больно. В некоторых избах собралось много народу: крестьяне угощались, разговаривали, смеялись, а ребятишки веселою гурьбою побежали к реке: она славно замерзла, её пологий берег представлял из себя такую высокую ледяную гору, что дети целые дни катались здесь.
— Перво - наперво все вместе на рогожу сядем и с горы скатимся,— командовал рыжеволосый высокий мальчуган.
- Только чур, Петруха, не толкаться... А то ты как прошлый раз... Этак нельзя... этак убиться можно… — сказал ему красивый черноглазый товарищ.

— Эх, ты... девчонка!.. Убиться можно... — передразнил Петруха и, схватив огромную рогожу, стал расстилать ее по снегу. Товарищи помогали ему. В стороне от них из-за дерева выглянул маленький горбатый мальчик и тотчас же снова скрылся. Один из мальчиков заметил его.
— Возьмемте хоть разок скатиться Ваську-горбуна, — попросил он товарищей.
— Вот-то важно будет... А я на горб верхом сяду... — заметил маленький мальчуган с плутоватым лицом.
Дети громко рассмеялись,
— Зубоскалы... обидчики! — прошептал их товарищ, впрочем, и сам не подумал отставать от них.
Мальчики тесно уселись на рогожу, но сколько ни старались, не могли сдвинуться с места, вставать же никто не хотел.
— Эй, Васька, толкни-ка нас, - закричал рыжий Петруха, оглядываясь по сторонам.
Из-за дерева показалась крошечная невзрачная фигурка, приблизилась к детям и изо всей силы стала толкать их. Однако сдвинуть рогожу оказалось трудновато. |Вася краснел, кряхтел, напрягал все свои силы. Наконец его старания увенчались успехом: рогожи двинулась.
— Васька, вперед ты не очень старайся, а не то пожалуй, горб уронишь! — закричал один из мальчиков.
— Чего ты смеешься надо мной? Что я вам сделал? — проговорил Вася и сердито поглядел на удалявшихся.
— Уpa! ура! ура!.. — раздалось в воздухе.
Со звонким смехом и криком катилась веселая ватага ребятишек с высокой горы... Некоторые попадали, другие налетели друг на друга, иные совершенно вывалялись в снегу; но все раскраснелись, были довольны и счастливы.
Вася сверху поглядел на них, потом отошел в сторону и вздохнул...
Между тем ребята снова поднялись на гору и уселись на рогожу.
— Васька, толкни нас! — снова закричал рыжий Петруха.
— Ладно, сами толкните, зачем ругаетесь?
— Экий злющий змееныш, уж с ним и пошутить нельзя, — заметил мальчик, который обидел Васю.
Горбатый Вася угрюмо посмотрел на мальчиков.
— Вам, как что надо, — так сейчас: «Васька, - сделай», а то так: «урод... горбун»... — обидчиво говорил маленький человечек.
— Знамо, урод и есть... злющий горбун... Не даром же над тобой все смеются. Нешто, ты думаешь, так красиво?
Петруха согнулся и, желая изобразить Васю, стал ходить около товарищей. Те покатывались со смеху.
— У Васьки и спереди горб, а у тебя нет... — заметил один из мальчиков.
Петруха живо поснимал с головы товарищей шапки и напихал их себе спереди за пальто.
— Вот теперь вылитый Васька,— одобряли его мальчики.
— Дрянь вы все, больше ничего!— прошептал Вася и шибко пошел по дорожке.
Целый день он где-то скрывался, а вечером вышел побродить по улице. Тихо и светло так было. Полный месяц сиял на небе, усеянном звездами, и Вася долго любовался им... Вдруг в конце улицы мальчик заметил большого человека из снега.

— Ишь, какого сделали, — прошептал он, улыбаясь, и поспешил, чтобы поближе рассмотреть его.
Но едва он подошел, как быстро повернулся назад: он увидел, что человек был сделан с двумя огромными горбами.


II.


К концу мая деревня оживилась вполне. Стали съезжаться дачники, забегали и засуетились хозяева, а мальчишки целыми днями поджидали возы, и едва они показывались, как дети радостно приветствовали их и охотно помогали переносить вещи. Почти в каждую дачу переехали дети. Девочки как-то долго не сходились между собой, а мальчики — те живо передружились и часто целой гурьбой, в сопровождении деревенских ребятишек, отправлялись на прогулку. Чаще всего дети играли в роще, по другую сторону Серебрянки, и особенно любили ту поляну, которая одной стороной прилегала к реке, а с противоположной стороны подымалась невысоким пригорком, густо обросшим хвойными деревьями.
В одно из воскресений дети шумною толпою направились в рощу. Впереди бежали два господских мальчика и несли огромного змея, мочальный хвост которого был сделан на славу. Деревенские ребятишки смотрели на него с благоговением.
— Ну, Федя, запускай, а я буду веревку держать, — командовал, должно-быть, хозяин соблазнительной игрушки.
Он побежал от товарища, который держал змея, и издали крикнул ему, чтобы он спускал его. Легкий ветерок благоприятствовал забаве детей. Дрогнул бумажный змей, закачался и, описывая круги, высоко поднялся под облака.
— Хвост-то, хвост-то!.. Ну, вот, словно змея!..— восхищались деревенские ребята.
— Прелесть как сегодня он держится, — заметил худенький гимназистик.
Сняв шапку и подняв голову, он с живым любопытством следил за поворотами змея. При каждом движении, при каждом зигзаге дети звонко смеялись, делали друг другу свои замечания и были без границ счастливы. Долго провозились они со своим змеем, много раз снова запускали его, но, наконец, он надоел им. Хозяин игрушки бережно свернул его и понес домой, обещая тотчас же вернуться, а остальные дети направились к реке.
— Смотрите, вон горбатый сидит! — проговорил краснощекий мальчик, одетый в красную шелковую рубашку и плисовые шаровары.

— Это—Васька, он, страх, какой злющий, — ответил ему один из деревенских мальчиков.
— Ишь, тоже сидит, рыбу удит!.. заметил рыжеволосый Петруха.
— Хотите, Сереженька, я его подразню?
— Нет, не надо, ведь это нехорошо... — вступился миловидный гимназистик, желая направиться в другую сторону.
Ну, что за пустяки, Коля,— остановил его Сережа. — Ведь мы только посмеемся — не станем же с ним драться!
— Я не пойду с вами... — решительно сказал Коля и скрылся между деревьями.
Дети подошли к реке, к тому самому месту, где на камне сидел Вася.
— Ты какую рыбу удишь?.. Колюшек? — спросил Сережа, улыбаясь.
Ответа не было.
— Ишь, он не говорит, важничает, что больно удочка хороша... - заметил Петруха, хватая плохонькую удочку, на конце которой виднелся крючок из булавки.
Вася сердито отдернул удочку, встал, раскраснелся, взял тряпочку с червями, какой-то разбитый кувшин, видимо, приготовленный для рыбы, и хотел уйти. Мальчики обступили его:
— Что же ты не говоришь с нами?.. Какой важный! — говорили дети, посмеиваясь и теснясь около Васи.
- Отвяжитесь вы от меня... Не хочу я с вами знаться... пустите...— твердил Вася, совсем рассердившись и отталкивая мальчиков руками
— Ну, не говорил ли я вам? Чистый змееныш этот Васька!— торжествовал Петруха. — У-у-у-у… горбун! — проговорил он, дернув Васю за рубашку.
Вася размахнулся, но Петруха успел увернуться. Мальчикам понравилась такая проделка. Они стали дергать Васю то за волосы, то за руки, то за рубаху. Вася выходил из себя, кричал, бранился, бросался на товарищей, но ничто не унимало их. Вдруг он закрыл лицо руками, бросился на траву и горько зарыдал... Дети остались в недоумении, постояли около него и разбежались.
Как только скрылись мальчики, из- за деревьев показался Коля. Он был бледен, и губы у него дрожали.
— Вася! — тихо окликнул он еще лежавшего на земле мальчика.
— Убирайтесь вы!.. Уходите!.. Оставьте меня!..— рыдая, проговорил Вася, вскочил на ноги и, позабыв свою удочку, побежал к лесу.


III.


Солнышко летом встает рано. Рано встают и крестьяне. Дела у них много: спать некогда. Вася тоже проснулся чуть свет. Правда, у него не было никакой особенной работы, но он привык вставать вместе с солнышком. Он слышал, как мать выгнала скотину, как отец, братья и сестра ушли на работу; тогда он прошел в сад, присел около крошечного деревца на землю и долго любовался им...
«Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь»... шептал мальчик, перебирая листочки, но, не доходя до конца, сбивался, снова принимался считать и опять сбивался. «Много уж теперь выросло листочков. На будущий год, пожалуй, цвести будет, потом яблочки, вырастут. Вот уж ни за что никому ни одного яблока не дам... Пойти, разве, за ягодами в лес», прошептал мальчик, встал с земли и пошел отыскивать корзинку. Он достал себе палочку, надел на палку корзинку, положил ее на плечо и пошел в лес...
Хорошо было в лесу в летнюю пору. Солнышко проглядывало между деревьями, мириады насекомых перекликались всевозможными голосами. Сколько цветов! Сколько ягод! Вася живо набрал свою корзинку и, довольный, отправился к дому, а тут еще набрел на такое ягодное место, просто глаза разбегаются. «Ну, теперь сам поем», решил мальчик, растянулся на траве, лакомился ягодами, да устал немного и задремал. Проснулся Вася, когда солнышко уже было низко. «Ишь, как поздно, проговорил он и хватился своей корзинки, но её не оказалось.
— Унесли, — прошептал Вася дрожащим голосом, сжав кулаки. — Это ребята!..
И, сердито насупив брови, он направился домой. Прохладно и легко дышалось в лесу, дневной жар спал, воздух был теплый и ароматный, но невесело было Васе. Он скоро вышел из лесу и пошел по дороге. Вдали виднелась деревня. Вася устал, присел отдохнуть и задумался.

— Вася, а Вася, отчего ты со мной не хотел говорить?— ласково сказал кто-то сзади.
Вася сердито обернулся, недоверчиво посмотрел на говорившего и хотел уйти.
— Вася, ты не бойся, я не стану обижать тебя, — снова заговорил знакомый гимназистик, который стоял около него.
Вася в нерешимости остановился и конфузливо посмотрел на доброго мальчика.
— Я думал, ты тоже дразниться станешь, — наконец тихо сказал он.
.— Нет, ты больше не думай этого: мне так было тяжело, что мальчики тогда обидели тебя...
- Они ведь всегда обижают меня, дразнят, бьют. Сегодня ягоды унесли, все потому, что я горбун.
— Ну, я теперь буду играть с тобою. Я буду тебе книжки хорошие читать, будем рыбу удить, в лес за ягодами станем ходить...
Лицо Васи оживилось. Он радостно улыбнулся и близко подошел к доброму мальчику.
— Хочешь, — дрожащим голосом проговорил он, — хочешь, я тебе дудочку сделаю? Я хорошо умею делать.
— Сделай, сделай! — ласково отвечал Коля. — Вот и отлично: мы в лесу с тобой играть будем.
— А хочешь, — я тебе яблоньку подарю? — снова спрашивал Вася, едва скрывая свое счастье. — Я сам ее посадил, я ее очень люблю, она цвесть потом будет, яблоки вырастут...
— Нет, Вася, мне яблоньку негде держать: она в комнате расти не станет.
— Ну, так хорошо… как только у меня вырастут яблоки, я все для тебя спрячу, — решил Вася.
— Спасибо, — сказал Коля, — мы на будущий год опять сюда на дачу приедем.
Мальчики встали и пошли по дороге.

— Ты приходи, Вася, ко мне, предложил Коля. — Моя мама такая добрая, только ты одевайся почище,
да мой хорошенько лицо и руки. Посмотри, какой ты грязный... Я этого не люблю.
— Хорошо, — тихо отвечал Вася, поглядывая на свою засаленную рубашку и грязные руки.
Мальчики вошли в деревню.
— Уходите от меня, — сказал Вася своему новому товарищу, - мальчики завидят, смеяться станут над нами.
— Ну, хорошо. Прощай, Вася. Увидимся...
И Коля быстро направился к своей даче.
Вася не пошел ужинать: ему скорее хотелось остаться одному. Он прошел в амбар и приготовился спать. Первый раз в жизни было так хорошо, так радостно на душе. «А может, он только посмеялся надо мной?» мелькнуло у него в голове. «Нет, не может быть»… отвечал он, засыпая…




IV.


Веселый проснулся на другой день Вася. Он вышел на двор, улыбнулся и чисто-начисто вымыл себе руки и лицо. Мальчик взял корзинку и прошел в лес; он оглядывался по сторонам все ему казалось радостнее, веселее: будто травка была зеленее, цветочки ярче, будто пташки, которых так любил Вася, пели сегодня голосистее и лучше. Вася снял шапку и улыбнулся. «Ишь, как хорошо!..» прошептал он.
Мальчик набрал прутиков, сплел аккуратно корзиночку, выложил ее внутри листьями и стал собирать крупную землянику. Живо набрал он свою корзинку, вернулся домой и прошел на огород; там мать его полола гряды.
- Мама, а мама, — тихо окликнул Вася, — дай мне чистую рубашку.
Полная женщина поднялась между грядами.
— Да ты в своем ли уме?! Нешто сегодня воскресенье али праздник какой? Да ты просто, малый, ряхнулся!

— Дай, мама, — снова попросил он, — я сегодня к Коленьке пойду.
— И слушать тебя не хочу! Убирайся с глаз, пока тебе не попало и с Коленькой твоим!!
Печально опустив голову, Вася пошел прочь... «Уж сегодня не пойду к нему», подумал он. Он взял свои ягоды, вымылся еще раз, причесал себе голову и вышел со двора. Мальчик дошел до хорошенькой дачки и остановился у решетки сада. В саду никого не было. Вася тихо отворил калитку, поставил на скамейку ягоды и убежал. В этот день он никуда не выходил из дому. Он не отвечал на брань и насмешки родных и не убегал задумывать что-нибудь нехорошее: ему почему-то хотелось быть и ласковее и добрее.
Вечером, когда все улеглись спать, Вася отыскал где-то обмылочек, надел на себя старое платье и побежал к реке. Он снял свои панталоны и рубашку и стал стирать. Долго он провозился с этим делом, поздно вернулся домой и перелез через забор. Мальчик повесил в укромном месте белье и, счастливый, лег спать.
На другой день он, по обыкновению, встал рано и первым делом хватился своего белья, но его не оказалось. Испуганный, он прошел: в избу: мать там пекла хлебы...
— Мама, где моя рубашка? — дрожащим голосом спросил Вася.
— Погоди, голубчик, я доберусь до тебя. Я тебе волосья-то вытаскаю! Ты с чего это привередничать вздумал? Откуда ты таким фокусам научился?.
Вася весь дрожал, но молчал. Мать достала с полки выстиранные им вещи, сердито принялась их катать, и бросила ему в лицо.
Радостно схватил Вася белье, живо оделся, умылся и вышел на улицу. Он прошел несколько раз мимо Колиной дачи, — там никого не было видно. Вдруг из-за угла показалась веселая ватага ребятишек. Коля был с ними, он бежал вперед со змеем в руках.

— 3дравствуй, Вася, — крикнул он мальчику и скрылся с детьми.
Живо вернулся Вася, Сердце его сильно забилось, он торопливо прошел в свой огород. Ему ли было ожидать участия!? Верно, Коля забыл свое обещание или, как и тогда, когда дети запускали змея, боялся итти против товарищей, а может,— ему было с ними веселее.
И Васе стало еще тяжелее.

@темы: текст, творчество, иллюстрации, Лукашевич

---

Стихотворения Лидии Чарской из журнала "Новый мир"

[change-ange]

Журнал «Новый мир», №14. 1905 год

Очарованьем ночи мглистой
Моя душа покорена,—
Из дали огненно-искристой:
Глядит надзвездная страна.


За грань высокого предела
Летят послушные мечты,
И ждет небесного удела
Душа при виде красоты...

Но в блеске дивного чертога
В смятенье меркнет мысль моя -
И жаждет зреть земного бога,
Уйдя в надзвездные края!

Л. А. Чарская.



Журнал «Новый мир», 1902 год

ВЫБОР
Стихотворение Л.А.Чарской

Жил да был король на свете
Важный, хмурый и седой...
В том же самом королевстве
Жил и рыцарь молодой.
За гранитными стенами
В пышной свите, во дворце
Юный паж ютился скромно
С первым пухом на лице.
Юный паж, король и рыцарь,
Все влюбились вдруг за-раз
В чернокудрую принцессу
С светозарным блеском глаз.
Чернокудрою принцессой
Каждый жаждал обладать...
Но кому ж она решится
Сердце гордое отдать?


— «Я владею королевством,—
(Ей сказал король),— и вам
Вместе с верным мудрым сердцем
Власть и трон мои отдам».


— «На турнире, в честь прекрасной
Выйду я на смертный бой
И её прославлю имя»
(Рыцарь клялся головой).


Паж молчал... Но взором нежным
Много-много говорил...
Правда, власти королевской
Он ни мало не сулил,
Правда, даже громкой славы
Не посмел он обещать...
Но за то любить умел он,
И умел... молчать.
Л.Чарская.

@темы: текст, творчество, Чарская, стихотворения

---

Книги серии "Книги на все времена"

[change-ange]

Издательство "Энас-книга" открыло серию "Книги на все времена". Уже вышли "Дом шалунов" Лидии Чарской, "Волчонок" А.Анненской.

Самая-самая нововышедшая - Сегюр "Маленький горбун".



Тема детей-калек часто встречается среди детских старинных книг. У Клавдии Лукашевич, например, я нашла вот такой рассказ:

Клавдия Лукашевич. Брат и сестра. Рассказ (из сборника «Детские годы», 1912г.)

Дело было летом. День был ясный и теплый. В Летнем саду, у памятника Крылова, резвилось много детей. Одной компании, казалось, было особенно весело: одна игра сменялась другою, смеху и шуткам не было конца.
— Давайте в короли играть! — воскликнула хорошенькая девочка, нарядно одетая, по-видимому, любимица маленькой толпы.
Дети тотчас же согласились.

- А кто же будет королем? — спрашивали они один у другого.
- Теперь мне хочется быть королем, — сказал маленький горбатый мальчик.
Дети переглянулись и стали молча улыбаться.
— Нет, Поль, ты не будешь королем, — заметила все та же хорошенькая девочка.
— Отчего же нет, Нина? И ты была раньше, и Женя, и Верочка, и все были, кроме меня. Отчего же вы не хотите меня сделать королем?— обидчиво говорил ребенок.
- Оттого, что король должен быть немного покрасивее тебя, — с насмешливой улыбкой отвечала Нина, сестра Поля.




Действительно, лицо мальчика было старческое и некрасивое, но при взгляде на его большие, умные и ласковые, глаза как-то забывалось все его безобразие, и что-то невольно тянуло к этому бедному ребенку.
Поль, ничего не ответил на замечание сестры; слезы навернулись у него на глазах, и он молча пошел по дорожке.
— Можешь себе капризничать, сколько угодно! - закричала ему вслед Нина.
Навстречу мальчику поднялась со скамейки старушка, ласково улыбнулась, обняла и поцеловала его.
— Что же ты не играешь с ними, Павлушенька? — заботливо спросила Она.
- Я не хочу больше играть, няня, — я устал, — отвечал мальчик, глотая слезы.
Нянька пытливо взглянула на него и направилась к играющим детям.
— Ниночка, не пора ли домой? Уже время: обедать, — сказала она.
Девочка живо попрощалась со своими друзьями, и пошла вслед за нянькой и братом к выходу.
Вернувшись домой, Павлуша все украдкой взглядывал на сестру, — Нина, видимо, сердилась и была недовольна.

Наконец Поль не вытерпел, подошел и поцеловал девочку.
— Ты не сердись на меня, Нинуся: право, я не капризничал. Только мне очень хотелось быть королем и отгадывать.
- Уж ты Поль, всегда расстроишь игру, — недовольным тоном отвечала Нина, отстраняя ласки брата.— Пошел сейчас, няне пожаловался; она домой повела... И все из-за тебя.
— Нет, Нина, ты знаешь, что я на тебя никогда не жалуюсь, — серьезно заметил мальчик.



Павлуша и Нина были круглые сироты и жили у своей тетки. Павлуше было восемь лет, Нине семь. Тетка очень любила и баловала хорошенькую племянницу, всюду возила ее с собою, а если кто приходил из гостей,— сейчас же девочку призывали, восхищались ею и ласкали. На бедного же горбатого Павлушу несправедливая женщина не обращала ни малейшего внимания, разве побранить когда за Нину! Впрочем, это случалось редко, потому что Поль нежно и горячо, любил сестру. Обидит ли его Нина, случалось, что и ударит, или его любимую вещицу сломает,— всегда мальчик находил оправдание её поступку и примирялся с обидою.
«Она еще маленькая, глупенькая,— думалось ему, — у неё нет папы и мамы, ее некому, кроме тебя, научить добру», вспоминались ему слова няни, и добрый мальчик все прощал сестренке.
А Нина, по правде сказать, была очень избалованная и капризная девочка. Случалось, что она была приветлива и ласкова с братом, но едва ей покажется, что он не делает по её желанию, и она тут же начнет кричать и сердиться.
Больше всего Нина думала о своей наружности; она знала, что она хорошенькая, что все ее ласкают и любят, — и причудам девочки не было конца.

II.

Вечер. Все тихо в детской. Лампадка чудь теплится и дрожащим светом обливает комнату. Поль, и Нина спят в своих кроватках. В углу, перед иконой, стоить на коленях старушка и молится. Вот она кончила, встала, перекрестила спящего Павлушу и подошла к Нине. Девочка быстро обернулась и с улыбкой посмотрела на няню.

- Ты что это не спишь, срамница? — сказала старушка, погрозив ей.
— Я не хочу, няня. Скажи мне сказочку, — капризно просила девочка.
— Полно тебе, какие сказочки на ночь! Спи сейчас. Ах да, вот я что еще хотела сказать тебе.— Нянька присела к Нине на кровать и шепотом начала… — За что это ты все брата-то обижаешь? Стыдно, Ниночка, Господь накажет тебя. Ведь вас только двое и есть... Я ведь все вижу, все знаю.
— Да ты подумай, няня. Просится давеча королем быть... Ну, какой же он король — такой безобразный и горбатый!
— Пусть я горбатый! Пусть безобразный! — вдруг заговорил Павлуша, неожиданно приподымаясь с постели. — А ты — капризная, безжалостная девочка! — и он, рыдая, бросился на подушку.
— Ты как смеешь браниться! — закричала Нина, вскочив. — Погоди, я тете скажу. Злой мальчишка!..



Девочка раскраснелась, и глаза у неё блестели. Старушка растерялась и не знала, что делать.
— Перестаньте вы, перестаньте — унимала она детей, подходя то к одному, то к другому. — Нина, я тебя в угол поставлю, если будешь так сердиться... Павлуша, уймись, не плачь...
Мальчик по обыкновению скоро послушался и умолк, а Нина, не обращая внимания на слова няньки, еще долго что-то сердито бормотала про себя. Следующие дни Павлуша был как-то особенно грустен. Любящий глаз няньки тотчас же заметил эту перемену в дорогом ребенке. Едва ей удалось остаться с мальчиком наедине, она подозвала его к себе и, лаская, спросила:
— Ты здоров ли, мой ангел? Что ты такой скучный? Что с тобою?
— Нет, ничего, я здоров, нянечка... — уклончиво отвечал ребенок.

- Полно, скажи, Павлушенька, что с тобою? — настойчиво спрашивала нянька.
— Ах, няня, — вдруг решительно заговорил мальчик, — как бы я хотел быть красивым и не горбатым. Все бы меня любили и ласкали, как и Нину. А теперь надо мной лишь смеются. Иду по улице — останавливаются. Другой раз мальчишки бегут и кричат: горбатый, горбатый… А я-то чем же виноват. Даже Нина и та…
Павлуша умолк и тяжело вздохнул.

—- Опять ты за старое… — проговорила старушка, отирая украдкой слезу.— Что же делать, если у тебя есть недостаток. Ты это сам знаешь, а обращать на это внимание нечего. Будь ласковый, добрый, прилежный, и поверь, милый, кто тебя узнает, — тот полюбит.
Задумчиво устремив на няньку свои красивые глаза, слушал мальчик. Он понимал, что она говорила, и ему становилось как-то отраднее на душе. Только чтобы успокоить Павлушу, говорила няня: Будь добрый, ласковый, прилежный». Старушка знала, что ее дорогой воспитанник последним поделится с первым встречным, что он пожалеет и приласкает самое ничтожное беззащитное животное. Много раз слышала нянька, как учительница Павлуши говорила тетке: «Я не видела ребенка прилежнее, послушнее и внимательнее Поля».


III.


Весело шумит самовар на столе в столовой. Кругом так чисто, светло и уютно. Нина и Павлуша сидят с теткой и пьют чай.
— Ниночка, что с тобой?— вдруг спрашивает тетка, пристально посмотрев на племянницу.
У девочки щеки разгорелись, глаза блестели, и она еле дотрогивалась до чаю.
— Голова болит, тетя, глотать больно, — отвечает Нина и прижимает руки к горячей голове.
— Что с тобой, милая моя? - испуганно говорить нянька.— Поди, ляг скорее, разденься. Барыня, надо за доктором скорее послать, — шепотом обращается старушка к тетке.
Девочку уложили в постель. Жар у неё становился все сильнее и сильнее. Она металась, бредила, на теле выступила сыпь.
Приехал доктор и, внимательно осмотрев больную, сказал, что у ней оспа.
Сильно плакал и горевал Павлуша. Несмотря на все просьбы и мольбы оставить его с сестрою, — мальчика удалили на время из дома.
Долго прохворала Ниночка, наконец ей стало лучше, и доктор даже позволил встать с постели. Девочка оделась и пошла к тетке.
— Ах, как тебя изуродовала оспа! — воскликнула неосторожная женщина, при виде племянницы.


Нина подошла к зеркалу. Действительно, все её хорошенькое личико было покрыто глубокими ямками. Горько зарыдала девочка, и ей стало хуже.
Однако, несмотря на всю опасность, Нина все же поправилась.
Много дней, много вечеров провела девочка с няней.
Тетка меньше стала обращать внимания на племянницу, никогда не брала ее в гости, а если кто из её знакомых и видел Нину, то уже не восхищались ею, а только говорили с сожалением: «Бедная девочка».
Теперь только поняла Нина, кто искренно любил ее, и сознала, как она часто бывала несправедлива. Девочка с нетерпением ожидала Павлушу, который уехал с родными в деревню. Она уверена была, что мальчик будет любить ее и такою.
Вернулся Павлуша и увидел сестру. Ему стало так больно, так тяжело, что, казалось, и не перенести такого горя.
Сдерживая слезы, подошел он к девочке:
— Нинуся, милая, я еще больше буду любить тебя, — тихо проговорил он.



Девочка сконфуженно наклонила голову и заплакала.
— Мне было очень скучно без тебя, Поль, — наконец сказала она, ласково посмотрев на брата.

@темы: текст, творчество, "Волчонок", "Дом шалунов", "Маленький горбун", Софи де Сегюр, ЭНАС-книга, Чарская, иллюстрации, Анненская, Лукашевич

---

Иллюстрации к повести Л.Чарской "Записки маленькой гимназистки"

[change-ange]

Дореволюционные издания повести Лидии Чарской "Записки маленькой гимназистки" были иллюстрированы художником А.Бальдингером. Он же рисовал иллюстрации и к другим произведениям писательницы: "Так велела царица", "Дом шалунов" (недавно переиздан в "Энас-книге" со старинными картинками), "Паж цесаревны".

И еще пять (будут позже). Всего 12 иллюстраций.

@темы: А.Бальдингер, Чарская, иллюстрации

---

ВДОХНОВЕНИЕ. СТИХОТВОРЕНИЕ Л.Чарской.

[change-ange]

Журнал «Новый мир», 1903г.

ВДОХНОВЕНИЕ.

СТИХОТВОРЕНИЕ Л.Чарской.

Как женщина капризно иногда
И как ребенок своевольно,
То замолчит оно на долгие года,
То зазвучит мучительно и больно.
То лаской обожжет горячею порой,
То злобно задрожит бессилием и
гневом,
То разольется вдруг прелестной и
живой
Мелодией с чарующим напевом.
Изменчиво, как северные дни,
В сиянье солнечном запрятавшие
слезы,
То жаркое до зноя, как они,
То расточающее грозы.
И все ж оно царит, и все ж оно
поет,
И дышат им жрецы его до века,
И храм его велик, и этот храм
цветет
В жилище сердца человека!
Л. Чарская.

У Чарской есть всякие стихи, разного направления. Лучше и хуже. Это стихотворение мне нравится. Оно печаталось во взрослом журнале "Новый мир".

@темы: текст, стихотворение, "Новый мир", творчество, Чарская

---

О Чарской

[Ayunru]

В начале двадцатого века она была любимым автором юношества. Критикой же, с одной стороны, она была избалована с самого начала: первая же ее книга «Записки институтки» получила положительные отзывы. Но понемногу ее чистосердечные признания стали критике надоедать (не публике; потому читающий любовные романы с удовольствием проглатывает их один за другим, невзирая на их явную однообразность). Корней Чуковский и вовсе назвал ее «гением пошлости» – а его мнение что-то да значило.

Потом грянула революция, всем стало не до Чарской, а в Советском Союзе она, конечно же, оказалась воплощением буржуазности и мещанства. Пролетариату ее сопли читать не дозволялось.

О ней забыли.

А что дальше?!

@темы: ссылки, биография

---

Записки старой смолянки.

[Semper eadem]

Хочу поделиться, нашла отсканированную книжку Быковой "Записки старой смолянки"
Читать можно здесь, если не смущает дореволюционный алфавит.

@темы: ссылки

---

Рецензия на "Дом шалунов" (НЦ ЭНАС)

[silent-gluk]

Живет здесь: www.labirint.ru/reviews/show/212546/

Собственно рецензия

Жанна Владимировна


(рецензий 24 / оценок +286)



Понравилось? Да
|
Рейтинг: +2
Лет 5 назад , по случаю, на блошином рынке мною была приобретена серенькая невзрачная и потрепанная книжка : Л. А. Чарская «Ради семьи» издание И. Кнебеля , Москва 190? год, с иллюстрациями А. Вестфален . С тех пор и началось мое « настоящее» знакомство с творчеством Лидии Алексеевны Чарской ( Чуриловой). Читала я ее произведения и ранее , но как-то поверхностно и мимоходом . А тут вдруг что-то щелкнуло в голове и «случилась любовь» и к писательнице , с такой непростой судьбой , и к ее произведениям . После этого «случая» я и решила собирать книги Чарской . Так вот , почти тогда же было приобретено мною и 54 томное собрание сочинений Чарской ( чему я была безумно рада ),выпущенное с благословения епископа Южно-Сахалинского и Курильского Даниила « Русской Миссией» .
И тогда же я прочитала на сайте поклонников творчества Лидии Алексеевны , что данное собрание сочинений - , мягко говоря, не совсем творчество Чарской . Сравнивать мне было не с чем ( другие книги Чарской , которые попадали в домашнюю библиотеку , не дублировали произведения из собрания сочинений ) , но зерно сомнения запало в душу .

И вот наконец «Дом шалунов» … Да … текст данной книги намного богаче , текста «шалунов» из собрания сочинений , приведу для сравнения один абзац -
Из собрания – В конторе газеты было много народа . Все окружили рыдавшую . Начались расспросы , советы , утешения . А молодая дама все плакала и плакала . Она могла только бессвязно пояснить , что пропал ее Ника , ее дорогой мальчик , радость и утешение , пропал во время прогулки .

Данная книга – В конторе газеты было много народа . Все окружили рыдавшую . Начались расспросы , советы, утешения . А молодая дама все плакала , плакала . Сквозь судорожные рыдания она могла только бессвязно пояснить , что пропал ее Ника , ее милый , маленький , дорогой мальчик , радость и утешение , пропал во время прогулки . Новые рыдания помешали говорить бедняжке.

И такие сокращения эмоционального наполнения текста почти в каждом абзаце книги из собрания сочинений … Зачем ? Вроде и небольшие сокращения и смысл сохранен , но Обидно как-то за произведение … Оказывается «перевод » возможен не только для Андерсена …

Отсюда вывод : в данной книге все-таки не урезанный , эмоционально наполненный текст . И это уже плюс . Плюс почти на каждой странице имеются сноски с толкованием устаревших слов ( так , на мой взгляд, гораздо удобнее ,чем делать словарь в конце книги ). Плюс белая ( слегка тонковатая ) бумага и среднего размера шрифт ( можно было б чуть покрупнее (для детей)) . НО особо придираться к данному изданию не имеет смысла , так как незаслуженно забытые произведения Лидии Алексеевны переиздают не часто (хотя они уже внесены в программу внеклассного чтения средней школы ). Еще я считаю большим плюсом данной книги - иллюстрации художника А. Бальдингера , правда жаль , что их всего 9 шт. Я считаю , что Старинные книги хороши именно со Старинными иллюстрациями , которые наиболее тонко передают дух времени ( хотя бывают и очень приятные исключения ) . Тираж всего 2000 экз.
О содержании нет смысла писать . Как всегда у Чарской – интересный сюжет ( с поучительным подтекстом ) и несколько мелодраматическое ( на взгляд некоторых ) изложение . Но мне нравится !!!
Так что смело рекомендую данную книгу в вашу домашнюю библиотеку .
Фотографии иллюстраций уже замечательно выложены и Лабиринтом и предыдущим Рецензентом .
22.10.2010 13:06:43

@темы: статьи, ссылки, ПСС

---

Два детских стиха Л.Чарской с просторов интернета.

[telwen]

Чарская Лидия
Зима

Кто в пуховой шубке белой
Легкой поступью и смелой
Вышел в час утра?
На кудрях ее пушистых
Много блесток золотистых,
Много серебра.
Эти локоны седые,
Крупно в кольца завитые,
Бьются о плечо.
На губах зари багрянец,
На щеках живой румянец
Пышет горячо.
Рукавичкою взмахнула -
Раз! Куда бы ни взглянула,
Застлан бел ковер...
Новый взмах - и речка стала,
Та, что звонко лепетала
С давних пор.
Кверху руку поднимает -
Вмиг деревья накрывает
Чистым серебром.
По вершинам бродят взоры -
И роскошные узоры
Вытканы кругом!
Эта белая шубейка
Всем знакома, чародейка, -
Матушка-зима.
С легкой поступью небрежной, -
С пеленою белоснежной, -
Вот она сама!
Припасайте ж в эту пору
Снеговую, детки, гору,
На реке каток,
Благо солнечный и ясный,
Чуть морозный, но прекрасный
Выдался денек!

Чарская Лидия
Большая стирка

"Оля и Таня! Вы смирно сидите,
Дружно, не ссорясь, на стуле своём
И повнимательней, крошки, следите,
Как я справляюсь с бельём.
Стирка большая - ведь это не шутка.
Надо побольше намылить воды...
Оля, смотри-ка, дурная малютка,
Как свое платье испачкала ты!
Ну, да я справлюсь, хоть пятна большие...
Только в другой раз, смотри, не пятнать.
Ах, эти дочки, шалуньи какие!
Только изволь на них шить и стирать!"
Девочке жарко. Танюша вспотела.
Куклы смеются себе под шумок:
"Ты наши платья испачкать сумела,
Ну так и мой их, дружок!"

Ни откуда, ни годов издания пока нее знаю.

@темы: текст, стихи, Чарская

---

Романсы и песни на стихи Чарской

[telwen]

Чарская писала много стихов.
На некоторые стихи были написаны песни.
Ноты некоторых из этих песен - даже можно найти...
Правда мне от этих нот пользы не очень много...Но я думаю вам интерсно посмотреть.
Это ноты для романса "Туман"

Туман.
Взгляни, туман седой ползет вблизи реки...
Твои печальные глаза полны тоски.
Твои печальные глаза теперь мои
И от меня души твоей ты не таи.
Твоя любовь давно моя, моя давно,
Твоё, мой гений, существо мне отдано.
Не надо грусти и тоски, больной тоски.
Взгляни, рассеялся туман вблизи реки.
Про все минувшее давно забудь, забудь.
Я вновь твоя, склонись ко мне, ко мне на грудь.

Скачать ноты.Композитор М.Остроглазов "Туман" Стихи Л.Чарской
И ноты для двух детских песенок:

Друзья.
У Оленьки-крошки, шалуньи большой,
Есть много собачек породы одной.
Трезорка и Бишка милее других;
балует Олюша любимцев своих.
Трезорка и Бишка предружно живут
И крошку-хозяйку свою стерегут.
Играют и скачут с ней целые дни,
Потом отдыхают все вместе они.
Взгляните-ка, дети, как смирно подряд
на нашем портрете три друга сидят.

Мурлыка
Что за прелесть мой Мурлыка,
Мой любимый серый кот!
Как он весело играет,
Как он песенки поёт!
Шерсть его мягка, как бархат,
Глазки - точно угольки,
И как все его движенья
Грациозны и легки!
И за то люблю Мурлыку
Больше всех игрушек я,
Всюду с ним мы неразлучны,
Как товарищи-друзья!

Скачать ноты.Две песни на стихи Л.Чарской из сборника "Шесть детских песенок" Н.С.Жиляева

@темы: текст, стихи, Чарская, ноты

---

ЦАРЕВНА ЛИЗАНЬКА Рассказ ЛИДИИ ЧАРСКОЙ. (Окончание).

[change-ange]

ЦАРЕВНА ЛИЗАНЬКА
Рассказ ЛИДИИ ЧАРСКОЙ.
(Окончание).

Гости, танцоры и танцорки, казалось, словно ожили и повеселели под эти звуки. Пары скользили по залу одна за другою в этом грациозном танце.
— Смотри хорошенько, видишь, вон в светло-голубом платье танцует в первой паре моя сестрица,— проговорила с лукаво-плутовской улыбкой Маврута, указывая веером своей соседке на танцующую близь них маленькую красавицу в роскошном туалете.
Но и без её указания Танюша давно уже отличила и выделила изо всей огромной толпы других девиц эту прелестную, совсем юную девушку, вернее девочку, скользившую по залу подобно неземному существу.
И несмотря на роскошный наряд, Танюша узнала в ней скромную маленькую крестьяночку, её недавнюю слободскую гостью, так ужасно осмеянную её товарками и товарищами.
Действительно права была Маврута, расхваливая свою «сестрицу».
На диво хорошо танцовала маленькая красавица! Глаз не могла теперь оторвать от неё Таня, любуясь каждым её движением, каждым поворотом, каждым наклонением прелестной белокуро-рыжеватой головки.
Но вот затихли постепенно торжественно-мелодичные звуки менуэта, и музыканты на смену им заиграли веселую английскую кадриль.
И тут-то развернулось во всей своей силе танцевальное искусство маленькой красавицы.
Восхищенным взором, затаив дыхание, следила Таня за нею, не отрывая глаз.
Прелестная белокурая девочка вносила какое-то удивительное оживление, веселье и грацию в этот и без того веселый танец. Она как бы вела за собою все остальные пары танцующих, не смотря на то, что была здесь моложе всех. По временам она кивала и улыбалась другой, почти такой же юной девушке, тоненькой, черноглазой и почему-то задумчивой, не смотря на пышное оживление бала. А танцы между тем сменялись одни за другими...
И красавица-девочка не переставала плясать, восхищая собою все взоры. Она казалась не знала устали. Точно змейка скользила она между танцующими, придумывая все новые и самые запутанные фигуры.
Наконец, по-видимому, притомившаяся, она вышла из ряда танцующих. и, обмахиваясь веером, остановилась в стороне и обвела блестящими глазами горницу.
И тут-то её жизнерадостные, милые глазки, искавшие кого-то среди толпы, наполняющей залу, остановились на Мавруте и её соседке.
С минуту девочка смотрела внимательно и пристально на преобразившуюся, благодаря новому наряду, Танюшу и быстрыми легкими шагами приблизилась к ней.
— Твоя сестрица, ин, к нам поспешает!— громко произнесла Таня, смущенно и радостно глядя на приближающуюся к ней маленькую красавицу и издали уже дружески кивая ей головой.
— Какая сестрица?— удивленно вскинула на нее глазами та, в то время, как все ближайшие соседи обеих девушек не без удивления оглядывали Таню.
— Да, ведь, ты же сама, сказывала, что обе вы одного отца—дворцового
плотника дочки... Так, ведь, и есть она сестр...
Но не пришлось девушке докончить начатой фразы.
Лишь только приблизилась к гостям та, которая занимала все внимание Тани, как сидевшие у стен гости быстро поднялись и почтительно приседая и кланяясь, приветствовали красавицу-девочку:
— Добрый вечер, ваше императорское высочество, милостивейшая наша цесаревна Елисавета Петровна!
— Добрый вечер, друзья мои! — откликнулся звонкий, серебристый голосок всеобщей любимицы. — Добрый вечер, Танюша! Ну, как тебе понравились мои танцы? — обратилась к своей юной гостье царевна Лизанька.
Но та только шире раскрыла и без того расширенные страхом глаза... И с обезумевшим от страха лицом Таня как сноп рухнула к ногам царевны:

— Прости… Прости... милостивица... не ведала... не знала... темная ведь я... глупая... неученая... Прости ты, ради Господа, меня!—лепетала она совершенно белыми от волнения губами и вдруг обвила дрожащими руками колени Лизаньки. Лизанька живо к ней нагнулась:
— Встань, Танюша, не бойся… Ты-то ничем не виновата предо мною... Да и другие не виноваты... Ведь не со зла смеялись тогда надо мною... Смеялись,потому что, действительно, смешно было... И впрямь, знать, русская поговорка говорит: «Не спросясь броду, не суйся в воду» ... Вот и я тогда сунулась плясать, вашей пляски не зная... Зато теперь... нынче ты сама видела, что и впрямь не лгала моя Мавруша и что и я кое-что смекаю в танцах. Да что ты? Никак плачешь, глупенькая? Полно! Взгляни на меня повеселее... Не сержусь, ведь, я нисколечко на тебя...
Ласково и нежно звучит серебристый голосок царевны Лизаньки... И чудное личико так все и сияет доброй милостивой улыбкой. Сквозь затуманившееся слезами глаза видит Таня эту улыбку... Слышит нежный серебристый голосок царевны, и волна радости нежданно-негаданно заливает её сердце. Хочется ей сейчас всю душу свою положить за ласковую царевну... Жизнь
свою отдать за нее... незлобивую, милостивую... А они-то, Господи! Господи! Они-то смеялись, насмехались там, в рыбацкой слободе, над этим ангелом светлым.
А ангел-царевна словно читает в мыслях у Танюши, потому что снова ласково говорит ей со своей милой, ободряющей улыбкой:
— Ну, вот и ты у нас побывала в гостях, у Лизаньки, плотниковой дочки, побывала, милая девушка... Не лгала я тебе нисколько, когда говорила, что я дочка Плотникова. Государь батюшка и впрямь плотничает и, на Саардамских верфях в Голландии, где корабли строятся, и у нас здесь, в Санк-Питербурге. Так и расскажи у себя в слободке про все, что здесь видела. A чтоб не забыла ты своего посещенья, дарю я тебе весь этот наряд, что надет на тебе нынче, в знак того, что не сержусь я на тебя и слободских твоих. Носи его на здоровье, может по праздникам когда-либо, али на именины свои наденешь, да меня, царевну Лизаньку, лихом не
поминай.
И не успела слово вымолвить Танюша, как царевна, ласково кивнув ей еще раз головкой, отошла от осчастливленной девушки и скрылась в толпе гостей.


КОНЕЦ

@темы: текст, творчество, "Царевна Лизанька", Чарская, Задушевное слово

---

Книга Л.Чарской «Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ»

[change-ange]

Книга Л.Чарской «Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ» выходила 2 раза – сначала в виде приложений к журналу «Задушевное слово» для старшего возраста в 1911 году – тонких сборников с частью текста, которые можно было собрать все вместе и переплести. Они выходили вместе с очередным номером журнала раз в неделю. В 1912 году повесть вышла отдельным изданием в твердом красивом переплете.

Из «Задушевного слова» для старшего возраста, 1910г. (рекламное сообщение):

«ВЕЧЕРА КНЯЖНЫ ДЖАВАХИ»

Жива еще в сердцах многих юных читателей и читательниц «Задушевного Слова» память Нины Джавахи, черноокой грузинской княжны, о которой сложила такие три чудные повести Л.А.Чарская («Записки институтки», «Княжна Джаваха», «Люда Влассовская»).
Огромный успех, которым пользовалась «история княжны Джавахи» на страницах «Задушевного Слова», и все больше и больше возрастающий спрос на повести о княжне Джавахе, изданные отдельными книгами, свидетельствуют, какой небывалый еще интерес вызвал среди читающего юношества созданный Л. А. Чарской тип смелой, неустрашимой грузинки, которую судьба забросила в чуждый для неё Петербурга..
Читатели и читательницы «Задушевного Слова» поэтому наверное с удовольствием узнают, что в наступающем подписном году их ожидает приложение, тесно связанное с именем княжны Нины Джавахи.
Приложение это— «Вечера княжны Джавахи, сказания старой Барбалэ».
Оно будет выходить выпусками при «Задушевном Слове» для старшего возраста и составит самостоятельную иллюстрированную книгу, которая явится ценным дополнением к серии повестей о джаваховском доме, но вместе с тем будет представлять собою и совершенно самостоятельное, законченное сочинение.


В настоящее время почитать ее можно в библиотеке, причем уже не в литературной обработке В.Зоберна, а в оригинале:

az.lib.ru/c/charskaja_l_a/text_0960.shtml

@темы: текст, статьи, ссылки, творчество, "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ", Чарская, Задушевное слово, библиотека

---

Л.Чарская."Его мать"

[telwen]

Рассказ к вопросу о содержанках. Специально  Кошка Сью.

"Новый мир" 1903

Л.Чарская.
Его мать.
I.

Стива Орленин, тяжело переводя дух, вбежал на площадку третьего этажа и с нервной поспешностью нажал кнопку электрического звонка.
— Мама еще не вернулась?—бросил он дрожащим голосом, отворившей ему двери, франтоватой горничной Луше.
— Барыня на репетиции,—отвечала та. Стива сбросил пальто, сорвал фуражку и прошел в свою комнату.
Все здесь было по-старому, как и три часа тому назад, когда он выходил отсюда, то же радостное апрельское солнце смело врывалось в его окно, те же золотые лучи играли на портьерах и мебели, и, кажется, та же самая птичка, бившаяся утром о переплет оконной рамы, распевала теперь, сидя на ветке черемухового дерева.
Все то же. Все по-старому и в этой маленькой комнатке, и в остальном громадном мире, но он, Стива, уже не тот, что был и вчера, и сегодня, и три часа тому назад. Еще сегодня утром, он забегал к ней, в её комнату, где она нежилась, отдыхая в своей нарядной постели, после утомительно затянувшегося вчерашнего спектакля. Еще сегодня, перед уходом в гимназию, он нежно целовал её правдивые, чистые глаза, — «фиалки», как их называли в театре. И она, смеясь, рассказывала ему о закулисных интригах, бессильных повредить её недюжинному таланту, и при этом копировала своих врагов и соперниц по театру, забавно гримасничая своим прелестным, молодым, так чудесно сохранившимся, для её лет, лицом.
И Стива смеялся, и она смеялась—и обоим было «до глупости весело», как она сама выражалась, и, казалось, что ничего большего не требуют они оба от жизни— ни он — нескладный, высокий, белокурый юноша, ни она — его чудесная красавица-мать, с её глазами-фиалками и золотою по пояс косой.

II

Но то было утром, когда он был счастлив своим неведением...
Теперь—другое....
Теперь и Стива не тот, что был раньше, и самая жизнь не та уже, какою была до сих пор.
И его мать — не то, что он думал.
Его мать лгала ему целую жизнь, лжет теперь и будет лгать всегда, постоянно,— лгать своими великолепными, не то синими, не то лиловатыми глазами, действительно, напоминающими цветом лесные фиалки, лгать этим звонким, беспечным смехом, лгать всем своим обаятельным существом, таким прекрасным и таким порочным! Недаром же он инстинктом предчувствия презирал ложь с самого раннего детства и сторонился её, как может только сторониться ребенок всего безобразного, мрачного и гадкого. Он не чувствовал, что ложь была так близко! Она лгала,—а он ей верил!
Да разве он мог не верить ей? Той, которая с такой любовью склонялась к его изголовью, которая своими нежными, душистыми ручками меняла компрессы на его голове во время болезни и просиживала с ним долгие ночи, помогая ему готовиться к экзаменам, несмотря на то, что уставала за вечер в театре до полусмерти, играя первые роли, требующие расхода нервов и сил.
Мог ли он не любить ту, от которой не видел ничего, кроме ласки, поддержки, заботы и утешения?
И она—лгунья!
Она—его Мария Шотландская, его Юлия, Луиза, Корделия и Дездемона—все женские типы классической трагедии, так мастерски воспроизведенные ею!
И как он гордился её талантом, её красотой, её властью над толпою, носившей ее на руках!
И все это разом рухнуло и развеялось, как дым.
Зачем он не умер тогда в горячке, когда её нежная рука заботливо меняла компрессы на его пылающей голове?
Тогда бы, задыхаясь от близости смерти, он все-таки был бы счастлив сознанием того, что его мать, его гордая красавица-мать—олицетворение правды и чистоты, что дела и поступки её также прекрасны и светлы, как светло и прекрасно её молодое лицо. И чтобы никто не смел сказать, что она позорит его имя, что она далеко не тот дивный, высоко стоящий на своем пьедестале идеал, каким создал ее в своем воображении он, Стива...

III.

С тех пор, как он себя помнит, в их гостиной всегда толпились гости.
Это объяснялось тем, что его мать — актриса, а каждая актриса должна искать общества. «Публика, знакомства более создают успех, нежели талант»,—таков современный девиз сцены, и Варвара Александровна Орленина твердо придерживалась его.
Гости толпились у них с утра до ночи, ели, пили, веселились и ухаживали за его матерью. Не мудрено, что Стива, привыкши видеть мать, окруженной тесной, раболепной толпой, с детства уже представлял ее в образе какой-то девственной и чистой богини, чуждой дурных мыслей и дурных деяний...
Девственной и чистой!... И он мог верить в это!
Чего бы, кажется, он не дал теперь, чтобы вернут прежнюю веру и уважение к ней..
О, как он был счастлив в своем неведении до сегодняшнего дня! И вдруг сегодня... Сегодня он узнал эту жестокую, мучительную правду о своей матери.
Он и красивый, блестящий старшеклассник, князь Рамчадзе, поссорились сегодня при встрече в гимназии, куда Стива ходил готовиться, совместно с другими, к предстоящему завтра экзамену геометрии.
Ссора началась из-за пустяков... Рамчадзе запоздал; Стива торопился домой и настоял, чтобы Рамчадзе не ждали. В самом разгаре занятий, Рамчадзе пришел в класс и вломился в амбицию, что его не подождали. Стива, шутя, заметил, что «семеро одного не ждут». Заносчивый князек вспыхнул и надменно заметил:
— Смотря кого... Иного одного и семеро могут подождать.
Стива рассердился: такое самомнение возмутило его.
— Вот как,—произнес он,—ты себя считаешь выше нас всех?
— Всех или не всех, но выше тебя— во всяком случае.
Стива, в свою очередь, вспыхнул.
— Ну, знаешь, такое нахальство... Это... Это верх всего... Чем это ты так гордишься? Что ты князь?—Эка важность! На Кавказе каждый, у кого имеется десяток баранов, считается князем... Что твой отец богат?—Этим уж подавно тебе не следовало бы гордиться: все знают, что твой дед нажился на откупах, а откупное богатство — это, знаешь, не очень чистое дело...
Рамчадзе сжал кулаки и сделал шаг к Стиве. Лицо его перекосилось от злости.
— А, если так, — прохрипел он, задыхаясь от злости,—то и я тебе скажу... Кто бы говорил о чистых делах, только не ты... На чьих лошадях ты катаешься? Чьи бриллианты на твоей матери? Твоя мать чуть не каждый год меняет «покровителей», а теперь весь город знает, она на содержании у Чел...
Он не закончил. Стива кинулся на него и с силой ударил Рамчадзе прямо по лицу.
Случилось бы нечто безобразное, если б товарищи не кинулись к ним, не разняли их и не вывели из класса рвавшегося с кулаками на Стиву князя.
И по их смущенным лицам, по их опущенным взорам, избегающим взора Стивы, он понял, что сказанное об его матери—правда...

IV.

Неужели это так? Неужели этот негодяй Рамчадзе сказал правду? Неужели она — его мать, его обожаемая, дорогая мать, — добывает средства к жизни не только своим талантом, сценой?..
Неужели все то, что она ему рассказывала, как, оставшись бедной вдовой без средств с малюткою-сыном, она решила отдать себя на служение святому искусству, с целью доставить крошке безбедное существование?— Неужели все это была ложь?
Неужели средства к роскошной жизни, которую они вели, были добыты другим путем?..
О, как он был смешон с своим глупым доверием!
Теперь, когда он пробегает в мыслях свое коротенькое прошлое, ему вспоминаются факты, на которые он не обращал раньше никакого внимания, но которые теперь, когда он знает все, служат наглядным доказательством вины его матери. Он помнит, что между посетителями их маленького салона был постоянно один исключительный поклонник его матери, особенный почитатель её таланта; и этот «особенный почитатель» возил ему, Стиве, «особенно» дорогие игрушки и сласти, а его матери бриллианты и цветы. И вся прислуга в доме как-то совсем иначе, чем на остальных гостей, смотрела на этого «дядю»—как звал его наивно ребенок Стива, и когда «дядя» приезжал один в неприемные дни, то бонна уводила Стиву на целый вечер в детскую и Стива уже не видел матери до следующего утра.
Таких «дядей» было довольно много... По крайней мере, Стива помнит отлично четырех из них... они появлялись один за другим. Год, два—один, потом уж другой... и так далее.
И все это казалось Стиве таким естественным до сего дня... К тому же он так высоко ставил свою мать, считая ее чуть ли не святою...
И вдруг... О, зачем ненавистный Рамчадзе открыл ему правду?!
Если бы его мать полюбила и сошлась со своим избранником, — он, Стива, первый благословил бы ее на это.
Но любви не было...Он это знает отлично — по той легкости, с которой мать меняла своих покровителей.
Значит, ею руководила одна постыдная жадность, одно непреодолимое стремление к роскоши, к блеску... Стива прекрасно знает теперь, что Челпанского—последнего покровителя его матери — не полюбит ни одна самая обыкновенная женщина, а она талантливая и красивая, уже и подавно. У теперешнего «особенного почитателя» крайне несимпатичная внешность, но зато он богат неистощимо, и таких бриллиантов и таких костюмов Стива не запомнит в прежнее время у своей матери.
Значит, она порочна... Значит, все его светлые, чистые порывы к ней осмеяны самой судьбою и самое чувство к матери уязвлено в корне болезненной, неизлечимой язвой!..
Солнце низко спустилось к кровлям домов.
В соседней, с его комнатой, столовой пробило пять.
В его дверь постучали.
— Войдите! — слабо крикнул он, и стремительно раскрыв учебник на первой попавшейся странице, уткнулся в него.
Его мать вбежала или, вернее, впорхнула в комнату с легкостью девочки и, порывисто обняв его, покрыла поцелуями его лоб, щеки и глаза.
Они здоровались так постоянно, точно Бог весть сколько времени не виделись, и Стива до сегодняшнего дня особенно ценил эти ласки матери. Но сегодня ему нестерпимо тяжело и душно в её объятиях...
Она, ничего не замечая, нежно сжимает его голову руками и, шутливо ласково, говорит ему со своим тихим, чарующим смехом:
— А мой бедный, большой мальчик все сидит за гадкой книжонкой и мучит себя этой скучной геометрией!
И все в ней смеется в эту минуту—и глаза, и губы, и все её, чуть-чуть подкрашенное, но не менее от того обаятельное лицо.
И глядя в это невинное, открытое, смеющееся лицо, Стиве хочется не верить в то, что говорил утром Рамчадзе, чтобы снова любит и поклоняться своей прелестной матери.
И в тоже время его сердце рвется на части и он готов крикнуть ей в упор, прямо в это торжествующее, дрожащее смехом и счастьем лицо:
— Зачем ты так весела, когда я страдаю? Или ты нашла себе нового покровителя, который засыплет тебя новыми бриллиантами?.. Видишь, я все знаю? Оправдывайся, оправдывайся же скорее, если можешь, пока мой измученный мозг еще способен понять тебя, мама!
Но он ничего не сказал, ничего не крикнул. К чему? Разве этим оскорблением своей недавней святыни он вернет былую любовь к ней, свою веру в нее?
— Что с тобой, Стива? Чем ты расстроен? — заметя, наконец, волнение юноши, спросила его мать.
— Ничего особенного, мама, — ответил он глухо,—я заучился немного, ты знаешь, завтра экзамен.
— Заучился, мой мальчик, —проговорила она и, еще раз поцеловав его кудрявую голову, осторожно, на цыпочках пошла к двери.
Она бесконечно любила сына.
У самых потерянных женщин бывает всегда какая-нибудь нежная привязанность, как бы очищающая и просветляющая их, к чему они чувствуют нечто необъяснимо-сильное, почти стихийное, роковое... У Варвары Александровны Орлениной такая привязанность была в лице Стивы.
Её безумную любовь к нему подогревала еще отчасти постоянная боязнь, чтобы мальчик каким-либо способом не узнал того, что знали другие и что она тщательно скрывала от него, боясь потерять его любовь и уважение.
Стива был её радостью, её утешением, единственным светлым воспоминанием её жизни, чем-то необычайно милым, чистым и прекрасным, и к нему неудержимо влекло ее постоянно.
И теперь её сердце сжимается от боли, при виде его—измученного, усталого, склоненного над учебником, в этот чудесный апрельский день, когда все так властно тянет к простору и воле.
И она осторожно возвращается. С порога и шепчет ему в ухо своим нежным, звучным шепотом:
— Брось свою геометрию, Стива. Ты наверное все уже знаешь. Едем кататься.
— Нет, нет,—в ужасе отскакивает он от неё,—поезжай одна. Я должен заниматься.
Его лицо взволновано и бледно. Но мать приписывает его волнение расходившимся по случаю экзамена нервам и спешит оставить его.
Её шаги затихают в коридоре.
Стива беспокойно оглядывается кругом... Слава Богу, пытка кончилась, — он снова один! Еще немного — и он бы не выдержал. Спазмы душили его все время, пока она была здесь, пока звучал в его комнате её подкупающий голос.
Как хорошо, что она ушла!
Ехать с нею! Теперь... В её коляске, приобретенной ужасной ценою, встречать взгляды прохожих, знающих её позорную жизнь... Нет! Нет! Ни за что! Никогда!
И его собственная жизнь показалась вдруг Стиве не менее постыдной.
Да разве на него самого не падает тень его матери? Разве он не пользуется доходами её постыдного ремесла?
О, как непростительно наивен был он, думая, что все эти наряды, бриллианты, обстановка, лошади и экипажи приобретены на ничтожное, сравнительно с их train (train фр. — образ жизни), жалованье актрисы!
И, зная все это, продолжат жить и вести этот train, кататься в её коляске и подозревать в каждом встречном мужчине интимно близкого его матери человека!.. Видеть ее ежедневно, принимать её ласки и ласкать самому, когда жгучее сознание обиды и унижения выело самую любовь к ней в его сердце... Нет, нет! Это невозможно!
В его душе, где до сих пор все было заполнено личностью его матери, теперь зияет рана, которая нестерпимо болит и сочится кровью... И нельзя ему залечить этой открытой раны, как нельзя рассеять непроглядного мрака, беспросветной тьмы, ворвавшихся в его молодую жизнь...

VI

— Слушай, Орленин, Рамчадзе хочет драться с тобою. Ты оскорбил его вчера, помнишь?
Стива решительно ничего не помнит, кроме позора своей матери, но отвечает Малютину бесстрастным, односложным «да».
— Условия дуэли я сообщу после экзамена.
— Дуэли?
И вдруг по окаменелому, застывшему лицу Стивы, пробегает луч сознания.
— Вот выход!—тихо, беззвучно лепечут его бескровные губы. — Вот выход, наконец-то!
Всю ночь он мучительно продумал над тем, что ему надо делать, но, голова его вмещала лишь одну мысль, доведшую его до состояния полного оцепенения, и только сейчас, при одном слове Малютина о дуэли, он понял, что ему еще остается нечто, от чего разом пресечется нестерпимо мучительная боль в его душе...
Жизнь стала невозможной — значит, остается один исход — смерть. И как он не вспомнил об этом раньше!
Как это хорошо и как до глупости просто—смерть...
Он не испортит существования матери бесполезными поздними упреками, он не отравит своими жалобами её молодости, силы и красоты!
Она никогда не узнает истинной причины его смерти... Пусть она будет, если не счастлива, то хотя бы спокойна, насколько может... Он сумеет оградить ее от мучительных угрызений совести. Он поступит так, как диктует его сердце.
И как-то разом успокоившись, Стива сел на свое место, в ожидании того, когда экзаменаторы вызовут его к зеленому столу.

VII

Он отвечал из рук вон плохо, он, лучший ученик класса. Его объяснения на задаваемые вопросы были детски-смешны и детски-нелепы.
Класс слушал его, затаив дыхание.
Экзаменаторы недоумевающе смотрели на него...
Стива торжественно
Стива торжественно «провалился».
Не отвечая на вопросы соболезнования, ни на удивленные возгласы товарищей, он поспешно накинул пальто, выскользнул из швейцарской и зашагал по знакомой дороге к дому.
Теперь он был странно спокоен. Горечь и боль разочарования внезапно исчезли. Он шел ни о чем не думая, вперив глаза в безоблачную синеву апрельского неба.
И вдруг, почему-то, ему вспомнилось далекое, милое детство и тихая, нежная, как журчание ручья, колыбельная песенка, и женская пахучая ручка, гладившая его белокурую головенку, милая ручка его матери, — той матери, которую он любил и в которую свято верил...
И широкая, умиленная детская улыбка осветила его лицо.
Эта улыбка так и осталась на его губах и тогда, когда он, придя домой, в свою комнату, вынул револьвер из ящика письменного стола, приложил его дулом к виску и нажал собачку.
И на мертвом, странно спокойном лице его застыла та же улыбка....
В предсмертной записке Стивы стояло всего две строчки:
«Я провалился на экзамене геометрии и потому умираю. Прощай, голубушка мама».

Рассказ скажем прямо своеобразный...( кстати, детского варианта никто не припоминает?), и (на мой взгляд) с решением Стивы нормальному человеку нельзя согласиться.
Но от не сделай он этого, смирись с горем, прими ситуацию как должное...Ведь вырос бы из него очередной "покровитель" или "соблазнитель".Или нет?

@темы: текст, Новый мир, Его мать, Чарская, для взрослых, рассказ

---

Стипендия имени Л.А.Чарской

[change-ange]

В критической статье К.Чуковского упоминается о стипендии имени Л.Чарской. Вот что об этом печатали на страницах журнала "Задушевное слово".


В 1910 году была учреждена стипендия Л.А.Чарской. Это событие было приурочено к 35-летию журнала «Задушевное Слово» в наступающем, 1911-ом году. Предполагалось собирать деньги для этой стипендии, на которую в дальнейшем могла обучаться в институте или гимназии ученица, не имеющая для этого средств (обучение было платным). На страницах журнала подробно печатался отчет поступления средств – от кого, в каком размере, и позже – общие суммы и сколько «наросло» процентов на сумму. Вот что написала в редакцию Лидия Алексеевна:

«Задушевное слово для старшего возраста», 1910г.

ПО ПОВОДУ СТИПЕНДИИ
Л. А. ЧАРСКОЙ
Редакциею «Задушевного Слова» получено следующее письмо:
С искренней радостью и удовольствием прочла я в «Задушевном Слове» о намерении редакции ознаменовать 35-летие «Задушевного Слова» добрым делом, которое будешь связано с моим именем,—учреждением стипендии на воспитание бедной девочки в институте или гимназии.
Сердечно благодарю за внимание и буду очень счастлива, если мысль воспитать на средства детей еще одну бедную девочку (как воспитывается первая сиротка «Задушевного Слова») встретит сочувствие среди юных моих друзей, их родителей и воспитателей. Это будет лучшая награда за мои скромные труды на пользу читающего юношества.
Лидия Чарская.


В 1913 году, например, в одном из номеров «ЗС», был напечатан такой
«ОТЧЕТ ПО БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОМУ ФОНДУ «Задушевного слова» на учреждение стипендии имени Лидии Алексеевны Чарской на воспитание бедной институтки или гимназистки

…Имеется к 1 июля 1913г. капитал…………303р.79к.

@темы: статьи, стипендия имени Л.Чарской, Чарская, биография, Задушевное слово

---

МАТЬ И ДИТЯ. СТИХОТВОРЕНИЕ Л. А. Чарской.

[change-ange]

МАТЬ И ДИТЯ

СТИХОТВОРЕНИЕ Л. А. Чарской.

Твои глазки — бирюза,
Твои кудри — лен...
Я люблю твои глаза,
Твоей речи звон.

***
Я люблю твой голосок,
Мягкий взмах бровей...
Пухлый ротик, что цветок,
Алый мака лепесток,
Пурпура красней...


Но и глазки, и уста,
Локоны и взор,
Вся земная красота
Перед сердцем — вздор!

***
Сердце быть твое должно
Кротко как сейчас,
Как цветок свежо оно,
Чистоты святой полно
И молитв за нас!

@темы: текст, стихотворение, творчество, Чарская, иллюстрации, Задушевное слово

---

ЦАРЕВНА ЛИЗАНЬКА Рассказ ЛИДИИ ЧАРСКОЙ. Продолжение

[change-ange]

ЦАРЕВНА ЛИЗАНЬКА
Рассказ ЛИДИИ ЧАРСКОЙ. Продолжение Журнал "Задушевное слово для старшего возраста", 1916г.


Оставь, Маврута, ну не верят они и не надо... Что нам с того? - попробовала успокоить расходившуюся девочку царевна.
Но Маврута и слушать ничего не хотела.
— Золотая ты моя царе... Лизанька...—во время поправилась она,—дай ты мне радость, покажи ты этим Фомам неверным, что не зря я брешу, что действительно ты в танцах. преизрядная искусница,—с мольбою прижимая руки к груди, обратилась она к царевне Лизаньке.
Та видя, что не в себе её Маврута от желания похвастаться перед всеми этими людьми её, Лизанькиным уменьем, не долго раздумывая, решила удовлетворить свою маленькую подругу-фрейлину. К тому же и в самой Лизаньке на этот раз громко заговорил голосок тщеславия. Почему бы ей и впрямь не блеснуть своим уменьем перед девушками рыбацкой слободы?
Поди, ведь, такой пляски они и не видали в своей жизни, даром, что сами они— плясуньи изрядные...
И, не раздумывая долее, Лизанька оправила на голове кокошник, обдернула сарафан и, улыбнувшись Мавруте, а за нею и всем теснившимся, вокруг неё слободским, смело выступила на середину лужайки.
Дедка-музыкант снова ударил по струнам балалайки, и веселая плясовая снова зазвучала над рыбацкой деревушкой, на берегу красавицы-Невы.
Всем танцам, как и церемониальным поклонам, реверансам или «комплиментам», как назывались эти поклоны при дворе, обеих царевен обучал «мастер» из пленных шведов, взятый под Полтавою в 1709 году, как раз в год рождения самой Лизаньки. Этот «мастер», иными словами, учитель, дождался - таки того времени, когда подросли обе царевны и, обучил их сложному танцовальному искусству. От него-то они и приобрели знания танцовать менуэт, гавот, польский и английскую кадриль. И только одному не мог выучить царевен швед-танцмейстер—это огневой, полной удали, живости и красоты, русской пляске. Однако, нечто похожее на русскую пляску, отдаленно лишь напоминающую ее, «мастер» кое-как обучил царевен.
И вот этот-то неведомо какой танец Лизанька и решила протанцовать перед слобожанами.
Ах, не следовало ей слушать не в меру погорячившуюся Мавруту... Не следовало плясать этой пляски. Уже с первых па царевна хорошо поняла это.
Однако, она не смутилась раздавшимися тут же легкими насмешливыми смешками в толпе зрителей и продолжала танец, который все меньше и меньше походил на русскую пляску, хотя царевна Лизанька и исполняла его со свойственной ей несравненной грацией.
Но к довершению неудачи, наигрываемый на балалайке мотив менее всего подходил к исполняемой, пляске. Дед играл одно, царевна Лизанька плясала другое, поминутно, благодаря несоответствующей мелодии, сбиваясь с такта.
Теперь с каждой минутой смешки и насмешки в толпе зрителей становились все громче, все явственнее, и скоро перешли в громкий неудержимый хохот.
Наконец, заметя, что пляска идет в разрез с музыкой, дед бросил играть, и царевна Лизанька, красная от смущения, остановилась посреди поляны.


— Ну и пляска! Изрядная плясунья, что и говорить! Ха - ха - ха! Ай да искусница! Вот так отличилась! — слышались теперь здесь и там, среди взрывов смеха, громкие насмешливые голоса.
Но Лизанька не слушала их... С потупленными глазами и красным от смущения лицом, она вне себя выбежала из круга и направилась, едва сдерживаясь от слез обиды, к берегу, где ее ждала лодка с гребцами и мамка Лискина Андреевна.
Зато Маврута, нимало не смущенная неудачей, постигшей ее, «золотую» царевну, вся пылая от негодования и гнева, чуть ли не сжимая кулаки, гневно подступала к насмешникам:
— Бессовестные вы!—крикнула она, вся дрожа от злобы,—как вы с гостями своими поступаете? Вот так угостили, нечего сказать! Да кабы знали вы, кого «угостили» то, глупые! Небось, ног бы своих со страху до первой избы не донесли!—не удержалась она, чтобы не пригрозить слобожанам.
Но лишь новый дружный взрыв хохота встретил эти слова рассерженной девочки.
— Ха-ха-ха! И то сказать: насмерть напугала! Действительно, вольные птицы к нам пожаловали—дворцового плотника дочки!—не переставали смеяться в толпе.
Только Таня Онуфриева смутилась и перестала смеяться.
— А и, впрямь, неладно у нас это вышло.. Все же, ведь, гости они... Зачем пересмеивать? Как сплясала, так и ладно, вишь,она какая складная да пригожая! — не смело заговорила девушка.
— А пошто она эта складная да пригожая зря - то хвасталась? Тоже сказала-то: первая, вишь, она в государевом дворце плясунья, а сама-то ступить шагу не может.
- Да ведь не она хвасталась, а сестренка её,— заступалась Таня.
— Ладно, хороши обе. Обе хвастуньи... — продолжала посмеиваться молодежь.
Эти смешки еще больше рассердили Мавруту и снова она заговорила, гневно
поблескивая глазами.
— Ой, не полно ли пересмешничать… Гляди, чтоб не каяться после... Сказала бы словечко, да язык до времени связан. А что не лгала я, и что сестренка моя лучшая во всем, почитай, Санк-Петербурге плясунья, прошу милости Таня, доподлинно узнать тебе. Узнаешь, повидаешь и другим поведаешь,— обратилась Маврута уже непосредственно к одной хороводной запевале,—а для этого пожалуй к нам в сени во дворец, в первое же воскресенье. В три часа приходи, а я уж тебя проведу туда, где ты на мою сестренку, на пляску её, вдоволь налюбуешься. Придешь, что ли?
Просияв от удовольствия, очень польщенная Танюша, вся зардевшись, поспешила ответить:
— Приду... Спасибо… А пока что не обессудь... Не обидься, что так все это вышло.
— Ладно уж... Не долго, они все пересмешничать будут. Потому, как побываешь ты со мною кое-где, да кое-что повидаешь, да им порасскажешь, так тогда совсем иной разговор промеж вас пойдет. Так помни же... В воскресенье к трем часам вали в государевы сени и Маврутку Шепелеву вызови, там уже знают. Ну, прощайте, счастливо оставаться! — и, совсем уже успокоенная, Маврута кивнула головой Тане и заспешила следом за царевной.






ГЛАВА V.
Ассамблея. Неожиданное открытие.

Поздно в том году давалась государем его последняя весенняя ассамблея. На лето, когда Петр уезжал на верфи к морю или совершал объезд своих обширных владений, все семейство перебиралось в летний дворец и сборища зимнего времени сами собой прекращались да осени.
В этот ясный день начала мая, еще раз наполнились разношерстною публикою обширные горницы царского дворца.
Был праздничный день, воскресенье. Ассамблеи обычно начинались в три часа дня. Но царское семейство появлялось лишь к самому разгару, то есть к пяти часам по полудни.
Маленькая фрейлина—Маврута Шепелева, уже успевшая нынче помочь сенным девушкам приодеть и разукрасить свою любимую царевну, теперь на-скоро прибравшись вошла в сени.
— Что, меня никто не спрашивал — обратилась она к одному из гайдуков, дежурившему на половине младшей царевны.
— Девчонка тут одна, крестьяночка, до твоей милости, Мавра Егоровна, наведывалась,— очень почтительно отвечал тот царевниной любимице и ближайшей фрейлине.
— Так где же она! Зачем меня не позвали?
— А затем, что ты при царевне занята была, не посмели мы тревожить зря-то... Да ты не сумневайся, Мавра Егоровна, здесь она, девчонка эта самая, в саду,— успокоил гайдук фрейлину младшей царевны.
Маврута поспешно выбежала в сад и окликнула Таню.
И вот из-за кустов выглянуло встревоженное личико, глянуло на Мавруту и тотчас же спряталось обратно. Однако, та уже успела узнать свою новую знакомую и направилась к ней.
— Ты, Танюша? Не узнала меня? Испугалась, глупенькая. И впрямь в этом наряде я будто другая?
Действительно, совсем иною, не скромной крестьяночкой, какою видела ее прежде Таня, была нынче Маврута. Нарядная ярко розовая роба с фижмами, какие носились лишь знатными и богатыми людьми, обвивала подвижную маленькую фигурку. Драгоценный убор украшал высокую прическу.
— Ишь ты, как обрядившись! И впрямь не признала...—дивилась Таня, оглядывая свою новую приятельницу.
— Да ты, и впрямь ли плотникова дочка?— подозрительно покосилась она на нее.—Намедни то вхожу яв сени, спрашиваю у караульника Маврутку Шепелеву, как ты мне наказывала, а он-то глазищами как сверкнет, да как гаркнет:—Как смеешь ты о царевнинной фрейлине так непочтительно отзываться? Так я со страху-то так и выкатилась прямехонько сюды, в кусты, да и схоронилась здесь по сию пору. Да неужто и впрямь...
— Вздор... Пустое... Зря что-нибудь сболтнул тебе гайдук… Нечего тебе смущаться! Пойдем...
— Куда пойдем-то?
— На ассамблею.
— На какую ассам... ассам...
— Да, ведь, я же хотела показать тебе, как моя сестрица пляшет. Затем ведь ты и пришла сюда, только раньше сведу я тебя к себе в горницу, да принаряжу хорошенько. Сестрица моя тебе платье свое дала одеть; У меня лежит оно, пойдем— увидишь.
Юная царевна фрейлина не лгала своей гостье.
Действительно, нынче утром царевна Лизанька выбрала из своего гардероба одно из скромных, но хорошеньких платьев и вручила его Мавруте для передачи Танюше Онуфриевой.
— Она все таки добрая девушка, заступилась за нас, и я хочу ей сделать что-нибудь приятное за это,— сказала при этом царевна.
Теперь взяв за руку сильно оробевшую от смущения и неожиданности Таню, Маврута повела ее к себе с намерением надеть на свою гостью это подаренное ей платье.
Каково же было удивление молоденькой крестьяночки из рыбацкой слободы, когда она увидела разложенное перед нею нарядное, по её мнению, платье с фижмами и прошивками, словом такую роскошную робу, какой ей не встречалось еще видеть в своей жизни.
И эту нарядную робу её новая приятельница надела на Таню. Было отчего глаза расширить от удивления!
Но еще больше удивилась Таня, когда ее, по новому причесанную теми же искусными ручками Мавруты, последняя повела на ассамблею во внутренние горницы дворца. Там в застланных туманом от стоявшего столбом курильного дыма горницах, под пиликанье скрипок, грохот барабана и песни флейты, часть гостей танцовала в просторной зале, другая часть в соседней смежной комнате играла в карты, в кости и в шахматы. Между гостями, остановившись от изумления, Танюша успела рассмотреть богато и пышно одетых вельмож, залитых, драгоценностями, в лентах и орденах, и жен и дочерей их, наряженных, в пышные робы и дорогие уборы из брильянтов и других блестящих камней. И тут же рядом, вдоль стены на стульях, креслах и диванах сидели совсем простенько одетые в красные канифасовые кофты и грубые юбки и сапоги жены и дочери голландских и немецких мастеров, которых наравне со знатнейшими вельможами широко, радушно принимал у себя во дворце великий царь-работник, не брезгавший никаким обществом. По соседству с ними, в игральной горнице, где было трудно разглядеть что либо за клубами табачного дыма, те же голландские мастера и простые плотники, шкипера и боцманы играли в шашки и шахматы с первыми сановниками государства.
Все это наскоро объяснила своей гостье Маврута, усадив ее в уголок и присев тут же. Из своего уголка Танюше, у которой глаза разбегались во все стороны, была хорошо видна вся зала со всеми танцующими гостями.
Диковинными показались эти танцы Танюше. Она видела, как толпа дам и кавалеров, разделившись на две части, стали друг против друга и через одинаковый промежуток времени кавалер даме отвешивал по низкому поклону, со всяческими церемониями, а дама тоже приседала в ответ, поворачиваясь направо и налево.
— Чтой-то они делают? погляди-ка ты на милость, Маврушенька,— дергая за рукав свою соседку, осведомилась Танюша.
Та только усмехнулась её наивности.
— А это церемониальные танцы называются... С них-то и начинают здесь заводить бал... Видишь, как они стараются. И не даром. Попробуй-ка что неточно выполнить—сейчас как раз на штраф попадешь.
— На какой такой штраф?— раскрыла рот Таня.
— А штрафной кубок золотого орла заставать выпить… Не слыхивала, небось? Ну, так слушай: кто из кавалеров не исполнить положенное число поклонов в танце, того в наказание заставляют выпить пребольшую чару зелена-вина, после которой уже не до танцев делается провинившемуся, а прямо отвозят друга милого с бала домой царские гайдуки, да и спать укладывают.
— Ишь ты!—все больше и больше изумлялась Танюша, с любопытством и испугом приглядываясь к новой и дикой для неё обстановке.
Вдруг странный танец сразу прекратился музыка неожиданно прервалась и головы всех танцующих обратились к дверям.
На пороге залы показался дежурный маршал ассамблеи, с булавою в руках, и, ударив ею трижды об пол, возгласил торжественным голосом
на всю залу.
— Его Императорское Величество с Августейшим Семейством прибыть изволили!
И в тот же миг гости царской ассамблеи склонились в низком поклоне.

Не успела Танюша поднять глаза на высоких хозяев бала, как пестрая нарядная толпа скрыла их от её взоров.
Теперь высокие посетители ассамблеи были окружены их гостями и просто как настоящие хлебосольные хозяева, стали занимать собравшихся. Императрица Екатерина Алексеевна с дочерьми не брезгала разговаривать, шутить и танцовать с самыми незнатными людьми.
Жены и дочери боцманов и плотников были приняты и обласканы ими как самые знатные гости.
А сам государь прошел в игральную горницу, где и сели за шахматную доску, выбрав себе в партнеры простого голландского ремесленника.
Между тем, прерванная музыка возобновилась. Теперь, впрочем, это была уже не прежняя монотонная мелодия. Оркестр, спрятанный на хорах, заиграл менуэт и этот живой мотив заполнил собою танцовальную залу.

(Окончание следует)

@темы: текст, творчество, "Задушевное слово", "Царевна Лизанька", Чарская

---

Л.Чарская Моя поэма.

[telwen]

К вопросу об эмоциях...

"Новый мир" 1903

Л.Чарская
Моя поэма.
Эскиз

...Уделом поэта
И будет и было страданье...
Лохвицкая-Жибер.

Это было весной, чарующей, светлой, когда яркое солнце, после долгого сна, пробудилось наконец в своей голубой постели и ясно, широко улыбнулось земле...
Тогда растаяла белая пелена, крывшая землю и, раздробившись на тысячу потоков, скользящих, звенящих и ропщущих, обнажила темное и холодное тело земли, изнемогшее без солнечной ласки, а теперь мощно дышавшее навстречу его лучам.
Трава кое-где начинала зеленеть, кое-где попадались уже белые подснежники, невинные и чистые, как дети, омытые первыми вешними водами. Крикнул ранний щегол, впервые прокуковала кукушка в дымящейся весенним куревом роще, белогрудый жаворонок воспарил к эфиру, голубому и светлому, как самое пробуждение природы.
Я выставила окно, жаждая упиться всею грудью молодым и благотворным воздухом весны... Мой письменный стол, придвинутый к самому окну, засвежел от постоянно врывающейся весенней струи и эта свежесть бодрила меня, переходя в мои жилы и наполняя мой мозг и сердце неясными, но настойчивыми волнениями, предшествующими вдохновению, всегда желанному и капризному, как женщина.
Этот зарождающийся экстаз еще не вылился в определенной форме, но я уже чувствовала его знакомые, давножданные симптомы и заранее упивалась его острым и мучительным наслажденьем.
Мои вены натягивались, как струны, под усиленным приливом разбушевавшейся крови, мои щеки пылали и бледнели в одно и тоже время, а мои слабые пальцы дрожали и холодели, как у труднобольной. Шум в голове, звон в сердце, чудный, точно пасхальный звон, и это дивное сознание — отрешение от всего старого и будничного и какой-то широкий и властный полет взволнованной души и взволнованной мысли туда, в сферы далекие, в сферы прекрасные, имя которым: беспредельность!

***

Я писала... Душа моя ныла в сладкой истоме вдохновенья, а в сердце постепенно рвались старые струны, игравшие, бывало, отжившие мелодии... Их заменили новые... И эти новые звенели и пели, наполняя меня всю собою и преисполняя божественной радостью бессмертных. И я писала...
Моя поэма начиналась так:
Она была королева... её замки горели тысячами искрометных огней. её вассалы, прекраснейшие рыцари мира, повергались ниц перед нею, ловя её улыбки и взоры. Прелестнейшие пажи вселенной заглядывали ей в очи, предупреждая малейшее желание своей владычицы.
Но она не видела их...Не слышала красивых слов, отравленных сладкой отравой лести. Не видела пышных турниров, на которых провозглашалось имя прекраснейшей—её имя.
Её уши были открыты только для его песен... её очи смотрели в его очи... И уста жаждали его уст...
Потому что она любила его...
Любила его за то, что он своими песнями оживил её душу...
Любила за скромный шлем и тусклые латы странствующего рыцаря-менестреля. За то, что за ним не следовали пышные толпы оруженосцев...
За то, что бледное и грустное лицо его не обращало к себе женских взоров, глубоких и лукавых под темными покровами ресниц.
За то, что он был королем без королевства.—королем своих рифм—этих летучих и покорных его вассалов,—за то она любила его.
И он стал её королем...
Она отдала ему и замки, и королевство, и вассалов, и оруженосцев, и златокудрых пажей своих, в его свиту. И свою власть королевы подарила ему...
Она сорвала с груди своей жемчуга и алмазы и забрызгала ими его шлем и латы, чтобы весь он был сверкающий и радостный, как его песни.
И оставив свой трон, села у ног его, как у ног владыки...
И слушала его песни, и старалась петь также, чтобы заставить его полюбит себя и быть ему равной...
Но песни не пелись в устах королевы, потому что ей было не до них.
Он полюбил ее, полюбил за огонь её глаз и улыбку... И счастье воцарилось во всем королевстве...
И счастье сомкнуло её уста. Песни застыли, чтобы дать место поцелуям...
Прошло много... много дней...

***

Так я писала...
А жаворонок пел, и белели одуванчики и подснежники среди начинающей зеленеть свежей муравы, бежали потоки, громко славословя величие весны, и жизнь вертелась, пенилась и кипела не меньше моего собственного сердца.

***

Я поняла, что горе может рождать таланты... Горе может зажечь тот драгоценный огонь, который называют священным.
Когда я жила под крылышком моей матери в уютной, маленькой квартирке на дальней окраине города, изолированная от его блеска и шума, лелеемая и оберегаемая родным надзором, я была счастлива и довольна. Ио я не завидую тому счастью теперь, когда, одинокая, оскорбленная и униженная, я не знаю ни друзей, ни ласки, ни радости — обыкновенной женской радости матери-семьянинки .
Серая жизнь, серые будни, серые чувства и интересы — не могли дать мне толчка, которого жаждало мое сердце...
Потом, когда появился он, что-то словно вспыхнуло во мне... Какой-то огонек пробежал по жилам и, воцарившись в недрах сердца, стал ясно и ровно светит неугасимой лампадой. И солнце, и небо, и трели жаворонка представились мне совсем иными, нежели до тех пор... Они были одухотворены чем-то новым, смелым и прекрасным, как и я сама, внезапно получившая способность творит.
Появились рифмы, тихие и робкие, как испуганные птицы, но все же рифмы, и создавала их я! И стих мой был хорош и строен и если не было в нем видно проблеска сильного таланта, останавливающего на себе взоры, то все-таки он лился тихой идиллической мелодией, врачующей душу. В нем отразилась вся любовь моя—тихая и радостная, как и я сама.
И потом только, когда он назвал меня своею и перевез к себе в свое прелестное гнездышко, мое счастье прибавило несколько жгучих аккордов, исполненных затаенной страсти.
Я стала женщиной...
И все-таки эти оба периода не могли создать того, чем стала я теперь, до чего довел меня бесконечный прилив горя, прилив отчаянья, зародившегося в самых глубоких, самых затаенных уголках моей души.
Когда я застала их в объятиях друг друга, тогда точно острое, холодное лезвие проникло мне в сердце и разорвало его...
Сердце мое истекало и сочилось кровью, а в голове, среди шума и звона зарождающегося безумия, послышались звуки, до того прекрасные и новые, что нельзя было не прислушаться к ним. И чья-то теплая рука, невидимая, как нирвана, надавила Мой пылающий мозг... И чье-то дыхание вдохнуло мне в уста новую силу вместе с запасом звуков и песен, зародившихся там, в голове, под тяжелой дланью незнакомой руки. И чей-то властный призыв заставил меня повиноваться.
И та же невидимая рука, благословившая меня на трудный путь искусства, вложила в руки мои перо, как в уста песни.
И заскользили передо мною образы, и пленительные, желанные, и мои звонкие рифмы и яркий стих полились на бумагу— как бы первые жертвы моему новому божеству.
С той самой минуты я стала жрицей его, девственной, как весталка, и бессознательной, как Пифия. ему я молилась, ему кланялась до земли, несмотря на то, что моя рана болела и сочилась, не утихая ни на минуту.
И чем сильнее болела рана, тем громче пела мысль и тем стройнее и прекраснее звенели рифмы! Тем выше поднималась я над серым горизонтом будней и парила, отрешенная от всего мира, вокруг престола моего божества, на крыльях его ангелов, называемых вдохновением.
И все кругом спешило ко мне на мой пир, на мою оргию, наполненную благовонным куревом, неясными видениями и песнями, звучными и восторженно-сильными, опоэтизированными присутствием красавицы-весны, отдавшей им свои ароматы...

***

— Ты не пойдешь за мною?
— Нет.
— Но это безумие.
— Все-таки нет.
— Милая!
Он стоит предо мною, как король-менестрель моей поэмы, которую я начала вчера.
Он высок и строен и глаза его темны и непроницаемы, как ночь... Недаром я и прозвала их полночными. Теперь в них разгорается чувство, не прячась в глубину,—смесь любви и гнева.
Он любит меня! Да, он любит меня... И тайная радость прожигает мне душу, бросая яркий румянец в мои бледные щеки. Я вновь вижу его—моего красавца с полночными глазами...
Милые, чудные глаза!
Они смотрят мне прямо в душу и я не могу оторваться от них взором. Потому что люблю их!
Но мои собственные глаза полны холодного недоумения, а голос строг и спокоен когда я отвечаю ему:
— Нет, я не вернусь к тебе!
Он бледнеет. В его лице, порывистом и нервном, бегают судороги.
— Муся! — говорит он, или, вернее, не он, а что-то внутри его.
Муся!... О, это имя!... О, милый! Тысячу раз милый, ты назвал меня так, как называл в минуту интимной ласки. О, как я люблю тебя, как беззаветно люблю!
Но уста мои сомкнуты. Они не слушаются сердца, выкрикивающего эти слова. Они открываются только для того, чтобы сказать спокойно и кратко:
— Я не вернусь к тебе!
Тогда он говорит, говорит, говорит... Он любит меня, одну меня, не переставая всю свою жизнь... Та — ничто для него. Я слишком чиста, чтобы понять грязную вспышку мужской животной страсти, бросившей его без любви в её объятия… Я должна простить ему...
Простить? Простит его, давшего мне почувствовать острую боль измены и одиночества! — его, насмеявшегося над моим лучшим чувством и тем открывшего мне невольно двери в мир прекрасный и чарующий, в светлый храм, у алтаря которого я стою теперь гордой и властной жрицей?
Не прощать, а благословлять я должна его за это!
И я благословила его...
Ио он не понял меня, не понял и того, что я говорила. Он только смотрел мне прямо в зрачки своими полночными глазами, будя во мне непреодолимое желание броситься к нему, упиться его ласками, подставит похолодевшее от волнения лицо его поцелуям и унестись далеко... Далеко...
Мое тело горело... Глаза, вероятно, тоже, потому что он впивался в них все глубже и настойчивее своими, а сердце...
Сердце рвалось от любви и муки. Потому что я безумно любила его...

***

И все-таки я сказала: нет! И долгим, умирающим от острой тоски взором следила без слез за ним, пока он шел от моего крыльца по липовой аллее.
И все-таки я победила себя...
Верная жрица своего божества, я не позволила попрать священный огонь его алтаря, ожидающего жертвы... Я положила ее— последнюю, роковую—мое разорванное сердце—на этот алтарь и смотрела сознательно и смело, как билось и извивалось оно на вечном огне.
Но я не жалела о нем...
Я знала, что, вернись я снова на лоно серых будней, заврачуй я больную душу лаской любимого — и потухнет священное пламя в груди и отлетит от меня светлый ангел вдохновения...

***

В тот же день я заканчивала мою поэму совсем иначе, нежели предполагала:
Прошли дни... месяцы... годы... Любовь не может быть вечной, и юный менестрель покинул свою королеву.
И когда он уходил от неё по горной тропинке, бегущей под сводами замка, она смотрела ему вслед, громко рыдая...
Ио он не обернулся, потому что не любил её.
И вдруг рыдания превратились в звуки, а звуки в песни с чудесными рифмами и глубоким смыслом...
Королева пела...
Пела королева—и сама природа дивилась ей... И солнце смеялось яснее, и синее казалась даль, и волны моря притихли, заслушавшись песни...
А она—эта песнь — летела все свободнее и громче и вес народ сбежался к замку послушать ее...
С той минуты еще новая звезда зажглась в венце королевы — звезда вдохновения. Она слагала песни, сладкие, как грезы, врачующие боли сердца и зароняющие искры чувства в души тех, кто их слушал. И далеко, за пределы морей пронеслась слава о новом чудесном менестреле в пурпуровой мантии королевы…

***

Точка.
Поэма кончена. Но жизнь начинается только—для мира, для славы, для... Счастья. Жизнь прекрасная и светлая новым светом, жизнь с печальным началом и славным концом...
Славным концом!
Слышишь ли ты, жестокое божество, принявшее на своем алтаре мою роковую жертву: с концом славным и прекрасным, как бессмертие!

@темы: текст, Новый мир, Моя поэма, Чарская

---

К.И.Чуковский "Лидия Чарская"

[telwen]

Внезапно выяснилось, что в сети нет полного варианта статьи Чуковского,которую все так любят цитировать в любом споре.
Мы с  change-ange исправили это досадное недоразумение.

К.И.Чуковский.
Лидия Чарская
I.

Слава богу: в России опять появился великий писатель, и я тороплюсь поскорее обрадовать этой радостью Россию.
Открыла нового гения маленькая девочка Леля. Несколько лет назад Леля заявила в печати:
«Из великих русских писателей я считаю своей любимой писательницей Л. А. Чарскую». А девочка Ляля подхватила:
«У меня два любимых писателя: Пушкин и Чарская».
«Своими любимыми писателями я считаю: Лермонтова, Гоголя и Чарскую».
Эти отзывы я прочитал в детском журнале «Задушевное слово», где издавна принято печатать переписку детей, и от души порадовался, что новый гений сразу всеми оценен и признан. Обычно мы чествуем наших великих людей лишь на кладбище, но Чарская, к счастью, добилась триумфов при жизни. Вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею, все Лилечки, Лялечки и Лелечки.
«Целую милую, дорогую Лидию Алексеевну Чарскую и желаю ей крепкого здоровья, чтобы она продолжала нам писать эти чудные повести»,— пишет тринадцатилетняя Зиночка.
«Ах, как хотелось бы лично повидать ее»,— мечтает в далеком Тифлисе Полина.
«Желаю иметь ее портрет»,— тоскует где-то под Минском девочка Лоло Андресюк.
«Я выписала себе ее карточку и повесила в рамке над моим письменным столом»,— блаженствует в каких-то Гвоздках девочка Вера Малинина. И нельзя без волнения читать, как в городе Вознесенске шестеро таких девочек, все третьеклассницы, копят, собирают копейки и гривенники, отказывают себе во всем, чтобы сообща купить новую книгу обожаемой Лидии Алексеевны.
«Я уже за лето скопила два рубля, теперь думаю, что мне на именины подарят еще один рубль»,— высчитывает вслух Катя Ланина, и кто же не позавидует ей!
Такая небывалая власть у этой изумительной Чарской над сердцами наших дочерей и сестер! Чем приворожила к себе эта волшебница такое множество детских сердец? Кто разгадает, в чем тайна ее обаяния? Девочка Валя Руднева, прочитав у нее о какой-то арфистке, и сама заиграла на арфе, а другая девочка, Галя Месняева, прочитав у нее о войне, и сама стала рваться в бой: «Мне страшно хотелось быть в сражениях, биться самой, воодушевлять солдат!» — сообщает она в «Задушевное слово». Когда же в городе Томске какая-то Маня Тихонравова вздумала почему-то изменить свою жизнь, она обратилась за советом не к матери и не к отцу, а к обожаемой Лидии Алексеевне. «С нетерпением ждала ответа,— рассказывает она.— Думала уже: ответа не будет. И вдруг получаю ответ! Дорогая писательница ответила мне!» И девочка, которая не слушалась ни матери, ни отца, послушалась дорогой писательницы.
Детским кумиром доныне считался у нас Жюль Верн. Но куда же Жюлю Верну до Чарской! По отчету одной библиотеки дети требовали в минувшем году сочинения:

Чарской — 790 раз,
Жюля Верна — 232 раза.

Не угнаться за ней старику Жюлю Верну! Сейчас передо мною триста сорок шесть детских писем о различных прочитанных книгах, из них двести восемьдесят два письма (то есть больше восьмидесяти процентов) посвящено восхвалению Чарской.
И не только вся Россия, от Тифлиса до Томска, но и вся Европа влюблена в Лидию Алексеевну; французы, немцы, англичане наперерыв переводят ее книги, а в Чехии, например, читатели до того очарованы ею, что, по свидетельству того же «Задушевного слова», настойчиво зовут ее в Прагу: осчастливьте! Но, к радости для России, великая наша соотечественница не покинула, не осиротила нас, и благодарная родина достойно наградила ее: 3 октября 1910 года была открыта всероссийская подписка для учреждения (в институте или гимназии) стипендии имени Л. Чарской. Не говорите же, что мы не умеем чествовать наших великих людей!
Перелистываю книги этой Чарской и тоже упоен до безъязычия. В них такая грозовая атмосфера, что всякий очутившийся там тотчас же падает в обморок. Это мне нравится больше всего. У Чарской даже четырехлетние дети никак не могут без обморока. Словно смерч, она налетает на них и бросает их на землю без чувств.
В «Записках институтки» я читаю:
«Надю бесчувственную на руках вынесли из класса».
И снова:
«Я потеряла сознание».
И снова:
«Я громко вскрикнула и лишилась чувств».
В «Записках гимназистки» то же самое: «Я громко вскрикнула и без чувств грохнулась на пол».
В «Записках сиротки» то же:
«Я потеряла сознание».
Три обморока на каждую книгу — такова обычная норма. К этому так привыкаешь, что как-то даже обидно, когда в повести «Люда Влассовская» героиня теряет сознание всего лишь однажды. Ее и душат и режут, а она хоть бы что. Право, это даже невежливо. Такая толстая книга, и только один обморок! То ли дело другая великолепная повесть о девочке Нине Воронской: повесть еще не закончена, а уж Нина впадала в бесчувствие ровно одиннадцать раз! Да и как же героям Чарской хоть неделю пробыть без обморока! Она только о том и заботится, чтобы довести этих детей до бесчувствия. Ураганы, пожары, разбойники, выстрелы, дикие звери, наводнения так и сыплются на них без конца,— и какую-то девочку похитили цыгане и мучают, пытают ее; а другую — схватили татары и сию минуту убьют; а эта — у беглых каторжников, и они ее непременно зарежут, а вот — кораблекрушение, а вот — столкновение поездов, и на одну только малютку Сибирочку (в книге «Сибирочка») нападают сначала волки, а после — медведь, а после — разъяренные львы. Целый зверинец против крохотной девочки! Но Чарской мало и львов и волков, и вот — Серые, Черные Женщины, Черные Принцы, привидения, выходцы из могил, и все это только для того, чтобы:
«А-а-а! — закричала вдруг не своим голосом Малявка и без чувств грохнулась на пол» («Большой Джон», гл. V).
«Ужас»— любимое слово у этих ошалелых детей.
«Ледяной ужас сковал мои члены»,— выражается какой-то семилетний, а другой прибавляет:
«Ужас заледенил все мое существо».
И третий:
«Невольный ужас сковал меня».
И четвертый:
«Леденящий душу ужас пронизал меня с головы до ног».
Какая-то фабрика ужасов эти чудесные детские книжки, и вот до какого обалдения доходит в одной из них маленькая девочка Лизочка:
«Иглы страха мурашками забегали по моему телу (иглы мурашками! — К. Ч.)... Липкий пот выступил на лбу... Волосы отделились от кожи, и зубы застучали дробным стуком во рту... Мои глаза сомкнулись от ужаса» («Белые пелеринки», гл. 19).
И через несколько строчек, конечно:
«Я громко вскрикнула и лишилась сознания».
Нечего и говорить о том, что эти малые дети то и дело убегают из дому — в дебри, в тундры, в моря, в океаны, ежеминутно висят над бездонными пропастями и по всякому малейшему поводу покушаются на самоубийство.

II.

Пробегаю воспаленными глазами по этим огнедышащим книгам и натыкаюсь на такую страницу: маленькая девочка, калека, упала перед подругой на колени, целует ей руки, ноги и шепчет, истерически дрожа:
«Я злодейка пред тобою, а ты... ты — святая. Я поклоняюсь тебе!»
Это из повести Чарской «Записки маленькой гимназистки». Девочка целует чьи-то ноги! О, как, должно быть, болело, кричало, разрывалось ее маленькое сердце, прежде чем в покаянной истерике она упала пред подругой на землю.
Ты понимаешь ли, милая Лялечка, что такое, когда крохотный ребенок вдруг до бешенства возненавидит себя и захочет себя оплевать, и, в жажде самоунижения, всосется в твои ноги губами:
«Бей меня, топчи, унижай: я — злодейка, а ты — святая!»
Чтобы успокоиться, беру другую книгу под безмятежным заглавием «Счастливчик». Но и в ней я с ужасом читаю, как этот самый Счастливчик падает пред кем-то на колени и лепечет, истерически дрожа:
«О,прогоните же меня, прогоните! Я не стою вашей ласки!»
И целует кому-то руки: я дурной, я злой, я жестокий.
И тут же другой младенец так же истерически взвизгивает:
«Вы — ангел, а я — поросенок!»
И тоже лобзает чью-то руку: прибейте, прибейте меня!
Я волнуюсь, я мучаюсь, но в новой книжке — «Щелчок» — маленький мальчик опять целует у кого-то сапоги, умоляя:
«Исхлещи меня кнутом до полусмерти!»
А в повести «Некрасивая» маленькая девочка снова бьется у чьих-то ног:
«Избей меня, искусай, исцарапай!»
И мне становится легче: я с отрадой начинаю замечать, что мазохическое лобызание рук и ног — самое обычное занятие у этих малолетних истериков. Им это так же легко, как «здравствуйте» или «прощайте». Они лижут друг у друга все, что могут: руки, ноги, платье, сапоги,— но так как они и вчера лизали, и завтра будут лизать, то зачем же мне беспокоиться? Словно узор на обоях, повторяется на этих страницах один и тот же припадок, и если в повести «Люда Влассовская» одна девица чмокает в руку учителя, другая—незнакомого генерала, а третья припадает к чужим башмакам («Люда Влассовская». Повесть Л. А. Чарской, изд-во Товарищества «М. О. Вольф», с. 170, 203, 398, 439.) то я с надеждой смотрю на четвертую: кого и куда поцелует она? Когда же эта четвертая воскликнула:
«Мне хочется упасть к ее ногам, целовать подол ее платья»,— тут я окончательно повеселел.
Я увидел, что истерика у Чарекой ежедневная, регулярная, «от трех до семи с половиною». Не истерика, а скорее гимнастика. Так о чем же мне, скажите, беспокоиться! Она так набила руку на этих обмороках, корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями (словно папиросы набивает); судорога — ее ремесло, надрывнее постоянная профессия, и один и тот же «ужас» она аккуратно фабрикует десятки и сотни раз. И мне даже стало казаться, что никакой Чарской нет на свете, а просто — в редакции «Задушевного слова», где-нибудь в потайном шкафу, имеется заводной аппаратик с дюжиной маленьких кнопочек, и над каждой "кнопочкой надпись:
«Ужас», «Обморок», «Болезнь», «Истерика», «Злодейство», «Геройство», .«Подвиг»,— и что какой-нибудь сонный мужчина, хотя бы служитель редакции, по вторникам и по субботам засучит рукава, подойдет к аппаратику, защелкает кнопками, и через два или три часа готова новая вдохновенная повесть, азартная, вулканически-бурная,— и, рыдая над ее страницами, кто же из детей догадается, что здесь ни малейшего участия души, а все винтики, пружинки, колесики!..
Конечно, я рад приветствовать эту новую победу механики. Ведь сколько чувств, сколько вдохновений затрачивал человек, чтоб создать «произведение искусства»! Теперь наконец-то он свободен от ненужных творческих мук!
Но все же что-то тусклое, бездушно-машинное чудится в этих страницах. Как и всякие фабричные изделия, как и всякий гуртовой товар, книги, созданные этим аппаратом, чрезвычайно меж собою схожи, и только по цвету переплета мы можем их различить. Я помню, милая Лялечка самозабвенно рыдала, читая у Чарской, как (после обычного обморока) какой-то ребенок заболел роковой театрально-эффектной болезнью, и я долго не мог успокоить ее.
Но наконец придумал: взял с полки другую такую же книгу и там прочитал:
«Сегодня роковая ночь, сегодня перелом болезни... доктор приедет вечером» («Большой Джон», гл. 14).
Взял третью книгу и прочитал:
« — Скажите, доктор, она очень опасна?
— Сегодня должен быть кризис.
— Послушайте, этот ребенок мне дороже жизни. Спасите ее!» («Южаночка», гл. 25).
Лялечка с недоумением слушала, но я взял четвертую и прочитал:
«Ей худо! Она умирает. Доктора! Доктора поскорее! Спасите ее, доктор! Это лучшее дитя в мире!» («Сибирочка», гл. 25).
Ляля облегченно вздохнула и вдруг засмеялась и даже почему-то запрыгала. Еще бы! Ведь повторенный эффект — не эффект, привычный ужас — не ужас, и какая же страсть заразительна, если войдет в обиход? Едва ребенок заметил, что эти катастрофы и страхи сфабрикованы по одному трафарету — гуртовой товар, стандартный фабрикат,— тревога и взволнованность заменилась беззаботным равнодушием.
Всякая эмоция от частых повторений вырождается в противоположное чувство, и отныне Лялечка только смеется, встречая у Чарской горячку, черную оспу, перелом ноги или руки.
Когда же кто-нибудь на этих страницах тонет, горит, замерзает, ее радости нет конца. «Опять! Опять!» — торжествует она, и мы наперерыв вспоминаем, что в,«Сибирочке» уже замерзала Сибирочка, в «Лизочкином счастье»— Лизочка, а в «Записках гимназистки» — гимназистка и что в «Записках гимназистки» девочку спасал граф, в «Белых пелеринках» девочку спасала графиня, в «Юркином хуторке» девочку спасал князь, а в «Джаваховском гнезде» девочку спасала княгиня.
И снова князь, и снова княгиня — ежеминутно на этих обоях повторяется тот же узор. Благороднейший губернатор, великодушный генерал, пленительный тайный советник, очаровательный министр двора — принадлежность каждой ее книги, а в «Записках институтки» появляется даже «богатырски сложенная фигура обожаемого Россией монарха, императора Александра III», и только когда не хватает уже ни царей, ни князей, наскоро изготовляются «просто аристократы»: «У него ноги аристократа по своему изяществу и миниатюрности»,— хвалит кого-то Чарская.
«Скромный фасон ботинок не может скрыть их форму» («Джаваховское гнездо»).
Но «аристократы» тоже машинные: схожи меж собой, как пятаки. Вообще в этом прекрасном аппарате, мне кажется, не хватает кнопок, надо бы прибавить еще.

III.

Что же это такое, обожаемая Лидия Алексеевна? Как это случилось, что вы превратились в машину? Долго ли вам еще придется фабриковать по готовым моделям все те же ужасы, те же истерики, те же катастрофы и обмороки? Кто проклял вас таким страшным проклятием? Как, должно быть, вам самой опостылели эти истертые слова, истрепанные образы, застарелые, привычные эффекты, и с каким, должно быть, скрежетом зубовным, мучительно себя презирая, вы в тысячный раз выводите все то же, все то же, все то же...
Но, к счастью, вы и до сих пор не догадались о вашем позоре, и, когда простодушные младенцы воспевают вас как счастливую соперницу Пушкина, вы приемлете эти гимны как должное. Я тоже почитаю вас гением, но, воистину, гением пошлости. Превратить свою душу в машину, чувствовать и думать по инерции! Если какой-нибудь Дюркгейм захочет написать философский трактат «О пошлости», рекомендую ему сорок томов сочинений Лидии Чарской. Лучшего материала ему не найти. Здесь так полно и богато представлены все оттенки и переливы этого малоисследованного социального явления: банальность, вульгарность, тривиальность, безвкусица, фарисейство, ханжество, филистерство, косность (огромная коллекция! великолепный музей!), что наука должна быть благодарна трудолюбивой писательнице.
Особенно недосягаема Чарская в пошлости патриото-казарменной: «Мощный Двуглавый Орел», «Обожаемый Россией монарх» — это у нее на каждом шагу, и не мудрено, что унтеры Пришибеевы приветствуют ее радостным ржанием, а какой-то Ревунов-Караулов отдал даже такой приказ:
«Книга г-жи Чарской должна быть приобретена в каждой семье, имеющей какое бы то ни было соприкосновение... с кавалерией».( «Задушевное слово», 1912, № 20.)
Как жаль, что в японскую войну кавалеристы не читали Чарской! То-то натворили бы подвигов! Недаром Главное управление военно-учебных заведений так настойчиво рекомендует ее в ротные библиотеки кадетских корпусов: ее книги — лучшая прививка детским душам казарменных чувств. Но неужто начальство не заметило, что даже свое ура изготовляет она по-машинному:
«Русские бежали по пятам, кроша, как месиво, бегущих»,— пишет она в «Грозной дружине».
«Красавец атаман ни на минуту не переставал крошить своей саблей врага».
«Началось крошево...»
«Удалая дружина делала свое дело, кроша татар направо и налево».
Только и знает, бедняга, что «крошили», «кроша», «крошить»,— зарядила одно, как граммофон. Так что хоть и читаешь: «ура», а чувствуешь: «трижды наплевать». Мертвая, опустошенная душа! И когда дошло до того, что христолюбивое воинство ночью «искрошило» беззащитных спящих, она пролепетала с институтской ужимкою:
«Сладкое чувство удовлетворенной мести!»
И, умиляясь, рассказала детям, как один христолюбивый воин поджаривал «иноверцам» пятки, собственно, поджаривал не сам, а только приказал, чтобы поджарили; сам же отошел и отвернулся, и оттого, что он отвернулся, Нарекая растроганно (но не совсем грамотно!) воскликнула: «Великодушная, добрая душа!»
Институтскую бонбошку нужно иметь вместо сердца, чтобы дойти до такого тартюфетва!

IV

Чарская — институтка. Она и стихами и прозой любит воспевать институт, десятки книг посвящает институту и все-таки ни разу не заметила, что, по ее же рассказам, институт есть гнездилище мерзости, застенок для калечения детской души; подробно рисуя все ужасы этого мрачного, места, она ни на миг не усомнилась, что рассказывает умилительно трогательное; пишет сатиры и считает их одами. Для нас ее «Записки институтки» суть «Записки из „Мертвого дома"», но она-то, вспоминая институт, восклицает о нем беспрестанно:
Когда веселой чередою
Мелькает в мыслях предо мною
Счастливых лет веселый рой,
Я точно снова оживаю,—
и должно быть весьма удивилась бы, если бы кто-нибудь ей сообщил, что именно благодаря ее книгам мы возненавидели лютою ненавистью этот «веселый рой», мелькающий «веселой чередою».
Поцелуи, мятные лепешки, мечты о мужчинах, невежество, легенды и опять поцелуи — таков в ее изображении институт.
Никаких идейных тревог и кипений, столь свойственных лучшим слоям молодежи. Вот единственный умственный спор, подслушанный Чарской в институте: «Если явится, дух мертвеца, делать ли духу реверанс?»
Когда девушки, окончив институт, вступают в жизнь, начальница, по утверждению Чарской, заповедует им:
«Старайтесь угодить вашим, будущим хозяевам (!!!)».
И даже эта холопья привычка лобзать руки, падать на колени прививается им в институте: «если maman не простит Лотоса,— поучает одна институтка другую,— ты, Креолочка, на колени бух!»
И даже воспитательница шепчет малюткам: «На колени все! просите княгиню простить вас»
И когда, как по команде, сорок девочек опустились на колени, Чарская в умилении пишет: «Это была трогательная картина».
Это была гнусная картина, подумает всякий, кто не был институтской парфеткой. Точно так же, по сообщению автора, дети в институте приучаются симулировать истерику и обморок: «Медамочки, предупреждаю вас, не удивляйтесь: если вытяну из последних билетов, то упаду в обморок», «Если не по-моему, я в истерику и в лазарет». Свежему человеку жутко слышать из уст ребенка такую рассчитанно-обдуманную ложь, но в институте это — система, очень милая нашей писательнице.
Теперь, когда русская казенная школа потерпела полное банкротство даже в глазах Передонова, только Чарская может с умилением рассказывать, как в каких-то отвратительных клетках взращивают ненужных для жизни, запуганных, суеверных, как дуры, жадных, сладострастно-мечтательных, сюсюкающих, лживых истеричек. По восторженным книгам Чарской мы знаем, что институтки при звуках грома зарываются головою в подушку и по-бабьи скороговоркой лепечут «свят-свят-свят», что, словно Акульки за печкой, они любят разгадывать сны: лавровый венок,— значит, нуль, хорошо отвечать стихи во сне,— значит, плохо отвечать на уроке; что при неудаче они говорят: «Не слава богу».
И когда хотят на экзамене обмануть своих экзаменаторов, обращаются за помощью к иконам, к святителям: «Тс... тс... я слышу... святая Агния предсказывает мне билет»,— говорит одна институтка, а другая за одну щеку сует себе образок, за другую распятие, под язык—крошку церковной просфоры.
«Непременно выдержу экзамен».
А третья засунула себе «за платье» икону святого Николая, и святой Николай помог ей вытянуть первый билет. Ее подруги повторяют: чудо! чудо!:—и Чарская вместе с ними; даже глава у нее названа «Чудо».
Мудрено ли, что в книгах Чарской мы то и дело читаем:
«Сон Краснушки сбылся».
«Предсказание бродячей гадалки исполнилось!»
Мудрено ли, что она сообщает, как одна татарка молилась своему татарскому богу, но татарский бог не помог, а чуть помолилась русскому, русский моментально откликнулся.
Тем же восторженным тоном рассказывает Лидия Чарcкая, что в это опереточное заведение присылают кавалеров по наряду (подлинное ее выражение!) — специально для танцев, и мудрено ли, что у парфеток холодеют руки при одном только слове: мужчина; что даже про архиерея они восклицают: «Ах, душка красавец какой!» — что даже царь у них «дуся»* и что идеальным мужчиной представляется им гвардеец «лучшего гвардейского полка», с усами и шпорами, и всю свою юную жажду слез, порываний и жертв они утоляют эротикой, тем пресловутым институтским обожанием, которым так восхищается Чарская. Кого обожать — безразлично. Можно даже повара Кузьму. Бросают между собою жребий, кому кого обожать, и даже составляют расписание: в понедельник обожает одна, во вторник другая. Одна другую упрашивает: душка, позволь мне тебя обожать,— и, получив позволение, берет кусок мела и, в знак любви, съедает его. Или же у себя на руке царапает булавкой вензель возлюбленной, натирает чернилами. И поцелуи, поцелуи! Дешевые, слюнявые. Сосчитайте-ка, сколько поцелуев хотя бы в «Люде Влассовской».
«— Дай мне поцеловать тебя, душка, за то, что ты всегда видишь такие поэтические сны!
— Ах, какая я глупая, Люда! Ну поцелуй же меня.
— За то, что ты глупая?
— Хотя бы и за это».
Вся эта система как будто нарочно к тому и направлена, чтобы из талантливых, впечатлительных девочек выходили пустые жеманницы с куриным мировоззрением и опустошенной душой. Не будем же слишком строги к обожаемой Лидии Алексеевне!
1912

*Об институте см. у Чарской: «Люда Влассовская», с. 6, 7, 46, 84, 202, 251; «Белые пелеринки», с. 115; «Большой Джон», с. 16, гл. X, XI, XII и XIV; «Записки институтки», с. 142, 246 и т. д4

@темы: текст, статьи, Чарская, Чуковский

---

Л.В. Андреева. Нравственная проблематика в творчестве Лидии Чарской

[telwen]

Я позволила себе сделать в тексте один комментарий.
Мне жаль что это пришлось сделать , но сил моих нет. Простите.

Проблемы духовно-нравственного воспитания школьников : : материалы конф. "Чтения Ушинского", 4-5 марта 2004 г. / [Редкол.: С. Г. Макеева (отв. ред.) и др.] Ярославль : Яросл. гос. пед. ун-т им. К.Д. Ушинского , 2004 (Тип. ЯГПУ - 155 с.;20 см.

Л.В. Андреева
Нравственная проблематика в творчестве Лидии Чарской

Состояние современного детского чтения волнует сегодня всех: и педагогов, и родителей, и библиотекарей, и специалистов в области детской литературы. Это заставляет внимательно отнестись к художественному наследию прошлого, отобрать и донести до юного читателя наиболее важные для духовного становления человека произведения. Среди таковых — популярные у детей начала XX века, а затем забытые и изъятые из круга детского чтения книги Лидии Алексеевны Чарской.
Имя Л. Чарской вряд ли известно нынешнему читателю, разве что читателю старшего поколения. Критик В. Приходько называет «воскрешение» Чарской «событием в нашей детской литературе и, безусловно, знаком нового времени». Ее произведения, включенные в школьную программу по литературе, способны выработать у подрастающего поколения сильный иммунитет против слепого поклонения так называемым, ложным нормам товарищества, против бездумной веры в принцип безусловной правоты большинства.
Оценка творчества Чарской в критике 20-х годов неоднозначная. Конечно, даже простым, невооруженным взглядом в ее книгах можно увидеть следы торопливости, бесконечные повторы, одни и те же схемы, немыслимые погрешности в языке. И вместе с тем возникает вопрос: что же такое заключалось в этих сочинениях, если они отворяли сердца, если ответом на них были горячие письма-исповеди, если родители благодарили Чарскую «за толчок к пробуждению совести» у детей.
Л. Чарская разбиралась в тонкостях детской и подростковой психики, да и память собственного детства помогала ей выстраивать образный мир своих произведений в соответствии с логикой внутреннего мира юного читателя. Писательница точно улавливала дух времени, откликаясь на самые животрепещущие темы — жизнь учащейся молодежи, подвижничество ради светлых и гуманных целей, женская эмансипация и т.п. Среди заслуг писательницы статья «Профанация стыда», изданная отдельной брошюрой в 1909 году. В ней Чарская выступила против телесных наказаний... «Этика души ребенка, — писала она, - это целая наука, целая поэма и целое откровение. К ней надо подступать нежно, чуть слышно, осторожными ласковыми руками. Надо дать расцвести прекрасному цветку. И одним из непременных условий здорового воспитания я считаю удаление, полное и безвозвратное изгнание розги плетки, этих орудий умерщвления стыда, собственного достоинства, составляющего целый залог будущего гордого человеческого «я» в ребенке».
В основе многих книг и многих характеров Чарской лежит ее собственная жизнь. В самых различных вариантах она снова и снова «проигрывала» повороты приключений и злоключений собственной судьбы. В автобиографических книгах «За что?», «Цель достигнута», «На всю жизнь», стоящих как бы в стороне от всех остальных ее произведений, она поведала историю своей жизни за двадцать с лишним лет.
Главные героини произведений Чарской - натуры незаурядные, романтические, часто «не понятые» окружающими. Они не просто красивы, но обязательно наделены оригинальной и своеобразной внешностью, не просто способные ученицы, но обладают редкими талантами. Не исключено, что феномен Чарской можно в какой-то степени объяснить тем, что тип непонятного, оригинального, загадочного героя господствовал и в массовой культуре и в искусстве начала XX столетия.
Если обратиться к сюжетам повестей Чарской, то следует выделить два наиболее излюбленных. В основе первого лежал мотив странствий, скитаний героя. Причиной могла быть страшная случайность, когда в силу рокового стечения обстоятельств дети оказывались разлученными с родителями, и брошенный на произвол судьбы ребенок попадал в водоворот самых невероятных приключений. Перемены в судьбе героя, чаще всего горькие и несправедливые, вызывали у читателя сопереживание, сочувствие, слезы. Немаловажную роль играло умение автора выстроить повествование. Уже начало ее повестей «забирало» читателей. Еще бы: среди страшной стихии, по откосу бездны движется фигурка отважного героя. Нет полутонов, краски яркие, поступки мотивированы лишь чувствами героя. Дневник героя, открытый, напряженно-эмоциональный, вызывает бурный отклик в душе читателя («Княжна Джаваха», «Вторая Нина»).
Вторая группа сюжетов изображает жизнь, ограниченную одной площадкой, замкнутую в одних стенах - закрытого женского учебного заведения. Эту жизнь Чарская знала лучше всего. В институтских повестях («Записки институтки», «Люда Влассовская») девушки падают в обморок, их объятия и поцелуи носят экзальтированный характер. Чтобы доказать свою преданность заболевшей, одна специально заражалась от другой: это называлось пожертвовать своим здоровьем ради подруги. У каждой младшей обязательно была обожаемая старшая, у каждой девочки - обожаемый учитель. Ради них полагалось совершать рискованные поступки. При всей наивности книги эти дают глубокое представление о том, как ограничен был круг впечатлений девушек. Более чем скромная еда, а подчас и полуголодное существование, грубая одежда, отсутствие рядом родных и близких. Может быть, поэтому с такой отчаянной жаждой одна душа здесь стремилась прилепиться к другой, найти себе опору, друга. Для того чтобы здесь выжить, надо было всеми усилиями, каким угодно образом сделать эту жизнь более привлекательной, чем она была на самом деле.
Рядом с институтской темой в творчестве Чарской рано обозначилась историческая тема. Уже в ореоле своей славы в 1904 году она обращается к отечественной истории («Евфимия Старицкая», «Царский гнев», «Газават»). Ею создана документальная галерея героев Первой мировой войны - офицеров, солдат и, что особенно интересно, маленьких героев, детей, волею судьбы втянутых в трагические события. Повесть «Газават» интересна прежде всего стремлением писательницы взглянуть на события с собственно художественной точки зрения. Книга написана во славу русского оружия. Однако она глубоко сочувствует Шамилю, объявившему русскому царю священную войну - газават. Сегодняшний читатель увидит, ценой каких жертв создавалось державное государство - Россия. Конечно, исторические повести Чарской - не документ. В чем же их ценность? По словам современного писателя Бориса Васильева, повести Чарской при всей их наивности не только популярно излагали русскую историю, но и учили восторгаться ею. А восторг перед историей родной страны есть эмоциональное выражение любви к ней.
Пылкая публицистика, проливая свет на педагогические воззрения, вводит и в душевный мир Чарской и в ее ласковую и добрую поэзию. Вышло три книги ее стихов: «Веселая дюжинка» (1907), «Голубая волна» (1909), «Смешные малютки» (1913). Многое в сборники не вошло. Осталось затерянным в подшивках «Задушевного слова».
Поэзия Чарской развивалась в двух направлениях. Первое - романтическое. Это мир Рождества и Пасхи. «Гулко звуки колокольные улетают в твердь небес. За луга, за степи вольные, за дремучий темный лес». А также «странных мечтаний», «дивных сказок», «молодых царевен», «легкокрылых фей», запущенных садов, старых замков, рыцарей, «ярких факелов и голубых струй». Это стихи, в которых слова сливаются в единую музыкальную волну, стихи, восходящие к Жуковскому, Апухтину, Надсону, Феофанову. Второе направление ее поэзии - реалистическое, бытовое. В центре внимания - шалости, забавы, радости и мимолетные огорчения малышей. Эти и другие мотивы детской лирики были развиты впоследствии у Михалкова, Благининой, Барпго, Заходера и Токмаковой. Есть и исчезнувший мотив. Девочка Таня заглянула в каморку служанки. Там ее старые выброшенные игрушки лежали заботливо подлатанные. Оказывается, нянька собирается отвезти их в деревню внукам, которые ничего подобного не видели. Девочка не задумывается о социальном неравенстве, о том, что есть на свете бедные дети. Они есть и сегодня.
Стихи Чарской - не просто страницы литературной истории. Из них, тщательно отобранных, может быть составлена живая книга для пытливых, чутких, анализирующих и сознательных юных читателей. Она обращена прежде всего к чувствам ребенка. Лидия Чарская знала детское сердце и обладала художественным даром помочь этому сердцу сберечь себя, стать добрым и мудрым.
Особое место в этой работе ребенка над собой занимают сказки. Сказки писательницы собраны в книге «Сказки голубой феи», включающей 19 сказок и вышедшей в 1909 году. В этом же году вышла еще одна книга сказок с символическим названием «Подарок Ангела», в которую вошли 5 произведений.
И тут я не могу не вмешаться. «Подарок Ангела» вышла в 1998 году (до этого сборника с таким названием НЕ СУЩЕСТВОВАЛО), это первая книга Чарской появившаяся в православном издательстве и – в литературной обработке.
Чарская Л.А. Подарок ангела.( лит. обработка И. Литвак ) -- М.: Храм святого великомученика Георгия Победоносца в Старых Лучниках, 1998. -- 54с.: ил. -- (Святой родник)
Вышла она в 1997 году, и сокращал количество сказок не автор, и переписывала их тоже не Чарская. Дальше в статье идет сравнение сборников, как же грустно смотреть на то, что автор-исследователь введена в заблуждение недобросовестными издателями.
Впоследствии издатели сокращали «Сказки голубой феи», оставляя только 9 наиболее популярных. А входящие в «Подарок Ангела» пять сказок являются весьма показательным образцом авторской не авторской, современной! обработки корневого произведения с характерной художественно-педагогической задачей. «Подарок Ангела» получил свое название благодаря тому, что представляет собой подарочное издание сказок к главным православным праздникам - Рождеству и Пасхе. Эта книга вписывается в традицию - преподносить детям к праздникам книги. Содержание «подарка» соответствовало случаю: это были произведения, в которых святочное являлось обязательной составляющей, где назидательное, воспитательное подавалось в форме волшебной сказки и, кажется, само входило в душу и нравственный опыт ребенка.
«Сказки голубой феи», и как книга сказок и отдельными произведениями, - плоть от плоти художественной словесности начала XX века с ее неоромантической доминантой, варьированием андерсеновской традиции, столь актуальной у Гаршина в «Сказке о жабе и розе», у М. Горького в «Сказке о маленькой фее и молодом чабане». Сборник представляет собой романтический сказочный мир, единое целое, в котором тексты объединены не только по проблемно-тематическому принципу, но и образом рассказчика, намерением автора вести бесконечную беседу со своим маленьким читателем. Не случайно возникает множество параллелей со сказками «Тысячи и одной ночи» как по тину названия, так и по образу рассказчицы. «Сказки голубой феи» рассказаны маленькой девочкой, воплощающей саму природу. Сказки «Тысячи и одной ночи» рассказаны чудесной красавицей, воплощающей волшебство ночи. Таким образом, перед читателем оказываются не сочиненные писательницей сказки, а лишь продиктованные девочкой «не от мира сего». Это сказки невидимого мира, недоступного земному человеку. Тайное знание приходит вместе с этими сказками к писательнице и читателям книги. Образ голубой феи не только создает определенный камерный настрой сказок - он формирует мир задушевного общения читателя и автора. Ведь уже в самом начале читатель проник в тайну его, ему доверили, и это доверие будет расти, что создает и упрочивает человеческие узы. Но так создается и образ соавтора - феи, в котором отражены маленькие девочки и мальчики со своим тайным миром, часто недоступным взрослым.
Традиционный сказочный сюжет в «Сказках голубой феи» повернут совершенно необычной своей стороной, а это лишний раз подчеркивает, что в сказках передан не человеческий взгляд на мир, а феиный. Вслед за вступлением книгу открывает сказка «Царевна Льдинка». Такому началу есть несколько причин, первая из которых - образ самой феи. Ведь рассказчица - весенняя волшебница. И если мы переводим сказку на человеческий язык, это будет повествование о наступлении весны, о таянии льдинок и снега, о том, как отступает холод под зимними лучами. В «Подарке Ангела» некоторые сюжеты «Сказок голубой феи» повторяются, но уже в несколько ином виде. Изменились названия, изменился образ рассказчика. В отличие от предыдущего сборника, где читатель не имеет права забыть о том, что он читает истории, рассказанные волшебным существом, в «Подарке Ангела» рассказчик - повествователь, сказитель, умудренный жизненным и духовно-нравственным опытом человек. Это сказалось и в стиле сказок, их слоге, синтаксисе, и в образном строе, где христианская символика - важная составляющая православной педагогики.
В этом смысле сказка «Галина правда» из «Сказок голубой феи» с таким же названием из сборника «Подарок Ангела» дает благодатный материал для того, чтобы показать ребенку, как соотносятся в произведении идея, сюжет, образ повествователя, слог. Обрабатывая сказку для нового сборника, Чарская литобработчик снимает довольно пространное начало, представляющее собой сентиментальную предысторию настоящих событий в сказке. Общим замыслом оправданы и изменения, которые вносятся в слог автора в сказке для «Подарка Ангела». Заменяются отдельные вычурные обороты, уточняются цветовые характеристики: так, «бледный месяц», увиденный голубой феей, теперь назван серебряным. Подобные изменения делают образ повествователя более сдержанным в выражении чувств.
В центре сказок Чарской - переосмысление чуда, волшебства. Все их содержание направлено на то, чтобы донести до ребенка очарование тайны божественного волшебства. По мнению писательницы, настоящее волшебство не в чудесных предметах и в чудесных помощниках, а в благородстве и красоте человеческих чувств, во внутренней свободе личности, в свободе творчества, в чудодейственном влиянии истинного искусства. В сказке «Волшебный оби» в центре внимания оказываются такие понятия, как волшебство, искусство, богатство. Писательница обращается к своему читателю с разговором о том, что есть истинное волшебство и как настоящее искусство становится волшебством, а искренние человеческие чувства - настоящим богатством. Так по мере развития сюжета изменяется отношение героини к оби, а вместе с ним и к волшебству и к богатству. Сначала Хана мечтает о богатом оби, но, получив желаемое, осознает, что истинное богатство и истинное волшебство - в силе человеческого духа и чувств. В ходе повествования меняется образ цветка, в этом Чарская следует романтической традиции. Сначала цветок - это мечта, затем искушение и наконец чудесный образ, результат творчества певца. Цветок становится своеобразным лейтмотивом сказки, сопровождающим волшебство. Мастерство и вдохновение художника, его искусство сильнее, чем любое волшебство, а настоящее творчество и есть истинное проявление чуда.
Чарская обращается к теме, так волновавшей поэтов и писателей серебряного века, - теме искусства, творчества. На страницах детского сборника писательница вступает в диалог с современниками о роли искусства, о творческой личности, о месте художника в обществе, о красоте.
Интересно что прием соотнесения того или иного образа с цветком - довольно частое явление для сказок Л. Чарской. Так, в сказке «Мельник Нарцисс» сознательно разрушается античный миф о Нарциссе и создается как бы свой собственный - о свободе творчества и творческой личности как истинном волшебстве, доступном человеку
Таким образом, через сказку, через понятие волшебства Чарская вводит своих маленьких читателей в мир взрослых, показывая, что настоящая сказка и настоящее волшебство живут в реальном мире и что каждый может стать волшебником, если он чист душой, если способен любить, сопереживать, если он романтик и художник в душе, если он умеет ценить красоту человеческих чувств. Чтение сказок Лидии Чарской воспитывает тонкого, вдумчивого читателя, открывает перед ребенком сложный, таинственный и прекрасный мир.
О чем бы ни писала Чарская, всегда и во всем она стремилась вызвать добрые чувства у юных читателей, поддержать их интерес к окружающему, будить любовь к добру и истине, сострадание к бедным Далеко не все было гладко в ее книгах. Ей пеняли на то, что краски у нее были слишком резкие, без полутонов. С этим приходится согласиться. В ее повестях немало повторов, общих схем, примером речевых погрешностей, штампов. За все это она получала суровые отповеди от современников. Но она ни разу не изменила своим представлениям о назначении человека. Уже первые произведения Чарской, печатавшиеся на страницах журнала «Задушевное слово» для младшего и старшего возраста, вызвали ответное чувство у юных читателей. Нет сомнения: Чарская была врожденным беллетристом редкой искренности и темперамента. Критик В. Приходько писал о ней: «У писателя, и у взрослого и у детского, имеются два способа воздействия на читателя. Первый - забавлять. Забав требуют не только самые маленькие. В юморе нуждаются все. Второй - пробуждать сострадание, чтобы, формируя состав души, помочь личности выйти на дорогу разума, добра, справедливости. Второй способ -истинная стихия Чарской. Здесь она чувствовала себя раскованно, легко. Лирик по внутреннему складу, она обладала богатой душевной жизнью, богатой памятью сердца».
В последнее десятилетие после семидесятилетнего перерыва возможность познакомиться с книгами Л. Чарской появилась и у современного читателя. Они включаются в программы по внеклассному чтению и при грамотно выстроенной работе учителя, безусловно, способствуют воспитанию у школьников добрых и благородных чувств.
Библиографический список:
1. Приходько В. Воскрешение Чарской // Дошкольное воспитание.1990. №2.
2. Путилова Е. Лидия Чарская и ее книги // Чарская Л.А. Повести.Л: Дет. лит., 1991.
3. Минералова И.Г. Лидия Чарская — сказочница // Мировая словесность о детях и для детей. М.: МПГУ, 2000. Вып. 5.

@темы: текст, статьи, сравнение, Чарская, ПСС