Праздничные открытки 1914 и 1917 года

[change-ange]

Вот такие вот рождественские и новогодние открытки-картинки. Вроде бы самые обычные, кроме года, указанного на них.

Счастья эти слоники в наступившем 1914 году принесли мало. И пожелания на немецком языке тоже, повидимому.



А это страница из "Задушевного слова". С Новым 1917 годом, господа.

@темы: Задушевное слово, новогодняя открытка, рождественская открытка

---

Иллюстрации к повести К.Лукашевич "Сиротская доля"

[change-ange]

Здесь лежит "Сиротская доля" - повесть К.Лукашевич:
az.lib.ru/l/lukashewich_k_w/text_0100.shtml

А я вывешиваю иллюстрации из дореволюционного издания 1917 года:

@темы: текст, творчество, "Сиротская доля", К.Лукашевич, иллюстрации

---

Счастливая звезда. (Рождественский рассказ)

[change-ange]

А этот рассказ очень типичен для рождественского. Автор мне не известен, да и это, скорее всего, псевдоним. А вот сборник в котором он печатался - интересный, его собрала Клавдия Лукашевич. Особенно мне в нем нравится вот эта подпись:

Из сборника «Школьный праздник «Рождественская елка» Клавдии Лукашевич, 1915 год

Счастливая звезда.
(Рождественский рассказ)

Уже несколько дней в большом доме, выходившем зеркальными окнами в сад, обнесенный со стороны улицы высокой чугунной решеткой, царила страшная тишина. Все в этом доме, начиная с хозяина, высокого, седого старика, и кончая бесчисленною прислугой, ходили на цыпочках, говорили шепотом и прикасались к предметам с удвоенною осторожностью, боясь зацепить стул, хлопнуть дверью, зазвенеть посудой. У всех на лице был написан испуг.
Каждый день к парадному крыльцу подъезжали сани, и из саней выходили важные люди, перед которыми широко распахивались входные двери. Особенно часто приезжал один господин, в золотых очках, поверх которых внимательно глядели большие, серые, светлые глаза. С него особенно учтиво снимал лакей шубу, и к нему навстречу выходил сам хозяин, и оба, молчаливые и строгие, удалялись в комнаты. Перед одной из них, завешанной тяжелою портьерой, они на минуту останавливались и осторожно входили; портьера бесшумно падала за ними и не пропускала извне ни звука, ни шороха. Там, за этой портьерой, в полумраке громадной комнаты, на широкой постели, лежал мальчик, прелестный и нежный, как ангел. Он лежал в жару и бреду; большие блестящие глаза мальчика смотрели на всех ничего невидящим взглядом: он никого не узнавал; он произносил бессвязные слова, так тихо, так жалобно звучавшие в тишине громадной комнаты. При взгляде на больного лицо высокого господина в очках принимало печальное суровое выражение, точно он сердился на невидимого, сильного противника, который одерживал победу... Все его знания, создавшие ему громадную известность, были бессильны здесь, у этой кровати, на которой металось маленькое, хрупкое тельце, охваченное пожирающим огнем болезни. Он ничего не мог сделать. Болезнь шла своим неуклонным течением, которого изменить не мог никто. Так говорил доктор старику и, отдав полушепотом кое-какие распоряжения, уезжал.
Старик-дед не отходил от постели ребенка. Для него перестало существовать время: он не знал, когда начинается день, когда кончается ночь. Откинувшись на спинку глубокого кожаного кресла, он сидел неподвижно, как изваяние, целыми часами, вставая лишь для того, чтобы переменить компресс, дать лекарство. Глаза черные, глубоко впавшие, сверкали из-под нависших бровей, и слезы, медленные, тяжелые, скатывались на длинную седую бороду. Иногда, затаив дыхание, он склонялся над ребенком и мучительно-жадно всматривался в тонкое, обрамленное кудрями, личико, черты которого напоминали умершую дочь его, красавицу, любимицу, которая унесла с собой и радость жизни и веру, оставив это хрупкое существо, часть своего «я», — своего сына...
И теперь, через десять лет, повторилось то же самое; мальчик умирал у него на руках; его отнимала жестокая, грозная сила, как ее тогда, полную жизни. Но тогда ему было легче: он мог молиться... Вот здесь, в этой комнате, часами он простаивал на коленах и бился лбом о холодный пол и умолял, просил, рыдал, умываясь слезами, взывая о помощи и исцелении, о чуде. И все-таки она умерла, и чуда не совершилось...
И каждый раз, оторвавшись от лица ребенка, холодный взгляд старика
обращался туда, где из золотого сияния скорбно и кротко выступал лик Спасителя... Старик с удвоенной нежностью прикасался к горевшему огнем тельцу, поворачивал его осторожно, натягивал сбившееся одеяло,
менял быстро таявший на голове лед.
Как пришла эта тяжелая болезнь? Все совершилось так быстро, так неожиданно: еще днем он наполнял дом своим звонким голосом, смехом и все приставал с нежной настойчивостью, чтобы ему «хоть одним глазком» заглянуть в запертую комнату, где стояла милая, зеленая елка. Старик уверял, что никакой елки в этом году не будет, что комната заперта потому, что в ней выставляют разбитую раму. Но мальчик не верил и ластился к деду, и гладил его ручонками по щекам... Вечером он вдруг загрустил и сказал, что у него болит головка, а ночью он уже метался в бреду.
Елки ему не пришлось увидать, — убранная, покрытая свечами, она стояла в соседней комнате, и каждый раз, проходя мимо неё, старик останавливался и глядел долго-долго на её зеленые ветви, покрытые блестящими украшениями. Стройная, возвышалась она посреди комнаты, и такая праздничная, радостная, точно в доме, где она стояла, ничего не случилось, точно тот, для кого ее убирали, был здоров, и она ждала его, готовая вспыхнуть разноцветными огнями. Она одна, веселая, разукрашенная, помнила о том, что приближается великий праздник Рождества Христова. Елку дед не приказывал выносить потому, что не допускал мысли, что ребенок может умереть, — пусть она стоит до его выздоровления.
И от елки он медленно возвращался к кроватке, опускался в глубокое кресло и прислушивался к неровному дыханию ребенка.
Но настал день, страшный день, когда все доктора в один голос произнесли свой приговор... Печальные, молчаливые, стояли они все у кроватки больного и уже не тревожили его, не подносили лекарства к его запекшимся губам: борьба была кончена. И все, один за другим, молча, покинули комнату...
Старик не слыхал их ухода, он ничего не слыхал, не видал, не сознавал. Точно разом в нем все стихло, умерло. Он долго сидел, опустив голову, уставившись в одну точку, потом встал и подошел к окну.
Он давно не видал улицы, снега и деревьев и теперь, словно очнувшись от глубокого сна, смотрел на них. Ровным, белым блеском сверкал снег в сумерках надвигающегося вечера, и кусты и деревья в палисаднике гнулись под тяжестью пушистых хлопьев. Мимо решетки по улице проходили запоздавшие пешеходы, проезжали сани: все куда-то спешили, торопились, и, глядя на этих спешивших людей, старик вспомнил, что сегодня сочельник. Он невольно поднял глаза на вечернее небо. Taм, на этом небе, горела одинокая, светлая звезда. Ее блеск напоминал блеск предрассветной звезды: он был чист и ярок.
И вдруг, всем телом, всей тяжестью своей, как обожженный грозою дуб, старик упал на колени и воскликнул: «Господи!..» Это рыдание и вздох пронеслись в тишине и мраке комнаты и повторились еще раз: «Господи!» Казалось, вся сила и вся жизнь сосредоточилась в этом одном слове. С глубокой и пламенной верой молился старик, обратив лицо к далекому небу, где горела рождественская звезда. Жизни, жизни ребенку просил он и взывал, и ждал великого чуда.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………...

Под Новый год в большом доме была зажжена елка. Тысячью огней вспыхнула она, засияла веселая, нарядная. Сидя на постели, еще слабый, но уже совершенно здоровый, через широко распахнутые двери, глядел на нее мальчик и, прислонясь к подушкам, улыбаясь шептал:
— Ах, дедушка, как хорошо!
На похудевшем личике его вспыхивал румянец; большие прекрасные глаза блестели, отражая весь свет маленьких, ярко горевших свечей. Около него сидел дед; он радостно и умиленно глядел на кроткий и скорбный лик Спасителя.
Макс Ли

@темы: текст, рождественский рассказ, "Школьный праздник "Рождественская елка", Клавдия Лукашевич

---

Н.И.Позняков. «Святочные рассказы»

[change-ange]

Н.И.Позняков (из сборника «Святочные рассказы», 1908)
На волоске.
РАССКАЗ

Господа наборщики были настроены нервно. Они находились в том напряжении, какое дается только ожиданием. Нетерпение охватывало каждого. Каждый ждал, что вот пройдет полчаса, и фактор начнет выкликать по фамилиям, и будут у его стола хрустеть бумажки и станет позванивать мелочь. Стоя у наборных касс, добирая последние строки, редкий из них не думал о том, что ожидает его через час. И многие уже предвкушали... Слышались и переговоры в духе предвкушения...
- Григорьев, торопись! Максимыч там уж, чай, ждет — не дождется...
— Какой Максимыч?
- А буфетчик! Забыл? Эх, ты, тютя!
- Он уж, небось, пива ящиков тридцать приготовил.
— Один Байков ящик целый высосет.
Все смеются. Смеется и Байков, встряхнув длинными волосами. Напоминание о напитке ободрило его. А то он было совсем уже нос повесил. В обед, уходя из дому, он дал слово жене вернуться прямо домой после получки, никуда не заходить с товарищами и, работал теперь, крепился, даже мысли не допускал, чтобы куда-нибудь пойти.
«Все принесу домой, все цело будет!» говорил он жене, уходя. «А сколько получить надо?» спрашивала она. « С лишним сорок!» — « Праздник, значить, встретим хоть не голодные». — «Будет и у нас праздник! Запируем... как Лукуллы!» блеснул он своею начитанностью. «То-то! Смотри, Лукулл, не загуляй»... провожала его жена с легкой усмешкой на желтом, бескровном лице. «Папка, ты когда придешь?» спрашивала его вдогонку и дочка. «Скоро, скоро!» откликнулся он уже с лестницы.
Он дал и самому себе слово не загулять. «Где уж тут... Бонапарту не до пляски! В одну лавочку сколько надо отдать», рассуждал он с собой, идя в типографию в своем потертом, потерявшем всякий фасонь пальто, в измятой шляпе с прорыжью, рыночных брюках с бахромой и в корявых сапогах, не имевших понятия о ваксе... В той же решимости он был тверд все время, пока стоял у кассы, безмолвно набирая из неё, при едком запахе красок, мерцании газа и перемолвках товарищей.
А тут вдруг соблазн! Напомнили! Максимыч там уж готовит, половые мальчуганы бегают между столиков, стаканы позванивают, пробки щелкают, орган гудит и завывает, говор и гомон висят в воздухе, двери визжать и хлопают, висит и гарь табачная и всякие трактирные ароматы и звуки манят своим задорным обаянием... И зачем напомнили! Только соблазн! Пивка-то теперь хорошо бы бутылочку, другую, да и закусить пора, червячок засосал уж, а к закуске и графинчик блондинки не мешало бы раздавить. И машину бы послушать, как она выводить: «Не томи, родимый» и «Не белы-то снеги». И сияющую физиономию Максимыча посмотреть хотелось бы, побеседовать с ним, послушать, как он говорить о политике за своей стойкой, возвышаясь на фоне огромного шкапа, пестреющего склянками, флягами, бутылками, ярлыками, этикетами... И что за человек Максимыч! Никто лучше его не сумеет уговорить, предложить новую перемену угощения, подлить, подсыпать и подлимонить. За Максимычем в этом деле никто не угонится. Не даром Максимыча все наборщики признают талантом, изобретателем, иногда зовут его даже Колумбом и Эдисоном.
— Что ж, к Максимычу-то махнем с получкой?— шепчет Байкову его сосед по наборной, Сусалин.
— К Колумбу-то?
— К оному самому-с! Горлышко промочить!
. — Уж не знаю, как. Не стоит!
— На минуточку ведь. Чи-чи — хлопочи! Акции будешь брать?
— Акции? Не знаю. Не думаю!
— А ты подумай. Ловко! По единой... Эх! Чи-чи!
— Ловко-то оно ловко... Не годится оно.
Сусалин отстал от него, но не надолго. Скоро он уже опять склонился к нему и заманивал:
— Ну, что же, ваше высоконеперескочишь, пойдем к Эдисону?
— Погоди, не до него.
— А машина - то нам из «Корневильских» сыграет: «Броди-и-ил я между ска-а-ал»...
— Брось, не мешай, дай строчку докончу. Там посмотрим.
Так отвечает Байков, чтобы только отвязаться: от Сусалина. Он уже успел отвязаться от мыслей о талантливом Максимыче. Он твердо решил крепитъся. Он помнить, что дома ждут своего Лукулла бедная жена с впалой грудью и вечным кашлем и бледная, худенькая дочка, которая, наверно, крепко запомнила последние слова: «скоро, скоро». И он должен быть у них скоро. И будет! Это уж как дважды два!
И светят ему своим слабым светом и манят его серенькие глазки на бледном личике. «Да-да! это уж как дважды два!» уверяет он себя не раз.
А вот уж и метранпаж принял от всех их набор. Вот и фактор в конторе выкликает поочередно наборщиков, печатников, тискальщиков и накладчиков, и шуршать у его стола бумажки, и мелочь позванивает. И острят, пошучивают между собой эти люди, после долгих часов работы, после стояния у касс, с черными от свинца и от краски руками, с глазами, слезящимися от устали и газового света, но еще зоркими, способными разобрать какой угодно почерк, — даже мой, вот этот, спешный, нервный, корявый, надломленный, разрушенный и слабый для изображения людских страданий...


II .


— Мамка, холодно! Дрожу я, — тянет жалобно дочка.
— Погоди, Милочка, погоди: уж сколько ждали, надо же дождаться. Скоро уж начнут выходить. Вот сейчас дверями захлопают. Погоди, потерпи, — упрашивает мать.
Мать и сама продрогла, но только не хочет сознаться. Уж около часу стоять они в узком переулки при свете фонаря. Хоть не морозно, хоть оттепель и с крыши каплет на талый грязный снег, но ветер тянет по переулку и временами вдруг накидывается на фонарь и треплет в нем газовую блестку. Как тут не продрогнуть в этих бурнусиках, в которых так мало ваты и так много прорех? Кабы вот не эта красная вывеска напротив, откуда нет-нет да вдруг слабо доносятся какие-то гудящие звуки, кабы не оставлялось там половины каждой получки (вот уж три получки чуть не целиком прогуливал!), и прорех бы не было и стоять бы здесь не приходилось. А то вот дрожи тут теперь на ветру!
- Ох, уж эти мне Лукуллы! — шепчет бледная женщина.
Мамуля, ножки озябли, — шепчет и бледная девочка, забираясь в полы материнского бурнуса.
— Потерпи, крошечка... Вот, придем домой — отогреешься. Ножки тебе натру. Чайком напою. И гостинца дам. Только бы не упустить, — тогда и гостинца купим... Господи, Господи! ждала ли я такого сраму?.. Стоим, как нищие... Трое уж милостыню дать хотели. А все вот эта вот... проклятая вот...
И она в негодовании смотрит на красную вывеску, и нежно, словно защищая, кутает головку Милочки в поле своего бурнуса и приговаривает:
— Скоро праздники, скоро. Всего три денька осталось. Коли спасем получку, коли не упустим, тогда и праздники встретим в радости. Вот постоим — и спасем.
— Мама, да он уж, может - быть, ушел? — пробует девочка подать матери новую мысль. Она надеется, что мать перестанет ждать и возьмет ее скорее домой.
Ну, нет. В типографии еще свет есть. Без получки не уйдет. Экий ветер! Экая погода! Экий срам!
Но все тянет, тянет ветер по переулку, как тянет боль за сердце, и вдруг сорвется он и закружится вокруг фонаря и затрепещет газовая блестка, как людской глаз, когда сердце наполнится гневом.
И ждут они, ждут...
Мамочка, скоро ли дверями захлопают ? — тянет Милочка.
— А вот и захлопали! — отозвалась мать.
И увидели они, как какой - то человек быстро побежал через дорогу, куда манили красная вывеска и освещенный этаж.

— Так и есть! Прямо туда! Прямехонько! — прошептала мать.
— Мамочка, это не папка? - испуганно спросила Милочка.
— Нет, дорогая: его мы не пустим. А вот и он, видишь, в шляпе-то... А с ним и Сусалин и Григорьев. Они-то, видишь, в картузах. Стоять, говорят. Слышишь?
— Слышу.
— Веселые. Получили.
Громкие голоса доносились от типографских дверей.
Понимаешь, дурова твоя голова, один графинчик раздавим — и больше ни-ни!
— Это Сусалина голос, — шепнула мама.
— Сказал не пойду! И не пойду! Вот и сказ весь.
— Молодец папка! — шепнула опять мать.
— Какой папка хороший! — шепнула и дочь и в радостном трепете прижалась к матери.
— Да ведь только один! Понимаешь - один! - уговаривал Сусалин.
- Знаю я этот один. А там пойдет и два и три... А потом еще пиво, лаком покрывать... А потом домой опять ничего!
— Ай да папка! Милый папулечка! — шептали мать и дочь, сплоченные теперь дружбой, сплоченные единою целью и общим восторгом.
— А Максимыч нам, понимаешь, расскажет, как это, значить, хорошо, что тройственному союзу нос утерли, и как эта самая Франция теперь гордиться может...
— Ну его к шуту, Максимыча твоего!
И машинка вальс сыграет... Знаешь, «Невозвратное время...» та-та-ти-и-и, та-та-ти-и-и, - запел Сусалин.
— Нет, нельзя. Дома ждут.
Ну, и подождут... Что ж такое? Наплевать!.. Ничего.
Ничего-то ничего, да гуляла отчего? — пробалагурил Григорьев.
А что дома не была, оттого и гуляла, — отшутился Байков.
Бодрости у него теперь было много: деньги в кармане ест, на работу завтра не итти, — вот и весело! Он думал отшутиться, чтобы отвязаться от них; но шутка сразу сблизила его с товарищами, свела на общую линию и ослабила в нем энергию и решимость. Он сдался.
А ну вас, черти, ко всем дьяволам! Только чур один единственный! И больше ни Боже мой ни в рот ногой!
Ни в каких случаях... милостивые государыни и милостивые государи... коман ву портэ ву на Васильевском острову...
И, продолжая рифмованную тираду, Сусалин двинулся вперед, задавая такие прыжки, что ему позавидовали бы козлы всего света.


III.


И они двинулись — и мать и дочь. Они выступили из тени подъезда и спешно пошли наперерез им. Вот уж ясны лица папки и Григорьева, и еще лучше видно, как брызжет слякоть из-под ног Сусалина. Те узнали их и задержали шаг.
Вот не было печали, — шепнул Сусалин.
А! Марья Пантелеевна! Прогуливаться изволите? — приветствовал Григорьев.
Нет, по делу вышла, купить кой-что надо! — уклончиво заявила Марья Пантелеевна.
— Доброе дело!
А! вы богатые! — подхватил Сусалин. - Уж до получки покупаете...
— Богатая, да не на ваши деньги, — оборвала она его и прибавила наивно: — а разве уж была получка?
— Была, мамочка. Вот кстати и пойдем вместе домой. Зачем же ты ребенка-то с собой таскаешь? — рассудительно прибавил папка.
Мы, папуся, тебя все ждали, озябли! — выдала Милка.
Сусалин схватился за бороду и свистнул:
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Простились. Разошлись.
Всю дорогу молчали. Папка шел, как виноватый, опустив голову, стараясь уходить вперед, чтобы не начинался разговор. Милка дула себе в худенькие кулачки. Мать была довольна: она спасла и папку и получку.
— Ну, садись, Лукулл, — сказала она, когда вошли в сырую, затхлую комнату и зажгли свечку.
На столе стояли сороковка водки, бутылка пива и тарелка, с огурцами и с ветчиной.
— Э! Откуда это у тебя, мамочка?
— Заняла рубль. Знала, что деньги будут. Садись, закуси. Без машины, не взыщи. А я самовар поставлю.
Шумит самовар. Папка закусывает. Ест и Милка. Мама успела уже натереть ей ноги водкой, успела и за гостинцем сбегать. Тепло разливается по телу от горячего чая, и так сладко-сладко, вот тут, перед самоварчиком, перед ясной свечкой. Мама говорила раньше, что как спасет получку, так и праздник будет. Значить, теперь праздник. А что такое праздник?

- Мамочка, что такое праздник?
- А как тебе сказать? — затрудняется мама. — Мне всегда праздник, когда папка дома.
- И когда у нас ветчина есть, тоже праздник?
- Праздник, душенька.
— И когда гостинцы есть, тоже праздник?
- Праздник.
- Ах, если бы всегда праздник, мамулечка!
— Ложись-ка ты спать. Ведь носом клюешь.
Заговорил и папка. До тех пор все молчал, только выпивал и ел, а теперь заговорил:
— А и скотина же я, мамочка, преестественная! Вот-вот на волоске дело было. Еще бы минуточку— и шабаш! Закатился бы!
— Ну вот! Чего там... Слаб человек, и все тут,— извиняет его мамочка. — Пей пиво-то. А там чайку налью. Да и ложись спать. Устал, небось?
— Т.-е. вот как, мамочка, устал! Собаке так не устать!.. Сказать, так слов не хватит.
— Ничего, Господь поможет. Вот три денька, и опять Он родится. И опять нас благословит.
Папка вскидывает на нее глаза с надеждой. И блестят они, разгорелись. А выпьет он еще, помутнеют. И все-таки останутся зоркими: хоть сейчас поставь его к кассе, какую угодно рукопись наберет, разберет любой почерк, — даже мой, вот этот, крючковатый, спешный, нервный, истрепанный, разрушенный и слабый для изображения людских горестей и радостей...


Н.Позняков

@темы: текст, "Святочные рассказы", Н.И.Позняков, иллюстрации

---

СТАРЫЙ УЧИТЕЛЬ. Новогодний рассказ из "Задушевного слова"

[change-ange]

Задушевное слово для старшего возраста, 1917 год.
СТАРЫЙ УЧИТЕЛЬ.
Новогодний рассказ ЛЕОНИДА ЧЕРСКОГО

Николай Петрович Ланин сидел в небольшой комнате, служившей ему и кабинетом, и спальней. В комнате весело горели дрова, а за окном порывисто дул холодный ветер.
Сегодня Новый Год — в этот день люди обыкновенно как-то особенно веселы, жизнерадостны, полны надежд на лучшее будущее. Но Николай Петрович грустит. Он вспоминает былые годы, когда он был еще учителем гимназии и когда жила его супруга. 1-го января Николая Петровича навещали всегда его ученики, поздравляли его с Новым Годом, и он с женою проводил этот день интересно и уютно.
Теперь не то. Принужденный болезнью, Николай Петрович рано вышел в отставку и покинул любимую гимназию; жена его умерла — и старый учитель остался один со своею дочкою.
Всю силу своей любви перенес отец на ее милую, детскую головку. Он вырастил малютку, берег и лелеял ее, как дорогой цветок. Она была такая слабая, бледная, вся в мать, и старик больше всего боялся, что и Катюша (так называл он свою дочь) последует за нею.
Но девочка осталась жить и к семнадцати годам превратилась в красивую девушку. Не долго пробыла она в доме отца. Их сосед по квартире, молодой доктор, сделал ей предложение, и она, с согласия отца, вышла за него замуж. Молодые поселились поблизости, и дочь почти каждый день заходила к отцу.
Не забыла она, конечно, старика и в этот день. Рано утром в передней позвонили, и через минуту Ланин услышал в гостиной торопливые шаги и молодой звонкий голос.
— Это я, папочка!.. Поздравляю тебя с Новым Годом! Желаю здоровья... Да что это с тобой? Отчего ты такой грустный? — заметила она.
— Нет, ничего, Катя! С чего ты взяла? Я такой же, как всегда.
— Вот уж нет!.. Я никогда не видела тебя таким печальным!.. А, знаю, догадываюсь, отчего ты такой... Ты, наверное, вспоминаешь, как прежде, в Новый Год, тебя посещали твои ученики и думаешь, что они тебя забыли. Это неправда, милый папочка! Еще на днях, в доме одних знакомых, я встретила некоторых из них... Они только и говорили, что о тебе... Вспоминали, как ты был к ним всегда добр и снисходителен, как старался защищать их перед советом, как помогал самым бедным из них!.. Я все они тебя любят, помнят... Я хорошо это знаю, папочка!
— Да я вовсе не грущу, Катюша! Ты со мною — и мне весело...
— Ну, так я останусь у тебя на целый день, если тебе со мною весело! Вот сейчас мы попьем чайку. Я тебе и печенье принесла. Сама делала. Скоро явится и муж! Он здесь близко, у одного пациента.
К двенадцати часам скромную квартиру Николая Петровича посетили
кое-кто из знакомых и нисколько старых товарищей. А к завтраку пришел и зять. Они все сидели за столом, когда вдруг раздался звонок в передней.
— Я открою, папа, — сказала Катя и побежала в переднюю. Вскоре оттуда послышался её голос:
— Папочка, к тебе гости!
Сердце старого учителя радостно встрепенулось. Он встал и вышел навстречу гостям,
В передней толпилось несколько бывших учеников Ланина. Теперь это были уже студенты; но он их сразу узнал.
— Ах, Сергеев, Леонтьев, Шубин, Сомов! — радостно воскликнул Николай Петрович, пожимая руки посетителям.
Из их толпы выделился один и взволнованным голосом заговорил:
— Дорогой учитель, от себя и от многих товарищей, ваших бывших учеников, явились мы поздравить вас с Новым Годом и поблагодарить за все то хорошее, высокое и честное, что сделали вы для нас! Вы первый заронили в наши сердца любовь к знанию, свету и правде, вы первый научили нас любить и не забывать всех бедных и несчастных! Спасибо, великое спасибо вам, милый Николай Петрович, за все!..
— А ты, папочка, думал, что они забыли тебя... — прошептала над его ухом Катя.
Растроганный, взволнованный, Ланин плакал от радости. Он бросился в объятия своих бывших учеников и перецеловал их всех.
Радостно начался Новый Год для старого учителя.

@темы: текст, Л.Черский, рождественский рассказ, Задушевное слово, рождественская открытка

---

Скоро Рождество. Марина Цветаева "Памяти Нины Джаваха"

[change-ange]

«Вечерний альбом» М.Цветаевой. «Памяти Нины Джаваха»


Случайно оказался у меня во владении репринт сборника стихотворений Марины Цветаевой «Вечерний альбом» - книга, которую она написала лет в 16-18. В сообществе ее стихи, посвященные умершей литературной героине Чарской уже есть, но я выкладываю их изображение – вот как они выглядели в 1910 году.

А стихотворение это она написала на Рождество 1909 года. Почти 100 лет назад.

@темы: "Вечерний альбом", "Памяти Нины Джаваха", Чарская, иллюстрации, Цветаева

---

ЗДЕСЬ И ТАМ. Стихотворение ЛИДИИ ЧАРСКОЙ

[change-ange]

Февраль 1917-го. Почти три года идет Первая мировая война. В этом, может не очень ритмичном и складном, стихотворении слышна усталость писательницы - обычного человека от окружающих ее событий. Оно совсем не похоже на ее бодрые патриотические стихи прошлых лет.

ЗДЕСЬ И ТАМ
Стихотворение ЛИДИИ ЧАРСКОЙ



Тишина... полумрак... фимиам и лампады,
Лик Христа, озаренный сияньем огней...
Здесь все полно таинственной, тихой отрады,
Чуждой ныне десяткам милльонов людей.
Здесь все кротко и мирно... Здесь тишь и лампады...
Здесь священное пенье молитв и псалмов...
А у «них» там сейчас — разрываясь, снаряды
Вырывают у родины лучших сынов.
И жужжат неустанно, как жуткие шмели,
Смертоносные пули, трещит пулемет,
И под вой неумолчной и грозной шрапнели
В бой кровавый за ротою рота идет,
Покрывая свой путь незабвенною славой,
Поливая его кровью смелых бойцов…
Боже Светлый, Могучий, Всесильный и Правый!
Сохрани наших братьев, мужей и отцов!

Сохрани сыновей матерям одиноким,
Что здесь молятся слезно под кровом Твоим
И над ужасом брани кровавым, жестоким
Пусть зареет скорей Твой посол херувим
С светлой вестью далекого, яркого рая,
С пышной ветвью оливы в прекрасных руках
Да промчится он всюду, о мире взывая,
Сея свет и надежду в усталых сердцах.
И, забыв про вражду, про кровавые брани,
Воин на землю бросит дымящийся штык
И в молитве дрожащие сложатся длани,
И настанет блаженства и радости миг.
И обнимет сестра возвращенного брата,
И прильнет к груди сына счастливая мать,
И, любовью к отчизне священной объята,
Возвратится с победой геройская рать.

Журнал «Задушевное слово для старшего возраста», №14, 5 февраля 1917 года.

@темы: текст, стихотворение, творчество, Чарская, иллюстрации, Задушевное слово

---

Клавдия Лукашевич. Злюка. Рассказ

[change-ange]

Вот еще один рассказ про мальчика-горбуна. Он совсем другой, мальчик этот - деревенский, и история заканчивается грустно.

Клавдия Лукашевич. Злюка. Рассказ из сборника "Детские годы", 1912 год.

Злюка

По берегу быстрой, извилистой речки Серебрянки раскинулась большая деревня. Весело выглядывают из-за зелени новые, чистые избы; кое-где красуются нарядные дачи; на противоположном берегу — сосновая роща, далее — маленькие горы и лощины, а кругом, на далекое пространство, тянутся леса... Крестьяне этой деревни — люди зажиточные; земли у них много, на лето они отдают свои избы под дачи и живут себе припеваючи. Летом в деревне большое оживление: наезжает много дачников, по улице беспрестанно кричат разносчики, а в маленьких садах, перед дачами, слышатся целые дни детские голоса.
Зато зимой наступает полная тишина: только крестьянские дети, как и летом, бегают себе по улице и их звонкие голоса раздаются с утра до ночи.

Было воскресенье. День стоял морозный, ясный; небо голубое, а снег такой белый, что даже смотреть на него было больно. В некоторых избах собралось много народу: крестьяне угощались, разговаривали, смеялись, а ребятишки веселою гурьбою побежали к реке: она славно замерзла, её пологий берег представлял из себя такую высокую ледяную гору, что дети целые дни катались здесь.
— Перво - наперво все вместе на рогожу сядем и с горы скатимся,— командовал рыжеволосый высокий мальчуган.
- Только чур, Петруха, не толкаться... А то ты как прошлый раз... Этак нельзя... этак убиться можно… — сказал ему красивый черноглазый товарищ.

— Эх, ты... девчонка!.. Убиться можно... — передразнил Петруха и, схватив огромную рогожу, стал расстилать ее по снегу. Товарищи помогали ему. В стороне от них из-за дерева выглянул маленький горбатый мальчик и тотчас же снова скрылся. Один из мальчиков заметил его.
— Возьмемте хоть разок скатиться Ваську-горбуна, — попросил он товарищей.
— Вот-то важно будет... А я на горб верхом сяду... — заметил маленький мальчуган с плутоватым лицом.
Дети громко рассмеялись,
— Зубоскалы... обидчики! — прошептал их товарищ, впрочем, и сам не подумал отставать от них.
Мальчики тесно уселись на рогожу, но сколько ни старались, не могли сдвинуться с места, вставать же никто не хотел.
— Эй, Васька, толкни-ка нас, - закричал рыжий Петруха, оглядываясь по сторонам.
Из-за дерева показалась крошечная невзрачная фигурка, приблизилась к детям и изо всей силы стала толкать их. Однако сдвинуть рогожу оказалось трудновато. |Вася краснел, кряхтел, напрягал все свои силы. Наконец его старания увенчались успехом: рогожи двинулась.
— Васька, вперед ты не очень старайся, а не то пожалуй, горб уронишь! — закричал один из мальчиков.
— Чего ты смеешься надо мной? Что я вам сделал? — проговорил Вася и сердито поглядел на удалявшихся.
— Уpa! ура! ура!.. — раздалось в воздухе.
Со звонким смехом и криком катилась веселая ватага ребятишек с высокой горы... Некоторые попадали, другие налетели друг на друга, иные совершенно вывалялись в снегу; но все раскраснелись, были довольны и счастливы.
Вася сверху поглядел на них, потом отошел в сторону и вздохнул...
Между тем ребята снова поднялись на гору и уселись на рогожу.
— Васька, толкни нас! — снова закричал рыжий Петруха.
— Ладно, сами толкните, зачем ругаетесь?
— Экий злющий змееныш, уж с ним и пошутить нельзя, — заметил мальчик, который обидел Васю.
Горбатый Вася угрюмо посмотрел на мальчиков.
— Вам, как что надо, — так сейчас: «Васька, - сделай», а то так: «урод... горбун»... — обидчиво говорил маленький человечек.
— Знамо, урод и есть... злющий горбун... Не даром же над тобой все смеются. Нешто, ты думаешь, так красиво?
Петруха согнулся и, желая изобразить Васю, стал ходить около товарищей. Те покатывались со смеху.
— У Васьки и спереди горб, а у тебя нет... — заметил один из мальчиков.
Петруха живо поснимал с головы товарищей шапки и напихал их себе спереди за пальто.
— Вот теперь вылитый Васька,— одобряли его мальчики.
— Дрянь вы все, больше ничего!— прошептал Вася и шибко пошел по дорожке.
Целый день он где-то скрывался, а вечером вышел побродить по улице. Тихо и светло так было. Полный месяц сиял на небе, усеянном звездами, и Вася долго любовался им... Вдруг в конце улицы мальчик заметил большого человека из снега.

— Ишь, какого сделали, — прошептал он, улыбаясь, и поспешил, чтобы поближе рассмотреть его.
Но едва он подошел, как быстро повернулся назад: он увидел, что человек был сделан с двумя огромными горбами.


II.


К концу мая деревня оживилась вполне. Стали съезжаться дачники, забегали и засуетились хозяева, а мальчишки целыми днями поджидали возы, и едва они показывались, как дети радостно приветствовали их и охотно помогали переносить вещи. Почти в каждую дачу переехали дети. Девочки как-то долго не сходились между собой, а мальчики — те живо передружились и часто целой гурьбой, в сопровождении деревенских ребятишек, отправлялись на прогулку. Чаще всего дети играли в роще, по другую сторону Серебрянки, и особенно любили ту поляну, которая одной стороной прилегала к реке, а с противоположной стороны подымалась невысоким пригорком, густо обросшим хвойными деревьями.
В одно из воскресений дети шумною толпою направились в рощу. Впереди бежали два господских мальчика и несли огромного змея, мочальный хвост которого был сделан на славу. Деревенские ребятишки смотрели на него с благоговением.
— Ну, Федя, запускай, а я буду веревку держать, — командовал, должно-быть, хозяин соблазнительной игрушки.
Он побежал от товарища, который держал змея, и издали крикнул ему, чтобы он спускал его. Легкий ветерок благоприятствовал забаве детей. Дрогнул бумажный змей, закачался и, описывая круги, высоко поднялся под облака.
— Хвост-то, хвост-то!.. Ну, вот, словно змея!..— восхищались деревенские ребята.
— Прелесть как сегодня он держится, — заметил худенький гимназистик.
Сняв шапку и подняв голову, он с живым любопытством следил за поворотами змея. При каждом движении, при каждом зигзаге дети звонко смеялись, делали друг другу свои замечания и были без границ счастливы. Долго провозились они со своим змеем, много раз снова запускали его, но, наконец, он надоел им. Хозяин игрушки бережно свернул его и понес домой, обещая тотчас же вернуться, а остальные дети направились к реке.
— Смотрите, вон горбатый сидит! — проговорил краснощекий мальчик, одетый в красную шелковую рубашку и плисовые шаровары.

— Это—Васька, он, страх, какой злющий, — ответил ему один из деревенских мальчиков.
— Ишь, тоже сидит, рыбу удит!.. заметил рыжеволосый Петруха.
— Хотите, Сереженька, я его подразню?
— Нет, не надо, ведь это нехорошо... — вступился миловидный гимназистик, желая направиться в другую сторону.
Ну, что за пустяки, Коля,— остановил его Сережа. — Ведь мы только посмеемся — не станем же с ним драться!
— Я не пойду с вами... — решительно сказал Коля и скрылся между деревьями.
Дети подошли к реке, к тому самому месту, где на камне сидел Вася.
— Ты какую рыбу удишь?.. Колюшек? — спросил Сережа, улыбаясь.
Ответа не было.
— Ишь, он не говорит, важничает, что больно удочка хороша... - заметил Петруха, хватая плохонькую удочку, на конце которой виднелся крючок из булавки.
Вася сердито отдернул удочку, встал, раскраснелся, взял тряпочку с червями, какой-то разбитый кувшин, видимо, приготовленный для рыбы, и хотел уйти. Мальчики обступили его:
— Что же ты не говоришь с нами?.. Какой важный! — говорили дети, посмеиваясь и теснясь около Васи.
- Отвяжитесь вы от меня... Не хочу я с вами знаться... пустите...— твердил Вася, совсем рассердившись и отталкивая мальчиков руками
— Ну, не говорил ли я вам? Чистый змееныш этот Васька!— торжествовал Петруха. — У-у-у-у… горбун! — проговорил он, дернув Васю за рубашку.
Вася размахнулся, но Петруха успел увернуться. Мальчикам понравилась такая проделка. Они стали дергать Васю то за волосы, то за руки, то за рубаху. Вася выходил из себя, кричал, бранился, бросался на товарищей, но ничто не унимало их. Вдруг он закрыл лицо руками, бросился на траву и горько зарыдал... Дети остались в недоумении, постояли около него и разбежались.
Как только скрылись мальчики, из- за деревьев показался Коля. Он был бледен, и губы у него дрожали.
— Вася! — тихо окликнул он еще лежавшего на земле мальчика.
— Убирайтесь вы!.. Уходите!.. Оставьте меня!..— рыдая, проговорил Вася, вскочил на ноги и, позабыв свою удочку, побежал к лесу.


III.


Солнышко летом встает рано. Рано встают и крестьяне. Дела у них много: спать некогда. Вася тоже проснулся чуть свет. Правда, у него не было никакой особенной работы, но он привык вставать вместе с солнышком. Он слышал, как мать выгнала скотину, как отец, братья и сестра ушли на работу; тогда он прошел в сад, присел около крошечного деревца на землю и долго любовался им...
«Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь»... шептал мальчик, перебирая листочки, но, не доходя до конца, сбивался, снова принимался считать и опять сбивался. «Много уж теперь выросло листочков. На будущий год, пожалуй, цвести будет, потом яблочки, вырастут. Вот уж ни за что никому ни одного яблока не дам... Пойти, разве, за ягодами в лес», прошептал мальчик, встал с земли и пошел отыскивать корзинку. Он достал себе палочку, надел на палку корзинку, положил ее на плечо и пошел в лес...
Хорошо было в лесу в летнюю пору. Солнышко проглядывало между деревьями, мириады насекомых перекликались всевозможными голосами. Сколько цветов! Сколько ягод! Вася живо набрал свою корзинку и, довольный, отправился к дому, а тут еще набрел на такое ягодное место, просто глаза разбегаются. «Ну, теперь сам поем», решил мальчик, растянулся на траве, лакомился ягодами, да устал немного и задремал. Проснулся Вася, когда солнышко уже было низко. «Ишь, как поздно, проговорил он и хватился своей корзинки, но её не оказалось.
— Унесли, — прошептал Вася дрожащим голосом, сжав кулаки. — Это ребята!..
И, сердито насупив брови, он направился домой. Прохладно и легко дышалось в лесу, дневной жар спал, воздух был теплый и ароматный, но невесело было Васе. Он скоро вышел из лесу и пошел по дороге. Вдали виднелась деревня. Вася устал, присел отдохнуть и задумался.

— Вася, а Вася, отчего ты со мной не хотел говорить?— ласково сказал кто-то сзади.
Вася сердито обернулся, недоверчиво посмотрел на говорившего и хотел уйти.
— Вася, ты не бойся, я не стану обижать тебя, — снова заговорил знакомый гимназистик, который стоял около него.
Вася в нерешимости остановился и конфузливо посмотрел на доброго мальчика.
— Я думал, ты тоже дразниться станешь, — наконец тихо сказал он.
.— Нет, ты больше не думай этого: мне так было тяжело, что мальчики тогда обидели тебя...
- Они ведь всегда обижают меня, дразнят, бьют. Сегодня ягоды унесли, все потому, что я горбун.
— Ну, я теперь буду играть с тобою. Я буду тебе книжки хорошие читать, будем рыбу удить, в лес за ягодами станем ходить...
Лицо Васи оживилось. Он радостно улыбнулся и близко подошел к доброму мальчику.
— Хочешь, — дрожащим голосом проговорил он, — хочешь, я тебе дудочку сделаю? Я хорошо умею делать.
— Сделай, сделай! — ласково отвечал Коля. — Вот и отлично: мы в лесу с тобой играть будем.
— А хочешь, — я тебе яблоньку подарю? — снова спрашивал Вася, едва скрывая свое счастье. — Я сам ее посадил, я ее очень люблю, она цвесть потом будет, яблоки вырастут...
— Нет, Вася, мне яблоньку негде держать: она в комнате расти не станет.
— Ну, так хорошо… как только у меня вырастут яблоки, я все для тебя спрячу, — решил Вася.
— Спасибо, — сказал Коля, — мы на будущий год опять сюда на дачу приедем.
Мальчики встали и пошли по дороге.

— Ты приходи, Вася, ко мне, предложил Коля. — Моя мама такая добрая, только ты одевайся почище,
да мой хорошенько лицо и руки. Посмотри, какой ты грязный... Я этого не люблю.
— Хорошо, — тихо отвечал Вася, поглядывая на свою засаленную рубашку и грязные руки.
Мальчики вошли в деревню.
— Уходите от меня, — сказал Вася своему новому товарищу, - мальчики завидят, смеяться станут над нами.
— Ну, хорошо. Прощай, Вася. Увидимся...
И Коля быстро направился к своей даче.
Вася не пошел ужинать: ему скорее хотелось остаться одному. Он прошел в амбар и приготовился спать. Первый раз в жизни было так хорошо, так радостно на душе. «А может, он только посмеялся надо мной?» мелькнуло у него в голове. «Нет, не может быть»… отвечал он, засыпая…




IV.


Веселый проснулся на другой день Вася. Он вышел на двор, улыбнулся и чисто-начисто вымыл себе руки и лицо. Мальчик взял корзинку и прошел в лес; он оглядывался по сторонам все ему казалось радостнее, веселее: будто травка была зеленее, цветочки ярче, будто пташки, которых так любил Вася, пели сегодня голосистее и лучше. Вася снял шапку и улыбнулся. «Ишь, как хорошо!..» прошептал он.
Мальчик набрал прутиков, сплел аккуратно корзиночку, выложил ее внутри листьями и стал собирать крупную землянику. Живо набрал он свою корзинку, вернулся домой и прошел на огород; там мать его полола гряды.
- Мама, а мама, — тихо окликнул Вася, — дай мне чистую рубашку.
Полная женщина поднялась между грядами.
— Да ты в своем ли уме?! Нешто сегодня воскресенье али праздник какой? Да ты просто, малый, ряхнулся!

— Дай, мама, — снова попросил он, — я сегодня к Коленьке пойду.
— И слушать тебя не хочу! Убирайся с глаз, пока тебе не попало и с Коленькой твоим!!
Печально опустив голову, Вася пошел прочь... «Уж сегодня не пойду к нему», подумал он. Он взял свои ягоды, вымылся еще раз, причесал себе голову и вышел со двора. Мальчик дошел до хорошенькой дачки и остановился у решетки сада. В саду никого не было. Вася тихо отворил калитку, поставил на скамейку ягоды и убежал. В этот день он никуда не выходил из дому. Он не отвечал на брань и насмешки родных и не убегал задумывать что-нибудь нехорошее: ему почему-то хотелось быть и ласковее и добрее.
Вечером, когда все улеглись спать, Вася отыскал где-то обмылочек, надел на себя старое платье и побежал к реке. Он снял свои панталоны и рубашку и стал стирать. Долго он провозился с этим делом, поздно вернулся домой и перелез через забор. Мальчик повесил в укромном месте белье и, счастливый, лег спать.
На другой день он, по обыкновению, встал рано и первым делом хватился своего белья, но его не оказалось. Испуганный, он прошел: в избу: мать там пекла хлебы...
— Мама, где моя рубашка? — дрожащим голосом спросил Вася.
— Погоди, голубчик, я доберусь до тебя. Я тебе волосья-то вытаскаю! Ты с чего это привередничать вздумал? Откуда ты таким фокусам научился?.
Вася весь дрожал, но молчал. Мать достала с полки выстиранные им вещи, сердито принялась их катать, и бросила ему в лицо.
Радостно схватил Вася белье, живо оделся, умылся и вышел на улицу. Он прошел несколько раз мимо Колиной дачи, — там никого не было видно. Вдруг из-за угла показалась веселая ватага ребятишек. Коля был с ними, он бежал вперед со змеем в руках.

— 3дравствуй, Вася, — крикнул он мальчику и скрылся с детьми.
Живо вернулся Вася, Сердце его сильно забилось, он торопливо прошел в свой огород. Ему ли было ожидать участия!? Верно, Коля забыл свое обещание или, как и тогда, когда дети запускали змея, боялся итти против товарищей, а может,— ему было с ними веселее.
И Васе стало еще тяжелее.

@темы: текст, творчество, иллюстрации, Лукашевич

---

Стихотворения Лидии Чарской из журнала "Новый мир"

[change-ange]

Журнал «Новый мир», №14. 1905 год

Очарованьем ночи мглистой
Моя душа покорена,—
Из дали огненно-искристой:
Глядит надзвездная страна.


За грань высокого предела
Летят послушные мечты,
И ждет небесного удела
Душа при виде красоты...

Но в блеске дивного чертога
В смятенье меркнет мысль моя -
И жаждет зреть земного бога,
Уйдя в надзвездные края!

Л. А. Чарская.



Журнал «Новый мир», 1902 год

ВЫБОР
Стихотворение Л.А.Чарской

Жил да был король на свете
Важный, хмурый и седой...
В том же самом королевстве
Жил и рыцарь молодой.
За гранитными стенами
В пышной свите, во дворце
Юный паж ютился скромно
С первым пухом на лице.
Юный паж, король и рыцарь,
Все влюбились вдруг за-раз
В чернокудрую принцессу
С светозарным блеском глаз.
Чернокудрою принцессой
Каждый жаждал обладать...
Но кому ж она решится
Сердце гордое отдать?


— «Я владею королевством,—
(Ей сказал король),— и вам
Вместе с верным мудрым сердцем
Власть и трон мои отдам».


— «На турнире, в честь прекрасной
Выйду я на смертный бой
И её прославлю имя»
(Рыцарь клялся головой).


Паж молчал... Но взором нежным
Много-много говорил...
Правда, власти королевской
Он ни мало не сулил,
Правда, даже громкой славы
Не посмел он обещать...
Но за то любить умел он,
И умел... молчать.
Л.Чарская.

@темы: текст, творчество, Чарская, стихотворения

---

Книги серии "Книги на все времена"

[change-ange]

Издательство "Энас-книга" открыло серию "Книги на все времена". Уже вышли "Дом шалунов" Лидии Чарской, "Волчонок" А.Анненской.

Самая-самая нововышедшая - Сегюр "Маленький горбун".



Тема детей-калек часто встречается среди детских старинных книг. У Клавдии Лукашевич, например, я нашла вот такой рассказ:

Клавдия Лукашевич. Брат и сестра. Рассказ (из сборника «Детские годы», 1912г.)

Дело было летом. День был ясный и теплый. В Летнем саду, у памятника Крылова, резвилось много детей. Одной компании, казалось, было особенно весело: одна игра сменялась другою, смеху и шуткам не было конца.
— Давайте в короли играть! — воскликнула хорошенькая девочка, нарядно одетая, по-видимому, любимица маленькой толпы.
Дети тотчас же согласились.

- А кто же будет королем? — спрашивали они один у другого.
- Теперь мне хочется быть королем, — сказал маленький горбатый мальчик.
Дети переглянулись и стали молча улыбаться.
— Нет, Поль, ты не будешь королем, — заметила все та же хорошенькая девочка.
— Отчего же нет, Нина? И ты была раньше, и Женя, и Верочка, и все были, кроме меня. Отчего же вы не хотите меня сделать королем?— обидчиво говорил ребенок.
- Оттого, что король должен быть немного покрасивее тебя, — с насмешливой улыбкой отвечала Нина, сестра Поля.




Действительно, лицо мальчика было старческое и некрасивое, но при взгляде на его большие, умные и ласковые, глаза как-то забывалось все его безобразие, и что-то невольно тянуло к этому бедному ребенку.
Поль, ничего не ответил на замечание сестры; слезы навернулись у него на глазах, и он молча пошел по дорожке.
— Можешь себе капризничать, сколько угодно! - закричала ему вслед Нина.
Навстречу мальчику поднялась со скамейки старушка, ласково улыбнулась, обняла и поцеловала его.
— Что же ты не играешь с ними, Павлушенька? — заботливо спросила Она.
- Я не хочу больше играть, няня, — я устал, — отвечал мальчик, глотая слезы.
Нянька пытливо взглянула на него и направилась к играющим детям.
— Ниночка, не пора ли домой? Уже время: обедать, — сказала она.
Девочка живо попрощалась со своими друзьями, и пошла вслед за нянькой и братом к выходу.
Вернувшись домой, Павлуша все украдкой взглядывал на сестру, — Нина, видимо, сердилась и была недовольна.

Наконец Поль не вытерпел, подошел и поцеловал девочку.
— Ты не сердись на меня, Нинуся: право, я не капризничал. Только мне очень хотелось быть королем и отгадывать.
- Уж ты Поль, всегда расстроишь игру, — недовольным тоном отвечала Нина, отстраняя ласки брата.— Пошел сейчас, няне пожаловался; она домой повела... И все из-за тебя.
— Нет, Нина, ты знаешь, что я на тебя никогда не жалуюсь, — серьезно заметил мальчик.



Павлуша и Нина были круглые сироты и жили у своей тетки. Павлуше было восемь лет, Нине семь. Тетка очень любила и баловала хорошенькую племянницу, всюду возила ее с собою, а если кто приходил из гостей,— сейчас же девочку призывали, восхищались ею и ласкали. На бедного же горбатого Павлушу несправедливая женщина не обращала ни малейшего внимания, разве побранить когда за Нину! Впрочем, это случалось редко, потому что Поль нежно и горячо, любил сестру. Обидит ли его Нина, случалось, что и ударит, или его любимую вещицу сломает,— всегда мальчик находил оправдание её поступку и примирялся с обидою.
«Она еще маленькая, глупенькая,— думалось ему, — у неё нет папы и мамы, ее некому, кроме тебя, научить добру», вспоминались ему слова няни, и добрый мальчик все прощал сестренке.
А Нина, по правде сказать, была очень избалованная и капризная девочка. Случалось, что она была приветлива и ласкова с братом, но едва ей покажется, что он не делает по её желанию, и она тут же начнет кричать и сердиться.
Больше всего Нина думала о своей наружности; она знала, что она хорошенькая, что все ее ласкают и любят, — и причудам девочки не было конца.

II.

Вечер. Все тихо в детской. Лампадка чудь теплится и дрожащим светом обливает комнату. Поль, и Нина спят в своих кроватках. В углу, перед иконой, стоить на коленях старушка и молится. Вот она кончила, встала, перекрестила спящего Павлушу и подошла к Нине. Девочка быстро обернулась и с улыбкой посмотрела на няню.

- Ты что это не спишь, срамница? — сказала старушка, погрозив ей.
— Я не хочу, няня. Скажи мне сказочку, — капризно просила девочка.
— Полно тебе, какие сказочки на ночь! Спи сейчас. Ах да, вот я что еще хотела сказать тебе.— Нянька присела к Нине на кровать и шепотом начала… — За что это ты все брата-то обижаешь? Стыдно, Ниночка, Господь накажет тебя. Ведь вас только двое и есть... Я ведь все вижу, все знаю.
— Да ты подумай, няня. Просится давеча королем быть... Ну, какой же он король — такой безобразный и горбатый!
— Пусть я горбатый! Пусть безобразный! — вдруг заговорил Павлуша, неожиданно приподымаясь с постели. — А ты — капризная, безжалостная девочка! — и он, рыдая, бросился на подушку.
— Ты как смеешь браниться! — закричала Нина, вскочив. — Погоди, я тете скажу. Злой мальчишка!..



Девочка раскраснелась, и глаза у неё блестели. Старушка растерялась и не знала, что делать.
— Перестаньте вы, перестаньте — унимала она детей, подходя то к одному, то к другому. — Нина, я тебя в угол поставлю, если будешь так сердиться... Павлуша, уймись, не плачь...
Мальчик по обыкновению скоро послушался и умолк, а Нина, не обращая внимания на слова няньки, еще долго что-то сердито бормотала про себя. Следующие дни Павлуша был как-то особенно грустен. Любящий глаз няньки тотчас же заметил эту перемену в дорогом ребенке. Едва ей удалось остаться с мальчиком наедине, она подозвала его к себе и, лаская, спросила:
— Ты здоров ли, мой ангел? Что ты такой скучный? Что с тобою?
— Нет, ничего, я здоров, нянечка... — уклончиво отвечал ребенок.

- Полно, скажи, Павлушенька, что с тобою? — настойчиво спрашивала нянька.
— Ах, няня, — вдруг решительно заговорил мальчик, — как бы я хотел быть красивым и не горбатым. Все бы меня любили и ласкали, как и Нину. А теперь надо мной лишь смеются. Иду по улице — останавливаются. Другой раз мальчишки бегут и кричат: горбатый, горбатый… А я-то чем же виноват. Даже Нина и та…
Павлуша умолк и тяжело вздохнул.

—- Опять ты за старое… — проговорила старушка, отирая украдкой слезу.— Что же делать, если у тебя есть недостаток. Ты это сам знаешь, а обращать на это внимание нечего. Будь ласковый, добрый, прилежный, и поверь, милый, кто тебя узнает, — тот полюбит.
Задумчиво устремив на няньку свои красивые глаза, слушал мальчик. Он понимал, что она говорила, и ему становилось как-то отраднее на душе. Только чтобы успокоить Павлушу, говорила няня: Будь добрый, ласковый, прилежный». Старушка знала, что ее дорогой воспитанник последним поделится с первым встречным, что он пожалеет и приласкает самое ничтожное беззащитное животное. Много раз слышала нянька, как учительница Павлуши говорила тетке: «Я не видела ребенка прилежнее, послушнее и внимательнее Поля».


III.


Весело шумит самовар на столе в столовой. Кругом так чисто, светло и уютно. Нина и Павлуша сидят с теткой и пьют чай.
— Ниночка, что с тобой?— вдруг спрашивает тетка, пристально посмотрев на племянницу.
У девочки щеки разгорелись, глаза блестели, и она еле дотрогивалась до чаю.
— Голова болит, тетя, глотать больно, — отвечает Нина и прижимает руки к горячей голове.
— Что с тобой, милая моя? - испуганно говорить нянька.— Поди, ляг скорее, разденься. Барыня, надо за доктором скорее послать, — шепотом обращается старушка к тетке.
Девочку уложили в постель. Жар у неё становился все сильнее и сильнее. Она металась, бредила, на теле выступила сыпь.
Приехал доктор и, внимательно осмотрев больную, сказал, что у ней оспа.
Сильно плакал и горевал Павлуша. Несмотря на все просьбы и мольбы оставить его с сестрою, — мальчика удалили на время из дома.
Долго прохворала Ниночка, наконец ей стало лучше, и доктор даже позволил встать с постели. Девочка оделась и пошла к тетке.
— Ах, как тебя изуродовала оспа! — воскликнула неосторожная женщина, при виде племянницы.


Нина подошла к зеркалу. Действительно, все её хорошенькое личико было покрыто глубокими ямками. Горько зарыдала девочка, и ей стало хуже.
Однако, несмотря на всю опасность, Нина все же поправилась.
Много дней, много вечеров провела девочка с няней.
Тетка меньше стала обращать внимания на племянницу, никогда не брала ее в гости, а если кто из её знакомых и видел Нину, то уже не восхищались ею, а только говорили с сожалением: «Бедная девочка».
Теперь только поняла Нина, кто искренно любил ее, и сознала, как она часто бывала несправедлива. Девочка с нетерпением ожидала Павлушу, который уехал с родными в деревню. Она уверена была, что мальчик будет любить ее и такою.
Вернулся Павлуша и увидел сестру. Ему стало так больно, так тяжело, что, казалось, и не перенести такого горя.
Сдерживая слезы, подошел он к девочке:
— Нинуся, милая, я еще больше буду любить тебя, — тихо проговорил он.



Девочка сконфуженно наклонила голову и заплакала.
— Мне было очень скучно без тебя, Поль, — наконец сказала она, ласково посмотрев на брата.

@темы: текст, творчество, "Волчонок", "Дом шалунов", "Маленький горбун", Софи де Сегюр, ЭНАС-книга, Чарская, иллюстрации, Анненская, Лукашевич

---

Иллюстрации к повести Л.Чарской "Записки маленькой гимназистки"

[change-ange]

Дореволюционные издания повести Лидии Чарской "Записки маленькой гимназистки" были иллюстрированы художником А.Бальдингером. Он же рисовал иллюстрации и к другим произведениям писательницы: "Так велела царица", "Дом шалунов" (недавно переиздан в "Энас-книге" со старинными картинками), "Паж цесаревны".

И еще пять (будут позже). Всего 12 иллюстраций.

@темы: А.Бальдингер, Чарская, иллюстрации

---

ВДОХНОВЕНИЕ. СТИХОТВОРЕНИЕ Л.Чарской.

[change-ange]

Журнал «Новый мир», 1903г.

ВДОХНОВЕНИЕ.

СТИХОТВОРЕНИЕ Л.Чарской.

Как женщина капризно иногда
И как ребенок своевольно,
То замолчит оно на долгие года,
То зазвучит мучительно и больно.
То лаской обожжет горячею порой,
То злобно задрожит бессилием и
гневом,
То разольется вдруг прелестной и
живой
Мелодией с чарующим напевом.
Изменчиво, как северные дни,
В сиянье солнечном запрятавшие
слезы,
То жаркое до зноя, как они,
То расточающее грозы.
И все ж оно царит, и все ж оно
поет,
И дышат им жрецы его до века,
И храм его велик, и этот храм
цветет
В жилище сердца человека!
Л. Чарская.

У Чарской есть всякие стихи, разного направления. Лучше и хуже. Это стихотворение мне нравится. Оно печаталось во взрослом журнале "Новый мир".

@темы: текст, стихотворение, "Новый мир", творчество, Чарская

---

О Чарской

[Ayunru]

В начале двадцатого века она была любимым автором юношества. Критикой же, с одной стороны, она была избалована с самого начала: первая же ее книга «Записки институтки» получила положительные отзывы. Но понемногу ее чистосердечные признания стали критике надоедать (не публике; потому читающий любовные романы с удовольствием проглатывает их один за другим, невзирая на их явную однообразность). Корней Чуковский и вовсе назвал ее «гением пошлости» – а его мнение что-то да значило.

Потом грянула революция, всем стало не до Чарской, а в Советском Союзе она, конечно же, оказалась воплощением буржуазности и мещанства. Пролетариату ее сопли читать не дозволялось.

О ней забыли.

А что дальше?!

@темы: ссылки, биография

---

Записки старой смолянки.

[Semper eadem]

Хочу поделиться, нашла отсканированную книжку Быковой "Записки старой смолянки"
Читать можно здесь, если не смущает дореволюционный алфавит.

@темы: ссылки

---

Рецензия на "Дом шалунов" (НЦ ЭНАС)

[silent-gluk]

Живет здесь: www.labirint.ru/reviews/show/212546/

Собственно рецензия

Жанна Владимировна


(рецензий 24 / оценок +286)



Понравилось? Да
|
Рейтинг: +2
Лет 5 назад , по случаю, на блошином рынке мною была приобретена серенькая невзрачная и потрепанная книжка : Л. А. Чарская «Ради семьи» издание И. Кнебеля , Москва 190? год, с иллюстрациями А. Вестфален . С тех пор и началось мое « настоящее» знакомство с творчеством Лидии Алексеевны Чарской ( Чуриловой). Читала я ее произведения и ранее , но как-то поверхностно и мимоходом . А тут вдруг что-то щелкнуло в голове и «случилась любовь» и к писательнице , с такой непростой судьбой , и к ее произведениям . После этого «случая» я и решила собирать книги Чарской . Так вот , почти тогда же было приобретено мною и 54 томное собрание сочинений Чарской ( чему я была безумно рада ),выпущенное с благословения епископа Южно-Сахалинского и Курильского Даниила « Русской Миссией» .
И тогда же я прочитала на сайте поклонников творчества Лидии Алексеевны , что данное собрание сочинений - , мягко говоря, не совсем творчество Чарской . Сравнивать мне было не с чем ( другие книги Чарской , которые попадали в домашнюю библиотеку , не дублировали произведения из собрания сочинений ) , но зерно сомнения запало в душу .

И вот наконец «Дом шалунов» … Да … текст данной книги намного богаче , текста «шалунов» из собрания сочинений , приведу для сравнения один абзац -
Из собрания – В конторе газеты было много народа . Все окружили рыдавшую . Начались расспросы , советы , утешения . А молодая дама все плакала и плакала . Она могла только бессвязно пояснить , что пропал ее Ника , ее дорогой мальчик , радость и утешение , пропал во время прогулки .

Данная книга – В конторе газеты было много народа . Все окружили рыдавшую . Начались расспросы , советы, утешения . А молодая дама все плакала , плакала . Сквозь судорожные рыдания она могла только бессвязно пояснить , что пропал ее Ника , ее милый , маленький , дорогой мальчик , радость и утешение , пропал во время прогулки . Новые рыдания помешали говорить бедняжке.

И такие сокращения эмоционального наполнения текста почти в каждом абзаце книги из собрания сочинений … Зачем ? Вроде и небольшие сокращения и смысл сохранен , но Обидно как-то за произведение … Оказывается «перевод » возможен не только для Андерсена …

Отсюда вывод : в данной книге все-таки не урезанный , эмоционально наполненный текст . И это уже плюс . Плюс почти на каждой странице имеются сноски с толкованием устаревших слов ( так , на мой взгляд, гораздо удобнее ,чем делать словарь в конце книги ). Плюс белая ( слегка тонковатая ) бумага и среднего размера шрифт ( можно было б чуть покрупнее (для детей)) . НО особо придираться к данному изданию не имеет смысла , так как незаслуженно забытые произведения Лидии Алексеевны переиздают не часто (хотя они уже внесены в программу внеклассного чтения средней школы ). Еще я считаю большим плюсом данной книги - иллюстрации художника А. Бальдингера , правда жаль , что их всего 9 шт. Я считаю , что Старинные книги хороши именно со Старинными иллюстрациями , которые наиболее тонко передают дух времени ( хотя бывают и очень приятные исключения ) . Тираж всего 2000 экз.
О содержании нет смысла писать . Как всегда у Чарской – интересный сюжет ( с поучительным подтекстом ) и несколько мелодраматическое ( на взгляд некоторых ) изложение . Но мне нравится !!!
Так что смело рекомендую данную книгу в вашу домашнюю библиотеку .
Фотографии иллюстраций уже замечательно выложены и Лабиринтом и предыдущим Рецензентом .
22.10.2010 13:06:43

@темы: статьи, ссылки, ПСС

---

Два детских стиха Л.Чарской с просторов интернета.

[telwen]

Чарская Лидия
Зима

Кто в пуховой шубке белой
Легкой поступью и смелой
Вышел в час утра?
На кудрях ее пушистых
Много блесток золотистых,
Много серебра.
Эти локоны седые,
Крупно в кольца завитые,
Бьются о плечо.
На губах зари багрянец,
На щеках живой румянец
Пышет горячо.
Рукавичкою взмахнула -
Раз! Куда бы ни взглянула,
Застлан бел ковер...
Новый взмах - и речка стала,
Та, что звонко лепетала
С давних пор.
Кверху руку поднимает -
Вмиг деревья накрывает
Чистым серебром.
По вершинам бродят взоры -
И роскошные узоры
Вытканы кругом!
Эта белая шубейка
Всем знакома, чародейка, -
Матушка-зима.
С легкой поступью небрежной, -
С пеленою белоснежной, -
Вот она сама!
Припасайте ж в эту пору
Снеговую, детки, гору,
На реке каток,
Благо солнечный и ясный,
Чуть морозный, но прекрасный
Выдался денек!

Чарская Лидия
Большая стирка

"Оля и Таня! Вы смирно сидите,
Дружно, не ссорясь, на стуле своём
И повнимательней, крошки, следите,
Как я справляюсь с бельём.
Стирка большая - ведь это не шутка.
Надо побольше намылить воды...
Оля, смотри-ка, дурная малютка,
Как свое платье испачкала ты!
Ну, да я справлюсь, хоть пятна большие...
Только в другой раз, смотри, не пятнать.
Ах, эти дочки, шалуньи какие!
Только изволь на них шить и стирать!"
Девочке жарко. Танюша вспотела.
Куклы смеются себе под шумок:
"Ты наши платья испачкать сумела,
Ну так и мой их, дружок!"

Ни откуда, ни годов издания пока нее знаю.

@темы: текст, стихи, Чарская

---

Романсы и песни на стихи Чарской

[telwen]

Чарская писала много стихов.
На некоторые стихи были написаны песни.
Ноты некоторых из этих песен - даже можно найти...
Правда мне от этих нот пользы не очень много...Но я думаю вам интерсно посмотреть.
Это ноты для романса "Туман"

Туман.
Взгляни, туман седой ползет вблизи реки...
Твои печальные глаза полны тоски.
Твои печальные глаза теперь мои
И от меня души твоей ты не таи.
Твоя любовь давно моя, моя давно,
Твоё, мой гений, существо мне отдано.
Не надо грусти и тоски, больной тоски.
Взгляни, рассеялся туман вблизи реки.
Про все минувшее давно забудь, забудь.
Я вновь твоя, склонись ко мне, ко мне на грудь.

Скачать ноты.Композитор М.Остроглазов "Туман" Стихи Л.Чарской
И ноты для двух детских песенок:

Друзья.
У Оленьки-крошки, шалуньи большой,
Есть много собачек породы одной.
Трезорка и Бишка милее других;
балует Олюша любимцев своих.
Трезорка и Бишка предружно живут
И крошку-хозяйку свою стерегут.
Играют и скачут с ней целые дни,
Потом отдыхают все вместе они.
Взгляните-ка, дети, как смирно подряд
на нашем портрете три друга сидят.

Мурлыка
Что за прелесть мой Мурлыка,
Мой любимый серый кот!
Как он весело играет,
Как он песенки поёт!
Шерсть его мягка, как бархат,
Глазки - точно угольки,
И как все его движенья
Грациозны и легки!
И за то люблю Мурлыку
Больше всех игрушек я,
Всюду с ним мы неразлучны,
Как товарищи-друзья!

Скачать ноты.Две песни на стихи Л.Чарской из сборника "Шесть детских песенок" Н.С.Жиляева

@темы: текст, стихи, Чарская, ноты

---

ЦАРЕВНА ЛИЗАНЬКА Рассказ ЛИДИИ ЧАРСКОЙ. (Окончание).

[change-ange]

ЦАРЕВНА ЛИЗАНЬКА
Рассказ ЛИДИИ ЧАРСКОЙ.
(Окончание).

Гости, танцоры и танцорки, казалось, словно ожили и повеселели под эти звуки. Пары скользили по залу одна за другою в этом грациозном танце.
— Смотри хорошенько, видишь, вон в светло-голубом платье танцует в первой паре моя сестрица,— проговорила с лукаво-плутовской улыбкой Маврута, указывая веером своей соседке на танцующую близь них маленькую красавицу в роскошном туалете.
Но и без её указания Танюша давно уже отличила и выделила изо всей огромной толпы других девиц эту прелестную, совсем юную девушку, вернее девочку, скользившую по залу подобно неземному существу.
И несмотря на роскошный наряд, Танюша узнала в ней скромную маленькую крестьяночку, её недавнюю слободскую гостью, так ужасно осмеянную её товарками и товарищами.
Действительно права была Маврута, расхваливая свою «сестрицу».
На диво хорошо танцовала маленькая красавица! Глаз не могла теперь оторвать от неё Таня, любуясь каждым её движением, каждым поворотом, каждым наклонением прелестной белокуро-рыжеватой головки.
Но вот затихли постепенно торжественно-мелодичные звуки менуэта, и музыканты на смену им заиграли веселую английскую кадриль.
И тут-то развернулось во всей своей силе танцевальное искусство маленькой красавицы.
Восхищенным взором, затаив дыхание, следила Таня за нею, не отрывая глаз.
Прелестная белокурая девочка вносила какое-то удивительное оживление, веселье и грацию в этот и без того веселый танец. Она как бы вела за собою все остальные пары танцующих, не смотря на то, что была здесь моложе всех. По временам она кивала и улыбалась другой, почти такой же юной девушке, тоненькой, черноглазой и почему-то задумчивой, не смотря на пышное оживление бала. А танцы между тем сменялись одни за другими...
И красавица-девочка не переставала плясать, восхищая собою все взоры. Она казалась не знала устали. Точно змейка скользила она между танцующими, придумывая все новые и самые запутанные фигуры.
Наконец, по-видимому, притомившаяся, она вышла из ряда танцующих. и, обмахиваясь веером, остановилась в стороне и обвела блестящими глазами горницу.
И тут-то её жизнерадостные, милые глазки, искавшие кого-то среди толпы, наполняющей залу, остановились на Мавруте и её соседке.
С минуту девочка смотрела внимательно и пристально на преобразившуюся, благодаря новому наряду, Танюшу и быстрыми легкими шагами приблизилась к ней.
— Твоя сестрица, ин, к нам поспешает!— громко произнесла Таня, смущенно и радостно глядя на приближающуюся к ней маленькую красавицу и издали уже дружески кивая ей головой.
— Какая сестрица?— удивленно вскинула на нее глазами та, в то время, как все ближайшие соседи обеих девушек не без удивления оглядывали Таню.
— Да, ведь, ты же сама, сказывала, что обе вы одного отца—дворцового
плотника дочки... Так, ведь, и есть она сестр...
Но не пришлось девушке докончить начатой фразы.
Лишь только приблизилась к гостям та, которая занимала все внимание Тани, как сидевшие у стен гости быстро поднялись и почтительно приседая и кланяясь, приветствовали красавицу-девочку:
— Добрый вечер, ваше императорское высочество, милостивейшая наша цесаревна Елисавета Петровна!
— Добрый вечер, друзья мои! — откликнулся звонкий, серебристый голосок всеобщей любимицы. — Добрый вечер, Танюша! Ну, как тебе понравились мои танцы? — обратилась к своей юной гостье царевна Лизанька.
Но та только шире раскрыла и без того расширенные страхом глаза... И с обезумевшим от страха лицом Таня как сноп рухнула к ногам царевны:

— Прости… Прости... милостивица... не ведала... не знала... темная ведь я... глупая... неученая... Прости ты, ради Господа, меня!—лепетала она совершенно белыми от волнения губами и вдруг обвила дрожащими руками колени Лизаньки. Лизанька живо к ней нагнулась:
— Встань, Танюша, не бойся… Ты-то ничем не виновата предо мною... Да и другие не виноваты... Ведь не со зла смеялись тогда надо мною... Смеялись,потому что, действительно, смешно было... И впрямь, знать, русская поговорка говорит: «Не спросясь броду, не суйся в воду» ... Вот и я тогда сунулась плясать, вашей пляски не зная... Зато теперь... нынче ты сама видела, что и впрямь не лгала моя Мавруша и что и я кое-что смекаю в танцах. Да что ты? Никак плачешь, глупенькая? Полно! Взгляни на меня повеселее... Не сержусь, ведь, я нисколечко на тебя...
Ласково и нежно звучит серебристый голосок царевны Лизаньки... И чудное личико так все и сияет доброй милостивой улыбкой. Сквозь затуманившееся слезами глаза видит Таня эту улыбку... Слышит нежный серебристый голосок царевны, и волна радости нежданно-негаданно заливает её сердце. Хочется ей сейчас всю душу свою положить за ласковую царевну... Жизнь
свою отдать за нее... незлобивую, милостивую... А они-то, Господи! Господи! Они-то смеялись, насмехались там, в рыбацкой слободе, над этим ангелом светлым.
А ангел-царевна словно читает в мыслях у Танюши, потому что снова ласково говорит ей со своей милой, ободряющей улыбкой:
— Ну, вот и ты у нас побывала в гостях, у Лизаньки, плотниковой дочки, побывала, милая девушка... Не лгала я тебе нисколько, когда говорила, что я дочка Плотникова. Государь батюшка и впрямь плотничает и, на Саардамских верфях в Голландии, где корабли строятся, и у нас здесь, в Санк-Питербурге. Так и расскажи у себя в слободке про все, что здесь видела. A чтоб не забыла ты своего посещенья, дарю я тебе весь этот наряд, что надет на тебе нынче, в знак того, что не сержусь я на тебя и слободских твоих. Носи его на здоровье, может по праздникам когда-либо, али на именины свои наденешь, да меня, царевну Лизаньку, лихом не
поминай.
И не успела слово вымолвить Танюша, как царевна, ласково кивнув ей еще раз головкой, отошла от осчастливленной девушки и скрылась в толпе гостей.


КОНЕЦ

@темы: текст, творчество, "Царевна Лизанька", Чарская, Задушевное слово

---

Книга Л.Чарской «Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ»

[change-ange]

Книга Л.Чарской «Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ» выходила 2 раза – сначала в виде приложений к журналу «Задушевное слово» для старшего возраста в 1911 году – тонких сборников с частью текста, которые можно было собрать все вместе и переплести. Они выходили вместе с очередным номером журнала раз в неделю. В 1912 году повесть вышла отдельным изданием в твердом красивом переплете.

Из «Задушевного слова» для старшего возраста, 1910г. (рекламное сообщение):

«ВЕЧЕРА КНЯЖНЫ ДЖАВАХИ»

Жива еще в сердцах многих юных читателей и читательниц «Задушевного Слова» память Нины Джавахи, черноокой грузинской княжны, о которой сложила такие три чудные повести Л.А.Чарская («Записки институтки», «Княжна Джаваха», «Люда Влассовская»).
Огромный успех, которым пользовалась «история княжны Джавахи» на страницах «Задушевного Слова», и все больше и больше возрастающий спрос на повести о княжне Джавахе, изданные отдельными книгами, свидетельствуют, какой небывалый еще интерес вызвал среди читающего юношества созданный Л. А. Чарской тип смелой, неустрашимой грузинки, которую судьба забросила в чуждый для неё Петербурга..
Читатели и читательницы «Задушевного Слова» поэтому наверное с удовольствием узнают, что в наступающем подписном году их ожидает приложение, тесно связанное с именем княжны Нины Джавахи.
Приложение это— «Вечера княжны Джавахи, сказания старой Барбалэ».
Оно будет выходить выпусками при «Задушевном Слове» для старшего возраста и составит самостоятельную иллюстрированную книгу, которая явится ценным дополнением к серии повестей о джаваховском доме, но вместе с тем будет представлять собою и совершенно самостоятельное, законченное сочинение.


В настоящее время почитать ее можно в библиотеке, причем уже не в литературной обработке В.Зоберна, а в оригинале:

az.lib.ru/c/charskaja_l_a/text_0960.shtml

@темы: текст, статьи, ссылки, творчество, "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ", Чарская, Задушевное слово, библиотека

---

Л.Чарская."Его мать"

[telwen]

Рассказ к вопросу о содержанках. Специально  Кошка Сью.

"Новый мир" 1903

Л.Чарская.
Его мать.
I.

Стива Орленин, тяжело переводя дух, вбежал на площадку третьего этажа и с нервной поспешностью нажал кнопку электрического звонка.
— Мама еще не вернулась?—бросил он дрожащим голосом, отворившей ему двери, франтоватой горничной Луше.
— Барыня на репетиции,—отвечала та. Стива сбросил пальто, сорвал фуражку и прошел в свою комнату.
Все здесь было по-старому, как и три часа тому назад, когда он выходил отсюда, то же радостное апрельское солнце смело врывалось в его окно, те же золотые лучи играли на портьерах и мебели, и, кажется, та же самая птичка, бившаяся утром о переплет оконной рамы, распевала теперь, сидя на ветке черемухового дерева.
Все то же. Все по-старому и в этой маленькой комнатке, и в остальном громадном мире, но он, Стива, уже не тот, что был и вчера, и сегодня, и три часа тому назад. Еще сегодня утром, он забегал к ней, в её комнату, где она нежилась, отдыхая в своей нарядной постели, после утомительно затянувшегося вчерашнего спектакля. Еще сегодня, перед уходом в гимназию, он нежно целовал её правдивые, чистые глаза, — «фиалки», как их называли в театре. И она, смеясь, рассказывала ему о закулисных интригах, бессильных повредить её недюжинному таланту, и при этом копировала своих врагов и соперниц по театру, забавно гримасничая своим прелестным, молодым, так чудесно сохранившимся, для её лет, лицом.
И Стива смеялся, и она смеялась—и обоим было «до глупости весело», как она сама выражалась, и, казалось, что ничего большего не требуют они оба от жизни— ни он — нескладный, высокий, белокурый юноша, ни она — его чудесная красавица-мать, с её глазами-фиалками и золотою по пояс косой.

II

Но то было утром, когда он был счастлив своим неведением...
Теперь—другое....
Теперь и Стива не тот, что был раньше, и самая жизнь не та уже, какою была до сих пор.
И его мать — не то, что он думал.
Его мать лгала ему целую жизнь, лжет теперь и будет лгать всегда, постоянно,— лгать своими великолепными, не то синими, не то лиловатыми глазами, действительно, напоминающими цветом лесные фиалки, лгать этим звонким, беспечным смехом, лгать всем своим обаятельным существом, таким прекрасным и таким порочным! Недаром же он инстинктом предчувствия презирал ложь с самого раннего детства и сторонился её, как может только сторониться ребенок всего безобразного, мрачного и гадкого. Он не чувствовал, что ложь была так близко! Она лгала,—а он ей верил!
Да разве он мог не верить ей? Той, которая с такой любовью склонялась к его изголовью, которая своими нежными, душистыми ручками меняла компрессы на его голове во время болезни и просиживала с ним долгие ночи, помогая ему готовиться к экзаменам, несмотря на то, что уставала за вечер в театре до полусмерти, играя первые роли, требующие расхода нервов и сил.
Мог ли он не любить ту, от которой не видел ничего, кроме ласки, поддержки, заботы и утешения?
И она—лгунья!
Она—его Мария Шотландская, его Юлия, Луиза, Корделия и Дездемона—все женские типы классической трагедии, так мастерски воспроизведенные ею!
И как он гордился её талантом, её красотой, её властью над толпою, носившей ее на руках!
И все это разом рухнуло и развеялось, как дым.
Зачем он не умер тогда в горячке, когда её нежная рука заботливо меняла компрессы на его пылающей голове?
Тогда бы, задыхаясь от близости смерти, он все-таки был бы счастлив сознанием того, что его мать, его гордая красавица-мать—олицетворение правды и чистоты, что дела и поступки её также прекрасны и светлы, как светло и прекрасно её молодое лицо. И чтобы никто не смел сказать, что она позорит его имя, что она далеко не тот дивный, высоко стоящий на своем пьедестале идеал, каким создал ее в своем воображении он, Стива...

III.

С тех пор, как он себя помнит, в их гостиной всегда толпились гости.
Это объяснялось тем, что его мать — актриса, а каждая актриса должна искать общества. «Публика, знакомства более создают успех, нежели талант»,—таков современный девиз сцены, и Варвара Александровна Орленина твердо придерживалась его.
Гости толпились у них с утра до ночи, ели, пили, веселились и ухаживали за его матерью. Не мудрено, что Стива, привыкши видеть мать, окруженной тесной, раболепной толпой, с детства уже представлял ее в образе какой-то девственной и чистой богини, чуждой дурных мыслей и дурных деяний...
Девственной и чистой!... И он мог верить в это!
Чего бы, кажется, он не дал теперь, чтобы вернут прежнюю веру и уважение к ней..
О, как он был счастлив в своем неведении до сегодняшнего дня! И вдруг сегодня... Сегодня он узнал эту жестокую, мучительную правду о своей матери.
Он и красивый, блестящий старшеклассник, князь Рамчадзе, поссорились сегодня при встрече в гимназии, куда Стива ходил готовиться, совместно с другими, к предстоящему завтра экзамену геометрии.
Ссора началась из-за пустяков... Рамчадзе запоздал; Стива торопился домой и настоял, чтобы Рамчадзе не ждали. В самом разгаре занятий, Рамчадзе пришел в класс и вломился в амбицию, что его не подождали. Стива, шутя, заметил, что «семеро одного не ждут». Заносчивый князек вспыхнул и надменно заметил:
— Смотря кого... Иного одного и семеро могут подождать.
Стива рассердился: такое самомнение возмутило его.
— Вот как,—произнес он,—ты себя считаешь выше нас всех?
— Всех или не всех, но выше тебя— во всяком случае.
Стива, в свою очередь, вспыхнул.
— Ну, знаешь, такое нахальство... Это... Это верх всего... Чем это ты так гордишься? Что ты князь?—Эка важность! На Кавказе каждый, у кого имеется десяток баранов, считается князем... Что твой отец богат?—Этим уж подавно тебе не следовало бы гордиться: все знают, что твой дед нажился на откупах, а откупное богатство — это, знаешь, не очень чистое дело...
Рамчадзе сжал кулаки и сделал шаг к Стиве. Лицо его перекосилось от злости.
— А, если так, — прохрипел он, задыхаясь от злости,—то и я тебе скажу... Кто бы говорил о чистых делах, только не ты... На чьих лошадях ты катаешься? Чьи бриллианты на твоей матери? Твоя мать чуть не каждый год меняет «покровителей», а теперь весь город знает, она на содержании у Чел...
Он не закончил. Стива кинулся на него и с силой ударил Рамчадзе прямо по лицу.
Случилось бы нечто безобразное, если б товарищи не кинулись к ним, не разняли их и не вывели из класса рвавшегося с кулаками на Стиву князя.
И по их смущенным лицам, по их опущенным взорам, избегающим взора Стивы, он понял, что сказанное об его матери—правда...

IV.

Неужели это так? Неужели этот негодяй Рамчадзе сказал правду? Неужели она — его мать, его обожаемая, дорогая мать, — добывает средства к жизни не только своим талантом, сценой?..
Неужели все то, что она ему рассказывала, как, оставшись бедной вдовой без средств с малюткою-сыном, она решила отдать себя на служение святому искусству, с целью доставить крошке безбедное существование?— Неужели все это была ложь?
Неужели средства к роскошной жизни, которую они вели, были добыты другим путем?..
О, как он был смешон с своим глупым доверием!
Теперь, когда он пробегает в мыслях свое коротенькое прошлое, ему вспоминаются факты, на которые он не обращал раньше никакого внимания, но которые теперь, когда он знает все, служат наглядным доказательством вины его матери. Он помнит, что между посетителями их маленького салона был постоянно один исключительный поклонник его матери, особенный почитатель её таланта; и этот «особенный почитатель» возил ему, Стиве, «особенно» дорогие игрушки и сласти, а его матери бриллианты и цветы. И вся прислуга в доме как-то совсем иначе, чем на остальных гостей, смотрела на этого «дядю»—как звал его наивно ребенок Стива, и когда «дядя» приезжал один в неприемные дни, то бонна уводила Стиву на целый вечер в детскую и Стива уже не видел матери до следующего утра.
Таких «дядей» было довольно много... По крайней мере, Стива помнит отлично четырех из них... они появлялись один за другим. Год, два—один, потом уж другой... и так далее.
И все это казалось Стиве таким естественным до сего дня... К тому же он так высоко ставил свою мать, считая ее чуть ли не святою...
И вдруг... О, зачем ненавистный Рамчадзе открыл ему правду?!
Если бы его мать полюбила и сошлась со своим избранником, — он, Стива, первый благословил бы ее на это.
Но любви не было...Он это знает отлично — по той легкости, с которой мать меняла своих покровителей.
Значит, ею руководила одна постыдная жадность, одно непреодолимое стремление к роскоши, к блеску... Стива прекрасно знает теперь, что Челпанского—последнего покровителя его матери — не полюбит ни одна самая обыкновенная женщина, а она талантливая и красивая, уже и подавно. У теперешнего «особенного почитателя» крайне несимпатичная внешность, но зато он богат неистощимо, и таких бриллиантов и таких костюмов Стива не запомнит в прежнее время у своей матери.
Значит, она порочна... Значит, все его светлые, чистые порывы к ней осмеяны самой судьбою и самое чувство к матери уязвлено в корне болезненной, неизлечимой язвой!..
Солнце низко спустилось к кровлям домов.
В соседней, с его комнатой, столовой пробило пять.
В его дверь постучали.
— Войдите! — слабо крикнул он, и стремительно раскрыв учебник на первой попавшейся странице, уткнулся в него.
Его мать вбежала или, вернее, впорхнула в комнату с легкостью девочки и, порывисто обняв его, покрыла поцелуями его лоб, щеки и глаза.
Они здоровались так постоянно, точно Бог весть сколько времени не виделись, и Стива до сегодняшнего дня особенно ценил эти ласки матери. Но сегодня ему нестерпимо тяжело и душно в её объятиях...
Она, ничего не замечая, нежно сжимает его голову руками и, шутливо ласково, говорит ему со своим тихим, чарующим смехом:
— А мой бедный, большой мальчик все сидит за гадкой книжонкой и мучит себя этой скучной геометрией!
И все в ней смеется в эту минуту—и глаза, и губы, и все её, чуть-чуть подкрашенное, но не менее от того обаятельное лицо.
И глядя в это невинное, открытое, смеющееся лицо, Стиве хочется не верить в то, что говорил утром Рамчадзе, чтобы снова любит и поклоняться своей прелестной матери.
И в тоже время его сердце рвется на части и он готов крикнуть ей в упор, прямо в это торжествующее, дрожащее смехом и счастьем лицо:
— Зачем ты так весела, когда я страдаю? Или ты нашла себе нового покровителя, который засыплет тебя новыми бриллиантами?.. Видишь, я все знаю? Оправдывайся, оправдывайся же скорее, если можешь, пока мой измученный мозг еще способен понять тебя, мама!
Но он ничего не сказал, ничего не крикнул. К чему? Разве этим оскорблением своей недавней святыни он вернет былую любовь к ней, свою веру в нее?
— Что с тобой, Стива? Чем ты расстроен? — заметя, наконец, волнение юноши, спросила его мать.
— Ничего особенного, мама, — ответил он глухо,—я заучился немного, ты знаешь, завтра экзамен.
— Заучился, мой мальчик, —проговорила она и, еще раз поцеловав его кудрявую голову, осторожно, на цыпочках пошла к двери.
Она бесконечно любила сына.
У самых потерянных женщин бывает всегда какая-нибудь нежная привязанность, как бы очищающая и просветляющая их, к чему они чувствуют нечто необъяснимо-сильное, почти стихийное, роковое... У Варвары Александровны Орлениной такая привязанность была в лице Стивы.
Её безумную любовь к нему подогревала еще отчасти постоянная боязнь, чтобы мальчик каким-либо способом не узнал того, что знали другие и что она тщательно скрывала от него, боясь потерять его любовь и уважение.
Стива был её радостью, её утешением, единственным светлым воспоминанием её жизни, чем-то необычайно милым, чистым и прекрасным, и к нему неудержимо влекло ее постоянно.
И теперь её сердце сжимается от боли, при виде его—измученного, усталого, склоненного над учебником, в этот чудесный апрельский день, когда все так властно тянет к простору и воле.
И она осторожно возвращается. С порога и шепчет ему в ухо своим нежным, звучным шепотом:
— Брось свою геометрию, Стива. Ты наверное все уже знаешь. Едем кататься.
— Нет, нет,—в ужасе отскакивает он от неё,—поезжай одна. Я должен заниматься.
Его лицо взволновано и бледно. Но мать приписывает его волнение расходившимся по случаю экзамена нервам и спешит оставить его.
Её шаги затихают в коридоре.
Стива беспокойно оглядывается кругом... Слава Богу, пытка кончилась, — он снова один! Еще немного — и он бы не выдержал. Спазмы душили его все время, пока она была здесь, пока звучал в его комнате её подкупающий голос.
Как хорошо, что она ушла!
Ехать с нею! Теперь... В её коляске, приобретенной ужасной ценою, встречать взгляды прохожих, знающих её позорную жизнь... Нет! Нет! Ни за что! Никогда!
И его собственная жизнь показалась вдруг Стиве не менее постыдной.
Да разве на него самого не падает тень его матери? Разве он не пользуется доходами её постыдного ремесла?
О, как непростительно наивен был он, думая, что все эти наряды, бриллианты, обстановка, лошади и экипажи приобретены на ничтожное, сравнительно с их train (train фр. — образ жизни), жалованье актрисы!
И, зная все это, продолжат жить и вести этот train, кататься в её коляске и подозревать в каждом встречном мужчине интимно близкого его матери человека!.. Видеть ее ежедневно, принимать её ласки и ласкать самому, когда жгучее сознание обиды и унижения выело самую любовь к ней в его сердце... Нет, нет! Это невозможно!
В его душе, где до сих пор все было заполнено личностью его матери, теперь зияет рана, которая нестерпимо болит и сочится кровью... И нельзя ему залечить этой открытой раны, как нельзя рассеять непроглядного мрака, беспросветной тьмы, ворвавшихся в его молодую жизнь...

VI

— Слушай, Орленин, Рамчадзе хочет драться с тобою. Ты оскорбил его вчера, помнишь?
Стива решительно ничего не помнит, кроме позора своей матери, но отвечает Малютину бесстрастным, односложным «да».
— Условия дуэли я сообщу после экзамена.
— Дуэли?
И вдруг по окаменелому, застывшему лицу Стивы, пробегает луч сознания.
— Вот выход!—тихо, беззвучно лепечут его бескровные губы. — Вот выход, наконец-то!
Всю ночь он мучительно продумал над тем, что ему надо делать, но, голова его вмещала лишь одну мысль, доведшую его до состояния полного оцепенения, и только сейчас, при одном слове Малютина о дуэли, он понял, что ему еще остается нечто, от чего разом пресечется нестерпимо мучительная боль в его душе...
Жизнь стала невозможной — значит, остается один исход — смерть. И как он не вспомнил об этом раньше!
Как это хорошо и как до глупости просто—смерть...
Он не испортит существования матери бесполезными поздними упреками, он не отравит своими жалобами её молодости, силы и красоты!
Она никогда не узнает истинной причины его смерти... Пусть она будет, если не счастлива, то хотя бы спокойна, насколько может... Он сумеет оградить ее от мучительных угрызений совести. Он поступит так, как диктует его сердце.
И как-то разом успокоившись, Стива сел на свое место, в ожидании того, когда экзаменаторы вызовут его к зеленому столу.

VII

Он отвечал из рук вон плохо, он, лучший ученик класса. Его объяснения на задаваемые вопросы были детски-смешны и детски-нелепы.
Класс слушал его, затаив дыхание.
Экзаменаторы недоумевающе смотрели на него...
Стива торжественно
Стива торжественно «провалился».
Не отвечая на вопросы соболезнования, ни на удивленные возгласы товарищей, он поспешно накинул пальто, выскользнул из швейцарской и зашагал по знакомой дороге к дому.
Теперь он был странно спокоен. Горечь и боль разочарования внезапно исчезли. Он шел ни о чем не думая, вперив глаза в безоблачную синеву апрельского неба.
И вдруг, почему-то, ему вспомнилось далекое, милое детство и тихая, нежная, как журчание ручья, колыбельная песенка, и женская пахучая ручка, гладившая его белокурую головенку, милая ручка его матери, — той матери, которую он любил и в которую свято верил...
И широкая, умиленная детская улыбка осветила его лицо.
Эта улыбка так и осталась на его губах и тогда, когда он, придя домой, в свою комнату, вынул револьвер из ящика письменного стола, приложил его дулом к виску и нажал собачку.
И на мертвом, странно спокойном лице его застыла та же улыбка....
В предсмертной записке Стивы стояло всего две строчки:
«Я провалился на экзамене геометрии и потому умираю. Прощай, голубушка мама».

Рассказ скажем прямо своеобразный...( кстати, детского варианта никто не припоминает?), и (на мой взгляд) с решением Стивы нормальному человеку нельзя согласиться.
Но от не сделай он этого, смирись с горем, прими ситуацию как должное...Ведь вырос бы из него очередной "покровитель" или "соблазнитель".Или нет?

@темы: текст, Новый мир, Его мать, Чарская, для взрослых, рассказ