[change-ange]

Вот нашла в детском журнале грустный рассказ. Какая-то полная безнадежность в жизни любого второгодника.

«Семья и школа». Ежемесячный иллюстрированный журнал для детей.
Ноябрь 1913 год.

Второгодка
РАССКАЗ

I.

После шипящих букв же, че, ша, ща, не ставится ни ы, ни ю, ни я, — настойчиво, точно убеждая кого-то, повторяет Лена.
За окном тихо падают крупные, пушистые снежинки, первые снежинки в этом году. Чистым белым ковром покрывают они двор. Следы лап Шарика резко чернеют на этом ковре.
Лена представила себе, как бегает маленький лохматый Шарик, смешно откидывая в сторону заднюю лапку и сбиваясь направо, и вздохнула. Да, теперь даже нечего думать, пойти поиграть с ним: на столе целая стопка учебников, по которым нужно готовиться к завтраму; прежде, чем Лена окончить все это, зажгут огонь, и тогда уже пустят на двор. Да еще вот завтра диктант, и надо повторять правила.
— После шипящих букв же, че... — раскачиваясь на стуле и, зажмурив глаза, тянет нараспев Лена.
В прошлом году было много свободнее и легче, уроков дома не спрашивали и не заставляли учить их. Теперь же Лена чувствует себя виноватой и все старается показать, что она не лентяйка, что на нее не за что сердиться и ворчать. Только в воскресенье и можно отдохнуть. Лена очень любить воскресенье, когда бывает необыкновенно светло, празднично настроена. По утрам она обыкновенно ходит со своей старушкой няней к обедне, горячо молится, глядя на строгие темные лики икон, и в ней крепнет надежда на осуществление заветной мечты. В церкви кажется возможным и близким то время, когда никто уже не будет кричать на нее, а все станут хвалить и любить. Целый день потом Лена чувствует себя спокойной и уверенной. Но воскресенья так редки, бесконечно долго тянется неделя. Сколько еще осталось дней? Сегодня только вторник. Лена начинает по пальцам высчитывать дни. Входить няня, шаркая туфлями, и неодобрительно косится на Лену.
— Зачем раскрытую книгу бросаешь? Вот у тебя все из головы-то и вылетает, оттого плохо и учишься.
— И вовсе не бросаю. Видишь, я занимаюсь. — Лене так тяжело это постоянное напоминание.
— После шипящих же, че, ша... — начинает она снова, хватаясь за книгу и напряженно стараясь запомнить.
„Пошевелите мозгами" — мелькает в голове у Лены выражение Ольги Семеновны, которое всегда очень неприятно действует на нее, и становится жаль, что вспомнились эти слова, хочется поскорее забыть их.
— Ну, теперь я спрошу тебя, и можешь решать задачу, — говорить мать.
Лене и самой кажется, что она уже выучила.
— После шипящих букв же, ше… После шипящих... — Но больше Лена ничего не может припомнить.

II.

Долго и звонко заливался звонок после большой перемены. Из коридоров и зала ученицы стали возвращаться в классы. Это уже была не та оживленная, крикливая толпа, которая после уроков неудержимым потоком вливалась в зал; теперь шли медленно, с неудовольствием отрываясь от игр.
Лене вначале бывало стыдно входить вместе с вновь поступившими в первый класс: казалось, что прежние соученицы смеются над нею, но это чувство скоро притупилось. Значительно труднее было привыкнуть Лене к тому, что ее зовут „второгодкой", что-то особенно унижающее, обидное слышалось ей в этом.
В первом классе собрались быстрее обычного; многих беспокоил предстоящий диктант.
Только что закрыли форточки, и было значительно холоднее, чем в зале. Дежурная ученица торопливо раздавала тетрадки.
Лена надеялась на этот диктант, вчера ей все-таки удалось выучить правила, даже шипящие буквы запомнились.
— А вдруг четверку получу! — Лена даже покраснела от удовольствия при одной робкой мысли об этом.
- Послушай, Крылова, сколько у тебя за старый диктант?—окликнула Лену Федорова.
Федорова тоже осталась на второй год, — очень много пропустила, — и поэтому держалась уверенно и смело; ее никто не дразнил. В начале учебного года классная дама сказала унылой, подавленой Лене: „Ну, что ты все киснешь, что ж из того, что осталась, постарайся быть у нас первой ученицей". Эти слова задели Федорову, которая сама рассчитывала стать первой ученицей. Она знала, что у Лены была двойка с минусом, и спросила только для того, чтобы громко и с видимым удовольствием заметить:
— Вот так первая ученица, все колы да двойки получает!
Только открыв свою тетрадку, Лена вспомнила, что у неё осталось неисписанными всего только полстранички.
— Этого не хватит. Что же теперь делать? — с тоской подумала она, беспомощно оглядываясь вокруг.
Но делать было нечего: Ольга Семеновна уже входила в класс.
— У меня тетрадка кончилась, — вдруг, быстро и решительно вставая, сказала Лена.
Учительницу раздражала эта замкнутая, неприветливая девочка, казавшаяся сонной, ленивой и тупой.
— Не понимаю, как это ни о чем заранее не позаботиться, — рассердилась она; — не могу же я все за вас думать. Стыдно, второй год в классе, а до сих пор этого не знаешь.
Эти слова больно отозвались в сердце Лены, она сжалась и покорно опустила голову.
Ольга Семеновна замолчала и вынула из своего стола лист белой бумаги. „Десятое октября" дрожащей рукой крупно написала на нем сверху Лена.
„Луна сияет на небе. Воробьи вьют гнезда. Сорвать прут..."
— Баранова, а Баранова, — испуганно шепчет Лена, — как прут, „де» или „те»?
Но соседка молчит и хмурится.
— Отстань, не мешай, — отвечает наконец она, закрывая пропускной бумагой уже написанное слово.
Это последнее глубоко обижает и возмущает Лену; ведь, и она тоже кое-что знает, может-быть у неё нет тех ошибок, которые сделала Баранова. Чтобы дать почувствовать это соседке, она тоже старается закрыть пропускной бумагой свой лист.
— Думайте лучше о том, что пишите, — говорить, проходя мимо, Ольга Семеновна, — ну кто станет списывать у Вас?!
Лена едва удерживает выступившие слезы, светлые круги плывут перед её глазами и мешают видеть написанное.
— Что это такое? — спрашивает, заглядывая к Лене, Ольга Семеновна; — что это значить: „Ана»? Нужно, писать „она", у нас есть слово „он".
Но Лена уже не может думать, все её силы направлены на то, чтоб не расплакаться. Ей ясно, что и за этот диктант будет двойка.
— Все равно, все равно, — с отчаянием повторяет она про себя, точно падая в какую-то пропасть.

Ек. Нечаева

@темы: текст, творчество, журнал для детей "Семья и школа", рассказ

---

самoе грустнoe произведениe

[ess]

Из всех произведений Чарской какое с вашей точки зрения самoе грустнoe . Я бы назвал повесть "Огонек". Не думал как-то что оно закончится смертью

---

поздравления

[ess]

Хочу поздравить всех мужчин сообщества с прошедшим 23 февраля. Боюсь только что я поздравлю одного себя

---

и все-таки любопытно

[ess]

"Погоди же! Расправлюсь я с тобой, негодяй! -- с перекосившимся от ярости лицом глухо роняла она, нагибаясь все ниже и ниже к бледному личику ребенка.
Но тут произошло нечто совсем непредвиденное молодой женщиной. В одну секунду между ней и Журой очутилась дрожащая, как лист, фигурка Нади и трепещущий голос девочки залепетал, едва выговаривая от волнения слова:
-- Жура не виноват,.. Вы сами его испугали... Картина цела... Оставьте Журу... Если вы его тронете, я... я... маме...
Последнее слово вырвалось криком из перекошенного гримасой страха ротика Нади...
Мгновенная пауза... И, схватив за плечи дрожащую девочку, Нетти приподняла над подом и швырнула изо всех сил по направлению дивана. Но Надя не достигла мягкого сиденья кушетки... Глухой удар раздался в комнате. За ним послышался вопль... Протяжный, жалобный, исполненный страдания и боли...
Кулаки Нетти невольно оставили в покое Журу и разжались сами собой...
-- Это еще, что за притворство, чего ты орешь? Точно с тобой, Бог весть что, делают! -- закричала она, бросаясь к Наде и тормоша плечи девочки.
Но последняя молчала. Только лицо её было бледно, прозрачной нездоровой бледностью и неподвижно лежало распростертое на полу маленькое тельце.
-- Что вы сделали с Надей? -- закричал Жура, бросаясь опрометью к сестре.
-- Надя... Надюша... Очнись!.. Ответь мне что-нибудь, милая! -- склоняясь над ней, молил перепуганный мальчик.
-- Что здесь такое? Что за крики, Жура! Надя! -- послышалось с порога комнаты и спокойная по виду, но сильно волнующаяся Ия появилась здесь.
-- А! И вы здесь! -- яростно накинулась на пришедшую девушку Нетти, -- полюбуйтесь на наши сокровища... Они картину Андрея испортили... Лучшее произведение его погубили!.. Лишили нас куска хлеба... Разорили в конец! A теперь, извольте видеть, в обморок эта девчонка грохнулась... Напроказничала и со страху притворяется... Ну, да я ее живо розгами в чувство приведу, -- и говоря это, Нетти снова ринулась к Наде.
-- Не смейте трогать девочку, -- спокойным властным голосом произнесла Ия, и так взглянула на невестку, что Нетти сразу пришла в себя. Все бешенство её исчезло куда-то сразу.
Быстрыми шагами Ия перебежала комнату, наклонилась над Надей, бережно подняла ее и перенесла на диван. Голова бедной девочки беспомощно свесилась... Широко раскрытые глаза смотрели, ничего не видя. Струйка крови стекала со лба вдоль щеки.

@темы: вопрос

---

Дорошевич Влас Михайлович Горе и радости маленького человека

[ess]

Иванов Павел, ученик 2-го класса 4-й гимназии, вышел из дома сырым, осенним, пасмурным утром.
Выйдя из подъезда, он пошёл едва-едва, медленно переставляя ноги, потом зашипел, начал прибавлять ходу и завернул за угол с такой уже быстротой, что должен был дать свисток, чтобы не передавить прохожих.

Это был не Иванов Павел, а курьерский поезд, шедший из Петербурга в Орёл с быстротой 120 вёрст в час. Кругом мелькали пейзажи, и, проходя мимо ворот, Иванов Павел за две тумбы давал тревожные свистки, чтобы не перерезать на всём ходу бочку с водовозом.

Иванов Павел, шипя и выпуская пары, с быстротой молнии переводил себя с стрелки на стрелку, сам удивлялся своему искусству, и переходил через улицы.

С конца октября или начала ноября Иванов Павел воображал себя команчем или онахом. Зимой он был следопытом и очень внимательно рассматривал следы в снегу, находя в них много таинственного, загадочного и тревожного, заставлявшего его испускать крик совы.

Но осенью, когда ещё живы были воспоминания о поездке в деревню, он был курьерским поездом, который каждый день в 8 часов утра ходил в Орловскую губернию.
Дойдя до лавки Шестопалова, Иванов Павел зашипел, дал контропар, и поезд остановился. «Машинист пошёл в буфет».
Иванов Павел зашёл в лавку, положил на прилавок пятачок, данный ему на завтрак, и сказал:
— Дайте мне палку шоколада «национального», только с испанцем… Или нет, дайте мне лучше батон… Или вот что… Не надо батона… Дайте мне палку косхалвы. Самой лучшей.
И от лавки Шестопалова Иванов Павел пошёл уже медленно, погружённый в пережёвывание косхалвы.
Палка косхалвы была упругая, как толстый кусок резины. Косхалва вязла в зубах так, что Иванов Павел часто не мог разжать челюстей и запускал в рот палец. Это ему нравилось.
— Настоящая пища воина. Индейцы и не то ещё едят. А Кук, который ел от голода свои мокасины!
Когда Иванов Павел съел палку косхалвы, у него ломило скулы.
Затем Иванов Павел начал останавливаться перед окнами открывавшихся магазинов и рассматривать вещи, которые он знал все наизусть, какая где лежала.
А перед магазином оптика подождал даже, пока приказчики откроют окна, чтоб посмотреть на настоящий маленький паровоз на рельсах, который он собирался три года «накопить денег от завтраков и купить».
Но не мог исполнит этого, потому что каждое утро свой пятачок проедал.
В гимназию Иванов Павел пришёл перед самым звонком, и сердце его вдруг наполнилось тревогой.

Сегодня его должны вызвать из латыни.
Он хотел утром в гимназии подзубрить. Когда же теперь?
Он чувствовал страшное беспокойство во всём своём существе. И все кругом чувствовали боязнь и беспокойство. Бегали, играли, кричали, но всё это так нервно, словно они хотели шумом и криком заглушить внутренний беспокойный голос.
Товарищи кинулись к Иванову Павлу и закричали:
— Что ж ты, Девет, а так поздно приходишь. Тут без тебя битва была. Иди к Крюгеру.
На что Иванов Павел раздражённо крикнул:
— Убирайтесь от меня к чёрту! Дурак ты, а не Крюгер.
— Так и ты не Девет, а свинья! — сказал обиженный Крюгер.
И все закричали:
— Господа! Господа! Иванов больше не Девет!
Крюгер дал ему кулаком в бок, за что Иванов Павел сделал ему подножку.

В эту минуту ударил звонок.
— На первом уроке выучу! Русский меня не спросит.
Но Николай Иванович, «русский», вошёл в класс и после молитвы объявил:
— Господа, диктант!
У Иванова Павла сердце упало.

Диктант длился целый час, и когда пробил звонок и началась первая перемена, к Иванову Павлу подлетели товарищи:
— Ты как смел Костюкову подножку давать? Подножку нельзя! Не по правилам!
— Господа! Мне надо латынь подзубрить! — объявил было Иванов Павел, но все закричали:
— Трус! Трус!
А Мозгов Игнатий крикнул:
— Какой же ты второй силач в классе?
Это уж был вопрос самолюбия. Иванов Павел вышел из-за парты и сказал:
— Ставься! Беру на левую ручку. Много ли вас на фунт сушёных?
— Подножку не давать! Подножку не давать! — кричали товарищи.
А первый силач в классе стоял около, готовый каждую секунду вступиться.
Мозгов кидался и с фронта и с бока, но Иванов отшибал его каждый раз и здорово приложил об парту, как ударил звонок, и все кинулись по местам.
В коридоре раздались медленные, мерные шаги чеха-латиниста, словно шаги каменного командора.
У Иванова Павла вдруг зачесалось всё тело.
— Встуаньте! — делая знак рукой, сказал чех-латинист.
Все встали.
— Саитесь! — объявил чех-латинист, опуская руку.
Все сели.
— Встуаньте! — опять крикнул он.
Опять все встали.
— Саитесь! — опять сказал чех-латинист.
Опять все сели.
Проделав так четыре раза, чех-латинист сел на кафедру, отметил отсутствующих, объяснил следующий урок и взялся за журнал.
— Господи! Не меня! Не меня! — зашептал Иванов Павел и начал часто-часто креститься под партой.
Чех-латинист поводил пальцем по журналу и воскликнул:
— Мозгоу!
— Не меня! Не меня! — взыграл душой Иванов Павел.
Он сидел, низко-низко пригнувшись к парте, и под столом давал ногою пинка сидевшему впереди высокому Веретенникову.
— Сиди выше! Сиди, говорят тебе, выше! Чтоб меня не увидал.
— Я и так высоко сижу! — шептал в ответ Веретенников, подложил под себя две книги и вытянулся в струнку.
— Выше, говорят тебе! Выше! Чтобы не видно было! — лупил его под столом Иванов.
— Да некуда выше! — огрызнулся Веретенников.
— Уеретенников Никуай! Вы чеуо там разгуариваете? — раздался вдруг голос чеха. — С кем? Уотодвиньтесь!
И он пристально воззрился в пригнувшегося к парте Иванова Павла.
Иванов Павел чувствовал, как у него кровь приливала к голове и горели уши.
Он сидел, нагнувшись, не смея взглянуть на чеха, но чувствовал на себе его пронизывающий взгляд.
Весь класс молчал. Мёртвая тишина царила.
«Спросит! Спросит!» словно в предсмертном томленье подумал Иванов Павел и полез под парту.
Но с кафедры раздался голос:
— Куда уы? Остуаньтесь!
Иванов замер.
Прошла ещё тягостная, бесконечная минута.
Чех водил пальцем по журналу и, наконец, сказал:
— Иуанов Пуавел!
Иванов Павел подкашивающимися ногами пошёл к доске.
— У уас в прошлый рауз була двуойка, — медленно и с расстановкой начал чех, — вуам нуадо пупруавиться. Пупруавьтесь!
Иванов Павел мигал, дрожал, краснел, бледнел.
— Позвольте вам сказать, Оскар Викторович…
— Гуоворите! — объявил чех. — Гуоворите! Уас уызвали зуатем чтуоб вы гуоворили! Мы ждюем, чтуо скуажет Ивуанов Пуавел!
— Позвольте вам сказать, Оскар Викторович… — начал было Иванов Павел и хныкнул.
— Не плуачьте! Не нуадо плуакать! — остановил его чех. — Куакия вы знуаете pluralia tantum[1]?
Иванов Павел беспомощно оглянулся на класс. Первый ученик, Патрикеев Николай, с оттопырившимися ушами сидел на первой скамейке и сквозь очки ел чеха глазами, молил его:
— Спросите меня! Меня спросите, Оскар Викторович, про pluralia tantum[1]!

Постников Алексей поднимал уже руку и показывал испачканную чернилами ладонь, готовый вот-вот сорваться с места и забарабанить.
Мозгов показывал Иванову язык. Костюков делал в воздухе знак:
«Кол»!
«Все, подлецы, рады, что я не знаю!» подумал Иванов Павел и вдруг почувствовал себя таким обиженным, таким маленьким, таким несчастным, что слёзы полились у него из глаз.
— Я… я… нниккакких… не… не… знаю… pluralia… pluralia… tantum[1]!
— Иуанов Пуавел не знает никуаких pluralia tantum[1]! — вдруг словно с изумлением воскликнул чех таким громким голосом, что в коридоре отдалось эхо.
Класс хихикнул.
— Уаши уши, Иуанов Пуавел, будет уэто pluralia tantum[1] или нет?
Класс насторожился, предчувствуя спектакль.
Иванов Павел начал икать и всхлипывать:
— Уотвечайте!
— Не знаю! — робко пробормотал Иванов Павел.
Класс фыркнул и расхохотался.
Иванов Павел оглянулся, как затравленный зверёк.
— Иуанов Пуавел никуогда не видуал свуоих ушей! — объявил чех-латинист.
Класс надрывался, рыдал, катался от хохота.
— Суадитесь…
— Оскар Викторович, у меня голова!.. — сделал Иванов Павел шаг вперёд.
— У всеаукаго человуэка есть гуолова! — объявил чех, взялся за журнал и обмакнул перо.
— Оскар Викторович! — с отчаянием воскликнул Иванов Павел.
— Суадитесь! — сказал латинист и провёл в журнале пером сверху вниз.
Весь класс показал Иванову Павлу по пальцу.
А Патрикеев Николай зашептал:
— Садись же! Садись же!
И поднял руку.
— Я знаю, Оскар Викторович, pluralia tantum[1]!
Иванов Павел с воем прошёл на своё место и, севши, завыл ещё сильнее.
— Иуанов Пуавел плуачет, — объявил чех, — пусть выйдет зуа двер и стуанет плуакать туам.
Иванов Павел вышел за дверь, стал в коридоре — и в класс доносились его рыдания.
Время от времени он появлялся в дверях с красным лицом, мокрым, вымазанным чернилами, поднимал руку и говорил:

— Ос… Ос… Оскар… Вик… Вик… Викторович…
Но чех спокойно отвечал каждый раз:
— Стуаньте в кауоридоре!
И продолжал допрашивать учеников.
Так кончился урок. Следующим уроком был батюшка.
— Иванов Павел, чего слёзы льёшь, неутешно рыдаешь, словно избиенный младенец? — спросил батюшка.
— Мне… мне… Оскар Викторович… кол… кол… кол поставил! — ответил, всхлипывая, Иванов Павел.
— Уроки надо учить с прилежанием, Иванов Павел, а не плакать! — заметил батюшка. — Пойди и умойся, потому что похож ты на чучело!
Иванов пошёл, умылся и, вернувшись в класс, спросил у соседа записную тетрадку и переписал в неё все заданные уроки на две недели вперёд, решив с этой самой минуты учить уроки не иначе, как наизусть.
Это решение его несколько успокоило и пробудило в его сердце надежду:
«Может, и простит. Вперёд буду хорошо учиться».
Он сидел и мечтал:
«Буду первым учеником. Пятёрки по главным предметам домой принесу. Мама мне комнатную гимнастику повесит».
Но, вспомнив про маму, опять начал всхлипывать. Тяжёлые предчувствия сжали ему сердце. Ему стало тяжко, тревожно, беспокойно.
И как только пробил звонок, Иванов, сшибая с ног встречных, сломя голову бросился к учительской и стал у дверей.

Была большая перемена.
Гимназисты шумели внизу. Из-за затворенных дверей учительской доносились разговоры, смех.
У дверей учительской стояли двое: Иванов Павел и другой ученик, тоже 2 класса, но другого отделения, Никанор Иванов, самый слабосильный в классе.
— Ты к кому? — спросил самый слабосильный.
— К Оскару Викторовичу, кол поставил. А ты?
— К немцу! — отвечал самый слабосильный. — За шум оставил!
И оба заплакали.
Так плакали они вместе минут пять.
И, наконец, самый слабосильный сказал голосом, прерывавшимся от всхлипываний:
— Хочешь старое наполеоновское перо на новое восемьдесят шестое менять?
— У меня восемьдесят шестые все со свинчаткой! — всхлипывая, ответил Иванов Павел. — Хочешь я тебе за наполеоновское с веточкой старое перо дам и немножко снимки дам?
— Ишь ты какой! — ответил уже более живо слабосильный. — На что мне твоя снимка? Я сам снимку жую!
И вынул из-за щеки кусок чёрной резины.
— Так твоя жёваная, а моя с керосином варёна! — запальчиво отвечал Иванов Павел. — Щёлкать можно. Хочешь, я тебе об лоб щёлкну?
— Щёлкни!
— Ишь как хлопает!
— А дай мне самому щёлкнуть!
— Нет, брат! Снимка, она к рукам прилипает. Не дам!
— Да что я, украду твою снимку-то?
— И украдёшь!
— Сам ты жулик! Жульё! Жульё! И снимка твоя дрянь!
— Что-о? Ты как смеешь мою снимку ругать? А?
Иванов Павел дал самому слабосильному подножку, — в эту минуту двери отворились, и из учительской вышел чех-латинист.
— Друаться здесь? Уопять Иуанов Пуавел! Стуаньте к стену. Уостанетесь на уодин час!
— Оскар Викторович! — кинулся Иванов к чеху и схватил его за фрак. — Оскар Викторович!
— Стуаньте!
— Оскар Викторович! Оскар Викторович! Я буду хорошо учиться!..
Латинист сходил с лестницы.
— Оскар Викторович! Оскар Викторович! — кричал Иванов.
— Кто здесь кричит? Вы здесь кричите? — раздался громкий голос директора, выходившего из учительской.
Всё стихло.
Не слышно было даже всхлипываний.
Камень лежал на груди у Иванова. Он сидел, вздыхал и с покорностью повторял про себя:
— Ну, что ж делать! Что ж делать! Пускай!
Затем ему что-то приходило в голову, от чего его всего ёжило и корёжило. И он спешил отогнать от себя страшную мысль:
— А может, и не будут!
На французском языке он немножко поуспокоился и даже сыграл под партой в пёрышки, но безо всякого увлечения.
Когда же перед концом последнего урока, арифметики, надзиратель зашёл в класс и объявил:
— Записан и остаётся Иванов Павел на один час!
Иванов заёрзал на месте, чувствуя какие-то судороги, которые пошли по телу, и окончательно упал духом.
Гимназия с шумом разошлась и опустела, Только в одном классе сидело человек десять оставленных, и среди них Иванов Павел.
Старшие шушукались между собой и чему-то смеялись, младшие плакали.
Дежурный надзиратель сидел на кафедре и писал записки родителям.
— Иванов Павел!
И он вручил Иванову записочку:
«Иванов Павел, 2 класса 1 отделения, за единицу из латинского языка, за шум и драку во время большой перемены оставлен на 1 час после уроков. Помощник классных наставников А. Покровский».
Иванов Павел, который всё время сидел и обдумывал, как он окончательно исправится, и получал уже в мечтах своих похвальный лист и книги из рук самого директора, взял записку и разревелся:
— Какой же шум? Я никакого шума не делал, Я только дрался.
— Завтра принесёте с подписью родителей! — объявил надзиратель, и в половине четвёртого сказал: — Ступайте!

Уныло и жутко было выходить из гимназии по пустым, молчаливым залам, уныло и жутко было в прихожей, где кое-где висело на пустых вешалках серое пальто, уныло и жутко было идти по большому пустому двору.
— Хочешь, Иванов, я тебя провожу до дома, а потом ты меня проводишь до дома! — предложил ученик 8 класса, тоже остававшийся на час «за упорное непослушание классному наставнику».
— Убирайся ты! — со злобой и скорбью отвечал Иванов и пошёл не домой, а по церквам.
Сначала зашёл в одну часовню Божией Матери, потом в другую, потом в третью, потом сходил ещё в одну часовню приложиться к образу Спасителя.
Молился везде горячо и долго, кланялся в землю, прикладывался по несколько раз, брал вату и чувствовал на душе примирение и успокоение и облегчение.
Даже когда какой-то лавочный мальчишка крикнул ему вдогонку:
— Синяя говядина, красные штаны!
Иванов Павел не обернулся, не выругался, как бы следовало, а кротко подумал в душе:
«Господь велел прощать всем. Господи, прости ему его согрешение!»
Он ужасно боялся чем-нибудь теперь прогневать Бога.
И давал в душе обеты:

«Я буду такой добрый, такой добрый. Только пусть бы меня сегодня не секли!»

И вдруг ему вспоминалось, как он в субботу убежал от всенощной, чтоб подраться на церковном дворе с мальчишками.
И его охватывал страх. Он незаметно крестился, чтоб не увидали прохожие, и говорил:
— Я всегда, я всегда теперь буду ходить ко всенощной. Только пусть меня сегодня не секут.
Так он пришёл в Казанский собор, приложился к иконам и особенно долго молился у одной.
Он всегда молился у этой иконы, и у него выработалась даже практика, как молиться.
Надо было стать на колени, откинуться немного назад и говорить шёпотом так, чтоб голос шёл как можно глубже, и чувствовалось лёгкое содрогание во всех внутренностях.
— Господи! Господи! Дай Бог, чтоб меня сегодня… чтоб меня сегодня… не секли! — тише добавлял он, конфузясь перед Богом, что обращается с такой просьбой.
Он истово крестился большим крестом, крепко прижимая пальцы и кланяясь в землю, долго оставался так, прижимаясь лбом к холодному полу.
И он молился так до тех пор, пока не начал чувствовать знакомого ощущения: сердце как будто поднимается к груди, горло слегка сжимает, слёзы сами текут большими каплями из глаз и на душе разливается такое спокойствие.
— Ну, значит сечь не будут! — решил он, почувствовав знакомое ощущение.
И сейчас же сам испугался своей самонадеянности. Закрестился торопливо, торопливо:
— Господи, прости, прости!..
Встав с колен, приложился к образу, перекрестился три раза и пошёл из собора, в дверях снова остановившись и истово перекрестившись ещё три раза.
— Сечь не будут!
Смеркалось. есть хотелось страшно. Иванов Павел пошёл к дому.
И чем ближе он подходил к дому, тем больше и больше падал духом.
— Если сейчас из-за угла выйдет женщина, значит — высекут, а если мужчина — сечь не будут…
Выходила женщина.
— Нет, нет. Не так! Если до той тумбы чётное число шагов, — не будут, нечет — будут.
Он рассчитывал, делал то огромные шаги, то семенил, но встречный мужчина чуть не сбивал его с ног, разбивал все расчёты, и выходило нечётное число.
Иванов Павел выбирал самые отдалённые улицы, останавливался у окон магазинов, шёл всё тише и тише, и когда, наконец, против воли, против желания, всё же подошёл к дому, пал духом окончательно:
— Высекут!
И он принялся ходить взад и вперёд около своего дома. Зажгли фонари, и дворник Терентий в шубе вышел на дежурство.
Он заметил барчука, шагавшего взад и вперёд по тротуару, и сказал:
— Что, вихры, бродишь? Опять набедокурил? — и, помолчав, добавил: — Из 16 номера барчука тоже драть нынче будут. Горничная за розгами прибегала. Надо и для тебя связать. Так уж на вас метла и выйдет.
От этих неутешительных слов стало на сердце у Иванова Павла ещё хуже.
Пробежала в лавочку горничная, заметила барчука и, вернувшись, сказала барыне:
— А маленький барин по протувару ходют!
— Приведи его домой!
Горничная выбежала на подъезд и весело крикнула:
— Павел Семеныч! Идите, вас барыня кличут. Скореича идите! Чего вы, как вам сто лет! Скореича! Ну, будут дела! — сказала она ему на лестнице, и Иванов Павел неутешно заплакал.
Он разделся и стоял в передней, стоял и ревел.
— Иди-ка, иди-ка сюда! — сказала мама. — Ты что ж это, полуночник? Ты бы до полуночи домой не приходил. Иди сюда. Что там ещё?..
И только что Иванов Павел переступил порог гостиной, мать дала ему пощёчину.
— Мамочка, не буду! Ой, мамочка, не буду! — завопил Иванов Павел.
— Хорошо, хорошо, мы это потом поговорим. Чем ещё порадуешь? Что принёс?..
— Ох, мамочка… Мне неправильно…
— Давай записочку-то, давай!
Мать прочла записочку, сжала губы, посмотрела на Иванова Павла, как на какую-то гадину, помолчала и спросила:
— Что ж мне теперь с тобой делать прикажешь? А?
— Мамочка, я не буду…
— Что с тобой делать?..
И Иванов Павел почувствовал жгучую боль в ухе, завертелся, заежился, как береста на огне.
— Мамочка, милая…
— Хорошо, хорошо. Мы с тобой потом поговорим! Потом… — зловещим тоном проговорила мать.
«Потом. Не сейчас будут!» полегчало на душе у Иванова Павла.
— Пойди в кухню, умой харю-то! На кого ты похож?

Иванов Павел пошёл в кухню умываться.
Кухарка Аксинья возилась у плиты, разогревая для него обед, увидала и сказала:
— Дранцы — поранцы, ногам смотр?

Иванов промолчал и мылся.
— Зачем дихтанты не пишешь?! — наставительно заметила кухарка.
Иванова Павла взорвало:
— И вовсе не за диктант, а по латыни! Дура! Дура ты, дура!
— А ты не дурач постарше себя. Я же тебя держать буду, как маменька стегать станет. А тебя подержу! Я тебя так подержу! — поддразнила кухарка.
Иванову Павлу хотелось на неё броситься с кулаками, но он удержался.
Хотелось попросить:
— Аксиньюшка, милая, недолго держи!
Но он тоже удержался.
— Пускай убивают. Ещё лучше!
И, глотая пополам со слезами холодное кушанье, Иванов Павел представлял себе, как он уж помер под розгами, и его похоронили, и все сидят на поминках и едят, как вот он теперь, и мать рвёт на себе волосы и кричит:
— Это я, я убила его! Очнись, мой Паша, очнись, мой дорогой, мой бесценный!
Как рыдала она, когда у него была скарлатина.
И Иванову Павлу стало жаль и себя, и матери, и всех, и он горько-горько заплакал.
— Ага! Кончил обедать? Ну-с? — послышался голос матери.
Иванов Павел вскочил горошком.
— Мамочка! Мамочка! Я сначала приготовлю уроки!
— Хорошо! Хорошо! Готовь, готовь уроки!
Иванов сел за уроки и принялся переписывать всё, что только можно было переписать. Потом он всё выучил, что можно было выучить, и особенно громко твердил латинские слова:
— Увидят, что я стараюсь!
Чай пить он не пошёл, боясь, чтоб не воспользовались чайным перерывом.
Наконец, ни переписывать ни читать было нечего. Спина и грудь ныли. Иванов Павел встал и начал ходить по комнате.
— Барыня спрашивают: кончили, мол? — появилась в дверях горничная.
— Нет! Нет! — испуганно забормотал Иванов Павел, снова сел за книги и принялся читать примеры для переводов:
«— Войска царицы победили конницу варваров. — В глубоких пещерах таятся львы. — Пожары часто уничтожают целые города».
И ему представилось, как весь их дом охвачен огнём. Нет, лучше на город напали неприятели, в их доме все заперлись. Но он, как древний грек Эфиальт, показывает неприятелям тайную дорогу по чёрной лестнице. Неприятели врываются. Всех избивают, и он впереди неприятелей…
— Пойтить к дворнику, сказать, чтоб надёргал! — словно про себя сказала горничная, проходя через детскую и шурша юбками.
«А Глашке кол в живот, — первой!» думал Иванов Павел. И вот он избивает всех, всех. Все умоляют его о пощаде, ползают у его ног. Но он неумолим. Какие пытки он им выдумывает. «С кухарки сдерите кожу. Глашку на кол». Иванов Павел даже содрогается. Ему становится их даже жаль. «Просто прикажу убить.» А маму… Маму я спасаю… «Вот, — говорю, — мама»…
В эту минуту откуда-то издали, из-за стен послышался какой-то визг. Детский голос орал, вопил что-то.
Иванов Павел прислушался, замер, и голова у него ушла в плечи.
— Слышишь? — спросила мать, появляясь в детской. — В 16 номере порют. Так же орать будешь.
«И мать убить!» решил Иванов Павел.
Кухарка прошла в комнаты.
— Спросить, скоро, что ли-ча? — на ходу обронила она.
«А Аксинью!.. Ух, Аксинью!..»
— Маменька сказали, что нынче довольно. Каких уроков не доучите, завтра доучите! — объявила горничная. — Барыня сейчас сюда идут. Пойтить позвать Аксинью! У-у, бесстыдник!
Иванов Павел бросился перед вошедшей матерью на колени.

— Мама, милая, не сейчас! Дай Богу помолиться!
— Перед смертью не надышишься! — улыбнулась мать. — Молись, молись!.. Да ты бы сначала разделся.
Но Иванов Павел раздеваться не стал. Он стал на колени и долго-долго истово молился на икону, делая земные поклоны и шепча как можно громче, чтоб слышно было в соседней комнате:
— Господи, помилуй милую маму! Господи, защити, спаси и помилуй милую маму!
«Слышит она, как я за неё, или не слышит?» думал Иванов Павел и возвышал голос всё больше и больше.
А в дверях детской стояла Аксинья и приговаривала:
— Ишь кувыркается! Закувыркался, брат!
И горничная, войдя в детскую, нарочно громко сказала:
— Куда розги-то положить? Ах, нынче хороши! На редкость!
Иванову Павлу стало нестерпимо. Он вскочил.
Вошла мать.
— Раздевайся. Ложись.
— Мамочка! — вопил Иванов Павел. — Мамочка, не буду! Мамочка, милая, ты увидишь, — не буду!
— Раздевайся. Ложись.
— Мамочка!..
Иванов Павел ползал перед матерью на коленях, ловил её платье, целовал, но старался не приближаться слишком, чтобы его не поймали и не ущемили головы между колен. Эту систему Иванов Павел ненавидел больше других.
— Глаша, раздень барина!
— Мамочка, я сам…
И Иванов Павел принялся раздеваться медленно-медленно.
— Глаша…
— Мамочка, я сам.
Иванов Павел был готов.
— Ложись!
— Мамочка, ты меня не больно?.. Мамочка, ты меня недолго? — задыхаясь, говорил он, стараясь поймать руку, которая его сейчас будет сечь.
— Нечего, брат, нечего уговариваться. Ложись…
— Мамочка…
— Положить тебя?
— Мамочка, я сам.
— Аксинья!
— Мамочка, не надо, чтоб Аксинья держала! Я сам буду держаться!
— Аксинья!
И он почувствовал, как Аксинья взяла его за худенькие ноги, и сейчас же вслед за этим жгучую боль.
— У-ай! — взвизгнул мальчик, схватился руками, почувствовал жгучую боль в руках, отдёрнул их, опять схватился, опять отдёрнул.
— Глаша, держи руки.
— А-а-ай! — как зарезанный завопил мальчик, чувствуя полную беспомощность.
— Учись! Учись! Учись! — приговаривала мать.
— Мамочка, не буду! Мамочка, не буду! — вопил Иванов Павел.
— Не дерись, не шуми! Не шуми, не дерись! Не шуми! Не шуми!..
— Мамочка, я не шумел… Мамочка, я не шумел…
И он чувствовал, что умирает…

В постели пахло сухими берёзовыми листьями. Красная лампадка мигала перед образом. В сумраке слышались стихающие рыдания.
И грудь Иванова Павла была полна слёз. Болело и саднело. А по душе расплывалось спокойствие.
— Кончено. Случилось. Больше нечего бояться.
И тихо всхлипывая, заснул бедный мальчик, и снилось ему во сне, что он предводитель команчей и на голову разбивает всех белых.

За что надругались над человеческим телом и над маленькой человеческой душой?

@темы: текст

---

ШАЛУНЬЯ. Рассказ М.Дединой.

[change-ange]

«ДРУГ ДЕТЕЙ» №3, 1909 г. Приложение журнала «Родина».


ШАЛУНЬЯ.
Рассказ М.Дединой.

СОЛНЕЧНЫЙ луч заглянул в классную комнату Н—ского института и озарил множество маленьких головок.
Темные и золотистые головки повернулись в сторону учителя, с мелом в руке объяснявшего у доски правила арифметики.
Но не все слушали его внимательно. Шаловливая Леночка Голубева, сидевшая близко к классной даме, придумала себе развлечение.
Солнечный луч пришел ей на помощь. Он озарил комнату так, что на стене отразился профиль классной дамы, а её нос сделался длинным - длинным.
Смешливая Леночка, еле удерживая хохот, толкнула свою соседку, та следующую — и скоро весь класс заразился смехом.
Классная дама подняла голову от книги и строго оглянула класс, потом с удивлением посмотрела на стену, обращавшую на себя внимание девочек.
Но, едва она пошевельнулась, тень исчезла и хохот прекратился.
Классная дама опять наклонилась к книге, и на стене опять появился нос. Девочки расхохотались.
— Голубева, это — все ваши шалости! — строго проговорила классная дама Леночке, — вы заражаете своим смехом весь класс; нечего смотреть на сгину, смотрите на то, что пишут на доске, и слушайте объяснения учителя!
Леночке опять стало скучно. Да и тень, так развеселившая ее, пропала.
„Ах, как скучно! — заработала назойливая мысль. — Ну, а вдруг еще учитель вызовет?.. Вон он опять посмотрел в нашу сторону! А я и не готовилась даже!"
И вот Леночка решилась на героическое средство. Она тихонько приподняла крышку парты, достала оттуда нитку и булавку. Ниткой она перетянула себе палец и под столом уколола его.
Показалась кровь.
Леночка украдкой запачкала себе нос кровью, затем платок и, удостоверившись, что никто не видел её проделок, храбро подошла к классной даме и сказала:
— Мадемуазель, у меня идет из носа кровь!
Классная дама строго оглянула девочку и ответила:
— Идите в дортуар, промойте нос холодной водой.
Леночка чинно вышла из класса. Но, едва выйдя за дверь, она быстро вытерла лицо, спрятала платок в карман и вприпрыжку радостно понеслась по коридору.
В дортуаре она открыла окно и села на подоконник.
В саду распускались деревья.
Воздух был пропитан смолистым ароматом тополя.
Леночка всей грудью вдохнула свежий весенний воздух и стала смотреть вверх. Её взор погрузился в небесную синеву и она стала мечтать, мечтать...
Весна. Скоро приедет тетя и возьмет ее, Леночку, домой; они поедут далеко - далеко — на Украйну... Там белый старый дом тонет в густом, душистом саду... Там таинственно шепчутся липы и дубы, красиво вырисовываются стройные пирамидальные тополи.
Леночка с братом Волей, едва встав, уже бегут в свой милый старый сад, со звонким, радостным смехом трясут раскидистую грушу, плоды так и сыплются прямо им на головы. Потом они взлезают на дерево и, сидя там, затерянные в густой листве, уплетают сладкие груши и рассказывают друг другу страшные сказки.
— Лена, Ленуся, иди скорее сюда, посмотри, какой красивый жук! — звенит издали голос Воли.
Лена хотела крикнуть: „иду", и... очнулась.
Увы! она в институте; до лета еще два месяца, а внизу звенел колокольчик, возвещавший рекреацию... Звук едва долетал до дортуара, но привычное ухо Леночки уловило его... Она со вздохом спрыгнула с окна, закрыла его и пошла вниз.
Классная дама подозрительно оглядела девочку. Под её взглядом Леночка оправила съехавшую на бок пелеринку, пригладила волосы.
Из классов выбежали институтки; в зале стоял гул от общей болтовни и смеха.
Кудрявая головка Леночки мелькала здесь и там. Шалунья мимоходом скалывала булавкой платья двух „обожательниц", т. е. девочек, обожающих одна другую и ходящих всегда вместе под руку.
Ах, как живо промелькнула „перемена", опять урок!
Все опять расселись по местам. Урок — „пробный", т. е. одна из пепиньерок старшего курса преподавала урок, а остальные сидели тут же в классе и составляли конспекты.
Вдруг пронесся слух, что на уроке будут присутствовать инспектор и еще какие-то важные лица.
Вот они вошли, во фраках, со значками и звездами, поздоровались и расселись... Девочки подтянулись и стали слушать урок внимательнее. Преподавательница - пепиньерка, видимо, волновалась, румянец пятнами разливался по её лицу.
Даже неугомонная Леночка присмирела.
Урок шел хорошо, начальство одобрительно кивало головами.
Но что это? Послышался легкий треск и на лысину самого важного старика упал какой-то предмет, потом еще на следующего!
Классная дама вся пунцовая вскочила. Леночка бросила отчаянный взгляд на потолок, перевела взор на удивленные физиономии присутствовавших и... разразилась хохотом.
А с потолка все продолжалось что-то сыпаться!
Возмущенная наставница, наконец поняв, в чем дело, резко схватила девочку за руку и со зловещим молчанием вывела ее из класса.
Зато за дверьми она разразилась грозою:
— А все это вы! Ну, на этот раз я не прощу! Довольно я терпела ваши шалости, идем к „maman", я ей все скажу.
У Леночки смех исчез и на глазах появились слезы.
К „maman" — это считается высшим наказанием. Начальницу института, важную княгиню Б—скую, девочки видели только в редких случаях: при каком-нибудь торжестве или когда терпение . классных дам истощалось и они взывали к высшей инстанции.
Леночка заплакала.
Ну, конечно она виновата. В предыдущую рекреацию она нажевала клякспапира и бумаги, сделала шарики и бросила в потолок, они прилипли, а, высохнув, должны были с треском упасть вниз. Все-таки это было бы развлечением во время скучного пробного урока.
Почем же она знала, что на нем будет присутствовать начальство?
Но вот они пришли к страшной двери, ведущей в квартиру „maman".
Классная дама, оставив девочку в приемной, пошла во внутренние комнаты, но скоро вышла и подтолкнула Леночку к двери.
Девочка, не отнимая платка от глаз, вошла и машинально сделала реверанс.
— Подойдите сюда, дитя мое,— услышала она ласковый голос „maman".
Собственно говоря, начальница вовсе не была страшна. Красивая, величественная дама сидела в кресле и с участием глядела на плачущую девочку.
Но Леночка этого не видела. Она привыкла считать „maman» - страшной.
— Как это можно так шалить, дитя мое! — укоризненно сказала княгиня, — вы не слушаетесь классных дам, а ваша сегодняшняя шалость доказывает неуважение к старшим. Ну, как же это можно было сделать такую вещь: целых десять шариков упало прямо на головы начальства! Не хорошо, не хорошо…
Леночка все рыдала. Она искренне раскаивалась в своих прегрешениях. Но такую явную несправедливость она не могла перенести! Она отняла от глаз платок и с блестящими глазами, с негодованием воскликнула:
— Ну, ей Богу же, их было всего только пять.
Прошло много, много лет.
Потускнели леночкины глазки, её темные кудри давно уже поседели.
Всю свою жизнь она посвятила детям. Много её питомиц уже вышли замуж — она уже воспитала и их детей, но она все еще помнила свои детские годы.
С доброй улыбкой вспоминала она свой знаменитый ответ начальнице и вспоминала, как смеялась тогда „maman" над таким странным оправданием.
Она любила рассказывать своим питомицам, как ласкова была с ней „maman", как она прощала ей всевозможные шалости, если Леночка сама приходила в них сознаваться...
Добрая начальница от души полюбила искреннюю девочку и до конца своей жизни покровительствовала сиротке, особенно после того, как леночкина тетя умерла и она осталась одна нa всем свете.
Вспоминая все это, старушка прощала детям их проказы, если только они не приносили кому-либо вреда, конечно!

@темы: текст, творчество, "Друг детей", М.Дедина, "Родина"

---

Новая Анненская!!!

[change-ange]

Повесть «Без роду, без племени» рассказывает о судьбе девочки-сироты. Аня живет в приюте, но, будучи не в силах переносить постоянные несправедливые обиды, убегает оттуда. Девочке предстоит немало пережить, прежде чем она найдет свое место и призвание.

Героиня повести «Тяжелая жизнь» – способная и любознательная девочка, она тянется к знаниям, но, увы, учеба для нее остается недоступной роскошью: семья бедна, и девочка вынуждена работать.

Ценой невероятных усилий ей все-таки удается окончить гимназию. Но Маша жертвует дальнейшим образованием и интересной работой ради более важного дела.

И уже продается

@темы: творчество, "Без роду, без племени", "Тяжелая жизнь", "ЭНАС-книга", А.Н.Анненская

---

Поликсена Соловьева «Головоломка». Ребусы, шарады и загадки

[change-ange]

Поликсена Соловьева «Головоломка». Ребусы, шарады и загадки

Вот такое приложение к старинному детскому журналу «Тропинка» (1914), издаваемому также П.Соловьевой (псевдоним - Allegro, поэтессой начала 20 века) и писательницей Н.Манасеиной, хочу представить, хоть это и не художественная старинная детская книга. Тут масса всяких загадок и даже сама обложка представляет из себя ребус.
Несчастное состояние книжки объясняется тем, что мы ее очень активно отгадывали в детстве, а еще и моим детским усердием. Решила я, что книжка старая, некрасивая (да, не новая - это точно – 1914 год), надо ее украсить. Заклеила я всю обложку белой бумажкой и написала сверху, насколько только было возможно (как мне казалось) красиво название и еще срисовала со старой обложки картинку. Клей был канцелярским. Поэтому можете представить, насколько сложно было ее вернуть в прежний вид…
Кто хочет – может поломать голову. Сразу скажу – реалии совсем не наши, некоторые картинки вообще не понятны, и мы уже угадывали, исходя из отгадки, что за кусок шарады или ребуса там был.

@темы: текст, головоломки, детский журнал "Тропинка", П.Соловьева, иллюстрации

---

Загадка столетней давности

[change-ange]

Загадка столетней давности
«Задушевное слово для старшего возраста», 1911 год, №25.

ОТГАДАЙТЕ

16. Створчатая задача.

Поставьте на ниженаписанной створчатой задаче вместо черточек по одной букве в начале и в конце каждого слова, так, чтобы слева получилась фамилия известной писательницы, а справа ее произведение.

- ерто –
- збук –
- еми –
- ил -
- лю -
- нн -
- ку -


Шура Яковлев

@темы: творчество, Чарская, Задушевное слово

---

С. Д. Xвощинская ВОСПОМИНАНИЯ ИНСТИТУТСКОЙ ЖИЗНИ (Окончание)

[change-ange]

С. Д. Xвощинская


ВОСПОМИНАНИЯ
ИНСТИТУТСКОЙ ЖИЗНИ

Черты женщин любящих и женщин умных попадались и между нашими классными дамами, но только черты микроскопические. У них недоставало главного: чувства долга, который сказал бы им, что пора оставить заведение, когда ослабели нравственные и физические силы или когда каждый собственный шаг ясно говорит им, что они не способны занимать свое место.
Но до такого самопознания, до такого самоотвержения общество не доросло и теперь. Классные дамы наши были не виноваты...
Мы выросли такою трусливою мелкотой, а там попали в общество, так мало радеющее о правде, что, конечно, ни одна из нас не отваживалась на слово правды, как бы оно ни было полезно, и даже в том случае, когда сказать это слово можно было с полною безопасностью...
Известие, что будет царская фамилия, встречалось общею радостью. Мы ждали посещения как праздника, но особенно было это весело уже в большом классе; в маленьком ожидания омрачались приготовительною выправкой и усиленным внушением морали. Помню, как в первый год, осенью, у нас готовились к подобному посещению. Большие разучивали какую-то итальянскую кантату, а танцевальная учительница придумала особенный польский с фигурами, в котором должны были участвовать и маленькие. В число избранных попала и я, и нас всех велено было завить в кудри. Анна Степановна, как мастерица, взялась завивать избранных из нашего отделения...
В коридоре шла уже суматоха. Директрисе доложили, что высокие посетители будут сейчас, ко всенощной. Неожиданность подняла тревогу по всему институту. «А папильотки!»— вскричала Анна Степановна. Бумажки полетели с моей головы, но уже было поздно: по двору прогремели кареты. Анна Степановна заключила меня в своей комнате, где я плакала и ничего не видала. Наши между тем опрометью бежали в церковь, завитые рвали папильотки; те, которые были уже в церкви, наскоро поправляли волосы, неуспевших прятали в ряды, классные дамы бросались к полу, сгребали бумажки в карманы, волновались ужасно; их волнение сбило с толку диакона, говорившего эктению... Кое-как наконец все пришло в надлежащий порядок...
На другой день царская фамилия была опять, и было торжество. Кузина Варенька не участвовала в танцах. Она стояла в своем ряду, очень грустная; ее не мог развеселить и праздник. Она знала, что завтра, когда он кончится и занятия войдут в свою будничную колею, ей опять будет плохо.
На Вареньку было воздвигнуто гонение. Анна Степановна знала, за что гонит, и Варенька хорошо знала, за что ее гонят; но дело началось безмолвно, и обе партии не объяснились никогда. Через полгода после того, как Варенька сообщила родным об Анне Степановне, что она «ведьма», Анна Степановна это узнала. Это случилось таким образом. Родные Вареньки рассказали о письме одному родственнику, москвичу; он в свою очередь рассказал сво ему родственнику, тоже москвичу. Этот последний родственник был лицо богатое, когда-то сановитое, но теперь уже на покое. Этого старого вельможу почитала вся Москва. Старик позволял себе говорить в глаза всякому, что заблагорассудится. Не знаю, каким образом, но от сановника зависела и семья Анны Степановны, и ее положение в институте. Один раз Анна Степановна была у него. Старик без дальних околичностей сказал ей о ведьме. «Вот, матушка,— прибавил он, — как Грибкова тебя называет; держись получше, не то может быть худо». Потом, при случае, сановник передал родственнику, как он пугнул Анну Степановну. Родственник, навещая Вареньку, передал ей все. Таким образом, дело, описав огромный круг, пришло к своему началу. Родственник, не знакомый с нравами казенных заведений, наивно радовался «острастке». Варенька была в ужасе. Что делать теперь с Анной Степановной? Объясниться — нет! на это никогда недостанет духу! Товарищи потерялись тоже...
Только теперь, пожив на свете, можно беспристрастно судить о прошлом. Что должна была чувствовать Анна Степановна, выслушав хоть и заслуженный, но грубый выговор от постороннего человека, и могла ли она простить той, которая вызвала его? И пословица гласит, что «виновный не прощает». Наша Анна Степановна стала поступать только как существо неисключительное. Думаю даже, что если бы Варенька просто, в пылу увлечения, выговорила ей эту «ведьму» вслух, было бы лучше. Поднялся бы спор, шум, история, мы все бы увлеклись и высказали бы, что было на душе у каждой. Первую минуту мы потерпели бы страшно, но наконец Анна Степановна почувствовала бы, что правда на нашей стороне. В детстве столько добрых инстинктов,— только сознайся она немножко, мы бы ей простили, посовестились бы даже своего торжества и, каясь в нем, немножко полюбили бы Анну Степановну, потому что она от нас потерпела. Но мы не умели даже шуметь. Нечего и говорить после того, как мы были неспособны на мужественное и спокойное слово...
Однажды учитель поставил мне нуль, и Анна Степановна приступила к моим «косичкам». Я наговорила ей ужасов.
— Demandez pardon! (Извинитесь! (фр.),— вскричала она в гневе.
Ни за какие блага!..
Это я будто бы мстила за Вареньку.
Придирки длились очень долго, целые месяцы. Варенька бледнела и худела. |«Как же я буду жить так несколько лет?»— повторяла она, заливаясь слезами.
Но вдруг все кончилось самым неожиданным образом, без всякой видимой причины. В одно утро в класс вошла директриса. Она просидела долго, урок французского языка шел превосходно, директриса была особенно приветлива и весела. «Eh bien, etes-vous contente des votres?» (Ну, вы довольны своими? (фр.)— обратилась она к Анне Степановне, а между тем улыбнулась первой скамейке самою милою улыбкой.
— Parfaitement,— отвечала Анна Степановна,— j`ai des eleves si distinguees dans mon dortoir, mademoisselle Gribcoff par exemple (Прекрасно, у меня есть воспитанницы, и очень способные в моем дортуаре, например м-ль Грибкофф (фр.).
К вечеру Варенька заболела. Анна Степановна ухаживала за ней, освободила от класса чистописания и в пять часов повела к себе в комнату пить чай.
— Куда ты? В пасть ко льву!— шептали мы, а сами крестились, что прошла беда.
Почувствовала ли Анна Степановна свою несправедливость, утомило ли ее тщетное преследование,— но только она стала совсем другая с Варенькой...
Если бы наша высшая власть постоянно действовала таким образом, я не думаю, чтобы мы получили правильное понятие о том, каким образом должны решаться дела справедливо для обеих враждующих сторон... Что же касается до того, как директриса обходилась лично с нами, институтками, то наш выпуск сохранил о ней прекрасное воспоминание; всегда приветливая, и с таким вниманием к нашим успехам, что хотелось учиться хорошо, лишь бы только получить ее одобрительный взгляд и улыбку. С течением времени у многих из нас приязнь к «maman» доходила до робкого обожания...
Это была женщина глубоко религиозная и, кажется, очень образованная,— кажется, потому что ни тогда, ни после выпуска мы не имели случая узнать ее вполне.
Осталось только смутное понятие о директрисе, как о женщине, которая на своем месте, при своих средствах, могла бы принести огромную пользу...
В свете нам приводилось слышать, как ее осуждали. В ней смешивали женщину — главу семейства с женщиной — начальницей; между тем и другим была большая разница...
Мы все и уважали и любили ее. Положим, у половины из нас чувство это было безотчетное; но, верно, сердце знало, что есть за что любить, если любили все...

Она умерла давно, но институтки благоговейно чтут ее память. Память держится, несмотря на множество лет, отделяющих от прошлого, несмотря на новую жизнь, в которой
погасли последние его искры...
Годы бегут быстро, и вот мы уже сами в большом классе...
Путь пройден до половины. Остальная половина уйдет еще скорее, и нам заранее грустно...
Мы учили наизусть множество стихов Дмитриева, Батюшкова, Жуковского, Кольцова, Пушкина и несколько произведений графини Ростопчиной. Припоминаю теперь, что ее талант казался нам выше всех названных поэтов. Это не было мнение учителя, нет, но, должно быть, в его добросовестном преподавании не было того убедительного красноречия, которое прививает вкус и способность поражаться истинно прекрасным. Помню, один раз он принес «Мертвые души» и сам читал вслух отрывки. Он прочел описание деревни Плюшкина; мы не почувствовали красоты ни малейшей. Потом визит Чичикова к Собакевичу. Но тут уж мы ровно ничего не поняли...
Когда вспомню о наших педагогах, становится и горько и стыдно. Мы и не подозревали тогда, каков это был труд — учить прелестный пол, соблюдая подобающую вежливость. Целых шесть лет ни разу не сорвать сердца, когда, я думаю, хотелось бы разругать нас, как мальчишек!..
Мы и точно смотрели обитательницами другого мира, к которому трудно приступиться. Помню, одна старушка прозвала нас всех «чистыми ангелами». Это была славная женщина, мать одной девицы нашего класса, женщина бедная и простая, получившая доступ даже в самый дортуар. Мы ее очень любили и ласкали. Но никогда не забуду одного гнуснейшего поступка, который может простить себе разве крайняя молодость. К одной воспитаннице приехала мать. Она нам встретилась... «Mesdames! Dieu! Voyez quelle horreur!» (Мадам! Боже! Смотрите, какой ужас! (фр.)— ахнули мы в голос... Дочь поняла и горько заплакала тайком. Дама точно была страшная; но нас столько же испугал ее старомодный чепец и пестрое старое платье, как предметы, которые не должны были бы являться в стенах института... Помню также наивную мину и непростительное смущение одной институтки, когда ей попался листок газеты, где объявлялось о продаже имения ее близких родственников. В газете принесли ее приятельнице колбасу из лавочки. Приятельница, во всем мире не имевшая ни одной крепостной души, ни клока поземельной собственности, прочла, засмеялась и показала другу: «Как это, Танечка, у тебя пять душ продается с аукциона? Que c'est drole (Как это забавно (фр.), иметь только пять душ!» — «Какие пять,— возразила Танечка, вспыхнув от стыда,— видишь, вот еще три, еще семь... Et puis се n`est pas à mоі, с`est à un oncle que je ne connais pas du tout… (И потом это не я, а дядюшка, которого совсем не знаю...(фр.)

Добро бы нас держали в роскоши, тогда бы подобные выходки были понятны... Но если наши родные молчали о себе, все же мы могли бы знать о горестях остального белого света. И в этом незнании я также решительно виню и наше начальство... Мы были в маленьком классе, когда над нами пронесся один страшный и всем памятный год. Половина России бедствовала; кругом Москвы горели леса; аллеи наши были буквально выжжены. Нам было душно, но вот и все. Что сделало это губительное солнце с нашей родиной, нам не сказал никто. Довольно того, что только после моего выпуска я узнала, как народ божий тысячами валил из селений в города, падая по дорогам в мучениях голодной смерти... Странное нерадение о нашем сердце, нерадение, которое могло бы впоследствии сделать из нас или эгоисток, или трусливых автоматиков, неспособных даже вынести первого столкновения с горем... И если б еще молодость не желала делать добра! Но мы бывали рады каждому удобному случаю. К сожалению, во все шесть лет, нам дали их только два. Один раз как-то обмолвился эконом, что сгорел большой губернский город, и мы попросили вместо казенного бала послать бальные деньги туда. Да еще дала случай Анна Степановна. Раз мы подсмотрели в ее комнате бедную женщину с кучей ребят. Анна Степановна, вывернув весь свой бедный комод, раздавала по рукам от платья до обуви. Эта черта нас поразила... Мы попросили позволения сделать то же, и совсем вывернули наши еще более тощие кошельки и дортуарные табуретки...
Наконец вот подкрался и он, последний год курса. Задумавшись над учебником, мы выводим его цифру... На душе все сильнее растет и радость, и печаль... Мы учимся очень прилежно; каждая спешит наверстать потерянное время. Дружба наша пылает до того ярко, до того восторженно, что нам кажется, будто мы развели ее неугасимый огонь... А между тем, это ее последние вспышки...
Ходишь, ходишь... Но вдруг книга забыта, глаза смотрят в другую сторону... Со стороны мелькает наша тень... такая тоненькая, грациозная. Как бы повернуться так, чтобы она стала еще грациознее?.. Как бы убавить корсет, чтобы в талии было девять вершков? Очаровательные девять вершков! Только у Фанни во всем институте такая фигурка! Недаром Санковская, как увидала Фанни, назвала ее сильфидой... А личико? Как бы так похорошеть!.. Говорят, сок из бузины хорош от загара; чернильные пятна он выводит, правда, но это что-то скверно...
Буало и Массильон, патриарх Никон и десятичные дроби, конституция Англии и papaveracees (маковые, из семейства маковых (фр.), все вылетело из головы, как птички из клетки...
Нам шестнадцать лет: кажется, этим все сказано. Хочется нравиться кому-то — нужды нет, что кругом нет никого... Кого-то даже любишь... У него будут огненные глаза и кудрявые волосы...
Из боковой аллеи летит записка... Там занимаются тем же.
— Mesdames, куда девать логику?— спросил кто-то однажды в аллеях.
Но прежде чем мы успели отвечать, одна книжка уже летела в пруд, за нею несколько других...
— Браво! браво, пусть учатся лягушки! Утопленница! Кто вытащит?.. Тащите, mesdames!
И веселые крики огласили воздух...
Если бы только не эта логика, наш русский учитель имел бы в это время много обожательниц...
Помню, что на приватном экзамене я даже отличилась: так крепко вытвердила «понятие об одной философической», и затем пример из Державина, начало оды «На возвращение графа Зубова из Персии».
О юный вождь, сверша походы,
Протек ты с воинством Кавказ, и т. д.


Учитель перед вакацией предложил нам множество тем для сочинений, и наши первые разбирались в этом богатстве. Что написать? «Избрание на царство Михаила Федоровича» или «Убиение царевича Димитрия»? Разбор ли Пушкина или поучительное сочинение о чувствительности притворной и истинной?.. Должны были сочинять все, и мы толпами осаждали наших мудрецов. Что будет полегче: «Утренняя молитва» или «Гнев»?..
Вот последний экзамен в классах...
Но из всех экзаменов особенно памятен последний. Какое чудесное время!
...Ночь. Но в дортуаре не спит никто; никто даже и не лежит в постели, разве какая-нибудь безмятежная душа, не помышляющая об утре. На дворе так поздно, что ночник, висящий посреди потолка, вспыхивает и потухает: в нем скоро недостанет масла. Но пусть себе гаснет: в дортуаре не будет темно. По всем концам огромной комнаты, на полу таинственно мерцают огоньки, рисуя по стенам уродливые тени кроватей. Кругом огоньков что-то шевелится. Это мы,— тут все наше население. Бивак разбит по разным концам на полу; стеариновые огарки горят посередине (свечи и спички -дань наших fideles adoratrices (верных обожательниц (фр.)
маленького класса). Заседание окружено грудою книг, прочитанные тетради служат изголовьем той, которая на минуту позволяет себе опочить на лаврах. Назавтра божий, а там другой предмет, третий, и таким образом пять дней тревоги, пять ночей приготовления.
Прелестные ночи! Только и слышится сперва, что тихий, монотонный говор, отрывочные фразы. Из груды билетов рука наудачу вынимает один, другой. «Какие суть преимущественные выражения истинной любви к богу?» «Что такое суеверная надежда?» «L`epopee fut-elle cultivee au seizieme siecle?» (Создавались ли героические поэмы в XVI веке? (фр.) «Начало папской власти»...
Кружок делается огромный. Вдруг в коридоре шорох. Тревога, тревога! Классная дама проснулась. И вмиг погашены огоньки, стихи юркнули в тетрадь, в дортуаре все
тихо.
Прелестные ночи! Пора последних волнений! Экзамены сданы, и с ними кончен шестилетний труд. Еще, еще немножко, и мы будем дома. Отовсюду веет воздухом близкого родного берега. И этот воздух туманит нас; мы от него отвыкли...
Но публика... Вся Москва будет на акте; сконфузиться не долго.
Вот наконец и эта публика. Она наполняет залу сверху донизу. Она смотрит на полукруг стульев, на которых сидит юное, готовое выпорхнуть население института. Не знаю, слушает ли она экзамен. Речь идет о бессмертии души, о пользе термометра, об уложении царя Алексея Михайловича. Но вот, впрочем, внимание возбуждено: шляпки заколыхались в дальних рядах, мужчины привстали на месте. Настенька громким и уверенным голосом читает свое стихотворение «Последний привет подругам».
Публика сейчас развезет их по Москве. И там, на досуге, может быть, какой-нибудь критик разберет, что это новое, отрекомендованное свету дарование...
Еще несколько дней, и мы совсем свободны. С разных концов России скачут на почтовых и плетутся на долгих разнородные экипажи с родителями и родственниками. В институтских стенах беспрепятственно ходят модистки, разные посланные со свертками покупок, с записками и деньгами. В дортуарах, рядом с казенным камлотом, лежит белый газ, кружева, великолепные вышивки. Тут же рядом есть и скромный mousseline suisse (швейцарский муслин (фр.) на коленкоре. Над этим коленкором льются чьи-то слезы.
— Ради бога, маменька, сшейте другое; в этом на выпуске показаться нельзя... Что это за гадость! Купите хоть пу-де-суа.
— Сударыня, да ты вспомни, мне и перчаток-то тебе не на что купить!..
Подошли наконец и последние минуты... Шифры, медали, аттестаты розданы, пропет благодарственный молебен... Толпа родных выходит ив церкви, торопят экипажи, дочерей... Пора!
По всему институту раздаются плач и рыдание. С третьего этажа до нижнего, от классов до г каморок служанок, везде положено по земному поклону, везде пролетают слова: прощай, прощай...
И клятвы в неизменной любви, клятвы остаться институткой до гроба уже оглашают растворенные сени... Еще слезы, еще несколько секунд, и все кончено...
Лошади тронули. На сумрачном мартовском небе рисуется громадный профиль институтского здания... Вот он уходит все дальше и дальше...
С тех пор прошло пятнадцать лет. Что же в этот огромный период жизни уцелело в нас от института?
Если вглядеться в сотню женщин, в одно время со мною сошедших со школьной скамейки, то придется сказать, что институтская жизнь дала нам очень, очень немногог чтобы не сказать ничего. Семейные и общественные наши добродетели и пороки во всех возможных проявлениях, наш характер, образ мыслей, ваши страсти, наши вкусы и привычки — все это дело нашего детства до института и той среды, где каждая из нас очутилась, после выпуска. Эти шесть лет были только какой-то неопределенный промежуток времени, почти без связи с прошедшим, без влияния на будущее...
В самом деле, что из этих шести лет могло пригодиться нам для света?
Сейчас только они прошли перед моими глазами... Жизнь однообразная, лишенная всякого интереса для постороннего зрителя!..
Дурные стороны нашего характера, приобретенные во время воспитания, хитрость, скрытность, рабское безгласие и т. п. должны были или исчезнуть от соприкосновения с жизнью свободною, или принять совсем другую форму, смотря по тому, что нас встретило в семье и обществе.
Самое лучшее, что было в прошлом,— это наша дружба. Она выросла из равенства наших тогдашних понятий, из наших общих маленьких страданий. Вылетев из заперти, она не уцелела и на десятую долю. И характеры наши, которые выглянули с их настоящей стороны, и разница положений в свете, и новые понятия о людях, и тысячи других причин убили эту дружбу...
За дружбой надо помянуть наше знание... Но им воспользовалась горсть избранных, то есть те, у кого были богатые способности или кто был приготовлен дома. Несчастное распределение наших классов сделало свое зло. В свете не прибавилось воспитанных женщин; а недоучившиеся бедные девушки лишились возможности добывать кусок хлеба...
Что же еще пригодилось нам из прошлого?.. Не знаю.
Неужели ничего больше... Нет, мы могли вынести из наших стен драгоценнейшее сокровище, которым только может обладать человек,— мы могли вынести понятие о справедливости, любви к правде.
Как бы потом ни встретила нас извращенная среда, энергическое желание правды было бы в ней опорой и средством действовать на окружающее. Как бы ни ломала, ни портила нас жизнь, все же от этого благотворного задатка уцелело бы в душе хоть что-нибудь, выросло бы скорее и крепче и не привело бы многих из нас, оглянувшихся, к печальной необходимости нравственного перевоспитания...
Пусть бы тогда институт наш и гордился своим первенством... Он дал бы свету поколение женщин, на руках которых с доверием и надеждой можно было бы видеть новое, подрастающее поколение...
1861

Печатается с сокращениями.

@темы: текст, творчество, "Воспоминания институтской жизни", Екатерининский институт благородных девиц, С.Д.Хвощинская

---

С. Д. Xвощинская ВОСПОМИНАНИЯ ИНСТИТУТСКОЙ ЖИЗНИ

[change-ange]

В сборнике воспоминаний воспитанниц институтов благородных девиц "Институтки", выпущенном издательством "НЛО", в предисловии есть упоминание этой книги. Случайно я обнаружила повесть Хвощинской в сборнике "Две столицы". Проза русских писателей 2-ой половины 19 века о жизни Москвы и Петербурга (М., "Современник", 1990г.). Здесь описывается московский женский институт в 40-х годах 19 века.

С. Д. Xвощинская

ВОСПОМИНАНИЯ
ИНСТИТУТСКОЙ ЖИЗНИ

...Недавно случилось мне встретиться с тремя бывшими сверстницами по Московскому Екатерининскому институту.
Мы кончили курс около шестнадцати лет тому назад...
Шесть лет под одною кровлей, единственно отданных воспитанию, совершенное равенство этого воспитания, глубоко обдуманного, строго выполненного, и с такою определенною целью — приготовить будущих членов семейства, общества...
Институт наш — заведение первоклассное, стоит выше всех частных пансионов, выше других институтов. У нас допускаются только самые благородные девицы, только одной шестой дворянской книги. Ясно, что это правило всегда имело целью украшать верхушки общества такими представительницами, которые могли бы служить примером женщинам более смиренного круга. Ясно, что для выполнения этой цели были потрачены на нас всевозможные заботы. Мы, конечно, должны были оправдать их, выйти тем, чем в институте желали, чтобы мы вышли. Институтские правила и склад должны были сберечься в нас, как неоцененный дар, чрез все житейские перевороты. Нам следовало бы узнавать друг друга с полуслова. Но вышло иначе. Встретясь, мы заметили, что стали так разнохарактерны, как будто учились на противоположных концах земного шара.
Странно, эта встреча была похожа на первую, когда нас, «новеньких», только что свозили учиться тоже с разных концов родины... Из глубины пустынных деревень, из уездных городов и губернских, и тут же, из переулков и аристократических улиц самой Москвы, родители привозили девочек. Святилище знания гостеприимно растворяло пред ними двери...
Я была своекоштная, или, как говорят у нас, «своя». Своекоштные съезжались раньше казенных; те должны
были поступать по баллотировке, в августе, после летней вакации...
В то время институтский курс разделялся таким образом: два класса, меньшой и старший; в каждом ученицы должны были пробыть по три года; в классах по три отделения, 1-е, 2-е и 3-е в старшем, 4-е, 5-е и 6-е в меньшем. Приемной программы для поступления не было...
Институт вполне брал на себя обязанность выучить нас так, как лучше уже не могут быть выучены женщины в России...
Длиннейшие коридоры, огромнейшие залы, бесконечные дортуары, лестницы и лестницы,— простор и неуют после домашней тесноты; запах курения уксусом, и с ним еще другой, кислый с сыростью, от мокрых полов, вымытых шваброю,— запах, который с первой минуты навеки остался у меня в памяти и почему-то стал неразлучен с мыслью обо всем казенном...
Лицо директрисы мне очень понравилось. Я никогда, ни прежде, ни после, не встречала почтенной женщины прекраснее ее. У нее был гордый вид, но он не отталкивал, а напротив, подчинял себе невольно. Она очень мило сморщила на меня брови, улыбнулась покровительственно и ласково и, кликнув какую-то пепиньерку (воспитанница закрытого женского учебного заведения, окончившая его и готовящаяся к педагогической карьере), игравшую в ее зале на фортепьяно, велела отвезти меня в класс. Мать моя оторопела за меня. Это была минута разлуки. Мать робко заплакала, я ее целовала почти равнодушно. От взгляда ли чужого лица, от чужих ли комнат кругом, только во мне не осталось никакого чувства. Я даже не заметила, как уехала моя мать. Директриса сама подала ей знак прощанья...
Меня увели в четвертое отделение. Мой приход прервал на минуту урок; сделалось маленькое замешательство...
Я села. С обеих сторон на меня глядели соседки, беленькие, в беленьких фартуках и с голыми шейками...
Классная комната была далеко не нарядна; желтые штукатурные стены, обвешанные плохими ландкартами; две черные доски на станках, исчерченные мелом, и ряды скамеек с пюпитрами, горою возвышавшиеся от середины комнаты до стены. Скамейки, выкрашенные темно-зеленою краскою, смотрели немного мрачно... В простенке был такой же крашеный столик, и за ним сидела классная дама; другой столик стоял посреди комнаты; и за ним сидел учитель. Девицы, на скамейках впереди меня, смотрели не шевелясь на учителя. Классная дама воздушно проходила между рядами.
Шел урок русского языка. Учитель, краснощекий, плотный старик с черными бровями, объяснял что-то...
Это было сочинение на заданную тему: «Бегство Наполеона из России». Потом кто-то прочел наизусть: «Везувий пламень изрыгает». Пробило двенадцать часов, в коридоре зазвонили к обеду, учитель встал, и все за скамейками ему присели. Классная дама скомандовала «раг раіres» (парами (фр.). Мне продели руку под руку моей соседки...
Помню, что об эту самую пору совершила я свой первый подвиг, или, вернее, вдруг показала неожиданную прыть. Сама не понимаю, как это со мной случилось. Две недели я была как сонная, двигалась и раскрывала рот только по неизбежности...
Мне было досадно, зачем кругом такая тишина. Тихо так, что душно, что почти физически тошно... Когда же будет шум? Утром встанем — говори тихо; помолимся богу, позавтракаем — тихо; там учитель — опять тишина. Парами ведут к обеду — молчи; за обедом говорят вполголоса. После обеда, положим, рекреация, но не кричат, не хохочут, а более идет шуршанье ногами; там опять учитель до пяти часов; с пяти до шести хотя и рекреация, но, должно быть, тоже нельзя шуметь слишком много, пепиньерка напоминает: «Раз autant de bruit, mademoiselles...» (Не так шумно, барышни…) С шести до ужина приготовление уроков, и больше шепотом; в восемь ужин, и поведут безмолвными парами. А там и спать ложись, и наступит тишина мертвая...
Я думала, думала, и вдруг протестовала. Нас вели спать, мы выступали на цыпочках. Классная дама была сердита и шикала. В дверях дортуара сделалось маленькое замешательство. На нас еще шикнули. Тогда я опустила голову и стукнула в пол ногою, что было мочи. Эхо прокатилось по коридору...
После молитвы начался разбор... Никто не заметил, что козья выходка была моя, никто меня не выдал. Все отпирались и я отперлась. Классная дама грозила поставить нас на колени до полуночи. Она ушла к себе, а мы ждали приговора. Я начала дремать стоя, и совесть не мучила меня
за безвинных. Должно быть, классной даме самой наконец захотелось спать. Не добившись правды, она выслала нам приказ, чтоб и мы ложились. Я заснула приятнее всех дней, будто сделала доброе дело...
Передо мной, как в тумане, проходят наши маленькие лица... Вот и моя скамейка, и мои соседки...
Вот дочка непременно рачительных, зажиточных, но строгих родителей; она причесана волосок к волоску. Платьице темненькое, под душку, приседает хоть неловко, но почтительно, смотрит, если не со смыслом, то послушно. Родители передали классной даме денег на непредвиденные расходы девочки. Девочка знает, сколько их, до копейки, и будет тратить немного и аккуратно,— тратить покуда не на лакомства, а на покупку носового платка, если случится насморк и казенного полотна будет недостаточно. У нее есть и сундучок, прочный, с крепким замком и ключиком. Там щетки, гребенки, мыло, все нероскошное, там наперсток, нитки, иголки, чтобы не сметь одолжаться пустяками, потому что стыдно. Девочка так сначала и смотрит, что не одолжится. Вот уроженки Москвы, но у них непременно есть сытная, степная деревня, они не из «тонного» семейства; все это видно с первого взгляда: барышни полные, высокие, краснощекие, одеты по замоскворецкой моде. Маменька их такая же, только покрупнее; манеры у нее размашистые. Дома у них, верно, много шуму и даже крупной брани, но семейство от этого только здоровеет. Маменька будет ездить часто, и в залу, и к классной даме, и в неприемные дни; дочки не будут ее стыдиться (как это зачастую бывает в институте); маменька так непоколебимо и независимо смотрит с своими манерами, не признает необходимости быть потише, что покорит даже деликатные нервы классной дамы. Здоровье и безмятежность еще долго продержатся на лицах барышень. Вот еще здоровая и богатая, но это уже совсем степная. Она из многочисленного семейства, где предположили сбыть с рук одну, и чтобы в семье была одна воспитанная. Она смотрит так, что долго не поймет никакой науки. После обеда она грустно обводит глазами стол, будто ищет пирожного или лакомства, но не изящного. Корсет вызовет ее первые горькие слезы; назидания классной дамы покуда отскакивают от нее, как от стены горох. Но вот зато сейчас привезли двух очень воспитанных девочек; классная дама тоже засуетилась, и выговаривает их имена Adele и Zina с особенною изысканностью. Это две аристократки; фамилия громкая. Девочки вялые, болезненные; покуда нам будет с ними, наверное, скучно; они станут втихомолку кривляться или сидеть вдвоем, подняв носики... Но это только покуда... Им позволят обедать за лазаретным (хорошим) столом и во время уроков не снимать пелеринки. Маменька их будет видеться с ними у директрисы, а не в приемной; у них знакомые и родственники между членами совета, сенаторами. Сенаторы, приезжая (всегда в обеденное время), потреплют Зину и Адель по плечу, спросят, здорова ли маменька и хороши ли кушанья. Вот и сама маменька входит с директрисой в классную комнату. Дама худая, в шали, гордо-кислая, разоренная аристократка... Богатых аристократических детей в московском институте почти не бывает (при мне, по крайней мере, не было). Такие отдают в петербургский институт, особенно в Смольный, из честолюбивых или блестящих видов. Шестнадцать лет тому назад Москва не была сцеплена с Петербургом железною дорогой, и высокие посетители приезжали к нам очень редко... Аристократка-маменька обводит нас тусклым взглядом. Вот она прошла мимо лавки, сронила тетради, и даже не сказала pardon... Впоследствии Адель и Зина будут немножко стыдиться своей маменьки... Года через полтора им будет особенно неприятно, когда маменька, узнав, что лучший друг Адели и Зины «какая-нибудь Кривухина из Сувалок», сделает дочерям кислую гримасу... Рядом с Зиной и Аделью сидит девочка. Она красавица, одета от Рене, и в прелестных ботиночках. На первых порах кажется, нам не будет от нее житья. Она капризница, избалованная, у нее нет старших, кроме молодой замужней сестры, она выгнала из дома десяток гувернанток, институт она уже бранит, она брезглива, у нее все одно слово: detestable (отвратительный, гнусный (фр.). Она не проживет у нас долго, а если проживет, то до конца останется сама собой; ее уже не переделаешь. Это будет наша мучительница, она притягивает к себе, потому что она прелесть, мы будем искать ее дружбы, дрожать ее гнева, обожать ее, даром что она маленькая. У нее все каприз: и ее благородное заступничество в общей беде, и презрение к маленьким низостям, и желание учиться, все на минуту, все, покуда не наскучит... Вот она поглядывает на свою соседку слева, поглядывает, как на маленькое животное. Недаром: та всю рекреацию не перестает жевать яблоки, варенные в меду. Можно поручиться, что эта девочка — единственная внучка у богатой бабушки, сирота, и жила под бабушкиною кацавейкой. Старуху едва не стукнул паралич в день отправления внучки. Она с своею Алефтиночкой снарядила в институт и няньку, а в комнату классной дамы снесли целые кульки съестного и вручили ей письмо старухи, писанное крючками, чтобы при Алефтиночке оставили няню и больше кормили ее, сироту божию. Алефтиночка ест и плачет; она выйдет из института не смекнув, зачем ее отдавали. А покуда ее отведут в седьмое отделение, начинать азбуку.
Вот еще две-три генеральские дочки, еще несколько дочек богатых помещике» и значительных чиновников. Их будут часто навещать, у них не прервется связь с родным гнездом. То дяденька и тетенька, то кузены и кузины, то посторонние привезут конфет, изредка даже светских новостей, рассказе» о театрах и т. п. (Светские новости, впрочем, мало нас интересуют.) Любезность этих посетителей к классным дамам смягчает иногда отношения классной дамы к посещаемой институтке и умиротворяет многое. Такие институтки большею частью обожают не институтку, а какого-нибудь далекого, редко видаемого кузена, или никогда не виданного актера и актрису. Это, может быть, единственные головы у нас, мечтающие (и то весьма слабо) о будущих балах, нарядах, любви и замужестве...
Но вот целые ряды других маленьких личностей... Это существенная часть институтского населения. Родные этих детей — губернские и департаментские чиновники, гнущие спину за делом или перед начальником, берущие взятки, чтобы воспитать семейство или откладывающие честную, трудовую копейку; помещики ста душ, а если более, то душ запутанных, заложенных или разоренных; господа в отставке или вдовы с пенсией, учители гимназий, профессора университетов, обремененные семействами. Все люди, то с колеблющимися средствами к жизни, то хотя прочно, но зато скудно обеспеченные... Эта категория небогатых и скромного происхождения девиц, в сравнении с первою категорией, богатых и знатных,— многочисленна.
Большая часть небогатых родителей редко навещает дочерей. Из губерний далеко; хороню, если случатся дела в Москве, так заодно. Московским дорого: институт не ближний свет кому, например, из Замоскворечья; в ростепель не выдержит не только карета, но и все выдерживающий ванька. Некоторые же родители просто побаиваются института. Иным помещикам, зажившимся на деревенском просторе, от всего жутко: и швейцар слишком важный барин, и залы такие прибранные, и классная дама будто косится... Другого отца запугает сама дочка: на второй год своего курса она придет в немой ужас, если ее на всю залу назовут «дочуркой» и раскроют для нее широкие объятья. Отцы вообще ездят в институт редко и сидят недолго. Кому некогда, кого (приезжего) затянет опекунский совет и московские веселости, да и вообще, сколько я заметила, отцы у нас не охотники вести беседы с десятилетними или даже пятнадцатилетними «дочурками». Больше ездят матери и родственницы. Но эти дамы (если они не богатые или не знатные или не были знакомы прежде с институтскими властями) часто совершают эти поездки как подвиг; величие института внушает им робость. В приемные часы они тихонько наговорятся с дочерьми, отклоняют возможность знакомиться с директрисой и с затруднением приступают к знакомству с классными дамами. Очень, очень немногие родители любят институт искренно. От многих после выпуска случалось мне слышать другое...
Но покуда мы, небогатые девочки, вступаем в первый период нашего воспитания; еще не стушевалось влияние дома, особенности привычек, миниатюрная свобода мнений. Из этой категории небогатых девочек выйдут самые прилежные, едва ли не самые способные к труду; между ними надо искать и самые лучшие характеры. В младенчестве они испытали лишения, но не горькую нужду, убивающую детские силы; они видели нравственные страдания, вытерпели и свою долю страданий. Эти девочки будут у нас самые честные в дружбе, более других самоотверженные; они же сумеют придать нашей жизни разнообразие и прелесть. Это не дело богатых: те большею частью монотонны, тяготятся институтом, это не дело и беднейших.
Вот передо мной и маленькие лица этих беднейших... И сколько, сколько их! Что было исписано просьб под бедными кровлями, что было страха, примут или не примут девочку? Она лишняя; под этою дворянскою кровлей тесно; там, право, нечем жить. Надо выучить дочь; воспитание — кусок хлеба. Вот здесь эти девочки на всевозможных иждивениях... Идет баллотировка, билет не вынулся, мать упала сенатору в ноги. Он принял ее дочь на свой счет. Прелестная крошка крестится и смеется; за ней идет другая, тоже крестится и вынимает счастливый билетик... Дома, верно, отслужат молебен. Дом опустел, но зато на шесть лет какая экономия в расходе! Удастся ли в эти шесть лет хоть раз увидать ребенка?.. Иному вряд ли. Иная мать не соберется приехать и к выпуску; благотворители доставят дочь, а бог милостив, и совсем не привезут: дочери посчастливится остаться в пепиньерках...
Нечего делать себе иллюзий; между дворянскими семьями даже шестой книги, этими «сливками» общества, встречается страшнейшая бедность.
Из этого последнего отдела вспоминаются мне оригинальные личности...
Какие уморительные девочки! Вот две сестры — они выросли в походах своих отцов, пехотинцев-майоров; в их приемах есть что-то военное. Вот сибирячка — у нее дикая фамилия, недаром же она из дальних-дальних тундр; она молча дивуется на все, и на себя, что она тут, и на науку, особенно на немецкого учителя и танцевальную учительницу; она долго будет дивиться и, сидя за черным столом (стол ленивцев), может быть, не раз вспомянет свои тундры. Вот дочери привольных садов Малороссии: одна — это ясно — ничего не видала дальше огорода; она, кажется, глазами ищет огорода в классной комнате; ей душно, перо не хочет выводить французских каракуль; лучше бы полазить по лавкам, как, бывало, по деревьям за грушами... Другая — из тихого Конотопа; она глупенькое, но добросердечное дитя; она будет осклабляться, когда мы, злые, подскажем ей в классе вздор; она будет нашею маленькою шутихой, и мы будем ее любить. Вот какая-то грузинская княжна: крошечная, черненькая, коротко остриженная, волосы торчком стоят на маковке: она ничего не смыслит. Но эта девочка откуда? неужели тоже из «сливок» общества? Нет, невозможно,— это из какой-то такой глуши, где живут первобытные люди, где плохо учит сама мать-природа. У нее привычки великороссийских дикарей... Институт может прийти в ужас. Но зачем отчаиваться? все пройдет, и даже лоск наведется. Вот ее слушают две-три бойкие девочки и смеются. Эти смотрят так независимо, так свободно, что на их упрямые натуры потратится много труда...
В одно утро к нам влетели две бабочки, прелестные, в беленьких платьицах, в розовых газовых шарфиках. Бабочки присели на скамье. Они говорили на неведомом языке (английскому не учили у нас в то время). Взросшие в холе родного дома, бабочки ничего не знали. Бедненькие! Наука показалась им чудовищем, прикосновение грубых одежд помяло им крылышки. Вместо запаха цветов, в столовой (время было постное) встретила их атмосфера копченой селедки. Не прошло и полугода, как наши бабочки улетели обратно. Их взяли потому, что они буквально ничего не могли есть.
Впрочем, такие эфемериды бывали у нас редки. Вообще двенадцатилетним детям, избалованным в кружевах и бархате и уже светским от пеленок, не место в казенных заведениях; они не выживут. Наш же институт, шестнадцать лет тому назад, был далеко не роскошен...
У нас могла бы быть другая роскошь, недорогая, но необходимая: библиотека, о которой не было у нас и намека, и хотя бы небольшая коллекция гравюр по стенам...
Не будь этого моря желтой штукатурки, — если бы были стены зеленые, голубые, хоть полосатые, какие угодно, нам было бы как-то теплее, уютнее, глазам нашим было бы веселее. Это, быть может, глупо, но дети — птицы; птицам недаром втыкают в клетку зеленые ветки или красный лоскут...
Но если чем был точно плох институт, так это пищей. Бабочки наши улетели недаром. Будь мы все бабочки, мы бы также разлетелись. Не то чтобы порции были малы, не то чтобы стол был слишком прост,— у нас готовили скверно...
Впрочем, иные воспитанницы ели даже всласть и просили прибавки. Они, казалось, никогда не ели подобных прелестей. Мы удивлялись им, а потом, с горя, приступали к тому же... Иногда голод наталкивал нас на поступки не совсем дворянские. Мы крали. За нашим столом (первого отделения старшего класса), на конце, ставили пробную порцию кушанья, на случаи приезда членов. Девицы вольнодумно начали находить, что образчики лучше. И если член не приезжал, образчик съедался, подмененный на собственную порцию… Вообще мы были весьма кротки, не приносили жалоб, и даже любили своего эконома. Этот эконом был веселый старик и, что называется, балагур. Приходя в столовую, он садился с нами, называл всех столбовыми барышнями, помещицами и сам расхваливал свои блюда. Мы у него просили пирожков и картофеля. Пирожки являлись, но скверные (кроме слоеных по воскресеньям), и картофель. Картофель мы ели, остальным нагружали наши громадные, классным дамам неведомые карманы. Туда же присоединялся черный хлеб, намазанный маслом. Это масло мы сбивали на тарелках из распущенного, подбавив квасу. Черные тартинки тайком подсушивались в дортуарной печке (что иногда сопровождалось угарным чадом), и полдник или таинственный ужин выходил чудесный...

Полдника мы буквально алкали...
Тут, едва выходил учитель, мы стаей налетали на классную служанку. Она вносила булки. Эти булки (половина хлеба в 5 коп. серебром) съедались мгновенно. Горе той, которая имела неосторожность спросить всю свою булку в утренний завтрак! Она не находила сострадания. Известно, что такое эгоизм голодного: возьмите историю кораблекрушений и других тому подобных несчастий.
Таковы были печали (печали желудка, конечно, но все же уважительные), которые встретили нас при начале нашего поприща...
...Эта беда чуялась нам как-то грозно и неумолимо. Она должна была прийти к нам скоро, в образе нашей классной дамы, Анны Степановны...
Дортуар Анны Степановны ожидал своей начальницы. Дортуар — это половина отделения, и заведующая им классная дама имеет над ним непосредственную власть. Нравственность девиц, их занятия, их здоровье состоят на особой ответственности дамы дортуара. Можно сказать, что от этой ближайшей начальницы зависит вся судьба девочки.
Нам много шептали об Анне Степановне. Нельзя вообразить, какой сердечный трепет навели эти рассказы на тех особенно, кто должен был поступить в ее дортуар...
Наконец, в одно утро, нам объявили, что Анна Степановна вступает в должность. Она заняла свою комнату подле дортуара, до тех пор пустую, и запертая дверь ее внушала нам таинственный ужас...
После вечерней молитвы эта дверь отворилась. Там видна была синенькая мебель, стол да этажерки, ничего особенного, но у многих девиц побелели губы. Мы ждали, стоя в рядах. Из комнаты приносился острый запах какого-то лекарства. Что-то шевельнулось, и наконец тихо на пороге показалась фигура в темном капоте. Лицо ее мы не могли, не смели рассмотреть. Фигура подошла. В руках ее был список ее дортуара. Она вызывала поименно своих, взглядывала им в глаза, потом наклонением головы возвращала каждую девицу на ее место. Губы ее были сжаты, щеки желчного цвета, блестящие карие глаза смотрели исподлобья, хотя были посажены так, что могли смотреть прямо. Кончив, она отошла на два шага, с неудавшимся величием, и произнесла: «je verrai voire condhaite» (Я буду следить за вашим поведением (фр.).

Общий книксен, и двери затворились.
Впечатление было произведено...
Не могу иначе назвать это время, как «похоронным»...
Страх напал на богатых и бедных, на робких и строптивых, он уравнял всех, и в общем бедствии мы стали подавать друг другу руку. Вот начало нашей дружбы: она расцвела среди гонений...
Детство все преувеличивает, но тут желание гнать нас было очевидно. Мы видели, что Анна Степановна торжествовала, когда весь класс сидел, не смея возвесть очи; она, конечно, должна была понимать, что делалось в это время с нашими сердцами и внутренностями...
Она, конечно, нас не била, и не бог весть как бранила. Но ее физиономия и тон имели способность уничтожающую. Довольно было этой физиономии, чтоб убить в зародыше самое малое покушение на шалость. Мы и не шалили. Не помню, чтобы в продолжение этих первых месяцев в институте кто-нибудь у нас точно провинился. Тем не менее Анна Степановна так и сыпала наказаниями...
Анна Степановна доводила нас в особенности «тишиной». Чуть шорох или смех в классе, и виновная уже у черной доски; слово в оправдание, и она без передника; шепот неудовольствия — и весь класс «debout» (стоя (фр.) или без обеда. Начинается грозный разбор; Анна Степановна не возвышает голоса; она больше глядит и ждет... о, лучше бы, кажется, умереть!..
Чтобы соблюсти ту тишину, которой хотелось Анне Степановне, надо было родиться истуканом...
Рядом она отворила свою дверь и ждет, чтобы в секунду водворилось гробовое безмолвие. Раз мы засмеялись, раздевая друг друга... Тогда, как стоял ряд, так его и повалили на колени, как карточных солдатиков. На коленях простояли до полуночи...
Другие отделения нам не завидовали, конечно...
Их классные дамы ставили нас в пример своим, но не пускались в рабское подражание. Быть может, сердца их были даже тронуты зрелищем наших бедствий, но ни одна не решилась на дружеский совет Анне Степановне. Дружбы между нашими классными дамами не было; случалась скорее вражда. В свободные от дежурства дни они не собирались между собою потолковать о живом мире, который не совсем был заперт от их глаз...

У иных было даже большое знакомство, а молодые не лишались удовольствия поплясать где-нибудь на бале... Но ни внешний мир, ни институтские интересы, ничто не сближало наших дам; большая часть их предпочитала жить особняком, избегая интимности, держалась как-то странно настороже и будто сберегая друг против друга камень за пазухой...
Наша неприязнь, должно быть, мало их огорчала. Наши классные дамы были только институтские дамы, а не воспитательницы. Ни одна, сколько я помню их теперь, не поступила к нам по призванию. С небольшими исключениями все даже были очень плохо образованны; были даже крайне тупоумные дамы. Такие ломили, как говорится, зря, наказывали нынче за то, что спускали вчера, сбивали с толку, и получали название индюшек за выражение, которое принимали их лица в минуту гнева. Детство чутко; их мало боялись, и под надзором этих дам выросли более независимые характеры. В пятом отделении была классная дама кислейшей наружности и кислейшего характера. Пятнадцать лет она подвизалась на своем поприще. Быть может, когда-нибудь она была образованна, но с тех пор как выучилась, не сочла нужным идти вперед ни для себя, ни для своих учениц, которым помощь классных дам при повторении или приготовлении уроков была бы необходима. Может быть, прежде она усердно исполняла свою обязанность; умная и справедливая, может быть, сформировала несколько твердых и честных характеров, и наказания ее точно приносили пользу. И теперь еще можно было видеть, что она бывала когда-то справедлива. Но дама соскучилась. За стенами института у нее не было знакомой души. Она обленилась и устала. Она, видимо, только дотягивала до полного пансиона, чтоб уйти, может быть, в монастырь, и доживать на покое. Лицо ее наводило скуку. Она не придиралась к пустякам, но дежурила как-то нетерпеливо, чтобы поскорее отделаться от дневной работы. Ее уважали, но и только...
А наша Анна Степановна? А другие, и еще другие?..
Да что же было с них и взыскивать? Разве добрая воля привела их под институтскую кровлю? Всех привела нужда. Конечно, очень многие свыклись потом с своею профессией, даже привязались к ней, но все равно исполняли ее дурно. Трудно было и выполнять ее иначе. Двадцать лет назад не очень многие понимали, что такое должно быть воспитание... В казенных заведениях отсталые понятия передавались из рода в род; вновь поступавшие классные дамы принимали эти понятия совсем готовыми и усваивали их легко, потому что они были удобны. Чинность, безгласие, наружная добропорядочность и повиновение во что бы то ни стало — вот качества, которых можно добиться от подчиненных только вооруженною силой. Быть вооруженным очень приятно, и к тому же, добиваясь таких результатов, власть остается спокойна и умом и сердцем.
Не думаю, чтоб учредители института имели цель образовать в нас только эти качества. Отчасти, может быть, но не в такой уродливой мере. Классные дамы злоупотребляли, директриса не доглядывала. Никто не чувствовал потребности изменений в этой мертвой среде, никто не искал лучшего.
Одна любовь творит чудеса, живит то, что ее окружает; она одна, лучше всякого мудреца, умеет найти, что нужно: то простое слово, тот склад отношений, которые воспитывают молодую душу в добре и свободе. Но требовать любви от классных дам было бы нелепо. Где эти обширные сердца с запасом любви на шестьдесят человек или, по меньшей мере, на тридцать (то есть на воспитанниц всего дортуара)? За неимением таких в природе, институтское начальство, конечно, их не ищет...
Но где же двадцать лет тому назад были у нас такие женщины-воспитательницы по праву и по призванию? Много ли их и теперь?..

( Продолжение следует)

@темы: текст, творчество, "Воспоминания институтской жизни", Екатерининский институт благородных девиц, С.Д.Хвощинская

---

Из воспоминаний смолянки

[ess]

rusk.ru/st.php?idar=800537
Писательница Александра Ивановна Соколова была широко известна до революции под псевдонимом Синее Домино. Ее «Воспиминания смолянки» — интереснейший образец мемуаристики конца XIX — начала XX века. Вниманию читателей предлагаются самые интересные из них,

@темы: ссылки

---

Вера Петровна Желиховская и ее повести для юношества

[change-ange]

Вера Петровна Желиховская. О ней: ru.wikipedia.org/wiki/%D0%96%D0%B5%D0%BB%D0%B8%...
Ее книги мне понравились необычными решениями и совершенно нестандартными исходами типичных ситуаций. Про литературные штампы здесь нечего и говорить. Для детско-юношеской литературы конца 19 - начала 20 века это мне показалось неожиданным и потому обратило на себя внимание. Хочу представить несколько книг здесь, при том, что Желиховскую пока никто не переиздавал. Знаю, что отрывки из «Моего отрочества» печатались в одной хрестоматии, также мне один раз попалось переиздание «Князя Илико». Но и то, только как упоминание в интернете (какое-то православное издательство в 2000-е).
Некоторые книги писательницы (в PDF) есть в электронной библиотеке РГБ: sigla.rsl.ru/table.jsp?f=1016&t=3&v0=%D0%96%D0%...

«В татарском захолустье». Повесть для юношества. Издавалась много раз до революции. После революции, когда издательство А.Ф.Девриена стало работать в Германии, в Берлине, также было там издано в 6-ой раз с новыми рисунками. Рассказ о татарской девушке Гюлли, которая в семье терпит мучения от своих близких, от сурового отца. Она знакомится с русской девушкой Ольгой Алмазовой, приехавшей сюда, в далекий татарский городок на каникулы, и жизнь ее меняется. Она хочет учиться, она понимает, что русские – не такие, какими их видят ее родные. Вскоре Гюлли насильно ограждают от этого общения, что приводит к неожиданным и трагическим последствиям…
В.П.Желиховская «В татарском захолустье»- читать PDF на сайте Ленинки

«Как я была маленькой». «Мое отрочество». Также много раз переизданные до 1917-го, причем первая книга издавалась с новыми и новыми иллюстрациями почти каждый раз – ее иллюстрировал даже знаменитый Лев Бакст. Две автобиографические книги Веры Петровны о времени ее детства и отрочества. Есть упоминания о ее известной сестре Е.Блаватской.
В.П.Желиховская «Как я была маленькой» - скачать PDF.

«Мала былинка да вынослива». Повесть для юношества. Рассказ о талантливой девушке Ксении Ранеевой с красивым и сильным голосом. Сложные обстоятельства жизни, необходимость заботы о младших ее родных заставляют ее выбирать – певческая карьера или труд ради близких…

«Из тьмы к свету». История мальчика-молокана. Простой мальчик Митя стремится к знаниям. После долгих испытаний и скитаний среди людей желание его сбывается. Его талант художника заметят и выведут «к свету»…

«Князь Илико. Маленький кавказский пленник». Страшная и одновременно классическая история пропавшего ребенка, украденного при нападении на мирных жителей во время религиозного празднества. После долгих мытарств маленький Илико обретет близких любящих людей и даже найдет отца. Правда, повествование этим не заканчивается. Новый вопрос ставит жизнь – к кому уйдет жить мальчик – к приемной матери, уже успевшей полюбить ребенка или к неожиданно нашедшемуся отцу?
В.П.Желиховская «Князь Илико. Маленький кавказский пленник».- читать PDF на сайте Ленинки

«За приключениями. Счастливец». Два последовательных рассказа для юношества. В первой книге несколько мальчиков-подростков волею случая, без разрешения взрослых, отправляются из Тифлиса в небольшое путешествие с приключениями, которых они никак не предполагали заранее. К счастью, все окончится благополучно, но они вынесут хороший урок из собственных странствий. Во втором рассказе появляются некоторые знакомые лица из первого. Один из них – главный герой первой повести – 15-летний Аркаша Резвин, выдвигает мысль, что несчастливый человек не может быть добрым. Ему и другим окружающим дальше будет рассказана история одного человека, который после многих тяжких испытаний в жизни сохранил доброе расположение к людям…

«Подруги». Повесть для юношества. Книга была прекрасно иллюстрирована известной художницей Е.Самокиш-Судковской. Она также рисовала для книг Новицкой «Хорошо жить на свете!», «Безмятежные годы», Кондрашовой «Дети Солнцевых», «Юность Кати и Вари Солнцевых», Лухмановой «Девочки» и многих других старинных повестей для детей и юношества. Одна из самых известных работ ее - это иллюстрации к «Евгению Онегину» Пушкина. «Подруги» - повесть о двух неразлучных девочках – Наде Молоховой и Маше Савиной. Девочки вместе учились в гимназии. Теперь они выросли, превратившись во взрослых барышень. Но Молохова – из богатой семьи, Савина же вынуждена уже сейчас столкнуться с большими трудностями в жизни. Она сама поддерживает свою семью, больного отца, зарабатывая уроками. Надя постоянно стремится ей помочь. Маша же считает, что никогда не сможет отплатить какой-либо помощью своей более чем обеспеченной подруге. К несчастью, такая возможность представится Маше очень скоро – ее подруга окажется в смертельной опасности…

«Мозаичная переписка». Роман для юношества в письмах. Последняя книга В.П.Желиховской, неоконченная ею из-за тяжелой болезни и последовавшей за ней смерти. Книга представляла из себя переписку нескольких молодых людей и девушек, условившихся, что они будут писать в письмах друг к другу о достопримечательностях тех мест, по которым путешествуют. Таким образом мы видим Париж, Лондон и Вену, а также многие наши древние русские города – Ярославль, Нижний Новгород, Тверь, Углич и другие… А еще и характеры, привычки, выражения чувств молодых людей того времени, их быт, не всегда даже очень отличающийся от нашего.

У Желиховской очень много и других произведений - повестей, романов, рассказов. Это только некоторые из них.

@темы: фотографии, ссылки, творчество, библиография, Желиховская В.П., повесть для юношества, биография, иллюстрации

---

Добрые люди. Рассказ К.Лукашевич. Из сборника «Детские годы», 1912г. (Продолжение)

[change-ange]

Добрые люди. Рассказ К.Лукашевич.
Из сборника «Детские годы», 1912г.
(Продолжение)

4.

Спокойно и хорошо зажила Люба в маленьком домике. Она недолго дичилась своих новых друзей, нежно полюбила их и зачастую приводила в умиление неожиданной лаской. Петр Петрович совершенно примирился с малюткой и, казалось, никого так не любил, как «козочку» (так называл он Любу).
Для неё припрятывал он лучшие кусочки, ей посвящал все свободное время и заступался перед бабушкой.
Целый день в маленькой квартире раздавался звонкий голосок: то пелась песенка, то слышался смех и возня с кошкой, то Люба просто болтала без умолку с бабой-Маней. Отрадно было на душе у Марьи Степановны: она не видала, как проходили дни. Как только обхватят ее маленькие ручки и провинившаяся шалунья перебирает все самые нежные названия, нарочно выдуманные для бабушки, старушка забудет и побранить ее.
— Ты кого же, козочка, больше любишь: меня или бабу-Маню? — спросил как-то раз Петр Петрович за обедом Любу.
— Бабу Ма... тебя... — колебалась девочка. — Обоих больше люблю! — радостно воскликнула она и, как котеночек, стала ласкаться к своим милым друзьям.
— А что, как вдруг да мы с бабой-Маней в Америку уедем, а ты одна останешься? — подсмеиваясь, шутил Петр Петрович.
Девочка нахмурилась, губы у неё задрожали, и она громко рыдая, бросилась к старушке.
— Не надо, не надо, — твердила она.
Марья Степановна укоризненно взглянула на мужа и прижала к себе белокурую головку.
— Ну, уж, Петр Петрович, сами не знаете, зачем раздразнили ребенка, — недовольным тоном проговорила она. — Полно, Любаша, перестань, моя крошка, ведь дедушка шутит; разве это может быть? Ты только подумай.
— Эх, козочка, какая еще ты глупышка, как я посмотрю на тебя. Ну, полно, полно, помиримся, — и он привлек к себе улыбнувшуюся девочку.
Мирно и счастливо проходило детство Любы. Все в этом укромном уголке, куда не ждано, не гадано забросила ее судьба, было ей мило и дорого: и Дружок, и Васька, и маленький садик, а особенно дедушка и бабушка. Часто, задумываясь, посматривала она на Марью Степановну; каждая морщинка на её лице, беленький чепчик, темный будничный капот, — все это ей так знакомо и любимо, и стоило только старушке поймать её взгляд, как она раскраснеется и бросится ей на шею...
— Ты—моя дорогая, золотая, брильянтовая, самая лучшая на свете,— шепчет девочка, не зная, как и выразить свою безграничную любовь.
Все, что знала Марья Степановна сама, всему научила она и Любу. Девочка шила, вязала, вышивала и была, действительно, хорошей помощницей старушке. Она убирала комнаты, помогала ей в стряпне, зашивала, что могла, и считала себя очень счастливою. Бывали, однако, и для Любы тяжелые дни, это—когда хворал кто-нибудь из её старичков. Грустною такою становилась тогда девочка, ходила на цыпочках, боялась громко заговорить, так и смотрела в глаза, стараясь угадать желание дорогого больного.
— Ну, что, лучше ли тебе, бабенька? — шепотом спрашивала она, зная, что у старушки болит голова.— Я сейчас, сию минутку переменю тебе компресс, а ты лежи, уж не вставай сегодня, я все приготовлю для дедушки; он ведь добрый, не рассердится, если что будет не так, — и маленькая хозяйка серьезно хлопотала, стараясь как можно лучше выполнить свои обязанности.





5.

Наступила осень. Стояли чудные теплые дни. В маленьком садике у Миловидовых созрели яблоки; подсолнечники, наклонив свои тяжелые головки, словно просились прочь со стеблей; чижи, повешенные в клетках у крыльца, звонко чирикали. В воздухе было тихо, и лишь протяжный звон колокола ближайшей приходской церкви громко раздавался среди этой тишины, и густые звуки его словно висели в воздухе. Было воскресенье. В чистом ситцевом платьице, гладко причесанная, небольшого роста, на нижней ступени деревянного крылечка сидела девочка лет 10. Эта была Люба, В руках у неё была книжка; она готовила урок.
— Что это, как голова болит! — проговорила она, закрывая книгу и вставая: — Сорву три яблочка, пусть баба-Маня спечет нам... Что-то кислого захотелось.
Она подошла к дереву, сорвала яблоки и вошла в квартиру,
— Бабушка дорогая моя, спеки нам яблоки—так мне захотелось. Впрочем, я и сама положу их в духовой шкап.
— Зачем же три, Любаша? Ведь мы не маленькие, пусть бы тебе остались.
— А я разве маленькая? — улыбнулась Любаша. — Нет ты знаешь, я одна ничего есть не стану.
— Да что это ты как будто невеселая сегодня?— проговорила старушка, целуя девочку. — Что с тобой, мой ангел?
— Голова что - то болит, баба-Маня, да ты не беспокойся: это пройдет.
— Как не беспокоиться... Положи-ка компресс, приляг да оставь свои уроки; если нездоровится, то, конечно, в школу не пущу завтра.
Девочка легла.
— Петр Петрович, — говорила старушка, входя к мужу в кабинет, — Любаша сегодня что-то очень дурно выглядит, — она ведь совсем больна.
Петр Петрович отложил в сторону газету и быстро направился в кухню.
— Ты что это, сударыня, себя так худо ведешь? — шутил он, прикладывая руку к голове девочки.— Да ты вся горишь? Что с тобой, Люба?— тревожно спрашивал он.— Я схожу, Машенька, за хиной, а ты переменяй компрессы.
— Да не беспокойся, дедушка, родной мой: пройдет ведь,— говорила Люба, но Петр Петрович уже скрылся за дверью.
Все домашние средства перепробовали старики, но девочке не было лучше. К вечеру жар усилился, она металась и бредила. Пригласили доктора.
— У вашей девочки тиф, — объявил он перепуганным старикам, прописал лекарство, сказал что делать и уехал.
Ужасные дни наступили для Миловидовых. Петр Петрович перестал ходить на службу и все время проводил у постели больной.
- Ну, что, моя голубка, что, моя радость, лучше ли тебе? — поминутно спрашивал он, целуя худенькие ручки девочки.
Дивилась Марья Степановна. Она никогда не подозревала за своим мужем столько нежности. Случалось, что она заставала его в кабинете такого печального. Он сидел, охватив голову руками, и, казалось, совсем был убит горем.
— Полноте, Петр Петрович, голубчик, не горюйте так. Бог милостив, теперь ей лучше, поправится наша Люба.
— Я не теряю надежды, Машенька, но не могу смотреть на нее: жаль мне ребенка, и так тяжело на душе.

Марья Степановна умолкала и сама утирала слезы. Измучились бедные старики—ночей не спали, всего себя лишали, сберегая каждую, копейку и стараясь, чтобы Люба ни в чем не терпела недостатка. Страшились они потерять свое сокровище, свою Богом данную дочь, которая, как звездочка, озарила их уединенную жизнь и утешала на старости.
Однако миновали тяжелые дни. Радостный, светлый луч заглянул в маленький домик: Люба поправилась. Похудевшая, бледненькая вышла она с Петром Петровичем в парадную комнату и даже, казалось, как бы выросла за время болезни.
— Эх ты, козочка, и охота же была тебе хворать, — проговорил Петр Петрович. — Если бы ты знала, какие дни переживали мы с бабушкой...
И столько любви, столько ласки слышалось в этих словах, что Люба невольно поцеловала руку дедушки, а сама заметила, как он отвернулся конфузливо отирая глаза.
Вошла Марья Степановна, подошла к девочке, крепко обняла ее и разрыдалась.
— Что ты, бабенька… голубушка моя... родная...— твердила Люба, целуя ее. — Ведь я теперь совсем здорова.
— Уж как хотите, Петр Петрович, — сквозь радостные слезы проговорила старушка, — а завтра непременно надо молебен отслужить...

VI.

Наступила зима, пришли с нею короткие дни, длинные вечера, холод и морозы. По-прежнему мирно и спокойно жили Миловидовы: Петр Петрович ходил на службу, Люба—в школу, а Марья Степановна занималась хозяйством. Все последнее время старушка казалась печальною и озабоченною, и однажды вечером, когда Люба готовила свои уроки, она вошла к мужу и притворила за собой дверь.
— Уж как знаете, Петр Петрович, — шепотом заговорила она, — а Любашу непременно надо в гимназию Отдать: только тогда наша совесть может быть спокойна.
— Я сам все об этом думаю, Машенька, да трудно-то как будет, какие наши средства; уж не знаю, как и быть...
— Как-нибудь обернуться надо. Нельзя же ее неученою оставить,— ведь в школе ее не научат тому, чему в гимназии, да и свидетельства не дадут.
— Хорошо, я непременно об этом подумаю, Машенька, соображу; может, что и придумаю...
Прошло несколько дней. Как-то вечером, когда Люба спала, Петр Петрович позвал к себе Марью Степановну.
— Ничего я другого не мог придумать, Машенька, — сказал он. — Вот, возьми дедовские часы, продай, наверно, много дадут...
— Что вы, Петр Петрович, голубчик!—испуганно заговорила Марья Степановна. — Такую - то памятную вещь... Ведь вы ими так дорожите.
— Э, полно, что тут толковать; нет у меня такой вещи, которую я бы пожалел для нее — и старик взялся за газету.
Наступившей осенью Люба поступила в гимназию. Трудно было Миловидовым, во всём они обрывали себя, но ни разу не пожалели, что приютили у себя ребенка.
— Учись, моя девочка, хорошо все знать, худо неученой-то быть, — часто говаривала Любе Марья Степановна.
- Ах, баба-Маня, я рада учиться,— отвечала, улыбаясь, Люба.—Да только вот ты неученая, а какая хорошая, добрая...
— Нет, ты не говори так, деточка: я часто горевала, что не учили меня, так совестно, что ничего не знаешь, а знать-то многое хотелось.
И когда Люба по вечерам готовила свои уроки, то Марья Степановна, хотя многого и не понимала, но всегда с благоговением и любовью слушала, как учится её Любаша.
Старательно училась Люба и перешла в другой класс. О, какой это был счастливый день в её жизни, и, право, вряд ли какой-нибудь ребенок, получивши дорогой подарок за свое прилежание, радовался более, чем Люба при виде радостных слез на лицах добрых её стариков.



VII.


Прошло слишком 10 лет с тех пор. Люба кончила учиться и сама учила детей в гимназии.
Уже несколько лет, как умерла Марья Степановна. Я не стану описывать, какое это было горе для Любы и Петра Петровича, только они и до сих пор не могут забыть о своей потере. Они переехали на новую квартиру и зажили вдвоем.
Берегла и лелеяла Люба своего дедушку и, как он для неё, малютки, так теперь она для него, старика, припрятывала лучшие кусочки и старалась, чтоб он ни в чем не терпел недостатка.
Петр Петрович сильно постарел, бывал часто капризен и сделался совершенным ребенком.
— Что это у тебя за письмо, Любаша? — спросил ее как-то раз старик, увидев на столе запечатанное письмо.
— Да это так, дедушка, деловое... Надо послать...
— Что же за секреты у тебя от меня! Странно, прежде не бывало...

Старик, видимо, был недоволен.
— Да что вы, дедушка, дорогой мой, вовсе не секреты, да стоит ли говорить...
-Конечно, не зачем. Дедушка стар стал, ничего не поймет, — и старик совсем разобиделся.
— Полноте, дедушка, голубчик, зачем вы так говорите! Да если вам так хочется знать, я, конечно, скажу. Завтра день ангела бабушки. Для меня дорог этот день, дорога память о ней... На-днях я прочитала в газете, что одна семья — в крайней нищете; я скопила немного денег и хочу им завтра отнести...
Люба замолчала. Перед ней, как живой, встал незабвенный, дорогой образ старушки, вспомнились прежние дни детства, воскресла в памяти вся прошлая жизнь в старом деревянном домишке... Она опустила голову и глубоко задумалась.
Задумался и Петр Петрович...

@темы: текст, сборник рассказов, творчество, Клавдия Лукашевич, "Добрые люди", иллюстрации

---

«Ах, месдамочки! Давайте говорить по-французскому!»

[change-ange]

«Ах, месдамочки! Давайте говорить по-французскому!» (переиздание повести «Т-а и-та» в Полном собрании сочинений Л.А.Чарской издательством «Русская миссия»)

В старинном для нас уже журнале «Задушевное слово для старшего возраста» в №48 за 1913 год на предпоследней странице появилась такая запись:

Т-А И-ТА

ВЪ наступающемъ новомъ подписномъ году съ первыхъ номеровъ «З.С.» для старшаго возраста начнется печатаніемъ большая повѣсть Л.А.Чарской, надъ которой писательница работала все лѣто и осень. Повѣсть эта носитъ нѣсколько загадочное заглавіе, объясняющееся однако, вмѣстѣ съ развитіемъ разсказа, и рисуетъ извѣстный уголокъ юношеской жизни, уголокъ очень излюбленный молодыми читательницами, и весьма любопытный для юныхъ читателей.
Талантливый авторъ сумѣлъ въ этомъ уголкѣ подмѣтить много новаго, интереснаго и постепенно сплетающагося въ одно цѣлое, изъ чего онъ и создалъ яркую и увлекательную картину-повѣсть «Т-А И-ТА».

Как обычно, в одном из последних номеров журнала редакция рекламировала новую повесть Чарской, которая начинала печататься с 1-х номеров следующего (подписного) года. В этот раз статья оказалась очень интригующей для читателей – само название состояло лишь из отдельных букв и о содержании повести говорило мало. А для нас эта повесть известна как «Таита» (Тайна института). Правда, в издании ПСС Чарской и редакции Ашота Аршакяна, но все же.

Сказать честно – текст редактором ПОЧТИ сохранен в оригинальном его виде. Но почти – это всегда «почти» и об этом много уже сказано в прошлых сравнениях ПСС с собственно теми книгами, которые написаны Л.Ч.
Тут другая тема обратила на себя внимание. Был же разговор в сообществе о том, что в новоиспеченном сериале «Институт благородных девиц» (идущем и поныне) проскальзывает очень странное знание иностранных языков – как воспитанницами, так и учительницами. Прекрасное «Медамс» - как обращение к нескольким ученицам - уже у всех навязло на ушах. На моих же ушах (скорее – глазах) навязло другое при чтении повести «Таита» в литературной обработке. Там весьма лихо и во многих строчках встречается странное обрусевшее словечко «месдамочки». Не надеясь, что современные читатели знают хоть один иностранный, редактор таким чудесным образом перевел (как я теперь узнала по оригиналу) обращение «mesdam`очки». Но это вовсе не тождественно. Чтобы не быть голословной, в другой, тоже институтской повести, нашла «правильное» русское написание этого офранцузенного.

И еще вот какие варианты тогда были - либо полностью по-французски: «medames», либо «мэдам».

Так что вот откуда ноги растут у невежественного подхода к содержанию сериала «ИБД». Где «медамс», там и «месдамочки».

А в старинных повестях и романах немецкие, французские или латинские фразы даже порой и вовсе не переводились. Сейчас это вызывает определенные трудности, особенно для читающих детей. У Чарской они (слова) обычно встречаются с переводом в скобках. В современных обработках (в частности в «Таите» из ПСС) иностранных слов нет вообще, а сразу идет перевод как основной текст. Хотя вполне можно было бы его оставить для колорита (ведь там, где есть иностранные слова в тексте – они явно нужны для того или иного эффекта) и так же в скобках добавить перевод.

Вот и всё. А я прошу пардону за урок французского языка, медамочки!

@темы: сравнение, Чарская, "Т-а и-та", иллюстрации, Задушевное слово, ПСС

---

Добрые люди. Рассказ К.Лукашевич. Из сборника «Детские годы», 1912г.

[change-ange]

Добрые люди. Рассказ К.Лукашевич. Из сборника «Детские годы», 1912г.


1.


На Петербургской стороне, на Разночинной улице, с давних пор стоит маленький деревянный домик. Весело смотрят всегда чистые окна с зелеными ставнями и, несмотря на то, что домик этот прожил много лет, он приятен с первого взгляда, как приятна нам дряхлая старушка с ясным и добрым лицом. Весною, едва пройдет Нева и наступят теплые дни, за серым, покривившимся забором маленького домика распускается ароматная сирень, и единственная яблоня обильно убирается белыми и розовыми цветочками; выставляются рамы, то там, то сям появляются в окнах приветливые лица.
Домик этот одноэтажный, и в нем всего две квартиры: одну занимают хозяева, — отставной генерал со своей сестрою, а в другой уже целых пятнадцать лет живут старички Миловидовы.
Дружно и согласно прожили свой век Петр Петрович и Марья Степановна. В молодые годы они очень нуждались: многого не хватало, во многом необходимом себе отказывали; ну, а после жилось лучше, иногда даже и лишнее себе позволяли. Чисто и уютно было в их квартирке, состоящей из двух крошечных комнат и кухни, выходящей окнами в сад. Да и правда, хорошо там было! Белые кисейные занавески, незатейливые цветы на окнах, старинная мебель, много образов в углах с ярко горящими перед ними лампадами и такая чистота, такой порядок, какие редко можно встретить у самой образцовой хозяйки. Если вам, дети, случалось попадать в такой уголок, не правда ли, вы становились скромнее, невольно переставали шалить, и вам было так спокойно и отрадно на душе?..
Петр Петрович служил в какой-то конторе и каждый день пешком, изредка в конке, отправлялся на службу. Около четырех часов Марья Степановна ждала его домой; поминутно выглядывала она за калитку и, лишь только вдали мелькнет фуражка с кокардой и знакомая шинель, она уже торопилась в кухню. Там накрыть стол, и вкусно пахнет кислыми щами, которые особенно любил Петр Петрович.
— Устали, голубчик Петр Петрович? — всегда одним и тем же вопросом ласково встречала хозяйка своего супруга.
— Устал, Машенька, есть хочется. Готово ли там у тебя? — говорить Петр Петрович, хотя ни разу не запомнить, чтобы что-нибудь было для него не готово.
Переодевшись в халат и захватив с собою сигару, Петр Петрович направлялся в кухню.
За обедом Петр Петрович рассказывал жене все новости.
— Ты знаешь ли, Машенька, завтра в двенадцатом часу будет затмение солнца, — говорить Петр Петрович.
— Как же это, Петр Петрович! — испуганно говорить Марья Степановна. — Уж вы лучше завтра на службу и не ходите, а то, право, страшно... Как же это я одна-то?
— Ах ты, моя седая подруга! — смеялся Петр Петрович. — Вот и видно, что ты науки никакой не знаешь, ведь это не светопреставление, и прежде затмения солнца бывали. Станет немного темнее — и все тут. Чего ж 6ояться-то?
Старушка успокоивалась.
Мирно и однообразно проходила жизнь Миловидовых. Мало видели они развлечений, но не скучали и были вполне довольны своей судьбой. Марья Степановна целые дни проводила дома, хлопотала по хозяйству, шила, стирала, стряпала; по вечерам Петр Петрович читал ей газету, делился новостями. По праздничным дням старики ходили |в церковь, и время проходило незаметно. Летом Петр Петрович спешил отобедать и скорее расположиться у окна в своем кабинете; тут уже дожидалась его целая толпа ребятишек: все это — его маленькие приятели. Старик часто оделял их гостинцами, рассказывал разные забавные истории или пускал мыльные пузыри с табачным дымом, за которыми дети весело гонялись.
Изредка бывали у Миловидовых гости: старичок Иванов — товарищ Петра Петровича, да две старушки — дальние родственницы. Все они собирались в парадной комнате, скромно
угощались, чем Бог послал, и вели задушевную беседу; вспоминали старину, всегда, конечно, хорошую, но чаще всего Петр Петрович рассказывал им давно известную историю. Он выносил, из своего кабинета старинные часы - луковицу и с гордостью показывал их гостям.
— Прадедовские часы, много им лет, — говаривал он.
- Скажите... Отличная вещь! Редкостная! Да и для вас-то какая, должно-быть, дорогая! — удивлялись гости.
— Да, как свой глаз берегу. Теперь они очень дороги. Ведь их великий князь моему прадеду пожаловал и дворянство ему при этом даровал. Прадед - то мой лакеем придворным был, так он, — рассказывают, — под лошадь взбесившуюся бросился и остановил ее, когда она детей княжеских понесла.
— Жизни, значить, своей не пожалел, — толковали гости.
— Да, удивительный, говорят, был человек, только для других и жил, неустрашимый, добрый...
— Нынче таких мало, каждый только о себе думает, а чтобы другому помочь — редко...— говорил старичок, товарищ Петра Петровича.
Потолковав еще немного, гости расходились по домам.
Таким образом мирно и тихо протекала жизнь Миловидовых, и так, вероятно, продолжалось бы еще много лет, если б одно обстоятельство внезапно, не нарушило однообразия их семейной жизни.

2.

Маленький, пузатый самовар весело шумел в кухне на столе. Петр Петрович и Марья Степановна пили свой вечерний чай и тихо между собою разговаривали. Чисто, тепло и уютно кругом. Перед образом ярко теплится лампада. Васька свернулся клубочком на печи и тихо мурлычет; Дружок, сидя перед хозяином, стучит хвостом по полу. А на дворе гудит холодный ветер, бушует метель и так завывает в трубе, словно на что-то сердится.
— Вишь, как холодно на улице. Ветер-то какой! — проговорила Марья Степановна. — Плохо теперь бедным людям. Господи, спаси и сохрани их!
И она набожно перекрестилась. Вдруг у крыльца раздался сильный звонок.

— С нами крестная сила! Кто ж это? В такую пору!.. — испуганно проговорила старушка.
Петр Петрович накинул шинель и поспешил к калитке.
— Кто там? — тревожно спросил он.
— Отворите, пожалуйста, поскорее; будьте добры, не бойтесь...

Дрожащими от волнения руками отворил Петр Петрович задвижку. Перед ним стояла женщина и на руках кого-то держала.
-— Извините меня, в такую пору вас беспокоила, но такое несчастие! Мать этого ребенка неожиданно скончалась, девочку девать некуда, мне указали на вас, как на добрых людей. Продержите ее только до завтра, а там для неё что-нибудь сделают... Она недалеко тут жила... Может, знали портниху Смирнову?
Старик, ни слова не говоря, взял дрожавшего ребенка на руки и понес в квартиру.
— Вот тебе поздний гость, — сказал Петр Петрович, входя в кухню к своей перепуганной старушке. — Бедная крошка лишилась матери. Знала ведь Смирнову,— такая худая, бледная, — так она умерла... Покорми, Машенька, девочку да уложи спать, завтра за ней придут; вероятно, ее отвезут куда-нибудь в приют.
Он посадил малютку на кровать. На вид ей было не более 5— 6 лет. Дико озиралась она по сторонам и, видимо, была очень испугана: в больших серых глазах блестели слезы; она хмурилась и вдруг, как будто сообразив что-то, бросилась на кровать и залилась горькими слезами.
— К маме, к маме хочу! — сквозь рыдания твердила девочка.
— Полно, перестань, деточка, милая, — говорила растерявшаяся старушка, гладя ее по головке. — Скушай булочки, вот чай...
Но ребенок ни до чего не дотрогивался и все отталкивал от себя.
— Что ж мне делать? Как утешить ее? — тревожно спрашивала Марья Степановна мужа.
— Ничего, как-нибудь успокоится, завтра ее возьмут; уж ты повозись с нею, как знаешь.
Девочка ничего не слушала; прижавшись головой к кровати, она громко плакала. Наконец мало-помалу стала стихать и через несколько времени заснула. Осторожно раздела ее Марья Степановна, уложила на свою постель, закрыла, заставила стульями и перекрестила. Тревожно спала малютка, она плакала и во сне, звала свою маму — верно, ей что-нибудь снилось...
На другой день девочка проснулась очень рано и, приподнявшись на кровати, по-прежнему испуганно смотрела кругом.
— Где ж моя мама? — сквозь слезы спросила она стоявшую около Марью Степановну.
— Она придет, моя хорошая, ты будь умницей; вот молочка выпей тепленького с булочкой, а потом я тебе игрушек дам, моя деточка.
Девочка стала сдаваться, она взяла чашку из рук старушки и, видимо, проголодавшись, с жадностью выпила молоко.
— Мама придет? — успокоившись, спросила она.
— Придет, придет, моя крошка,— отвечала Марья Степановна. — А как тебя зовут, деточка? — спросила она.
— Любой зовут,— тихо отвечала малютка, и стала одеваться.
Одевшись, она скромно села на пол и молча гладила Ваську, который ей, по-видимому, очень нравился. Приготовив кое-что из белья и большой платок, чтобы завернуть девочку, когда за ней придут, Марья Степановна стала хлопотать по хозяйству. Вскоре у дверей раздался звонок.
— Это мама моя! — радостно встрепенулась Люба.
Это была вчерашняя женщина.
— Извините, сударыня, что я вас беспокою, — сказала она Марье Степановне, — Я должна просить вас: подержите девочку еще несколько дней. Мы еще не придумали, Куда бы ее отдать. Она—круглая сирота, Через несколько дней я за ней зайду.
— Ничего, тетушка, что ж делать! Надо помочь. Девочка нас не стесняет, только жаль её, - горюет очень, — отвечала Марья Степановна.
— Она скоро успокоится — ребенок ведь. — И она ушла.
Удивился Петр Петрович, когда, вернувшись со службы, застал дома вчерашнюю маленькую гостью и признаться, не особенно был доволен, что нарушена их мирная одинокая жизнь.
Прошло несколько дней. Успокоилась Люба и, по-видимому, стала забывать свою утрату. Смирная и робкая, она дичилась старушки, уклонялась её ласк и редко с ней говорила, а Петра Петровича так положительно боялась.
Нежно заботилась Марья Степановна о своей гостье, кротко и ласково обращалась с ней, забавляла ее, как умела, берегла, но девочка оставалась равнодушной. Она не привыкла к такому обращению, к ласкам. Со своей больной мамой она много видела горя, и хотя мама очень любила Любу, но, так как была больна, часто сердилась, бранила и наказывала ее.
Понимала малютка доброту старушки, ценила её ласку, но отвечать не умела. Она только охотно исполняла все, что та говорила, видимо, желая ей угодить.
Как-то раз, вечером, когда Люба, казалось, заснула и Марья Степановна собиралась ложиться, Петр Петрович крикнул ее в кабинет.
— Что ж это, Машенька, — сказал он, — маленькую-то не берут? Хотя она нам не в тягость, а все же, право, я не привык к детям. Надо сказать, чтобы ее взяли.
— Возьмут, Подождем немного. Девочка она хорошая, смирная. Точно наша Катюша покойница, — и Марья Степановна задумчиво прошла в кухню.
Она подошла к Любе, перекрестила ее и нагнулась, чтобы поцеловать. Вдруг Люба неожиданно приподнялась на кровати, обхватила крепко старушку за шею и прижала к ней свое заплаканное лицо.
— Не отдавай, не отдавай меня,— шептала она.
Девочка не спала и слышала, что говорил Петр Петрович.
Поражена была Марья Степановна, дрожащими руками обняла она малютку, целовала ее, между тем как крупные слезы текли по ее морщинистым щекам. Мало-помалу успокоилась Люба и, крепко прижавшись к бабушке, стала засыпать; по временам она вздрагивала, хватала старушку — точно ей казалось, что ее отнимают.
Осторожно положила Марья Степановна заснувшую девочку на кровать, а сама не ложилась. Разные мысли теснились и неё в голове. Ей вспомнилась вся прошлая однообразная жизнь её с Петром Петровичем. Дружно и тихо прожили они, сильно любила старушка своего доброго, хорошего мужа, а между тем такого отрадного чувства, как сегодня, она давно не испытывала. Давно-давно была и у них маленькая девочка, она умерла рано... Больше детей Бог им не дал.
— Бедная сиротка, — прошептала она, смотря на уснувшую девочку,— что-то встретишь ты в жизни, кто-то охранит и приласкает тебя?.. — и, склонившись перед иконой, она долго шептала свою вечернюю молитву.
На другой день, вечером, когда Люба заснула, Марья Степановна долго и убедительно упрашивала мужа оставить у них девочку.
— В память Катюши нашей... — говорила она.
— Что ты, Машенька, где ж нам с ребенком возиться, оба мы стары... Ты подумай, сколько хлопот тебе предстоит... — отвечал ей недовольный Петр Петрович.
— Я полюбила девочку, как дочь, жаль мне её, она ведь сирота, — говорила Марья Степановна, — тяжело мне с нею расстаться и снова остаться одинокой. Вы все заняты, а Люба такой славный ребенок; я не боюсь хлопот с ней и думаю, что совесть не упрекнет меня после, а там можно будет ее куда-нибудь и пристроить.
— Делай, как знаешь... Смотри только, чтобы после не каяться, — наконец сдался Петр Петрович.
Марья Степановна очень была счастлива.
Миловидовы заявили, что они оставляют девочку у себя на воспитание, на что, вероятно, и надеялась принесшая ее женщина.

(Продолжение следует)

@темы: текст, сборник рассказов, творчество, Клавдия Лукашевич, иллюстрации

---

Еще раз про институт. Благородных девиц. Патриотический в Москве.

[change-ange]

Совсем забыла еще очень интересные воспоминания о женском институте в начале 20-го века. Это скорее не художественная литература, а автобиографические записки, но изложены они очень ярким, увлекательным языком и читаешь их как ту же повесть или роман. Княжна Екатерина Александровна Мещерская (1904-1995) написала несколько книг-воспоминаний о своей жизни и отдельные повести, основанные на том же материале. Здесь я привожу только ту часть книги, где говорится о поступлении юной Китти Мещерской в Патриотический институт (Московский дворянский) благородных девиц в Москве, в 1914 году.

Екатерина Мещерская «Жизнь некрасивой женщины». Из главы «Годы учения»:

«Я лично, начитавшись Чарской, мечтала, конечно, только об институте, но, зная ненависть Тинны к дворянам, боялась, что она ни за что не отдаст меня в институт…<…>

…Мама свое слово сдержала, и в то время когда Вячеслава готовили к экзаменам несколько учителей, мне, маленькой, десятилетней девочке, была дана на руки программа института, И все. Я, безнадежно вздохнув, посмотрела на нее и решила положиться на судьбу.
На экзамен со мной никто не поехал. Подали экипаж, Вячеслав сказал мне: «Я сам поеду с тобой!» Мы оделись и отправились вдвоем. Мой брат-подросток играл около меня роль старшего в такой знаменательный для меня день. Я не могла представить, что расстанусь с Усачевским училищем, где я подвергалась стольким издевательствам и насмешкам. Мы проехали красивые Красные ворота, и я увидела большое белое высокое здание Запасного дворца, в котором помещался институт, намеченный для меня моим братом.
К великому изумлению и негодованию Тинны, я выдержала все экзамены.
— Дрянь, дрянь, а когда надо, откуда только у нее ум берется? — таковы были ее первые слова, которыми она встретила меня вместо поздравления. Мама отнеслась к известию равнодушно и ни о чем меня не спросила.
Итак, я училась в институте. Его часто называли Патриотическим, поскольку наша форма имела цвета русского национального флага: мы носили белые пикейные кофточки, красной кожи кушаки и синие, васильковые, юбки.
Когда я впервые надела эту форму и вошла в класс, куда меня привела классная дама, меня обступила толпа девочек. Посыпались со всех сторон вопросы, и я увидела кругом приветливо улыбавшиеся лица. Никто не спросил, княжна ли я, так как это было им совершенно неинтересно.
То унизительное и ярко выраженное классовое различие, которое царило в Усачевском училище между детьми мелких и крупных торговцев, здесь совершенно отсутствовало. Наравне с титулованными детьми, с детьми богатых дворян, детьми министров учились дети очень бедных дворян. Некоторые учились вообще бесплатно или на стипендии, но девочки как будто этого не знали или, вернее, этим совершенно не интересовались. Чувство товарищества здесь было на большой высоте.

Если стипендиатка шла первой ученицей, то ее по окончании учения оставляли при институте классной дамой, если, конечно, она этого хотела.
Как затравленный зверь, я еще долго не могла поверить в свое счастье: я была как все, никто меня не задирал... Я была удивлена и согрета той дружной семьей подруг, которая меня окружила и которую я сама полюбила своим измученным и теперь полным благодарности сердцем.
Существует мнение, что в институтах воспитывали так называемых кисейных барышень, недотрог, изнеженных идиоток. Их будто бы одевали няньки, натягивая им на ноги чулки. Существует неискоренимая уверенность в том, что институтки — непроходимые дуры и были подобны тепличным растениям.
Я лично, прожив очень трудную жизнь, к которой была совершенно не подготовлена, не один раз с теплом в сердце и с благодарностью вспоминала дорогой мне институт! Он привил мне дисциплину, стальную закалку и выносливость, много раз помогавшие мне в жизни.
С детства из-за порока сердца я была слабым ребенком, часто болела, выглядела очень бледной и не отличалась хорошим аппетитом. Может быть, это происходило оттого, что мама, Тина и доктора пичкали меня столькими лекарствами, что для еды не оставалось места. Кроме того, когда я болела, мне часто говорили: «Несчастная, ведь она все равно долго не протянет, не жилец она с ее больным сердцем!»
I Попав в институт, я совершенно переродилась, окрепла, стала питаться наравне с другими девочками, мыться холодной водой, приобрела прекрасный аппетит и у меня появился настолько яркий румянец, что впоследствии меня дразнили «крашеной». Товарищи брата просили у меня разрешения «прикурить» от моих щек, чем зачастую доводили меня до слез.
В институте мы вставали по звонку в семь часов утра. Если нас встречала немка, мы должны были целый день говорить по-немецки, если француженка — мы говорили по-французски.
В наших дортуарах, то есть спальнях, было всего десять градусов тепла. Кровати были жесткие, с тонким тюфяком, одеяла легкие, байковые, белые, с еле заметным ворсом. Постели мы себе стелили сами и, раздеваясь, укладывали снятое белье по известному порядку на табуретку в ногах каждой кровати. Это делалось для того, чтобы дежурная ночная дама, «ночнуха», проходя мимо, могла одним взглядом определить порядок и все ли белье на месте, так как некоторые новенькие, дрожа от непривычного холода, ложились спать в лифчиках или чулках, что строго запрещалось.
Перед сном мы все мылись холодной водой из-под крана в умывальной комнате, где стояла наша надзирательница и следила, добросовестно ли мы моемся. Встав утром, мы, накинув халатики, бежали в ту же умывальную опять мыться с головы до ног. Потом стелили свои постели, убирали ночные столики, после чего шли парами на молитву и в столовую пить чай с молоком и белым хле-
бом с маслом. Кормили нас мало, но очень вкусно. Уроки начинались в восемь тридцать утра и кончались в четыре часа дня.
Институтские корсеты, о которых рассказывают всякие небылицы, ничего общего с дамскими корсетами не имели. Их обязаны были носить все — от крошек-приготовишек до взрослых, кончавших институт девушек. Это был плотный лиф без костей, на шнуровке, который заставлял держать осанку.
Если это не помогало и девочка горбилась, то классная дама сажала виновную на час «на линейку» — за спину закладывали линейку, которую девочка держала в течение часа на согнутых локтях, что заставляло безукоризненно прямо держать спину.
Здоровый, строгий режим института, суровость брата, который учил меня быть смелой, ничего не бояться, быстро принимать решения, никогда в них не сомневаться, не отступать, не ныть, не жаловаться, — все это закалило, укрепило меня и приучило быть еще более выносливой. Я поняла, что нет слова «не могу», а есть слово «не хочу» или «надо», и оно всемогуще. Благодаря тому, что я с детства умела владеть собой, я при моем хрупком здоровье производила впечатление здоровой девочки.
Некоторые нравы института глубоко меня тронули: быть дружными, не доносить друг на друга. Была еще одна чудесная традиция: среди нас находились такие бедные девочки, которых никогда не брали на каникулы домой, их никто не навещал и они никогда не получали в родительский день сладких передач из дома. Такие девочки никогда не чувствовали себя ущемленными.
Навещая нас, родители приносили печенье, конфеты, пряники. Коробки тут же отбирались, и на них писали класс и фамилию владелицы, затем все сладости уносили в столовую, размещая их в девяти шкафах по числу классов. После обеда дежурная девочка
от каждого класса приносила поднос лакомств всего класса. По столу системой конвейера передавались из рук в руки коробки, попадавшие в руки владелиц. Получив сладости, каждая из нас давала порцию своим правой и левой соседкам, независимо от того, дружила она с ними или нет. Таково было правило. После этого девочка могла посылать сладости своим особым или любимым подругам. Таким образом, получался круговой обмен лакомствами, и все рты за столом с упоением жевали гостинцы.
Я поступила в институт не в младший класс и потому попала к девочкам, сдружившимся еще в младшем классе. Но этого я не почувствовала. Они быстро научили меня, как надо обманывать строгих классных дам. Они также научили меня, как сделать так, чтобы меня отпускали домой не в воскресенье, а в субботу.
— Как только будет урок пения, тебя, как новенькую в классе, будут пробовать: есть у тебя голос и слух или нет. Притворись, что у тебя нет ни того, ни другого, тогда тебя не заберут в наш церковный хор и будут отпускать в субботу домой, поскольку ты не будешь петь всенощную,—таков был мудрый совет девочек, и я ему в точности последовала.
На потеху всему классу, когда наш регент и учитель пения вызвал меня, как новенькую, к роялю, чтобы попробовать мой слух, я запищала таким визгливым и фальшивым голосом, что он брезгливо поморщился и тут же навсегда оставил меня в покое.
Будучи по натуре мальчишкой, я немедленно стала главарем всевозможных шалостей и проказ. У нас в институте было строжайше запрещено приносить орехи. Тогда я сшила особый мешочек на тесемке и подвязывала его под одежду, пронося в нем орехи без скорлупы, как правило, жареные фисташки. Я раздавала их
девочкам.
Нам позволялось есть только за столом. После обеда несколько минут отводилось на лакомства, затем нам подавали полоскательницы с мятной водой, мы полоскали рот и становились в пары.
Конечно, когда сладости отбирали, мы успевали часть их положить на колени, после чего покорно полоскали рот и тут же успевали опять набить его до отказа лакомствами. Молча, с набитыми ртами, не пережевывая и делая вид, что наши рты пустые, мы становились в пары, а уже за спиной классной дамы, по дороге из столовой, жевали и чавкали в свое удовольствие. Конечно, это сходило с рук только потому, что нас никто не заставлял разговаривать (ни одного слова с набитым ртом мы произнести бы не смогли).
Моя одноклассница Наташа Леонтьева была всегда немного рассеянная, немного растрепанная, фантазерка, погруженная в свои мечты, с наивно раскрытыми голубенькими глазками-незабудками, бесконечно попадалась: то читала во время урока какую-то книгу, то писала письма домой.
Однажды в немецкое дежурство я всех наделила жареными фисташками, передавая их под скатертью стола. После традиционного полоскания мы набили себе полные рты орешками и стали становиться в пары. Но вдруг страшная картина предстала перед нашими глазами: Наташа Леонтьева, погруженная в свои мысли, становилась в пары, с ожесточением пережевывая фисташки.
Часть их лежала у нее на ладони, и она, задумавшись, с интересом их рассматривала. В одно мгновение наша немка, Елена Константиновна Гаусман, очутилась подле виновной.
— Leontieff, — пронзительно взвизгнула она, — was hast du denn de? (Леонтьева, что это у тебя?)
Как будто очнувшись от сна, Леонтьева вздрогнула, часто заморгала голубыми глазками и растерянно и совершенно бессмысленно забормотала: «Das Mesfschersky, Das Mesfschersky». Ничего не понимая, Гаусман с брезгливой гримасой рассматривала на протянутой ладони Леонтьевой зеленоватые, коричнево-лиловатые, без шелухи фисташки, не понимая, что это такое, при чем тут Мещерская?! Но, услышав мою фамилию, Гаусман немедленно вызвала меня. Каково же было ее возмущение, когда я вышла с набитым ртом, давясь от смеха, пережевывая что-то и не в силах произнести ни одного слова. Ее гнев достиг высшей точки, когда выяснилось, что никто из девочек не смог ей отвечать, так как рты у всех были полны фисташками.
Весь класс был наказан, но я, конечно, строже всех.
В нашем классе была еще одна чистая душа — Елена Левашова. Ее долго воспитывали в имении и наконец отдали в институт. Она намного переросла нас всех годами. Елена училась плохо, была страшно ленива, очень медлительна в движениях и в разговоре. Она была высокая и уже формировалась. Лгать Левашова совершенно не умела и попадалась ежеминутно в каждом пустяке.
Я уже говорила, что нас кормили очень вкусно, но маленькими порциями. Приносить в институт съестное строжайше запрещалось, это позорило институт, и ослушание грозило исключением.
Однообразный стол нам надоедал, и почти всем девочкам тайно приносили съестное, в большинстве случаев это были какие-нибудь самые невинные бутерброды, которые девочки тут же, сидя в большой зале на приеме родителей, незаметно, прикрывшись спиной матери или тетки, съедали. Некоторые, более отчаянные девочки вроде меня, ухитрялись проносить еду и дальше. Вячеслав, приходивший ко мне в институт, по моей просьбе приносил снятую с костей дичь, нарезанную тонкими ломтиками, или телятину в том же виде.
И вот однажды мы решили устроить ночной пир.
Говоря целый день на иностранном языке, мы страшно тосковали по родному русскому. Поэтому некоторые из нас по ночам собирались у теплых радиаторов. Делали мы это так: с вечера добросовестно ложились спать, а когда мягкий свет зеленоватого ночника погружал дортуар в сонный полумрак, мы, предварительно сделав из снятого нами белья чучела и уложив их под одеяло, в одних рубашках ползли по полу к теплым радиаторам под подоконниками.
Встать на ноги было нельзя, так как половина дверей наших дортуаров были застекленные, и «ночнуха», шмыгавшая всю ночь в неслышных мягких туфлях по коридору, оглядывала спальни через стекло. Видя издали чучела, лежавшие на наших кроватях, она спокойно шла мимо.
Итак, присев на корточки около радиаторов, мы вдоволь болтали на русском языке, вспоминали дом, обсуждали текущие институтские дела, рассказывали о своих родных. Это были чудесные, тайные, волшебные часы, волшебные уже потому, что они были украдены у нашего строгого начальства. Для таких ночных заседаний мы и сумели притащить нашу съестную контрабанду. Спрятали мы ее по ночным тумбочкам в дортуаре. Наш ночной пир удался на славу. Но увы! Наутро Левашова, причесываясь, стала жевать какой-то недоеденный бутерброд. Нянька это увидела и донесла классной даме. Немедленно последовал обыск. Почти у всех, кроме нескольких заядлых тихонь, нашли остатки нашего пира. Скандал был грандиозный! Была задета честь института!!!
Первый урок был отменен. В наш класс вошли начальница института, инспектор и инспектриса.
Нашу начальницу звали Ольга Анатольевна Талызина. На своих визитных карточках она значилась госпожой Талызиной, слово «госпожа» было сокращенное: «г-жа», поэтому мы прозвали ее Гжа или просто Гжуха. Она умела величественно вплыть в класс... Уложенный широкий валик ее волос имел желтовато-никотинный цвет и походил на ореол, окружавший ее сморщенное веснушчатое лицо. Говорила она с театральным пафосом.
Допрос начался. Конечно, мы предварительно дали друг другу слово никаких угроз не бояться и никого не выдавать. Но классная дама знала, как узнать правду, и вызвала Левашову.
— Скажи, пожалуйста, что ты кушала сегодня ночью в дортуаре? — спросила она, ласково глядя на Левашову.
— Я? — удивившись, переспросила Левашова. — Я ела бутерброды.
— Ас чем? — уже плохо скрывая негодование, продолжала допрашивать классная дама.
— С чем? — опять медленно и равнодушно переспросила Левашова и вдруг улыбнулась. — Подождите, сейчас припомню. — Она на минуту смолкла и потом, к нашему ужасу, стала спокойно перечислять все съеденное, временами даже облизываясь от приятных воспоминаний и глотая слюну. Наконец, вспомнив и рассказав все, она замолчала.
— А может быть, ты еще что-нибудь ела? — ехидно спросила инспектриса.
— Еще? — Левашова удивленно подняла брови и задумалась. —Еще... еще... ах да! — Она обрадовалась. — Конечно, забыла: еще были тонко нарезанные куски гуся! — И она восторженно посмотрела на классных дам. Те при слове «гусь» переглянулись, точно это было что-то ужасное, Гжа нервно передернула плечом, словно от озноба.
— Левашова... — багровея от гнева и тихо шипя, прошептала инспектриса, — может быть, ты еще что-нибудь забыла?!
— Может быть, — задумчиво и лениво ответила Левашова и, мечтательно пошарив глазами по потолку, вдруг улыбнулась во всю ширь своего лица. — Ну конечно, я совсем забыла! — Она была просто вне себя от радости, что вспомнила. — Совсем забыла, я ведь ела колбасу, вот что! — выпалила она.
Это слово было подобно взорвавшейся бомбе. Послышалось общее «Ах!». Кто-то из классных дам тихо застонал. Гжа поднесла к глазам носовой платок: «Какой позор! Какой позор! — шептала она. — В стенах института — колбаса!»
Все были шокированы. Как мы ни боялись наказания, но, забыв обо всем, еле-еле сдерживались от смеха.
Левашовой было предложено немедленно назвать всех участниц и зачинщиц ночного пира. Она рассердилась: «Что вы? С ума сошли? Чтобы я выдала подруг — никогда! Делайте со мной что хотите!» И как ее ни допрашивали, она была непоколебима, только отмахивалась от классных дам, словно от надоедливых мух.
Наш класс был наказан перед всем институтом: с нас на месяц сняли передники, и мы, точно клейменые, выделялись в общей толпе институток. Кроме того, мы все на месяц были лишены домашних сладких передач. С нами также без всякой вины были наказаны и страдали так называемые «парфетки», то есть тихони и примерные ученицы, но ни одна из них не выдала нас. Таковы были прекрасные традиции товарищества в институте.
Кроме недельных отметок по предметам ставилась недельная отметка по поведению — и существовала еще одна отметка — «по усердию». Это отчасти было удобно, например, если хромала отметка по «поведению» и из-за нее нельзя было отпустить ученицу домой, то иногда вывозила, как говорят, отметка «по усердию».
В понятие «усердие» входило: лучший порядок в учебной парте, чистота книг и тетрадей, чтение иностранной литературы помимо уроков, которые нам задавали. Сюда же входила быстрота, с которой девочка утром постелила постель, а вечером раньше всех раздеться и разобрала постель на ночь. Так как поведение у многих хромало, то мы стремились получить хорошую отметку «по усердию», прилагая все усилия и используя любую хитрость, чтобы обогнать подруг.
После вечерней молитвы мы парами поднимались наверх, в дортуары, выстроившись в ряд в огромных коридорах, прощались с классной дамой. Мы должны были дважды опуститься перед ней в плавном реверансе, желая ей доброй ночи, и поблагодарить за проведенный с нами день. Если день был французский, то мы, приседая перед француженкой, говорили: «Воппе nuit! (реверанс) Nous remercions!» (реверанс).
Если день был немецкий, то дважды приседали перед немкой, говоря: «Gutenacht1! (реверанс). Wirdanken2!» (реверанс). Иногда мы приседали недостаточно плавно, иногда получалось нестройно, тогда классная дама заставляла нас приседать по нескольку раз. Особенно мучила нас немка, у нее было просто маниакальное пристрастие к этой церемонии.
Мы научились во время таких реверансов незаметно расстегивать пуговицы, крючки и развязывать тесемки своей одежды, для того чтобы в минуту, когда нас отпустит классная дама, стремглав лететь в спальню, на ходу снимая с себя одежду, и молниеносно нестись в умывальную на холодное обтирание.
Знаменитая Елена Левашова решила тоже не отставать от нас. Но она не учла самого главного, что в этом деле нужен опыт или хотя бы совет кого-нибудь из нас. Надо знать, какие именно пуговицы, тесемки можно расстегивать и развязывать. В этом деле мы имели навык, знали о строгой последовательность, и некоторые из нас даже обладали виртуозной техникой.
В тот вечер немка особенно к нам придиралась и заставляла нас приседать до бесконечности. Бедная Левашова! Она бледнела, краснела, пыхтела и, расстегнув на себе все что могла, в беспрестанных приседаниях была не в силах удержать сползавшие с нее одежды. Наконец, опускаясь в одном из глубоких реверансов, присела и, выпрямившись, предстала перед классной дамой и всеми нами в одной рубашке и кофточке; все остальное лежало у ее ног в виде беспорядочного вороха. Подавленный смех и фырканье перешли в общий хохот, — зная, что за смех нам грозит наказание, мы не в силах были сдержаться.
За усердие в эту неделю Левашова получила единицу.
Однажды в наш класс поступила новая классная дама, француженка, она была по отношению к нам очень строга, и все мы ее не взлюбили. «Выставить вон и извести» — было принято общее постановление. Звали ее Юлия Адольфовна Габеркант. Мы сначала переделали ее фамилию в «фабриканта», а потом сократили
в Фибру.
Мы решили начать с того, что, как только войдем в класс, по счету раз, два, три, все вместе сильно хлопнем партами и затопаем ногами. Мы вошли в класс, и не успело еще отлететь последнее слово молитвы, как, не дожидаясь сигнала, о котором Левашова, по обыкновению, забыла, она, окинув всех воинственным взглядом, заорала диким голосом: «Ну, господа! Я начинаю!» И, изо всех сил хлопнув партой, затопала своими необыкновенно большими ногами. Эффект был изумительный: испуганная Фибра, не поняв, в чем дело, решила, что у Левашовой нервный припадок, и немедленно отправила ее в лазарет.
За очень светлый цвет волос меня в институте прозвали Цыпкой. Моей дружбы в институте искали веселая пухленькая Булгакова, со вздернутым носиком, и зеленоглазая Настя Самыгина, с толстой пепельной косой, но я не знаю, почему эта дружба не получилась. Ближе всех я была с Нюрой Бартеневой, небезызвестной благодаря своему деду, знаменитому издателю журнала «Русский архив». Нюра была пышка, с чудным цветом лица, с очками на вечно смеявшихся голубых глазах, ее в классе звали Бартешей. Вторая после нее девочка, которую я очень любила, была Галя Измайлова, маленькая, черненькая шалунья по прозвищу Карандашик. Если нам удавалось сидеть на уроках близко, то немец Розелинг, видя нас втроем, неизменно вопил, предугадывая наши проказы: «О-о! Это трио! Это уэльовая станция! Их надо разъединяйт!» И нас неминуемо рассаживали.
Я любила наш институт, огромное белое здание Запасного дворца с залами, домашней церковью, большим тенистым садом, из которого вел, как говорили, подземный ход прямо в Кремль. Но больше всего мне нравились бесконечные коридоры; в конце коридора человек казался маленькой фигуркой.
Однажды вечером, когда все девочки были в умывальной, мы с Нюрой ускользнули от них и, увлеченные огромным простором длинного, полуосвещенного коридора, взявшись за руки, понеслись с ней вперед в темпе бешеной мазурки. Одной рукой мы держали друг друга, а другой пустили по ветру полотенце. От стремительного бега и оттого что мы держали полотенце за конец, оно шуршало и шелестело по ветру...
Лететь в мазурке было невероятно сладостно! Так, в восторге, ничего не видя и не сознавая, мы налетели на ночную даму, вышнырнувшую из какого-то дортуара. Мы опрокинули ее и растянулись с нею рядом на паркете. Может быть, мы заслужили бы меньшего наказания, если бы, несясь в мазурке, не пели лихой, гусарской песни: «Где друзья минувших лет? Где гусары коренные? Председатели бесед, собутыльники лихие?!»
Может быть, с Бартеневой я была ближе еще потому, что ее брат дружил с моим, и мы были знакомы домами. Но больше всего меня с ней сближало то, что она была страшная хохотушка, я — тоже, очевидно, нас объединял веселый нрав.
Галя Измайлова оставила в моей душе память прощебетавшей и пролетевшей мимо чудесной, радостной птички. Она была единственной дочерью очень богатых родителей, которые ей никогда ни в чем не отказывали. Казалось бы, уже одно это обстоятельство должно было создать из Гали эгоистичное, капризное и испорченное существо, но все получилось как раз наоборот. Галя была самой доброй, самой веселой, самой простой и отзывчивой подругой. Она была очень маленькая, так как родилась недоноском и ее держали в искусственно теплой температуре, зашитой в заячьей шкурке. Может быть, от этого она навсегда сохранила не только маленький рост, но и совершенно детское сложение.
По-настоящему хорошенькой ее нельзя было назвать, но небольшие лучистые карие глаза горели таким огнем жизни, веселья и задора, что без улыбки невозможно было на нее смотреть. Маленькая, живая, веселая, щебечущая, она мне напоминала колибри. Галя была помешана на театре, обожала сцену и была прирожденной актрисой. От своих родителей она не знала ни в чем отказа и поэтому смотрела любые пьесы для взрослых в театре.
Каждый раз, являясь после каникул в институт, Галя в лицах представляла виденные ею пьесы. Репертуар их был, конечно, совсем не детский.
Однажды после рождественских каникул, необычайно восторженная, Галя под страшной тайной объявила нам, что видела «Даму с камелиями». Естественно, мы все горели желанием поскорее увидеть это представление. И вот в тесной гардеробной после зимней прогулки, в те минуты, когда мы раздевались, Галя урывками показывала нам одно действие за другим. Мы жили от прогулки до прогулки, горя нетерпением увидеть дальнейший ход событий в пьесе...
Нам давали на раздевание несколько минут, и мы в эти минуты оказывались без надзора, так как наша классная дама уходила раздеваться к себе, а возвратившись, ждала нас в коридоре, около гардеробной, куда мы одна за другой выходили.
Но вот подошел день, когда Галя представляла нам последнее, душераздирающее действие — смерть Виолетты. Представляя Виолетту, Галя, взгромоздившись на подоконник, кашляла с надрывом, шептала умирающим голосом прощальные слова любви, потом, превращаясь в Альфреда, она, спрыгнув с подоконника, быстро закатывала синюю юбку наверх, за пояс, и оставалась в черных теплых рейтузах. Преклонив колени перед пустым подоконником, Галя вытягивала в страстной мольбе руки, хваталась за сердце, потом, моментально опустив юбку, прыгала снова на подоконник и, закрыв в изнеможении глаза, умирала перед нами в образе Виолетты. Затаив от восторга дыхание, мы с замиранием сердца следили за этой сценой, окружив нашу актрису.
Напрасно наша классная дама ждала нас в коридоре. Из гардеробной никто не выходил. Она подошла и открыла дверь. Никто даже не обернулся, все были поглощены спектаклем. Тогда она вошла и, стоя позади нас, стала наблюдать представление. По окончании спектакля «Дама с камелиями» Галя была немедленно отправлена прямо на квартиру к Гже, а мы все были наказаны.
После этого Гжа вызвала в институт родителей Гали, и они ее долго не водили в театр.
Галя была рождена для сцены. После октября 1917 года она сгорела как свеча от скоротечной чахотки на подмостках детского театра, так как ее маленький рост не давал ей возможности играть что-либо, кроме детских ролей.
Подругой Гали и моей была Ольга Станишева (учившаяся на стипендии), девочка с наружностью, бросавшейся всем в глаза. У нее были огромные черные глаза, брови как смоль и такие же ресницы, а коса — белокурая. Ольга прекрасно училась и была отменного поведения, что казалось очень странным при ее дружбе с отчаянной Галей.
С Ольгой Станишевой я подружилась в 1917 году, когда института уже не существовало.
Среди девочек нашего класса была также Зина Томашевская, черноглазая хохотушка и большая кокетка. Она умела завязать на своей голове черный шелковый бант так, что он в течение дня был непоколебим и стоял словно приклеенный.
Нам не могло прийти в голову, что мы встретимся уже немолодыми женщинами и на склоне лет подружимся.
У нас, как и во всех институтах, было модно обожание старших институток младшими. Почему-то самым большим успехом пользовались обе дочери композитора Скрябина — Ляля и Маруся, учившиеся в старших классах. Я говорю «почему-то», так как внешне они ничем не блистали, их предпочитали многие ученицы.
Я лично считаю, что девочек красивее Наталии Лопатиной (позднее — Гагариной), в институте не было. Правда, в ее красоте с самой юности было что-то роковое. Она обладала всеми качествами, чтобы называться красавицей: огромные темные глаза были опушены не банальными «загнутыми» ресницами, а густыми, чёрными, прямыми как стрелы. Очень маленький рот, совершенно правильный носик и толстая коса ниже колен. Цвет ее лица не знал радостных красок, он был всегда белоснежен и матов. Голос у нее был исключителен по тембру как в разговоре, так и в пении.
К нам в институтскую церковь приезжали специально, чтобы любоваться ею. Когда на всенощной она читала своим грудным контральто шестипсалмие, звуки ее чарующего голоса, сочетаясь с ее красотой, производили неизгладимое впечатление.
Думала ли я, что через много лет она принесет мне много зла, использует любые средства, лишь бы меня уничтожить...
Итак, я уже говорила о том, что поступила в институт легко, так как знаний у меня было больше, чем там требовалось. Поэтому и учиться мне на первых порах не стоило особенного труда, но, по своему легкомыслию, я не поняла того, что стала соперницей той ученицы, которая с приготовительного класса шла первой. Она получала стипендию и не собиралась отдавать своего первенства, так как мечтала остаться при институте классной дамой; вернее, ее обязывало к этому тяжелое материальное положение семьи.
Я долго не понимала ее ко мне недружелюбия. Потом решила, что она примерная «парфетка» и я ей не нравлюсь из-за того, что шалю, а она тихоня. Когда подошла Пасха, перед исповедью она мне сказала:
— Прости меня, ведь это я из злобы залила чернилами твое французское изложение, за которое тебя тогда наказали...
— Почему ты ненавидишь меня? — спросила я. — Ведь я тебе ничего дурного не сделала.
Тогда она рассказала, что у нее много сестер и братьев, что отец их застрелился из-за карточных долгов, что они нищие и вся надежда семьи на нее.
— Мне необходимо попасть на золотую доску, — сказала она, — тогда я останусь здесь классной дамой. Я два года шла первой, а ты пришла и хочешь занять мое место. Зачем тебе оно? Ты ведь и так богата. Ты перебиваешь меня только из-за самолюбия?
— Что ты! Что ты! — удивилась я. — Почему ты раньше мне этого не сказала? — И мы с ней обнялись.
С этого дня мои отметки полетели вниз. А так как я никогда ни в чем не знала чувства меры, то при двенадцатибалльной системе у меня сразу пошли шестерки.
Гжа вызвала мою маму. Никто из преподавателей меня не узнавал. Мама ничуть этим не расстроилась и не заинтересовалась.
Тогда на прием ко мне в институт приехала тетя Нэлли. Я увидела ее красивое опечаленное лицо, она устремила на меня прекрасные, полные тревоги глаза. Она целовала меня, прижимала к сердцу:
— Здорова ли ты, моя роднушка? — спрашивала она. — Что случилось? Ты всегда была такая способная, может быть, это от больного сердца или что-нибудь еще есть, что ты скрываешь?!
Я дала ей слово, что исправлюсь, — я любила ее. И сдержала свое слово: отметки мои выровнялись, и с тех пор я училась неплохо, но на хорошем счету я больше никогда не была. Такое положение мне очень понравилось; не стараться — это означало иметъ больше времени на всякие шалости и проделки, что было гораздо приятнее, тем более что, не затрачивая особенного труда, плохих отметок я все равно не получала.
Ночью, когда затихал шум улиц и сонный дортуар погружался зеленоватый полумрак, я, засыпая, любила мечтать о самом тайном: как будто моя мама вовсе не настоящая, а моя настоящая мама – это тетя Нэлли.

Тетя Нэлли, приезжая из Петербурга, то и дело навещала меня в институте. Очень часто она брала меня, прося о том разрешения начальницы, на несколько часов из институтских стен, чтобы показать тому или иному знаменитому врачу-сердечнику. Она просто дрожала за мое здоровье. Зная, что я люблю мандарины, она выписывала с Кавказа целые ящики маленьких сладких ароматных мандаринов моего любимого сорта, называвшихся «шушунами».


На меня посыпались всевозможные драгоценные подарки, не только состоявшие из золотых безделушек, но и такие, какие, конечно, не могли быть предназначены маленькой девочке: например, я получила письменный прибор из эмали с серебром, туалетный и умывальный прибор из чистого серебра. Мама искренно возмущалась, глядя на это, и пробовала протестовать, на что тетя Нэлли твердила одно и то же:
— Она теперь моя! Я тебе ее не отдам, и потом, не будет же она вечно маленькой, когда-нибудь ведь она вырастет!..
В день моего ангела, 24 ноября, тетя Нэлли прислала в институт целую партию тортов на весь наш класс, и мы пировали!..
Когда тетя Нэлли уезжала к себе в Санкт-Петербург, я безутешно плакала, и у нас с ней начиналась горячая переписка. <…>
Отдав меня в институт, мама первое время приезжала ко мне. Она входила в наш парадный Александровский зал, в котором происходили родительские приемы, высокая, прямая, бледная, с трагическим выражением темных глаз, рассеянная, грустная и красивая. Многие девочки думали, что я обманываю их, говоря, что это моя мать.
— Это безусловно твоя мачеха, — говорили они, — она такая красивая, и ты на нее непохожа!
Я была очень счастлива это слышать, так как гордилась красотой моей матери. Когда она перестала ко мне ездить, меня навещал Вячеслав. Потом появилась тетя Нэлли и покорила всех. Ее, первую гостью у нашей начальницы Гжухи, инспектор Самарин буквально обожал. Это позволило тете Нэлли брать меня из института на целые недели домой, когда она приезжала из Санкт- Петербурга в Москву. Разумеемся, что все уроки я должна была в это время учить.
Чаще всех ко мне на прием приходил Вячеслав. Шестнадцатилетний стройный юноша, в красивом лицейском мундире, небрежно играя на ходу снятой с руки белой лайковой перчаткой, он легкой, красивой походкой входил в приемный зал института.
— Брат Мещерской приехал! Брат Мещерской приехал! — Институтки неслись по коридору, передавая друг другу эту весть, кокетливо поправляя на голове шелковые банты.
Я выходила в зал сияющая и счастливая, бросалась ему на шею, за что каждый раз после приема меня отчитывала классная дама. Воспитание прививалось мне очень туго, в то время как у брата оно было врожденное.
Целуя Вячеслава, я успевала шепнуть ему на ухо, какая из старших институток стала его жертвой, или, проще говоря, в него влюбилась. Вячеслав очень рано стал покорителем женских сердец.
Влияние на меня брата было огромно. Следуя его примеру я увлекалась гусарскими песнями и Вертинским.
В институте в конце дня, перед вечерним чаем, нас вели попарно на самый верхний этаж, в «селюльки» — так назывались музыкальные комнаты, где нас рассаживали заниматься на рояле. Классная дама приводила нас, сдавала на руки музыкальной даме и уходила. Музыкальная дама, раздав нам ноты, разводила нас по «селюлькам». Они мне очень напоминали каюты парохода. По длинному коридору налево и направо находились двери этих маленьких комнат. В каждой был рояль, а в дверях — совершенно круглое стекло, чтобы музыкальная дама, проходя мимо, могла посмотреть в стекло, занимается девочка или нет.
Когда наш класс шел заниматься музыкой, то сначала изо всех «селюлек» добросовестно звучали гаммы, ганоны, этюды. Но вот музыкальная дама ушла, и тогда из всех «селюлек» потихоньку выходили одна за другой девочки и собирались в мою «селюльку».
— Цыпка, сыграй Вертинского! Цыпка, спой! — слышалось со всех сторон, и вот за таким занятием нас зачастую заставала музыкальная дама.
— Опять Мещерская концерт дает! — с негодованием кричала она.
Меня долго наказывали, но, видя, что это не помогает, меня, единственную изо всех девочек, стали оставлять внизу в большом зале. Там я должна была играть на рояле. Зал был огромный, полуосвещенный. Вдали поблескивал позолотой рамы портрет Александра III, а я сидела одна-одинешенька в огромном зале. Небольшие бра, зажженные сбоку, освещали клавиатуру рояля. Но мое одиночество длилось недолго. Скоро о моем местопребывании узнали институтки старших классов. И тогда раздалось:
- Идемте, идемте, Мещерская упражняется в большом зале!..
И одна за другой, под разными предлогами выскользнув из классов, они прибегали ко мне. И опять я исполняла «Лилового негра», «Минуточку», «Креольчика», «Ваши пальцы...».
Иногда ко мне в институт приходил широкоплечий, краснощекий кадет петербургского Николаевского кадетского корпуса. Это был Мишотик. Приходил он, конечно, по настоянию тети Нэлли. Он приносил огромную коробку шоколадных конфет от знаменитого кондитера Крафта, тоже, конечно, по настоянию все той же тети Нэлли.
— Ну как, рыжая Рагуа, хорошо зубришь? — дразнил он меня.
— Я не зубрю, это только ваши дураки кадеты зубрят! — обижалась я.
— Дураки??? — уже в свою очередь обижался он. — Подумаешь, какие трехцветные финтифлюшки!!! — Он намекал на нашу трехцветную форму.
— Ах так, — уже окончательно разозлившись, шипела я,—наш русский флаг тебе — трехцветные финтифлюшки?! А сам-то ты, дурак, надел красный околыш и рад!!!
Так мы препирались с Мишотиком до самого звонка, пока не кончался прием.
Забавнее всего было то, что прием происходил под наблюдением присутствовавших в зале классных дам, а им и в голову не могло прийти, что мы с Мишотиком ссоримся, так как мы шипели друг на друга вполголоса, делая при этом самое вежливое и милое выражение лица, чтобы они об этом не догадались и чтобы нам не влетело за плохое поведение».

(Полностью этой книги нет в Сети).

@темы: текст, институт благородных девиц, творчество, воспоминания, Екатерина Мещерская

---

Стихотворение-баллада Л.Чарской

[change-ange]

Журнал «Новый мир», 1902г.

О ЧЕМ РАССКАЗЫВАЛА ВОЛНА…
БАЛЛАДА Л. А. Чарской

Я слышала старую сказку,
Всех сказок милей мне она,
Ее мне волна рассказала,—
Седая, морская волна.

В пучине дворец изумрудный
Воздвиг повелитель морей,
Сплелись в нем кораллы морские
Изгибами красных ветвей,
Меж лилий прозрачных и белых
Волшебным покоится сном
Царица холодных русалок
На ложе своем водяном.
Тритоны, ее карауля,
На страже у входа стоят,
И носится рой перед нею
Её светлооких наяд.
А с гребня жемчужного вала,
Безмолвною стражей храним,
Нептун, улыбаясь злорадно,
Любуется мщеньем своим.
За то, что любви у царицы
И ласки добиться не мог,
Навлек на нее эти чары
Карающий, мстительный бог.
И спит молодая царица
Веленьем властителя вод...
Русалки вокруг её ложа
Сплетают живой хоровод.
И грезит во сне водяная
О прелестях чудной страны,
Где вечное яркое солнце
Пирует в гостях у весны,
Где розы душисты и пышны,
Где тих и покоен прибой,
Где блещет весеннее небо
Эмалью своей голубой,
Где люди тоскуют и любят,
Надеждой и верой живут—
Туда молодую царицу
Волшебные грезы зовут.
Ей снятся безумные ласки,
Бессвязные речи любви,
Огонь, зажигающий тело,
Пылает в горячей крови.
Ей хочется сильных объятий
И нежных, и ласковых слов…
Но холодно водное ложе
И холоден водный покров!...


И все...
Но конец неизбежен.
(Ведь нужен для сказки конец).
Полюбит ли бога наяда,
И царский разделит венец?
Иль витязь избавит царицу,
Для счастья земного умчит?...


Об этом волна умолчала...
Об этом преданье молчит.
Л. Чарская.

@темы: текст, стихотворение, "Новый мир", творчество, Чарская

---

В.С.Новицкая "Хорошо жить на свете" и "Веселые будни"

[telwen]

Собственно почему я представила вам нового автора:
Веру Сергеевну Новицкую
Сейчас первые две повести про Мусю переизданы издательством Энас.
"Хорошо жить на свете" - в серии "Заветная полка", серии где издаются книги с цветными иллюстрациями для детей младшего возраста.
"Веселые будни" - в серии "Девичьи судьбы" для девочек постарше.
Проиллюстрированы обе книги Анной Власовой.

В.С.Новицкая "Хорошо жить на свете"

остальные иллюстрации

В.С.Новицкая "Веселые будни"

остальные иллюстрации

В сети же водится третья и четвертая повести в виде сканов, сделанных Ленинской библиотекой.
В.С. Новицкая "Безмятежные годы."

А здесь я публикую первые несколько глав, что бы вы познакомились с Мусей...

Вера Новицкая
Хорошо жить на свете!
(Из воспоминаний счастливой девочки)

Посвящается моим детям.

Кто я и что я думаю.

Итак, я начинаю записывать свои воспоминания. Со мной часто случаются такие интересные вещи, и потом я так много чего замечаю и думаю, что, если эти листочки попадут когда-нибудь моим внукам или правнукам, право, они не проскучают, читая их.
Прежде всего скажу, кто я и что я.
Мне девять лет и зовут меня Марусей, но называют просто Мусей, a двоюродный брат, Володя, почему-то Муркой. Ведь мальчики всегда что-то не по-людски делают! Красотой я не отличаюсь... Зато мамочка моя прехорошенькая! Положим, это не совсем все равно, но все-таки приятно, что в семье есть кто-нибудь, кем можно похвастаться. A уж мамочкой своей смело могу гордиться: красавица она настоящая и совсем, совсем молоденькая! Ее все извозчики за барышню принимают, когда мы с ней идем по улице: «Пожалуйте, барышни, лихо прокачу»! Да и не одни извозчики, a все решительно не могут надивиться, как y такой молоденькой, хорошенькой мамочки такая большая толстенькая дочь, так как тумбочка я порядочная.
Папа и мама всегда повторяют мне, что я дурнушка; но от этого читателям еще ясно не станет, какова я, потому что и дурнушки бывают разные. Сейчас объясню поподробнее. Волосы y меня черные, вьющиеся, довольно короткие, которые приводят в настоящее отчаяние мою бедную мамочку: как их ни причеши — через полчаса торчат во все стороны («как y индейского царя», говорит Володя). Глаза y меня тоже совершенно черные, и папа называет их «тараканчиками». Нос y меня немного кверху, и противный Володька уверяет, что через него видно все, что я думаю. Конечно, это глупости, и говорит он это только, чтобы дразнить меня, но какое счастье, что на самом деле так быть не может! Ведь это было бы ужасно, если бы старшие иной раз увидали, о чем я думаю! Вообще моему бедному носу не везет: мамин брат, дядя Коля, тот всегда притискивает мне нос большим пальцем, приговаривая: «дзинь-дзинь!» и уверяет, что фасон — чудный для пуговки электрического звонка. Лицо y меня круглое, беленькое, и щеки всегда розовые; но дядя Коля и тут нашел к чему придраться и говорит, что оно точно циркулем обведено. По-моему — неправда: лицо как лицо. Да кроме того, разве это плохо, если обведено, как циркулем? значит аккуратное, не кривое - косое какое-нибудь.
Много бедной мамочке труда стоит заниматься со мной; очень мне ее жаль, но что же делать, когда, как нарочно, во время урока мне все что-то постороннее в голову лезет, и никак я не могу думать о том, что мне объясняют. Одни задачи y нас идут довольно благополучно, и даже мамочка меня хвалит, a уж она даром никогда этого не сделает.
Кто знает, быть может из меня когда-нибудь выйдет знаменитая женщина-математик. То-то пу¬блика тогда наперерыв кинется читать мои воспоминания! Но когда это будет? А теперь надо еще уроки на завтра учить.
Перечитала с самого начала все написанное. Какое счастье, что мамочка не видела этих строк! Не говорю уж про кляксы, но ошибки такие, что я некоторые слова сама еле разобрала... Стоит ли писать дальше? Пожалуй, мое потомство ничего не разберет?.. Впрочем, если только это попадет в печать, то в канцелярии, или в редакции (как оно там называется?), вероятно, раньше все ошибки поправят. Вон какая масса книг печатается, a ведь ошибок никогда там не бывает; не может быть, чтобы все писатели были уж так хорошо грамотны! Выдумать рассказ не трудно, но чтобы никто, никто решительно из сочинителей никогда не ошибался в букве «ять» и в окончании «ешь» и «ишь» никогда не поверю!
Буду писать дальше — поправят!

Наша семья — Мои куклы.

Кроме меня, детей y нас нет в доме. Это ужасно! Уж как я прошу y мамочки сестру — нет, так и не могу допроситься! И главное, им же самим хуже: если б я была не одна, я бы гораздо меньше им надоедала, a так мне скучно; великое, подумаешь, удовольствие сидеть с француженкой и разговаривать! Да и придира она: что я ни скажу, непременно поправит, все не так, все не по её; мудрит только; a кто ее знает, сама-то она верно ли еще говорит? Была бы сестра, совсем другое дело; мы бы вместе играли, бегали; даже учиться было бы веселей, a то одна да одна!
Папа и мама с утра уехали на похороны одного знакомого старичка-генерала, a потому уроков y меня не было. Mademoiselle рада радешенька, и сейчас же заперлась в своей комнате, уткнувши нос в какую-то книжку. Она всегда так делает, когда мамы дома нет. Я со скуки пошла разыскивать свою куклу Зину, которая давно уже, бедняжка, не одетая и не кормленная, сидит в своем кресле в детской за шкафом; a около неё на кроватке лежит маленькая Лили. Взглянула я на них, и совестно мне стало. Мне все почему-то кажется, что куклы все понимают, они не могут говорить, не могут двигаться сами, но я убеждена, что и они чувствуют все, и грустят, и радуются. Вот и теперь мне показалось, что Зина с таким укором взглянула на меня! Я вообще ее меньше люблю, чем хорошенькую белокурую Лили, я хотя и стараюсь этого не показывать: если поцелую одну, то и другую; если же Лили и перепадает иногда лишний поцелуй, то где-нибудь в другой комнате, когда я убеждена, что Зина не может видеть. Я вообще больше люблю кукол с мягким туловищем, набитым опилками, и с фарфоровыми головами, с ними играть удобнее. Была y меня одна такая, ее Тамарой звали, она y меня очень часто хворала, так я всегда после болезни делала в ней где-нибудь дырочку и высыпала из неё немного опилок; она, конечно, от этого худела; ну, тогда я начинала ее лечить, везла куда-нибудь за границу или в Крым; там она поправлялась и возвращалась сильно пополневши. Для этого я всыпала ей прежние опилки, a иногда еще и песку добавляла; выходило очень натурально. Один только раз я перестаралась и пересыпала песку, так что кожа не выдержала и лопнула; пришлось на это место заплатку нашивать.
Я думаю что наши мамы для того и дарят нам кукол, чтобы мы с детства приучались быть добрыми, заботливыми матерями. Мне очень стыдно, и это даже, вероятно, грешно, но мне кажется, что я буду очень плохая мать и жена. Маленькие дети: это так скучно, так пищит, так надоедает, a если они молчат, как мои куклы, то ведь тогда так легко забыть про них, уйти в гости, a они останутся дома голодными.
Вообще, что за охота выходить замуж? Что такое мужья? ведь вот все эти противные мальчишки, как Саша Соколов, Петя Угрюмов, Коля Стрепетов, да и все другие Володины товарищи, — ведь вот за кого мне, например, придется выходить замуж. Сохрани Бог! Ни за что, ни за что замуж не пойду!!!
В три часа наши вернулись с похорон и с ними один папин сослуживец, Леонид Георгиевич. За обедом мама говорила, что старичка похоронили в церкви под плитой, что это стоило две тысячи рублей, но зато это чудно. Я совсем этого не поняла, но не хотела при чужом спрашивать. Зачем хоронить человека под плитой, когда можно его зарыть в землю? Да и для чего там плита? Кто на ней готовит? Я понимаю, если бы еще там приготовляли пищу для святых, то была бы честь лежать под ней, но, во-первых, их нет на земле; a во-вторых, они бы и не ели ничего... Разве вот для священников варят?...Тогда, должно быть, только для холостых, потому что когда мы раз были y отца Ивана и там обедали, ему не из церкви приносили, a сама матушка в кухню ходила. И как это я никогда в церквах плит не замечала? Странно ужасно! Спрошу маму.

Война с mademoiselle. — Мои познания.

Уж очень много уроков мамочка задает; особенно досаждают мне французские диктовки. Прежде m-lle начала было мне их делать, но, кажется, она и сама не много лучше меня знает, потому что диктовки мои она всегда поправляла по книге, a однажды я ее спросила, как писать слово méchant, так она сказала, что через «ai»; мамочка это услышала и после того сама стала со мной заниматься.
Господи, какие эти французы бестолковые! И слова то их пишутся как-то странно: напишут Бог знает сколько букв, a половина из них вовсе не произносится. A наша m-lle, ничего-то она не умеет: мамочка велела ей всегда чай разливать, а потом мыть чайную посуду, так, во-первых, чай y неё такой, что всегда «Кронштадт виден», a потом всякий раз она непременно или стакан раздавит, когда вытирает, или что-нибудь уронит и разобьет; a уж, кажется, хитрость небольшая; сколько раз я эту работу делала, и папа говорил, что чай вкусный, и черепков потом с полу не приходилось подбирать.
A злющая она — всего злится: один раз вечером, когда я уже легла в постель, я и говорю: «М-lle, il faut faire фю-фю la lampe»!
Что же тут кажется скверного? A как она озлилась! С тех пор я нарочно всякий вечер ей повторяю: «Il faut faire фю-фю la lampe», и каждый раз ее даже перекосит всю. Однажды она хотела схитрить: я еще не успела сказать, a она уже взяла, да живо и потушила лампу, тогда я и говорю: «Ah, vous avez déjà fait фю-фю la lampe»! Она вышла и только дверью хлопнула. Это здорово вышло!
Ай, что я написала! Если бы мамочка видела! она терпеть не может этого слова и говорит, что это ужасный «mauvais genre». A мне так оно очень нравится! Это слово Володя принес из гимназии, y них все так говорят; чудное слово! И никаким ведь другим его не заменишь: «хорошо»... «удачно»... «умно» — все это слабо выходит, a скажешь «здорово», так здорово выйдет!
Господи, когда же наконец выдержу я этот несчастный вступительный экзамен! Ведь это совсем не так легко, потому что экзамен будет конкурсный — и слово-то какое трудное! Это значит, что принимать будут только самых лучших учениц, y которых будет по всем предметам не меньше «десяти». Ужас какой! a y меня до сих пор еще по диктовке ни разу больше «восьми» не было, a то и такие диктовочки бывали, когда мама уверяла, что это просто ребус на премию (вон как в «Ниве» каждый год бывает). Но ведь еще целое лето впереди; не может быть, чтобы все, все решительно девочки были грамотнее и умнее меня.
Мамочка какое-то письмо получила, что-то рассказывает папе; надо побежать узнать.Да, оказывается, что того старичка похоронили не под кухней, a просто под каменной такой доской в церкви; я совсем забыла, что это тоже плитой называется. Только бы Володька про это не узнал, — опять меня дразнить начнет! Он и то забыть не может, как однажды, когда мне было три года, мамочка повела меня в собор, где были мощи троих святых; мне там очень понравилось, и я потом все просила опять пойти «в цирк, где три боженьки в красных туфлях лежат».

Мои хитрости с тетей Лидушей.

Письмо, которое мамочка вчера получила, было от тети Лиди (маминой сестры); она пишет, что приедет к нам погостить на целые две недели, пока мы на дачу не уедем. Я ужасно рада, я очень люблю тетю Лидушу, она такая добрая, такая баловница; никогда не бранит меня, и что бы я ни сделала, всегда защищает меня. Мне немножко совестно, я во многом перед ней виновата, столько раз устраивала я ей всякие штуки. Правда, это очень давно, мне было тогда всего пять лет, когда она гостила y нас целых три месяца. Ужасно она смешная, всегда все свои вещи растеряет и потом никак не может найти. Утром начнет одеваться — гребня нет, шпильки пропали, кушак неизвестно куда исчез.
«Муся, Муся, поди, милая деточка, поищи мне гребень!» Я лечу... A он тут где-нибудь близенько и валяется себе под креслом или на ковре.
«Милая девочка, умница ты моя! Все-то она разыщет! Нет такого другого ребенка на свете! На тебе за это пряник!».
A пряники и леденцы никогда не переводились y тети Лиди: и сама она их любила, a главное любила всегда всех угощать. Я до них тоже была большая охотница и находила, что вещи слишком редко пропадают, и мне слишком мало приходится зарабатывать, a потому я надумалась припрятывать некоторые из них. Слышу, поднимается в тетиной комнате «возня», a я себе сижу, как ни в чем не бывало, точно меня, это и не касается.
«Мусенька, золотая моя, поищи, куда мой наперсток девался!»
— Сейчас, тетечка! — с самым невинным видом начинаю я заглядывать под все шкафы, во все углы, пока дохожу до того места, куда старательно сама упрятала эту вещицу.
«Вот же он, тетя, тут и лежит»!
Опять меня целуют, хвалят, дают леденцы.
A однажды-то, что я сделала! Тетя Лидя вставала всегда поздно, гораздо позднее меня, так что я, заглядывая по утрам в её комнату, всегда заставала ее спящей. A спала она ужасно смешно, закинув голову назад и с широко-широко открытым ртом! Мне всегда хотелось положить ей что-нибудь в него, да все страшно было. Но один раз я не выдержала: принесла из столовой кусок сахару и тихонько протиснула ей между зубами,. a сама живо-живо убежала. Она в ту минуту не почувствовала, a потом, когда проснулась, страшно удивлялась, как такая штука могла случиться, и они много смеялись с мамой; я же в это время стояла отвернувшись спиной и застилала кукольную кровать.
Какая я была тогда гадкая девочка! Ведь мне тогда даже совестно не было! Бедная, добрая тетя Лидуша! Но теперь я большая, я понимаю, как это скверно, и уж конечно ничего подобного не сделаю.

Приезд тети. — Я учу Mademoiselle по-русски.

Какой чудный день! Во-первых, приехала тетя Лидя, во-вторых, с утра пришли дядя Коля и Володя, и целый день мы страшно дурачились и веселились; об уроках и помину не было. Впрочем, я умудрилась-таки оскандалиться, собственно не я сама, но все равно — скандал был произведен моими стараниями.
Но начну по порядку. Утром я упросила мамочку взять меня на вокзал встречать тетю. Долго мамочка упрямилась, но наконец согласилась — она y меня добренькая и послушная! Папа должен был непременно пойти на службу, a мы с мамочкой отправились вдвоем.
Ужасно я люблю бывать на вокзале: суета, толкотня, крик, шум, — страшно весело! Потом я еще одну вещь там очень люблю: бутерброды с икрой; они там особенно вкусные; дома совсем не то, да и y нас вообще икру редко подают, говорят «дорого». На вокзале, в ожидании поезда, я с аппетитом уплела два бутерброда. Вкусно!
Наконец, шипя и свистя, подкатил поезд. Вот и тетя. Она нашла, что я выросла и стала очень хорошенькая (Непременно Володьке скажу! Вот тебе и «индейский царь!»). Дома тетя умылась, напилась чаю и позвала меня раскладывать вещи. Уж я знаю, что это значит: что-нибудь хорошенькое да припасено тетей для меня!
Конечно, я не ошиблась. В сундуке оказалось для меня чудное, красное, как рак, платье, все в складочку, обшитое крем прошивками с продернутыми черными бархотками. Ужасно красиво! И зонтик такой же — совершенно красный, как я мечтала. Это еще не все: она подарила мне кроме того прелестное колечко, на котором из лиловых камушков цветочек, точно фиалочка. Вот прелесть! И ведь надо же так умно придумать!
Хоть Володька и говорит, что в этом костюме меня на даче индейские петухи заклюют или коровы на рога поднимут, но конечно это глупости, и я очень довольна. Сам же он получил от тети настоящие черные часики и ликует, вообразил себя чуть ли не взрослым (тринадцатилетний карапуз!).
После завтрака мама, тетя и дядя Коля уселись в будуарчике, a мы с Володей отправились в детскую «парлякать» с М-lle. Сегодня и она даже что-то веселей высматривает, a когда мы ей объявили, что к обеду придет Леонид Георгиевич, она и совсем прояснилась. Я даже наверно не знала, придет ли он, a нарочно ей сказала; она почему-то ужасно любит, когда он приходит, сейчас же прифрантится и начнет глаза закатывать.
Она недавно приехала из Франции и ни слова не понимает по-русски, вот мы и предложили ее поучить. Я стала объяснять ей, что y нас самое большое приветствие сказать гостю: «Я в восторге, когда вы уходите домой!», что это значит: «Je suis charmée de vous voir» и посоветовала сказать это сегодня Леониду Георгиевичу. Ей в голову не пришло, что я хочу ее «подкатить», и она усердно стала твердить, чуть себе язык не сломала. Потом мы ей еще объяснили, что, когда гостей угощают, надо говорить: «Куда в тебя столько лезет»? И эту фразу она задолбила. Нам было ужасно смешно, и мы еле-еле удерживались, чтобы не фыркнуть ей в лицо. Сама она была очень довольна, что так скоро выучила столько слов.
Вот позвали нас обедать. Мы на ходу еще раз нашептывали ей её урок. Все уже сидели за столом, мы опоздали, так что m-lle только поклонилась гостю и поспешила начать разливать суп. Первую тарелку она передала тете, потом маме, потом дяде Коле, потом, наконец, своему соседу Леониду Георгиевичу. Она закатила глаза, нагнула голову и, передавая ему тарелку, сказала: «Куда в тебие столико лезит»?
Все подняли головы и, с удивлением глядя на нее, начали смеяться. Она подумала, что всем очень понравилось, как она по-русски говорит, и продолжала, еще больше вывернув глаза: «Иа всегда рада, когда ви уходит дома»!
Но тут все, кроме мамочки, так стали хохотать, что и она поняла, что здесь что-то не так, покраснела и, со слезами на глазах, выскочила из-за стола. Мамочка сразу сообразила, чьи это штуки, и покачала издали головой, a папа сделал мне «страшные глаза». Я сконфузилась, но все-таки мне было очень весело и смешно.
Однако вечером мне дали хорошую головомойку и хотели наказать; но за меня вступилась тетя Лидуша.
A ведь стыдно, что я в первый же день при ней оскандалилась!

@темы: текст, Веселые будни, Новицкая, Хорошо жить на свете, иллюстрации

---

К.ЛУКАШЕВИЧ. ГОЛОС СЕРДЦА. Окончание

[change-ange]

Это окончание рассказа К.Лукашевич "Голос сердца", который печатался в журнале "Задушевное слово для старшего возраста" в 1914 году.


К.ЛУКАШЕВИЧ. ГОЛОС СЕРДЦА. Окончание


V.
В небольшом номере отдаленной от центра Москвы гостиницы шли суетливые приготовления к отъезду... Присев на пол перед чемоданом, офицер упаковывал разные свертки, белье, посуду, книги...
У окна стояла маленькая, худенькая женщина... Она глубоко задумалась и на что-то засмотрелась в окно; прижав руки к груди, она точно замерла в одной позе.
— Маруся, куда уложить теплые вещи? — спросил офицер.
Но женщина не ответила. Она так задумалась, что не слышала вопроса и не обернулась.
— Маруся, ты слышишь? Я спрашиваю тебя про теплые вещи, — повторил свой вопрос офицер.
Ответа опять не последовало.
Офицер удивленно взглянул на жену, стоявшую у окна, поднялся и подошел к ней. Он только что хотел ее обнять, — как она страшно вздрогнула и упала в его объятия, горестно рыдая.
— Боже мой... Опять... Опять... — шептал про себя офицер.
Он довел жену до дивана, и она упала головой на стол в порыве отчаяния.
— Все напрасно... Все, все напрасно... — твердила она и прижимала к себе большую куклу.

— Ну, вот... Снова ты расстроилась... Достала её куклу. А я просил тебя спрятать все памятные вещи подальше и не вынимать их, — с укором проговорил офицер.
— Прости, Володечка... Прости меня... Я так много беспокойства доставляю тебе своим горем.
— Горе наше общее... Но с невозможностью необходимо мириться... Наконец, надо сделать жизнь возможной...
— Я знаю, светик, прости. Я тебе обещала... А сама так малодушна... Ты что-то меня спрашивал?.. Молодая женщина сунула куклу в чемодан и силилась улыбнуться. Но эта скорбная улыбка сделала её лицо еще более жалким и убитым.
— Что сделать, Володечка?
— Ах, Маруся... И меня-то ты измучила... Нет нам покоя, а жить ведь, голубка, надо.
— Что ты меня спрашивал, убрать что-нибудь? Или не так уложила? — стараясь казаться веселой, спрашивала молодая женщина.
— Куда положить теплые вещи?
— Ну, конечно, поближе... Там будет очень холодно. Вот в эту корзинку... Ты не беспокойся... Я сама уложу...
— Это и лучше будет. Займись делом...
Муж и жена старались обмануть друг друга, поддержать бодрость духа и скрыть глубоко горе, точившее их сердца.
Молодая женщина стала особенно усердно укладывать вещи. А муж её стал одеваться.
— Я пойду еще, Маруся, мне надо по делу в воинское присутствие...
Молодая женщина вдруг встала, порывисто, решительно подошла к мужу и заговорила:
— Ты не сердись на меня, светик... Я прошу тебя, умоляю...
— Господи, что еще ты придумала?..
— Ты иди по своему делу... Не беспокойся обо мне. Со мной ничего не случится...
— К чему это предисловие? Что ты задумала?
— Ты иди по своему делу. А мне позволь пойти еще раз в Хамовники... Проститься с той девчуркой... Не могу ее забыть.
— Это с нищенкой-то! Ну уж нет... Этого не будет, — решительно запротестовал офицер.
— Прошу тебя, умоляю... Ты меня не провожай... Я не могу, я должна...
— Совершенно не нужно... Ты мне обещала. Лишние терзания... Лишние муки... Все выяснено.
- Да, конечно... Но я хочу еще кое-что ей отдать из платьев... Такая она несчастная... Не выходит у меня из головы.
Офицер ходил взволнованно по комнате, крутил усы, как будто сердился, или что-то обдумывал. Жена его стояла посредине комнаты с куклой в руках и со страхом и мольбой глядела на него.
Наконец, муж остановился перед ней и проговорил деланно-сурово:
— Маруся, милый друг, надо положить этому конец... Я много тебе уступал. Из-за тебя я даже сделал упущение по службе... Больше я не могу... Никуда ты не пойдешь... Завтра мы едем. Ты знаешь, это необходимо...
Молодая женщина вдруг отчаянно зарыдала и, не помня себя, крикнула:
— Я хочу отдать ей куклу... Только куклу... Тогда, может быть... Постараюсь не думать... Не будет воспоминаний... Забуду... Только куклу... Куклу отдам!..
Офицер, как и всегда, смягчился. Он понимал, что не в кукле тут дело, и не мог устоять перед горем несчастной матери. Как и всегда, он нежно обнял жену и, смахивая непрошенные слезы, катившиеся на черные усы, тихо примирительно сказал:
— Успокойся, Марусечка... Хочешь, я сам снесу куклу... Так будет лучше.
— Нет, Володя, позволь... Я взгляну еще раз...
— Пойдем... Отдадим куклу... Может, правда, тебе будет легче... Я понимаю, как тебе тяжело… — покорно сказал офицер.
Молодая женщина засуетилась и живо собрала целый узелок каких-то вещей.
На извозчике они живо добрались до той окраины Москвы, куда две недели тому назад привела их маленькая нищенка, встреченная случайно на панели у кондитерской Филиппова.

Офицер с женой снова вошли в ту же мрачную подвальную квартиру. Хозяева собирались пить чай. На грязном ящике стояли битые чашки, чайник без носика, лежали ломтики ситного, а на бумаге — кусочки сахару. Кругом сидел и стоял народ.
При виде офицера и его жены все как-то засуетились, встали, что-то прикрыли, что-то спрятали... Некоторые отошли, другие скрылись из вида.
— Вот мы опять навестили вас. Жена хочет отдать кое-что вашей дочке... Жалеет и любит она детей,— сказал офицер.
Рыжая женщина и её огромный сумрачный муж встали с табуреток, и подошли к вошедшим.
— А где же ваша девочка? — спросила молодая женщина.
— Она в трактир побежала за кипятком... Сейчас придет, — ответила хозяйка.
— Как это можно? Такую маленькую девочку в стужу посылать за кипятком.
— Наши ребята привычны, сударыня.
— Что она за маленькая! Такие ли бывают маленькие! Ей девять лет. Она все должна работать, - сказал грубым басом хозяин.
Офицер что-то хотел возразить, как вдруг примерзлая дверь со скрипом раскрылась, и девчурка-нищенка вбежала, таща огромный заржавленный чайник. Из него валил пар, и капала горячая вода. Девочка вся изгибалась под тяжестью ноши, громко, порывисто дышала. Она была в одном платье без платка на голове.
— Боже мой, несчастный ребенок! тащит огромный чайник кипятку... Она обожжется! — воскликнула жена офицера, бросилась навстречу девочке и порывалась взять у неё чайник.
Но муж ее предупредил. Он освободил девочку от тяжелой ноши и погладил по голове.
— Все-таки, хозяева, вы не должны посылать ребенка за кипятком. Это надорвет её силы. Сходить мог бы кто-нибудь из взрослых... — строго сказал офицер.
— Ох, господин офицер, ведь мы-то притомились за день в работе... А девчонка ничего не делала, — сказала рыжая баба.
— Она должна работать, как и родители—в поте лица... Не даром же ей хлеб есть, — проговорил её муж и громко захохотал на свою остроту.
А молодой женщине еще тяжелее стало от всего виденного и этого грубого смеха. Она притянула к себе девочку и отошла с ней в уголок. За ними последовали и двое маленьких ребят.

Офицер вполголоса заговорил с хозяевами.
— Девочка, милая, ты узнала меня? — спросила жена офицера, гладя по голове и лаская девочку.
Нищенка молчала, опустив глаза и конфузясь взглянуть на чужую даму.
— Посмотри на меня... Помнишь тетю, которая купила тебе булочку, сапоги, теплые чулочки... Помнишь?
— Помню, — тихо прошептала девочка.
— Тебе тепло теперь в теплых сапожках?
— Нет, не тепло...
У девочки не оказалось купленных ей ботинок. Они были или спрятаны, или проданы.
— Ах, ты, моя бедная детка... Тяжело тебе живется? Вот я тебе принесла теплое платьице, сама сшила, еще кофту и платок... А здесь у меня куколка... Смотри, какая красивая кукла...
Молодая женщина вынула из бумаги большую куклу с длинными волосами, одетую в розовое платье и белый передник.
Девочка остолбенела, замерла; смотрела на куклу широко раскрытыми глазами, протянув руки вперед, разинув рот. Она казалась как бы в забытьи.
— Девочка, что ты так смотришь? Возьми куколку... Я принесла ее тебе. Это моей девочки кукла. Возьми!
Нищенка схватила куклу, дико хихикнула, прижала ее к себе, юркнула в угол и спряталась за старушку-торговку.
«Смешная крошка... Наверно испугалась, что отнимут куклу... Все-таки, как она похожа... Как все тут необъяснимо!» — подумала жена офицера.
- Мapycя, собирайся, пойдем...— обратился к молодой женщине офицер.
— Сейчас... Вот только поцелую девчурку. Я готова. Идем.
Молодая женщина стала застегивать распахнутое пальто и направилась в угол, куда скрылась нищенка.
В то же время офицер расспрашивал хозяев об их работе, о жизни, тихо совещался с хозяйкой, и дал ей для девочки денег.
Мария Ивановна стояла в глубине у окна и смотрела на девочку, которая возилась с куклой. Около неё стояла хромоногая старушка-торговка и тоже смотрела на девочку. Двое маленьких ребят прильнули к нищенке и с изумлением смотрели на куклу, тянули к ней ручонки и собирались реветь.
Девочка так была увлечена куклой, что, казалось, забыла обо всем на свете. Она ее ласкала, целовала, баюкала и не спускала с неё глаз.
Вдруг в этой группе внезапно произошло страшное волнение, движение... Затем раздался неожиданный потрясающий крик молодой женщины, и она не то упала, не то бросилась на пол перед девочкой - нищенкой.
— Моя... моя... Наша Кирочка... Володя... Наша... Кируся...
Офицер, хозяйка, все жильцы бросились на этот крик.
Мария Ивановна стояла на полу на коленях... Она плакала, обнимала, прижимала к себе маленькую нищенку, целовала её голову, лицо, грязные руки, ноги, смотрела на нее безумно-счастливыми глазами, и сквозь радостные слезы, повторяла:
— Моя... Наша девочка... Ты послушай... Володя... Наша Кирочка... Повтори... Моя... Наша...
Перепуганная девочка вырывалась и отбивалась от незнакомой дамы, то громко ревела, то умолкала и дикими круглыми глазами смотрела на барыню... И опять гнусаво, испуганно начинала кричать.
Офицер заметался, смущенный и испуганный... Он не знал, что предпринять, на что решиться... Он подумал, что его жена помешалась с горя. Обдумывал, соображал, как успокоить жену.
— Маруся, встань с пола... Родная, голубка, успокойся... Что я тебе скажу... Встань, моя милая... Посмотри, ты девочку перепугала.
Он силился ее уговорить, поднять.
Но жена не слушала его и твердила точно в экстазе, привстав на коленях. Блаженная улыбка не сходила с её лица.
— Ты сам услышишь... Володечка, сейчас услышишь и поверишь... Не думай, я не сошла с ума. Я все сознаю... Я безумно счастлива... Повтори, деточка, что ты сказала… Повтори, ангел, мое сокровище... Бабушка, вы молчите, не говорите, — обратилась она к хромоногой старушке.
Но старушка, ничего не понимая, качала головой.
Девочка упорно молчала и, прижав к себе куклу, делала гримасы и по временам начинала плакать.
— Маруся, оставь ребенка... Ты её перепугала... — сказал офицер и хотел поднять жену.
Но та еще крепче прижала к себе черненькую головку девочки. В глазах молодой женщины светилась непоколебимая решимость. Ничто на свете не могло теперь оторвать от исстрадавшегося сердца это маленькое испуганное существо.
— Подожди, немножко, Володечка... Она скажет сама... Она испугалась... Повтори, моя крошка... Боже мой, деточка моя... Сокровище мое...— И она, плача и смеясь, осыпала малютку горячими поцелуями.
— Молодой барыне что-то попритчилось... - испуганно заметила рыжая хозяйка офицеру.
— Это так бывает... Иной так-то вдруг спятит с ума, — пробормотал её пьяный муж.
— Как она девчонку-то целует... Подико-сь, точно родную, — заметила молодая бабенка.
— Смешная госпожа... Точно не в своем разуме, — сказал хриплым голосом хозяин подвала.
— Эх, милые, на свете такое бывает, что и разума можно лишиться,— заметила укоризненно старушка.
Между тем девочка мало-помалу успокоилась. Офицер, наклонившись, тихо и ласково убеждал, уговаривал в чем-то молодую женщину. Но она настойчиво повторяла:
— Она—моя... Это наша Кирочка... Моя деточка... Ты сам услышишь и поверишь. Повтори, моя крошка... Повтори, как ты сказала... Как ты назвала куколку?.. Ну... Ну... Скажи... Скорее... Я тебе куплю еще лучшую куклу. Подарю много игрушек, гостинцев... Куплю платье, сапожки, шляпу, муфточку... Скажи скорее...
Девочка успокоилась и что-то тихо-тихо прошептала.
Только материнское сердце могло расслышать этот шепот.
— Скажи погромче... Ну... Скажи скорее... Это наш папа.
И девочка сказала... Теперь офицер сам расслышал ясно шепот нищенки... Он испуганно вздрогнул и тоже схватился за грудь. Девочка тихо, смущенно улыбаясь, повторила то, что как-то неожиданно выплыло в памяти из далекого её счастливого прошлого. Старая кукла, видно, вызвала эти воспоминания,
— Мама—малютка...
— Володя, ты слышал?! Ты слышал, Володечка? — сквозь едва сдерживаемые рыдании повторила мать.
— Ну, скажи еще... Кто няня?!
— Няня—Чуб...
— Ты слышишь, Володя?!
— Слышу...
Офицер тоже встал на колени, обнял ребенка и жену и не сдерживал больше рыданий.
— Ну, скажи же, кто папа?
Девочка молчала.
— Как ты называла папу? Вспомни, милая! Вспомни, крошка, родная...
Но сколько ни упрашивала, ни уговаривала молодая женщина, ребенок не мог всего припомнить...
Сомнений теперь не было. Эта девочка — их потерянная дочь... Только их дитя могло повторить слова её детства...
Давно прошедшее, родное осталось в памяти ребенка и неожиданно вырвалось из её уст, осветив все вокруг, точно солнечным лучом. Теперь надо было узнать правду...
Никакими словами не описать душевного волнения родителей—их радости, страха, надежды.
Офицер быстро подошел к хозяевам. Теперь лицо его было строго и сурово; видно было, что он готов на все. Он заговорил громко, решительно:
— Послушайте, хозяева, я требую, чтобы вы мне сказали правду, чья эта девочка и откуда она у вас? Если вы скажете правду, я вас награжду, если будете упираться, солжете — я ни перед чем не остановлюсь, и вам будет плохо.
Рыжая женщина и лохматый мужик переглянулись. Они бы хотели сговориться, чтобы получше солгать и вывернуться...
— Ой, да где ж мои ребята? Мне бы надо пойти. Не случилось бы чего,— проговорила хозяйка и подмигнула мужу.
— Не сметь никуда уходить! — крикнул офицер, — Пока вы мне не признаетесь, я вас никого отсюда не выпущу!
Несколько минут длилось молчание. Как томительно и жутко было в подвале! Как в страхе замирали и трепетали болью сердца отца и матери!
Марья Ивановна все еще сидела в уголке на полу, прижимала к себе девочку, ласкала ее, целовала, говорила ей что-то горячо и нежно. Хромоногая старуха, нагнувшись, что-то шептала барыне, по временам боязливо взглядывая на хозяев. Молодая женщина то хваталась за голову как бы от ужаса, то испуганно цеплялась за ребенка и опять вскидывала умоляющие глаза на старушку.
- Чего уж таиться... Девчонка— не наша дочь...—вдруг хриплым голосом проговорил лохматый сумрачный хозяин.
Офицер не мог скрыть своей радости и весь преобразился. Он облегченно вздохнул, лицо его просияло. Старуха перестала шептать. Марья Ивановна приподнялась, насторожилась. Все затихли в подвале.
— Мы ее берегли, как родную дочку. Мы ее растили, жалели; себе в куске отказывали. Девочка-то хорошая. Мы ее приняли в горькой бедности и не бросили, когда помер солдат, что привез ее с войны,— плаксиво и визгливо заговорила хозяйка, отирая глаза руками.
— Расскажите всю правду и я награжу вас. Эта девочка наша пропавшая дочь, и мы ее везде ищем, вот уже пять лет. Ее украли у нас во время войны. Расскажите правду... — умолял офицер.
Отец и мать давно простили этим людям обман, жестокое обращение с ребенком. Их дорогая девочка была найдена—это главное. Остальное все осталось позади.
— Расскажите правду, — повторил офицер.
Эту печальную правду давно уже шепотом передала хромоногая старушка жене офицера. Хозяева рассказали все с прикрасами и с похвалами своей доброте.
Девочку привез в Москву с войны солдат. Он нашел ее в китайской деревне, около умершего старого китайца. Солдат пожалел ее и хотел увезти к себе в деревню и удочерить. Здесь он все хлопотал о каком-то пособии, о пенсии, и денег у него совсем не было. Он поселился в углу. Солдат был хворый, болел ногами, простудился и скоро помер. Кто он был, откуда, куда шел — никто не знал. Его похоронили на казенный счет, девочка осталась одна, и ее приютили хозяева этой подвальной квартиры.
— Мы и солдата даром три месяца содержали, кормили, поили. Он и за угол нам ничего не заплатил, — сказал хозяин, решив извлечь из этой истории возможно больше выгоды.
— И девочка сколько нам стоила за пять лет-то!— прибавила его жена.
— Мы вам за нее заплатим двести рублей. Я надеюсь, что будет довольно,— сказал офицер.
— Это за пять-то лет! Да что вы, господин офицер! — воскликнул хозяин.
В подвале послышался гул ропота... Из дальнего темного угла, из-за занавески какой-то глухой укоризненный голос проговорил:
— Да что это, хозяева?.. Есть ли у вас крест на шее?.. Разве девчонка вам не работала: и за ребятами смотрела, и полы мыла, и милостынку собирала.
— Да... Что правда, то правда... Она не даром ваш хлеб ела, да еще сколько брани да побоев принимала, — заметила вполголоса старушка.
— Боже мой! Несчастный ребенок! — горестно воскликнула молодая женщина и опять начала целовать девочку.
— Довольно разговоров!.. — резко угрожающе выкрикнул офицер. — Если вы не согласны, то я буду с вами говорить иначе.
— Чего не согласны... Мы согласны, ваше благородие,.. Пожалуйте денежки и берите девчонку на все четыре стороны, — пробурчал хозяин, поднимаясь во весь свой огромный рост.
— Не давайте ему денег, ваше благородие... Он все пропьет... Ради Бога не давайте! — отчаянно завизжала женщина.
— Я тебе муж или не муж?! Хозяин я или нет? - громовым голосом заревел мужик.
— Ты не хозяин, а разбойник!
Начались страшные споры, крики, брань... И чем бы это кончилось — неизвестно.
Мария Ивановна сняла с себя платок, кофту и укутывала девочку.
— Уедем скорее... Увезем ее... Володя... Беги за извозчиком...
Тут вышла история. Девочка заплакала и ни за что не хотела уходить из подвала. Бедный, исстрадавшийся ребенок не верил, что ему может быть лучше. Двое ребят тоже отчаянно заревели, цепляясь за свою маленькую няньку.
— Деточка милая... Доченька... Не плачь... Солнышко мое... Тебе будет хорошо... У тебя есть мама и папа... Не плачь, милая, родная, — уговаривала и успокаивала Мария Ивановна.
— Пойдем... Мы тебе купим еще куклу, еще много игрушек, картинок, куплю тебе конфет, булочек. Ах, Володя, скорее, скорее... — порывисто говорила молодая женщина.
Между тем офицер разнимал ссорящихся супругов и едва-едва успокоил их тем, что каждому дал по сто рублей. Эти деньги были для них невиданным огромным капиталом. Оба они собирались куда-то бежать.

* * *
Извозчик быстро мчал по белому снегу офицера, его жену и девочку.
Мария Ивановна распахнула шубку и прижимала, грела у своего сердца свою дочку и нежно, задыхаясь и волнуясь от радости, повторяла:
— Моя Кируся... Деточка ненаглядная... Боже мой! Какое счастие!
Офицер молчал, то и дело запахивал шубку и придерживал жену и девочку.
— Извозчик... Поезжай к часовне Иверской Божьей Матери, — сказала молодая женщина.
— Слушаюсь, сударыня, — ответил извозчик.
«Туда, к Ней, к Скорбящей Матери, Заступнице всех обиженных и несчастных... Горячо благодарить Ее». Там у святого чудотворного образа не раз горячо молилась убитая горем мать. Теперь перед иконой лились благодарные слезы радости. Многие молящиеся с удивлением и любопытством смотрели на маленькую девочку, закутанную в кофту и платок и в стоптанных больших сапогах, и на рыдавшую молодую женщину... Все видели, что тут было что-то необычное, странное, непонятное, и многих это интересовало.

* * *
Многолюдно и шумно было на Николаевском вокзале в Москве перед отходом сибирского поезда.

Небольшая группа военных и несколько дам провожали отъезжавших Марию Ивановну, её мужа и маленькую девочку. Девочка одета была во все белое: пуховая шубка, шапочка, муфта так шли к ней. Не узнать было в этой веселой черноглазой смеющейся девочке недавнюю маленькую нищенку, которая ныла гнусавым голосом у булочной Филиппова.
— Кирочка как в сказке превратилась из Золушки в Царевну-Белоснежку, — сказала одна молодая дама из провожающих.
— Нет, она Снегурочка, — заметил какой-то офицер.
— Да, мы ее нашли в снегу... Отогрели ее, оживили своей любовью, — взволнованным голосом заметила Мария Ивановна и взглянула нежно на свою девочку, не выпуская её руки из своей. В это время прозвонил второй звонок. Все засуетились. Ласковые пожелания, просьбы писать, радостные крики.
— Счастливого пути! Не забывайте Москвы.
— Разве можно ее забыть! Она дала нам самую огромную радость!
— Как мы рады за вас. Всего хорошего... Кира, радуй папу и маму... Счастливого пути!
Поезд умчался, увез маленькую нищенку из мрака и холода в счастливое царство ласки и любви.
Жизнь, ведь, часто бывает похожа на сказку, а сказка бывает похожа на жизнь.

@темы: текст, творчество, Клавдия Лукашевич, "Голос сердца", иллюстрации, Задушевное слово