«Если ты рожден без крыльев, то не мешай им вырасти».
Клавдия Лукашевич. Старый камердинер.
РАССКАЗ. (Окончание)
— Эй ты, столетний дед, уступишь полпорции али нет? Тебя я спрашиваю?.. Нынче Сашка-Сухоручка напроказил... Наказали его... Надо поделиться...
Старик ничего не ответил.
— Эй ты, старик, оглох, что ли? Дед, а дед, проснись!
Опять ответа не последовало.
Подошли другие арестанты и ткнули старика в бок. Он очнулся и испуганно посмотрел кругом; хотел привстать, но пошатнулся и сел.
— А? что вы, ребятушки?
Арестанты рассмеялись.
- Ворона мимо летела, хвостом задела, — вот что, дед...
- Что вам надо?
На подошедших смотрели выцветшие кроткие глаза, в которых стояли слезы; читать дальшеглаза были красные, воспаленные, выплакавшие свою горькую долю.
Когда старик узнал про просьбу товарищей, он тихо ответил:
Берите! Много ли мне надо?..
В это время вдали послышался громкий спор и кучка арестантов махала рукой по направлению к старику и стоявшим около него.
- Эй, ребята, идите сюда! Осип Ильин, столетний дед, иди-ко-сь! Надо расправу учинить над Васькой-Пилой. Опять он у Рыжика рубаху украл.
- Ох, расправляйтесь без меня, тяжело вздохнув, ответил старик и покачал головой.
Иди, иди! Что ты вечно супротив артели? Не ладно, дед!
Старик пошел на зов, он еле двигался, еле говорил.
Это был Осин Ильич — старый камердинер. Вот уже пять лет томился он в остроге. Держал он себя ото всех в стороне: редко с кем заговаривал, ни во что не вмешивался. Ходили неясные слухи в остроге, что Осип Ильич попал безвинно, а таких не долюбливают арестанты: по их мнению, если попал в острог, значить, виноват.
— Гнушается нами столетний дед... Ни тебе слово скажет... ни тебе посоветует. Жизнь-то прожил—виды видал... Поди-ка, себя выше всех почитает, говорили арестанты.
Осип был тихий, незлобивый старик. Если бы между этими несчастными был понимающий душу человек, он сразу бы разобрал, что молчаше и тупая покорность „столетнего деда" скрывают тяжкое, глубокое страдание и безысходное горе.
В жизни каждого человека бывают такие минуты, когда на душе накопится такой избыток горя, обид, воспоминаний, что является потребность облегчить себя: излить перед кем-нибудь свои думы, выслушать участливое слово и облегчить свои страдания. Так было и с Осипом.
Однажды, тихим вечером, лежа на жесткой койке, старик излил всю душу перед чуждыми ему людьми, людьми порочными и озлобленными.
Он говорил долго-долго; он вспомнил все свое прошлое: жену, Дуню, барина, Иванково.
— Погиб я неведомо за что... Поди и старуха не долго по мне кручинилась: легла в сырую землю... А дитятко мое ясное горе мыкает сиротою безродною... Не знаю о них ничего...
Тяжко-то как... Сердце у меня, что на части рвут... проговорил Осип и заплакал тихими старческими слезами.
Осипу не все поверили: так много было лжи между этими людьми. Кто-то спросил:
— Небось, встреться теперь с помещиком-то, с барином, помял бы ты ему бока?
— Нас Господь Бог рассудит, кротко ответил старик.
- Эх, на мой бы „карахтер", кажись и башку бы разнес, сказал другой арестант.
- Да, у деда, поди, сердце горит... Тих он… Этак-то хуже... Знаете пословицу: в тихом омуте... проговорил чей-то тонкий голос.
Осип замолчал, и в его душе поднялось горькое раскаяние, что он излил свою душу перед людьми, которые его не понимают.
Тяжела и мучительна была беспросветная жизнь старика. В то далекое время железных дорог не было, письма и вести арестантам пересылались редко и немногие могли это сделать. Осип, как ушел в острог, ничего не знал, не слышал ни о своей старухе, ни о Дуне, ни об Иванкове. Болело его сердце о близких. Он был уверен, что их жизнь не красна.
Осип Ильич уже ничего не ждал хорошего для себя в жизни. Об одном он мечтал дни и ночи, чтобы до него долетела какая-нибудь весточка о милых сердцу; об одном он просил Бога, чтобы скорее окончилась его нерадостная жизнь.
VII.
Однажды арестанты были на работе. Осип был болен и лежал в лазарете. Вошел смотритель, Егор Димитриевич. Это был человек очень справедливый и простой, и арестанты его любили.
- Ну, скажу я тебе, Ильин, новость… К тебе гости пожаловали издалека, проговорил смотритель, обращаясь к Осипу.
Старик вздрогнул, сердце у него задрожало и испуганно забилось, дыхание, казалось, остановилось.
— Шутите, Егор Митрич... Какие гости?.. прошептал старик и, схватившись за грудь, едва передохнул. — Нет, не шучу... Верно слово, Ильин...
— Ох, и думать-то боязно, что ты говоришь, Егор Митрич...
— Верное слово... Твоего поля ягода. Барина твоего Ивана Денисовича Иванова прислали сюда за хорошие дела.
Старик закрыл лицо руками и не сказал больше ни слова: то, что происходило в его душе, передать невозможно.
Смотритель ушел.
— У них с „барином", должно-быть, хорошая фабрика была, посмеялся кто-то из больных арестантов.
— Молчите, братцы, — они безвинно терпят, проговорил насмешливо другой голос.
— Ну, быть грозе... Старик-то „карахтерный"... Не смотри, что он все молчит... Узнает его „барин", где раки зимуют... прошептал на ухо сосед соседу.
Осип молчал как убитый.
Через несколько дней „барин" и слуга свиделись. Оба они смешались, не знали, что и как начать говорить.
Это было рано утром, Осип только что вышел из лазарета, а партия отправлялась на работу. В арестантском халате, бледный, худой, бритый, Иван Денисович выглядел таким слабым, жалким, ничтожным. Он поседел, состарился, вид у него был дикий, испуганный, как у затравленного зверя; он дрожал и переминался с ноги на ногу. Арестанты смотрели на него с презрением: в остроге не любят трусливых людей.
Только одно старческое сердце сжималось от боли и жалости. Осип Ильич не мог скрыть своего волнения: он ли это, его барин, выросший у него на руках!.. Сколько воспоминаний, сколько горя связано с ним... Несколько раз старик порывался что-то сказать, но спазмы давили горло и из него вылетал какой-то неопределенный шепот. Наконец, едва шевеля губами, он проговорил:
- Вот как привелось свидеться... Не чаял. Здравствуйте, Иван Денисыч!...
Тот ничего не ответил. Тяжело было это молчание. Арестанты переглядывались, перемигивались, перекидывались словами.
- Поди, сердце-то у деда кипит... шепнул кто-то.
- Эх, на мой бы „карактер"... кажись... и чья-то мозолистая рука сделала угрожающей жест.
Кто-то нечаянно толкнул Ивана Денисовича. Тот быстро обернулся и резко своим пискливым голосом выбранился. Арестанты зашумели.
- Ты чего лаешься? Здесь не барин, поди... Такой же клейменый, как и мы.
- Место не заказано...
- Проучить эту „свистульку"...
- Я его своей ручищей прикрою, от него и следа не останется.
Между новоприбывшими и старыми арестантами разгорелась ссора, и если бы не вступился Осип Ильич, то наверно бы кончилось дракой.
— Что вы налетели на него как воронье?! И не грешно вам, ребятушки? Человек он свежий, ваших порядков не знает... уговаривал товарищей старик.
Арестанты подняли на смех старика.
— Размяк старый дед... Все-таки боязно... Сам хозяин приехал...
— Оставьте их... Не связывайтесь, Иван Денисыч! шепнул Осип своему бывшему барину.
В тот же день Осип Ильич узнал про свою семью... Старуха умерла в год ссылки мужа, не перенесла горя.
— А Дунюшка? Где мой голубок сизый? со страхом спросил старик у Ивана Денисовича. Тот смешался.
— Уж не знаю, как и сказать тебе, Ильич... Дуня по чужим людям живет. Слышал, что исхудала, тоскует. Она где-то в няньках в деревне.
Старика точно кто ударил. Он зарыдал...
— Дунюшка... дитятко... сиротинка!.. Сгубили мою девоньку... сквозь горькие слезы причитал Осип.
VIII.
В остроге все ждали грозы и бури, а вышло по иному. Осип Ильич как за малым ребенком сталь ухаживать за своим бывшим „барином". Он ему и постель постелет, и платье зачинит, и последний грош отдаст, и заступится за него.
Арестанты укоряли часто старика.
— И чего ты носишься с „твоим барином», как курица с яйцом?.. Был бы человек, так не обидно, а то «свистулька" какая-то.
Старик упорно молчал: он боялся раздражать всех этих людей. Только иногда тихо возразит:
- Эх, ребятушки... Господь велел обиды прощать... Разве не видите: у него едва душа в теле держится... Жаль мне его: дитей я его на руках носил.
Иван Денисович действительно таял как свеча. Арестанты его не жалели. Это был злой, трусливый, ничтожный человек. В остроге он тоже было завел потихоньку игру в карты, плутовал и обманывал, иногда льстил и хитрил; на Осипа кричал и приказывал, забывая, где он и что с ним.
Все возмущались.
- Ныне столетний дед с ума выжил… Ишь какую волю дает «свистульке»… Надо бы поунять этого «барина», да руки жаль об него марать… не стоит.
Осип всегда вступался за него Даже здесь, в остроге, всех поражало нравственное ничтожество Ивана Денисовича или „свистульки", как прозвали его арестанты.
В то же время отношение к Осипу, или к «столетнему деду", тоже изменилось. В его заботах о „барине", в его заступничестве и даже порою ласках его - все почувствовали великую силу души, открытой для всепрощения и милосердия. Ивана Денисовича все ненавидели, и если бы не Осип, не сдобровать ему в остроге.
Как скрытые искорки в сердцах этих озлобленных людей явилось чувство умиления и даже любви к старику. Случилось как-то раз, Иван Денисович выдал своего товарища. Артель накинулась на него, и не вышел бы он живой, не вступись Осип.
— Деда жаль… Оставьте, ребята!.. Ну его... Дед убивается... раздавались голоса, и разбушевавшаяся толпа отпустила своего ничтожного товарища, даже и здесь способного на всякий низкий поступок.
— Ему не долго жить... Оставьте его... Человек слабый... Он сам себе не рад, говорил Осип, защищая своего „барина".
„Барин" действительно хирел и слабел, капризничал и злился. Надо было поражаться, что вынес за это время Осип, ухаживая, уговаривая, защищая Ивана Денисовича.
С каждым днем отношение к нему арестантов становилось неприязненнее и наверно бы все разразилось бедой. Но Иван Денисович ушел в лазарет. Осип стремился туда каждую свободную минуту и ухаживал за больным еще нежнее, еще трогательнее, чем за здоровым.
Однажды ночью Осипа разбудили и позвали как можно скорее в лазарет к его „барину". Иван Денисович был очень плох. Он метался, томился, стонал. Увидев старика, он хрипло прошептал:
— Прощай, Ильич!.. Умираю...
Осип бросился к постели и со слезами проговорил:— Полноте, голубчик, Иван Денисыч! Еще поживете... Что вы? Зачем так?.
— Тяжело... Позовите священника... смотрителя... тихо сказал больной.
Осип засуетился: умолил, упросил больничного служителя сходить за священником, а сам, вернувшись, сел на край постели около больного... Тот был в забытье... Потом вдруг оглянулся и приподнялся, испуганно вскинув глаза.
- Ты тут, Осип?
- Тут, родной, тут, голубчик!.. Будьте спокойны!.. Я никуда не уйду…
Осип взял больного за руку и погладил его как ребенка.
- Я думал, что один... Страшно стало....
- Вы успокойтесь, Иван Денисыч... Молитесь Богу: вам легче станет...
- Не может быть легче!...
Больной задумался... Глаза его, испуганные, дикие, смотрели куда-то в даль. Он заговорил тихо, жалобно, перерывающимся голосом:
— Какую жизнь я прожил!... Какую жалкую, ничтожную жизнь... Никто не помянет добром.
— А вы не думайте о жизни-то... Молитесь Богу, голубчик вы мой!.. Легче будет, прервал его Осип.
— Дай вылить душу, Ильич!.. Слушай!. Я никому ничего не сделал хорошего, а погубил многих, многих... Страшно вспомнить... Тебя погубил... твоих...
- Иван Денисыч, разве забыли вы? Господь разбойника покаявшегося простил и вас простить...
- Нет... Выслушай, Ильич!.. Скорее бы батюшка пришел!..
В это время в узенькое окно острожной больницы заглянул ранний рассвет весеннего утра и осветил убогую обстановку. В дверь вошли священник и доктор.
Больной оживился, даже приподнялся на постели…
— Батюшка!.. хочу покаяться перед смертью... Этот старик не виноват... Я его сгубил... Он всю жизнь был честный... Я все вам скажу.
Осип закрыл лицо руками и заплакал... Священник сделал знак рукою, чтобы все ушли, и остался с больным один.
Вскоре батюшка вышел. Он видел, что в больничном коридоре сидит старик и весь трясется от беззвучных рыданий. Священник подошел к нему и ласково, положив на его голову руку, проговорил:
— Я все сделаю для того, чтобы ты был оправдан.
Старик упал на колени. Перед ним вдали мелькала свобода, родина, Дуняша, бедная, одинокая...
В тот же день Иван Денисович умерь на руках у Осипа. Осип принял его последний вздох, утешал его, благословлял и плакал над ним... И на душе у старика было светло и радостно.
____________
В один из теплых весенних дней, между зеленеющими полями озимых всходов, по дорожке плелся странник. Сгорбленный, дряхлый, с котомкой и котелком за плечами, он еле передвигал ноги. То посидит странник, то остановится, опять пойдет, глядит кругом, крестится; по старческому лицу текут слезы.
Был уже вечер, когда странник доплелся до маленькой деревушки.
Около ворот его встретил беловолосый мальчуган, залаяли собаки, Мальчуган бежал с ведром к реке, сверкавшей вдали.
— Стой, парнишка! Не знаешь ли, где живет Дуняша Осипова? остановил старик мальчика.
Мальчик широко раскрыл глаза и посмотрел на старика с удивлением.
- Кака-така Дуняша? Не ведаю.
— Такая беленькая, глаза голубенькие, сиротка?
— А-а-а, это Дунька!.. У нее дедка арестант. Знаю. Она нянькой у Ефима-кузнеца. Вон там на краю.
Мальчик указал рукой на последнюю избу.
Через минуту старик стучал под окном этой избы. Из избы вышли две женщины: одна молодая, красивая, в повойнике, другая, с ребенком на руках, — худенькая, бледная, бедно одетая, с белокурою косой.
— Старичок милостынку просит, сказала вторая.
— Нет... нет... Дунюшка! тихо проговорил старик и опустился на скамью, что была под окном.
— Дедынька, желанный! ты ли!? Да как же!.. Ох, не верится! выкрикнула девушка и, передав ребенка молодухе, бросилась к старику и припала к его ногам.
- Дедынька, родненький!.. Как же ты вернулся? Какое мне счастье! Пришел... Глаза не верят... плакала и причитала девушка.
— Вернули меня, дитятко... Неповинен я. Бог правду видит... Милая, рад я… Доплелся... Не помню, что и говорю... Дунюшка!
Кругом стал собираться народ. Из толпы выдвинулся седой маленький старичок.
— Осип Ильич! кум дорогой! Добро пожаловать! проговорил он и протянул руку.
— Признал, Степан Васильич! Состарился. Десять лет в Сибири я горе-горевал... Отпустили… Невиновен был... Ошибка вышла... Приплелся на родине умереть.
— Зачем умирать! Мы тебе хатку отведем и живи около нас. Теперь полегче жить. Воля-матушка пришла.
— Наслышан про нее, зорьку ясную. С Дунюшкой дайте век скоротать!.. Отдохну после горя лютого... Еще поработаем... Спаси вас, православные!
Старик кланялся на все четыре стороны, плакал умиленными слезами, а около него сияло счастием и радостью худенькое лицо белокурой девушки.
Клавдия Лукашевич
РАССКАЗ. (Окончание)
— Эй ты, столетний дед, уступишь полпорции али нет? Тебя я спрашиваю?.. Нынче Сашка-Сухоручка напроказил... Наказали его... Надо поделиться...
Старик ничего не ответил.
— Эй ты, старик, оглох, что ли? Дед, а дед, проснись!
Опять ответа не последовало.
Подошли другие арестанты и ткнули старика в бок. Он очнулся и испуганно посмотрел кругом; хотел привстать, но пошатнулся и сел.
— А? что вы, ребятушки?
Арестанты рассмеялись.
- Ворона мимо летела, хвостом задела, — вот что, дед...
- Что вам надо?
На подошедших смотрели выцветшие кроткие глаза, в которых стояли слезы; читать дальшеглаза были красные, воспаленные, выплакавшие свою горькую долю.
Когда старик узнал про просьбу товарищей, он тихо ответил:
Берите! Много ли мне надо?..
В это время вдали послышался громкий спор и кучка арестантов махала рукой по направлению к старику и стоявшим около него.
- Эй, ребята, идите сюда! Осип Ильин, столетний дед, иди-ко-сь! Надо расправу учинить над Васькой-Пилой. Опять он у Рыжика рубаху украл.
- Ох, расправляйтесь без меня, тяжело вздохнув, ответил старик и покачал головой.
Иди, иди! Что ты вечно супротив артели? Не ладно, дед!
Старик пошел на зов, он еле двигался, еле говорил.
Это был Осин Ильич — старый камердинер. Вот уже пять лет томился он в остроге. Держал он себя ото всех в стороне: редко с кем заговаривал, ни во что не вмешивался. Ходили неясные слухи в остроге, что Осип Ильич попал безвинно, а таких не долюбливают арестанты: по их мнению, если попал в острог, значить, виноват.
— Гнушается нами столетний дед... Ни тебе слово скажет... ни тебе посоветует. Жизнь-то прожил—виды видал... Поди-ка, себя выше всех почитает, говорили арестанты.
Осип был тихий, незлобивый старик. Если бы между этими несчастными был понимающий душу человек, он сразу бы разобрал, что молчаше и тупая покорность „столетнего деда" скрывают тяжкое, глубокое страдание и безысходное горе.
В жизни каждого человека бывают такие минуты, когда на душе накопится такой избыток горя, обид, воспоминаний, что является потребность облегчить себя: излить перед кем-нибудь свои думы, выслушать участливое слово и облегчить свои страдания. Так было и с Осипом.
Однажды, тихим вечером, лежа на жесткой койке, старик излил всю душу перед чуждыми ему людьми, людьми порочными и озлобленными.
Он говорил долго-долго; он вспомнил все свое прошлое: жену, Дуню, барина, Иванково.
— Погиб я неведомо за что... Поди и старуха не долго по мне кручинилась: легла в сырую землю... А дитятко мое ясное горе мыкает сиротою безродною... Не знаю о них ничего...
Тяжко-то как... Сердце у меня, что на части рвут... проговорил Осип и заплакал тихими старческими слезами.
Осипу не все поверили: так много было лжи между этими людьми. Кто-то спросил:
— Небось, встреться теперь с помещиком-то, с барином, помял бы ты ему бока?
— Нас Господь Бог рассудит, кротко ответил старик.
- Эх, на мой бы „карахтер", кажись и башку бы разнес, сказал другой арестант.
- Да, у деда, поди, сердце горит... Тих он… Этак-то хуже... Знаете пословицу: в тихом омуте... проговорил чей-то тонкий голос.
Осип замолчал, и в его душе поднялось горькое раскаяние, что он излил свою душу перед людьми, которые его не понимают.
Тяжела и мучительна была беспросветная жизнь старика. В то далекое время железных дорог не было, письма и вести арестантам пересылались редко и немногие могли это сделать. Осип, как ушел в острог, ничего не знал, не слышал ни о своей старухе, ни о Дуне, ни об Иванкове. Болело его сердце о близких. Он был уверен, что их жизнь не красна.
Осип Ильич уже ничего не ждал хорошего для себя в жизни. Об одном он мечтал дни и ночи, чтобы до него долетела какая-нибудь весточка о милых сердцу; об одном он просил Бога, чтобы скорее окончилась его нерадостная жизнь.
VII.
Однажды арестанты были на работе. Осип был болен и лежал в лазарете. Вошел смотритель, Егор Димитриевич. Это был человек очень справедливый и простой, и арестанты его любили.
- Ну, скажу я тебе, Ильин, новость… К тебе гости пожаловали издалека, проговорил смотритель, обращаясь к Осипу.
Старик вздрогнул, сердце у него задрожало и испуганно забилось, дыхание, казалось, остановилось.
— Шутите, Егор Митрич... Какие гости?.. прошептал старик и, схватившись за грудь, едва передохнул. — Нет, не шучу... Верно слово, Ильин...
— Ох, и думать-то боязно, что ты говоришь, Егор Митрич...
— Верное слово... Твоего поля ягода. Барина твоего Ивана Денисовича Иванова прислали сюда за хорошие дела.
Старик закрыл лицо руками и не сказал больше ни слова: то, что происходило в его душе, передать невозможно.
Смотритель ушел.
— У них с „барином", должно-быть, хорошая фабрика была, посмеялся кто-то из больных арестантов.
— Молчите, братцы, — они безвинно терпят, проговорил насмешливо другой голос.
— Ну, быть грозе... Старик-то „карахтерный"... Не смотри, что он все молчит... Узнает его „барин", где раки зимуют... прошептал на ухо сосед соседу.
Осип молчал как убитый.
Через несколько дней „барин" и слуга свиделись. Оба они смешались, не знали, что и как начать говорить.
Это было рано утром, Осип только что вышел из лазарета, а партия отправлялась на работу. В арестантском халате, бледный, худой, бритый, Иван Денисович выглядел таким слабым, жалким, ничтожным. Он поседел, состарился, вид у него был дикий, испуганный, как у затравленного зверя; он дрожал и переминался с ноги на ногу. Арестанты смотрели на него с презрением: в остроге не любят трусливых людей.
Только одно старческое сердце сжималось от боли и жалости. Осип Ильич не мог скрыть своего волнения: он ли это, его барин, выросший у него на руках!.. Сколько воспоминаний, сколько горя связано с ним... Несколько раз старик порывался что-то сказать, но спазмы давили горло и из него вылетал какой-то неопределенный шепот. Наконец, едва шевеля губами, он проговорил:
- Вот как привелось свидеться... Не чаял. Здравствуйте, Иван Денисыч!...
Тот ничего не ответил. Тяжело было это молчание. Арестанты переглядывались, перемигивались, перекидывались словами.
- Поди, сердце-то у деда кипит... шепнул кто-то.
- Эх, на мой бы „карактер"... кажись... и чья-то мозолистая рука сделала угрожающей жест.
Кто-то нечаянно толкнул Ивана Денисовича. Тот быстро обернулся и резко своим пискливым голосом выбранился. Арестанты зашумели.
- Ты чего лаешься? Здесь не барин, поди... Такой же клейменый, как и мы.
- Место не заказано...
- Проучить эту „свистульку"...
- Я его своей ручищей прикрою, от него и следа не останется.
Между новоприбывшими и старыми арестантами разгорелась ссора, и если бы не вступился Осип Ильич, то наверно бы кончилось дракой.
— Что вы налетели на него как воронье?! И не грешно вам, ребятушки? Человек он свежий, ваших порядков не знает... уговаривал товарищей старик.
Арестанты подняли на смех старика.
— Размяк старый дед... Все-таки боязно... Сам хозяин приехал...
— Оставьте их... Не связывайтесь, Иван Денисыч! шепнул Осип своему бывшему барину.
В тот же день Осип Ильич узнал про свою семью... Старуха умерла в год ссылки мужа, не перенесла горя.
— А Дунюшка? Где мой голубок сизый? со страхом спросил старик у Ивана Денисовича. Тот смешался.
— Уж не знаю, как и сказать тебе, Ильич... Дуня по чужим людям живет. Слышал, что исхудала, тоскует. Она где-то в няньках в деревне.
Старика точно кто ударил. Он зарыдал...
— Дунюшка... дитятко... сиротинка!.. Сгубили мою девоньку... сквозь горькие слезы причитал Осип.
VIII.
В остроге все ждали грозы и бури, а вышло по иному. Осип Ильич как за малым ребенком сталь ухаживать за своим бывшим „барином". Он ему и постель постелет, и платье зачинит, и последний грош отдаст, и заступится за него.
Арестанты укоряли часто старика.
— И чего ты носишься с „твоим барином», как курица с яйцом?.. Был бы человек, так не обидно, а то «свистулька" какая-то.
Старик упорно молчал: он боялся раздражать всех этих людей. Только иногда тихо возразит:
- Эх, ребятушки... Господь велел обиды прощать... Разве не видите: у него едва душа в теле держится... Жаль мне его: дитей я его на руках носил.
Иван Денисович действительно таял как свеча. Арестанты его не жалели. Это был злой, трусливый, ничтожный человек. В остроге он тоже было завел потихоньку игру в карты, плутовал и обманывал, иногда льстил и хитрил; на Осипа кричал и приказывал, забывая, где он и что с ним.
Все возмущались.
- Ныне столетний дед с ума выжил… Ишь какую волю дает «свистульке»… Надо бы поунять этого «барина», да руки жаль об него марать… не стоит.
Осип всегда вступался за него Даже здесь, в остроге, всех поражало нравственное ничтожество Ивана Денисовича или „свистульки", как прозвали его арестанты.
В то же время отношение к Осипу, или к «столетнему деду", тоже изменилось. В его заботах о „барине", в его заступничестве и даже порою ласках его - все почувствовали великую силу души, открытой для всепрощения и милосердия. Ивана Денисовича все ненавидели, и если бы не Осип, не сдобровать ему в остроге.
Как скрытые искорки в сердцах этих озлобленных людей явилось чувство умиления и даже любви к старику. Случилось как-то раз, Иван Денисович выдал своего товарища. Артель накинулась на него, и не вышел бы он живой, не вступись Осип.
— Деда жаль… Оставьте, ребята!.. Ну его... Дед убивается... раздавались голоса, и разбушевавшаяся толпа отпустила своего ничтожного товарища, даже и здесь способного на всякий низкий поступок.
— Ему не долго жить... Оставьте его... Человек слабый... Он сам себе не рад, говорил Осип, защищая своего „барина".
„Барин" действительно хирел и слабел, капризничал и злился. Надо было поражаться, что вынес за это время Осип, ухаживая, уговаривая, защищая Ивана Денисовича.
С каждым днем отношение к нему арестантов становилось неприязненнее и наверно бы все разразилось бедой. Но Иван Денисович ушел в лазарет. Осип стремился туда каждую свободную минуту и ухаживал за больным еще нежнее, еще трогательнее, чем за здоровым.
Однажды ночью Осипа разбудили и позвали как можно скорее в лазарет к его „барину". Иван Денисович был очень плох. Он метался, томился, стонал. Увидев старика, он хрипло прошептал:
— Прощай, Ильич!.. Умираю...
Осип бросился к постели и со слезами проговорил:— Полноте, голубчик, Иван Денисыч! Еще поживете... Что вы? Зачем так?.
— Тяжело... Позовите священника... смотрителя... тихо сказал больной.
Осип засуетился: умолил, упросил больничного служителя сходить за священником, а сам, вернувшись, сел на край постели около больного... Тот был в забытье... Потом вдруг оглянулся и приподнялся, испуганно вскинув глаза.
- Ты тут, Осип?
- Тут, родной, тут, голубчик!.. Будьте спокойны!.. Я никуда не уйду…
Осип взял больного за руку и погладил его как ребенка.
- Я думал, что один... Страшно стало....
- Вы успокойтесь, Иван Денисыч... Молитесь Богу: вам легче станет...
- Не может быть легче!...
Больной задумался... Глаза его, испуганные, дикие, смотрели куда-то в даль. Он заговорил тихо, жалобно, перерывающимся голосом:
— Какую жизнь я прожил!... Какую жалкую, ничтожную жизнь... Никто не помянет добром.
— А вы не думайте о жизни-то... Молитесь Богу, голубчик вы мой!.. Легче будет, прервал его Осип.
— Дай вылить душу, Ильич!.. Слушай!. Я никому ничего не сделал хорошего, а погубил многих, многих... Страшно вспомнить... Тебя погубил... твоих...
- Иван Денисыч, разве забыли вы? Господь разбойника покаявшегося простил и вас простить...
- Нет... Выслушай, Ильич!.. Скорее бы батюшка пришел!..
В это время в узенькое окно острожной больницы заглянул ранний рассвет весеннего утра и осветил убогую обстановку. В дверь вошли священник и доктор.
Больной оживился, даже приподнялся на постели…
— Батюшка!.. хочу покаяться перед смертью... Этот старик не виноват... Я его сгубил... Он всю жизнь был честный... Я все вам скажу.
Осип закрыл лицо руками и заплакал... Священник сделал знак рукою, чтобы все ушли, и остался с больным один.
Вскоре батюшка вышел. Он видел, что в больничном коридоре сидит старик и весь трясется от беззвучных рыданий. Священник подошел к нему и ласково, положив на его голову руку, проговорил:
— Я все сделаю для того, чтобы ты был оправдан.
Старик упал на колени. Перед ним вдали мелькала свобода, родина, Дуняша, бедная, одинокая...
В тот же день Иван Денисович умерь на руках у Осипа. Осип принял его последний вздох, утешал его, благословлял и плакал над ним... И на душе у старика было светло и радостно.
____________
В один из теплых весенних дней, между зеленеющими полями озимых всходов, по дорожке плелся странник. Сгорбленный, дряхлый, с котомкой и котелком за плечами, он еле передвигал ноги. То посидит странник, то остановится, опять пойдет, глядит кругом, крестится; по старческому лицу текут слезы.
Был уже вечер, когда странник доплелся до маленькой деревушки.
Около ворот его встретил беловолосый мальчуган, залаяли собаки, Мальчуган бежал с ведром к реке, сверкавшей вдали.
— Стой, парнишка! Не знаешь ли, где живет Дуняша Осипова? остановил старик мальчика.
Мальчик широко раскрыл глаза и посмотрел на старика с удивлением.
- Кака-така Дуняша? Не ведаю.
— Такая беленькая, глаза голубенькие, сиротка?
— А-а-а, это Дунька!.. У нее дедка арестант. Знаю. Она нянькой у Ефима-кузнеца. Вон там на краю.
Мальчик указал рукой на последнюю избу.
Через минуту старик стучал под окном этой избы. Из избы вышли две женщины: одна молодая, красивая, в повойнике, другая, с ребенком на руках, — худенькая, бледная, бедно одетая, с белокурою косой.
— Старичок милостынку просит, сказала вторая.
— Нет... нет... Дунюшка! тихо проговорил старик и опустился на скамью, что была под окном.
— Дедынька, желанный! ты ли!? Да как же!.. Ох, не верится! выкрикнула девушка и, передав ребенка молодухе, бросилась к старику и припала к его ногам.
- Дедынька, родненький!.. Как же ты вернулся? Какое мне счастье! Пришел... Глаза не верят... плакала и причитала девушка.
— Вернули меня, дитятко... Неповинен я. Бог правду видит... Милая, рад я… Доплелся... Не помню, что и говорю... Дунюшка!
Кругом стал собираться народ. Из толпы выдвинулся седой маленький старичок.
— Осип Ильич! кум дорогой! Добро пожаловать! проговорил он и протянул руку.
— Признал, Степан Васильич! Состарился. Десять лет в Сибири я горе-горевал... Отпустили… Невиновен был... Ошибка вышла... Приплелся на родине умереть.
— Зачем умирать! Мы тебе хатку отведем и живи около нас. Теперь полегче жить. Воля-матушка пришла.
— Наслышан про нее, зорьку ясную. С Дунюшкой дайте век скоротать!.. Отдохну после горя лютого... Еще поработаем... Спаси вас, православные!
Старик кланялся на все четыре стороны, плакал умиленными слезами, а около него сияло счастием и радостью худенькое лицо белокурой девушки.
Клавдия Лукашевич
@темы: текст, творчество, Клавдия Лукашевич, журнал "Всходы", рассказ
