Последняя повесть Чарской "Приют Мадонны". Полный текст. Часть 1

[change-ange]

Я рада, что наконец могу поделиться с сообществом сканами редкой повести Лидии Чарской "Приют Мадонны. Повесть из недавнего прошлого" о Первой мировой войне для юношества, печатавшейся в журнале "Путеводный огонёк" в 1918 году.



disk.yandex.ru/d/c_IjzZGf4lhANg часть первая. Продолжение будет.

Публикацию посвящаю событиям наших дней.

@темы: текст, творчество, Чарская, 1918 год, иллюстрации, "Путеводный огонёк", "Приют Мадонны", последняя повесть Чарской

---

Издание «Азбуки»: Лидия Чарская «На всю жизнь». Сравнение с оригиналом

[change-ange]

Издание «Азбуки»: Лидия Чарская «На всю жизнь» с иллюстрациями Венцеслава Черны. Сравнение с оригиналом


Как же меня порадовала новая серия «Азбуки», появившаяся в 2018 году, с новыми иллюстрациями повестей Чарской! Тут и «Сибирочка», и «Смелая жизнь», «Княжна Джаваха». «На всю жизнь»… Художник-иллюстратор чешский – знаменитый Венцеслав Черны.







Опять сравнение? А зачем, ведь Полное собрание сочинений с кошмарной редактурой уже не издаётся?

Но новое переиздание автобиографической повести опять серьёзно отредактировано. Что ли нам теперь «на всю жизнь» такой текст получать? И дальше никаких изменений?
Вот чем оказалась опасна, вредна редактура, которую нам дала издательская деятельность православного издательства (Сестричество во имя свт. Игнатия Ставропольского, Приход храма Св. Духа сошествия на Лазаревском кладбище). Казалось, ну закончилось издание ПСС, этой убогой работы недоредакторов, тираж закончится – продавать не будут, и наконец природа очистится от псевдоработы О.и В.Зобернов и всей их компании…



Но, к сожалению, вышло в другом издательстве произведение Лидии Чарской "На всю жизнь" с тем же резаным, изуродованным текстом, изменённым в угоду якобы православным правилам. При том, что издание необыкновенно красивое, вот что обидно! Оформление обложки, красивая серия, невероятно аутентичные иллюстрации Венцеслава Черны! Прекрасная аннотация на обложке. Даже шрифт и вёрстка книги меня радовали. Но как только я начала читать текст..., я всё поняла.



Текст для издания «Азбука» взяла тот же, отредактированный. Из ПСС.
Теперь у книги даже нет подзаголовка – Юность Лиды Воронской.



Главное же изменение во всей книге – выхолащивание самой повести. С одной стороны, убирание по максимуму эмоций, с другой стороны – кардинальное изменение писательского языка, уникальной писательской манеры, так как тут ТЕПЕРЬ выглядит текст – может написать просто кто-то, неважно кто. Выглядит это больше, как текст для школьного диктанта. Сюжет есть, герои те же…

Но есть такое понятие, которое сейчас глубоко исследуется, стало мегапопулярным и безусловно является важной частью развития человека. Особенно человека растущего, ребёнка, подростка, к которому обращена эта книга. Это – эмоциональный интеллект.

Эмоциона́льный интеллект (ЭИ; англ. emotional intelligence, EI) — сумма навыков и способностей человека распознавать эмоции, понимать намерения, мотивацию и желания других людей и свои собственные, а также способность управлять своими эмоциями и эмоциями других людей в целях решения практических задач. Относится к гибким навыкам.
Понятие эмоционального (социального) интеллекта появилось как реакция на частую неспособность традиционных тестов интеллекта предсказать успешность человека в карьере и в жизни. Этому было найдено объяснение, состоявшее в том, что успешные люди способны к эффективному взаимодействию с другими людьми, основанному на эмоциональных связях, и к эффективному управлению своими собственными эмоциями, в то время как принятое понятие интеллекта не включало эти аспекты, и тесты интеллекта не оценивали эти способности.

По менее распространённому определению С. Дж. Стейна и Говарда Бука, эмоциональный интеллект, в отличие от привычного всем понятия интеллекта, «является способностью правильно истолковывать обстановку и оказывать на неё влияние, интуитивно улавливать то, чего хотят и в чём нуждаются другие люди, знать их сильные и слабые стороны, не поддаваться стрессу и быть обаятельным».

Предполагается, что именно эмоциональный интеллект в современном его понимании был ключевым для выживания человека в доисторические времена, поскольку он проявляется в способности адаптироваться в окружающей среде, уживаться и находить общий язык с соплеменниками и соседними племенами.

Эмоциональный интеллект — способность выражать и понимать эмоции, как собственные, так и других людей, а также управлять ими. Не поддаться общей истерике, вовремя сосредоточиться, мотивировать себя на забег, распознать опасность, суметь утешить плачущего товарища — лишь некоторые примеры владения эмоциональным интеллектом.

Стать специалистом по чувствам означает освоить несколько навыков. Во-первых, признавать эмоции в себе и других («Да, я действительно огорчен!»). Во-вторых, понимать причины и последствия эмоций («Эта хандра из-за погоды или из-за курса валют?»). В-третьих, точно маркировать происходящее («Моя досада обусловлена растерянностью»). В-четвертых, выражать эмоции социально приемлемым способом («В этом племени уволенные рвут на себе волосы»). В-пятых, управлять своими эмоциями («Я постою на голове и все пройдет»), а также помогать другим людям справиться с чувствами («Я принес тебе чай и готов тебя выслушать»).

Зачем же это детям? Родители, как правило, стараются сосредоточиться на развитии академических навыков. Считается, что детям важнее уметь производить арифметические операции с грибочками, чем вовремя догадаться, что кто-то сейчас заплачет. С этим готовы поспорить американские ученые, которые уверяют, что эмоциональная компетентность играет решающую роль в академическом успехе. И это объяснимо. Почти тридцать лет назад первопроходцы в изучении эмоционального интеллекта — Майер и Саловей — доказали, что чувственная сфера прямо влияет на внимание, память, способность к обучению, на умение общаться и даже на физическое и умственное здоровье.

Психологи из Орегонского университета добавляют, что школьники с развитым эмоциональным интеллектом лучше концентрируют внимание, легче налаживают отношения в школе и более эмпатичны, чем их неподкованные товарищи.

И именно этот эмоциональный интеллект часто формируется у подростков через фильмы и книги. Они видят описания эмоций, видят к чему они ведут, сравнивают со своими и с эмоциями своего окружения – и учатся.

От искреннего, живого описания в этой повести и будет польза при чтении. Без каких-то усилий, специальных уроков и нотаций человек будет сопереживать книжным героям, а потом – своим близким. Будет узнавать себя в персонажах и учиться понимать себя.

Православные издатели так боятся слов «закричал», «воскликнул», и тем более «разрыдался»! Как нудная классная дама, они постоянно останавливают слишком яркие описания, как одёргивала бы какая-нибудь мадемуазель проявления чувств молоденькой институтки: «Taisez-vous, m-lle!»

Например:
Оригинал. «Я делаю страшное усилие над собою, чтобы не кинуться ему на шею и не расцеловать милое, чудное, оживлённое лицо моего дорогого папы».
Редактура. «Я делаю усилие над собой, чтобы не кинуться ему на шею и не расцеловать».

Чем мешают эти несколько слов восприятию современного читателя? Но без них – это не Лида Воронская.
Если я приведу все урезанные фразы, мой пост лопнет.





К примеру ещё два отрывка повести - можно даже не понять сначала, что это один и тот же текст.

Так может хватит кромсать несчастную Лидию Алексеевну, делать из её героини Лидии Воронской светскую барышню, «куклу на пружинах», не смеющую ни «вскрикнуть», ни «захохотать», ни «залиться слезами».

Обедняя такие книги, мы обедняем свои души и становимся чёрствыми и хладнокровными, нечувствительными к чужому горю, чужой радости. Как важно сейчас, в наши страшные дни не потерять умение сострадать…

@темы: сравнение, творчество, Чарская, иллюстрации, "Азбука", "На всю жизнь. Юность Лиды Воронской", Венцеслав Черны, ПСС

---

Другая – и та же. Снова о творчестве Лидии Чарской для взрослого читателя

[change-ange]

Другая – и та же. Снова о творчестве Лидии Чарской для взрослого читателя

«Литература одно – жизнь другое. Одно дурное писать – читать не станут, так почему бы и не набросить почтенным писателям флёр погуще на фигуры своих героинь. Почему не задрапировать старую, грязную статую красивым тряпьём…»
Лидия Чарская. «Жизнь», рассказ из сборника «Как любят женщины» (1903)

« - Да разве это так дурно быть писательницей? – задетая за живое, спросила я.
- Знаменитой, конечно, нет, - не задумываясь, возразила она. – Но даже и тут, видишь ли, есть некоторый нежелательный элемент!.. Все эти писательницы… figure-toi, sont d’une conduite abominable (представь себе, они прескверно ведут себя)…»
Лидия Чарская. «Право сильного», роман, (1904)

«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…» Издатель же, похоже, предугадал, что писательница Чарская, как она предполагала, для взрослых читателей, пришедшая с первым своим рассказом в товарищество Вольф, станет самой известной детской писательницей начала 20 века. Википедия так и говорит: ДЕТСКАЯ ПИСАТЕЛЬНИЦА. Но пока этого нет, и славы, и известности нет. А есть первая публикация в солидном вольфовском приложении…

Чарская – писательница для взрослых? Да это случайно, непопулярно, ошибка… И ещё много-много подобных аргументов против этого утверждения. И снова я буду писать, как несколько лет назад (diary.ru/~charskaya/p140933003_tvorchestvo-lidi...), что у Чарской между успешными детскими произведениями вышел ряд романов для взрослой аудитории. Но в то время я говорила, что не «покушаюсь на исследование». Теперь покушаюсь. Взрослые произведения писательницы выходили параллельно с детскими, и это такая же важная страница творчества Лидии Алексеевны.

А самое важное - вот что.
Чарская планировала стать просто писательницей. Что означает – для взрослых. А стала детской и, если точнее, для детей, подростков и юношества начала 20 века (а потом и раннего советского времени, а потом и наших дней). Эти повести стали лучшими среди всего её творчества. Хуже ли это, «ниже» как-то по рангу? Естественно, нет. Но приведу пару мнений.

Белинский В.Г.:
«Книги для детей можно и должно писать, но хорошо и полезно только то сочинение для детей, которое может занимать взрослых людей и нравиться им не как детское сочинение, а как литературное произведение, писанное для всех».
Это определение неистового Виссариона прекрасно иллюстрирует тот факт, что Чарскую, её детские книги часто, судя по многочисленным отзывам, читают взрослые люди.

На закате жизни Корней Чуковский, знаменитый критик Чарской (и справедливо заметим, помощник в тяжёлые годы) переживал, что люди на него смотрят только как на детского поэта-сказочника. Только! А как же блестящие критические статьи? Талантливые переводы? Но ведь сделаться детским писателем и поэтом невероятно трудно. Надо уловить сложноуловимое. Понять детей.

«Чарская нас понимает», писала учащаяся молодёжь в 10-е годы 20 века.

Серьёзной литературой считают взрослую. Туда идут намеренно. Вот и пошла молоденькая актриса Александринского театра со своими стихотворениями, рассказами и переводами в серьёзные петербургские журналы. (свидетельство в статье Виктора Русакова «Автор «Записок институтки». Биографическая заметка. См. «Задушевное слово» журнал для старшего возраста, №45, 1902 года.)



Сейчас уже известно, что первыми произведениями были вовсе не нашумевшие «Записки институтки» и «Княжна Джаваха».
Это были стихотворения и переводные рассказы в журнале «Север» под псевдонимом А.О.Лидин (предположительно работы Чарской), публикации в газете «Северный курьер» (ежедневная общественно-политическая и литературная газета, издавалась в 1899-1900 гг. Легальная марксистская газета, в редакции бывал В.И.Ленин).

Пока это не было успехом. Но вот в «Литературных вечерах «Нового мира» (приложение к журналу «Новый мир»), издаваемых товариществом М.О.Вольф, появился рассказ «Мальчишка» (1901)…

Вам он сейчас известен как три вариации: детский из сборника «Синие тучки» (издание Губинского, 1912) под таким же названием; как рассказ с похожим содержанием в сборнике для взрослых «Проблемы любви. Записки о женском сердце» (1903, 1904) и рассказ «Женя» из сборника-приложения к «Задушевному слову» (1914) под общим названием «Жизнь идёт!» Сюжет похожий. Герои тоже. А вот адресаты-читатели разные. Видимо поэтому проницательные издатели из товарищества М.О.Вольф, опытные профессионалы в области издания детской литературы и углядели умение Лидии Алексеевны писать для юного читателя. И уже затем и пошла та знаменитая эпопея с публикацией повести «Записок институтки» сначала в журнале «Задушевное слово» для старшего возраста – популярнейшем в то время издании для детей. Красивая есть легенда, что издатель детского журнала взял её школьные (то есть времён учёбы в институте) дневники и издал их под заголовком «Записки институтки» (в нескольких источниках, даже весьма именитых энциклопедиях написано, что это были «Записки маленькой гимназистки». совсем другое, более позднее, произведение писательницы). Но это легенда. Чарская, конечно же, написала художественную повесть об институтской жизни.



Чем примечателен выход взрослого рассказа в «Литературных вечерах»? Он и вышел впервые под знаменитым теперь её театральным и литературным псевдонимом. Л.Чарская.
А потом пошли публикации тоже ВЗРОСЛЫХ рассказов в журнале Вольфа «Новый мир».
1902 – «Кис-Кис»
1903 – «Его мать». «Синичка». «Моя поэма»
1904 – «На мостках». «Нюрочка»
1905 – «Danse macabre» (фантазия). «За кротегусом»



Затем некоторые из них вышли сборником «Как любят женщины» в 1903 году (Л.Чарская. Как любят женщины — СПб.: тип. М.Акинфиева и Л.Леонтьева ,1903 — 235с.), на следующий год их переиздало известнейшее книгоиздательство П.П.Сойкина (Л.Чарская. Как любят женщины — СПб.: П.П.Сойкин,1904 — 194с.). Рассказы этого сборника - одни из самых драматичных, даже порой трагичных рассказов писательницы. Мне кажется, она писала гораздо жёстче в начале своей карьеры. Сейчас он большая редкость, этот сборник. Поэтому нельзя однозначно говорить о непопулярности взрослой прозы – сборник успешно переиздался сразу в 1904 году, как и более поздние романы – то есть по два раза. У «Проблем любви», сборника рассказов о любви – тоже два издания в самом начале литературного пути Лидии Алексеевны.



Чарская печатает также множество стихотворений в «Новом мире» в 1902-1905 годах, публикует в приложении «Живописная Россия» статью о вожде горцев - Шамиле (1905, № 15, «Первые мюриды»). В литературном-художественном семейном журнале «Родина» начиная с 1903 года появляется тоже много рассказов для взрослых с авторством Чарской. Это Помеха, Делёж (1903); Мать (1904); Без упрёка, Рындич (1905), Павлик (1916). Некоторые из них позже тоже войдут в сборник «Как любят женщины».

Некоторые рассказы, как и первый «Мальчишка», мы можем увидеть в «Литературных вечерах «Нового мира»: Картина (1901); Хальма, На суд благодатного. Фантазия (1903).
Чарская теперь пишет и детские, и взрослые произведения. Для взрослых это уже крупные формы - романы, они выходят в приложениях к журналу «Родина» (собрание романов «Родины»), иногда отдельными изданиями, иногда они печатаются с продолжением в журналах. Товарищество Вольф тоже издаёт взрослый роман о рабочих «Мошкара» (1905) и делает два издания исторического романа о времени правления Ивана Грозного «Евфимия Старицкая» (как приложение - в 1904 году, отдельной книгой – в 1910-м).



И если в наше время из-за более скромного оформления они плохо сохранились, их гораздо меньше на антикварном рынке, чем богато изданных книг для детей, поэтому их считают менее популярными для того времени. Безусловно, сейчас - да. Переиздают, в основном, «детскую» Чарскую. Но тогда, в начале 20 века, были и издания по два-три раза, сначала в журналах, потом книгами, бывало – подряд, год за годом (например, сборник «Как любят женщины») — значит, взрослые тоже много читали романы Чарской. Наверняка добирались до них и подростки.

Вот известные на данный момент романы Лидии Чарской. Их 11:

Право сильного. Роман, 1904.
Мошкара, Роман. 1905.
Во власти золота. Роман, 1905.
К солнцу! Роман, 1906.
Солнце встанет! (второй роман дилогии, продолжение «К солнцу!»), 1907.
Евфимия Старицкая. Исторический роман, 1904, 1910, два издания.
Песни земли. Роман, 1913. (журнальная публикация романа «Виновна. Но…» в «Родина»)
Виновна, но... Роман мятежной души. Роман, 1913, 1915.
Ее величество Любовь. Роман из современных событий. Роман, 1915, два издания.
Чужой грех. Роман, 1916.
Вакханка. Роман без романтики. Роман, 1917.
Кошмар. Роман. 1917. (журнальная публикация в «Родина»).



Чарская вплетала обычный любовный роман в антураж времени: это и тема свободы женщины, женского равноправия («Виновна, но...», «Песни земли»), революционные настроения и быт простых рабочих («Мошкара», «Солнце встанет!»), «романов без романтики» и свободных отношений мужчины и женщины с большой разницей в возрасте («Вакханка», «Во власти золота»). Живо, с чувством боли и участием откликается она на беды Первой мировой войны («Ее величество любовь», «Свои не бойтесь!» (сборник рассказов), «Чужой грех»).
Так и кажется, что «Мошкару» писал Максим Горький. Но думаю, она со своим прекрасным чувством юмора это понимала и вставила в один из диалогов имя писателя-босяка.
Вдохновляясь, возможно, сообщениями журналистов о «лигах свободной любви», Лидия Алексеевна пишет «Вакханку», роман без романтики.

Я смотрю на свой давний пост в этом сообществе о взрослом творчестве Чарской и радуюсь. Теперь можно прочитать и «К солнцу!» (нашли, сделаю отдельный пост о романе), и сборник «Как любят женщины» (тоже будет отдельный пост). А до этого был доступен только сборник «Проблемы любви» (в наши дни переиздан очень роскошно, подарочным изданием в ОЛМА Медиа Групп в 2015 году под заголовком «Во имя любви». В него вошли рассказы из «Проблем», «Свои, не бойтесь» и трёх рассказов из приложения к «Задушевному слову» «Жизнь идёт»).



Найден редкий роман, о котором было известно только из рекламы в журнале «Родина». Это – «Право сильного». Взрослый вариант «Дурнушки», повести для юношества. У «Дурнушки» тоже есть сестра-двойняшка – «Некрасивая» из сборника «Белые пелеринки», но там сюжет переделан в институтскую повесть. Напишу краткое содержание романа в ближайших постах.



Не говорю уже о удивительной находке diary.ru/~charskaya/p204904592_koshmar-posledni... - «Кошмаре», романе, вышедшем в мрачном семнадцатом. Сам роман тоже кошмарно мрачен. Недавно он вышел электронной книгой: www.litres.ru/lidiya-charskaya/koshmar/

Интересная особенность творчества Лидии Чарской – писать несколько вариантов похожих сюжетов и разделять их по разным читателям. У Чарской много таких рассказов, есть и пары «повесть для юношества-роман для взрослых». Например «Семья Лоранских» и «Во власти золота».



Таким был её первый рассказ под псевдонимом Л.Чарская – «Мальчишка». Мне из вариантов «Мальчишки» больше всего нравится «Женя». Он интересно насыщен деталями, он типичен для Чарской, как «Записки институтки» или «Волшебная сказка».

После публикации в журнале рассказ «Мальчишка» появляется в сборнике «Проблемы любви» (1903, 1904, разные издания). Затем он возникает в содержании сборника детских рассказов «Синие тучки» (1912), но это уже несколько другой рассказ с похожими героями и неизменным названием.

Тетушка Агния, такая степенная и кроткая, совершенно возмущена шумным поведением своей племянницы Женни. Та все летние дни носится по имению и устраивает кавардак… Оба рассказа начинаются почти с одинаковых слов. Несколько абзацев – и вот они уже расходятся по содержанию: возраст героини в рассказе младшей аудитории – небольшая девочка, во взрослом – выпускница института, которую собираются, если появится возможность, и замуж выдать. Затем новый персонаж – доктор. Во взрослом варианте – он-то, конечно же, и есть предполагаемый жених. Для детей – просто друг семьи, который симпатизируют непосредственной, резвой девчушке.
Главная интрига – Женни часто ходит в лес и старается сделать это незаметно от других. Зачем? В детском рассказе оказывается, что Женни лечила бедного сторожа Терентьича, стараясь, чтобы милосердие было тайным, а тетушка со своей боязнью чужих болезней, ничего не узнала. Рассказ же из «Проблем любви», из общего названия сборника требует какой-то любовной проблемы – и она есть. Доктор ревнует Женни. Он воображает, что девушка бегает на свидания к некому лесному бедняку, а самого доктора не любит. И здесь, в итоге, поводом для отлучек становится заболевший сторож Терентьич. И всё заканчивается хорошо – доктор и Женни-«мальчишка» помолвлены.

Ещё найденные мной подобные пары рассказов:

Делёж-Лидочка
Бобик-Приезд мамы
На мостках-Тётя Душа
Синичка (взрослые реалии)-Синичка (детский сюжет)
Нюрочка-Весёлый праздник

Такая идея ей пришла, вероятно, на ум, потому что в начале карьеры ей сам издатель посоветовал писать для детей, когда она принесла на печать взрослый рассказ.
В связи с неугасающим интересом к истории быта конца 19-начала 20 века, было бы хорошо переиздать все рассказы и романы Лидии Чарской для взрослого читателя. Сейчас очень мало материала по теме взрослого творчества, упоминаний об этих романах, по содержанию для нашего времени они наивны, но в них богатейшая картина быта того времени. Было бы интересно читать их с иллюстрированным комментарием, как энциклопедию повседневной жизни Серебряного века. Не устаревают и нравственные максимы из сюжетов Чарской. Как в детской, так и во взрослой её прозе.

Подробнее о каждом из романов и о других взрослых произведениях я писала в прошлой статье, вот ссылка.
diary.ru/~charskaya/p140933003_tvorchestvo-lidi...
Не буду повторяться. Но здесь я постаралась собрать как можно больше сведений, чтобы информация сохранялась и ею было удобно воспользоваться.

Стихотворения, напечатанные в журнале «Новый мир»:

1902 г. Канун весны.
Выбор.
Туда…
О чём рассказывала волна…

1903 г. Моя душа дика, как море…
Я не люблю лазурь немую...
Это было весной…
Вдохновение.
Весенняя сказка.
Символика.
Назовись мне…
Мечта.

1904 г. Что было – то было…
Волна.
Туман (ноты к стихотворению написал позднее Михаил Остроглазов).
…Мечты невольной, мечты туманной.
Мысль.
Из Тетмайера.
…Ковры… полусвет голубой…

1905 г. Очарованьем ночи мглистой…
В степях.


Стихотворения, напечатанные в журнале «Литературные приложения «Нового мира»:

1903 г.
В глуши.
Из восточных мотивов.

@темы: статьи, творчество, библиография, Чарская, биография, взрослая проза Чарской, Задушевное слово

---

"Без корiння": Киевский институт 1900-х

[feray]

Хочу рассказать немного о книге, с которой познакомилась совершенно случайно – повести "Без корiння" ("Без корней") авторства Наталены Королевой (1888-1966), женщины с удивительной биографией: польской графини по отцу, испанской аристократки по матери, историка, археолога, театральной актрисы, оперной певицы, художницы, во время Первой мировой войны – сестры милосердия, за отвагу награжденной Георгиевским крестом, затем – учительницы, переводчицы и, конечно, писательницы.

А до всего этого в ее жизни были монастырский пансион во Франции и Киевский институт благородных девиц, куда пришлось перейти по настоянию мачехи. "Без корiння" – своего рода воспоминания о двух годах (по другим данным – одном годе), проведенных в институте. Главную героиню здесь зовут Ноэль де Лячерда и Медина-Чели (фамилия матери Королевой), но в остальном повествование автобиографично: у Ноэль та же история и то же окружение, что были у Наталены.


Институтка Наталена Дунин-Борковская (девичья фамилия писательницы) и обложка третьего издания "Без корiння", выпущенного в 1968 году в Америке

Сразу скажу, что определенные моменты вызывают как минимум недоумение – например, напутствие графа, отца Ноэль, о чистоте крови (в произведении 1936 года!) или учитель, подбирающий учениц не по таланту или прилежанию, а по "правильной" фамилии. Но очень любопытно сравнить картины институтского быта с тем, что описано у других авторов. Вот некоторые детали, которые мне показались примечательными:

- наряду с немецким и французским изучался английский язык.
- об институтском языке: классных дам называют не только "синявками", но и "синицами", учениц младшего класса – и "седьмушками", и "семачками", институтская прислуга носит прозвище "кариатиды", а ламповщик – "Танатос". Некоторые слова позаимствованы из латыни, то ли напрямую, то ли через польский, например, лазарет называют инфирмарием, а служанок в бане – бальнеарами.
- почти не упоминается знаменитое "обожание" учителей и подруг – возможно, потому что речь идет о выпускном классе, а возможно, к 1906 году (ориентировочное время действия) этот обычай уже начал уходить в прошлое.
- в институте существовал так называемый "индекс" – официальный список запрещенных для воспитанниц произведений, наряду с книгами туда входили также романсы и песни.
- в последней главе раскрывается такая подробность институтского досуга: по окончании курса выпускницы не уезжают домой до тех пор, пока не будут улажены все формальности. Занятий в эти дни уже нет, вместо них устраиваются экскурсии по киевским святым местам. В одном из монастырей институтки встречают группу епархиалок и с удивлением замечают, что на тех точно такая же форма, но вишневого цвета. Устраивается общий обед, где девушек рассаживают так, чтобы воспитанницы разных заведений могли познакомиться и поговорить друг с другом.

На русском языке повесть, насколько мне известно, не выходила никогда. Привожу здесь перевод отдельных отрывков (полностью в оригинале – на украинском – ее можно прочитать, например, здесь).


Вот несколько портретов одноклассниц Ноэль:


– Где же циркуль? – кричит уже со стула стройная, как тополь, Катя. – "Светлейшая", подай его сюда!
Красивая серебристая блондинка княжна Каратова протягивает Кате нужное орудие – большой деревянный циркуль, которым чертят геометрические фигуры на классной доске. Каратова не обижается, когда ее называют "светлейшей": у нее действительно самые светлые волосы в целом институте. Свое прозвище она принимает как комплимент, не обращая внимания на иронию над ее титулом – также единственным на весь институт, ведь Каратова из рода бывших грузинских властителей и по-русски зовется "светлейшая княжна".

***

Помимо всего прочего, Ноэль очень мешало сблизиться с подругами незнание русского языка. А тех, что "думали" по-французски, во всем классе, кроме нее, было только три: кавказская княжна Каратова и две украинки – Марина Данильчук (ее мать была француженка) и Маюша Тарновская, потомок известного украинского рода. Однако и они не отвечали характеру Ноэль. Княжна – прелестная, как тонкая английская гравюра, обожала собственную красоту, свой титул "светлейшей" и словно жила в своем собственном мирке, целиком отрезанном от мира внешнего. Марина, скромная, тихая, опрятно-хорошенькая французская "агнесса" с мелкими чертами лица, не имела ни собственного взгляда ни на что, ни какого-то определенного желания. Это была типичная "благовоспитанная барышня", которая только и умеет, что приятно улыбаться, слушать старших и соглашаться с общим мнением.
Маюша же, умная, развитая, с острым и довольно злым языком, умышленно подчеркивала, что она некрасива, заставляя других сочувствовать ей. Было видно, впрочем, что эта психологическая игра мало радовала бедную девушку. День ото дня она становилась все более язвительной, раздражительной и часто даже смеялась над самой собой. И все же Маюша была одной из ближайших подруг Ноэль.
Кроме того, что они говорили на одном языке, сближало их и другое обстоятельство. Маюша была "шифристка", то есть воспитанница, отмеченная за успехи в науках, а кроме того, и лучшая математичка в целом классе. Ноэль, в свою очередь, никак не могла справиться с русскими математическими терминами. Когда она в первый раз вышла к доске, учитель математики слушал ее ответ с большим удивлением, а потом не выдержал и расхохотался:
– Простите, мадемуазель. Я сначала думал, что вы ничего не понимаете, теперь же признаюсь вам прямо: ничего не понимаю я.
Необходимо было как-то найти общий язык, и на помощь пришла Маюша, взявшаяся переводить для Ноэль французские термины на русский.

***

Учительницам “эстетики” дали в помощь самых способных к этой работе девушек. Безуспешно пытались уговорить дочь известного на всю Российскую империю художника М. В. Нестерова... Ольга Нестерова была исключительно красивая, высокая, стройная девушка, с огромными черными глазами на жемчужно-бледном лице. Она почти всегда была моделью для своего отца, писавшего с нее ангелов, св. Екатерину, св. Варвару, св. Нину, героиню знаменитого "Великого пострига" и т.д. Увы, на этом и заканчивалась связь Ольги с искусством, ведь краски, кисти, все, что имело отношение к рисованию и живописи, она ненавидела всем сердцем и слышать не желала о том, чтобы заняться художеством самой. Причины тому не мог понять никто – ни учителя, ни институтки, разве что единственная "подруга" – если бы Ольга снизошла до того, чтобы с ней дружить! – Лара Ходоровская. Это была дочь профессора музыки, известного концертирующего пианиста. Киевляне любили Ходоровского, некоторые почитали его, как и он сам себя, за выдающегося композитора. Лара же, когда была вынуждена идти на отцовский концерт (обычно в праздничные дни), соглашалась на это только за "взятку", то есть какой-нибудь ценный подарок. По музыке она была, кажется, последней в целом институте.

***

Была ли она виновна или нет?
Сердце клокотало: оно еще не остыло, и невозможно было думать спокойно. Перед глазами еще стояли колючие, враждебные взгляды подруг, в один миг предавших ее. Большой обиды на Варю Ноэль не чувствовала: та была совсем чудачка. Никто не знал, действительно ли она такой наивный ребенок – по выражению мадам Рапне, “dans la lune” (на луне) – или только притворяется. Варя знала, что ее должны держать в институте семь лет, независимо от успехов в науках. Матери у нее не было, а отец, директор мужской гимназии где-то в средней России, не хотел, чтобы дочь росла в окружении одних мальчиков (кроме Вари он имел еще трех сыновей). Оттого-то и отдал он ее в лучший институт, прося лишь об одном: воспитать девочку среди подруг.
Варя это знала и потому особенно не пыталась набираться мудрости. Она была убеждена, что "всякие науки созданы для муки", и почти любой ее ответ в классе превращался в сплошной, долго памятный всем анекдот. Так, например, она с лёгкостью переселяла древних греков из дорийских времен в исторические, а в Англии нашла короля "Иоанна Безработного". На это класс взорвался смехом, а учитель запротестовал:
– Бог с вами, госпожа Шейковская! Ведь это вам не повар, а король, и на работу наниматься ему без надобности. Вы, верно, хотели сказать "Безземельный"?
Но Варя была глуха к любым замечаниям: все связанное с наукой было ей безразлично. Из книг она признавала разве что "Домби и сын" – но и ту читала строго с пяти до шести часов после обеда, закусывая мягкий юмор Диккенса шоколадом. Близких подруг у Вари не было, и она разговаривала по душам только со своим дневником. На первой его странице было нарисовано сердце, расчерченное на множество клеток. В каждой клетке красовалось имя того, кого любила в данный момент Варя. Среди прочих здесь были Диккенс, Надсон, романс "Под душистою веткой сирени", шоколад "Миньон", Оля Хоменко, Дагмар Дегнер и еще несколько институток. Иногда, поссорившись, например, с Хоменко, Варя стирала ее имя резинкой, а вместо него вписывала имя той девочки, с которой Хоменко больше всего враждовала. Такова была Варя. Неудивительно, что она сделалась доносчицей и передавала начальству размолвки, происходившие между подругами. Но остальные…


Немного об институтской форме:


Энергичная, стриженая после недавно перенесенного тифа Надя выкрикивала номера плащей с пелеринками, прозванных "ливреями", и круглых шапочек – "арестантских беретов", раздавая их подругам. Наконец весь класс, шаркая галошами, длинной "гусеницей" выдвинулся из институтских ворот.

***

На прогулку ходили в другом порядке, нежели в институтских стенах: там первыми шли меньшие по росту, а на улице, напротив, впереди становились самые высокие девушки, и с ними рядом шла классная дама. Заканчивалась процессия двумя "кариатидами" в бело-синих сарпинковых платьях, в белых передниках, черных коротких жакетах и черных шерстяных платках. За ними – на шесть шагов от них, то есть на том же расстоянии, что сами "кариатиды" от институток, – выступал младший швейцар – Жозеф, не в парадной, а в черной, будничной ливрее.

***

И они нетерпеливо ждали и пылко верили, что за пределами несносного института исполнятся все мечты и все, что пока может лишь сниться. Только бы дождаться выпуска! Сдать экзамены, сбросить осточертевшее зеленое камлотовое платье, твердое, как жесть, и переодеться в свое, белое или нежно-розовое, мягкое, благоухающее "собственными" духами и родным домом, – милый, приятный аромат, словно вновь обретенный после семилетнего изгнания рай…

***

Известное дело, “что русскому хорошо, то немцу смерть”. Но ведь верно и обратное. Посмотрите сами… – и врач принялся перечислять характерные особенности институтской жизни. Вспомнил одежду: тяжелые камлотовые платья с таким декольте, что из него должны выступать плечи на два сантиметра, – прикрыты же они только батистовой пелеринкой. Между тем в классах на каждом уроке открываются все окна, независимо от того, сколько на улице градусов мороза. То и дело проветривают и другие помещения, в том числе спальни, которые потом никак нельзя обогреть. Вероятно, все это было бы хорошо для Франции, особенно для более теплых ее краев.

***

Зеленое платье, белую пелеринку, прюнелевые ботинки институтки сбросили навсегда, безвозвратно. Одетые в элегантные визитные туалеты, в сопровождении родителей одна за другой выходили они из институтского вестибюля. Все вздыхали довольно, будто покидали не alma mater, а тюрьму для малолетних.


О питании институток:


Жизнь – это же полное радости будущее… Без скучных лекций, без назойливых, ни на миг не умолкающих классных дам, без неизбежного паштета из печени каждый четверг, без черно-гнедого киселя каждую пятницу…

***

В эту тайну были посвящены только два человека на весь институт. Первый – так называемый "солдат", старый военный инвалид, настоящее имя которого было известно одному Господу Богу. Его скромная обязанность заключалась в растопке институтских печей. Второй – управляющий хозяйственной частью, отставной кирасирский полковник Артур Александрович Унгер. Из Петербурга дали ему возможность – так говорили его враги – заведовать государственным имуществом, чтобы поправить и собственные дела. Со звонкими шпорами, в сверкающем мундире, полковник завоевал симпатии институток, ликвидировав ненавистный красный кисель, чай в глиняных кружках и даже противные до тошноты котлеты. На институтских столах появилась дичь, запеченные цыплята, овощи и, вместо "дурацкого" чая, кофе с молоком, подаваемый в приличных чашечках.

***

Ноэль посмотрела на принесенный обед. В фарфоровой миске, обернутые салфеткой и прикрытые крышкой, лежали блины. К ним – топленое масло, сметана и несколько сухих, черных ужасных рыбок в темно-золотистой шкурке, которые институтки называли "чертиками" или "капчушками". В супнице – бульон и огромные вареники с творогом. На сладкое – пирожное с кремом из взбитых белков.
... – И кому могло прийти в голову давать девушкам эти "капчушки"! Ну кто же, скажите на милость, может их проглотить без хорошей рюмки водки? Нет, я положу этому конец! С завтрашнего дня утверждаю меню лично. Пусть девушки едят как следует, чтобы быть в духе и хорошо учиться…

***

Ноэль уже знала от "сестры" Алины Михайловны об обыкновении есть с блинами всякие соленые рыбные закуски и попросила Катерину принести жестянку с икрой. Как больной ей позволяли лучше питаться и дополнительно привозить еду из дома. Можно было иметь у себя самые разные лакомства, только не домашнего изготовления. Из последних разрешалось одно варенье.

***

С каждым днем школьная жизнь все теснее сплеталась с православным обрядом. В институтской столовой строго соблюдали пост и не позволяли употреблять ничего скоромного, то есть не только мяса и животных жиров, но также и молока или яиц. А поскольку киевский дедушка Днепр уже давно был основательно разграблен и не мог побаловать свежей рыбой, по институтским коридорам носился подозрительный "аромат" соленой трески, жареной в масле, и – что для институток было еще отвратительнее – селедки. В связи с этим беспрестанно возникали конфликты, то и дело упоминался брат Камбиза, царя персидского, – Смердис, чьим именем называли кислую капусту.

***

Наряду с духовным постом держали и пост телесный. Потому-то эконом редко появлялся в столовой, особенно по средам и пятницам: в эти дни подавали жидкий теплый кисель, который одни институтки ловко наливали ему прямо в карман, пока другие жаловались на червей, обнаруженных в постном борще с соленой или сушеной рыбой.

В классы приносили просвирки. Это были белые, сдвоенные, лежащие одна на другой кругленькие булочки, пахнущие кипарисом, то есть каким-то неуловимо "святым" запахом, и вызывающие в воображении образы пустынников, их убогих келий с чистыми, белыми, некрашеными полами. Просвирки приносили в больших, как бельевые, корзинах, и воспитанницы могли покупать их себе, но не более трех, причем классная дама отмечала в реестрах, кто и сколько покупает. На подрумяненной нижней части просвирок их обладательницы писали перьями имена своих родителей и близких, на одной – живых, на другой – умерших. Третья оставалась чистой, и ее съедали с чаем и красным вином, которое бокалами раздавали в столовой после причастия.
Варя неотступно "торговалась", чтобы ей разрешили купить хотя бы четыре просвирки. Получив все же только три положенных по правилам, она очень долго думала и высчитывала что-то, а потом принялась за писание. Дело не ладилось, так что пришлось выскребать строчки и писать заново. Наконец Варя решила, что трудиться над списком – пустое дело, потому что все ее живые родственники – "нестоящие", то есть не то что молитв, а совсем ничего не стоят. Лучше и проще съесть просвирку сразу, "пока еще мяконькая". Она ломала кусочками белый, приятный на вкус пресный хлеб, понемногу разжевывала его и размышляла над второй просвиркой, где должна была записать мертвых.
– Зачем же ты, Варя, ее ломаешь? – спросила татарка Шах-Гирей, – только крошки разлетаются.
– А ты и в самом деле глупая, – удивленно ответила та. – Да разве ты не знаешь, что просвирку нельзя резать ножом, потому что от грешного ножа может потечь на руки кровь?!
С этими словами Варя очень осторожно собрала крошки, высыпала их себе в рот, а самые мелкие слизала языком со стола. Еще некоторое время она просидела молча, задумавшись, а потом вздохнула и сказала соседке:
– А в конце концов, чем поможет умершим молитва отца Феодора? Да и вообще мертвые и есть мертвые, и если бы даже сам петербургский митрополит за них помолился, они уже не воскреснут. Лучше я съем и эту просвирку, а помолюсь за них сама.
С третьей просвиркой уже не было связано никаких мистических препятствий. Таким образом Варе стало гораздо легче готовиться к исповеди. Она взяла листок бумаги и начала записывать свои грехи. Закончив же, тщательно проверила, а потом принялась заучивать их наизусть.


О порядках в институте:


Это – свободное время. В рекреацию, между пятью и шестью часами каждый вечер, можно громко кричать, как в лесу, можно прыгать через скамейки, есть халву и даже лузгать подсолнухи – то есть делать все то, что строже всего запрещают институтские предписания и что именно поэтому так непобедимо влечет.

***

"Час раздачи писем" в действительности длился десять или пятнадцать минут, отнимаемых от времени прогулки.
Швейцар (привратник) Иосиф, для большей изысканности именуемый Жозефом, еще до обеда доставлял всю почту на квартиру инспектрисе. Любовь Петровна разбирала ее с помощью библиотекарши мадмуазель Дероденко (на институтском жаргоне – "Маркиза де Руденька"), складывая письма для каждого класса в отдельную стопку, после чего "кариатиды" разносили эти письма по столам классных дам.
Каждый класс получал почту, отправляясь в гардеробные комнаты одеваться на прогулку. Впрочем, немедленно приниматься за чтение разрешалось только в том случае, если воспитанницы гуляли в институтском саду. Если же предстояла прогулка по городу, читать письма можно было только по возвращении.
Раздаче почты предшествовала "исповедь".
– Мадмуазель Мальчевская, кто это вам пишет? – спокойно спрашивает мадам Рапне, разрезая костяным ножом продолговатый конверт.
– Мама… сестричка Тамара… – невинно вскидывает брови смуглая, как цыганка, Нина Мальчевская.
Классная дама, развернув письмо, пробегает глазами подпись:
– Вы ошибаетесь. Здесь значится: "Не забывающий тебя Володя". Кто это?
В группе девушек, ожидающих почты, кто-то довольно двусмысленно кашляет. Раздается и легкий смешок. Нина заливается густым румянцем до самого воротничка белой пелеринки. Однако ее брови поднимаются еще выше, выражение лица становится еще более ангельски-невинным:
– Володя?.. Да это же… это же мой дядя… Ну конечно, дядя!..
Нина немного невнятно произносит звук "л", а волнуясь, говорит вместо "Володя" – "Воводя". Это вызывает уже вполне откровенный смех и выразительный крепкий кашель.
– Voyons, Mesdemoiselles, – краснеет не меньше Нины и мадам Рапне, – что это вы задумали? Кроме того, что за манера откашливаться, как, извините, простуженные торговки на базаре? Стыдитесь!

Тем временем Нина протягивает руку к письму.

– Что вы хотите? – недоумевает мадам Рапне.

– Я бы желала получить адресованное мне…

– Не торопитесь, мадмуазель. На это письмо сначала должна взглянуть я, чтобы знать, о чем именно пишет вам ваш дядя, – и классная дама откладывает его на край стола, где уже лежит письмо к Изе Метингер от "кузена".

***

Разговаривать на улице разрешали, но потихоньку. Зато строго-настрого запрещалось смеяться или смотреть на прохожих. А уж не дай Бог заговорить с кем-нибудь из знакомых при встрече – будь то даже родители! За такое "преступление" оставляли в институте до трех дней, в то время как других отпускали на рождественские, пасхальные или летние каникулы.

***

Едва за фройляйн Оттилией неслышно захлопнулась дверь, класс сразу загудел. В потолок полетело несколько книг. Кто-то потянулся, зевая, как кот на лежанке. Откуда-то из угла раздался вполголоса очень популярный этой зимой романс Денца "Торна!" (“Вернись!”), видимо, включенный в институтский индекс и оттого особенно любимый.

***

Ноэль завернулась в мягкий, пушистый платок, подошла к полке и протянула руку к томику Гонгоры "Полифем и Галатея". Стихи этого автора были бы преданы вечному проклятию в институте, если бы кто-то, конечно, мог их прочесть. Читая каждую печатную страницу "из вторых рук", после проверки и цензуры, Ноэль то и дело испытывала такое чувство, будто ее заставляют есть из уже использованной кем-то тарелки. Единственным способом обойти этот невыносимый обычай было читать на языках, которых в институте не знали – одним из таких и был испанский, почему-то слишком экзотический для этой страны.

В домашней библиотеке Ноэль нашла несколько книг старых авторов и с разрешения отца привезла их в институт. Теперь на ее полках соседствовали св. Тереса, Гонгора, Сервантес и два томика Кальдерона. Только "Exercices" св. Игнатия Лойолы конфисковало институтское начальство – не потому, что считало их слишком неподходящими для восемнадцатилетней девушки, а потому, что имя Лойолы, как и само слово "иезуиты", вызывало самую настоящую панику в каждой православной душе.

***

Ноэль подала ей книгу и листок. Острый профиль мадам склонился над каллиграфически записанным стихотворением. Это была "Юнкерская молитва" Лермонтова, совсем не известная институткам. В их библиотеке были только "цензурные" издания классиков, даже русских, – те, где слово "любовь" заменялось каким-нибудь другим, более подходящим для девичьей скромности, как шутил инспектор Малинин.

***

Те, чьи родные жили в самом Киеве или поблизости, могли надеяться, что их отпустят на пасхальную неделю домой. Обычно за институткой приезжал кто-нибудь из ее семьи, отстаивал сперва пасхальную службу и разговлялся у директрисы. Отпускать воспитанниц из школьных стен с младшими сестрами или прислугой устав запрещал, то есть приехать должны были мать, тетя, старшая замужняя сестра или бабушка. Из мужчин эту привилегию имел только сам отец. Начальство не доверяло – не говоря о "кузенах" или "братьях" – даже дедушкам . Видимо, призрак Мазепы все еще пугал тех, кто воспитывал молодых девиц в Украине.

***

Это очень заинтересовало Ноэль. Ведь она с таким увлечением дочитала недавно "Таис" Анатоля Франса, которую принесла ей в институт мачеха. Сама belle-maman не ознакомилась с книгой предварительно, но, пролистав ее, увидела, что речь в ней о пустынниках в Тебаиде, решила: "Такое чтение в самый раз для Ноэль", – и принесла ее в институт, где таким образом оказалось не только запрещенное для институток произведение, но и книга, которая есть "в индексе". Однако набожная девушка, не понимая многих мест в книге, не увидела ничего дурного в эротическом произведении великого художника слова и сразу начала пересказывать содержание своей новой знакомой.


О взаимоотношениях между воспитанницами и не только:


– Василевская! Ольга Василевская!
Однако та словно не слышит. Василевская почти не участвует в жизни класса, потому что она старше годами. В классе четыре таких девятнадцатилетних "бабушки", как их дразнят остальные воспитанницы, за что получают в ответ презрительное название "бэби". Приятельствовать с "бэби" или даже интересоваться их жизнью "бабушки" считают ниже своего достоинства, но отказать классу в какой-то товарищеской услуге им, как и всем прочим, нельзя. На это не отважилась бы ни одна.

***

– Мадмуазель Богданова... Кто еще?... Кажется, я слышала ваш голос, мадмуазель Витовская?
Катя сразу же встала рядом с ни в чем не повинной Ольгой. Кодекс институтского товарищества не позволял оправдываться. Протест после того, как кто-то уже был наказан, считали за непристойное малодушие. Следовало с достоинством и гордостью принять и отбыть пусть даже и незаслуженное – как это по большей части бывало – наказание.

Наказывать прежде всех Ольгу Богданову уже вошло в привычку у классных дам, знавших ее веселый, неугомонный, мальчишеский нрав. Невозможно было вообразить такое происшествие, в котором Богданова не приняла бы деятельного участия. Вообще же отношения между институтским начальством и воспитанницами метко описывало давно данное им название: это была постоянная и неизменная "битва русских с кабардинцами", или "турецкие зверства". Любые мучения воспитанницам надлежало сносить без нареканий, без слез, геройски твердо. Но зато и мстили мучительницам-наставницам от души, с бесконечной изобретательностью.

***

Украшением зал занялись учительницы живописи и рисования. Их было две: старая – Ольга Иннокентьевна, за глаза называемая “Охра”, всегда в гнедоватого цвета одежде и в таком же парике, и молодая – Юлия Викторовна, очевидно, только что окончившая курс в Академии искусств, красивая девушка с огненно-рыжими волосами и ослепительно белым лицом. Институтки обожали Юлию Викторовну и за то, что она была молода и красива, и за товарищеское поведение с воспитанницами, и за своеобразные мальчишеские манеры. Все это, однако, не помешало приклеить к ней насмешливое прозвище "клячка" – слово, которым Юлия Викторовна называла липкую резинку, употребляемую при рисовании.

***

Лара могла бы понять Ольгу, но о дружбе между ними не могло быть и речи: они учились в разных классах. Когда одна из девочек шла классом или двумя старше или младше, понимание еще было возможно, но бóльшая разница уже совсем уничтожала возможность теснейшего приятельства. Для всех старших младшие были "мелюзгой", "детишками" или "младенцами", с которыми держались в лучшем случае покровительственно. Тому же способствовал и устав, запрещавший всякие отношения между классами, словно это были не части одного целого, а разные школы. Поэтому "зверята", то есть воспитанницы младших классов, не смели гулять в саду теми же аллеями, что старшеклассницы, а часы рекреации проводили в отдельном зале, который старшие свысока называли "детской" (“nursery”).

Пренебрежение к малышам перекидывалось и на классных дам седьмого, самого младшего, класса, за которыми закрепилось прозвище "мамок". Это наименование считалось очень обидным, и его носительницы бывали "смертельно" оскорблены, услышав его от кого-нибудь.

***

За все время, пока Ноэль была в институте, никогда не случалось такой позорной измены и доносительства. Предательницу или доносчицу институтки наказывали весьма строго – могли, например, сильно побить ее мокрыми полотенцами. Говорили, что такие случаи случались очень редко, но иногда экзекуция продолжалась вплоть до обморока виновной.

Так ли уж любили Катю в классе? Нет! Та же Богданова, повздорив с ней, с видимым удовольствием злила ее до слез. Катя никогда не могла удержаться от остроты или насмешки в адрес той или иной подруги. Удивительно меткие, ее шутки навечно прилипали к жертве, веселя тех, кого не задели в этот раз. Большинство следовало за Катей как за вожаком не по дружбе, а из стадного чувства: что сделала одна, делали, как правило, и все остальные. Ноэль же почти никогда не плыла по течению. К подругам она относилась без враждебности, но не сделала и шага, чтобы сблизиться с ними и стать на них похожей. Немалой смелости стоило ей идти против класса и сохранять свои убеждения и свой характер. К тому же иное воспитание, иные жизненные устои, незнание господствующего русского языка, наконец, религиозное мировоззрение – все отчуждало ее от той среды, в которую она попала не по своей воле. Ну а чужак – по большей части неприятель…

***

– Василий Николаевич! Позвольте попросить у вас вашу фотографию на память.
– И мне… И мне!..
Такова была традиция. По окончании занятий, перед последними экзаменами институтки просили фотографии у тех учителей, о ком хотели сохранить добрую память. Это не была ни пустая учтивость, ни подхалимство – лишь проявление искренней симпатии. Малинин, улыбаясь, записывал в книжечку имена просительниц.

***

– Позволь помечтать вместе с тобой! Si tu veux, faisons un reve!

Это сказала "светлейшая" и села рядом с Ноэль. Никогда они не были приятельницами, скорее – наоборот. Но весна, дышавшая нежностью и сладкой тревогой, наполняла девичьи сердца потребностью близости, понимания, ласки, дружбы, часто и с оттенком своеобразной влюбленности. Потому порой тянулись друг к другу совсем безотчетно и такие души, которым даже нечего было сказать друг другу...


И о богослужениях в институтской церкви:


На бесконечно долгих православных службах должны были присутствовать все институтки независимо от вероисповедания. Этим, так сказать, дополнялись "крепкие устои религиозного воспитания". Также вместо обязательных получасовых упражнений в языках с классными дамами в эти дни читали Евангелие, по экземпляру которого раздали всем ученицам.

***

То, что Ноэль не перекрестилась, не удивило мадам Рапне: девушку никак нельзя было принудить к этому ни в церкви, ни за обязательной молитвой.
– Не могу креститься при словах и порядках, которых я не понимаю.
А так как в классе были мусульманка и несколько протестанток, которые уверяли, что и в их религиях нет предписания креститься, "протест" ее не вызвал репрессий. Тем более что "иноверки" послушно вычитывали православные молитвы, когда приходила их очередь быть дежурными.

***

Долгую праздничную службу пели очень медленно: чтобы ясно была слышна каждая фраза, чтобы можно было разобрать каждое слово. Но именно поэтому почти никто из православных не выдерживал до конца в молитвенном настроении. К усталости от длинного богослужения примешивалось еще и утомление от того, что следовало стоять ровно, смирно, не опираться всем весом на одну ногу, не горбиться, не опускать ни, головы, ни рук, которые должны были быть сложены "коробочкой" на поясе.

Креститься разрешалось только в некоторых местах службы, не быстро и не размашисто, без аффектации и "в полной простоте". На колени также позволяли становиться лишь в некоторые моменты и ненадолго. Классы стояли стройными каре, рядами, которые классные дамы в продолжение всей службы выравнивали вдоль и поперек, словно заправские командиры. Как "иноверки" (потому что классные дамы в большинстве своем были чужестранки) эти "недреманные очи" имели счастливую привилегию сидеть в церкви, и у каждой был свой стул. Институткам, даже неправославного вероисповедания, такого права не давалось.

Впрочем, была у классных дам и другая обязанность: следить, не начинала ли вдруг какая-то из воспитанниц понемногу бледнеть, рискуя упасть в обморок. Такую брали за руки и осторожно выводили за дверь церкви, где передавали в руки дежурных девушек-служанок. Те же в случаях более тяжелых отводили ослабевшую в лазарет, а в легких - в пустую "пепиньерскую" комнату, где на столе уже стояли приготовленные графины с водой, раствор аммиака и эфиро-валериановые капли. В обычные воскресенья и субботы "иноверки" могли не приходить в церковь, но в большие праздники и в пост это было обязательно.

***

Всю третью (средокрестную) неделю поста воспитанницы задавались вопросом: что будет с "трио"? Хотя пение будто бы касалось только исполнительниц, в действительности в нем принимал участие почти весь институт. Уже одно то, что "трио" выходило на середину церкви во время Преждеосвященной службы, было необычным развлечением для всех уставших от бесконечного стояния, пытки и для ног, и для мыслей. Но волновало и другое: удастся ли всем трем, не отстав ни на секунду, одновременно встать на колени и поклониться сначала алтарю, а потом – направо и налево? По этому поводу устраивался даже род тотализатора со "ставками" в виде пирожного или булки с раннего завтрака. Также пристально следили, не собьется ли какая-то певица, выдержит ли темп, возьмет ли верную ноту и т.д. В этом году трио было тем более необычно, что петь его должны были Витовская, Шах-Гирей и Медина-Чели. Из них только одна Катя была православная и понимала (или должна была понимать), что именно будет петь и зачем. Айша Шах-Гирей – татарка и мусульманка, как и Медина-Чели – католичка, были для православных институток "поганками" и, казалось, им нечего было здесь делать. Но Шах-Гирей имела лучшее на целый институт сопрано, а Ноэль должна была срочно заменить заболевшую Ольгу Риман, потому что в классе не нашлось другого меццо-сопрано.


Кое-где ассоциации с произведениями Чарской (как главного автора институтской прозы ) могут возникнуть даже на уровне образов. (Все это практически точно случайные совпадения, Наталена Королева была, по ее собственному признанию, очень выборочно знакома с русской литературой).

Например, несмотря на то, что у каждой из одноклассниц Ноэль был реальный прототип (в издании 1968 года даже указаны настоящие имена), некоторые из них легко "укладываются" в любимые типажи Чарской. Катя Витовская с ее шалостями и талантом к сочинению стихов похожа на свою тезку из "Лесовички" и на Краснушку из "джаваховского" цикла, а у лентяйки и лакомки Вари есть что-то общее с комическими героинями, такими, как Додошка – одноклассница Лиды Воронской.

А главная героиня – знатная иностранка, поступающая в выпускной класс, талантливая и образованная, но плохо владеющая русским языком – сразу вызывает в памяти Нору Трахтенберг из "Люды Влассовской". Вероятно, именно так, с неприязненным удивлением и тоской, воспринимала все происходящее вокруг "скандинавская дева". Впрочем, печаль Ноэль по Пиренеям, их теплу, праздникам и танцам скорее роднит ее с княжной Джавахой, томящейся вдали от родного Кавказа. Обе героини даже сравнивают себя с цветком, вырванным из родной почвы и не способным прижиться на новом месте – отсюда, кстати, и название повести Королевой. Сходство довершает независимость и принципиальность обеих, а также любовь к правде, которой однажды приходится поступиться, чтобы выручить из беды другого человека. Но самая неожиданная параллель – с повестью "За что?", где Лиде Воронской время от времени является таинственная Серая дама. У Ноэль тоже есть "свое" привидение – Дама в шелковом платье, в которой она узнает собственную прабабушку.

И все же даже по цитатам, приведенным выше, очевидно главное отличие "Без корiння", от других институтских повестей: если большинство авторов рассказывают историю дружбы, которая заставляет забыть о суровом быте и даже полюбить его, то у Королевой в центре сюжета – противостояние главной героини душному, лицемерному, грубому миру института и ее одиночество. И тон здесь взят совсем другой – гораздо более беспощадный и, за исключением пары небольших отступлений, чуждый сентиментальности.

Вот, к примеру, объяснение двух подруг, одна из которых оскорбила другую и стала причиной объявленного той бойкота:


Дверь медленно отворилась. На пороге стояла Катя, взволнованная и смущенная. Ноэль отодвинула книгу. Певучие ритмы, полные солнца и голубых теней, улетели в далекие страны.
– Прости меня…
Ноэль пожала плечами.
– Пойди исповедуйся, мне нечего тебе сказать.
Возможно, что Катя не приняла бы этот совет, и дело дошло бы до новой ссоры или скандала, но в ту же минуту в комнату вошла новая гостья – "гардеробная дама" София Ивановна.

Можно представить себе, насколько более эмоциональным был бы подобный эпизод у Чарской, и была бы прощена Катя или нет

А вот происшествие во время визита императрицы. Решение девочки взять на себя чужую вину – очень распространенный сюжетный ход в институтских повестях. За самоотверженным поступком обычно следует раскаяние и восхищение всего класса, героиня становится общей любимицей. Но не в случае Ноэль, благородный жест которой, кажется, оставляет подруг равнодушными.


Наконец наступил "великий день" визита царицы.

– Уже тут! В Киеве… Завтра – у нас!.. — электрической искрой пробежало по институту.

Этому "завтра" мало кто верил: ждали и надеялись, что императрица может появиться в любую минуту. И всё же все будто окаменели, когда утром в большой зале, куда воспитанницы собрались на молитву, внезапно распахнулись двери и вошла незнакомая группа.

Впереди ступала невысокая, скорее даже маленького роста дама, причесанная по-старомодному, "с гривкой", то есть с массой мелких кудряшек надо лбом, в очень скромном черном шелковом платье и с одним-единственным браслетом поверх рукава. За нею – два высоких, стройных и красивых молодых офицера в гвардейской форме, потом знакомый и любимый институтками старый, уже чуть сгорбленный, высокий и худой, как жердь, граф Протасов-Бахметьев, главный инспектор всех учреждений императрицы Марии, к которым принадлежали и женские институты.

Следом шелестела парадным шлейфом директриса института, звенел шпорами полковник Унгер, и только инспектор профессор Малинин шагал совсем как обычно, слегка нетвердо, словно направлялся в класс на свой ежедневный урок.

Процессия прошествовала между классами институток, церемонно “окунавшихся” в глубоком реверансе. Начатое звонкими голосками младших, волной понеслось до самого конца залы торжественное приветствие, скандируемое по слогам:

– Nous a-vons hon-neur de sa-lu-er Vo-tre Ma-jes-te Im-pe-ri-ale! (И-ме-ем честь при-вет-ство-вать Ва-ше Им-пе-ра-тор-ско-е Ве-ли-че-ство!)

Императрица ответила молчаливым кивком, остановилась под царскими портретами и тихо сказала несколько слов директрисе. Та подала знак:

– Commencez!! (Начинайте!)

Взволнованная дежурная начала утреннюю молитву.

Весеннее солнышко весело заглядывало в окна. Лучи его дрожали и перескакивали золотыми "зайчиками" по паркету. Это ли или что-то еще навело одну из девочек на мысль, но только среди солнечных "зайчиков" вдруг оказался белый, скрученный из платка, весело и бойко прыгнувший к самым ногам императрицы. Несмотря на ужас, охвативший всех институток, а еще больше – их начальство и воспитательниц, кто-то сдавленно засмеялся. Царица поднесла к близоруким глазам лорнет и, склонив голову набок, пригляделась к брошенному ей подарку. Стало еще смешнее, как это обычно бывает в таких случаях напряженной торжественности и серьёзности. Один из гвардейских офицеров, стоявших за нею, сделал пару шагов, нагнулся и поднял белый предмет. Добродушная улыбка расцвела на его лице. Вернувшись на свое место, он бросил ласковый взгляд на первый класс, откуда выскочил "зайчик". Дежурная, тяжело дыша, наконец окончила молитву. Императрица сказала несколько слов по-французски институткам, а потом заговорила с директрисой. Офицер – это был один из великих князей – подошел к первому классу, держа "зайчика" за "ушко" – кончик платка.

– Кому принадлежит этот предмет? – вежливо спросил он.

К нему сразу же подскочила классная дама, сладким голосом что-то объясняя и рассыпаясь в извинениях. Ноэль услышала приглушенный вздох и обернулась: ее соседка Варя Шиковская стояла белая, как мел, и уже была готова лишиться чувств; в отчаянии она крепко сжимала сложенные "коробочкой" руки, тоже белые, словно мрамор. Ноэль заметила, что Варины мизинцы были сложены крестом – этот каббалистический знак, как верили институтки, защищал от всякой беды и опасности. Увы, каббалистика сейчас была бессильна: вот-вот классная дама возьмет "зайчика", развернет платок и увидит номер, который принадлежит только одной воспитаннице и с 1-го по 365-й не повторяется ни разу...

Ноэль снова взглянула на Варю. В голове промелькнуло: “якоже и мы оставляем должником нашим”… – и она совершенно спокойно выступила вперед:

– Si Votre Altesse Imperiale veut me permettre… (С позволения Вашего императорского высочества…)

Великий князь элегантно подал платок Лячерде, звякнул шпорами и учтиво поклонился… Варя была спасена. Но не успела Ноэль сунуть платок в карман, как императрица со своей свитой приблизилась к ней и с ласковой улыбкой направила на нее лорнет.

– Я вижу, дитя мое, что вы в прекрасном настроении, – сказала она по-французски с легкой иронией.

Ноэль мгновенно парировала:

– Было бы невежливо, мадам, иметь дурное настроение, приветствуя императрицу.

Директриса задохнулась от негодования, услышав так дерзко прозвучавшее в адрес государыни "мадам". Кажется, и царица обратила на это внимание.

– Сколько лет вы в институте? – спросила она уже несколько суше.

– Первый и последний.

– А где учились до этого? В какой школе?

– В монастыре Notre-Dame-de-Sion на юге Франции.

– Вы россиянка?

– Нет, мадам!

Царица, по-видимому, немного успокоенная, указала ручкой лорнета на платок.

– А какое значение имеет у вас этот предмет? Игра или, может быть, какое-нибудь гадание?

Ноэль не пришлось ничего на это ответить: из-за спины высокой гостьи вынырнула графиня Муравьева и принялась "заговаривать зубы" последней.

– Ваше императорское величество, у наших детей много суеверий… принесенных в школу из дому. Эта игрушка из платка – нечто вроде porte-bonheur-a, с которым они часто забавляются… особенно приветствуя тех, кто впервые вступает в стены института.

Сказанное было явной бессмыслицей, но императрица удовлетворилась таким объяснением и, благосклонно кивнув, проследовала со своей свитой дальше.

Лишь великий князь, кажется, не поверил словам директрисы и, уходя, усмехнулся и погрозил пальцем Ноэль. Институтки приседали в низком реверансе: –Nous avons I’honneur de Vous saluer, Votre Majeste Imperiale! – летело вслед царице до самых дверей.

Едва затихло последнее слово официального приветствия, как две классные дамы, дежурная и не дежурная, уже набросились на Ноэль:

– Неслыханно!

– Бесстыдство!

Ноэль спокойно, не спеша, развернула платок, так же спокойно спрятала его под свой собственный, лежавший в кармане, и подняла глаза на классных дам.

– Что случилось? – спросила она как можно более невозмутимо, между тем как ее ноздри заметно трепетали и она едва владела собой.

В ответ классные дамы хором воскликнули:

– Что?.. И она еще спрашивает! Этому нет названия… Ваше поведение непристойно… Как вы посмели заговорить с великим князем? И потом – это "мадам". Невероятная грубость! Как можно, как можно?

Ноэль стиснула кулаки и сквозь зубы, начавшие было предательски стучать, проговорила:

– Мадам Рапне, вы совершенно напрасно волнуетесь: во-первых, госпожа директриса пояснила императрице, что я сделала это из уважения к ней; во-вторых, к королевам и императрицам Франции всегда обращались "мадам", так же, как и к самой Божией Матери. Вы же видели, что императрице это хорошо известно… Поэтому я и спросила вас: что случилось?

– Но ведь... но ведь это вам не Франция. А царица – Императрица Всероссийская.

– Однако мы говорили по-французски...

– "Мы"… "говорили"… Это просто неслыханно!..

Императрица, кстати, – Мария Федоровна, та же, что дважды появляется в повестях о Люде Влассовской, но как по-разному реагируют на нее героини

Еще подробнее о Наталене Королевой и ее книгах, в том числе "Без корiння", можно почитать здесь. А о Киевском институте в сообществе упоминали несколько лет назад:
diary.ru/~charskaya/p193174769_vospitannicy-kie...

---

Статья о "Приюте Мадонны", одной из последних повестей Чарской

[change-ange]

Когда-то я писала здесь об одной из последних повестей для юношества Лидии Чарской. Это "Приют Мадонны", печатавшийся в журнале "Путеводный Огонёк" в 1918 году. До сих пор больше информации о повести нигде нет. У меня есть подшивка этого журнала, и я бы хотела вывесить текст повести, сканами хотя бы или вычитанный, чтобы со временем он попал в библиотеки. А пока помещаю статью исследователя творчества Чарской, Елены Трофимовой.

Из сборника: ТРИУМФ ПОБЕДЫ
В ЗЕРКАЛЕ ИСКУССТВА

СБОРНИК НАУЧНЫХ СТАТЕЙ
XXVI ЦАРСКОСЕЛЬСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ. СПб, 2020 год


Трофимова Елена Ивановна

ЗАРНИЦЫ ПОБЕДЫ
О ПОВЕСТИ ЛИДИИ ЧАРСКОЙ «ПРИЮТ МАДОННЫ»

Творчество Лидии Алексеевны Чарской (1875–1937), популярнейшей детской писательницы первых двух десятилетий XX века, широко известно в основном по произведениям, вышедшим до 1917 года. Революционные события февраля и октября 1917 года радикально изменили не только политическую, но и культурную ситуацию в стране. Произведениям писательницы, ориентированным на традиционные ценности царской России, было трудно вписаться в быстро меняющиеся реалии начавшейся Гражданской войны. Поэтому удивителен факт, что весь 1918 год в журнале «Путеводный Огонек» из номера в номер публикуется повесть Чарской «Приют Мадонны. Повесть из недавнего прошлого». Произведение интересно не только тем, что речь в нем идет о первом годе Великой войны (так именовали современники Первую мировую), но о тех
настроениях и надеждах, которые переживали подданные Российской империи в условиях германской агрессии и оккупации.
Действие повести происходит в имении графа Лаговского под Варшавой. Сам граф находится в действующей армии на Кавказском фронте. В имении осталась его мать графиня Ядвига, жена Валерия Павловна и дочь Ева. В графском доме развернут лазарет для раненых русских офицеров и солдат. Среди них командир роты сибирских стрелков — Иван Спиридонович Белов. «Будучи дважды ранен он оставался в строю, и только третья тяжелая штыковая рана свалила его с ног…»1. Здесь же лежат контуженный осколком снаряда в голову молодой кавалерийский поручик Вадим Павлович Струйский и семнадцатилетний офицер Михаил Закутов, который находится в очень тяжелом состоянии. «Этому бредившему сражениями <…> юноше не повезло с первого же боя. Осколком «чемодана» [Так солдаты называли снаряды крупнокалиберной артиллерии
в эпоху Первой мировой войны. — Е. Т.] бедняге оторвало по колено ногу…»2.
Название имения «Приют Мадонны» связано с располагавшейся на его территории католической часовни в честь Богоматери.
Среди положительных и активно действующих лиц — управляющий имением Феликс Пшебальский и его сын Янек. Но кроме этих героев, Чарская выводит и их антагонистов — предателей и шпионов Кноррингов, командира немецких уланов Шульца и его жестоких подручных.
Чтобы более точно понять ситуацию, в которой оказались действующие лица повести, нужно вспомнить события, происходившие на территории Польши в 1914–1915 годах. Уже в начале войны немцы сделали попытку захватить западные земли Российской империи. В середине сентября 1914 года началась Варшавско-Ивангородская операция. Наступление германцев имело целью взять Варшаву и Ивангород. Немцам к 30 сентября (н/ст. 12 октября) удалось дойти до польской столицы и укрепиться на берегу Вислы. Однако русские войска оказали упорное сопротивление и, перейдя Вислу, отбросили вражеские войска на первоначальные позиции. Участниками этих боев и были раненые офицеры и солдаты, находящиеся на излечении в усадьбе «Приют Мадонны».
Время было духоподъемное. Еще сохранялось патриотическое воодушевление народа, его единство с монархией в борьбе против тевтонского нашествия. Еще не было осмеяно либеральной и прогерманской прессой российское самодержавие, еще широко не распространились о царском семействе Романовых домыслы и порочащие слухи. Потому‑то, услышав известие о новом наступлении немцев на Варшаву, так рвутся в бой раненые русские воины: живы понятия чести, доблести, преданности Отечеству, как среди высших сословий, так и среди простого народа.
Стоит еще раз обратиться к историческим фактам. Потерпев поражение в первой попытке захватить Варшаву, немцы в 1915 году решились на реванш. Собрав значительные силы 13 (26) июня они начали наступление между Вислой и Бугом, получившее название Наревской операции. В результате тяжелых боев фронт был прорван в обоих местах, и русская армия вынуждена была оставить так называемый Варшавский выступ. Крепость Ивангород и Варшава
были захвачены немцами 22 июля (4 августа). Позже, 7 (20) августа пала крепость Новогеоргиевск; через два дня — крепости Осовец и Ковно. Спустя несколько дней русские войска оставили Брест-Литовск (13/26.08) и Гродно (19.08/02.09). Фронт неумолимо приближается к имению Лаговских.__
Усадьба «Приют Мадонны» становится местом драматических событий. Мирная жизнь прерывается угрозой немецкого наступления. При содействии и материальной помощи старой графини создается партизанский отряд из русских офицеров, солдат и польских патриотов. Все «прелести» тевтонской оккупации проявляются очень быстро. Хотя в ту войну еще оставались какие‑то представления о чести и достоинстве, захватчики еще пытались сохранять внешний политес, но все это сразу исчезало, когда они встречали сопротивление. Пришедшие после взятия Варшавы немцы требуют от хозяйки имения выдачи фуража и съестных припасов. Получив отказ, они готовы взять в заложники девочку — маленькую графиню Еву, расстрелять отца и сына Пшебальских. Но в самый драматичный момент на немцев обрушиваются партизаны и помогают семейству Лаговских выехать в Петроград.
Повесть Чарской построена по всем канонам детского приключенческого рассказа. Здесь и общая напряженная обстановка военного времени, и необычные повороты развития событий, и контрасты характеров персонажей, и наконец, маленькие герои, активно действующие против враждебных сил и обстоятельств. На одной стороне — патриоты различных сословий и национальностей, на другой — шпионы, предатели, диверсанты, вредители. Польский патриотизм органично сочетается с преданностью Российской империи, родовитые польские дворяне ощущают себя неотъемлемой
частью Русского мира. Графиня Ядвига, напутствуя сформированный с ее помощью партизанский отряд, произносит: «Я хочу благословить, как мать, всех вас, и русских и поляков одинаково, как детей моих. Ведь мы все дети одной родины, одной России, и честь и свобода ее для нас всех одинаково дороги…»3.
Еще одним моментом, объединяющим русских и поляков в повести является расположенная в саду имения Лаговских католическая часовня Мадонны. Она становится сакральном местом, защищающим героев от опасностей и угроз. Сюда ночами приходит старая графиня Ядвига для глубокой и сосредоточенной молитвы;
в укромном уголке капеллы прячет от немцев свою дочь ее невестка Валерия Лаговская. Здесь партизаны освобождают выведенных на расстрел поляков. Показательна молитва юного партизана Тимы,
обращенная к Божией Матери: «Прости меня, Мадонна, что я пришел к тебе. Ты ведь не наша — православная — а чужая Мадонна… Так зовут Тебя… А только пришел я помолиться к Тебе в часовню, потому как нашей православной, окромя как в городе нет поближе. Так я к Тебе пришел, Матушка, Владычица, Богородица! Спаси нас всех и помилуй!»4.
Чарская вывела ряд действующих лиц, которые можно условно называть «бродячими персонажами», и они в дальнейшем — уже в советской детской приключенческой литературе — будут развиты и описаны, правда, в иных исторических ситуациях. Среди них находящиеся на излечении в графском имении русские офицеры, которые при приближении неприятеля, невзирая на недолеченные раны, организуют партизанский отряд. За ними следуют и раненые
солдаты, также охваченные патриотическим подъемом.
Образ юного разведчика Тимки, сбежавшего, несмотря на молодые годы, на фронт и получившего пулю во время выполнения боевого задания. Этот юный георгиевский кавалер напоминает нам других персонажей уже близкого нам времени. Он — очевидный предшественник советского мальчика Вани Солнцева, героя повести Валентина Катаева «Сын полка» (1945). Эти символические прообразы могут обнаруживаться и в детской прозе Аркадия Гайдара — Мальчиш-Кибальчиш и Мальчиш-Плохиш («Сказка о военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твердом слове» (1933)).
На первого походит сын управляющего имением графов Лаговских Ян, а параллель второго воплощена в образе Вилли Кнорринга — маленького шпиона, подлеца и вора.
Чарская раскрывает коварную политику немцев по отношению к населению захваченной Польши, стремление вбить клин между русскими и поляками. Вот как ее излагает немецкий ротмистр Шульц, явившийся за провиантом и фуражом в имение Лаговских.
«… Нам отдано приказание свыше, быть возможно гуманнее с поляками. Император, воюя с русскими, оказывает всяческое снисхождение этим нашим „врагам поневоле“. Ведь их познанские братья находятся под стягом Великой Германии, а галицийские поляки составляют часть наших союзников австрийцев… Не сегодня-завтра мы возьмем весь этот край, император своей могучей дланью создаст новое польское королевство. Стало быть, ему надо заручиться любовью его новых подданных» 5.
Подводя итог сказанному, можно утверждать, что Лидия Чарская была одной из основательниц военной приключенческой литературы для детей, которая получила свое развитие и достигла расцвета в советские годы.__
Среди качеств, присущих этому жанру, следует отметить искренний патриотизм, занимательность сюжета, остроту и необычность ситуаций, в которых живут и действуют герои, динамику повествования, увлекающую юного читателя. Акцент делается не на эмоциональную мотивацию действующих лиц, а на ясность побуждений
и поступков. Немаловажным качеством этих текстов является «закрученность» интриги, позволяющая держать внимание читателя в напряжении. Многие приемы были отработаны писательницей
в предшествующих произведениях, но в «Приюте Мадонны» все это спроецировалось на военную тему, на современную атмосферу Великой войны.
Так данная повесть, с одной стороны, подводила итоги дореволюционного творчества Чарской, с использованием выработанного ею языка и стилистики, включая реалии двух дооктябрьских десятилетий. С другой, формулировала некоторые особенности будущего жанра, нацеленного в наступающую эпоху. Следует отметить, что «Приют Мадонны» не стал последним произведением Чарской. Несмотря на трудности, возникшие после Октябрьской революции, ей, монархистке и православной по убеждениям, удалось опубликовать несколько произведений: «Девочка и белочка»,
«Пров-рыболов», «Мастер Пепка-делай крепко!», «Балаганчик» и другие. Однако стилистика и тематика станут уже иными. Несомненным свидетельством настоящего литературного таланта Чарской является ее умение слышать ритм времени, понимать запросы читательской аудитории и творчески отвечать на них. В новых текстах очевиден разрыв с дореволюционной эстетикой, сочетавшей реалистическую традицию с элементами романтизма. Писательница понимает, что новый читатель во многом связан с крестьянским миром и его архаичными традициями. Поэтому в начале 20‑х гг. она
намеренно избирает форму народного лубка, в котором сочетается речевая простота, неприкрытая назидательность, сказочность и незамысловатость сюжета. И в этой лубочной эстетике присутствовала еще одна, отвечающая запросам времени черта — экспрессивность, что позволяло упрощать форму, делать ее лапидарной и выразительной, геометрически простой и действенной. К этому прибегали многие художники и литераторы эпохи (В. Маяковский, К. Малевич, Н. Гончарова, С. Чехонин и др.). Достоинство Чарской в том, что экспрессивная форма не становится самодовлеющей, смысл произведений не уходит на второй план. Чарской удается, да и всегда удавалось примирить энергию формы с энергией содержания, сделать текст художественно современным и одновременно понятным.
Можно отметить и еще одну черту «рубежности» повести «Приют Мадонны» во всем творчестве писательницы. Само имя «Чарская» с декабря 1918 года исчезает с обложек немногочисленных
книжек, как бы разделив судьбу также канувшего в лету ее Отечества — Российской империи.
Справедливости ради нужно сказать, что уход Лидии Алексеевны в псевдоним «Н. Иванова» был обусловлен и другой причиной. Она говорила, что ее сын Георгий был красноармейцем6,
что не соответствовало действительности. Ее ближайшие родственники — отец, сын, единокровные братья Вороновы были
в эмиграции или на Дальнем Востоке в Белой армии. Отец, генерал
Воронов Алексей Александрович, служил в войсках Колчака, скончался в 1921 году. Сын, Георгий Борисович Чурилов, живя в Харбине, работал в управлении КВЖД и ушел из жизни в 1936 году. Так что по понятным причинам небезопасно было Лидии Алексеевне привлекать внимание к фамилии и своей семье. А вот почему она осталась одна в Петрограде — вопрос не совсем ясный и требует дальнейших исследований.
Герои повести «Приют Мадонны» — русские и поляки одерживают победу, пусть частную, локальную, временную. Но они верят, что это — предтеча победы большой, предтеча триумфа русского духа и русского оружия, полного освобождения от сил зла. Увы!
Сегодня мы знаем, что этим ожиданиям не суждено было сбыться, что не победой, а жестокой междоусобицей закончилась для России Великая война. Но персонажи «Приюта Мадонны» еще бодры, уверены в правоте своего дела, готовы к борьбе…
Несколько слов следует сказать и о журнале, на страницах которого и публиковалась повесть Лидии Чарской. «Путеводный Огонек» был основан в 1904 году; редакция располагалась в Москве на Малой Дмитровке в доме 17. Руководил им Александр Александрович Федоров-Давыдов (1875–1936) — детский писатель, редактор, издатель, переводчик. Сначала это был просто детский журнал, а с 1906 года стал именоваться весьма серьезно — «художественный научно-литературный двухнедельный журнал». Акцент в нем делался на познавательность, остросюжетность и занимательность
повествований, привлекавших детскую и юношескую аудиторию. __
К примеру, здесь были напечатаны редкие приключенческие повести: О. Букер «Приемыш волков» (аналог Маугли), Ж. Жакен и А. Фабр «Дети с погибшего Титаника» и пр.
Необычность журнала заключалась не столько в содержании, сколько в хронологической «живучести»: будучи очевидным атрибутом старой России, он сумел пережить две революции 1917 года и продолжить выпуск своих книжек весь тяжелейший 1918 год.
Но и это не все. С января по декабрь на его страницах печаталась повесть «Приют Мадонны», никак не вписывавшаяся в идеологию новой власти. Возможно, устойчивость журнала определялась личностью А. А. Федорова-Давыдова, его, так сказать, «культурным» авторитетом. Ведь до 1917 года он был издателем таких детских журналов, как «Огонек» (журнал для малышей 4–8 лет), «Путеводный Огонек», «Дело и потеха». Но, думается, более важным моментом
является лояльность Федорова новой власти, приятие ее идеологии и культурных приоритетов. Не случайно он становится основателем популярнейшего в СССР журнала, который владел умами детской аудитории не одно десятилетие, имеется в виду «Мурзилка» (название это дано было издателем по имени своего любимого щенка).
Таким образом «Путеводный Огонек» и его издатель сыграли важную роль в творческой судьбе Лидии Чарской на трагическом сломе русской истории.
______________________________________
1 Чарская Л. «Приют Мадонны. Повесть из недавнего прошлого»//Путеводный Огонек:
художественный, научно-литературный двухнедельный журнал. М., 1918. № 1. С. 11.
2 Там же. № 1. С. 11.
3 Там же. № 9. С. 147.
4 Там же. № 23–24. С. 299.
5 Там же. № 15–18. С. 236.
6 Полонская Е. Г. Города и встречи. М.: НЛО, 2008. 656с. С. 450.

@темы: Первая мировая война, 2020, статьи, творчество, 1918, Чарская, Трофимова, "Путеводный огонёк", "Приют Мадонны", "Триумф Победы"

---

Странный "Газават" или "Вера и правда".

[change-ange]

Когда я смотрела разные современные издания "Газавата" Чарской, то совсем позабыла это странное издание. Однажды оно мне попалось, но из-за его нелепого названия я прошла мимо. Издательство "Книжный дом", 2013 год. Сама серия исторических романов на вид вполне хорошая, другие известные мне названия не изменены. У той же Софии Макаровой или Красницкого...



Почему же тут опять, как в ПСС, решили придумать что-то новое, как будто более понятное? Вот из-за этой смены и происходит то, что книгу можно не найти, ища по привычному настоящему названию... Новое название попадает в исследования и статьи. Получаются неточности. Издательская аннотация утверждает, что это название было у Чарской в первоначальной редакции. Но это не так. Где они нашли эти сведения? Газават всегда выходил именно под своим названием. Но факт налицо, значит в наши дни книга Чарской вышла уже 6! раз.



И. возвращаясь к прошлому посту про "Газават", я нашла ещё фото одного неплохо сохранившегося издания, да, действительно, картинки самой не было наклеено на обложку. Это была печать на коленкоре.

@темы: творчество, Газават, библиография, Чарская, Вера и правда, издательство "Книжный дом", ПСС

---

Лидия Чарская "Её величество Любовь" в издании Каспари. Полностью роман

[change-ange]

Выкладываю ссылки со сканами романа Лидии Чарской "Её величество Любовь". Роман из современных событий. Это оригинал, 1915 года, не сокращённый, не редактированный.

disk.yandex.ru/d/tcSvIriFYpoa7A первый том

disk.yandex.ru/d/GcaRgPEAjo8THA второй том

@темы: текст, фотографии, ссылки, 1915, Чарская, иллюстрации, "Её величество Любовь", Каспари, собрание иллюстрированных романов журнала "Родина", первая мировая война

---

Издательство «Снег» и его прекрасное возрождение «Газавата» Л.А.Чарской

[change-ange]

Издательство «Снег» и его прекрасное возрождение «Газавата» Л.А.Чарской


«Газават: тридцать лет борьбы горцев за свободу», историческая повесть Л.А.Чарской вышла в пятигорском издательстве «Снег» в этом году.
Лидия Чарская. Газаватъ. Историческая повесть. Пятигорск, «Снег». 2022. Книга печатается по изданию Т-ва М.О.Вольф 1915 года.

www.sneg-izdat.ru/catalog/caucasus/gazavat-2.ht...





Что это означает? То, что эта повесть удивительно популярна у издателей. Пять раз она появлялась на свет при жизни писательницы (один раз уже в эмиграции, в издательстве Москва-Логос в Берлине в 1920-е гг.: Чарская, Л. А. Газават: тридцать лет борьбы горцев за свободу / ист. повесть Л. А.Чарской. — Берлин: Москва-Логос, [192-?]. — [2], 310, II с., 4 л. ил.: ил. — (Золотая б-ка / под ред. Л. М. Вольфа; 4). — [Хранится в РНБ].). Пять раз уже она переиздана в наше время с 1994 по 2022 год. Только Княжна Джаваха и Записки институтки до революции выходили пять раз. Но это САМЫЕ популярные произведения писательницы. В российских издательствах они сейчас выходят так часто, что подсчитать сие я не берусь.



«Снег» в основном специализируется на роскошных книгах-альбомах, связанных по содержанию с темой Кавказа. Но не только.
Например, у них несколько лет назад (2012) вышла «Грозная туча» Софии Макаровой, историческая повесть, переиздание дореволюционной повести для юношества известной писательницы, основательницы детского журнала «Задушевное слово». Вышла шикарным томом, на меловке, со старинными иллюстрациями. Сейчас осталось малое количество экземпляров в продаже. Её почти нельзя найти.
И, «Газават», по моему мнению, очень удачно переиздан. Многое почти точно скопировано со старинного издания 1915 года (т.е.4-го издания). Многое – и хорошо, что не всё. Формат увеличен (20 на 27 см), за счёт этого иллюстрации стали больше, шрифт более читабелен, так как есть хороший интервал между строками.
Я до сих пор пока не поняла, была ли на дореволюционной книге наклеена картинка на передней крышке. Скорее нет, это я предполагаю по уцелевшим вариантам обложек –там печать силуэтов на коленкоре. Но так как иллюстрация есть и в самой книге, её скопировали на современном издании в цветном виде на саму обложку. Это красиво.





Что мне особенно нравится, так это то, что название на обложке повторено в точности со старинного как вписанный в картину орнамент, поэтому сохранён твёрдый знак. На корешке его нет - и это тоже резонно. Там просто - «Газават». Внутри сохранены старинные иллюстрации. Они чуть подкрашены, неярко. Приглушёнными цветами. Есть и чёрно-белые фотографии, снимки с картин известных художников – их очень много.



«Газават» выходил до революции удивительно часто: 4 раза. 1 раз почти сразу после революции, в Берлине. Первое издание появилось в 1906 году.
• Чарская, Л. А. Газават: тридцать лет борьбы горцев за свободу: историческая повесть Л. А. Чарской / с 10 ориг. ил. И. Смукровича и 127 копиями с карт., рис. и портр. проф. Горшельта, проф. Грузинского, Тимма и др. рус. худож. — Санкт-Петербург; Москва: т-во М. О. Вольф, [1906] (Санкт-Петербург). — [4], II, 310, II с., 1 л. фронт. (ил.), 19 л. ил., портр.: ил., портр. — [Хранится в РГБ].



На тканевом переплёте приклеена прекрасная картина, изображающая вождя горцев – Шамиля на коне. И мне из старинных этот вариант нравится больше всего! Таким он выходил затем в 1908, 1911 годах. Второе издание оказалось, существовало в двух вариантах. Был более дешёвый том, в мягкой обложке либо в твёрдом, но бумажном переплёте.









А вот 4-е примечательно тем, что вышло уже во время Первой мировой войны, и с обложки убрали вождя горцев. А поместили момент победы русских солдат над воинами Шамиля в ауле Гимры. Думаю, это вполне могло быть решение издательства как более патриотичное в разгар текущих событий.
Все обложки хороши и показывают пример того, что внешний вид книги мог меняться в разных изданиях. В отличие от других повестей для юношества Чарской – та же Княжна Джаваха одинакова и в начале века (1903), и в 1914 году.



В наше время книга Чарской впервые вышла в 1994 году в издательстве «Республика». Мне нравится это издание. Оно простое и без изменений. Красивое оформление, перепечатка оригинальных иллюстраций, есть суперобложка. К повести идёт дополнением другая историческая повесть «Царский гнев» об Иване Грозном. А потом… наступила эпоха ПСС (полное собрание сочинений Лидии Чарской, издательство «Русская миссия»). 30 том ПСС. Такого кошмарного переиздания я не ожидала. Изменённое название – «Гроза Кавказа». Ну да, слово «газават» ооочень сложное. Нипааанятна. Изменённый текст в угоду православными издателям. Нелепые дописанные куски во славу лжепатриотизма… В общем, не советую, при том, что сейчас в букинистике можно найти книгу 90-х гг.



charskaya.diary.ru/p105456680_ob-yavlyayu-gazav... Ссылка на сравнение оригинального издания и редактированного переиздания ПСС.

Не вошедшая в это сравнение находка, но написанная несколько лет назад тут же, в сообществе: «В его батальоне и русские, и горцы, и другие кавказцы (аварцы, апшеронцы, куринцы), которые хотят положить конец этой кровавой бойне, навязываемой России, и защитить жителей Кавказа, желающих спокойно растить детей, не прятаться от набегов. Не Россия начала войну..»

Это не цитата из современной статьи. Решила отсканировать старинные картинки из «Грозы Кавказа», прежде чем подальше убрать бессильную подделку под «Газават». Зря – наткнулась на эту прекрасную фразу. Это уже по-наглому (больше никак не выразишься) приписанный кусок к повести Чарской «Газават». И напечатанный «Русской Миссией» в 30 томе «ПСС Лидии Чарской» в повести «Гроза Кавказа» (часть 1, глава 2, стр.57). Как вам «бойня, навязываемая России…», как вам «Не Россия начала войну..»?! Тут уже не просто сокращение фраз в плане литературном, тут редактор решил «выразить свое мнение». Или попросту навязать его читателям, прежде всего детям. Какое он имел право вообще? А Л.Ч. ничего подобного написать не могла и не писала – за давностью войны и вообще как писатель, а не политик, она делала историческое описание, равно сочувствуя и той, и другой стороне, отдельным людям – своим литературным героям, ибо на войне нет правых.



Есть ещё два современных издания. Во-первых, это книга, вышедшая в издательстве Свято-Троицкой Сергиевой лавры в 2010 году. Её я не читала, но видела. Там есть редактура, но не могу сказать – какая. Редактировала текст инокиня Павла (Мишина). Если кто-то знает, насколько сохранён оригинальный текст, напишите в комментариях. Внешне книга мне тоже нравится, просто и со вкусом. Я знаю, что ТСЛ переиздала несколько произведений Чарской: «Сибирочку», «Смелую жизнь», например.



Также было переиздание в 2011 году, в издательстве «Мир книги». Здесь на обложке совместили - Шамиля на первом плане и картину с наступающими русскими на заднем плане. Мне оно не попадалось.



И вот – прекрасное издание «Снега». У него очень небольшой тираж. 1000 экземпляров. Это не реклама. Просто я считаю его очень достойным. По крайней мере, у меня оно теперь стоит на полке, и радует мысль о том, что продолжают выходить хорошие книги Лидии Чарской, да и ещё в таком удачном исполнении.

@темы: статьи, ссылки, сравнение, творчество, "Газават", "Гроза Кавказа", библиография, Чарская, иллюстрации, издательство "Снег", София Макарова, "Грозная туча", ПСС

---

фильм о Чарской на канале "Культура". Неубитая, живая. Лидия Чарская

[change-ange]

Вышел хороший фильм о Л.А.Чарской на канале "Культура".

smotrim.ru/video/2419461

@темы: "Культура", фильм, Чарская, биография

---

147 лет со дня рождения Лидии Чарской

[@diana9]

Вчера, по новому стилю, Лидии Чарской исполнилось бы 147 лет.
Мы посетили Смоленское кладбище.

А ещё вчера из типографии получена книга "Планета Лидии Чарской"

@темы: библиография, Чарская, биография

---

Л. А. Чарская "Встреча", читают Анастасия Сероухова и Диана Кайзер

[@diana9]

Издательство "Палласов кот" поздравляет вас с наступающим новым годом!
Это стихотворение написано Лидией Чарской более 100 лет назад, однако оно актуально и по сей день.

youtu.be/ca3evdcArmM

Наше издательство предлагает вам принять участие в конкурсе чтецов «Планета Лидии Чарской».
Условия участия:
✔ Записать на видео чтение стихотворения Лидии Чарской.
✔ Опубликовать в любой социальной сети и прислать ссылку на видео по электронной почте: [email protected]

Подводить итоги мы будем 31 января в день рождения Лидии Чарской.

Победитель получит книгу стихотворений Лидии Чарской «Весёлая дюжинка»
izdatelstvopallasovkot.ds78.ru/goods/2206769/

@темы: фотографии, Чарская

---

Вороновы

[feray]

Когда-то читала о дочерях Николая II и встретила упоминание о том, что старшая, Ольга, была влюблена в офицера, служившего на императорской яхте "Штандарт". В своих дневниках она называла его С., но исследователи, сопоставив некоторые данные, выяснили его имя - Павел Алексеевич Воронов. А читавшим автобиографические повести Чарской (в частности "На всю жизнь") он известен как Павлик, младший брат главной героини:

Тщательно расчищенной главной аллеей парка, где всегда царит полутьма от густо разросшихся дубов, я, Эльза и Павлик идем на каток, позвякивая коньками. Эльза не умеет кататься, смущенно смеется и заранее трусит. Павлик по этому поводу всю дорогу трунит над нею. Потом с важностью взрослого снисходит:   
- Eh bien, я вас выучу кататься.   
И при этом какое очаровательное, гордое выражение! Какая прелесть - это синеокое личико, окаймленное тёмными волосами, выбивающимися из-под тёплой матросской фуражки, разрумяненное морозцем! Милый маленький матросик, что-то даст тебе жизнь лет через десяток-другой?..



Лида Воронская с братом Павликом и подругами (иллюстрация И.П.Гурьева к повести "На всю жизнь", 1912 год)

В сети довольно много его фото (Романовы вообще любили фотографироваться, а благодаря близости к царской семье на снимки часто попадал и он). Есть также немало публикаций о нем, вот хотя бы две:

rg.ru/2003/11/01/olga.html
duchesselisa.livejournal.com/242421.html

В первой больше внимания уделяется великой княжне Ольге и ее знакомстве с мичманом Вороновым, во второй подробнее рассказывается о женитьбе и последующей судьбе "С."

А еще - о живущей в Австралии внучке Павла Воронова, Александре де Фиркс, и ее блоге, посвященном семейной истории и не только.

Полтора года назад в этом блоге появилась заметка "Мой прадед по материнской линии, его две жены и пятеро детей":

www.alexdefircks.com/moments-in-time/my-materna...

"Судя по одному из вариантов родословной Вороновых, прабабушка и прадед умерли в 1917 году, но, возможно, я неверно прочитала генеалогическое древо. На каком-то форуме указано, что прабабушка Анна скончалась в 1912 году от возрастных недугов! Очевидно, мне предстоят новые исследования", - сообщает Алекс, показывая читателям портрет Алексея Александровича и Анны Павловны. (Они же - папа-Солнышко и мама Нэлли в повестях Чарской:

Он стоит предо мною -- молодой, статный, красивый, с черными, как смоль, бакенбардами по обе стороны красивого загорелого лица, без единой капли румянца, с волнистыми иссиня-черными же волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время, как все лицо коричнево от загара. Но что лучше всего в лице моего "солнышка"--так это глаза. Они иссера-синие, под длинными, длинными ресницами. Эти ресницы придают какой-то трогательно простодушный вид всему лицу "солнышка". Белые, как миндалины, зубы составляют также не малую красоту его лица.  
Вы чувствуете радость, когда вдруг, после ненастного и дождливого дня, увидите солнце?  
Я чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!

***

Я обрываю на полуслове, потому что мой отец не один. С ним высокая худенькая девушка с огромными иссера-синими, близорукими глазами, очень румяная и гладко-прегладко причесанная на пробор.   Что-то холодное, что-то высокомерное было в тонком с горбинкой носе и в серых выпуклых глазах девушки.  
-- Кузина Нэлли. --проговорил "солнышко", поворачиваясь к черноволосой девушке, -- вот моя девочка, полюбите ее!  
Девушка приставила черепаховый лорнет к глазам и окинула меня очень внимательным взглядом.  
-- Какая нарядная! -- произнесла она сдержанно. Сама она была одета очень скромно во что-то светло-серое. Костюм, однако, безукоризненно сидел на ней.


Интересно, сколько лет прошло между событиями повести "За что?" и днем, когда был сделан этот снимок. 15? 20?)




Алексей Воронов позирует вполоборота, совсем как когда-то с дочерью Лидюшей:



Для сравнения - его сын Павел с похожего ракурса:






Но это не единственный пост правнучки о прадеде. Еще одна публикация - "Генерал-майор, его награды и его семья" (www.alexdefircks.com/moments-in-time/the-major-...) - сопровождается фото четы Вороновых с детьми. Лидии здесь нет: к тому времени у нее была своя жизнь - писательницы, актрисы, матери маленького мальчика. Единственное "внелитературное" свидетельство ее отношений с семьей "папы Алёши" в тот период - портрет, напечатанный в журнале "Задушевное слово" с комментарием "Автор "Записок институтки" за работою. Фотография, снятая отцом писательницы".


Зато в сборе остальные дочери и сыновья - сёстры и братья Лидии Чарской.



В центре - младшая, Наташа, которой посвящена повесть "Сибирочка". По левую руку от матери сидит Анна (в книгах о Лиде Воронской переименованная в Нину), а на первом плане в матроске - Саша.

(Тут они постарше, а на страницах "На всю жизнь" - еще совсем малыши:

Насколько мой первый братишка, с его гибкой фигуркой маленького изящного щеголя, строен и хорош, храня в своём гордом точеном личике черты "породы", настолько второй - толстенький и неуклюжий, шестилетний Сашук - кажется медвежонком. Но в серых глазах его и в полуоткрытом ротике столько добродушия, что так и тянет расцеловать его.   


Четырехлетняя Ниночка прелестна своей бессознательной грацией крошечной женщины. И глаза у нее - как голубые незабудки в лесу. Черные реснички длинны. Живость козочки так и бьет из всего этого крошечного существа. 

*** 

У нас дома большая новость. В детском отделении квартиры прибавилась одна маленькая кроватка-колыбель: у мамы-Нэлли и "Солнышка" вскоре после моей свадьбы родилась еще одна маленькая дочка, синеглазая, темноголовая Наташа. Это радостное известие принесла нам экстренная депеша среди знойного лета на простор украинских степей. Прелестная девочка - живая игрушка всей семьи.)

Павел же стоит позади всех.

И (возвращаясь к нему, так как с него и начался этот рассказ) если на взрослых фото у него совершенно отцовский профиль, то в детстве он, как мне кажется, был очень похож на старшую сестру.





Лида и Павлик Вороновы

P.S. "С." в дневнике великой княжны Ольги предположительно расшифровывалось как "Солнышко". Очевидно, мужчины в этой семье были невероятно обаятельны

---

[feray]

И еще два текста - в соответствии с датой, рождественских. Это рассказы из дореволюционных детских журналов: сентиментальный о маленькой девочке и просто милый о котенке.

Юлия Насветова. "Кукла рождественской девочки" (1914?)



Оказывается, это довольно известный рассказ, который в последние годы неоднократно перепечатывался и использовался для различных постановок. Я узнала о нем, увидев книгу 2014 года, из которой и взята заглавная иллюстрация. Еще очень понравилась вот эта, похожая на старинную фотографию:



А впервые рассказ был опубликован в журнале "Незабудка" (год, судя по всему, 1914).

читать рассказ

КУКЛА РОЖДЕСТВЕНСКОЙ ДЕВОЧКИ


Вечерело. Короткий зимний день быстро подходил к концу. Несмотря на то, что был всего пятый час вечера, в окнах домов и магазинов торопливо зажигали огни. Нынешний декабрь был особенно ненастный и холодный: шел снег, смешанный с дождем, и дул сильный холодный и резкий ветер, отчего день казался еще темнее и печальнее. Но это обстоятельство нисколько не мешало какому-то особенно веселому оживленному движению в этот ненастный вечер на улицах города К.

Если принять во внимание, что дело происходило за три дня до Рождества, то удивляться такой суете было совсем нечего.

На подоконнике одного из окон пятого этажа высокого мрачного дома, занятого множеством мелких квартир, сидела маленькая девочка, лет шести-семи. Она грустно смотрела на улицу. Впрочем, улицы ей совсем не было видно. В окне лишь мерцали отблески электрических фонарей, виднелся клочок темного неба да стена и крыша противоположного дома. В маленькой комнатке с одним окном было почти совсем темно Только несколько углей, догоравших в открытой печке, слабо освещали помещение. Обстановка комнатки была самая бедная и скудная: три колченогих стула, простой некрашеный стол, диван с продавленным сиденьем и за занавеской старая деревянная кровать, на которой, плотно закутанная старым вытертым одеялом, спала тревожным сном женщина. Девочка сидела тихо, прислонившись к деревянному переплету окна, и задумчиво покачивала большую красивую куклу.

Кукла была очаровательная, с пышными темными локонами, с подвижными руками и ногами и чудесными голубыми, как небо, глазками. Одета она была в изящное голубенькое платье, отделанное дорогими тонкими кружевами. По величине своей она походила на двухгодовалого ребенка. Странную противоположность представляла эта нарядная кукла с убогой обстановкой комнаты и старым красным простеньким платьицем девочки. Кукла эта без слов свидетельствовала, что обладательница ее видела лучшие дни. И это была правда. Еще так недавно все хорошее в жизни было правдой! Всего полгода назад Женя Дан и ее мать пользовались полным довольством и удобством, которые дает богатство.

Но с тех пор как отец девочки умер, дела пошли все хуже и хуже. Мало-помалу были проданы все вещи, даже одежда. Через шесть месяцев тяжко заболевшая Любовь Николаевна Дан очутилась вместе с маленькой дочерью в убогой комнатке пятого этажа с нищенской обстановкой.

Через три дня Рождество! Какое грустное Рождество будет в нынешнем году, да притом еще и мама больна!

Жене вспомнилась залитая огнями елка, с румяными яблоками, конфетами и золочеными орехами. Тогда был жив отец. Он подарил дочке, своей любимой Рождественской девочке, ее Катюшу, которую сейчас она так нежно качала на коленях. Потом, после елки, тогда подали гуся. Как вкусно хрустела поджаристая корочка! Женя вздохнула и проглотила слюнки. Сегодня она пила только чай с хлебом вместо обеда, и ей хотелось есть. Через три дня Рождество, но о таком великолепии, как елка и гусь, конечно, и мечтать, и даже думать нечего!

Вот, может быть, соседка даст ей кусочек пирога… Но соседка сама очень бедная и у нее целая ватага детей. Жене даже не во что одеться, чтобы пойти к Рождественской всенощной. Кроме платья, которое на ней, у девочки ничего нет.

А она – настоящая Рождественская девочка. Родилась она в самый сочельник, накануне Рождества, и отец говорил ей постоянно:

– Помни, девочка, что ты родилась в одну ночь со Христом и не забывай никогда в этот вечер поклониться Ему.

А вот теперь придется сидеть дома, ничего теплого у Жени нет и взять негде. Продать нечего. Все, что возможно продать, было уже продано. Заработать Женя тоже ничего не может. Слишком она для этого мала и ничего еще не умеет. Вот горе! Женя тоскливо обвела глазами комнату, которая все больше и больше погружалась во мрак. Девочке очень хотелось заплакать, но она победила себя. Никогда не была Женя плаксой и не любила нюнить. Она решила встать, зажечь лампу, чтобы было веселее, и дожидаться Пелагеи Сергеевны, соседки, которая обещала зайти к ним после вечерни и принести хлеба. Женя хотела соскочить с окна и при этом чуть не уронила куклу. Она совсем о ней забыла. И вдруг лицо ее сразу просияло. Она подумала, что у нее есть, что продать к празднику.

Ее Катюша совсем новая и такая красивая! В былые лучшие времена, когда Женя с Катюшей на руках гуляла, она не раз замечала, как встречные девочки засматривались на куклу. Конечно, ей дорого дадут за Катюшу. Может быть, дадут рублей 25-30. Тогда она купит себе теплое платье, а маме новое одеяло. Во всяком случае, надо попробовать. Женя решила не откладывать и сейчас же приняться за дело. Но Катюшу она сильно любила, и ей было жаль расставаться с куклой. Кроме того, ведь Катюша была ее единственным другом. Только играя с ней, девочка утешалась и забывала немного все печальное. И вдруг остаться одной, отдать Катюшу! Женя чуть не заплакала, но вспомнила, что у мамы нет теплого одеяла, и мужественно сдержала слезы. Прежде всего, нужно сделать объявление в газете о продаже куклы. Женя знала, что когда мама продавала мебель и другие вещи, то делала объявления в газете. Знала Женя и дорогу в редакцию, куда не раз сопровождала мать.

Это было недалеко, всего три-четыре дома от их квартиры. Еще не поздно. Недавно пробило шесть часов. Объявление завтра будет уже напечатано в газете, и можно еще успеть купить, что нужно. В том, что кукла будет продана, Женя ни минуты не сомневалась. Затаив дыхание, едва ступая на кончики пальцев, чтобы не разбудить спящую маму, Женя сняла с кровати старый платок и накинула его на голову и плечи. Под платок она спрятала Катюшу, которую решила захватить с собой. Тихо, как мышка, выскользнула девочка за дверь и стала спускаться по крутой темной лестнице. Через несколько минут ее крошечная фигурка затерялась в толпе прохожих.

Николай Петрович Бугров, издатель и редактор К-ской газеты, высокий худой старик, носил очки на носу, что придавало ему строгий вид (хотя он был очень добрый, мягкосердечный человек). Взглянув на часы, издатель собрался было приказать единственному оставшемуся в редакции сотруднику, давно уже потихоньку зевавшему, тушить огонь и собираться домой. В этот момент дверь быстро отворилась, и на пороге показалась запыхавшаяся маленькая девочка, закутанная в большой старый платок.

– Вы, кажется, не туда попали, барышня, здесь издают газету, и такой маленькой девочке, да еще в такой поздний час, здесь делать нечего, – присматриваясь к ней, притворно строго сказал старый редактор. Сотрудник же молча, с удивлением, смотрел на девочку.

– Так мне нужно напечатать объявление в газете, – смело ответила Женя, нисколько не смущаясь нахмуренным видом старого редактора.

– Вам нужно сделать объявление? Тогда, конечно, дело другое, – сказал старик, усаживаясь в кресло и готовясь слушать.

– Идите ближе в таком случае и скажите, какое объявление нужно вам сделать.

– Видите ли, мне хотелось бы продать куклу, и для этого сделать объявление в газете. Кукла очень хорошая, вот посмотрите, я ее нарочно с собой захватила, чтобы вы посмотрели. Женя вытащила из-под платка Катюшу.

– Куклу? А для чего, позвольте узнать, хотите вы продать такую прекрасную куклу? Неужели кукла ваша так надоела вам, неужели же вы ее не любите? Почему вы хотите продать ее? – строго спросил Николай Петрович и пытливо через очки посмотрел на стоящую перед ним Женю.

– Ой, нет! Я очень люблю Катюшу, – сказала Женя, крепко прижимая к себе куклу. – Только мне деньги очень нужны, а денег взять негде и продать больше нечего. Мы уже все продали. А мама лежит больная. Ей нужно новое теплое одеяло непременно. Она ужасно больна и вся дрожит под старым одеялом.

И потом мне нужно теплое пальто, чтобы пойти к Рождественской всенощной. Я Рождественская девочка и мне нельзя не быть у Рождественской всенощной.

– Вот видите, господин редактор, – продолжала Женя, которую почему-то совсем не пугал сердитый вид редактора и его нахмуренные брови, – когда папа был жив, у нас все было, ну, а как он умер, да еще мама заболела, то стало очень плохо. Маме все пришлось продать, даже шубы и платья. Теперь уж и продавать нечего. А мама все больна. Вот я и подумала, что можно продать Катюшу. Посмотрите-ка, какая она хорошенькая! Это папа подарил мне ее в прошлом году на Рождество. И еще совсем новенькая! Я ужасно берегла ее.

И Женя заботливо поправила на кукле ее голубое платье и пригладила растрепавшиеся волосы.

– Гм! Кхе-кхе!.. Подождите, вот я сейчас рассмотрю ее хорошенько. Только протру свои очки; они что-то совсем затуманились… А тут еще этот невозможный насморк. И откуда взялся? Утром его еще не было. Не находите ли вы, что двери у нас плохо закрыты, Семенов? – Старик-редактор вытер набежавшие слезы.

– Это вам показалось, двери заперты плотно,- ответил, улыбаясь, сотрудник и потрогал ручку крепко запертой двери.

– Странно, однако, откуда он взялся, этот ужасный насморк? Понять не могу!

И старый редактор, сняв очки, принялся сморкаться. Наконец он справился с так внезапно напавшим на него «насморком», протер носовым платком очки и, надев их вновь на покрасневший нос, взглянул на стоявшую перед ним и с любопытством смотревшую на него Женю.

– Кажется, приступ окончился, – сказал он. – Покажите-ка мне теперь вашу куклу. Да, да, кукла в самом деле чудесная и совсем новая.

Старик осторожно взял из рук радостно улыбавшейся Жени куклу и рассматривал ее сквозь очки.

– Прекрасная кукла, – продолжая улыбаться, подтвердил Семенов, к великому восторгу Жени. – Думаю, что каждой девочке было бы приятно иметь ее.

– Да, да! Вы правы, и мне очень, очень жаль, что у меня нет дочки, или внучки, – я непременно купил бы ее для нее! Ну, да для такой красавицы скоро найдется покупательница, и мы это устроим… А вы не будете жалеть, что продали вашу куклу? – спросил вдруг Николай Петрович и зорко посмотрел на стоявшую перед ним девочку.

– Нет, нет! – торопливо и решительно ответила Женя, раскрасневшееся лицо которой улыбалось и сияло, как солнце, от радости и гордости при такой похвале ее Катюше. – Катюшу я очень люблю, конечно, но без нее можно обойтись, а теплые вещи ведь ужасно нужны, без них никак нельзя… Я думаю, что та девочка, которая ее купит, будет беречь и любить ее. Ведь, правда? Как вы думаете?

И голос Жени, несмотря на всю решимость, невольно дрогнул и зазвучал тревожно, когда она вопросительно взглянула на старого редактора.

Но старый редактор ничего не мог ответить ей, так как на него вновь внезапно напал новый сильный припадок «насморка». На его глаза снова навернулись слезы, и он принужден был вновь протирать свои очки.

– Ну, конечно, правда! Кто ее купит, непременно будет ее любить и беречь! Разве Катюшу можно не любить? Такая чудесная кукла, – уверенно сказал он Жене, как только справился с припадком «насморка», и лицо девочки опять просияло.

– А какое же объявление хотели бы вы напечатать в газете?

– Продаю куклу, чтобы купить теплые вещи, я думаю…

– Гм, гм… продаю куклу, чтобы купить теплые вещи… Превосходно! Конечно, больше ничего и не нужно: этим все сказано… Однако скажите, как вас зовут, маленькая Рождественская девочка, который вам год и где вы живете?

– Тут, совсем близко, всего четыре дома, в тридцатом номере, зовут меня Евгения Дан, и на Рождество мне уже будет семь лет. Как Вы думаете, дадут за Катюшу мне рублей… сорок?

Кукла стоила не больше десяти рублей, но Женя сильно любила ее, и даже эта цена казалась ей слишком маленькой!

– Дадут, конечно дадут, быть может, и гораздо больше!.. А теперь, Женя, идите домой, уже поздно, и не думайте ни о чем: все будет устроено. Семенов вас проводит. Катюшу же оставьте у меня. Я уверяю, что она завтра утром будет продана. Такая прекрасная кукла!.. Погодите! А кто же купит для вас теплые вещи? – спросил редактор.

– Наша соседка, Пелагея Сергеевна, она очень добрая! – уверенно ответила Женя.

– Отлично, значит все устроено, Спокойной ночи, милая Рождественская девочка. Да хранит вас Христос, с Которым вы родились в одну ночь! Дайте мне вашу ручку на прощанье. Вот так! Семенов, проводите, пожалуйста, маленькую барышню домой, – и Николай Петрович, почтительно пожав ручку Жени, проводил ее до самых дверей, как будто она была знатная посетительница, а не бедная маленькая девочка в старом потертом платке.

На следующее утро, едва успела Женя открыть глаза, как в комнату вошла улыбающаяся Пелагея Сергеевна, а за ней посыльный внес несколько больших, толстых пакетов. Когда пакеты были вскрыты, из них перед восхищенным взором Жени (она сильно волновалась, помогая Пелагее Сергеевне развертывать пакеты, и беспрерывно роняла на пол ножницы) появились чудесные вещи, которые ей и во сне не снились. Тут было теплое пушистое одеяло, большой платок и теплые чулки для мамы, для самой же Жени хорошенькое голубое платье, шубка, маленькая, как игрушечная, белая муфта и такая же шапочка, а также чулки, ботинки и галоши. Жене казалось, что она видит чудесный сон. Ей хотелось и смеяться и плакать.

– Все это прислал мне редактор К-ой газеты, – улыбаясь, сказала девочке потихоньку (Любовь Николаевна еще спала) Пелагея Сергеевна, – и просил передать тебе. На Рождество он сам зайдет к вам.

Разлука с Катюшей не казалась теперь Жене такой тяжелой, когда она посматривала на прекрасное одеяло и платок, которыми была укутана ее мать. А еще так недавно, рано утром, несмотря на то, что она совсем не была плаксой, Рождественская девочка едва не заплакала, и у нее невольно вырвался тяжелый вздох, когда, проснувшись, она взглянула на то место, где всегда лежала ее Катюша. Сердце Жени больно сжималось при мысли о том, где ее любимица, кому достанется и будут ли ее любить? Но теперь она была спокойна. Конечно, девочка, которая решилась так дорого заплатить за Катюшу (а что заплатили недешево, видно уже по тому, что можно было купить так много прекрасных вещей), эта девочка обязательно будет ее любить и беречь.

Наступал сочельник.

Во всем К. не было девочки счастливее Жени, когда она, под торжественный звон колоколов, одетая во все новое входила в ярко освещенную церковь вместе с Пелагеей Сергеевной. Еще несколько минут – и веселый, радостный Рождественский тропарь раздается под сводами храма, расплывается и тает там высоко-высоко где-то, кажется в самом бездонном темно-синем небе, на котором так ласково блестят и переливаются в окнах под куполом бесчисленные яркие звездочки. – «Рождество Твое, Христе Боже наш»… поет где-то вверху невидимый хор и светлой радостью наполняет сердце маленькой Рождественской девочки… Ночь эту она спала крепко и спокойно. Уже совсем утром ей начала сниться Катюша, но как раз в это время необычайное движение в комнате разбудило ее и заставило открыть глаза. И в ту же минуту она опять невольно закрыла их: то, что она увидела, так походило на сон! Через мгновение она, однако, их снова открыла, на этот раз широко, и пристально стала приглядываться к тому, что ей показалось продолжением сна. Нет, она ошиблась, это не сон! Прямо напротив Жениной кровати стояла наряженная елка, а под елкой сидела Катюша в новом платье и, улыбаясь, протягивала к ней руки. Тут же под елкой лежали огромные красные яблоки, конфеты и игрушки. Женя была так изумлена, что продолжала лежать, не шевелясь, только все шире и шире открывала глаза.

Дружный смех матери, чувствовавшей себя в это утро лучше (такое уж счастливое было утро), и сидевших возле ее постели Пелагеи Сергеевны и Николая Петровича заставил девочку очнуться и убедиться окончательно, что это не сон, а «настоящая правда».

Через несколько минут, одетая в новое платье, с Катюшей на руках, сиявшая радостью Женя, сидела на коленях старого редактора и, не спуская с него внимательных глаз, слушала рождественскую сказку о «Рождественской девочке и ее кукле», которую он рассказывал. Впрочем, рассказ Николая Петровича нельзя было назвать сказкой, так как волшебного в нем не было ничего, а все было «правдой», но от этого рассказ был намного интереснее, таким он, по крайней мере, казался живой Рождественской девочке. Нужно ли говорить, что старый редактор и не думал продавать оставленную у него Женей куклу. Доброе сердце девочки, решившейся продать любимую куклу, чтобы купить теплое одеяло больной матери и иметь возможность пойти в церковь, чтобы там поклониться Христу, накануне Его Рождества, как она всегда это делала – глубоко тронуло старика. Но, чтобы проверить, искренно ли было это желание и не будет ли Женя потом раскаиваться в своем поступке, он оставил Катюшу у себя. На другой день он призвал Пелагею Сергеевну и расспросил подробно о Жене и ее матери. Узнав, что Женя ни разу не всплакнула о кукле, Николай Петрович, остался очень доволен и дал Пелагее Сергеевне денег, чтобы она купила все нужное. Однако объявление о продаже куклы он в газете все-таки сделал, как раз в том номере, который должен был появиться в день Рождества. На первой странице этого номера читавшие увидели в этот день следующее объявление: «Рождественская девочка продает куклу, чтобы купить теплую одежду». И охотников, пожелавших купить эту куклу и увидеть Рождественскую девочку, оказалось так много, что двери в маленькую комнатку Жени и ее мамы не затворялись целый день, пропуская все новых и новых посетителей. А так как все приходившие являлись не с пустыми руками, то скоро в небольшой комнатке стало совсем тесно от наваленной кругом теплой одежды. А игрушки и лакомства некуда было даже ставить, так много их было. Добрые люди, принявшие участие в судьбе Жени и ее мамы, не оставили их и после Светлого Праздника. Любовь Николаевна поправилась, и ее определили классной дамой в институт, а когда Женя подросла, ее поместили в тот же институт.




Наталья Манасеина. "Курнышкин сочельник" (1906)



Этот рассказ вышел в 1906 году в первом номере нового журнала "Тропинка". В 1910-х автор, Н.И. Манасеина, планировала выпустить его в виде отдельной книги с оригинальными иллюстрациями, но издание так и не увидело свет. Историю работы над этой книгой можно прочитать здесь (оттуда же взяты текст и рисунки).

читать рассказ

КУРНЫШКИН СОЧЕЛЬНИК


Курнышка был счастлив. Он попал в кухню полуслепым заморышем с взъерошенной шерсткой и разъезжавшимися лапками, а через месяц его не узнала бы и родная мать. Теперь у него была круглая мордочка, огромные глаза, серая пушистая шкурка, белые лапки и белая грудка.

Кухарка любила Курнышку, досыта кормила печенкой и позволяла спать на своей высокой постели, застланной пестрым одеялом, с горой подушек в изголовье. Отлично жилось Курнышке, но, по природе, он был любознателен. Кухня надоела котенку, и захотелось ему посмотреть на что-нибудь новое.

В кухне были две двери. Одна вела в комнаты, другая на черную лестницу. Курнышка долго сидел на полу посредине кухни. Подогнув лапки и щурясь, поглядывал он на двери, соображая, которая лучше.

Дверь на лестницу чаще стояла открытой и была потому удобней, но площадка перед ней была всегда такая мокрая и грязная, что Курнышка, при одной мысли ступить туда, только дальше прятал белые лапки. Припомнил он и дворника, человека большого и страшного. Курнышка боялся топота его тяжёлых ног, а главное, огромной вязанки, которую он с грохотом сбрасывал на пол. Завидев дворника, котёнок со всех ног мчался на высокую кровать.

Нет, положительно, он не хотел встречаться с дворником!

Вот почему выбор его остановился на второй двери.

Теперь оставалось только воспользоваться удобным случаем, и потому, когда няня, позавтракав, собралась уходить из кухни, Курнышка прошмыгнул за нею.

В детской неожиданное появление котёнка было встречено с восторгом.

Десятилетняя Нина, худенькая и подвижная, с темной косой, болтавшейся, как маятник кухонных часов, и семилетняя Маня — кругленькая и румяная, как булочка, которые часто пекла кухарка, обе сразу, в один голос, решили, что такого котёнка на всём свете нет. Трехлетний толстяк Миша ничего не сказал, потому что говорил вообще плохо, но всей своей фигурой выразил восхищение.

Мама и няня к красоте Курнышки отнеслись довольно равнодушно. Их больше интересовал его характер. Когда же выяснилось, что Курнышка не царапается, даже в тех случаях, когда его тащат за хвост, мама и няня решили, что котенка можно оставить в детской.

С этого дня житье Курнышки стало еще лучше. Спал он по-прежнему в кухне и по утрам, как всегда, ел печенку, но как только няня приходила за молоком, он отправлялся вместе с ней в детскую. Шумный восторг, с которым встречалось его появление, льстил самолюбию котенка. Он видел, что его ценят, и давал вдоволь любоваться собой, выгибал пушистую спину и терся круглой мордочкой с розовым носом о желтые башмачки девочек и красные сапожки Миши. Дети смеялись, болтали ногами и бросали на пол кусочки белого хлеба, обмоченного в молоке. Курнышка был сыт, ему хотелось только молока, но, не желая обидеть детей, он делал вид, что доволен угощением. Потом дети вставали из-за стола, снимали салфеточки. Тогда уже и Курнышка получал свою порцию. Ему наливали на блюдечко теплого молока, и опять все восхищалась тем, как он пьет, любовались его тонким розовым язычком и похожими на белый бисер зубами. После молока начиналось самое интересное.



Пока Курнышка жил в кухне, он сам выдумывал игрушки. Потрогает что-нибудь лапкой и сразу узнает, годится это в игрушки или нет. В кухне ему никто не помогал, никто не придумывал ему развлечений. Толстая кухарка любила его, но никогда не бегала по кухне с навязанной бумажкой или катушкой, как это часто делали Нина и Маня.

Курнышка замирал от блаженства, как только начинались приготовления к игре. И Нина, и Маня — обе играли отлично, они вертелись по комнате до тех пор, пока все трое не валились от усталости.

Да, хорошо и весело жилось Курнышке. Он и сам находил, что ему живется недурно. Это было ясно по выражению его круглой мордочки и по громкому мурлыканью. Ему было всего два месяца, а мурлыкал он уже как настоящий взрослый кот. Даже папа, который находил, что у Курнышки хвост, как у крысы, как-то сказал, что Курнышка недурно мурлычет и после этого стал пускать его в свою комнату.

Кабинет был последней комнатой, которую изучил Курнышка. Папа очень долго гнал его, а котенок был настойчив, и кончилось тем, что папа только косился, когда замечал в дверях круглую мордочку с розовым носом.

Курнышка сам перестал ходить к папе. Оказалось, что в кабинете играть было, положительно, нечем. Ни один предмет не хотел кататься под лапкой, а уж от самого папы нечего было ждать, что он нацепит бумажку на веревочку и забегает по комнате. Не такой у него был вид, совсем не такой!

И кухню, и комнаты Курнышка знал теперь во всех подробностях, и опять ему стало как-то скучно, опять захотелось чего-то нового.

Теперь он часто садился на подоконник и с тоской смотрел в окно.

Подходило Рождество. На куче дров лежал снег, а около дров, в меховой шапке и в валенках, расхаживал дворник. Иногда во двор с громким лаем вбегал черный пудель, и Курнышка, завидев собаку за стеклом, горбил спину и выпускал когти.

— Боишься, Курнышка? — спрашивала его Маня, боявшаяся всего на свете. — Ну, ну, не бойся! Он тебя не достанет, — старалась она успокоить котенка и гладила его горбатую спину. Но пудель носился по двору, отбрасывая снег черными мохнатыми лапами. Курнышка горбился и пофыркивал. На помощь Мане являлась Нина, и они вдвоем стаскивали с подоконника упиравшегося котенка.

— Ну, успокойся, ну, будет, — говорила Маня, укладывая котенка к себе на колени, и обе девочки старались заставить Курнышку думать о другом.

— Ты знаешь, Курнышка, что скоро уже Сочельник? — спрашивала Нина.

— Знаешь? — повторяла за нею Маня, заглядывая в изумрудные глаза котенка. В жизни Курнышки еще не было Сочельника, он не понимал, что значит это слово, но на коленях у Мани было так тепло и уютно, так приятно было отогреть похолодевшие на окне лапки и застывший нос, что он решил не думать о пуделе.

— Вот погоди, через несколько дней будет Сочельник, — продолжала Маня, проводя толстенькой ручкой по атласистой спине котенка.

— Будут подарки! — с увлечением подхватила Нина. — Звезды, хлопушки, золотой дождь. Девочки возобновляли разговор о Сочельнике при всяком удобном случае. Они решили устроить в Сочельник и для Курнышки елку.

— Маленькую елку.., — сказала Маня.

— Да, маленькую, — согласилась Нина, — но такую, чтобы на ней все было: и котлеты, и колбаса, и все, что любит Курнышка.

— А под елкой мы еще поставим для него блюдце с теплым молоком.

— Вот, славно-то! Слышишь, Курнышка, у тебя будет елка!

— Ах, он еще ничего не понимает! Он еще не знает, что это за день, Сочельник, — говорила Маня. — Глупый, ты глупый, Курнышка!

Хотя Курнышка и не понимал, что значит Сочельник, но он ясно видел, что готовится что-то особенное. В квартире шла предпраздничная уборка. Во всех комнатах мыли, чистили, убирали. Курнышка чихал от поднятой пыли, его постоянно гоняли с места на место. Нигде больше он не чувствовал себя в безопасности после того, как его пребольно ударили щеткой под шкафом и ткнули колючей метелкой в самую мордочку, когда он забрался за диван.

И с няней, существом спокойным и разумным, случилось что-то странное. Она теперь постоянно суетилась, бросалась из стороны в сторону, все чистила, все вытирала и не раз даже как будто собиралась влезть по стенке на потолок, но, к счастью, раздумала.

И характер у няни за это время испортился. Она ворчала, сердилась, всем была недовольна и не раз замахивалась на Курнышку, уверяя, что он суется под ноги. Попробовал Курнышка перебраться в кухню, но и там было не лучше. Котенок решил, что нужно терпеть и ждать, когда это кончится. И, действительно, все скоро кончилось.

Пришел Сочельник. Все сразу поняли, что суета, в которой жили последние дни, не идет к великому празднику, и успокоились. В гостиную принесли елку, а вторую, совсем маленькую, поставили в детской. Дети говорили, что это Курнышкина елка. Курнышка с наслаждением втягивал носом свежий, острый запах отогревавшейся в комнатах хвои и ходил вокруг дерева, стараясь не попадать на мокрые пятна, оставленные стаявшим снегом.



Няня, уставшая и даже, как будто, похудевшая от уборки, сидела в детской и пересматривала белье. Белье было подано, как всегда, но она устала и всем была недовольна, говорила, что белье сырое, а чулки просто надеть нельзя. Кончилось тем, что она отправилась в кухню перестирывать чулки.

Пошла няня в кухню, а развернутые длинные чулки свесились у нее с рук чуть не до самого пола. Очень они понравились Курнышке. Он догнал няню, протянул лапку и зацепился когтями за чулок. Вышло это довольно интересно, гораздо интереснее надоевшей веревки с бумажкой. Курнышка собрался поиграть как следует, но няня заметила и отмахнулась от него. Ужасно она стала сердитая. Выстирала няня чулки, устала еще больше и стала уверять, что чулки в кухне ей назло выпачкают. Совсем расстроилась старушка. Решила развесить их на чердаке. Сняла она ключик с гвоздика, покрылась платком и пошла, а Курнышка за ней. Няня развесила чулки, замкнула дверь чердака и заторопилась к детям. Курнышка был очень доволен.

Няня ушла, а чулки остались. Правда, чулки были мокрые, и Курнышка долго вылизывал лапу после того, как дотронулся до них, но на чердаке и кроме чулок все было необыкновенно интересно. Вытянув шею, он с любопытством огляделся вокруг. День был хмурый и тусклый. Свет плохо проникал в маленькое окошко под крышей, но у Курнышки были зоркие глаза. Среди разного наваленного по углам хлама, он отлично разглядел знакомый пробитый барабан, зайчика без хвоста и без головы и старое кресло, которое не перенесло последней игры в конку и развалилось окончательно. Курнышка обрадовался старым знакомым, обошел, обнюхал их со всех сторон и чихнул от пыли, попавшей ему в нос. Перешел он к старому корыту и тоже чихнул, подошел к дырявому ведру и так расчихался, что должен был присесть на задние лапки.



Отдышавшись, Курнышка решил заняться книжкой. Книжки всегда соблазняли котенка, но еще ни разу не удавалось ему как следует познакомиться ни с одной из них. Едва он протягивал лапку к соблазнительно шуршавшей бумаге, как книга захлопывалась перед самым его носом. Книга на чердаке была без начала и без конца, вот почему она и попала сюда, но Кур-нышке довольно было и середины. Страницы зашуршали под его быстрыми лапками. Курнышка переворачивал их до тех пор, пока листы не полетели во все стороны. Котенок подбрасывал их, сгребал лапками, налетал на них, а они, легкие и шуршащие, кружились вокруг него, послушные малейшему движению его проворных лапок. Курнышка решил, что лучше книги нет ничего на свете. Из-за этого одного стоило попасть на чердак. И наконец листы обратились в мятые комочки. Комочки уже не летали, а только катались по полу и скоро надоели Курнышке. Нужно было придумать что-нибудь новое, и он решил прогуляться по балкам.

У него слегка замирало сердце и тряслись лапки, но, в общем, ходить по балкам было чудесно: и весело, и страшно. Котенок гордился своей смелостью и жалел, что его никто не видит. Нагулявшись по балкам, он спрыгнул вниз и не узнал своих лапок. Вместо белых, они от пыли стали совсем серыми, под цвет шкурки. Курнышка терпеть не мог пыли. Усевшись посредине чердака, он недовольными и уже скучавшими глазами водил по сторонам. Все кругом казалось ему подозрительным. Ничего хорошего не было на этом чердаке! Пыль, грязь... Лапки-то какие! Хорошо еще, что он не видел своей мордочки!

— Нет, не стоило сюда бегать, — решил Курнышка.

Он вспомнил, что с утра еще ничего не ел: ни печенки, ни молока. Нужно было торопиться, чтобы не пропустить. Скорей в кухню, а оттуда в детскую...

Курнышка бросился к дверям и в ужасе отскочил назад. Дверь оказалась заперта. В первую минуту котенок не понял всей глубины своего несчастья. Он долго надеялся, что его услышат и отопрут, отчаянно мяукал, царапался в дверь и просовывал лапки во все щели. Ничто не помогало!



Он охрип, задрал себе коготки и чуть не вывихнул лапку. Измученный, голодный и холодный, лежал он перед запертой дверью до тех пор, пока в соседней церкви не ударили в большой колокол. Праздничный звон всколыхнул томительную тишину пустого чердака и наполнил ее торжественным гулом.

Курнышка встрепенулся, насторожился и оглянулся. Из чердачного окна с потемневшего неба прямо на него смотрела звезда. Звезда трепетала и сияла. Она говорила земле, что пришло Рождество, и все, кто смотрел на нее, прекрасную и сиявшую, понимали, что она говорит о прекрасном и важном. В первый раз в жизни увидел Курнышка звезду. Он долго смотрел на нее, вытянув шею и широко раскрыв глаза, а кругом, где-то совсем близко, гудели колокола.

Колокола замолкли. Звезда закатилась. Наступила ночь. В темноте и тишине чердака котенку чудилось недоброе. Он ждал чего-то страшного; из предосторожности забрался на самый верх большого опрокинутого ящика. Здесь, прижавшись в уголке, он забылся тревожным сном. Ему приснилось, что не один, а множество дворников с грохотом и топотом идут на чердак, подходят к нему и собираются завалить его своими тяжелыми вязанками.

В ужасе Курнышка открыл глаза и вскочил на лапы. Осторожно ступая, подошел он к самому краю ящика и посмотрел вниз. По полу, с тяжелым топотом, бегали крысы, волоча за собой длинные тонкие хвосты. Они передрались из-за огарка, и Курнышка видел, как после битвы одна крыса долго лежала неподвижно среди чердака, а потом, с жалобным писком, ползком потащилась по полу. Другие же продолжали суетиться и бегать как ни в чем не бывало. Их глаза светились, как раскаленные гвозди, и острые зубы хрустели не переставая. Крысы перебывали во всех углах, пересмотрели, перевернули и перегрызли все, что было внизу и, точно сговорившись, толпой обступили ящик, на котором притаился котенок.

В мутном свете чуть занимавшегося рассвета Курнышка увидел перед собой горевшие глаза, оскаленные зубы и понял, что пришел его конец. Измученный голодом, холодом и пережитыми страхами, он и не думал о борьбе и сопротивлении. Ему вдруг захотелось броситься к крысам, броситься и крикнуть: «Ну, вы, все крысы, уж ешьте меня поскорей!» Но не хватило сил не двинуться, ни крикнуть. Он только крепче зажмурил глаза и ждал...

И вдруг, в эту страшную минуту, знакомый голос где-то крикнул: «Курнышка!» Он открыл глаза. Светало. Крыс — как не бывало. На веревке висели, скорчившись, замерзшие за ночь детские чулки.

— Курнышка, кись-кись-кись! — раздалось уже совсем близко, послышались шаги, скрипнула дверь и на пороге показалась нянюшка, а за ней дворник с фонарем в руках. В один миг котенок очутился у няниных ног.

— Ах, ты мой бедный, ах горемычный!.. — ахала старушка, лаская его. — Этакий праздник...

— Тащите, что ли, домой вашего бродягу. Некогда мне по чердакам прогуливаться, — ворчливо перебил ее дворник.

— Иду, иду, голубчик, — заторопилась нянюшка.

И, подхватив одной рукой котенка, другой стала тащить с веревки твердые, как палка, чулки.

— Замерзли! Вот горе-то... И все, ведь, до одного перестирала! Во что обуваться будем и не знаю, — шептала она.

Весело трещали дрова под плитой. Няня и кухарка пили кофе со сливками по случаю праздника. На веревке перед плитой сушились чулки.

— И делов же вы, Петровна, наделали, — говорила, покачивая головой, с добродушной насмешкой толстая кухарка. — Котенка чуть не загубили, детей расстроили, сами ночью глаз не сомкнули, да и чулки заморозили. Скажите на милость, и чего это вы вздумали на чердак лазать?

Няня сконфуженно улыбалась.

— Все это праздничная уборка, Матвеевна, виновата. От нее у самого крепкого человека голова кругом пойдет, — оправдывалась она.

Когда же встали дети, Курнышку пустили в детскую. Дети кричали, прыгали от радости, гладили, ласкали его без конца, а Миша чуть не задушил котенка, подхватив его под живот и прижимая изо всех сил к своей красной шелковой рубашке. Курнышке дали на радостях двойную порцию молока, но он его не допил, потому что свалился от усталости. Тогда его отнесли в кухню, и он проспал целый день на кухаркиной постели. Вечером в детской для него зажгли елку. Он щурился от зажженных свечей и, после предложенных ему угощений, так усердно мыл лапкой мордочку, что попадал даже за ухо.

...Прошло несколько лет. Курнышка давно уже взрослый кот, видевший на своем веку не одну елку и потерявший счет всяким приключениям, но первый Сочельник так и остался на всю жизнь его любимым воспоминанием. «И молодчина же я уже тогда был, — часто думает про себя Курнышка, вспоминая ночь на чердаке. — Настоящий молодчина, даром, что маленький. Крысы меня съесть хотели, да и те испугались! Уж это одно чего стоит.» И от довольства собой, Курнышка блаженно жмурится и начинает мурлыкать на весь дом.

@темы: текст

---

Две повести о мальчиках

[feray]

Большинство текстов, которые выкладывались в сообществе, - это девичьи повести. Но я хотела бы поделиться двумя дореволюционными книгами, где главные герои - мальчики: семилетний малыш и подросток-гимназист.

"Слезы" (1899), А.И.Красницкий



Александр Красницкий (1866-1917) был, если можно так выразиться, трижды коллегой Лидии Чарской: у обоих есть и историческая проза, и взрослые произведения из современной жизни, и детские книги. (Кстати, и печатались оба автора у одного издателя - А.А.Каспари). Правда, в отличие от Чарской, Красницкий прославился прежде всего благодаря историческим повестям. Последние даже были переизданы в 90-е годы. А вот "повесть для юношества из гимназического быта" "Слезы" была забыта, хотя в свое время выходила в Германии (на русском) и в Чехословакии (в переводе). Российские читатели познакомились с ней в 1899 году.
При взгляде на дату ясно, что о каком-либо подражании со стороны Красницкого говорить не приходится, но "Слезы" напоминают произведения Чарской: герой-сирота один против всех, напряженный конфликт, темы взаимовыручки и товарищества и счастливый конец. Плюс полудетективная интрига: кто позволил себе жестокую выходку, едва не стоившую здоровья пожилому учителю немецкого языка? Действительно ли виновен главный подозреваемый - одаренный, дерзкий и одинокий мальчик? За что он ненавидит доброго и любимого всеми Федора Ивановича и при каких обстоятельствах раскроется тайна, случайно подслушанная гимназистом в учительской и связанная с ним самим?

Прочитать повесть можно на lib.ru: az.lib.ru/k/krasnickij_a_i/text_1899_slyozy.sht...


"Детство" (1912), С.Я.Эфрон



Заметила, что здесь было уже несколько постов (в том числе мои), где имя Чарской оказывается рядом с фамилией Цветаевых в самых разных контекстах: у Марины Цветаевой, помимо часто цитируемого стихотворения "Памяти Нины Джаваха", есть еще "Дортуар весной" и была повесть "Четвертые", к сожалению, не сохранившаяся, - все явно навеянное институтскими повестями; старшая из сестёр Цветаевых, Валерия, была институткой и посвятила этому времени несколько глав своих мемуаров; в "Воспоминаниях" Анастасии Цветаевой рассказывается, как Марина и Ася, учась за границей, зачитывались книгами Чарской и Желиховской, которые присылал им из России папа (а уже повзрослев, выбирали имена будущим детям, и одним из вариантов было "Нина" - в скобках поясняется: "Джаваха"). Под спойлером расскажу о еще одном любопытном совпадении: однажды Иван Владимирович Цветаев представил  Анастасии сына своего коллеги-историка, очевидно, надеясь, что молодые люди понравятся друг другу и в конечном счёте поженятся. Этот план не осуществился: Асе было только четырнадцать лет и она была твёрдо убеждена, что никогда не выйдет замуж. Тем не менее, новый знакомый показался ей симпатичным и интересным собеседником. Звали его Николай Козеко, а историком был не только его отец (тоже Николай), но и дядя - Иван Козеко, преподававший в нескольких учебных заведениях Петербурга, в том числе Павловском институте. Одной из учениц Козеко была Лидия Чарская, тогда еще Воронова, в книгах которой он фигурирует несколько раз: в "Люде Влассовской" как Козелло (кстати, Люда по сюжету "обожает" именно его), а в повестях о Лиде Воронской уже под своей настоящей фамилией.

Повесть или скорее цикл рассказов  "Детство" тоже имеет самое прямое отношение и к Цветаевым: 18-летний автор, Сергей Эфрон (1893-1941), посвятил книгу Марине Цветаевой, только что ставшей его женой, - и к теме сообщества. Возможно, это не детская литература в чистом виде - вернее, это не только детская литература - но читая истории из жизни братьев Киры и Жени - легкие, нежные, иногда чуть грустные, но гораздо чаще забавные, с мягким юмором - погружаешься в ту самую атмосферу "старинного детства", которая привлекает современных читателей Чарской и других похожих авторов XIX-начала XX века: матросские костюмчики, необычные уменьшительные имена, немецкие бонны, французские стихи, игры в "шарады", "телефон" и "мнения", ночные вылазки в сад на даче, елка с танцами под рояль, затейливые игрушки и удивительные сказки.

Скачать книгу можно здесь - к сожалению, она доступна только в виде фото страниц, так что строчки периодически "пляшут", но текст читабелен. А рассказ "Волшебница" выложен в сети отдельно: tsvetaeva.lit-info.ru/tsvetaeva/vospominaniya/e...

@темы: текст

---

[feray]

В продолжение институтской темы - подборка картин об институтках, гимназистках и пансионерках. Решила не включать сюда совсем уж старинных "Смолянок" Левицкого (вот, кстати, пост Шакко о только что открывшейся в Москве выставке, куда привезли всю серию портретов и другие связанные со Смольным экспонаты), а ограничиться периодом, который преимущественно обсуждается в сообществе - концом XIX и началом XX века. Впрочем, несколько интересных работ более ранних времен все же никак нельзя было обойти вниманием

1. А.Г.Венецианов "Предстательство Божией Матери за воспитанниц Смольного института" (1832-1835)



Полностью картину можно увидеть здесь, а это только ее фрагмент: три институтки разного возраста с трепетом и изумлением вглядываются в потемневшее небо над Смольным собором. Из облаков им является их покровительница - окруженная ангелами Богоматерь.
Земной жизни отводится совсем небольшой уголок полотна, но ее детали переданы очень точно: и внешний вид собора с его барочными украшениями, и подробности формы смолянок: на маленькой - "кофейнице", или "кофульке", - коричневое платье, на девочке постарше - голубое, а на самой взрослой из воспитанниц - белое. Кстати, при взгляде на то, как одеты институтки на более поздних изображениях, заметно, что форма все эти годы почти не менялась.

2.П.А.Федотов "Портрет Н.П. Жданович за фортепьяно" (1849-1850)



Надя Жданович тоже училась в Смольном. Здесь ей 13 или 14 лет - возраст, которому в институте соответствовал голубой цвет форменного платья.

3. Ф.М.Славянский "Неизвестная в одежде смолянки" (1851)



А здесь можно увидеть тот самый шнурок, которым украшали голову лучших учениц и о котором Нина Джаваха бойко заявила, что "от шнурков только волосы секутся"

4. П.А.Федотов "Приезд Николая I в Патриотический институт" (1851)



И снова Павел Федотов. Интересно, что на эту картину он переключился с другой, которая называлась "Возвращение институтки в родительский дом".

5. А.И.Шарлемань "Рисунок "живой картины" «Покровительство художествам»"(1853)


(картинка увеличивается по клику)

"Живые картины" были частью "торжественного празднования 25-летия принятия женских учебных заведений под августейшее покровительство императрицы Александры Федоровны, состоявшегося 15 ноября 1853 года". Подпись под рисунком гласит: "M-lle Ягодина, в белом, исполняет роль императрицы Александры. M-lles из "голубого класса": Захваева, Кушелева, Чарковская, Руднева и Ольга Вельц. M-lles из "кофейного класса": Максимович и Щербачева".

6. В.Г.Перов "Приезд институтки к слепому отцу" (1870)


(картинка увеличивается по клику)

Пожалуй, после портрета Н.П.Жданович это вторая самая известная из картин в подборке, при том, что она не окончена автором.

7. М.А.Петров "Пансионерки" (1872)



Подруги-мовешки и первая папироса

8. К.В.Лемох "Гимназистка" (1885)



9. Э.Я.Шанкс "Новенькая" (1892)


(картинка увеличивается по клику)

У девочек такие красноречивые взгляды, прямо готовый эпизод из какой-нибудь повести Чарской. (Издательство Губинского и использовало "Новенькую" для иллюстрации книги Чарской - сборника рассказов "На рассвете").


(картинка увеличивается по клику)

Кстати, у этой же художницы есть и картина из институтской жизни - "Гостья в институте", правда, фото мне нигде не попалось. Остаётся только догадываться, что там за гостья: младшая сестрёнка, мама или какая-нибудь княгиня или графиня?

10. П.И.Геллер "Представление воспитанниц патронессе" (1892)



Зато здесь гостья вполне определённая - точнее, их даже две: важная дама с лорнетом и ее внучка (а может быть, племянница). Эту картину иногда называют "Посещение приюта дамой-патронессой", но учебное заведение на картине, на мой взгляд, больше похоже на институт или пансион.

11. В.В.Коновалов "Печальные вести" (1894)



Приёмный день в институте, который принёс девочке не радость, а горе...

12. В.В.Коновалов "Гимназистки в соборе" (1895)


(картинка увеличивается по клику)

Еще одна сценка из пансионской жизни от того же автора.

13. С.И.Блонская "Вербное воскресенье" (1900)

Хотя уже делала пост об этой картине, покажу ее еще раз - вместе с наброском, которого раньше не видела.





14. Л.В.Попов "Где же истина?" (1903)



Здесь гимназистка - не главная, но очень выразительная героиня, с таким замиранием сердца она слушает дискуссию взрослых

15. М.В.Веревкина "Женский пансион" (1907)



 -- А почему вы в белом?  
 -- По привычке... У madame Ivette все девушки ходили в белом... Она находила это гигиеничным и подходящим. Белый цвет -- символ невинности.

16. О.Л.Делла-Вос-Кардовская "Гимназистки на прогулке в Екатерининском парке" (1910)



17. Л.А.Альперович "Похороны гимназистки" (между 1910 и 1913)



Встречается также название "Похороны институтки", однако говорят, что художник написал картину под впечатлением от трагической судьбы ученицы одной из минских гимназий.

18. И.С.Горюшкин-Сорокопудов "Портрет гимназистки" (1910-е)



19. М.Д.Салтыков "Гимназистка" (1918)



Картина 1918 года, но гимназии еще работают, а художник еще ставит ъ на конце своей фамилии...


С гимназисток рисовали не только портреты, но и карикатуры! У художника В.Ф.Кадулина между 1911 и 1915 годами вышла целая серия "Типы гимназистов" о романах и страданиях юношей и девушек. Вот несколько примеров:











А в сергиевопосадском Музее игрушки есть вот такой экспонат под названием "Гимназистки с классной дамой". Сообщается, что он был сделан по эскизу художника Н.Д.Бартрама - основателя музея - между 1910 и 1913 годами.



Бонусом покажу еще несколько картин, которые, возможно, не имеют отношения к теме, но все равно вызывают ассоциации с ней.

К.В.Лемох "Бабушка и внучка" (1884)


(картинка увеличивается по клику)

Внучка в ее коричневом платьице и со стопкой книг тоже видится мне ученицей гимназии. У Лемоха есть уже показанная выше героиня-гимназистка, почему бы не быть и еще одной?


Г.Г.Мясоедов "Три сестры в парке" (1888)



Название никак не указывает на институт или гимназию, но одинаковые платья сестер с пелеринками и передниками наводят на мысль о пансионе - скорее всего дорогом (судя по нарядной форме), не особенно строгом и расположенном где-то на юге. Там, где растет виноград, который жует одна из девушек, - кстати, чем-то похожая на Лидию Чарскую


В.М.Максимов "С дипломом" (1890)



Здесь тоже есть простор для фантазии: неизвестно, что за аттестат приехавшая издалека девушка с гордостью предъявляет матери (это могут быть и Высшие женские курсы, и консерватория или театральное училище - тем более что в чемодане лежит большая папка, очевидно, для нот), но ничто не мешает предположить в ней выпускницу института.


Еще существует вот такой портрет юной художницы в явно институтском наряде (позой модели очень напоминающий портрет Надежды Жданович).



Гугл подсказывает, что дата его создания - 1850 год, а изображена на нем представительница украинского дворянского рода Дараганов. Называются разные имена, но мне кажется, что это Елизавета Дараган. В 1850 году ей как раз исполнилось 16 лет, а ее мать А.М.Дараган была начальницей московского Елизаветинского института - возможно, там и был написан портрет? (Кем написан - к сожалению, не установлено). К тому же в сети есть и фото Елизаветы, где она старше, но весьма похожа на девушку за мольбертом. Мольберт, кстати, - не просто аксессуар для позирования, впоследствии Елизавета продолжила занятия живописью и создала несколько икон и портретов. Большой славы она не снискала, зато знаменитой художницей стала ее дочь - Марианна Веревкина, чья картина "Женский пансион" есть в этой подборке.

 

---

"Белый Лотос" и другие

[feray]

Длинный пост с множеством стихов преимущественно взрослых, но в конце будет и немного детского.

Когда-то я писала о прототипе Креолки из автобиографических повестей Чарской. Им была Зоя Бухарова, учившаяся в Павловском институте (вероятнее всего, вместе с Лидой Вороновой) и выпустившая впоследствии сборник стихов. Так что поэтесс в их классе насчитывалось по крайней мере... три, ведь была еще и Ольга Елистратова - в книгах Чарской Ольга Елецкая по прозвищу Елочка или Белый Лотос.

Предо мною бледное до прозрачности, маленькое личико, с сине-зелеными, неестественно ярко горящими глазами под ровными дугами черных бровей. Пышные, непокорные черные волосы, сухие и мягкие, оттеняют своей черной копной это бледное лицо, милое, знакомое лицо...

"Белый Лотос" остался верен себе и своим вкусам. Таинственно-мистическая, мечтательная душа Ольги Елецкой, нашей Елочки, какой она была в институте, осталась и теперь такою же нежной подругой всего необыкновенного, красиво-таинственного...

О ней и хотелось бы сказать пару слов сегодня.

Пару слов - потому что о ней нет практически никакой информации. Архивные документы оконченных ею учебных заведений хранят лишь настоящее имя и несколько фактов биографии: в 1893 году выпустилась из Павловского института, в  1897 году поступила на первый курс Императорского петербургского театрального училища, в 1900 году получила заветный аттестат. Играла ли она после этого в театре - сложно сказать.



Отчет из "Ежегодника императорских театров" (1913): в числе окончивших училище - Лидия Чурилова (Чарская) и Ольга Елистратова

Однако в 1902 году молодой актер Борис Глаголин опубликовал пьесу собственного сочинения "Без страха и упрека" - "Героический эпизод из феодальных времён, в трёх картинах, в прозе и стихах". Соавтором была указана его приятельница - Ольга Федоровна Елистратова-Мар. Происхождение псевдонима тоже загадочно: Мар - "море" по-испански? Дух ночи из славянских мифов? Героиня драмы Гауптмана "Одинокие"? (Герхарт Гауптман был тогда в моде; в книгах Чарской "Лесовичка" и "Во власти золота" ставят его пьесу "Потонувший колокол"). Возможно, просто фамилия мужа? В любом случае, "Елочка" остановилась именно на ней и в последующие годы печаталась, уже самостоятельно, как Ольга Мар.


В повести "Цель достигнута" Чарская описывает сочинения подруги так:

Ольга пишет красивые звучные стихи о темных ночах Востока, о белых лотосах и соловьях.

Скорее всего, в виду имелось что-то в этом роде:

еще

При этом большинство ее стихотворений, которые дошли до наших дней, не о любви, а о свободе и борьбе - что, впрочем, не так удивительно, если учитывать время их написания. Середина 1900-х годов - это волнения, забастовки, восстания, уличные бои,  политические убийства и казни революционеров, сходки, обыски, аресты и разговоры о созыве Государственной думы. Охватившие общество настроения передались и Ольге Мар. Правда, она была скорее восхищена красотой идей, чем конкретными событиями или личностями. В ее стихах почти нет отсылок к российским реалиям тех лет. Только в одном из стихотворений мелькает "нагайка" (оружие, применявшееся казаками для разгона демонстраций), а другое названо "27 апреля 1906 года" - это дата открытия Первой думы, от которой ждали, помимо прочего, и амнистии для политических заключенных.

еще

"Из темниц борцы народа в храм идут с цветами мая" - настоящие революционеры, в большинстве своем убежденные атеисты, вряд ли восприняли бы эти строки всерьез, но Мар рисовала себе именно такую картину. Для нее свобода была неразрывно связана с Богом:

еще

А в других стихах звучали и вовсе романтические, сказочные мотивы: "брат-рабочий" наивно представлялся ей кем-то вроде античного героя-красавца, которого забрасывает цветами восторженная толпа, революция - могучим великаном, а свобода - прекрасной феей или царицей волшебной страны.

еще

(Стихотворение "Элегия" посвящено Вениамину Казанскому - популярному актеру, режиссеру и антрепренеру тех лет, руководившему тремя столичными театрами. "В "Фарсе" предприимчивый антрепренер угождает потребностям смеха. В театре "Модерн" он развлекать публику последним словом электрофотографической техники. В Литейном будет пугать", - писали о нем накануне открытия его третьего проекта в Петербурге - "театра ужасов". Здесь есть статья о Литейном театре, но описания кровавых пьес, которыми Казанский щекотал нервы зрителей, действительно не для слабонервных).







Гладкие, но грешившие повторами и "красивостями", эти стихи были далеко не шедеврами, однако такие издания как "Шут", "Пробуждение", "Молния", "Родина" охотно публиковали их - хотя бы за то, как в них отражался дух времени.

еще

 


О журнале "Шут" стоит рассказать подробнее: его редактором, а также самым активным автором, была дама по имени Вера Языкова, в прошлом актриса. Из-под ее пера выходили тексты самого разного характера: эпиграммы, фельетоны, обзоры спектаклей, лирические миниатюры - и эмоциональные статьи о "язвах общества". Естественно, она нередко касалась проблем театральной среды. Но была и еще одна тема, к которой Языкова возвращалась не раз - женские институты, возмущавшие ее своими порядками. Скорее всего, и в этом случае она писала о том, что испытала сама. Если так и было, можно представить себе, как легко они поладили с Ольгой, прошедшей тот же самый путь (институтка - актриса - литератор).

Вот три очень горьких статьи Веры Языковой - о тех кругах, где вращались и Мар, и Чарская, и (видимо) она сама:


о самоубийствах в Смольном институте


о  печальной судьбе актрисы - бывшей институтки


о том, почему оставила сцену талантливая артистка Александринского театра



И еще несколько стихотворений Ольги Мар - просто чтобы полюбоваться на оформление дореволюционных  журналов

еще

Многие писатели и поэты приветствовали Февральскую революцию, и "Белый Лотос", кажется, был в их числе. Трагические стихи о еврейском погроме она озаглавила "из прошлого", словно желая сказать, что эпоха насилия и зла уже позади, а свое старое стихотворение "Юный и прекрасный" переделала. Раньше герой находился в пути, теперь же триумфально вступил на улицы большого города "с песней Воскресенья".

прочитать стихи

Эти стихи появились в номерах 3 и 4 журнала "Пробуждение" за 1917 год. Издание продержится еще два месяца, после чего закроется. То же самое произойдет и с многими другими журналами, газетами, издательствами... Приметы старого, привычного мира исчезали одна за другой.

Судьба Ольги Елистратовой-Мар после 1917 года неизвестна.

Возвращаясь к теме сообщества, надо отметить, что в стихах Ольги Мар был еще один важный мотив - материнство, любование маленьким ребенком, беспокойство за его судьбу:

еще

С таким нежным отношением к детям поэтесса не могла не попробовать написать что-то и для юных читателей. Ее стихи и сказки появлялись в "Друге детей" - приложении к журналу "Родина". Вот несколько примеров из номеров 1916 года (отсюда):

Рассказ "Что снилось маленькой Лу в зимнюю ночь"









Сказка "Солнечный мальчик" (грустная история о жестокости и неблагодарности. Подписана она, кстати "Мар. Елистратова" - видимо, как Чарскую иногда "разбавляли" "Алексеем Лидиевым").

















Сказка "Тиана" (тоже под именем Мар. Елистратовой, возможно, потому, что на тех же страницах Ольга Мар уже фигурирует как автор стихотворения "Царевич-май")














И еще одно стихотворение - "Привет маме"



"Друг детей", к слову, печатал и Чарскую. Вот фото сентябрьского выпуска за 1916 год, где вышло продолжение рассказа "Макака":



А Мар, в свою очередь, успела посотрудничать с "Задушевным словом". В том же 1916 году в виде приложения к журналу была выпущена ее "рождественская пьеска" "Сон Галюни".

(Мне нравится думать, что такое "пересечение" не случайно и после окончания театральных курсов подруги продолжали общаться и поддерживать друг друга )

Фотопортрет Ольги хранится в РГАЛИ (Российском государственном архиве литературы и искусства), куда попал из частной коллекции. К сожалению, в открытом доступе его нет, поэтому вместо него покажу двух других одноклассников Чарской по театральному училищу, которые легко узнаются в персонажах "Цель достигнута".

Молодой человек на фото - тот самый Борис Глаголин, автор пьесы "Без страха и упрека". Псевдоним "Глаголин" он образовал от "глаголь" - в славянском алфавите так называется первая буква его настоящей фамилии Гусев. У Чарской же он выведен как Борис Коршунов.



...говорит приятным, женственно-мягким голосом ... красивый юноша со странным выражением бледного рассеянного лица.  
Я смотрю в это лицо, и мне кажется, что вижу на нем ясно и четко печать таланта. "Этот будет принят вне всякого сомнения. Счастливец!" - решает за меня кто-то посторонний в моей душе, и я ловлю себя на нехорошем чувстве: я завидую этому юноше, у которого на лице явно выражено несомненное дарование.

...Потом читал юноша со странным лицом. Читал так, что весь зал слушал, затаив дыхание. Это было что-то до того прекрасное, выдающееся по оригинальности, что не могло не захватить слушателей. Его голос, то бархатистый, то металлический, заполнял собою весь театр, вырывался в коридор, на лестницу. Так дивно хорошо читал этот юноша, рассеянный и скучающий до этой минуты, что после него уже не хотелось слушать длинный ряд бездарностей, выходивших декламировать.

о нем

В театральном мире начала прошлого века Глаголин был одной из самых ярких фигур. Он не только играл на сцене, но и сам ставил спектакли, писал пьесы, рецензии, статьи, издавал журналы о театре, преподавал - и постоянно экспериментировал и эпатировал публику. Во время событий 1905-1907 гг. мог неожиданно отпустить со сцены хлесткое замечание "на злобу дня" или провозгласить: "Рабочие всех стран, соединяйтесь!" А однажды исполнил женскую роль - Жанны Д'Арк - и посвятил этому брошюру "Почему я играю Орлеанскую Деву".

Количество созданных им образов впечатляет: Самозванец-Лжедмитрий, царь Федор Иоаннович, император Павел I, Распутин, Генрих Наваррский, Людовик XIV, Шантеклер, Бальзаминов, Шерлок Холмс, Арман в "Даме с камелиями", Карл Моор в "Разбойниках", Несчастливцев в "Лесе", Верховенский в "Бесах", Треплев в "Чайке", Паратов в "Бесприданнице", Евгений Онегин, Хлестаков, Чацкий, Гамлет и даже Христос. И это только роли в театре - а были еще и экранные герои. Глаголин с энтузиазмом встретил наступление эры кинематографа. С 1914 года и до самой революции он руководил кинокомпанией "Русская лента", где был и режиссером, и актером, и сценаристом.

Во Франции любимца российской публики в свое время выбрали почетным членом Драматической ассоциации Ниццы, в Англии его имя вошло в театральную энциклопедию, но в Америке, куда он приехал в 1927 году, шумный успех прошлых лет повторить не удалось. Глаголин переключился на писательство, преподавание, была у него и не связанная с искусством работа - ухаживать за садом на вилле актера Джеймса Глисона. По иронии судьбы Борис Глаголин провел свои последние годы в Голливуде, но так и не появился ни в одном фильме "фабрики грез", за исключением эпизода в картине "Балалайка" (1939) - мюзикле о любви русского князя и певицы.


А эта роскошная дива - болгарская актриса Султана Николова, в девичестве Алабашева (у Чарской - Султана Алыдашева, которая то съест чужой обед, то напугает соседок своей громогласной декламацией стихов, а всю обувь, включая изящные туфельки, называет "сапогами", но при этом удивительно талантлива).



Красивая болгарка имеет вид дикого, прелестного, но совсем некультурного существа. Она разглядывает нас бесцеремонно, ощупывает наши костюмы, осведомляется о цене их, интересуется жизнью в Петербурге, дороговизной помещения, извозчиками и всякими мелочами. И все это на тарабарском наречии и низким, как труба, голосом, причем то и дело ударяет себя рукою в грудь.

Я смотрю на "маэстро". Его глаза хитровато подмигивают и смеются. Он чутьем опытного ценителя чувствует уже в этом диком создании непосредственный темперамент и талант. 

...Султана выбрала монолог Жанны д' Арк из "Орлеанской Девы" и читает его так, что мы не можем ничего разобрать: по-русски это или по-болгарски, не понять ни за какие блага мира.  
Но это не смешно нисколько, несмотря на исковерканные до неузнаваемости слова, несмотря на дикие жесты чтицы. Лицо болгарки с первого же мгновения преобразилось до неузнаваемости. Глаза ее засверкали, брови грозно сдвинулись, и могучий голос, голос, каким, вероятно, обладали древние воительницы-амазонки, загудел под сводами театра.  
- Ну и глоточка! Храни тя Христос! Позавидовать можно! - испуганно прошептал Береговой.  
- Но ведь это прекрасно, хотя и не совсем понятно, - перешептывались первокурсницы.
В конце своего монолога Султана разошлась до того, что топнула ногой о подмостки сцены. 
Но и это охотно простилось ей.

о ней

Закончив учебу в Петербурге, она вернулась на родину и присоединилась к труппе софийского Народного театра, где встретилась с будущим мужем - актером, а впоследствии и режиссером Владимиром Николовым.
Среди ее самых известных ролей были Мария Стюарт в одноименной пьесе Шиллера, Гонерилья в "Короле Лире", Маргарита Готье в "Даме с камелиями". Участвовала она и в постановках по произведениям русских авторов, например, играла Глафиру в "Волках и овцах" Островского и Елену в чеховском "Дяде Ване".
В 1949 году Султане Николовой было присвоено звание заслуженной артистки Республики Болгария.

@темы: "Цель достигнута"

---

Фея Раутенделейн

[feray]

Немного об одном из источников вдохновения Лидии Чарской

У нее есть две на первый взгляд совсем непохожие героини.

Одна - высокая, бледная и хрупкая. Другая - смуглая, коренастая, крепкая, сильная.
Одна выросла в веселой, дружной и любящей семье. Другая с трудом помнит мать, никогда не знала отца и живет в доме у чужого человека, грубого и жестокого.
Одну называют ангелом, другую "колдовским отродьем".
Одна мечтает о славе и любви, другая - о свободе.
И кончится все для одной очень плохо, а для другой очень хорошо.

Но обе становятся актрисами и играют одну и ту же роль. И Марина из "Во власти золота", и Ксаня из "Лесовички" появляются на сцене в образе Раутенделейн из пьесы немецкого драматурга Герхарта Гауптмана "Потонувший колокол".

В обеих повестях очень подробно пересказана история феи, полюбившей простого смертного. Саму пьесу можно найти онлайн - сейчас она более известна в переводе Константина Бальмонта, сделанном в 1911 году, но Ксаня (и, наверное, Марина тоже) учат другой текст - Виктора Буренина, опубликованный в 1897-м. Песенка "Эльфа, смуглая сестра", которую напевает Лесовичка, как раз оттуда.

Сюжет "Потонувшего колокола" был популярен и среди художников. Чаще всего Раутенделейн изображали за разговором с водяным, сидящим в колодце:






Перед дебютом в роли феи Ксаня и Марина отказываются от "положенного" им парика и покоряют публику своей естественностью. А вот как выглядели современницы Чарской, исполнявшие эту роль:




на фото Терезина Гесснер, Лотта Медельски, Клэр Вальдофф, Шарлотта Басте, Гермина Кёрнер, Бронислава Рутковская, Теа Кастен, Вера Холодная (которая, собственно, играет героиню "Во власти золота" в образе Раутенделейн), Мария Андреева и две неизвестные актрисы или модели

Кстати, фея Раутенделейн поразила воображение еще одного русского поэта - Максимилиана Волошина, который вспомнил "лесное дитя" в путешествии по Швейцарии:

VIA MALA

Там с вершин отвесных
Ледники сползают,
Там дороги в тесных
Щелях пролегают.
Там немые кручи
Не дают простору,
Грозовые тучи
Обнимают гору.
Лапы тёмных елей
Мягки и широки,
В душной мгле ущелий
Мечутся потоки.
В буйном гневе свирепея
Там грохочет Рейн.
Здесь ли ты жила, о, фея —
‎Раутенделейн?

(1899)

---

Валерия Цветаева: воспоминания об институте

[feray]

В сообщество неоднократно выкладывались мемуары о жизни в институте. Хочу поделиться еще одним рассказом от первого лица.

Его автор - Валерия Ивановна Цветаева (1883-1966), хореограф и преподаватель, дочь ученого И.В.Цветаева (основателя Пушкинского музея). Поэтесса Марина Цветаева и писательница Анастасия Цветаева, по-домашнему Муся и Ася, были ее единокровными младшими сёстрами.



Время действия - 1895-1900 годы, место - Московский Екатерининский институт благородных девиц, куда Лёра, как ее называли близкие, поступила после трех лет обучения в гимназии. Вот что она вспоминает об этом периоде в своих "Записках" (полностью книгу можно прочитать здесь, кликнув на картинку):


ИНСТИТУТ

Для меня институт – это целых 5 лет жизни: от возраста еще ребячливого, смутного, тринадцатилетнего до первой «взрослости», до поступления на историко-филологический факультет (Высшие Женские курсы), до первых душевных бурь («Штурм унд Дранг»), мировых вопросов...

А в России тех лет назревал 1905 год.

* * *

Быть в институте живущей – это не значит жить в школьных стенах безвыходно: на рождественские и пасхальные каникулы нас распускали по домам на 2 недели, а летом на целых 3 месяца, с 1-го июня до 1-го сентября.
Бывали, правда редко, сироты, которых домой совсем не брали.
В Москве было несколько институтов. Я попала в Старый Екатерининский (здание которого впоследствии стало Центральным Домом Красной Армии). Здание старинное (будто бы принадлежавшее когда-то «Салтычихе»), построено, кажется, архитектором Жилярди в начале 19-го века, красивое, с редкой прелести большим белым с колоннами залом, просторными помещениями, со своим липовым парком и прудом.
Учащиеся младших классов и старших помещались в разных этажах. Широкий коридор нижнего этажа во время перемен между уроками младших классов полон бывал шума, сутолоки, беготни, тогда как у старших, в верхнем коридоре, было совсем иное: там не сшибали с ног, как у «малявок», давали дорогу, не «окунались» впопыхах, а спокойно приседали в поклоне при встрече с педагогами.
Учащимся младших классов коридор этот был недоступен, но старшие в свободное время заходили иногда в нижний коридор погулять с «обожающими» их поклонницами, осчастливливая их таким вниманием.
«Обожание» вносило оживление в однообразную институтскую жизнь. За первый же год пребывания в институте в младшем еще классе успела я узнать и слезы и восторги «обожания». На всех клочках рисовала я профиль своей избранницы, была счастлива весь день, если встретишь ее где-нибудь невзначай, тоскуешь и плачешь, если не придет в обещанный срок погулять в коридоре. Как интересно, как важно было к случаю, в день именин, например, в праздничную ее парту, полную поздравлений, лакомств, картинок, записок, шоколадок, прислать и свой подарок – какую-нибудь безделушку с поздравлением на собственноручном рисунке. Помню, как волновалась я, стараясь добыть к тому дню уже заранее облюбованную мною фарфоровую корзиночку с белой фарфоровой розой внутри. И ждешь – понравится ли, придет ли к нам в нижний коридор погулять?..
В свою очередь, уже в старшем классе, вдруг узнаю, что кто-то меня «обожает»: прислана в подарок головка кошки, сделанная из куска мела, чем пишут в классе на доске; а на руке «малявки» нацарапан мой вензель.

ДОРОГОЙ ЦЕНОЙ

Каждый день с утра, разделившись на старшие классы и младшие, в порядке и попарно, весь институт шел на молитву – старшие в большой зал, младшие в столовую. Молитв читалось много, разнообразных и пространных, с возгласами и повторениями, с поминанием "за здравие" царской семьи и каких-то принцев Ольденбургских и Кобургских, и заупокойных. Все кончалось чтением псалмов и Евангелия. Многочисленные молитвы эти читались наизусть стоящей впереди всех классов дежурной ученицей.

Очереди своей ждала я с ужасом, уверив себя, что непременно перепутаю порядок. Но случилось хуже: подошла моя очередь, а судьба-насмешница в тот день наслала начальство к утренней молитве. Чувствую, что я не читаю, а лепечу: "Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный...", "Богородица, дева, радуйся". И вдруг все слова из головы вон... Остановилась. Еще раз начала – и опять остановилась... Слышу голос инспектрисы: "Цветаева, стань в ряды! Следующая дежурная, выйди читать молитву!"

После благополучного конца – меня к ответу:
– В чем дело? – Молчу. – За поведение 9 (вместо 12), в воскресенье лишаешься приема и целый месяц будешь за дежурную читать утреннюю молитву.
Поклон – и ухожу. Девятка за поведение? Пускай себе! Без приема родных завтра в воскресенье? Ну что поделаешь! Но целый месяц дежурить – это уж не-е-ет!!!

В тот же день записываюсь к врачу.
– На что жалуетесь?
– Ужасно болит голова!
– Часто?
– Каждый день...
Посмотрел – малокровие.
– Будете принимать железо в пилюлях.
– Я уже принимаю.
– Выпишу дополнительную порцию мяса.
– Я получаю!
– Дополнительная прогулка с 4-х до 5-ти?
– Хожу.
– Ну что с Вами делать?
– Если можно, назначьте обливание по утрам.
– Пожалуй, можно и обливание. Начнете с завтрашнего дня.

Вот так удача! Вот это номер! Те, кому назначено обливание, с утра идут в лазарет и законно отсутствуют на утренней молитве. На другой же день бегу в лазарет, занимаю очередь. А дальше – сущий ужас! В ванне, стоя на четвереньках, получаешь на спину целое ведро холодной воды. Процедура эта ощущалась мной как тяжелое потрясение. До сих пор вспоминаю с содроганием.

Но я терпела и до самого выпуска из института ежедневно ходила на утреннее обливание. Зато никогда больше не была дежурной – читать утренние молитвы перед половиной института. Необходимость публичного выступления, особенно в торжествах, параде, всегда действовала на меня угнетающе, парализующе. Что поделаешь. Это что-то врожденное.
Дорогой ценой была куплена свобода.

СПАРТАНЦЫ

В первый год пребывания в институте попала я в компанию какой-то сумасбродной вольницы. В нашем классе было человек 25 учащихся, а нас, самых отчаянных, человек 6. На уроках истории слышали мы о Спарте, о мужественных, суровых спартанцах; и вот мы уже пробуем свои силы в стойкости, бесстрашии. Мы изобретаем какую-то ужасную «спартанскую похлебку»: под фартуком уносим из столовой графин с квасом, банку горчицы, соль, и жгучую смесь эту мы заставляем себя единым духом пить большой кружкой...

Для испытания храбрости решено было проникнуть в «мертвецкую». В институтской церкви, на хорах, в самом их конце была какая-то всегда запертая таинственная дверь (никакой «мертвецкой» там, возможно, никогда и не было, но институтские легенды говорили иное).
Жребий пал на меня с правом идти вдвоем. Украдкой от дежурных и всякого дозора, ночью, в одних чулках и ночном белье, прячась, прислушиваясь, скользим мы мимо спящих дортуаров, спускаемся в другой этаж, коридорами, через весь институт, то вниз, то вверх по чугунным лестницам добираемся мы до парадного зала. Здесь по углам, на постаментах, стоят огромные, выше человеческого роста, великолепные расписные золоченые вазы (в них, говорят, хранятся кости Гриши, сына «Салтычихи», ею замученного...). Нам уже давно не по себе... Но надо еще хорами добраться до последней двери, а там уже церковь, и мы почти у цели. Вдруг звякнула металлическая обшивка на двери... Обезумев от страха, не чуя духа, легче пуха, летим мы обратно по хорам, лестницам, залам, коридорам к себе, скорее в свой дортуар, на койку, свою, свою койку, с головой под одеяло... И ведь надо же было, чтобы начальство наше (да и никто) о походе том никогда ничего так и не узнало.

Было у нас еще одно большое увлечение – занятия спиритизмом. В те годы везде, среди взрослых, в обществе спиритизм был в моде: стучащие столики, беседы с загробным миром и т.п. Рассказы обо всем этом таинственном с воли попадали и к нам в институт. И у нас были листы, по кругу исписанные буквами алфавита, были и говорящие блюдечки. Мы вызывали Пушкина, Лермонтова, старца Кузьмича, «Гришу» – сына «Салтычихи» (да существовал ли он когда-нибудь?)... Занимались мы этими вызовами каждую свободную минуту в углах, за партами, прячась от классной дамы, и доводили себя до настоящих галлюцинаций. С неприятным чувством вспоминаю об этом сейчас.

Но бывали затеи и просто веселые. Вдруг меня зовут идти в класс: сейчас у нас будет свадьба. «Вприсядку плясать будешь?» – «Буду». – «Одевайся, ты жених». Скорее бегу, влезаю в теплые клетчатые шаровары (в мороз велят нам надевать их на прогулку) и бегу скорее в класс.
Катя Б. уже в венке, волосы распущены, а вместо фаты – тонкие бумажные ленты по всей спине. Нас знакомят, беру «невесту» за руку и веду вокруг учительской кафедры, хор поет «Исайя, ликуй» (больше кричит, чем поет), но вот уже и плясовая... Невеста кланяется: мне идти плясать вприсядку. Была я на это дело вынослива, пляшу, пляшу, чешу-чешу, пока не запоют: «Федя пляшет, ума нет, перестанет али нет», и зрители, хор, все срываются с места, начинается «бал»: общая пляска, танцы до пота лица – счастливый час безудержного веселья (пока мы одни, у классной дамы свободный час отдыха).

* * *

Каждый класс имел двух «классных дам» – немку и француженку, дежурили они по очереди, и мы один день говорили по-немецки, следующий день по-французски, и так весь учебный год.
Состав преподавателей был очень хорош, многие были авторами наших учебников, люди с известными в своей специальности именами: историк М. Н. Покровский, известный впоследствии коммунист, сподвижник А. Луначарского, историк Р. Ю. Виппер, физик Чаплыгин, словесники Каллат, Алферов, художник Касаткин, пианист-композитор Скрябин, хормейстер Большого театра Авранек (часы занятий с ним были настоящим художественным наслаждением; между прочим, разучил он с нами и поставил на сцене все начало оперы «Евгений Онегин» (до появления Онегина) и многое другое, оставшееся в памяти на всю жизнь). Помню еще историка В. Н. Беркут, человека живого, остроумного; его уроки были особенно увлекательны. Он умел будить в нас инициативу: по собственному почину подгоняла я одну из отстающих одноклассниц, учила с нею уроки истории. За блестящий дар слова пол-института «обожало» Беркута.

Попутно расскажу: весной 1896 года заболела я скарлатиной и попала в лазарет. Время распускать институт на летние каникулы, а я, не выходя из скарлатинной палаты, схватила еще и корь. Домой не берут: там дети.
Скука, лежу одна в темной комнате. Книг не дают, чтобы глаза не портить. Но на то и голова на плечах, чтобы удачный выход найти: на каких-то клочках газеты начинаю от скуки считать, высчитывать, сколько в строке букв р, сколько н и т.д. Глаза-таки испортила.

XОДЫНКА

В те дни в Москве была коронация, и была злосчастная Ходынка. Лазаретные няни рассказывают шепотом о телегах и полках, заваленных трупами... Интересно обо всем узнать, и страшно, и ничего понять невозможно.
Лежать мне еще долго.
И вдруг вижу: в белом халате входит ко мне Ел. В. Ремезова. (И тут разыскала меня, добрая душа!) И какой принесла мне подарок! Мыслимо ли догадаться? Кабинетный портрет нашего учителя В. Н. Беркута! Но как, где получила она его? Оказывается, выставлен был в витрине. Ел. Вис. зашла в фотографию, сказала, что для девочки хотела бы получить портрет любимого учителя, и за 1 рубль получила желаемое.
Вот это был подарок! Как бы мне все завидовали! Но кругом ни души, я одна во всем лазарете, а может быть, даже во всем институте...

* * *

Начальницей института была О. С. Краевская, женщина умная, тактичная. Не раз пришлось удивляться ее уменью найти верный путь среди очень трудных для нее как педагога обстоятельств: так, сумела она сердечно подчинить своему влиянию трудного Скрябина; так, пошла она однажды навстречу нашему ученическому бунту, вызванному суровым педантизмом одной из классных дам.
За ум и справедливость Краевская пользовалась большим уважением.

Самыми счастливыми днями нашей институтской жизни были дни приема, приезда родных – четверг, воскресенье. Сидишь в классе и ждешь, вот прибежит дежурная, вызовет по фамилии: «К тебе приехали», – скажет. Опрометью бежишь в большой зал, ищешь своих... И случилось для меня радостное чудо: по четвергам стала ездить ко мне милая Е. В. Ремезова. Какой же это был верный друг матери моей, если в течение пяти лет каждый четверг ездила старуха ко мне, девчонке! Сама бывшая институтка, понимала она наши желания и дела, умела заставить рассказать – выложить все горя, радости, тайны, мечты. Не только гостинцы, ноты даже привезет и так беззвучно тебе их тут же растолкует, что слышишь и с наслаждением потом выучишь. Спасибо ей великое за стойкую доброту ее и ласку.

БАЛ

Самым торжественным днем в году был день Екатерины, 24 ноября. В этот день в Екатерининском институте бывал бал. С утра не было уроков, всем учащимся выдавалась парадная форма без длинных рукавов и пелерин, белые тонкие фартуки с большими бантами, обшитые кругом широкой белой гладью, и новые туфли. Разрешалось иметь свои белые лайковые перчатки.

Раньше всего приезжал военный оркестр и усаживался на хорах. Мы тайком бегали смотреть, как расставляются пюпитры с нотами и инструменты. Везде парадное освещение. К 8-ми часам за колоннами зала уже полно гостей. На эстраде торжественно размещаются почетные опекуны и самые почетные гости.

Подан знак, и с первыми звуками музыки, стройно, по 4 человека в ряд, плавным шагом полонеза идет институт с Краевской во главе, обходит весь зал.
Перерыв. Музыка играет вальс, гости, выйдя из-за колонн, вмешиваются в ряды, и зал заполняется танцующими парами. Танец за танцем, лихая мазурка, за нею для отдыха тихий па де катр, опять всеми любимый вальс... В искреннем веселье вместе с институтками среди гостей танцуют и молоденькие классные дамы, сумевшие казенную синюю форму ради бала превратить в изящный голубой туалет.

К 12-ти часам для гостей и старших классов в столовой подан ужин. Младшим угощенье разложено по партам в классах: бутерброды, фрукты, кусок торта, карамель.
На другой день сколько рассказов, воспоминаний, счастливой чепухи...

* * *

Дома, бывая на каникулах, вижу: подрастает «молодое поколение». Время идет: брату уже 8 лет, Марине 5, Асе 3. Отец поглощен работой по организации Музея. Шаг за шагом все реальнее становится задуманное дело. Прошел конкурс на здание Музея. Утвержден план архитектора Р. И. Клейн. Я видела несколько макетов в нашем зале в Трехпрудном. Слышу разговоры об уральском мраморе, тарусском известняке.
У отца по-прежнему работа идет без отдыха: все отпуска поглощаются разъездами, поездками за границу, непрерывной работой по делам Музея.
Организация Музея не дает средств к существованию, наоборот, службой заработанные деньги (университет, Румянцевский музей) покрывают расходы на неизбежные поездки для Музея, да еще с расчетом на собственную нетребовательность, выносливость.
Дома порядки все те же.
Мое учение идет к концу. Расскажу мимоходом небольшое приключение, происшедшее как раз в это время.

ИНСТИТУТСКОЕ

Верстах в 11/2 от Тарусы на берегу Оки была небольшая заброшенная усадьба с зимним домом, старым садом, службами. Усадьба эта принадлежала городу и сдавалась как дача.
Наша семья по долгосрочной аренде лет 20 жила по летам в этой усадьбе.
Тогда Таруса не была еще в моде. Это был маленький уездный городок, в стороне от железной дороги, в исключительной по красоте местности, никому не известный.

Весной, по окончании экзаменов, опережая общий переезд на дачу, вдвоем с подругой едем, бывало, в милую Тарусу.
Кружным путем 17 верст на лошадях: по дороге голубые поляны незабудок, сады в цвету.
Дома нас встречает старушка Александра, каждое лето обслуживавшая нашу семью. Дом проветрен, все прибрано, вымыто, напечены ватрушки. В окна сквозь ветви плакучих берез знакомые просветы на реку. На балконе в углу скамейки глупый воробей свил гнездо... А вот и милый пес Сугонка.
После дороги ломит счастливая усталость, и, как скошенные, засыпаем мы на траве под цветущей яблоней задичавшего сада.

ОСЕНЬ

Но вот совсем другое: после счастливо прожитого лета, когда уже скоро возвращаться в город к началу учебного года, когда уже длинные осенние вечера и ненастье, – все мы собираемся в столовой, горит лампа, дождь хлещет в окна, барабанит по лопухам, ветер треплет старую сирень возле дома и стучит ветвями в стены, – мы или за книгой, или у рояля, или играем в «рамс» на орехи. Отец у себя за столом занимается.

* * *

Так вот на эту самую дачу как-то осенью приезжает студент-репетитор для брата. То, се, и по-дачному очень скоро:

Действие I: «Расскажите вы ей, цветы мои...»
Но дачная осень недолга, вот уж и начало учебного года... Мне ехать в институт... Лошади на станцию, бубенцы-колокольчики, подорожная корзина яблок и банка варенья.

Действие II: Потекли обычные институтские будни. По воскресеньям и четвергам приемный день. Как-то приезжает ко мне наша остзейская бонна младших сестер, и мне... письмо. О, это замечательно. Но куда его девать? В конверт и в башмак. Ответ устный.
С течением времени 2-е, 3-е письмо. Забава чуть ли не целому классу. Но где их держать? В мыльницу!
Но письма письмами – все одно и то же. Надо что- нибудь поновее. Свиданье.
От 4 до 5 часов бывает дополнительная прогулка в палисаднике вдоль улицы. Решетка сквозная. И вот в назначенный день мы втроем с двумя подружками, увязав голову башлыком, так что не голова, а кувалда, и ничего не разберешь, сцепившись под руки, выходим на прогулку.
Видим: по ту сторону решетки – ждет. Вот пошел. Чего-то ищет. На жуткие кувалды и не глядит...
Мы еле живы от удушья смехом.
2-й, 3-й рейс вдоль решетки. Звонок. Прогулка окончена.

Действие III: Как-то утром прибегают за мной на бассейн (умывальная комната с огромными кранами). «Цветаева, иди скорее, был обход, у тебя в мыльнице нашли письма. “Она” их взяла». Точка. Иду. Мне ни слова, становимся в пары, и день пошел своим чередом. Дня через 2, в свободный час, приходит в класс нянюшка начальницы. «Цветаева, к начальнице в кабинет». Ох, начинается... Выхожу. Видно, пронеслось что-то предсмертное: весь класс стал на колени, кроме одной, с которой мы были в ссоре. Опрометью бросаюсь в дортуар к своей койке, кладу земные поклоны перед образом с красивым малиновым бантом. И, наконец, вдоволь настоявшись за дверью, вхожу в кабинет. 2-3 спокойных вопроса: «Твои письма? И сама писала? Отец знает? Так вот, на Святки поедешь домой, расскажи отцу, а вернешься, я тебя спрошу».

Действие IV. Пришли Святки. Я дома. Сочельник. У нас в зале елка. Вечер, но мы с отцом все еще чего-то спешим по Тверской, заходим в магазины, что-то покупаем. Падает снег, и сквозь него такие веселые, такие нарядные светятся витрины.
Ну, была не была. «Папа, я должна тебе что-то сказать». – «??» – «Я получала письма, каких не полагается получать». – «А сама писала?» – «Нет». – «И какой дурак тебе пишет?» – «Этого я не могу сказать». – «Тогда вообще нечего было говорить». – «А мне начальница велела». –
«Никогда не отвечай на такие письма». (Принято к сведению на всю жизнь...)
Инцидент исчерпан (отец был довольно беспомощен перед такими дилеммами).
Гора с плеч; и, нагруженные приятными пакетами, идем домой. Дома елка уже зажжена, пахнет хвоей и мандаринами. Толчея, рояль, – и все идет своим чередом.

Эпилог: Институт. Неизбежный вопрос. С легким сердцем ответ. Но злоба дня уже не в этом: «Ты знаешь, к Коноваловой каждую ночь является мать». Смотрю – с каникул Коновалова приехала в траурном переднике.
В первую же ночь меня будят: «Лёра Цветаева, вставай, около тебя стоит мать Коноваловой...»

«Давно уж это было
И с вешним льдом уплыло
Тому уж много лет,
Тому уж много лет...»
(Из старинного романса).

* * *
Весной 1900 года выпускные экзамены. По Закону Божьему я очень плохо знаю тексты, боюсь алгебры, боюсь физики...
По Закону Божьему мой ответ был прерван появлением архиерея, все встали, и меня отпустили, не домогаясь текстов; по физике выручил удачно на доске исполненный рисунок; что помогло мне получить 12 по алгебре? – верно, счастливый билет. Словом, годовой балл и экзамены сданы были на круглое 12.
В день выпуска мы все в большом зале, в белых платьях (уже не в казенных, а в своих). Посреди зала длинный стол, покрытый красным сукном. Впереди его ряд кресел, на них наше начальство и почетные гости (вижу, там и отец мой сидит).
Слушаем общий отчет. Вот и мое имя в числе окончивших с золотой медалью. Поодиночке вызывают нас к столу: священник дает по Евангелию, благословляет. Отступаем 3 шага и делаем последние поклоны.
Торжественная часть выпуска закончена. Наступают последние минуты. Мы еще в стенах института, еще здесь подруги, с которыми сжились за годы совместной жизни. Записаны адреса, даны обещания встречаться, не забывать. Но вот родные, приехавшие за нами, торопят. У парадного подъезда много карет. Мы с отцом едем в Эрмитаж, ему хочется побыть со мной наедине, угостить завтраком и, по случаю окончания института – шампанским.
Среди веселой беседы он говорит мне, что знает теперь, кто писал мне письма.
«По твоим словам, какой-то дурак пишет мне письма», – смеюсь я.
«А теперь он объясняется в чувствах Марии Александровне», – говорит отец.
«Ой, как интересно!» И опять: «Расскажите вы ей, цветы мои!..»
«Может, и интересно, но он у нас больше не живет, переехал куда-то». (Отец не знал, что переезд не много будет значить.)
Отец был рад видеть, что я не задета, что все это для меня не более, чем «ой, как интересно». Завтрак в Эрмитаже имел целью выяснить себе именно это, и отец хотел предупредить меня обо всем до встречи с Марией Александровной.
Приехали мы домой. Встреча состоялась, но почувствовала я ее, как встречу здорового с больным.
И пошло это между нами надолго.

«МНЕ МИНУЛО 16 ЛЕТ, И СЕРДЦЕ БЫЛО В ВОЛЕ»

Окончен институт. Я опять дома.
В день рождения получила я цветущее деревце белой азалии – подарок любезной Сусанны Давыдовны. Отец передал мне письмо, в котором говорил о значении этого дня для меня, о близости самостоятельной жизни и деятельности, о своем взгляде на жизнь: «труд condiсio sine qua non* разумного существования», – писал он; говорил, что доволен видеть меня такой, как есть, жалел, что матери моей не довелось дожить до радостного дня моего совершеннолетия.
Письмо это – замена душевной беседы – глубоко меня тронуло.
И надо же было письму этому очутиться в руках у М. Ал. Непрошенное вторжение, недобрая критика ничего по существу не изменила; все же и для отца и для меня теплым чувством приподнятое настроение было оскорбительно нарушено.
Вечером у Иловайских, при собравшихся гостях, дед со мною, шестнадцатилетней, танцевал вальс и мазурку, которой, в свое время, славился он неплохим исполнителем.

* condiсio sine qua non – необходимое условие

Теперь у меня дома своя, отдельная комната. Но с какой детской наивностью убрала я ее: всюду, где только возможно, расставлены были безделушки: у окна, в полчеловеческого роста высотою гипсовый мальчик с соколом на руке, стены сплошь увешаны картинками, фотографиями, рисунками – хорошим и плохим, вплоть до раскрытых вееров, казавшихся мне похожими на пестрые крылья бабочек.
В Институте у нас не было своих вещей, и теперь все это нагромождение, мишура воспринимались как изобилие роскоши. То же видела я и у своих институтских подруг. Во многом оставались мы еще совсем неискушенными детьми. Еще так недавно, рискуя большими неприятностями, из-под парты зачитывались мы запрещенным для нас Надсоном. Еще так недавно на институтском балу знакомому студенту, спросившему меня: «Читали ли Вы Тургенева?» с уверенностью отвечала: «Конечно, читала». – «Что же именно?» – «Муму». – «А еще что?» – «Еще... Герасим и Муму... Пока больше ничего».

Теперь решаюсь, не теряя времени, поступить на историко-филологический факультет Высших женских курсов, основанных проф. В. И. Герье, только что открытых. Отец советовал мне подождать с год, заняться языками, почитать, оглядеться. Но я боялась залениться, потерять привычку к обязательной учебе и настояла на поступлении без всякого перерыва.

* * *

Первую лекцию на нашем курсе читал проф. Лопатин – «Введение в историю древней философии». Начал он с общего обзора, что для неподготовленной аудитории было трудновато. Слушала я с неослабным вниманием. Каково же было мое изумление, когда по окончании лекции почувствовала я, что повторить, пересказать своими словами только что слышанное мне совсем не по силам. Потрясенная таким открытием, забралась я на подоконник и, не сдержавшись, горько, горько расплакалась.
«Что с Вами? Вам нехорошо?» – Нет, я просто не гожусь. Не гожусь я здесь учиться». – «Кто это? Что с ней?» Ах, институт, институт: от тебя эта наивная, излишняя, чистосердечная прямота. Многие ли, слушавшие первую лекцию, усвоили больше моего!
С какой тяжестью на душе, с какой безнадежностью возвращалась я домой… <…>

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Как-то возвращаясь из гостей, провожавший меня студент у самых ворот нашего дома вдруг поцеловал меня в щеку. Пораженная неожиданностью, бросилась я бегом по двору в дом, к себе наверх. «Первый поцелуй. Ведь это ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ! Как же выгляжу я теперь?» Вмиг: спичка, свечка, к зеркалу... Оттуда на меня: взволнованный жутким любопытством пристальный взгляд – и… больше ничего.
Институт! Мы все еще твое творенье...


Сестры оставили очень разные воспоминания о Лёре: Марина в нескольких рассказах насмешливо называет ее "институткой Валерией" с "бирюльками" и "барышнинскими пилюлями". Анастасия в своих мемуарах объясняет такое отношение их ссорой:

В какое время произошло молчаливое расхождение их — не помню (продлившееся в необщении — до конца Марининой жизни). Виноватой была Марина, усугубившая вину — гордостью, оскорбленной тем, что Лёра, ею обиженная, от Марины — молча отвернулась. Марина затаила обиду и, как гордый человек, с повинной не пришла. Позже она дурно писала о Лёре и в отношении детства. Что неверно, так как до ее шестнадцати лет Лёра ей была первый друг.

Сама же она говорит о сестре с нежностью, упоминая и ее институт:

Мне было лет пять, когда мама взяла меня на Лёрино институтское торжество (видимо, окончание). Я помню миг перехода с мамой Староекатерининской площади и приближения к желтому с белым зданию Екатерининского института. Затем помню высокий зал, что-то золотое и белое, чьи-то портреты в рост в золоченых рамах, море девушек в таких же платьях и пелеринах, как Лёра, вопросы о том, кто я, мамин ответ и себя, поднятую на руки и передаваемую из рук в руки над головами улыбающихся мне институток. «Лорина сестра, Лорина сестричка…» Я хочу поправить, что Лёра, не Лора, — но не слышно, и столько новых слов («акт», «шифр», «выпуск»...). Жадно впивая все незнакомое, я ищу глазами Лёру и радуюсь, что мы с мамой сейчас увезем ее с собой...

С Лёрой в нашем доме поселилось праздничное. Ее комната была — особый мир. Моему уму он был недоступен, но волновал и влек. <...> В те годы цвели в Лёриной комнате книги: «Лэди Джэн, или Голубая цапля» и «Маленький лорд Фаунтлерой». И от всего этого, где-то жившего, чужого, влекущего, безвозвратного, была тоска, как от маминых рассказов о ее детстве — о Ясенках, которых мы никогда не увидим, или от книги — любимой маминой книги, страстно полюбленной Мусей — «История маленькой девочки» Сысоевой: о ее детстве дома, о смерти матери, годах в дружеской чужой семье, брате — в кадетском корпусе, отъездах и встречах, чужих колокольчиках и поездах, от которых рвалось сердце.


Лёра была уже взрослой барышней, когда увидели свет первые книги Лидии Чарской, и, скорее всего, не читала их. Однако можно не сомневаться, что они понравились бы ей - той, которая рано потеряла мать, не желала принять мачеху (ту самую Марию Александровну), окончила институт, стремилась к самостоятельности и независимости, была трудолюбива, романтична и ценила  сентиментальные истории с хорошим концом.

В завершение - еще несколько фото героини поста: маленькая Лёра перед поступлением в гимназию, выпускница института и взрослая Валерия.

@темы: воспоминания

---

Сборник стихов Лидии Чарской «Весёлая дюжинка»

[@diana9]

В издательстве «Палласов кот» вышел сборник стихов Лидии Чарской "Весёлая дюжинка".
Его стоимость – 1 000 рублей.
Книга включает два прижизненных сборника детских стихов писательницы, вышедших в 1906, 1910 и 1913 годах.
В этой книге сохранены все стихотворения, их стиль, оригинальные иллюстрации к стихам,
и лишь орфография откорректирована в духе современности.
Тираж небольшой – 20 экземпляров.
Спешите приобрести эксклюзив!

Пусть цена не смущает вас: в неё включена лишь себестоимость книги. Маленький тираж (увы!) требует больших затрат.
А большой тираж издательству (пока!) не под силу.
48 стихотворений для детей младшего возраста
и прекрасный авторский язык русской речи
будут полезны вашим детям и расширят их словарный запас.

---

А.Наркевич "О сочинениях Лидии Чарской"

[feray]

А вот та публикация, которая меня удивила (почему и захотелось ею поделиться).

arch.rgdb.ru/xmlui/handle/123456789/46316#page/...

Называется она "О сочинениях Лидии Чарской", время написания - 1939 год. При взгляде на дату уже можно предположить, что текст будет далеко не комплиментарный (вспоминаются и школьные "суды" над Чарской, и презрительные упоминания у других авторов - "слезливая девчоночья книга",  и многое другое). И это действительно критическая статья с обязательным присутствием слов "монархически-верноподданнический", "буржуазный", "пошлость" и "слезливость". Но...

Во-первых, неожиданно увидеть анализ того, как произведения Чарской вписываются в русскую и даже мировую литературу: разбираются приемы, восходящие к готическими романам Анны Радклифф, объясняется бóльшая популярность, чем у коллег по цеху Макаровой и Лукашевич, взрослые книги Чарской сравниваются (не всегда обоснованно) с тогдашними бестселлерами для взрослых и подростков, упоминаются "традиционная для дореволюционной русской литературы тема "долга перед народом" и "проблема создания положительного героя", которая "особенно остро стояла перед русской литературой". Но самое главное - Чарская "сумела уловить вкус читателя своей эпохи. Она чувствовала, что подрастает порожденное эпохой реакции поколение "непонятых", "непризнанных"..."
Автор иронизирует над юными максималистами и эгоцентриками, однако вместе с тем признает безусловную чуткость писательницы, которой отказывает во вкусе и таланте. (Что характерно, здесь нет смакования речевых или фактических ошибок, как в других статьях негативного характера. О Чарской-поэтессе говорится почти дипломатично: "пробовала себя, хотя пожалуй, без достаточных оснований, и в писании стихов". Есть еще усмешка в сторону "роскошного" стиля", изобилующего названиями драгоценных камней, но в целом текст сложно назвать желчным).

Во-вторых, автор фактически приходит к выводу, что за 20 с небольшим лет существования советской литературы для детей никто не описал школьную жизнь увлекательнее Чарской. "До недавнего времени наши детские писатели... как бы стеснялись говорить во весь голос о душевных переживаниях  героев и, по-видимому, опасаясь впасть в сентиментальность, писали чрезмерно сдержанно и сухо... <...> Пока же в имеющихся произведениях, например, в "Дневнике Лизы Карасевой" Д.Бродской, подлинной школьной жизни не ощущаешь: ребята и шалят, и хулиганят, и ножки подставляют, и конфликты у них завязываются, и все как-то манекенно, неубедительно и оставляет читателя равнодушным".

В-третьих, бросается в глаза количество и развернутость цитат, причем в первую очередь даже не из книг, а из переписки читателей "Задушевного слова". Восхищенные письма приводятся целиком и порой занимают почти всю страницу. А если учесть, что осуждающая статья зачем-то проиллюстрирована рисунками из дореволюционных изданий и снабжена подробным пересказом сюжетов (от культовой "Княжны Джавахи"  до менее известных произведений, например, "Огонька")... Очевидно, что журнал предназначался взрослым: учителям, родителям, детским писателям - но, случайно увидев в детстве такой материал, мне бы точно захотелось прочитать все эти истории

Кроме того, интересно, что Лидия Чарская здесь не обезличена и не изображена карикатурно, а представлена скорее с симпатией: не автомат с кнопочками и рычажками в редакции ЗС, как у Чуковского, и не кисейная барышня, как ее представлял себе В. Воровский, а небогатая молодая актриса, взявшаяся за перо, чтобы прокормить ребёнка, и сама не ожидавшая такого успеха.

И еще весьма подробно рассказывается о рекламных трюках Вольфа, таких, как идея с "Почтовым ящиком" "Задушевного слова" или то, что сейчас называют клиффхангерами, - публикация повестей и романов по частям, заканчивающимся на самом интересном месте. То есть понятно, для чего на этом заостряется внимание, но просто необычно само обращение к теме.

Пару слов об авторе: Александр Наркевич впоследствии стал известен своими исследованиями истории шахмат и послесловиями к выходившим в СССР приключенческим романам иностранных авторов, например, Фенимора Купера и Майн Рида. А родился он в 1910 году в интеллигентной семье (отец был юристом, мать медиком). Возможно, его первым чтением было как раз "Задушевное слово"?  Это могло бы объяснить тот факт, что он пишет о Чарской несколько мягче, чем было принято в то время - по крайней мере без возмущения и призывов немедленно запретить

@темы: статьи, Чарская