Любопытно

[silent-gluk]

Фальсификация «Ленинградского издательства»: Ян «Поход Ермака»=Чарская «Грозная дружина»

Не так давно я узнала про довольно наглую и неожиданную подделку – в 2011 году бывший Лениздат, как мне казалось, приличное издательство, издало якобы внезапно обнаруженный роман покойного (ум.1954г.) в то время писателя, известного практически всем – Василия Яна. Вот тут прекрасная статья о нём: dzen.ru/a/XsLjQvzhUnoRHHOu

Теперь этот роман уже не купить в магазинах, но существует множество сайтов, предлагающих аудиокнигу и электронную версию книги. Только на одном сайте я встретила комментарий покупателя о том, что это на самом деле повесть Чарской «Грозная дружина». Как видно из статьи на ЯндексДзене – читатели даже не верили, что это Чарская, когда вот здесь, на «Читалочке» (не Полина Парс, не путать) появилась история о фальсификации:
dzen.ru/a/XqHDxWZHogwzGX5I

До революции историческая повесть выходила два раза – в 1909 и 1911 (предположительно) годах.

Л.Чарская. Грозная дружина Историческая повесть / с 12 оригинальными ил. худ. С. Панова, 8 снимками с картин Сурикова, Дмитриева-Оренбургского, Ростворовского, видом статуи Антокольского и пр. — СПб. – М.: Изд. Т-ва М.О. Вольф, 1909 — 352с.
Чарская, Л.А. Грозная дружина. 2-е изд. СПб.; М.: Изд. Т-ва М.О. Вольф, [1911]., 352 с.

Настоящая «Грозная дружина» в переизданиях после революции вышла сначала в Современнике в 1994г., затем в издательстве Артос Медиа, 2006 г.(кстати, неплохо издавало книги, сейчас уже куда-то кануло), в 2008, издательство: Терра-Книжный клуб в Собрании сочинений в 5 томах (Том 3 Грозная дружина, Паж цесаревны, Счастливчик), и также, конечно – в Полном собрании сочинений, издательство: Русская миссия, 2009, Том 6. Грозная дружина.

И конечно, очень важно продолжать опровергать информацию о книге «Поход Ермака». Где бы она ни встретилась. Иначе эта ошибка будет гулять с сайта на сайт и потом уже и в каких-то научных статьях может появиться…

Отсюда: vk.com/allcharskaya?w=wall-215751580_183

@темы: ссылки, библиография, Чарская, Грозная дружина

---

Любопытно

[silent-gluk]

Отзыв на повесть Чарской "Грозная дружина" и на нашу работу. Это действительно стоящая историческая повесть, обычно не так часто упоминаемая среди ее книг. Благодарна очень Наталье! vk.com/nkaluzhskikh

"Здравствуйте! Вчера закончила читать историческую повесть Л.А. Чарской "Грозная дружина" издательства В.О.Вольф 1909г. Нашла в группе. Спасибо. Очень понравилось.
До этого прослушивала аудио-версию. Было интересно.
Больше впечатлило издание 1909г. Именно такое написание слов, от которого отказались в 1920г, создавало ощущение, что я попала в век освоения Сибири атаманом Ермак. Сама речь, описание природы словами автора, иллюстрации создавали волшебство погружения в 1533-1584 года и глубокого понимания исторических событий России.
С детства люблю читать исторические произведения, а сейчас, когда узнала, что уже в 1800 году Род с маминой стороны жил в Иркутской губернии, внимание к этой теме усилилось.
Спасибо за сегодняшний анализ изданных исторических произведений Л.А.Чарской.
С уважением".

Издание 1909 года с иллюстрациями С.Панова на фото.

Отсюда: vk.com/wall-215751580_2494

Фото там же.

@темы: ссылки, Чарская, мнение о книге, Грозная дружина

---

Любопытно

[silent-gluk]

ИСТОРИЯ УДАЧНЫХ ПЕРЕИЗДАНИЙ.
Лидия Чарская. ЗА ВЕРУ, ЦАРЯ И ОТЕЧЕСТВО! Том 1, 2. - М.: "Традиция", 2020 г. (серия "История - детям и взрослым!")

Недавно в группе мы уже немного рассматривали это издание. Но тогда я только по названию могла предположить, что тексты в нем подверглись какой-то редактуре. Теперь, когда два увесистые тома лежат передо мной, могу прямо сказать: издание очень достойное. Впервые исторические произведения Чарской собраны в такое мини-собрание сочинений. И это большая часть их, самые известные, при этом самые любимые. Я с удовольствием продолжаю читать исторические повести для детей и юношества, так как они увлекательны и невольно заставляют сопереживать юным героям.

В два тома вошли: повести Один за всех, Желанный царь, Грозная дружина, Смелая жизнь, Паж цесаревны, Газават и рассказ "За веру, царя и отечество".

Все повести имеют оригинальный текст, это большая радость, что их не скопировали с безжалостно отредактированных некоторых современных изданий.
Мне понравилось именно это издание большого формата, почти альбомного, с красивым и внешним оформлением - классические картины на обложке соответствуют произведениям внутри, и внутренним - белые страницы, большие заголовки, ссылки на непонятные слова.

Единственное исключение с редактурой - последний рассказ о первой мировой войне. Его издатели взяли из библиотеки - таким, каким он там сейчас и находится - из Полного собрания сочинений Чарской (почти все тома этого ПСС с огромной и очень плохой редактурой). Но его и нет в интернете (кроме сканированной копии книги в РГБ). В оригинале рассказ называется "За Царя и Родину". Хорошо, что этот рассказ достался редактору не самому радикальному, изменений совсем немного, показываю их на примере текста. Поэтому могу рекомендовать эти книги издательства "Традиция" вполне смело.

А сканы рассказа можно посмотреть здесь, в дореволюционной книге также есть две фотографии хроники начала 1-ой мировой войны: viewer.rsl.ru/ru/rsl01004199800?page=5&rotate=0...

Отсюда: vk.com/wall-215751580_2294 . По ссылке фото рассматриваемого издания и сравнение текстов.

@темы: История, ссылки, Рассказы, Сборники, библиография, Чарская, ПСС, Смелая жизнь, Паж цесаревны, Газават, Один за всех, Грозная дружина, Желанный царь

---

Любопытно

[silent-gluk]

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА В КРУГЕ ЧТЕНИЯ ДЕТЕЙ И ПОДРОСТКОВ
«Новый мир» №10, 2020
Telegram
Фикс Ольга Владимировна родилась в 1965 году в Москве. Окончила сельхозтехникум по специальности «ветеринария», Московскую ветеринарную академию, Литературный институт им. А. М. Горького и медицинское училище по специальности «акушерка». Работала ветврачом в Московской области, публиковалась в журналах «Мы», «Крестьянка», «Лехаим». С 2006 года живет в Израиле, работает медсестрой в родильном отделении Иерусалимской больницы «Шаарей Цедек» и ветврачом в частной ветеринарной клинике. Публиковалась в израильских журналах «Иерусалимский журнал», «22», «Артикль». Романы «Улыбка химеры» (2018), «Темное дитя» (2019), «Сказка о городе Горечанске» (2020) вышли в московском издательстве «Время».

Эссе выполнено в рамках учебной программы магистратуры МГПУ по специальности «Проектирование и сопровождение программ в сфере чтения детей и молодежи».







Сделала некоторую уборку и нашла давно потерянную книжку Евгении Тур (псевдоним Елизаветы Салиас-де-Турнемир, урожденной Сухово-Кобылиной) «Княжна Дубровина». Стерла с нее пыль и бережно поставила на полку.

В детстве и отрочестве мне дико не хватало так называемых «девчачьих книг». Настолько, что я часами сидела в иностранном отделе Центральной юношеской библиотеки на Преображенке на полу между стеллажами и глотала их на языке оригинала одну за другой, не жуя. К счастью, я училась в английской школе и английский к тринадцати годам у меня был свободный.

Нет, я там, конечно, и другие книги брала. Руссо, Вольтера, Дидро. Диккенса, Гюго, Альфонса Доде. «Воспоминания» Анастасии Цветаевой, «Прозу» ее сестры Марины — все, чего в простых районных библиотеках было не достать. Я была серьезная девица, в очках.

Но тем не менее «Леди Джэн с голубою цаплей», «Гайди», «Аня из зеленых мезонинов», «Ребекка с фермы Саннибрук», «Домик в прерии», «Маленькая принцесса» — все они были мной прочитаны и многократно оплаканы.

Сентиментальная проза для детей и подростков считается литературой второго сорта. Ее презрительно называют «девачковой». Хотя она вовсе не всегда о девочках и вовсе не только девочки ее читают. «Маленький лорд Фаунтлерой» Фрэнсис Беннет, «Без семьи» Гектора Мало, «Сердце» Де Амичиса и «Волчонок» Александры Анненской рассчитаны, скажем так, на более широкую аудиторию. Чарская тем не менее лидирует.

Вот, например, цитата из статьи Л. Пантелеева «Как я стал детским писателем»:

«Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, мое горячее детское увлечение этой писательницей. В [моей] повести Лёнька читает Диккенса, Твена, Тургенева, Достоевского, Писемского, Леонида Андреева… Всех этих авторов читал в этом возрасте и я. Но несколько раньше познакомился я с Андерсеном и был околдован его сказками. А год-два спустя ворвалась в мою жизнь Чарская. Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне — где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны»[1].

Мало того, оказалось, на этих книгах выросло поколение авторов-фронтовиков. Борис Васильев, автор фронтовых повестей, в том числе знаменитой «А зори здесь тихие», вспоминал, что «писатель сумел превратить этих (исторических) мертвецов в живых, понятных и близких мне моих соотечественников. Имя этого писателя некогда знали дети всей читающей России, а ныне оно прочно забыто, и если когда и поминается, то непременно с оттенком насмешливого пренебрежения. Я говорю о Лидии Алексеевне Чарской, чьи исторические повести — при всей их наивности! — не только излагали популярно русскую историю, но и учили восторгаться ею. А восторг перед историей родной страны есть эмоциональное выражение любви к ней. И первые уроки этой любви я получил из „Грозной дружины”, „Дикаря”, „Княжны Джавахи” и других повестей детской писательницы Лидии Чарской»[2].

Ему вторит фронтовая поэтесса Юлия Друнина: «...есть, по-видимому, в Чарской, в ее восторженных юных героинях нечто такое — светлое, благородное, чистое, — что... воспитывает самые высокие понятия о дружбе, верности и чести... В 41-м в военкомат меня привел не только Павел Корчагин, но и княжна Джаваха»[3].

Помню, как счастлива я была, обнаружив у кого-то Чарскую с ятями!

Да что там яти! Язык! До сих пор мне неясно, баг этот ее язык или фича. Даже ее современницы на таком не писали. Ни Анненская, ни Новицкая, ни Кондрашова, ни Лукашевич. Многих из них сегодня переиздали. Все они, с разными вариациями, писали истории о бедных Золушках и Гаврошах. Писали языком простым, без изысков, так что и современная девочка с удовольствием прочтет, если ей захочется (а многим хочется, мои дети и дети моих друзей с удовольствием читают). Но язык Чарской — это, конечно, нечто! Впрочем, он мало чем отличается от языка, которым написаны опубликованные не так давно воспоминания институток. Конечно, если мы станем читать воспоминания об Институте А. Бруштейн, Веры Фигнер, Е. Водовозовой, там язык будет принципиально другой. Но там и сантиментов не много.

Но мне было тогда все равно, каким языком она писала. Мне тогда казалась, что вот я умирала от голода — и мне дали кусок хлеба!

Всем известно, как не любил Чарскую К. И. Чуковский. Как он разгромил ее в своей статье 1912 года. И пошлая она, и истеричная, и машина штамповальная! Но даже его разгромная статья о Чарской практически начиналась со слов: «Вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею, все Лилечки, Лялечки и Лёлечки. <…> Детским кумиром доныне считался у нас Жюль Верн. Но куда же Жюлю Верну до Чарской! По отчету одной библиотеки дети требовали в минувшем году сочинения: Чарской — 790 раз»[4].

Очень трудно жить юной, но уже запойной читательнице, когда вокруг не хватает книг о самом важном: о чувствах, переживаниях, физическом взрослении. Я не буду говорить о классиках — классиков как таковых всегда мало. И они обычно говорят о высоком. А хотелось книг об обыденном и простом. Фантастика, приключения, поэтика труда, юмор, даже сатира (порой — только в детской литературе и сохранявшаяся в советское время), да, это было. И это тоже было нужно, важно и интересно. Очень согревала и поддерживала литературная сказка (я помню, как мне во втором классе дали на одну ночь «Семь подземных королей» Волкова; я ночь не спала и к утру дочитала!).

Но катастрофически не хватало чувств. Дети в книгах казались бесполыми, похожими на стойких оловянных солдатиков.

С тоски мы рано брались за романы — Мопассана, Стендаля, Жорж Санд, Флобера, Золя. Но все это было тоже не то — о взрослых, не о таких, как мы.

Или переписывали от руки по двадцать пять страниц подряд сентиментальные рассказики и повести о несчастной любви в пионерском лагере из «песенника» в «песенник». И не лень же нам было!

Чем привлекают детей и подростков эти книги? Почему даже самые идейные дети рабочих и крестьян в тридцатые годы добывали их правдами и неправдами, зачитывались ими под партой? «Он родился и растет в другом мире, среди других отношений, — сетовала в 1934 году Елена Данько, — он дышит воздухом нашей эпохи. Школьница пишет заметки в стенгазету, организует соревнование в школе и пионеротряде, и она же простодушно вписывает в графу „самых интересных книг” своей анкеты — жизнь В. И. Ленина и... повести Чарской (дев. 12 лет, происхожд. из рабоч.)»[5].

«Аня из Зеленых мезонинов» Люси Монтгомери, допустим, по моему скромному мнению, шедевр. Недаром Астрид Линдгрен вспоминает о ней как об одной из любимых, прочитанных в детстве и оказавших влияние на ее творчество. Но и в книгах попроще: «Поллианне», «Леди Джен», «Что Кейти делала», «Маленькой принцессе», «Балетных туфельках», «Маленьких женщинах» и «Маленьком домике в прерии» есть свое обаяние. На этих книгах выросло во всем мире не одно поколение. И, что немаловажно, девочки в них, хоть и вполне инициативные, бойкие и живые, при этом вполне себе остаются девочками: шьют, вяжут, учатся убирать и готовить, мечтают выйти замуж и завести детей.

Но советская девочка должна быть другой! Она должна вырасти в нового человека! Она как минимум должна ничем не отличаться от мальчика. Никаких таких мечт о замужестве и детях — одна учеба в голове и стремление овладеть будущей профессией.

Хотя, конечно, шить, мыть, убирать и готовить девочка тоже должна уметь. Выучиться этому как-нибудь незаметно, между делом. Само собой, говорить о таких пустяках и тем более писать о них в книгах даже как-то неприлично. Так же, как, например, о месячных.

Я помню ровно две советские книги, где упоминается о приходе первых месячных. Обе, разумеется, не детские и написаны мужчинами. Одна из них «Детство Люверс» Бориса Пастернака, другая — сборник рассказов Юрия Нагибина.

В советское время сентиментальных книжек для детей и подростков на русском языке не было совсем. Никаких — ни плохих, ни хороших. Дореволюционные не переиздавались, а новых к производству не принимали. Боролись с «традициями Чарской». Книг про девочек вообще было мало. «Динка» Осеевой, «Дорога уходит вдаль» Бруштейн, «Девочка в бурном море» Воскресенской, «Повесть о рыжей девочке» Будогодской, «Светлана» Артюховой — пальцев на одной руке хватит пересчитать[6]. Да и сколько в этих книгах уделено личному, а сколько общественному?

Произошло это не случайно. Советская власть, как мы помним, считала, что сперва все надо «разрушить до основания» и только потом уже «а затем...» Гонениям подвергались не только сентиментальные детские повести, но и сказки, и вообще любые литературные произведения сомнительного содержания. Мы долгие годы жили без множества прекрасных стихов, практически без всего Серебряного века. И ничего, выжили. Другой вопрос, пошло ли это нам на пользу.

Когда в 1921 году Наркомпрос РСФСР счел произведения Лукашевич не соответствующими духу времени, когда на Первом съезде писателей в 1934 году Чуковский и Маршак обрушились на Чарскую, которую, по словам Маршака «не так-то легко убить» и «она продолжает жить в детской среде, хоть и на подпольном положении»[7], когда Шкловский написал, что «Маленький лорд Фаунтлерой» — это вредная книга о том, что лорды могут быть и хорошими, и что достаточно быть хорошим лордом, чтобы делать добро, и потому «…носить первого мая на палке чучело Керзона или Чемберлена и дома читать маленького лорда — это значит самому иметь два сердца и две шкуры»[8] — вот тогда всему этому пласту не только русской, но и всей мировой детско-юношеской сентиментальной прозы был подписан приговор. Отныне все, что хоть отчасти могло подпасть под эту ошельмованную категорию, не издавалось, не переводилось, изымалось из библиотек.

И мы остались без Ани с ее Зелеными мезонинами, с ее искрометным юмором. Кстати, автор «Ани…», Л. М. Монтгомери, сама постоянно подтрунивает над преувеличенными чувствами героини: «Я не могу есть, потому что я в бездне отчаяния. Если вы никогда не были в бездне отчаяния, то вы не знаете, почему при этом так трудно есть. Понимаете, в горле образуется ком и мешает что-либо проглотить»[9]. Остались без трудолюбивых и мужественных обитателей «Маленького домика в прериях», которые все сеют и сеют, хотя «Одно зерно суслику, второе зерно суслику, и третье тоже суслику»[10], без доброго и чудаковатого «противника лордов» маленького лорда Фаунтлероя и многих-многих других.

В последние годы большинство этих книг переиздали. И, пожалуй, не меньше уже вышло новых, современных книг, о сегодняшних девочках и мальчиках — например, их часто издает «Аквилегия». И новое поколение детей, которых так часто трудно бывает усадить за книгу, с удовольствием их читает.

Конечно, немаловажную роль здесь играет то, что сентиментальную прозу читать легко. Елена Данько писала, что «заставить читателя думать, но в то же время не переутомить его, не ослабить его интереса — задача, требующая большого мастерства. У нас есть такие книги („Солнечная” К. Чуковского, „Часы” Пантелеева, „Швамбрания” Л. Кассиля и др.), но все же таких книг немного, а „трудных” много»[11].

Если вы думаете, что с 1934 года что-нибудь изменилось, то не надейтесь. Хороших и легких книг по-прежнему не хватает.

«Придерживаясь того взгляда, что дети — прежде всего люди, а не только объекты воспитательного на них воздействия, и что в вопросах, касающихся детей, необходимо, до известной, по крайней мере, степени, считаться так же и с мнениями и взглядами их самих…»[12] — писал сто с лишним лет назад критик Виктор Русаков.

Чего хочет ребенок? Увлекательного чтения? Замирания сердца, сладкой жути, как на американских горках, томления и тревоги, сочувствия и сопереживания? И одновременно — тайной уверенности в том, что добро обязательно восторжествует. Да-да, именно книжек из «Розовой библиотеки». Даже повторяемость, избитость основных сюжетных ходов бывает особенно мила детскому сердцу, особенно на фоне бесконечных маленьких вариаций и неожиданных поворотов. Все знают, как любят дети, когда им без конца пересказывают одну и ту же сказку, но каждый раз чтобы на новый лад. Это успокаивает, дает чувство уверенности. Да, мир вокруг ежедневно стремительно меняется, но принцесса в итоге все равно выходит за принца, а кот в сапогах делает хозяина маркизом — что-то наверняка остается навсегда незыблемым.

И все это сентиментальная проза готова предоставить с избытком. Ты даже не замечаешь, как перелистываешь страницы, хотя вчера еще думал, что читать скучно, трудно и неприятно. Уже за одно это следует благодарить подобные книжки — их читают даже те, кто вовсе даже читать не любит и не хочет.

Начнут с них, а после мало-помалу… Навык-то уже есть.

Хотя критики детской литературы по-прежнему смотрят свысока. Дескать, зачем нужны книжки о девочках? Зачем все эти бантики, ленточки, нежности, поцелуи, ожиданья звонка, стука в дверь?

Но невозможно ведь убедить человека, что он не испытывает потребности в чем-то, если он на самом деле эту потребность испытывает!

Мне никогда не забыть, как я тосковала по этим книжкам в детстве. До сих пор не могу спокойно пройти мимо прилавка с розовыми и золотыми обрезами. Так что я очень рада, что в жизни сегодняшних детей эти книги есть. А уж читать их или нет, пусть сами решают.

На самом деле под понятие «сентиментальная проза» подходит любое прозаическое произведение. Главное, чтоб в нем уделялось достаточно внимания чувствам, переживаниям и эмоциям главных героев, позволяя читателю переживать всю гамму чувств вместе с ними. А так-то ведь книга может быть о чем угодно! В эпопее Монтгомери много внимания уделяется вопросам канадского школьного образования. В «Маленьком домике в прерии» рассказывается об освоении Дикого Запада. В «Сестре Марине» Чарской показана работа медицинских сестер в годы Первой мировой войны.

А что до книги Евгении Тур «Княжна Дубровина», то я ее люблю в первую очередь за третью часть.

Первые две части сравнительно традиционны, все те же вариации сказки о Золушке (не плюйтесь, мы все в детстве в глубине души Золушки, даже самые красивые, богатые и заносчивые с виду). Девочка осиротела, ее передают из рук в руки, от одних родственников к другим, по-своему мила, но отличается строптивым нравом. В последней приемной семье родители небогатые, но добрые, девочка привязывается к ним всей душой, но тут — бац! — умирает богатый знатный прапрадедушка и девочка внезапно становится владелицей громадного состояния. Начинается вторая часть. Девочку перевозят в Москву, помещают под присмотр старых дев теток, чтобы те вышколили ее и подготовили к жизни в большом свете. Девочка, понятное дело, бунтует, рвется в прежнюю приемную семью, ее смиряют, она приучается к послушанию, начинает если не любить, то все же как-то понимать воспитательниц — тоже все очень традиционно.

Но вот в Москву приезжает старший сын ее бывшего приемного отца, студент-юрист. С его помощью ГГ в восемнадцать лет избавляется от постылой опеки старых дев и вступает во владение своими имениями.

И тогда начинается третья часть — совершенно своеобычная. Внезапно девочка обнаруживает, что от нее зависят жизни кучи людей: крестьян, дворни, прислуги, их детей, стариков-родителей. Пока она росла, имения стояли заброшенные, управляющие и старосты воровали, бедняки нищали, здания ветшали и рушились. Срочно надо исправлять! И девочка начинает учиться всерьез управлять имением, становясь вдруг похожей на Короля Матиуша и чем-то даже на Маленького принца с его розой и баобабами.

Ну и, наконец, о языке. Вовсе не всегда сентиментальная проза пишется плохим языком. Основное требование здесь, по сути, то же, что и к вообще языку детской литературы, — понятно, лаконично и просто. Книги с обилием подтекста и языковых изысков очень нравятся нам, взрослым, дети же этого подтекста в лучшем случае не заметят, в худшем — могут просто отложить книгу. Пастернак, собираясь писать «Доктора Живаго» говорил, что хочет «писать совсем просто, как Чарская»[13].

Но Чарская же писала невозможным языком! Бедные дети, как же они?

А очень просто. Прочтут и забудут. Как роса скатиться с листа. Потому, что не язык для них сейчас в книгах главное.

Л. Пантелеев с изумлением писал когда-то: «Прошло не так уж много лет, меньше десяти, пожалуй, и вдруг я узнаю, что Чарская — это очень плохо, что это нечто непристойное, эталон пошлости, безвкусицы, дурного тона. Поверить всему этому было нелегко, но вокруг так настойчиво и беспощадно бранили автора „Княжны Джавахи”, так часто слышались грозные слова о борьбе с традициями Чарской — и произносил эти слова не кто-нибудь, а мои уважаемые учителя и наставники Маршак и Чуковский, что в один несчастный день я, будучи уже автором двух или трех книг для детей, раздобыл через знакомых школьниц роман Л. Чарской и сел его перечитывать.

Можно ли назвать разочарованием то, что со мной случилось? Нет, это слово здесь неуместно. Я просто не узнал Чарскую, не поверил, что это она, — так разительно несхоже было то, что я теперь читал, с теми шорохами и сладкими снами, которые сохранила моя память, с тем особым миром, который называется Чарская, который и сегодня еще трепетно живет во мне.

Это не просто громкие слова, это истинная правда. Та Чарская очень много для меня значит. Достаточно сказать, что Кавказ, например, его романтику, его небо и горы, его гортанные голоса, всю прелесть его я узнал и полюбил именно по Чарской, задолго до того, как он открылся мне в стихах Пушкина и Лермонтова.

И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжелые слова, эти оскорбительно не по-русски сколоченные фразы и недоумеваю: неужели таким же языком написаны и „Княжна Джаваха”, и „Мой первый товарищ”, и „Газават”, и „Щелчок” и „Вторая Нина”?..

Убеждаться в этом я не захотел, перечитывать другие романы Л. Чарской не стал. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна та, которую я читал и любил до 1917 года, и другая — о которую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых. Может быть, мне стоило сделать попытку понять: в чем же дело? Но, откровенно говоря, не хочется проделывать эту операцию на собственном сердце. Пусть уж кто-нибудь другой попробует разобраться в этом феномене. А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже»[14].

А вот как объясняет это Елена Данько:

«Лубочная картинка „Красная Шапочка” в детстве казалась мне прекрасной. Потом выяснилось: Красная Шапочка — пучеглазый урод, головастик. Румянец сполз на нос героине и замарал часть пейзажа. У зеленого волка из пасти висят два языка — красный и черный. В детстве я видела другую девочку и другого волка на той же картинке. Их создало мое воображение. Трамплином для воображения послужила спектральная яркость лубочных красок.

Бессознательно поглощаемая пошлость не проходит даром для читателя. Но материал, который дети приспособляют на свою потребу, вовсе не обязан быть пошлым.

Мальчик взобрался на сосенку и раскачивается вместе с ее верхушкой. Ветер, скрипят сучья, пахнет смолой. Мальчик чувствует себя сильным и смелым. Он — капитан корабля, кругом бушует море. Мальчик раскачивается сильнее и декламирует:



Белеет парус одинокий...



В стихотворении нет „бури”, но последние строчки: „а он мятежный ищет бури, как будто в буре есть покой”, позволили мальчику все стихотворение приспособить к собственной „буре”. Словами и ритмом лермонтовского стихотворения мальчик выражает свои собственные эмоции. Объективизация литературного произведения наступит позже.

Тут-то и обнаружит читатель подлинную ценность того материала, который он когда-то наполнял своим содержанием. Из „Лизочкиного счастья” читатель вырастет как из старого пальтишка, из „Тома Сойера” вырасти труднее, из „Сказок” Пушкина вырасти нельзя. Но до определенного возраста читатель использует любой материал, лишь бы этот материал какой-то своей стороной годился на потребу формирующейся психики читателя, служил трамплином для воображения и указывал выходы собственной, возрастной героике читателя»[15].

К каким же выводам это должно нас привести? Ну, прежде всего очевидно, что сентиментальная проза самостоятельно читающему ребенку и подростку нужна. Она явно отвечает каким-то потребностям его души, несет в себе нечто необходимое для его развития, насыщает эмоциональный голод. Она также неистребима из круга детского чтения, как и сказка.

Но мы вовсе не обязаны писать ее плохим или сниженным языком просто потому, что ребенок и так схавает, и притом без особого вреда для себя. Как и любая другая литература, сентиментальная проза для детей должна быть качественной.

И она есть, эта простая, понятная детям современная качественная сентиментальная проза. Прежде всего это проза Екатерины Каретниковой, Майи Лазаренской, Юлии Линде и даже, не побоюсь сказать, многозначная и глубокая проза Евгении Басовой порой тяготеет к этому жанру. Потому что кто сказал, что сентиментальная проза не имеет право быть глубокой и многозначной? Главное ведь, чтоб говорилось о чувствах, причем ясно, просто и лаконично.

Но, пожалуй, самым сентиментальным из всей современной детской литературы я назвала бы комикс-поэму Алексея Олейникова «Соня из 7 „Буээ”».

Потому что она о чувствах и написана пусть необычным, но простым, легким и понятным современным детям языком рэпа и комикса.


[1] Пантелеев Л. Как я стал детским писателем. — «Детская литература», 1979, № 11.



[2] Васильев Б. Летят мои кони. — Васильев Б. Повести и рассказы. Избранное. В 2 тт. М., «Художественная литература», 1988. Т. 2, стр. 39 — 40.



[3] Цит. по статье: Лукьянова И. Неубитая .



[4] Корней Чуковский. Чарская. — «Речь», 1912, 9 (22) сент.



[5] Данько Е. О читателях Чарской. [В основу очерка положен материал анкетного обследования читателей-пионеров, предпринятого ДКВД Смольнинского района, и материал моих заметок, сделанных во время работы с читателем.] — «Звезда», 1934, № 3.



[6] Тут можно добавить разве что роман В. Киселева «Девочка и птицелет» и рассказ Р. Погодина «Дубравка» (прим. ред.).



[7] Содоклад С. Я. Маршака о детской литературе на 1-м Всесоюзном съезде советских писателей (Заседание второе. 19 августа 1934 г., утреннее) .



[8] Шкловский В. О пище богов и о Чарской. — «Литературная газета», от 5 апреля 1932 (№ 16).



[9] Montgomery L. M. Ann of Green Gables. N.-Y., «Penguin», 1981, стр. 28 (перевод Фикс О.).



[10] Уайлдер Л. И. Долгая зима. Городок в прерии. Книга пятая. Перевод с английского М. Беккер. Стихи в переводе Н. Голля. — Калининград, «Янтарный сказ», 2002.



[11] Данько Е. О читателях Чарской. — «Звезда», 1934, № 3.



[12] Русаков В. О чем и как пишут дети. История почтового ящика «Задушевного слова». СПб.; М., Т-во М. О. Вольф, 1913.



[13] Лукьянова И. Неубитая .



[14] Пантелеев Л. Как я стал детским писателем. — «Детская литература», 1979, № 11.



[15] Данько Е. О читателях Чарской. — «Звезда», 1934, № 3.

Отсюда: nm1925.ru/articles/2020/zhurnal-10-2020/sentime... через vk.com/wall-215751580_2162

@темы: ссылки, статьи, Чарская, Дикарь, Княжна Джаваха, Сестра Марина, мнение о книге, Газават, Вторая Нина, Грозная дружина, Щелчок, Мой первый товарищ

---

Любопытно

[silent-gluk]

Светлана Коваленко. Феномен Лидии Чарской
Источник: Чарская Л.А. Записки институтки / Сост. и послесл. С.А.Коваленко. М.: Республика, 1993

Весной 1893 года состоялся очередной выпуск Павловского института благородных девиц в Санкт-Петербурге. Все шло по определенному и не подлежащему переменам, как и сама жизнь в стенах института, регламенту. На другой день после экзаменов лучших везли во дворец для получения медалей из рук государыни Марии Федоровны, под попечительством которой находились Смольный, Екатерининский, Николаевский, Патриотический и Павловский институты. Среди воспитанниц Павловского института была и Лидия Алексеевна Чурилова (1875 -- 1937), вскоре получившая всероссийскую и европейскую известность как Лидия Чарская.

Уже в самом псевдониме, выбранном вчерашней институткой, как бы таился секрет ее будущей популярности. У читающей публики было "на слуху" бальмонтовское -- "чуждый чарам черный челн...". Чарская сразу же стала "чаровницей" юных сердец. И сам эпитет "чарующий" делается непременным в ее повествовании: "чарующий взгляд", "чарующий аромат", "чарующий вечер" и т.п.

По-видимому, и ее талант был необходим в напряженной, взрывоопасной атмосфере предреволюционной эпохи. Ошеломляющий, массовый успех Чарской среди юношества можно сравнить лишь с успехом у публики Александра Вертинского, первого русского шансонье XX века, обращавшего свои песенки к "маленькому человеку" -- страдающему, умеющему любить, исполненному чувства достоинства.

Лидии Чарской удивительно не повезло с критикой, не захотевшей (или не сумевшей) ее понять. Резко критические оценки нарастали как бы пропорционально ее успеху у юных читателей. Феномен Чарской вызывал недоумение.

Журнал "Русская школа" в девятом номере за 1911 год сообщал: "В восьми женских гимназиях (I, II и IV классы) в сочинении, заданном учительницей на тему "Любимая книга", девочки почти единогласно указали произведения Чарской. При анкете, сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем не нравится библиотека, было получено в ответ: "Нет книг Чарской".

Один из критиков в статье "За что дети обожают Чарскую", опубликованной в журнале "Новости детской литературы" (1911, февраль, Э 6), писал: "Как мальчики в свое время увлекались до самозабвения Пинкертоном, так девочки "обожали" и до сих пор "обожают" Чарскую. Она является властительницей дум и сердец современного поколения девочек всех возрастов. Все, кому приходится следить за детским чтением, и педагоги, и заведующие библиотеками, и родители, и анкеты, проведенные среди учащихся, единогласно утверждают, что книги Чарской берутся читателями нарасхват и всегда вызывают у детей восторженные отзывы и особое чувство умиления и благодарности..."

Некоторые критики были недовольны тем, что "дети обожают Чарскую". Но ее продолжали "обожать", вопреки всем критическим утверждениям, что это лишь следствие отсутствия "настоящей" детской литературы и что Чарскую читали в основном дети чиновников и мещан, а дети из интеллигентных семей и не читали, и не любили.

В 1912 году К.И.Чуковский опубликовал серию литературных портретов, не только развенчивавших, но и уничтожавших литературных кумиров того времени -- Вербицкую, Арцыбашева, Чарскую. (Критики либерального направления не хотели принимать этих писателей, видели в их произведениях, снискавших большой успех у читателя, проявление дурного вкуса, охранительные тенденции, не способствующие революционному развитию событий в России.) Однако статья Чуковского о Чарской лишь увеличила, как свидетельствуют современники, ее популярность.

Не обошел вниманием Чарскую и Вацлав Воровский, опубликовавший критический этюд "Цыпочка" в августовском номере журнала "Зритель" за 1905 год. Тонкий вкус Воровского позволил ему сквозь ироническое отношение к молодой писательнице увидеть чистоту и обаяние письма бывшей институтки, смело отправившейся в свое литературное плавание. "Когда после окончания института раскрасневшаяся от мороза "Цыпочка" в простенькой, но модной изящной кофточке, в хорошенькой шапочке явилась в редакцию одного иллюстрированного журнала и подала секретарю, уже обрюзгшему пожилому мужчине, свою рукопись, тот сказал ей: "Приходите за ответом через две недели, Цы..." -- он хотел было сказать "Цыпочка", так и пришлось это слово, глядя на нее, маленькую, хорошенькую, свеженькую, но поправился и серьезно добавил: "...сударыня...". С тех пор "Цыпочка" стала настоящей писательницей", -- иронизирует критик. И далее, вольно или невольно, как талантливый прорицатель, вдруг замечает: "...все, о чем так часто говорилось в институте тайно от классных дам и "маман", о чем грезилось в душных дортуарах белыми майскими ночами, когда сон упрямо бежал от молодых глаз, о чем одиноко мечтала семнадцатилетняя девушка, оторванная от остального, незнакомого мира, от шумной, живой и пестрой жизни и заключенная в унылую педагогическую клетку, где все так однообразно и мертво, -- это стало темой ее рассказов".

В.Боровский, можно сказать, первым попытался объяснить, в чем заключена притягательность произведений Чарской для юных читателей. Здесь парадокс. Желая иронией снять значительность темы и проблематики произведений молодой писательницы, он дает часть справедливого ответа на вопрос о причине ее популярности. И действительно, интерес к Чарской во многом объяснялся тем, что она вторгалась в заповедный край чувств, переживаний, мыслей, идеалов институтских затворниц, рассказала не только об их внешней жизни, но и потаенной, недоступной чужому взгляду, от лица одной из девочек в нарочито строгих зеленых камлотовых платьях с белыми передниками -- Люды Влассовской, дочери русского героя, погибшего под Плевной.

Любимый прием Чарской -- прием контраста: богатство и бедность, возвышенно прекрасное и уродливое, жизнь и смерть. По этому же контрасту строилась жизнь институтов, как правило, расположенных в бывших монастырях, хотя воспитанницы жили отнюдь не в кельях, а в просторных дортуарах. Каждый класс, в сорок человек, занимал один общий дортуар с примыкающей к нему умывальней. Для занятий существовали специальные комнаты. Что же касается келий, в каждой из них, именуемой у девочек "селюлькой", стоял рояль, и для занятий музыкой каждая могла выбрать себе комнату. Однако сам факт "кельи" становился для институток неиссякаемым источником преданий о привидениях и страшных случаях из прошлой жизни института, о чем часто вечерами, когда свет в газовых рожках, освещающих дортуары, гасился, девочки рассказывали друг другу. А случалось и проверяли личное мужество, как и честь, высоко ценимые в стенах института. И тогда одна из девочек отправлялась ночью на встречу с "привидением", что обычно служило поводом для различного рода происшествий и недоразумений.

Что же касается контрастов, или, по замечанию критики, "трафаретов", то пространство между ними заполнено событиями и страстями, протекающими в институтских стенах и в сердцах девочек, действительно оторванных от дома (лишь у немногих есть в Петербурге родные), хорошо понимающих, что институт и есть их дом, а подруги -- сверстницы и старшеклассницы, которых принято "обожать", -- и есть их семья на долгие годы. А в доме как в доме -- свои радости и огорчения, взаимопонимание и ссоры, обращение к начальнице-княгине, кавалерственной даме со словом "маман".

В светлые праздники Рождества Христова и Пасхи из покоев "маман" в институтский зал сносились ковры, зеркала, из царских оранжерей привозились экзотические растения, накрывались столы, подавались жареные поросята, дичь, сладости, фрукты, различные морсы. Шло веселье с танцами, для которых специально приглашали кадетов, институтки музицировали, читали стихи, участвовали в драматических действах, а между праздниками тянулись будни со строгим распорядком дня, нарочито грубой пищей, постами и говением. При таком распорядке жизни особенно запоминается бурное горе девочек по поводу смерти подруги или восторг в связи с посещением института августейшей четой.

В институте нет расслоения на более и менее родовитых, богатых и бедных, каждая воспитанница получает строго по личным заслугам. Однако высоко почитается семейная честь, родовая доблесть. Сама "маман", подчеркнуто ровная со всеми, в равной мере строгая и доброжелательная, представляя Люду Влассовскую, непременно упоминает, что она дочь героя, погибшего под Плевной.

Чувство гордости за Россию живет в сердце Люды. И потому так важен для нее разговор с императором, посетившим скарлатинный карантин в институтском лазарете, так сказать, "инкогнито", под видом свитского генерала, чтобы не смущать выздоравливающих девочек.

"-- Твое имя, девочка? -- спросил он...

-- Влассовская! -- отвечала я тихо.

-- Славное имя славного героя! -- ответил он раздумчиво. -- Твой отец был убит под Плевной?

-- Да, генерал.

-- Заслуга его России незаменима... Государь хорошо помнит твоего отца, дитя; я знал его тоже и рад познакомиться с его дочерью..."

Посещение в один из праздников государем и государыней института, приглашение воспитанниц петербургских институтов на утренник во дворец, прием во дворце по поводу вручения выпускницам медалей описаны Чарской "с натуры", живо и точно, с деталями, передающими атмосферу времени, волнение девочек.

Подруга Люды юная княжна Нина Джаваха, которую любимец институток батюшка Филимон называет "чужестраночкой", возражая ему, говорит: "Я, батюшка, русская". Нина горда тем, что ее отец, князь Георгий Джаваха, -- русский генерал.

Род князей Джаваха -- один из древнейших в Грузии, знатен и богат князь Георгий Джаваха, и его дочь Нина никому не уступает первенства. "Я княжна Джаваха, я должна хорошо учиться", -- говорит девочка с высоко развитым чувством национального и сословного достоинства и с той же гордостью рассказывает, что ее покойная мама была простой лезгинкой, что "папа взял ее прямо из аула". Естественно, из самой жизни вырастала историческая общность народов Российского государства, закрепляясь в сознании институток как повседневная данность.

Маленькая Нина, лишь год проучившаяся в институте, объединяет многих персонажей Чарской как светлое и идеальное начало, хотя это вполне земная девочка, не по годам серьезная и по-детски озорная.

Семье Джаваха посвящено несколько повестей Чарской: "Княжна Джаваха" (1903), "Вторая Нина" (1909), "Джаваховское гнездо" (1912). Кроме того, память о рано умершей грузинской княжне снова и снова возникает в других произведениях Чарской.

Традиционная для русской литературы тема Кавказа привлекает Чарскую и экзотикой, и красотой величественной природы, и свободолюбивыми романтическими характерами. В поле ее внимания Грузия, давно связавшая свою судьбу с Россией, и Дагестан, еще дымящийся после тридцатилетней войны и поражения Шамиля. События показаны через повседневную жизнь людей разных национальностей, на скрещении судеб и дорог русских, армян, лезгин, аварцев. Законы кавказской чести, гостеприимства, куначество отнюдь не снимают сложности межнациональных отношений, не всегда идиллически разрешаются конфликты, но все-таки добро побеждает зло.

Едва не гибнет от кинжала лезгинки Люда Влассовская, заброшенная в пору своего гувернерства в дальний аул с миссией милосердия. "Я хочу, чтобы русская девушка помогла Израилу, и я верю, волею Аллаха она поможет ему, потому что вижу печать Аллаха на ее челе, -- обращается к Люде с просьбой выходить тяжело больного горца старый бек Хаджи-Магомет. -- Аллах один у магометан и русских, и велика сила Его во всякое время".

Чарская не скрывает, что далеко не всех выпускниц института ждет легкая жизнь. В большинстве это девочки-сироты из обедневших дворянских семей, им предстоит служить в чужих семьях, растить чужих детей, а для этого нужны и сила воли, и душевная щедрость. Умница и красавица Люда Влассовская, круглая сирота, обретает смысл жизни в воспитании детей-сирот джаваховского гнезда. И ее главная воспитанница, "вторая Нина", нареченная княжна Джаваха, обладающая огромным богатством, добровольно выбирает себе судьбу Людмилы Влассовской -- служение людям, посвящает себя врачеванию телесных и душевных ран, собирает под кров джаваховского дома детей, оставшихся без родителей. В ее "питомнике" находят приют русские, грузины, дагестанцы, окруженные любовью и заботой.

Дети в произведениях Чарской такие же разные, как и в жизни, -- шалуны и смирные, живые как ртуть и увальни, злые, а точнее, обозленные и добрые, но неизменно отзывчивые на сердечность и ласку. Даже испорченные воспитанием, жизненными обстоятельствами, они безошибочно, как и наши "братья меньшие", чувствуют доброго человека, их нельзя обмануть внешней приветливостью. Ребенок интуитивно догадывается, добро или зло скрывается за поступком и словом взрослого.

Одновременно с "институтской" темой в творчестве Чарской развивается историческая тема. Она известна как автор исторических повестей "Паж цесаревны", "Грозная дружина", "Царский гнев", "Евфимия Старицкая", "Так велела царица", "Газават". Увлеченность отечественной историей позволила Чарской запечатлеть некоторые из ее страниц в ярких картинах, живых и непосредственных образах. Думается, что в осмыслении исторической темы ей ближе других А.К.Толстой, автор "Князя Серебряного".

Занимательность сюжета, сложные и рискованные ситуации на грани жизни и смерти, хорошая русская речь и повышенная эмоциональность создают атмосферу очарованного мира исторических повестей Лидии Чарской. Случается, ею в угоду занимательности сюжета нарушается правда факта, что, однако, в целом не нарушает правды истории.

Особенно интересны с точки зрения выбора исторических персонажей и значительности событий повести "Смелая жизнь" (о героине Отечественной войны 1812 года кавалерист-девице Н.А.Дуровой) и "Газават" (о борьбе Чечни и Дагестана за национальную независимость под водительством Шамиля).

Интерес к личности первой женщины -- офицера русской армии сопровождал Надежду Андреевну Дурову при жизни и не ослабевает в наши дни. Ей посвящено несколько литературных произведений -- роман "Двенадцатый год" (1885) Д.Л.Мордовцева, повесть Я.С.Рыкачева "Надежда Дурова" (1942), пьеса А.К.Гладкова "Давным-давно" (1942), по ее мотивам был позже поставлен популярный художественный фильм "Гусарская баллада". В ряду этих произведений и повесть Чарской "Смелая жизнь", написанная для юношества, прославляющая романтику подвига и славу русского воинства.

После 1917 года Чарскую не печатали. Книги ее были изъяты "из библиотек, читален и книжного рынка". Сегодня ни в одной из библиотек России нет полной коллекции книг Чарской.

Чарская была предана гражданской анафеме, читать ее не только не рекомендовалось, но и запрещалось. Наиболее обидными для девочки в нашей школе надолго стали слова: "Ты похожа на институтку из книг Чарской". Однако мало кому доводилось прочесть хотя бы одну из этих "вредных" книг, узнать, чем же так плохи институтки. Те же, кому все-таки попадали в руки красивые книги в синевато-голубых или красных переплетах, с множеством иллюстраций, чаще всего изображавших этих самых институток -- девочек с косами, в длинных форменных платьях с пелеринами и белых фартуках, переносились в таинственный мир, совершенно не похожий на тот, в котором они сами живут. А дальше уже неудержимо хотелось найти и прочесть еще хотя бы одну из этих книг. Случилось, что находили, тайно читали и учились добру, чувству товарищества, сопереживанию чужого горя.

Что же касается шалостей и проказ, порой вовсе не безобидных, хотя виновницам грозили позорные для института наказания -- стоять за трапезой без шнурка для волос и фартука, и даже исключение, то ведь во всех школах и во все времена существовали как проказы, так и наказания. Персонажи Чарской, наделенные острым чувством справедливости, обычно раскаивались в содеянном, за что и обвинялись критикой в сентиментальности. Едва ли можно всерьез говорить и о "непедагогичности" повестей, в которых девочки, как правило, "обожают" одних преподавателей и "ненавидят" других. Однако нельзя не признать, что "обожаются" добрые и сердечные учителя и классные дамы, а презираются злые и придирчивые.

Из среды этих девочек-институток, отторгнутых от дома и сбившихся в свою институтскую стайку, сентиментальных и отчаянных, вышла не только детская писательница Лидия Чарская, но и исторический романист Ольга Форш, выпускница Московского сиротского института.

Само определение, название или термин "институтка", получивший уничижительный смысл, сегодня нуждается в пересмотре, в возвращении ему изначального содержания, соответствующего реальности. Выпускница института благородных девиц знала немецкий, французский или английский, музицировала, обладала известной суммой познаний в медицине, могла в любом обществе служить эталоном хорошего тона и воспитания. Многие из них ушли в первую мировую войну на фронт сестрами милосердия.

Лидия Чарская была труженицей, она много сил отдала литературному ремеслу: писала увлекательные повести из жизни институток, исторические повести, стихи и стихотворные драмы, рассказы для самых маленьких ("Сказки голубой феи"). И все же институт -- самая любимая тема Чарской, которая, по-видимому, до конца так и осталась институткой со всем своеобразием этого типа российской жизни конца прошлого -- начала нынешнего века.

"Дама она как дама и, может быть, пречудесная женщина -- добрая, щедрая, хорошо воспитанная. Кстати, Вольф нещадно эксплуатировал ее, платил гроши..." -- вспоминал о Чарской уже в советские годы один из петербургских библиофилов -- Л.Борисов, возвращаясь к "секрету" ее небывалой популярности у юного читателя. А ведь вольфовский читатель имел или, во всяком случае, мог иметь хороший вкус. Достаточно напомнить, что из книжного товарищества Вольфа впервые пришли к российским детям переводы Жюля Верна, Фенимора Купера, Бичер-Стоу, Свифта, сказки Гауфа, Шарля Перро, гетевские сказки "Рейнике-лиса" и другие произведения для детей, составившие целую "Золотую библиотеку". Притягательность Чарской была не менее сильной, нежели притягательность этих великих имен. Она как-то вписывалась в их круг если не сама по себе, то в соответствии с запросами и вкусами читателя.

Светлана Коваленко

Отсюда: vk.com/@allcharskaya-svetlana-kovalenko-fenomen...

@темы: ссылки, статьи, Чарская, Княжна Джаваха, Сказки голубой феи, Царский гнев, Смелая жизнь, Паж цесаревны, мнение о книге, Газават, Вторая Нина, Джаваховское гнездо, Грозная дружина, Евфимия Старицкая, Так велела царица