Небольшой очерк на тему влияния обучения в институте благородных девиц на будущую писательницу Лиду Воронову.
О биографии Лидии Алексеевны Вороновой говорить достаточно трудно. Ее произведения запретили как пропагандирующие мещанских ценности и ее жизнь не стала объектом пристального интереса биографов и критиков советских времен. О ее жизни мы знаем очень мало. Все написанные о ней биографические статьи отличаются схематичностью и опираются в основном на собственные воспоминания писательницы. Но даже эпизодически появляющиеся исследования говорят о том, что Лидия Алексеевна отнюдь не была готова делиться своими секретами. И вовсе была не прочь подкорректировать свою биографию, как в своих автобиографических произведениях, так и официальных документах. Так, например, ставшая общим местом в ее биографических описаниях, путаница с датой рождения происходит из ее желания «помолодеть» на четыре года. Вопреки приколотому к анкете свидетельству, в самой анкете по поступлению в театр она указала совсем другие данные.
Но все же... -читать дальше-Но все же у нас не остается другого выхода, кроме как принять как основной источник знаний об этой загадочной женщине ее повести, в которых она все же описывает себя, но не такую какой была, а такой, какой бы очень хотела стать. И это уже не мало. Мы постараемся опустить такие фактические детали, которые сама писательница предпочла скрыть: например, чин и причины расставания с мужем. И остановиться на самом духе ее произведений, на те бытовые и эмоциональные детали, которые порой дают гораздо больше для понимания личности писателя.
Писала Лидия Алексеевна в основном для детей. Для девочек. Основной темой ее произведений является взросление и преодоление пороков детской душой. А неизменным фоном выступают закрытые учебные заведения. Ее произведения всегда немного нравоучительны, наивны и просты. Их сюжет, по меткому замечанию Чуковского, всегда сложен из одних и тех же блоков по разному расположенных но всегда неизменных. Одним словом, все ее творчество выдает в его авторе восторженную воспитанницу закрытого учебного заведения для благородных девиц – институтку.
Закрытые институты для воспитания благородных девиц возникли как заведения для «выведения женщин новой породы» Через них воплощались в жизнь просветительские планы императрицы Екатерины II и ее окружения «преодолеть суеверие веков, дать народу своему новое воспитание и, так сказать, новое порождение» [6, c.5]. Эти заведения должны были создать новых светских женщин, которые бы по-новому воспитали и своих детей, а в конечном счете изменит dсе общество: «смягчит нравы, одухотворит его интересы и потребности» [6, c.5]. Так было задумано. Со временем стало ясно, что как минимум одной из этих задач новые учебные заведения справляются отлично: выпускницы их явно к принадлежат совершенно другой «породе» людей. Настолько отличной от их воспитанных вне института сверстниц, что их без труда можно было вычислить в толпе.
А вот с изменением общества что-то не сложилось. Оторванные от семьи, а, следовательно, и не имевшие опыта необщественного воспитания почему-то предпочитали своих детей тоже отдавать в закрытые учебные заведения. Но это другой вопрос. Нас же интересует та самая институтская «порода» которая угадывается и в Лидии Чарской. Стоит отметить, что Лида была воспитанницей пореформенного института благородных девиц – заведения во многом более открытого и лояльного, но все же сохранившем свои принципиальные черты и тот особый «отпечаток» который воспитание в нем накладывало на характер воспитанницы.
Особые условия воспитания в женских институтах сформировали оригинальный женский тип. Об этом свидетельствует само слово «институтка». Его семантика не исчерпывалась обозначением воспитанницы женского института: слово «институтка» имело и более общий смысл (отсутствовавший у «гимназистки» или «курсистки»), означая любого человека «с чертами поведения и характером воспитанницы подобного заведения (восторженном, наивном, неопытном и т.п.)» [6, c.7]. Этот образ вошел в пословицу, породил множество анекдотов и отразился в художественной литературе. Обстоятельства, в которых выработался культурно-психологический тип «институтки», его основные особенности и отношение к нему общества заслуживают внимания.
О жизни Лиды в Павловском институте и о влиянии этого периода на ее дальнейшее творчество мы и поговорим в этом эссе.
Лидия Алексеевна родилась в дворянской семье. Ее отец, Алексей Александрович Воронов, был военным инженером. С датой рождения, как мы уже указали выше, вышло недоразумение, и разные биографы называют разные даты. Одни -1875 год, Кавказ, другие - 1878 год, Петербург. Согласно последним архивным исследованиям достоверной является первая дата и место рождения. Вторая же появилась как личная выдумка Лидии гораздо позже, после окончания института.
Семья Вороновых жила в достатке, родители любили свою дочь, но внезапно умирает мать. В некоторых источниках Л.Чарская указывает, что мать умерла при родах и девочка ее не знала. Но не это важно, гораздо важнее то, что всю свою любовь девочка перенесла на отца, которого называла ласково, «солнышком». Возможно, это помогло им обоим перенести тяжкую потерю. Ведь ушла из жизни не только мать, но и жена. Вдвоем они проводили дивные вечера. И Лиде казалось, что так будет всегда.
Девочка проводила дни в развлечениях. Она прекрасно плавала, правила лодкой (и это однажды в страшную минуту спасло ей жизнь), любила ездить верхом на пони, немало шалила и верховодила свои ми друзьями, была если не разбалованным, то своевольным и неорганизованным ребёнком, но всё сходило ей с рук. Росла она своенравной, но и отважной, никто её свободы не ограничивал. Жизнь без матери почти не ощущалась девочкой, редко Лида говорила, а ещё реже думала о том, что она наполовину сирота, ведь ничем не сдерживаемая любовь пятерых взрослых, которые души в ней не чаяли, компенсировала в какой-то степени отсутствие матери. Маленькая девочка была очень впечатлительной, горячей и несдержанной, откровенной и открытой натурой, и всю свою привязанность она перенесла на отца — своего кумира. Уже повзрослев она напишет, что снисходительное отношение гувернанток, жалость четырех теток и доброта отца сильно избаловали ее. И «самолюбивая, гордая, любимица отца… Люба имела все основания считать себя каким-то божком»
Но однажды все переменилось. Отец женился. В дом вошла чужая женщина. «Мачеха. Какое холодное и бездушное слово!» [3, с.34]. И именно она оборвала эту вольницу, эту ничем не стесняемую свободу. Иным становится уклад жизни семейства, от девочки стали требовать другого типа поведения, сдержанности, дисциплины, подчинённости правилам «хорошего тона», а главное, тётушки были отстранены от её воспитания. Лиде показалось, что жизнь ломается, рушится, и у девочки начинается страшная, исступлённая борьба с мачехой, потому что молодая хозяйка, конечно же, изменила жизнь Вороновых. Любившая воображать себя маленькой принцессой из фантастической сказки девочка никак не могла смириться с тем, что единственная ее отрада, ее отец, ее «солнышко» может любить кого-то кроме нее. «Лида потеряла голову – позже напишет Лидия Чарская в одной из своих автобиографических повестей. – Маленькая принцесса упала с неба на землю. Ей дали мачеху! … Люба замкнулась, ушла в себя. Она воображала себя жертвой мачехи, такой именно, о которых говорится в сказках. Она стала сторониться даже своего солнышка-отца за то, что он предпочел ей чужую «тетю Нелли», светскую барышню, которая, несмотря на всю свою доброту, не сумела найти общий язык с маленькой падчерицей» [3]. Но осознание всей несправедливости предъявленных мачехи обвинений Лидия поймет позже, а тогда в Шлиссельбурге, где в то время жила семья, девочка так возненавидела новую хозяйку дома, что несколько раз убегала из дома. Тогда было решено отвезти ее в Петербург в Павловский женский институт, находившийся на Знаменской улице, д. 8 (там и сейчас располагается гимназия), в которой она пробыла семь лет и окончила в 1893 году
Изображая поступление в институт, мемуары и беллетристика живо передают потрясение, которое испытывали девочки, оказываясь в непривычной для себя обстановке. Из семьи они попадали в мир строго официальных отношений с институтским начальством и воспитательницами (которые здесь назывались классными дамами). Девочки сразу утрачивали свои имена, которые заменялись фамилиями: «тяжело было им из Ани, Сони и Маши стать сразу Ивановой, Петровой, Семеновой» [цитата по 6, c.7]. В своей повести «Записки институтки» (главная героиня этой повести Люда Влассовская), написанной по собственным дневникам, Лидия Воронова отмечает этот момент:
- Влассовская, - раздался надо мною строгий голос классной дамы, пойдемте, я покажу вам ваше место. Я вздрогнула. Меня в первый раз в жизни назвали по фамилии, и это очень неприятно подействовало на меня [1].
Более того, часто девочкам приходилось забыть и о фамилиях и откликаться на номера, которыми метилось белье воспитанниц, и ими же они иногда обозначали друг друга. Еще более болезненным было переодевание в одинаковые казенные платья, «что окончательно превращало девочек в лишенную всякой индивидуальности, однообразную массу воспитанниц казенного учебного заведения» [6].
- Новенькая, новенькая, - раздался говор, и все глаза обратились на меня, одетую в «собственное» скромное коричневое платьице, резким пятном выделявшемся среди зеленых камлотовых платьев и белых передников – обычной формы институток.
… Через полчаса я была одета с головы до ног во все казенное, а мое «собственное» платье и белье поступило на хранение в гардероб, на полку, за номером 174.
- Запомните этот номер, - резко сказала Авдотья Петровна, теперь это будет ваш номер все время, пока вы в институте.
Едва я успела одеться, как пришел парикмахер и остриг мои иссиня-черные кудри, так горячо любимые мамой. Когда я подошла к висевшему в простенке гардеробной зеркалу, я не узнала себя. В зеленом камлотовом платье с белым передником, в такой же пелеринке и «манжах», с коротко остриженными кудрями, я совсем не была похожа на Люду Влассовскую…[1].
Дополнительного волнения подбавил тот факт, что принятие решения о поступлении Лиды в институт отец не приурочил к началу учебного года. И девочка попала в уже сложившийся коллектив, к уже освоившимися с новыми порядками девочкам. Прием новичка в женских институтах и не был столь суровым, как в мужских учебных заведениях, тем более в младших классах. И к тому же, Лиде повезло: согласно институтской традиции, к ней была приставлена ответственная девочка из «парфеток»– то есть бывшая у начальства на хорошем счету. Знакомство с традициями и порядками института для Лиды прошло весьма безболезненно.
Тут стоит отметить, что никаких неоспоримых фактов, позволивших бы нам говорить о наличие такой подруги, нет. Но особенность стиля Чарской - в повторяемости биографических сюжетов на разные лады в рассказах и повестях дает нам право так утверждать. Она просто не пишет того, о чем не знает точно. Все сюжеты имеют под собой некоторое жизненное обоснование. А поскольку поступающей в закрытое учебное заведение новенькой в рассказах и повестях Чарской всегда покровительствовала назначенная начальством, но быстро становившаяся верным другом, девочка, то мы берем на себя смелость предположить, что это - сюжет ее собственной биографии.
Но, несмотря на помощь подруги, в памяти Лиды навсегда осталось тяжелое воспоминание от первой встречи с обстановкой института, который жил по строгим, раз и навсегда установленным правилам. Для живого впечатлительного ребенка институт показался казармой, тюрьмой, в которой ей предстояло теперь жить. Все это слишком отличалось от той жизни, которой жила воспитанница до своего поступления в Павловский институт. Разговоры о прежней жизни не поощрялись классными дамами (синявками – как называли их воспитанницы за синий цвет платьев), а так же и самим девочками, воспринимавшие рассказы о доме за попытку похвастаться. Но Лида в первое время находит утешение в долгих тайных разговорах о доме со своей подругой, тоже скучающей по родным краям. Этот сюжет мы находим например, в «Записках институтки», в повестях «Приютки» и «Лесовичка». Героини Чарской бьются, как только что пойманные птицы в клетке и всеми силами души стремятся обратно на природный простор. Вот пример из «записок».
Я упала головой на скамейку и судорожно заплакала. Ниночка сразу поняла, о чем я плачу.
– Полно, Галочка, брось… Этим не поможешь, - успокаивала она меня, впервые называя меня за черный цвет моих волос Галочкой (институтские подруги звали Лиду Вронскую – Вороненком может, конечно, за черные волосы, но, скорее, из-за фамилии. - В.Б.). – Тяжело первые дни, а потом привыкаешь… Я сама билась, как птица в клетке, когда привезли меня сюда с Кавказа. Первые дни мне было ужасно грустно. Я думала, что никогда не привыкну. И ни с кем не могла подружиться. Мне никто здесь не нравился. Бежать хотела… А теперь как дома… Как взгрустнется, песни пою… наши родные кавказские песни… и только. Тогда мне становится сразу как-то веселее, радостнее… [1].
Как уже было сказано, связь с домом ограничивалась. И, несмотря на то, что девочек уже отпускали домой, разрешали встречи и переписку с родственниками, в заведениях действовал ряд ограничений. Так домой можно было поехать только на каникулах, в другое же время отъезд допускался по личному разрешению начальница на малый срок; встречаться с родственниками - только в строгое отведенные для этого часы и под присмотром классных дам, которые не стеснялись одергивать проявлявших излишнюю эмоциональность воспитанниц; переписываться – только при контроле фрейлины за всей входящей и исходящей корреспонденцией. Этот сюжет тоже заслуживает отдельного освящения.
Каждое написанное воспитанницами письмо проходило обязательную проверку классной дамой, которая решала возможно ли отправить это письмо родителям или нет. Как и в манерах, в письме поощрялся сдержанный светский стиль. Позволим себе процитировать большой фрагмент из повести Чарской «записки институтки» - отлично иллюстрирующие переживания девочки попавшей в новую для нее систему:
Я вынула бумагу и конверт из "тируара" и стала писать маме. Торопливые, неровные строки говорили о моей новой жизни, институте, подругах, о Нине. Потом маленькое сердечко Люды не вытерпело, и я вылилась в этом письме на дальнюю родину вся без изъятия, такая, как я была, - порывистая, горячая и податливая на ласку... Я осыпала мою маму самыми нежными названиями, на которые так щедра наша чудная Украина: "серденько мое", "ясочка", "гарная мамуся" писала я и обливала мое письмо слезами умиления. Испещрив четыре страницы неровным детским почерком, я раньше, нежели запечатать письмо, понесла его, как это требовалось институтскими уставами, m-lle Арно, торжественно восседавшей на кафедре. Пока классная дама пробегала вооруженными пенсне глазами мои самим сердцем диктованные строки, я замирала от ожидания - увидеть ее прослезившеюся и растроганною, но каково же было мое изумление, когда "синявка", окончив письмо, бросила его небрежным движением на середину кафедры со словами:
- И вы думаете, что вашей maman доставит удовольствие читать эти безграмотные каракули? Я подчеркну вам синим карандашом ошибки, постарайтесь их запомнить. И потом, что за нелепые названия даете вы вашей маме?.. Непочтительно и неделикатно. Душа моя, вы напишете другое письмо и принесете мне.
Это была первая глубокая обида, нанесенная детскому сердечному порыву... Я еле сдержалась от подступивших к горлу рыданий и пошла на место [1].
Но научились воспитанницы обходить и этот запрет. На свиданиях девочки через подруг, к которым приходили родители, передавали письма, а они уже отправляли их по адресу, тем самым минуя институтскую цензуру:
Я повеселела и, приписав, по совету княжны, на прежнем письме о случившемся только что эпизоде, написала новое, почтительное и холодное только, которое было благосклонно принято m-lle Арно [1, c.34].
Предполагалось, что со временем институт должен был стать для девушек второй семьей. Этому должна была способствовать и соответствующая символика институтской жизни. К начальнице належало обращаться не иначе как «maman». О непривычности и явной формальности этого обращения Чарская тоже пишет в своих рассказах. Должности начальницы и классных дам обычно занимали женщины, мало подходившие под определение матерей. Главным условием поступления в должность для женщин было отсутствие семьи. А для времен, в которые муж и дети для женщин все еще были доказательством успеха, можно представить себе этих женщин – неуспешных с точки зрения общества. Институт давал им возможность воспитывать чужих детей. И, наверное, создатели данных учебных заведений рассчитывали на то, что воспитательницы станут девочкам новыми матерями. Но по большей части места воспитателей занимали женщины озлобленные, равнодушные не любящие не только детей, но самих себя. Этот тип воспитательницы характерен для произведений Чарской. Как в ее театре всегда есть добрый конюх и злой хозяин, так и в рассказах про школу неизменно присутствует озлобленная надзирательница и строгая, но в конце концов неизменно справедливая начальница. С нелюбимой классной дамой в произведениях Чарской связан весьма занимательный сюжет. Мы воспроизведем его по автобиографической повести «Большой Джон» в которой данный сюжет наиболее показателен.
В повести рассказывается о том, что одна из воспитанниц, всеобщая любимица из небогатой семьи, столкнувшись в коридоре, где ей находится было не положено, с пришедшей проконтролировать девочек классной дамой – «шпионкой» - как они ее называют (Обстоятельства, приведшие к конфликту варьируются, но дальнейшее развитие сюжета достаточно стандартно). За что последняя потребовала немедленного исключения нарушительницы. Но бедственное положение семьи несчастной и жалость к ней заставляют весь курс сплотиться и встать на ее защиту. В результате классная дама ставит условие: «либо она, либо я». И тут девочкам становится известно, что жизнь злой воспитательницы вовсе не безоблачна, что она является единственной кормилицей для целой семьи малолетних, стариков и инвалидов, а работа в институте – последний шанс на заработок. В порыве раскаяния воспитанницы просят у нее прощения, совершенно по христиански сами прощают классной даме все ее прегрешения. И в лучших романтических традициях героинь нравоучительных романов того времени отказываются от выпускных нарядов для оплаты лечения классной дамы, которая, несомненно, тоже исправляется. К рассмотрению романтических поступков девушек, узнававших о жизни из романов, мы еще вернемся. А сейчас отметим, что наличие данного эпизода в жизни автора подвергается нами сомнению, хотя и не исключается. Возможно, имело место ситуация либо менее драматичная либо мы имеем дело с рассказом, школьной легендой или проекцией события, о котором мы тоже расскажем далее.
В продолжение разговора о классных дамах, необходимо отметить, что среди описанных Чарской воспитательниц были и действительно любившие детей. Однако сама она отмечает, что их мягкость и снисходительное отношение к воспитанницам не давал им установить дисциплину, что очень осложняло их отношения с начальством. Девочки шумели, полностью игнорируя присутствие воспитательницы, и время именно их дежурства выбирали для своих шалостей:
- Dumme Kinder (глупые дети)! - совсем уже сердито воскликнула редко сердившаяся на нас немка. - Ишь, что выдумали! Просто запоздавшая прислуга торопилась к себе в умывальню, а они - крик, скандал, обморок! Schande (стыд)! Тебе простить еще можно, но как это княжна выдумала показывать свою храбрость?.. Стыд, срам, Петрушки этакие! (Петрушки было самое ругательное слово на языке доброй немки.) Если б не я, а кто другой дежурил, ведь вам бы не простилось, вас свели бы к Maman, единицу за поведение поставили бы! - хорохорилась немка.
- Да мы знали, что вы не выдадите, фрейлейн, оттого и решились в ваше дежурство, - попробовала я оправдываться.
- И не мы, а она! - сердито поправила она меня, мотнув головой на княжну, спящую или притворявшуюся спящей. - Это вы мне, значит, за мою снисходительность такой-то сюрприз устраиваете, danke sehr (очень благодарна)! [6].
Чаще всего пребывание такой воспитательницы в учебном заведении заканчивается увольнением или вынужденным отпуском. И потому мы можем заключить, что и без того редко встречающийся среди воспитательниц тип женщины-матери (а точнее даже, женщины-бабушки) мало вписывался в ситуацию «казенной семьи», всегда являлся в нем инородным телом и, вероятнее всего, не долго выживал в рамках института. И потому и представления о семье у воспитанниц формировались искаженные. Вынужденные подолгу существовать в отрыве от своих близких, не видя жизни обычной семьи они представляли себе роль матери по образу воспитательниц, а любовные отношения – как описывались они в бульварных романах, которые, хотя и были запрещены, все же проникали в стены института и пользовались неизменной популярностью. (Лидия Чарская посвящает отдельную повесть пагубному влиянию подобного рода литературы на неокрепший детский ум).
В связи с этим интересно обратить внимание на тот факт, что в рассказах Чарской нет полных семей. Все ее герои либо вообще сироты без родни, либо потеряли одного из родителей, либо остались на воспитании у родственников. Далеко не случайны дети-сироты в её произведениях: Люда Влассовская, Нина Джаваха, Надя Таирова, Сибирочка, Лена Иконина, Дуня Прохорова и многие другие. Самые счастливые из описанных ею семей неизменно неполные - чаще всего умершую мать заменяет тетя (см, например, «Во власти золота» или «Лишний рот»). Полная же и обеспеченная семья представляется Чарской внешне благополучной, но за внешним блеском немедленно обнаруживается непреодолимая пропасть между родителями и детьми («Приютки», «Лесовичка»). Конечно, было бы неверно списать это на влияние института, ведь мы говорим о сироте, воспитанной тетями. Но исключать влияние закрытого учебного заведения, ставившего задачу воспитать «новую жену и мать» в изоляции от семьи, нельзя.
С жизнью в институте для юной Лиды связано еще одно важное событие, сильно повлиявшее на писательницу и нашедшее яркое отражение в ее творчестве. Главной проблемой первых лет жизни в институте для Лиды был затянувшийся конфликт с отцом и мачехой, которые запретили Лиде встречаться с родными тётушками, вырастившими её. И она однажды, в каникулы, совершает побег из дома (этот сюжет нередко потом будет варьироваться в повестях писательницы), что было расценено домашними как тяжелейший проступок. Более девочка ни на один день в течение трёх лет не покидала стен института даже на вакациях (во время каникул), редко виделась с по-прежнему горячо любимым отцом, не знала своих маленьких братьев и сестру.
Не было бы счастья, да несчастье помогло – Лида тяжело заболела. С нашей стороны было бы некорректно пытаться пересказать историю этого примирения и потому предоставим слово самой писательнице:
Это случилось в то время, когда Лида была воспитанницею одного из младших классов института. В страшную для института зиму две воспитанницы заболели тяжелой формой оспы. Лида Воронская была одной из этих двух жертв. Девочка, чуть живая, лежала изолированная в темной комнате, с повязкою на глазах. За ней ухаживала, с редким терпением, какая-то женщина, которая называла себя сестрою милосердие Анной. Она, не боясь заразы, позабыв грозившую ей самой опасность смерти, ни на минуту не отходила от постели больной.
Только благодаря уходу сестры Анны Лида была вырвана из когтей смерти.
Дни и ночи она просиживала в совершенно темной комнате у изголовья девочки, покорно выполняя все ее капризы, все ее желания.
Лида не могла не привязаться к этой самоотверженной женщине, не могла не полюбить ее со всем пылом своей экзальтированной души. Привязалась она к сестре Анне, не видя ее лица, потому что во все время болезни глаза Лиды были закрыты повязкой.
Постоянным желанием выздоравливающей стало увидеть и как можно скорее милую сестру. И когда впервые упала с лица больной пропитанная каким-то лекарственным снадобьем маска, девочка увидела ту, которую страстно ненавидела до тех пор, и с того дня полюбила ее всей душой.
Оказалось, что ее мачеха приняла на себя добровольно роль сестры милосердия, чтобы вырвать свою падчерицу из грозных когтей смерти...
Прошло четыре года, и Нелли, которая возбудила сначала такую ненависть у необузданной своей падчерицы, стала нежной, ласковой и заботливой матерью для юной Лиды Воронской [3].
Если верить поздним автобиографическим повестям, то отношения с мачехой, действительно, наладились, хотя некоторые биографические статьи говорят о полном разрыве с отцом со времен института. Но в данном случае мы, пожалуй, поверим Лидии. Ведь приведенный выше сюжет – неотъемлемая часть большей части ее работ, посвященных школе. Выше мы обещали вернуться к сюжету со злой воспитательницей, внезапно открывшаяся болезнь и бедственное положение которой заставляет вчерашнюю гонительницу самоотверженно отдаваться спасению умирающей. Лида Воронская из «Большого Джона» ухаживает за фрейлин Фюрст - классной дамой по кличке «Шпионка», Люда Влоассовская из «Записок институтки» – за мадмуазель Арно, по кличке «Пугач». Этот сюжет так же пересказывается от лица самой воспитательницы – в рассказе «Ради семьи», а еще присутствует в описании взаимоотношений воспитанниц в «Лесовичке». Таким образом – поворотный сюжет для жизни будущей писательницы произошел в институтском лазарете и, по нашему мнению, определил большую часть ее сюжетов. В том числе и сюжет самоотверженной помощи больной преподавательнице.
Особое место в творчестве писательницы занимают мистические образы, которые так же выдают в ней воспитанницу института благородных девиц. Отгороженные от внешнего мира, воспитанницы этих заведений так и не смогли преодолеть суеверия предков. Традиционные верования переплетаются здесь с западноевропейской готической культурой. Институтки боялись покойников и привидений, что и способствовало широкому распространению легенд о «черных принцах», «серых дамах» и «белых монахинях». Всех этих существ расселяли в коридорах, комнатах и садовых беседках институтского здания. Лидия Чарская рассказывает о «Серой женщине», которая являлась ей в наиболее драматичные моменты ее жизни, а так же была излюбленной страшилкой Павловского института («Записки институтки» и «Большой Джон»). Так же не она оставляет без внимания изобретенные воспитанницами магические действия, которые имели сугубо прикладной характер: например, помочь им в учебе. Она пересказывает невероятно романтичную легенду о некой «плите святой Агнии»:
Это была совсем особенная плита, невесть откуда попавшая на последнюю аллею институтского сада и имевшая самое романическое, легендарное происхождение. Легенда о плите святой Агнии передавалась из уст в уста, из поколения в поколение и неустанно жила незабвенным сказанием в стенах института.
Это было, как уверяли воспитанницы, очень давно, когда не было еще и самого института, а на занимаемом им месте стоял девичий монастырь. Среди монахинь жила красавица Агния. Она была так хороша собой, что все на нее глядели, как на что-то особенное, неземное. Душа же Агнии была тиха и смиренна, и общий восторг и удивление перед ее красотой смущали ее, доставляли ей невыразимое горе. Ей было неприятно, что все любуются ее прекрасным лицом. Ей захотелось уйти от людей и принять великий подвиг. И вот, красавица-монахиня велела выкопать глубокую темную могилу в огромном монастырском саду, спустилась в нее и приказала накрыть себя каменной плитою. Таким образом стала она жить в своем страшном склепе, в вечной тьме, раза три в неделю получая хлеб и воду, которую спускали к ней на веревке через соседнее отверстие, прорытое в земле... Прошли века, монастырь разрушился, кости монахини-подвижницы истлели в земле, но ее плита, плита святой Агнии, оставалась по-прежнему лежать тяжелой каменной глыбой в дальнем углу последней аллеи институтского сада...
На самом деле ни девичьего монастыря, ни монахини Агнии, ни могилы-склепа здесь никогда и не существовало, но обожавшим все необычайное, таинственное и легендарное, восторженным девочкам предание о плите святой Агнии приходилось весьма по вкусу, и они всячески поддерживали его.
Эта плита, собственно говоря, самый обыкновенный кусок плоского камня, имела для институток огромное значение. Во все трудные минуты жизни - обижал ли кто девочку, случалось ли с нею какое-нибудь горе или просто хотелось ей просить чего-либо у судьбы - воспитанница считала своим долгом идти помолиться Богу у плиты святой Агнии, причем это паломничество совершалось или рано утром, или поздно вечером и непременно весною, летом или осенью (зимой и сама плита, и последняя аллея засыпались снегом, и туда никто, кроме кошек, не проникал). [3].
Девочки были уверены в мистической помощи монахини в учебе. Готовясь к экзамену математики, единственному "чертежному" экзамену, то есть к такому, на котором работали на досках, девочки позволяли себе некоторую вольность по отношению к таинственной плите. Они приносили кусочки мела из класса и писали на плите задачи и теоремы. Считалось особенно счастливым признаком заполучить к экзамену математики какой-нибудь группе (для подготовки к экзамену курс делился на группы) таинственную плиту, так как готовившиеся на ней девочки были уверены в поддержке и покровительстве таинственной монахини. Некоторые воспитанницы даже уверяли, что если прислушаться, то из-под плиты можно услышать удары, число которых соответствует номеру билета, который выпадет на экзамене.
В то время спиритизм, общение с духами, вообще был в большой моде. В великосветских гостиных ему посвящали много времени, спорили о нем, говорили, писали, причем одни увлекались им, другие считали обманом. Это модное развлечение проникло и в стены института, где для него была невероятно благодатная почва.
Но Лида Воронова четко отделяет себя от этих суеверий. В приведенном фрагменте мы видим достаточно резкое развенчание легенды: « На самом деле ни девичьего монастыря, ни монахини Агнии, ни могилы-склепа здесь никогда и не существовало…» Чарская уверенно противопоставляет себя суеверным «спириткам», практикующим общение с духами в умывальной комнате:
Лида не верила в спиритизм, не верила в возможность какого-то бы ни было общения людей с духами при посредстве вертящихся столиков и медиумов. Она смеялась от души, когда узнала, что некоторые из ее подруг поддались модному способу времяпрепровождения и стали устраивать в институтской умывальной свои сеансы, образовав особый кружок под названием "Кружок таинственной лиги". [3].
В повести «Большой Джон» она даже устраивает «показательное выступление», веселую шалость - надиктовывая «медиуму» стихи собственного сочинения от имени духа некоего Гарун-аль-Рашида.
Эта подчеркнутая несхожесть, даже противопоставленность хоть и была для Лидии способом отстаивания собственной индивидуальности в мире регламентированной обезличенности, вовсе не приносила утешения. Ни одна из ее героинь не «обожала» по институтскому обычаю – только дружила. Ну не может же бунтарка любоваться кем-то? Но и это отличие не радует сама Лида видит в нем проявление гордыни…
Уже в 10 лет она писала стихи, а в 15 лет взяла за привычку вести дневник, записи которого частично сохранились. Как многие подростки она задавалась вопросами «Почему я переживаю все острее и болезненней, чем другие? Почему у других не бывает таких странных мечтаний, какие бывают у меня? Почему другие живут, не зная тех ужасных волнений, которые переживаю я?» [см.1].
Но с годами приходило и умение владеть собой, спокойствие, выдержка. Окончательно оформилось отношение к различным практикам институтской жизни. Вот так, через поддержание одних и отрицание других практик и традиций, формируется личность писательницы-бунтарки, не бывшей борцом в жизни, но все же узнаваемой в каждой своей героине, наивной институтки, способной без труда разделить мир на добро и зло и верившая, что добро обязательно победит. Сегодня много спорят о причинах популярности ее книг. Но нам ответ кажется абсолютно очевидным: как могут быть не популярны книги, написанные ребенком для детей?
1. Чарская Л.А. Записки институтки / Сост. и послесл. С.А.Коваленко. М.: Республика, 1993.
2. Чарская Л.А. Записки сиротки. М.: Эксмо, 2003.
3. Чарская Л.А. Том 12. Большой Джон. М.: Русская миссия: Приход храма Святого Духа сошествия. 2006.
4. Чарская Л.А. Том 3. Тайна старого леса. М.: Русская миссия: Приход храма Святого Духа сошествия. 2006.
5. Чарская Л.А. Том 41. Во власти золота. М.: Русская миссия: Приход храма Святого Духа сошествия.2007.
6. Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц / Вступ. статья А.Ф. Белоусова. М.: Новое литературное обозрение, 2005.
7. Исмагулова Т. Д. Реальная и мифологическая биографии Лидии Чарской // Детский сборник. Статьи по детской литературе и антропологии детства. М.:ОГИ, 2003.
Комментарии и замечания приветствуются!
Лидия Чарская Писательница - институтка
Небольшой очерк на тему влияния обучения в институте благородных девиц на будущую писательницу Лиду Воронову.
О биографии Лидии Алексеевны Вороновой говорить достаточно трудно. Ее произведения запретили как пропагандирующие мещанских ценности и ее жизнь не стала объектом пристального интереса биографов и критиков советских времен. О ее жизни мы знаем очень мало. Все написанные о ней биографические статьи отличаются схематичностью и опираются в основном на собственные воспоминания писательницы. Но даже эпизодически появляющиеся исследования говорят о том, что Лидия Алексеевна отнюдь не была готова делиться своими секретами. И вовсе была не прочь подкорректировать свою биографию, как в своих автобиографических произведениях, так и официальных документах. Так, например, ставшая общим местом в ее биографических описаниях, путаница с датой рождения происходит из ее желания «помолодеть» на четыре года. Вопреки приколотому к анкете свидетельству, в самой анкете по поступлению в театр она указала совсем другие данные.
Но все же... -читать дальше-
Комментарии и замечания приветствуются!
О биографии Лидии Алексеевны Вороновой говорить достаточно трудно. Ее произведения запретили как пропагандирующие мещанских ценности и ее жизнь не стала объектом пристального интереса биографов и критиков советских времен. О ее жизни мы знаем очень мало. Все написанные о ней биографические статьи отличаются схематичностью и опираются в основном на собственные воспоминания писательницы. Но даже эпизодически появляющиеся исследования говорят о том, что Лидия Алексеевна отнюдь не была готова делиться своими секретами. И вовсе была не прочь подкорректировать свою биографию, как в своих автобиографических произведениях, так и официальных документах. Так, например, ставшая общим местом в ее биографических описаниях, путаница с датой рождения происходит из ее желания «помолодеть» на четыре года. Вопреки приколотому к анкете свидетельству, в самой анкете по поступлению в театр она указала совсем другие данные.
Но все же... -читать дальше-
Комментарии и замечания приветствуются!