Как погас «Путеводный Огонек»
Родившись в 1904 году, журнал «Путеводный Огонек» и его младший брат «Светлячок» (с 1902 года) пережили даже Октябрьскую социалистическую революцию и еще целый год радовали своих читателей свежими номерами журнала и даже премиями-приложениями в виде книг, картин и игрушек. В конце 1918-го года «Путеводный Огонек» потух. В прежние годы в журнале была рубрика «Что произошло за эти дни». Во второй год революции от этого раздела ничего не осталось – иначе пришлось бы там печатать совсем недетские материалы… Остались нейтральные «Изобретения и открытия», «Естественно-исторические мелочи»… Даже письма детей еще не были отражением нового времени: подписчики так же делились своими новостями, увлечениями, предлагали переписываться. Только изредка проскальзывало:
«У нас в городе стоял памятник Екатерине II-ой, но после революции солдаты сняли… Коля Мхитаров».
«Мы жили раньше в Варшаве, но по случаю приближения неприятеля принуждены были выехать оттуда… Эстуся Шульц».
«Но лето в 1917г. было не такое как всегда: за лодку надо было платить 1руб. Владимир Пепович».
«Я ученик 4-го класса белгородского духовного училища и в настоящее время пребываю дома, в селе Логовом, ибо у нас занятия прекратились по случаю недостатка провианта… Вася Спесивцев».
Но редактор А.А.Федоров-Давыдов (тот «милый дедушка» из «Нашей переписки» 1905 года), конечно же, очень переживал за своих детей-читателей, живущих в переломное время, и в одном из №№ 1918-го года поместил рассказ-зарисовку, глубоко трагическую по своей сути.
"Цветы жизни"
Цветы жизни
I.
Леде виделся тяжелый, кошмарный сон...
Он стоит на широком поле, окруженный другими знакомыми ему детьми... А впереди них — огромная толпа. Их лиц он не видит, но он знает почему-то, что здесь много близких ему и знакомых людей. Здесь и папа его, и мама, и бабушка, и дядя Федя, Зарины, Толстовы... да всех не перечислишь…
Они о чем-то волнуются, говорят, — и глухой гул от их голосов стоит над полем…
А небо затянуто зловещей иссиня черной тучей, и только где-то далеко-далеко алеет зарево заката…
И жутко почему-то Леде, и страшно. Горько ему, что они, дети, стоят, точно забытые всеми, точно брошенные...
А гул толпы растет, ширится…
И видит Ледя: издали надвигается на них что-то огромное, громоздкое, как тот сухопутный дреднот, танк, который видел он на картинке в журнале... И рев голосов, зловещих, торжествующих, несется из чрева этого железного чудовищa. Оно надвигается на них, и земля содрогается под его непомерной тяжестью… Толпа дрогнула, отступила и ринулась назад, на них, детей…
Ледя хочет бежать, — ноги не слушаются его; хочет кричать, — что-то комком забивает ему рот, и он не может дышать, - голоса нет... А Ледя чувствует, что он кричит до хрипоты, кричит от ужаса…
В ужасе он открывает глаза, полные слез... Ночь. Трепещет огонек лампадки. Слышится чей-то храп в комнате...
Ледя еще под впечатлением тяжелого сна, — чутко прислушивается…
Сегодня папа читал газету вслух и потом рассказывал о надвигающейся междоусобице, о погромах, о том, что все и каждый рвутся неведомо куда, лишь бы что-нибудь отнять, вырвать у другого…
И Леде жутко и страшно. Мучительно сжимается маленькое сердце в груди, холодный пот проступает на лбу... Он смотрит на икону в углу, на спокойный лик Cпасителя, и невольно глубокое религиозное чувство охватывает его душу... Только Его сила может предотвратить эти ужасы, это и бабушка говорит, и няня Федося...
Он неумело, быстро крестится и скорее прячется с головой под одеяло...
Бедный Ледя — цветок жизни.
Пожалейте эти нежные цветы жизни!..
II.
:
Васька сидит у окна и горько разливается-плачет... Он совсем один в комнате, снимаемой от жильцов его родными
Васька голоден и знает, что и завтра, и послезавтра он будет испытывать это состояние. Уходя, мать дала ему „кубик» серого хлеба, картофелину и селедочную голову. И Васька все это убрал в одно мгновение, — а теперь ему подводит живот от голода...
Отец, механик с завода, ушел на сходку. Торопился, сердился на всех, хоть и говорил, что теперь их дело выгорело, и они будут жить хорошо.
Васька только этого не чувствует. Когда сунулся было к отцу, — тот его оттолкнул:
— До тебя ль, паршивец?.. Этакое ли время нынче!..
Мать с утра до вечера—то яблоками, то папиросами торгует. Говорит, — больно прибыльное дело,—деньги сами собой валятся, и теперь—что она, что отец—люди зажиточные, и жить можно хорошо…
И опять-таки Васька этого не чувствует: Живут они по-прежнему в неуютной грязной комнате; только еще голоднее стало. А по вечерам отец с матерью вернутся усталые, озлобленные. Васька и на глаза им попасться боится, прячется по углам...
Бедный цветок жизни, — Васька, ревущий в одиночестве у окна и сквозь рыдания внимающий окрикам квартирной хозяйки:
— Ишь, разблажился!.. Цыц, ты, постреленок!..
III.
Клава ходит, как потерянная. В гимназии классы пустуют, — то одного учителя нет, то другого. В это время в классе идут разговоры о том, как на площади вора били, о том, как хвост у одного магазина перемешался, и произошла свалка. Одна девочка рассказывает, что ее брат в очереди стоял, купил калоши и перепродал, их тут же вдвое дороже...
Клаве тошно слушать это. Она затыкает уши и сидит в немом отчаянии над раскрытой книгой…
Дома у них тяжело. Нужда во всем. Папа волнуется из-за каждого рубля — работает днем где-то на складе, а вечером — у себя дома до поздней ночи переписывает какие-то отчеты и бумаги. Мама ходит с утра до вечера—в поисках работы, — говорит,—лучше всего торговать газетами на улице. Возвращается домой усталая, измученная и просвету нет!..
Былые вечера, когда они, бывало, собирались вечером за столом, кто с книгой, кто с работой,—их нет давно… Если начинаются разговоры—то только о том, что сколько стоит, и что будет стоить завтра, или о том, что не нынче—завтра на улицах начнутся погромы и драка...
Тяжело Клаве, — она одна, совсем одна. Тоска давит ее камнем, и нет сил сбросить его с себя и вздохнуть хоть немного с облегчением.
Бедный цветок жизни!..
IV.
Тимка, прачки Авдотьи сынишка, даром, что десять лет на земле прожил, - а всякую мудрость постиг. Устроился в компании с солдатом-отпускным за милую душу. Такую торговлю с ним завели, — что лучше и не надо. И папиросами торгует, и спичками, и картами...
Утром в хвостах стоят, днем торгуют, а вечером барыши подсчитывают. И непременно солдат его обсчитает. Да Тимка и сам не дурак. Положат они колоду карт за 8 рублей продавать, а Тимка ухитрится полтинник лишний с покупателя взять, и о том полтиннике солдату ни гу-гу... Впрочем, солдат часто подозревает это и нет-нет да и даст подзатыльник:
— А и жулик же ты у меня, брат Тимка!.. Нечисто, брат, дело ведешь! Отколь у тебя рубль лишний объявился? Ну, сказывай?..
— Ей-Богу, дяденька, мамка утресь дала.
- Ай, врешь, такой-сякой, это ты не по компанейски: товарища обставлять, - нешто это так водится!..
И сейчас ему подзатыльник!..
Бедный цветок жизни — Тимка-капиталист!..
У околицы села на жердях сидят ребятишки, — стрекочут, как воробьи.
На деревне пусто, — нет почти никого…
— Нонче на усадьбу Утешевскую пошли миром, уж чего-чего не приволокут!.. - говорит рыжий мальчуган. — Ужо побегем туда, робя… Может, что и нам перепадет!..
Бедные, растоптанные цветы жизни!..
А. Федоров-Давыдов А жизнь журнала как будто бы и не менялась – точно так же пасхальный номер посвящался великому празднику и был полон стихов и рассказов о Светлом Христовом Воскресении. Только номера становились тоньше. Потом они стали сдвоенными, а к сентябрю уже «счетверенными»…