Продолжение. И снова - девушка-путешественница. Есть продолжение. Оно нужно?

[charskaya]

Название: Путешествия Лесной Казачки
Автор: Дочь капитана Татаринова
Канон: оридж, местами - "Далекие шатры" М.М.Кей
Пейринг/Персонажи: Степка Засекина, и многие-многие другие
Категория: джен, гет
Жанр: приключения, романс
Рейтинг: G
Краткое содержание: 1870-е годы. Это - история правнучки Николая и Антонины Потемкиных. А началась она с того, как и почему одна воспитанница института благородных девиц сбежала из дома.


1872 год. Конец мая. Уездный город Заботинск


Господский дом в усадьбе князей Засекиных, носившей название "Незабвенное", встретил свою юную хозяйку подозрительной тишиной. Впрочем, заподозрить неладное она могла бы и раньше, но, увы, ей было всего лишь четырнадцать лет, и шел первый день каникул. Торопясь расстаться с институтом благородных девиц, который ей уже видеть не хотелось, настолько надоел, она птицей выскочила навстречу экипажу с гербом своей фамилии, устроилась на мягком сидении, чинно сложив руки на коленях, потом теребила светло-синий подол форменного платья, потом - узел шляпки, потом - пелерины, словно форма ей ощутимо мешала, а потом, дождавшись, пока, наконец, сторож разместит ее сундучок с багажом и отойдет на достаточное расстояние, радостно защебетала, теребя длинную светло-русую, почти соломенную косу и доверчиво и радостно глядя своими васильково-синими глазами на сидящего к ней спиной кучера:

- Пахомыч, миленький, если б ты знал, как я рада тебя видеть! Сил моих больше нет, так домой хочется! Слушай, голубчик, ты можешь побыстрее, а? И еще. Ты мою просьбу выполнил?

- Какую просьбу, барышня? - обернулся возница, и девочка еле сдержала вскрик. Это был не Пахомыч, отставной матрос, которого еще при деде ее, князе Иннокентии, контр-адмирале императорского флота, призвали, но, когда ему канатом оторвало два пальца, списали на берег и приставили к адмиральским внучатам. И братьев-то барышни он растил, играл с ними, присматривал, а уж маленькая барышня и вовсе стала его любимицей, для нее он был тем самым дядькой, которых к барским детям приставляют, и нянькой, и другом, и поверенным всех ее тайн. И вот сейчас она чуть не проболталась!А ведь этот кучер, Савелий, как раз один из соглядатаев грозного батюшки, и если он узнает... По спине девочки пробежал холодок.

- Ну как какую? - капризно протянула она. - Я же просила принести мне в комнату белой сирени! Обожаю этот запах! И подобрать место, где можно заняться этюдами. Мне непременно нужно будет сходить на пленэр! Столько рисовать задали, а у меня никак не получаются пейзажи! И виды все такие скучные, или банальные! А он умеет видеть красоту. Он сделал, что я просила, Савелий?

- Едва ли, барышня. Он у его светлости Павла Иннокентьевича сейчас, какое-то письмо обсуждают-с. Так, может, и я смогу помочь?

- Уже не надо. Я так надеялась, что комната к моему приходу будет пахнуть белой сиренью, - грустно протянула она, и мысленно ужаснулась. Письмо. Неужели, перехватил? А ведь верный Пахомыч как раз должен был принести письмо от опального брата, вернее - кузена, Антона Татаринова. Отец его на порог не пускает, общаться запрещает - как же, сын бывшей крепостной! А она... она уверена, что лучшего брата у нее нет, не было и не будет! И, чтобы пообщаться с ним, приходится идти на всяческие ухищрения. Еще недавно это были веселые и захватывающие приключения, от которых замирало сердце и захватывало дух. Ну как же! По ночам в туалетной комнате пускать зайчики в окно беседки и потом, получив ответ, расшифровывать этот сигнал. Сбегать из института, вылезать в окно (ей-то в окно первого этажа, а ему каково через трехметровый забор?), чтобы посидеть в беседке, поболтать. Чтобы увидеть его улыбку, чтобы он шутливо взлохматил ей прическу и ласково улыбнулся: "Эх ты, чижик непоседливый!", а потом сесть рядом с ним на одном кителе на земле, прижаться к его плечу, и что-то рассказывать, или слушать, как он рассказывает, и, может, даже задремать, пригревшись. Чтобы бегать с ним наперегонки по берегу или по поляне, чтобы учиться фехтовать или драться - никто ведь другой не научит! Или слушать про опальных предков. Тех самых, чьи имена запрещено произносить в их доме. Или о морях и дальних странах. Или о его горестях и радостях. И чувствовать - это свой, родной. с полуслова и полувзгляда понимающий человек. Не грозный, взрывающийся по пустякам и становящийся опасным отец, не матушка, которая о многом даже думать запрещает. Не четверо родных братьев, которые славные, но ее порой считают за недалекую дурочку, или чудачку, и у которых на все один ответ - презрительное "Ну ты же девчонка, что тебе говорить!". Словно она - существо второго сорта. Нет, это - по ощущениям - ее единственный настоящий брат. Хоть и родня они - четвероюродная. И она его ни на кого ни за что не променяет!

А кучер между тем замолчал. Вроде, поверил. Но в душу закрался страх. Что там с Пахомычем? Как защитить его от отцовского гнева? А тем временем усадьба приближалась, и слуги были явно какими-то притихшими и напуганными. Смотрели испуганно, молчали или отвечали односложно. По всему было видно - его светлость сильно не в духе. Настолько сильно, что, кажется, под горячую руку ему лучше не попадаться...

- Где Пахомыч, Филька? - уверенно спросила она у мальчонки, распахнувшего перед ней дверцы экипажа. Тот побелел:

- Барышня, Степанида Павловна, не спрашивайте!

- Где Пахомыч? - добавив в голос стали попросила она.

- На конюшне. Его там барин допрашивают, - вжав голову в плечи прошептал мальчишка.

Степанида закусила губу. Так. На конюшне. Допрашивает. Значит, не выдал. Не отдал отцу письмо от Антошки! И где оно теперь, письмо-то? И как теперь защитить того, кто, несмотря ни на что, бережет ее тайну? Кто так ей верен, и теперь страдает из-за ее причуд? Она вбежала на конюшню. и, увидев на скамье для экзекуций своего дядьку, бросилась к нему и, заслонив от того, кто исполнял обязанности палача, закричала:

- Не смейте! Не троньте его, палачи! Это я виновата, он просто выполнял мой приказ! Так что бей меня, если тебе надо!

- Степанида Павловна, отойдите, - тихо предупредил кучер, который при виде барышни сразу опустил кнут и отошел на шаг назад. Кажется, успела! Пахомыч просто лежал, привязанный к лавке, и рядом с ним еще только раскладывали «пыточные инструменты». Да кучер еще только «пробовал» кнут, судя по замаху. Проверял, хорошо ли бьет. Ну что же, тем лучше.

- Барышня, голубушка, ну в самом деле! Не надо вам на это смотреть, - попросил тем временем Пахомыч. Жалеет. Считает, что ей не стоит видеть. И ведь ни словечка не скажет, пусть хоть насмерть забивают. В горле Степаниды появился знакомый шершавый комок. Ну что она ему сделала? Чем заслужила такую верность? Кругом ведь перед своим старым дядькой виновата!
Теперь девочка была уже непреклонна. Она вскинула подбородок, выпрямилась еще сильнее (что при ее и так-то идеальной осанке казалось невозможным) и ледяным тоном отчеканила:

- Яков, положи кнут. Положи, я сказала. А теперь отвяжи Пахомыча. Экзекуции сегодня не будет. Это приказ.

- Но, Степанида Павловна, ваш батюшка…

- Ты видишь здесь моего батюшку? Я – нет. Так вот, с отцом я поговорю сама. А ты будь любезен исполнять приказ! Ну!

Кучер тяжело вздохнул, буркнул что-то вроде: «Вы бы, баре, меж собой сперва договорились! А то семь пятниц на неделе! То сделай, то не делай…», - но отвязывал Пахомыча с видимым удовольствием. Он лошадей-то почти никогда не бил, а уж людей наказывать или допрашивать не хотел и подавно!

- Пахомыч, мои вещи отнеси ко мне и жди там. Есть серьезный разговор. Не знаю, что ты тут натворил, но распоряжаться наказанием своих слуг за что бы то ни было, пока я дома, буду сама, - Степанида говорила все так же холодно и отстраненно, только глаза как будто умоляли: «Прости меня… Прости, Пахомыч, я не хотела тебя подводить! И дождись. Пожалуйста, дождись!»

- Слушаюсь, барышня! – виновато опустил голову Пахомыч. Потом поднял голову, и на секунду их глаза встретились: «Барышня, да я уж вам все давно простил… Это вы не серчайте».

И вот он ушел. И теперь, когда все было уже кончено, грозная Степанида Павловна сразу почувствовала себя прежней Стешенькой. Прошла между денников, надеясь, что никто не видит, как дрожат у нее ноги, и не догадается, почему она так неестественно прямо держится, подошла к любимой кобылице, Смольке, и начала кормить ее припасенными заранее угощениями. Гладила, шептала что-то ласковое, а сама только и мечтала – вскочить бы верхом и мчаться, мчаться против ветра так, чтоб дух захватывало, чтоб ветер слезы вышибал, чтоб выдуло из головы все ненужные мысли! Не так, совсем не так она представляла себе возвращение домой…

- Стефани? Ты что тут делаешь? – раздался между тем голос отца. Ну вот и все. Он сильно не в духе, вон как вся дворня напугана. А значит, сейчас будет грандиозная выволочка…

- Да, папенька. Я уже тут. И не оглядывайся, Пахомыча нет. Я отменила наказание. Что бы он ни натворил, он – мой слуга, ты сам говорил. И наказывать его буду я.

- Что?! Ты кто такая, чтобы мои приказы отменять? – генерал явно был сильно не в духе. Он смотрел на дочь испепеляющим взглядом и вообще казался сейчас еще выше, еще шире в плечах. Он и так-то был значительно выше среднего роста и отличался богатырской статью, да и в лице его было что-то ястребиное. Да, он, несомненно, был красив, но это была красота разбушевавшейся стихии. Особенно сейчас.

- Я – княжна Засекина, если вы забыли, папенька, - холодно отчеканила дочь. Она стояла напротив, почти спокойная, пока еще – худенький, нескладный подросток, смуглая до неприличия, большеглазая, хрупкая – рядом с отцом она казалась почти ребенком. – И я не позволю, чтоб человек, который меня вырастил и ходил за мной, как отец родной, теперь еще и получал наказания, которые заслужила я.

- Да как ты смеешь?! Ты меня – князя в десятом поколении – с каким-то мужиком сиволапым равняешь?! Из-за какого-то крепостного…

- Крепостное право уже почти одиннадцать лет как отменили! Они – тоже люди, отец! И то, что вы собирались сделать, – это пытка! И почему? Потому, что я захотела пообщаться с кровным родственником? С бабушкой, которая понимает меня, как никто, женой всеми уважаемого генерала? Я не понимаю вас, отец. Не понимаю, что происходит и куда мы катимся…

- Ах ты, бунтарское отродье! Что, кровь потемкинская взыграла? Ну, не таких уламывали! Посмотрим, как завтра запоешь, - недобро прищурился князь Павел Иннокентьевич. – А то больно смелая стала. Совсем распустилась в своем институте! На отца голос повысить посмела!

- А я еще не то посмею! Мне, батюшка, стыдиться нечего. Это не я заставила когда-то человека, который меня в два раза моложе, отречься от родных сестер и брата только потому, что меня они видите ли, не устраивают. Не я – а прапрадед мой, князь Анатоль. Это не я довела дочерей до того, что они из дома сбежали, лишь бы замуж не выходить за стариков, а прадед, князь Игорь. Не я написала анонимный донос в роковом двадцать шестом и отдала кузенов под военный трибунал, а дед, князь Иннокентий. И не я спустила с лестницы гордость российского флота просто потому, что он пришел повидаться с сестренкой. Не я – а вы, батюшка. И если вы считаете, что мне такие предки очень дороги, и что я на них равняться стану... - Стеша Засекина говорила все быстрее и быстрее, к концу фразы у нее перехватило дыхание, и она запнулась. И в этот момент холеная рука отца поднялась – и девочка вскрикнула, получив основательную пощечину.

- Знай свое место, девчонка! Не тебе хаять предков! А теперь – пошла вон, и чтоб из комнаты не показывалась! Послезавтра бал, и будь любезна на нем вести себя, как подобает. Я сообщу его высокородию штабс-капитану Басаргину, что согласен отдать тебя ему в жены.

- Батюшка! Но он же старик! Ему тридцать два года, а мне четырнадцать!

- И что с того? Он знатного рода, богат, у него широкие связи. Мне нужен такой родственник. И раз ему приглянулась такая строптивица, как ты, – тем лучше. Так что иди и приведи себя в порядок. Ты сама подписала себе приговор. Впрочем, я могу передумать. Если ты принесешь извинения, отдашь этого своего… денщика и признаешь, что гордишься предками, а сейчас просто вспылила, – я подумаю, не поискать ли тебе другого жениха. Думай.

- А тут и думать нечего! И знаете, отец, ставить такие ультиматумы просто подло, - Степанида коротко отвесила почти военный поклон и, упрямо вздернув подбородок, развернулась на каблуках и выскочила из конюшни. Настроение стремительно падало. Оно уже давно было не самым лучшим, но тут…

Еще час назад она шла бы по недлинной, но такой красивой аллее, восторженно оглядываясь по сторонам, примечая с детства знакомые беседки, в которых так любила спрятаться с книжкой в руках и помечтать о дальних странах, о приключениях и о том, как можно жить «по-настоящему, по-людски, а не гнить в этом болоте». Окинуть взглядом площадки, на которых играла с четырьмя братьями еще, казалось бы, совсем недавно. Запускали змея, играли в догонялки, а то и в героев различных книг. Где учили ее когда-то фехтовать, где прятались от прислуги в самодельных «вигвамах североамериканских индейцев» и «убежищах вольных стрелков Робина Гуда». Здесь прошло ее детство, здесь она была счастлива. И если б не эта ведущая от конюшни к господскому дому аллея, вернее, не то, что связано с каждым ее поворотом и ответвлением, не прозвали бы ее институтские подружки сначала «Стенькой Разиным, искателем справедливости», а потом и вовсе лесной казачкой. Да, она действительно жила какое-то время в настоящей казачьей станице и многому там научилась. А учил ее один славный парнишка, Войтусь Половецкий, сын польского шляхтича и дочери английского капитана, который много интересного ей рассказывал о своих предках - и, как позже выяснилось, о ее прадедах - тоже. Ее прадед Степан Орлов служил на одном корабле с его прадедом, Влодзимежем Половецким, сыном польского дворянина и дочери казачьего атамана. А до того они вместе учились в Морском Корпусе, были лучшими друзьями. Их, и еще четверых соседей по дортуарам, называли еще когда-то "Кронштадтским Секстантом". А Степа, он же Муромец, здорово выручил Володю Шляхтича, когда его отца обвинили в сочувствии Польскому восстанию и отправили в ссылку. Если б не друг и его связи, не бывать кадету Половецкому гардемарином, не то что мичманом! А так только производство в звании задержали. И даже нынешние потомки хорошо помнили про своих пращуров и их друзей. Вот и возились с ней, как с родной сестренкой, и учили всем премудростям. А родные братья посмеивались только, но не возражали. И сейчас во всех воспоминаниях Степки-маленькой, как ее прозвали там, в Поволжье, ей виделись золотое море - от края до края, пшеничные поля. И ярко-синее, без единого облачка, небо. И то, как захватывает дух, когда скачешь наперегонки с братьями, и то, как оборачивается к ней Витька, как называла она младшего Половецкого, и что-то кричит по-польски, и улыбается - широко-широко. Ветер заглушает почти все звуки, слышен только его свист в ушах, но по губам читается - "Молодчина!". А она смеется, поправляет одной рукой папаху, под которую спрятала волосы, чтоб ветер не растрепал, и подгоняет лошадь. Но где уж догнать казака в степи? Не проще, чем цыгана... Хотя и из нее старательно делали такого же станичного подростка.

Она действительно почти ни в чем не уступала братьям – и так же, как они, не хуже казаков, а то и вовсе цыган, умела обращаться с лошадьми, и ее ничто не вышибло бы из седла. В джигитовке и рукопашной, как ни странно, с ней равнялись немногие, а в танцах и подавно. Она умела фехтовать и стреляла без промаха. Она прекрасно лазала по деревьям, умела подражать жителям леса и была весьма неплохим следопытом. В общем, росла почти как пятый сынишка в семье. И в институте только вздыхали да сокрушались, как же так. Девушка из приличной семьи, княжна – и такая! А она, непонятно почему, вообще отличалась довольно сложным характером. С самого детства начали проявляться в ней какая-то непреодолимая тяга к справедливости, чутье, что правильно, а чего допускать никак нельзя. И это ее постоянное стремление встать на защиту тех, кого обижают, даже если ради этого придется испортить отношения с теми, с кем не надо бы ссориться, немало осложняло ей жизнь. Институтские подружки уже в первый год поняли, что если уж Лесная Казачка узнает, то не будет никакого бойкота, никаких бунтов и прочего. Она умела гасить конфликты, умела решать большинство проблем и выступала миротворицей почти всегда. Правда, если речь шла о несправедливости… Тут поперек дороги ей лучше было не становиться! Она умела быть очень верным и преданным другом, который не бросит ни в горе, ни в радости, который поддержит и протянет руку, который может развеять сомнения и просто быть рядом, что бы ни случилось. Но если она становилась чьим-то врагом, то враг из нее был очень опасный, хотя и крайне щепетильный в вопросах чести и порядочный на удивление. Было в ней что-то, что называли рыцарским. Какое-то обаяние, что ли… Многие замечали ее благотворное влияние на окружающих, и даже советовали, чтобы Засекина побольше времени проводила с младшими и «сложными» девочками, а также со всеми новенькими, оказывая на них свое облагораживающее воздействие. А младшие ее единогласно «обожали» - как это было издавна принято в институтах. Все это было так, но теперь ее тяга к справедливости и бесстрашное желание защищать сыграло с ней злую шутку. Потому что становиться женой того, кого пожелал грозный батюшка, а если честно, то и вообще чьей бы то ни было женой у Стеньки Засекиной не было ни малейшего желания.

И вот теперь она вихрем промчалась по аллее, почти не замечая некогда любимых видов, прямо в господский дом, там – пронеслась, наверное, озадачив, если не испугав дворню, мимо пышных залов – к своей комнате. Туда, где можно спрятаться, побыть собой.

А в ее комнатке действительно пахло белой сиренью. Огромный букет стоял на столе, и вся комната пропиталась этим запахом ее детства. На спинке стула ждал ее аккуратно развешенный любимый костюм для верховой езды. На прикроватном столике дожидался пухлый томик – та самая книга, о которой она просила в письме своего дядьку. В горле запершило, на глаза сами собой навернулись слезы. Ее ведь все-таки ждали. Ждали, а она...

- Барышня, Степанида Павловна, да что с вами? – встревоженно поинтересовался Пахомыч. Ах да, она ж сама просила его дождаться… - Неужто и вам досталось? Бедная вы, бедная… Ни за что пострадали. А вы поплачьте, поплачьте, барышня. Полегчает, точно вам говорю! Вам, девицам, всегда полегче делается, коли поплакать. А вы все терпите…

- Пахомыч, прости меня! – тихо всхлипнула она. – Прости! Тебе ж из-за меня досталось…

- Да не досталось мне, Степушка. Не досталось. Вы вовремя успели, не вините себя, И не надо вам из-за меня батюшку гневить. Замирились бы, а? Он же о вас заботится. А у меня шкура дубленая, перетерплю. Да, письмецо-то ваше... Вот, возьмите. Барыня Надежда Тихоновна передали. От Антона Геннадьевича.

- Спасибо тебе. Да только хороша забота! Это ж клетка золотая и не более того! Женихов перебирать начинает, да не каких-то, а тех, которым к тридцати годам уже. Представляешь?! А я не хочу замуж! Вообще не хочу! Я пожить хочу нормально, понимаешь? А не видеть эти взгляды… Как на кобылицу породистую смотрят – а мягкий ли ход, не взбрыкнет ли? А хорошо ли смотрится на манеже? А здоровые ли жеребята будут? А я не кукла фарфоровая, не кобылица! Я человек, понимаешь! У меня голова на плечах для того же, для чего у мужчин, и ведь стоит сказать что-то – смотрят, как на умалишенную. «Ах, не забивайте свою прелестную головку всякой чепухой». Как будто за меня всю жизнь решать будут. Пахомыч, не могу я так! Не могу! Я просто с ума сойду! Лучше б и правда парнем родиться! Меня никто, никто здесь не понимает, кроме тебя!

- Барышня, миленькая, но нельзя же так… Барина прогневали, маменьку до слез довели. Управляющего вот со двора прогнали.

- Управляющий воровал, я его почти за руку поймала. Маменька… Маменька полагает, что я веду себя недостойно и ее позорю. Говорила, что лучше б никакой дочери не было, чем такая. А папенька и вовсе… Хотя, знаешь, он меня сегодня потемкинским отродьем назвал. Значит, они и правда – наша родня! Не ошиблась бабушка! И, знаешь, лучше б мне и правда на свет не рождаться… Сил нет больше слушать, как осуждают моего брата, единственного человека, который меня понимает. А Антошка – он самый лучший! И ты – тоже. Пахомыч, миленький, давай сбежим, а? К дедушке, Петру Аркадьевичу. Пожалуйста, Пахомыч?

- Так вас наследства же лишат, Степушка! Мыслимое ли дело?

- А мне не важно наследство! Я все равно сбегу, слышишь! Пожалуйста, пойдем со мной, а? Сундучок мой еще не разобран, я вещички кое-какие соберу – и поедем, а? Нынче же ночью. Иначе меня за этого надутого индюка выдадут, старика Басаргина, который уже двух жен схоронил. Ты же не хочешь для меня такой судьбы, Пахомыч?

- Ох, барышня… Веревки вы из старика вьете, - покачал головой Пахомыч, и Стенька, поняв, что это – согласие, радостно вскрикнула и бросилась ему на шею. Она так и знала, что Пахомыч ее не бросит!

И вот денщик ушел, а барышня отчетливо услышала, как одна из служанок, пролепетав извинения, поставила на стол поднос со скромным обедом и закрыла ее дверь на ключ. Домашний арест? Ну что же, ее все равно тут не удержат! Сегодня же ночью птичка вылетит из клетки, это несомненно!

Сборы не заняли много времени. Не так уж много было вещей, которые ей хотелось унести из дома, кроме того, что приехало с ней из института. Несколько любимых платьев и костюмов, кое-какие книги, несколько любимых украшений да подарки на именины от близких друзей. Она перебрала вещи, с каждой из которых было связано какое-то светлое, дорогое воспоминание. Вот платье, в котором она ездила в Поволжье. От него, казалось, еще пахло степными травами и свежим ветром. Стоило закрыть глаза и вдохнуть этот запах - и перед глазами вставала степь. Дневная ли, ночная - все равно прекрасная. Опасная, да. Непредсказуемая. Такая, что от нее захватывало дух - но от этого не менее прекрасная. Институтская форма. Да, конечно, больше ей это платье не надевать. Но ведь именно в нем она когда-то сидела на брошенной на землю накидке, когда они все вчетвером - всем дортуаром - собирались в укромном уголке парка, раскладывали узелки с полученной от доброй кухарки едой и перекусывали на свежем воздухе. Под тем деревом так легко и свободно дышалось. Так легко и приятно было рассказывать байки, глядя, как завороженно смотрят на нее, в ожидании продолжения истории, подруги. Там часто собирались и младшие девчата, и тоже - с просьбой рассказать что-то интересное. А она рассказывала, наслаждаясь производимым эффектом. Подарок мамы на именины - перед первым балом она впервые подарила настоящее украшение. Красивое серебряное с малахитом колье. Часики - подарок Антона. Для дамских они велики и несколько тяжеловаты, наверное, но - настоящий хронометр, с выгравированным на крышке парусником.

Антошка подарил их на те же последние именины. Пришел прямо в институт, в окошко постучал, и потом торжественно вручил. Она, когда их в руки взяла, а особенно - когда открыла крышку и увидела знакомый тайничок, в котором была спрятана миниатюра - Октава и Секстант в полном составе, когда прочитала на обратной стороне крышки гравировку "На добрую память от Татариновых" - она совсем по-девчачьи взвизгнула и повисла у брата на шее. А он сначала подхватил ее, как маленького ребенка, на руки, подкинул в воздух, поймал и закружил по комнате. Потом спохватился: "Ну все, а то перебудим сейчас весь институт! Мне-то без разницы, а вот что о тебе люди подумают?". Она безмятежно махнула рукой: "А у нас все давно уже уверены, что я в тебя влюбилась и на свидания бегаю. Никто не верит, что ты - мой брат. И все только ахают, какая я счастливица, такого себе красавца-офицера отыскала. Да еще и перспективного. Тошка, ну почему у всех только любовью этой голова забита?". "Да я их понимаю... Знаешь, Степка, я ведь, кажется того... по самые уши влюбился. Представляешь?". Она тогда почти не обратила внимания: "Ну на свадьбу-то пригласишь? И не забудь с невестой познакомить, ваше... благородие еще, или уже в высокие подался?". Он улыбнулся, взъерошил ей прическу и делано-кровожадным тоном произнес: "Так, мадемуазель, за настолько непочтительное отношение к старшему по званию сейчас догоню и уши надеру. Веришь?". Она серьезно кивнула - и не выдержала, расхохоталась. Хорошо тогда было... И еще некоторые мелочи. Каждая - частичка радости в ее недавней жизни. Все уместилось в вещевой мешок. А впереди было еще несколько часов ожидания, от которого недолго и сойти с ума… Стенька прекрасно это понимала, а потому решила отвлечься. Сначала присела на подоконник с любимой книжкой, но мысли были далеко, и сосредоточиться на чтении никак не получалось. Тогда взяла вышивание. Сосредоточиться на монотонной работе легче, и мысли невольно перенеслись не то в недалекое прошлое, не то в будущее…

Интересно, а примут ли ее дедушка и бабушка? Ведь это – лишние проблемы. Это – скандал с племянником. Пойдут ли они на такое?.. Да, и генерал и генеральша были к ней так добры, внученькой называли. И вообще в их доме она действительно ощущала себя любимой и нужной. И вот чем она отплатит им за приют! Отец ведь разгневается, будет скандал... А им ли не знать, что такое скандал в благородном семействе Засекиных!

- Стешенька, голубушка, так я же сама - урожденная Засекина, - добродушно улыбнулась там, в памяти, генеральша Надежда Тихоновна. - Ты не знала? Хотя, конечно. Нас с Аннушкой из родословной вычеркнули, и сделали вид, что обеих никогда не существовало. Или умерли во младенчестве. А мы живы. Аннушка вон - жена купца-миллионщика, я - генеральша. А сбегали ведь из дому - она - с управляющим, а я - с корнетом. Недалеко, правда, сбежали. Нагнал нас дядюшка, матушкин кузен. Некто Николай Александрович Потемкин, на тот момент - адмирал флота. Мне было, помню, девятнадцать, Аннушке и вовсе семнадцать. Кузьма Анютин и мой Петруша постарше, но все равно мы слабо представляли, куда бежать и что делать. Главное - до церкви добраться, обвенчаться - а там видно будет. Но добрались только до ближайшей почтовой станции. Там он нас и догнал. Догадался, видимо, о чем-то, он вообще нас насквозь видел... Да и у самого три дочери, пусть и помладше нас, так что представлял, что в голове у юных девиц творится! Ворвался в комнату, как торнадо, огляделся, понял, что все в порядке, и стал хоть похож на прежнего дядюшку. Взбучку он нам, конечно, устроил первостатейную! Напомнил, что это страшный позор, что мы ребят и знать-то толком не знаем, что жить нам негде и не на что, что мы просто пропадем, ведь Петю со службы точно прогонят, Кузьму уже уволили. Мы сидели как оглушенные. Что желать - просто не знали. Стало страшно. Но возвращаться... Возвращаться мы не желали. Потому что батюшка бы точно с нас три шкуры спустил, да в карцер запер, а потом выдал за первого встречного. Дядюшка тоже это знал. Потому промолчал недолго да и сказал: "Собирайтесь, барышни. Вы едете ко мне, размещу как-нибудь у дочек. Какая по большому счету разница, три барышни в доме или пять! Когда племянницы приезжают, еще больше народу набирается! Там и будете видеться со своими женихами. Под присмотром. Как только пойму, что намерения у них серьезные и честные, и что вам элементарно есть, где и на что жить - тогда отпущу. И живите спокойно, раз уж такая любовь. Но до той поры - успокойте старика и побудьте в безопасности". И правда, слово он сдержал. Мы действительно виделись с любимыми, нам никто не мешал. От нападок батюшки дядя нас защитил, от сплетен тоже. Более того, когда понял, что Петруше и Кузьме без нас не житье, махнул рукой да лично поспособствовал, чтоб их на хорошую службу взяли, где смогут себя показать. Да еще и лично потом благословил и приданым обеспечил. И знаешь, Стешенька, дядя Николай для меня с тех пор - почти как второй отец. Даже ближе.

Вспомнив голос бабушки, Стенька почувствовала, как немного отлегло от сердца. Вообще-то, если она так тепло отзывалась о дядюшке, значит, и сама готова поступить так же? Или все-таки нет?.. Хотя, скорее, все-таки приютят. И к тому же, они ведь очень хорошие люди.

И вообще дом отставного генерала от артиллерии Петра Аркадьевича Татаринова славился на весь уездный городок Заботинск. Дело было даже не в том, что хозяин его – генерал, герой войны 1812 года. Это был человек, который прославился своей доблестью на поле боя и удивительной широтой и прогрессивностью взглядов. Меценат и тонкий ценитель искусства, человек, чей крепостной театр славился на весь уезд, и которого буквально боготворили крестьяне. От него, в отличие от многих, когда объявили волю, почти никто и уходить-то не пожелал. Но дело не в этом. И не в том, что много лет назад единственный сын генерала, бравый гусарский подполковник Геннадий Петрович вверг благородное общество в шок, обвенчавшись с выкупленной у собственного отца крепостной актрисой. Красавица Глашенька, она же барыня Глафира Ивановна, увы, прожила недолго и, оставив маленького сына, Антона, отошла в мир иной. Вдовец довольно скоро женился вторично, на барышне из приличной семьи, и о том скандале уже давно забыли. Правда, Антона Татаринова в домах высшего Заботинского света все равно старались не принимать, считали это почти неприличным. Как же, сын крепостной, пусть даже освобожденной! «Мужичье отродье», не чета белой кости и голубой крови! Однако Петр Аркадьевич придерживался совсем иного мнения. И внук в его доме чувствовал себя едва ли не уютнее, чем рядом с мачехой и отцом, которого словно подменили. И уже из-за этого Антон прекрасно понимал и метания и переживания сестренки. И еще подшучивал иногда: "Да по сравнению с их светлостями твоими родителями моя мачеха маменькой покажется!".

Однако странности старому генералу предпочитали прощать. Благо пожилая генеральша, Надежда Тихоновна (родная сестра супруги купца-миллионщика, который и вовсе выкупился некогда из крепостных, но об этом предпочитали не вспоминать), была до сих пор эталоном изящных манер и безупречного вкуса и стиля, удивительно хлебосольной хозяйкой и, наконец, просто красавицей и очень приятной собеседницей. Попасть к чете Татариновых-старших на званый вечер считалось в Заботинске большой честью.

Казалось бы - богатство, знатность, всеобщее уважение и даже любовь, граничащая с преклонением. Чего еще не хватало генералу для полного счастья? А не хватало. он до сих пор мучился чувством вины из-за того, что не удержал некогда сына от необдуманной второй женитьбы, и даже сам советовал забыть Глашеньку. И вот теперь это чувство вины перешло на внука. Ту полосу отчуждения, которая появилась в родном доме мальчика, увы, было бы сложно искупить любой заботой в доме деда. Но Надежда Тихоновна и Петр Аркадьевич очень старались. Именно к ним приезжал на каникулы ставший кадетом Морского Корпуса юный Антошка, именно с ними делился своими детскими радостями и горестями. Им, а не отцу с матерью, доверял свои секреты. Оно, на самом деле и неудивительно: седой как лунь статный генерал, по-прежнему стройный, высокий, красивый - и генеральша - немного располневшая, но от этого кажущаяся только приятнее, совсем не старушка - а просто дама в летах, были на удивление гармоничной парой. Они как будто дополняли друг друга, понимали с полуслова и полужеста, и было видно, что до сих пор и любят, и уважают друг друга, и очень ценят каждую минуту, проведенную вместе. Они частенько стояли, держась за руки, молчали, смотрели друг другу в глаза - и чему-то улыбались. И в такие моменты чета Татариновых казалась опять молодой, красивой и очень счастливой.

А в их парке в последнее время частенько раздавался звонкий смех. Там, на поляне, лежал на траве, не боясь зазеленить форму, их внук и, оживленно жестикулируя, рассказывал что-то, а рядом сидела на его кителе Стенька - с огромной охапкой цветов в руках, и, прижав руку к губам, широко распахнув глаза, восхищенно слушала его. А он вдруг останавливался на полуслове, делал многозначительную паузу, и, с каменно-серьезным лицом, договаривал. Она сначала прыскала в кулачок, а потом уже оба хохотали в голос. И больше она уже не боялась ни брата, ни мало знакомых деда и бабушку, не чувствовала скованности и неловкости чужого дома. Нет, они вполне по-свойски пихались локтями, оживленно болтали. Потом садились на этот китель - бок-о-бок, и опять о чем-то секретничали. И видно было, что этот солнечный, ясный летний денек для обоих оставался вполне себе маленьким праздником. Так оно было. Да. И, может, будет и впредь...

Да, любимый внук генерала, Антошка, вырос. Вырос - да так, что и не узнаешь-то сразу в этом высоком, плечистом светловолосом юноше прежнего угловатого и вечно ждущего подвоха мальчишку. Красавец-офицер, на котором форма сидит как влитая, великолепный фехтовальщик, наездник, танцор, блестяще образованный молодой человек, который легко находит общий язык с кем угодно, умеет располагать к себе людей, кумир всей корабельной ребятни - и (о чем шептались в Штабе), кажется, после спасения одной высокопоставленной особы, похоже, без пяти минут капитан - это в двадцать-то с хвостиком лет! Нет, этот замечательный во всех отношениях офицер был совсем не похож на прежнего зашуганного мальчишку, которого привел в дом несколько лет назад старый генерал! Антошка, похоже, окончательно превратился в Антона Геннадьевича.

Стенька отчетливо помнила, как первый раз познакомилась с братом. Дело было на балу, ее первом «настоящем» балу, проходившем в доме ее кузин, сестер Аннет и Жюли, княжон Пожарских. В тот день она была изрядно ошарашена происходящим, оглушена количеством народа. И все же ей не давал покоя один молоденький морской офицер. Офицер с такими же, как у нее, васильково-синими глазами, похожий на царевича из сказки. Светловолосый, с обветренным смуглым лицом, высокий и стройный, кажущийся даже худеньким. Он широко и заразительно улыбался, повествуя о чем-то захватывающе-интересном, и его со всех сторон обступили молодые офицеры, как военные, так и штатские, и буквально в рот ему смотрели. Барышни и молодые барыни смотрели на него во все глаза, и всячески пытались обратить на себя его внимание. Господа офицеры: седые генералы и адмиралы, полковники и капитаны, смотрели одобрительно и на вопрос о том, кто этот юноша, отвечали в целом одобрительно: «Антон Татаринов? Лейтенант флота, но, помяните мое слово, далеко пойдет и в нижних чинах не задержится. Инициативный юноша, грамотный исполнитель, его уважают и любят, да и специалист грамотный. Даже очень. Далеко пойдет». А молодежь и вовсе захлебывалась от восхищения: «Антон Геннадьевич? Да это самый замечательный офицер нашего флота! Ох, поверьте, барышня, на таких, как он, флот держится!». А вот высокомерные дамы и господа фыркали и делали вид, что его просто не существует. Как же, сын крепостной. Крайне нежелательное знакомство! Если б не Аннет и Жюли, им бы близко не дали подойти друг к другу, не то что познакомиться! А так – поговорили. И оказалось, что они – родня. Бабушка Антона, генеральша Татаринова, была урожденной княжной Засекиной, как оказалось, ее просто после замужества посчитали недостойной носить столь славное имя и вычеркнули из списков родни. И все же, именно с ними – с Татариновыми – Стенька чувствовала себя именно своей, родной. Как будто домой возвращалась… И если уж они не примут…

А за окном между тем окончательно стемнело. Еще немного, и можно будет уходить. Навсегда… От этой мысли Стеньке стало откровенно не по себе, и сгущавшиеся за окном сумерки ее пугали. Нет, она далеко не в первый раз вылезала в окно своей комнаты и куда-то убегала ночью! Бывало, и в ночное бегала – договорившись с крестьянскими ребятишками, что ее подождут, - и с братьями в ночном парке играла в «казаков-разбойников» или прятки или в разведчиков. Ночное имение было ей тоже хорошо знакомо и казалось намного интереснее, чем дневное. Хотя бы потому, что ночью никто не отвлекал изрядно надоевшими причитаниями «Ах, барышня, что же вы творите! Вы же девочка из приличной семьи, а не оборвыш из людской! Ах, барышня, вы же испачкаетесь! Ах, вы же можете ушибиться!». Она – не неженка какая-то, не избалованная кисейная барышня! И ночью она это с удовольствием доказывала, потому что только тогда можно было пробежаться по крыше сарая, не прячась от дворни, позаниматься джигитовкой, не боясь, что прибежит куча посторонних и будет отвлекать. Ночь означала приключения, свободу от условностей. Там, в сумерках, можно было перепутать ее с одним из братьев, и мальчишечье поведение переставало быть предосудительным. И это радовало. Раньше. А теперь она смотрела на свой некогда любимый костюм почти с тоской. Курточка и бриджи, позаимствованные у одного из братьев, сапоги наподобие гусарских, шапка, под которую можно спрятать косу. А там, во дворе, скоро будет ждать верная Смолька. И впереди опять будут только ночь, да ветер, да ощущение полета… В последний раз. В последний раз скроется из глаз усадьба, и больше она никогда не залезет в окно, не будет прятать промокшую от росы одежду, не нырнет в кровать, чтоб провалиться в короткий, но такой крепкий и освежающий сон, не станет, когда придут будить ее служанки, тщательно прятать зевоту, усиленно тереть глаза ледяной водой и вглядываться в зеркало – не заметно ли, что она почти не спала? Уже не надо. Не надо говорить, что засиделась за книгой (а ведь бывало и такое, да еще и очень часто), или делать вид, что отлично выспалась.

Она не вернется в свою комнату. Не увидит этих стен, не услышит знакомых с раннего детства голосов и не увидит лиц. Ни родителей, ни братьев, ни прислуги. Никого. Никогда. А ведь еще можно остаться… Никто ведь не знает, что она собралась бежать! И Пахомыч все правильно поймет и не осудит. И повиниться перед отцом придется далеко не в первый и не в последний раз, даже если вины за собой не ощущаешь. Да только это значит, что завтра Пахомычу достанутся не то плети, не то кнут, не то батоги. А еще через несколько дней придется называться невестой этого противного капитана Басаргина. А если он поторопится с датой свадьбы? А если, раз уж о помолвке будет объявлено, им целоваться придется? Да ее же наизнанку вывернет раньше, чем он наклониться успеет! Подумать противно! А папенька упрямый, он теперь ни за что не передумает! Все надеется ее сломать… Хотя шанс есть. Маленький, но есть. Дедушка Михаил Пожарский. Любимый племянник той самой красавицы Эжени, любимой кузины ее прадеда. Человек, который пользуется всеобщим уважением, которого даже отец Стеньки слушается беспрекословно. Если он заступится, если поговорит... А ведь это возможно! Очень возможно, потому что дедушка Михаил и дедушка Петр Аркадьевич общаются довольно тесно, да и взаимопонимание у них есть. Так что шанс, пусть и призрачный, на перемирие появился.

Стенька тяжело и устало вздохнула. Ну как же отвлечься? Стрелки словно прилипли к циферблату! Время не движется… Ах да! Письмо. То самое, ради которого так рисковал Пахомыч. То самое, которого она так долго ждала! Весточка от Антошки, который вот уже несколько недель как молчит.

А почерк на конверте действительно был бабушкин. И письмо – тоже. Правда, Надежда Тихоновна предупреждала, чтобы она не волновалась, потому что Антон задерживается, из-за того, что ему как раз дали корабль, и он, как капитан, должен набирать команду. Занят очень сильно, так что ему совсем не до переписки. Но увидеть ее он явно будет очень рад, а значит, ждут ее в гости все трое Татариновых. И очень надеются, что она найдет возможность приехать. А еще... Еще в конверт был вложен маленький изящный кулон.

Серебряный овал на тоненькой цепочке, миниатюрный – в кулаке сожмешь, так не заметят. На лицевой стороне выгравированы ее инициалы и какой-то слабо знакомый герб. Кажется, герб дедушки и бабушки. Но форма кулона не оставляла сомнений, и Стенька почувствовала, что пальцы дрогнули, когда она попыталась открыть замочек. Тут замок был еще новенький, поддался легко. И вот кулон раскрывается – и на нее смотрит знакомая миниатюра. Общий портрет еще совсем юных бабушки и дедушки Татариновых. Она - в подвенечном белом платье, он – в форме корнета Тенгинского полка. Стоят неподалеку от какого-то красивого дома, окруженного высокими, почти в небо устремленными, в несколько обхватов, деревьями. Сосны? Ели? Лиственницы? Сразу и не разберешь. А стоило нажать на едва заметный выступ на ободке – и миниатюра выскочила и, перевернувшись, показала другой портрет. Уже нынешние бабушка с дедушкой сидят на скамье в парке, а сбоку от них стоит Антошка. Солнечно улыбающийся, в новенькой лейтенантской форме, буквально светящийся счастьем Антон. А с другого бока стоит… Надо же! Одна из служанок Татаринского дома, кажется, горничная, симпатичная и ясноглазая девушка по имени Дуняша. Только стоит она на этом портрете совсем не как служанка. Скорее – как невеста. И смотрит на нее брат как-то… Так смотрят родители на детей. Так смотрят моряки на «родной» корабль, так дедушка на бабушку смотрит. Нежность, забота, счастье оттого, что она рядом. Надо же! Пока она скучала в институте, братишка успел влюбиться. А она и не заметила… и даже ничего не узнала. Ни того, что он уже получил корабль. Ни того, что он, того и гляди, женится. С его-то характером, станет он родителей слушать! Как же!

На долю секунды Стенька почувствовала не то досаду, не то обиду. И – страх, что теперь окажется лишней. Она ведь помнила прекрасно эту Дуняшу! Добрая, отзывчивая, всегда такая приветливая, хозяйственная девушка. Хорошая она. Умная (особенно для крестьянки) и образована хорошо. Да просто Надежда Тихоновна очень горевала, что детей у нее больше быть не могло, и всю не растраченную на единственного сына нежность расходовала не только на внука, но и на крестьянских детей. «Барыня-матушка», ее иначе и не называли. И крепостные были рады-радешеньки, если их дети попадали в барский дом, потому что в этом случае их не только не разлучали с родителями, которые были на оброке, и барщина казалась совсем не обременительной, а детей позволяли видеть каждый день, они всегда были не только сыты, за ними присматривали, их учили – и грамоте, и наукам. Талантливую молодежь привечал уже барин, покровитель искусств и наук. Продавать никого не продавали, никого не обижали. Более того все в округе знали: за своими крепостными генерал и генеральша Татариновы присматривают строго, и не дай бог кому-нибудь из гостей попытаться позаигрывать с крепостной актрисой генеральского театра! Потом проблем не оберешься, даже если ничего предосудительного на их взгляд не произошло. Тем более, сын генерала, когда ему приглянулась симпатичная актриса, и тот вынужден был жениться. Ну, как сказать – вынужден… Историю крепостных двойняшек, Глаши и Даши, Стенька тоже знала хорошо. И то, что они были редкостными красавицами и талантливыми девушками. Глаша – актриса, Даша – мастерица на все руки, но особенно хорошо давалось ей рукоделие. В результате Глаша стала женой генеральского сына, а Даша вышла за местного кузнеца Ивана, и муж, едва они получили волю, увез ее куда-то в далекий Энск. Говорил, что не хочет барыню компрометировать такой родней, ее и так-то заклюют. И вот те, другие, Татариновы – живы и здравствуют, и процветают, наверное, там – в Энске. У них сын вырос, Лев Иванович, крестник барыни Глафиры, и другие дети. А самой Глафиры уже много лет как нет. Антон рассказывал, как однажды ездил туда, повидать тетушку и дядюшку, и вернулся каким-то странным. Одновременно просветленным – и расстроенным. Счастливым – и в то же время как в воду опущенным. Оказывается, старым-то господам те Татариновы передавали привет и благодарность, говорили, что помнят и поминают только добром. На барина Геннадия они, напротив, были сильно обижены. «Сиротинушку»-барчука жалели. Но разве кто может заменить родителей? Разве в чужой счастливой семье отогреешься? Сестренки его в общем-то признали и искренне были ему рады. А с Левой они сначала долго не могли найти общий язык. Брат оказался гордым, несколько обидчивым – и не только внешне немыслимо похожим на Антона, но и по характеру – таким же искателем справедливости, защитником обиженных, таким же кристально честным и принципиальным человеком. И в конце концов, братья помирились. Более того, Антон не раз говорил, что Левке доверяет настолько, насколько себе доверять не может. Что это – редкостный человек, и ей-богу жаль, что Стенька с ним тогда не поехала! А Стенька верила Антону и тому, что он не может ошибаться…

Между тем замочек щелкнул еще раз, и портреты окончательно выскочили из ободка и разошлись гармошкой. Теперь перед ней были три миниатюрный портрета. На одном – высокий и статный генерал и красивая, но похожая чем-то на сказочную Снежную Королеву дама, в окружении четырех красавиц-дочерей и сына-подростка. Прапрапрадед Стеньки и Антона, князь Андрей Потемкин, его дочери и сын Александр, он же Грозный Сандро. Здесь он немногим старше Стеньки, а пройдет не так уж много лет, и попадет в опалу, как раз из-за унаследованных праправнуком и праправнучкой тяги к справедливости и прямоты характера. «Язык у него слишком длинный» - говорил об этом князе его свояк, князь Засекин. А вот и будущая супруга князя Засекина, красавица Аннушка, старшая из сестер Потемкиных, прапрабабушка Стеньки. Это ее внучка, дочь единственного сына, как говорят, похожая на нее, как две капли воды, станет бабушкой Антона, сбежав из дома с тогда еще корнетом Татариновым… А пока ничто не предвещало раздоров. Пока никто ни от кого не отрекся, никто никого не лишал наследства. Семья казалась такой дружной, такой счастливой…

Совсем как вторая, на среднем портрете. Семья опального князя Александра Потемкина. Он сам и его жена, княгиня Евдокия, сидят на диванчике. Младшая из дочерей, которой лет семь на вид, стоит у плеча матери, старшая – пятнадцатилетняя институтка, вместе с братом-гимназистом вольготно уселись на полу. За спиной матери стоит юный лейтенант, старший сын, такой же мятежный и вольнолюбивый, гордость и боль отца, Николенька Александрович, когда-то - курсант, гардемарин, а потом и мичман Таврия. Тот самый дядюшка, которого Надежда Тихоновна так любила, а Петр Аркадьевич, еще в детстве оставшийся круглым сиротой, называл отцом и говорил, что именно ему обязан тем, что не задержался пожизненно в корнетах и не угодил в ссылку. А тут ему лет 19-20, едва ли больше. За спиной у князя Александра – любимый брат, вернее – кузен Николеньки, сын еще одной из сестер Потемкиных, Степан Анатольевич Орлов, капитан, которому на вид было едва за тридцать, с любимой женой, красавицей Наташей, урожденной Бестужевой, причем они вдвоем бережно держат первенца, маленького Алешеньку. И тут тоже – мирная, успокаивающая картина. Красивая и дружная семья. У них все еще впереди, и за них почему-то немного страшно.

И последняя миниатюра. Те самые – Николай Александрович и его жена, красавица Тося Чащобина, в день венчания. Юные, одухотворенные, прекрасные лица. Стенька почувствовала, как перехватило дыхание, стоило вспомнить тот толстый журнал, который показывала ей бабушка. Подробное описание их истории, которую неизвестный автор назвал «Долгой дорогой к «Надежде». Стенька помнила, как прочитала ее за одну ночь, примчалась к бабушке и умоляюще спросила, а что же было дальше. А бабушка загадочно улыбнулась:

- А дальше, Стешенька, была жизнь. Я видела их уже в зрелом возрасте, когда их старший сын был немногим старше меня. А всего у тетушки Антонины и дядюшки Николая было шестеро детей. Три сына – морской офицер Михаил, инженер Виктор и профессор и замечательный литератор Алексей. И три дочери – Наденька, Танюша и Сонечка - не только умницы и красавицы, не только отличные хозяйки, но и просто очень выдающиеся личности. И знаешь, я никогда не видела настолько дружной и сплоченной семьи. Настолько светлых, благородных, и во всех отношениях замечательных людей. И настолько счастливых лиц. Дядя Николай и тетя Тося были на редкость гармоничной парой. Дружными, понимающими друг друга без слов, поддерживающими – в любой ситуации, и по-прежнему очень сильно друг друга любящими. Без подростковых глупостей и бьющих в голову эмоций. Это была другая, но от того не менее сильная любовь. Любовь-дружба, любовь-уважение. Бесконечная нежность и бесконечная забота. Они казались двумя половинками одного целого, они словно освещали вокруг себя все, и мне, уставшей от склок и разногласий дома, было так приятно погреться в этом уюте, в этом тепле... Это был дом, понимаешь? Настоящий дом, а не жилище. И я искренне надеюсь, что они еще живы. И все еще вместе. И счастливы там – в своей Сибири. Они это заслужили. Как никто заслужили!

Да уж, это точно! Стенька помнила очень хорошо рассказ бабушки и о том, как героически сражались во время Отечественной войны 1812 года и адмиралы Степан Орлов и Николай Потемкин, и их сыновья, и даже одна из дочерей, сбежавшая на фронт под именем брата. И то, как начались после войны и заграничного похода разговоры о судьбах Родины. Как зародилась среди прогрессивного офицерства мысль, что не все в государстве ладно и надо что-то менять. Как собирались тайком, чтобы обсудить судьбу страны, молодые, безрассудные и отчаянно-благородные офицеры. Как мечтали они, что в России отменят крепостное право, а сословия уравняют, что крестьянам отдадут землю, а всему населению дадут избирательные права, и в стране появится Конституция, как изменят и сделают более справедливыми законы, как будут справляться с разрухой и отблагодарят по заслугам русского крестьянина, столько сил отдавшего войне с Наполеоном. Они мечтали о многом, и о многом хорошем. И ни Петр Степанович Орлов, ни Михаил Николаевич Потемкин не желали ни гражданской войны, наподобие французской, ни цареубийства, хаоса и безвластия, как и военной диктатуры не желали. Они хотели мирных перемен. Но история рассудила иначе. Ни тот, ни другой кузен не были в составе того, что позже назовут Северным и Южным обществами декабристов. Их не предупреждали о том, что готовится восстание. А уж известие о смерти Александра Первого и о безвластии и вовсе стало для всех неожиданностью. А потому на Сенатскую площадь оба брата попали случайно. Там уже строились в каре полки, там уже прогремел единственный выстрел – в генерала Милорадовича. И все. Войска чего-то ждали. Дождались того, что выкатили пушки и начали расстреливать собравшихся прямой наводкой. И Петруша Орлов и Мишенька Потемкин бросились спасать тех, кого еще можно было спасти. Они пытались прекратить панику, уводить людей дворами... Погибших никто не считал, их число неизвестно. А наутро начались аресты. Казематы были переполнены юными безумцами, желавшими стране только добра, и дорого заплатившими за свои убеждения. Кузены Орлов и Потемкин пришли сами, как и многие другие. Хотя имен их не было в списках, они видели свою вину в том, что разделяли убеждения тех, кого хватали и арестовывали, и в том, что знали, но не доложили. Они и теперь никого не выдавали, на допросах держались стойко и спокойно, и от убеждений своих отрекаться не собирались.

Отцы – и Николай Александрович, и Степан Анатольевич, сделали все возможное. Но оба отставных адмирала уже не имели прежнего влияния, да и царь был непреклонен, а опасность мятежа слишком велика. И результат… результат был в общем-то предсказуем. К счастью, Петя Орлов и Миша Потемкин получили минимальное из возможных наказаний – временное лишение всех наград, званий и титулов, а так же пять лет поселения. Другие и вовсе были приговорены к смертной казни или десятилетиям каторги и пожизненному поселению. Ну, естественно, с конфискацией имущества и лишением дворянства. Правда и тут дядюшка Надежды Тихоновны не бросил сына и племянника! Он собрал всю свою семью, кроме замужних на тот момент сестер, и тоже уехал в Сибирь. Уехал якобы по делам – купил имение и дом в городе, несколько заводиков. Собирался заниматься строительством дорог и развитием промышленности. А на самом деле просто пожелал поселиться как можно ближе к сыну, чтоб тот знал – от него не отказываются, не считают изгоем. Чтобы видеть его настолько часто, насколько это возможно. Ну, и чтобы уберечь от очередной опалы остальных членов семьи. Ведь у князя Александра же незадолго до Отечественной войны конфисковали все имущество, и Николаю пришлось забирать отца к себе, да и сестер какое-то время обеспечивали именно он. А брат Николая, Виталий Александрович, стал гвардейским офицером, гордостью российской армии. Ему и досталось муромское имение Потемкиных. Впрочем, старший сын Степана, тот самый Алешенька, про которого Стенька читала не так давно в бабушкиной тетради, на момент восстания был в кругосветном путешествии и просто не знал, во что ввязался его братишка, потому его восстание и не зацепило. Так и остался он владельцем небольшого отцовского имения под Муромом и усадьбы в Крыму. Да и один из сыновей-Потемкиных вернулся из-за Урала в дедовское имение, доставшееся по старшинству его дяде. Еще одно крымское имение достались одной из сестер Степана Орлова и, хотя они и навещали родных там, особенно после того, как в 1830 году сына и племянника Николая амнистировали, но все равно теперь уже крупные промышленники Степан Орлов и Николай Потемкин осели за Уралом. Говорят, где-то в тайге они нашли огромное озеро, а на нем – почти неприступный остров, где построили город, в котором явью стало очень многое из того, о чем мечтали и кузены Надежды Тихоновны и, если уж на то пошло, ее дядюшки. И эта большая и дружная семья по прежнему время от времени собиралась в одном из родовых гнезд, поддерживала тесные связи, несмотря ни на какие расстояния. Поддерживалась связь и с друзьями. Например, с семейством капитана Воронихина - теперь уже давно славной морской династией, в которой четверо адмиралов. Со всеми остальными членами Октавы и Секстанта. С теми англичанами - старый капитан, живший некогда в имении Орловых, женился потом на крестьянке, которая его выхаживала и всячески помогала и заботилась. У них даже дочка родиться успела, и эта дочка потом вышла за младшего сына Владимира Половецкого. Поддерживались, хоть и очень медленно и слабо, и связи с английскими сослуживцами Николая и их многочисленными потомками. Знать о том, что у них все благополучно, было приятно, несмотря на непростую политическую ситуацию. Ведь те англичане были совсем другими, не похожими на чванливых и заносчивых иностранцев. А вообще семья Потемкиных - замечательная. Во всех отношениях! И это чувствовалось даже теперь, много лет спустя, даже по тому, как жили приемные дети Николая Александровича! Что уж говорить о родных!

А что до бабушки с дедушкой Татариновых, то их восстание не задело, даже наоборот, когда вдруг появилось множество вакансий, карьера Петра Аркадьевича Татаринова пошла в гору. Он честно служил, не вызывая никаких нареканий у руководства, и ему никто не ставил в укор почти несуществующее родство с Потемкиными. А они частенько наведывались в гости к опальной родне, или, как минимум, переписывались с ними. Связь существовала. Даже Антон видел и крымских, и муромских, и сибирских родственников и давно обещал свозить при случае Стеньку к ним в гости. Да только свезет ли теперь?..

Она аккуратно закрыла кулон и повесила его на шею. Когда-то такой же был у бабушки и считался фамильной драгоценностью. Раз уж ей сделали копию – значит, приняли в семью. Значит, не откажут в помощи, в этом сомневаться уже не приходилось. И Стенька была этому рада. А что касается Антона… Ну что же, все братья рано или поздно женятся. С этим ничего не поделать. Главное, он явно женится по любви. Значит, она все-таки существует! И одно Стенька знала точно – ни ее, ни Антона, ни Дуняшу бабушка с дедушкой в обиду не дадут. А скоро, судя по письму, приедут знакомиться те, другие Татариновы, и она увидит, что хоть у Антошки за брат такой двоюродный. А потом и на свадьбе погуляет. Вот только съездит Антон к родителям за благословением – и все будет хорошо. И начнется у них у всех новая жизнь… А может, и она еще с родителями помирится? Отбушует батюшка и поймет, что был не прав? В это хотелось верить, но сейчас оставаться дома никак нельзя. Иначе будет только хуже. Все. Раскисать никак нельзя. Как там говорил прадед? "Держи нос выше горизонта"? А ведь и ему, и прабабушке, и деду с бабушкой, и даже брату приходилось много сложнее!

С этими мыслями Стенька последний раз оглядела свою комнату. Проверила, все ли прибрано, заметно ли ее прощальное письмо, не забыла ли чего. За окном раздался условный знак, и ждущий внизу Пахомыч увидел вылезающую из окна знакомую фигурку «барчука». Стенька легко спрыгнула вниз, и, взяв у него поводья Смольки, тихо спросила:

- Ну как, все проверил? Все в порядке? Тогда с богом, Пахомыч. К новой жизни!

Денщик внимательно взглянул на свою любимицу и, что-то в ней разглядев, удовлетворенно кивнул: «Да, барышня. К новой жизни».

Они легко вскочили верхом и медленно выехали из усадьбы. Ночь была тиха, и погоню, если б она была, было бы слышно издалека. Но никто не гнался, никто не мешал и дорога до усадьбы Татариновых прошла без приключений. А там их уже ждали, и встретили простыми и такими долгожданными словами:

- Добро пожаловать домой!

Их действительно встретили. Дедушка с бабушкой еще не спали – у них только что закончился очередной званый вечер, гости разъезжались по домам, и у Стеньки почти получилось затеряться в толпе. Впрочем, бабушка быстро заметила и знакомые лошадь и экипаж, а потом – и очень знакомую одежду одного из вроде как гостей.

- Степушка, что случилось? – сразу окликнула она. - Хотя погоди. Пойдем в кабинет, пока Петр Аркадьевич мой гостей проводит, потолковать успеем. Чайку горячего попьешь, с мятой, согреешься - ночи-то нынче холодные - успокоишься, тогда и расскажешь. Давай-давай. Пошли.

- Бабушка, а Пахомыч?

- А Пахомыч пусть в людскую идет. И ему место найдем, не волнуйся. Дом большой, места всем хватит.

- Бабуленька, милая, так ведь мы ж – навсегда. Я из дома ушла… Сил моих нет там оставаться! Просто не осталось никаких сил, понимаешь? Не могу… Ни про пытки эти знать, и делать вид, что ничего не происходит, ни покорно молчать и делать, что прикажут! И уж тем более, не хочу я за этого старика Басаргина выходить! Бабушка, милая, вы же меня им не отдадите?

- Кому им. Степушка? Замуж мы тебя пока никуда не отдадим. Родителям – тоже. Ничего, у нас поживешь. Антошка ведь жил – при живых родителях, и ничего. А Геннадий тоже сильно возмущался поначалу… Ничего. Петруша с ним потолковал уже, и с женой его новой – тоже. Вроде притихли пока, признали, что сын имеет право на выбор. А ведь как из-за Дуняши бушевали! Вспоминать не хочется. И твои успокоятся. Помиритесь еще, обязательно помиритесь!

- Правда, помиримся? Признают они, что неправы? – жалобно спросила Степа. Она только сейчас поняла, насколько все-таки устала, и как сильно перенервничала. Вроде, была уверена в своей правоте – и в то же время ей было сейчас отчаянно страшно. И тошно. Не хотелось верить, что вся ее предыдущая жизнь теперь для нее навсегда закрыта… - Бабушка, а дед? Дедушка не заругает?

- Он все поймет правильно. Я с ним сама поговорю, не волнуйся. И с тобой, и с Пахомычем твоим я все вопросы решу, не волнуйся. Отдыхай, внученька. Ты – дома.

У Стеньки защипало глаза, а в горле опять комом застряли невыплаканные слезы. Она все-таки добралась… Доехала… Поверить в это отчаянно хотелось – и в то же время это казалось немыслимым. Но теперь ей действительно лучше было бы отправляться спать. Утро вечера мудренее… Помогала устроиться на новом месте как раз та самая Дуняша, которая никак не могла привыкнуть к роли почти барышни, законной невесты его высокоблагородия лейтенанта Татаринова. О нем они обе, собственно, и проболтали, и Степа окончательно уверилась, что старшему брату сильно повезло с невестой.

А вот утром начались неприятности. Началось с того, что утром родители обнаружили ее побег. И, естественно, начали разыскивать беглянку. А понять, к кому именно она отправится за помощью, труда не составило – благо общалась она в основном с двумя семьями – либо с кузинами – княжнами Пожарскими, либо – с семейством генерала Татаринова. А когда генерал и генеральша запретили князю Павлу Иннокентьевичу забирать дочку – более того, даже накричать на нее не дали, бабушка увела Степку в соседнюю комнату, а дед и отец о чем-то долго говорили на повышенных тонах. Но закончилось тем, что дед, махнув рукой, заявил, чтобы Степка собирала вещи, потому что они уезжают на юг. Сначала – на берег Волги, а потом - в Крым. К родственникам. Как минимум на месяц, а там как пойдет. Всем семейством – и дедушка с бабушкой, и Антон с Дуняшей, и Пахомыч, и несколько человек прислуги.

К сожалению, неприятности не закончились. Отец пока все равно изволил гневаться, а потому официально лишил ее наследства, написал в институт, чтоб дочь оттуда исключили, да и город просто наводнили слухи. Степанида Засекина явно становилась крайне нежелательной гостьей в абсолютном большинстве домов. Впрочем, это уже было неважно. Потому что в голове Степы уже начал формироваться план знакомства с остальной родней. А для этого нужно было отправиться в самые разные уголки России. Так что она все равно попросила бы предоставить по семейным обстоятельствам отпуск, а учитывая ее фамилию и положение в городе Степиного отца – ей бы его предоставили. Так что сейчас она склонна была поверить, что все было к лучшему. Она искренне верила, что все еще непременно наладится, а неприятности ее – временные. Да так оно в общем-то и оказалось, только до поворота к лучшему было еще очень долго… Но Степа, к счастью, об этом пока даже не подозревала.