Елена Трофимова "Скорби и радости Лидии Чарской"

[charskaya]

Недавно купила я тут, достаточно приличное издание повести "За что?"
Вот такое:

Купила в основном из-за предисловия, уж больно оно мне показалось интересным и информативным.
Издания - рекомендую, а те кто не покупает книги из-за предисловий - это самое предисловие и выкладываю:

Елена Трофимова
Скорби и радости Лидии Чарской

Писательница Лидия Алексеевна Чурилова, известная под псевдонимом Чарская, родилась в 1875 году в Санкт-Петербурге. Однажды поэтесса Елизавета Полонская как-то обмолвилась, что Чарская свой день рождения отмечала летом. Но точная дата её рождения неизвестна, да и в годах разнобой: чаще пишется 1875-й, хотя есть указания и на 1876, и даже на 1878 год. Почти ничего точно не зная о жизни писательницы, мы восстанавливаем её первоначальную биографию по книге «Большой Джон» (1910) и по трилогии, состоящей из повестей «За что?» (1909), «На всю жизнь», «Цель достигнута» (обе — 1911). Жизнь Лидии Чарской за двадцать пять с лишком лет — вся в этих книгах и в её главной героине Лидии Воронской. Первая книга из этой трилогии перед вами, дорогие читатели и читательницы.
Лида Воронова, а такова девичья фамилия писательницы, родилась в дворянской семье, воспитывалась четырьмя тётушками и отцом, поскольку мать её скончалась родами. Это полусиротство отложило отпечаток в сознании будущей писательницы; испытав его, она нередко обращалась к теме детской обездоленности (что и по сей день не утратило своей злободневности), и далеко не случайны дети-сироты в её произведениях: Люда Влассовская, Нина Джаваха, Надя Таирова, Сибирочка, Лена Иконина, Дуня Прохорова и другие. Детские годы Лиды Вороновой проходили в Шлиссельбурге и в Царском Селе с обожаемым и обожающим её «папой Алёшей» и тётками — родными сестрами матери, которые девочку боготворили и позволяли ей многое. Она прекрасно плавала, правила лодкой (и это однажды в страшную минуту спасло ей жизнь), любила ездить верхом на пони, немало шалила и верховодила свои ми друзьями, была если не разбалованным, то своевольным и неорганизованным ребёнком, но всё сходило ей с рук. Росла она своенравной, но и отважной, никто её свободы не ограничивал. Жизнь без матери почти не ощущалась девочкой, редко Лида говорила, а ещё реже думала о том, что она наполовину сирота, ведь ничем не сдерживаемая любовь пятерых взрослых, которые души в ней не чаяли, компенсировала в какой-то степени отсутствие матери. Маленькая девочка была очень впечатлительной, горячей и несдержанной, откровенной и открытой натурой, и всю свою привязанность она перенесла на отца — своего кумира. И вот, когда Лидюше (так называли её домашние) было около восьми лет, отец, полюбив молодую девушку, женился и привёл в дом мачеху, которая оборвала эту вольницу, эту ничем не стесняемую свободу. Иным становится уклад жизни семейства, от девочки стали требовать другого типа поведения, сдержанности, дисциплины, подчинённости правилам «хорошего тона», а главное, тётушки были отстранены от её воспитания. Лиде показалось, что жизнь ломается, рушится, и у девочки начинается страшная, исступлённая борьба с мачехой, потому что молодая хозяйка, конечно же, изменила жизнь Вороновых.
Отец, которого дочка любила называть «моё солнышко», спокойно и радостно принял новую жизнь (он ведь так долго был без близкой по возрасту подруги), а Лида стала
считать, что он её предал, бросил ради какого-то другого человека, ненужного в их устоявшейся жизни. Все эти перемены, внешняя холодность и сдержанность мачехи, которую Лидюша воспринимает как нелюбовь к себе, приводят к непониманию и отчуждённости. Лиду решено было отдать в Павловский женский институт, находившийся на Знаменской улице, д. 8 (там и сейчас располагается гимназия), в которой она пробыла семь лет и окончила в 1893 году.
За эти годы произошло многое, что формирует, лепит человеческую личность — интенсивная учёба, приобретение знаний и расширение кругозора, следование распорядку и строгая дисциплина, поиски дружбы и обретение её, осознание чувства товарищества и сохранение индивидуальности. Были и тяжёлые моменты, проблемы; одна из них — затянувшийся конфликт с отцом и мачехой, которые запретили Лиде встречаться с родными тётушками, вырастившими её. И она однажды, в каникулы, совершает побег из дома (этот сюжет нередко потом будет варьироваться в повестях писательницы), что было расценено домашними как тяжелейший проступок. Более девочка ни на один день в течение трёх лет не покидала стен института
даже на вакациях (в каникулярное время), редко виделась с по-прежнему горячо любимым отцом, не знала своих маленьких братьев и сестру. Но позже здесь, в институтском лазарете, произошло и её примирение с мачехой, которая со временем, надеемся, стала ей близким человеком (тема взаимоотношений детей и взрослых также получит важное место в будущих книгах писательницы).
Сразу после окончания Павловского института Лидия выходит замуж за офицера Бориса Чурилова, угрюмо-застенчивого, молчаливого «пасынка жизни», как говорил он сам о себе. Поручик Чурилов очень просил молоденькую Лиду — девушку, так ласково и сердечно к нему отнёсшуюся, — составить его счастье и стать его женой. Папа Алёша переживал: «Какая выйдет из вас пара? Ты — воплощённая жизнерадостность, весёлость, а Борис Львович — воплощение мрака и тоски». Но Лида хотела, чтобы Борис был счастлив, и в один из январских дней состоялась их свадьба. В замужней жизни она продолжала фантазировать, придумывать: Борис — рыцарь Трумвиль, Лидия — принцесса Брундегильда... Муж её был талантливым рассказчиком, она перекладывала на стихи его фантастические сказки «о плачущих заколдованных осенью деревьях, о пении ветра», о белых ночах:
...Где с зарёй молодые русалки Серебристую пряжу прядут...
Совместная их жизнь была короткой, с сильной тягой друг к другу, но и с небольшими размолвками. Незадолго до рождения ребёнка поручику Борису Чурилову вышел приказ отправляться по службе в далёкую и холодную северную часть Сибири. Испуганная Лидия просила его отказаться, обратиться с просьбой об отмене приказа, ведь они с малюткой не перенесут поездки и ужасов северной зимы, но в ответ услышала благородные и вразумившие её слова. Во второй части трилогии мы прочтём: «Что говоришь ты? Долг службы требует беспрекословного исполнения данного мне поручения... Я офицер, служу Родине и должен исполнять то, что нужно для её пользы». В этих словах заключена правда русского офицера: долг Отечеству, принесённая присяга, служба — на первом месте.
Спустя месяц после этого разговора в тяжёлых родах появился на свет сын Юрик, а через короткое время муж уехал к месту службы, и судьба распорядилась так, что они более никогда не виделись. Кончилась юность со смелыми мечтами, в труднейших обстоятельствах начинается у Лидии Алексеевны новая жизнь, полная борьбы, лишений, «с частыми ударами, потерями, разочарованиями, с неуверенностью в завтрашнем дне».
Впоследствии сыну — обожаемому «маленькому принцу» — было посвящено немало рассказов, повестей, сказок (например, «Весёлая дюжинка», «Юркин хуторок», «Первые товарищи», «Гимназисты»), стихов:
Ты — моё солнышко жаркое, Ты — мой серебряный луч, Утро весеннее яркое, Ясное солнце без туч...
Судьба её сына до недавнего времени была неизвестна. Сама Лидия Алексеевна в 30-х годах иногда говорила знакомым, что он находится на военной службе на Дальнем Востоке и не имеет с ней связи. Но благодаря разысканиям петербуржца Л. Барона, который нашёл потомков племянницы Чарской, ныне проживающих в США, мы узнали, что Георгий Борисович Чурилов прожил около 40 лет, в последние годы страдал ишемической болезнью сердца, отчего и умер в Харбине, где после революции проживали многие русские эмигранты. Он работал на Китайско-Восточной железной дороге, «зимой 1936 или в начале 1937 года, торопясь на службу, побежал за трамваем, упал и скончался».
Но никто своей судьбы не ведает, и сейчас, когда Лидия Чурилова осталась одна с ребёнком на руках, надо было выживать. В романтичной мечтательнице, не задумывающейся о сложностях жизни, проснулся другой человек — решительный и самостоятельный (отметим, что эти качества были присущи ей от рождения). Итак, Лидия сдаёт экзамены и поступает на театрально-драматические курсы, подрабатывает участием в любительских спектаклях. Позже в повести «Семья Лоранских» Чарская опишет это театральное закулисье, отношения между актёрами, примами, режиссёрами. Она покажет их нравы, жизнь, существование, вплоть до необычных эпизодов, как, например, раздобывание костюмов через услуги так называемых поставщиков. Марфинька - поставщица предлагала актёрам необходимые, но не имевшиеся в театре костюмы, парики, украшения в рассрочку за огромные деньги и тем самым затягивала их в кабалу.
В 1898 году произошло важное в событие — Лидию приняли на единственную вакансию в Императорский театр (известнейшую Александринку), одну из большого числа претенденток. В этом театре она прослужила до 1924 года, играя характерные роли. Здесь, «на театре», и появился её псевдоним — Л. Чарская, скорее всего, от слов «чары», «чаровница», «чарующая». У неё был талант характерной актрисы, и её предостаточно занимали в небольших и эпизодических ролях. К примеру, она играла сваху в «Не всё коту масленица» и Радушку в «Снегурочке» А. Островского, Дашеньку в чеховской «Свадьбе», Като в «Своевольных жеманницах» Мольера, появлялась в эпизоде лермонтовского «Маскарада» и т. д.
Итак, днём и вечером Чарская репетировала, была занята в спектаклях, а ночами придумывала сюжеты своих книг, писала прозу и стихи: сочинительство неудержимо влекло её, и первые стихотворные строчки были написаны ещё в детстве. Но денег на жизнь катастрофически не хватало, и Лидия Алексеевна стала искать подработку. Однажды, проходя мимо известного издательства, решила узнать о какой-нибудь переписчицкой работе и, столкнувшись с самим хозяином, стала ему говорить, что в аттестате у неё отметки неплохие, да и почерк аккуратен, отчётлив. Маврикий Осипович Вольф попросил показать ему дневники или письма к родным, которые писались из института. Она принесла дневники и через неделю получила от Вольфа записку, где было сказано: «Печатаю. Дам вам сто рублей гонорара. Книга будет называться "Записки институтки"».
Таков был пролог литературной жизни замечательной русской писательницы Лидии Чарской. В 1901 году в журнале при издательстве «М. О. Вольф и сыновья» появилась её первая повесть «Записки институтки» (отдельной книгой она вышла в 1902 году), и началось триумфальное шествие: до 1918 года ею было написано и опубликовано
около 84 произведений. С тех пор Чарская «стала властительницей сердец и дум» не одного поколения русских детей. Можно смело сказать, не напрасно героиня её книги «Дурнушка» — писательница Наташа Горянина мечтала о том, что повести её, возможно, «прочтёт вся Россия, <...> может быть, наравне с другими первоклассными писателями, печатающими статьи и рассказы на страницах толстых журналов». Много позже это подтвердит известный русский писатель Ф. К. Сологуб: «Популярность Крылова в России и Андерсена в Дании не достигла такой популярности и пылкости. И это было вполне заслужено Чарскою...»
В 1911 году комиссия при Московском обществе распространения знаний, проведя опрос в учебных заведениях, докладывала на съезде по библиотечному делу, что дети среднего возраста «более других авторов читают: Гоголя — 34%, Пушкина — 23%, Чарскую — 21%, Твена — 18%, Тургенева — 12%».
Почти 17 лет Л. Чарская печаталась в самом популярном еженедельном журнале для детей «Задушевное слово», неслыханно обогатив его хозяина. Вольф разбогател на огромных журнальных подписках, он начинал печатать повести Чарской в последних номерах журнала, в конце года, а продолжал в начале следующего, что значительно увеличивало количество подписчиков. «Маленький, подвижный и юркий старичок-редактор недоверчиво повёл на меня поверх очков своими быстрыми глазками и, положив руку на первый лист моей тщательно, в третий раз, переписанной рукописи, проговорил медленно, точно взвешивая каждое слово: "Но Вы и не подозреваете, мадемуазель, что Вы написали что-то очень хорошее. Вы работает давно?"
— В первый раз... Я хотела сказать, что это моя первая повесть.
— Прекрасная вещь!.. Вещь написана, если можно так выразиться, кровью и нервами... Тема тоже далеко не избитая, и мы охотно поместим ваш рассказ на страницах нашего журнала».
При этом Вольф умудрялся «забывать» и не платил автору за книжные переиздания. Увы! Вместо денег обычно приносил ей торт, цветы, свои восторги и комплименты. Позже, в повести «Дурнушка», Чарская почти автобиографически опишет свои мечты о финансовой независимости. «Редактор продолжал: "Да, Вам не безынтересно знать, конечно, условия гонорара? Мы платим по восемьдесят рублей за печатный лист. Эти условия могут Вас удовлетворить?"
Я невольно улыбнулась: "Мне не надо гонорара, <...> я богата, отдайте мой гонорар нуждающимся"».
Это были только грёзы. Денег постоянно не хватало, о чём свидетельствуют письма Чарской в другие издательства с просьбой об авансах и к знакомым с ^просьбой о деньгах взаймы в счёт будущих публикаций.
Работала она очень много, писала пером целыми днями, а точнее, ночами, поскольку утром и днём шли репетиции, а вечером — спектакли. Писала о бедных детях улицы, о житье-бытье девочек и мальчиков, о жизни институток, об учёбе и проблемах в классе, в среде гимназисток и гимназистов, о нелёгкой службе сестёр милосердия. Писательница буквально пленила своих читателей лиризмом, чистосердечностью и чётким ориентиром на нравственные основы, который однозначен и не подлежит сомнению. Верность, честность, любовь к ближнему — незыблемые ценности, они всегда победят и принесут свои плоды. Причём в обыденной жизни эти качества ещё более необходимы, так как быть терпеливым, исполнять законы добра, любви и уважения каждодневно труднее, нежели совершить героический поступок в экстремальной ситуации: ведь в такой момент может сработать лишь темперамент, а не моральные установки и принципы.
Этими психологическими повестями ребята и юношество зачитывались, но не менее популярными были её исторические произведения, героями которых были люди, беззаветно любящие Отечество и свободу («Под звон вечевого колокола», «Светлый воин», «Царевич-орлёнок» и др.).
Книги Лидии Алексеевны переводились на английский, французский, немецкий, чешский и другие европейские языки. В 1910 году была учреждена для гимназистов стипендия её имени. Всё это позволяет говорить о несомненной популярности Лидии Чарской, действительно огромной.
И всё же, к сожалению, многим сегодняшним читателям это имя не очень известно, хотя некоторые и не прочитав ничего горазды повторять вздорные, бездоказательные оценки недобросовестных критиков. При внимательном изучении журналов начала XX века («Детская литература», «Вестник литературы», «Русская школа», «Новости детской литературы») можно обнаружить широкую дискуссию о творчестве писательницы, найти различные высказывания, хотя принято считать, что дореволюционная литературная критика не отзывалась о ней похвально. Но вот известный в те годы педагог и историк детской литературы Н. В. Чехов писал: «Если считать наиболее популярным писателем того, чьи сочинения расходятся в наибольшем числе экземпляров, то самым популярным <...> должна быть признана в настоящее время г-жа Л. Чарская. Сочинения её всецело принадлежат к романтическому направлению: главный интерес их в занимательности рассказа, необычайных приключениях и выдающихся характерах героев и героинь». В «Московских ведомостях» (1909) критик, подписавшийся инициалами Н.Т., пишет, что имя талантливой писательницы для юношества Чарской столь хорошо известно, что и само «служит достаточной рекомендацией».
В том же году в книжном указателе «Что читать народу?» была высказана мысль, что ребёнок — подрастающий человек — может иметь любимые книги, и взрослым не следует пользоваться правом сильного, посягать на детские вкусы и симпатии, пытаясь переделать их по-своему. Хорошо известный в те поры литературный критик и рецензент Мариан Гловский в февральском номере журнала «Вестник литературы» (1910) впрямую относит эту мысль к Чарской: «... успех автора "Княжны Джавахи" среди читателей представляет собой явление небывалое, можно сказать, стихийное. Но её не только читают, её любят (выделено мною. — Е. Т.). Между тем за последнее время раздаются голоса против г-жи Чарской. Впрочем, безуспешно: дети и юношество за [неё]».
Конечно же, были и противоположные оценки, что вполне понятно и естественно в рамках литературного процесса. В частности, в журнале «Русская школа» (1911) 3. Масловская утверждала, что в произведениях Чарской у «героинь её отсутствуют высокие идеалы и стремления, их кругозор предельно сужен, и в этом страшное зло наших дней». Когда же писательница достигла наибольшего успеха, в газете «Речь» от 9 сентября 1912 года появилась статья К. И. Чуковского «Лидия Чарская». Именно на этой филиппике я и хотела бы остановиться подробнее, поскольку долгое время (а может быть, и до сегодняшнего дня) она считалась основной критической работой но творчеству Чарской. Там Чуковский утверждает, что если кто-нибудь «захочет написать философский трактат "О пошлости", рекомендую ему сорок томов сочинений Лидии Чарской. Лучшего материала ему не найти». Критик сетует, что в отчёте одной детской библиотеки сообщалось, что юные читатели требовали «790 раз книги Чарской и 232 раза сочинения Жюля Верна». Не скрывая, он злится, что «вся молодая Россия поголовно преклоняется перед ней», негодует, что «какая-то Маня Тихонравова» обращается за жизненным советом не к родителям, а к «дорогой писательнице». Думается, не без зависти Чуковский перечисляет города её адресантов — Москва, Тифлис, Минск, Вознесенск, Томск, простодушно-хамски добавляя: «какие-то Гвоздки». Так, подтвердив популярность Чарской и доверие, которым она пользуется у читателей, он своим презрительным «какие-то», «какая-то» подчеркнул своё истинное отношение к русским уездным городкам и живущим там, но столь не нравящимся ему детям. Особенно едко и зло критикует К. Чуковский институток — девочек, обучающихся в закрытых учебных заведениях. «Она стихами и прозой любит воспевать институт, <...> это гнездилище мерзости, застенок для калечения детской души...», и «только Чарская может с умилением рассказывать, как в каких-то отвратительных клетках взращивают ненужных для жизни, запуганных, суеверных, как дуры, жадных, сладострастно-мечтательных, сюсюкающих, лживых истеричек».
Здесь я обязана вспомнить «Очерки институтской жизни былого времени» Анны Николаевны Энгельгардт (урождённой Макаровой) — известной общественной деятельницы XIX века, переводчицы Г. Мопассана, Э. Золя, братьев Гонкуров, Ф. Брет Гарта и других. Она была выпускницей Екатерининского института в Москве, написала мемуары, где отмечала, что люди нередко говорят о том, чего не знают совсем, или же придумывают то, что им хочется видеть в критикуемом объекте, и «критика, как это иногда бывает с ней, отыскивает зло фантастическое...». Институтский же «идеал требовал, между прочим, известной стойкости в отношениях с начальством и товариществом и безусловной честности в сношениях... Малодушие, слезливость, пустая восторженность и бесцельная экспансивность презирались. Институтки не любили никакого кривлянья и ломанья, подёргивания плечами, закатывания глаз и т. п. <...> Больше всего уважались простота, спокойствие и чувство собственного достоинства». Закрытое учебное заведение всегда ярче вычерчивает характеры, и если в младшем классе мог появиться ужасный тиран, то в старших «этой опасности не существовало, <...> к этому времени успевали сложиться понятия о честном и справедливом, товарищество успевало сплотиться и выдвинуть из себя наиболее достойных и умных. Хорошее поведение уважалось и давало право на уважение начальства...».
Да, более всего в институте ценилась и культивировалась дружба, и счастлива была девочка, которая находила настоящую подругу; товарищество было действительной нравственной силой. Чарская и вводила читателя в этот неведомый, незнакомый ему мир закрытого женского института, где царил закон справедливости и равенства, где выше всего ценились не звания, а знания — за них уважали и награждали, ленивые и разболтанные получали по заслугам независимо от происхождения. «Княжна Нина Джаваха» — так, подчеркнув свой титул, представилась при знакомстве одноклассницам героиня одноимённой повести. Несколько позже, увидев насмешливые реверансы и поклоны, попросила у одной из девочек объяснения и услышала: «Видите ли, у вас такой вид, будто вы лучше и выше нас всех... Вы титулованная особа, богатая девочка, генеральская дочка, а мы все проще... Не надо подчёркивать, знаете...» Или другой пример. В повести «Волшебная сказка» Надю Таирову, девочку из бедной семьи, осуждают и высмеивают подруги по институту за лень, за амбиции, связанные с хорошенькой внешностью, за плохую Учёбу, за дурацкие фантазии о богатом принце или богатой покровительнице, которые когда-нибудь да увидят её, восхитятся необыкновенной красотой и возьмут замуж или на содержание. И конечно, за высказывания: «Зачем же учится? Ведь это скучно». За всё это получает она неуважительное отношение многих своих соучениц и одноклассниц.
В женские институты России чаще попадали девочки из средних русских семейств, преимущественно сироты — дочери офицеров и служащих в военном ведомстве. Они понимали, что от полученных выпускных оценок, особенно от балла по поведению, зависит их дальнейшая судьба — будет ли у них рекомендация для места гувернантки либо ещё для какой-нибудь вакансии, или не получат они ничего. Оценка по поведению была важнейшей в аттестате, дисциплина соблюдалась наставниками и воспитателями строго, образование давалось прекрасное. Выпускница института обычно владела несколькими иностранными языками, получала знания по всем основным предметам, была знакома и с педагогикой, и с медициной. Ведь те, кто получил по выходе из стен института место гувернантки или домашней учительницы, должны были воспитывать и заниматься с детьми разного возраста, разных характеров: непоседливых, капризных, замкнутых, иногда, быть может, болезненных... Всё это требовало педагогических навыков, силы воли и душевной щедрости, крепких знаний и физического здоровья. Сама Чарская многие годы после института продолжала заниматься философией, историей, педагогикой, спортом.
А многие из институток позже уходили сестрами милосердия на фронт и в Русско-японскую, и в Первую мировую войну, и определённая сумма медицинских знаний давала им возможность поддерживать и выхаживать раненых, помогать врачам при хирургических операциях, они «скромно, без позы оказывали людям помощь милосердием и трудом». Лидия Чарская, описывая институтскую жизнь, не скрывает, что далеко не всех выпускниц ждёт лёгкая жизнь (прочтите её повести и рассказы — «Белые пелеринки», «Особенная», «Вторая Нина», «Сестра Марина» и многие другие). Несомненно, можно согласиться с высказыванием А. Н. Энгельгардт, что институты играли столь важную роль в деле женского образования, что можно говорить и об их историческом значении в русской жизни.
Весьма полезна для родителей, воспитателей и педагогов книжка Лидии Алексеевны «Профанация стыда» (1909), где она выступила в защиту детей от взрослых и резко осудила применение телесных наказаний в учебных заведениях. «Дети — ведь тоже люди, правда, маленькие люди, но гораздо более пытливые, чуткие, анализирующие и сознательные, нежели взрослые, даже более сознательные. Порой их гордое маленькое "я" глухо волнуется, протестует и каменеет... если посягать на их человеческое достоинство. Щадите же это детское "я", лелейте его как цветок тепличный и всячески оберегайте проявляющийся в них человеческий стыд. Потому что стыд — красота».
Чарская писала о детях и для детей и никогда не позволяла себе забавляться ребёнком как куклой, собачкой, кошкой, не позволяла играть его чувствами, осмеивать их или сюсюкать. «Детей нет, — писал польский педагог Януш Корчак, — есть люди, только с иным масштабом мыслей и чувств. Помни, что мы их не знаем...» И Чарская считала, что проблемы детской жизни так же значимы и важны, как и во взрослой жизни; их переживания могут быть весьма тяжёлыми, а конфликты запутанными и даже неразрешимыми. Очень важно помочь детям в процессе их становления, необходимо вызывать добрые чувства, поддержать их интерес к окружающему, пробуждать милосердие, любовь к истине и сострадание.
Но вернёмся всё к той же работе Чуковского. Далее по ходу своей статьи он отказывает писательнице даже в намёке на живые чувства, слова, твердя, что у неё «истёртые слова, истрёпанные образы, застарелые, привычные эффекты...». А вот спустя много лет выдающийся советский писатель, лауреат Нобелевской премии Борис Леонидович Пастернак, работая над романом «Доктор Живаго», говорил, что хочет быть читаемым всеми и старается писать просто, доходчиво, «почти как Чарская». Действительно, в её произведениях содержится многое, что трогало и открывало читательские сердца: отсутствие фальшивых интонаций, простота и правда. Ей безусловно верили, она вызывала у читателей ответное чувство и получала множество писем от своих друзей и почитателей самого разного возраста. Дети любили Чарскую, рассказывали в письмах к ней о своих жизненных ситуациях и проблемах, спрашивали совета. «Когда читаю книги Чарской, мне кажется, что я живу вместе с героями», — написала в редакцию журнала «Задушевное слово» в 1914 году 10-летняя читательница. Нередки были письма и от родителей, которые благодарили её за пробуждение совести у детей, за добрые примеры отношений между ними и детьми, за то, что она с любовью и чуткостью раскрывает мир переживаний, мыслей, идеалов детей и юношества, столь важные и для осознания взрослыми.
Итак, признание массового читателя не вызывает сомнения, но ещё более интересны персональные впечатления. И здесь мы обнаруживаем у некоторых претензии к языку Чарской. Однажды театральный критик А. Р. Кугель обронил, что у неё «полное пренебрежение к родному языку», но другие, не менее авторитетные имена противоречат этому замечанию. Вряд ли мы можем обвинить прекрасную русскую поэтессу Марину Ивановну Цветаеву в литературной пошлости или дурном вкусе. В первую же свою книгу «Вечерний альбом» (1910) она включает стихотворение «Памяти Нины Джаваха». Цветаева тонко почувствовала поэзию художественных образов Чарской.
.

..Умолкло сердце, что боролось...
Вокруг лампады, образа...
А был красив гортанный голос!
А были пламенны глаза!

Смерть окончанье — лишь рассказа,
За гробом радость глубока.
Да будет девочке с Кавказа
Земля холодная легка!

...Как наши радости убоги
Душе, что мукой зажжена!
О да, тебя любили боги,
Светло-надменная княжна!

Эти строки были написаны в Рождество 1909 года .
Далее. Совершенно не сентиментальный Леонид Пантелеев («Республика Шкид», «Пакет» и многие другие книги) на склоне лет признался: «Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, моё горячее детское увлечение этой писательницей... Я был. околдован Андерсеном и его сказками. А год-два спустя ворвалась в мою жизнь Лидия Чарская. Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал её книги, отголосок этого упоения до сих пор живёт во мне — где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны». Когда же за любовь к книгам Чарской стали его высмеивать старшие товарищи и наставники, ответил: «...любил, люблю, благодарен за всё, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже». Литературовед В. Б. Шкловский, плохо отзывавшийся об этой писательнице (в его статье 1932 года «О пище богов и о книгах Чарской» произведения её назывались «пищей для карликов»), в 1966 году всё же отметил, что она была талантливой, ведь «без таланта нельзя овладеть интересами целых поколений». Вера Панова— автор «Серёжи», «Евдокии», «Спутников» — в 1972 году написала: «...Чарская имела головокружительный успех, и теперь, поняв, как это трудно — добиться успеха, я вовсе не нахожу, что её — был незаслуженным. <...> Воздадим должное писательнице, покорившей в свой час столько сердец...» Писательница Евгения Гинзбург (известен её роман «Крутой маршрут») очень не любила критиков, уничтожавших Чарскую. «И что это за гонения? Страшнее Чарской зверя нет!... Сентиментально, видите ли. Так ведь сначала надо к сердцу детскому обращаться, а потом уж к уму. Когда-то ещё ум разобраться сможет, а сердце уже сострадать научено». Она вспоминает, что, когда читала своим детям «Сибирочку», «плакали в три ручья, нет — в четыре! Алёша старший! И Васька, маленький!» (имеется в виду младший сын Е. С. Гинзбург, писатель Василий Аксёнов. — Е. Т.).
До сих пор, желая высмеять Чарскую и уязвить тех, кто её читает, многие, даже и не знающие её произведений, любят бросить презрительно и небрежно: «истерична», «сентиментальна», «слезлива»... Да не так это! Писательница обладала редкостным даром — естественно и просто говорить о жизни, о тех положениях, иногда очень тяжёлых, в которых оказывался человек, маленький, но человек!
Чарская, с любовью и подробно рассказывая о жизни и разных ситуациях, возникавших в детских коллективах, никогда не рисовала идиллически-безмятежных картин, будь то гимназия, институт, класс, общество друзей, подруг, приятелей на отдыхе или домашний круг. Она описывает различные столкновения, но нередко выделяет одно сверхважное — конфликт одной или одного с целым классом, с сообществом. Да, есть моменты в жизни, когда надо суметь не подчиниться коллективу, группе, держащимся заодно, а сделать это очень непросто. Да, тяжело быть «одной противу всех», страшно и глубоко такое противоречие, но противостоять нужно, когда нравственный закон требует этого. Так Нина Джаваха, считая грешным по пустякам, по ребяческим выдумкам целовать крест в доказательство, что не она взяла чью-то книжечку, отказалась это делать. Она сказала подругам, что достаточно честного слова и ему надо верить. А вокруг кричали: «Как! Она ещё смеет отнекиваться, смеет идти против класса, когда весь класс решил!» Но Нина осталась тверда в своём убеждении. Лене Икониной из «Записок маленькой гимназистки» бесконечно жаль мучимого классом преподавателя, и совесть не позволяет ей следовать примеру озорных подруг. «Тридцать маленьких глупых девочек хотят раздразнить, извести одного взрослого, большого, умного человека, и вдобавок — учителя. Мне хотелось встать и сказать им, как всё это нехорошо, гадко, нечестно...» Когда же её вслед за другими вызвали к доске, она, увидев растерянные глаза Василия Васильевича, поняла, что не может, не будет издеваться над ним и прочтёт заданное стихотворение, а не то, что в голову взбредёт, как сговорились делать одноклассницы. Девочки почти возненавидели её за этот смелый и благородный поступок, объявив предательницей, устроили бойкот. Но далее по ходу повести Лидия Чарская, расширяя ситуацию, показывает читателям способность одноклассниц к прозрению, к пониманию своей неправоты и даже к признанию общей вины перед одной цельной натурой. После просьб о прощении возникают уважение и, главное, зарождается дружба, о которой так мечталось и горячо у Господа просилось. «Маленькая, одинокая душа томилась в ожидании друга, настоящего, искреннего...», и счастье улыбнулось, друг явился «не мечтательной, смеющейся лунной феей, а доброй сестрой и верным товарищем...» Героини, равно как и мы — читатели, счастливы и обретённой дружбой, и примирением.
Наделённые острым чувством справедливости, персонажи Чарской, раскаиваясь и переживая проступки, ошибки, всегда искренне, эмоционально просили прощения, а критиками обвинялись... в истерии. В статье Чуковского после иронического пересказа им сцены из «Записок маленькой гимназистки», когда одна девочка просит прощения у другой, в отношении которой совершила много подлостей, читаем мы следующее: «Маленькая девочка, калека,... целует другой руки и шепчет: "Я злодейка перед тобою". О, как, должно быть, болело, кричало, разрывалось её маленькое сердце, прежде чем в покаянной истерике она упала перед подругой на землю». Резюмирует же он следующим образом, мол, как же надо себя возненавидеть, чтобы, признав вину, просить прощения за причинённые злодейства, да ещё и приговаривать: «Ты — святая!». Пассаж Чуковского удивляет вдвойне, принимая во внимание, что сам-то учился в дореволюционной школе, когда преподавался Закон Божий и давались основные понятия христианского милосердия, покаяния и прощения. Несомненно, прав был критик Виктор Русаков, который в брошюре «За что дети любят Чарскую?» (1913) характеризует тон статьи Чуковского как «не литературный и лишённый элементарной порядочности».
Кроме институтской жизни у Чарской был ещё один излюбленный сюжет — сиротство, оставленные, покинутые, потерянные, похищенные из семьи дети. Она описывала страдания обездоленного ребёнка, историю, порой удивительную, его жизни. Герои таких её произведений, как «Щелчок», «Записки сиротки», «Сибирочка», «Приютки» и др., в скитаниях, нередко и в людских издевательствах проходят суровейшую школу жизни: холод, голод, несправедливость, унижения, жестокость недобрых и коварных людей. С одной стороны, брошенный на произвол судьбы ребёнок, а с другой — большой, непонятный, часто враждебный мир. Но Чарская никогда не оставляет без надежды на будущее своих героев, не бросает их в беде, они выдерживают испытания. «Она одной из первых, пожалуй, проявила столь пристальное внимание к нашим русским детям, попавшим в сложные жизненные ситуации...» — пишет видная исследовательница детской литературы Е. О. Путилова.
Как бы им ни было тяжело, страшно, несмотря на все унижения, на всю несправедливость обвинений, наказаний, дети и подростки у Чарской всегда «маленькие герои» и никогда не совершат дурной поступок, их нельзя заставить его совершить. Ведь в них писательницей сосредоточены высокие моральные качества: верность в дружбе, обострённое чувство справедливости, благодарности, незлобивость, уважение, кротость, честность. Они не ожесточаются, помнят, сердечно благодарны и отзывчивы на милосердие и добрые дела. В конечном счёте они-то и побеждают, потому что побеждает их душевная красота, доверчивость, бескорыстие, обаяние, вера в добро и Бога! Замечательные качества человеческой души, хотя, будучи доверчивы, мы рискуем получать удары, но, без сомнения, лишь на этом нуги мы имеем возможность обрести полноценное счастье.
Чарская будила в душах сострадание, сопереживание, раскаяние, призывала добротой, приветливостью, дружественностью размягчать холодные сердца, помогала находить и видеть хорошие черты в отверженных. Согласная с такой мыслью, русская писательница Надежда Тэффи в своих «Воспоминаниях» написала: «В каждой душе, даже самой озлобленной и тёмной, где-то глубоко, на самом дне, чувствуется присушенная, пригашенная искорка. И хочется подышать на неё, раздуть в уголёк и показать людям — не всё здесь тлен и пепел». Чарская считала и, главное, всё время говорила о том, что надо стремиться облегчить участь другого — поддержкой ли в трудный период, либо протянутой рукой в момент, когда все его покинули, или же приходом на помощь в тяжёлую минуту. Ибо, как позже скажет Марина Цветаева, увидев другого в трудном, нелепом или просто смешном положении, прыгай к нему туда, в это положение, ведь вдвоём легче выбираться. И это всегда, всегда будет вознаграждено. Поэтому-то обычно Чарская счастливо завершает свои повести: сироты находят родителей, обретают дом, благополучие, поддержку, заботу и надёжных товарищей. За это писательницу постоянно ругали, но дети-читатели всегда радовались и радуются счастливому концу как разрешению всех коллизий повествования.
Критиков раздражала экзальтированность институток Чарской, но надобно напомнить, что это была специфическая среда закрытого учебного заведения конца XIX — начала XX века. Маленьких девочек вырывали из родительского дома и на семь лет (а это немалый жизненный срок и испытание) помещали в совершенно иные условия жизни и существования. Надо было носить казённую одежду, есть не досыта, соблюдать строгий распорядок дня, спать в комнате (дортуаре), где стоят сорок кроватей с небольшими тируарами (выдвижными ящиками) для белья и личных вещей, а многим институткам за эти долгие годы ни разу не удавалось покинуть стены учебного заведения: или не было у девочки родственников, или жили они очень далеко от Петербурга и не имели средств к переезду... Не все поступившие в институт могли сразу приспособиться, выдержать и писаные, и неписаные законы жизни и распорядка в этих стенах. Должны мы помнить и о том, что тогда не было ни телевидения, ни радио, ни обильного и разнообразного чтения (книги строго отбирались начальницами институтов для библиотеки). А как пережить эти дни, месяцы, годы? Как нарушить нудную повседневность? Вот и звучат ночью рассказы о «страшном», доводящие до галлюцинаций, вот и возникал культ «обожания»: когда младшие начинают «обожать» старших учениц или учителя. Всё это вносило разнообразие в жизнь закрытого (в полном смысле слова) учебного заведения. Были там и проказы, и шалости, совершались экзальтированные поступки, иногда доходившие до неумеренности: в доказательство дружбы пробраться в лазарет к заболевшей подруге, заразиться, пожертвовать своим здоровьем. Проступки бывали с непредсказуемыми и печальными последствиями. Но ведь всё-таки ради дружбы — святого и чистого чувства!
У Чарской нередок сюжет, когда класс противостоит нелюбимому учителю и всяческими способами мучает его. То все, сговорившись, неверно отвечают у доски, то, не разжимая рта, мычат во время урока, а то втыкают булавку в учительский стол или в стул. Подобное разоблачалось, а совершившие проказы карались. Девочку могли оставить стоять без фартука посреди школьного коридора, чтобы все видели и знали о её проступке, могли лишить обеда или ужина, оставить без десерта или сладкого, а самым суровым наказанием было исключение из института (надо не забывать, что почти для всех учёба в нём являлась единственной возможностью получить бесплатное образование). Всё правильно: совершено преступление, получено и наказание. Но Чарская, для которой жизнестроительность, лирико-философское описание жизни и выработка позиции в ней были важнейшими вопросами, считала это недостаточным и главнейшее видела в моменте покаяния, т. е. в осмыслении проступка, последовавшего за ним наказания и в изменении поведения. В повести «Люда Влассовская» должны исключить из института ученицу старших классов Марусю Запольскую, которая воткнутой булавкой попыталась отомстить учителю за кол, поставленный подруге.
Все одноклассницы ей сочувствуют, переживают, ведь она из бедной семьи школьного учителя и вряд ли сможет где-то ещё учиться, ругают преподавателя, который более всех виноват в ситуации. И тут узнаётся, что он тяжело болен, началось воспаление, и ему могут ампутировать руку. Все, и особенно сама Маруся, ввергнуты в бездну переживаний, слёз, раскаяния. Она перестаёт и думать о грозящем исключении: «Пусть исключают, лишь бы он не остался калекой!» Перед иконой даёт обет за обетом: и поехать на богомолье, и отслужить молебен, и множество других. «Господи, не допусти! Смилуйся надо мною, Господи!» — шепчет в отчаянии Маруся. И к счастью, всё обошлось, учитель выздоровел, наступает день урока, где его встретили бурей восторга, и на волне душевного подъёма произошло общее примирение и взаимное прощение. Сильны были страдания, жарки молитвы девушек, и тем сильнее их ликование, восторг, всеобщая радость. Эта «всеобщность» укрепляла дружбу, чувство товарищества и ответственности за свои поступки и перед Богом, и перед людьми. Покаяние как важнейший христианский мотив всегда явственен в произведениях Чарской.
Лидия Алексеевна до самой своей смерти была прихожанкой Никольского собора и никогда не скрывала своей веры в Бога: «Я — религиозный человек и от души говорю, как буду говорить до самого моего последнего вздоха: награди Вас Господь за всё, за всё, сделанное Вами для меня» — это из её письма 1926 года к Ф. К. Сологубу. А на первых же страницах повести «Дурнушка» читаем: «Я религиозная по натуре (мой отец внушил мне с первых лет детства любовь к Богу) и в дни скорбей и радостей всегда обращалась к Великому помощнику».
Чарской созданы произведения и открыто религиозного содержания. Она одной из первых в истории детской литературы популярно изложила жизнеописание преподобного Сергия, игумена Радонежского. Книга «Святой отрок» (ранее выходила под названием «Один за всех») — дивный рассказ о мальчике Варфоломее, впоследствии великом русском святом Сергии Радонежском, основателе Троице-Сергиевой Лавры, откуда после молитвы каждый уходит «с новым, просветлённым чувством, уносит с собою сладостное умиротворение, как целительный бальзам, врачующий больную душу, дающий крепкую, бодрую веру и тихую радость и надежды на светлое будущее».
Увлечённость историей отчизны позволила Чарской запечатлеть некоторые события в ярких, живых картинах и образах. «Грозная дружина», «Паж цесаревны», «Крещение Руси», «Царский гнев», «Евфимия Старицкая», «Смелая жизнь», «Газават» — вот лишь небольшой перечень её произведений, связанных с прошлым нашей Родины. Борис Васильев, автор известных произведений («А зори здесь тихие», «Не стреляйте в белых лебедей», «Завтра была война»), писал, что восторг перед историей родной страны и первые уроки любви к ней лично он «получил из "Грозной дружины", "Княжны Джавахи", "Дикаря" и других повестей» Лидии Чарской.
Её книги, конечно же, защищали устои тогдашнего строя и служили воспитанию верных царю и российскому Отечеству граждан. Именно это в первую очередь и послужило резкому отвержению писательницы либерально-демократической дореволюционной критикой, а позже — советской. Чуковский всё в той же статье продолжает зло насмешничать: «...недосягаема Чарская в пошлости патриото-казарменной... Недаром Главное управление военно-учебных заведений так настойчиво рекомендует её "Княжну Джаваху" в ротные библиотеки кадетских корпусов: её книги — лучшая прививка детским душам казарменных чувств». Вот что, оказывается! Патриотизм, то есть любовь к Родине, своему отечеству, определяется Чуковским как черта пошлая, плохая, которая, видимо, не нужна ни гражданам, ни обществу. С мнением маститого критика согласна и наша современница из Санкт-Петербурга Е. Щеглова: «Нынче Чарскую любят за трогательную верность старым моральным устоям, <...> за проповедь нравственности и порядочности, за слезливость, которой стандартная детская книга боялась как огня. <...> Ей вполне удалось доказать незыблемость мещанского вкуса». Трудно, да и невозможно согласиться с этим высказыванием.
В начале XX века некоторые критики, недовольные популярностью книг Чарской, считали, что успех её — из-за отсутствия «настоящей» детской литературы в России, и любимы произведения этой писательницы в основном детьми чиновников и мещан, а в интеллигентных семьях не читаются. Но вот несколько высказываний, подтверждающих, что книги Чарской входили в круг детского и юношеского чтения весьма многих русских деятелей культуры, притом из разных социальных слоев и с разным культурным уровнем. Однажды, в 20-х годах, М. Ф. Андреева, близкая к социал-демократическим кругам актриса, увидела на складе оставшиеся там с дореволюционных времён книги тогда уже запрещённой Чарской. «Подумать только — всё это я когда-то читала, даже нравилось, честное слово!» — сказала она. Известный драматург А. П. Штейн, автор пьес «Весна двадцать первого», «Флаг адмирала», «Персональное дело», признаётся, что в начале 20-х, будучи подростком, для утверждения собственной взрослости провёл чистку своей детской библиотечки и «уничтожил несколько повестей Лидии Чарской и Клавдии Лукашевич, те самые, которые ещё недавно обливал слезами. <...> Не без грусти перелистал любимые когда-то журналы», и кинул в огонь комплекты «Золотого детства» и «Задушевного слова». Жена певца А. Н. Вертинского — Лидия в своих «Воспоминаниях» отметила, что в детстве начиталась книг «писательницы Лидии Чарской, откуда почерпнула немало сведений о проказах воспитанниц пансиона... Весь этот год я вела дневник».
Влияние Чарской казалось опасным и для зарождавшейся советской литературы. В 1920— 1930-е годы, чтобы унизить и уничтожить литературного противника, лишь надо было написать, что он-де работает «под Чарскую». В 20-м году вышла в свет «Инструкция политико-просветительского отдела Наркомпроса о пересмотре каталогов и изъятии устаревшей литературы из общественных библиотек». Подписанный Н. К. Крупской перечень авторов, не дозволявшихся к чтению, был велик и состоял из нескольких томов. В него входили имена Аксакова, Андерсена, Достоевского, Флобера, Шекспира и, конечно же, Чарской. Её книги уничтожались, и, к сожалению, на сегодняшний день в России нет ни одной библиотеки, ни одного библиотечного коллектора, где была бы полная подборка её произведений. В какой-то степени книги писательницы были сохранены частными библиотеками, короткое время функционировавшими в период нэпа, и в 1923 году «библиотекари отмечали, что девушки предпочитают сентиментальные повести Л. Чарской». Во многих семьях дети читали чудом сохранившиеся с дореволюционных времён её книги и доверяли свои мысли теперь уже не в письмах к писательнице, а чаще своим дневникам: «читали мы дореволюционную детскую литературу, конечно, Чарскую...» Это из дневниковых воспоминаний о детстве и юности женщины, родившейся много позже Октябрьской революции — в 1928 году.
Итак, имя Чарской оказалось под официальным запретом, книги не переиздавались, изымались из школьных и публичных библиотек, уничтожались. Об этой «подпольщице» довольно озлобленно с трибуны I Всесоюзного съезда писателей выступили и всё тот же К. И. Чуковский, сказавший: «Чарская отравляла детей сифилисом милитаристических и казарменно-патриотических чувств», и С. Я. Маршак: «"Убить" Чарскую, несмотря на её мнимую хрупкость и воздушность, не так-то легко. Ведь она до сих пор продолжает жить в детской среде, хотя и на подпольном положении». Популярность Чарской была названа дешёвой и случайной, сама она обвинялась в проповеди фальшивой героики и патриотизма. Чуковский продолжал повторять, что писательница эта представляет своими творениями «банальность, вульгарность, тривиальность, безвкусицу, фарисейство, ханжество, косность...».
В годы после Октября 1917 года Лидия Алексеевна жила очень тяжело, была больна туберкулёзом. Об этом узнал Фёдор Кузьмич Сологуб, возглавлявший с 1925 по 1927 год секцию детской литературы в Ленинграде, и решил написать о ней статью, чтобы после публикации гонорар отдать Чарской, но главное — поддержать морально, поскольку положение известной писательницы было ужасным. Статью Сологуба понесла в журнал «Звезда» секретарь детской секции В. П. Калицкая (первая жена писателя Александра Грина). Каково же было её изумление, когда редактор Л. Н. Сейфуллина, вытаращив глаза и страшно покраснев от негодования, проговорила: «Чтобы я ... статью Сологуба ... о Чарской?..»
Конечно же, статья эта не увидела свет, а в ней Сологуб, полемизируя с теми, кто третировал Чарскую, писал: «Критика совершенно не поняла её, увидев в ней только восторженность и не угадав смысла, <...> легкомысленно осудила одно из лучших явлений русской литературы. Популярность была вполне заслужена Чарскою <...>, энергичен и твёрд её стиль. <...> Понятно недоброжелательное отношение русской критики к Лидии Чарской. Уж слишком не подходила она к унылому ноющему тону русской интеллигентской литературы. Чеховские настроения, упадочные фантазии, декадентские и футуристические странности, болезненные уклоны, свойственные дореволюционной буржуазии и интеллигенции, — от всего этого было далеко жизнерадостное, энергичное творчество Чарской. Русская художественная литература на все лады тянула одну и ту же волынку: "Мы с тараканами", а Чарская уверенно говорила подросткам: "А мы хотим великих дел, подвигов, опасностей, катастроф во имя высшей социальной справедливости"». Этическую ценность её произведений Сологуб видел в уважении, с каким писательница относится к детям. «Чарская имела большую дерзость сказать, что дети не нуждаются в исправлении от взрослых», и более того, «сами взрослые воспитываются и исправляются детьми». Вот такой отзыв из уст известнейшего писателя начала XX века — эпохи, которую в культуре принято называть Серебряным веком.
Проницательность оценки Ф. К. Сологуба были неожиданно подтверждены художницей и писательницей Еленой Яковлевной Данько, также работавшей в Секции детской литературы и нисколько не симпатизировавшей Чарской. В статье о её творчестве, написанной в 1934 году, Данько огорчается, что пионеры, несмотря на запреты и рекомендации, всё-таки увлечённо читают книги этой писательницы, и добавляет, что им нужны совсем другие, близкие к современной жизни и обстоятельствам произведения, которые не уводили бы их в мир глупых и фальшивых мечтаний. Рассуждая об этой тяге к произведениям Чарской и призывая бороться с ней, она приходит к выводу, что эту проблему не разрешить «окриками и вылавливанием "запретных" книг из школьных столов. Эти меры вызывают враждебную восторженность ребят. Книги Чарской, спустившись в подполье, становятся ещё более соблазнительными». Но к чести Е. Данько, следует сказать, что она, пытаясь объяснить, почему же ребята тянугся к произведениям Чарской, даёт прямолинейный и верный ответ: эти книги несут «героику, сильные чувства и смелые жесты ярких волевых личностей, вступивших в борьбу с обстоятельствами». Как это точно! Действительно, Чарская уловила главное — потребность читателя в героике, романтике, в увлекательных сюжетах, в победе правды и справедливости.
Начиная с декабря 1917 года, когда прекратило своё существование «Задушевное слово», не допечатав последнюю повесть Чарской «Мотылёк», она уже никогда не печаталась. И в 20-х ей удалось под псевдонимом Н. Иванова выпустить 5 книжечек для малышей («Пров-рыболов», «Балаганчик» и др.).
К концу жизни она находилась в полном официальном забвении и презрении, но старалась не унывать, несмотря на отчаянное положение. Да, она была лишена права писать и публиковаться, подвергалась остракизму власти предержащей, но читатели её помнили, и нередко девушки приходили к любимой писательнице за книгами и с желанием оказать хоть какую-то помощь. Её книги, даже и тайно читаемые, оставались любимы людьми различного возраста и положения — детьми и взрослыми, безымянными поклонниками и известными литераторами.
Жила она бедно, если не сказать нищенски. «Худая, бледная, в соломенной шляпке с цветами, из-под которой смотрели серые детские глаза», была всегда одета в длинное серое пальто, служившее ей и летом и зимой. Уйдя из театра, получала невероятно крохотную пенсию, на которую невозможно было прожить. Она признавалась: «Я бы ни за что не ушла из театра, но меня сократили по возрасту», а было ей в ту пору около 50 лет. Проживали они с мужем на Разъезжей улице, д. 7, в маленькой двухкомнатной квартирке, куда поднимались по чёрной лестнице и оказывались сразу на кухне. Её второй муж, Владимир Николаевич, был также болен туберкулёзом и скончался раньше Чарской. Видимо, ей не была известна судьба сына, но от неизвестности страдают не меньше.
Правды ради добавлю, что Чуковский однажды включил имя Чарской в список писателей, нуждающихся в материальной помощи, но как! В его «Дневнике» читаем запись от 5 сентября 1922 года: «Вчера познакомился с Чарской. Боже, какая убогая! Дала мне две рукописи — тоже убогие! Интересно, что пишет малограмотно. Или она так изголодалась? Ей до сих пор не дают пайка. Она, автор 160 романов, и не удостоилась. ... Бормочет чепуху и, видно, совсем не понимает, откуда у неё такая слава». Во-первых, ни одно из писем, хранящихся в архивах, не подтвердили наблюдений Чуковского об её якобы безграмотности, писала она без ошибок. Во-вторых, обращает на себя внимание неоправданный сарказм, ирония, а также нескрываемая зависть: и убогая, и малограмотная, и бормочущая чепуху, и не удостоившаяся съестного пайка 47-летняя авторша 160 (как видим, нарочито преувеличенная цифра) романов... и с такой-то славой! Да, в этой записи Чуковского, безусловно знавшего, что у Чарской за пять минувших лет не было опубликовано ни строчки, чувствуется не дающая покоя ревность нового хозяина жизни. Надо бы остановиться и на ответном письме Лидии Алексеевны, в котором она благодарит критика, внёсшего её фамилию в хлебный список. «Глубокоуважаемый Корней Иванович! Нет достаточно слов, которыми я могла бы выразить Вам мою искреннюю сердечную благодарность за то, что Вы сделали для меня в этот ужасный год. ... Я впервые почувствовала, узнав о ваших хлопотах, что свет не так уж плох, раз на земле живут такие светлые люди, как Вы и Вам подобные...» Эти слова подчёркивают высокую нравственность Чарской, сумевшей многое понять и простить именитому (и сытому) оппоненту.
В 1935 году Литфонд выделял ей два раза пособие (июль — 150 рублей и сентябрь — 100 рублей), чуть позже оформили, как тяжелобольной и умирающей, постоянное пособие в 100 рублей до конца 1936 года. Когда она умерла, девочки-читательницы пришли проститься с нею: гроб стоял на столе, а в комнате не было абсолютно ничего — ни стула, ни единой книги, ни рукописи, стены были пустые...
Скончалась Лидия Алексеевна Чарская 18 марта 1937 года и похоронена на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга. В конечный путь её проводили известная фольклористка и педагог Ольга Иеронимовна Капица, русский писатель Михаил Михайлович Зощенко и его жена Вера Владимировна, которая безумно любила книги Чарской. Будем надеяться, что их участие и доброта хоть как-то скрасили последние годы её жизни.
Могила Чарской (уч. 147) сохранилась и находится недалеко от часовни Блаженной Ксении Петербуржской. Огорожена она решёткой, на которой висит дощечка со стихами покойной, на могильном холмике — металлический крест с надписью «Чарская Лидия Алексеевна. 1875—1937. Артистка, писательница». Могилу посещали и оберегали те, кто любил и верил её книгам. Помянем и мы рабу Божию Лидию и попросим даровать ей Царствие Небесное!
В 1990-м впервые после революции была опубликована «Княжна Джаваха», позже и другие произведения (к сожалению, лишь детские) — «Сибирочка», «Щелчок», «Записки маленькой гимназистки». Думаю, что книги писательницы привлекали и привлекают внимание не только приключениями, но своей внутренней энергией, драматизмом и эмоциональностью. Сегодняшнему читателю они интересны и реалиями прошлого, и описанием той, ушедшей от нас жизни. Имя Чарской теперь включается в энциклопедические словари. Литературоведы и критики начинают заново прочитывать и анализировать тексты писательницы. «Героини Чарской наполнены сложными переживаниями и несут черты, напоминающие взрослых героинь Достоевского нервозностью, склонностью к самоанализу» (Р. Зернова и Е. Путилова). «Чувство гордости за Россию живёт в сердце её героинь, занимательность сюжета, сложные и рискованные ситуации на грани жизни и смерти, хорошая русская речь...» (С. А. Коваленко). «Стремление воспитать веру в светлое начало в мире, любовь к труду, привить... простые и вековые моральные нормы— не убей, не укради, возлюби ближнего своего... Да, простой язык, бесхитростные сюжеты... но подобная литература не второсортна. Она просто иная» (Ст. С. Никоненко). Писатель В. А. Приходько, высоко оценивавший творчество Чарской, писал, что одной из её задач было стремление пробудить сострадание, дабы, формируя душу, в конечном счёте «помочь личности выйти на дорогу разума, добра, справедливости». Чарская поддерживала «священное пламя любви к родине» и стремилась пробудить «любовь к добру и истине, сострадание к бедным» (Е. О. Путилова).
Итак, мы видим, что отношение критиков к творчеству Чарской менялось. Традиционная нравственно-христианская точка зрения решительно расходилась с революционно-авангардистской, в свою очередь эволюция собственно советской критики также меняла трактовки и оценки произведений писательницы, переходя от категорического их отрицания к более взвешенным или даже положительным отзывам. Нам со школьной скамьи внедряется стереотип, приходит к выводу литературовед В. В. Учёнова, что лишь «классики — это превосходно, а то, чем жила литература кроме них, — серо, бесталанно, убого, имеет в лучшем случае лишь узкоспециальное, а не общекультурное значение». Но это, конечно, не так. Негативная оценка творчества Чарской — яркий пример мифотворчества литературной критики. Сегодня интересно по-новому взглянуть на наследие этой писательницы, определить её вклад в отечественную культуру. Литературоведческая наука, обладая историческим великодушием, позволила вернуть творчество Л. Чарской в русскую культуру и читателю. Прошли десятилетия, и Лидия Алексеевна вернулась к нам, чтобы жить в читательском знании и сознании. Книги её стали выходить и до сего дня выходят большими тиражами.
( Примечание: Вероятно, эта новая волна популярности творчества Лидии Чарской породила соблазн у некоторых издателей «улучшения» её переизданий. Это выразилось в своего рода эпидемии переименования произведений писательницы. К примеру, повесть «Лишний рот» вдруг превратилась в «Новую семью» (составитель В. Зоберн. Изд-во Русская миссия, 2005), а известнейшие «Записки институтки» — в «Павловских затворниц» (2005). Эти же «Записки...» выпущены издательством «Отчий дом» под названием «Под сенью старого сада» (2002), а издательством «Захаров» как «Начало жизни» (2002). То же издательство «Русская миссия» выпускает произведения Л. Чарской в литературной обработке В. Зоберна, меняющего названия рассказов и повестей. Так, «Люда Влассовская» становится «Выпускницей», «Вторая Нина» — «Горянкой», «Волшебная сказка» — «Ледяным домом» и т. д. и т. п. Очевидно, что перед нами не только нарушение авторского права (тем более что за писательницу некому вступиться), но и издательской этики — если читатель не заглянет под обложку, он всерьёз может предположить, что покупает новую, неизвестную книгу Чарской. Точно так же вводятся в заблуждение и потенциальные исследователи, поскольку в библиографических списках появляются неведомые ранее названия. Весьма возможно, что эти новации вызваны самыми лучшими побуждениями, стремлением «осовременить» наследие Лидии Алексеевны, угодить «духу времени», но ей-Богу, лучшее — враг хорошего.)
Теперь мы можем, не боясь ничьего осуждения, читать их и давать собственную оценку художественным произведениям писателей, некогда вычёркиваемым из общекультурной памяти.
Перед вами, дорогие читатели, первая книга трилогии, которая не издавалась в России более 90 лет, но мы надеемся, что время не погасило интереса к нашему общему прошлому!