А.Н.Анненская

[charskaya]

Не смотря на то, что немногие читатели выразили желание узнать больше о старинных детских писателях (коллегах Чарской), я не могу вас не познакомить с замечательной писательницей А.Н.Анненской.
Я много думала тут вчера,как и что написать вам о ее творчистве, и даже написала, но это все не важно.Главное эти повести и рассказы хорошие и мне очень нравятся.
Вот статья о ней, написанная Е.Путиловой.
Если продраться сквозь биографию написанную, как мне кажется, чересчур в советском духе, то там написано много интересного об ее книгах.
http://az.lib.ru/a/annenskaja_a_n/text_0050.shtml

А вот собственно и рассказ:

А.Н.Анненская

Надежда семьи

В небольшой, скудно меблированной комнате, игравшей роль и спальни, и детской, собралось все семейство бедного петер­бургского чиновника, Ивана Алексеевича Смирнова. Девочка лет двенадцати уселась на окно и, пользуясь светлыми июльскими сумерками, с жадностью читала книгу; мальчик лет восьми рас­ставлял по столу какие-то странные фигуры, вырезанные им самим из бумаги и изображавшие в его игре солдат; двое других маленьких мальчиков окрутили веревочками ножки стульев и колотили тесемочными хлыстиками своих вообра­жаемых лошадок. А мать убаюкивала на руках свою младшую трехмесячную дочь.
-- Ну, что, заснула наконец девочка? -- спросил у жены Иван Алексеевич, входя из соседней комнаты.-- Мне надо с то­бой поговорить.
-- Да, она спит. Я сейчас к тебе приду,-- отвечала Елиза­вета Ивановна.
Она бережно отнесла ребенка в его кроватку, стоявшую в заднем углу комнаты, и, захватив со стола разорванный детский чулочек, уселась у окна штопать его.
-- Флегонт Михайлович отказал своему писарю,-- начал Иван Алексеевич, видя, что жена готова слушать его.-- Он предлагает мне у себя работу. Писать придется по вечерам, часа полтора-два в день, а жалованья он дает сто рублей в год.
-- Сто рублей немалые деньги,-- задумчиво проговорила Елизавета Ивановна.-- Нам бы они пришлись очень кстати -- только не тяжело ли это будет тебе? Ты и так хворал всю зиму, а доктор говорил, что тебе нужно поменьше зани­маться.
-- Что делать! Потружусь, пока хватит сил,-- вздохнул Иван Алексеевич.-- Надо же о них подумать,-- он указал на детей.-- Вон, Маше тринадцатый год пошел. В школе, говорят, она уже весь курс прошла; на эти деньги мы могли бы отдать ее в гимназию.
-- В гимназию? -- удивилась Елизавета Ивановна.-- Что ты затеял! А я думала, что она теперь кончит ходить в школу да будет мне в домашней работе помогать. Одной мне уж очень трудно приходится: и с детьми нянчиться, и шить, и мыть на всех вас.
-- Знаю я, что нелегко! Да ведь жалко девочку-то! Она такая способная, прилежная к ученью! В школе ею не нахва­лятся. Что ей делать дома? Учиться шить да детей нянчить? Это она и теперь уже умеет. А дадим мы ей средства кончить курс в гимназии, выйдет из нее образованная девушка, так она будет обеспечена на всю жизнь, всегда сумеет заработать кусок хлеба, да и нас поддержит на старости лет. Маша, хочешь поступить в гимназию?
Девочка была так занята чтением, что не слышала разго­вора родителей. При вопросе отца она быстро подняла голову и глаза ее засветились радостью.
-- В гимназию? Еще бы не хотеть! -- вскричала она.-- Да разве это возможно?
-- А тебе еще не надоело ученье? Хочется сделаться об­разованной барышней?
-- Конечно хочется! И как еще! Да ведь и для вас хорошо будет, если я кончу курс в гимназии. Помните, тетенька рас­сказывала про одну свою знакомую барышню, которая училась в гимназии, а теперь дает уроки и получает шестьдесят руб­лей в месяц? И я также стала бы давать уроки и все зара­ботанные деньги отдавала бы вам! А потом я могла бы учить братьев и сестер. Уж вам не пришлось бы платить за них в школу!
-- Ишь сколько насулила! -- с улыбкой заметил Иван Алек­сеевич.-- Поверить ей разве на слово, Лиза, а? Может, и вправду не забудет нас, стариков?
-- Знаешь, Маша, что для тебя делает отец? -- обратилась к дочери Елизавета Ивановна.-- Он хочет взять еще лишнюю работу, чтобы платить за тебя в гимназию!
Маша бросилась на шею отца; от волнения она не могла произнести ни слова, но по слезам, заблиставшим в глазах ее, по той нежности, с какой она ласкала Ивана Алексеевича, родители видели, что по крайней мере в эту минуту нельзя сомневаться ни в ее благодарности, ни в ее добрых намерениях.
Иван Алексеевич взял предложенную ему работу и проси­живал за скучною перепискою бумаг те вечерние часы, которые прежде проводил в кругу семьи, отдыхая от дневных трудов. Маша целые дни училась, приготовляясь к экзамену, а Ели­завете Ивановне приходилось одной и нянчиться с малюткой, и смотреть за старшими детьми, и шить на всю семью, и мыть детское белье, и помогать старой кухарке готовить обед. Она не жаловалась на это, но иногда говорила мужу:
-- Учится наша Маша много, да кто знает, будет ли толк с ее ученья. А нам оно тяжело приходится: ты в эти дни как будто еще больше исхудал!
-- Полно, оставь, не говори этого девочке, -- отвечал Иван Алексеевич,-- пусть себе учится, не надо мешать ей!
Маша очень удовлетворительно выдержала экзамен в чет­вертый класс гимназии. Она вернулась домой такая радостная и довольная, с таким оживлением мечтала о занятиях в гимна­зии и о своих будущих трудах на пользу семьи, что лицо Елизаветы Ивановны прояснилось и она стала без страха ду­мать о превращении своей дочки в образованную барышню. Одно несколько смутило ее: заботы Маши о своем туалете.
-- Маменька,-- сказала девочка на следующее утро после экзамена,-- в чем же я буду ходить в гимназию? Неужели в ситцевых платьях, как я ходила в школу? Ведь это, пожалуй, нельзя!
-- Что же делать, дружок! -- отвечала Елизавета Иванов­на-- У меня было припасено пять рублей тебе на шерстяное платье, да как заболела Лелечка, все пришлось истратить на доктора да на лекарство. Походишь и в ситцевом!
-- Да это стыдно, маменька!
-- Что же за стыд такой! В гимназии учатся не все богатые девочки, там, я думаю, есть и бедные; да и богатые ходят туда не для щегольства. Кто занят ученьем, тому и в голову не придет рассматривать, как одеты другие!
"Пожалуй, и в самом деле в гимназии не обращают внимания на одежду", -- подумала Маша, успокоенная разумными сло­вами матери.
Елизавета Ивановна своими руками вымыла и выгладила ей старое ситцевое платье, так что оно выглядело совершенно свеженьким, сшила ей новый передник, приготовила ей чистый воротничок и так искусно подштопала дырку на ее прю­нелевых ботинках, что они совсем не казались изношенными.
Маша видела заботливость матери и была тронута. С радост­ным сердцем и самыми лучшими намерениями в голове пошла она в гимназию в день открытия классов. Она прежде училась в небольшой школе и потому не особенно смутилась, очутившись среди толпы незнакомых девочек. Она наперед знала, что эти девочки обратятся к ней с обыкновенными вопросами о том, как ее фамилия, где она училась прежде и тому подобное, и без скуки раз тридцать повторила одни и те же ответы на эти вопросы. В первый день ей не удалось близко познакомиться ни с кем из новых подруг: девочки, как она, только что по­ступившие в гимназию, были застенчивы и неохотно вступали в разговор, старые же гимназистки не спешили сближаться с новичками. Несмотря на это, все в гимназии понравилось Маше, все: и светлые, просторные классные комнаты, и шум­ная толпа учениц всех возрастов в рекреационном зале, и де­ликатное обращение классных дам, и преподавание учителей. Она пришла домой в самом веселом расположении духа и в под­робности рассказала все, что видела и слышала в гимназии. Ро­дители с удовольствием слушали ее, и даже младшие дети бросили игрушки и молча уселись поближе к "гимназистке".
-- Одна беда! -- сказала Маша, окончив свой длинный рас­сказ.-- Мне надо купить ужасно много книг. Посмотрите, па­пенька, какой длинный список: я думаю, это будет очень дорого!
-- Не заботься об этом, дружок, -- успокоил дочь Иван Алексеевич,-- новые книги, правда, дороги, но я тебе куплю подержанные у букинистов -- тебе ведь это ничего?
-- Конечно, не все ли равно по каким книгам учиться! -- проговорила Маша с подавленным вздохом.
Тотчас после обеда Иван Алексеевич отправился закупать книги. Долго пришлось ему ходить от одного букиниста к дру­гому, пока наконец он приобрел на свои скудные средства все, что было нужно. Он вернулся домой утомленный и пере­дал Маше толстую пачку книг. Книги эти были по большей части очень и очень подержаны. Видно было, что каждая из них перебывала во многих руках и каждый владелец оставил на ней какой-нибудь знак: один испестрил чернильными пят­нами, другой наделал на полях разных примечаний пером и карандашом, третий украсил все белые листы своими ри­сунками, четвертый бессчетное множество раз надписал свою фамилию. Маша довольно сухо поблагодарила отца и с грустью уложила книги в ремешки, в которых носила в гимназию свои учебные принадлежности.
На следующий день она пришла в гимназию до начала классов и, чтобы не терять времени, тотчас начала повторять заданный урок.
-- Что это такое? -- вдруг обратилась к ней сидевшая рядом с нею девочка.-- Ты говорила вчера, что твоя фамилия Смир­нова, а на географии у тебя написано Разумовский! Это не твоя книга?
-- Нет, моя! -- сильно покраснев, ответила Маша.
-- А на русской грамматике у нее написано Федотова! -- подхватила другая соседка Маши.-- Ты, верно, ходила по всем своим знакомым да собирала книги, какую кто даст?
Если бы Маша была поумнее, она прямо объяснила бы подругам, в чем дело, и без труда доказала бы им, как глупы их насмешки; но у нее не хватило на это ни смелости, ни догад­ливости. Она сконфузилась, растерялась и своим смущенным видом еще больше подзадорила насмешниц.
-- И не стыдно тебе с такими книгами ходить в гимназию! -- вскричала третья девочка, подошедшая к говорившим.-- По­смотрите-ка, что за гадость! -- Она брезгливо приподняла со стола одну из книг Маши, действительно отличавшуюся особен­ным обилием чернильных и всяких других пятен, и показала ее собравшимся подругам.
-- Господи! Я три года хожу в гимназию, а у меня нет ни одной такой запачканной книги! -- заметила одна из дево­чек.-- Как это ты можешь так пачкать свои вещи?
-- Это совсем не я испачкала! -- чуть не со слезами вскри­чала Маша.-- Оставьте, пожалуйста, мои вещи в покое, что вам до них за дело?
Она сердито вырвала грязную книгу из рук девочки и при­нялась поспешно прятать все свои вещи в парту.
-- Если не ты испачкала книги, значит, они не твои? -- не унимались девочки.
-- Тебе их дали Христа ради?
-- Ты их купила на толкучке?
-- Уж если ты покупаешь на толкучке книги, так могла бы заодно купить себе там и шерстяное платье: как это не стыдно ходить в гимназию в ситцевом платье, да еще в таком коро­теньком! -- презрительно заметила одна из старших девочек.
В эту минуту в комнату вошел учитель, и разговоры должны были прекратиться. Все девочки очень скоро позабыли и Ма­шины книги, и свои недобрые замечания о них. Но Маша не могла забыть насмешек подруг. Уже много раз приходилось ей страдать от бедности, много лишений уже перенесла она в жизни, но никогда еще бедность не казалась ей такою неприятною, такою унизительною, как теперь. Она тщательно за­прятала все свои вещи в парту и не решалась вынимать их оттуда, чтобы не подвергнуться новым насмешкам; она срав­нивала свой наряд с нарядом других девочек и стыдилась своего ситцевого платья, точно какого-нибудь дурного дела. Желание ее сблизиться с подругами пропало. Некоторые из них пробовали заговаривать с ней, но она отвечала им так сухо и коротко, что у них пропала охота поддерживать разговор.
В этот вечер в семье Смирновых уже не слышно было ве­селых рассказов Маши. Она не хотела огорчать родителей, сообщив им о своей неприятности, а говорить о чем-нибудь постороннем у нее не хватало духу. Сославшись на трудные уроки, заданные к следующему дню, она уселась со своими книгами подальше от всех, у маленького столика в углу ком­наты. Отец и мать были каждый заняты своим делом, им не­когда было следить за дочерью, иначе они удивились бы, что она так странно принимается за свои трудные уроки. Вместо того чтобы скорее и прилежнее учиться, она перелистывала свои книги, чистила их резинкой и перочинным ножом, завер­нула переплеты их в белую бумагу, из некоторых даже вырвала особенно грязные страницы. Благодаря колким замечаниям по­друг, она мечтала уже не о том, как бы побольше и получше выучиться, а о том, как бы скрыть свою бедность, как бы вы­казать себя побогаче. Она кое-как приготовила уроки, заданные к следующему дню, но зато книги ее приняли- опрятный вид и не казались купленными на толкучке. Если бы она могла переменить и свое платье! Какое оно на самом деле гадкое! Вчера, только что вымытое и выглаженное, оно еще выгляде­ло порядочным: сегодня оно уж очень смятое, а что будет завтра?!
"И неужели это мне в самом деле придется всегда ходить в ситцевых платьях и все надо мной будут смеяться?! Нет уж, надо, чтобы мама как-нибудь сшила мне шерстяное платье: я не хочу ходить в гимназию посмешищем для всех!" -- С этими печальными мыслями заснула Маша поздно вечером.
Когда она проснулась на следующее утро, погода была от­вратительная. Густые серые тучи покрывали все небо, шел мел­кий, холодный дождь. У Маши не было теплого пальто. Она четыре года носила одно и то же драповое пальтецо; теперь оно было до того коротко и узко ей, что она не могла надеть его, и Елизавета Ивановна решила употребить его на теплое платье для младших детей. Маше она отдавала свое собственное пальто. Только его нужно было окрасить, так как от долгой носки оно порыжело, и перешить по фигуре девочки.
-- Что, мама, мое пальто еще не готово? -- спросила Маша, с грустью глядя в окно.
-- Нет, голубчик, не готово,-- озабоченно отвечала Елиза­вета Ивановна.-- Я дважды ходила в красильню, обещали к завтрему непременно приготовить. Уж я, право, не знаю, как ты пойдешь в гимназию. Надень хоть мою кофту, ничего, что она старая, по крайней мере не вымокнешь!
-- Ах, мама, мне стыдно идти в вашей кофте; она в запла­тах, да и, главное, сидит на мне так гадко: рукава длинные, ворот мне широк!
-- Что же делать, Машенька. Ты знаешь, что мы рады бы радешеньки одевать тебя хорошенько, мы не виноваты, что у нас средств не хватает! Все же лучше надеть хоть гадкую кофту, чем идти по такому дождю в одном платье!
Маша сознавала, что мать говорила правду. Она с тяжелым вздохом надела старую, неуклюже сидевшую на ней кофту и по­шла в гимназию, с единственным желанием не встретить никого из подруг. Она шла быстрыми шагами, робко озираясь по сто­ронам; вот уже и дом гимназии, еще несколько шагов -- и она у цели. "Слава богу, не видно никого из гимназисток: верно, еще очень рано!" Она несколько бодрее пошла вперед, но -- ах! -- только что она подошла к подъезду гимназии, у тротуара остановились извозчичьи дрожки, две девочки выпрыгнули из них и догнали ее на первых же ступенях лестницы.
-- Кто это такой? -- вскричала одна из них, заглядывая в лицо сконфуженной Маше.-- Смирнова! Что это на тебе на­дето?
-- Оставь ее! -- прервала другая девочка.-- У нее и книги чужие, и платьев, должно быть, также нет своих!
Обе девочки с громким смехом побежали наверх, а Маша, чувствуя себя униженной и оскорбленной, тихо поплелась за ними.
И этот день ее гимназической жизни был испорчен, как предыдущий. Она опять сторонилась подруг, боясь насмешек даже от тех из них, которые неспособны были оскорблять человека за то, что он беден; она опять не могла сосредоточить своего внимания на уроках учителей, не могла избавиться от тяжелых мыслей о своем несчастном положении.
В следующие дни дело шло не лучше. Маша всегда была тщеславна. Насмешки глупых девочек действовали на нее силь­нее, чем следовало. Мысль, что она беднее, "хуже" других, страх новых оскорблений не давали ей покоя. Иногда ей приходило в голову бросить учение, перестать ходить в гимназию; в другой раз она мечтала отличиться чем-нибудь особенным и отомстить насмешницам; но чаще всего она придумывала, как бы устроить так, чтобы казаться богатой, чтобы одеваться покрасивее и при­обрести разные безделицы, которыми хвастались другие.
Не все девочки класса Маши были так грубы и легкомыслен­ны, как оскорблявшие ее насмешницы. Многие из них сами при­надлежали к небогатым семьям и умели сочувствовать ближним; другие получили дома хорошее воспитание и понимали, как непростительно насмехаться над бедностью; третьи, наконец, за­нятые учением, не имели ни времени, ни охоты заниматься нарядами или наружностью подруг; они заметили, что Маша девочка не глупая, знакомились с ней и старались сблизиться. В их обществе Маша могла бы очень приятно проводить время, но, к сожалению, в классе находилось пять-шесть человек, всегда готовых напомнить ей ее положение.
-- Я уверена, что Смирнова врет, будто отец ее чиновник,-- толковали в одном кружке, не замечая, что она стоит подле.-- Она, должно быть, просто дочь каких-нибудь мастеровых, оттого она такая и бедная!
-- Я бы подружилась со Смирновой, она мне нравится,-- говорила одна девочка своей подруге,-- только маменька не позволяет мне дружиться с дурно одетыми детьми: у них гадкие манеры.
-- Господа,-- кричала одна шалунья,-- смотрите-ка, Смир­нова надела сегодня другое платье, еще короче того! -- И она со смехом указывала на Машу, сменившую одно ситцевое платье другим. Маша краснела, конфузилась и чувствовала себя бес­конечно несчастной.
Один раз учитель арифметики вызвал ее к доске разрешить заданную им задачу. Маша очень хорошо понимала эту задачу -- она разрешила ее быстро и безошибочно -- и только что со­биралась объяснить учителю ход своей работы, как вдруг ее раз­влек тихий смех подруг. Она оглянулась и увидела, что две девочки, сидящие на первой скамейке, показывают своим со­седкам на ее ноги и сдержанно хихикают. Маша опустила глаза. Увы! Штопка, так тщательно сделанная Елизаветой Ивановной, лопнула, и на одном из ее сапожков красовалась довольно большая дыра. Бедная девочка совершенно перекон­фузилась. Все, что она собиралась сказать, вылетело у нее из головы. Она стояла вся красная и вертела в руках мел, не находя ни слова в ответ на вопросы учителя, едва ли даже слы­ша эти вопросы.
Учитель не мог, конечно, догадаться о причине ее смущения и объяснил его по-своему.
-- Вы, кажется, сами не знаете, что написали на доске, госпожа Смирнова,-- строгим голосом заметил он.-- Садитесь на место и в другой раз старайтесь работать самостоятельно, понимать, что вы делаете.
Этот строгий выговор и дурная отметка в журнале, после­довавшая за ним, еще более смутили бедную Машу. Она пришла домой огорченная, рассерженная, вся в слезах и, встретив в первой комнате мать, тотчас же принялась жаловаться ей на свои неприятности.
-- Право, так невозможно учиться в гимназии,-- говорила она, рыдая.-- Я совсем точно нищая! Посмотрите, маменька, какая у меня дыра в сапоге, ведь это просто срам!
-- Что это с тобой, Машенька! -- удивилась Елизавета Ива­новна.-- Сапоги разорвались? Что же за большая беда? Купим новые! И какой же тут срам? Я думаю, это со всяким случается!
-- Да не это одно, а все вообще!.. Как я одета! Кроме меня, ведь у нас никто не носит ситцевых платьев; надо мной все смеются!
-- Неужели в самом деле смеются? -- с огорчением спросила Елизавета Ивановна.-- Смеются над тем, что ты беднее их? Хороши образованные барышни, нечего сказать!
-- Конечно, это глупо с их стороны, а все-таки мне очень-очень неприятно! -- недовольным голосом проговорила Маша и, отойдя в угол, продолжала потихоньку плакать.
Елизавета Ивановна еще прежде замечала, что Маша стала раздражительна, что она брезгливо относится к домашней об­становке и сидит в кругу семьи нахмуренная, надутая. Она приписывала дурное расположение девочки усталости от не­привычных усиленных занятий уроками и не расспрашивала ее; теперь она поняла, в чем дело.
-- Ну, вот,-- со вздохом проговорила она,-- моя была прав­да: не для чего тебе было поступать в гимназию, не про нас это писано, куда уж нам равняться с другими!
-- Нет, маменька, я могу учиться в гимназии! -- вскричала Маша. -- Только я не могу ходить туда нищей. Я ведь немного у вас прошу: неужели вы в самом деле не можете сшить мне хоть одного порядочного платья?
В первый раз говорила Маша таким образом с матерью. До сих пор она всегда понимала, насколько родителям ее трудно содержать такую большую семью. Елизавета Ивановна с горестью почувствовала эту перемену в обращении дочери.
-- Бог с тобой, Машенька,-- обиженным тоном проговорила она,-- точно ты не видишь, что мы с отцом работаем с утра до ночи и лишней копейки на себя не тратим!
Упрек матери пристыдил Машу, но сознание вины ещеусилило ее грусть. Не счастливее ее была и Елизавета Иванов­на: она понимала, что Маша могла бы несколько иначе отнестись к насмешкам подруг, что она могла бы оставить их без внимания, что она могла бы объяснить девочкам, насколько они неправы; но такое благоразумие казалось ей слишком трудным в Машином возрасте, ей до глубины души жаль было дочь, и она всеми силами старалась придумать, как бы помочь ей. Она озабоченно оглядывала скудную меблировку своих двух комнат, как будто стараясь отыскать, которую из вещей, находившихся в них, можно выменять на платье Маше; затем она подошла к ста­ренькому треногому комоду, припертому к одной из стен спальни, выдвинула поочередно каждый из его ящиков и за­думчиво перебрала лежавшие в них вещи. Вдруг в глазах ее блеснула радость.
-- Не горюй, Машута,-- обратилась она с веселым лицом к дочери,-- у тебя будет платье, я совсем и забыла, что у меня лежит полотно, которое Лелина крестная подарила ей на белье. Сейчас пойду и продам его.
-- Да ведь вы говорили, что оно нужно Лелечке,-- не­решительным голосом заметила Маша.
-- Ну, что делать, как-нибудь обойдемся!
Маша чувствовала, что она не должна допускать мать оби­жать ради нее младшую сестру, но искушение явиться в гимна­зию не хуже других было слишком сильно, и она поддалась ему. Она ни словом не удержала Елизавету Ивановну, спешив­шую скорей устроить продажу, и когда та через час вернулась домой и подала ей вырученные за полотно восемь рублей, та сильно покраснела, но все-таки с радостью приняла деньги. Че­рез три дня Маша пришла в класс в новом шерстяном платье, за шитьем которого Елизавета Ивановна просидела две ночи почти без сна. Совесть мучила девочку, когда она видела истом­ленное лицо матери и ее опухшие от бессонницы глаза, но она все-таки не раскаивалась в своем поступке, все-таки радова­лась, что какою бы то ни было ценой избавится от насмешек.
Пришла осень. В прошлый год Маша спокойно носила соломенную шляпку, пока пришла пора надевать меховую ша­почку; но нынче она нашла, что это "стыдно".
-- Маменька, скоро ли вы мне купите осеннюю шляпку? -- спросила она у матери, возвращаясь из гимназии в один сен­тябрьский день.
-- Что ты, Машенька! -- вскричала Елизавета Ивановна.-- Я тебе к рождеству купила мерлушковую шапочку, нынче летом сделала новую соломенную шляпку. Да из каких же это средств тебе покупать по три шляпки в год! Ведь ты у нас не одна! Вон смотри, братья твои чуть не без сапог ходят, я хлопочу, у кого бы занять им на обувь, а ты говоришь -- шляпку тебе!
-- Я не могу ходить в гимназию в соломенной шляпке,-- надувшись, проговорила Маша.
-- Да отчего не можешь? Ведь вы же не в шляпках сидите в классе?
-- Конечно, не в шляпках, да ведь на улице встречаются девочки! Я не хочу, чтобы меня принимали за нищую. Я уж лучше буду сидеть дома, пока настанут морозы и можно будет надеть меховую шапочку!
На следующий день Маша в самом деле не пошла в гимназию, хотя ей это было очень неприятно.
-- Маша, ты отчего это не была в гимназии? -- спросил у нее за обедом Иван Алексеевич.
Она повторила отцу то же, что говорила матери,-- что не может идти в гимназию без новой шляпки. Иван Алексеевич задумался.
-- Экая беда какая! -- озабоченным голосом проговорил он.-- Как тут быть? У тебя разве нет денет? -- обратился он к жене.-- Ты вчера говорила, что займешь у Мироновой?
-- Я заняла детям на обувь. Пол у нас холодный, того и гляди, простудятся, бегая в разорванных сапогах,-- недо­вольным голосом отвечала Елизавета Ивановна.
Маша не стала просить мать, но в течение вечера она не­сколько раз принималась горько плакать. Иван Алексеевич видел эти слезы своей любимицы, и они мучили его. Он сознавал, что жена его права, что младшим детям обувь нужнее, чем Маше шляпка, но не мог выносить печали девочки. Несколько раз он начинал переговоры с Елизаветой Ивановной и наконец, когда Маша пришла прощаться с ним, перед сном шепнул ей: Радуйся, девочка, мать сдалась! Завтра утром она пойдет с тобой покупать шляпку!
Через день Маша пошла в гимназию в новенькой шляпке, а маленьким братьям ее пришлось еще недели три щеголять с огромными дырками на сапогах. На этот раз она уже почти не стыдилась своего дурного поступка.
"Не беда, если им и босиком придется походить,-- думала она, глядя на братьев,-- ведь их никто не видит".
Через несколько дней Маше понадобилась дорогая фран­цузская книга, и она прямо объявила отцу:
-- Надо купить ее в магазинах, папа. Пожалуйста, не по­купайте у букинистов!
Иван Алексеевич пошел заложить свой сюртук, чтобы удов­летворить ее желанию, и она приняла это совершенно спокойно. Классная дама того класса, в котором училась Маша, выхо­дила замуж и оставляла гимназию. Воспитанницы затеяли под­нести ей на память альбом со своими фотографическими портре­тами. Маша, нисколько не задумываясь, приняла участие в этом подарке и тут же пообещала подругам снять с себя и раз­дать им около дюжины своих фотографических карточек.
В гимназии собирали подписку с какою-то благотворитель­ною целью -- Маша, не колеблясь, пожертвовала наравне с бо­гатыми девочками, хотя вследствие этого семье ее пришлось на три дня отказаться от мясной пищи. Пришла зима. Маша забросила свои старые, заплатанные теплые сапожки и потре­бовала себе новых. Она не соглашалась носить на голове дейст­вительно довольно некрасивую вязаную косынку и, несмотря на сильные морозы, ходила с открытыми ушами, пока мать, боясь, что она простудится, не продала своей единственной нарядной вещи -- шелковой кофточки и не купила ей такой платок, какого ей хотелось.
Елизавета Ивановна не попрекала дочь, но она часто с гру­стью глядела на нее и не раз говорила мужу:
-- Дорого нам дается Машино ученье! И прежде трудно было жить, а теперь еще труднее стало! Все ей, да ей одной приходится делать -- а ведь у нас и другие дети подрастают! За что мы их-то обижаем?
-- Полно,-- останавливал жену Иван Алексеевич,-- потер­пим немного! Маша за все вознаградит и нас, и младших детей!
-- Долго еще этого ждать, да и дождемся ли когда-ни-нибудь? -- вздыхала Елизавета Ивановна.
-- Конечно, дождемся,-- уверял Иван Алексеевич.-- Маша еще ребенок, она часто не понимает наших нужд, но она видит, что мы для нее ничего не жалеем, и в свое время также ни­чего для нас не пожалеет.
Приближалось рождество. Один раз Иван Алексеевич пришел домой в особенно веселом расположении духа.
-- Радуйся, жена,-- сказал он, усаживаясь после обеда под­ле Елизаветы Ивановны,-- мне к празднику дадут пятьдесят рублей награды!
-- Неужели! Господи, вот-то счастье,-- вскричала Елизавета Ивановна и даже покраснела от радости.-- Хоть немножко мы поправимся! В лавочку долг заплатим, дров хороших сажени три купим, а то эти-то, дешевые, такие сырые, нисколько не нагревают печку; платье заложенное выкупим, куме долг запла­тим...
-- Ишь ты сколько наговорила! -- смеясь, прервал Иван Алексеевич.-- Да по твоим счетам и ста рублей, пожалуй, мало будет! Нет, вот я тебе что скажу: сорок рублей я тебе дам, ты из них плати долги и покупай что нужно для хозяйства, а уж десять рублей я себе оставлю: ты знаешь, рождество -- детский праздник, надо же нам своих ребят чем-нибудь по­тешить, хоть по безделице я куплю всем им!
-- Ну, это, положим, баловство! -- отвечала Елизавета Ивановна, но по лицу ее видно было, что она говорит не искренно, что сама она рада-радешенька чем-нибудь порадовать детей.
Получение лишних пятидесяти рублей было важным собы­тием в семье Смирновых. Елизавета Ивановна составила длин­ный список всех необходимых вещей, какие следовало купить, и принялась высчитывать, можно ли сделать их на сорок рублей. Оказалось, что денег этих не хватало и на половину "крайне необходимого". Пришлось сокращать список и от мно­гого отказаться. Елизавета Ивановна долго соображала, обду­мывала, высчитывала, и по пальцам, и с помощью карандаша, и наконец осталась довольна: все нетерпящие долги можно было уплатить, затем оставалось довольно денег и на дрова, и на выкуп заложенного платья, и на покупку двух-трех вещей, в которых чувствовался особенный недостаток, и, наконец, что было всего приятнее для доброй женщины, после всех этих за­трат она могла сэкономить еще рубля два-три и на них купить подарок Ивану Алексеевичу. Делать мужу подарки было вели­чайшим удовольствием для Елизаветы Ивановны. В первые годы после свадьбы, когда семья была меньше, она зачастую брала тайком от мужа какую-нибудь работу и на вырученные деньги покупала ему к празднику какую-нибудь безделку. В последнее время она была лишена этого удовольствия. Домашней работы у нее было так много, что едва хватало времени исполнить ее; да если бы ей и удалось заработать какую-нибудь копейку, она не могла бы истратить ее по своему желанию, когда семья нуждалась так часто в самом необходимом. И вот наконец неожиданное счастье! В ее распоряжении будет целых три руб­ля! Много хороших вещей можно купить на эти деньги, надобно только придумать, что доставит больше удовольствия Ивану Алексеевичу. И Елизавета Ивановна думала и передумывала! Но это были все приятные мысли, от которых улыбка часто появлялась на бледных губах ее, а неутомимые руки ее быстрее прежнего справляли свой нескончаемый ряд работ. Иван Алек­сеевич также часто приятно улыбался, мечтая о награде. Та сумма, которую он назначал на подарки детям, была очень ничтожна, но ведь и дети были невелики, а главное -- не из­балованы роскошью. И Иван Алексеевич заранее восхищался, воображая себе, какою радостью загорятся все эти маленькие глазки, когда он покажет им свои сюрпризы. Самый дорогой подарок он назначил, конечно, Маше, как старшей, и не раз опаздывал он к обеду, чтобы пройтись мимо магазинов и вы­брать, которая из вещиц, разложенных и развешанных на окнах, может особенно понравиться тринадцатилетней девочке.
Дети как-то проведали про деньги, ожидаемые отцом, и за­волновались.
-- Папа разбогател,-- шептались мальчики, усевшись на полу в дальнем углу комнаты.-- Он нам уж верно купит много игрушек!
Вася, старший из трех братьев, по нескольку раз в день отпрашивался у матери гулять и все бегал к окну игрушечного магазина, чтобы выбрать, чего пожелать. Наконец его желание сосредоточилось на одной вещи -- на большом картонном ящи­ке, в котором лежало множество раскрашенных солдат, не­сколько пушек и штук десять прекрасивых палаток. Все это было сделано из бумаги, но отлично разрисовано, и под каждой штучкой была подклеена маленькая деревянная дощечка, чтобы она могла стоять на столе. Вася с восторгом описал братьям чудную игрушку и целых два дня ни о чем, кроме нее, не мог думать.
-- А вдруг это неправда, что папа разбогател! -- волновался он.-- Вдруг он и в нынешнем году, как в прошлом, ничего не подарит нам, а если подарит, да вдруг что-нибудь другое.
Наконец мальчик не выдержал и с сильно бьющимся сердцем пересказал отцу свои надежды и опасения. Иван Алексеевич засмеялся.
-- Ну, потерпи немножко, мой молодец,-- сказал он, лаская мальчика,-- скоро придет рождество, тогда уж мы этих сол­дат возьмем в плен и с палатками их, и с пушками!
-- Папа, ты и мне что-нибудь подаришь? И мне? -- кричали младшие мальчики, теребя отца.
-- Не бойтесь, никого не забуду,-- весело отвечал Иван Алексеевич,-- дайте дождаться праздника, всех вас обрадую!
И дети заранее веселились, мечтая о будущем.
Одна Маша не принимала участия в общем оживлении семьи, хотя знала причину его. Напротив, чем ближе подхо­дило время к рождеству, тем печальнее становилась она. На­конец один раз (это было именно в тот день, когда Иван Алексеевич принес свои наградные деньги и когда он, вследствие этого, был особенно весел) она пришла к обеду с такими красными, заплаканными глазами, что отец и мать в один голос вскричали:
-- Машенька, что это ты? Что с тобою случилось?
-- Ничего,-- печальным голосом проговорила девочка, и во весь обед от нее не могли добиться ни слова больше.
Вечером Иван Алексеевич и Елизавета Ивановна опять при­нялись за допросы. Сначала Маша упорно молчала, но наконец она разразилась слезами и вскричала:
-- Ах, я такая, такая несчастная!
-- Да что же с тобою случилось? Какая такая беда? -- тревожно спросил отец.
-- Ты нам расскажи свое горе,-- увещала мать,-- может быть, мы вместе и придумаем, как ему помочь.
-- Нет, вы не поможете, уж я знаю, что не поможете! -- слезливо говорила Маша.
-- Да ты попробуй, расскажи!
-- Ну, вот видите, у Любочки Петровой -- это моя самая лучшая подруга -- будет накануне рождества елка и детский бал; она приглашала очень многих из наших гимназисток, и все пойдут, только мне одной нельзя, а там будет так весело, так хорошо!
-- Да отчего же тебе-то не идти к ней, Машенька? -- за­метила Елизавета Ивановна.-- Надеть нечего? Так ведь папень­ка хотел сделать тебе подарок к празднику. Попроси, чтобы он купил аршин пятнадцать кисеи, я сошью тебе прехорошень­кое платьице.
-- Нет, мама, благодарю: я уж лучше совсем не пойду, чем идти так, чтобы на меня все пальцем указывали. Другие де­вочки будут в настоящих бальных нарядах, с цветами на голове, а я вдруг явлюсь в кисейном платьице допотопной работы! Нет, уж не надо! Пусть другие веселятся, где мне, несчастной, с ними равняться! -- Девочка положила голову на стол и снова зарыдала.
-- Конечно, тебе нечего равняться с богатыми,-- заметила Елизавета Ивановна и отошла от дочери, полуопечаленная ее горем, полусердясь на ее малодушие. Иван Алексеевич хотел также отойти, но не мог. Рыдания Маши слишком больно отзывались в его мягком сердце.
"Молода она, конечно, повеселиться хочется, да и тяжело сознавать себя всегда хуже других!" -- думалось ему. Он сел подле девочки и старался нежными ласками утешить ее. Не тут-то было.
-- Папенька! -- вскричала Маша.-- Зачем вы говорите, что жалеете меня, что готовы все для меня сделать! Ведь вы очень можете доставить мне это удовольствие, однако же не достав­ляете.
-- Да как же я могу, Машенька?
-- Очень просто: ведь вы говорили, что получите к рождест­ву пятьдесят рублей награды?
-- Так-то так, голубчик, да только деньги эти у нас уже все заранее распределены.
-- Ну, да, я знаю! Маменька мечтает купить березовых дров, да чайных чашек, да еще чего-то в этом роде, а вы соби­раетесь надарить разных пустяков мальчикам! Конечно, для меня у вас нет денег!
-- Но ведь, послушай, Машенька!..
-- Папенька, что вы меня уговариваете! Я ведь ничего у вас не прошу! Я даже не хотела рассказывать вам, о чем я плачу, вы сами начали меня допрашивать! Мне ничего от вас не нужно... Только я все-таки очень и очень несчастна!
Иван Алексеевич сильно задумался и начал про себя сооб­ражать, что может стоить бальный наряд девочки и какими из предложенных покупок можно для него пожертвовать.
Хотя Маша и сказала, что не хотела рассказывать роди­телям о своем горе, но на самом деле она беспрестанно заго­варивала о нем и с отцом, а главное -- с матерью.
-- Ведь все равно, -- говорила она Елизавете Ивановне,-- те деньги, что папенька взял себе, уйдут на пустяки: на лоша­док да на солдатиков для братьев. А мне бы так хотелось по­бывать у Петровой! У нас все девочки уже несколько раз бывали на балах, а я даже не знаю, что такое бал! Если бы папенька подарил мне свои десять рублей, да вы дали бы мне рубля два-три, так, пожалуй, мне и хватило бы.
И вот желание Маши исполнилось. Елизавета Ивановна скрепя сердце пошла с ней по магазинам покупать необходи­мые для бала вещи. Тринадцати рублей, которые просила сна­чала девочка, оказалось далеко недостаточно: одно платье стоило пятнадцать рублей, да к нему понадобился широкий пояс из лент, да перчатки, да новые ботинки, да убор головы у парик­махера. Маша с необыкновенным оживлением распоряжалась всеми приготовлениями к предстоящему удовольствию, она была весела, как птичка, и нарочно старалась не замечать грустных взглядов, которые бросал на нее отец, и того неудо­вольствия, с каким мать отдавала ей рубль за рублем из своего сокровища. Больше половины денег, полученных Ива­ном Алексеевичем в награду, пришлось истратить на ее прихоти, остальные пошли на уплату долгов да на покупку дров; о по­дарках младшим детям, о том, чтобы доставить какое-нибудь удовольствие самим себе ни отец, ни мать не могли и думать.
Настал вечер сочельника. В восемь часов к домику Смирновых подъехала карета,-- это одна из Машиных подруг заехала взять ее с собою. Маша, целый час перед тем вертевшаяся пе­ред зеркалом, охорашивая свой наряд и любуясь собой, наскоро попрощалась с родителями и побежала садиться в карету. Отец и мать стояли у окна и провожали ее глазами. Мальчики приютились тут же и с любопытством поглядывали и на отъезжающую сестру, и на ярко освещенные окна противопо­ложного дома.
-- Папа, -- вскричал шестилетний Миша,-- смотри-ка, там, напротив, уж зажгли елку! Когда же ты нам подаришь игрушки? Теперь пора!
-- Я уж очистил на столе место для солдатиков, -- сказал Вася, заискивающими глазами поглядывая на отца.
Ивану Алексеевичу было очень тяжело, что он обманул на­дежды детей, что он ничем не мог порадовать их.
-- Милые мои! -- с усилием выговорил он.-- Нет у меня для вас игрушек, потерпите, когда-нибудь я и вас потешу! -- И он отвернулся, чтобы не видеть грустно недоумевающего выраже­ния, с каким дети слушали его слова, чтобы не видеть слез, брызнувших из глаз их.
-- Да, нечего сказать, не так думали мы встретить нынче праздник! -- со вздохом проговорила Елизавета Ивановна.-- Зато дочка-барышня в карете поехала!
-- Не сердись на нее,-- кротко заметил Иван Алексеевич,-- ведь она еще ребенок, сама не понимает, что делает;' вырастет большая, за все нас вознаградит!
-- Ах, полно, пожалуйста, не говори ты мне этого! -- вскричала Елизавета Ивановна.-- Уж если теперь у нее нет никакого желания потешить чем-нибудь маленьких братьев или избавить от лишней работы отца с матерью, так большая вырастет -- еще хуже будет! Теперь она стыдится перед такими же девчонками, как сама, признаться, что отец ее бедный, а вырастет -- и отцом не захочет считать бедного человека!
Иван Алексеевич опустил голову.
-- Господи, неужели это правда?! -- тихо прошептал он.-- А ведь я так люблю ее! -- И он сам не заметил, как две слезы медленно скатились по щекам его.
Итак, Маша была на балу у своей подруги и была в настоя­щем бальном платье. Она одна из всей семьи встречала праздник среди веселья. Но было ли ей самой весело?..

А вот здесь можно прочесть ее повести и другие рассказы:
http://az.lib.ru/a/annenskaja_a_n/

Надеюсь вам понравиться.