Здесь более полное цитирование Маршака о Чарской. В основном с отрицательной стороны.
читать дальше
s-marshak.ru/works/prose/prose06.htm
Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 6. -
М.: Художественная литература, 1971. С. 195-243.
С. Маршак
О большой литературе для маленьких*1
… Настоящие литераторы редко занимались писанием книг для детей или занимались между делом.
Правда, Лев Толстой подбирал и сам сочинял детские сказки и рассказы, до сих пор служащие образцами мастерства, простоты и содержательности4. Но Толстой был не только великий писатель, но и замечательный педагог.
От времени до времени и другие литераторы сочиняли рассказы для детей, но то, что писало большинство беллетристов, было, по выражению Чехова, не детской, а "собачьей" литературой (дескать, только о собаках и писали).
Сказки Толстого, сказки Горького5 и Мамина-Сибиряка6, рассказы Куприна7, стихи Блока8 да и все то лучшее, что шло в детскую литературу из русской и мировой классики и фольклора, - заглушалось сорной травой детского чтива. Если бы в те времена мог состояться Всероссийский съезд писателей и если бы - что уже совершенно невероятно! - на нем был поставлен вопрос о детской литературе, - доклад об этой литературе должен был бы читать счастливый автор "Княжны Джавахи" и "Записок институтки" - Лидия Чарская или же те безымянные переводчики и пересказчики, которые печатали под грубо размалеванными картинками такие стихи:
Мальчик маленький, калека,
Искаженье человека...
или:
Любит японочка рыбки поесть,
Любит и удит она.
Стóит ей только у речки присесть,
Вазочка мигом полна.
Стихи Блока, печатавшиеся в детском журнале "Тропинка"9, стихи Аллегро-Соловьевой10, Саши Черного11 и Марии Моравской тонули в массе пестрой макулатуры, неустанно фабриковавшейся предприимчивыми издателями.
Радикально настроенные просветители и педагоги тоже издавали книги, но они не могли конкурировать с коммерсантами издательского дела. Коммерсанты знали, на какого червячка клюет читатель-ребенок. Самый маленький читатель (или, вернее, его мамаша) клюет на розовые картинки, изображающие ангелочков-детей и кудрявых собачек. Девочка постарше клюет на Чарскую, а ее брат-гимназист клюет на Пинкертона.
Но не в одной издательской демагогии тут было дело. Стихи для детей, написанные поэтами, часто не могли выдержать конкуренции с ходкими стишками.
Поэты писали в детских журналах:
Весело цветики в поле пестреют.
Их по утрам освежает роса.
Днем их лучи благодатные греют,
Ласково смотрят на них небеса...
А ребятам нужно было действие, нужен был песенный и плясовой ритм, нужен был юмор.
Все это они находили в бойком переводном "Степке-растрепке"12, в смешных, хоть подчас и жестоких книжках Вильгельма Буша о Максе и Морице, о Фрице и Франце13, в кустарных переводах замечательных английских народных песенок ("Гусиные песенки")14.
Пожалуй, первым или, во всяком случае, одним из первых предреволюционных писателей, сочетавших в своих стихах для маленьких эти обе борющиеся линии - литературную и лубочную, - был Корней Чуковский15. Стихи его, связанные с литературными традициями и в то же время проникнутые задором школьной "дразнилки", считалки или скороговорки, появились вслед за яростными критическими атаками, которые он вел на слащавую и ядовитую романтику Чарской и ей подобных.
"Убить" Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает, как это показала в своей статье писательница Е.Я. Данько, жить в детской среде, хотя и на подпольном положении16.
Но революция нанесла ей сокрушительный удар. Одновременно с институтскими повестями исчезли с лица нашей земли и святочные рассказы, и слащавые стихи, приуроченные к праздникам. Правда, предпринимались неоднократные попытки сохранить в советской литературе ангелочков под видом образцовых девочек и мальчиков из детского сада. Не раз пытались у нас декорировать мещански уютный домашний уголок доброго старого времени под стиль "красного уголка".
Но лучшая часть нашей детской литературы, возникшей после революции, рассчитана на ребят, растущих не в теплице, а на вольном воздухе…
…А кто у нас перед революцией - в последние дни старой России писал сказки для детей? Сказок печаталось много. Сказка и детская книжка были почти равнозначащими понятиями.
В святочных номерах даже взрослых газет и еженедельных журналов очень часто печатались сказки.
Но что это были за сказки? Из всего сказочного богатства в них уцелел только прокатный ассортимент ангелов, фей, русалок, эльфов, гномов, троллей, леших, принцесс и говорящих лягушек.
А кто из вас, если говорить по совести, знает хотя бы основное различие между эльфом, гномом и кобольдом?
Вы смешиваете их потому, что они мало чем отличались друг от друга в нашей предреволюционной сказке. У эльфов, ангелов, русалок были одинаковые золотые волосы и бирюзовые глаза. У леших, гномов и троллей - одинаковые ватные бороды.
А ведь в старой народной сказке у каждого гнома, кобольда и эльфа была своя родина, свой характер и даже своя профессия. Одни жили в горах Силезии и занимались рудокопным делом, другие ковали щиты и мечи в подземных пещерах Шварцвальда, третьи пасли стада на лесных полянах Англии и Франции. Недаром химический элемент кобальт получил свое название от маленького легендарного рудокопа-кобольда в острой шапочке.
Но в предреволюционной детской сказке от всей характеристики гнома и кобольда только и уцелела острая шапочка.
Сказочные существа сделались безработными, безродными, бездушными и безличными, превратились в блестящие и дешевые вороха елочных украшений. В их пеструю и беспринципную компанию попали заодно и ангелы, которых лавочники и лавочницы наделяли своими чертами - самодовольством и румянцем.
От близкого соседства все персонажи сказок перепутались. Хитрые и злые русалки стали похожи на кротких ангелов, у ангелов выросли стрекозиные крылья, как у эльфов, тролли и гномы начали разносить по домам подарки для добрых детей, как это обычно делал рождественский дед.
Теряя подлинность, сказка вместе с тем теряла и свои бытовые черты, свой ритм и фабулу. В самом приступе к сказке, в первых ее строках не чувствовалось уже того юмора и вкуса, с которыми приступал когда-то к своему повествованию Ганс Христиан Андерсен ("В Китае, как известно, все жители китайцы и сам император китаец"). Исчезла великолепная слаженность эпизодов, которую вы найдете в народной сказке или андерсеновском "Соловье". Да и действия стало маловато.
Я не говорю уже о доморощенных дамских изделиях вроде "Сказок голубой феи" Лидии Чарской.
Такие безличные и бесцветные - несмотря на всю пестроту заемных декораций - сказки не проникали глубоко в память и сердце маленького читателя и только портили его вкус…
…Даже Лидия Чарская, которая на всю жизнь сохранила институтские манеры, и та старалась говорить как можно простонароднее, когда речь заходила о бедности.
После изысканного обеда в богатом доме, куда он случайно попал, "Ваня с полным удовольствием уписывает за обе щеки краюху черного хлеба, густо посыпанную солью. Его родители приучили своего мальчика с самого раннего детства к таким простым завтракам, и они кажутся ему, Ване, лучше всяких разносолов..."
Но на той нее странице той же книги голодный мальчик говорит о голоде приблизительно так, как говорили о нем проголодавшиеся корнеты перед легким завтраком у Донона:52
"Только бы заморить червячка!" (Повесть Л. Чарской "Счастливчик".)
Мальчики и девочки могли разговаривать у Чарской, как им вздумается. На детскую книжку критика редко обращала внимание. Да и стоило ли всерьез говорить о ней, если она чаще всего донашивала обноски западной специально детской литературы, а та в свою очередь кроила и перекраивала лоскутья сюжетов Фильдинга53, Диккенса и Гюго?
В сущности, все отвергнутые внуки, сыновья и дочери, все таинственные найденыши и похищенные наследники из детских книжек были в каком-то отдаленном свойстве с героями из большой литературы - с "Человеком, который смеется" Гюго, с Флоренс Домби54, с Эсфирью из "Холодного дома" и с Давидом Копперфильдом Диккенса.
Но подумать только, во что превратила идиллически благополучная книга для детей сложные судьбы героев большой литературы! Куда девались социальная сатира и причудливый быт романов Чарльза Диккенса? Где обличительный пафос и острота положений Виктора Гюго, превращающего циркового урода в одного из пэров Англии для того, чтобы он мог разглядеть пороки своего круга и навсегда отречься от него?
По счастью, дети не ограничивались литературой, изготовленной специально для них. Они читали русские народные сказки, "Царя Салтана", "Конька-Горбунка", а потом - когда становились постарше, - "Дубровского", "Тараса Бульбу", "Вечера на хуторе", повести Л. Толстого, рассказы Тургенева. В руки к ним попадали и настоящий Диккенс55, и настоящий Гюго56, и Фенимор Купер57, и Жюль Верн, и Марк Твен. Издавна стали их друзьями и любимцами Гулливер, Робинзон Крузо, Дон-Кихот.
Иной раз и в собственно детской библиотеке появлялись хорошие книги - Андерсен, Перро, Братья Гримм, Топелиус, повесть Л. Кэрролла "Алиса в стране чудес"58. Для детей были написаны "Кавказский пленник" Толстого, "Каштанка" Чехова, "Зимовье на Студеной" Мамина-Сибиряка, "Вокруг света на "Коршуне" Станюковича59, "Белый пудель" и другие рассказы Куприна.
Только эти, в сущности говоря, считанные книги - с придачей еще двух-трех десятков названий - и уцелели в детской библиотеке после революции. Институтские повести Лидии Чарской и крестьянские рассказы Клавдии Лукашевич60 умерли в один и тот же день, вместе со многими переводными и подражательными книгами для детей. В рамки традиционно-детской, сентиментальной повести нельзя было втиснуть новый жизненный материал, новые идеи, героев нашего времени. Да и на прошлое мы взглянули другими глазами.
s-marshak.ru/works/prose/vospitanie/vospitanie3...
Воспитание словом
Мир в картинах
О большой литературе для маленьких
О наследстве и наследственности в детской литературе*
Впервые под заглавием "Литература - детям" в газете "Известия", 1933, № 131, 23 мая, и № 134, 27 мая.
4.
Если добросовестно пересмотреть весь этот инвентарь детских библиотек, скопившийся на протяжении многих десятилетий, то обнаружится, что, за исключением мировых классиков, хоть и представленных не слишком богато, за исключением народного эпоса да нескольких случайных удач в области специфически детской литературы, - весь этот арсенал был бы так же уместен в нашей библиотеке, как царь-пушка в современной войне.
Разумеется, дореволюционная детская библиотека могла гордиться великолепными подарками, полученными ею от наших больших писателей. В ее каталогах значились "Кавказский пленник" и другие рассказы для детей Льва Толстого, "Белолобый" и "Каштанка" Чехова, "Зимовье на Студеной" Мамина-Сибиряка, "Детство Темы" и "Гимназисты" Гарина, "Слепой музыкант" Короленко, "Белый пудель" Куприна и еще несколько повестей и рассказов для детей разных возрастов.
Но эти дорогие подарки тонули в сплошной массе детских книжек, живших по своим особым законам и не претендовавших на сколько-нибудь видное место в художественной литературе.
Это был сплошной второй сорт, сплошное чтиво, без литературных задач, без стиля, без языка. Впрочем, какой-то жаргон у этих книг был - нечто среднее между институтским лепетом и малограмотным переводом.
И - как всегда в беллетристике второго сорта, как во всяком нарочито занимательном чтении - идеология этой литературы лежала прямо на поверхности и не оставляла никаких сомнений в своих воспитательных тенденциях.
Добродетель - смесь благоразумной умеренности, терпения, предприимчивости и трудолюбия - всегда награждалась материальными благами и положением в обществе.
У Гектора Мало ("В семье") маленькая Перрина поступает работницей на фабрику своего деда и отличным поведением завоевывает его любовь и наследство. У Бернет маленький лорд Фаунтлерой также побеждает жестокое графское сердце своего деда и тоже получает наследство. А знаете, чем он этого достигает?
"Беззастенчивостью и милым обращением", - утверждает переводчик (вот, кстати, образчик языка!).
А ведь Бернет и Гектор Мало принадлежат к числу виднейших представителей детской литературы. Наши поставщики Вольфа и Девриена - Чарская, Лукашевич и др. - были сортом пониже.
Разбогатев, и маленький лорд Фаунтлерой, и маленькая Перрина, и "маленькая принцесса" Сара Кру (из другой повести Бернет) щедрой рукой помогают рабочим и фермерам, и бедный люд благословляет своих добрых, молодых, красивых хозяев.
Эти благополучные истории читали дети среднего возраста. Старший возраст почти не пользовался детской литературой, если не считать спустившихся в детскую библиотеку научно-фантастических и авантюрных романов и повестей Жюля Верна, Майн Рида, Купера, Стивенсона и др.
Старший возраст почитывал и научно-популярные книжки - в лучшем случае Тиссандье9, Рубакина, Кайгородова, а чаще всего переводную, довольно неряшливую компиляцию, лишенную замысла и литературного качества. Но эти книжки одолевал только энтузиаст самообразования, стойкий читатель, которого не пугал даже энциклопедический словарь. А рядовой гимназист пробавлялся все больше Натом Пинкертоном и Ником Картером, неизвестно кем сочиненными.
5
Революция не могла сохранить все это наследие прошлого.
Ломая систему буржуазного воспитания, она вымела все те книжки, которые открыто или тайно служили этой системе.
В первую очередь на обертку и в перемол пошла вся псевдогероика кадетского корпуса, истерический сентиментализм института благородных девиц, благотворительно-приютская моралистика. А заодно, за компанию, и тот слащавый либерализм, который "испытывал глубокое чувство жалости и сострадания к чужому страданию" при виде бледных и худых "тружеников", покрытых копотью и пылью.
Этот либерализм в свое время прекрасно уживался с оправданием исконного порядка самодержавной России. В школьных библиотеках вольфовские "Грозные дружины"10 и роскошные "Белые генералы" в двуглавых орлах на переплете мирно стояли рядом с желто-зелеными девриеновскими томиками, которые начинались эпиграфами из Аксакова и кончались цитатами из Некрасова.
И когда "исконный порядок" был ниспровергнут, одна судьба постигла и лихого царского генерала на коне, и сусальных мужичков, у которых то и дело погорали избы со всеми угодьями, а бедную Сивку уводили бессовестные цыгане-конокрады.
Их больше нет - именинных книг, на меловой бумаге с "80 иллюстрациями Табурина и Сударушкина".
Но о них не забыли.
Сколько людей с откровенной или тайной нежностью вспоминают книги, которые они читали, когда им было двенадцать лет.
- Конечно, - говорят они, - тема, идеология, все содержание предреволюционной книги сейчас не годятся. Но зато какой у книжки был вид, какие понятные рисунки, какие живые образы, какая красота и ясность слога - и ни одного грубого выражения! Вот если бы ко всему этому изяществу прибавить современную тематику, - получилась бы прекрасная книга.
Есть еще родители, которые, выбирая книгу для своего ребенка, застенчиво спрашивают у продавца:
- А нет ли чего-нибудь вроде "Гнездышка" или "Счастливчика"? Помнится, были в старину такие книжки!..
Есть еще кое-где пожилые продавцы, которые в ответ на этот вопрос только грустно покачивают головой:
- Что вы! Поищите у букинистов, - может быть, где-нибудь и найдете. А теперь так не пишут...
Но продавцы ошибаются. У нас еще так, или приблизительно так, иной раз пишут.
Правда, без меловой бумаги и золотого обреза, без бархатной курточки и длинных белокурых локонов старого "Счастливчика" Лидии Чарской и не узнаешь. В некоторых книжках наших дней он называется попросту мальчиком Петькой или девочкой Алей. Петька, как и его дореволюционные предшественники, заступается за всех несправедливо обиженных. Сердечко Али наполняется грустью, когда она думает о том, как помочь нехорошим и неорганизованным детям, которые дерутся на улице из-за "общего" мячика. Аля даже суп не может есть, только ложкой по тарелке болтает, - так огорчает ее несознательность уличных ребят.
Все это очень похоже на старое "Гнездышко" и "Золотое детство". Но только в старой, дореволюционной книжке благородные поступки детей умиляли строгого директора гимназии, олицетворявшего, по замыслу авторов, высшую справедливость, а нынешний энтузиазм Петьки трогает суровое сердце столь же схематичного председателя колхоза - "бывшего партизана".
А сущность одна и та же.
Вероятно, далеко не все родители и книжные продавцы догадываются, сколько еще у нас на книжных полках всякого старья-перестарья, подкрашенного, перелицованного, переделанного на новый лад.
Но только не так-то легко заметить старое в новом. Для того, чтобы увидеть его, надо внимательно вглядеться в дореволюционную литературу, понять, что в ней может послужить для нас традицией, культурным наследством и чего мы должны бояться, как рутины, как вредных реакционных пережитков.
Пора провести резкую, явственную границу между всем тем, что еще может быть полезно нашей будущей литературе для детей, что обогатит ее смелым юмором, творческим воображением, точным пониманием особенностей детского возраста, и той слащавой дидактической беллетристикой в коленкоре, которая была до корешка пропитана идеалами буржуазного благополучия и мещанской морали.
Люди, которые вздыхают в наше время о "красоте и ясности слога" довоенной продукции, вряд ли помнят очень давнюю детскую литературу, - скажем, "Детское чтение для сердца и разума" Новикова11, "Сказки дедушки Иринея" Одоевского или лучшие образцы более позднего времени - "Книги для чтения" Льва Толстого12, "Родное слово" Константина Ушинского13. Память их, вероятно, идет не дальше сытинских и вольфовских полок предреволюционных лет.
Помнят они и журналы последних десятилетий - "Задушевное слово", "Светлячок"14, "Солнышко"15, "Тропинку" и т. д.
6
Я не исследователь и не историк детской литературы. Я взял наугад, не выбирая, несколько десятков старых книг, чтобы проверить самого себя, проверить свою память.
"Красота и ясность слога". Это выражение несколько старомодное. Но мы все понимаем, что оно значит. Красота и ясность слога - это хороший, чистый, живой язык.
Но вот я выписал почти первые попавшиеся на глаза строчки из наиболее известных детских книг, беллетристических и научно-популярных, из самых великолепных подарочных книг того времени.
"Сердце калмыка исходит от злости..."
"Я пришлю тебе мой подарок, Бэла, - обратился отец к затуманившейся на минуту свояченице..."
"Что-то кольнуло мне в сердце. Жалость ли то была или просто родовитая гордость..."
Автора этих строк, вероятно, узнали многие. Как не узнать лирическую, романтическую, вальсирующую Лидию Чарскую.
Может быть, ей даже простительны ошибки грамматики и стиля. Она так торопится, ей так много надо рассказать про битвы русских с кабардинцами, про отцовское проклятие, про бегство непонятой дочери, про коварство цыган, про единицу за поведение, что у нее нет времени остановиться и подумать о том, что, собственно, значит "затуманившаяся свояченица" или "родовитая гордость" и как это "исходит от злости" сердце калмыка.
Но вот современница Чарской - Клавдия Лукашевич. Это писательница степенная, трезвая, к тому же не лишенная педагогического опыта: недаром же ее несколько раз премировало фребелевское общество.
Клавдия Лукашевич писала не про княжну Джаваху, а про няньку Аксютку и про птичницу Агафью.
Ее повести рассудительны, медленны и проникнуты чуть ли не философскими сентенциями.
Она убедительно доказывает читателю, что свет все же не без добрых людей: несправедливо выгнанную няньку Аксютку еще возьмут в няньки, а несправедливо отставленную птичницу Агафью уже взяли на птичий двор.
Стиль у этой писательницы почти "народный". Она знает много деревенских выражений: "ясный ты мой", "неугомонный", "блажит". Она знает даже такое типично крестьянское слово, как "сомлел", и объясняет его в примечании так: "Закружилась голова, и сделалось дурно".
Но и для этой фребелевской лауреатки законы языка и грамматики были не обязательны.
"Гуси - птица злая: кого ни завидят... так и норовят клюнуть за ногу".
"Снежинка, душка, прелесть моя, - восторгалась девочка, делая ручкой горделивой курочке".
Вот тебе и красота слога предреволюционной продукции, вот тебе и фребелевская премия!
7
Но Клавдия Лукашевич и Лидия Чарская были, в сущности, скромными поставщицами Вольфа и Девриена. Они не виноваты в своем успехе и, вероятно, никогда не рассчитывали попасть ни в историю литературы, ни в большую энциклопедию.
А вот возьмем писателя совсем в другом роде, писателя, о чьих научно-популярных книгах и детских сказках и в наше время Большая Советская Энциклопедия отозвалась весьма почтительно. Это - европейски известный ученый, профессор Н.П.Вагнер16.
БСЭ писала: "Как натуралисту, ему исключительно хорошо удались популярные очерки "Картины из жизни животных".
Да, это солидная книга. В ней около 800 столбцов текста и 300 рисунков. Вагнер много знает сам, но еще больше его знают Гумбольдт, Дарвин, Уоллес, Брем и другие натуралисты, которых он непрестанно цитирует. Почти на каждой странице выдержки, экстракты, отрывки из их сочинений чередуются со стихами Лермонтова, баснями Крылова и даже с изречениями из Библии.
И стихи, и Библия, и обложка художника Н. Каразина17, и великорусские поговорки, и французские словечки - все это должно способствовать увлекательности рассказа, все это только занимательный беллетристический соус к страусу и бегемоту.
Книга эта издана давно, но и сейчас еще, если поискать, можно найти немало сторонников такой мозаической занимательности, такого лжебеллетристического метода.
Этим методом иной раз пользуются некоторые не слишком серьезные развязно-красноречивые педагоги на уроках и авторы многих так называемых научно-популярных книг. Ложная беллетристика, как и всякий суррогат, недорого стоит. В нее не нужно вкладывать ни собственных переживаний, ни наблюдений, ни темперамента.
Посмотрите, как писал Вагнер о лошади:
"Степь, конь и женщина - вот что вдохновляло молодого Лермонтова. Простора, пространства, света и любви - вот чего жаждало молодое сердце поэта.
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня...
Молодая удаль и свобода - вот что притягивает к коню молодые силы, жаждущие какого-нибудь подвига. Это стремление заставило вывести графа Орлова своеобразную чисто русскую породу рысаков... Те же мотивы вызвали тройку, чисто русскую упряжь, тройку, в которой как бы сливается жаркая огненная жажда лететь, скакать и у лошади и у человека..."
С такой сногсшибательной, бесшабашной удалью профессор писал, кажется, только об орловском рысаке.
Об осле, о тюлене, о носороге он говорил гораздо спокойнее.
"Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится и вообще ведет себя крайне апатично. Голос его выражается хрюканьем, его крик слышится только в крайних случаях, в необычные минуты напряжения..."
"Вообще жизнь тюленя протекает тихо и монотонно, большей частью в лежании на берегу..."
"В ослах вообще очень редко можно встретить чувство глубокой привязанности, в особенности к другим животным, и к человеку..."
Каждая фраза, каждая страница вагнеровской книги так типична для предреволюционной детской литературы, особенно для научно-популярной. Типична "квасным" ложнорусским стилем и полным пренебрежением к русскому языку. Типична незаконным соединением научных сведений, анекдотических подробностей и стилистических завитушек. Так писались в то время многие зоологические, географические, исторические книги для детей и юношества.
Равнодушная компиляция, какой-то склад или лавка старьевщика, где свалены в кучу Библия, Дарвин и Гоголь.
Составителю было важно одно - набить свою книгу и голову читателя возможно бóльшим количеством сведений.
Добросовестно рассказывает профессор и о том, сколько зубов у крокодила и чем питается тушканчик, но все это сдобрено ненужной и бестактной лжебеллетристикой.
"...Жизнь тюленя протекает тихо и монотонно..."
"...Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится..."
Вероятно, в своей научной работе "Самопроизвольное размножение гусениц у насекомых" профессор находил более точные слова, больше заботился о чистоте и строгости стиля и содержания, чем в "Картинках из жизни животных".
В детской книжке он словно хотел вознаградить себя за вынужденный литературный аскетизм научных работ и превращался в заправского беллетриста.
А беллетристика богата. У нее большой выбор готовых слов, образов, сравнений, приемов. И вот вместо тюленя получается чуть ли не Макар Девушкин, а вместо носорога - почти Обломов.
Так и застревает книга между двух стульев - она не дает ни знания, ни образа, а что-то очень приблизительное. Да и что с детьми церемониться!
До поры до времени их можно снабжать лоскутьями и обрезками - отходами того, что делается для взрослых.
Приблизительно - о тюлене, приблизительно - о Наполеоне, приблизительно - об изобретениях и открытиях.
s-marshak.ru/works/prose/prose03.htm
Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 7. -
М.: Художественная литература, 1972. С. 554-574.
С. Маршак
<Дом, увенчанный глобусом>
Заметки и воспоминания
В 1923 году при "Ленинградской Правде" начал выходить журнал для ребят младшего возраста. На первых порах он носил непритязательное и довольно легкомысленное название "Воробей", а потом ему было присвоено более серьезное, хоть и несколько экзотическое заглавие - "Новый Робинзон". Этот журнал был и в самом деле Робинзоном. Возник он почти на голом месте, так как детская литература того времени представляла собой необитаемый или, во всяком случае, мало обитаемый остров. Старое невозвратно ушло, новое только нарождалось. Почти одновременно исчезли с лица земли все дореволюционные детские журналы - не только те, которые были проникнуты казенным, монархическим духом, но и более либеральные, - а заодно и старые солидные издательские фирмы, выпускавшие "институтские" повести в переплетах с золотым тиснением, и многочисленные коммерческие издательства, выбрасывавшие на рынок дешевую макулатуру в пестрых обложках. Детская литература нуждалась в более решительном обновлении, чем "взрослая" литература. Рухнули стены, отгораживавшие детей от жизни, от мира взрослых и делившие юных читателей на две резко отличные одна от другой категории - ребят, которые воспитывались в детской, и детей "простонародья".
Еще живы были и даже не успели состариться многочисленные сотрудники прежних детских журналов - беллетристы во главе с весьма популярной поставщицей истерично-сентиментальных институтских повестей Лидией Чарской, и всякого рода ремесленники-компиляторы, занимавшиеся популяризацией науки и техники.
Рассчитывать на этих сотрудников - понаторевших в детской литературе профессионалов и дам-любительниц - новый журнал, конечно, не мог.
Помню, я как-то предложил мечтательно-печальной и, в сущности, простодушной Лидии Чарской, очень нуждавшейся в те времена в заработке, попытаться написать рассказ из более близкого нам быта. Но, прочитав ее новый рассказ "Пров-рыболов", подписанный настоящей фамилией писательницы - "Л. Иванова", - я убедился, что и в этом новом рассказе "сквозит" прежняя Лидия Чарская, автор популярной когда-то "Княжны Джавахи".
- Маршак говорит, что я сквожу! - горестно и кокетливо говорила Лидия Алексеевна своим знакомым, уходя из редакции.
Новому журналу были нужны новые люди. Перед ними были широко, настежь открыты двери редакции. И они пришли.