Нева 1996. №12 стр. 231-235
Та самая Лидия Чарская
Предисловие.
Предисловие.
Когда мальчишкой я открывал затрепанные, зачитанные до дыр книги Лидии Чарской, могло ли прийти мне в голову, что она — не такая уж старая женщина: живет в Ленинграде, и даже неподалеку от меня: я — на Загородном, она — на Разъезжей. Впрочем, психологически нас отделяли друг от друга не несколько сот метров, а целая эпоха.
Но странное дело! Чарскую мы читали. И, я не раз в этом убеждался, каждое поколение может сказать то же самое: хоть что-то из Чарской доходило и до них. Говорят, все эти десятилетия ее скромная могила на Смоленском кладбище не была забыта — кто-то приносил цветы, кто-то ухаживал за ней...читать дальше
Лидия Алексеевна Чарская родилась в 1875 году в семье военного инженера. Мать умерла рано, отец женился второй раз, так что будущая писательница пережила в детстве всю гамму человеческих, детских и недетских страстей: искреннюю любовь и такую же, по-видимому, ненависть, сменившуюся любовью. Семь лет провела в Павловском институте (он помещался на Знаменской, 8). А в 18 лет вышла замуж за офицера Чурилова. Родив сына, вынуждена была расстаться с мужем. И с тех пор, несмотря ни на какие уговоры семьи, жила самостоятельно.
Ее привлекал театр, и в 1898 году, приняв звучную фамилию Чарская, она пришла на сцену Александрийского театра, где и проработала четверть века, не очень замеченная зрителями и критикой. Но еще более сильным, с самого детства, было в ней желание писать.
Трудно себе представить, как она металась между семьей, театром и письменным столом. Но в эти же годы ею написано около восьмидесяти книг стихов и прозы. Печаталась она в журнале «Задушевное слово», который благодаря ей приобрел неслыханную популярность.
Но бедность всегда преследовала ее. Издатели платили гроши. А после революции она вообще не выпустила ни одной книги. В мемуарах и бумагах советского времени имя ее можно найти только в списке бедствующих писателей: в 1924 году у К. Чуковского, который, между прочим, написал о ней остро критическую статью, а в 30-е годы — в бумагах Литфонда (31 июля 1935 года: пособие — 150 р.; 29 сентября того же года — 100 р. пособия и до конца 1936 года — по 100 р. ежемесячно). И хоронили ее в 1937 году на литфондовские деньги.
Впрочем, в воспоминаниях известной поэтессы Елизаветы Григорьевны Полонской (1890—1969), которые мы публикуем, все сказано — и о самой Лидии Чарской, и о ее жизни.
Хотел бы еще добавить несколько слов об удивительных и столь частых совпадениях и пересечениях судеб.
Как-то я собрал у себя несколько одноклассников, выпускников блокадного 1942 года. Зашла речь о моей работе, и я показал газетную публикацию воспоминаний Полонской. И вдруг одна моя гостья закричала:
— Так и я ходила к Чарской! (Выше сказано, что мы жили и соответственно учились неподалеку от дома Чарской.)
Я ринулся записывать ее рассказ, но Алька (ныне бабушка, разумеется) дала телефон подружки, которая жила в одном доме с Лидией Алексеевной и бывала у нее...
И вот мы беседуем с Ниной Николаевной Сиверкиной. Многого она не могла знать и понимать (было ей в то время 12—13 лет). Но какие-то штрихи и детали житья-бытья писательницы вспомнила. И нет, наверно, в Питере другого человека, который мог бы сказать: и я это видел, и я это помню, и к нам домой заглядывала иногда Лидия Алексеевна, и у нас пила чай...
Жила Лидия Алексеевна в крохотной двухкомнатной квартирке по черному ходу, дверь с лестницы открывалась прямо в кухню. В этом доме, сказала Нина Николаевна, Чарская жила давно, но прежде — на втором этаже, по парадной лестнице. Она очень бедствовала. В квартире ничего не было, стены пустые. Когда Лидия Алексеевна скончалась, Нина с одной девочкой пошли проститься с ней. Гроб стоял на столе, в комнате не было даже стула.
Чарская давала Нине (и другим, разумеется) читать свои произведения — но не книги, а рукописи. Книг никаких в квартире не сохранилось, в том числе и собственных. Была она очень худая, лицо просто серое, кажется, умерла она от туберкулеза). Одевалась по-старинному: длинное платье и длинное серое пальто, которое служило ей и зимой, и весной, и осенью. Выглядела и для 36 года необычно, люди на нее оглядывались. Человек из другого мира — так она воспринималась. Была религиозна, ходила в церковь, по-видимому, в Никольский собор. А по характеру — гордая. И вместе с тем — человек живой, с чувством юмора. И не хныкала, несмотря на отчаянное положение. Изредка ей удавалось подработать — в театре, в качестве статистки, когда требовался такой типаж...
Зададимся одним вопросом: в чем секрет невероятного и непреходящего успеха книг Лидии Чарской? Объективно смотря на них, многое можно поставить в упрек автору — и чувствительность, экзальтацию, и бедный язык, и постоянные повторения, и банальные, ложно красивые описания характеров, внешности героев, природы.
Я являюсь специалистом по фольклору. Езжу по деревням и записываю песни. Меня интересуют старинные крестьянские песни, а люди поют романсы, так называемые жестокие романсы, где есть все, что я только что приписал произведениям Чарской: и чувствительность, и ложная красивость, и постоянные преувеличения в чувствах, и узкий круг художественных средств... А мы сами разве не любим, не восторгаемся такими же по словесной ткани романсами («Я помню вальса звук прелестный...», «И девушка чудная чайкой прелестной Над озером светлым спокойно жила...» — примеров не счесть, это особый, целостный вид искусства).
Альбомные стихи, рисунки, поздние лубочные картинки и олеографии — это этажом пониже, но та же художественная система. И, несомненно, она выражала и выражает вкусы довольно значительной части общества.
Очевидно, надо сделать вывод: людям нужны эти юношески чистые чувства и резкие контрасты между злом и добром, и постоянное, неизменно повторяющееся в каждом произведении стремление к высокой любви, нужны рассказы о трагедиях измен, обманов и разлук, которые красиво и возвышенно повторяют их собственный, часто гораздо более прозаический опыт. Успех фильмов типа «Просто Мария», созданных в той же приблизительно эстетике, лишнее тому подтверждение.
Линию эту можно проследить и в нашей ( литературе, и не только в детективах, но и в «обычной» прозе, в поэзии (не стану называть имен, дело не в них ).
Наконец, есть нечто навсегда привлекательное в наивности и открытости, в непритязательной искренности произведений такого рода — будь то романс или старая книга Лидии : . Чарской.
Воспоминания Елизаветы Григорьевны передал мне мой давний друг Михаил Львович Полонский, ее сын. К несчастью, недавно Михаила Львовича не стало.
Владимир Бахтин
Елизавета Полонская
Та самая Лидия Чарская
Та самая Лидия Чарская
Я уже рассказывала о своей дружбе с Алексеем Петровичем Крайским. Мы жили в одном районе, работали в местном комитете писателей и часто после собраний, читая друг другу стихи, вместе шли домой. Как-то, провожая меня домой до моего дома на Загородном, он пожаловался: «Надо еще топать на кружок в «Работницу и крестьянку». И так уж мало свободного времени! Хочется писать, а от кружка нельзя отказаться. Ну вот, летом возьму отпуск и через месяц уйду от них». <...>
читать дальше«Алексей Петрович, рекомендуйте меня в «Работницу», когда уйдете». — «Очень хорошо, непременно сделаю», — сказал Крайский. Он был человек серьезный, и на него можно было положиться, но я все же несколько раз напоминала ему об этом в течение весны. Он отмалчивался, но потом как-то сказал: «Маторина не хочет. Она предпочитает пролетарского писателя. Но я ее уговорю».
Маторина была редактором журнала «Работница и крестьянка».
Наконец Алексей Петрович уломал ее, и я отправилась в здание «Красной газеты» на Чернышевой площади (ныне площадь Ломоносова). Здесь помещались редакции многих газет и ' журналов, выходивших в то время в Ленинграде. Редакции размещались в третьем и четвертом этажах здания, в парадных комнатах, но редакция «Работницы и крестьянки» ютилась в двух 1 маленьких комнатах в закоулке.
Маторина оказалась молодой еще, представительной женщиной со светлыми властными глазами. Красная косынка, как полагалось в то время, покрывала ее светлые волосы. Голос у нее был пронзительный, но иногда она умела его делать бархатным.
Она приняла меня довольно сухо, сказала, что читала мои стихи и что я буду у них литературным консультантом. <...>
«Кнопова! — закричала она. Из соседней комнаты появилась гладко причесанная темноволосая девушка с бегающими ласковыми глазами. — Это наша заведующая редакцией. Знакомьтесь Кнопова, — вот поэтесса Елизавета Полонская. Она будет вести у нас литературную консультацию и оба кружка вместо Алексея Петровича».
Кнопова поморщилась: «Лидия Петровна, ведь я веду кружки». — «Ты будешь вести один, младший, — сказала повелительно Маторина. — Передай все материалы товарищу Полонской и условься с ней насчет дня занятий».
Мы перешли с Кноповой в соседнюю комнату, где я познакомилась с еще тремя сотрудницами журнала. Мне было очень неловко отнимать кружок у Кноповой, и она, по-видимому, тоже была недовольна. Вынув из ящика письменного стола папку с бумагами, она сунула ее мне: «Вот текущий материал, разберете к завтрашнему дню. Кружок собирается в 8 часов вечера. Вы поприсутствуете и познакомитесь с девушками».
<...> Забрав папку, я ушла. Целый день я разбиралась в письмах и рукописях, напиханных в папку. Там были материалы довольно давние — от января, февраля и марта. Очевидно, что литературный консультант не очень торопился с их разбором.
К счастью, стихов было не так много, они оказались довольно беспомощными, предназначались к дням 8 Марта или 1 Мая, а значит, не требовали срочного ответа. Советы по ним дать было несложно. Прозу я решила отложить, так как она была написана от руки на разрозненных листках бумаги, и ею необходимо было заняться внимательно.
Из стихов я обратила внимание на чисто переписанную на тетрадной бумаге длинную поэму. «Королевская охота» — было выведено вверху страницы, и поэма была подписана так же аккуратно, по-школьничьи: «Лидия Чарская».
«Псевдоним», — подумала я. Это была написанная гладкими стихами трогательная история о том, как некий принц на охоте нашел нищую красавицу девушку, затерянную в глухом лесу, и привез в свой замок. Он ее полюбил и обвенчался с ней, но девушка не могла привыкнуть к роскоши королевской жизни. Ей были противны обычаи двора, низкопоклонство царедворцев и высокомерие знатных дам. Она от души полюбила прекрасного принца, но в один ненастный осенний день бежала из замка, оставив все драгоценности, которыми ее одарил любимый. Она ушла снова скитаться в темном лесу — свобода ей была дороже всего.
Стихи были гладкие, но содержание их никак не было созвучно целям журнала «Работница и крестьянка». Об этом напомнила мне Лидия Петровна Маторина, когда я показывала ей мои ответы на стихи рабкоров. Буравя меня своими острыми глазами, она спросила: «А вам, товарищ Полонская, известны задачи нашего журнала?»
Я уверила ее, что мне все понятно. В общем она была доброжелательная женщина, но имела слишком большое хозяйство, всех рабкорок и кресткорок Ленинградской области.
Я осторожно упомянула ей о Чарской. Маторина огорчилась. «Неужели Алексей Петрович не ответил ей? Говорят, она известная старая писательница. Я, правда, не читала ее книг, но Крайский сказал, что у нее было несколько сот изданий до революции. Вы их знаете?» — «Читала в детстве. Она очень нравилась гимназисткам». — «Вызовем ее в редакцию, — решила Маторина. — Мы ей предложим писать для детей рабочих. Может быть, и получится, а нам нужны книги для детей».
В один из ближайших дней, назначенный для литературной консультации, высокая седая дама с испуганным лицом вошла в кабинет Маториной, куда мне поставили стол. «Простите, пожалуйста, вы меня пригласили. Я — Чарская».
Вот какая она была, любимая писательница моего детства! Худая, бледная, в соломенной шляпке с цветами, из-под которой смотрели серые детские глаза. Мне очень трудно было ей разъяснить, почему история принца и принцессы не подошла для «Работницы и крестьянки». Она даже пыталась возражать: «Девочкам очень понравилось. Знаете, у меня знакомые девочки из первой школы. Может быть, нужно немного исправить, или вы сами возьметесь исправить?»
Подоспевшая Маторина категорически заявила: «Понимаете, нам нужны стихи о производстве, о рабочих, о крестьянах, о колхозниках».
Чарская немного приободрилась: «У меня есть одна вещица о ремесленниках — «Мастер Пепка строит крепко» называется она. Но мне очень хотелось бы, чтобы вы напечатали эту поэму, — я очень старалась». Она чуть не заплакала, но, к счастью, Маторина этого не заметила, ее вызвали в другую комнату.
«Когда мне принести другие поэмы?» — с надеждой посмотрела на меня Чарская. Я обещала прийти к ней домой и прочесть все, что она мне покажет. Я взяла ее адрес. Она жила совсем недалеко от меня, на Разъезжей улице, дом 7, рядом со школой.
Это была чистенькая бедная двухкомнатная квартира с окнами во двор, на четвертом этаже, вход с лестницы через кухню в столовую. Из столовой дверь вела во вторую комнату, видимо, спальню, куда Лидия Алексеевна меня не пустила. Оттуда она принесла несколько десятков разрозненных школьных тетрадок и положила их на обеденный стол.
Почерк был красивый, невыразительный. «Простите, у меня еще не все напечатано на машинке. Знаете, Вова очень занят. Он работает бухгалтером в тресте. Если нужно переписать что-нибудь, он остается после работы. Вова — это мой муж, Владимир Николаевич. У него такое плохое здоровье».
Я узнала из рассказов Чарской, что она нигде не работает, но получает небольшую пенсию как бывшая актриса Александрийского театра. «Я бы ни за что не ушла из театра, но меня сократили по возрасту».
Муж не был на пенсии. Немного стесняясь, Лидия Алексеевна призналась, что он моложе ее. «Знаете, он нашел меня через адресный стол. Ему так нравились мои повести. Он читал их в детстве. И кто-то сказал ему, что я еще жива. Он пришел ко мне и стал ходить, а потом мы обвенчались».
У Лидии Алексеевны был сын от первого брака. «Он на военной службе, на Дальнем Востоке. Пишет редко — у них столько работы. Если бы он получал жалованье, то посылал бы мне, конечно. А то мы живем на Бовину зарплату. Знаете, советские служащие получают очень мало. Нам едва хватает до конца месяца. Вот я и хотела бы приработать. И потом, я с таким удовольствием писала эти стихи. Конечно, Вольф не напечатал бы их никогда — он не издавал стихов». — «А как вы начали писать для Вольфа? Это очень интересно». Постараюсь передать ее рассказ.
Лидии было 16 лет, когда она кончила институт, и сразу же начались все несчастья. Разорился и умер отец, заболела мать. Девочка стала искать работу — переписку, уроки.
Как-то раз, проходя мимо издательства «Вольф и сыновья», она решила подняться на второй этаж и спросить, не найдется ли какой-нибудь работы. Ее принял сам хозяин, расспросил, где она училась, какие отметки в аттестате.
«Я хорошо пишу, — похвасталась Чарская в надежде получить переписку, — в институте я много писала, и мой почерк был очень отчетливым». — «А что вы писали? Вы, должно быть, писали письма, ваши родные были далеко?» — «Нет, мои родные в Петербурге. Я вела дневник каждый день, я могу вам принести показать». — «Принесите, — согласился Вольф, — завтра в это же время. Пройдете ко мне прямо в кабинет. Скажете, что я так велел».
На другой день Лидия принесла в кабинет издателя 10 переплетенных тетрадей, исписанных крупным аккуратным почерком. Вольф был занят. Он обещал посмотреть дневники и дать ответ через неделю.
Через неделю он оставил у себя дневники Чарской. «Печатаю. Дам вам сто рублей гонорара. Книга будет называться «Записки институтки».
Так началась литературная карьера Лидии Чарской, «властительницы дум» нескольких поколений русских детей.
Лидия Алексеевна даже не знала, что с издателем нужно заключить договор. Получив свои сто рублей, она вне себя от радости прибежала к больной матери, и мама долго не могла взять в толк, что же случилось с Лидочкой и какую работу она получила. Но деньги очень и очень пригодились.
«Записки институтки» имели ошеломляющий успех, и Вольф сразу же, после того как разошлось первое издание, пустил книгу вторым и третьим изданиями.
Приехав к Чарской на квартиру в своей карете, он привез громадный торт и букет цветов. Пожимая руку девушке-писательнице и целуя руку матери, он заявил: «Пишите еще. Буду печатать все».
Но уплатить за переиздание он и не собирался, да и Лидии это не приходило в голову. Она мечтала о театре. И ее желания сбылись. Александрийский театр принял ее в свою труппу, правда, на маленькие роли. Чарская всю жизнь мечтала играть романтических героинь: Амалию в «Разбойниках» Шиллера, или Ларису в «Бесприданнице», или Раутенделяйн в «Потонувшем колоколе». Но у нее не было драматического таланта, и она писала книги, потому что читатели требовали книг. Она писала про Люду Власовскую, про княжну Джаваху, про Вторую Нину.
Каждая книга была радостью для читателей. А героини их были такие же девочки — восторженные, правдивые, бедные, честные. Они страдали от злой мачехи, от несправедливых учительниц, они были разлучены с друзьями, с родными, их мучила школьная дисциплина, они влюблялись в недоступных героев, они умирали от счастья на койке институтского лазарета вдали от родного Кавказа. Поэзию романтического Кавказа принесла Чарская русским детям, наивно пересказав то, что давали большие поэты России.
Над судьбой княжны Джавахи плакали, «Второй Ниной» восхищались мальчики и девочки, читая и перечитывая любимые страницы.
Вольф и сыновья переиздавали книги Чарской и наживали на них деньги. В дни рождения Лидии Алексеевны, летом, сам хозяин приезжал в парадной коляске на дачу к писательнице с традиционным тортом и букетом роз. За переиздание он по-прежнему не платил. Лидия Алексеевна не заключала договоров. Потом пришла война, революция.
В одно ужасное утро знакомая матери принесла свежую газету. В ней была напечатана статья Корнея Ивановича Чуковского. О, как жестоко он обошелся с Лидией Чарской и ее героями! Не щадя ее, он и не подозревал, что недалеко то время, когда и его статьи перестанут печатать, когда безжалостное молодое поколение будет издеваться над его героями — над бедной «Мухой-Цокотухой» и добродушным «Крокодилом».
Чарскую перестали печатать, книги не переиздавались. Счастье ушло. Лидия Алексеевна «халтурила» в маленьких театрах, прирабатывая на жизнь для себя и для сына. Муж погиб на войне, пал смертью храбрых. Мать умерла.
Но Чарскую продолжали читать. Она гордилась этим и боялась — боялась быть причиной неприятностей для своих юных читательниц и поклонниц.
В годы с 1916-го по 1920-й почти не издавали книг для детей, но книги Чарской передавались из рук в руки. Они приобретали новых читателей и поклонников. Бережно сохраненные, тщательно переплетенные, с обмусоленными углами, они приобретались читателями на рынке, толкучке, за «керенки» и «лимоны».
В начале двадцатых годов в советских трудовых школах существовали «подпольные» библиотеки, и Чарская была в них одним из любимых авторов.
В 1925—1927 годах пионеры стали устраивать «суды над Чарской» — суды по всем правилам с обвинителем и защитником, с постановлением об уничтожении «преступных материалов». Об этом писали в газетах, педагогических книгах и журналах.
Чарская продолжала получать письма от детей с выражением восторга и любви, с просьбами достать хотя бы на несколько дней продолжение любимой книги. Откуда дети узнавали ее адрес? Не знаю.
Но однажды, придя на квартиру Лидии Алексеевны, чтобы поговорить о повести, которую она начала писать для «Работницы и крестьянки», я застала автора в слезах. В руке она сжимала несколько мятых бумажек.
Девочки из соседней школы незаметно подсунули деньги под скатерть обеденного стола. Они явились к ней гурьбой после уроков и попросили разрешения посидеть. Пришел со службы муж Лидии Алексеевны и вместе с ней пообедал похлебкой из пшена. Он быстро ушел, а девочки недоуменно спросили: «Почему же вы не ели второго?»
Пришлось сознаться, что второго нет, не было денег.
Девочки ничего не сказали, но, после того как они ушли, Лидия Алексеевна нашла деньги под скатертью. «Я не знаю фамилий этих девочек, — жаловалась Чарская, — я не хочу брать у них деньги. Я могла бы вернуть эти деньги в школу, но боюсь, что там детей накажут. Они ведь «судят» меня, а девочки ко мне бегают».
С повестью о советских детях для «Работницы и крестьянки» дело обстояло очень плохо. Чарская никак не могла написать того, чего не знала. Но плохо было и с деньгами.
Одно время Чарская приходила ко мне почти каждое утро показывать, что она написала накануне, и как-то, не застав меня дома, сказала моей матери: «Вот, Елизавета Григорьевна неверующая, а со мной сегодня произошло чудо. У нас не было ни копейки на молоко для Вовы, моего мужа. Я вышла из дому, и с утра все молилась, чтобы Бог послал мне денег, хотя бы трешку! И что же! На углу Разъезжей и Загородного, в обочине мостовой, я увидела новенькую трехрублевку. Кругом никого не было, и я поняла, что это ответ на мою молитву. Ведь вы-то верите».
Осенью 1966 года, разбирая свои архивы, я нашла последнее письмо Чарской, которое она принесла мне домой. Хочу привести его целиком:
«Дорогая Елизавета Григорьевна! Вчера, 19-го мая, я была у товарища Маториной (удивительно обаятельный человек). Оказывается, моя вещица не потеряна, и товарищ Маторина обещала мне к лету напечатать ее. Но, увы, отдельным изданием — нельзя, к моему большому сожалению. Вероятно, пойдет в журнале на детской странице. Хотя бы к лету напечатали, а то я, по всей вероятности, не переживу осени и не увижу в печати моей любимой вещицы.
Вчера у товарища Маториной было заседание, я искала Вас, но не нашла. Хотелось еще раз попросить переговорить с товарищем Лавреневым (если он вернулся). Может быть, он устроит мне какое-нибудь пособие. А то я третий месяц не плачу за квартиру, благодаря поставленному жактом самообложению жильцов, выраженному в солидной (для меня, конечно) сумме, и боюсь последствий. Голодать я уже привыкла, но остаться без крова двум больным — мужу и мне — ужасно.
Товарищ Маторина сказала, чтобы я пришла двадцать второго в 3 часа, может быть, ей удастся что-нибудь сделать. Я очень ее просила дать мне переписку или переводы, так как творческая работа мне врачом запрещена по болезни мозга.
Простите, дорогая Елизавета Григорьевна, что беспокою Вас, и очень прошу снестись по телефону с товарищем Лавреневым. Каждый день мне дорог. Вы поймете меня.
С искренней симпатией Ваша Лидия Чарская».
Я не стала звонить Лавреневу — он был тогда председателем Ленинградского отделения Литфонда и был в это время очень занят, — а рассказала Маториной о горестях Чарской, о неудачах с повестью и о нищете. Маторина нахмурилась: «Надо выхлопотать ей пенсию. Напишите заявление в собес, я позвоню туда по телефону».
Время было такое, что телефонный звонок Маториной еще имел большое значение. Чарской дали маленькую пенсию «за литературные заслуги в дореволюционное время». Она получила пенсию «местного, ленинградского, значения».
Я рассказывала об этом на собрании «Серапионовых братьев». Мы посочувствовали бывшей «властительнице дум». А Вениамин Каверин, который тогда жил на углу Большого проспекта и Рыбацкой улицы, заметил: «А ведь Чарскую и до сих пор читают. На днях я видел — стрелочница побежала поворачивать своим ломиком стрелку трамвайных путей и положила книгу, которую читала, на ящик возле стены дома. Я полюбопытствовал, что она читает. Это была — «Княжна Джаваха»
Маторина была очень довольна тем, что наш журнал выхлопотал для Чарской пенсию.
Обычно 8 Марта в редакции «Работницы и крестьянки» устраивался чай для знатных женщин Ленинграда. Приглашали женщин — директоров фабрик, начальников цехов, женщин — ученых, писательниц, женщину-прокурора и единственную женщину среди начальников отделений милиций в Ленинграде — Полину Онушенок.
Кнопова предложила пригласить на чаепитие в тот год и Лидию Чарскую, но Маторина задумалась и изрекла: «Нет, все-таки неудобно. Ведь ее судят во всех школах. Как же мы напишем в газете или в нашем журнале, что пригласили ее».
В последние, предвоенные, годы я больше не встречалась с Лидией Алексеевной Чарской, а умерла она, насколько мне известно, во время блокады Ленинграда.
Не могу не рассказать здесь и о судьбе Лидии Петровны Маториной. В 1937 или в 1938 году ее сняли с руководства журналом, не знаю за что. Кажется, это было связано с ее мужем, директором Музея истории религии и атеизма Академии наук СССР. Он был арестован и выслан, а вслед за ним была выслана и Лидия Петровна. С тех пор я ее не видела и о ней ничего не знаю. В «Работницу и крестьянку» был назначен другой редактор. <...>
Ленинград—Комарово
1967
1967
P. S. Очень хочется привести здесь уморительный документ, относящийся к тому же времени и к тому же журналу «Работница и крестьянка». На бланке журнала напечатано: «Тов. Рождественский. Твое стихотворение «Ангел Хранитель» оригинально и неплохо написано, но по теме для печати не подходит. Литконсультант Спеваковская». От руки самой Елизаветой Григорьевной приписано: «Рождественский — большой поэт старой эпохи. Так отвечать ему нельзя. Просто ничего не надо отвечать». Стихотворение, между прочим, действительно отличное, вполне атеистическое, а внизу говорится: «Перевел Всеволод Рождественский» (Прим. — Вл. Бахтин).
Вообще странная статья.Очень многие факты совсем не совпадают с более поздними данными.Почему же?