Е.О.Путилова "О феномене Л. Чарской"

[charskaya]

Из книги:
Е. О. Путилова. Детское чтение — для сердца и разума: Очерки по истории детской литературы / Под ред. доктора филологических наук, проф. С. А. Гончарова. СПб: Издательство РГПУ им. А. И. Герцена, 2005

Я давно и безуспешно искаал эту книгу в Москве и интернете.Там много интересных статей по истории детской литературы.
А купить ее можно оказывается в Питере, в книжной лавке РГПУ им. А. И. Герцена.
Если кому нужно, то могу купить и привезти в Москву или по почте отправить.Пишите.

Е.О.Путилова
О феномене Л. Чарской

Что было, то было. С начала XX века, на протяжении лет пятнадцати, Л. Чарская — безраздельный кумир девочек. Она пользовалась небывалой, неслыханной популярностью. Детские библиотеки требовали книги Чарской в десятки раз больше, чем Тургенева и Толстого. Судя по опросам юных читателей, Чарская стояла на первом месте или, если на втором, то обычно так: «Пушкин и Чарская», «Гоголь и Чарская», «Лермонтов и Чарская». Сотни писем от детей и родителей шли к Лидии Алексеевне, десятки восторженных отзывов — в печать; была учреждена стипендия ее имени. На могилу княжны Джавахи — героини ее повести — к Новодевичьему монастырю приходили и приезжали отовсюду, и никто не хотел верить, что такой могилы в действительности нет.

Нине Джаваха посвятила стихотворение М. Цветаева:

Всему внимая чутким ухом,
Так недоступна! Так нежна
— Она была лицом и духом
Во всем джигитка и княжна.
<...>
Ах, не растет маслины ветка
Вдали от склона, где цвела!
И вот весной раскрылась клетка,
Метнулись в небо два крыла.
<...>
Смерть — окончанье лишь рассказа,
За гробом радость глубока.
Да будет девочке с Кавказа
Земля холодная легка!
<...>
Порвалась тоненькая нитка,
Испепелив, угас пожар...
Спи с миром, пленница-джигитка,
Спи с миром, крошка-сазандар.

(М Цветаева. «Памяти Нины Джаваха»)

«Если считать наиболее популярным писателем того, чьи сочинения расходятся в наибольшем числе экземпляров, — писал известный исследователь детской литературы Н. Чехов, — то самым популярным детским писателем должна быть признана в настоящее время г-жа Чарская»¹..
После Октябрьской революции книги Чарской были изъяты из библиотек, но долгое время ходили по рукам; на это обратил внимание С. Маршак уже в тридцатые годы: «"Убить" Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает <...> жить в детской среде, хотя и на подпольном положении»².
Это «подпольное положение» примечательно изобразил В. Шкловский в рассказе «Княжна Джаваха». Заболела девочка под «старое бывшее Рождество» и, лежа в постели, очень волновалась: вдруг в школе подумают, что она вовсе не заболела, а что у нее елка. И не зря волновалась: как раз в этот день был «налет на елку». Вошедшие на всякий случай не поздоровались, но, увидев, что девочка и впрямь больна, обрадовались, стали приветливыми. А вечером появились двое из тех, кто приходил днем, и несколько часов подряд в этой же комнате говорил с ними голос Чарской.
Постепенно представление о Чарской канонизировалось в духе той беспощадной оценки, которую дал ее книгам, в пору наибольшей ее славы, в 1912 году в статье «Л. Чарская» К. Чуковский. Он отказывал Чарской даже в намеке на живое чувство и живое слово и видел в ее работе лишь своеобразную «фабрику ужасов», где бездушно и механически изготавливаются по одним и тем же моделям «все те же ужасы, те же истерики, те же катастрофы и обмороки». Он писал, что над писательницей словно тяготеет чье-то проклятие, что ей и самой, вероятно, давно опостылели эти «истертые слова, истрепанные образы, застарелые привычные эффекты».
Статья Чуковского вызвала ответную пародию. Ее автор В. Князев сетовал: «от симпатичной дамы остались лишь рожки да ножки».

Прием неслыханно татарский, —
Не пожалел Чуковский Чарской.
Ам-ам! —
И нет ее, mesdemes,
Ам-ам!..

Все больше закреплялись за автором «Княжны Джавахи» определения: «бульварная», «буржуазная», «пошло-сентиментальная», «мещанская», «схематизм», «слащавость», «аффектированная эмоциональность», «безвкусица», «ханжество», «фарисейство» и т. п. Книги Чарской, по мнению В. Шкловского, были «пищей карликов», тормозившей, в отличие от настоящей литературы, «пищи богов», развитие юного человека. Наследник будущего, пионер, для того чтобы войти по праву в новый мир, «может знать... с точностью до десятилетия о совершенно ином мире, для которого сейчас только роют котлованы и ставят стены»³..
С. Маршаку Чарская виделась тем более опасной, что ее влияние распространялось и на современных писателей. Он сопоставлял: «там», у Чарской, «вторая Нина» — героиня одноименной повести, — одетая джигитом, в папахе, в шароварах, с кинжалом на боку, скачет верхом на коне, искры сыплются из-под копыт вороного коня, она скачет в глухой аул спасать похищенную воспитанницу; «здесь», в книгах о Гражданской войне, на такого же точно «живца», на такую же приманку ловит молодого неопытного читателя Л. Остроумов. В его «Макаре-следопыте», в «Черном лебеде» те же «загримированные незнакомцы», те же тайны, та же «холодная рука смерти и неожиданное спасение в последнюю минуту», а по существу, та же погоня за «густой фабульностью».
Великая Отечественная война, казалось, должна была далеко увести от «Записок институтки», «Записок маленькой гимназистки», «Записок сиротки» (да и сами книги то ли пошли на топливо, то ли пропали, сгинули). Но вот известный историк русской литературы Б. Л. Бессонов рассказал в личной беседе автору о том, как эвакуированные из Ленинграда дети, и он в их числе, попали в Кировскую область, в интернат, и оказались там под опекой доброй женщины из того поколения, которое воспитывалось на книгах Чарской. Лишенные книг, измученные пережитым, дети с жадностью слушали в пересказе любимые ею повести Чарской, и до сих пор он, ленинградский блокадник, сохранил к имени писательницы (хотя ни одной книги не читал) самое теплое чувство.
Первое упоминание о Чарской после большого перерыва пришлось на середину шестидесятых годов, на время знаменательного подъема в литературной жизни страны. «Сама Лидия Чарская была женщина талантливая: без таланта нельзя овладеть интересами целых поколений»⁴.. Это замечание В. Шкловского — первая попытка реабилитировать Чарскую, и реабилитировать именно за то, что ей постоянно ставилось в вину. Особенно интересно было услышать голоса писателей, которые заговорили о Чарской, и каждый от имени своего поколения. От лица читателей, поглощавших книги Чарской до революции, — В. Панова. От лица читателей тридцатых годов — Б. Васильев. И оба опирались на свой большой и серьезный писательский опыт.
В. Панова размышляет о сюжетах книг «Сибирочка», «Лесовичка», и они не кажутся ей неправдоподобными, потому что Чарская хорошо знала все те места, куда она «забрасывала» своих героев. Знала «и закулисную жизнь цирка, и холерный барак, и швейную мастерскую, и монастырскую школу. Знала и обыденную жизнь с ее нуждой и лишениями». Да, книги были сентиментальными, невысокого вкуса и невысокого искусства. «А высоко ли наше? Умеем ли мы хотя бы заставить читателя с интересом дочитать нашу книгу до последней строки? А они (В. Панова называет еще К. Лукашевич. — Е. П.) знали, как это делается». Понимая теперь, с высоты долгой писательской жизни, как это трудно — добиться успеха, Панова не находит, что успех Чарской был незаслуженным: «Воздадим должное писательнице, покорившей в свой час столько сердец, обладавшей воображением и неутомимостью...» Воздает должное Л. Чарской и Б. Васильев, который не только не разделяет общепринятого насмешливо-пренебрежительного отношения к ней, но говорит о Чарской как о писателе, имя которого «некогда знали дети всей читающей России». Больше всего он благодарен ей за те незабываемые эмоциональные уроки любви к родной истории, которые получал из ее исторических повестей: «Грозная дружина», «Дикарь», «Княжна Джаваха».
Перечисляя любимых писателей детства, имена К. Лукашевич и Л. Чарской называл Д. Д. Шостакович (свидетельствует биограф композитора С. Хентова).
Есть среди разных слов о Чарской одно, ни с чем не сопоставимое: принадлежит оно автору «Республики Шкид», «Часов», «Пакета» Л. Пантелееву. Слово это надо услышать, и читатель, я уверена, не посетует на длинную цитату.
«Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, мое горячее детское увлечение этой писательницей. <...> Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне — где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны.
Прошло не так уж много лет... и вдруг я узнаю, что Чарская — это очень плохо, что это нечто непристойное, эталон пошлости, безвкусицы, дурного тона. Поверить этому было нелегко, но вокруг так настойчиво и беспощадно бранили автора "Княжны Джавахи", так часто слышались грозные слова о борьбе с традициями Чарской — и произносил эти слова не кто-нибудь, а мои уважаемые учителя и наставники Маршак и Чуковский, что в один несчастный день я... раздобыл... какой-то роман Л. Чарской и сел его перечитывать.
Можно ли назвать разочарованием то, что со мной случилось? Нет, это слово здесь неуместно. Я просто не узнал Чарскую, не поверил, что это она, — так разительно несхоже было то, что я теперь читал... с тем особым миром, который называется "Чарская", который и сегодня еще трепетно живет во мне.
...И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжелые слова, эти оскорбительно не по-русски сколоченные фразы и недоумеваю: неужели таким же языком написаны и "Княжна Джаваха", и "Мой первый товарищ", и "Газават", и "Щелчок", и "Вторая Нина"?..
Убеждаться в этом я не захотел, перечитывать другие романы Л. Чарской не стал. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна та, которую я читал и любил до 1917 года, и другая — о которую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых. Может быть, мне стоило сделать попытку понять: в чем же дело? Но, откровенно говоря, не хочется проделывать эту операцию на собственном сердце. Пусть уж кто-нибудь другой попробует разобраться в этом феномене. А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже»⁵..
Разобраться в этом «феномене» не так просто. В основе многих книг и многих характеров героинь Чарской лежит ее собственная жизнь, в самых различных вариантах она снова и снова «проигрывала» повороты, приключения и злоключения собственной судьбы. Детство Лидии Алексеевны Чуриловой, урожденной Вороновой (1875-1937 — по общепринятым сведениям; однако в письме издателю Э. Юргенсону она сообщала: родилась в Санкт-Петербурге 19 января 1878 года ⁶.), прошло в состоятельной семье. Мать ее умерла рано. Мотив сиротства героини писательница будет повторять из книги в книгу. Всю свою привязанность девочка перенесла на отца, и поскольку она была натурой чрезмерно впечатлительной, восприимчивой и обладала характером горячим, необузданным, привязанность эта приобретала фанатичное, порой даже болезненное выражение. И тема взаимоотношений отца и дочери займет позднее большое место в ее книгах.
Судьба готовит ей новый удар: отец приводит в дом мачеху. Страшная, исступленная борьба девочки с этим непосильным для нее испытанием — мотив страдающего, изнемогающего от горя детского сердца станет для нее одним из главнейших. Лида бежит из дома (семья жила в Шлиссельбурге). И побег этот, чуть не стоивший ей жизни, будет — со множеством все новых невероятных событий и происшествий — бесконечно варьироваться в повестях Чарской: в одном случае на пути беглянки появятся цыгане, в другом — разбойники, закрутятся сюжеты с похищениями, с открытиями всяческих тайн, с поединками между благородными разбойниками и отъявленными негодяями, замелькают пропасти, бешено скачущие кони, бурные воды, обвалы в горах и пожары, угроза неминуемой гибели и неожиданное спасение.
Девочку вернули назад, отвезли в Петербург и поместили в Павловский институт. Годы, проведенные там, и стали самым главным материалом ее повестей.
В автобиографических книгах «На всю жизнь», «Цель достигнута», не расцвечивая повествования ни одной краской, скромно и сдержанно она рассказала о дальнейшем. Почти сразу после окончания института она вышла замуж за мрачноватого, нелюдимого офицера Бориса Чурилова, а с рождением сына рухнул созданный балованной молодой женщиной «замок». Семейная жизнь не наладилась. Молодая женщина принимает твердое решение: отказаться от помощи родителей и перейти к самостоятельной трудовой жизни. Начинается новый этап ее биографии: она участвует в спектаклях любительских театров, а вскоре сдает экзамены и поступает на театрально-драматические курсы в Петербурге, разделяя с новыми товарищами скромную и дружную артельную жизнь. И, наконец, наступает событие необыкновенной важности: по окончании театральных курсов ее принимают на единственную женскую вакансию в Императорский театр. Под псевдонимом «Л. Чарская» она работает в этом знаменитом театре с 1898 по 1924 год, и для нее наступает жизнь «с ее борьбой, лишениями, с частыми ударами, потерями и разочарованиями, с неуверенностью в завтрашнем дне» ⁷..
Трудно предположить, как сложилась бы актерская судьба Чарской, если бы в пору еще театральных курсов она не почувствовала неодолимую тягу к сочинительству. Так и пошло: днем занятия, репетиции, а ночью — «высокие горы Кавказа или серые институтские стены». Начиная с 1901 года журнал «Задушевное слово» печатал из номера в номер ее повести, рассказы, стихи; они выходили и отдельными изданиями: за пятнадцать примерно лет работы она опубликовала чуть ли не восемьдесят книг прозы и стихов. Тираж «Задушевного слова» неслыханно вырос, но она не стала от этого богаче: по свидетельству современников, «Вольф нещадно эксплуатировал ее, платил гроши», и она находилась в кабале однажды заключенного с ним контракта, хотя ей, нуждавшейся в заработке, была обещана стабильная сумма. Письма Чарской к издателям и друзьям красноречиво говорят о ее постоянных денежных затруднениях (она растила сына одна): «Не посетуйте на меня за то, что я воспользовалась Вашим предложением взять денег... и сделала это до Вашего прихода... сейчас же необходимы до зареза»; «Пишу с трепетом души и прошу ответить, исполните Вы мою просьбу или нет... в долг... на очень короткое время... под вексель...»; «Взяла в счет сборника... Взяла еще...»⁸.; «Работаю 12,5 лет, а все в долгу с головою. Пишу же буквально день и ночь»⁹.
О жизни Чарской после революции известно очень мало. Ее сын, Юрий Чурилов, как пишет об этом В. Шкловский, погиб в Гражданскую войну в Красной Армии. Это надо оговорить, ибо, как стало известно исследователям, он оказался на строительстве КВЖД и жил до конца дней своих, до ранней смерти, в Харбине. Он умер в 1937 году, почти одновременно с матерью, но они ничего не знали друг о друге (см. подробнее в статье «Ф. Соллогуб и Л. Чарская»). Литературная деятельность оборвалась. «Помню, я как-то предложил мечтательно-печальной и, в сущности, простодушной Лидии Чарской, очень нуждавшейся в те времена в заработке, попытаться написать рассказ из более близкого нам быта, — вспоминал С. Маршак. — Но, прочитав ее новый рассказ "Пров-рыболов"... я убедился, что и в этом новом рассказе "сквозит" прежняя Лидия Чарская»¹⁰.. Между прочим, прочитанный сегодня «Пров-рыболов» ничем не выделяется из пестрой и разнообразной литературы двадцатых годов. Напротив, написанная размером раешника веселая притча о лодыре, который отправился в деревню на поиски дарового счастья и вернулся обратно, как раз говорит о том, что Чарская легко вошла в современную тему. Всего таких вещичек — за подписью «Н. Иванова» вышло четыре.
В общем, дела ее были плохи. «Она — вспоминал В. Шкловский, — жила очень бедно. Мальчики и девочки приходили к Чарской убирать ее комнату и мыть пол: они жалели старую писательницу». В 1924 году Чарская была уволена из театра и осталась совсем без всяких средств к существованию. Ее письмо К. И. Чуковскому (от 1 февраля 1924 года), включившему ее в список особо нуждающихся литераторов красноречиво говорит о степени нужды.
«Глубокоуважаемый Корней Иванович!
Нет достаточно слов, которыми могла бы выразить Вам мою искреннюю сердечную благодарность за то, что Вы сделали для меня в этот ужасный год несправедливого моего сокращения в театре в дни болезни. Два дня т <ому> н <азад> я узнала лишь о том, что получкой дров из а <мерикан>ской секции и получением помощи (ежемесячной) в КУБУ (Комиссия по улучшению быта ученых. — Е. П.) я обязана Вам.
<...> Спасибо Вам, что пришли мне на помощь в такую исключительно тяжелую для меня минуту жизни. <...> Я получила 2 саж<ени> и червонец деньгами. <...>» КУБУ в этом месяце получила 110 миллиардов (за январь)...»¹¹.
Насколько плохи были ее дела, можно судить и по ее коротенькому письму (к сожалению, без даты) к знаменитой артистке Е. П. Корчагиной-Александровской, участвовавшей в благотворительном концерте (какую-то сумму получила Чарская): «Больная, неодетая, без обуви, я не могу даже лично поблагодарить Вас, мою родную»¹².. Последнее свидетельство о Чарской дал известный ленинградский литературовед А. Е. Горелов, бывший в середине тридцатых годов первым секретарем Ленинградской писательской организации. Он вспоминает, как, вероятно в конце 1936 года ему сообщили о том, что с ним хочет увидеться Чарская. Встреча, однако, не состоялась: уже находясь на лестнице Дома писателя, она упала в обморок от голода. Горелов распорядился положить Чарскую в больницу и организовать ей материальную помощь. Но проследить за тем, как это было исполнено, и увидеться с писательницей он уже не смог по обстоятельствам, от него не зависевшим, ибо на долгое время он оказался далеко от Ленинграда.
Последняя литературная энциклопедия (КЛЭ) «похоронила» Чарскую в поселке Чкаловском Адлеровского района Краснодарского края. Это никак не соответствует действительности: Л. А. Чарская умерла в Ленинграде и похоронена на Смоленском кладбище. Просторная могила ухожена, во всем видны следы постоянного внимания, постоянных посещений. А ведь после ее смерти прошло более пятидесяти лет... Но неожиданно оказалось, что могила не зарегистрирована («бесхоз»), и снежным февральским днем, спустя более полувека, мы с молодой и приветливой смотрительницей Олей совершили эту акцию.
Наиболее излюбленными сюжетами Чарской были два. В основе одного лежал мотив странствий, скитаний героя. Причиной могла быть страшная случайность, когда в силу рокового стечения обстоятельств дети и родители оказывались разлученными друг с другом, и брошенный на произвол судьбы ребенок попадал в водоворот самых невероятных приключений. Перемены в судьбе героя, чаще всего горькие и несправедливые, вызывали у читателя сопереживание, сочувствие, слезы. Причина могла быть и совсем иная: поиски друга, спасение попавших в беду людей, побег из дома.
К неожиданным выводам, не являясь апологетом автора «Княжны Джавахи», напротив, считая ее книги вредными, пришла в интереснейшей статье «О читателях Чарской» (1934) Елена Данько: книги писательницы, как показала практика, работали «на потребу формирующейся психики», служили «трамплином для воображения и указывали выходы собственной возрастной героике читателя». И главную роль здесь играло умение Чарской выстроить повествование. Уже начало ее повестей забирало «мертвой хваткой». Еще бы: среди страшной стихии, по откосу бездны движется фигурка отважного героя. Естественно, читателя уже «не докличешься к обеду». Не переводя дыхания он будет следить за опасными приключениями героя, равно как и за его удачами и победами. «Нет полутонов, краски спектрально ярки, поступки мотивированы лишь чувством», дневник героя, открытый, напряженно-эмоциональный, — все это вызывает бурный отклик в душе читателя, который уже не замечает ни «красот стиля», ни повторов, ни того, что концы не сходятся с концами, он даже не замечает, что сочувствует «классовому врагу»¹³.
Если первый сюжет разворачивался на неограниченных просторах и захватывал любые территории, то второй, напротив, изображал жизнь, ограниченную одной площадкой, замкнутую в одних стенах — закрытого женского учебного заведения. Эту жизнь Чарская знала, конечно, лучше всего, но именно к этим книгам предъявлялись самые большие обвинения. Критикам «атмосфера» ее повестей казалась «душной». Что мы знаем о том, как день за днем, год за годом существовали отгороженные ото всего мира девушки? Где эти книги? О мужских гимназиях написаны десятки, а этот мир для нас почти закрыт. В институтских повестях Чарской («Записки институтки», «Княжна Джаваха», «Люда Влассовская», «За что?», «Белые пелеринки», «Большой Джон») девушки падают в обморок, их объятия и поцелуи носят экзальтированный характер. Чтобы доказать свою преданность заболевшей, одна специально заражалась от другой: это называлось пожертвовать своим здоровьем ради подруги. У каждой младшей обязательно была «обожаемая» старшая, у каждой девочки — «обожаемый» учитель, ради них полагалось совершать рискованные поступки (если какого-нибудь учителя никто не хотел «обожать», приходилось тянуть жребий). По заведенному ритуалу, когда в дортуаре уменьшался свет, начинались разговоры чаще всего о чем-нибудь таинственном, фантастическом, страшном, дело доходило порой до истерики, ужаса, до галлюцинации. «Громче, яснее скрип ветхих ступенек, слышнее, ярче по звуку шлепанье легких, таинственных шагов... живые так не ходят... Еще минута... Легкий стон или кашель... и белая фигура мгновенно вырастает перед нами, помертвевшими от ужаса... "А-а-а!" — дико закричала я...»
Но вот юношеское стихотворение М. Цветаевой «Дортуар весной», в нем почти те же впечатления, грустные, горькие.

Неспокойны уснувшие лица,
Газ заботливо кем-то убавлен,
Воздух прян и как будто отравлен,
Дортуар — как большая теплица.
Тихи вздохи
На призрачном свете,
Все бледны
От тоски ль ожиданья,
Оттого ль, что солгали гаданья,
Но тревожны уснувшие дети.
<...>
Кто-то плачет во сне, не упрямо.
Как слабы эти детские всхлипы!
Снятся девочке старые липы
И уснувшая, бледная мама.
Расцветает в душе небылица.
Кто там бродит? Неспящая поздно?
Иль цветок, воскресающий грозно,
Что сгубила весною теплица?

В мемуарах Е. Н. Водовозовой подробно описывается жизнь в стенах другого, Смольного института для благородных девиц, гораздо более респектабельного, чем Павловский. Там были те же «обожания», так же падали в обморок (механика падать в обморок была разработана до тонкостей). Так же ночами «болтали о разных ужасах, привидениях, мертвецах и небывалых страшилищах», а при малейшем скрипе двери так же «с пронзительными криками и воплями, нередко в одних рубашках, бросались из дортуара и неслись по коридору».
Описывая многократно жизнь девушек в институтских стенах, Чарская не осуждает и не клянет ее. В этих описаниях не одна лишь розовая краска. Книги дают глубокое представление о том, как ограничен, как скуден был круг впечатлений девушек. Более чем скромная еда, а подчас и полуголодное существование, грубая одежда, сорок девочек в одном дортуаре, и только счастливчиков навещали и баловали гостинцами. Далеко не все уезжали домой на время каникул. Совсем не сладкими были для многих эти годы. Можно почувствовать, почему с такой отчаянной жаждой одна душа здесь стремилась прилепиться к другой, найти себе опору, друга; понять, почему любая мелочь, нарушавшая монотонное течение времени, перерастала в событие и вызывала неадекватные реакции. Чарская пишет об этом как бы изнутри, не отделяя себя от других, как равноправная со всеми, кто сознавал: для того чтобы здесь выжить, надо было своими усилиями, каким угодно образом сделать эту жизнь более привлекательной, более приемлемой, чем она была на самом деле. Лишь в одной из позднейших повестей («Юность Лиды Воронской») Чарская с горечью говорит: «Все это обожанье, беготня за учителем — все это чушь, безделье, глупость одна... Заперты мы здесь в четырех стенах, ни света Божьего, ни звука до нас не доходит...»
Есть в институтских книгах Чарской один сюжет, который обращает на себя особенное внимание и обнаруживает, что и на эту замкнутую жизнь, и на ту, что шла в совсем другом мире — мужской гимназии, распространялись какие-то общие законы. Так же как во всех книгах о гимназии, герои Чарской вступали в различные конфликты с учителями, так же складывалась ситуация, когда на одной стороне был ненавистный учитель, а на другой — доведенный до крайности ученик. Совпадало даже «орудие мести» — булавка, которая втыкалась в стул учителю. С той лишь разницей, что в «мальчишеских» книгах учитель успевал сесть на стул и «орудие мести» попадало по назначению, у Чарской учитель сначала предусмотрительно брался за стул рукою и кровь текла, таким образом, по его высоко поднятой ладони. Сходилось и все остальное: точно так же, несмотря на угрозы начальницы института, девушки молчали при допросе, но имя виновной, увы, выяснялось; ее ждало общепринятое наказание — исключение из учебного заведения.
С этого момента начиналось расхождение между гимназической повестью и книгами Чарской. Гимназическая повесть не задерживалась долго на этом эпизоде, повествование шло дальше. Чарская, напротив, останавливалась надолго, исследовала его глубоко и подробно. Известный сюжет приобретал новое решение: то, что было финалом в большинстве книг, становилось в институтских повестях только началом, эпицентр перемещался с истории «преступления» на историю «наказания». Тут-то и вступало в свои права присущее Чарской умение сплести в один клубок самые разные драматические события, проявлялась особенная ее способность провести своих героев через душевные испытания, заставить их многажды взойти на голгофу. Хватило, казалось бы, тех мук и угрызений совести, которые испытывают девочки из-за «виноватой» Маруси Запольской («Люда Влассовская»): все знают, что «волчий билет» лишает девушку и ее бедствующего отца последней надежды на кусок хлеба. Внимание сорока одноклассниц и самой Маруси сосредоточено полностью и только на ее беде. Но известие более страшное повергает всех в бездну несравнимых переживаний: учителю угрожает смерть и роковая роль принадлежит булавке.
Мастер не только закручивать пружину, но и раскручивать ее, Чарская сначала доводит ее до последнего поворота и только тогда, не раньше, чем доведенные до лихорадочного состояния девушки дойдут в своем раскаянии, в своих молитвах и слезах до крайнего предела, начнет ее отпускать. Появится вдруг первое известие: учителю лучше, за ним второе, третье, и наконец наступит день его урока. И чем сильнее были страдания, тем громче радость, ликование, восторг. Для обеих сторон наступит час общего примирения, взаимного прощения, душевного подъема — того урока словесности, который останется в их памяти на всю жизнь.
Здесь пути героев Чарской и гимназических повестей окончательно разойдутся. Выдав невольно имя ученика, учинившего расправу над учителем, и испытав на себе сначала презрение директора гимназии, а потом — еще большее — товарищей, Тема Карташов выйдет из этой истории сломленным человеком (Н. Г. Гарин-Михайловский. «Детство Темы»). Приговоренный к унизительному наказанию, напрасно всеми силами души будет молить о чуде герой повести А. Куприна «Кадеты». Чарская делает это чудо возможным: исходя изначально из одного и того же сюжета, она развивает и расширяет его, подключает дополнительные линии, дает, в частности, возможность одному «лагерю» проникнуть в другой, «враждебный» (не раз ее девочки с удивлением и сочувствием обнаружат, насколько скромно, подчас бедно живут их «враги», насколько сами они зависимы и унижены). Знакомый конфликт выполняет в какой-то мере более глубокую этическую нагрузку. К знакомой формуле преступление— наказание прибавляется важнейшая третья часть — покаяние.
Для книг Чарской характерен еще один конфликт, которого повесть о гимназии почти не знала, — конфликт одного ученика с целым классом. В некоторых повестях этот конфликт приобретает единичный характер, как было, например, когда Нина Джаваха отказалась целовать крест для доказательства своей невиновности в какой-то классной истории. Класс воспринимает эту акцию Нины как выпад против всех, чувствует себя задетым, оскорбленным: ведь все — целовали? Значит, все хуже ее? И другая героиня Чарской находит в себе мужество бросить классу открытый вызов: «Будь оно проклято, это глупейшее правило товарищества, которое, как глупых баранов, заставляет всех действовать гуртом... Если вы такие... я хочу быть иной!» («Юность Лиды Воронской»). Построив всю повесть «Некрасивая» на таком конфликте, Чарская сумела сказать много и серьезно о том, чем оборачивается противостояние одной — всем. Не щадя своих героев, она обрисовала всю жестокость класса, всю изощренность и изобретательность его в травле девочки, не захотевшей поступиться своими убеждениями. Но вместе с этим она показала и способность того же класса просить прощение, горячо признать свою вину (невольно вспоминается повесть «Чучело» В. Железникова).
Повести Чарской часто имеют счастливый конец. Однако ее герои приходят к нему непросто: счастливому концу всегда предшествует путь испытаний. В одном случае это проверка обстоятельствами: герой узнает, что такое нужда, непосильный труд, унижения. Другой путь несет испытания нравственного порядка: раскаяния, потрясения, очищения. Чарская была убеждена, что добро, терпение, справедливость обладают огромной силой, с их помощью люди совершенно меняются (если речь не идет об отъявленных негодяях), от них уходит все то, что мешает им жить, калечит их души. Счастливый конец как бы служит доказательством того, что это так. Конечно, такие книги ставились Чарской нередко в вину.
Порицали ее и за мелодраму. Вот что пишет об этом жанре С. С. Аверинцев: «У мелодрамы худая репутация, но это бы еще не так важно; важнее то, что у нее и впрямь есть большой недостаток. Недостаток этот — вовсе не в нарушении вкуса и меры (как будто жизнь соблюдает правила вкуса и требования меры!), но в отсутствии места для спокойного размышления. Она заставляет простодушного человека дрожать, плакать и ликовать, но отказывает ему в возможности задуматься, очнуться, выпутаться из бестолкового переполоха эмоций»¹⁴.
Если наложить соображения С. С. Аверинцева на повести Чарской, то многое здесь совпадет, хотя, оглушая читателя чрезмерным количеством эмоций, она действовала с большим расчетом и очень умело натягивала тетиву; на некоторых эмоциях хочется все же задержаться.
В ее книгах взрослые и дети не только горячо любят друг друга, но и говорят об этом пылкими словами, выражают это импульсивно, безоглядно. Они дают друг другу нежные имена, не скупятся на ласковые слова, на поцелуи и объятия. В повестях Чарской плачут и рыдают, бросаются на шею, покрывают руки поцелуями, проливают слезы счастья: «"Радость — папа... папа, ненаглядный мой, дорогой, — шептала я, обнимая его за шею, — я буду хорошо учиться, буду стараться для того, чтобы ты гордился мною!" — "О моя детка!" — мог только прошептать он в ответ...» Так ли уж часто в наших книгах звучат подобные слова и существуют подобные отношения?
Е. Данько в той старой статье приводит вопрос, который она тогда задала детям: «Что если бы сейчас кто-нибудь из ребят бросился на колени перед учительницей и стал целовать ей руки?» Громкий смех был ей ответом: «Сказали бы — уроды!.. Чумовые!.. Это — как рабы». Какое там — броситься в порыве чувств на колени! На тех книжках, которые взывали к чувству, возникало тавро — «Под Чарскую». Даже простым невооруженным взглядом в ее книгах можно увидеть следы жуткой торопливости, бесконечные повторы, одни и те же схемы, немыслимые погрешности в языке, и вместе с тем возникает вопрос, что же такое заключалось в этих сочинениях, если они так отворяли сердца, если ответом на них бывали огромные горячие письма-исповеди, если родители благодарили Чарскую за «толчок к пробуждению совести» у детей, за то, что в каждом герое, и плохом и хорошем, с одинаковой любовью она отыскивала человеческое... «я ее помню с детства», «это были книги моего детства». Так ли много у нас книг, о которых сохраняется такая память?
Но вернемся к самой Чарской, заглянем еще раз в ее прошлый мир, в ее размышления о себе. Работая день и ночь, она много читала (больше всего любила Пушкина), изучала философию, историю, педагогику. Она продолжала по-прежнему, как в детстве, быть страстной любительницей спорта, отдых и развлечение ее составляли лодка, теннис, лошадь. Все это было нужно для самого главного: «Если бы отняли у меня возможность писать — я перестала бы жить». А писать надо было для того, чтобы «вызвать добрые чувства в юных читателях, поддерживать их интерес к окружающему, будить любовь к добру и правде, сострадание к бедным, священное пламя любви к родине».

Эта статья, первая о Чарской, была написана в 1989 году. С начала 90-х годов стали появляться повести Чарской: «Записки институтки», «Княжна Джаваха», «Сибирочка», «Смелая жизнь» и другие. Конечно, такого увлечения, которое испытывали книгами Чарской подростки, жившие в далекие для нас времена — до 1917 года, у наших юных современниц уже нет. Но воздадим должное, писала Вера Панова, писательнице, которая сумела приохотить к чтению сотни детей и своими книгами взывала стремление к добру, справедливости и совести.


1. Чехов Н.Детская литература Мю, 1909.с.141.
2. Маршак С.Я. О большой литературе для маленьких // Маршак С.Я. Собр. Соч.: В 8 т. М.,1971.Т.6. С. 198.
3. Шкловский В. О пище богов и о Чарской // Литературная газета. 1932. 5 апреля.
4. Шкловский В. Старое и новое М.. 1966.С.7.
5. Пантелеев Л.Как я стал детским писателем. // Пантелеев. Л.. Собр. Соч.: В 4 т. Л.,1984.Т. 3. С.316.
6. РНБ.Ф.124.Ед.хр. 4664
7.Чарская Л. Для чего я пишу // Задушевное слово (для старшего возраста). 1911 .№ 48. С. 757
8. Из писем издателю В.И.Губинскому. ИРЛИ. Ф.516 Ед.хр.63
9. Письмо Б.А.Лазаревскому. РНБ.Ф.418.Ед.хр 12
10. Маршак С.Я. «Дом увенчанный глобусом» // Маршак С.Я. Собр. Соч.: В 8 т. М.,1971.Т.7. С. 561..
11. Цит. по: Глоцер В. Письмо Чарской Чуковскому // Русская литература. 1988. №2. С. 190.
12. РНБ.Ф.1028.Ед.хр.915
13.Данько Е. О читателях Чарской // Звезда. 1934. №3
14.Аверинцев С. От берегов Боспора до берегов Евфрата. М.,1987 С.37-38