Я вывешивала очерки, которые были написаны мной по материалам статей. Все они связаны с жизнью Чарской и её книг. Вот они теперь все собраны, и плюс еще одна, с которой все началось.
Еще одна
«Я сначала думала,
что всё делается к лучшему,
но потом дела пошли хуже,
и я поняла, что такое революция».
«Дети эмиграции». Обзор 2400 сочинений учащихся в русских эмигрантских школах на тему: “Мои воспоминания”.
- Некогда уже жечь. Вынесите во внутренний двор. Там какая-то рухлядь свалена – туда и приткните.
- Да-а-с, сжечь-то трудновато будет, обложки вона какие толстые. Эт-та что же, барыня, господские книжки будут?
-читать дальше Товарищ, не барыня, нет бар теперь. Все теперь будем товарищи, - крупная женщина с одутловатым лицом и глазами навыкате вследствие болезни, мечтательно посмотрела вдаль. И уже сухо добавила:
- Книги вон выносите.
Дворник с помощником волокли по снегу холщовые мешки с тяжелой ношей. Содержимое их было неведомо работникам – какие-то красные, синие книги – именно «книги», а не книжонки, бумажные, копеечные. С надписями, золотом выведенными на «обложках толстых». Читать Никодим Палыч не умел, а если бы умел – удивился: все книги были одного автора. После разнообразных названий на каждой стояло: повесть Л.А.Чарской.
* * *
… Наташа решила сократить свой путь, пройдя через дворы соседнего квартирного дома. Уже темнело, и она спешила.
«Как похоже.., - вспомнила она мимоходом вечер, когда возвращалась из своего института два года назад. Так же торопясь – это была её привычка. В те новые и непонятные дни намного страшней было идти ей одной до дома – ничего из привычного уклада жизни больше не повторялось и что могло ожидать ее за углом? Но что делать – она спешила, хотя спешить было некуда – она просто возвращалась из института домой – не в пролетке, как бывало, на каникулах, не на время вакаций. Навсегда.
N-ский институт в восемнадцатом умирал тихо, как позабытая всеми дворняжка на осенней даче. Отопления почти не было, большинство учителей не приходили во время классов. По разным причинам. Только неизменные классные дамы тенью скользили по коридорам: «Silence, m-lles, silence!» Но «силянс», эта правильная тишина и так царила повсюду – из-за времени, которое будто замерло в непонимании: «что же происходит там, снаружи, за свинцовыми перекрестьями окон? Что же будет дальше?» И воспитанницам передавалось то же настроение.
Конечно, были в то время девочки, носившие под белыми пелеринками алые ленточки, завязанные бантом. В знак причастности к тем, победившим и изменившим все, что было совсем недавно обязательным и каждодневным, как чистка зубов. В институте Ната не понимала их, этих своих одноклассниц. Но теперь, когда за пару лет так всё изменилось, проходя по улицам - реалистичным, в отличие от далеких институтских стен, каких-то даже призрачных – сейчас «революционерки» казались Нате уже смешными и глупыми с этими красными, и другие – с белыми (в защиту монархии) бантами. Здесь, на улице все было другим, настоящим.
В своих раздумьях совсем очутившись в том далеком послереволюционном году, Ната чуть не кувыркнулась носом в снег – совсем уже шла мимо дорожки, вытоптанной в рыхлых сугробах. Но под ногами оказались не комья снега, а почему-то книжки, пара томов, у которых в темноте почти не читались названия.
Наташа никогда не видела до того момента в своей недолгой еще жизни первоклассницы-институтки книг, просто так валяющихся на земле. Она так недоуменно-наивно остановилась перед ними, как малыш перед увиденной в первый раз в жизни, улетающей бабочкой. Почему так? Зачем? Что они могут тут делать? Мысль о том, что книги просто за ненадобностью выброшены, не посетила Нату. Примитивная, и от этого, как всё примитивное, жестокая, грубая мысль.
* * *
Пустынный двор в окружении доходных домов почти погрузился во тьму и скрывал одну из своих тайн – коленопреклоненную девушку, забывшую, похоже, и про снег, и про тьму, слегка только отгоняемую светом единственного фонаря. С отчаянием и недоверием всматривалась та в заголовки, в имя писателя, словно желая увидеть что-то незнакомое. Нет. Себя не обманешь - Ната держала в руках свое ушедшее детство. Сначала его поторопили уйти, а теперь еще и выкинули на свалку воспоминания о нем.
…Дальнейшее Ната вспоминала в виде мелькающих кадров синематографа. Словно смотря на себя со стороны, Наташа видела девушку, волокущую огромный мешок по снегу. Лестничную площадку без таких привычных недавно соседей, теперь уже исчезнувших – тишайшей старушки 80-ти лет и молодой бездетной пары. Удивленные взгляды родных. Снова тот темный двор, снова мешок в руках и двух матросов, встретившихся по дороге… они было решили, что у Наты в мешке – провизия и им можно поживиться на дармовщинку; так нет же, увидев книги, приняли ее за сумасшедшую и провожали громким смехом и свистом. А потом – долгие дни болезни, наверное полученной в тот вечер. Она не замечала холода в своем бездумном стремлении спасти прошлое.
Но это все было не важно. Важное лежало сейчас перед ней томиком «Джаваховского гнезда».
_________________________________________________________
После октябрьской революции 1917 года книги Л.Чарской забирали из библиотек, магазинов издательств и складов и уничтожали. В 1920-м году вышла инструкция для библиотек по изъятию книг, недозволенных для чтения. Список составила Н.К.Крупская. Наравне с Шекспиром, Аксаковым и Достоевским в него входили и произведения Чарской.
А это уже все вместе, по порядку.
ВСТРЕЧИ
Посвящаю Е.О.Путиловой
Любовь или ненависть
народов не должна быть
законом твоей любви
или ненависти: исследуй,
справедливы ли они.
Кун Фу Цзы
(Конфуций)
Первая
Шелестят страницы. Мелькает пейзаж за окном поезда. Как всё это мешает сосредоточиться на смысле читаемого! И ведь любимая книга и всё равно никак не удается отвлечься от реальности хоть на миг… Нет! Зачем себя обманывать. Мелькание картин за стеклами душного вагона и шуршание плотной вольфовской бумаги тут ни при чём. Во всём виноват страх. И ничто тут не поможет. Страшно ехать на войну. Потому что там – неизвестность. И снова шелестят страницы «Лесовички»…
- Вы хотите служить у нас сестрой? Да сколько же Вам лет?
Лида стояла и думала, что всё оказалось не таким, каким она представляла. Патриотический её порыв оказывался на поверку глуповатым и наивным. Что она умеет? Что она сможет сделать? Окончание ею института плавно перетекло в начало войны. Лето так стремительно летело…
Но она осталась. Мелкой ложью, отговорками, несмотря на разочарование в идеалах служения Родине… Теперь она убирала лазарет. Большего ей не доверяли. Она-то воображала себе невесть что – например, она читает раненым новости с театра войны, и они, воодушевленные её взволнованным голосом, вмиг выздоравливают. Теперь-то она видела, что выздороветь в лазарете – дело трудное, а подчас и невозможное… Хоть и большего ей не доверяли, она уже повидала это «большее». Привозили раненых целые транспорты. И раненных тяжело, порою умирающих. Не хватало ничего, ни времени, ни лекарств. Так она провела несколько дней здесь. Они длились несколько месяцев.
К местам боев необходимо было подвезти походный лазарет. Ведь если дело касалось тяжелых ран, счет шел на минуты. Случаем, Лида тоже оказалась там.
- Лидия Корина? Поедете в походный. Не хватает рабочих рук.
- Ступайте, уложите вещи, m-lle.
Укладывать было нечего. Книжку за пазуху и пояс фартука затянуть. Эта детская книга хоть немного напоминала о доме, о мире. Руки и ноги дрожали. Скоро чудище войны будет совсем рядом. Она смотрела в черноту окна, в стекло, отражающее юную сестру милосердия.
…Лида убирала жестяные кружки с прикроватных столиков. Какой-то пожилой боец улыбнулся ей.
- Что ж тебя забросило сюда, в пекло, сестренка? Не знаешь же, тут и убить может, проклятые немчуры совсем недалече…
Что забросило? Глупость и самоуверенность – сказала бы она, но только улыбнулась в ответ:
- Дай Бог, пронесет.
…Снаряды мишени не выбирали. Палатки медлазарета горели, люди, задетые осколками, стонали. Помощи ждать было практически неоткуда – теперь сами женщины в белых косынках и фартуках безмолвно или криком просили помощи. В беспорядке повсюду валялись вещи и медикаменты. Язычки пламени трепали раскрытую, всю истерзанную осколками, книжку, освещая буквы вверху каждой из страниц: «Л.Чарская», «ЛЕСОВИЧКА». А владелицу книжки несли живую. Её сердце закрыли два затянутых тканью картона да стопка плотных вольфовских листов. Да ещё упрямая уверенность, что она нужна в противостоянии этой ненужной никому войне.
______________________________________________________
Первая мировая война 1914 года несколько раз становилась темой книг Чарской. А герои этих повестей вдохновляли читателей и читательниц на подвиг, который в те дни мог стать вполне повседневным явлением.
Вторая
«… Исступленное «ура», сливаясь с диким, хриплым «Vive Napoleon», наполняет ее слух оглушительным сплошным ревом. Она несется как безумная, пылая отвагой, все вперед и вперед, врезаясь в самое пекло боя, со своей поднятой пикой наперевес, бессознательно сжимая ногами крутые бока своего Алкида…», - прочла с выражением Ольга, заканчивая абзац, и закрыла книгу.
По просьбе младших сестер, она, как и раньше, в детстве, читала вслух «Смелую жизнь», некогда подаренную “papa” и “maman” Татьяне, но любимую всеми сестрами. Это привычное действие как бы возвращало их всех в прежнюю, спокойную жизнь. Что могло быть обыкновеннее тихого летнего вечера и сидящих в комнате девушек, слушающих знакомые строки повести из истории вековой давности?
Татьяна, сидя у окна, зашивала матроску брата. Рядом, прямо на полу (мебели в комнатке было маловато) устроились две девушки помладше, одна – совсем еще подросток. Она же вдруг и вскочила, приговаривая:
- Сейчас бы, как Надежда Дурова, помчалась на наших врагов! На коне, с саблей наголо!
- Намного больше пользы мы приносили на фронте, будучи сестрами милосердия. Жаль, сейчас мы вне всего этого, а я знаю наверное, помощь требуется…, - Татьяна отложила шитье в сторону.
- Почитай еще, Оля, - оживилась вторая сидящая подле Татьяны, задумчиво, что было ей мало свойственно, оглядывая окружающих.
- Да поздно уже, Маш, - возражала читавшая, но все же вновь открыла том и продолжала:
«Царь… Родина… Бог!..» И слова снова заслонили на миг этих взрослых детей от грядущей неизвестности.
Через какой-нибудь час в комнате уже стояла тишина. Первый вечер в Екатеринбурге подошел к концу. Великие княжны спали.
_______________________________
Летом 1918 года, в Екатеринбурге произошло убийство царской семьи большевиками. Позже, там, среди вещей, нашли книгу Л.А.Чарской «Смелая жизнь», принадлежавшую одной из дочерей Николая Второго – Татьяне.
Третья
«Я сначала думала,
что всё делается к лучшему,
но потом дела пошли хуже,
и я поняла, что такое революция».
«Дети эмиграции». Обзор 2400 сочинений учащихся в русских эмигрантских школах на тему: “Мои воспоминания”.
- Некогда уже жечь. Вынесите во внутренний двор. Там какая-то рухлядь свалена – туда и приткните.
- Да-а-с, сжечь-то трудновато будет, обложки вона какие толстые. Эт-та что же, барыня, господские книжки будут?
- Товарищ, не барыня, нет бар теперь. Все теперь будем товарищи, - крупная женщина с одутловатым лицом и глазами навыкате вследствие болезни, мечтательно посмотрела вдаль. И уже сухо добавила:
- Книги вон выносите.
Дворник с помощником волокли по снегу холщовые мешки с тяжелой ношей. Содержимое их было неведомо работникам – какие-то красные, синие книги – именно «книги», а не книжонки, бумажные, копеечные. С надписями, золотом выведенными на «обложках толстых». Читать Никодим Палыч не умел, а если бы умел – удивился: все книги были одного автора. После разнообразных названий на каждой стояло: повесть Л.А.Чарской.
* * *
… Наташа решила сократить свой путь, пройдя через дворы соседнего квартирного дома. Уже темнело, и она спешила.
«Как похоже.., - вспомнила она мимоходом вечер, когда возвращалась из своего института два года назад. Так же торопясь – это была её привычка. В те новые и непонятные дни намного страшней было идти ей одной до дома – ничего из привычного уклада жизни больше не повторялось и что могло ожидать ее за углом? Но что делать – она спешила, хотя спешить было некуда – она просто возвращалась из института домой – не в пролетке, как бывало, на каникулах, не на время вакаций. Навсегда.
N-ский институт в восемнадцатом умирал тихо, как позабытая всеми дворняжка на осенней даче. Отопления почти не было, большинство учителей не приходили во время классов. По разным причинам. Только неизменные классные дамы тенью скользили по коридорам: «Silence, m-lles, silence!» Но «силянс», эта правильная тишина и так царила повсюду – из-за времени, которое будто замерло в непонимании: «что же происходит там, снаружи, за свинцовыми перекрестьями окон? Что же будет дальше?» И воспитанницам передавалось то же настроение.
Конечно, были в то время девочки, носившие под белыми пелеринками алые ленточки, завязанные бантом. В знак причастности к тем, победившим и изменившим все, что было совсем недавно обязательным и каждодневным, как чистка зубов. В институте Ната не понимала их, этих своих одноклассниц. Но теперь, когда за пару лет так всё изменилось, проходя по улицам - реалистичным, в отличие от далеких институтских стен, каких-то даже призрачных – сейчас «революционерки» казались Нате уже смешными и глупыми с этими красными, и другие – с белыми (в защиту монархии) бантами. Здесь, на улице все было другим, настоящим.
В своих раздумьях совсем очутившись в том далеком послереволюционном году, Ната чуть не кувыркнулась носом в снег – совсем уже шла мимо дорожки, вытоптанной в рыхлых сугробах. Но под ногами оказались не комья снега, а почему-то книжки, пара томов, у которых в темноте почти не читались названия.
Наташа никогда не видела до того момента в своей недолгой еще жизни первоклассницы-институтки книг, просто так валяющихся на земле. Она так недоуменно-наивно остановилась перед ними, как малыш перед увиденной в первый раз в жизни, улетающей бабочкой. Почему так? Зачем? Что они могут тут делать? Мысль о том, что книги просто за ненадобностью выброшены, не посетила Нату. Примитивная, и от этого, как всё примитивное, жестокая, грубая мысль.
* * *
Пустынный двор в окружении доходных домов почти погрузился во тьму и скрывал одну из своих тайн – коленопреклоненную девушку, забывшую, похоже, и про снег, и про тьму, слегка только отгоняемую светом единственного фонаря. С отчаянием и недоверием всматривалась та в заголовки, в имя писателя, словно желая увидеть что-то незнакомое. Нет. Себя не обманешь - Ната держала в руках свое ушедшее детство. Сначала его поторопили уйти, а теперь еще и выкинули на свалку воспоминания о нем.
…Дальнейшее Ната вспоминала в виде мелькающих кадров синематографа. Словно смотря на себя со стороны, Наташа видела девушку, волокущую огромный мешок по снегу. Лестничную площадку без таких привычных недавно соседей, теперь уже исчезнувших – тишайшей старушки 80-ти лет и молодой бездетной пары. Удивленные взгляды родных. Снова тот темный двор, снова мешок в руках и двух матросов, встретившихся по дороге… они было решили, что у Наты в мешке – провизия и им можно поживиться на дармовщинку; так нет же, увидев книги, приняли ее за сумасшедшую и провожали громким смехом и свистом. А потом – долгие дни болезни, наверное полученной в тот вечер. Она не замечала холода в своем бездумном стремлении спасти прошлое.
Но это все было не важно. Важное лежало сейчас перед ней томиком «Джаваховского гнезда».
_________________________________________________________
После октябрьской революции 1917 года книги Л.Чарской забирали из библиотек, магазинов издательств и складов и уничтожали. В 1920-м году вышла инструкция для библиотек по изъятию книг, недозволенных для чтения. Список составила Н.К.Крупская. Наравне с Шекспиром, Аксаковым и Достоевским в него входили и произведения Чарской.
Четвертая
«В наше время тот - поэт,
тот – писатель, кто полезен».
Маяковский
Тяжелая книга, не удержавшись в ящике парты, предательски шлепнулась об серые доски пола. Нет, не с того началось.
… Перед Олей висела очень похожая на нее карикатура. Конечно, она не могла себя видеть читающей – перед зеркалом никогда в такой момент не оказывалась. Но черты в целом были ее. «Колючка» занимала добрую половину стенгазеты класса – материалов, славящих полезные мероприятия, оказалось на сегодняшний день катастрофически мало. Пришлось развернуться, «славя» происшествия. Но газета была директором одобрена, проверена и поэтому украшала стену коридора, по которому слонялись в перемену ученики трудовой школы второй ступени… Навстречу Оле бодро выступали две ее одноклассницы.
- Смотри, Кать, нашу читательницу как «протащили» в газете! Ах, кисельная барышня, сейчас, кажется, зарыдает от своего изображения. Точь-в-точь как над своими романчиками старорежимными.
Бойкая шатенка с кротко остриженным, почти выбритым затылком обращалась к подруге. Та в свою очередь поспешила выразить свое мнение:
- Да «скоко» раз ей пионервожатая говорила – не смей читать Чарскую. Она словно не понимает. Правильно Валька с Мишкой продернули ее, пора уже.
С одной стороны Оля Наринская не понимала причины запретов и нападок на ее увлечение. Любимая писательница писала о помощи бедным, о настоящей дружбе. Все, как у пионеров, казалось ей – и чем же плохо? Но с другой стороны, конечно же, понимала – что книжки эти - из прошлой жизни, скорее из жизни ее мамы – жены офицера-белогвардейца, чем из быта ее, Олиного – пионерки конца двадцатых. Но отказаться от них не могла.
У нее были и единомышленники, у тех тоже осталось несколько томиков дореволюционного вида да еще подшивок старого детского журнала, так отличавшихся от сегодняшней литературы. Громко сказано – «литературы», часто даже учебников для уроков не было. Не то что…
Знакомые менялись книжками, вот так и попала к Оле одна из повестей Чарской, и выпала из-под парты на пол, читаемая на уроке. Читаемая и после «Колючки».
Книжка предательски шлепнулась о серые доски пола. Пионервожатая, проводившая сбор, повернулась на шум. Когда она подошла ближе и увидела… Она словно смотрела на змею или какую-нибудь гадость.
- Наринская, опять эти книжонки?! У нас идет сбор о важнейшем значении пролетарской литературы в жизни каждого пионера, а ты читаешь… Чарскую… эту…, - слова с трудом вырывались у нее изо рта, как будто она задыхалась. - Все, я знаю, что делать, - постепенно она стала успокаиваться, но это-то было и к худшему. На лице ее зазмеилась улыбочка. Двумя пальцами подняла она журнал и, унеся его на кафедру, продолжала беседу. А в голове Оли проносились мысли - точно слова из названия только что читаемой повести: «За что? За что?»
«Хватит рисовать карикатуры на эту контру, миндальничать с ней! – думала молодая комсомолка, возвращаясь домой. Надо при всех… показать ей, что такое хорошо и что такое плохо… обсудить со всеми… точно… показательный суд. СПРАВЕДЛИВЫЙ СУД. Должно ее задеть, можно потом и книжки сжечь. Очень показательно.
Почему именно сегодня не прозвенел вовремя будильник? Оля почти вбежала в класс. Серые, бесстрашные, такие знакомые глаза смотрели на нее… с портрета. Где они взяли? С большим трудом сдерживала она злость, мгновенно заполнившую ее – надо было сдержаться, ведь урок зоологии заменён очередным сбором, а темой, похоже, стала она. Или точнее, ее любимое чтение.
На столешнице кафедры высился укрепленный картонкой листок из книги. Ее, Олиной, книги. С портретом Лидии Алексеевны. Зачем? – перебарывала в себе злобу Оля. Вытащили из парты на всеобщее осуждение, вырвали – как из души. Она ждала, что будет дальше.
- Сядь, Наринская. Тебя очень касается наше собрание сегодня. Мы обсуждаем…
Оля обводила глазами класс. Нет, она не видела обсуждения. Осуждение – вот что читалось на лицах одноклассников. «Это суд! И подсудимая – даже не я, а она!»
… заслуживает ли так называемая писательница Чарская права читаться пионерами. Пионервожатая, она же судья, махнула рукой в сторону смеющихся серых глаз.
Сев, Наринская наконец огляделась: за выдвинутой вперед партой сидели «обвинители», лежала пара книг, в том числе отобранная подшивка. Рядом были и «адвокаты», всё, как и должно быть. А она продолжала смотреть на портрет, но видела не эту молодую, казалось бы, беспечную в своей славе женщину. А другую – постарше, с теми же серыми, но испуганными голодными глазами… Это не было игрой богатого воображения. Совсем недавно она действительно встретилась с Лидией Алексеевной и увидела ее именно такой. И сейчас она вспылила даже не из-за книг. Знали бы ОНИ, как борется за жизнь та, сочинения которой были брошены теперь на суд маленькой, невзрослой, но толпы.
Суд продолжался. Присутствующие же были «не в курсе», что подсудимая уже осуждена и без них. Осуждена на голод. На болезнь. Только за что?
__________________________
В 20-е годы в советских школах боролись с «подпольным» чтением Чарской, т.к. книги сохранились и ими обменивались школьники. В процессе борьбы даже устраивались показательные «суды» над писательницей в классах. Но, позже, писатели и другие деятели культуры, а также сама Крупская поняли, что запретами ничего не добьешься, а только больше разрекламируешь эти книжки. Ведь запретный плод сладок, а альтернативы – детского чтения, поддерживающего в читателе желание героического подвига - почти не было.
Пятая
Таким чистым стол после обеда не бывает. Да это и не обед вовсе. Разве после еды хочется есть? Лена смотрит на гладкую поверхность стола, отгоняя мысли о голоде раздумьями о чистоте этого самого стола.
С настойчивым упорством передвигается она медленно, очень медленно в другую комнату. Теперь на это есть силы – только что был обед. А в другую комнату надо, там все-таки немного, да светлее. При этом, единственно возможном теперь свете из окна, Лена спешно переписывает что-то с пожелтевших, помятых листков. Что?
* * *
Кажется, давно это было, а на самом деле несколько дней назад… Зайдя к своей школьной подруге Кате Моровой, услышала от нее с порога:
- Ты подождешь, Ленок? Нам с мамой тут недалеко сходить надо. Сказали, капусту какую-то откопали квашеную, давно в земле лежала, но не испортилась. Заберем. Говорят – там много. А ты, вот пока…
И сунула пачку потемневших от времени листков.
- Что вот?
- Да почитай. Не заскучаешь, точно. Я шкаф разбирала – клей искала. Ведь вроде был, а теперь, когда съели бы за милую душу, и не найдешь! А нашла это. Бабушка покойная откуда-то, у кого-то что ли, переписала. Я не обращала внимания…
Лена с сомнением тронула старые листки. «Да разве интересно?»
- Честное пионерское. Только видно, что старинная книжка была, сейчас такого всего нет.
И с этими словами Катя, пододвинув ручкой-веточкой, соразмерной всей худобе девочки, рукопись, с усилием встала и вышла на лестничную площадку. Там ее ждала мать с санками, увязанными длинной веревкой.
* * *
В словаре даже самых маленьких детей давно уже появилось новое слово. Блокада. Взрослые стараются отучить малышей от него.
Лена сидела на широком подоконнике, шелестя листами переписанной книжки. Каких-то страниц не было, названия тоже. Оставалось только имя автора. Фамилия какая-то небывалая. Даже сказочно-старинная. Девочка еще раз взглянула на первую страницу. Там, выцветшими чернилами было выведено: Л.Чарская.
И дальше: "Звук гонга прозвучал над садом и протяжно замер вдали... И в тот же миг в алом пламени заката, охватившем пожаром старый институтский сад, в его тенистых аллеях замелькали небольшие женские фигуры...»
Она, забыв все, читала. «И тогда была война», - думала Лена. «И сейчас тоже. Хватит ли у меня сил так же бороться?» Мысли путались, перебиваясь думами о том, будет ли у них что-то на ужин. Но все же, усилием воли Лена заставила себя думать. Да, точно. Она поступит именно так.
Уже было поздно, как наконец пришла Катя. Лена заметила только, что читать стало совсем невозможно, даже у самого окна. Она сползла с подоконника и прошла в кухню. У Катиной мамы было странное выражение лица. Как бы застывшее. «Не хватило нам», - почти беззвучно проговорила она.
И на следующий день Лена принялась за задуманное. А что было делать? В школу она давно не ходила – там было еще холодней, чем дома. Из-за просторных помещений и больших окон. А учителя… Кто умер, а кто продолжал свои дни в битве с голодом.
Иногда Лене приходилось подменять бабушку – та работала медсестрой, теперь они работали за покойную старшую сестру Лены – Тату. Но, в основном, дни монотонно тянулись, а мысли были такие, за которые и теперь было стыдно: есть, наесться хоть раз досыта! Девочка выдумала себе цель – переписать Катину «книжку» от начала до конца. День за днем. А иначе как? Ведь надо вернуть Катюше рукопись. И тогда все время будешь мечтать о завтрашнем дне. И наверно, будет не так тяжело жить.
* * *
Все это промелькнуло перед ней за минуты. Она не переставала писать.
Много дней прошло. Лена часто ходила помогать в больницу сама – бабушка совсем ослабела от недоедания. Но, урывками, девочка продолжала переписывать. Она не знала, что Моровы – сначала Катя, потом и мама Катина – умерли. Не успевала к ним зайти, а когда зашла…
Было желание и сжечь всю эту бумагу, чтобы согреться. И бросить писать. Ведь возвращать книгу было уже некому. Но в эти мгновения Лена вспоминала, что самой книги давно, конечно, нет и хотя бы эти листки кому-то, как ей, вернут надежду. Она-то уже возвращается к жизни.
Последняя, как потом окажется, зима блокады. Кто же знал… Когда к Лене зашли, чтобы везти ее с бабушкой на Большую землю, она одновременно жевала свою пайку и судорожно выводила: «…могучее «ура» полилось уже далеко впереди, над самыми неприятельскими окопами. Австрийцы и немцы беспорядочно отступали…»
_________________________________________________________
Книги Чарской тайно читались и в советское время, даже после Великой Отечественной войны, хотя были официально запрещены. Часто их переписывали друг у друга дети.
Шестая
«…самые сокровенные воспоминания детства…,
самые счастливые сны».
Л.Пантелеев
Уже вечерело, но свойство «белых ночей» не позволяло небу сменить свой цвет на сине-серый, больше подходящий для сумерек… Свернув с линий на Камскую, он задумчиво приближался к воротам. Те были закрыты. Ничего, рядом – развалины Н-ского храма, там пройдешь на территорию и так. Сказано – сделано, и худощавый человек, оказавшись за оградой, направился влево, казалось бы, в самую глубь старого кладбища, в сторону небольшого здания с крестом. Остановился, взглянул на запертые двери, на кирпичную стену часовни, всю исписанную буквами и, как паклей, набитую свернутыми бумажками. Пошел дальше, здесь уже, вопреки природе северного края, темнело. Надвигались сумерки, но светлые очертания крестов и надгробий выделялись на темных стволах.
– Ходют тут! Кладбищенский сторож, обходивший свое царство мертвых, метнулся в сторону – мало ли что, убьют ни за что, ни про что такие-то вот посетители вечерние…
Пантелеев подавил смешок. Неуместно вроде, но что поделать, когда этакий Харон выскакивает на тебя из темноты и забавно голосит. Оглядевшись, он понял – дошел. Стоял прямо перед оградой. Здесь. Взгляд скользил по белым кружевам креста, по камню раковины и неизменно останавливался на портрете. Таком знакомом, глядевшем на него из детства, из всех зачитанных книг. И буквы под фотографией женщины с печальными глазами и, одновременно, улыбающейся, почти смеющейся. И год - 1937. Цифры перед ним он не рассматривал, это было не важным. Спасибо, - тихо проговорил он и пошел, резко развернувшись, к выходу, к свету белых ночей, к живым.
Но на следующий день Алексей Иванович вернулся, сидел на скамье у внутренней стороны оградки, думал, какие-то фразы будущих книг-воспоминаний роились в голове: «…ворвалась в мою жизнь Чарская…» Он обернулся на шорох.
- Знаете? – полупонятным вопросом начала разговор женщина, стоявшая неподалеку от Маклашевской дорожки.
- Знаю, и Вы, я вижу, тоже.
- Да. Я её знаю, - собеседница его кивнула на крест, весь в солнечных зайчиках, прыгающих через листву. Именно так, в настоящем. Потому что она будет жить.
- А помните «Люду Влассовскую»? – внезапно спросил он и улыбнулся своему далёкому детству.
__________________________________
Чарская умерла в 1937 году, но ее уход не был связан с самым известным годом советских репрессий. Он умерла от голода, нищеты и забвения. Похоронена на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга, недалеко от часовни Ксении Петербуржской. Писатель Л.Пантелеев, искренний почитатель её книг, как-то побывал там. Могилу часто посещали, и не какие-нибудь «фон-баронессы», как позже он напишет в воспоминаниях, «а обыкновенные советские женщины. И не такие уж древние…»
Все "Встречи" плюс еще одна
Я вывешивала очерки, которые были написаны мной по материалам статей. Все они связаны с жизнью Чарской и её книг. Вот они теперь все собраны, и плюс еще одна, с которой все началось.
Еще одна
«Я сначала думала,
что всё делается к лучшему,
но потом дела пошли хуже,
и я поняла, что такое революция».
«Дети эмиграции». Обзор 2400 сочинений учащихся в русских эмигрантских школах на тему: “Мои воспоминания”.
- Некогда уже жечь. Вынесите во внутренний двор. Там какая-то рухлядь свалена – туда и приткните.
- Да-а-с, сжечь-то трудновато будет, обложки вона какие толстые. Эт-та что же, барыня, господские книжки будут?
-читать дальше
Еще одна
«Я сначала думала,
что всё делается к лучшему,
но потом дела пошли хуже,
и я поняла, что такое революция».
«Дети эмиграции». Обзор 2400 сочинений учащихся в русских эмигрантских школах на тему: “Мои воспоминания”.
- Некогда уже жечь. Вынесите во внутренний двор. Там какая-то рухлядь свалена – туда и приткните.
- Да-а-с, сжечь-то трудновато будет, обложки вона какие толстые. Эт-та что же, барыня, господские книжки будут?
-читать дальше