Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть первая
Предыдущие главы:
Глвый IV-V
Предыдущие главы:
Глвый IV-V
Глава VI
— Завтра отвезу тебя в твое гнездышко, моя птичка! — ласково сказала тетя Родайка пригорюнившейся y окна Милице.
— Все равно теперь уж. Туда ли, здесь ли оставаться, раз нельзя на родину, — апатично отозвалась ей в ответ девушка.
Но ехать ей не пришлось. Наступило завтра, и новые события наступили вместе с ним.
Стояло яркое, радостное июльское утро. Еще накануне этого дня пробежали смутные слухи о событиях огромной важности в городе. И вся столица встрепенулась, как один человек.
Германия объявила войну России. В это самое утро и появился в печати Высочайший манифест о ней к народу. Зазвучали колокола в церквах и соборах. Шумные толпы залили улицы. Всюду на углах их и перекрестках собирались группы оживленно беседующих мужчин и женщин. Толковали горячо и громко о надвигающихся грозных событиях. Произносилось имя Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича, назначенного Государем. Шли бурные толки о вероломных претензиях германского и австрийского монархов. A огромный Исаакиевский колокол все гудел и гудел, не переставая. Отошла Достойная, пропели последние тропари, и народ валом повалил на площадь. В одно мгновение ока там образовалась огромная, пестрая толпа народа. Появились национальные и сербские флаги. Заколыхались знамена с надписями на них: «Да здравствует Россия!», «Да здравствует Сербия!»
читать дальшеA толпа манифестантов все росла и росла с каждой минутой, с каждой секундой. Вдруг стройно и звонко запели молодые, сильные голоса. Их подхватили другие, и волной покатился национальный гимн по залитым знойным июльским солнцем улицам.
Милица вместе с тетей Родайкой, отстояв обедню и молебен в соборе, вышла на церковную паперть в тесных рядах толпы. Её глаза всегда задумчивые, с затаенной в них грустью, сейчас светились радостными огнями, вызванными всеобщим подъемом и воодушевлением. Её губы улыбались. Рука, крепко прижимавшая к себе руку тети Родайки, заметно дрожала.
И вот, подобно легкому ропоту прибившегося к берегу вала, пронеслись по толпе крылатые слова...
— Государь в Зимнем Дворце... Государь покажется нынче народу...
Что-то необъяснимое произошло вслед за этим. Громовое ура загремело по всей улице... Сильнее заколыхались флаги и знамена над головами манифестантов, и сами манифестанты, почти бегом, направились ко дворцу. Те, что сходили с паперти, хлынули на улицу, унося за собой целые потоки народа. Точно какие-то невидимые крылья подхватили Милицу и разъединили ее с её спутницей. Девушка не успела произнести ни слова, как очутилась далеко-далеко от тети Родайки, потерявшей ее в толпе.
— Ура! Ko дворцу!.. Да здравствует Государь Император!.. — кричали до хрипоты манифестанты, и снова стройным хором понеслось навстречу небу и солнцу, белым облакам и колокольному звону «Боже, Царя храни»...
***
Милица опомнилась только на площади перед колоссальным зданием дворца. Теперь многотысячная толпа народа заливала эту площадь... На балконах, в окнах, даже на крышах домов копошились люди... Над Зимним Дворцом развевался Императорский штандарт. Золотом отливало его желтое поле и как-то особенно ярко и знаменательно выделялся изображенный на нем двуглавый орел. Тихо шелестели и самодельные знамена, и стройно колыхались над толпой национальные на высоких древках флаги. A над дворцом и площадью безмятежно синело жаркое июльское небо и золотое солнце радостно смеялось среди синих небес. Двери балкона во дворце были раскрыты настежь и каким-то многообещающим казался народу их широкий просвет.
— Государь выйдет на балкон! — снова пронеслось животрепещущей вестью в народе. И теснее сдвинулись его и без того тесные ряды. Высоко, в голубое пространство уходила гранитная Александровская колонна — символ победы и славы могучего русского воинства. Как-то невольно глаза обращались к ней и приходили в голову мысли о новой победе, о новой славе.
Милица, сдавленная со всех сторон толпой, большими влажными глазами оглядывала ближайшие к ней лица. Она всегда любила русских, не отделяя их от своих единоплеменников. Но сегодня, охваченная одним и тем же патриотическим подъемом вместе с ними, она чувствовала к ним какое-то особенно теплое и хорошее чувство. О, как все они были ей дороги сейчас! Как признательна была её душа братьям этих людей, тем славным воинам-богатырям, готовым бесстрашно отдать свои жизни ради защиты угнетенных славянских братьев. A Государь? Неужели она Его увидит нынче? Эта мысль показалась до того несбыточной девушке, что она даже боялась подолгу останавливаться на ней. A между тем кругом все говорили решительно и громко о том, что Государь Император появится на балконе... Вопрос во времени только. Может быть в часах, может быть в минутах. Вот неожиданно громче и оживленнее загудели Исаакиевские колокола. Им отозвался гулкий перезвон на колокольне Казанского Собора и неожиданно, все покрывая на миг своим грозным раскатом, прогремела с Петропавловской крепости первая пушка... За ней другая... третья... Колокола замолкли... Теперь уже определенно через некоторый промежуток времени ахали мощными вздохами жерла орудий... И когда последний удар раскатился где-то далеко, далеко за рекой, вся площадь запела снова народный гимн. С последним словом его, с последним звуком, покрытым новым могучим ура, что-то необычайное произошло на площади. Как один человек, опустилась огромная, многочисленная толпа на колени... Полетели шапки вверх и замелькали в воздухе платки... Просветленные, словно солнечными лучами пронизанные, лица обратились к балкону... И влажные глаза впились в темнейщий просвет дворцовых дверей...
Милица взглянула туда же и сердце её дрогнуло, и заколотилось в груди бурно, бурно...
На балкон, в сопровождении Государыни Императрицы, выходил Тот, от Кого зависела и честь, и мощь, и слава великой родины русского народа...
Глава VII
Глазами, полными восторга, впилась Милица Петрович в знакомые всему европейскому миру черты русского Царя... A толпа в эти минуты неистово гремела свое могучее «ура» то и дело чередующееся с исполнением гимна. Было хорошо видно каждому находившемуся здесь, на площади, взволнованное лицо Монарха. Государь был тронут, казалось, проявлением этой любви к себе своего народа. Он опустил голову... Точно приветствовал, в свою очередь, в лице собравшейся здесь, перед Его дворцом, толпы всю могучую, всю славную Россию... Бесконечно трогательно было это движение Державного Отца-Царя под непрерывные клики бешено ликующего сына-народа, рвавшиеся из самых недр, казалось, народных сердец. Так длилось несколько минут, пролетевших одним быстрым светлым мгновением. Коленопреклоненная толпа слала могучее «ура» своему Государю, a Он — тихо, взволнованный и потрясенный, стоял перед ней со склоненной головой.
Потом все сразу исчезло, как быстрое видение, как яркий сон...
Императорская Чета проследовала во дворцовые внутренние покои. Балкон опустел, но народ еще долго не расходился с площади.
***
Государь ушел с балкона, a могучее «ура» все гремело и перекатывалось с одного конца площади на другой...
Милица медлила, оставаясь в толпе. Ей как-то не хотелось уходить отсюда, где все еще переживалась недавняя картина общения Царя с его народом. Это общение глубоко потрясло девушку. Она сама не заметила, как непроизвольные тихие слезы катились y неё из глаз и, надрывая свой нежный девичий голос, она кричала вместе с толпой «ура», вся захваченная небывалым энтузиазмом.
Забыта была тетя Родайка, от которой она отбилась в толпе y собора... Забыто на миг тяжелое разочарование невозможности уехать к себе на родину... Только и было сейчас думы, что о Нем, Государе, Державном Отце могучей страны и о самой стране, о милой России, которой она, Милица, теперь же, не задумываясь ни на минуту, отдала бы жизнь... О, если бы она могла умереть за них обоих, если б могла!
Она так задумалась, так ушла в свои мысли в эти минуты, что и не чувствовала, не замечала даже, как ее толкали со всех сторон. До ушей её доносились отрывки разговоров, теснившейся повсюду на площади толпы... Машинально прислушивалась к ним молодая девушка, как во сне, как сквозь легкое забытье.
Вдруг она вздрагивает, поднимает голову... Слушает внимательно, напряженно. Между нервными, взволнованными голосами, полными радостного возбуждения, особенно выделяется один. И этот молодой, радостно возбужденный, голос говорит:
— Вот, увидели Его и еще отраднее на душе стало... Действительно, отраднее и легче. Ведь от него зависит теперь наша слава и честь... и защита, и оплот несчастных сербов. И если суждено пасть Белграду, то маленький народ может быть спокоен: он все-таки будет отомщен.
«Пасть Белграду?»
Вся кровь отливает от лица Милицы и оно делается бледным, смертельно бледным, как снег... Не помня себя, бросается она вслед за говорящим... Перед ней юное, совсем еще юное лицо... Серые глаза мечут искры воодушевления из-под черных решительных бровей. Еще совсем детские губы улыбаются добродушно-счастливой улыбкой и густой румянец покрывает нежные щеки, тронутые первым пушком. Юноша сильно жестикулирует левой рукой, тогда как правая крепко сжимает древко знамени, на котором выведено крупными буквами по национальным цветам поля: «Боже, Царя храни». Одет он в форму среднеучебного заведения, и гимназическая синяя фуражка чуть сдвинута y него на темя. Из-под неё выбиваются кудрявые русые пряди позолоченных солнцем волос. Юноша невысок, но строен. Ему смело можно дать шестнадцать-семнадцать лет по росту, тогда как совсем детское лицо говорит о более раннем возрасте. Минута размышления, и, не помня себя, Милица бросается к юному знаменосцу.
— Почему вы так уверены в том, что Белград должен погибнуть? Почему вы сомневаетесь в победе сербов? — бросает она срывающимся голосом и, сама того не замечая, теребит гимназиста за рукав его куртки.
— Да потому хотя бы, что эти негодные австрияки опять громят его своими пушками, — горячо срывается с губ юноши, — и не сегодня, завтра он будет в конец разрушен. Дай только Бог, чтобы наш Государь, чтобы мы... чтобы вся Россия...
Юноша не доканчивает. С тихим стоном Милица закрывает лицо руками.
— Бедная родина. Несчастный город... Отец, мать... Иоле... Что будет с ними?A она, Милица, здесь — так далеко от них... Так ужасно далеко, бессильная помочь им, не имея возможности быть хоть немного полезной её дорогим близким, не будучи в состоянии даже умереть вместе с ними.
Сама того не сознавая, она говорит это вслух дрожащим, срывающимся голосом. И слезы, одна за другой, капают y неё из глаз, катятся по щекам и смачивают прижатые к лицу пальцы. Юноша-знаменосец передает свое знамя одному из своих спутников и, подойдя к девушке, спрашивает теплым, полным участия голосом:
— Так вы?..
— Сербка, — с достоинством отвечает та.
Теперь тонкие, смоченные слезами пальцы не закрывают больше её лица. Бледное, с горящими, как синие звезды, глазами, оно сейчас полно невыразимого отчаяния и тоски. Кругом них толпа сгущается; все ближайшие к ним соседи принимают живейшее участие в этом искреннем порыве горя молодой девушки.
— Вы сербка? Давно приехали с вашей родины? Когда поедете обратно? Передайте вашим львам, чтобы они мужались... Скоро идем на помощь к ним. Русские не оставят без помощи своих младших братьев. Рано же приходить в отчаяние и терять надежду. Где вы живете, скажите? Мы доведем вас до дому. Вы же едва держитесь на ногах…
Милица не может ответить ни слова на эти простые, хорошие, полные участия и несущие ей такое облегчение слова. Не может сказать ни того, кто она, ни где живет. Легкая краска покрывает до сих пор бледные, без признака румянца, щеки... Она молчит, не зная, что отвечать, — робкая и смущенная, как маленькая девочка... Тогда юноша-гимназист первый приходит к ней на помощь. Энергичным движением он берет её руку в свою и говорит решительным тоном:
— Вы в таком состоянии, что не сможете ни в каком случае добраться до дома одна и я провожу вас, если позволите. Левицкий, отнесите знамя к нам на квартиру, я вам поручаю его, — обращается он тут же к товарищу-реалисту, находящемуся рядом с ним.
Милица смотрит на юношу благодарными глазами. Его энергичное, открытое лицо, умный, честный взгляд больших серых глаз и эта добродушная, детская улыбка — сразу располагают ее в пользу юноши.
— Идем, — говорит он тоном, не допускающим возражений и энергично пробивает себе и своей спутнице дорогу в толпе.
— Да, — спохватившись обращается он к ней снова, не переставая работать локтями и плечами: — совсем из головы выскочило, надо же мне вам представиться. Так вот: меня зовут Горей... То есть, Игорем, виноват. Игорь Корелин, ученик седьмого класса Н-ой гимназии, имей от роду шестнадцать с половиной лет. Как видите, все в порядке. A теперь, куда прикажете вас довести?
Милица назвала улицу.
— Батюшки, как далеко! — искренно испугался её новый знакомый. — Вот что мне пришло в голову: зайдем сначала в Александровский сквер. Вы отдохнете там немного на скамейке, a затем тронемся дальше. Идет?
Милица молча кивнула в знак согласия головой, и молодежь направилась к тенистым аллеям сквера, гостеприимно издали предлагающим им свою тень. Недалеко от скамьи, на которую они опустились, тихо журчал фонтан, рассеивая вокруг себя приятную свежесть. Игорь Корелин сбросил фуражку и вытер вспотевшее от зноя лицо носовым платком.
— Ну, а теперь рассказывайте, как и когда вы, — сербка по рождению, — попали сюда, в наши палестины, — обратился он к своей спутнице, — а я весь внимание и слух.
Что-то было такое в тоне и голосе юноши, в его серых глазах, то серьезных, то полных юмора, что внушило сразу доверие Милице. И, не колеблясь ни минуты, она рассказала ему все без утайки, начиная со своего приезда в Россию и кончая своим желанием поехать на родину, тихонько от институтского начальства, чтобы принести хотя бы относительную помощь своему народу. Рассказала и то, что отец самым энергичным образом запретил ей делать это. Сдержанная, всегда замкнутая в себе, Милица сама не могла понять, что случилось с ней сегодня: никогда еще в жизни не была они ни с кем так откровенна, как сейчас. Юноша выслушал ее очень внимательно. Ни одно слово, казалось, не миновало ушей Игоря. А глаза его то и дело меняли свое выражение во все время этого рассказа, как будто он переживал сам все то, что переживала Милица. Когда девушка замолчала, Игорь долго сидел, не произнося ни слова. Потянулись долгие минуты. По-прежнему по близости тихо роптал фонтан, слышались голоса играющих детей, громкие окрики нянек. С улицы доносились сюда звонки и своеобразное завывание трамваев, то и дело вспыхивающее то здесь, то там и перемешивающееся со звуками гимна.
Игорь невольно взглянул в сторону, потом перевел глаза на Милицу.
— Спасибо вам за откровенность, — мягко прозвучал его голос — поверьте, я сумей ее оценить и отплачу вам, если позволите, тем же... Вот, видите ли... вы — сербка, я — русский, но чувство у нас должно быть одно, хорошее, общеславянское чувство любви к родине. И порывы одни и те же. Ведь и я тоже собрался, как узнаете сейчас, принести посильную помощь моей родине и уже отчасти выполнил задуманный мной план. Я хочу ехать на войну, на самые поля битв, на театр военных действий. Я хочу воевать с врагами моего отечества, хочу отдат себя всего святому делу защиты чести моей родины. Разумеется, в гимназии не должны знать об этом, а то не отпустят или, что еще хуже, вернут с дороги. Что же касается дома, то там я и скрывать не стану моего плана. Родители у меня умерли давно. Живу я на иждивении сестры — фельдшерицы одной из наших городских больниц, которая, при первых же слухах о возможности войны только, поступила в один из формирующихся отрядов Красного Креста и не сегодня-завтра отправится в действующую армию. Ольга, сестра моя, рассудительная женщина и ей я мог откровенно признаться во всем: так, мол, и так, Ольга, отпусти меня на войну добровольцем; мне уже пошел семнадцатый год, стреляю я в цель весьма недурно, попадаю, видите ли, в спичечную коробку на расстоянии пятидесяти шагов. А насчет разведочной службы (в строй меня, по всей вероятности, не примут, по молодости лет), у меня, как ни совестно хвалить собственную персону, уйма таланта. А не отпустишь меня добром, говорю ей, сбегу все равно потихоньку. Стыдно как-то бездействовать, когда наши солдатики запасные семьи свои, жен и детей оставляют и идут жертвовать своей жизнью родине за нас всех. А мы большие, сильные сидеть будем здесь, сложа руки и все наше воодушевление выражать одними непрерывными манифестациями, да пением гимна. Я понимаю, если бы у меня были отец, мать, родные, близкие — я не заикнулся бы им о моем желании и остался бы дома оберегать и лелеять их покой. Но, повторяю вам, я — круглый сирота... Значит, если со мной произойдет что-либо, — никто не станет оплакивать меня здесь. Вот, взвесив все это, я и пошел к знакомому офицеру и умолил его взять меня, хотя бы в качестве разведчика при его роте, на передовые позиции в действующую армию, куда они и отправляются завтра утром. Он долго не соглашался, этот милый капитан. Трудно было, до чертиков, уломать его. Зато я едва с ума не спятил от восторга, когда он, наконец, изрек свое согласие, переговорив предварительно с моей сестрой и поставив мне целый список условий. До сих пор ног под собой не чую от радости...
— Счастливец! Да, вы — счастливец, — вырвалось непроизвольно и тихо из груди Милицы. И вдруг неожиданная, острая и яркая мысль жалом впилась в её мозг: «что, если»...
Этот славный Игорь — само воплощение благородства и, разумеется, он сделает все зависящее от него, чтобы устроить благосостояние и счастье другому. А что касается её, то она, Милица, может быть, не счастлива, нет, а спокойна, хотя бы только в том случае разве, если ей представится хоть какая-нибудь возможность принести пользу своей работой, своим присутствием, своей жизнью, наконец, если это понадобится там, на театре военных действий. Не все ли равно, будет ли это в Сербии или в России? Общее святое славянское дело связывает обе эти страны: большую, могучую славную Русь и храбрую, маленькую Сербию. Ведь готовы же славные русские богатыри защитить их меньшого брата — отважный сербский народ. Так почему же ей, Милице, не отдать всю себя на служение её второй святой родине — России? Здесь, если нельзя там, у себя на родине, поступит она в сестры милосердия, как эта неведомая ей еще, но уже близкая и родная по духу, сестра Игоря — Ольга... Да, да, она попросит своего неожиданного нового знакомого отвести ее к ней... к этой Ольге и та укажет ей путь, как ей устроиться в качестве сестры милосердия в действующую армию, на войну. И волнуясь и радуясь, Милица тотчас передала своему собеседнику то, что было у неё на душе в эти минуты.
Тот выслушал девушку. Потом покачал головой.
— Нет, родная, это не подойдет, — начал он мягко и задушевно. — В сестры не возьмут без тщательного, специального обучения, без подготовки. Месяцев восемь надо будет усидчиво заниматься при одной из общин прежде, чем попасть на войну, да еще вряд ли примут такую молоденькую, как вы...
— Восемь месяцев, — прошептала с упавшим сердцем Милица. — Но, ведь, это, это... Она не договорила. Волна безысходного отчаяния затопила снова её душу.
Серой, беспросветной и унылой снова показалась жизнь.
— Горя, — прошептала она с тупой тоской в голосе, — если бы вы знали, как я несчастна!..
Но и без её признания Игорь видел это. Понял по её потупленным глазам, по этому упавшему голосу. Ему стало бесконечно жаль молоденькую сербку, которую он так понимал душой, понимал её разочарование и печаль и, нимало не думая о том, какое впечатление могли произвести на девушку его слова, Игорь произнес с досадой:
— Как жалко, что вы не мальчишка, право. Что не умеете стрелять... что...
Милица вздрогнула.
— Кто вам сказал, что я не умей стрелять? — спросила она, вся вспыхнув, — вы ошибаетесь! Мой отец, старый герой Балканской войны, обучил меня и брата Иоле стрелять в цель с самого раннего возраста. А старший брат Танасио посадил нас впервые на лошадь, когда нам было только по семи-восьми лет. С тех пор мы постоянно ездили дома верхом и стреляли из маленького монте-кристо... К тому же я и Иоле учились в детстве и фехтованию на крошечных рапирах. Правда, целых шесть лет я не практиковалась, живя в четырех стенах в институте, но те два года учения, в особенности стрельбы в цель, по всей вероятности, не пропали даром. К тому же, у меня от природы меткий глаз и верная рука, — страстно заключила Милица, невольно смущаясь под упорным взглядом своего собеседника, который не спускал с неё глаз во все время, пока она говорила.
— Ура! — неожиданно крикнул Игорь и так громко, что находившиеся по близости их в саду гуляющие повернули головы в сторону скамьи, на которой они сидели. Впрочем, это «ура» как нельзя более пришлось кстати. Толпа манифестантов на улице, как раз в это время закончила только что пение гимна и подхватила торжествующий возглас, раздавшийся так неожиданно в саду.
— Ура! — повторил уже тихо еще раз Игорь, когда затихли восторженные клики народа — ура, наше дело в шляпе! И я ручаюсь вам, что вы тоже попадете на войну.
— На войну? — боясь поверить своему счастью, пролепетала дрогнувшими губами Милица.
— Ну да, конечно, — уже радостно бросал ей её собеседник. — Ну да, если только вы доверитесь мне и абсолютно точно будете исполнять каждое мое слово.
Не будучи в состоянии ответить что-либо, она только молча кивнула головой. Все больше и больше доверия с каждой минутой пробуждал к себе этот мальчик с его открытым смелым лицом и умными честными глазами. И не колеблясь ни минуты, после недолгого молчания, Милица отвечала ему:
— Я не знаю, куда вы будете стараться устроить меня, Горя, но повторяю вам еще раз, что с одинаковым восторгом я стану ухаживать за вашими ранеными воинами, с тем же восторгом буду производить разведки, или участвовать в самом бою в числе ваших стрелков...
Она сказала это с таким видом, что Игорю Корелину осталось только протянуть ей руку и крепко пожать холодные от волнения пальцы девушки.
— Так, значит, союзники? — весело обратился он к своей новой знакомой.
— Союзники! — серьезно и бодро отвечала Ми-лица.
— Ну, а теперь идем. Только чур при условии, повторяю, исполнят слепо каждое мое слово. Поверьте, ничему дурному я вас не научу. А также попрошу вас говорить окружающим только то, что я буду вам советовать, не правда ли?
— О, да, конечно!
— Ну, вот и прекрасно. Как ваше имя, позвольте узнать? Вы еще не назвали себя, милая барышня.
— Милица Петрович. Милей зовут меня подруги...
— О, только не Миля, ради Бога. Это звучит как-то по-немецки, а я, простите меня, этих животных выносить не могу, — с комическим ужасом закричал юноша. — Уж позвольте вас называть по-русски, Милой? Можно?
— Разумеется, можно. Да меня так и дома зовут.
— Вот и великолепно. Так идем, Милочка. Прежде всего к нам. Ведь если вы хотите завтра со мной ехать на театр военных действий, вы не должны заглядывать ни под каким видом домой.
— Конечно, — подумав минутку, ответила девушка. — Конечно, не должна.
В голове Милицы промелькнул в этот миг образ тети Родайки, пронеслась мысль о тревоге старухи, о страхе её, — неизбежном спутнике исчезновения племянницы. Ей стало жаль тетку, но тотчас же Милица постаралась заглушит это чувство в себе. «Отправлю ей записку, что жива, здорова и попрошу не тревожиться за меня» — решила она тут же, — А ,главное, попрошу ее не искать меня.
— Конечно, домой я уже они вернусь, — еще раз твердо и решительно подтвердила, обращаясь к Корелину, Милица.
— Прекрасно! Значит до утра вы пробудете y нас. Сестра Ольга проводит нынешнюю ночь на дежурстве в больнице и вернется лишь завтра к полудню. Мы уже простились с ней и она благословила меня на войну маленьким образком. Она меня очень любит и так трогательно молила капитана Любавина беречь меня. Теперь y нас в квартире находится только одна глухая кухарка Авдотья и при некоторой доле старания вам вполне можно избегнуть встречи с ней, Таким образом, вас никто не заметит и вы спокойно проведете ночь y нас. Я раздобуду вам новую, более удобную одежду. Ведь вы ничего не имеете против того, чтобы вместо Милицы Петрович стать Митей Агариным, например? Или чем-нибудь в этом роде? И распроститься вот с этими роскошными черными волосами? — с легкой улыбкой спросил Игорь, указывая на пышную густую косу Милицы.
— Боже мой! Не только волосы, самую голову свою охотно дам я отрезать, если бы это принесло пользу моим обеим родинам, — прошептала так тихо Милица, что собеседник её едва смог расслышат последние слова.
Потом они оба поднялись со скамьи и бодро зашагали по направлению Васильевского Острова, где в одной из отдаленных линий находилась скромная квартирка Ольги Корелиной; приютившая под кровом своим и её юного брата, — Горю.
Глава VIII.
Раннее солнечное утро застало Милицу погруженной в глубокий, безмятежный сон.
Маленькая комнатка, где она спала, выходила единственным своим окном на двор огромного дома, похожий скорее не на двор, a на глубокий колодец. Но яркое июльское солнышко сумело пробиться и в эту щель и заглянуло в крошечную комнатку... Теперь оно играло на черных волосах Милицы и на её нежном, смуглом лице.
В дверь постучали, но девушка и не подумала проснуться от этого стука. Она так сладко грезила во сне...
Ей снился Белград: то в развалинах вместо домов, весь затянутый пороховым дымом и залитый кровью, то прежний, светлый, белый, радостный город, весь погруженный в яркую зелень своих садов. Они с Иоле снова маленькие дети и играют на набережной родного Дуная, наклоняются к самой воде и следят жадными глазами за быстрыми, юркими движёниями крошечных рыбок. На Иоле его турецкий праздничный наряд и алая феска. В руках ведерко с бесчисленным множеством крошечных рыб. A рядом пристань. Около неё стоит пароход. Иоле показывает на него пальцем Милице и говорит, сверкая черными глазками: «Давай играть, Милка, ты будешь турецкая принцесса, которая бежит и спасается на своем судне от козней злого султана, a я какой-нибудь знатный бей-паша, который обязательно тебя спасет... Хочешь?» — «Хочу!» соглашается она без малейшего колебания во сне. — «В таком случае надо тебе вбежать на сходни», торопливо бросает Иоле и первый мчится вперед. Но как раз в эту минуту пароход отчаливает от пристани, вспенивая колесом воду. Иоле разгневан, Иоле в бешенстве. Как смели они не подождать его, когда он хотел изобразить знатного бея-пашу, уезжающего на пароходе? И он сердито стучит ведерком по перилам пристани. От этого необузданного движения рыбки выскакивают из ведерка и попадают в родную стихию. Но Иоле не замечает этого и продолжает стучать, стучать, стучать... О, милый Иоле, как забавен он в этом наряде и алой феске, с шелковой кистью, болтающейся y него за ухом. Милица блаженно улыбается своему виденью. A стук продолжается между тем, усиливаясь с каждой минутой.
— Иоле, милый Иоле. Это ты? — сквозь сон спрашивает девушка, позабыв о времени и месте, спросонья. И внезапно открывает глаза. Перед ней незнакомая крошечная комнатка. Масса солнца и света. В окно смотрит с крыши труба соседнего дома и кусок голубого неба над ней. A в дверь все стучат и стучат упорно...
— Иоле? — все еще спросонок спрашивает Милица.
— Какой там Иоле? Не Иоле, a Игорь, с вашего позволения. Ну, и спите же вы! Я уже около четверти часа бомбардирую вашу дверь, a вы и ухом не ведете. Приоткройте на секунду, Мила, я принес вам все необходимое... Получайте, дорогой товарищ...
Голос Игоря Корелина звучит бодро, весело, громко. Он доволен собой, как никогда: ему все удалось добыть в это утро, пока Милица отдыхала, погруженная в сон.
— Вот, держите...
Дверь приоткрывается на секунду и в образовавшуюся щель её просовывается небольшой сверток белья и платья. Потом она захлопывается снова.
Здесь все найдете, все, товарищ, до ножниц включительно, — звучит снова веселый, жизнерадостный голос за стеной.
— Да, да, благодарю вас, Горя, я уж разберусь, — волнуясь, посылает по его адресу девушка.
Быстрыми руками развязывает она узел. В нем черная гимназическая куртка, штаны, спортсменская кепка и высокие сапоги с чуть покривившимися каблуками. В какие-нибудь четверть часа она преображается до неузнаваемости. Над скромной кроватью Игоря, уступленной хозяином гостье на эту ночь, висит зеркало. Девушка быстро распускает перед ним свои иссиня-черные косы. Еще минута, и иссиня-черные пряди мягких, пушистых волос покрывают пол крошечной комнатки. A еще через небольшой промежуток времени из двери Гориной спальни выходит сухопарый и стройный мальчик-подросток в черном костюме и в спортсменской кепке, с такими синими, синими, как васильки, глазами.
— Ну, вот... Ну, вот и прекрасно, — говорит Игорь Милице в то время, как он и девушка шагают по бесконечным улицам столицы. — Ей-Богу же, все выходит куда лучше, нежели я ожидал... Браво, Милочка, браво! Чудесный мальчуган из вас вышел. Только, чур, помнить хорошенько: вы — Митя Агарин, паренек, недавно окончивший городское училище, круглый сирота и мой друг и приятель. A теперь забудьте, как можно скорее, ваше прежнее имя, фамилию...
— Только не родину! Ни моего народа, ни моей родины я не забуду никогда!
— Вот чудная, право. Да кто же вам говорит, чтобы вы забыли их? Напротив. Я хлопочу совсем о другом. Боюсь, признаться, как бы вы не ахнули ненароком вашей тайны. Эти несчастные окончания женского рода: «забыла», «ходила», «позвала», — могут погубить все наше дело, голубчик вы мой. Стоит вам только обмолвиться одним ничтожным словом и тогда — пиши пропало, прости наше предприятие: препроводят рабу Божию Милицу на место её постоянного жительства, a раба Божие Игоря запрут под замок, чтобы сам он на войну не бегал, да и других в этом направлении не смущал. Тем более, надо вам сказать, наш капитан ой-ой какой бедовый. За версту чует, где что неладно. Честное слово. Так с ним-то ухо востро надо держать. Сумеете ли, Мила?
— Постараюсь...
— Ну, то-то же. A теперь маршируем вон по тому направлению. Не устанете?
— О, нет.
— Молодчинище! Ей-Богу же, вы молодец. Кто скажет, что вы... что ты... Ведь вы ничего не имеете, если я буду вам говорить «ты», чтобы убить малейшие подозрения? По крайней мере тогда, когда мы будем не одни?
— Ну, конечно же, конечно, Горя.
— Вот мы и пришли.
Потянулись длинные заборы и каменные здания казарм. Около одного из них Игорь остановился. Молодой дневальный маячил y ворот с ружьем в руках.
— Скажи, голубчик, как пройти к капитану третьей роты Любавину? — обратился к нему юноша.
Солдатик весьма обстоятельно пояснил дорогу.
— Ну, коллега, айда вперед! — весело крикнул Корелин, обращаясь к своей спутнице.
Быстро перебирая ногами в высоких походных сапогах, данных ей её новым приятелем, зашагала по двору Милица, стараясь изо всех сил идти в ногу со своим спутником.
Посреди двора, на огромном плацу, стояли, сидели и лежали уже одетые в полную походную амуницию солдаты. Несколько человек офицеров, мало отличающихся по форме одежды от нижних чинов, находились тут же. Ружья, составленные в козла, занимали часть плаца.
— Вот это и есть тот самый батальон, в состав которого входит наша рота, — произнес Игорь вполголоса, направляя свои стопы к небольшого роста офицеру, одетому в солдатскую шинель с фуражкой на голове защитного цвета. На боку y офицера висела сабля; револьвер, вложенный в кобуру, был прикреплен y пояса. Он отдавал какие-то приказания вытянувшемуся перед ним в струнку солдату.
— Честь имей явиться, господин капитан! — вытягиваясь рядом с солдатом и тоже прикладывая руку к козырьку, отрапортовал молодой Корелин.
Сосредоточенное лицо капитана прояснилось сразу; энергичные глаза его ласково блеснули юноше.
— Ага, уже пришли? Хвалю. Прекрасно. Аккуратность на службе — первый залог успеха. A это кто же с вами? Славный мальчуган. Родственник? Пришел проводить юного солдатика на войну? — бросив беглый взгляд в сторону Милицы, спросил капитан Любавин.
Ta, вспыхнув до ушей, опустила глаза.
На одно мгновение опустились и серые правдивые глаза Игоря. Но вот он поднял их снова, и, смело глядя в лицо своему новому начальнику, проговорил, понижая голос:
— Могу я просить вас на две минуты разговора без свидетелей, господин капитан?
Тот удивленно вскинул глазами на юношу.
— Но, кажется, y нас давным-давно улажены все наши дела с вами, Корелин... — начал было офицер.
— На одну минуту, господин капитан, только на одну минуту... — взмолился Игорь.
Что-то было такое в его молящем голосе и взволнованном лице, что капитан, немного подумав, уступил юноше.
— Хотите здесь или пройдем ко мне на квартиру?
— Если разрешите, то к вам, господин капитан...
— Хорошо.
— Разрешите пройти с нами и моему товарищу? Дело, касается, собственно говоря, только его...
Капитан опять быстро взглянул на Милицу и в голове его бегло промелькнула мысль: «Что надо от меня этому ребенку? Какое-такое y него может быть дело ко мне? A славный парнишка, что и говорить! Глаза смелые, смелые, хорошие глаза»...
— Идем все трое... Что будешь делать с вами, коли с боя берете! — засмеялся Любавин и пошел вперед, указывая дорогу своим спутникам.
В его крошечной холостой квартире хозяйничал, делая последние приготовления к отъезду, денщик. Посреди миниатюрной прихожей стоял уже совсем уложенный чемодан, a из походного тюка торчал своим никелированным носом чайник.
— Ну-с, я слушаю вас. В чем дело? — присаживаясь тут же, на подоконник, и жестом руки приказав солдату выйти, произнес, обращаясь к своим гостям, капитан Любавин.
Тогда Игорь выступил вперед.
— Вы были так добры, господин капитан, так великодушны, приняв меня к себе в роту и согласившись взят меня с собой в поход...Довершите же ваше благодеяние, возьмите и его... Тут Игорь мотнул головой в сторону Милицы. — Это мой товарищ детства, мы вместе росли с ним и за него я ручаюсь, как за самого себя. Он сирота круглый, y него нет ни родных, ни родственников. Кончил в этом году городское училище, а на дальнейшее образование нет средств.
— Как кончил училище? — удивился капитан. — Да сколько же тебе лет, мальчуган? — неожиданно обратился он к Милице.
— Шестнадцать... — дрогнувшими звуками отвечал робкий голос.
— Неужели? Уже шестнадцать? A я думал…
— Мы ровесники с ним! — спешно ронял слово за словом Игорь, торопясь договорить, как можно скорее, самую суть дела, и страшно волнуясь, что он не успеет этого сделать. — Митя — серб по национальности, серб и круглый сирота... Понимаете? Сирота. И, если его убьют, никто не будет по нем тосковать и плакать. Господин капитан, я умоляю вас взять его с собой. Если он еще слишком молод на ваш взгляд для того, чтобы сражаться в рядах ваших храбрецов-солдат, то определите его в разведчики. Говорят, y наших врагов намереваются служить в скаутах или разведчиках даже тринадцатилетние малыши. A Мите Агарину, как и мне, уже давно стукнуло шестнадцать. К тому же , он прекрасно ездит верхом и еще лучше того стреляет из револьвера и винтовки... Вы не раскаетесь, взяв его, уверяю вас, господин капитан!
— Гм! Гм! Серб, вы говорите? Бывший ученик городского училища... Круглый сирота?.. Прекрасно ездит верхом и стреляет?.. Как все это странно... — размышлял вслух капитан Любавин, поглядывая на Милицу, и вдруг обращаясь уже непосредственно к ней, произнес коротко:
— Дай мне взглянут на твои бумаги, мальчуган.
Девушка помертвела. Какие бумаги, какие документы могла она ему показать? Все её документы находились в канцелярии Н-ского института. И даже, если бы они были при ней, разве она могла бы предъявить их своему будущему начальству? То краснея, то бледнея, стояла она, как уличенная преступница перед капитаном.
Растерялся на этот раз даже и Игорь, втайне досадуя и проклиная себя за свою оплошность. Как мог он упустить такое важное обстоятельство из вида! Непростительная рассеянность с его стороны! С минуту он молчал, как убитый, не зная, как выйти из беды.
Еще сильнее отчаяние заговорило в душе Милицы.
— Все погибло, — вихрем пронеслось y неё в мозгу. — Не возьмет, не примет теперь ни за что на свете!
И с последним усилием утопающего, хватающегося за соломинку, она заговорила, умоляющими глазами глядя на все еще подозрительно поглядывающего на нее капитана:
— Ради Бога, ради всего для вас святого и дорогого возьмите меня с собой... У меня нет никаких документов нет ни метрического свидетельства, ни паспорта... Но неужели из-за них, из-за этой простой формальности вы лишите меня возможности принести хотя бы крошечную пользу моей второй родине России?.. Я не могу сидеть здесь, сложа руки, когда там будут драться за честь нашей общей родины храбрые русские витязи-богатыри! Не могу оставаться безучастно... безучастным... — густо краснея за свою обмолвку, поправилась она вовремя, — когда там, y меня на моей родине, разрушается родной город, наша прекрасная столица Белград... Когда мои братья-сербы проливают свою кровь за свободу нашей храброй, маленькой, героической родины. Так неужели же я, сильный, здоровый юноша, могу сидеть теперь дома и довольствоваться только чтением газетных известий, приходящих к нам с театра военных действий? Нет, воля ваша, я не способен на это, господин капитан. И если вы отказываетесь взят меня с собой, со своей ротой, я, все равно, убегу на войну и примкну к какой-нибудь другой части. И это истинная правда, как перед Богом! Я исполню все то, что говорю.
Нежный, молодой контральто Милицы звучит горячо, искренно, с захватывающим волнением. Синие глаза мечут пламя. Обычно смугло-бледные щеки пылают сейчас ярким румянцем. Резко сдвигаются в одну линию черные брови и упрямая вертикальная черточка прорезывает лоб, упрямая маленькая черточка, появляющаяся y неё всегда в минуты исключительного волнения.
Её горячая искренность, её неподдельное воодушевление и страстный порыв невольно подействовали на её слушателя и прежние намерения капитана поколебались. В его мозгу зародились новые, иные мысли.
О, эти славянские дети! С молоком кормилиц всосали они в себя эти высокие порывы души, беззаветную смелость и самоотречение, которые выступили теперь во всей их красоте. Какую эпоху, какое время они все сейчас переживают! Сама война родит героев, и выводит витязей богатырей с самых юных лет... О каких документах будет он еще говорить? Какие бумаги нужны еще ему — капитану Любавину, чтобы дать возможность отличиться или умереть этому смуглому ребенку с глазами, как васильки? Да разве не было примеров в прошлом тому, что в военное время преступников отпускали на свободу и принимали в ряды армии, чтобы дать им возможность геройскими подвигами самоотвержения загладить самую жестокую вину? И этот мальчик, скромный и тихий, как девушка, с его чистыми глазами и открытым лицом, мог ли он быть преступником или темной личностью? И потом, вдобавок ко всему, он — сирота, значит, снимается ответственность перед семьей на случай возможного с ним несчастья. Кроме того, он, капитан Любавин, прикажет своим людям беречь их, насколько это возможно только в военное время, от страшных боевых случайностей. Да, решено. Этого синеглазого смелого мальчугана он тоже возьмет с собой.
Сам капитан Любавин был еще молод. Его относительно солидный чин и знаменательный крестик Георгия, который он носил на груди, были приобретены им еще в Японскую кампанию, где он отличился в рядах армии, будучи совсем еще юным офицером. И горячий порыв обоих юношей-подростков тронул его до глубины души, найдя в нем, молодом и горячем воине, полное сочувствие.
— Клименко! — неожиданно крикнул капитан, приоткрыв в соседнюю комнату дверь.
Небольшого роста, тщедушный солдатик, со вздернутым, настоящим русским носом и веснушчатым лицом, вырос перед ним, словно из-под земли.
— Чего изволите, ваше высокоблагородие?
— Вот в чем дело, братец. Сбегай ты в нашу роту, да кликни сюда Онуфриева, — приказал капитан.
Не прошло и трех минут, как через порог капитанской квартиры перешагнул бравый, рослый солдат-пехотинец.
— Видишь этих молодцов, Онуфриев? — обратился к солдату Любавин. — Они идут при нашей роте в поход. Так вот тебе их поручаю. Заботься о них, потому, сам видишь, как они молоды оба. Так вот, равно они мои родные братья, кровные, так о них и пекись. Понял?
— Так точно, ваше высокоблагородие, понял! — гаркнул солдат.
— A сейчас раздобудь ты им рубахи да штаны защитного цвета, спроси y каптенармуса, мои не подойдут, да фуражки две запасные из третьей роты захвати тоже. И еще фельдфебелю скажи: нужны де две винтовки и патроны... Шинели на месте найдем. Ступай.
— Слушаю, ваше высокоблагородие! — и бравый солдатик исчез также быстро, как и появился.
Не слушая выражений признательности со стороны чуть не прыгавшей от радости молодежи, Павел Павлович Любавин поспешил снова на плац.
— Переоденьтесь живее и ступайте на молебен. Будут кропить полк святой водой, — донесся до Игоря и Милицы откуда-то уже издали его громкий, привычный к командованию голос.
— Ну, что, довольны своей судьбой? — лишь только заглохли шаги капитана за дверью, обратился Корелин к девушке.
Ta вскинула на юношу ярко горевшие неподдельным восторгом глазами.
— Как благодарить вас уже и не знаю, глубоким, прочувственным голосом проронила она. — Но думаю, что сам Господь Бог сделает это лучше и мудрее, нежели я, Горя...