л.Чарская "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ". Сказание второе

[charskaya]

Второе сказание старой Барбалэ.
Старый Гуд

СЕДЛАЙ мне Шалого, Абрек, седлай! Хочу проводить до гор красоточку Бэлу! — крикнула Нина, топнув ножкой.
Глаза загорелись огоньком, нетерпеливым огоньком, знакомым каждому, кто живет в Джаваховском доме.
Вышла на кровлю Бэла, дочь Хаджи-Магомета, закрылась смуглыми ручками от солнца.
Солнце печет. Глядит на молоденькую племян­ницу татарочка-тетка. Смеются её газельи глазки. Кричит с плоской кровли Джаваховского гнезда, выстроенного по образцу саклей лезгинских аулов:
— Нина - джан! Оставайся дома с Аллахом солнце души моей! Сиди дома! Доеду до гор одна. Встретят меня нукеры (Нукер—слуга) отца у духана (духан – заезжий двор, кабачок). Ждут меня там.
Говорит по-русски, татарски и грузински вместе сразу, смешно путая .слова. Голосок гортанный, низкий, как у мальчика, но звонкий.
— Сиди дома, Нина-джан! Сиди дома!
— Ага, ты надо мной смеяться!—заливчато крикнула княжна, бросилась к дому, одним духом взлетела по шатким ступеням на кровлю, обхватила молоденькую тетку сильными, как у джигита- мальчугана, руками, повалила на тахту. Целует, обнимает, хохочет.
— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Не дразни, не дразни Нину, дагестанская дикая коза!
Потом снова вышла и снова громко, громко крикнула:
— Седлать мне Шалого, Абрек! И чтобы сейчас!
Абреку нынче такое приказание не по вкусу. Солнце печет, день жаркий. Изволь-ка в духоту такую сопровождать в горы княжну. А пустить одну нельзя. Попадет от батоно-князя... Или попробовать? Неужто не сохранит Аллах?
Абрек—джигит, татарин, из дагестанских диких аулов, отчаянный сорви-голова и смельчак, Аллаха одного боится и никого больше.
— «Так пускай же палить солнце, не поеду я ни за что».
- Госпожа,—кричит Абрек,—Шалый оседлан.
Далеко не эаезжай. Батоно-киязь не позволил. Поверни от конца предместья. А сейчас, айда с именем Аллаха!
— Айда!—звонко откликнулась княжна Нина, и через три минуты от ворот Горийской усадьбы скакали две юные всадницы, в узких бешметах, в широких шальварах (Шальвары—шаровары, нижняя одежда восточных мужчин и женщин) с кинжаликами, точь в точь как игрушечные, заткнутыми за пояс, в низеньких шапочках мингрельского образца.
Солнце печет, точно томит до полусмерти. До духана недалеко. Тихо шепчут воды Куры. Камешки то и дело скатываются в воду из-под ног лошадей.
Шалый — высокий, статный, как ворон черный, красавец-конь княжны Нины—пламя и вихрь. Под Бэлой—гнедая кабардинка-горянка, которая не уступит ему в прыти: через кручи понесет, перемахнет через бездны. Не лошадь—алмаз драгоценный!
В полчаса обе всадницы доскакали под палящим солнцем до духана.
В духане ждали Бэлу слуги Хаджи-Магомета, трое суток тому назад выехавшие из родного аула. С испытанными, верными нукерами не боится пустить в дальний путь Хаджа-Магомет свою красавицу-дочь.
Спешились Нина и Бэла.

— Прощай, бирюза сердца моего!—обнимая племянницу, лепечет девочка-тетка.
— Прощай, прекраснейшая из звезд аула Бестуди!—находчиво отвечает княжна.
— Прощай, чернокудрая гурия садов Магомета!
— Прощай, роза Аварских ущелий, свет и день очей моих! Поезжай с Богом! Поклон дедушке Магомету!
— Оставайся с Аллахом, благоухающая азалия Горийских долин! Брату Георгию неси привет от Бэлы!
— Папа в лагере. Когда вернется, крепко поцелую за себя и тебя. Прощай, райская пташка Бэла!
— Ниночка-джаным, прощай!
И расстались.
Бэла в сопровождении нукеров углубилась в горы.
Княжна Нина дала шпоры коню и, с обычным своим «айда», полетела обратно.
Но не мил девочке знакомый путь. Захотелось иного, что повыше и покруче, где холмы убегают в горы, где утесы горделиво тянутся в высь.
— .Айда, Шалый! Айда! Айда!
Помчался в горы конь с нетерпеливой всадницей.
В ущельях бежит, извилистая как змейка, тропа. Говорят, идет она вглубь страны до самого неба...
Поскакать разве по ней?..
Но что скажут дома?..
Отец в лагерях, Михако и Барбалэ, старые воспитатели-няньки, поднимут суматоху, Попадет Абреку—зачем пустил Нину одну.
Но все это после, после. А пока... пока синь небес, заповедная горная тропа и быстрый, как вихрь, бег Шалого.
Скоро залучилась прихотливыми зигзагами тропинка. Вправо, влево, вправо, влево... Глуше стали утесы...
Теснее сдвинулись скалы. Все дальше и дальше слышится рокот Куры...
Быстрее помчалась Нина.
— Айда! Айда!
Сейчас поворот. Знакомый старый утес с чинарой.
Но где же они? Где утес? Где чинара? Совсем незнакомые места... Повернуть разве обратно? Глядь—там бездна. Направо кусты орешника и опять бездна.
— Где я?—кричит княжна звонко.
- Где я?—отвечает эхо.
Здруг из-за утеса вытягивается папаха... Ползет кто-то в черной бурке, с горящими глазами, с зверским лицом. Одет как нищий. Во взоре лукавство, алчность. Впился им прямо в усыпанную дорогими каменьями рукоятку кинжалика Нины.
— Стой!-—крикнул по-лезгински. — Стой, отдавай коня и платье, или смерть!
А сам выхватывает аркан и из-за пояса кривой кинжал.
Сердце сжалось в груди Нины.
Не за себя… Нет...
— Если умру, что будет с отцом?—вот мысль, пронзившая жалом чернокудрую головку. И, не медля ни секунды, Нина привстала в стременах.
— Айда! Айда, Шалый!
Взвился конь, прыгнул, метнулся через бездну.
Прыжок, скачок—поминай, как звали. Грянул выстрел позади. Промахнулся горец.
— Домой! Домой скорее! Выноси, Шалый!
Бег бешеный. Скачка удалая. Сама царица амазонок так не мчалась никогда, никогда.
Через полчаса Нина дома. У ворот собрались с бледными лицами Барбалэ, Абрек, Михако.
— Княжна-ласточка, вернулась, храни тебя Бог!
Слезы, стоны старой Барбалэ, причитания...
— Вай! Вай (Вай, вай—чисто грузинский возглас горя, испуга)!..—шепчет старушка, —что было бы, если...
Княжну снимают с седла, ведут домой, сажают в кунацкой на тахту, кормят шербетом, засахаренными пряниками, миндалем, кишмишем.
— Звездочка неба Горийского, вернулась княжна!..
— И чего боялись?—хохочет Нина.—Что я, девчонка, что-ли?.. Джигит я. Дочь матери-джигитки, отца-джигита. Что сделается мне, мальчишке?
В глазах Абрека и Михако молнии восторга, в заплаканных взорах Барбалэ умиление и любовь, но когда Нина стала рассказывать о встрече с лезгином в горах, с Барбалэ чуть не сделались судороги от ужаса.
— Храни тебя Бог Грузии и всего мира! Святая Тамара и Нина спаси тебя!—в слезах лепечет старуха.—То не горец был... Нет, нет! Не станет горец трогать ребенка. То был сам старый Гуд в образе человека.
- Старый Гуд! — так и вскинулась на тахте Нина.—Старый Гуд?.. Расскажи мне о старом Гуде, добрая Барбалэ!
— Не хорошая это сказка, джан, дурная. Осетины сложили ее в злой час. Не люблю осетин,—замотала головой старуха.
- А ты расскажи, душа души моей. И про Бессо—безумца сложили осетины, а ты же сказывала.
- Не люблю осетин...
- Люби Нину свою, джан, Нину, нянечка Барбалэ, и любя, расскажи ей про Гуда, старушка моя!...
Сама ластится, птичкой порхает, змейкой вьется, а в глазах, как звезды на темном ночном небе, уж загораются огоньки,—такие, как и у князя Георгия Джаваха, когда он нетерпелив и недоволен, такие, как и у кроткой покойной матери Нины бывали в минуты проявления её лезгинской воли.
Хорошеет на диво в такие минуты княжна. Звезды-очи горят и светят. Бледное личико — мрамор и красота. Улыбается — улыбка—подарок солнца.
Нельзя отказать княжне... Такой Нине-княжне совсем отказать нельзя.
И опускается на тахту с ворчанием старая Барбалэ.
А Михако и Абрек пристраиваются по-восточному, поджав ноги, у дверей, на ковре.
На колени Барбалэ склоняется чернокудрая головка, радость и солнце старого Джаваховского гнезда.
И начинает свою сказку старая Барбалэ.



□ □ □

Высоко над безднами, под самом небом, как гнезда ласточек, прилепились к скалам сакли осетинского аула.
Бедный, жалкий, отрепанный, нищий, самим Богом забытый народ,—эти осетины. Кто несчастнее всех племен кавказских—осетины. Ленивы в работе, неподвижны, вялы, как болотные лилии, сонны они. Женщины у них работают на мужчин целыми днями, с утра до ночи, без передышки. И все же грязь кругом, бедность, нищета...
И в высоком поднебесном ауле, что ютится в утесах, что высится над безднами, грозя сорваться в их разверстую пасть с первым обвалом, также бедно, скудно и грязно.
А все же и в нищем ауле есть своя радость. Есть солнышко в поднебесном ауле, что светит на всю Осетию, что дает блеск и знатность далекому осетинскому аулу.
В ауле живет у отца с матерью Нина. Такой красавицы не сыщется больше на земле. Обойди Терек, Куру, Арагву, поднимись до самого Эльбруса, опустись в низины Грузии, Мингрелии и Гурии,—не найдешь такой. Уздени лезгинские (уздени – высшее сословие, знатные дворяне) сказали про нее так:
- Звезда во лбу Аллаха—очи Нины; два клинка дамасского кинжала—взоры - её; алый сок лепестка дикой розы — пурпуровые губки, заоблачные вершины снежного Эльбруса—лицо её, заря—пояс Пророка - ее румяные щечки; тучи грозного неба—черные кудри её; улыбка - сияние неба, светлого восточного неба, благословенного самим Аллахом и Магометом, пророком его.
Так отзывались гордые уздени о Нине. Так отзывался каждый магометанин, видавший её, а грузины, осетины, мингрельцы и армяне, все христианское население страны видело светлого дивного ангела в лице красавицы Нины.
Она же росла да подрастала, хорошея с каждым днем, с каждым часом, радуясь беззаботно, как пташка, своей молодости, своему счастью, своей красоте.
Каждый день был праздником для Нины. С утра убегала она в горы, плела венки из диких азалий и распевала песни, сладкие, как свирель волшебного пастушка.
Однажды услышал старый Гуд эти песни...
Кто не знает старого Гуда? Живет он в хрустальном дворце на самом Эльбрусе в высочайших вершинах кавказских стремнин.
Дворец его—весь как солнце, весь как алмаз исполинский—так и искрится, так и горит миллиардами искр. Хрустальный замок издали видно, а чуть приблизишься к нему — ослепнешь. Да и нельзя к нему приблизиться смертному: черные духи гор стерегут его. Сам Эльбрус стоит на страже подле и бережет покой старого Гуда.
И живет старый Гуд, дух гор, повелитель бездн, вершитель судеб обвалов и потоков, господин урагана и молний, в своем заоблачном дворце.
Весь он белый-белый, как снежная шапка Эльбруса. С седою по пояс бородою, с пронзительным всевидящим взором из-под сдвинутых грозно бровей.
Стар уже Гуд, много тысяч лет живет он на свете, а взор его молодой и мечет молнии не хуже глаз юнейшего из джигитов Дагестана..
Когда доволен и радостен дедушка Гуд, сияет волшебное солнце, улыбается синее небо, расцветают розы в ущельях и звенят заливчатым звоном потоки в горах. А разгневается старый—горе людям. Заскользят по небу змеи-молнии, запрыгают раскаты грома в горах, отрываются куски скал от круч и с диким уханьем падают в бездну. Вспенятся быстрые горные речонки, разольются бурно, загремят стремнины, заохают бездны на тысячи разных голосов во славу старого Гуда... И мохнатые руки черных демонов гор протягиваются из бездн и ущелий, готовые схватить и растерзать путника, попавшего сюда в этот страшный грозный час.
Вот какова мощь старого Гуда и вот каков сам Старый Гуд, увидевший случайно осетинку Нину.
Был тогда ясный день, светлый и роскошный, когда забравшись на крутой утес, собирала Нина цветы. Собирала и пела своим нежным голосом красивую мелодичную песенку. И надо было старому Гуду в ту пору выглянуть из его хрустального дворца.
Увидел красавицу, и замерло в нем сердце.

Неужто она это? Неужто та самая малютка Нина, что не раз оберегал и лелеял он в горах?
Была она тогда крошкой, и баловал он ее тогда как старый дед. Рассыпал ей лучшие цветы перед глазами, перекидывал ей через бездны летучие мостки, заставлял ветер напевать ей чудесные песни и сказывать сказки, не слыханные еще людьми. Тогда была
она милым резвым ребенком, сейчас—красавица, перл творения Великих рук.
И ударилась стрелою, вонзилась любовь в сердце старого Гуда... Захотел он во что бы то ни стало взять себе в жены Нину, унести девушку в свой хрустальный дворец, дать горам и безднам молодую красавицу-царицу.
Прикинулся ветерком старый Гуд, стал шептать на уши юной осетинки:
— Поднимись выше, красавица, увидишь роскошный дворец, войдешь, в него—хозяйкой будешь, счастливейшею и богатейшею из женщин земли.
Обернулся белой азалией, коснулся розовой щечки Нины, дышит ароматом и нежно говорит ей:
— Полюби Гуда, красавица, он могучий дух и царь этих бездн и гор.
Пташкой-горленкой обернулся старый и птичьим голосом щебечет с куста:
— Дам тебе счастие, красавица, дам власть и богатство, оставайся в горах со мною, будь моею женою…
Но рассмеялась только в ответ Нина, козочкой
прыгая с уступа на уступ.
— Семко,—крикнула она звонко, — звезда души моей, Семко, скорей ко мне!
И предстал перед Ниной красавец-юноша—па-
стух, смелый, отважный, с пламенным взором, с
восторженной улыбкой на прекрасном лице.
— Здесь я, Нина, радость очей моих, невеста моя
любимая!—отозвался он голосом, полным нежности и любви.
Услышал этот голос, увидел юношу и света не
взвидел старый Гуд...
Крикнул, ахнул он, застонал злобным стоном...
Отозвались ему бездны и пропасти, скалы и потоки.
Загремел в небе гром, засверкали молнии, разыгралась гроза...

Разгневался Гуд...
О, он этого так не пропустит!..
Прошло несколько недель.
В поднебесном ауле готовятся к свадьбе. Выходит красавица Нина за Семко-пастуха. Богатым узденям отказала, бекам (Бек—князь) отказала, бедного юношу отличила её любовь.
В ауле готовятся к свадьбе, а старый Гуд, как безумный, мечется в горах. Гремят ежедневно громы, обвалы рушатся в бездны, либо снежные мятели тучею носятся среди стремнин.
Беснуется Гуд и клянется страшной клятвой отнять невесту у Семко.
Наступил канун свадьбы. Целый день кружила мятель в горах. С утра стало мрачно в сакле, как в могиле. А Нине хоть бы что. Прибирает горницы к завтрашнему празднику в ожидании отца с матерью,—те пошли приглашать соседей на свадьбу,—поет как птичка, думает про Семко...
И вдруг, оглянувшись на дверь, вскрикнула радостно на всю саклю.
Стоит он сам, любимый, в дверях, отряхивает снег с бурки, глядит, улыбаясь, на Нину.
— Здравствуй, жемчужина востока!
— Здравствуй, пламя и радость мыслей моих! Садись, гостем будешь.
А сама снимает с него бурку, стряхивает с него снег, сажает на тахту, болтает без умолку.
— Люблю тебя, Семко, люблю, счастие дней моих, люблю, жених мой дорогой....
— Люблю тебя, Нина, алмазное солнце среди мерцающих звездных огней,—отвечает Семко и, взяв за руки невесту, говорит ей еще и еще, как сильна и могуча его любовь к ней.
А старый Гуд все слышит и все видит.
Старый Гуд заходится от злобы, старый Гуд кружит, мечется и вопит:
— Постойте, покажу я вам силу любви вашей, глупые дети!
Сказал и, ухватив руками огромную снежную глыбу, низвергнул ее в стремнину. Кусок глыбы оторвался и завалил дверь и окна сакли, где сидели будущее супруги.
Сразу стало в сакле темно, темно.
Испуганные вскочили молодые люди
— Мы заживо погребены обвалом!—вскричала девушка, дрожа всем телом.
— Успокойся, любимая. Придут люди и отроют нас, — произнес Семко, согревая в своих руках похолодевшие ручки невесты.—Не бойся ничего. Я с тобой.
Эти слова придали мужество Нине. Легче стало от них у неё на душе. Тихо заворковала она снова о будущем, близком счастье, о завтрашнем празднике—свадьбе, обо всем, обо всем...
А часы не шли, а бежали. Незаметно промчалось время... Никто не приходил на помощь, отрывать заживо погребенных молодых людей.
Голод, злейший враг человечества, уже подступил к Нине и Семко. Нестерпимо захотелось есть...
Уже не говорилось, как прежде. Лениво перекидывались словами. Не тянуло говорить.
Еще пробежали часы… Промчалось время... Миновали сутки,—может быть больше, может быть меньше,—не знали они... Голод язвил сильнее, рвал внутренности, валил от слабости с ног.
Как дикий зверь метался по сакле Семко. На тахте, обессиленная, полумертвая от голода, стонала Нина.
Снова тянулись ужасные часы.
Ярко горели, как у голодного волка, безумным огнем глаза Семко. Страшные мысли проносились в его голове.
— Если нас не отроют тотчас же, - метались эти
безумные мысли,—я съем ее... Нину... Я не могу больше
ждать...
Так думал несчастный.
На беду девушка подняла руку. В эту минуту соскользнул рукав бешмета до самого плеча. Мелькнуло белое плечо в темноте сакли и обезумевший от голода Семко, как дикий зверь, бросился к Нине и вцепился зубами в её плечо... Девушка испустила вопль ужаса, отвращения и лишилась чувств.
В тот же миг послышались голоса за дверями. Это пришли горцы спасти погребенных обвалом. Несчастных отрыли, привели в чувство, накормили.
Но Нина уже не хотела смотреть на Семко, и на следующий день не праздновал их свадьбу поднебесный аул.
Зато старый Гуд хохотал на весь мир громко у себя в горах, ликуя и беснуясь. Удалось старому Гуду расстроить свадьбу Нины!..
И еще говорят осетины, что удалось Гуду увлечь Нину в свой хрустальный замок на Эльбрусе и сделать ее царицей бездн и гор, своей женою.
Только вряд-ли правдиво это. Вернее—умерла Нина, и ищет ее всюду по свету старый свирепый Гуд…

□ □ □


Замолкла Барбалэ...
Стало тихо в горнице…
Михако закурил трубку. Замурлыкал горскую песенку удалец Абрек.
Княжна Нина заглянула в лицо старухи черными, горящими любопытством, глазами.
— Так ты думаешь, джан, что тот горец и был...
— Старый Гуд!—подхватила Барбалэ уверенным тоном.—Вишь, ищет свою Нину в горах старый и в каждой девушке видит ее... Прикинуться горцем, лезгином, или нашим грузином,—ему ничего не стоит. Ведай это, моя ласточка!..
И опять замолчала... И опять наступила тишина...
И каждый думал о старом Гуде и о том, как хорошо удалось общей любимице-княжне избежать беды.