Добрые люди. Рассказ К.Лукашевич.
Из сборника «Детские годы», 1912г.
(Продолжение)4.
Спокойно и хорошо зажила Люба в маленьком домике. Она недолго дичилась своих новых друзей, нежно полюбила их и зачастую приводила в умиление неожиданной лаской. Петр Петрович совершенно примирился с малюткой и, казалось, никого так не любил, как «козочку» (так называл он Любу).
Для неё припрятывал он лучшие кусочки, ей посвящал все свободное время и заступался перед бабушкой.
Целый день в маленькой квартире раздавался звонкий голосок: то пелась песенка, то слышался смех и возня с кошкой, то Люба просто болтала без умолку с бабой-Маней. Отрадно было на душе у Марьи Степановны: она не видала, как проходили дни. Как только обхватят ее маленькие ручки и провинившаяся шалунья перебирает все самые нежные названия, нарочно выдуманные для бабушки, старушка забудет и побранить ее.
— Ты кого же, козочка, больше любишь: меня или бабу-Маню? — спросил как-то раз Петр Петрович за обедом Любу.
— Бабу Ма... тебя... — колебалась девочка. — Обоих больше люблю! — радостно воскликнула она и, как котеночек, стала ласкаться к своим милым друзьям.
— А что, как вдруг да мы с бабой-Маней в Америку уедем, а ты одна останешься? — подсмеиваясь, шутил Петр Петрович.
Девочка нахмурилась, губы у неё задрожали,
читать дальшеи она громко рыдая, бросилась к старушке.
— Не надо, не надо, — твердила она.
Марья Степановна укоризненно взглянула на мужа и прижала к себе белокурую головку.
— Ну, уж, Петр Петрович, сами не знаете, зачем раздразнили ребенка, — недовольным тоном проговорила она. — Полно, Любаша, перестань, моя крошка, ведь дедушка шутит; разве это может быть? Ты только подумай.
— Эх, козочка, какая еще ты глупышка, как я посмотрю на тебя. Ну, полно, полно, помиримся, — и он привлек к себе улыбнувшуюся девочку.
Мирно и счастливо проходило детство Любы. Все в этом укромном уголке, куда не ждано, не гадано забросила ее судьба, было ей мило и дорого: и Дружок, и Васька, и маленький садик, а особенно дедушка и бабушка. Часто, задумываясь, посматривала она на Марью Степановну; каждая морщинка на её лице, беленький чепчик, темный будничный капот, — все это ей так знакомо и любимо, и стоило только старушке поймать её взгляд, как она раскраснеется и бросится ей на шею...
— Ты—моя дорогая, золотая, брильянтовая, самая лучшая на свете,— шепчет девочка, не зная, как и выразить свою безграничную любовь.
Все, что знала Марья Степановна сама, всему научила она и Любу. Девочка шила, вязала, вышивала и была, действительно, хорошей помощницей старушке. Она убирала комнаты, помогала ей в стряпне, зашивала, что могла, и считала себя очень счастливою. Бывали, однако, и для Любы тяжелые дни, это—когда хворал кто-нибудь из её старичков. Грустною такою становилась тогда девочка, ходила на цыпочках, боялась громко заговорить, так и смотрела в глаза, стараясь угадать желание дорогого больного.
— Ну, что, лучше ли тебе, бабенька? — шепотом спрашивала она, зная, что у старушки болит голова.— Я сейчас, сию минутку переменю тебе компресс, а ты лежи, уж не вставай сегодня, я все приготовлю для дедушки; он ведь добрый, не рассердится, если что будет не так, — и маленькая хозяйка серьезно хлопотала, стараясь как можно лучше выполнить свои обязанности.
5.
Наступила осень. Стояли чудные теплые дни. В маленьком садике у Миловидовых созрели яблоки; подсолнечники, наклонив свои тяжелые головки, словно просились прочь со стеблей; чижи, повешенные в клетках у крыльца, звонко чирикали. В воздухе было тихо, и лишь протяжный звон колокола ближайшей приходской церкви громко раздавался среди этой тишины, и густые звуки его словно висели в воздухе. Было воскресенье. В чистом ситцевом платьице, гладко причесанная, небольшого роста, на нижней ступени деревянного крылечка сидела девочка лет 10. Эта была Люба, В руках у неё была книжка; она готовила урок.
— Что это, как голова болит! — проговорила она, закрывая книгу и вставая: — Сорву три яблочка, пусть баба-Маня спечет нам... Что-то кислого захотелось.
Она подошла к дереву, сорвала яблоки и вошла в квартиру,
— Бабушка дорогая моя, спеки нам яблоки—так мне захотелось. Впрочем, я и сама положу их в духовой шкап.
— Зачем же три, Любаша? Ведь мы не маленькие, пусть бы тебе остались.
— А я разве маленькая? — улыбнулась Любаша. — Нет ты знаешь, я одна ничего есть не стану.
— Да что это ты как будто невеселая сегодня?— проговорила старушка, целуя девочку. — Что с тобой, мой ангел?
— Голова что - то болит, баба-Маня, да ты не беспокойся: это пройдет.
— Как не беспокоиться... Положи-ка компресс, приляг да оставь свои уроки; если нездоровится, то, конечно, в школу не пущу завтра.
Девочка легла.
— Петр Петрович, — говорила старушка, входя к мужу в кабинет, — Любаша сегодня что-то очень дурно выглядит, — она ведь совсем больна.
Петр Петрович отложил в сторону газету и быстро направился в кухню.
— Ты что это, сударыня, себя так худо ведешь? — шутил он, прикладывая руку к голове девочки.— Да ты вся горишь? Что с тобой, Люба?— тревожно спрашивал он.— Я схожу, Машенька, за хиной, а ты переменяй компрессы.
— Да не беспокойся, дедушка, родной мой: пройдет ведь,— говорила Люба, но Петр Петрович уже скрылся за дверью.
Все домашние средства перепробовали старики, но девочке не было лучше. К вечеру жар усилился, она металась и бредила. Пригласили доктора.
— У вашей девочки тиф, — объявил он перепуганным старикам, прописал лекарство, сказал что делать и уехал.
Ужасные дни наступили для Миловидовых. Петр Петрович перестал ходить на службу и все время проводил у постели больной.
- Ну, что, моя голубка, что, моя радость, лучше ли тебе? — поминутно спрашивал он, целуя худенькие ручки девочки.
Дивилась Марья Степановна. Она никогда не подозревала за своим мужем столько нежности. Случалось, что она заставала его в кабинете такого печального. Он сидел, охватив голову руками, и, казалось, совсем был убит горем.
— Полноте, Петр Петрович, голубчик, не горюйте так. Бог милостив, теперь ей лучше, поправится наша Люба.
— Я не теряю надежды, Машенька, но не могу смотреть на нее: жаль мне ребенка, и так тяжело на душе.
Марья Степановна умолкала и сама утирала слезы. Измучились бедные старики—ночей не спали, всего себя лишали, сберегая каждую, копейку и стараясь, чтобы Люба ни в чем не терпела недостатка. Страшились они потерять свое сокровище, свою Богом данную дочь, которая, как звездочка, озарила их уединенную жизнь и утешала на старости.
Однако миновали тяжелые дни. Радостный, светлый луч заглянул в маленький домик: Люба поправилась. Похудевшая, бледненькая вышла она с Петром Петровичем в парадную комнату и даже, казалось, как бы выросла за время болезни.
— Эх ты, козочка, и охота же была тебе хворать, — проговорил Петр Петрович. — Если бы ты знала, какие дни переживали мы с бабушкой...
И столько любви, столько ласки слышалось в этих словах, что Люба невольно поцеловала руку дедушки, а сама заметила, как он отвернулся конфузливо отирая глаза.
Вошла Марья Степановна, подошла к девочке, крепко обняла ее и разрыдалась.
— Что ты, бабенька… голубушка моя... родная...— твердила Люба, целуя ее. — Ведь я теперь совсем здорова.
— Уж как хотите, Петр Петрович, — сквозь радостные слезы проговорила старушка, — а завтра непременно надо молебен отслужить...
VI.
Наступила зима, пришли с нею короткие дни, длинные вечера, холод и морозы. По-прежнему мирно и спокойно жили Миловидовы: Петр Петрович ходил на службу, Люба—в школу, а Марья Степановна занималась хозяйством. Все последнее время старушка казалась печальною и озабоченною, и однажды вечером, когда Люба готовила свои уроки, она вошла к мужу и притворила за собой дверь.
— Уж как знаете, Петр Петрович, — шепотом заговорила она, — а Любашу непременно надо в гимназию Отдать: только тогда наша совесть может быть спокойна.
— Я сам все об этом думаю, Машенька, да трудно-то как будет, какие наши средства; уж не знаю, как и быть...
— Как-нибудь обернуться надо. Нельзя же ее неученою оставить,— ведь в школе ее не научат тому, чему в гимназии, да и свидетельства не дадут.
— Хорошо, я непременно об этом подумаю, Машенька, соображу; может, что и придумаю...
Прошло несколько дней. Как-то вечером, когда Люба спала, Петр Петрович позвал к себе Марью Степановну.
— Ничего я другого не мог придумать, Машенька, — сказал он. — Вот, возьми дедовские часы, продай, наверно, много дадут...
— Что вы, Петр Петрович, голубчик!—испуганно заговорила Марья Степановна. — Такую - то памятную вещь... Ведь вы ими так дорожите.
— Э, полно, что тут толковать; нет у меня такой вещи, которую я бы пожалел для нее — и старик взялся за газету.
Наступившей осенью Люба поступила в гимназию. Трудно было Миловидовым, во всём они обрывали себя, но ни разу не пожалели, что приютили у себя ребенка.
— Учись, моя девочка, хорошо все знать, худо неученой-то быть, — часто говаривала Любе Марья Степановна.
- Ах, баба-Маня, я рада учиться,— отвечала, улыбаясь, Люба.—Да только вот ты неученая, а какая хорошая, добрая...
— Нет, ты не говори так, деточка: я часто горевала, что не учили меня, так совестно, что ничего не знаешь, а знать-то многое хотелось.
И когда Люба по вечерам готовила свои уроки, то Марья Степановна, хотя многого и не понимала, но всегда с благоговением и любовью слушала, как учится её Любаша.
Старательно училась Люба и перешла в другой класс. О, какой это был счастливый день в её жизни, и, право, вряд ли какой-нибудь ребенок, получивши дорогой подарок за свое прилежание, радовался более, чем Люба при виде радостных слез на лицах добрых её стариков.
VII.
Прошло слишком 10 лет с тех пор. Люба кончила учиться и сама учила детей в гимназии.
Уже несколько лет, как умерла Марья Степановна. Я не стану описывать, какое это было горе для Любы и Петра Петровича, только они и до сих пор не могут забыть о своей потере. Они переехали на новую квартиру и зажили вдвоем.
Берегла и лелеяла Люба своего дедушку и, как он для неё, малютки, так теперь она для него, старика, припрятывала лучшие кусочки и старалась, чтоб он ни в чем не терпел недостатка.
Петр Петрович сильно постарел, бывал часто капризен и сделался совершенным ребенком.
— Что это у тебя за письмо, Любаша? — спросил ее как-то раз старик, увидев на столе запечатанное письмо.
— Да это так, дедушка, деловое... Надо послать...
— Что же за секреты у тебя от меня! Странно, прежде не бывало...
Старик, видимо, был недоволен.
— Да что вы, дедушка, дорогой мой, вовсе не секреты, да стоит ли говорить...
-Конечно, не зачем. Дедушка стар стал, ничего не поймет, — и старик совсем разобиделся.
— Полноте, дедушка, голубчик, зачем вы так говорите! Да если вам так хочется знать, я, конечно, скажу. Завтра день ангела бабушки. Для меня дорог этот день, дорога память о ней... На-днях я прочитала в газете, что одна семья — в крайней нищете; я скопила немного денег и хочу им завтра отнести...
Люба замолчала. Перед ней, как живой, встал незабвенный, дорогой образ старушки, вспомнились прежние дни детства, воскресла в памяти вся прошлая жизнь в старом деревянном домишке... Она опустила голову и глубоко задумалась.
Задумался и Петр Петрович...
-
-
01.02.2011 в 20:01А прототипами Петра Петровича и Марьи Степановны являются бабушка и дедушка Клавдии Лукашевич, и даже их домик с зелёными ставнями.
-
-
02.02.2011 в 08:49