В.Приходько
«Скачи, мой конь, во весь опор...»
Смотрите, смотрите: человек идет по дороге. За спиной мешок, а в мешке что? Богатство несметное: золото, драгоценности. Изумруды, рубины, сапфиры...
Богач.
Да мешок у богача с изъяном: дыра. Не слишком велика. Вернее сказать: дырка. И в дырку то сапфир нырнет, то изумруд вывалится. Какой в канаву закатится, какой в пыли пропадет, ногами затопчут.
Но богачу хоть бы что. Богатству несметному мелкие убытки не беда. Бог с ним, думает, не обеднею. Не тужит.
Кто ж поверит, что такие глупые богачи существуют на свете? Не верите? А ведь это мы с вами. Да, да, мы.
Мы на исторической дороге нашей точно так поступали со значительной частью отечественной культуры.
Только недавно, кажется, опомнились. На разрушенный храм пожертвования собираем; полотна художников, проклятых нами, из запасников достаем; улицам и градам давние имена возвращаем. Ценности, которыми с легкостью пренебрегли, отыскиваем в грязи.
И вот... переиздаем Чарскую. Через семьдесят с лишним лет. С восемнадцатого — впервые. В том далеком году перестал выходить журнал «Задушевное Слово», и осталась недопечатанной — о, отчаянье юных читателей! — ее последняя повесть «Мотылек».
читать дальше
Четыре крохотные малышовые книжонки, что выпустила она в двадцатые годы под псевдонимом «Н. Иванова», думаю, не в счет. Исчезли с полок тома и томики ее сочинений — их в стране остались единичные экземпляры, редкости раритет, кого ни спроси, ни у кого нету. Выросло несколько поколений, для которых Чарская — пустой звук. А всю первую треть века — лет тридцать с гаком! — не было в России детского писателя популярней.
Что ж, ветер беспощадного времени уносил и не такие имена. Совсем недавно, когда, предваряя наше издание, «Пионерская правда» напечатала отрывок из «Смелой жизни», в редакцию пришли письма. Просьбы: где купить, как прочесть целиком... А одна бабушка, регулярно читающая детскую газету (!), стала горячо благодарить. Оказывается, впервые узнала, кто написал любимую книгу. Книга у нее в детстве была, да затрепанная. Без обложки. А потом и вовсе пропала. И хотя бабушка пересказывала приключения детям и внукам, автора назвать не могла. Теперь может. И от этого бесконечно рада. Счастлива.
Иногда для счастья надо совсем немного.
Чарская. Это имя поставила на обложке своей первой книги («Записки институтки», 1902) актриса Александрийского театра Лидия Алексеевна Чурилова. Может, заранее знала, что нас очарует? А девичья фамилия Чарской — Воронова. Родилась — когда и где? То ли в 1878 году в Петербурге, то ли тремя годами раньше на Кавказе. (Точней неизвестно. Нужны дополнительные изыскания.)
Рано осталась без матери. Очень любила отца; тяжело пережила появление мачехи. Убежала с цыганами, но в таборе ее обокрали, и она вернулась домой. Об этом рассказано в ее повести «За что?», представляющей опыт вольной, беллетризованной автобиографии — хотите верьте, хотите нет. К десяти годам сочиняла стихи; зрелая поэзия Чарской адресована детям:
Скачи, мой конь, во весь опор,
В простор живых лугов,
Где пышный стелется ковер
Из радужных цветов!..
Как видим, автор «Смелой жизни» и ее яркая героиня, «кавалерист-девица»,— души родственные.
Чарская окончила Павловский женский институт в Петербурге; с 1898 по 1924 год работала в театре; в гражданскую войну потеряла сына, служившего в Красной Армии; умерла в Ленинграде в 1937 году; похоронена на Смоленском кладбище.
Книг у нее много, более восьмидесяти. «Княжна Джаваха», «Люда Влассовская», «Вторая Нина», «Большой Джон», «Лесовичка», «Ради семьи», «Сибирочка», «Паж цесаревны», «Записки сиротки», «Гимназисты», «Бичо-джан. Приключения кавказского мальчика», «Евфимия Старицкая», «Газават. Тридцать лет борьбы горцев за свободу», «Виновна, но...» — все не перечислить! Романы, повести, пьесы... Она любила «Героя нашего времени». Она испытала влияние писателей Лажечникова, Бестужева-Марлинского. Некоторые страницы свидетельствуют, что пристально читала Вальтера Скотта, создателя жанра исторического романа. Ее Люда Влассовская, сделавшись гувернанткой, тут же предлагает своей воспитаннице, княжне, чтобы читать научилась, куперовский «Зверобой». В 900-е годы достоинство сочинений Чарской критики видели в занимательности рассказа, необычайных приключениях и выдающихся характерах персонажей. Хорошо зная русскую историю, она находила — то в одной, то в другой среде, то в той, то в иной эпохе — героя по вкусу: незаурядную, привлекательную, магическую личность. И давала волю своей фантазии и воображению. «Она выдумывала смело, щедро» (Вера Панова).
Читатель ошибется, решив, что мы устрашимся темы «Чарская и Чуковский». В своей острой, ядовитой статье «Лидия Чарская», 1912 г. (ныне тоже страница нашей литературной истории), он, вопреки восторгам читательским, сосредоточил внимание на издержках ее нередко аффектированного стиля, на обилии экстремальных ситуаций. На театральности. На языковых несуразицах. Но его главный вывод — автор неискренен — не приблизил к пониманию того, каким образом Чарской, при всех этих недостатках, удалось пленить столько сердец. И сегодня магия Чарской, так долго официально запрещенной, изъятой из публичных библиотек, однако — вопреки государственной воле и законодателям литературного вкуса — безоглядно любимой теми, кто ее в детстве прочитал, остается нераскрытой. И не знай мы пушкинской оценки одного исторического романа писателя Загоскина: «... положения, хотя и натянутые, занимательны... разговоры, хотя и ложные, живы... всё можно прочесть с удовольствием...» (и так бывает!) — только руками бы развели.
Канвой для «Смелой жизни» (1905) послужили «Записки кавалерист-девицы» Н. А. Дуровой (1783—1866). Думаешь о ней, и в памяти всплывают строки поэта: «Что сравнится с женскою силой? Как она безумно смела!» Жизнь и судьба Надежды Дуровой (1) — это страстное и деятельное стремление избежать женской, в то время рабской участи, доказать самоценность, неповторимость своей личности. Жажда свободы. С детства, по прихоти случая воспитанная по-мальчишески, ради свободы надела она мужское платье и ушла, точнее, ускакала из дома, примкнув к казачьему полку: «Свобода, драгоценный дар неба, сделалась наконец уделом моим навсегда!.. Я прыгаю от радости, воображая, что во всю жизнь мою не услышу более слов: «Ты, девка, сиди. Тебе неприлично ходить одной прогуливаться!» Участие «кавалерист-девицы» в военных действиях, в том числе в Бородинском сражении, где она была контужена, отличали сперва сумасбродная храбрость, а затем мужество дисциплинированного воина, защитника отечества. Она стойко вынесла тяготы похода, перетерпела одиночество.
Пушкин опубликовал «Записки» Н. Дуровой со своим предисловием, так охарактеризовав талант автора: «Нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным и пламенным». Многие читатели решили, что это мистификация Пушкина, среди них — Белинский. Но то была не мистификация. Белинский писал: «Боже мой, что за чудный, что за дивный феномен нравственного мира героиня этих записок, с ее юношескою проказливостью, рыцарским духом, отвращением к женскому платью и женским занятиям, с ее глубоким поэтическим чувством, с ее грустным, тоскливым порыванием на раздолье военной жизни...» Ободренная успехом, Дурова продолжала сочинять, и вновь не без успеха.
Сегодня известно (и было наверное известно Чарской), что знака равенства между героиней «Записок» и автором все-таки нет, ее автобиография — не документ, ведь чутье художника подсказало Дуровой: у предания своя правда, не обязательно совпадающая с анкетной. Так, в действительности, она оставила не отца с матерью, а мужа с ребенком, и не в шестнадцать, а... но не станем продолжать, чтобы не портить удовольствие юному читателю. Чарская пошла за созданной Дуровой лирической легендой, разворачивая скуповатые эпизоды «Записок» в приключения в своем обычном духе, расстелила пышный ковер из радужных романтических цветов.
Конечно же, повесть Чарской тем более не документ. Скажем лишь самое важное. По некоторым страницам может сложиться впечатление, что Александр I руководил военными действиями русских войск. Было иначе: этот умный, образованный, но нерешительный и болезненно самолюбивый монарх оказался плохим полководцем. И — под давлением общественного мнения — назначил главнокомандующим Кутузова. А сам армию оставил. Но Александр I у Чарской («детское добродушие и кроткая нежность», «чистый, ясный взор», «великая душа», «гордый, прекрасный орел» и т. п.) не столько подлинное лицо, сколько лубок, наивно-утопическая грёза о добром отце нации, олицетворяющем само отечество. (Эта не лучшая из лубочных традиций продолжилась у нас и в дальнейшем: не таким ли изображался, не только в детской книге, в 30-40-е годы Сталин?) Чарская, в силу многих причин Далекая от политической оппозиции, писала «Смелую жизнь» на фоне взбаламученного моря надвинувшейся первой русской революции 1905 года, которая грозила затопить страну в волнах народного гнева. Девочкой-подростком она, возможно, была очевидцем торжественного посещения монархом (Александром III) института, где училась, и невольно объединила верноподданническое ослепление «кавалерист-девицы» со своим. Впрочем, ее монархические порывы были поверхностными; есть свидетельство, что впоследствии она искренне сочувствовала революции.
Какова же ценность открытой читателем книги? Ответим словами писателя Бориса Васильева: «Если Григорий Петрович Данилевский впервые представил мне историю не как перечень дат, а как цепь деяний давно почивших людей, то другой русский писатель сумел превратить этих мертвецов в живых, понятных и близких мне моих соотечественников. Имя этого писателя некогда знали дети всей читающей России, а ныне оно прочно забыто, и если когда и поминается, то непременно с оттенком насмешливого пренебрежения. Я говорю о Лидии Алексеевне Чарской, чьи исторические повести — при всей их наивности! — не только излагали популярно русскую историю, но и учили восторгаться ею. А восторг перед историей родной страны есть эмоциональное выражение любви к ней. И первые уроки этой любви я получил из «Грозной дружины», «Дикаря», «Княжны Джавахи» и других повестей детской писательницы Лидии Чарской».
Подчас предание бывает более манящим и цельным, чем противоречивая, запутанная реальность. «Бреди же в глубь преданья, героиня!» — воскликнул поэт. А мы еще раз повторим, вслед за Чарской:
Скачи, мой конь, во весь опор,
В простор...
Владимир Приходько
1) Жизни, судьбе Н. А. Дуровой посвящены также роман Д. Л. Мордовцева «Двенадцатый год» (1885), повесть Я. С. Рыкачева «Надежда Дурова» (1942), пьеса А. К. Гладкова «Давным-давно» (1942), опера А. В. Богатырева «Надежда Дурова» (1957), кинофильм «Гусарская баллада» (1962).
А в пятницу - ждем в сообществе начало повести Л.Чарской "Смелая жизнь"