«Если ты рожден без крыльев, то не мешай им вырасти».
IX.
Бури.
Бури.
В первый же день после каникул начались враждебные действия.
— Грачи прилетели,—сказала Валентина, завидев входящую Грачеву.
Берегитесь, как бы они не заклевали осла,читать дальше—отвечала та.
Не беспокойтесь, он умеет лягаться! — воскликнула Валентина.
С этого дня первая скамейка называлась сокращенно „грачи".
„Грачи" попрежнему отличались усердием и держали себя примерно. „Квартет" позволял себе смешные выходки для увеселения класса и поленивался. Мурочка, видя, что ей нечего бояться, тоже стала относиться к делам спустя рукава, а Лиза и раньше не пламенела особенным усердием и брала больше смекалкой и храбростью. Люсенька вечно рисовала на полях книг и тетрадок; когда ее вызывали, она отвечала все как следует, но видно было, что мысли её заняты другим. Иван Иванович, старичок—учитель рисования, принес ей книгу с множеством рисунков: „История искусств", и Люсенька, читала, ее не отрываясь, мечтала о чем-то, была рассеяна и задумчива. Изо всего кружка она одна не принимала участия в стычках с „грачами". Однако вскоре и ей пришлось вступить в бой.
Квартет был озабочен. Хотели устроить сюрприз Доротее Васильевне: приближался день её рождения. Много было разговоров в большую перемену в гимназическом зале, а вечером в общежитии, и, наконец, „Комар" придумал такой сюрприз. В виду того, что на елке особенно удались цветы, „Комар" предложил сделать множество роз, маков, ромашек и из них сплести гирлянды; гирляндами этими украсить комнату Теи.
Итак, все согласились и принялись за дело. Из других классов приносили большие коробки с пышными бледными, и яркими розами; смотрели, сравнивали, придумывали новые цветы.
Весь класс интересовался ими, одни только „грачи" глядели с пренебреженьем.
- Нашли, кого обожать!— презрительно засмеялась Костырина.— Я понимаю, Андрея Андреича или Евгенью Саввишну, а то немку какую-то!
- Не какую-то, а умную и добрую,—воскликнула Мурочка.
Чем же она так добра и умна? Просто фрейлейн, и больше ничего,— сказала Софронович.—Все равно, как бонна.
Люсенька подняла голову и промовила краснея:
- Даже не верится, что это говорит гимназистка.
- Почему же не верится?
- Так могут думать только необразованные какие-нибудь. Доротея Васильевна трудится, учит нас, уже не говоря о том, что она о нас заботится и ласкает, как родная.
- Из-за денег и учит и ласкает.
- Оставь их!—вскричала Грачева.—Они там все в общежитии заискивают, ужасные подлизы.. Зато им и делают поблажки.
- Заискивают?—вскричала Валентина, сдвинув грозно брови.—Кто это видел?
- Какие поблажки нам делают? Говорите! - сказала Люсенька.
- Да уже мы знаем,—отвечала Софронович.
- Что вы знаете?
- Пусть Тропинина скажет, бегала она к ней ночью, спасаясь от привидений, или нет?..
Все обернулись, а Мурочка вспыхнула до ушей и пробормотала смущенно:
— Я была больна!
— Ага! Значит, правда,—засмеялась Костырина.
„Откуда только они проведали?" думала Мурочка.
А Грачева насмешливо сказала:
- И в классе противно смотреть, как вы лезете вперед, чтоб отличиться перед ними.
- Перед кем?
- Да вот, француженкой и немкой. И позволяете им говорить „ты». Очень нужно.
Они нас видят целый день,—сказала Люсенька, — мы гуляем вместе и проводим вечера. Что же тут дурного, если они говорят нам „ты"? Нам это нравится.
- Нравится потому, что стараетесь подделаться!
— Если б моя немка сказала мне „ты", моя мама сейчас рассчитала бы ее,—сказала небрежно Андреевская. .
—„Валентин, переведи рассказ"!—передразнила Костырина француженку да так похоже, что все рассмеялись.
— Как вы смеете нападать на мою мать?— вскричала Лиза, чуть не плача от тнева.—Может-быть, она в тысячу раз лучше твоей и твоей!
Люсенька взяла Лизу за руку.
- Не кипятись, Лиза. Мы все уважаем твою мать.
Главное,—продолжала Софронович,—все эти немки и француженки бегут к нам, едут в Россию, потому что у нас им хорошо живется, а дома нечего есть. Отчего русские туда не едут?
— Оттого, что мы не можем их учить. Наш язык им не нужен.
- Отчего же, скажите на милость, им не нужен русский язык?—спросила Костырина.-Мы-то ведь учимся их языкам, а они-то что же?
- Верно, русских книг еще мало хороших, что им не надо знать нашего языка, - отвечала Люсенька, а Валентина воскликнула:
— Ты забыла писателя Костырина!
Тут уже началось что-то невообразимое. Костырина бросила в Валентину грязной намокшей губкой, Софронович стала кричать: „Приютки! Приютки!" Грачева больно прибила Валентину, а Мурочка и Лиза полезли ее защищать.
На шум и крик пришла восьмиклассница и наказала весь класс сидеть после урока.
После урока неожиданно явилась сама Катерина Александровна и потребовала отчета, почему ученицы наказаны. Перетрусили все и сказали, что подрались из-за цветов. Катерина Александровна задала им трудную арифметическую задачу и ушла, поручив восьмикласснице наблюдать за ними и доставить ей листки. Валентина исподтишка показала Грачевой кулак и погрозила. Но потом все должны были приложить внимание к задаче, и страсти улеглись.
.С этой битвы не проходило дня, чтобы враждующие стороны не подпустили друг другу шпильки.
- Приютки!—говорили презрительно „грачи".
- Зубрилки!—отвечали те.
В квартете вошло в моду хвастать ленью и беспечностью. Даже Мурочка и та нередко являлась в класс, не заглянув в книжку. Они хотели показать, что и без зубренья они все запоминают. Они выходили решать задачу с беспечным видом и возвращались победительницами. На карте они бойко показывали моря, горы и реки, а потом громко говорили между собою, что и не раскрывали учебника, а только запомнили то, что рассказывала Евгения Саввишна. У Авенира Федоровича они лучше всех разбирали, а в диктовках ни у кого не было ни единой ошибки, потому что они списывали друг у дружки.
„Грачи" завидовали и мстили. Они хвастались тем, сколько времени потратили на приготовление уроков. Тетради велись с невероятной аккуратностью, и только на зло мадам Шарпантье во французских сажали большие чернильные пятна или протирали пальцем дырку. „Грачи"
учили даже вперед и хвалились тем, что знают
все, о чем речь будет еще только через неделю.
„Грачи" с небрежностью говорили о рисовании и занимались просто из снисхождения к Ивану Ивановичу. „Квартет" же вдруг воспылал необыкновенной любовью к искусствам (это было влияние той книги, которую прочла Люсенька), и, если бы послушать их, все четыре готовились стать знаменитыми артистками, славою и гордостью России: Валентина была уверена, что голос её со временем разовьется, и она будет петь, как Онегина; Люсеньке Сам Бог велел быть художницей (уже говорили об её будущих выставках), Мурочка должна была удивить весь свет своею скрипкой, а для Лизы Шарпантье оставалось еще одно благородное искусство— лепка и ваяние; она за обедом прятала в карман ломти мягкого черного хлеба и потом на досуге лепила из мякиша грибы.
Месть „грачей" была некрасива: Софронович доносила восьмикласснице, что в квартете постоянно списывают и подсказывают; Костырина язвила Валентину самыми обидными словами, а Грачева выдумала ей прозвище Хивря. (Она только что прочитала рассказ Гоголя.)
— Что, вчера, небось, шоколадом угощались?—ехидно спросила Софронович.
— Не ваше дело,—отвечала Лиза.
Действительно, накануне Доротея Васильевна угощала все общежитие. Праздник её удался чудесно. Комнатка, вся разубранная гирляндами цветов, была так хороша, что все учительницы из гимназии приходили смотреть, и сама Катерина Александровна пришла и любовалась изделиями своих девочек.
— Оттого и заискивают, чтобы раз в год их шоколадом угостили,—продолжала Софронович.
Мурочка со слезами на глазах воскликнула:
- Да перестаньте приставать к нам! Какое вам дело до того, что у нас в общежитии и кого мы любим? Это вас не касается!
- Пожалуйста, не заплачьте,— сказала Грачева.—Вы так жалостливы. Размазня!
- А я нахожу, лучше размазня, чем безсердечная.
Мурочка просто видеть не могла Грачевой, и все казалось ей противным в ней: и её круглые, тонкие брови, и румянец во всю щеку, и её смех.
Она еще теснее примкнула к своим и теперь уже не восставала, когда Валентина была слишком резка в своих насмешках.
— О, мне их нисколько не жаль!—говорила Валентина, когда Люсенька вступалась с укоризною.—Я веселю всех и себя, а им поделом. Что за гадость такая! Подсматривают, сплетничают, доносят... Мне Алексеева говорила, что Софронович вечно лезет к ней с доносами.
Какими способами они узнавали о том, что делается в общежитии, никто не мог понять; но оказывалось, что каждый поступок и каждое слово им известны.
В это время как раз случилось, что Машу, дочь Степаниды, прогнала белошвейка из-за того, что у девочки разболелись глаза. Степанида водила ее в больницу, и врач сказал, что она может ослепнуть, если будет еще работать в мастерской. Затужила Степанида: как быть с девчонкой? Маша плакала и этим еще более портила свои несчастные глаза. Гимназистки приняли живое участие в этой маленькой драме. Девочки собирались после обеда в большой столовой и толковали о том, как бы помочь Маше.
Начальница предложила Степаниде, не хочет ли Маша покамест исполнять должность судомойки. Но это могло быть только временным занятием, до приискания другого, настоящего. Маша не могла стать и кухаркой, потому что пар и жар от плиты тоже могли повредить её зрению. И Маша усердно мыла тарелки и чистила ножи и вилки и бегала в лавочку, как ветер, а Степанида вздыхала.
Однажды Валентина вернулась от матери в веселом возбуждении.
- Ну, кажется, уладила!—сказала она.—Теперь вопрос в том, согласится ли Степанида разстаться со своей дивчиной.
- Что? Что?—посыпались вопросы.
— Мама хочет взять ее в деревню. У нас молочное хозяйство, она научится там и потом станет получать хорошее жалованье.
Степанида погоревала, поохала,—не хотелось ей расставаться с единственной дочерью, но она сама видела, что Бога надо благодарить и, наконец, благословила Машу ехать.
А Маша горела нетерпением увидеть деревню.
Величко уезжали к себе в начале поста, и гимназистки решили сделать Маше маленькое приданое. Собрали кое-какие старые юбки и кофточки, башмаки и ленты, купили ей коленкору на сорочки. Все смотрели на Машу, как на свое детище, и проводы её были очень торжественны.
„Грачи" и об этом проведали, и это нашли смехотворным.
— Надо же им пестоваться с кем-нибудь,—сказала Костырина.
Кто-то из них пустил слух, что Маша целовала руку у Валентины и кланялась ей в ноги, и по этому случаю острили, что „Хивря" не только „гений", но еще „благодетельница".
Эти насмешки глубоко возмущали всех, и в особенности Мурочку. Она не хотела верить, что могут так очернить самые хорошие поступки, и окончательно возненавидела „грачей". Потом оказалось, что ябедницей была маленькая приготовишка Нина Кольцова, которой „грачи" давали конфет, чтобы она рассказывала обо всех делах в общежитии.
— А ты, Мурка, еще деликатничала с ними! — сказала Валентина.—Теперь сама видишь, какой это народ... Ну, да все равно. Я рада, что Машутка попала к нам. Мама—добрейшая женщина: она ее выведет в люди.
X.
Говенье.
Говенье.
Мурочка никому не признавалась, что эти постоянные ссоры и дрязги опротивели ей. Не говорила она никому и того, как ей нравится батюшка.
Батюшка был еще молодой человек. Он недавно овдовел, и про него носились слухи,
что он отдал себя на служение бедным и делает тайно много добра. Мурочке нравились его бледное лицо и гладкие темные волосы, зачесанные назад, и тихий голос. Когда батюшка говорил, ей особенно стыдно и неловко становилось за всю ту скверну, которая накопилась в её душе.
Особенно теперь, когда наступил Великий пост, и когда перед уроком закона Божия читали молитву „Господи и Владыко живота моего", Мурочке было стыдно вспомнить, как она терпеть не может „грачей", и как ее возмущает каждая их насмешка, и как она рада поколотить их при первой же стычке. Батюшка так задушевно и тепло рассказывал про Иисуса Христа, про Марфу и Марию, и Мурочка ничего бы так не жаждала, как сидеть у ног Христа и слушать Его речи, как слушала их счастливая Мария.
Но она стыдилась говорить об этом даже своим.
Нестерпимая мысль преследовала ее. А вдруг „грачи" узнают, что она долго молится по вечерам и сокрушается о своих грехах, и начнут ее вышучивать? Такой грубости она не могла бы перенести.
А между тем у неё было, что скрывать, и она трепетала, как бы не проведали её тайны.
Тайна же её состояла в том, что она часто ходила со Степанидой к ранней обедне.
Степанида, которая сильно привязалась к Валентине и её подругам после того, как пристроилась её Машутка, не знала, каким способом показать им всю свою благодарность. Она как-то раз сказала Мурочке, что записала их всех в „поминанье" и завтра пойдет к ранней обедне и вынет просфору за их здоровье. Мурочке вдруг захотелось пойти тоже к ранней обедне, и на другой день Степанида ранешенько разбудила ее. Она вскочила, тихонько оделась, чтоб не разбудить соседки, и вышла со Степанидой. На улице еще мало было движения. Дворники мели тротуары, шел рабочий люд, плелись в церковь старушки. Лавочник, зевая во весь рот, снимал деревянные ставни с окон своей лавки. Конка еще не ходила, и извозчиков было мало. На чистом небе солнце сияло, как умытое, снег блестел, воздух был свеж и чист; перезвон колоколов доносился со всех сторон.
Весело было на душе у Мурочки. Она вспомнила то, о чем почти забыла думать, - свою старую няню и её рассказы про святых мучеников. Она с благоговением вошла вслед за Степанидой в темный притвор храма и, забыв о том, как она недостойна перед Богом, чувствовала только умиление и радость.
Такие тайные хождения в церковь вместе со Степанидой повторялись каждое воскресенье и доставляли Мурочке глубокое удовлетворение. Она думала, что, наверно, первые христиане испытывали такое же сладкое чувство, когда тайно от своих ходили в катакомбы и там молились Богу.
Мурочка для своего удовольствия учила наизусть молитвы, которые ей особенно нравились; она вздумала отказаться от всех других книг и читала Евангелие, положив себе окончить его к Пасхе. Ей казалось, что только теперь она стала в самом деле христианкой. На уроках у батюшки она уже не рисовала, как прежде, цветы и арабески в своей общей тетради. Боже сохрани! Это показалось бы ей теперь кощунством! Она слушала батюшку с глубоким вниманием и удивлялась, как онa раньше не видела, какой это замечательный человек. Она даже смотрела на него, как на святого. Она всегда вызывалась читать урок дальше, и слушала объяснения, и старалась запомнить все слово в слово.
А вечером она засыпала с влажными глазами, перечитав про себя все молитвы, какие только знала.
И вдруг „грачи" опять позволяли себе злую выходку против „квартета!" На душе у Мурочки бурно закипала ненависть, и она нападала на своих врагов с ожесточением.
Потом все забывалось и утихало, а Мурочка вздыхала и думала:
„Если бы я вправду была христианка, я любила бы их и прощала бы им".
Но любить Софронович и Грачеву, прощать Костыриной её злые насмешки над Валентиной,—это было сверх сил человеческих!
Мурочка сокрушалась и снова брала маленькую книгу в черном коленкоровом переплете и украдкой читала ее. Все разойдутся, кто куда, а она сидит одна в столовой и читает.
Снег таял, небо становилось глубже и синее, облака прозрачнее и легче. Весенняя мягкость в воздухе наводила дремоту й непонятное волнение. Точно хотелось чего-то или жаль было кого-то, или хотелось куда-то уйти, улететь... Как широк Божий мир! Как прекрасен! Вообразите, что эти улицы кончаются, и там, за ними, начинаются поля, снежные равнины, а там—леса, реки, холмы... Реки еще закованы в лед, но солнце греет все жарче, — растает снег, побегут ручьи, встрепенутся реки, польются... Польются все дальше и дальше к морю и бросятся в море, в его синие волны. Господи! какая красота, какой необъятный простор! Только бы посмотреть на синее море, какое оно, как шумят его волны, как белеют паруса!.. Люди там едут куда-нибудь, счастливые люди, свободные люди! Они едут за товарами или возвращаются домой с дарами южных стран: с шелковыми тканями, с апельсинами, чаем, кофе, с блестящими раковинами, кораллами, жемчужинами...
Мурочка вздыхает, закрывает глаза, сидит неподвижно и улыбается чему-то... Потом вдруг очнется и снова углубляется в чтение.
Мурочка становилась все бледнее, росла и худела, гимназическая докторша прописала ей железо. Доротея Васильевна тревожилась: она знала о раннем вставании Мурочки к обедне и заутрене, но молчала.
— Ты полежала бы днем!—сказала она ей как-то в воскресенье, заметив её бледность.
Мурочка вспыхнула до ушей и прошептала:
— Не беспокойтесь, дорогая! Я совсем здорова.
На Страстной неделе все гимназистки в общежитии говели. Величко уехали к себе в деревню, с узелками, которые мать посылала своей Машутке; Мурочка осталась одна с Люсенькой. Лиза тоже уехала с матерью к дяде.
Мурочка с волнением ждала Страстной недели. Вся душа её пламенела и рвалась к Богу. Она строго соблюдала пост, и отказывалась от фиников и апельсинов, которыми угощала ее Доротея Васильевна. Она торопила всех и приходила в отчаяние, если кто замешкается, когда уже пора в церковь. Перед исповедью она ходила ко всем и со слезами на глазах просила прощения; даже хотела написать Грачевой и помириться с нею, да не знала адреса.
С трепетом стояла она в кучке гимназисток и ждала своей очереди, чтобы идти исповедаться. Она вспоминала все свои недавние и прежние грехи, вечные ссоры с Димой, и душа у неё замирала от страха и ожидания. В церкви было темно. Уже погасили почти все свечи, и теплились одни только лампады. Исповедников было много. Все они стояли и ждали, потому что батюшка после всенощной сказал, что сначала будет исповедывать детей. В полумраке, озаренные лампадами, образа смотрели величественно из своих золотых окладов и рам. Темные лики святых напоминали о стремлении к Богу, о святости жизни, о чистоте и возвышенности мыслей. В тишине слышался шепот за ширмами, робкие разговоры у стен, где стоял народ. Какая-то древняя старушка усердно клала поклоны перед Распятием, где горели на длинных золотых цепочках темнокрасные лампады.
Настала очередь идти Мурочке. Она вздрогнула и, спеша, отправилась за ширмы. Молодой священник узнал свою усердную ученицу и так трогательно увещавал ее. Мурочка едва сдерживалась, чтоб не расплакаться от полноты чувства, и вышла после исповеди радостная, точно омытая от всех своих дурных мыслей и слов, точно просветленная и безгрешная, как ангел.
Она встала в сторонке и горячо молилась, и в душе её было только одно тревожное чувство — как бы не согрешить до утра.
Весь следующий день прошел так же хорошо, как этот. После причастия все собрались в общежитии за ранним обедом, потом убрали со стола и принесли яиц и краски. Все принялись за крашенье яиц, в праздничном и миролюбивом настроении, и все хвалили труды друг у друга.
До самой Пасхи Мурочка хранила в себе это мирное и радостное расположение духа. Потом заботы и мелочи житейские со всех сторон начали наступать на нее, и радость её поблекла, порывы угасли. Но в глубине души осталось чудное воспоминание о пережитом.
XI.
Весенние заботы.
В конце апреля Мурочка получила неприятное письмо от своих. Все её надежды на свидание с родными рушились!
Отец писал, что его переводят по службе в другой город, и неизвестно еще, когда они переедут. Поэтому Диме и Мурочке придется провести это лето в городе. Отец писал кратко, но от Агнесы Петровны было длинное письмо. Она сообщала, что отец очень недоволен новым перемещением по службе и стал опять угрюм и раздражителен.
Мурочка так была огорчена, что не дочитала этого письма.
„Неужели я останусь здесь? — думала она тоскливо.—Невозможно!"
Лето в общежитии казалось ей ужасным.
Она ходила расстроенная и унылая; разговоры с Люсенькой о летнем путешествии прекратились... Ведь они думали, что поедут вместе...
С наступлением весны и репетиций враждебные стычки во втором классе прекратились
Может-быть, надоело всем браниться и корить друг друга злыми словами, может-быть, теплый воздух, синее небо, яркое солнце, блеск и радость весны настроили всех благодушно. Все было тихо и мирно, и только изредка звенело попрежнему, как стрела в воздухе, ядовитое словечко.
В большую перемену гимназистки играли и бегали на дворе. Березы одевались яркою, светлозеленою листвою, роняли красные сережки, благоухали смолой. В скворечницах хозяйничали и спорили скворцы. Весело было после трех уроков подышать свежим воздухом и побегать, приятно было играть в горелки, догонять друг друга, лазать на заборы и заглядывать в чужие дворы.
И те, что сидели в классе утомленные, бледные и вялые, на дворе вдруг изменялись и становились резвыми и румяными, и так заразительно смеялись, что любо было слушать и смотреть.
Вечером же на дворе было тише и просторнее, потому что играли одни обитательницы общежития. Любимым местом была круглая скамеечка, которая опоясывала ствол старой большой березы, стоявшей во всей своей новой красе посредине двора. Обыкновенно тут сидели Мурочка, Валентина и Комар; приходила и Люсенька с руками, выпачканными красками, когда было уже слишком темно рисовать.
Валентина рассказывала про свою милую Украину, про чистые белые хатки под соломенной опрятной кровлей, про вишневые садочки, про ряды желтых подсолнечников за невысоким плетнем.
— У нас и народ не такой, как здесь, — рассказывала она.— Мне кажется, у нас люди мягче и веселее, и песни поют лучше, и добрее, они, и, кажется, богаче живут.
И они сидели, наслаждались теплым весенним вечером и думали о счастливой Украйне.
Эти три высокие березы, которые росли во дворе, мешали гимназисткам устроить как следует площадку для крокета. Тем не менее, ни одна не согласилась бы на то, чтобы вырубить старые широковершинные березы, которые были так хороши весною и даже осенью и придавали двору что-то поэтическое и милое. И начальница говорила, что жалко рубить старые, вековые деревья.
— Уж лучше устройте себе площадку поменьше,—говорила она.
Репетиции шли успешно. Валентине и её кружку пришлось-таки поработать: одним соображением нельзя было брать, пришлось кое-что и подучить.
Прошла неделя с того дня, как были распущены на каникулы все ученицы. Все опустело. Мурочка сидела вечером у окна общежития, когда увидела Люсеньку, идущую по двору с каким-то господином. Это был её брат. Мурочка вздрогнула от внезапной мысли, мелькнувшей в её голове. Не поехать ли с ними?
Она выбежала в прихожую. — Люся, милая! не откажи, возьми меня с собою.
Люсенька покачала головой.
— Разве это возможно? Ну, рассуди спокойно. Мы тебя довезем до нашего города, а потом как? Там еще 720 верст.
Брат Люсеньки засмеялся.
— Поедем, поедем, барышня! Чего вам тут коптеть? До нашего города довезем, а там еще какой-нибудь хороший человек найдется вам в попутчики, и айда!
— Что ты,—сказала укоризненно Люсенька, - не смущай ее. Разве Катерина Александровна позволит? Никогда. И отец её, я знаю, будет страшно недоволен.
Мурочка повесила голову, а брат Люсеньки проговорил:
— Ты здесь, я вижу, отвыкла от сибирских нравов. У нас—разве не помнишь? - девушки и помоложе путешествуют одни как ни в чем не бывало.
Долго прощалась Мурочка с Люсей, и когда она исчезла с братом за воротами, отошла от окна и уныло поплелась в комнату Доротеи Васильевны.
И Дима скоро пришел к ней прощаться. Инспектор брал его на дачу, в гимназическую колонию. Дима совершенно не интересовался тем, как проведет лето его сестра, и, очевидно, даже не печалился, а скорее радовался, что не надо тащиться к отцу за тридевять земель.
Мурочка глаза вытаращила на него, когда он преспокойно вынул из кармана портсигар, закурил папироску и потом долго вертел этот портсигар. Потом он небрежно простился и ушел.
Вскоре опустел весь дом. В общежитии остались мадам Шарпантье с Лизой, Чернышева и Тропинина. И в гимназии тоже царила безмолвная тишина. Катерина Александровна с мужем и детьми уехала в деревню, и остались только дедушка, его лакей да Лаврентий сторож.
XII.Одиночество.
„Ты, верно, удивишься такому большому письму, дорогая, милая моя Валентина. Предупреждаю тебя, что письмо заказное (впрочем, ты увидишь это прежде всего), и что, очень может быть, оно будет больше 5 листов. По-моему, лицемерие говорить: надеюсь, не надоем тебе. Впрочем, если надоест, так брось. Еще светло, спать не хочется, и кругом никого нет. Даже Чернышева ушла куда-то. Заранее извиняюсь за почерк и за ошибки, но выбирай между мной и красиво написанным письмом. Желаю тебе быть красивой, умной, доброй, только больше показывать это, желаю быть счастливой и радоваться жизни. И всего, всего, что только может быть хорошего, желаю тебе, милочка. „Не слишком ли уж нежно?" скажешь ты насмешливо, но ведь я очень люблю тебя, голубчик.
„Что это на меня нашло? Хандрила, хандрила, даже, признаюсь, вчера плакала, а теперь вдруг!
„Начну описывать все по порядку.
„Последняя уехала Люся, за нею явился брат, ну, точь в точь Андрей Андреич наш, только потолще. Моя последняя надежда пропала, они меня не взяли с собою. Катерина Александровна позвала меня и сказала, чтоб я не выдумывала, и очень сердилась. Тея вчера рано утром уехала к своей Липочке в Знаменское, и на нашей половине остались я и Чернышева. Зато мы теперь говорим столько по-французски, что мадам Шарпантье очень добра стала.
„Перед окнами показались ростки тех подсолнечников, которые мы с тобою посеяли. У вас, должно-быть, они уже большие выросли?
„Иногда тяжело делается, милая Флора, когда подумаешь, что я тут одна и не с кем поговорить, да еще как подумаю о доме, как живут они на новом месте, и как отец недоволен, и скоро ли мы увидимся!.. Я так горячо люблю отца, а не знаю, любит ли он меня. Впрочем, я знаю, что любит; мне нравится, что он скрывает, он не хочет так, чтобы все видели; как отец Софронович свою дочь при всех целует. Впрочем, Бог с ними. Поверишь ли, так все это надоело, Софронович, Грачева и все прочее, я рада, что их нет.
„Погода жаркая, но у нас в общежитии прохладно. Мы играем с Чернышевой (не завидуй!), и моя скрипка ужасно меня утешает.
„Степанида пришла и говорит, чтоб я тебе поклон написала, а Машутке родительское благословение, и чтоб она барыни слушалась, а не то мать приедет, уши надерет! Степанида от рук отбилась, зовешь ее, не дозовешься,—все внизу, в кухне сидит. Ты знаешь, мадам Шарпантье за этим не смотрит. Лиза как всегда цветет здоровьем, немного красотою, остроумием, шалостями и ленью.
„Ну, теперь слушай, как живет твоя Эллис и другие.
„Утром занимаемся до 2-х, потом обедаем и идем в сад. У меня там есть любимое местечко над прудом, где мы зимою катались на коньках. Теперь из-за деревьев совсем не видать забора и кажется, будто зелень кругом без конца. Там всегда много народу, и есть одна девочка, которая мне очень нравится и напоминает тебя чем-то, не могу только сказать, чем. Мы подружились и гуляем по большой аллее. Лиза немножко ревнует, но пусть!
„В семь мы возвращаемся и тут успеваем только сыграть партию в крокет. С нами играет Андрюша, Лаврентия сторожа сын.
„Самое главное забыла сказать. В воскресенье (это вчера) Чернышева ушла и Лиза с матерью тоже. Я была одна и хандрила ужасно. Горевала о разных глупостях, а главное, милая Флора, тоска напала и все мне казалось ужасным. Вдруг отворяется дверь, и я вижу Михаила Иваныча! Представь мою радость. А он говорит: „Пойдем к Александру Максимовичу" (это к дедушке). А я говорю: „Боюсь". А Михаил Иваныч: „Да ведь он сам послал меня за тобою". Ну, я вымыла глаза, чтоб незаметно было, что я плакала, причесалась, надела чистую кофточку и пошла. У меня щеки так горели, просто совестно было. Приходим туда. Дедушка сидит у стола и смеется. „Вот, — говорит, — гордая артистка (это про меня), забыла старика, не хочет играть. Ох,—говорит,—я уже старый гриб, все меня забыли, кроме Михаила Иваныча. Ну, да он такая же старая сыроежка". А Михаил Иваныч говорит: „Ну, Александр Максимович, вы-то сыроежка, а для меня слишком большая честь и сыроежкой быть. А вот есть такой гриб черненький, горькушка, он хоть не ядовит, да все равно не проглотишь; так уж лучше я буду горькушкой". Мне стало смешно и весело. Дедушка мне очень нравится. У него длинные седые волосы, вьются локонами, а глаза голубые. Вот я села. Пришел лакей и принес самовар. Тогда дедушка говорит: „Ты думаешь, Марья Николаевна, что мы тебя даром позвали? Э, нет, изволька-ка хозяйничать и чай разливать!" И все меня смешил, так что я просто не могла удержаться. Я не думала, что он такой.
„И вообрази! он с Михаилом Иванычем давно подружился, вместе играют в шахматы, а я и не знала. Окно у него раскрыто во двор, и ветки нашей березы лезут в окошко. „Это мой сад", говорит. А я подошла и вижу, что скворцы у скворечницы дерутся, и говорю: „Подойдите, подойдите сюда скорее! Как смешно они дерутся!" И тут вышло такое неприятное, что я готова была казнить себя.
„Вижу, Михаил Иваныч мне испуганно делает какие-то знаки глазами, а дедушка вздохнул и говорит: „Нет, Мурочка, не подойду. У меня ноги онемели, я только еще сидеть могу да лежать, а ходить уже никогда в жизни не буду..." Тут я сообразила, отчего у него кресло на колесах. И как подумала я, что он не может встать с кресла, мне так жалко его стало, а он подозвал меня и говорит: „Ничего, хуже бывает!.. Достань-ка мне, Марья. Николаевна, с верхней полки ту большую красную книгу". И я полезла на лесенку..."
XIII. Старое на новый лад.
Вскоре после того, как было отправлено Мурочкино письмо, в общежитии все пошло вверх дном.
Во время сильной бури, которая пронеслась с проливным дождем над городом, ветром сорвало железо с крыши общежития. Местами вода подмочила потолки и стены. Приехала начальница, распорядилась, чтобы вынесли все из комнат, и там начали работать штукатуры и маляры.
Михаил Иваныч через дедушку выхлопотал для Мурочки позволение погостить две недели у Дольниковых.
Вместе с Михаилом Иванычем подъехала она к знакомому дому. Каким маленьким показался он ей! Точно врос в землю! По темной, узкой лестнице они поднялись в мезонин. Навстречу им бросилась с яростным лаем большая собака, потом стала визжать и лезть на Мурочку.
Мурочка отбивалась от неё.
— Неужели, — говорила она, — неужели это Кутик?! Пусти, пусти!..
— Того... славный сторож вышел... Многое еще удивило Мурочку. У Дольниковых ей показалось тесно и душно, и даже двор оказался не таким огромным, каким она представляла его себе.
Ее встретили радушно, а она сидела на диване и не знала, о чем говорить. Все ей показалось чужим и новым.
Леля выросла, носила длинное платье и волосы зачесала наверх; Аня выходила замуж за студента. Потом пришел Гриша. Мурочка видела его зимою только на катке и раза три в гимназии; теперь она даже не узнала его в его синей рубашке, подпоясанной ремнем. Он так вырос, что тетя Лиза была ему только по плечо. Все переменились, только Марья Васильевна и тетя остались такие, какие были. Даже платье у Марьи Васильевны было старое, синее с полосками, и Мурочка почти обрадовалась ему.
Мурочка стеснялась и скучала. Все говорили о женихе, об Аниной свадьбе, и ей приходилось молчать о своей жизни. Вечером пришел черноволосый студент, с большой черной бородой, и все окружили его, говорили наперерыв, расспрашивали его о каких-то людях и смеялись над каким-то Яковом Петровичем.
У Мурочки разболелась голова от духоты в низких комнатах, от этого крика и смеха. Она сидела в уголке и улыбалась, но ей было не весело.
Наконец все решили, что в комнатах душно, и отправились на зеленый двор. Пошла беготня вверх и вниз: тащили стулья, самовар, чашки на подносе,—бегали взад и вперед, смеялись и шутили.
Всем было весело; погода была такая хорошая, теплая. На дворе, на зеленой травке, кувыркался Кутик,—большой, черный, лохматый!
Мурочка с Лелей подошли к решетке сада. Там было запустение; цветы не росли, дорожки покрылись травою. В доме окна были замазаны белой краской.
—Уехали,—сказала Леля.—До осени. А мы рады. Хочешь, пойдем в сад?
— Разве можно! — вскричала Мурочка. —Ни за что.
Лелю позвали к столу. Мурочка оторвала ветку черной смородины, которая выбилась из-за решетки, потом поднялась по лесенке, ведущей на чердак, и уселась высоко на ступеньке. Она была рада, что осталась одна.
Даже неприятно было, что через некоторое время пришел Гриша и сел на ступеньке пониже. Мурочке неловко было говорить ему „ты", и она молча вертела смородинную ветку. Гриша тоже помолчал.
Вдруг он улыбнулся, взглянул на Мурочку и вытащил из-за ворота серебряную цепочку с крестиком. И Мурочка улыбнулась и тоже вытащила и показала ему свой.
— Я тогда был уверен, что Дима „умрет", сказал он.
Мурочка вздохнула. Она рассказала Грише про последнее свое прощанье с братом. Гриша рассмеялся.
— Будет белоподкладочник, — ты уж извини меня, а правду нужно сказать! Недолго он был под моим влиянием. Эх! может-быть, и я виноват! Мне бы забрать его в руки да держать его под началом! Да вот беда: я с виду человек суровый, а других в ежовых рукавицах держать не умею.
— Что значит белоподкладочник?
- Ну, знаешь, студент, а у него мундир белым атласом подбит. Ты извини: терпеть не могу франтов! Мы, русские, народ бедный, и студенты у нас бедняки; и надо гордиться, что столько бедных людей в нужде бьются, а все-таки учатся и науку любят страстно! И богатый, который порядочный человек, не лезет показывать свой портсигар или атласную подкладку, а лучше сам поскромнее оденется да товарищу-бедняку поможет. Вот это я понимаю.
Мурочка вздохнула.
Дима не такой,—проговорила она и вся вспыхнула стыдом за брата.
Ну, может-быть, еще переменится, сойдет эта дурь,—сказал Гриша, улыбаясь и морща брови.—Но только, знаешь, по-моему, это недостойно. Какое тут! У нас нужны рабочие люди, у нас столько дела, столько работы везде! Вот Константин Яковлевич, — это он жених Ани,—он уже через год кончает, в земство уходит, будет крестьян лечить, а я жду не дождусь, когда кончу эту канитель в гимназии.... Господи Боже мой! Только бы скорее в университет! Я тоже хочу быть врачом. У нас, ты понимаешь, Мурочка, люди мрут сотнями оттого, что некому их лечить! Ты понимаешь?!. И ничего-ничего еще нет. И учителей мало и всего! Сколько людей нужно везде-везде!
И я буду учительницей,—сказала Мурочка вспыхнув.—Только мне самой еще нужно ужасно, много учиться.
Гриша взглянул на нее.
— Всем нужно учиться, - - горячо продолжал он.—Каждый человек нужен там (он показал рукой куда-то вдаль), и я и всякий, только надо припасать знаний, знаний, да любить их, которые там сидят, в глуши, по деревням и ничего-то не знают.
— А я никогда деревни не видела.,—смущенно сказала Мурочка.
Въ эту минуту подошли тетя Лиза с Лелей.
- Опять проповедуешь? — сказала Лизавета Васильевна, съ улыбкой глядя на раскрасневшееся лицо Гриши.
- Вот она говорит, что деревни не видела,—сказал он и, смеясь, тряхнул длинными волосами.
- Что же, давайте, отправимся все вместе! В субботу праздник и воскресенье; а я попрошу на телеграфе мою товарку, чтоб меня заменила.
Итак, отправились на два дня в дальний путь. Ехали по железной дороге в третьем классе, потом вышли, гуляли в большом лесу, собирали землянику; потом ночевали в дальней деревне у крестьян, в каком-то сарае, на душистом сене; и, после длинного перехода по полям и лесам, опять вернулись к вечеру на маленькую станцию в лесу и сели в вагон.
И еще раз ходили гулять за город пешком, и Мурочка развернулась. Её прежнее чувство отчужденности прошло, она увидела, что все остались такие же, какие были раньше: и Аня, и Леля, и в особенности Гриша. Только она теперь гораздо лучше узнала их. С Гришей было так весело говорить, он так увлекался, когда рассказывал: глаза у него горели, он торопливо проводил рукою по длинным волосам и все строил планы будущего,—как он будет учиться в университете, а потом как станет жить непременно, непременно в деревне, самой глуши, где так много нужно людей...
Даже с Константином Яковлевичем Мурочка не дичилась и охотно бегала в пятнашки, когда вечером все собирались на дворе, а небо так великолепно пылало розовым огнем.
— Спасибо, спасибо! — говорила Мурочка, целуя всех на прощанье.—Мне так хорошо было, никогда не забуду.
Но домой она возвращалась с удовольствием.
Она бегом побежала по двору в общежитие. Там все блистало чистотою: стены и потолки были белее снега, полы желтые, как песок, большие окна растворены настежь. Сколько воздуха и света! Как прохладно!
Мурочка расцеловала Степаниду: кроме неё никого не было в общежитии. Чернышева уехала до конца каникул к подруге, а мадам Шарпантье должна была скоро вернуться.
Мурочка прохаживалась по комнатам, точно царевна в заколдованном пустынном замке, прибирала свои вещи и напевала песенку, ложась спать.
На другое утро, проснувшись, она увидела, как дождь барабанил по окну, и как текли потоки из труб. По небу неслись низкие тучи.
Как хорошо, что она успела нагуляться в ясные дни!
Она не вытерпела, накинула пальто, надела калоши и перебежала через мокрый двор к дедушке.
Большие часы в его комнате как раз били двенадцать.
- Можно?—спросила она, приотворив двери и. заглядывая к нему.
— Да это, кажется, моя Марья Николаевна?— сказал Александр Максимовичу глядя на нее поверх очков, которые сползли ему на кончик носа.—Пора, матушка, пора. Загостилась.
Мурочка подошла к нему и поздоровалась.
- Мне было очень хорошо, но я соскучилась о вас,—сказала она.—И Дон-Карлоса еще не кончила. Можно?
— Можно. Только сначала расскажи деду про свои приключения.
Как приятно было опять видеть эту комнату, заставленную до потолка книгами, видеть опять дедушку в его большом кресле у стола, где лежали книги и знакомая колода карт. Только жалко было дедушки, который сидел тут, бедняга, пригвожденный болезнью к своему креслу, сидел один и скучал в хорошие летние дни, когда все веселились и гуляли. Как скучно было ему тут одному!.. И Мурочка рассказывала ему все подробно, особенно про Гришу.
Дождь перестал, опять показалось голубое небо.
— .Не открыть ли окно?—заботливо спросила Мурочка.
— Пожалуйста.
Она растворила настежь обе рамы, и в комнату ворвался освеженный воздух и влажный запах березы.
XIV.
Наташа.
Все было новое.
Третий класс находился в самом конце коридора и был залит солнцем. Окна в нем были с двух сторон. И скамьи стояли иначе, можно было сидеть только подвое. Валентина сидела с Люсей; Лизе мать велела перейти на первую парту, и Мурочка потому сидела покамест одна.
Она летела, сломя голову, вниз по лестнице с каким-то поручением. В прихожей она наскочила на Грачеву, которая только что вошла с матерью.
- Здравствуйте!—сказала радостно Грачева.
-Здравствуйте! — отвечала Мурочка. Она тоже была рада видеть всех без исключения старых подруг.
— И я вас помню, у вас такая хорошая коса,—сказала мать.—Вы позволите поцеловать вас?
— Я все говорила Наташе, чтоб она с вами познакомилась,—продолжала госпожа Грачева.—Вы живете в общежитии?—У вас, верно, нет матери?
— Нет,—сказала Мурочка.—Моя мама давно-давно умерла.
Прозвенел звонок.
— Пора! — вскричала она. — Извините, мне еще надо в библиотеку.
И она умчалась, как ветер. Придя в класс, она увидела, что Грачеву посадили рядом с нею.
Вы позволите?—сказала она.
Как хотите,—вежливо отвечала Мурочка.
Грачева очень переменилась, выросла и .немного похудела, и не имела того задорного вида, как раньше.
„Только бы неприятностей не вышло", подумала Мурочка.
Но, к её удивлению, все обошлось благополучно.
После первого урока Грачева обернулась к Валентине и протянула руку.
— Будемте друзьями!—сказала она.—И подсказывать буду, если хотите.
При этом она виновато улыбнулась.
Валентина была уже не в прежнем воинственном настроении. Лето принесло её семье большое горе. Её сестра Гандзя, бедная, неспособная Гандзя, последняя ученица в классе, простудилась, заболела и умерла. Валентина любила сестру и страшно горевала. Она сидела теперь бледная, в черном платье, которое выделялось печальным пятном среди других коричневых платьев.
Мурочка рассказала Грачевой о болезни и смерти Гандзи.
— Я хочу, чтобы мы теперь стали все друзьями,— сказала Грачева, тряхнув кудрявой головой.— Вы увидите, я добьюсь того, что Валентина меня полюбит. Я так люблю побеждать.
Много было нового в третьем классе.
. Костырина ушла: ее перевели в другую гимназию. Андриевская не захотела сидеть рядом с Софронович, потому что поступила её двоюродная сестра, графиня Кушелева, скромная и милая девушка; обе кузины поместились на первой лавочке.
Наташа Грачева скоро подружилась с Мурочкой.
— Ты знаешь,—говорила она,—отчего я так люблю маму? Она добрая и справедливая, и всех нас равно любит. И мы все стараемся быть; как она. Если хочешь сама что сделать, всегда позволяет. Она смеется. „Моя вольница", говорить. Но это шутя; мы все ее слушаем. Но только все сами делаем. И я сама всегда училась. Захотела—выучилась читать сама, по газетам старым. Потом захотела узнать, что такое арифметика. Попросила мамочку учить меня. Но ей некогда; пришлось взять учительницу. Я ей сказала: „Учите меня тому и тому, да только поскорее! Мне десять лет, я хочу поскорее в гимназию".
- А про гимназию ты откуда узнала?
Как откуда? Мамочка училась в гимназии и много рассказывала, и я решила, что буду в гимназии, только дома немножко подучусь, чтоб девочки надо мною не смеялись. Только одному завидую: языков не знаю, как ты.
Расскажи еще про твою маму. Она мне ужасно нравится.
— Вот удивительно! Мамочка, все говорила: „Нравится мне та девочка с большой косой, дружись с нею поскорее". А мы тогда враги были...
Я все сама, — рассказывала Наташа, — если вешалка оборвется или сестры порвут платьице
или передничек, — сейчас зашью. Только не
люблю шить. Мамочка всегда говорить: „Если
неприятное дело—живей берись, не откладывай,
чтоб поскорее отделаться!" И мамочка шить не
любит, а, нечего делать, обшивает маленьких. .
Оказалось, что Наташа была очень славная и добрая. Правда, её опрометчивость и резкость иногда отталкивали от неё, но в сущности она никому не желала зла. Мурочка удивлялась её самоуверенности и бойкости и думала:
„Верно, дома она приучилась быть такой".
Мурочку привлекало в Наташе именно то, чего у неё самой было так мало: бодрость, веселость, самостоятельность и уверенность в себе.
Пока еще стояли теплые осенние дни, они много играли вместе на гимназическом дворе; потом наступили холода, пошли дожди, и в большую перемену оставалось только гулять взад и вперед по зале и рассказывать про себя.
.Самое лучшее было то, что Мурочка и Наташа, Валентина и Люсенька вдруг загорелись страстным желанием учиться.
Дедушка Александр Максимович еще летом дал Мурочке две книги по истории. В них подробно рассказывалась борьба за независимость маленькой Голландии против могущественного Филиппа Испанского. Никогда еще Мурочке не приходилось читать такой книги. Она была в восхищении, прочитала добросовестно обе части, даже все скучные места, и рисовала себе воображаемые портреты всех тех людей, о которых там говорилось,— рисовала Маргариту Пармскую и благородного Эгмонта, молчаливого принца и Альбу. Наконец-то добралась она до правды, которой так жаждала всегда,— от няниных сказок к рассказам Агнесы Петровны, и, наконец, к настоящей, правдивой истории о людях, к такой книге, где всякое слово было истинно.
Если и скучно и трудно было читать некоторые страницы, зато какое удовольствие знать, любить одних и ненавидеть других, жалеть несчастных страдальцев и радоваться счастливому концу.
Мурочка рассказывала своим подругам про то, что говорил Гриша и что узнала она из книг; ее слушали и удивлялись её учености, а Наташа вздыхала и говорила:
— Господи! сколько еще надо учиться! Как мало мы знаем!
Ничего не знаем,— отрезала Валентина.
Мне тринадцать лет! — вскричала Наташа. — Скоро вырасту и буду большая, а что я знаю? Всему - всему надо учиться! Только бы времени драгоценного не потерять.
Довольно его и теряли,— мрачно заметила Валентина.
И Люсенька под влиянием таких разговоров встрепенулась.
— Время теряем даром, ни на что не похоже!—трещала Наташа.—Учиться, так учиться. Давайте читать.
И все бегали в библиотеку, брали книги, читали, передавали книгу следующей. Наташа выдумала даже делать выписки. Купила себе тетрадку в пятак и выписывала туда все замечательные мысли.
Валентина заметила пренебрежительно:
Что же, ты их заучивать собираешься? Надо самой до всего додуматься. А так выйдет, что ты — попугай.
Нет! — вскричала Наташа. — Я над каждою чужою мыслью подумаю: да верно ли сказано? А подумав, решу окончательно.
А Мурочка купила себе тетрадку потолще, уже в гривенник, и тайно от подруг завела себе дневник.
XV.
Еще о новом.
Еще о новом.
Кроме старых учителей и учительниц, в третьем классе давала уроки по естественной истории молоденькая учительница Аглая Дмитриевна, сама только недавно окончившая высшие курсы.
Однако надобно сказать два слова и о старых учителях.
Старые были „Сувенирчик" и Андрей Андреич, и попрежнему Авенир Федорович благоволил к Тропининой и Шарпантье и вызывал их только „на десерт", как говорили. Он обещал задать сочинение, и Мурочка заранее радовалась ему. Андрей Андреич попрежнему был строг и работать заставлял изрядно.
Старичок учитель рисования Иван Иваныч, не мог нарадоваться на успехи Люсеньки. Раз он объявил, что в следующее воскресенье поведет желающих смотреть картины в знаменитой галерее. Люсенька покраснела от радости, и даже те, кто совсем плохо рисовал, стали проситься в галерею.
И так случилось, что раза три Иван Иваныч водил их смотреть картины и давал объяснения, и Мурочке грезились какие-то ангелы в облаках, и чудные Мадонны в голубых одеждах, и таинственные рыцари. На цыпочках ходили девочки за Иваном Иванычем по скользким паркетным полам, слушали его, смотрели на невиданные роскошные картины, проходили из одной залы в другую, озираясь на неподвижных и суровых лакеев в красных одеждах. У многих под конец болела голова, но все-таки удовольствия было много.
И только ради Люсеньки баловал Иван Иваныч третий класс.
Старые были две учительницы: Евгения Саввишна, которую звали „бабушкой", и Дарья Матвеевна, преподававшая историю. Попрежнему замечали, какие у неё платье и прическа, потому что она любила наряжаться. Она начала древнюю историю и повела третий класс в музей древностей.
Положительно везло третьему классу!
Опять они ходили по огромным, холодным и сумрачным залам, слушали объйснения и осматривали древние гробницы, обломки колонн и фризов, разные каменные изваяния. Они рассматривали клинообразные письмена ассирийцев и гиероглифы египтян, смотрели со страхом на коричневые мумии и засохших птиц и змей, видели заржавленные копья и стрелы, позеленевшие от векового лежанья в земле светильники и серьги, запястья и ожерелья... Глубокая, седая древность человеческого рода воскресала перед ними со всеми своими чудесами.
Мурочка давно прочла весь уче б н и к истории до конца и уже несколько раз перечитывала самые интересные места. Все они брали из библиотеки книги по истории, а Люсенька рисовала на-память гробницы и светильники.
Старые были также мадам Шарпантье и Тея, у которой с особенным усердием занималась Наташа.
— Я ничего не имею против неё, — говорила она. —Даже сознаюсь, что мы ужасно оскорбляли ее в прошлом году. Но мне вот что не нравилось: отчего она к вам так благоволила? Все должны быть на равных условиях, понимаешь? Что это за любимчики.
Мурочка защищала Тею, однако в душе у неё было неспокойно: она уже не так любила ее. Ей ужасно нравилась Аглая Дмитриевна, и она сознавала, что охладевает к Доротее Васильевне. Мурочка терзалась своей изменой и старалась быть как можно внимательнее к Тее, а все-таки забывала ее при виде Аглаи Дмитриевны и только думала о том, чтобы угодить своему новому кумиру.
Аглая Дмитриевна была высокая, стройная брюнетка, лицо её было одушевлено умом и энергией. Её большие черные глаза смотрели открыто
и смело, и только губы её придавали лицу мягкость и доброту. Когда она смеялась, открывались крепкие и ровные зубы, а на щеках появлялись ямочки. Но смех замолкал, улыбка
исчезала, и большие глаза смотрели опять строго
и даже сурово.
Все в ней казалось Мурочке восхитительным, и она даже пробовала придать своим глазам такой же строгий взгляд, и в почерке подражала Аглае Дмитриевне, и точно так же пробовала надевать шапочку перед зеркалом.
Аглая Дмитриевна была и ласкова и строга. Она с первого же урока объявила, что если заниматься, так заниматься, и к удивлению всего класса рассказала про себя, какая она сама была глупая, и как ленилась в гимназии, и как потом по ночам сидела, чтоб догнать упущенное.
Потом она рассказала, о чем будет речь на её уроках до самой весны, и спросила, нравится ли классу заниматься по такой программе.
Все, конечно, поспешили заявить, что одобряют программу. Приятно было прикинуть в уме все эти неизвестные еще вещи, как будто показана была дорога по необозримому полю, которое нужно перейти до весны.
Потом Аглая Дмитриевна, без долгих разговоров, послала Мурочку к Лаврентию за корзиною её вещей. Лаврентий принес корзину, из неё были вынуты банка из-под варенья, стеклянная трубочка в аршин длины и кусочек красноватой резиновой трубочки.
Пока тридцать пар молодых глаз смотрели на все это, Аглая Дмитриевна выдула еще особенную лампочку, рассказала, что она стоит четвертак, зажгла ее и стала нагревать на пламени стеклянную трубочку и гнуть ее коленцем.
С задних скамеек все повскакали и собрались у кафедры. Но Аглая Дмитриевна сейчас же распорядилась, чтобы все стали так, чтоб не заслонять друг от друга кафедру, и на глазах у класса сделала довольно сложный прибор.
Посредством прибора был получен газ углекислота, и каждая ученица в классе сама должна была убедиться в свойствах этого газа.
Но что было еще удивительнее и веселее,— после урока Аглая Дмитриевна вынула из корзины вторую банку, вынула воронку, и все это, передала классу. Она пригласила учениц составить из всего этого новый прибор к следующему уроку, подобный тому, какой они сейчас видели.
Валентина вызвалась хранить вещи, также спиртовую лампочку и баночку замазки.
Составлять прибор захотел весь класс, и надо сказать, что он был приготовлен совершенно правильно.
За первыми опытами следовали другие, и постоянно третий класс учился приготовлять приборы и обращаться с лампочкой, со стеклянными трубками и подпилками. Потом пошли опыты над прорастанием семян, и в общежитии появились баночки с посеянным горохом, кукурузой и коноплею, и каждая ученица записывала свои наблюдения в тетрадку.
Класс был сильно заинтересован такими занятиями, и Аглая Дмитриевна объявила ученицам, что довольна ими и соглашается быть у них классной наставницей.
XVI.
Онегина.
Онегина.
Неделя проходила за неделею.
Валентина стряхнула с себя грусть, повеселела.
Причиною такой перемены было то, что приехала и опять пела в опере Онегина, идол Валентины. У неё уже лежал в кармане новый портрет Онегиной в роли Миньоны, а в голове бродили мысли одна другой соблазнительнее.
Вскоре одна из них осуществилась.
Было куплено шелковое полотенце, Люся засела за работу—нарисовала узор в древне-русском вкусе, а Мурочка и Наташа покорно взяли по иголке и вышивали сразу оба конца яркими шелками и золотом. Валентина только похаживала и торопила работу.
— Что же ты сама?
—- Ты хочешь, чтоб я напортила? Ну, не разговаривай, шей поскорее.
И её слушались и шили.
В две недели полотенце было готово.
Им восхищались, спрашивали, кому достанется такая роскошная работа. Приставали к Валентине, а она отвечала кратко:
— Подарок.
Даже Иван Иваныч одобрил сочетание красок и узор. Когда все достаточно налюбовались полотенцем, оно исчезло, запертое в сундучке у Валентины, а потом о нем позабыли.
А Валентина ходила задумчивая, озабоченная.
Миньона стояла на её столике возле кровати,
вся в цветах, и улыбалась ей своим прелестным лицом.
Наконец родители Валентины приехали, как всегда, в город, стали брать дочь к себе и в оперу, и Валентина повеселела.
Однажды—дело было уже позднею осенью— Валентина вернулась в общежитие в девятом часу вечера, возбужденная, но молчаливая. Она бродила одна в пустой спальне, пока другие сидели еще за чаем в столовой, и напевала про себя какую-то песенку. Тея позвала ее пить чай, она подошла к двери и кратко сказала:
— Я уже пила.
Но когда все улеглись, когда все успокоилось,—что тогда рассказала Валентина!
Комар, Люся и Мурочка сидели у неё на постели, завернувшись в одеяла, и слушали, и ахали, и завидовали.
Но прежде всего Валентина взяла клятву, что они никому никогда не откроют её тайны. И они поклялись.
Онегина сидела в своем голубом атласном кабинете, когда вошла горничная и доложила, что та барышня, которая принесла на-днях пакет и убежала, опять пришла и просить позволения войти.
Онегина удивленно приподняла свои красивые брови, закрыла книжку и проговорила:
— Пусть войдет.
Перед нею стояла девочка-подросток в черном платье и черном переднике, в черных чулках и башмаках, в черной шляпе.
Что вам угодно? — спросила Онегина, движением руки указывая ей низкое голубое кресло.
Валентина смущенно села, и подняла глаза, и увидела свое великолепное полотенце на спинке голубого дивана.
Она застенчиво улыбнулась и сказала:
- Оно вам понравилось?
- Так это ваша работа?
- Моя... то-есть все равно, что моя. Я хотела познакомиться... сказать вам... я всегда, всегда восхищаюсь... и третьего дня я видела вас в опере. Она смотрела на певицу глазами, в которых выражалось безграничное обожание.
- Вы любите пение?
- Ах, как же не любить! А вы... вы...
Онегина улыбнулась и, взяв со стола коробку шоколадных конфет, протянула ее Валентине.
— Возьмите, пожалуйста... не знаю вашего имени.
— Я Валентина Величко. Мой отец помещик украинский... Когда папа и мама приезжают, они всегда берут меня в оперу... Я все слышала, почти все... Мне кажется, нельзя петь лучше, чем вы... когда вы поете,—все, все забываешь... У меня есть ваша карточка, Миньона. Целый день на вас смотрю.
Онегина с любопытством смотрела на раскрасневшуюся девочку.
— Спасибо моя хорошая. А я и не знала, что у меня есть такая поклонница... Если хотите, могу вам подарить еще какой-нибудь портрет.
— Ах, пожалуйста!
Онегина встала и пошла к резной этажерке, заставленной безделушками. Валентина, вся пунцовая от волнения, сняла шляпу и стала рассматривать комнату. Везде были живые цветы,— розы, белая сирень, нарциссы, от них так хорошо пахло. Потом был на стене серебряный венок, перевитый голубой лентою, с надписью; на столах лежали альбомы.
Громкий звонок заставил ее вздрогнуть. Она побледнела.
- Я уйду,—прошептала она испуганно. Онегина удержала ее за руку и сказала:
- Не бойтесь. Это, должно-быть, мои детки. Пойдемте их встречать.
Через залу и богатую столовую они вышли в прихожую. Там они застали старушку-нянюшку и двух детей, которые были одеты одинаково в белые шубки и белые шапочки. Увидев мать, они побежали к ней и вцепились в её платье. Прекрасное лицо Онегиной озарилось счастливой улыбкой, она нагнулась к своим малышам и поцеловала их в румяные щечки.
Валентина стояла и дивилась.
Дети вытаращили глазенки на черную барышню и не хотели раздеваться. Но няня усадила их на скамеечку и раздела; мальчик и девочка побежали со всех ног через большие комнаты к себе в детскую.
- Хотите, пойдем к ним? Они сейчас будут завтракать.
Валентина была на все согласна, только бы видеть ее и слушать её речи.
Итак, они пошли в детскую. Там стояли две кроватки, большой низкий стол и такие же низкие стулья. Нянюшка кормила детей рисовой кашкой, а мать стояла и рассказывала Валентине, какие шалунишки её детки.
Валентине странно было видеть Миньону в этой домашней обстановке. Ведь она воображала, что увидит ее в каком-нибудь сказочном наряде, за роялем, за пением, а эта красивая женщина в белом домашнем платье была у себя дома не принцесса и не волшебница, а просто счастливая и добрая мать.
Она обняла Валентину (как она задрожала от счастья!) и сказала, нагнувшись к ней:
— Отчего вы в трауре?
— Сестра моя Гандзя умерла, — сказала Валентина дрогнувшим голосом.
Онегина провела рукою по её волосам, таким густым и темным.
- А ваши знают, что вы пришли ко мне?
- Нет.
- Нехорошо!
— Ради Бога, не сердитесь! Я потом сама скажу им, все скажу, только не гоните меня.
Опять раздался звонок.
- Я теперь пойду,—заторопилась Валентина.
- Карточку вы хотели.
- Ах, пожалуйста...
Вот и все. Чудный сон окончился. Валентина с пылающими щеками уже стоит на улице, с новой карточкой в кармане, и в своем смятении не знает, куда идти... В гимназии еще уроки, да она слишком, возбуждена, чтобы идти в гимназию. Итак, она возвращается в гостиницу к матери и говорить ей, что вернулась потому, что голова разболелась, и все равно учиться нынче не в состоянии. У неё такой измученный вид, что добрая мать укладывает ее на диван за ширмами и ходит на цыпочках, чтоб она уснула. А Валентина лежит с закрытыми глазами, её лицо пылает, она улыбается блаженной улыбкою, и рука её держит в кармане заветный портрет.
@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), "История Мурочки", иллюстрации