Алла Кузнецова, Молчаливый Глюк. Я не со зла, я по маразму!
Лидия Чарская. Трагедия голода. «Журнал для женщин». №12, 1918 год.
— Я терпелив и ждать умею! — пропел Пальчевский, уходя от Нины. Они стояли у зеркала в крошечной передней и пока он надевал своё широкое английское пальто, Нине назойливо лезли на глаза его румяные, толстые щеки и масляные свиные глазки, смотревшие на женщину с явно выраженным желанием.
«Нет, нет, мелькала в это время сверлящая мысль в мозгу Нины — нет, нет, только не этот. Всё что угодно, только не этот сытый, всегда самодовольный барин, умудрившийся остаться таким румяным и полным даже в эти тяжёлые времена всеобщего голода, нужды и лишений.»
Он приехал сегодня перед тем, как идти спать Волику и Соне и привёз шоколаду и фруктов детям, на которые те накинулись с жадностью голодных зверков. А Нина думала в это время: «Зачем было привозить сласти, куда лучше было бы снабдить их мукой или мясом.» Пальчевский богат и ему ничего не стоит выкинуть из кармана сотню, другую.
Но он, вероятно, и не подозревал даже до какой нужды она дошла с детьми со дня гибели мужа. Он не знает этот настойчивый, как никто, человек, что она испытывает вот уже вторую неделю настоящий непреодолимый голод, заставляющий её возвращаться к одной и той же мысли, которая в особенно тяжелую минуту толкнулась ей в голову.
Да, в конце концов она решится на «это», потому что ничего другого сделать она не в силах. Голос у неё пропал безвозвратно и петь на сцене, как прежде, она уже не может. А иной «честный» труд, где его найдешь? И на чьи руки она будет оставлять детей, когда целыми днями придется пропадать на службе? Если бы был жив её Глеб, — все было бы иначе. Но он пал случайно жертвой в жуткие октябрьские дни минувшего года и с того самого времени она бьётся как рыба об лёд, случайно, от времени до времени, находя переписку. Но вот уже несколько дней, как пришлось распрощаться с пишущей машиной, отнесённой «на комиссию», чтобы найти возможность купить детям молока и хлеба. Остаётся одно… На это «одно» склоняет её и Пальчевский. Худенькая, стройная, с застенчивой улыбкой и бессознательно-призывным взглядом, она будит в нём, таком тонком и пресыщенном человеке, такие сладостные, острые чувства.
— Зачем и ради кого вы бережёте себя? — говорил он ей в сотый раз и сегодня держа обе её тоненькие ручки в своих. — Вы из породы однолюбок, ну и любите вашего Глеба, память его… Любите с Богом, а отвлечься от этого странного культа любви к умершему всё же не мешает. Милая, маленькая женщина! Согласитесь стать моей, и я дам вам дивную сказку сложнейших переживаний. Я засыплю вас цветами и унесу далеко от земли. Решайтесь, Нина.
Но, вместо ответа на его призыв, она вырывает у него свои руки и, едва преодолевая отвращение, цедит сквозь зубы: — Оставьте меня с вашими сказками, Пальчевский! Как можете вы думать о них, обо всей этой ерунде в такое тяжелое время.
Он уходит разобиженный. Эта маленькая женщина неуловима как ящерица. А между тем, она едва ли не самый острый и длительный каприз.
II.
Пальчевский ушёл, а запах его сигар, смешанный с крепкими дорогими духами, всё ещё наполняет квартирку. И Нине бессознательно противен этот запах. Из крохотной гостиной она проходит в детскую.
В незавешенные окна глядит сентябрьская ночь. Манят далекие звезды. Миражи дворцов и башен причудливо странствуют в облаках. Луна льёт свой призрачный, капризный свет на милые личики спящих детей. Они чему-то сладко улыбаются во сне. Наелись до отвалу шоколаду и, по всей вероятности, и сейчас грезят о нём. На сегодня удалось при его помощи утолить голод, ну, а завтра? Завтра?
Нина вздрагивает всем телом при одной мысли об этом завтра, трагическом и неизбежном, как кошмар. В доме нет ни гроша денег. Всё, что было можно снести в ломбард — снесено; продать татарину за бесценок — продано. Остаётся одно: пожертвовать собою, своим телом ради детей, ради спасения от голода их и себя.
Пальчевский!.. Зачем, зачем она не остановила его! Он все-таки не совсем чужой, друг семьи их и сильно увлечён ею. Или так было бы хуже? Разумеется, хуже, во много раз. Решено. Она пойдет сегодня. Выйдет на улицу искать заработка самого безумно тяжелого, который почему-то считается у людей легким. О, как они заблуждаются на этот счет, люди!
Нина подходит к зеркалу и внимательно вглядывается в своё лицо. Как она худа, истощена, несчастна! Пожалуй еще, чего доброго, никто не пожелает её такою и что тогда будет с голодными Валиком и Сонюшей завтра? Чем она накормит голодных детей?
Мысли прыгают и вьются в голове женщины. А руки её холодны, как лёд, когда она преображает при помощи румян, карандашей и кармина своё измученное, усталое бледное лицо в моложавое, пикантное и задорное. Так гримировалась она, когда служила в опере на первых партиях и теперь это искусство пригодилось ей.
Чёрный, стройный костюм как нельзя более идёт к этому задорному, подрисованному личику, а большая чёрная шляпа оттеняет глаза, и они кажутся из-под полей ее значительными, русалочьими… Она крестит детей и выходят на цыпочках, осторожно щёлкнув ключом у входа.
III.
Сентябрьская ночь дышит прохладой… На Невском полутьма. Электричества ещё нет и тёмные фигуры уныло бродят, как призраки, осторожно приглядываясь друг к другу. Нина идёт с независимым видом порядочной женщины, но сердце бьётся в груди как подстреленный голубь. И мысль назойливо выстукивает в такт дробно-стучащих каблучков.
«Когда ты вернешься домой, то уже не посмеешь поцеловать детей; ни посмотреть на портрет Глеба. Ты будешь ничтожна, грешною, падшею, ничуть не менее всех падших женщин.»
— А Боже мой! Что же делать, когда нет иного выхода! — вырывается у неё вслух со стоном и последнее равнодушие, равнодушие утопающего охватывает всё её существо. К тому же и голод, искусственно заглушенный сластями Пальчевского, снова властно начинает напоминать о себе. — Если бы хоть сытно поужинать перед «этим»! — сладко мечтает женщина и нервно ускоряет шаги.
На углу Троицкой и Невского стоят двое мужчин. Один, небольшого роста в круглой соломенной шляпе с бритым, как у актёра лицом, провожает Нину долгим оценивающим взглядом. Потом, тихо бросив два-три слова товарищу, вдруг устремляется за нею.
Дрожа всем телом, с пылающим лицом и сильно бьющимся сердцем, женщина бросается в переулок. «Круглая шляпа» не отстает; то перегоняет её, то замедляет шаги и идёт с минуту, другую рядом, старательно вглядываясь в её лицо. Но вот, вспыхнуло электричество и осветило подрисованное личико женщины. В тот же миг её случайный спутник решается заговорить:
— Куда вы так бежите? Разве можно так бежать?
Голос у него несколько резкий, хотя и старается быть вкрадчивым.
Сердце уже не бьётся в груди Нины. Сердце останавливается от волнения, начало уже сделано. Возврата назад нет. Она видит так близко бритое лицо и хищный профиль. Видит жадный взгляд, нащупывающий всю её фигуру и ужас заставляет её вдруг похолодеть всю с головы до ног. Она останавливается вдруг, вся дрожа, не будучи в силах произнести ни слова. Ни сделать ни шагу вперед. Ноги подкашиваются, словно налитые свинцом.
— Вы не думайте, что я… я… — лепечет она чуть внятно, — я — не профессионалка… я…
Он внимательно смотрит на неё одну минуту, потом жестом собственника берет её руку и прижимает локтем к себе.
На лице его играет теперь плотоядная улыбка.
— К профессионалке я бы и не подошел, моя милая, — говорит он с лёгким смешком. — Я ищу знакомства с порядочными женщинами, чтобы не попасться… не наскочить… Ну вы меня поймёте, словом, милочка. Я говорю о возможности заразиться. Кроме того, я жених и с этим приходится считаться… Кстати, через два часа я должен быть дома. Нам надо спешить… Надеюсь, вы поедете со мной? Сколько?
— Что «сколько»? — упавшим голосом срывается с губ Нины.
— Но, Бог ты мой, мы же не дети! И смешно было бы разводить антимонию любви. Я вас спрашиваю: во сколько вы цените эти два часа времени, которые мы проведём с вами?
Какой тон! Какая наглая уверенность! Какая дерзкая улыбка!
Нине хочется ударить этого нахала по его бритой с синеватым отливом щеке, но она только сжимает зубы и цедит сквозь них чуть слышно:
— Сто… Сто рублей…
Человек в круглой шляпе смеется.
— Дорого, милочка. Я предлагаю пятьдесят. Согласны?
— Нет!
— В таком случае, расстанемся друзьями.
Он, всё так же противно хихикая, пожимает её руку и, приподняв шляпу, прежде чем она успевает очнуться, исчезает вдали.
Нина стоит растерянная, смущённая.
— Что делать? Вернуть его? «Уступить?» Согласиться? Может быть, не имея понятия о «таком» заработке, она запросила слишком дорого? Но нет, она не унизится, не побежит за этим наглецом, который оценивает женскую честь с таким циничным бесстыдством…
IV.
Снова Невский, манящий, неуловимый и жуткий с новою, далеко несвойственною ему физиономией пролетарской толпы. Нина идёт машинально. Её толкают, задевают. Она почти не чувствует толчков. Голод всё острее и назойливее с каждой минутой сверлит её внутренности. От съеденного вечером шоколада остался отвратительный привкус во рту. И страх, граничащий с отчаянием прокрадывается ей в сердце: — А, что, если не будет случая? Что если никто не позовёт её? На что она купит еды детям?
Пьяный матрос, попавшийся ей навстречу, мельком взглянув на неё, громко говорит своей даме пухленькой девице, повисшей у него на руке.
— Тоже худерящая холера! Туда же! Хлеб отбивать у моей кубышки.
Как безумная кидается в сторону Нина с горячим румянцем стыда, залившим её щеки поверх искусственной краски.
Нет, нет, бежать отсюда! Её смешивают с «такими женщинами», её — любившую и ласкавшую за всю жизнь одного только Глеба! Рыдание подступает к груди. Слёзы обжигают глаза. Отчаяние и стыд даже на миг заслоняют голод. Она прибавляет шагу, почти бежит. Сворачивает в одну из глухих улиц и, приютившись у каких-то ворот, даёт полную волю слезам. ……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
— Что с вами? О чём вы плачете? Ради Бога, не сочтите меня за нахала, но я давно иду следом за вами… Пожалуйста, скажите, не могу ли я вам быть полезным в чём-нибудь?
Какой мягкий, ласковый голос! Какие славные задушевные нотки слышатся в нём!
Нина отрывает от залитого слезами лица руки и глядит на стоящего перед нею незнакомца.
Высокий. Чуть сутуловатый. Чёрные умные глаза. Худое лицо. Подстриженные усы. Военная форма.
— Не бойтесь меня, — говорит он снова, поймав её тревожно-страдальческий взгляд, — я вам ничего не сделаю дурного. Если надо помочь вам — я помогу. По-товарищески, попросту. Может быть, вы голодны. У меня есть кое-что из запасов. Я недавно вернулся с севера России и привез провизии с собой.
Нина поднимает глаза на это тонкое, одухотворенное лицо и отвечает враждебно:
— Даром мне ничего не надо. А если я вам нравлюсь — немного — я ваша и пойду с вами куда вы поведёте меня.
— Но, дитя мое, вы так расстроены, что будет лучше, если я провожу вас домой, а завтра, если позволите, принесу вам кой-чего… хотите?
— До завтра можно умереть с голоду, — нарочно грубо возражает женщина. — Не мешайте же мне и другим подходить ко мне, если не желаете пригласить меня сами.
— А… ну, в таком случае, идём. — Он берёт её под руку и увлекает за собою.
Не видя ничего и не слыша ни слова из того, что он говорит дорогой, Нина идет за ним как во сне, как сомнамбула, едва переставляет ноги.
Какой-то двор… Огромный, выложенный асфальтом. Какая-то лестница. Он открывает дверь французским ключом и они входят.
Маленькая, уютная, холостая квартира. Обстановка изящная и недорогая. В первой комнате, столовой, топится камин.
Он усаживает её перед огнем с трогательной заботливостью, как давно желанную гостью. Осторожно снимает с неё шляпу, боа. И всё время глядит на неё не отрываясь не то удивленными, не то восторженно-радостными глазами. Потом приносит керосинку с кухни, никелевую сковородку, масло, хлеб, сыр. При виде всего этого глаза Нины загораются жадным блеском! О, как давно она не ела всех этих вкусных вещей!
Её новый знакомый угадывает чувства своей гостьи и пока жарится яичница на сковороде, уговаривает Нину не стесняться и скушать несколько им самим приготовленных для нее бутербродов. И она не заставляет себя просить.
Как всё это божественно вкусно на отощавший желудок!
Скоро поспевает и яичница. Потом они пьют чай. Незнакомец держит себя со своей гостьей как со владетельной принцессой. И всё чаще и чаще по долгу останавливает на её лице своё как бы любующийся взгляд.
— Вы мне поразительно напоминаете одну женщину, которую я любил и люблю, хотя и потерял её из виду, — говорит он наконец в ответ на её недоумевающе-вопросительный взгляд.
— Вот как! — смеётся несколько возбужденно Нина, в то время как грудь её сжимается страхом перед наступлением значительной минуты — Вот как! Что же? Тем лучше… Вам будет легче создать иллюзию… — и глазами она доканчивает фразу.
— А может быть лучше и вовсе обойтись без таких иллюзий! – как-то смущенно роняет он. И потом после паузы:
— Если вам нужны деньги, я одолжу вам их до… до более счастливого для вас времени.
— А когда, позвольте вас спросить, будет — это счастливое время? — почти грубо выкрикивает она, — и из чего я вам буду отдавать долг? А милостыни, повторяю, мне от вас не надо.
Он смотрит на неё с явным состраданием. Потом, медленно подходит к ней и целует её робким братским поцелуем в лоб и глаза.
И вдруг, весь вспыхнув, засыпает её всю, всё лицо её, грудь и шею неожиданным градом самых страстных, исступленных, самых бешеных поцелуев. Потом легко и быстро поднимает её с кресла и несёт куда-то по тёмному коридору.
V.
Щёлкнул выключатель и Нина увидела себя на широкой турецкой оттоманке, постланной на ночь как кровать, а над нею…
Надо было призвать все свое благоразумие на помощь, чтобы не крикнуть в голос, увидя над головой своей, свой собственный портрет, изображение её самой — самой Нины, почти в натуральную величину, рисованный красками.
Да, это она в партии Маргариты, в её лучшей партии, которую она исполняла всегда с особенным подъемом — она — Нина на большом в рост человеческий портрете, в чужой квартире незнакомого человека.
— Кто эта женщина? — чтобы проверить себя, спрашивает она своего странного хозяина.
Тот улыбается ей какой-то новой, светлой улыбкой.
— Та, которую я люблю. Люблю, не зная. Люблю, никогда не обменявшись с нею ни одним словом. Я только видел и слышал её на сцене. Но судя по тому, что она даёт, по тому восторгу, который зарождает или, вернее, зарождала в сердцах слушателей, потому что вот уже четыре года, что она исчезла и ни в одном из здешних театров не выступает больше, — судя по впечатлению, которое она производила на своих слушателей и зрителей, эта женщина — богиня. Чистая, прекрасная богиня, существо, лучшее в мире, с высшими духовными эмоциями; человек поразительной духовной красоты. Да, я никогда не видел её иначе, как на подмостках и, должно быть, уже не увижу больше и так, но своим голосом, игрою и пением она облагородила меня и воспитала во мне лучшее человеческое начало. Она была и осталась королевой моей и впечатление, произведённое ею на меня, не рассеется во всю жизнь. И с мечтою моей о ней я никогда не расстанусь. Я рад, бесконечно рад, что вы, именно вы, так странно похожи на неё. Но скажите теперь как вас, милая копия моего драгоценного оригинала, зовут.
Но Нина молчит в ответ на это неожиданно-горячее признанье. Целый рой мыслей кружится сейчас в её голове.
«Мечта»… «Королева»… человек поразительной духовной красоты, воспитывающий человеческое начало в людях»… И она — эта «мечта-королева» сейчас падёт. Падёт как самая обыкновенная, заурядная женщина. Нет, хуже, как проститутка продаст себя, ради хлеба…
Нет! Не должно этого быть… Не должно!
- Что с вами? Вам тяжело? Почему вы нахмурились? — срывается с губ её собеседника нежно и нетерпеливо и робким движением он обнимает её.
Не надо, не надо этих объятий!
Женщина резко отстраняется… Встаёт. И глаза её горячи и сухи, когда она говорит, отчеканивая каждую фразу.
— Я сейчас уйду… Уйду, чтобы не разбивать вам вашей мечты, ваших иллюзий. Не надо осквернять вашей прекрасной грёзы… Вы говорите, что я странно похожу на неё? Ну так вот, во имя этого сходства мы и должны расстаться. Королева должна остаться королевой, хотя бы в… мечтах. А меня забудьте… Я пойду искать другого «случая»… К тому же, вы и не нравитесь мне.
Последнее вырывается у неё почти истерическим криком и она как безумная выбегает из маленькой квартирки…
Снова шумная ночная улица с запоздалой толпой фланёров поглощает её. Снова ужас отчаяния в связи с мрачной действительностью охватывает женщину. Но в душе, где-то глубоко, в сокровенных тайниках её зацветает нежный благоуханный цветок какой-то чистой и гордой радостью…
Лидия Чарская
Отсюда: vk.com/@allcharskaya-rasskaz-lidii-charskoi-tra...
— Я терпелив и ждать умею! — пропел Пальчевский, уходя от Нины. Они стояли у зеркала в крошечной передней и пока он надевал своё широкое английское пальто, Нине назойливо лезли на глаза его румяные, толстые щеки и масляные свиные глазки, смотревшие на женщину с явно выраженным желанием.
«Нет, нет, мелькала в это время сверлящая мысль в мозгу Нины — нет, нет, только не этот. Всё что угодно, только не этот сытый, всегда самодовольный барин, умудрившийся остаться таким румяным и полным даже в эти тяжёлые времена всеобщего голода, нужды и лишений.»
Он приехал сегодня перед тем, как идти спать Волику и Соне и привёз шоколаду и фруктов детям, на которые те накинулись с жадностью голодных зверков. А Нина думала в это время: «Зачем было привозить сласти, куда лучше было бы снабдить их мукой или мясом.» Пальчевский богат и ему ничего не стоит выкинуть из кармана сотню, другую.
Но он, вероятно, и не подозревал даже до какой нужды она дошла с детьми со дня гибели мужа. Он не знает этот настойчивый, как никто, человек, что она испытывает вот уже вторую неделю настоящий непреодолимый голод, заставляющий её возвращаться к одной и той же мысли, которая в особенно тяжелую минуту толкнулась ей в голову.
Да, в конце концов она решится на «это», потому что ничего другого сделать она не в силах. Голос у неё пропал безвозвратно и петь на сцене, как прежде, она уже не может. А иной «честный» труд, где его найдешь? И на чьи руки она будет оставлять детей, когда целыми днями придется пропадать на службе? Если бы был жив её Глеб, — все было бы иначе. Но он пал случайно жертвой в жуткие октябрьские дни минувшего года и с того самого времени она бьётся как рыба об лёд, случайно, от времени до времени, находя переписку. Но вот уже несколько дней, как пришлось распрощаться с пишущей машиной, отнесённой «на комиссию», чтобы найти возможность купить детям молока и хлеба. Остаётся одно… На это «одно» склоняет её и Пальчевский. Худенькая, стройная, с застенчивой улыбкой и бессознательно-призывным взглядом, она будит в нём, таком тонком и пресыщенном человеке, такие сладостные, острые чувства.
— Зачем и ради кого вы бережёте себя? — говорил он ей в сотый раз и сегодня держа обе её тоненькие ручки в своих. — Вы из породы однолюбок, ну и любите вашего Глеба, память его… Любите с Богом, а отвлечься от этого странного культа любви к умершему всё же не мешает. Милая, маленькая женщина! Согласитесь стать моей, и я дам вам дивную сказку сложнейших переживаний. Я засыплю вас цветами и унесу далеко от земли. Решайтесь, Нина.
Но, вместо ответа на его призыв, она вырывает у него свои руки и, едва преодолевая отвращение, цедит сквозь зубы: — Оставьте меня с вашими сказками, Пальчевский! Как можете вы думать о них, обо всей этой ерунде в такое тяжелое время.
Он уходит разобиженный. Эта маленькая женщина неуловима как ящерица. А между тем, она едва ли не самый острый и длительный каприз.
II.
Пальчевский ушёл, а запах его сигар, смешанный с крепкими дорогими духами, всё ещё наполняет квартирку. И Нине бессознательно противен этот запах. Из крохотной гостиной она проходит в детскую.
В незавешенные окна глядит сентябрьская ночь. Манят далекие звезды. Миражи дворцов и башен причудливо странствуют в облаках. Луна льёт свой призрачный, капризный свет на милые личики спящих детей. Они чему-то сладко улыбаются во сне. Наелись до отвалу шоколаду и, по всей вероятности, и сейчас грезят о нём. На сегодня удалось при его помощи утолить голод, ну, а завтра? Завтра?
Нина вздрагивает всем телом при одной мысли об этом завтра, трагическом и неизбежном, как кошмар. В доме нет ни гроша денег. Всё, что было можно снести в ломбард — снесено; продать татарину за бесценок — продано. Остаётся одно: пожертвовать собою, своим телом ради детей, ради спасения от голода их и себя.
Пальчевский!.. Зачем, зачем она не остановила его! Он все-таки не совсем чужой, друг семьи их и сильно увлечён ею. Или так было бы хуже? Разумеется, хуже, во много раз. Решено. Она пойдет сегодня. Выйдет на улицу искать заработка самого безумно тяжелого, который почему-то считается у людей легким. О, как они заблуждаются на этот счет, люди!
Нина подходит к зеркалу и внимательно вглядывается в своё лицо. Как она худа, истощена, несчастна! Пожалуй еще, чего доброго, никто не пожелает её такою и что тогда будет с голодными Валиком и Сонюшей завтра? Чем она накормит голодных детей?
Мысли прыгают и вьются в голове женщины. А руки её холодны, как лёд, когда она преображает при помощи румян, карандашей и кармина своё измученное, усталое бледное лицо в моложавое, пикантное и задорное. Так гримировалась она, когда служила в опере на первых партиях и теперь это искусство пригодилось ей.
Чёрный, стройный костюм как нельзя более идёт к этому задорному, подрисованному личику, а большая чёрная шляпа оттеняет глаза, и они кажутся из-под полей ее значительными, русалочьими… Она крестит детей и выходят на цыпочках, осторожно щёлкнув ключом у входа.
III.
Сентябрьская ночь дышит прохладой… На Невском полутьма. Электричества ещё нет и тёмные фигуры уныло бродят, как призраки, осторожно приглядываясь друг к другу. Нина идёт с независимым видом порядочной женщины, но сердце бьётся в груди как подстреленный голубь. И мысль назойливо выстукивает в такт дробно-стучащих каблучков.
«Когда ты вернешься домой, то уже не посмеешь поцеловать детей; ни посмотреть на портрет Глеба. Ты будешь ничтожна, грешною, падшею, ничуть не менее всех падших женщин.»
— А Боже мой! Что же делать, когда нет иного выхода! — вырывается у неё вслух со стоном и последнее равнодушие, равнодушие утопающего охватывает всё её существо. К тому же и голод, искусственно заглушенный сластями Пальчевского, снова властно начинает напоминать о себе. — Если бы хоть сытно поужинать перед «этим»! — сладко мечтает женщина и нервно ускоряет шаги.
На углу Троицкой и Невского стоят двое мужчин. Один, небольшого роста в круглой соломенной шляпе с бритым, как у актёра лицом, провожает Нину долгим оценивающим взглядом. Потом, тихо бросив два-три слова товарищу, вдруг устремляется за нею.
Дрожа всем телом, с пылающим лицом и сильно бьющимся сердцем, женщина бросается в переулок. «Круглая шляпа» не отстает; то перегоняет её, то замедляет шаги и идёт с минуту, другую рядом, старательно вглядываясь в её лицо. Но вот, вспыхнуло электричество и осветило подрисованное личико женщины. В тот же миг её случайный спутник решается заговорить:
— Куда вы так бежите? Разве можно так бежать?
Голос у него несколько резкий, хотя и старается быть вкрадчивым.
Сердце уже не бьётся в груди Нины. Сердце останавливается от волнения, начало уже сделано. Возврата назад нет. Она видит так близко бритое лицо и хищный профиль. Видит жадный взгляд, нащупывающий всю её фигуру и ужас заставляет её вдруг похолодеть всю с головы до ног. Она останавливается вдруг, вся дрожа, не будучи в силах произнести ни слова. Ни сделать ни шагу вперед. Ноги подкашиваются, словно налитые свинцом.
— Вы не думайте, что я… я… — лепечет она чуть внятно, — я — не профессионалка… я…
Он внимательно смотрит на неё одну минуту, потом жестом собственника берет её руку и прижимает локтем к себе.
На лице его играет теперь плотоядная улыбка.
— К профессионалке я бы и не подошел, моя милая, — говорит он с лёгким смешком. — Я ищу знакомства с порядочными женщинами, чтобы не попасться… не наскочить… Ну вы меня поймёте, словом, милочка. Я говорю о возможности заразиться. Кроме того, я жених и с этим приходится считаться… Кстати, через два часа я должен быть дома. Нам надо спешить… Надеюсь, вы поедете со мной? Сколько?
— Что «сколько»? — упавшим голосом срывается с губ Нины.
— Но, Бог ты мой, мы же не дети! И смешно было бы разводить антимонию любви. Я вас спрашиваю: во сколько вы цените эти два часа времени, которые мы проведём с вами?
Какой тон! Какая наглая уверенность! Какая дерзкая улыбка!
Нине хочется ударить этого нахала по его бритой с синеватым отливом щеке, но она только сжимает зубы и цедит сквозь них чуть слышно:
— Сто… Сто рублей…
Человек в круглой шляпе смеется.
— Дорого, милочка. Я предлагаю пятьдесят. Согласны?
— Нет!
— В таком случае, расстанемся друзьями.
Он, всё так же противно хихикая, пожимает её руку и, приподняв шляпу, прежде чем она успевает очнуться, исчезает вдали.
Нина стоит растерянная, смущённая.
— Что делать? Вернуть его? «Уступить?» Согласиться? Может быть, не имея понятия о «таком» заработке, она запросила слишком дорого? Но нет, она не унизится, не побежит за этим наглецом, который оценивает женскую честь с таким циничным бесстыдством…
IV.
Снова Невский, манящий, неуловимый и жуткий с новою, далеко несвойственною ему физиономией пролетарской толпы. Нина идёт машинально. Её толкают, задевают. Она почти не чувствует толчков. Голод всё острее и назойливее с каждой минутой сверлит её внутренности. От съеденного вечером шоколада остался отвратительный привкус во рту. И страх, граничащий с отчаянием прокрадывается ей в сердце: — А, что, если не будет случая? Что если никто не позовёт её? На что она купит еды детям?
Пьяный матрос, попавшийся ей навстречу, мельком взглянув на неё, громко говорит своей даме пухленькой девице, повисшей у него на руке.
— Тоже худерящая холера! Туда же! Хлеб отбивать у моей кубышки.
Как безумная кидается в сторону Нина с горячим румянцем стыда, залившим её щеки поверх искусственной краски.
Нет, нет, бежать отсюда! Её смешивают с «такими женщинами», её — любившую и ласкавшую за всю жизнь одного только Глеба! Рыдание подступает к груди. Слёзы обжигают глаза. Отчаяние и стыд даже на миг заслоняют голод. Она прибавляет шагу, почти бежит. Сворачивает в одну из глухих улиц и, приютившись у каких-то ворот, даёт полную волю слезам. ……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
— Что с вами? О чём вы плачете? Ради Бога, не сочтите меня за нахала, но я давно иду следом за вами… Пожалуйста, скажите, не могу ли я вам быть полезным в чём-нибудь?
Какой мягкий, ласковый голос! Какие славные задушевные нотки слышатся в нём!
Нина отрывает от залитого слезами лица руки и глядит на стоящего перед нею незнакомца.
Высокий. Чуть сутуловатый. Чёрные умные глаза. Худое лицо. Подстриженные усы. Военная форма.
— Не бойтесь меня, — говорит он снова, поймав её тревожно-страдальческий взгляд, — я вам ничего не сделаю дурного. Если надо помочь вам — я помогу. По-товарищески, попросту. Может быть, вы голодны. У меня есть кое-что из запасов. Я недавно вернулся с севера России и привез провизии с собой.
Нина поднимает глаза на это тонкое, одухотворенное лицо и отвечает враждебно:
— Даром мне ничего не надо. А если я вам нравлюсь — немного — я ваша и пойду с вами куда вы поведёте меня.
— Но, дитя мое, вы так расстроены, что будет лучше, если я провожу вас домой, а завтра, если позволите, принесу вам кой-чего… хотите?
— До завтра можно умереть с голоду, — нарочно грубо возражает женщина. — Не мешайте же мне и другим подходить ко мне, если не желаете пригласить меня сами.
— А… ну, в таком случае, идём. — Он берёт её под руку и увлекает за собою.
Не видя ничего и не слыша ни слова из того, что он говорит дорогой, Нина идет за ним как во сне, как сомнамбула, едва переставляет ноги.
Какой-то двор… Огромный, выложенный асфальтом. Какая-то лестница. Он открывает дверь французским ключом и они входят.
Маленькая, уютная, холостая квартира. Обстановка изящная и недорогая. В первой комнате, столовой, топится камин.
Он усаживает её перед огнем с трогательной заботливостью, как давно желанную гостью. Осторожно снимает с неё шляпу, боа. И всё время глядит на неё не отрываясь не то удивленными, не то восторженно-радостными глазами. Потом приносит керосинку с кухни, никелевую сковородку, масло, хлеб, сыр. При виде всего этого глаза Нины загораются жадным блеском! О, как давно она не ела всех этих вкусных вещей!
Её новый знакомый угадывает чувства своей гостьи и пока жарится яичница на сковороде, уговаривает Нину не стесняться и скушать несколько им самим приготовленных для нее бутербродов. И она не заставляет себя просить.
Как всё это божественно вкусно на отощавший желудок!
Скоро поспевает и яичница. Потом они пьют чай. Незнакомец держит себя со своей гостьей как со владетельной принцессой. И всё чаще и чаще по долгу останавливает на её лице своё как бы любующийся взгляд.
— Вы мне поразительно напоминаете одну женщину, которую я любил и люблю, хотя и потерял её из виду, — говорит он наконец в ответ на её недоумевающе-вопросительный взгляд.
— Вот как! — смеётся несколько возбужденно Нина, в то время как грудь её сжимается страхом перед наступлением значительной минуты — Вот как! Что же? Тем лучше… Вам будет легче создать иллюзию… — и глазами она доканчивает фразу.
— А может быть лучше и вовсе обойтись без таких иллюзий! – как-то смущенно роняет он. И потом после паузы:
— Если вам нужны деньги, я одолжу вам их до… до более счастливого для вас времени.
— А когда, позвольте вас спросить, будет — это счастливое время? — почти грубо выкрикивает она, — и из чего я вам буду отдавать долг? А милостыни, повторяю, мне от вас не надо.
Он смотрит на неё с явным состраданием. Потом, медленно подходит к ней и целует её робким братским поцелуем в лоб и глаза.
И вдруг, весь вспыхнув, засыпает её всю, всё лицо её, грудь и шею неожиданным градом самых страстных, исступленных, самых бешеных поцелуев. Потом легко и быстро поднимает её с кресла и несёт куда-то по тёмному коридору.
V.
Щёлкнул выключатель и Нина увидела себя на широкой турецкой оттоманке, постланной на ночь как кровать, а над нею…
Надо было призвать все свое благоразумие на помощь, чтобы не крикнуть в голос, увидя над головой своей, свой собственный портрет, изображение её самой — самой Нины, почти в натуральную величину, рисованный красками.
Да, это она в партии Маргариты, в её лучшей партии, которую она исполняла всегда с особенным подъемом — она — Нина на большом в рост человеческий портрете, в чужой квартире незнакомого человека.
— Кто эта женщина? — чтобы проверить себя, спрашивает она своего странного хозяина.
Тот улыбается ей какой-то новой, светлой улыбкой.
— Та, которую я люблю. Люблю, не зная. Люблю, никогда не обменявшись с нею ни одним словом. Я только видел и слышал её на сцене. Но судя по тому, что она даёт, по тому восторгу, который зарождает или, вернее, зарождала в сердцах слушателей, потому что вот уже четыре года, что она исчезла и ни в одном из здешних театров не выступает больше, — судя по впечатлению, которое она производила на своих слушателей и зрителей, эта женщина — богиня. Чистая, прекрасная богиня, существо, лучшее в мире, с высшими духовными эмоциями; человек поразительной духовной красоты. Да, я никогда не видел её иначе, как на подмостках и, должно быть, уже не увижу больше и так, но своим голосом, игрою и пением она облагородила меня и воспитала во мне лучшее человеческое начало. Она была и осталась королевой моей и впечатление, произведённое ею на меня, не рассеется во всю жизнь. И с мечтою моей о ней я никогда не расстанусь. Я рад, бесконечно рад, что вы, именно вы, так странно похожи на неё. Но скажите теперь как вас, милая копия моего драгоценного оригинала, зовут.
Но Нина молчит в ответ на это неожиданно-горячее признанье. Целый рой мыслей кружится сейчас в её голове.
«Мечта»… «Королева»… человек поразительной духовной красоты, воспитывающий человеческое начало в людях»… И она — эта «мечта-королева» сейчас падёт. Падёт как самая обыкновенная, заурядная женщина. Нет, хуже, как проститутка продаст себя, ради хлеба…
Нет! Не должно этого быть… Не должно!
- Что с вами? Вам тяжело? Почему вы нахмурились? — срывается с губ её собеседника нежно и нетерпеливо и робким движением он обнимает её.
Не надо, не надо этих объятий!
Женщина резко отстраняется… Встаёт. И глаза её горячи и сухи, когда она говорит, отчеканивая каждую фразу.
— Я сейчас уйду… Уйду, чтобы не разбивать вам вашей мечты, ваших иллюзий. Не надо осквернять вашей прекрасной грёзы… Вы говорите, что я странно похожу на неё? Ну так вот, во имя этого сходства мы и должны расстаться. Королева должна остаться королевой, хотя бы в… мечтах. А меня забудьте… Я пойду искать другого «случая»… К тому же, вы и не нравитесь мне.
Последнее вырывается у неё почти истерическим криком и она как безумная выбегает из маленькой квартирки…
Снова шумная ночная улица с запоздалой толпой фланёров поглощает её. Снова ужас отчаяния в связи с мрачной действительностью охватывает женщину. Но в душе, где-то глубоко, в сокровенных тайниках её зацветает нежный благоуханный цветок какой-то чистой и гордой радостью…
Лидия Чарская
Отсюда: vk.com/@allcharskaya-rasskaz-lidii-charskoi-tra...