Встречи с Чарской - 3

[change-ange]

ВСТРЕЧИ

Четвертая

«…самые сокровенные воспоминания детства…,
самые счастливые сны».
Л.Пантелеев

Уже вечерело, но свойство «белых ночей» не позволяло небу сменить свой цвет на сине-серый, больше подходящий для сумерек… Свернув с линий на Камскую, он задумчиво приближался к воротам. Те были закрыты. Ничего, рядом – развалины Н-ского храма, там пройдешь на территорию и так. Сказано – сделано, и худощавый человек, оказавшись за оградой, направился влево, казалось бы, в самую глубь старого кладбища, в сторону небольшого здания с крестом. Остановился, взглянул на запертые двери, на кирпичную стену часовни, всю исписанную буквами и, как паклей, набитую свернутыми бумажками. Пошел дальше, здесь уже, вопреки природе северного края, темнело. Надвигались сумерки, но светлые очертания крестов и надгробий выделялись на темных стволах.
– Ходют тут! Кладбищенский сторож, обходивший свое царство мертвых, метнулся в сторону – мало ли что, убьют ни за что, ни про что такие-то вот посетители вечерние…
Пантелеев подавил смешок. Неуместно вроде, но что поделать, когда этакий Харон выскакивает на тебя из темноты и забавно голосит. Оглядевшись, он понял – дошел. Стоял прямо перед оградой. Здесь. Взгляд скользил по белым кружевам креста, по камню раковины и неизменно останавливался на портрете. Таком знакомом, глядевшем на него из детства, из всех зачитанных книг. И буквы под фотографией женщины с печальными глазами и, одновременно, улыбающейся, почти смеющейся. И год - 1937. Цифры перед ним он не рассматривал, это было не важным. Спасибо, - тихо проговорил он и пошел, резко развернувшись, к выходу, к свету белых ночей, к живым.
Но на следующий день Алексей Иванович вернулся, сидел на скамье у внешней стороны оградки, думал, какие-то фразы будущих книг-воспоминаний роились в голове: «…ворвалась в мою жизнь Чарская…» Он обернулся на шорох.
- Знаете? – полупонятным вопросом начала разговор женщина, стоявшая на Маклашевской дорожке.
- Знаю, и Вы, я вижу, тоже.
- Да. Я её знаю, - собеседница его кивнула на крест, весь в солнечных зайчиках, прыгающих через листву. Именно так, в настоящем. Потому что она будет жить.
- А помните «Люду Влассовскую»? – внезапно спросил он и улыбнулся своему далёкому детству.


Чарская умерла в 1937 году, но ее уход не был связан с самым известным годом советских репрессий. Он умерла от голода, нищеты и забвения. Похоронена на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга, недалеко от часовни Ксении Петербуржской. Писатель Л.Пантелеев, искренний почитатель её книг, как-то побывал там. Могилу часто посещали, и не какие-нибудь «фон-баронессы», как позже он напишет в воспоминаниях, «а обыкновенные советские женщины. И не такие уж древние…»

А.В.

@темы: текст, статьи, творчество, Чарская, биография

---

Синие тучки

[olrossa]

Сборник рассказов Синие тучки.

Рассказы в сборнике детские. Впервые книга была издана в 1912 году в издательстве Губинского и больше не переиздавалась. В книгу входит 20 рассказов, и почти к каждому из них есть иллюстрация.
Русская миссия до этих рассказов добралась. Почти все они, за исключением трех есть в томе 51 ПСС – Графиня Зозо и с родными иллюстрациями. Название сборника, естественно, изменилось (Было Синие тучки стало Графиня Зозо).
В итоге получается, что том 51 ПСС состоит из пяти книг, разной степени редактирования: Пашенька (1914), Саломэ (1914), Феничка (1914), Синие тучки (1912), Солнце встанет! (1907).


А ниже – один из рассказов этого сборника, который Русская миссия оставила без внимания. Если честно, мне этот рассказ не понравился. Слишком поучительный и совсем «несовременный», и много сцен, которые даже представлять себе не хочется. Но это мое личное мнение. Возможно, там есть какой-нибудь тайный смысл, который я просто не уловила.

Приключения Мишки.

Я начинаю себя помнить маленьким, совсем маленьким медвежонком. У меня добрая мамаша, которая всячески балует меня, очень строгий папаша, братец Косолап и сестрица Бурка.
Мы живем в огромной берлоге в чаще леса, где днем так сумрачно, что кажется, как будто, там царить вечная ночь.
Папаша и мамаша с утра уходят на охоту, раздобывать нам что-нибудь покушать, а мы с Буркой и Косолапом усаживаемся входа в берлогу и начинаем возиться.
Возня заключается в следующем – надо непременно подтолкнуть один другого в такую минуту, когда этот другой меньше всего этого ожидает... Например, сидит Бурка у порога берлоги и сладко мечтает о том, как вернутся отец с матерью с охоты и принесут нам сладкого меду полакомиться. Ведь Бурка любит больше всего. Она ужасная лакомка, моя сестрица. И, вдруг, незаметно для Бурки, к ней подкрадывается Косолап.
Бац! И Бурка катится мохнатым клубком по траве, смешно барахтаясь передними и задними лапами. Это Косолап подкрался незаметно и толкнул исподтишка свою дражайшую сестрицу.
Бурка ни за что не спустит такой шутки брату. Подползет к нему бесшумно и трах в свою очередь. Теперь уже валится и катится кубарем сам Косолап.
Со мною они так не возятся: я самый маленький и самый обидчивый. Если меня толкнут, хотя бы и в шутку – я принимаюсь реветь на весь лес. А так как я к тому же мамашин любимец, то Косолапу с Буркой порядочно-таки достается от мамаши за малейшую такую проделку с ее милым Мишенькой. А расправа у мамаши с нами, детьми совсем особая. Кто из нас провинится, того мамаша награждает здоровой оплеухой, то есть попросту пощечиной.
Но, чтобы мне не было скучно сидеть до вечера, до времени возвращения родителей, Косолап придумал чем развлечь меня.
Косолап представлял из себя лошадь, а я всадника. Косолап бегает вокруг берлоги, а я преважно восседаю у него на спине. Сзади нас бежит Бурка и подгоняет Косолапа...
Это было очень весело, мни, по крайней мере. Что же касается до Косолапа, то он очень уставал и тяжело отдувался на всю чащу. Перед заходом солнышка возвращались домой папаша с мамашей и приносили нам наш обед, состоявший, по большей части, из разных кореньев, меду, птичьих яиц, разных личинок, мелких животных, зайчиков, сусликов и пр., а иногда и из унесенных у людей кусков хлеба и даже... не удивляйтесь, пожалуйста... – кринки молока.
Когда мужики работают в поле, им приносят обед и ужин ребятишки из деревни. Мужички пожуют хлеб, похлебают молока и завалятся соснуть на лесной опушке. А хитрые мишки только того момента и ждут. Подкрадутся незаметно к остатку ужина, хвать-хвать! И бегом с ним в лес.
Очень хитрое и вороватое наше медвежье племя!
А как же иначе? Посудите сами: медведь слишком благороден, чтобы есть падаль, как волки. И слишком миролюбив, чтобы накинуться на живое существо—овцу или собаку и задрать его, как это делают волки...

Вот оттого ему и приходится воровать порою, когда захочет полакомиться чем-нибудь изысканным.
И он прав отчасти. Ведь вороватость, пожалуй, лучше нежели жестокость? Вы как думаете? Впрочем, и то и другое очень непохвально. Мы, маленькие медведи, не едим животной пищи. Зайчиков, сусликов и прочую лесную дичь мамаша с папашей добывают для себя.
А Косолап, Бурка и я, Мишенька – ваш покорный слуга, предпочитаем мед, птичьи яйца, сладкие коренья и молочко с хлебом.
Ужасно я люблю молочко с хлебом. Право! Только доставать его очень трудно и опасно. Чего доброго подойдешь не во время, увидят тебя мужики и пустят в ход палки да колья. Только тебя и видела лесная чаща.
На нас, мишек, люди охотятся с особенным удовольствием – ведь медвежья шкура ценится дорого, и продавцы берут за нее большие деньги. Понятно, что из-за крынки молока не очень то хочется рисковать своей шкурой!
А полакомиться желательно и даже очень. Вот и посудите сами, как тут быть?
Впрочем, добывать себе лакомства и даже пищу нам, мишкам, надо только летом. Зимою мы почти не едим. Прячемся в свою берлогу и предаемся постоянной спячке.
Сидим в уголку и спим... Просыпаемся только тогда, когда уж очень есть захочется, или когда
что-нибудь неладное около берлоги случится. А затихнет шум и шорох, мы снова спать. Да так и спим всю зиму, пока весеннее солнышко не заглянет в лес и не напомнить, что снова веселая весна возвратилась.
Тут мы встряхиваемся, точно оживаем и снова становимся бодрыми, веселыми мишками.

II.

Так я рос балованным семьею медвежонком.
Как то в начале весны, время, когда наш медвежий народ оставляет свою зимнюю спячку, в нашу берлогу пришли гости.
Старый полуслепой медведь Топтыгин, вертлявая лисичка Хитруля с очень желтым и очень пушистым хвостом и большой серый волк, которого звали Удалец за его чрезвычайно смелые выходки и очень уважали за храбрость. Удалец не боялся бросаться на путников в одиночку, когда по лесным волчьим обычаям принято всегда нападать всею стаей. Удалец не трусил ружья и ружейный выстрел действовал на него также, как на взрослого двенадцатилетнего мальчика удар хлопушки.
За то Удалец и пострадал немного. У него был обожженный порохом кончик носа, а правое ухо вовсе отсутствовало, благодаря деревенской овчарке, у которой он намеревался стянуть самую лучшую овцу из стада.
Впрочем, отсутствие уха и обожженный нос нисколько не урезонили Удальца и он продолжал свои боевые похождения, нисколько не устрашенный за их последствия.
И так, слепой Топтыгин, вертлявая и кокетливая Хитруля и безухий Удалец сидели у нас в гостях. Они зашли не случайно в нашу берлогу, а по приглашению моих дражайших родителей. Это были наши старинные друзья и мамаша с папашей очень дорожили их советами. Особенно верили они опытности и мудрости Топтыгина.
Должен был произойти семейный совет по поводу меня, вашего покорного слуги.
Дело в том, что я подрос настолько, что мог ходить на охоту, и в то же время был еще очень молод, чтобы делать это одному. Вот и решили спросить у своих друзей мои родители.
Начинать ли мне свою карьеру взрослого медведя или подождать еще годик, пока я окончательно не выросту и не окрепну.
— По-моему, густым басом начал свою речь Топтыгин, – мальчишку дольше баловать нечего... Сидя дома, только изленится… Теперь молодежь Бог знает какая стала, вольным
духом заразилась... Старших не слушается, учиться не хочет и себя умнее отца и матери ставит. Мой совет – учить мальчугана и приучать его к самостоятельному заработку.
– А по-моему, вы далеко не правы, дорогой М-eur Топтыгин, – вильнув своим пушистым хвостиком, произнесла Хитруля: – Мишеньку я бы не выпускала на промысел так рано из берлоги. Смотрите, какой он еще нежненький и миленький, совсем дитя!
И она ласково потрепала меня кончиком хвоста по морде.
– Послушайте, madame, – снова загудел бас Топтыгина, – вы, извините меня, рассуждаете по- бабьи... Ну, виданное ли дело, чтобы такого молодца, –тут он изо всей силы дружески хлопнул меня по плечу, отчего я присел на пол, – виданное ли дело, держать такого парня около материнской юбки?.. Нет, пусть приучается работать с самого раннего возраста и знает, каково в поте лица зарабатывать хлеб.
– Верно! Верно! – почесав у себя за ухом (за единственным, которое у него осталось), произнес Удалец, – мальчик не девчонка и должен рано начать помогать отцу с матерью. – Неправда ли, М-llе Бурка? –обратился Удалец с любезной улыбкой по адресу моей сестрицы.
Сестрица Бурка разносила в эту минуту гостям яйца лесных голубей и дикий мед на больших листах лопуха – самое изысканное, на мой взгляд, угощение.
Сестрица Бурка смутилась и опустила глазки под взглядом безухого Удальца, по которому она тайно вздыхала, и который не сегодня-завтра должен был к ней посвататься.
Но медлил, зная, что мамаша с папашей будут очень противиться этому браку, так как рассчитывали выдать замуж дочку за какого-нибудь молодого человека из нашего медвежьего общества.
От смущения Бурка выронила голубиные яйца... Они совсем неожиданно выскользнули у нее из лап и разбились вдребезги, ударившись о земляной пол берлоги.
– Ну ты, медведица косолапая! – рассердился на Бурку папаша, – ишь под потолок выросла, а с хрупкими вещами еще не научилась обращаться, – бранил он растерявшуюся и сконфузившуюся до слез Бурку.
– Не извольте беспокоиться, мы этому горю поможем –с истинно джентльменскою любезностью вступился за мою обиженную сестру Удалец. – Конечно, было бы приятнее принять угощение из таких прелестных ручек. Тут он кинул восхищенный взгляд на мохнатые огромные лапы Бурки, – но если суждено было мне лишиться этого удовольствия, я нечего делать, поступлю иначе. – И, улегшись на пол он стал подлизывать размазанное по полу угощенье своим красным, длинным волчьими языком.
Его примеру последовал и Топтыгин с Хитрулей. Покончив с одним угощеньем, принялись за другое... Лед, поданный на лопухах, пришелся по вкусу одному только старику медведю, для Хитрули и Удальца были поданы свежезадранные утром молодые зайчата.
Когда гости наугощались на славу, снова состоялся совет. Спорили, говорили, опять спорили и, наконец, окончательно решили выпустить меня из берлоги, учить медвежьему ремеслу и всячески сделать из меня хорошего, благовоспитанного и умного молодого медведя...

III.

Был чудесный солнечный день, когда мы выползли с мамашей из берлоги.
– Сегодня я научу тебя охотиться за медом, – проговорила мамаша, пускаясь со мною въ путь.
Папаша не был с нами, так как теперь у него была новая забота. На руках и на попечении папаши находился Косолап, который еще не был настолько взрослым, чтобы охотиться одному. Что же касается до Бурки, то она никуда не ходила и в качестве взрослой барышни сидела дома и занималась хозяйством поджидая в то же время не явится ли кто-нибудь посвататься за нее.
Ужасно глупые эти девчонки! Ни на что путное не способны! Только сидят сложа ручки а мечтают о женихе. Совсем не то, что мы. Итак, был приятный солнечный летний день, повторяю... Я важно выступал подле мамаши с со знанием полного своего достоинства. – Мне так и хотелось громко кричать о том, что я уже взрослый молодой человек и в первый раз отправляюсь на охоту.
На пути нам попалась старая волчиха. Ее звали Зубоскалка и она пользовалась дурною славой в нашем лесном царстве.
Мамаша даже вздрогнула, встретившись с нею, вздрогнула и попятилась назад.
– Не хорошо это... Не к добру... Не люблю встречаться с Зубоскалкой! – успела шепнуть она мне и так как старая волчиха была уже всего в двух шагах от нас, то мамаша сделала приветливое лицо в ее сторону.
– Ведете сынка на охоту? – спросила, выставляя свои оскаленные зубы волчиха. – Это означало у нее крайне любезную улыбку. – И она помахала хвостиком.
Мамаша кивнула ей в знак ответа и тогда улыбнулась, то есть попросту оскалила зубы.
Так он обе постояли друг перед другом с оскаленными зубами и умильно поулыбались одна другой. Потом Зубоскалка опять повиляла хвостиком.
– Что же, счастливый путь, счастливый путь! – закивала она мордой. И то сказать, когда имеешь таких прелестных детей – старость пугать не может. Дети прокормят. Вы очень счастливая мать! – произнесла Зубоскалка, с томностью глядя на мою мамашу.
Мамаша была очень довольна этой похвалой и в свою очередь, еще раз осклабившись, пожелала приятного пути Зубоскалке.




И мы двинулись дальше... Вот и пасека... Вдали сквозь деревья виднеются маленькие домики... Я знаю, что это за домики – это ульи –жилища пчел... Их очень много. Они разбросаны среди липовой чащи, а там подальше стоить шалаш пасечника, который ухаживает за ульями.
– Тс! Тс! Тс! – предупредила меня шепотом мамаша, будь осторожен, Мишенька! Не шуми! Пасечник теперь спит и будет спать до тех пор, пока солнышко не опустится до верхушек деревьев. Пчелы скоро улетят из ульев и тогда мы можем идти добывать мед.
И она чуть слышно, крадучись, на четвереньках, зашла за толстостволые, как бы сросшиеся липы и прилегла за ними, растянувшись в высокой трав.
Я последовал ее примеру.
В моей голове витали чудные грезы. Я мечтал о той светлой минуте, когда запущу лапу в отверстие улья и, вытащив оттуда соты, с наслаждением полакомлюсь вкусным медом.
Мои сладкие мечты унеслись так далеко, что я положительно чувствовал у себя во рту ароматичный вкусный мед, который своей сладкой тягучей массою так и тает на язык и зубах.
Нет, положительно я испытывал такое ощущение, как будто он находится у меня во рту. У меня даже слюнки потекли от удовольствия.
Ах, как мне неудержимо захотелось меду, сейчас... сию же минуту!.. Положительно я не хотел терять ни одной секунды. Мельком глаза мои обратились на мамашу.
Она очень удобно разлеглась на мягкой траве и, кажется, спала...
Решительно ей не было никакого дела до мучений ее ненаглядного Мишеньки.
И так как мучения мои из-за желания во чтобы то ни стало получить соблазнительный мед cию же минуту, становились все настойчивее и сильнее, я не рассуждал больше.
Пчелы были в ульях... Я отлично видел, что он еще не улетели оттуда...
Но какое мне было дело до пчел, до всего миpa, когда я хотел меду, и только меду...
Быстро поднялся я со своего места и, разваливаясь с боку на бок по своему обыкновению, направился к ульям... Вот и ближайший из них... Совсем, совсем близко... Остается. только протянуть лапу и...
Я привожу, нимало не задумываясь, свой план в исполнение... Моя объемистая лапа просовывается в крошечное окошечко улья.
И...
– Ай! Ай! Ай! Ай! Ай! Ай! Ай! Ай! Что, кто?
Кто смеет?
Господи по милуй!
Ничего не понимаю!
– Не буду! Не буду! Ай! Ай! Ай! Ай! Никогда не буду!
Целый рой пчел вылетает из улья и впиваются мне в нос, да именно в нос, единственное место не защищенное длинной непроницаемой для их класса шерстью.
О, скверные пчелы! Они отлично знали куда нанести удары, чтобы он был чувствительнее!
– Ай! Ай! Ай! Ай! – реву я на весь лес благим матом.
В одну минуту около меня мамаша.
– Молчи несчастный! Что ты делаешь – шепчет мне на ухо она – пасечник сейчас проснется и созовет людей. Сейчас, сейчас проснется!
Ho он уже проснулся и, как полоумный, выскочил из своего шалаша и несется во всю рыть по лесу, в ту сторону, где усадьба... И кричит – точно его режут. И чего кричит?
Велика важность, что на его пасеку за6pели два проголодавшиеся медведя! Подумаешь, ужас какой!
Нет, ты покричи тогда, когда в твой нос занесется с десяток этих окаянных жалящих нестерпимо существ, которые называются пчелами! Желал бы я знать, чтобы ты сделал в таком случае!
И продолжая выть на весь лес, я тру себе нос лапой и верчусь, как волчок на одном месте.
– Тише! Мишенька! Тише! – машет меня отчаянным голосом мамаша. – Видишь, люди бегут!
– Люди! Где? Этого еще не доставало.
Я делаю безумный скачек и исчезаю в чаще. За мною следует и мамаша.
Раз! Два! Раз! Два! Три!
Вот так скачка! Любой косой заяц позавидует. Люди отстали. Они теперь далеко и не какими судьбами им нас не догнать.
До свидания! Будьте здоровы!
И, смело сквозь слезы, я посылаю им воздушный поцелуй, очень довольный, что удалось спасти свою шкуру.
Мишенька! Моя радость! – что они сделали с тобою! – восклицает моя мамаша, бросив беглый взгляд на мое лицо.
Я решительно не понимаю в чем дело... По пути нам попадается ручеек. Заглядываю в него, в прозрачную голубовато-светлую воду и вскрикиваю от неожиданности:
– Мой нос!
– Нет, не нос, а репа.
Окончательно репа. Так он вспух и раздулся от укусов этих отвратительных пчел.
Прекрасное украшение! Нечего сказать!
Есть отчего заплакать!
Я иду домой с понуренным видом!
Подумайте сами, приятно ли носить репу вместо носа такому красавцу, как я молодому медвежонку? Бурка сочувствует мне и самым тщательным образом занимается моим раненным носом... Она дует на него и прикладывает к нему какую то травку, которую считают целебной.
Милая Бурка! Приятно иметь такую славную заботливую сестру...

IV.

Мне здорово таки попало от папаши в тот же вечер, когда он, вернувшись домой, узнал о том, как отличился его Мишенька. Хорошую трепку получил ваш покорный слуга... Мамаша заступалась всеми силами за своего любимца, говоря, что во всем виновата злополучная встреча с зубоскалкой, которая «сглазила» бедного, маленького, неопытного Мишеньку.
И все-таки бедному маленькому Мишеньке не мало досталось, несмотря на заступничество доброй мамаши.
Прошло несколько дней со дня моего первого неудачного выхода на промысел. Мало по малу я стал опытнее. Теперь уже не пользу в улей, когда там находятся пчелиные рои. Нос у меня зажил через неделю и потерял свою ужасную репообразную форму. Теперь я научился, благодаря мамаше, откапывать в земле съедобные коренья, отыскивать птичьи яйца, задирать глупеньких зайчат, сусликов и прочую живность вплоть до птицы включительно. Теперь осталось пройти самую трудную науку. Уметь обмануть бдительность людей и напасть на их съестные припасы, тогда, когда меньше всего они ожидают этого...
Но для этой науки я был еще слишком молод и мамаша решила обучать меня ей значительно позднее.
Но вот к этой то именно науке особенно и лежало у меня сердце... Не знаю, что меня так заинтересовывало в ней. Простое ли упрямство, каким обладают все маленькие дети и на которых в данном случае очень похожи и молоденькие медвежата, или, просто, меня влекло ко всему таинственному, опасному, захватывающе-интересному, – не знаю.
Только раз по утру я тихонько шепнул Бурке:
– Пойдем сегодня на сенокосы, мне очень
бы хотелось полакомиться молочком с хлебом.
– Нельзя, мамаша, не позволила, – степенно отвечала Бурка, которая больше всего в мире любила играть во взрослую благонравную девицу.
– Но мамаша ничего не узнает. Она пойдет в гости в соседний лес к старой больной бабушке Лохматке и вернется только к ночи. Мы сто раз успеем сбегать за это время на сенокос и обратно! – соблазнял я сестрицу.
– Ах, Миша, право, не хорошо это... Узнают наши,–рассердятся. И потом, не дай Бог, что с тобой случится. Ведь молод ты для таких экскурсий.
– Ничуть не молод! В мои годы другие медвежата себя совсем взрослыми считают, – защищался я. – А ты подумай только, как долго мы не пробовали вкусного молочка с хлебцем! Какое это очаровательное лакомство! Право, стоит ради него пожертвовать даже своей шкурой.
– Ах, что ты! Что ты! – испугалась Бурка, у которой уже начинали течь слюнки при одном напоминании о любимом кушанье.
Большая лакомка была Бурка, и ей за это порядочно таки доставалось от родителей.
Долго мы спорили и пререкались с сестрою.
Наконец Бурка уступила мне, как младшему брату и общему любимцу.
– Только, если что-нибудь опасное или подозрительное покажется, сейчас же назад, домой, проговорила тревожным тоном моя заботливая сестричка.
– Ну, разумеется! отвечал я очень спокойно, об этом и речи быть не может! Что мы глупые дети с тобою, что ли?
Задумано – сделано. Крадучись, тишком, точно два вора, выбрались мы с Буркой из нашей берлоги и направились по знакомой тропинке к опушке леса.
Весело было у меня на душе. Я себя чувствовал совсем особенно, совершенно взрослым молодым человеком, который идет на промысел не возле маменькиной юбки, а вполне, вполне самостоятельно!
Вот и лес поредел... Сейчас и лесная опушка... Мы с Буркой свернули с тропинки, во избежание встречи с людьми и свернули в чащу кустов и деревьев.
Еще немного и перед нами открылось поле, на котором мужики из деревни косили сено. Оно было покрыто огромными копнами. Там и здесь краснели рубахи мужиков и пестрели сарафаны и платки женщин. Они лежали то там, то тут у стогов и
отдыхали, прикрывшись картузами и платками, надвинутыми на глаза от солнца.
Мы выбрали удачное время с Буркой. Люди спали крепко, утомленные работой под палящими лучами солнца. К тому же от леса до первого стога шел высокий кустарник, под прикрытием которого можно было никем не замеченным добраться до стога... А у ближнего стога лежал всего один мужик и спал крепче других, по-видимому, уткнувшись лицом в сено.
С этой, стороны, следовательно, все обстояло благополучно.
Вечерело... Солнце близилось к закату... Мои глаза, не отрывавшееся от ближней копны, успели рассмотреть, что подле спящего мужика лежал огромный каравай хлеба, и стояла объемистая крынка с молоком, очевидно оставленные для ужина.
– Ты видишь, – произнес я значительным голосом по адресу моей сестрицы, и указал ей на соблазнительные вкусные вещи, находящаяся под копной.
– Вижу! - отвечала мне также тихо Бурка,— но что же нам делать?
– Что делать? А вот что делать! – произнес я еще более уверенным тоном.
Я, как видите окончательно привык к моей новой роли и если не сестра заняла теперь место руководителя и главаря, то я поторопился занять его, как можно скорее.
– Ты, Бурка, останешься здесь в кустарнике, как опытный главнокомандующий отдавал я свои приказания, – а я тем временем доберусь до стога и... только, смотри, гляди в оба... Если заметишь, что кто-нибудь проснулся на сенокос, сейчас же зареви погромче... Они испугаются, замечутся во все стороны, а мы тем временем и улизнем в чащу. Я говорил так здраво и убедительно, что Бурка почему то не решилась мне возражать. Она только вздыхала по временам и глаза ее с мольбою устремлялись то на ближний стог, то на меня, ее чересчур энергичного и решительного братца.
Я кивнул головою Бурке и, медленно двигаясь почти ползком, направился к стогу
через кустарник

V.

Совсем, совсем нет ничего опасного! По крайней мере я прошел добрые две трети пути и вполне благополучно! На душе все ликует; даже нет в ней ни малейшего раскаяния в том, что делаю потихоньку то, что мне запрещено делать. Вот и стог...
Мужик спит по-прежнему крепко-крепко... Теперь они, крынка и каравай, всего в трех шагах расстояния от меня.
Бурка молчит там, в чаще кустарника, и не подает признаков жизни.
Значит все спокойно, и волноваться нечему. Наконец я у цели. Протягиваю лапу. Раз! Крынка с молоком в моих руках. Два! Каравай хлеба тоже! Я прижимаю то и другое к своей груди, как самые дорогие сокровища в мире.
И вдруг... Оглушительный рев Бурки несется на всю поляну...
Я оглядываюсь... И начинаю дрожать всеми членами с головы до ног... Со всех сторон ко мне бегут люди... Ужас сковывает мое бедное медвежье сердце... Мозг в голове холодеет... Крынка и каравай моментально выскальзывают из моих рук и падают на землю... И я бросаюсь наутек.
– Стой! Стой! Держи его! – несутся крики за мною следом... Я несусь как угорелый прямо в чащу, но отлично чувствую и вижу, что следом за мною почти по пятам бегут люди... Вот они ближе... ближе... вот взвилась в воздухе со свистом веревка и в одну секунду я почувствовал, как плотное кольцо затягивает мою шею.
Я хочу двинуться вперед и не могу… Ужасная веревка давит, душит меня.
Я рвусь назло ей, и наконец, едва живой, полузадушенный валюсь на землю.
И вмиг мои лапы крепко скручены и я в неволе... в ужасной столь неожиданной неволе, которую ожидал менее всего...

VI.

Нет, они не убили меня. Они, лишь только увидев меня, сказали:
– Хорош медвежонок, еще махонький, жаль убивать такого. Да и шкура его на шубу не годится – мала еще. Продадим его в зверинец. Деньги по крайности получим.
И, не долго думая, мужички решили отправить меня в зверинец. Ах, читатель, если бы вы знали, что я пережил в эту ночь, в первую ночь моей неволи. Нечего и говорить, что я не спал ни чуточки... Когда летние сумерки спустились и все улеглось спать в деревне, я услышал тихий печальный рев моей матери.
Она подошла совсем близко к деревне и, заливаясь слезами, горько жаловалась на свою судьбу. Она звала меня к себе, наделяя самыми ласковыми именами. Она ни одним словом не упрекнула меня в том, что я пострадал по своей вине.
Она плакала так горько, что мне казалось минутами, что бедная моя мамаша умрет от слез. Я лежал связанный по всем четырем лапам, во двор ближайшей к лесу избы и слышал все эти жалобы и стенанья моей матери.
Потом она затихла. Голос ее замолк, плачь прекратился... Это верно папаша с Косолапым пришли за нею и увели ее в берлогу.
Сердце мое заныло еще больнее... Никогда, никогда не увижу я больше моей дорогой мамаши! Ни отца, ни Косолапа, ни Бурки, ни родной берлоги... И сам виноват во всем этом. Сам погубил себя по своей вине!
Уже перед самым рассветом я услышал отчаянный лай собак... Поднял голову и сквозь плетень, отгораживающий дворик от поля, увидел, идущую прямо по направленно деревни, Бурку...
– Миша! Миша! – закричала мне она, – я иду к тебе... Я хочу разделить с тобой твою участь. Я виновата, что тебя постигло такое несчастье и должна ответить за это!
– Что ты! Что ты, Бурочка! – ужаснулся я, – не надо! Не надо! Я один виновен во всем и один за все пострадаю... Ступай домой, Бурка, поклонись от меня нашим дорогим родителям и братцу... Скажи им, чтобы они не скучали по бедному Мишке.
И я заплакал горько, неутешно...
Заплакала и Бурка.
– Нет, нет! Я останусь с тобою, останусь непременно! – проговорила она решительно, и, вбежав во дворик избушки, бросилась ко мне и стала лизать меня, что означало в нашем медвежьем обычае самую нежную родственную ласку.
А собаки заливались все оглушительнее и громче... На крыльце дома, разбуженный их лаем, появился хозяин.
– Беги, пока не поздно, спасайся! – шепнул
я сестре.
– Нет! Нет! Я остаюсь! – решила окончательно Бурка. И осталась.
Не скрою, жертва сестры доставила мне огромное удовольствие. Нужно вам сказать, что я был таки порядочным эгоистом.

VII.

Прекрасный, солнечный день... Весь Зоологический сад залит его весенними золотыми лучами. Публики набралось в нем видимо-невидимо...
Особенно много пришло к нам, в отделение бурых медведей.
Я ужасно не люблю, когда так много идет к нам публики... Что за удовольствие потешать людей, когда на душе у самого не весело?
А сегодня особенно не весело у меня на душе... Сегодня я видел во сне, что будто мы с Буркой на свободе гуляем по лесу...
А в лесу хорошо! Птицы поют, ягоды зреют... Ужасно я люблю ягоды... Особенно малину... И много, много вижу я (во сне, конечно) малины выросло в нашем лесу. Я погуливаю кругом нее, забираю себе за щеки ягодку за ягодкой, веточку за веточкой.
И вдруг... неделикатный пинок ноги прямо мне в спину... Что такое?
Передо мною наш надсмотрщик и хозяин в одно и тоже время.
– Вставай, поднимайся, лентяй! Торопись показывать твои штуки. Публика ждет! Слышишь! –говорит он сердито, расталкивая меня.
Публика ждет, видите ли! Очень это для меня приятно. Тешишь публику, которая редко, редко когда бросит нам в клетку кусочек сахара или краюшку хлеба... Все больше медные монеты бросает нашему хозяину, как будто не мы ее потешаем, а он... Ужасно, подумаешь, как справедливо!
А публики уже видимо-невидимо собралось перед нашей клеткой. Бурка всячески забавляет ее. Она возит коляску с маленьким медвежонком в ней, изображая из себя няньку, она стоит на часах с палкой и отдает честь, как настоящий солдат.
А глаза у Бурки нет- нет да и подернутся печалью... Не легко ей бедняжке живется в неволи, – скучает она...
– Ну-ка, Михайло Иванович, – обращаясь ко мне, говорит наш надсмотрщик, – покажи почтенной публике, как молодые господа на балу вальс танцуют...
Я знаю, чего он хочет от меня, мой мучитель. Не даром целый год он обучал меня всем таким штучкам...
Я подхожу к Бурке, схватываю ее, и мы кружимся бесконечно долго в нашей клетке... Публика чрезвычайно довольна этим зрелищем. Публика хохочет, все время не закрывая рта. Потом целая куча медяков валится в шляпу нашего хозяина... Нам никто ничего не дает... Глупая публика! Разве она не знает, что нас мишек здесь держат впроголодь Ах! Вот наконец кто-то догадался бросить ломоть хлеба Бурке. Но Бурка и не трогает его. — Бери, Мишенька, кушай! Мне что-то не хочется сегодня, — говорит она мне, а сама отворачивается, чтобы я не увидел с какою жадностью, помимо ее собственной воли, смотрят глаза ее на хлеб...
Слезы готовы брызнуть у меня из глаз...
Сердце щемит все больнее и больнее... Бедная Бурка! Что только она не вынесла из-за меня!
Бедная, милая Бурка!

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, ПСС

---

"Три слезинки королевы"

[telwen]

Самая пока ничего не сканировала.

Но вот тут в ЖЖ отсканировали картинки из сборника "Три слезики королевы"



Смотреть все иллюстрации.

@темы: Сказки, Чарская, иллюстрации

---

Встречи с Чарской_2

[change-ange]

Третья

«В наше время тот - поэт,
тот – писатель, кто полезен».
Маяковский



Тяжелая книга, не удержавшись в ящике парты, предательски шлепнулась об серые доски пола. Нет, не с того началось.
… Перед Олей висела очень похожая на нее карикатура. Конечно, она не могла себя видеть читающей – перед зеркалом никогда в такой момент не оказывалась. Но черты в целом были ее. «Колючка» занимала добрую половину стенгазеты класса – материалов, славящих полезные мероприятия, оказалось на сегодняшний день катастрофически мало. Пришлось развернуться, «славя» происшествия. Но газета была директором одобрена, проверена и поэтому украшала стену коридора, по которому слонялись в перемену ученики трудовой школы второй ступени… Навстречу Оле бодро выступали две ее одноклассницы.
- Смотри, Кать, нашу читательницу как «протащили» в газете! Ах, кисельная барышня, сейчас, кажется, зарыдает от своего изображения. Точь-в-точь как над своими романчиками старорежимными.
Бойкая шатенка с кротко остриженным, почти выбритым затылком обращалась к подруге. Та в свою очередь поспешила выразить свое мнение:
- Да «скоко» раз ей пионервожатая говорила – не смей читать Чарскую. Она словно не понимает. Правильно Валька с Мишкой продернули ее, пора уже.
С одной стороны Оля Наринская не понимала причины запретов и нападок на ее увлечение. Любимая писательница писала о помощи бедным, о настоящей дружбе. Все, как у пионеров, казалось ей – и чем же плохо? Но с другой стороны, конечно же, понимала – что книжки эти - из прошлой жизни, скорее из жизни ее мамы – жены офицера-белогвардейца, чем из быта ее, Олиного – пионерки конца двадцатых. Но отказаться от них не могла.
У нее были и единомышленники, у тех тоже осталось несколько томиков дореволюционного вида да еще подшивок старого детского журнала, так отличавшихся от сегодняшней литературы. Громко сказано – «литературы», часто даже учебников для уроков не было. Не то что…
Знакомые менялись книжками, вот так и попала к Оле одна из повестей Чарской, и выпала из-под парты на пол, читаемая на уроке. Читаемая и после «Колючки».
Книжка предательски шлепнулась о серые доски пола. Пионервожатая, проводившая сбор, повернулась на шум. Когда она подошла ближе и увидела… Она словно смотрела на змею или какую-нибудь гадость.
- Наринская, опять эти книжонки?! У нас идет сбор о важнейшем значении пролетарской литературы в жизни каждого пионера, а ты читаешь… Чарскую… эту…, - слова с трудом вырывались у нее изо рта, как будто она задыхалась. - Все, я знаю, что делать, - постепенно она стала успокаиваться, но это-то было и к худшему. На лице ее зазмеилась улыбочка. Двумя пальцами подняла она журнал и, унеся его на кафедру, продолжала беседу. А в голове Оли проносились мысли - точно слова из названия только что читаемой повести: «За что? За что?»
«Хватит рисовать карикатуры на эту контру, миндальничать с ней! – думала молодая комсомолка, возвращаясь домой. Надо при всех… показать ей, что такое хорошо и что такое плохо… обсудить со всеми… точно… показательный суд. СПРАВЕДЛИВЫЙ СУД. Должно ее задеть, можно потом и книжки сжечь. Очень показательно.
Почему именно сегодня не прозвенел вовремя будильник? Оля почти вбежала в класс. Серые, бесстрашные, такие знакомые глаза смотрели на нее… с портрета. Где они взяли? С большим трудом сдерживала она злость, мгновенно заполнившую ее – надо было сдержаться, ведь урок зоологии заменён очередным сбором, а темой, похоже, стала она. Или точнее, ее любимое чтение.
На столешнице кафедры высился укрепленный картонкой листок из книги. Ее, Олиной, книги. С портретом Лидии Алексеевны. Зачем? – перебарывала в себе злобу Оля. Вытащили из парты на всеобщее осуждение, вырвали – как из души. Она ждала, что будет дальше.
- Сядь, Наринская. Тебя очень касается наше собрание сегодня. Мы обсуждаем…
Оля обводила глазами класс. Нет, она не видела обсуждения. Осуждение – вот что читалось на лицах одноклассников. «Это суд! И подсудимая – даже не я, а она!»
… заслуживает ли так называемая писательница Чарская права читаться пионерами. Пионервожатая, она же судья, махнула рукой в сторону смеющихся серых глаз.
Сев, Наринская наконец огляделась: за выдвинутой вперед партой сидели «обвинители», лежала пара книг, в том числе отобранная подшивка. Рядом были и «адвокаты», всё, как и должно быть. А она продолжала смотреть на портрет, но видела не эту молодую, казалось бы, беспечную в своей славе женщину. А другую – постарше, с теми же серыми, но испуганными голодными глазами… Это не было игрой богатого воображения. Совсем недавно она действительно встретилась с Лидией Алексеевной и увидела ее именно такой. И сейчас она вспылила даже не из-за книг. Знали бы ОНИ, как борется за жизнь та, сочинения которой были брошены теперь на суд маленькой, невзрослой, но толпы.
Суд продолжался. Присутствующие же были «не в курсе», что подсудимая уже осуждена и без них. Осуждена на голод. На болезнь. Только за что?

____________________________________________________________

В 20-е годы в советских школах боролись с «подпольным» чтением Чарской, т.к. книги сохранились и ими обменивались школьники. В процессе борьбы даже устраивались показательные «суды» над писательницей в классах. Но, позже, писатели и другие деятели культуры, а также сама Крупская поняли, что запретами ничего не добьешься, а только больше разрекламируешь эти книжки. Ведь запретный плод сладок, а альтернативы – детского чтения, поддерживающего в читателе желание героического подвига - почти не было.

@темы: текст, статьи, Чарская, биография

---

Встречи с Чарской

[change-ange]

За краткими строчками статей и воспоминаний о Чарской можно увидеть подобные истории. Истории людей и книг. По предложению  telwen, некоторые из них вывешиваю в сообществе.

ВСТРЕЧИ

Любовь или ненависть
народов не должна быть
законом твоей любви
и ненависти: исследуй,
справедливы ли они.

Кун Фу Цзы
(Конфуций)

Первая

Шелестят страницы. Мелькает пейзаж за окном поезда. Как всё это мешает сосредоточиться на смысле читаемого! И ведь любимая книга и всё равно никак не удается отвлечься от реальности хоть на миг… Нет! Зачем себя обманывать. Мелькание картин за стеклами душного вагона и шуршание плотной вольфовской бумаги тут ни при чём. Во всём виноват страх. И ничто тут не поможет. Страшно ехать на войну. Потому что там – неизвестность. И снова шелестят страницы «Лесовички»…
- Вы хотите служить у нас сестрой? Да сколько же Вам лет?
Лида стояла и думала, что всё оказалось не таким, каким она представляла. Патриотический её порыв оказывался на поверку глуповатым и наивным. Что она умеет? Что она сможет сделать? Окончание ею института плавно перетекло в начало войны. Лето так стремительно летело…
Но она осталась. Мелкой ложью, отговорками, несмотря на разочарование в идеалах служения Родине… Теперь она убирала лазарет. Большего ей не доверяли. Она-то воображала себе невесть что – например, она читает раненым новости с театра войны, и они, воодушевленные её взволнованным голосом, вмиг выздоравливают. Теперь-то она видела, что выздороветь в лазарете – дело трудное, а подчас и невозможное… Хоть и большего ей не доверяли, она уже повидала это «большее». Привозили раненых целые транспорты. И раненных тяжело, порою умирающих. Не хватало ничего, ни времени, ни лекарств. Так она провела несколько дней здесь. Они длились несколько месяцев.
К местам боев необходимо было подвезти походный лазарет. Ведь если дело касалось тяжелых ран, счет шел на минуты. Случаем, Лида тоже оказалась там.
- Лидия Корина? Поедете в походный. Не хватает рабочих рук.
- Ступайте, уложите вещи, m-lle.
Укладывать было нечего. Книжку за пазуху и пояс фартука затянуть. Эта детская книга хоть немного напоминала о доме, о мире. Руки и ноги дрожали. Скоро чудище войны будет совсем рядом. Она смотрела в черноту окна, в стекло, отражающее юную сестру милосердия.
…Лида убирала жестяные кружки с прикроватных столиков. Какой-то пожилой боец улыбнулся ей.
- Что ж тебя забросило сюда, в пекло, сестренка? Не знаешь же, тут и убить может, проклятые немчуры совсем недалече…
Что забросило? Глупость и самоуверенность – сказала бы она, но только улыбнулась в ответ:
- Дай Бог, пронесет.
…Снаряды мишени не выбирали. Палатки медлазарета горели, люди, задетые осколками, стонали. Помощи ждать было практически неоткуда – теперь сами женщины в белых косынках и фартуках безмолвно или криком просили помощи. В беспорядке повсюду валялись вещи и медикаменты. Язычки пламени трепали раскрытую, всю истерзанную осколками, книжку, освещая буквы вверху каждой из страниц: «Л.Чарская», «ЛЕСОВИЧКА». А владелицу книжки несли живую. Её сердце закрыли два затянутых тканью картона да стопка плотных вольфовских листов. Да ещё упрямая уверенность, что она нужна в противостоянии этой ненужной никому войне.
_________________________________________________________
Первая мировая война 1914 года несколько раз становилась темой книг Чарской. А герои этих повестей вдохновляли читателей и читательниц на подвиг, который в те дни мог стать вполне повседневным явлением.

Вторая

«… Исступленное «ура», сливаясь с диким, хриплым «Vive Napoleon», наполняет ее слух оглушительным сплошным ревом. Она несется как безумная, пылая отвагой, все вперед и вперед, врезаясь в самое пекло боя, со своей поднятой пикой наперевес, бессознательно сжимая ногами крутые бока своего Алкида…», - прочла с выражением Ольга, заканчивая абзац, и закрыла книгу.
По просьбе младших сестер, она, как и раньше, в детстве, читала вслух «Смелую жизнь», некогда подаренную “papa” и “maman” Татьяне, но любимую всеми сестрами. Это привычное действие как бы возвращало их всех в прежнюю, спокойную жизнь. Что могло быть обыкновеннее тихого летнего вечера и сидящих в комнате девушек, слушающих знакомые строки повести из истории вековой давности?
Татьяна, сидя у окна, зашивала матроску брата. Рядом, прямо на полу (мебели в комнатке было маловато) устроились две девушки помладше, одна – совсем еще подросток. Она же вдруг и вскочила, приговаривая:
- Сейчас бы, как Надежда Дурова, помчалась на наших врагов! На коне, с саблей наголо!
- Намного больше пользы мы приносили на фронте, будучи сестрами милосердия. Жаль, сейчас мы вне всего этого, а я знаю наверное, помощь требуется…, - Татьяна отложила шитье в сторону.
- Почитай еще, Оля, - оживилась вторая сидящая подле Татьяны, задумчиво, что было ей мало свойственно, оглядывая окружающих.
- Да поздно уже, Маш, - возражала читавшая, но все же вновь открыла том и продолжала:
«Царь… Родина… Бог!..» И слова снова заслонили на миг этих взрослых детей от грядущей неизвестности.
Через какой-нибудь час в комнате уже стояла тишина. Первый вечер в Екатеринбурге подошел к концу. Великие княжны спали.
__________________________________________________________
Летом 1918 года, в Екатеринбурге произошло убийство царской семьи большевиками. Позже, там, среди вещей, нашли книгу Л.А.Чарской «Смелая жизнь», принадлежавшую одной из дочерей Николая Второго – Татьяне.

@темы: текст, статьи, творчество, Чарская, биография

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Главы XXIV- XXV

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

ХХIV

Мгла в этот вечер стояла над городом в виде серого, скользкого волнующегося тумана. Выстрелы давно затихли и только частые патрули попадались по улицам. В воздухе чувствовались еще отдаленные перекаты боевой грозы, еще не вполне утихшие... В отдаленных кварталах попадались люди, испуганные, пришибленные, с бледными, как известь, лицами. Женщины, испуганные, с расширенными зрачками, скользили тенью, вглядываясь в каждое проходящее лицо. Жены и матери искали своих пропавших мужей и сыновей. В городскую больницу свезли много раненых. Несколько убитых лежало в покойницкой, не опознанных еще родными.
По темному, узкому переулку, едва передвигая ноги, шла Лика. Более шести часов прошло с той минуты, когда она полуживая от ужаса вырвалась из номера гостиницы, куда ее привез князь Гарин, и все эти шесть часов она провела на улице.
В первую минуту после нового залпа, раздавшегося тотчас же, лишь только она выскочила из дома, молодая женщина ничего не могла разобрать. Все свернулось в одну бушующую, клокочущую пену из серых шинелей, дымящихся ружей и окровавленных тел, распластанных на окровавленном снегу...
Куцый офицерик с саблей наголо преградил ей дорогу. Лика заметила, что его губы тряслись и глаза стали стеклянными от ужаса.
— Сюда нельзя, сударыня! — кричал он ей во весь голос, точно она была глухая, — поворачивайте обратно!
Как раз в этот миг промчалась толпа. Увлекая друг друга, неслись люди в отчаянной панике, в смертельном страхе. Кричали что-то о новом залпе... Подхваченная этим живым потоком Лика понеслась за ними... Шуба, накинутая ей на плечи, сползла с них и волочилась сзади поверх смоченного снегом платья, ее нарядного воздушного платья, в котором она пела вчера в концерте. Открытые плечи дрогли от холода. Но она ничего не замечала — ни усталости, ни стужи. Ее мысль горела одним желанием, преследовала одну цель: разыскать Силу живого или мертвого, найти его и искупить свою ужасную вину пред ним или умереть подле его трупа. И она вглядывалась в лицо каждого встречного, вглядывалась с мучительным вопросом...
«Не он! Не он!» — с отчаянием стонало ее сердце и грудь точно жгло раскаленными углями.
Ее ноги уже отказывались служить. Она путалась, как бездомная собака, по пустым закоулкам и улицам, не зная, куда идти.
Снег хрустел под ее ногами; тяжелая шуба и смокшее платье тянулись за ней. С каждой минутой становилось невыносимее, силы падали... И вдруг на повороте какого-то переулка она грудь с грудью столкнулась со знакомой фигурой.
— Анна!
— Лидия!
Они обе одним движением ринулись в объятия друг друга и обе зарыдали. Казалось, сама улица рыдала вместе с этими двумя женщинами, одинокими и затерянными среди чужого города.
— Сила Романович у отца... не беспокойся, он жив... На время его скрыли! — быстро шепотом проговорила Анна, — я отведу тебя к нему... Надо торопиться... Через час другой за ним придут... его арестуют.
— Арестуют? — эхом отозвалась Лика.
— Да... Он приехал рано утром, узнал, что ты не ночевала, и сразу понял все... В рабочем квартале «это» уже начиналось и, сказав мне, чтобы я его не ждала, он помчался туда. Я последовала за ним... Он говорил, убеждал их, говорил, что бюрократия создана для того, чтобы оскорблять и поносить низшие классы, говорил, что надо отвоевать свои права во чтобы то ни стало... Его речь была принята с жаром... И потом все они пошли, пошли к губернаторскому дому с требованием улучшить немедленно права пролетариата. И Сила Романович пошел с ними... кажется, он повел их... я не знаю.
После первого залпа я уже была на улице и потом, позднее мне удалось увлечь его в квартиру к моему отцу — Я проведу тебя к нему. Он, как помешанный... Идем... скорее... За ним могут придти каждую минуту... — и, схватив за руку Лику, Анна увлекла ее вдоль темного переулка. Они шли долго, очень долго.
Серое, грязное одноэтажное здание выглянуло на них своим казарменного вида фасадом.
— В первый этаж налево! — произнесла Бобрукова почему-то шепотом. — Отец снимает здесь маленькую квартиру... — и, толкнув вперед Лику, она позвонила у обитой старой клеенчатой низенькой двери.
Им пришлось ждать добрых пять минут, если не больше. Наконец, после тревожного оклика «кто там?» дверь растворилась и на ее пороге показалась седая стриженая голова бывшего управляющего спичечной фабрики.
— Ты, дочка? — оглядывая Анну, произнес он.
— Я, отец... С Лидией Валентиновной, — ответила Анна шепотом и еще тише прибавила вслед за этим: — еще не приходили?
— Нет... Но за этим не постоит дело... У нас полиция не из сонных. С минуты на минуту ждем незваных гостей. Пожалуйте, барынька милая! — обратился он к Лике, — проведу вас к супругу.
С каким-то болезненным замиранием сердца Лика последовала за ним. Он повел ее длинным темным коридором и, подведя к маленькой дверце, распахнул ее. Свет от небольшой лампы больно резнул по глазам Лику. Она невольно зажмурилась, и, когда снова подняла веки, пред ней, уронив голову на руки, в безнадежной позе все потерявшего и обездоленного человека, сидел Сила.

ХХV

Невыразимое чувство боли, жалости и чего-то неизведанного, чистого и родного наполнило разом сердце молодой женщины при виде этой убитой фигуры.. Не помня себя, она упала на колена и ползком, как побитая собака, приблизилась к ногам мужа. Здесь, у этих ног, она прильнула к нему .
головою и, забившись вся, как подстреленная птица, прорыдала:
— Прости мня, Сила! Прости!
Он задрожал всем своим богатырским телом при первых звуках любимого голоса, подняв голову, встретился взором с ее глазами и вдруг... его светлые, чистые, как у ребенка, глаза наполнились слезами. Губы дрогнули, судорога пробежала по лицу. Он положил свою огромную руку на золотистую головку и прошептал с заметным усилием:
— Зачем? Не надо! Не надо! Ты ни в чем, ни в чем не виновата. Он лучше меня, он достойнее... Он — барин, аристократ... А я... Я — ничтожество, купец серый... Мужик сиволапый... И я еще смел тягаться за ним! Я надеялся, что ты меня полюбишь... Прости ты меня, Лидуша, ангел Господень... Прости меня!..
Оп сполз на пол с кресла, в котором сидел, и обнял ее маленькие измокшие ножки.
— Нет! Нет! — с отчаянием и мукой простонала Лика. — Нет! Нет! Не говори так, Сила! Не рви мне сердца! Оно изранено и так... Я не вынесу больше! Мне не надо его! Мне не надо! Я пришла к тебе, пришла, чтобы навсегда забыть его и остаться с тобою, если ты позволишь!
— Со мною? — сорвалось с дрожащих уст Силы робким, как у ребенка, звуком и, не помня себя, он рванулся к ней, обвил своими крупными руками ее золотистую головку и прошептал, задыхаясь: — Остаться со мною? Ты... Ты, милая! — Он вдруг оттолкнул ее и упал обратно в кресло. — Поздно, Лида! Поздно! Родная моя! — глухо вырвалось из его груди, и он в отчаянии закрыл лицо руками.
— Но почему? — скорее простонала, нежели проговорила, молодая женщина.
— За мною придут скоро, может быть, сейчас, сию минуту... Меня ждут арест, Сибирь... ссылка... Я был с ними, с этими несчастными... Я вел их... Я вдруг понял в то время, что, если их солнцу суждено встать когда-либо, оно встанет в это утро, и если частичному пролетариату суждено добиться своих прав, он добьется его сегодня! Я был неправ: я увлекся чисто субъективным влечением мести... И погубил все дело... Милая! Простишь ли ты мне это?
И его глаза с жалобною мольбою остановились на лице жены.
Лике хотелось закричать от жалости и боли. Он, он, этот великодушный человек, этот чистый большой ребенок молил ее о пощаде? Он, ни единым фибром своего существа невиновный пред ней? Дыхание захватило в груди Лики. Острая, болезненная жалость заставила ее замереть без сил, без воли, без движения. Жалость матери и мучительнейшая любовь ее к больному, измученному существу заговорили в ней...
Не помня себя, она ринулась на колена пред мужем, отняла его руки от лица и, вся прильнув к нему, пылко и взволнованно зашептала:
— Ты не ошибся, Сила! У них будет более светлая доля! А мы с тобой положим всю пашу жизнь, чтобы поддержать их в их серой, неприглядной жизни... Слышишь, Сила, мы должны поддержать их, пока не встанет их солнце! Брат мой милый! Единственный! Я пойду за тобою, я не оставлю тебя. Пусть тебя ждут тюрьма... Каторга... Ссылка... Я буду с тобою... всегда, всю жизнь... Я нужнее там, чем здесь, и тебе, и «тем», другим страдальцам. Я буду жить там с вами и поселю в их сердцах светлую веру в яркое солнце!
Лика кончила, вся задохнувшаяся, взволнованная... В ее груди вырастало постепенно что-то огромное, могучее, что-то сильнейшее, нежели самое чувство жалости и скорби...
Это была любовь самоотверженная и прекрасная, любовь чистая и светлая ко всем страдающим братьям. Не помня себя, она покрыла поцелуями руку одного из этих будущих страдальцев и, рыдая, прижалась к нему. Пленительный образ Гарина постепенно стушевывался, отходя от молодой женщины все дальше и дальше, и, наконец, исчез, как в тумане.
Сила Романович нежно прижал к своему сердцу обновленную, преобразившуюся, вновь приобретенную Лику. Они сидели оба в одном кресле, тесно прижавшись друг к другу, готовые на все. Чувство сознания перенесенной муки сладко волновало их обоих.
Что-то великое, всеобъемлющее и прекрасное наполняло до краев их взволнованные существа. И, когда в передней дрогнул звонок, они не испугались, не встрепенулись; только чудная улыбка заиграла на обоих лицах, улыбка светлая, как день.
По коридору послышались быстрые шаги... Дверь распахнулась, и взволнованная Анна появилась на пороге.
— Сила Романович, приготовьтесь! «Они» уже пришли за вами, — испуганным шепотом произнесла девушка.
— Мы готовы... готовы оба! — твердым голосом ответила Лика и, встав подле мужа, оперлась рукою на его плечо.
Ее лицо было бледно, без кровинки, но чудное спокойствие воцарилось на нем.
Роковые шаги послышались в коридоре. Дверь широко распахнулась и, в сопровождении двух солдат, жандармский офицер переступил порог комнаты.

Конец

Вот и закончилась эта повесть, повесть о любви, о трагических метаниях между любовью и долгом.
Страшная повесть о народных волнениях, особенно страшная оттого, что мы все знаем, что случилось потом.
А вы что думаете об этой повести?
Лично мне жаль Лику и, несмотря на все эти гуманистические идеи, я желала бы что бы она уехала с Гариным.
Любовь все-таки сильнее жалости.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Хана из "К солнцу!" и "Солнце встанет!"

[telwen]

Встретила в своей ЖЖ френдленте хорошую ссылку, и пошла ту сразу,
...искать Хану...
Old Photos of Japan

Вот так она могла бы выглядеть....

Или вот так:

Но именно из "К солнцу!" и "Солнце встанет!".
Хана из "Особенной" и из рассказа (она ж тоже Хана там?) - дети, а значит выглядеть будут по другому...

@темы: фотографии, Солнце встанет!, К солнцу!, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Главы XXII- XXIII

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

ХХII

По всему зданию С-кой городской управы гулял свежий воздух, врывавшийся через открытые форточки в просторные залы. Сторожа дезинфицировали комнаты каким-то душистым и острым снадобьем. Полицейский пристав, толстенький человечек с отросшим в значительной мере брюшком, таил на своем лице отражение не то вопроса, не то недоумения. На эстраде чахоточный настройщик торопливо доканчивал свою работу за роялем. К восьми часам все приготовления были закончены.
Публика собиралась медленно и степенно, как имеет обыкновение собираться публика в губернских захолустьях, отброшенных за тысячу верст от центра. Сдержанный говор велся все на одни и те же темы, наболевшие в достаточной мере в сердцах губернских обывателей.

— Когда кончится забастовка? Когда станут на работу фабрики? Не слышно ли о демонстрациях? — слышалось кругом и наравне с этим раздавались более субъективные вопросы: — будет ли губернатор? Как он отнесся к этому концерту? Вечер в пользу безработных в городской управе! Это что-нибудь да значит, в конце концов.
В зале заседания задвигались стулья, зашуршали платья. Запестрели дамские наряды.
Говорили о гвозде вечера: о «Неаполитанских песенках» и их исполнительнице. Имя Строгановой, окруженное фантастическим вымыслом, то и дело появлялось на устах публики. Ее знали, как «неутомимую деятельницу», и жаждали видеть ее как можно скорее. Досужая фантазия дала огромный простор уму губернских кумушек. Откуда-то выкопали пикантную историю из прошлого молодой женщины, нелепую историю, не имеющую ни капли правды, и носились с ней, как с писаной торбой, передавая ее с нелепыми комментариями.
Н 9 часов приехал губернатор. Он нес с особенным достоинством свою представительную фигуру. Его свежее, красивое лицо улыбалось. На нем ясно значилось теперь никогда невиданное выражение: «Я добр, гуманен и снисходителен; но, когда является злоупотребление в ответ на мой гуманизм, я способен на репрессии... Пусть это запомнят все».
— Что это с шефом края? — недоумевая, обратился председатель управы к полицмейстеру, — точно миллион получил в наследство.
— Ну, не совсем так, мой милый! От миллиона люди мягчеют поневоле, деньги способствуют доброте и гуманности. А мне, между нами, даны такие инструкции, «на случай», какие в нашем краю и не мерещились...
— Репрессивные меры? — шепотом осведомился председатель.
— Ультра... Говорят, «нашим» недовольны в высших сферах и он подтягивается понемножку.
— Ага... понимаю! «Розовый» губернатор начинает бледнеть со скоростью скоротечной немощи. Взялся за ум.
— Ну, взяться-то не за что... — усмехнулся полицмейстер, — так как ум шефа губернии сверкает своим отсутствием... Но, взгляни, что значит это движение? Смотри, смотри, как всколыхнулись наши дамы! Новое лицо в городе!
— А! А! Вижу! Это — кузен губернатора, имеющий на нашего умника потрясающее влияние... Отчаянный консерватор... Но т-с-с! Они идут сюда...
По направлению говоривших, действительно, приближался губернатор, а рядом с ним медленно подвигался, возбуждая общее любопытство, князь Всеволод Гарин.

***

В маленькой курильной комнате, превращенной временно в дамскую уборную и тесно прилегающей к залу заседания управы, сидела Лика.
Она порядочно была утомлена с устройством концерта в последнее время и теперь рада была отдохнуть немного, сидя в мягком вольтеровском кресле.
Вот уже неделю, как она с Анной живет в губернском городе, и обе они не живут, а вернее мечутся. Помимо «неаполитанских песенок», нм надо было составить другие номера для концерта. Лике удалось найти порядочного пианиста, недурного скрипача и совсем приличную инженю местного театра, обещавшую за корзину цветов исполнить мелодекламацию под аккомпанемент арфы. И арфиста они отыскали, взявшегося, кстати, аккомпанировать и на мандолине для итальянских песенок самой Лики. Все шло, как по маслу. За три дня до концерта на дверях управы был вывешен аншлаг, приятно гласивший: «Все билеты проданы».
Лика чувствовала себя лучше, чем когда-либо, среди всех этих хлопот. Анна Бобрукова шутливо уверяла свою молодую хозяйку, что разлука с мужем полезна Лике.
И молодая женщина, оспаривая всеми силами слова своего нового друга, не могла не согласиться с их, правотою. Между репетициями с аккомпаниатором и совещаниями с портнихой, между поездками по городу и выискиванием участников вечера Лика забывалась. У нее едва хватало времени, чтобы прочесть длинные и нежные письма мужа, оставлявшие после себя след морщинок на молодом худеньком личике Строгановой. Да, как ни больно было это сознание в душе Лики, но она не могла не сознаться, что ей легче не видеть Силы, легче не подчиняться его благоговейным, робким ласкам, не слышать его застенчивых признаний, на которые она не могла отвечать. Лика, точно вырвавшийся на свободу школьник, праздновала свою недельную вакацию. Сегодня был ее последний день. Забастовка у них на «спичечной», по письмам Силы, приходила к концу, и завтра рано утром у гостиницы «Бристоль», где она остановилась с Анной, прозвучит звонок и ее муж появится снова, чтобы увезти ее, как вещь, как собственность, отсюда на фабрику, где она искала счастья и не могла найти.
Да, даже фабрика, даже ее милые серые друзья, для которых она не задумываясь пожертвовала бы жизнью, не могли заменить ей утрату в лице Гарина. Теперь она яснее, Чем когда-либо, сознавала это.
Завтра приедет Сила. Но до завтра ей остается еще целая ночь наедине с Анной, которую она любит, которой она сказала все. Она не могла не сказать. Ее сердце разорвалось бы под напором этой тяжелой, мучительной тайны. Не выдавая Брауна-Гарина, Лика многое поведала ей из своего прошлого.
Как с хрупким, больным ребенком, обходилась с ней эта сильная, крепкая Анна, как нянька, ухаживая за ней. Сейчас пред концертом она одевала Лику в номере гостиницы. По странному женскому капризу, Лика заказала себе точь-в-точь такое же платье, подобие белой одежды ангела, какое было у нее в тот знаменательный вечер, когда она выступала впервые три года тому назад с «неаполитанскими песенками» пред строгой петербургской публикой. Ветка белой магнолии, как и тогда, запуталась в ее коротких золотых кудрях. Сидя в уборной и глядя на себя в трюмо, в котором отразилась вся ее прекрасная белая фигура, Лика почувствовала себя той же юной и чистой Ликой Горной, какою было три года тому назад. Независимой и свободной вышла она тогда на эстраду, белое видение невинности и красоты... И тогда впервые, в тот вечер, этот ужасный человек ворвался ей в душу, истерзал, скомкал ее и оставил умирать одну.
Лика вздрогнула и побледнела. Тогда и теперь... Разве теперешняя Лика не похожа на ту?.. Разве ее душа испортилась и почернела в тяжелые годы муки, страдания?
Она быстро встала, выпрямилась во весь рост, подошла к трюмо и окинула всю себя долгим, испытующим взглядом.
Бледное, худое, усталое личико глянуло на нее огромными лучистыми глазами. Целая поэма страданий и красоты отразилась в нем, но это было не прежнее лицо Лики, юной, беспечной и свежей, а лицо вымученной красавицы Лики, ставшей в сто крат прекраснее вследствие их.
И все же это было лицо и черты прежней Лики. Тоже воздушное одеяние белого ангела, та же ветка магнолии в золотых кудрях. Как будто та же уборная, тонувшая в цветах... Та же атмосфера праздника и возбуждения.
Лика прислушалась. С эстрады доносились заглушенные звуки, рвавшиеся из-под рук губернского пианиста... Точь-в-точь как и тогда. Сейчас он кончит и она должна будет выйти на эстраду... Как жаль, что Анны нет с ней... Но Анна, воспользовавшись свободным вечером, одев ее к концерту, пошла в рабочий квартал убеждать кое-кого из знакомых, уговорить остальных снова становиться за станки на работу. А Анна вернула бы ее к действительности, дала бы почувствовать ей, что она — Лидия Валентиновна Строганова, жена богача-фабриканта, имеющая свои обязанности, а не прежняя Лика, которою она чувствовала себя сейчас. Но Анны не было подле и Лика погрузилась в мир фантазии, снова завладевший ею. Тех трех лет как не бывало... Она — снова Лика Горная, светская девушка, свободная и жаждущая счастья. Снова розовые волны плещут вокруг нее, снова удушливый аромат доходит до ее обоняния. Да, да, все прежнее, как и тогда.
Гром аплодисментов доносится до ушей Лики. Это кончила свой номер губернская знаменитость и ей время выходить на эстраду. О, как сладко и жутко ей это мгновенье! В течение трех лет она не совершенствовалась в пении, не занималась им. Синьор Виталио пришел бы в ужас от ее смелости выступать так после огромного перерыва. Но милый маэстро далеко, тетя Зина тоже... Некому упрекать ее... Некому удерживать. И потом она снова в эту минуту прежняя смелая, самонадеянная Лика. Она знает, что там, за эстрадой, ждут ее не чужие холодные люди, не требовательная незнакомая публика, а ее друзья, которые отнесутся снисходительно и гуманно к ее молодости, дарованию, красоте. И Лике кажется, что она там, в Петербурге, что в первом ряду сидят ее родные: ее нарядная красавица-мать, отчим, англизированная сестрица Ирэн, Анатоль со своей невестой Бетси, обе княгини Дэви... и «он» — он, светлый и радостный, блестящий и красивый, он, властитель ее сердца, он, которому она готова снова отдать свою жизнь без конца...
И, нервно обдернув кисейное облако, носившее название платья, бледная и торжествующая Лика вышла на эстраду.

***

Мундиры мужчин, светлые платья женщин и головы, головы без конца, целое море голов... Целое море... Но Лика чувствовала себя выше всех. Она стояла, как царица, посреди эстрады.
Все ее печальное прошлое, все мучительное и выстраданное исчезло с первым звуком мандолины, с первой перекатной волною одобрительного шепота, пронесшегося но залу при ее появлении... Зазвенели, запели, запрыгали серебряными звуками быстрые струны и вместе с ними зазвучал, то вырастая, то тая, чудный, нежный женский голосок. Златокудрая, стриженная, как мальчик, прелестная женщина пела о синем Адриатическим море, о его теплой, нежащей ласке, о белых и пурпуровых, как хлопья, воздушных магнолиевых цветах; о вечной борьбе слабых и торжестве сильных звенела песнь смелая и гордая, как человеческая душа. И мольба к сильным за слабых просящими, скорбными звуками лилась из нее и томительно нежила слух, и бледнила лица, а глаза слушателей зажигала кротким, светлым огнем... Лицо Лики розовело все больше и больше, уста бессознательно улыбались, как у сомнамбулы, и она гордо и смело выбрасывала прямо из души эти звуки, то нежные и хрупкие, как мольба, то энергичные и сильные, как требование рассудка.
Она пела одну из тех социальных итальянских песенок, которые вложил ей в уста синьор Виталио. И те, кто не понял слов, инстинктом угадал ее содержание. Жалобным, скорбным звуком на полуфразе оборвалась песнь... Мгновенная тишина воцарилась в зале, такая тишина, что, казалось, полет мухи был бы услышан сейчас. И вдруг разом, как по команде, грянул залп оглушительных, долго не смолкавших аплодисментов.
Лика стояла посреди эстрады, молчаливая, потерянная, без малейшей улыбки в лице. Она по-прежнему чувствовала себя восемнадцатилетней девочкой Ликой, участницей петербургского концерта. По-прежнему светлое, приподнятое настроение охватывало ее... Взоры ее лучистых глаз обегали ряды кресел и фантазия подсказывала то, чего не находили ее взоры...
Вон сидит мама, в ее зеленом платье, загадочная, как русалка, красавица-мама... И Ирэн... А вон и чудесная старушка Циммерванд! Милая барон...
И вдруг глаза Лики, странные, безучастные глаза сомнамбулы, видевшие то, чего не видели другие, расширились и стали страшными, как сама смерть...
Зал гремел. И под гром и треск аплодисментов из кресла первого ряда отделился стройный, бледный человек с темными горящими глазами. Он быстрой, уверенной походкой приблизился к эстраде и не отрывая от Лики своего упорного, тяжелого взгляда, остановился внизу, в трех шагах от нее.
Лика вперила в него немигающий, разом прояснившийся взор и вдруг инстинктивным движением протянула вперед руки. Ни удивления, ни страха не было больше в ее лице. Первое впечатление неожиданности налетело, как вихрь, и, как вихрь же, промчалось. Теперь она не нашла уже ничего удивительного в том, что Гарин посетил концерт, в котором она была ближайшей участницей. Только ее сердце забилось, готовое вырваться из груди, и голова закружилась от сладкого сознания действительности.
Потом быстрое, как вихрь, сознание явилось к ней. Она разом поняла все. Ее мысль прояснилась.
— Он здесь! — вырвалось из груди ее чуть слышным стоном, и какая-то волна вновь захватила ее.
Публика ревела, как ревет публика, непривыкшая включать в рамки приличия свои расходившиеся страсти.
Под рев этой публики князь Гарин вошел на эстраду, приблизился к Лике и подал ей руку, не сводя с нее своих упорных, сжигающих глаз.
Она приняла его руку машинально, оперлась на нее и позволила свести себя по крытым ковром, пристроенным сбоку эстрады, отлогим ступеням. В уборной князь не спеша накинул теплую соболью ротонду на ее тонкие плечики и, не говоря ни слова друг с другом, они прошли двое мимо расступившейся недоумевающей публики по залу, вышли в вестибюль и, спустившись с перрона, сели в карету.
Лика не протестовала, не противилась. Действительность была утеряна для нее. Начиналась сказка, сказка без слов, прекрасная и светлая, как лучистое сияние солнца.

XXIII

— Моя! — произнес князь Всеволод повелительно и сильно, и Лика почувствовала, что она всю жизнь принадлежала ему, только ему одному.
Она не знала, куда он привез ее и где они находились... Комната, вся устланная пушистыми восточными коврами, живо, явственно напомнила ей ту, в которой она без ропота и слез отдалась этому человеку. Голубой фонарь мягким, приятным светом заливал ее... И от этого света лицо князя казалось еще бледнее и красивее.
Он опустил поверх синих штор еще тяжелые плюшевые портьеры... Звуки с улицы стали теперь едва доноситься до них. Тяжелая малиновая ткань заслонила их от всего мира.
— Моя! — повторил еще раз Гарин, — теперь моя на всю жизнь! Только смерть разлучит нас с тобой!
— Да, смерть! — ответила Лика и улыбнулась (это была дивная, робкая улыбка, которою улыбаются люди, очутившиеся у преддверия вечности) и протянула ему руки.
Красивое, бледное лицо князя очутилось подле нее.
Душа Лики наполнилась блаженством. Она чувствовала что-то новое и необъяснимое внутри себя. Женщина, влюбленная без границ, беспомощный ребенок, обожающий свой кумир, исчезли в ней... Она не чувствовала даже собственного тела и его инстинктов. Князь как бы перестал быть для нее мужчиной, о котором она бессознательно для себя самой мечтала посреди долгих томительных ночей. Все исчезло — и страсть, и муки, и плотское влечение, и страдания, и страх. Все кануло бесследно в лету забвения. Одна любовь расцветала гигантски быстрым расцветом и наполняла все фибры ее ожившего, точно вновь пробудившегося существа.
— Моя! — произнес еще раз князь Гарин и прижал ее к своему сердцу.
— Да, твоя! — эхом отозвалась Лика.
Муж, совесть, долг, обязанность — все было забыто... Там, за тяжелой малиновой портьерой, кипела и бурлила жизнь, но ей было все равно до всего мира, до всего огромного, клокочущего и пенящего мира, все равно до времени... до жизни, до людей... В этой восточной комнате заключалось все ее счастье, ее утерянное и вновь обретенное счастье... В ней жила ее жизнь... Вне этой комнаты не было существования.
Теперь они молча, не говоря ни слова, тесно прижавшись один к другому, сидели на широкой турецкой тахте. Руки князя обвивали ее до боли крепко до боли сильно. Но она не противилась им. Эта боль была ей сладка, как наслаждение. Сама смерть так, вместе с ним рядом, являлась для нее чудной, пленительной сказкой. Чем-то неземным веяло на них от этой случайной встречи, от нового внезапного их соединения.
Они не расспрашивали друг друга, не говорили ни о чем. Часы бежали, а они сидели все так, тесно обнявшись, почти слившись в одно целое, потеряв всякое представление о времени, о часах... Они были одни со своим чувством, и им было хорошо, как хорошо бывает лишь одним богам, победившим бессмертие.
— Я не чувствую тебя, — прошептал, наконец, князь, первый нарушив молчание после долгой паузы, длившейся целые часы, — ты должна принадлежать мне, как прежде! А то я боюсь, что тебя вырвут от меня, как тогда, моя родная, счастье мое!
— Это невозможно! Мы умрем с тобою, — возразила Лика, — умрем или преодолеем все.
— Я хотел бы улететь с тобою... Как жаль, что у меня нет крыльев, счастье мое! — и он еще сильнее, еще теснее сжал ее в своих объятиях. — Теперь ты моя и ничья больше! — вырвалось у него сильно и мощно из груди.
— Твоя и ничья больше! — эхом ответила Лика.
Что-то сильное, как волна, сильнее ее любви и страданий, нахлынуло на нее. Голова кружилась... Она хотела подняться, встать — и не могла; хотела сказать слово — и не могла... Поцелуи князя падали, как раскаленные капли лавы, на ее лицо, шею и руки... Ее хрупкие, стройные плечи вздрагивали под его горячими, как огонь, пальцами.
Лика сделала невероятное усилие, чтобы подняться и, неожиданно пошатнувшись, снова очутилась в его сильных руках... Мысль закружилась, завертелась и потухла, как последний луч солнечного заката...
Она хотела противиться и не могла. Раскаленные поцелуи сыпались на нее теперь, как дождь, огненный дождь, сжигающий дотла все ее существо.
— Оставь! Оставь, милый! — шептала она, в то время как все ее существо жаждало страстных ласк князя, Все тянулось к нему навстречу.
Глаза Лики широко раскрылись последним молящим взглядом. Два страстные поцелуя огненной пеленою накрыли их... Вымученная, страстная, молящая улыбка бледно заиграла на ее нежных трепещущих губах. Но и ту быстро, как блеск зарницы, стерла страстная ласка князя. Обессиленная и покоренная Лика прижалась к нему.

***

Рассвет зимнего позднего утра давно уже забрезжил, а они все еще сидели, словно околдованные силою невидимого волшебника.
Лика полулежала в объятиях Гарина, вся завороженная им. Она не знала, не думала о том, что случится после. Ее мысль не шла дальше того; что она любит его, единственного в целом мире. Правда, сквозь обрывки мыслей являлось смутное сознание того, что они должны уйти, уехать отсюда и как можно скорее.
Князь Всеволод точно угадал состояние молодой женщины.
— Радость моя! — произнес он на ухо Лике, — ты видишь сама, борьба бесполезна. Судьба бросила нас снова в объятия друг друга. Мы отданы один другому на всю жизнь... — Он взглянул на часы, слабо белевшиеся в полусвете своим циферблатом. — Поезд в Москву отходит в десять. Ты уедешь со мною сегодня же туда, дорогая, а оттуда за границу.
— Да, да! Куда хочешь, милый
— Милая! Милая! Милая! Я дам тебе сказочное счастье! — и, упав к ногам молодой женщины, гордый, высокомерный князь Гарин коснулся ее туфли губами.
— О! — Лика вздрогнула от счастья и закрыла лицо руками.
И вдруг неожиданно и грозно прозвучал вблизи оглушительный залп нескольких ружей. Стены восточной комнаты дрогнули как бы от удара... Ужасным эхом прокатился еще раз этот звук.
— Что это? — сорвалось с губ Лики, и ее лиц стало белым, как бумага, а глаза расширились и остановились от ужаса; она стояла посреди комнаты, вся потрясенная, не понимая ничего, вся олицетворение живейшего испуга.
— Да, что это? — произнес князь Гарин, и вдруг его лицо приняло строгое, сосредоточенное выражение. Он приблизился к Лике и, обняв ее за плечи, притянул к себе, говоря: — оставь! Не наше это дело! Звездочка моя, Лика моя! Пусть волнуются люди, пусть кипит жизнь за нашими плечами, какое нам дело до нее?.. Как...
Князь не договорил, Новый оглушительный залп потряс весь дом до основания.
— Но там стреляют! — отчаянным голосом прошептала Лика, и ее глаза снова округлились от ужаса.
— Так что же... — начал было князь и не докончил.
Лика подскочила к окну, нервным, спешным движением отбросила тяжелую портьеру и, заглянув в окно, с громким стоном отступила в глубь комнаты, ломая руки...
— Это они! Они! Их убивают! — кричала она, как безумная, и, снова бросившись к окну, вскочила на широкий подоконник.
По улице бежали люди врассыпную, с испуганными, исступленными лицами. Многие из них были ранены, на лицах многих виднелись следы крови. Шаг за шагом, по пятам за беглецами спешили стройные ряды солдат... Вот они остановились, вот вытянулись в одну сплошную серую шеренгу. Маленький, куцый офицер на лошади, в сером пальто скомандовал что-то ... Раздался новый залп и несколько человек из бегущих остались на снегу, обагрив его красной, как сироп, красивой и яркой кровью.
Вся белая, как алебастр, Лика кинулась к князю, схватила его за руку и потащила к окну.
— Ты видишь! Видишь! — шептала она, сверкая обезумевшими от ужаса зрачками, — Наших бьют... Рабочих бьют... Пусти меня к ним! Я должна быть среди них... Я должна...
— Дитя! Дитя! Что с тобою? — крикнул, в свою очередь, князь и, схватив за обе руки бившуюся изо всех сил Лику, прижал ее к себе. — Пусть бьют одних другие, более правые и сильные. Какое нам дело до того? Мы любим друг друга, Лика... И что нам до всех остальных?
— Ты ошибаешься! Я не могу оставаться спокойной и счастливой, когда... О, пусти меня! Пусти к ним, скорее! Я должна быть среди них!
И она сделала усилие вырваться из рук князя, сильно охвативших ее стан.
— Не пущу! — крикнул он и вмиг его лицо приняло то неумолимое и непреклонное выражение, которое и прежде наполняло холодом душу Лики.
Завязалась борьба. Строганова всеми силами стремилась вырваться из объятий князя, он же все сильнее и сильнее сжимал ее в них. Его трепещущие губы шептали в самые уши молодой женщины:
— Лика, опомнись! Моя Лика! Ведь, ты моя! Мы закрепили нашу любовь новым союзом! Ты не должна рваться к ним. Я не пущу тебя! Ты моя, моя!
— Нет! Нет! Оставь меня! Пусти меня! — кричала Лика и, что было сил, рвалась из сильных рук князя.
Он осторожно, но энергично сжимал ее, боясь причинить боль ее хрупкой, тоненькой фигурке и в тоже время чувствуя в себе присутствие всесокрушающего, всепожирающего зверя, готового уничтожить всех и все, лишь бы удержать ее.
Новый залп ружей заставил Лику, сделав неимоверное усилие, ринуться вперед, выскользнуть из рук князя и со всех ног кинуться к окошку.
— О, Боже мой! Смотри! Их убивают! — крикнула она диким голосом, в исступленном отчаянии протягивая вперед руки.
— Тем хуже для них! Жаль, что губернатор не выставил пулеметов, послушавшись моего совета! — произнес, тяжело переводя дыхание, Гарин, с видом затравленного зверя подходя к Лике.
— Твоего совета? Вы могли бы посоветовать расстреливать?
— Больше того! Я нахожу, что это — слишком почетная смерть для подобных негодяев. Я велел бы перевешать их, как собак, в назидание прочим! — и князь засмеялся недобрым смехом, исказившим до неузнаваемости его красивое лицо.
Одну минуту Лика оставалась спокойна. Ее глаза впились потемневшим взглядом в лицо Гарина. Минута молчания протянулась за вечность. И вдруг топкий стан молодой женщины вытянулся, как стрела. Ода стала на целую голову выше в это мгновение. Ее губы побелели и, отстраняя от себя рукою приблизившегося к ней князя, она вызывающе бросила ему в лицо.
— Все кончено! Мне жаль, что я непростительно забылась с вами. Вы — враг моих друзей, следовательно, и мне враг, князь Всеволод... Мое место там, на улице. Дайте дорогу!..
— Это невозможно! — произнес Гарин и, быстро опустив руку в карман, вынул из него блестящий, изящный, как дорогая безделушка, револьвер. — Есть последний выход, Лика, — произнес он глухим голосом.
— Вы хотите убить меня? — с явной насмешкой спросила молодая женщина.
Прежнего покорного и страстного обожания уже не замечалось в ее лице.
— Я хочу убить себя, Лика! — ответил тем же глухим, но твердым голосом князь, — и я убью себя, если ты пойдешь к «тем»... Клянусь тебе в этом моей любовью!
— Пустите меня! Я иду к ним... Я не должна оставаться с вами!
— Подумай, Лика, что ждет меня, если ты меня оставишь! — и трогательной, несвойственной ноткой отчаяния звучал голос князя.
— Я не могу остаться... Не просите! Я отдала свою жизнь народу и должна разделить его участь... а вы... вы живите без меня или идите со мною к ним,..
И глаза Лики с робкой мольбою поднялись на князя.
Наступила новая мучительная пауза. Князь первый нарушил молчание.
— Мне поздно меняться, — произнес он, обдавая Лику гордым взглядом. — Ты должна остаться со мною и жить для меня, ты...
Страшные крики на улице помешали ему докончить его фразу. Гул усилился; толпа скучилась у самого дома, где находились Лика и Гарин, и глухо ревела, Как разбушевавшейся поток.
Лика взглянула в окно в противоположную сторону и ее сердце захолодело от ужаса.
На подмогу серым шинелям спешили новые с ружьями наперевес, готовые дать залп по первому приказу. Стон, угрозы, проклятия, плач женщин поднялись в толпе... Все сбились в кучу, как испуганное стадо, воя и давя друг друга и грозя кому-то... И вдруг взор Лики упал на огромную, мощную фигуру без шубы, в кожаной тужурке, без шапки, с окровавленной полосою вдоль щеки. Он был на целую голову выше толпы, этот человек, и казался вожаком ее.
— Сила! — отчаянно вырвалось из груди Лики, — Сила! — задыхаясь, еще раз прокричала она.
Молодой Строганов не мог слышать этот крик, но, руководимый инстинктом, он поднял голову кверху на окна дома и в одном из них увидел Гарина И Лику...
Лицо молодого фабриканта судорожно перекосилось. Минуту он смотрел наверх не поддающимся описанию взглядом и вдруг ринулся вперед, прямо на протянутые к первым рядам толпы ружья солдат.
— О! — воплем вырвалось из груди Лики. — Мой муж там... Мой муж умирает!.. Пустите меня к ним, к нему... Ко всем моим братьям!
По лицу князя Всеволода проскользнула чуть заметная улыбка. Он побледнел еще более, на его лбу выступили крупные капли пота.
— Теперь я все понял, Лидия Валентиновна! — произнес он с легким поклоном, теперь я не стану удерживать вас, вы — свободны! — и он широко распахнул двери пред молодой женщиной.
Не помня себя, едва удерживая рвущиеся из груди вопли, Лика с быстротою молнии бросилась вон из комнаты...
Гарин долго с тою же странной улыбкой смотрел ей вслед. Потом он вынул платок из кармана, тщательно отер пот, проступивший на лбу, и, сев на ту самую тахту, на которой только что осыпал ласками Лику, приложил дуло револьвера к виску. Пред ним, короткое, как миг, пронеслось, одно , воспоминание: открытая могила у старого бельведера и в ней живые глаза мертвой Ханы. Князь улыбнулся и спустил курок. Послышался сухой, короткий звук, напоминающий треск дров в печи. Не перестававший улыбаться князь Всеволод мягко опустился на подушки тахты. Глаза Ханы еще раз блеснули пред ним и погасли. И его жизнь погасла вместе с ними.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Главы XX- XXI

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

XX

Последний колокольчик замер вдали. От крыльца фабричного дома, отремонтированного заново, отъехала последняя коляска. Старая тетя Горная долго крестила и целовала на прощанье свою девочку и уехала от новобрачных, взволнованная, как никогда.
Лика, проводив гостей, прошла в свою комнату и изумленная остановилась на пороге. В этой прелестной комнатке, превращенной стараниями Силы в целый эдем шелка, кружев, ковров и аромата, стояла нарядная, красивая, рослая девушка с венком белых роз в руках.
— Анна Бобрукова! — вырвался из груди Лики изумленный возглас.
— Я, Лидия Валентиновна, — почтительно кланяясь, произнесла та. — Меня прислали сюда к вам наши фабричные поздравить с законным браком и поднести вам эти цветы.

— Ах! — тихо и взволнованно проронила Лика и, схватив обеими руками букет, погрузила в него прелестное лицо. — Это — лучший подарок, который мне удалось получить когда-либо, подарок моих дорогих, любимых друзей! — и, прижимая одной рукой букет к сердцу, она другой обняла молодую девушку и крепко поцеловала ее в ее румяное полное лицо.
И вдруг высокая, Анна пошатнулась, как былинка и скользнув на пол, обвила руками колена Лики.
— Не ласкайте меня! Не ласкайте! — лепетала она, едва удерживаясь от рыдания. — Я не стою вашего расположения... Я оскорбляла вас... и дурное думала о вас, чистой, святой девушке... Помните, когда вы хотели вырвать негодяя Брауна из наших рук и до этого, я указывала на вас, как на его люб....
— Молчите! Ради Бога, молчите! — вся бледная прошептала Горная.
— Нет! Нет! Не могу! Я дурная! Я гадкая... Я смела вас облить грязью, вас, святую, прекрасную... Я от зависти это... или ревности. Я видела, какими глазами глядел он на вас, и ненавидела вас и его... Ведь, я принадлежала ему, ведь, я его любила! — и она снова громко неудержимо зарыдала, прижимаясь головой к коленам Лики.
— Вы? Вы принадлежали Гар... Брауну? — вырвалось из груди молодой женщины.
Анна только безмолвно кивнула головой, не отрывая лица от платья Горной.
— И вы любили его, а он вас? — чуть слышно прошептала вопрос новобрачная.
— О, что касается его — этот зверь не мог полюбить, меня даже... Его сердце давно, — говорил он, — отдано кому-то. Но, тем не менее, он не погнушался взять меня, как вещь, потому что у меня красивое лицо и здоровое тело... А я любила его и без рассуждения кинулась ему на шею... Я... — и снова тяжелое рыданье огласило розовую комнату новобрачных.
Лика горько усмехнулась.
«Так вот он каков!.. В годы страданий он не изменился нисколько... Любя меня, Всеволод не стеснялся срывать цветы наслаждений мимоходом...А я верила ему... Верила, когда все его прошлое было полно жертв, подобных Анне!»
Обаятельный образ князя снова выплыл и встал пред Ликой с насмешливой улыбкой и сверкающим взором недобрых глаз.
И странно! Ни гнева, ни ненависти не ощутила в своем сердце Лика. Прежнее жгучее чувство влечения к нему, к этому безжалостному человеку заговорило в нем. Острая боль захватила Лику. Ее душило почти физически мучительно-нестерпимым порывом любви, отчаяния, муки.
Анна совершенно иначе истолковала этот порыв.
— Вы презираете меня! Вы не хотите простить меня, Лидия Валентиновна! Я, грязная, безнравственная девушка, не смела подходить к вам чистой, незапятнанной, прекрасной... Я уйду, сейчас уйду, Лидия Валентиновна, и постараюсь никогда, никогда больше не показываться вам на глаза! — и, быстро вскочив на ноги, она кинулась к двери.
Лика преградила ей дорогу. Эта чужая и далеко несимпатичная девушка стала вдруг близкой и родной ее сердцу.
«Сестры по несчастью!» — мысленно произнесла Лика, и вдруг ей показалось, что Анна Бобрукова олицетворяет собою живое звено, соединяющее ее с князем, последнее звено ее с ним. Она быстро взяла ее полные, сильные руки своими хрупкими, нежными ; пальцами и заговорила, задыхаясь:
— Нет, нет... Не то вы говорите! Вы не поняли меня. Ты не поняла меня, Анна... Ты должна остаться со мною... Мы должны быть неразлучны отныне... Со мною тебе будет легче... Ты, как сестра моя, будешь, хочешь?
— Хочу ли я? И она еще спрашивает, этот Божий ангел. Чистая! Святая! — прошептала глубоко потрясенная Бобрукова.
— Нет, нет... Не смей называть меня так... я не лучше тебя! Я хуже... Оставим это!.. Ты жалка и дорога мне... Останься со мною! будь моей помощницей в близком деле! Помоги мне, Анна, милая сестра моя! — в экстазе шептала Лика.
— Лидия Валентиновна! Лидия! — прошептала Бобрукова и крепко обняла новобрачную. — Вы несчастны?!
Шаги Силы прервали эту сцену.
Анна наскоро поцеловала руку Лики и тенью выскользнула из комнаты.
Анне ушла. Но призрак князя не ушел вместе с ней. Он стоял, как живой, пред Ликой, стоял, тихо мерцая своими странными глазами.
Галлюцинация была настолько сильна, что Лика протянула руки, отталкивая странное видение.
Сила появился на пороге как раз в эту минуту. Он успел переменить фрак на обычную вышитую рубашку-косоворотку. Его мощная грудь ходуном ходила под ее шелковой тканью.
Лика бросилась к нему и спрятала голову на этой сильной груди, как бы ища защиты.
— Сила! Сила! — шептали ее губы, — любите меня, берегите меня... Защитите меня от себя самой, Сила!
Последние слова пропали, так они были беззвучны. Но зато первые были хорошо услышаны Силою.
— Раб ваш! Располагайте мною! — прошептал он, прижимая к груди золотистую головку.
И вдруг легкий крик вырвался из груди Лики. За плечами мужа она увидела другую фигуру, стройную, смелую. Глаза князя Гарина блеснули пред ней.
Лика зажмурилась, спрятала лицо у сердца Силы, обвилась руками вокруг его шеи, и, вся олицетворение муки, отчаяния и горя, прошептала:
— Твоя! Твоя! И ничья больше!
Строганов нежно, почти с благоговением поднял ее на руки и прижал к груди.

XXI

Ветер бушевал, насвистывая в трубы. Мороз с метелью и вьюгой грозил постоянными заносами. Было около восьми вечера, а казалось, что беспросветная, мглистая ночь окутала окрестности. Лика сидела у камина, зябко кутаясь в платок, с целым ворохом газет на коленах. Ее лицо, бледное и худенькое и прежде, теперь похудело и осунулось еще больше. Лишь огромные глаза стали еще красивее, еще лучше. Они одни жили в этом лице, принявшем отпечаток какой-то неземной скорби. В первую же брачную ночь Лика поняла одно: она не любила Силы, не любила тою нежною, самоотверженной женскою любовью жены, которая заменяет порою самое страсть и влюбленность. Поняла она и то, что князю Всеволоду принадлежит она каждым атомом, каждым фибром своего естества. До тех пор, пока Сила был для нее милым братом, живым воплощением ее заветных идей, она не ощущала боли в сердце, той мучительной боли любви, которую насильно вонзил в ее душу Гарин. Но с первой же супружеской лаской мужа молодая Строганова поняла весь ужас своего положения. Любя одного, она должна была принадлежать другому и, в довершении всего, должна была скрывать это от Силы, которого могло убить подобное отношение к нему.
И Лика скрывала и таяла на глазах мужа с каждым днем, с каждым часом.
Даже любимое дело не удовлетворяло ее по-прежнему. Правда, она по-старому помогала доктору в фабричной больнице, навещала красовских, колотаевских и рябовских крестьян, выслушивая их нужды и удовлетворяя их материально и духовно, по-старому собирала рабочих в артельной и читала им, знакомя их наравне с социальным положением европейского пролетария и с русскими классиками по изящной словесности. Но во всем этом не проявлялась прежняя горячая, страстная натура Лики, а чувствовалась какая-то апатичная пришибленность. Наедине с мужем Лика чувствовала себя как-то неловко, дико и всячески старалась замешать третье лицо в их недолгие свидания во время отдыхов Силы после фабричного трудового дня.
С отъездом тети Зины за границу, куда та, наконец, отправилась по настоянию племянницы, Лика тесно подружилась с Анной Бобруковой. Присутствие Анны стало ей теперь решительно необходимым. Эта простая, здоровая по существу и несчастная в силу обстоятельств девушка решительно влекла к себе Лику. Энергичная и смелая, она умела побороть свое горе и нести его с гордо поднятой головой. В Анне было много несимпатичного, но ее молчаливая скорбь смиряла с нею Лику, которая почти не замечала ее недостатков. К тому же в последние месяцы постоянных отношений с Горной Анна много усовершенствовалась. Она смягчилась душой, бросила свой умышленно ею принятый циничный тон, стала больше заниматься чтением и старательно занялась своей подготовкой на медицинские курсы.
Ее присутствия Лика, сама того не замечая, жаждала в силу и другой причины. «Он», странный, вредный и безжалостный человек, был когда-то близок Анне и, целуя Анну, Лика хотела ощутить на себе поцелуи, оставленный на этом красивом, но несколько грубоватом лице князем Всеволодом. Она не ощущала ни малейшей ревности к Бобруковой; напротив, с каждым появлением последней появлялся невидимый призрак Гарина и Лика жила острым ощущением своих воспоминаний о нем.
Ветер по-прежнему завывал в трубах. Молодая Строганова машинально следила за печатными строчками газет. Где-то стукнула входная дверь.
— Это Сила! — произнесла Лика и вся как-то инстинктивно подобралась в своем кресле.
Вместе со струей свежего, морозного воздуха, вся запушенная снегом, вбежала Анна.
— Наши бастуют! — как отрезала, крикнула она своим звучным голосом. — С завтрашнего дня решили. Сила Романович пошел уговаривать в артельную. Сходка там... по примеру городских... «Пока, — говорят, — не добьемся отмены смертной казни, никто пальцем не двинет». Вся фабрика стала. Красовские так прямо и говорят: «За тысячи верстов столице нашему брату пулеметами грозят, а мы со спокойной душой стой у станка... Дудки!» Хозяин при мне прошел. Встретили на «ура», качали... А все же, говорят: «Сила Романович, не погневись, забастуем. Жаль нам тебя сердешно, а не можем от товарищей отставать»... Им Кирюк, как в город за бандеролями ездил, целую пачку прокламаций привез. Вот они и взбунтетенились так, что небу жарко.
— Ты прямо сюда со сходки?
— Да, Кирюк говорил. Ловко это он шельма приноровился... Так и сыплет, так и сыплет...
— А ты молчала, Анна?
— Молчала. Язык чесался, не скрою. Да, ведь, гадко это! Ты да Сила Романович из кожи за нас лезете, а я черной благодарностью отплачу? Дудки, не таковская! — задорно тряхнув головой, заключила Анна. — Свежие известия? — после минутной паузы спросила она, указывая глазами на газеты, разложенные на коленах Лики.
— Все по-старому в городе. Забастовки и угрозы. Угрозы и забастовки. Не сегодня, завтра губернатор пойдет на компромисс. Он, ведь, мягкий... хороший... Кстати, получила разрешение на наш концерт в городской управе. Да теперь все это ни к чему, — печально покачала головою Лика.
— Как ни к чему? Не будет вечера в пользу безработных? — так и всколыхнулась Анна.
— Уехать нельзя отсюда нам с Силой в такое время, когда фабрика бастует... Нагонят сюда казаков без нас, кто за вас всех тогда постоит?
— Да хозяину и не надо ехать. Хозяин пусть остается. Неужели же ты одна не сумеешь устроить вечер и пропеть свои неаполитанские песенки? Да, ведь, не барышня же ты кисейная, Лидия Валентиновна. Чай, не раз умела справиться сама!
— Правда, милая, — согласилась та, — поедем-ка мы с тобою одни в город. Не могу я бросить тех несчастных оттого только, что собственное стадо ближе пастуху. А Сила здесь пока останется... Завтра же поедем! Хочешь?
И, говоря это, Лика разом оживилась.
— А покончим с концертом и айда сюда! — весело заключила Анна, сама разом повеселев при виде оживления молодой хозяйки.
Только к девяти часам вернулся из артельной Сила, усталый, но довольный.
— Уломали? — с робкой надеждой в голосе спросила Анна.
Сила только рукою махнул.
— Уломаешь их, как же! — улыбнулся он. — Нет, вырос и окреп в последнее время человек русский. У него и понятие о принципе вкоренилось. Бастуют там в силу принципа, будем бастовать и здесь. Славно!

***

Губернатор был холост и это способствовало его интересному положению всеми лелеемого холостяка.
В его доме вместо хорошенькой, молоденькой губернаторши до поры до времени управляла хозяйством его сестра, старая дева, окончившая когда-то за границей медицинские курсы и привезшая оттуда вместе с аттестатом на женщину-врача и заразительные, как оспа, идеи о свободе и равенстве. Она сумела повлиять на своего слабохарактерного брата, и весь губернаторский дом под ее искусной рукою принял тот неуловимый оттенок новшества, который был так к лицу положению начальника губернии в это смутное время. Однако, до сих пор все шло отлично. Губерния была довольна своим шефом, а шеф — губернией.
И вдруг, как снег на голову, свалились эти забастовки, частичные митинги, тайное, заглушаемое до поры до времени брожение, ежеминутно готовое перейти в открытую демонстрацию.
Но со вчерашнего дня причин для волнения было более, чем когда-либо. Вчера, как снег на голову, свалился к нему его кузен из-за границы, человек, бесцельно прожигающий свое время по европейским столицам и курортам, имевший до тысячи романов в своей жизни и теперь, очевидно, приевшийся ими.
Этот кузен, двоюродный брат губернатора по женской линии, сразу начал с нотаций... Он нашел, что губерния распущена, что он, как начальник края, ведет неверную тактику, что гуманностью и этикой ничего не поделаешь и что, привыкнув к кулаку и плетке, русский человек инстинктивно, помимо собственного сознания, жаждет последних.
Разговор с кузеном расстроил начальника края. Он более всего в мире боялся потерять свой престиж и показаться «ridicule» (смешным) там, в высших сферах, а между тем...
Перед лицом губернатора на письменном столе лежала пестрая афиша. Там значилось о концерте, даваемом в здании городской управы в пользу безработных. Сам губернатор не находил в этом концерте ничего предосудительного.
Правда, рабочие городских заводов являются как бы ослушниками пред законом. Но, с другой стороны, чем виноваты их семьи — эти бедные женщины и дети, голодный писк которых порою достигает до гуманных ушей «его превосходительства». И потом устроительница концерта, она же и участница его, лично приезжала недели две-три тому назад просить его о разрешении, с мужем.
Начальник губернии уже не раз слышал об этой женщине. Он слышал, что где-то далеко от города, в самых дебрях края, поселилась прелестная златокудрая волшебница, жившая исключительно для народа, что златокудрая волшебница победила чувствительное сердце фабриканта Строганова и они поженились. Стоустая молва распространила целую легенду о ней, и эта легенда, прикрашенная до баснословных размеров, долетела на своих фантастических крыльях и до дома губернатора. Он знал о Лике еще до свидания с четою Строгановых. Но, когда молодая женщина об руку с мужем явилась пред ним, необыкновенно очаровательная, хрупкая, губернатор растаял. Более прелестной женщины он не встречал еще в своей жизни. Маленькая Строганова захватила его...
— En voilá une femme á perdre la téte! (Вот женщина, из-за которой можно потерять голову!) — говорил он своему любимому чиновнику особых поручений, с которым усвоил себе игриво-интимный тон.
И ради прелестных глаз этой маленькой Строгановой он сделал неловкий поступок по отношению к правительству, разрешив ей устроить концерт в пользу безработных.
«Там, конечно, это примут к сведению, — размышлял он, взволнованно измеряя вдоль и поперек си ой кабинет шагами. — А может быть, и сойдет?»
И почему бы не сойти? Ба! Ведь, деньги достанутся не смутьянам, а их женам и детям? А денег соберется не малая сумма, так как весь город не преминет явиться на этот концерт. О маленькой Строгановой говорят всюду и много. Ее судьба украшена каким-то таинственным ореолом. Какая-то романическая история в прошлом, и чтобы то ни было приятно послушать хорошенький голосок с эстрады, распевающий, как где-то в Италии, у Пармы или в Неаполе, поэтичные, как весенний сон, рыбачьи песенки... К тому же когда певица обладает подобным личиком...
Начальник губернии, приятно улыбаясь и потирая руки, быстрее заходил по комнате.
— Ба, наконец-то! — весь под впечатлением игривых мыслей воскликнул он, протягивая руки входившему в элегантнейшем домашнем костюме стройному с бледным лицом человеку.
Черные усталые глаза поднялись на генерала.
— Ну, как ты провел ночь в нашей губернской трущобе? — обмениваясь сильным рукопожатием, осведомился губернатор.
— Ужасно! Только в России может быть что-либо подобное... Я, признаться, отвык в эти три года моих скитаний от этой татарщины. Какие-то свистки всю ночь, крики и еще что-то в этом роде, — небрежным тоном отвечал вновь пришедший.
— Но тебе не было причин беспокоиться! Это наши безработные собирались на митинг в городском сквере. Я приказал принять меры...
— Какие, осмелюсь спросить тебя? — с чуть заметной иронией спросил собеседник губернатора.
— Ну... словом, я приказал не допускать ораторов, я велел оцепить сквер полицией... Полицмейстер был у меня около двух часов с докладом.
— И что же, помогло? — спросил губернаторский кузен и его глаза заискрились уже явной усмешкой.
— Но, Боже мой! Они не демонстрировали по крайней мере! — окончательно растерялся губернатор.
— А ты исповедуешь, оказывается, ту же религию, что и прежде? — все еще насмешливо улыбаясь, произнес приезжий. — Когда три года тому назад мы встречались с тобою, ты мечтал о посте шефа губернии, ты высказывал в теории взгляды, исполненные гуманизма. Ты бредил Марксом и Лассалем и соглашался идти на всякий компромисс ради удобства этих господ, которым мировая история дала громкую незаслуженную кличку «народного пролетариата». Но старушка история была не права... Пролетарий — это человек, сознательно продающий свой труд, а не стадо баранов, готовое бежать по первому призыву вожака на экспроприацию, безделье и эксплуатацию каждого мало-мальски в лучшие рамки поставленного человека. Теория Маркса в основе: труд-капитал-труд. Но я не вижу здесь труда в этом бессознательном стремлении посредством труда достичь силы... Они бранят буржуев, грозят интеллигенции и требуют чисто политических изменений. При чем же тут социальное положение рабочего?.. И этим людям ты потакаешь? Этим людям ты, со свойственной тебе гуманностью, всовываешь в руки Маркса и Лассаля, когда им нужны казацкая нагайка и хороший заряд пулеметов?.. Я приехал только вчера и уже слышу жалобы на застой промышленной жизни вследствие забастовок... Стоят фабрики, стоят трамваи, стоит почта... Не сегодня-завтра станет железная дорога. Народ, как мне сообщил твой лакей, собирается за городом, и горожане не сегодня-завтра ждут резни... А ты довольствуешься цепью городовых и чуть ли не домашним арестом двух-трех явных агитаторов...
— Но... кто же знал, что это так серьезно?.. — весь бледнея, произнес начальник края.
— Это очень серьезно! — подхватил бледный человек со сверкающими теперь глазами. — Это очень серьезно и будь покоен, «там» по-своему оценили твою гуманность. Твои враги не дремлют... Не сегодня-завтра, без сомнения, настанет торжество реакции! Слабые меры здесь не при чем... Кто такой наш пролетарий? Продукт захудалой российской деревушки. Он с месячного возраста ест хлеб с мякиной, значит, может его есть и в тридцать... Его бьют с младенчества: бьет отец, бьет брат, бьет сестра и староста лупит в волости за каждую провинность в зрелых летах. А если и не бьет мать по излишней гуманности самочного инстинкта, то он сам побьет ее, когда вырастет и превратится в сильного болвана. Будь покоен! И к этим людям, привыкшим к кулаку и розге, ты приноравливаешь общечеловеческие меры?.. Нельзя, мой милый...
— Однако, в моей губернии было тихо и хорошо до этой поры.
— Но тем грознее, тем бурливее будет здесь «то», на что ты, как ребенок на буку, зажмуриваешь глаза. И «там», будь покоен, уже давно ждут этого.
— Ты что-нибудь слышал? — произнес губернатор, заметно меняясь в лице.
— Не надо что-нибудь слышать, чтобы понять эту несложную комбинацию, — спокойно ответил усталый голос. — Тебя сделали смешным эти меры гуманности, которые теперь, если хочешь, даже не модны...
— Ты слышал что-нибудь о моем переводе? — и лицо начальника губернии побледнело.
— Весьма может быть, — уклончиво возразил его собеседник.
— Но неужели они думают?.. — и генерал так сильно стиснул пальцы, что они хрустнули по всем суставам. — Неужели они думают, что я, монархист до кончиков ногтей и консерватор, мозгом и кровью убежденный консерватор, могу считаться с этим народом, когда дело дойдет до... до... ты понял меня. Нет, я, как двуликий Янус, должен поворачиваться на обе стороны. Я знал тех, кто шел открыто против; их угощали бомбою или заставляли покидать посты добровольно. Слуга покорный испытать и то, и другое.
— И ты предпочитаешь лавирование между двумя неприятельскими суднами? — уже явно не скрывая насмешки, произнес родственник губернатора.
Генерал весь так и всколыхнулся и возразил:
— Кто тебе сказал, что «там» мой неприятель? Я и не думал ничего подобного... Я чужд по принципам этому народу... Который бесполезной шумихой хочет достичь своих прав... Те, конечно, они привыкли к кулаку и плетке и иное отношение к ним иметь нельзя...
— Тем лучше для тебя, что ты пришел к этому сознанию, потому что только такой начальник края ценим в данное время.
— Да? О, я и был таким всегда! — почему-то обрадовавшись, вскричал генерал, — смею тебя уверить. Глупцы считали меня иным почему-то. Губернатор с «краснинкой»... «розовый губернатор», — прозвали меня так, но они увидят, какой я розовый..., я буду алый, если это понадобится. Это великолепно сказано, не правда ли? — И гуманный человек рассмеялся жирным, приятным смехом, вполне довольный своим неожиданным каламбуром. — Увидишь, дорогой. Ты останешься доволен мною!.. Моя тактика выяснится окончательно в решительную минуту, и если я скрывал свою игру до поры до времени, то для того только, чтобы удачнее рассчитать ход. Но, разумеется, с этим народом действительны только одни репрессии... И вот такая история не должна быть допустима, как одна из поблажек этим бездельникам! — И «розовый» губернатор, разом почувствовавший себя монархистом, каких мало, при одном намеке на то, что «там» могут быть недовольны, взмахнул пестрой афишей.
— Что это? — спросил его кузен и на его усталом лице появилось выражение любопытства.
— Это — концерт в «их» пользу... Не концертами, а пулеметами следует угощать этих бунтарей. Сегодня же прикажу полицмейстеру по непредвиденным обстоятельствам запретить концерт! — и красивым жестом, исполненным благородного негодования, губернатор швырнул афишу на стол.
Бледный человек склонился над ней. И вдруг его лицо побледнело еще более, стало почти меловым. Вся кровь отхлынула к сердцу. Легкий крик вырвался из груди.
На бумаге афиши среди прочих номеров значилось крупным жирным шрифтом: «Неаполитанские песенки исполнит г-жа Строганова». На эту крупную строчку сразу упал взгляд бледного кузена начальника губернии.
Минуту-другую длилось молчание. Губернатор, с ошеломленным от удивления лицом, смотрел прямо в рот кузену, как бы ожидая разъяснения всего происшедшего.
Ждать пришлось не долго. Бледный человек сделал над собою невероятное усилие и произнес твердым, металлическим голосом:
— Концерт должен состояться. Больше того, мы оба должны присутствовать на нем... Ты обязан вести свою игру до конца, если хочешь выиграть ставку! — и, наградив своего недальновидного родственника уничтожающим взглядом презрения, князь Всеволод Гарин вышел из генеральского кабинета.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Л.Чарская "Кис-кис"

[olrossa]

Из сборника «Проблемы любви»

Еще один рассказ из этой книги. Эпизод из театральной жизни. Читается относительно легко.
Есть там немного юмора. Мне запомнились выражения «дешевенький ковер, превратившийся, за давностью времени, из голубого в зеленый», «она была верна… относительно верна, конечно, но все же верна».
Есть сочетания слов, «режущие ухо» – «Публика полюбила ее со всей силой своей стихийной стадности», «голосом, в котором не осталось ничего человеческого, выла», «вспрыскивали свое примирение».
Но общее впечатление от рассказа вполне нормальное.

Л.Чарская
Кис-кис.

I.

– Через 5 минут начало… Божественная, готовы?
– Ладно, проваливайте.
– Серьезно – начало.
– Ну, так и начинайте…
– Так вы же во 2-м явлении.
– Ну, во втором…
– Так, как же?
– А пойдите вы к черту! Даша, щипцы!
И выхватив из рук расторопной горничной накаленные щипцы, хорошенькая «премьерша» провинциальной драматической труппы принялась немилосердно палить густую белокурую челку.
Елена Александровна, можно? – раздалось за дверью.
– Вы, Томилин? – встрепенулась она.
– Я.
– И я, Кузьмин, – прибавил другой голос.
– Ну, тогда нельзя!
– Да почему же, божественная?
– Надоели.
– А Томилину можно? – ехидничал тот же голос за дверью.
– Как всегда.
– Вот погодите-ка, я Максиньке насплетничаю.
– Можете! Даша, карандаш! Да где же карандаш, черт возьми!
Даша засуетилась, ища карандаш, а хорошенькая «премьерша», полуодетая, в нарядной нижней юбочке и батистовой распашонке для грима, проводила по губам едкой палочкой кровавого кармина.
В уборной, как и во всех уборных провинциальных театров, пахло духами, клеем и папиросами. Дешевенький ковер, превратившийся, за давностью времени, из голубого в зеленый, покрывал пол. В углу приютился туалет, обитый кисеей, с разбросанными по ней голубыми бантами. На туалете стояло овальное «собственное» зеркало, отражавшее хорошенькое и подвижное лицо хозяйки с лукаво-взыскивающими глазами.
Елена Александровна Танина, или просто «Кис-кис», как ее называли все окружающее за ее «кошачий» характер, отлично сознавала неотразимую силу этих глаз и безбожно пользовалась ими. Но сегодня ей было не до того. Сегодня чудесные глаза не играли…
Она злилась…
– Киска, можно? – послышался за дверью знакомый голос.
– Это ты? Входи, входи, голубчик, – говорила она, и в тоже время подправляла левую бровь, подчерненная несколько больше правой.
– Кис-кис, ты еще не готова!
И молодой, очень красивый, благодаря эффектному гриму и блестящим глазам актера, с развязностью близкого вошел в уборную.
– Максинька, милый!
Ловким, кошачьим движением она закинула ему руку на шею и, не стесняясь присутствия горничной, прильнула к нему, глядя на него снизу вверх своими искусно подведенными глазами.
Стоя она была еще эффектнее. Маленькая, хрупкая и изящная, как дорогая статуэтка, она походила больше на ребенка, нежели на 30-ти летнюю женщину, имевшую десятилетнего сына, где-то далеко на руках родственников. Впрочем, она не скрывала ни ребенка, ни возраста – напротив бравировала ими, сознавая свою силу и моложавость.
– О, какая же ты прелесть сегодня! – вырвалось у актера.
– Прелесть? Правда прелесть? – обрадовалась она, как девочка, и покосилась на зеркало. – Лучше дебютантки?
– Ну, та в другом роде.
– Макс, берегись, я ей глаза выцарапаю!
– Штраф заплатишь, без Занды спектакль не состоится.
– И без Пии тоже. А я истерику закачу сию минуту. – и ее голосок задрожал новыми для него нотками.
– Ну полно, Кис-Кис. Ты у меня несменная.
– Господа, на сцену! Максим Григорьевич, божественная, готовы? – послышался голос помощника режиссера.
– Даша, белое платье, – командовала молодая женщина и, просовывая голову в отверстие воздушной юбки, спросила: – Ну, как принимали после первого акта?
– Принимали хорошо. Сама слышала.
– Черти! – обрадовались, что глазами ворочает. Не жалеют лапищ.
– Это ты верно говоришь. Глаза у нее мистические. Только, не скажи, и играет, она хорошо.
– Та-лант-ли-вая? – странно блестя загоревшимися глазами, протянула Кис-Кис.
– Талантливая! – без запинки ответил Горский, стойко выдерживая ее взгляд.
– Лучше меня?
– Я уже сказал: каждая в своем роде.
– Ну, Максимка, берегись! – И она с силой рванула воздушную оборку платья.
– Начинаем! – раздалось со сцены вслед за дребезжащим звонком.
– Ладно, подождешь! – сердито проворчала Кис-Кис, стискивая бока своими миниатюрными ручками, чтобы дать возможность вспотевшей и измученной Даше зашнуровать узко-налаженный лиф.
Горский, сидя верхом на стуле, курил и смотрел на нее.
Кис-Кис ему очень нравилась. В ней было что-то донельзя раздражающее и задорное, что не могло наскучить ему, несмотря на долгие месяцы их связи. И потом, она была красива, способна и ловка. Эти три вещи были, по его мнению, необходимыми для актрисы. Злость Киски ему не особенно досаждала. И влюблена-же она была в него, как кошка! Это обстоятельство, правда, было немного обременительно, но ловкость и умение устраиваться искупали все. К тому же его не тянуло к прочим женщинам. Провинциальные дамы были мало интересны и щепетильны, а актрисы – свой брат. К тому же Киска считалась самой «шикарной» между ними и выцарапала бы ему глаза за измену.
До сегодняшнего дня, впрочем, он не ощущал особенного неудобства от связи с Киской… Но сегодня…
Когда он увидел эту новую дебютантку, с ее черными звездами, вместо глаз, и бархатно-страстным голосом, врывающимся в самую душу, он невольно сравнивал ее с Киской и не в пользу последней.
На репетициях новая актриса «не играла». Многие из труппы, вслушиваясь в ее монотонную читку и глядя на бледное и не очень красивое лицо, решили на скорую руку, что она «бездарность».
Но когда она появилась в первом акте пресловутой Зандой, заигранной всеми провинциальными героинями, эффектная в красном облаке тюля, с чисто цыганскими глазами, Горский понял, что она и красавица и талант на диво.
Понял это и режиссер, и антрепренер Илья Исаевич Петров, купец-рыбник, баловавшийся «своим дельцем шутки ради». Поняла и провинциальная публика, проводившая новую актрису дружными аплодисментами.

II.

Декорации для второго акта были уже поставлены. Придерживая обеими руками трен белого платья, изящнее и миниатюрнее, чем когда-либо, Кис-Кис пробиралась на место.
– Дочурка! – задел ее первый комик, игравший по пьесе ее отца.
– Отвяжись, – отрезала она, проходя дальше.
– За что, мамочка, видит Бог – невинен.
От комика несло водкой и он едва ворочал языком.
Дебютантка, высокая, немного полная девушка, прекрасно нагримированная, с темными, немного мрачными глазами, была еще очень молода, несмотря на некоторую громоздкость фигуры.
Она заметно волновалась.
Горский говорил ей что-то, стоя рядом у кулисы.
Кис-Кис похолодела. «Начинается!» – мелькнула в ее головке, но овладев собой, она подошла к дебютантке и спросила ее с любезной улыбкой:
– Что, боитесь?
– Ужасно! – чистосердечно созналась она, доверчиво и ясно улыбнувшись подошедшей.
– Елена Александровна, приготовьтесь, – шепнул ей помощник.
Кис-Кис обдернула привычным жестом юбку, тронула прическу, перекрестилась и ступила на сцену.
Публика любила Танину за хорошенькое личико, за подкупающую веселость, за милое щебетанье веселых и трогательно грустных ролей.
До Ратмировой, «героиней» была одна, не пользовавшаяся успехом, актриса. Это еще больше укрепило престиж Киски.
Теперь же Танина боялась новой соперницы и «старалась» играть.
Роль Пии – глупенькой и наивной щебетуньи – была не из ярких. Но Кис-Кис так мило стреляла в абонементные ложи и первые ряды, что публика ласково отнеслась к своей любимице.
Кис-Кис ликовала.
– Ну, что? – наскочила она за кулисами на антрепренера-рыбника.
– Сахарная! – пробасил тот, – одно слово сахарная, – и вкусно чмокнул ее розовые ладони.
Третий акт она не была занята, а сидя за кулисами на бутафорском столике, прислушивалась к игре Ратмировой.
– А ведь божественная-то струсила, – подмигнул на нее первый комик второму.
– Что и говорить! Заклюет!
– Ну, нет! Ее песенка спета. Да и Максимка так и охаживается вокруг новой.
– А потому что дурак. С этой взятки гладки, а ведь Танина то ему ангажемент в Казани обещала. И достанет, как Бог свят! Счастливец этот Максимка, право! Житье!.. Ешь – не хочу!
– Подавится! Хлебнем-ка, мамочка.
– Нет, будет. И так в первом действии Ваньки не слышно было. Шипит себе под ном, дьявол, хоть ты тресни… На одних «кренделях» выехал.
– На Занду загляделся.
– И очень просто. Заглядишься, брат… Глазищи-то! Бодаются.
Занавес с шумом опустили.
Ратмирова захватила публику и ходила на аплодисменты, бледная от волнения под тонким слоем румян и как бы сконфуженная неожиданным успехом.
– Обласкали, барышня. Спасибо, чудесно, обласкали… Душевно благодарен, – кинулся к ней «сам» и поцеловал ее руку совсем иначе, нежели у Киски за несколько минут до этого.
А Кис-Кис все видела со своего места и сердце ее грызла самая едкая зависть к успеху Ратмировой.

III.

Ольга Павловна вернулась домой довольная и счастливая. Успех превзошел ее скромные ожидания. Ее раз пять вызвали после четвертого акта, где Занда умирает на суде от руки фанатика Драгома, желая оградить от пули своего молодого защитника Уонеля. Провинциальная публика чутка и отзывчива на мелодрамы, а «Свадьба в Валени» одна из тех пьес, где больше эффектов, нежели слов. И Ратмирова играла к тому же с большим подъемом и темпераментом.
После спектакля местные меценаты угощали ее ужином. На подъезде собралась кучка молодежи, встретившая ее выход из театра дружными аплодисментами. За ужином пили ее здоровье. Этот ужин смущал немного Ольгу, но при нем присутствовали все главачи их труппы, не исключая и Кис-Кис.
Несмотря на всю свою молодость, Ольга Павловна не могла не понять, что мягкие, нежные лапки Кис-Кис вооружены острыми ноготками, которые при первом же удобном случае вопьются в нее.
Но она не долго задумывалась над этим. За ужином было шумно, весело, но вполне прилично. Очевидно, актеры и их покровители стеснялись немного ее, или председателя управы, почтившего их своим присутствием, – она не разобрала. Председатель ухаживал за Кис-Кис, за ней – Горский. Горский – прекрасный актер, – она это сразу заметила, несмотря на некоторую чисто провинциальную певучесть и приподнятость тона. У них, в школе, за эту певучесть «съели-бы» в один год. Здесь другой жанр игры был бы неудовлетворителен. Он мастерски выделил тусклую роль Уонеля и смело набросал в двух-трех местах яркие блики, от которых он получил совсем другую окраску. Ратмирова, слушая похвалы Горского насчет ее таланта, его три-четыре удачные поправки, не могла не обрадоваться, что этот талантливый и умный актер «признал» ее. К тому же он был очень красив, пожалуй лучше, нежели без грима, и странно походил на ее жениха – Колю, оставленного в Петербурге. Только у Коли были добрые и печальные, а у этого слишком говорящие актерские глаза.
Она знала, что Горский и Танина любят друг друга – из связь была всем известна, – и потому не боялась, что ухаживание Горского скомпрометирует ее. К тому же – она невеста и любит Колю…
Прошлой Весной только они кончили оба драматические курсы. Коля был ее товарищем по школе. Их обоих, как наиболее талантливых, приняли на казенную сцену. Но она пожелала попробовать счастья в провинции. Николай же не мог оставить больной старухи-матери и удовольствовался тем, что ему давали играть в образцовом театре.
В N-ск Ратмирова приехала робкой и смущенной дебютанткой. В школе о провинции говорили, как о болотной яме, засасывающей таланты. О труппе она боялась и думать, рассчитывая встретить в ней сальной ухаживание мужчин и явную вражду женщин. Ничуть не бывало. Женщины, не исключая и премьерши Таниной, встретили ее сдержанно и любезно; мужчины по-товарищески. Она оказалась моложе и порядочнее, нежели они ожидали, и это накладывало известную узду в обращении.
Благодаря сегодняшнему успеху, она сразу заняла надлежащее положение в труппе…
И довольная собой и всеми, она распустила свою густую, темную косу, накинула широкую фланелевую блузу и села писать в Петербург – Коле.

IV.

– Если это будет продолжаться, я приму меры…
– Киска, опомнись, что ты?
– Не подходи ко мне… Трус… Влюблен в одну и скрывает это от другой… Ошибаетесь, мой милый, все вижу… и вашу недотрогу эту и как она Ильюшкой винтит…
– Неправда! Она честная девушка.
– Ага, прорвался! Ревность – не свой брат! Она то честная? В школе еще любовника завела.
– Молчи, не говори, чего не знаешь.
– Батюшки, влюблен! Максим, ты влюблен?
– Отвяжись!
Кис-Кис заглянула в глаза Горского. Они были темны и непроницаемы, как всегда.
Что-то больно кольнуло сердце молодой женщины. Ей показалось невозможным потерять этого красивого и талантливого человека.
– Макс, – зазвенел ее голосок новыми, мягкими нотками, – ты меня любишь?
– Тебе миндальничать еще не надоело, – холодно отстранил он ее…
Елена Александровна вздрогнула.
«Начало конца!» – мелькнуло в ее головке и сердце защемило больнее.
– Вы сыграете, надеюсь, в мой бенефис? – возможно холоднее спросила она.
– Какой вздор! Я обязан играть… Тем более роль Макса – роль чистого любовника.
– А если б не обязан? – прищурила она на него злыми огоньками загоревшиеся глаза.
– То все-таки сыграл бы… мы товарищи…
– А-а! – не то стоном, не то вздохом вырвалось из ее груди.
Товарищи! Только товарищи! И больше ничего… А их ласки… их связь… не скрываемая ни перед кем. Они оба молоды, талантливы… красивы… Их совместная игра – великолепный дуэт, гармоничный и свежий, как сама молодость. Публика любит их обоих… Они взаимно дополняют на сцене один другого… Их поцелуи звучат искренне, страдания сердечнее благодаря «настроению». Их связь, их любовь вдохновляет игру… Она твердо убеждена в этом… Все шло так хорошо, гладко… Она была верна… относительно верна, конечно, но все же верна… Дальше поцелуев она не шла с другими и то с самыми «нужными» разве.. Даже Ильюшку она «отшила», рискуя многим.. Правда, злые языки утверждали, что она живет под сурдинку с председателем управы, и с Томилиным – богатым купцом-кожевником… но все это вздор… И если она благосклоннее к ним, то только ради премий на бенефисные ложи, подношений и тщеславия. К тому же все это пустяки… От нее не убудет! И предавать всему этому значение может какая-нибудь дура в роде Ратмировой.
Ратмирова… Что в ней хорошего нашел Макс?
Красоту? Талант? Молодость?
Вздор! Она некрасива… или только под гримом. Но ведь если намалевать старуху Гутькину – «комическую» их труппы – и та сойдет. Глаза у нее хороши, правда. Но до «черных звезд», как говорит Макс, далеко… Голос тоже ничего. Она, Кис-Кис, беспристрастна и воздает должное должному.
Но остальное ни к черту! Притом тихоня.. Макс увлечен, но не надолго. Макс и до нее увлекался хорошенькой председательшей, но появилась она, – Киска, и председательша стушевалась.
Теперь ей стоит только приласкать Макса и он забудет и думать о Ратмировой.
– Макс, – позвала она тихим вкрадчивым голосом.
Он не отзывался.
– Максинька, – повторила она громче.
Ответа не последовало.
Она обернулась. Горского у нее уже не было. Он ушел во время ее глубокой задумчивости.
Этого еще ни разу не случалось. Они ссорились и прежде, но ссоры оканчивались обыкновенно примирением в отдельном кабинете излюбленного актерами ресторанчика.
Они чувствовали необходимость друг в друге и избегали ссор.
Макс первым нарушил традицию.
Ей стало нестерпимо больно. В первый раз кажется не досадливые, а настоящие слезы затаенной женской обиды на вернулись на ее глаза.
Но на одну минуту только…
Злая и хорошенькая, как никогда, она подошла к окну и погрозила своим крошечным кулачком по направлению театра, находившегося против ее квартиры, по ту сторону площади. Там по ее расчету, шла репетиция и Горский «ломал» Отелло с ненавистной Ратмировой…

V.

Ольга волновалась. Она должна была играть Лидию в «Блуждающих огнях» по просьбе бенефициантки.
Она не могла не понять, что это месть, и удачная месть, со стороны хорошенькой Кис-Кис. Как и все тонкие артистические натуры, Ольга сознавала свое дарование, но роль кокетливой, изящной и задорной львицы, какой нарисовал автор Лидию, ей не подходила.
Даже самый голос ее с прекрасными бархатными нотами и мелодичными переливами здесь не годился.
Тут требовался задор, блеск и наглость. Ничего подобного в Ольге не было.
И она вдвойне страдала и от оскорбленного самолюбия, предчувствуя провал», и от обидного насилия над эстетическим чутьем актрисы. Публики она боялась меньше всего остального. Публика полюбила ее со всей силой своей стихийной стадности. Она простила бы своей любимице дурное исполнение в счет прошлых и будущих заслуг, простила бы за те чудно выполненные роли, в которых развернулась перед ней Ольга своим молодым и бледнеющим недюжинным дарованием. Своей Дездемоной она «захлестнула» толпу…
А ее Луиза в «Коварстве и Любви»?
Луиза должна была Кис-Кис, но Кис-Кис уступила в виду бенефисных хлопот эту роль ей – Ольге…
Уступила и… раскаялась… Такого «треска» театр не запомнил. Киска долго дулась на Ратмирова и на «самого»… Но хорошенькое кольцо-маркиза, поданное ей через оркестр в ближайшее представление, сделало свое дело… Божественная смилостивилась и даже похвалила Ратмирову за милое исполнение Луизы, Ольга не придала значения этой детски бессильной выходке.
Ее Луиза окрылила ее… Она ходила, как в дурмане, торжествующая и счастливая своим успехом. Даже в глазах появилась какая-то нежная влага, и они горели, как звезды…
В Луизе она поднялась до творчества, до экстаза, который захватывает и полонит актрису не меньше зрителей. Этот последний успех ударил ей в голову, заполнил ее всю, отравляя все ее существо сладким ядом. Сальные выходки двух комиков, чмоканье ладошек антрепренером-рыбником, шпильки Кис-Кис, все это отошло от нее далеко, далеко… Они для нее не существовали… Существовала только сцена и рампа, делившая ее от этой волнующей толпы, королевой которой она входила на подмостки…
Она жила ролями, исступленно работая по ночам, репетируя «во всю» по утрам, не жалея ни голоса, ни нервов, преследуя одну цель – всецело отдаться страстно любимому делу.
– Надорвешься, детка! – говорила ей Гутькина, успевшая полюбить Ольгу за любовь к труду и светлую головку.
– Ничего, Анна Мироновна, – улыбалась она ей своим добрым, немного большим ртом, широко открывающим великолепные зубы, – ничего, вывезет!
И «вывозило», действительно…
В труппе не могли не признать ее таланта.
– Подрастет – нашумит, мамочка, – острил старший комик.
– Коли не зарвется, – добавил второй.
– А Максимка – то нажаривает. Страсть! Не отстает.
Горский действительно не отставал. Такого пылкого и восторженного юноши Фердинанда в N-ске еще не видели…
И красив же он был на диво в своем пудреном парике и белом щегольском мундире!
После последней картины, прошедшей сплошным захватывающе страстном дуэтом двух трогательно несчастных любовников, театр неистовствовал.
Ратмирова и Горский выходили кланяться в рампе, крепко держась за руки ,чувствуя какую-то невидимую духовную связь ,созданную им этой ревущей толпой.
Одурманенная успехом, Ольга видела тот же дурман, то же сознание торжества в глазах своего партнера и, не отдавая себе отчета, бессознательно, крепко, по-товарищески, пожала его руку.
Его глаза вспыхнули ярче.
– Спасибо, голубушка! – шепнул он ей и поцеловал за кулисами ее похолодевшие пальцы.
За что он благодарил ее, она не поняла. За это ли дружеское пожатие, или за игру, полную блеска и правды?

VI.

На сцене шла суматоха. Помощник выбился из сил, бегая из одной уборной в другую. Резкий звонок звучал оглушительнее, чем когда-либо. Плотники в чистых рубахах, подвыпившие ради торжественности случая, бросались декорациями и ругались, как никогда.
В театре пахло бенефисом. Сам губернатор обещал почтить «театральную именинницу», вручая ей сотенную за ложу.
Уборная торжествующей Киски была битком набита. Здесь был и липкий, как сахар, белобрысый рецензент «Захолустья», и предводитель, и влюбленный Томилин, и наконец, сам Илья Исаевич, сиявший улыбкой и орденами.
Сама именинница в коротеньком платьице, уже готовая к 1-му действию, казалась прехорошенькой девочкой. Она и подделывалась под этот тон, играла глазками, наивничала и, в общем, была прелестна.
– Вы уж поддержите, господа! – по-детски складывая ручки, просила она.
– Ну, еще бы, божественная, мозоли нахлопаем.
– А подношения есть? – лукаво прищурилась Киска.
– Весь оркестр завален, чуть будку не сбили с места. Ванька и то жалуется, что ему лысину пробьют, – шутил «сам», довольный бенефисом.
– Ах, вы милый! – подпрыгнула она и сочно чмокнула его в самые губы.
– Раз! – засмеялся остановившийся на пороге Горский.
– Мамочка, нельзя. Отвернись, сахарный. Ведь случай-то такой! Ради случая можно.
– Да вы не беспокойтесь, Илья Исаевич, он не ревнует, – не совсем искренне засмеялась Танина.
– Ну-у?
– В примадонну врезался! Ей-Богу…
– Ну, это уж не годится – обижать Кисоньку, – нежно протянул председатель и шокированный и задетый в одно и то же время пикантной разнузданностью Кис-Кис.
– И не обидит, Вадим Павлович… Не заплачу: другие найдутся… «Новый поклонник его мне заменит, горе ему же, мне что ж за беда!» – лихо пропела Киска, играя разгоревшимися глазами.
– Браво! Браво! – вторили мужчины, окружившие эту маленькую, соблазнительную в своем задоре женщину.
Но Горский ничего не замечал, казалось…
Раздался 1-ый звонок. Он прошел в уборную Ратмировой…
– Ольга Павловна, можно?
– Входите.
Она сидела у зеркала, тоже готовая к выходу с ролью в руках.
Он окинул ее опытным взглядом и тотчас же понял, что такая, как она, чистая и хорошая, для роли не годится.
– Что, не то? – угадав его мысль, спросила она тревожно.
– Не то, голубушка. Перцу в вас нет, – сознался он чистосердечно.
– Чего?
– Перцу!
Он засмеялась.
– Это как у Таниной?
– Как у Таниной.
– И непоправимо?
– Вы не рассердитесь, если я предложу вам выпить для храбрости и удали.
– Нет, не рассержусь. И вы думаете, это поможет?
– Попробуем.
Он крикнул проходившего бутафора, приказав ему принести в уборную бутылку шампанского.
Первый же бокал ударил ей в голову. Она не привыкла пить.
– Противно? – засмеялся он, видя, как забавно морщит она свой тонкий носик.
– Нет, ничего… Только вся роль из головы выскочила.
– Это только до выхода. На сцене заговорите. И что у вас за скверная привычка, барышня, зубрить роли в зубрежку? – сказал он и взял ее за руку.
– Что поделаешь, – школа! – как то виновато улыбнулась она и руки не отдернула против обыкновения.
Они помолчали.
В уборную заглянули две маленькие актрисы на «выходные» роли, хихикнули и скрылись.
И вдруг весь страх Ольги прошел и заменился каким-то необузданным весельем. В голове шумело. Горский – такой красивый с темной, замечательно шедшей к нему «наклейкой» и в светлом паре – ей ужасно нравился сегодня. И потом он так откровенно любовался ею.
Его горячий взгляд, обнимающий ее фигуру и смущал, и радовал ее.
– Какой вы интересный, – созналась она, краснея.
– Грим удачен, – постарался бросить он возможно равнодушнее, но голос его дрогнул.
– Как странно, – говорила она после второго бокала, заставившего ярко заискриться ее темные глаза: – вы Макс в жизни и Макс на сцене. Это ужасно удобно.
– Для кого удобно?
– Для партнерш. Для Елены Александровны… для меня…
– Для Елены, может быть… но не для вас.. Что я вам…
И он сильнее сжал ее руку.
– Послушайте… – слабо сопротивлялась она, – я хочу еще, – и потянулась к бутылке.
– Нет, довольно… А то у вас кафешантанная звездочка вместо Лидии выйдет, – засмеялся он, удерживая ее руку и вдруг неожиданно притянул ее к себе и быстро впился в ее полуоткрытый влажный рот.
Ратмирова не вскрикнула… не протестовала. Она так и замерла, невольно прижимаясь к нему и затуманенными глазами смотрела снизу вверх, в его нестерпимо заблестевшие зрачки.
– На сцену… на сцену! – где то очень близко от уборной раздался хриплый голос режиссера.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Это была не игра, не исполнение, а сплошное торжество женщины над нервами толпы. Горячие, вакхические взгляды, горячие улыбки, нега, разлитая в мерцающих глазах, влажные губы, на которых, казалось, еще чувствовались поцелуи Горского, захватили толпу… Бьющий через край задор и вызывающая смелость, проходившие через всю роль, сделали Ратмирову неузнаваемой.
Она была бесподобна. Она превзошла и Макса Горского, и изо всех сил старавшуюся Киску и оставила их далеко за собой.
Киске не повезло…
Правда, театр был набит сверху до низу по утроенным бенефисным ценам, после каждого акта через оркестр передавались бесчисленные ящики и корзины, усердная молодежь не жалела рук, встречая бенефициантку и голосом, в котором не осталось ничего человеческого, выла имя Таниной, но Киска была слишком умная женщина, чтобы не понять, что пальма первенства осталась не за ней.
К тому же от нее не ускользнуло что-то неуловимо новое в отношениях Ратмировой и Макса. Она ходила заметно побледневшая под румянами с дрожащими губами и выжидала.
Впереди был 4-1 акт, решавший победу…
Вряд ли и более наблюдательная, чем N-ская публика могла заметить глухую борьбу двух актрис, двух соперниц, двух женщин.
Лелечка –Танина отвоевывала от Лидии – Ратмировой своего любовника.
Борьба из жизни перешагнула рампу, перешла на сцену и била здесь ключом, найдя в этих двух ролях прекрасное применение.
Обе горели, дрожали, волновались, обе бледные и ненавидящие, забыв весь мир, толпу и театр.
Они точно проснулись обе, когда занавес упал под оглушительный гул зрительной залы. Их вызывали одинаково горячо, дружно… Но Киска почувствовала победу Ольги, почти неуловимую для других, но понятную для нее.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Две медведицы в одной берлоге не уживутся, – твердила Кис-Кис ошалевшему от неожиданности Петрову. – Рвите мой контракт – я уезжаю.
– Но, мамочка…
– Что мамочка! Вы не видите, что она оскорбила меня, «съела» мой бенефис? Не могла стушеваться по-товарищески…
– Но чем-же она виновата, сахарная? Публика.
– Публика! Публика! – передразнила Танина. – Ваша публика – дура. Она хлопает или телу, или кислой добродетели! Ну, да ваша Ратмирова не долго процарствует – вспомните меня еще. Кто вам поднял сборы? – Я. Кто к вам губернатора Ии всю управу из оперетки перетащил? – Я. Кто обуздал Горского, когда он вознесся? – Все я,я,я,я! И вы можете променять меня на пришлую девчонку, у которой и талантишка не Бог знает какой – глазищи одни да голос!
– Мамочка! – взмолился Илья Исаевич.
– И вы думаете, что она не разгонит публику? Вы думаете, публике вашей талант ее понадобился? Чушь! Ужины ей нужны в кабинетах, актрисы шикарные. Вот что! А пригласите-ка Ратмирову поужинать. Да она отравится скорее. А я не брезгала… Для дела жертвовала собой… Сколько противных рож перецеловала. Брр! Вот и раскиньте-ка мозгами, ваше степенство, кто вам нужнее. С нее-то взятки гладки, с вашей недотроги-царевны… а я и теперь… – И глаза хорошенькой актрисы договорили остальное.
Судьба Ратмировой была решена.

VII.

Ольга Павловна вернулась из театра со смутным ужасом на душе. Угар прошел с последним падением занавеса… Какая-то горечь осталась на дне ее после этого успеха, сорванного благодаря шампанскому и до нельзя поднятым нервам. Ей было гадко и стыдно при одном воспоминании о поцелуях горского. Она теперь только ясно сознала, что школьные были правы, считая провинцию болотной ямой, засасывающей молодые силы.
Да и сил то здесь не требовалась… Искусственное возбуждение и ничем не прикрытый разврат. Острые взгляды, показывание голых плеч действовали одинаково, если не меньше, чем горячий драматический подъем, доходящий до экстаза.
Минутное увлечение Горским расплылось, как дым и Коля стоял перед ней, как живой с его печальными глазами.
– Нет, нет, вон отсюда! – восклицала она хватаясь за голову при малейшем воспоминании об этом фальшивом успехе сегодняшнего вечера, наложившем, как ей казалось, несмываемое пятно на ее чистую любовь к искусству и правде. – Завтра же в Петербург к нему, дорогому, милому…
Она не для провинции… по крайней мере теперь, когда в ней все так хорошо, ясно и молодо. Подоспевшее письмо Ильи Исаевича подтвердило и ускорило ее решение. Она не могла не улыбнуться, читая эти вычурнотуманные строки, где директор-рыбник извинялся в нарушении контракта по независящим от него обстоятельствам.
В тот же вечер она быстро собралась и уехала, напутствуемая добрыми пожеланиями Гутькиной – единственной из труппы, не побоявшейся проводить ее до вагона.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В отдельном кабинете излюбленного актерами ресторанчика, Горский и Кис-Кис вспрыскивали свое примирение.
В розовых ушах Кис-Кис горели, переливаясь, два крупных шатона. Шатоны были не из числа подношений и о происхождении их Кис-Кис молчала.
Теперь она была пьяна от счастья и «редерера».
– Видишь, как хорошо, мы опять «любимся», – тянула она немного размякшим голоском.
– Это ты правду сказала, – согласился ее партнер, принимавший мрачный вид в таких случаях.
– Максинька, признайся, ведь ты было врезался, а-а?
– Ни.
– Немножечко… Ну, вот столечко, – и она отделила острым ноготком на розовом мизинце.
– Ни!
– Я не рассержусь… милый!
– Да я не боюсь, – обнял Горский Киску. – Ее нельзя любить, милая…
– Да почему же? – не унималась та.
– Почему? Да потому, что она – не ты… В ней по-нашему перцу нету…
И оба расхохотались…

______

Остальные рассказы сборника тоже опубликованы в сообществе:

"Проблемы любви"
Кис-кис
Бобик
Прощение
Милочка
Бессмертие
"Мальчишка"
Не судьба
Во имя любви
Не ко двору

@темы: текст, Проблемы любви, рассказы, Кис-кис, Чарская

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Главы XVIII-XIX

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

ХVIII

Все били уже в сборе, когда раскрасневшаяся, порозовевшая от быстрой ходьбы Лика вошла в столовую.
Ее мать лежала в шезлонге и читала газету. Ее чуть подрисованное лицо могло сойти за молодое при тусклом освещении сентябрьского дня. Невестка Карской, маленькая толстенькая женщина в блузе-распашонке, какие обыкновенно носят беременные женщины, была далеко не авантажна со своим одутловатым лицом и безучастным взглядом усталых апатичных глаз. Лика невольно вспомнила другую Бетси, какою та была года три тому назад, бойкую, веселую хохотушку, и ее сердце болезненно сжалось. Зато Анатолий остался тем же. От замены военного платья штатским отставной корнет не проиграл нисколько. При виде Лики он быстро пошел ей навстречу.

— Наконец-то! А я чуть-чуть не умер с тоски... Смотрел в окно... на красную рябину и вспоминал, что сегодня маленький Рагозин должен приехать со своей Нинеттой из Парижа и какую шикарную встречу закатят ему на вокзале наши друзья!
— Анатоль! — с ужасом протянула Карская и сделала испуганные глаза в сторону Бетси.
— Ах, пожалуйста! — недовольно протянула та, — я не ревнива... Не стесняйся, Анатоль! — насмешливо бросила она в сторону мужа.
Тот только поклонился ей чуть заметным поклоном и продолжал:
— Лика... Надеюсь, ты не последуешь примеру «у моей дражайшей половины» и не станешь допекать Силу своей ревностью. Не рекомендую... Честное слово, это не способствует семейному счастью.
— Чем меньше требований, тем больше счастья! — томно проговорила Карская.
— Да, maman, не правда ли? — с чуть заметной усмешкой произнесла Бетси, — оттого-то я и не слишком требовательна к моему Анатолю.
— Бетси искала совершенства и уверяет меня, что я обманул ее ожидания... — насильственно смеясь, произнес Горный. — Но, ведь, я не лгал ей, нисколько, я ничуть не причислял себя к идеалу мужа.
— А что касается идеала, — отозвалась со своего места Бетси, — то я придаю ему надлежащую цену; найти идеал так же трудно, как и прожить жизнь без супружеской лжи.
— Это — маленький философ в юбке, и она права, — подтвердила Карская. — Идеальных мужей нет... кроме petit papa, конечно.
— И Силы! — улыбнулась Лика.
— Ликушка верно сказала. Сила Романович — золото! — вмешалась в разговор Зинаида Владимировна. — Таких людей, как Сила, днем с огнем не сыщешь. За них я спокойна.
— Ручаться нельзя ни за кого... — устало проговорила Бетси.
— Милая, ты не здорова и все тебе кажется в мрачном свете. Конечно, надо принять во внимание твое положение... напрасно ты пустилась в такой долгий путь! — бесстрастно произнесла Карская.
— Я хотела полюбоваться на ее счастье. Милая Лика, ведь, вы ничего не имеете против этого! — и толстенькая женщина протянула руки Лике.
Та порывисто бросилась к ней, схватила эти маленькие ручки и сжала их в своих. Чутьем догадывалась Лика, как глубоко несчастна бедная невестка, и всей душой сочувствовала ей.
— Милая Бетси! — прошептала она чуть слышно на ушко молодой женщине, отчего бледные щеки последней окрасились мгновенным румянцем. — Вы оденете меня к венцу, не правда ли, милая Бетси? После обеда мы пойдем одеваться... Венчание назначено в восемь. А пока, что говорится в сегодняшних газетах, мама?
— Беспорядки всюду и везде... В вашем городе еще спокойно?
— Вполне... — мотнув головой, сказала Зинаида Владимировна.
— Я не понимаю, чего хотят эти люди? Пожар народного движение охватил половину России... А эти забастовки, эти волнения на фабриках... эти митинги и сходки, к чему приводят они? — и Карская нервно подернула плечами.
— Милая мама, вы спрашиваете, чего хотят эти ? Хотят иметь свою человеческую долю, в которой отказано им. Хотят сознательного равенства с вами поставленными в более благоприятные условия, — горячо произнесла Лика.
— То есть, хотят быть господами, хочешь ты сказать? — прищурившись на дочь, спросила Карская.
Сознание господства должно жить в каждом человеке, — еще горячее подхватила Лика. Человеку определено быть царем животного и растительного мира, и если бы Творец хотел господства одних и рабства других, Он создал бы патрициев и плебеев аристократов и пролетариев, вельмож и шляхту... Он положил бы границы между первыми людьми. Но создав Адама, Он сделал его царем хлебопашцем, садовником того дивного сада, который зовется эдемом, и господином, властителем в одно и тоже время.
— А по-моему, не то, — снова подняла голос Карская. — Есть люди, которые привыкли к рабству и труду с колыбели, и давать им новые условия жизни, довольство, роскошь и негу, — значило бы выбить их из колеи.
— О, как это безнравственно, что вы говорите, сестра! — раздался из угла голос до сих пор молчавшей Зинаиды Владимировны. — Если они родились в нужде, грязи и смраде, в отрепьях и наготе, их надо пичкать хлебом с мякиной, по-вашему, и сделать из них белых невольников, потому только, что они поставлены с колыбели в худшие условия?
— Но нужно же кому-нибудь работать! — капризным тоном проговорила Марья Александровна.
— Работать нужно всем и наслаждаться жизнью всем надо тоже в равной степени. Пусть труд и богатство будут ровнее распределены между классами и тогда... тогда Россия будет идеалом европейского государства, — прозвучала мощная тирада с порога комнаты.
— Сила Романович! — вырвалось из груди присутствующих.
— Ты с ума сошел? В день свадьбы жених показывается на глаза невесте! — в патетическом ужасе произнес негодующим тоном Анатоль.
— На минуточку-с, ей Богу, на минуточку-с, — растерянно произнес богатырь-Строганов, — у меня дельце есть до Лидии Валентиновны, — и, смущенно сияя своими добрыми глазами, он протянул Лике небольшой конвертик. — Вот-с мой свадебный подарок, Лидия Валентиновна, — произнес он, совершенно растерявшись, — благоволите принять-с! А теперь исчезаю! — и, весь малиновый, Сила Романович скрылся за дверью, успев всунуть в руку Лики принесенный конверт.
— Что это такое? Банковый билет, кажется? — и, забыв все свое аристократическое достоинство, Марья Александровна быстро вскочила со своего места и с легкостью девочки подбежала к Лике. — Билет в несколько сот тысяч!
Лика вскрыла конверт и, вынув оттуда толстую синенькую книжку, быстро раскрыла ее.
— Ах! — вскрикнула она, всплеснув руками. — Милый, милый Сила!
— Но что это значит? — разочарованно протянула Марья Александровна, ожидавшая увидеть в конверте какой-нибудь документ громадной стоимости.
— А это значит, милая мама, что в нашем губернском городе повторяются частые забастовки и Сила выстроил там даровую столовую для безработных и принес мне книжку с миллионом даровых обедов, которые я могу рассылать рабочим.
— А-а!.. — неопределенно протянула Марья Александровна.
— Признаюсь, я не видел более странного брака, — проворчал себе под нос Анатоль, — вместо свадебной корзины со всякого рода драгоценностями, какие-то контрамарки с обедами для этих грязнулей!
— Настоящий союз двух революционеров! — попробовала улыбнуться Карская.
— Сознательный брак добрых и честных людей, — произнесла Бетси, оживившись на минуту, и, подойдя к Лике, протянула ей руку. — Мне кажется, что пора одеваться!
— Да, да! — спохватилась молодая девушка и вдруг неожиданно наклонилась к подурневшему, одутловатому личику толстенькой женщины и крепко поцеловала ее в самые губы.

XIX

Крошечная деревенская церковь была залита огнями, Лика Горная об руку с братом входили в нее. В Красовке не было церкви и пришлось венчаться в Колотаевке, в 4-х верстах от фабрики. Старенький священник дал знак на клирос, и хор красовских фабричных грянул концерт в честь невесты.
Это был сюрприз для Лики. Ее лучшие друзья приветствовали ее первые при начале обряда. Она низко наклонила белокурую головку, к стриженым кудрям которой искусные руки Бетси едва сумели прикрепить белый вуаль и нежный букет флердоранжа. Потом глаза Ликии отыскали такого же дорогого друга, такого же близкого товарища ее сердцу.
Сила Романович стоял недалеко от аналоя... Сшитый в губернском городе фрак сидел на нем мешковато, высокие воротнички резали шею, ему было душно И неловко в этом торжественном наряде, но его милое лицо сияло таким счастьем, а голубые глаза были с таким чистым восторгом устремлены на входившую невесту, что все некрасивое и смешное исчезало в нем, только и видно было из всего богатырского существа Силы — что счастливое лицо и прекрасные глаза.
Старенький священник взял руки жениха и невесты и подвел их к аналою. Анатолий, шафер Ликии, И новый фабричный доктор, шафер Силы, подняли золотые венцы над головами брачующихся.
— Обручается раба Божия Лидия рабу Божию Силе! — продребезжал на всю церковь дряхлый голос, и Лика почувствовала прикосновение кольца к своему горячему пальчику.
Церковные двери широко распахнулись и целая толпа фабричных втиснулась в церковь. Всем им любо было поглядеть на обряд венчания их «благодетелей».
Лика не молилась. Она машинально вслушивалась во все, что читалось отцом Георгием и пелось на клиросе, и безотчетно ответила «да» на вопрос священника о добровольном ее согласии на брак, но молиться она не могла. Она отвыкла молиться с тех пор, как судьба сыграла с ней новую злую шутку в лице встречи ее с Гариным.
К тому же она находилась точно во сне все последнее время и эта сонливая рассеянность мешала ей долго сосредоточиваться на одной мысли.
Точно в тумане, сознавала Лика, что венчается она, Лидия Горная, а не кто-либо иная, что венчается она по собственному желанию со своим давнишним другом-приятелем Силой, которого любит всей душой, но что где-то, в тайниках ее души, живет, дышит, копошится другое чувство, нудное и сверлящее, которое ядовито, тлетворно, странно и могуче в одно и тоже время.
«Вздор! Я люблю Силу, милого, доброго Силу!» — твердил рассудок девушки, а сердце, или, вернее, один уголок сердца, шептал иное: «Князя Гарина ты любишь. Любишь единственной, роковой любовью»...
«Единственной, роковой любовью, — вторил рассудок и тотчас же добавлял настойчиво: — но ты его никогда не увидишь... Никогда! Никогда! Никогда!»
«Никогда»... — отвечало эхом сердце, и холодные струйки потянулись от него, наводняя собою все сокровенные уголки естества Лики.
— Никогда! — почти вслух прошептала она.
Ее взор упал на толпу приглашенных.
Вон стоит ее мать, красивая, нарядная, возбуждающая невольное восхищение фабричных, в жизни своей не видавших ничего подобного в своем медвежьем углу, та самая мать, которая три года тому назад, когда с ней случился тот ее страшный грех с князем, не постеснялась отпустить ее из дома потому только, что «свет» не прощает ничего подобного своим верным жрицам. И теперь эта мать приезжала к ней сюда, чуть ли не за тысячу верст, и с притворными слезами благословляла ее на брак с Силой, потому только, что Сила — миллионер-капиталист, в недалеком будущем владелец двух фабрик, а у petite papa, благодаря непроизводительным тратам блестящей Мими Карской, накопилось до ста тысяч долга.
И Анатоль, успевший просадить в три года приданое жены, уже закидывал Лике удочку по поводу суммы, обещанной Силою на ее карманные расходы.
Взгляд Лики упал на коленопреклоненную фигуру. Зинаида Владимировна Горная горячо молилась за счастье племянницы, не замечая крупных слез, катившихся по ее лицу.
«Тетя! Милая тетя! — умиленно произнесла девушка в своих мыслях. — Вот кто был мне второю матерью, настоящей матерью, не погнушавшейся принять меня в те тяжелые минуты... Ах, мама, мама! Зачем ты такая? Зачем ты положила пропасть между нами?.. Зачем лицемерие, ложь, мама?.. Ты никого не любишь, кроме себя, так имей же мужество не прикрывать своего нравственного недочета. Ведь, они же не скрываются, они кажутся такими, какие есть».
И Лика остановила свои глаза на достойной паре представителей фирмы «Строганова и сына» и его супруге. Вся залитая бриллиантами, с пухлыми пальцами, не сгибающимися от тесно нанизанных на них колец, эта живая витрина бриллиантовых вещей, туго затянутая в чуть ли не парчовое платье, истово крестилась, не отнимая глаз от иконостаса.
«Эта, по крайней мере, но прикрывала ничем своего нравственного скудоумия, — продолжала анализировать Лика. — Эта попросту брякнула мне в первый же день приезда: «А и жидка же ты, будущая доченька! И за чем это тетенька смотрела? Откормить бы тебя хорошенько... А то от такой худышки какого же потомства ожидать можно?»
О, скольких усилий стоило Лике удержаться и, расхохотавшись в лицо, не сказать этой бриллиантовой тумбе, что вряд ли они могут надеяться на потомства от ее брака с Силой и что не для потомства сошлись они с обоюдного согласия.
Но Лика опомнилась вовремя: сказать — значило бы подвергнуть неприятным разговорам Силу, а Лика берегла этого большого ребенка, сделавшего ей столько Добра, как может только беречь любящая мать свое детище. Они и так допекали его за то, что он венчается здесь тихо и скромно, будто крадучись, а не задает пышного свадебного пира в Петербурге, на зависть всей купеческой братии. И потом они будут должны уехать сегодня после венчания, все — и старики Строгановы, и мать, и Анатоль с женою — уехать десятичасовым поездом в их северный город с его северными интересами, способными заморозить каждую живую душу. И пусть, пусть уезжают!
Бетси ей не жалко теперь...
Лика так увлеклась своими мыслями, что дребезжащий голос старичка-священника невольно заставил ее вздрогнуть, пробудиться от ее мыслей.
— Жена да убоится мужа! — продребезжал этот голос вместо обычного раскатистого баса дьякона, за неимением его.
Лика невольно улыбнулась и посмотрела на Силу. Он ответил ей ясной доверчивой улыбкой.
Нет, тысячу раз нет! Им нечего бояться друг друга. Они — равноправные союзники своего брака, они — два равных товарища по нравственной силе. Мысль о подчинении, страхе смешна и нелепа в применении к ним...
— Поцелуйтесь! — произнес снова священник и Лика доверчиво протянула к мужу свое прелестное лицо.
Сила Романович почти с благоговением прикоснулся к ее щеке губами.
Обряд венчания был кончен. Лидия Горная осталась где-то далеко, пустым и далеким призраком. На поприще старой милой деятельности выступала Лидия Строганова, и, проходя от алтаря к дверям церкви, молодая женщина ласково кивала серой толпе, смотревшей на нее с доверием и лаской, и ее уста шептали чуть слышно:
— Друзья мои, милые мои, вам будет хорошо со мною!..

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Из газет

[change-ange]

Вот, встретила на Газетных Старостях (starosti.ru) такую статью из дореволюционной газеты:

Книги для детей, какъ всегда, были въ большомъ спросе передъ праздниками. Следуетъ отметить увлеченіе подрастающаго поколенія сочиненіями молодой писательницы и артистки г-жи Чарской. Каждая вновь выходящая книга этой писательницы раскупается нарасхватъ.

@темы: статьи, Чарская

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Главы XVI-XVII

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

XVI

— Моя! Моя! Моя! — живая или мертвая, но моя на веки! — глухо произнесли запекшиеся губы черного человека, в то время как светлое платье Лики мелькнуло ему через окно.
Потом он провел рукою по волосам и медленной, усталой походкой переступил порог роковой для него комнаты, миновал коридор, кухню и через заднее крыльцо спустился в сад. Там на конце его своим единственным оконцем, зловеще сверкавшим в лучах луны, глянул высокий бельведер.

Князь прибавил шага и очутился у входа, заслоненного приставною дверью, давно сорванною с петель. Он отшвырнул ее ногою, как ненужную ветошь, и она тяжело рухнула в море лопуха и крапивы, густо разросшихся в этом пустынном уголку. Сыростью и затхлостью пахнуло на Гарина, когда он вошел в крошечную, сырую, похожую на каморку, комнату, всю залитую таинственным светом лупы.
На деревянной скамье лежала крошечная фигурка.
Гарин быстро подошел к ней, опустился на колена и глянул в красивое мертвое личико.
Черты Ханы еще не успели заостриться. Обычно узкие глаза как-то увеличились у мертвой и с явным вопросом смотрели прямо в лицо Гарина. Ему показалось даже, что вот-вот сейчас откроется помертвевший ротик и Хана спросит его:
— Это — ты, Гари? Наконец-то, ты! Не правда ли, ты пришел, Гари, милый?
Сознание вернулось к ней здесь в бельведере за минуту до смерти. И она узнала его, обрадовалась и заплакала, и засмеялась, и, трепеща, как птичка, в своей предсмертной агонии, шептала ему слова любви и умерла, как птичка, прижавшись к его груди.
Что-то похожее на жалость закопошилось и заныло в груди князя.
Эта мертвая женщина-малютка любила его бесконечно, любила покорною, рабскою любовью купленной собственности, и все же любила. Она не перенесла его серьезной измены, потеряла рассудок, потеряла и самое жизнь ради своей любви... Зачем он погубил ее, эту минутную свою прихоть чисто животного мужского влечения? Зачем увез ее от лотосовых нив и садов царственных хризантем ее священного Дай-Нипона? Маленькая гейша умела любить не на шутку и свою жизнь отдала за своего Гари. Сердце князя заныло острее.
Он быстро наклонился к Хане и взглянул в ее мертвое лицо. Теперь он ясно видел, что мертвое лицо улыбалось.
Князь не был суеверен, но оставаться наедине с мертвой вдали от всего живого было слишком тяжело. Он поискал глазами вокруг себя и увидел в углу каморки сложенные орудия для сада, когда-то оставленные здесь при прежних владетелях. Вид лопаты дал новое направление его мыслям.
— Надо похоронить ее! — произнес он, а затем взял лопату, тяжелую и неуклюжую, и, держа ее обеими руками, вышел из бельведера.
Между лопухами и крапивой он отмерил пространство и быстро-быстро стал рыть могилу. Выкопав яму в аршин глубиною, князь снова вошел в бельведер и, осторожно приподняв со скамьи мертвую Хану, вынес ее в сад и положил на краю могилы. Потом он быстро склонился над ней и заглянул в последний раз ей в лицо. Положительно, мертвое лицо Ханы улыбалось как живое.
— Бедная крошка! — произнес князь, и, не отдавая себе отчета, быстрым поцелуем прижался к губам маленькой японочки.
— Гари! Гари! Гари!
Он еще раз бережно приподнял ее, опустил в черную яму и, нарвав лопухов и крапивы, усыпал ими тело покойницы.
« Прощай, маленькая завядшая роза Японии! Прости меня, бедное дитя!» — прошептал он чуть слышно и стал быстро, быстро набрасывать комки рыхлой земли на мертвое тело.
Скоро яма сравнялась с землею. Князь утоптал землю, далеко отшвырнул от себя лопату, отер крупные капли пота, выступившие у него на лбу, и, опустившись на колена, произнес глухо:
— Спи, бедная птичка! Спи, моя крошка, единственная женщина, любившая меня беззаветно! Не белые лотосы, не царственные хризантемы покроют твою могилу, а снежные сугробы запушат твою северную могилу и вопль метелицы будет баюкать твой вечный сон. Прости мне это, Хана, прости, что не верну родине твой бедный прах, восточная милая птичка! — Потом он простер руку по направлению Нескучного. — Одною из помех стало меньше для нашего союза, Лика! — проговорил он с насмешливой горечью. — Теперь остается победить последнее препятствие, вырвать тебя из рук тех, кому ты отдалась в своем заблуждении. И рано или поздно я добьюсь этого!

XVII.

Фабричный гудок звонко прорезал свежий сентябрьский воздух. Что-то веселое слышалось в этом привете, посланном огромной трубой навстречу первого утренника.
Несмотря на расстояние трех верст, казалось, что гудок был тут же рядом, в Нескучном. Лика проснулась от этого звука. Она плохо спала ночь. Она мало спала, впрочем, все это время с той роковой ночи, которая бросила снова на ее пути странного, властного человека, унесшего ее сердце. Были минуты, когда Лике хотелось кинуться к Силе и рассказать ему все: свое вновь воскресшее влечение к Гарину, свою вновь вспыхнувшую любовь к нему. Но тут же здравый смысл удерживал ее от этого. Выдать князя значило его погубить. Человек, скрывающийся под чужим именем, является уже преступником пред законом. К тому же этот человек не был вполне чужим душе Лики; ее влекли к нему болезненная склонность сердца, безумием навеянное чувство, ее сковывала власть этих магнетических глаз. И только теперь, когда они не сверкали пред ней, ей не так душно, не так тяжело. Но, появись он снова, и снова путы, тяжелые, как свинец, скуют ее душу. Рассказать все Силе значило сбросить в беспросветную тьму этого доброго, совершенного, безупречного человека. К тому же Лика не знала даже, кто из двоих дороже ей: князь или Сила. Князь, притягивая к себе все существо девушки, наполнял в тоже время ее ум ужасом своих взглядов, воззрений, принципов. Сила не то: Сила — ее брат по духу, брат по родству с человечеством. Она твердо знала, что общее дорогое дело, захватив их обоих, сблизит их.
К тому же князь Всеволод исчез отсюда безвозвратно. Уже более трех недель машинист Браун покинул спичечную и о нем не было ни слуха ни духа. А в эти две недели сколько радости принес Сила их фабрике! Решили не брать нового управляющего. Сам Строганов непосредственно стал управлять своим спичечным делом. Рабочие вздохнули свободнее. Фабричная больница еще более усовершенствовалась с водворением в ней врача, приглашенного Силой. Восьмичасовой рабочий день завершил собою торжество спичечников.
— Благодетель наш! Отец родной! — говорили рабочие, встречая Силу. — Век не забудем того, что ты сделал для нас!
— Не я это сделал, братцы, не меня благодарите... Одна золотая душа научила меня заботиться о вас, быть вашим братом. Ее благодарите! — отвечал он, весь сияя счастьем.
Спичечники знали, кто была эта «золотая душа», и при встрече с Горной быстро обнажались головы, а глаза зажигались таким приветливым светом, что Лика могла смело рассчитывать на верную, неподкупную любовь этих людей.
И она любила их и думала о них, постоянно, а сегодня мысль об этих людях более, чем когда-либо преследовала ее. С сегодня она становилась еще ближе к пим. Ее связь с ними закреплялась еще одним лишним звеном. Сегодня назначена была ее свадьба с Силой.
Лика чувствовала себя теперь более, чем когда-либо принадлежащей своим милым серым братьям. Фабрика являлась теперь ее родиной, ее раем, где она чувствовала забвенье, местом успокоения всех ее былых невзгод. Она даже мало взволновалась от приезда матери, которая вместе с братом Анатолием и его женой Бетси, кузиной Силы, приехали к ним. Не особенно досадило и знакомство с отцом и матерью жениха, богачами-фабрикантами.
Это были люди старого закала, какие уже выводятся теперь в наш век, так сказать, последние могикане купеческого мира. Они смотрели подозрительными глазами на «генеральскую дочку», сумевшую закрутить голову их «молодцу», и нескрываемое изумление сквозило в их глазах при виде худенькой, издерганной, нервной Лики, с ее короткими кудрями, с ее глазами, делавшими ее похожей на святую Женевьеву.
Анастасия Лаврентьевна Строганова долго приглядывалась к Лике, потом отвела сына в сторону и проговорила с выражением красноречивого страха:
— Силушка, милый ты мой! да она у тебя не из курсисток ли тех, что без толку по Петербургу мокрые хвосты треплют?
— Не бойтесь, мамаша, не курсистка Лидия Валентиновна! — поторопился успокоить мать Сила.
— А не больна она у тебя?.. Ведь, глядеть не на что! Худа, как щепка!
— Нет, здорова, мамаша, — едва удерживая улыбку, отвечал Сила.
— То-то, смотри!.. Ох, не радостна мне твоя свадьба, Силушка! Толи бы дело из нашего общества купеческого выбрал... А то слава одна, что генеральская дочка, а ни приданого за ней особенного, ни красоты не видать...
— Ну, уж вы это молчите, мамаша! Лидия Валентиновна — красавица, каких мало, а душа у нее — бриллиант! — горячо возразил Сила.
Лика случайно услышала этот разговор и только улыбнулась в душе.
Приданое, красота, здоровье... какими дикими, какими странными казались ей эти слова... Причем тут красота, здоровье, деньги, когда ее душа тесно прилегла к душе Силы и обе их души ждут появления сверкающего солнца народного благополучия?
Строганов-отец произвел на нее более отталкивающее впечатление, нежели его недалекая супруга. Он своими рысьими глазками умел живо разглядеть все преобразования и усовершенствования на фабрике.
— Баловство это, брат, — сердито хмурясь, произнес он по адресу сына, — распустил парод, поблажки одни... Наших фабричных во как держать надо, — сжимая свой огромный кулак, добавил он, — тогда только они поймут, что они в капиталистах нуждаются, а не мы в них.
Все это вспомнилось девушке, пока она лежала, пробудившись в постели. Новый гудок на фабрике заставил ее быстро подняться... Было восемь часов и все спали еще в нескучневском доме. Только с кухни доносился стук ножей да в гостиной возилась горничная с уборкой комнаты.
Весь дом как бы преобразился с приездом гостей. Вместе с появлением Марии Александровны, матери Лики, появились и шелест шелковых юбок, и одуряющий аромат духов «вера-виолетта», и французская непринужденная болтовня. Брат Анатоль привез с собою безразличное отношение к «диким идеям» Лики и великолепные розы.
Внезапная мысль при виде цветов бросила в краску лицо Лики. Она быстро взглянула на часы.
Четверть девятого. До «Старой усадьбы» всего три версты. Она успеет сходить туда и положить в старом бельведере эти розы. Она не знает, куда увез тело Ханы князь, но место кончины маленькой японочки она покроет цветами. Пусть эти цветы скажут другому бедному увядшему цветку Востока, что его искренне оплакивает златокудрая девушка. И, быстро одевшись, Лика пустилась в дорогу.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Фотографии Чарской - из тех, что есть у меня.

[telwen]

Я обещала сделать целое сообщение с фотографиями, а то они раскиданы по журналу.
Все фото черно-белые, какими их когда то увидели первые читатели.
Все фотки можно посмотреть в большем разрешении, если по ним кликнуть. Но осторожно - они тяжелые.

1.Фото 1885 года.
Л.Чарской 10 лет.



2. Из журнала "Задушевное Слово" 1906 года.


3.Из книги "За что?" 1910 года.


4.Из журнала "Задушевное Слово" 1913 года.


5.Из журнала "Задушевное Слово" 1913 года.


6.Из журнала "Задушевное Слово" 1913 года.


7.Из журнала "Задушевное Слово" 1913 года.


8.Из журнала "Задушевное Слово" 1913 года.


8.Из журнала "Задушевное Слово" 1915 года.

А вот это же фото из альбома "В семье родилась девочка..."

Либо это фото сохранилось в каких-то архивах, или у них очень профессиональные ретушёры..

А кто хочет увидеть как эти фото выглядят на желтой бумаге, то есть сейчас могут посмотреть их здесь:
fotki.yandex.ru/users/telwen/album/66462?p=0

И продолжая тему фото из интернета:

Видимо театральное фото:


Фотка похожая на третью, самую известную, но взгляд по-другому:



Я поищу еще, если что-нибудь то добавлю.

@темы: фотографии, Чарская

---

Л.Чарская "Бобик"

[olrossa]

Из сборника
"Проблемы любви"

Рассказ грустный и в современной орфографии пока нигде не издавался.

Л.Чарская
Бобик.

– Нет, нет, она не приедет.
– Но ведь еще нет и девяти, Бобик!
– Ах, не приедет она, не приедет.
И голубые кроткие глаза наполняются слезами.
– Опять, Бобик! Как это скучно… Ты точно девочка…
Молодая бледная девушка, лет 23-24, махнув досадливо рукой, отходит от окошка.
Теплый июльский вечер вливается в комнату. Грохот экипажей чуть долетает до серого домика, утонувшего в зелени тенистого сада. Домик не кажется принадлежностью Петербургской стороны, так хорошо окружен он большими деревьями, дающими тень и прохладу. «Точно на даче», – думает мальчик, скорчившись на подоконнике раскрытого окна. Это бледный некрасивый ребенок, малокровный и жалкий, как все петербургские дети. Только глаза мальчика голубые, чистые и мечтательные, похожие на глаза маленького серафима, делают особенно милым умное и кроткое личико ребенка. Длинные, белокурые волосы падают «по-английски» на синюю курточку, скрывая уши и часть лба с печатью не детской затаенной думы.
Июльские сумерки постепенно сгущаются, а мальчик все не отходит от окна. Вон зажглась звездочка… одна… другая… третья. О, сколько их! Та, крайняя, всегда зажигается первая… Она самая нарядная и красивая. Бобик называет ее мамина звездочка… А та, справа, поменьше, – Татина… Тетю Тату он любит гораздо меньше мамы и ее звездочка должна быть скромнее, меньше.
– Пора спать, Бобик… Ты простудишься!
Окно захлопнуто. Перед ним Тата.
– Будь паинька, раздевайся и ложись…
– Ах, Тата, она не приедет, а я так ждал ее.
– Ее задержали, – отвечает девушка и принимается расчесывать нежные локоны Бобика.
– Ай, больно, Тата! Больно!
Бобик вспоминает другую руку, расчесывавшую ему головку, тонкую, белую, испещренную синими жилками и унизанную дорогими кольцами… И та рука пахла так хорошо, такими, вероятно, очень дорогими духами, запах которых так явно чувствуется Бобику, точно сама она здесь – его милая, его дорогая, нежная мамочка…

_______

– Господи, спаси и сохрани маму, бабушку, Тату…
Под окном гулко прозвучали копыта лошади, мягко зашуршали шины экипажа.
– Это она, – мама!
Бобик, быстро вскочив с колен, бросился в одной рубашечке через столовую, гостиную в прихожую, слабо освещенную одной маленькой лампой.
– Подожди, Бобик, простудишься! – кричит Тата.
Но он не слышит… Что-то нежное, прелестное, давно жданное спешит к нему на встречу, хватает на руки и целует, обдавая запахом чудным и едва уловимым.
– Мама, мама! – шепчет он, смеясь и плача…
– Наконец-то, а мы ждали, ждали…
Это говорит бабушка, прикорнувшая на диване в «прихожей» в ожидании мамы, и теперь так смешно жмурящаяся от света висячей лампы.
– Едва вырвалась… нельзя было!.. А ты уже ложился… милый?
Говоря это, молодая женщина густо краснеет и с Бобиком в руках подсаживается к чайному столу.Бобик считает маму красавицей, лучше Таты, куда лучше! В самом деле, она очень мила, – эта тоненькая, как былиночка, бледная и эффектно одетая молодая женщина. У нее белые, как сахар, зубы и порочные глаза, кажущиеся Бобику небесными. Она смеется заразительно, резкими, детскими звуками и поминутно целует Бобика прямо в открытый ротик.
Бобик бесконечно счастлив. Шелк маминого платья приятно щекочет его голые ножки, а запах ее духов обдает нежной волной.
– Что ты поделывал без меня, милый?
Бобик смотрит на свою нарядную маму широко раскрытыми влюбленными глазами, и перебирая на ее тонких, нервных пальцах дорогие модные кольца, рассказывает, что он делал.
– Сначала в саду копал гряды… Потом качался и ушиб нос… Только не плакал. А Тата испугалась и все хотела приложить к носу большой медный пятак… Но он не позволил… Ведь он мужчина и должен терпеть. Потом он играл в поезд… Он был машинистом, а Тата кондуктором… Ах, да, потом паук, большой… страшный…
– Милый, голубчик!... – шепчет молодая женщина, вслушиваясь в его лепет, и блаженно смеется.
В нем ее силы, радость, поддержка… И порочные глаза сияют все ярче и ярче…
Перед ней чашка душистого чая.
– Пей же, Катя, – говорит мать.
– Сейчас, мамаша! Ну, Бобик, вместе… – И со смехом она подносит чашку к губам, приглашая Бобика сделать то же.
– Мама, ты ночуешь у нас?
– Нет, нет, нельзя, милый!
– Но почему?
Он готов заплакать. Она уйдет и снова скучное «одно и тоже»: ожидание у окна… поезд… качели… Тата… Бог с ними! Ему надо маму… маму…
– Милый, о чем?
– Ты не уедешь? Не уедешь!
Слезы переходят в рыдание, рыдание в стоны.
– Ты не уедешь? Не уедешь?
Она сама еле сдерживает слезы, и прерывающимся голосом обещает ребенку привезти завтра конку с паровозом и велосипед… Он ведь так хотел иметь детский маленький велосипед!..
– Возьми меня! Возьми меня с собой! Возьми! – твердит он и смотрит ей в глаза такими жалкими, заплаканными кроткими глазами.
– Нельзя, нельзя, милый…
И лицо ее заметно бледнеет и гаснет…

_______

Лампада то вспыхнет, то потухает… Тата в белой ночной кофточке с толстой разметавшейся косою, стоит перед божницей и тихо шепчет молитвы. Она всегда очень набожна, эта бледная, печальная, строго красивая Тата. По ее лицу скользят и бегут тени…
– Мамочка… маленький трехколесный с красненьким сиденьем…– шепчет в постели Бобик.
Его мама сидит на краю его детской кроватки, с которой нарочно сняли синий переплет. Они оба теперь успокоились… Только изредка Бобик всхлипывает нервно, всей грудью, а мама вздыхает… Отблеск лампады роняет лучи на темную каемку ее длинных ресниц… Одна рука подсунута под спинку ребенка. Другой она нежно гладит его слипшиеся от пота кудри.
– Мамочка, с шинами, – просит мальчик.
– Непременно с шинами, – торопится ответить молодая женщина.
И Бобик счастливо смеется. Ему хорошо и сладко чувствовать под собой тонкую пахучую мамину руку, видеть игру лучей на милом, бесконечно милом лице.
Полусвет не мешает наплаканным глазкам. Его клонит ко сну…
А Тата все шепчет молитвы.
Бобик то закроет глазки, то вдруг широко откроет их, чтобы увидеть еще раз маму… Она так нежно смотрит на него – родная, милая, такая красавица в этих слабых лучах…
– Мамочка! – шепчет он еле двигая губками, – какие это духи у тебя?
– Ирис и вербена, голубчик!
– Ирис и вербена… – повторяет Бобик сквозь сон. – Ирис и вербена… как хорошо… вербена… вер-бена… – и сладко засыпает с детски счастливой улыбкой на губах…

II

Поезд ползет, как черепаха… Только что проехали Ланскую. Молодая женщина тесно прижимается к углу вагона. Колеса стучат… Или это ее сердце стучит, как пойманная пташка?.. В открытое окно льется струя чистого, свежего воздуха… Визави седая в буклях старушка дремлет с болонкой на руках.
– Удельная… Опять остановка! О, как долго… долго…
«Мамочка с шинами и с красненьким сиденьем», – слышится ей звонкий и нежный голосок сына…А сердце стучит, неугомонное…
Она его любит, горячо, порывисто, как только может, способна любить такая женщина, вся сотканная из чувств и нервов. Сегодня она чуть было не сдалась на просьбы ребенка. Но… нет… Опять муки – ревность… отчаяние…
«Твой сын разлучает нас… Я не переношу этого… Ты больше мать, чем женщина…» Этот голос – его голос… Ах, зачем она так полюбила этого страстного, жестокого и чудного человека! «Ты мое все! – опять с поразительной ясностью слышится ей, – я хочу тебя всю, всю без изъятия… Или все или ничего… Ни сына, ни прошлого…»
И так страстно, так жутко при этом блестят на нее эти два огромных великолепных глаза… Не покориться им нельзя… И она покорилась…
О, какя это страстная, стихийная, божественная любовь… Он всю ее охватила собой, всю заполонил, точно калеными звеньями цепей, которые она готова лизать, как собака. Их любовь – сплошная ревнивая мука и невыразимое блаженство!..
До 26 лет она не знала этого яда, отравившего теперь все атомы ее души и тела… Он разлился по ней и жжет ее томительными сладким огнем…
А поезд все ползет, как черепаха…

______

– Катя, наконец-то, дорогая!
Станция освещена слабо, но она сразу узнала его светлый костюм, белым пятном выделявшимся в сумраке июльской ночи… И эти глаза сияют нестерпимо…
– Наконец-то!
Он берет ее руку властным движением хозяина. Ведь она его принадлежность, его собственность.На балконе их маленькой дачи, затонувшей в кустах бузины и сирени, шумит самовар.
– Дорогая, милая, наконец-то!
Она улыбается… Ее пятичасовое отсутствие измучило его. И это на пятый год связи.
– О милый, спасибо!
Ее губы тянутся к нему. Как он хорош с этой характерной головой сорока восьмилетнего красавца, с этой несгорающей страстью влюбленных глаз!
В его лице беспредельная, покрная преданность раба и жуткая любовь властелина. Она смотрит в его глаза и невольно сравнивает их взгляд с детски-чистым, невинным и кротким взглядом…
– Мамочка, не уезжай! Не уезжай! Не уезжай, дорогая!.. – слышится ей плач и стон ребенка.
А молчаливая ночь спускается все ниже и ниже…

_______

– Женщина-самка, женщина-мать есть настоящий и нормальный тип женщины… Но прежде чем стать матерью, она становится женщиной… Тебе не было дано этого прежде… Материнство поглотило в тебе женщину, но, я думая, ты могла бы поделить…
– Но, милый…
– Ты безголовая самка по отношению к ребенку… Ты не замечаешь ни его недостатков, ни его дурного начала…
– Но, милый, Бобик не дурной ребенок…
– Ты слепа в своем чувстве и растишь маленького демона.
– Но, Сергей, будь справедлив, что ты хочешь от пятилетнего ребенка, хрупкого, избалованного…
– Да, вот именно: избалованного…
И за минуту до этого влюбленные глаза полны яда ненависти. О, этот ребенок, отнимающий от него эту изящную, маленькую женщину! Он ненавидит его всеми силами души. Ведь бросил же он свою семью по одному ее слову, бросил своих больших девочек, таких умных и милых… А она? О, она слишком мало любит его! Еще в начале лета ребенок жил с ними, отравляя ему минуты отдыха своим присутствием. Она таскала его всюду за собой… Во время прогулок, ребенок не спускал с них глаз, недоумевающих и серьезных, лишь только он касался его матери или нежно заговаривал с ней. С трудом убедил он Катю отдать Бобика к бабке на конец лета… «Ну, – думал он, теперь мое царство». И ошибся…
Не было дня, чтобы Катя не съездила в город к сыну… По возвращении оттуда, ее ласки носили характер истеричности… Он был слишком чуток, чтобы не понять ее…
А ночь – томная, благоухающая чуть заметной свежестью начинающейся осени окутывает их все теснее и ближе…
– О чем ты задумалась?
Она вздрогнула, пойманная на мысли… Ее глаза вспыхнули и заискрились.
– Катя, Катя, да пойми же, я люблю, мучительно люблю! Всю, всю хочу я тебя целиком с твоим сердцем драгоценным, чутким… Все или ничего!.. Без тебя ад, могила… Катя, ведь я почти старик… Мне не долго, может быть, осталось. Так не оставляй же меня, люби меня, голубка моя милая.
– О, моя радость!
– Катя! Катя!
И новый поцелуй… долгий… мучительный…

III.

– Ах, Тата, не то, не то… Генерал должен ехать впереди войска! Разве ты не знаешь?
Крупный и нудный дождик стучит о крышу беседки… А внутри беседки Тата и Бобик, примостившись к круглому столу, расставляют оловянное войско. Бобик нервен и раздражителен… Он плохо спал эту ночь и жаловался на боль в горле… Под его голубыми глазками темные круги, придающие всему личику облик страдания… И новый велосипед с шинами и красненьким сиденьем не радует его… Тата раздражает его… Она никак не может понять, что генерал не поедет сбоку войска… И потом он так хотел съесть натощак грушу, а ему отказали…
Мама вчера была такая бледная, грустная и уехала гораздо раньше обыкновенного… Его укладывала спать Тата…. Отчего он не может полюбить Тату также крепко, как маму?,, Ведь Тата не отходит от него ни на минуту и целые дни играет с ним, а мама… Мама играет больше с дядей Сергеем. Бобик боится дяди и ненавидит его. При нем он не решается целовать маму так, как ему бы хотелось. Глаза дяди Сергея так сердито смотрят на Бобика. О, противный… гадкий… И, зарядив, маленькую пушку, Бобик стреляет в непокорного генерала…
Вошла бабушка.
– Ну, что, моя смиренница? – обращается она к Тате, и обняв молодую девушку, нежно целует ее в белый, спокойный лоб.
Название «смиренница» почему-то смешит Бобика, возвращая ему хорошее настроение. Он смеется раскатисто громко и целует Тату тоже в лоб, как бабушка.
Выглянуло солнышко, прорезав тучу… Точно улыбка сквозь слезы… Дождь перестал стучать о крышу.
– Глядите, солнышко… Бабушка… Тата! Ну, теперь поспеет наш крыжовник, – кричит Бобик и смеется… Ему весело… весело…
Мариша, горничная Таты, принесла из дома калоши Бобика и, надевая их на его тонкие, несколько вялые для его возраста, ножки, прихлопывает по подошвам, приговаривая:

«Ручкой хлоп, хлоп, хлоп, хлоп.
Ножкой топ, топ, топ…»

Бобик совсем развеселился и с громким хохотом бежит от нее по сырой еще от дождя аллее…

________

– Где он?
– Сюда… тише… только что забылся…
– Тата, радость, спаси его!
– Катя! Катя, успокойся! Не все еще потеряно, милая…
– Спаси, спаси его…
И, обезумев от горя, она хватает руки, платье младшей сестры и целует их, захлебываясь слезами.
– На вот, выпей…
Белые зубы стучат о стекло стакана… Судорога сжимает горло…
– Мама, мама… – слабо доносится из спальни.
– О-о! – и молодая женщина, подавив стон, бросается туда.
Весь в жару разметался Бобик… По приказанию доктора срезали сегодня его пышные кудри и без них он напоминает маленького, слабого, еще не оперившегося птенчика. Его лицо пышет жаром. Ротик жадно глотает через силу воздух.
– Мама!
– Я тут, моя жизнь, туту, моя радость!
Она осторожно склоняется к ребенку, целует его лицо, ножки, тельце…
– Мамочка, – хрипит он, – ты меня любишь?
Еще нежнее ее поцелуи, еще порывистее прежнего…
– Больше всех в мире? – уже слабее допытывается ребенок.
А голубые глаза смотрят глубоко, пытливо.
– Больше всех, конечно, Бобик, мой ангел!
– И больше дяди Сергея? – скорее угадывает, нежели слышит она.
– Ну, разумеется, прелесть моя!
И новые поцелуи, смешанные со слезами, скрадывают мучительную судорогу ее лица…
– Ах, как мне хорошо теперь, мама, – лепечет больной, – ты ведь никуда не уедешь, останешься ночевать на Татиной кроватке.
– Никуда, моя радость, не уйду от тебя больше!
И чтобы не разрыдаться, она зажимает в зубах тонкий батистовый платочек.
О, эта проклятая связь! Что она сделала!..
– Мама, – шепчет Бобик и лицо его улыбается улыбкой спящего: – смотри, цветочки… желтенькие… белые… синие… Тата, не топчи же их, гадкая… А вон лодочки на озере… Сколько их! Едем, мамочка, едем скорее, скорее… Ах, мамочка… я гадкий, злой… я убил из пушки маленького генерала за то, что он не хотел стоять впереди войска… Не хорошо, мамочка, правда?
Ребенок бредил…
– Боже, спаси его! Возьми мою жизнь, но сделай чудо!..

______

Ночь… потрясающая… мучительная…
Ребенок успокаивается на минуту, чтобы страдать еще сильнее…
Бред сменяется стонами; стоны – хрипом, вылетающим из этого бедного горлышка… Доктор был два раза в продолжение ночи.
– Круп… едва ли вынесет…
– Как жестоко, как невероятно жестоко, как невероятно жестоко… Но все же это лучше, нежели ждать, надеяться… напрасно…
Кто это так горько плачет в «проходной»… Это Тата, обожавшая Бобика…
– За что? За что? – мучительно сверлит мозг молодой женщины. – Один ведь он у нее, единственный… И вдруг… Холод сковывает ее члены…
– Мама… – лепечет Бобик.
– Милый, ненаглядный , сердечко мое маленькое!
Ее неудержимо тянет схватить ребенка на руки и убежать с ним далеко, далеко, куда не дотянется до них костлявая, сухая рука смерти…
А ночь ползет – равнодушная, безжалостная. Перед ней призраки прошлого…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Курс ученья кончен… У них приемы, офицерство… танцы… поклонники. Бледная Тата приковывает взоры, – сердца – Катя…
– Если ты будешь куксится – останешься в девках… – говорит полковник своей «неулыбе» – Тате.
– И не надо, папочка! Мне хорошо с вами.
И такой кроткий, такой ласковый взгляд освещает этот великолепный живой мрамор…
Зато Катя не зевает… Прелестное, хотя болезненно подвижное личико. С жуткими, лукавыми, о какими лукавыми глазками!..
– Бесенок, – говорит полковник, – казак… бесенок…
А она хохочет…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Ах!
Стон это или ей послышалось?
Нет, он спит, весь горячий и потный…
Ночь ползет, а с ней ползут все новые и новые призраки…
Такая же ночь – темная, свежая. Звуки музыки… смех, говор… Длинные, бесконечные аллеи…
– Вы сирена! – слышится ей…
И чьи то губы жгут пониже локтя ее руку.
– «Любовь или нет?» – мелькает в ее голове.
Сладкий трепет охватывает ее всю, томя невыразимо… Слово сказано… Она невеста… А тут смерть отца – ее первое отчаянное горе… горе на пороге к счастью… Скромная свадьба в их полковой церкви…Влюбленные ласки молодого мужа… Поездка в Рим… Венецию… Неаполь… и там роды… новизна материнства и Бобик… Бобик… Бобик… Сколько муки и дивного счастья!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Она очнулась на минуту…
Что это? Большие, лихорадочные глаза ребенка пристально, не мигая, смотрит в темноту.
– Ты спишь, Бобик?..
Ответа нет, а глаза высе смотрят, смотрят…
И, глядя на них, она вспоминает такие же светлые голубые глаза – безответного и тихого мужа… А она не задумываясь нанесла этому честному любящему сердцу жестокий, непоправимый удар, лишь только на пути ее встретился демон, давший ей всю неизведанную сладость блаженства. О, этот кубок запретного яда она осушила его до дна и так горек он кажется ей в эту минуту!
Ни слезы матери, ни уговоры Таты, ни мольба мужа не удержали ее.
Очертя голову, кинулась она в новый поток… как пьяница, бросающийся на вино, захлебываясь в нем и чуть не умирая от слишком большого избытка счастья. Это был стройный аккорд двух душ, двух сердец, двух умов, отчаянно смелых, не знавших ни страха, ни предрассудков.
И что это была за любовь!.. Господь Великий и Милосердный… И теперь расплата за все, за все. Яд страсти заменился ядом стыда, горечи, раскаянья…
Но к чему жертва? Чем виноват этот невинный, слабый ангел? За что? За что?..Ее сухие до боли глаза впивается в темноту с застывшим в них алчным запросом:
– За что? За что?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А глаза все смотрят… смотрят…
В горле Бобика хрип и свист.
– Тата! Тата! Он умирает…
Еще стон… еще хрип.. Тихо…
Что-то оторвалось в груди и полетело вслед за ребенком.
Слез нет… Все кончено… Одно страшное роковое отчаяние.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IV.

Пение затихло… Певчие одевали свои балахоны, как-то странно взмахивая рукавами…
От свежей могилки с памятником молящегося ангела исходит тонкий аромат роз и гелиотропа…
– Катя, идем! Все кончено! – шепчет Тата и берет ее под руку.
Ее глаза опухли от слез, губы дергает судорога.
– Постой еще немного…
И молодая женщина смотрит, не отрываясь, на свежую могилку и на молящегося ангела, перевитого венками роз и левкоя…
А в голове шумит… И сердце замерло, как неживое…
– Мама, какие это духи? – слышится ей, как во сне, жалкий серебристый и милый голосок.
– Ирис и вербена! – Ирис… ирис… вербена…
Чье-то незнакомое сочувственное лицо склоняется к ней.
– Домой, скорее домой! Это пройдет, пройдет, не беспокойтесь…
– Вербена, – уже громко твердит она, – вербена…
И замертво падает на руки Таты…

______

– Уйди, уйди! Не могу… Мучитель…
– Не гони, Христа ради… все равно, прошлого не вернуть… Будем вместе мыкать твое горе… Голубка, родная, жизнь моя, радость…
Листья давно пожелтели… Балкон обнажился… Осеннее солнце бросает прощальные лучи на цветные стекла… Красноватый отблеск от них резким пятном ложится на его разом поседевшую голову и на ее срезанные во время горячки кудри…
– Уйди, уйди!
Она отталкивает это когда-то непобедимое, гордое, а теперь жалкое и молящее лицо…
Какая мука в опустевшей груди… Какая пытка…
Все кончено… Ни любви… ни ласки…
Их унес бледный мальчик с собой в могилу…
Жутко… больно….
И зачем он приходит мучить, терзать ее… Бесполезно… Между ними он – беспомощный, трогательно хилый…
Они его убийцы.
Будь она с ним неотлучно, охраняй она его хрупкое тельце и душу своими постоянными ласками, заботами – он жил бы такой светлый, хорошенький, кроткий…
Ее горло сжимает подступившая судорога рыданий…
– Уйди! – резко и грубо кричит она, сама пугаясь своего крика…
Он схватил ее руки, худые и бледные после болезни… сжал их… заглянул в глаза – в эти широко раскрытые, почти безумные глаза и отшатнулся в ужасе… Такой смертельной, такой дикой ненависти он не встречал в жизни. И он понял, что все кончено, поспешно поднялся и, не глядя на нее, молча вышел…
Заскрипел под его тяжелыми шагами шаткие ступени балкона… Стукнула калитка…
Тогда она машинально встала со стула и, подойдя к двери, смотрела, как постепенно удаляется его высокая, теперь несколько сгорбленная под бременем горя фигура.
Еще… еще раз мелькнула она за поворотом аллеи… Вон вдали еще темнеет сквозь поредевшую листву его широкоплечая шляпа... Исчезла… Ушел… не видно больше…Все кончено…
Она одна… одна… в целом мире… А сердце все ноет… ноет…



Остальные рассказы сборника тоже опубликованы в сообществе:
"Проблемы любви"
Кис-кис
Бобик
Прощение
Милочка
Бессмертие
"Мальчишка"
Не судьба
Во имя любви
Не ко двору

@темы: текст, Бобик, Проблемы любви, рассказы, Чарская

---

Л.Чарская сборник рассказов "Проблемы любви"

[olrossa]

Л.Чарская «Проблемы любви : рассказы о жен. сердце» (1903)

В каталогах РНБ есть два издания этой книги, также есть она и в каталогах РГБ.
Эти рассказы можно отнести к числу произведений для взрослых. Хотя несколько рассказов есть в ПСС и они их отнесли к числу чтения для детей среднего и старшего возраста. Ну им, конечно, виднее, но вот 49 том этого собрания, единственный, который предназначен для детей младшего и среднего возраста назван очень по-детски – «Разбойники». Я предполагаю, что рассказы в нем взяты из книги «Яркие звездочки».
В сборник «Проблемы любви» входит 9 рассказов – Кис-кис, Бобик, Прощение, Милочка, Бессмертие, Мальчишка, Не судьба, Во имя любви, Не ко двору.
В ПСС в 32 томе есть 3 рассказа из этого сборника, насколько они соответствуют исходным текстам, пока сложно сказать. В этом томе повесть рассказы собраны из двух прижизненных книг Чарской – вышеуказанной «Проблемы любви» и «Свои не бойтесь!» 1915 года издания. По какому принципу отбирались рассказы из этих сборников, пока не понятно. Рассказ Мальчишка еще есть в 51 томе и он немного отличается от рассказа Мальчишка в 32 томе.
А начало рассказа Бобик очень похоже на начало рассказа Приезд мамы в «Разбойниках». Интересно, это авторская вариация или современное редактирование. То, что имя заменили на Борик – это современные правки (на стр. 149 тома 49 в последнем абзаце они это сделать забыли). В пользу авторской вариации говорит родная иллюстрация к рассказу Приезд мамы, а в пользу современного редактирования – известная практика издательства. Но все равно это косвенные доказательства и что-то точно утверждать пока рано.

Все рассказы сборника, опубликованные в сообщесве:
"Проблемы любви"
Кис-кис
Бобик
Прощение
Милочка
Бессмертие
"Мальчишка"
Не судьба
Во имя любви
Не ко двору

@темы: Проблемы любви, рассказы, Чарская, ПСС

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Главы XIV-XV

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

XIV

— Где я? — широко раскрывая изумленные глаза, спросила Горная. Она лежала на низком турецком диване в неприглядной суровой на вид, неуютной комнате. — Где я? — еще раз произнесла Лика, с усилием припоминая, что могло привести ее сюда.
И вдруг ее глаза раскрылись еще шире, исполненные ужаса... Между окном и диваном, на котором она лежала, вырос знакомый силуэт, весь облитый лунным сиянием. Бледный, похожий скорее на призрак нежели на живого человека, Браун стоял перед ней.
— Всеволод! Ты, снова ты! Всеволод! — прошептала Лика и протянула вперед руки.

В один миг он был подле нее, упал на колена перед диваном, обхватил ее, всю тоненькую и трепещущую, своими сильными руками и, тесно прижавшись сердцем к сердцу, грудью к груди, замер в долгом, бесконечном объятии. Все свернулось в одну кипучую, клокочущую пену... Два долгих года труда и мучений, борьба с народом, потеря этой девушки и только что свершившееся событие — все минуло, кануло, исчезло... Две звезды, чистые, яркие — два любящих светлых глаза — сияли пред ним... Браун, холодный, спокойный, борец, скрылся без следа.
— Ты... ты... душа моя... жизнь моя! — шептали бледные губы. — Ты... ты... здесь... мы опять... снова...
— Всеволод! Всеволод! — неслось ответным стоном.
— Я... я... моя Лика... я, Всеволод Гарин, пред тобою! — шептал ей в ухо дрожащий голос, и снова они затихли оба, чтобы замереть без слов,, без признаний, уста в уста, сердце к сердцу.
Странное чувство наполняло сердце Лики. Она не думала ни о прошлом, ни о будущем. Двух последних лет не существовало. Она чувствовала себя тою прежней девочкой, Ликой, которая с нарядной эстрады пела свои неаполитанские песенки. И он, ее Всеволод, был теперь тем же, прежним. И прежняя любовь, безумная, жгучая, воскресла с новой силой в ее душе... Настойчивым призраком поднялась она из самых сокровенных тайников ее души и всю ее заполнила до краев. Прежняя, давно пережитая и дивная, как сказка, зимняя ночь воскресла снова... И снова он с ней, и снова сжимает ее, как тогда, в своих горячих объятиях и, как тогда, баюкает ее на руках, как ребенка... И, как тогда, как будто море плещется вокруг них и кто-то поет сладко и заманчиво где-то далеко-далеко.
— Я люблю тебя! Я люблю тебя! — шепчет Лика, и две топкие девичьи руки обвиваются вокруг шеи мнимого машиниста.
— Лика! Моя Лика! Моя вымученная радость! Моя гордая, гордая, милая девушка! Я нашел, нашел тебя! — несется ответным звуком.
И снова молчание, жуткое, сладкое, как мечта…Целая нирвана блаженства и любви.
— Лика! Счастье мое! Жена моя, Лика!
Что-то невероятное, дикое послышалось в последних трех словах молодой девушке. Быстрее молнии отпрянула она от груди князя и, схватив его за плечи, впилась в него помутневшимся взором.
За плечами Гарина мгновенно вырос пред ней другой образ. Простодушно и скорбно глянули из-за красивой фигуры Гарина чистые, детские глаза Силы. Глубоким укором сияли они.
— Не могу! — простонала обессиленная Лика, — не могу... Ты опоздал... Зачем ты пришел так поздно? Я не могу быть твоею... я — невеста другого!..
— Невеста другого! — рассмеялся князь, и холодок прошел по телу Лики от звуков этого странного смеха. — Невеста другого... Силы Романовича Строганова. Знаю. Его невеста... Так что ж? Разве ты любишь его, а не меня! Неужели я не выстрадал тебя ценою самых жгучих страданий? Неужели я не завоевал тебя? Нет! Нет! Ты моя, моя! И ты поняла это... возврата нет. Я унес тебя оттуда, из этой толпы бунтующих крикунов, унес, как хищник уносит добычу... так неужели же я сделал это для того, чтобы вручить тебя будущему твоему мужу? Этому простаку Силе, этому несмышленому большому ребенку, к которому тебя влечет одна только жалость, ошибочно принятая за любовь? Нет, ты будешь моею, исключительно моею, Лика! женою или подругой, чем хочешь. Без тебя пет жизни у меня. Я — консерватор во всем и в моем чувстве консерватор. Ты — моя единственная, ты — мое все. Ты пойдешь со мною... Я отдам тебе жизнь, всю мою цыганскую, кочующую жизнь отдам я тебе. Я унесу тебя, Лика, к счастью, которое тебе во сне не снится... Люблю тебя... люблю тебя... радость! Светлая моя! Ребенок мой! Жизнь моя! Жизнь!
Последние силы оставили Лику... Снова зашумели волны снова запела песнь далекая, нежащая, сладкая как мечта.
Колебаний больше не было. Этот человек унес из избы Кирюка, где была сходка, унес от людей, которые были ей близки, как родные. Сама судьба, значит, вмешалась в это дело. Тьма прояснилась. Свет блеснул снова. Сомнения исчезли. Сердце Лики точно выросло в эти мгновения. Болезненное ощущение исчезло из него, огромная радость затопила его до краев. Она поняла, что борьба бесполезна. Всеволода Гарина она одного любила с той минуты в собрании, когда увидела его в первый раз, и, значит, ему одному она должна принадлежать по праву. Жизнь коротка и далеко не сулит одни розы; так если розовый дождь льется на нее в эти мгновения, почему не ловить его обеими пригоршнями?
— Да, да! — лепетала она, задыхаясь от счастья, — да, да... возьми меня! Унеси меня к счастью! Всеволод мой! Радость моя! Милый! Милый!
И, как тогда, около трех лет тому назад, он легко и быстро поднял ее на руки и понес...
Бесшумно распахнулась пред ним дверь его комнаты, и маленькая фигурка вся в белом, с распущенными по плечам волосами, иссиня черными и блестящими, как сталь, предстала пред ними.
— Хана! — вырвалось из груди князя и Лики.
— Тс-с-с! — прошептала маленькая японка, прикладывая свой крошечный пальчик к губам. — Тс-с-с! тише. Хана видела странные вещи... Хана видела сейчас Гари... он стоит там на крыльце... И весь сад полон серыми, грязными людьми. Они прячутся за деревьями и ищут тебя, черный, злой человек, и тебя, девушка с волосами, как солнце, тебя, златокудрая мусме. Они видели, как вы пришли сюда, и позвали Гари... Гари встал из гроба и вышел к ним. Злой человек, уйди, и ты, красавица мусме, уйди тоже!.. Здесь место Гари, здесь царство Гари... Наконец-то, Гари, твоя Хана дождалась тебя! Войди, Гари, с именем милостивой Кван-Нан на устах!
И, сверкая своими безумными глазами, маленькая сумасшедшая протягивала вперед руки и манила, и звала кого-то в окно.
Князь Всеволод бережно опустил на ноги Лику, испуганную, потерявшуюся при виде маленькой японочки. Эта женщина, уже раз сыгравшая роль в ее жизни, снова появилась пред ней.
Лика забыла о самом существовании маленькой японочки и теперь при виде ее прежнее отчаяние воскресло в ее сердце. Неужели снова ее Всеволод хотел обмануть ее?
Но спрашивать было некогда. Шум нескольких десятков голосов привлек ее внимание. В саду замелькали тени быстро бегущих по всем направлениям людей. Вскоре весь дом был окружен.
При мягком лунном сиянии: Лика успела разглядеть около самого крыльца дома красное платье Анны Бобруковой, ярко выделявшееся во тьме. Кирюк был подле и хриплым голосом отдавал приказания. Герасим Безрукий сновал тут и там и помахивал своим зловещим обрубком с пустым рукавом.
— Спряталась лисица в нору, беду почуяла! — долетело до ушей Лики.
Вне себя схватила она за руку князя и, со скошенным от страха лицом, проговорила, едва произнося слова от волнения:
— Спасайтесь... ради Бога... берите Хану и бегите. Я задержу их, как умею. Я выйду к ним...
— Вы желаете, чтобы я спрятался за вашу спину? — прозвучал насмешливый голос в ответ. — Нет, Лика, мы уйдем оба... или я умру на твоих глазах! — и князь так сильно сжал пальцы Лики, что она вскрикнула от боли.
С испугом взглянула девушка на Хану... Но поведение Гарина не произвело, казалось, никакого впечатления на маленькую японочку. Ее пустые глазки смотрели безучастно в окно, а губы шептали что-то.
— Она ничего не понимает, — поторопился пояснить князь Лике. — Несчастная помешалась еще в мою бытность в Вене... Она не узнает меня и не слышит, что мы говорим. Лика, радость моя! Бежим со мною... с нами... Я отвезу Хану на ее родину, обеспечу несчастную и сдам на руки ее родным. Теперь я не нужен ей... Ее сердце полно тем Гари, которым я был когда-то и который к ней уже не вернется никогда, никогда. А мы уйдем, Лика... Я дам тебе счастье, я окружу тебя роскошью и лаской, я увезу тебя к лучшим чудесам мира... Жена моя, дорогою женою ты будешь моей, Лика... Всю мою жизнь, все мои чувства отдам я тебе... Радость моя! Идем же от этих грязных, серых людей, от этой затхлой обстановки, из этого отвратительного медвежьего угла, где рабство хочет подняться из тьмы мира и создать себе царство независимости и свободы. Я презираю их, потому что они слабы и борьба их — борьба букашек, которых одним проглотом может уничтожить крупнейшее творенье. Они не добьются победы, потому что победа дается избранным. Брось их и иди за мною! На вечный праздник, на роскошь счастья поведу я тебя! — и князь Всеволод Гарин глубоко заглянул в бледное, изможденное лицо Лики.
Девушка вздрогнула под этим взглядом. Точно ударом хлыста обожгли ее эти слова князя.
— Они — мои братья! — произнесла она и гордо выпрямилась. — Я не вижу убожества в их стремлении и борьбе. Я вижу влечение к солнцу, свободе и лучшей доле и я не смею, не могу не поддержать их. Они — мои братья, повторяю я вам, Всеволод, и я должна жить для них! Исключительно для них!
— И для Силы Строганова! — насмешливо произнес князь.
— Да, и для него... Он, как и они, — брат мой. Милый брат! — произнесла с нежностью Лика.
— А я? Я что же для вас? Кто я вам? — желчно произнес Гарин и его острые глаза снова впились в Лику.
И снова этот властный взгляд заставил ее онеметь... Снова туман поднялся с глубины ее души и застлал мысль.
— Я люблю вас! — прошептала чуть слышно девушка.
— Так идем же со мною! — вырвалось из самых недр его сердца и он схватил ее в свои объятия.
На минуту Лика потеряла голову. Розовый туман захлестнул ее. Она снова чувствовала на себе фатальные глаза этого человека, снова его сильные руки сжимали ее плечи, а страстный шепот впивался в уши: Пойдем! Пойдем!
И вдруг пронзительный крик Ханы заставил их быстро отпрянуть друг от друга. Она стояла на подоконнике и, дико сверкая глазами, указывала рукою в окно, крича:
— Гляди, гляди, злой человек!.. И ты гляди, златокудрая мусме... Оба глядите... Вон Гари; вон идет Гари, окровавленный Гари... Помогите ему! Он падает, он истекает кровью. Великий Дух, покровитель Дай-Нипона! милостивая Кван-Нан, дайте ему жизнь! Дайте ему жизнь или возьмите ее у Ханы... Гари! Гари! Солнце дня моего! Бедный, любимый повелитель! Иду к тебе!
Что-то яркое блеснуло в лучах месяца... Короткий, легкий крик и, как подкошенная, Хана упала с окна на пол.
Кинжал звонко брякнул на пол. Темная змейка поползла по полу, тоненькая и быстрая, как ртуть.
— Кровь! Кровь! — в ужасе прошептала Лика, — она зарезалась, Всеволод, она погибла!
Князь уже был на коленах подле маленькой женщины, глядевшей на него во все глаза. Зияющая рана на груди истекала кровью. Одежда была залита ею.
— Несчастная! — прошептал Гарин, бережно поднимая малютку на руки и прижимая к груди, — я не сумел углядеть за ней.
— Можно еще спасти ее, — быстро проговорила Лика, прикладывая руку к слабо бьющемуся сердечку японочки, — она еще жива. Бегите с ней и укройтесь в доме Силы, а оттуда в город скорее... пока они все не успокоятся! Я задержу их здесь!
— Поздно, Лика! Или вы сами не чувствуете, что поздно? Вы слышите, они сейчас ворвутся в дом.
Действительно, крики в саду усиливались с каждой минутой и скоро перешли в сплошной, несмолкаемый рев. Угрозы и ругательства гремели под самыми окнами. Отдельными выкриками звучали они, и эти выкрики не предвещали ничего хорошего.
Неожиданно и гулко зазвенело что-то ... Лика кинулась к окну. Толпа была уже на крыльце и под ее напором рухнула и разбилась вдребезги стеклянная дверь веранды. Сотня ног загремела, застукала и зашуршала на террасе.
— Выходи! Куда запрятался, собака Браун? — послышался совсем уже близко голос Кирюка.
— Блудлив, как заяц, труслив, как кошка! У-у! Проклятая немчура! Вылезай к ответу! — вторил голос Анны, охрипший от злобы.
— Я покажу им, какой я трус! — прошептал, сжимая кулаки, князь Всеволод, — Я выйду к ним, и мой браунинг достойно встретит гостей.
— Ради Бога и этой несчастной девушки не делайте этого, Всеволод! — молящим голосом прошептала Лика. — Она умирает. Спасите ее! Дайте ей умереть спокойно. Уйдите отсюда другим ходом и спрячьтесь пока... А я уведу их... Есть здесь где спрятаться?
— Есть... Старый бельведер за садом. Туда можно проникнуть через дверь моей спальни и кухонный коридор. Но зачем мне спасаться, когда... Я теряю вас, не правда ли, Лика?
— Вы должны спасти ее или дать ей последнюю минуту спокойствия. Вы должны подумать об этом несчастном ребенке!
— Но... потом, когда... все утихнет, Лика... Ты вернешься... ты моя? Ведь, да, да?
Жилы вздулись на бледном лбу князя... Его горячее дыхание дошло до Лики, обжигая ее. Еще минута — и она забудет все — несчастную раненую, свой долг, совесть, свою любовь к этим несчастным, слепым братьям, которые готовы на преступление, на убийство в своей слепоте. Он, этот человек, презирающий их, враг всего того, что она считает священным, он ей дорог до безумия, до боли, до смерти... Он влечет ее за собою.
— Нет! — крикнула она дико, зажмурив глаза, чтобы не видеть его душу сжигающих глаз, — нет! Мы чужие! Спасайте Хану или будет поздно... Прощайте, князь!
— До свидания! — прозвучало в ответ настойчивым звуком. — Мы еще увидимся с тобою! — и, прижимая свою хрупкую, истекающую кровью ношу к груди, князь Всеволод Гарин исчез.

XV

Шаги, крики и угрозы приближались. Дикая брань висела в воздухе. Страсти разошлись и все слилось в одно общее стремление толпы: убить, уничтожить во чтобы то ни стало. Дверь спальни, закрытая на задвижку, вся вздрагивала под ударами сильных мужицких кулаков.
— Отопри, немецкая гадина! — слышался грубый голос, — отопри добром, не то худо будет...
Лика хотела ответить — и не могла, хотела сделать шаг к дверям — и тоже не могла. Она стояла, не шевелясь, вся бледная, не будучи в состоянии двинуть ни рукой, ни ногою. Вся ее мысль сосредоточилась на одном: Всеволод в безопасности, Всеволод успел скрыться и унести Хану.
— Эй, ты! долго ли шутки шутить с нами будешь? А и мы же пошутим... Дай только добраться до тебя, ехидна треклятая! — звучали еще с большим озлоблением голоса за дверью.
Потом дверь вдруг сразу поддалась, и люди ворвались в комнату, опьяневшие от злобы и ненависти, но сразу остановились на пороге.
— Кто это? — дико вскрикнул одинокий голос Анны Бобруковой и она метнулась в ту сторону, где белело светлым пятном платье Лики.
— Хозяйская невеста! Нескучневская барышня! — послышались голоса рабочих. — Братцы! Да как же она сюды-то попала?
Лика чувствовала, что ее силы уходят, падают с каждой минутой
— Братцы! — делая невероятное усилие над собою, проговорила она, выступая вперед, — я пришла сюда, чтобы предупредить ужасное, зверское дело. Вы ответили бы за него и Богу, и закону. Братцы! Сам Господь отвел вашу руку. Машинист Герман Браун, узнал от меня об угрожающей ему опасности и бежал из наших мест навсегда... Забудьте о нем!
— Улизнул-таки, собака!
— Вот бы догнать и, как следует, поздравить его с отъездом... — сострил Гараська Безрукий.
Кто-то засмеялся в ответ... И этот смех разом разрешил до нельзя сгущенную атмосферу.
— Да как же ты здесь-то очутилась? Ведь, ты, Лидия Валентиновна, у Кирюка в избе совсем сомлела, как Чуркина Васютку ранил этот дьявол окаянный? — обратился один из рабочих к Лике.
Но Лика не отвечала. Последние силы покинули ее, она тяжело опустилась на подоконник.
Тотчас же Анна Бобрукова подбежала к ней.
— Лидия Валентиновна, вам домой надо. Я провожу вас, пока они тут Брауна искать будут. Не успел, ведь, злодей скрыться, как Бог свят! Чует сердце мое.
Временная слабость мгновенно покинула Лику.
— Искать Брауна? Зачем? — вырвалось не то криком, не то стоном из ее груди.
— Известно, зачем! Пришибить его, собаку, надо, не то он крови еще православной на своем веку немало выпьет.
Гараська Безрукий, словно призрак, вырос пред Ликой. Подле него стоял Василий Чуркин, юноша, почти мальчик, с изможденным от непосильной с детства фабричной работы лицом, с окровавленной кистью руки, куда попал заряд Гарина.
— Руку мне, подлец, попортил! Куды я теперь с такой-то рукой денусь? Хошь как у Гараськи отхватываий! — жалобно проныл он.
— Вот бы и его так-то искалечить... Убить не убить, а помять так, чтобы ноги волочил! — предложил кто-то.
Вся кровь прихлынула к сердцу Лики... Зверь, притихший было подле нее, просыпался снова. Не было сомнения, что эти люди бросятся на поиски Всеволода, отыщут и искалечат его. При одной мысли об этом мозг Лики холодел от ужаса.
«Помешать! Удержать их во чтобы то ни стало!» — вихрем пронеслось в ее мыслях, и, не отдавая себе отчета в том, что произойдет сейчас, собрав последние силы, она вскочила на кресло, стоявшее посреди комнаты, и, прижимая руку к сильно бьющемуся сердцу проговорила внезапно окрепшим голосом:
— Братцы! Вы добиваетесь спокойствия и более светлой жизни. Вам нужно облегчение труда, нужно человеческое отношение начальства, нужна здоровая атмосфера на фабрике, нужен короткий восьмичасовой день, нужна свобода, как ее принято понимать в человеческом смысле. Все люди — братья и должны стоять друг за друга. Браун не держался этого закона в силу своих убеждений... Но Браун мог заблуждаться, как может заблуждаться каждый человек. Неужели за простое человеческое заблуждение надо карать смертью? Товарищи, братья! Я никогда не шла против вас, наоборот, всей моей душой я стремилась к вам навстречу. Я ушла сюда от роскоши и богатства, чтобы дышать одним воздухом с вами, чтобы прислушиваться к вашим нуждам и всячески помогать вам по мере сил и возможности. Именем моей любви к вам, умоляю вас, оставьте Брауна, не ищите его, забудьте его, не берите на душу греха! И я обещаю всю мою жизнь положить вам на пользу! Как мать может заботиться о детях, я буду заботиться о вас... Сила Романович и я отдадим все, что имеем, чтобы улучшить вашу жизнь... А за это вы должны оставить в покое человека, который неумышленно, по слепоте своей, причинил вам зло.
— Это бесполезно, Лидия Валентиновна, — послышался в дверях знакомый спокойный голос, — она бесполезна, ваша блестящая речь! Хана скончалась сию минуту там, в бельведере, и я могу отдаться теперь в руки этих глупцов! — добавил он тихо.
Лика ахнула. Ахнули и все остальные. На пороге комнаты стоял Браун. Его всклоченные волосы, дико блуждающие взоры и бледное лицо напоминали собою облик сумасшедшего. Почти с паническим ужасом смотрели на него рабочие. Но вот из толпы, расталкивая ее, вытиснулась Анна. Она быстро подскочила к Брауну и дернула его за плечо.
— Что же вы стоите, братцы? Не видите разве? Наш кровопийца сам пожаловал на суд и расправу? — закричала она, — Что же вы стоите?
Ее глаза загорелись, как у тигрицы. Она заглядывала в самое лицо князя, готовая ежеминутно, как кошка, вцепиться в него.
— Уйдите! Что вы делаете, безумный! — внезапно очутившись по другую сторону Гарина, прошептала Лика, — они убьют вас!
— Хана умерла, вы не идете за мною! Что же мне оставалось делать? — беззвучно произнес он.
— Примириться с ними! Служить их интересам! Жить для них! — прозвучал подле него вдохновенный голос.
— Жить для этих животных? — было ответом и, обернувшись к толпе, Гари крикнул вызывающе: — что же вы медлите? Убивайте меня!
Толпа издала какой-то звук по то одобрения, не колебания. Василий Чуркин очутился пред спокойно стоявшим в прежней позе Гариным и снова затянул ноющим голосом:
— Пошто мне руку испортил? Куды я с рукой такой денусь? Убить тебя надо собаку, да!
Какая-то решимость снова охватила толпу.
И вдруг точно брызнуло свежей и прохладной струею в эти волнующиеся умы и сердца.
— Если кто-либо осмелится коснуться его пальцем — отчетливо и звонко прозвучал голос Лики, — весь рабочий состав фабрики будет распущен и вы все останетесь без хлеба.
Мощно и гневом повеяло от всей хрупкой фигурки девушки, когда она произнесла эти слова. Явная решимость отразилась на ее лице, освещенном сиянием месяца. И рабочие поняли это. Поднялся гул, в котором можно было разобрать только:
— Неладное дело затеяли, братцы... смертное, уголовщина! Барышня права... Зачем народ убивать?.. Кому охота тундры топтать в Сибири?.. Идем-ка подобру-поздорову... От греха дальше...
— И то идем. Место здесь точно нечисто. Недаром молва идет про усадьбу-то. Ну его к шуту, Брауна... Выгнали — и делу конец... Аида, братцы, домой!
— Черти! Дурни! кого слушаетесь, дьяволы? Да она — его люб... — прокричал было и сорвался голос Анны: Кирюк увесистой ладонью закрыл ей рот.
— Про барышню нашу не смей так! Харю сворочу, если про барышню... Святая она, Лидия Валентиновна! Слышишь, не тебе чета! — произнес он сурово.
Бобрукова хотела ответить что-то, но толпа увлекла ее за собою.
Комнаты «Старой усадьбы» опустели. Рабочие бесшумно, точно сконфуженные чем-то, вошли на крыльцо, сошли в сад и двинулись по дороге...
Лика и Гарин снова остались одни. Точно свинцом налитые ноги Лики не могли двигаться следом за толпою. Она стояла, опираясь на косяк двери, де отрывая взгляда от Гарина, словно чувствуя, что в последний раз видит его, а потом, сделав над собой невероятное усилие, проговорила:
— Я ухожу, Всеволод. Прощайте. Мы — люди разных полюсов... Иначе быть не может. Страна рабов и господства — ваш несокрушимый идеал навеки... Мой девиз — жизнь за серых братьев. Прощайте! Мы не увидимся никогда больше!
Она с усилием подняла руку и протянула ее князю. Но он не принял руки... Он посмотрел на нее безумными глазами и глухо произнес:
— Ложь! Ложь! Мы увидимся снова. На горе себе вы спасли меня, Лика! Не протягивайте же мне руки! Мы — враги, да, враги, и все силы моей души я направлю на то, чтобы победить моего злейшего врага — вас, Лика! Любимого, безумно любимого врага, — добавил он тихо и вдруг снова произнес убежденным, пророческим голосом: — да, мы увидимся. Но Герман Браун исчез навеки. Князь Всеволод Гарин выступает вашим врагом отныне и рано или поздно победит вас, непобедимую!
Вдалеке пронесся звук колокольчика.
— Это Сила возвращается с пристани. Он ездил в город, — вздрагивая, прошептала Лика и снова последним прощальным, движением протянула руки к князю. — Одно слово! Всеволод! — прошептала она, — одно слово пред разлукой навсегда.
— Оставь их, иди со мною! Они родились для рабства, труда и нужды в угоду избранным! Оставь их! Ты — дитя праздника и солнца! Идем со мною! — произнес над ней тяжелый, металлический голос.
И снова черные глаза жгли ее своим взглядом. Она снова теряла силу под ним а звуки бубенцов становились все слышнее со стороны дороги...
— Нет! — крикнула Лика, отталкивая князя, — никогда! Мое солнце будет тускло и мертво, если над ними не встанет оно яркое, золотое! И оно встанет:… Народ вздохнет свободно под его лучами и вы, «избранные слепцы», о, как пожалеете вы то время, когда не понимали этого серого мира.
— Ты бредишь, дитя! Оставь свои грезы, пока не поздно... Ведь, ты любишь меня! — снова залепетал ей на ухо страстный голос.
Лика замерла на минуту под тяжелым, упорным, магнетическим взглядом князя.
«Уснуть... забыться... отдаться ему навеки и черпать блаженство без края, без конца! — мелькала где-то внутри нее, задурманенная мысль. — А те? Твои братья? Что скажут они? Предательницей, изменницей ты будешь перед ними !» — властно заглушая все остальное, поднялся трезвый голос со дна ее души.
— Прощайте, Всеволод! Я не могу быть вашей! — вырвалось из груди Лики и, выскользнув из рук князя она, как безумная, метнулась на крыльцо, оттуда в сад и на дорогу, прямо навстречу заливающимся во весь голос бубенцам.
— Сила! Сила! Спаси меня! — простонала Лика и неслась навстречу летевшей по дороге брички.
Через минуту-другую она сидела уже подле на смерть испуганного Строганова и передавала ему все случившееся на фабрике и в «Старой усадьбе». Ни одним словом, конечно, не обмолвилась Лика о том, что Всеволод Гарин и управляющий Браун были одно лицо. Тайна Германа Брауна была ее тайной, которую она схоронила в своей душе навеки.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Фото Лукашевич

[change-ange]

Как-то я вывешивала статью о Клавдии Лукашевич, и не поместила там её фото. Вот оно.

@темы: биография, иллюстрации, Лукашевич

---

Еще статья Ерёминой

[change-ange]

И.Ерёмина. Послесловие к книге Лидии Чарской «Три слезинки королевны». Детская библиотека «Семьи и школы». 1993г.

Лидия Алексеевна Чурилова (1875-1937), известная под сценическим и литературным псевдонимом Лидия Чарская, была не слишком заметной актрисой петербургского Александринского театра и писательницей для юношества, чья слава, кажется, не имела себе равной в русской литературе начала века.
Не считая рассказов и сказок, с 1901 года по 1917-й Чарская выпустила десятки повестей, получивших неслыханную популярность. «Записки институтки», Мой первый товарищ», «Княжна Джаваха», «Белые пелеринки» - вот несколько наиболее громких названий.
В прошлом сама воспитанница Павловского женского института, Чарская главным образом описывала институтский или гимназический быт, переживания девочек, становящихся барышнями; точнее говоря, этот быт и эти переживания служили как бы постоянной канвой для рисования психологических узоров и картин красочной фантазии. Чего только не было в этих повестях! Жгучая влюбленность и романтические драмы на почве «разбитого сердца», упоительный экзотический Кавказ, невероятные случайности, роковые злодеи, попирающие добродетель, приключения, каких. Как правило, не знает обыкновенная жизнь; гремучая смесь чувствительности с авантюрностью, которую при желании легко было не принимать всерьёз. Действительно, строгие литературные судьи иронизировали над книгами Чарской. Зато и читательской благодарностью она не была обделена. Читатели, вопреки критикам, восторженно относились к ней. Её не только читали – ей верили. Исповедовались ей в письмах. Спрашивали, как жить. Несколько лет перед революцией Чарская была кумиром и «учителем жизни» русских подростков. Это факт.
Об излюбленной героине Чарской, восточной княжне Нине Джавахе сочиняла стихи юная Марина Цветаева:
Бледнея, гасли в небе зори,
Темнел огромный дортуар;
Ей снилось розовое Гори
В тени развесистых чинар.

Л.Пантелеев, один из авторов «Республики Шкид», вспоминая свои ранние читательские впечатления, писал: «…ворвалась в мою жизнь Чарская. Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал её книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне – где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны».
Сама она очень просто объясняла свой феноменальный успех: «Я сохранила детскую душу и свежесть детских впечатлений». Скорее всего, так и было. Она была доброй, отзывчивой женщиной, верившей в силу добра. Свидетельство тому – её сказки, собранные в этой книге.
Как ни странно, быть может, покажется, сказки Чарской гораздо менее «фантастичны», чем её реалистические повести. То есть в них, разумеется, есть и чудеса, и волшебники, и всё остальное, чему и полагается быть в сказках; растения, птицы и животные общаются с людьми, чувствуют как люди и так далее, только почти всегда речь идёт не о полупридуманных «переживаниях», а действительных чувствах, которыми всякий человек с детства живет в действительной жизни, которые в каком-то смысле и есть сама жизнь. Это, если хотите, маленькие уроки доброты, верности, любви, милосердия. Не подумайте, что Чарская морализирует. Да ничуть! Просто, сочиняя и фантазируя, она естественно, как дышит, думает и говорит на усвоенном с детства языке христианской морали. Просто не знает другого языка.
«Естественность» - вот ключевое слово к сказкам Чарской, их главное достоинство да, пожалуй, главное впечатление от них. Слово и жест, слово и чувство, слово и реальность сливаются у неё в неразрывном единстве. И радость, и горе, совсем как детей, захватывали её целиком и полностью. Она не старалась экономить эмоции. Возможно, она бывала наивной, зато никогда не лгала. Можно смело сказать, что в этих сказках нет ни одной фальшивой интонации.
А это, кстати, большое умение – естественно говорить о простых вещах. У Чарской оно, что называется, от Бога. И возможно, здесь будет небезынтересно упомянуть, что Борис Пастернак, добиваясь предельной естественности в «Докторе Живаго», старался, по его собственным словам, писать «почти как Чарская».
После революции имя Чарской было вычеркнуто из литературы, а книги запрещены. Помочь ей пытался Корней Чуковский, когда-то, в пору её наибольшей известности, написавший злую статью о ней. Впрочем, его вмешательство изменить ничего не могло. Вот свидетельство какой-то комиссии по обследованию писательского быта середины 20-х годов: «У Чарской туберкулёз в третьей степени, муж безработный и тоже туберкулёзный, средств к существованию никаких. Она всё время лежит, оживляется редко, и оживление это нездоровое, нервное».
Она умерла в нищете и забвении.

@темы: статьи, Сказки, Чарская, биография

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Главы XII-XIII

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

XII

Тихо, осторожно, точно призраки, пробирались фабричные к избе Кирюка. Последний жил где-то на самом краю деревни за оврагом. Его домишко, приноровленный из старого сарая, казался больше остальных деревенских изб и мог вместить в себе значительно большее количество народа. В десять часов все спало в Красовке и только фонарь у дороги ярким маяком указывал путь к месту сходки. Когда Анна Бобрукова вошла в избу, все были уже налицо. Щеки девушки так и пылали. Она была возбуждена и не старалась скрыть это.
— Староста ничего не знает? — обратилась она мимоходом к Кирюку.
Тот только плечами пожал.
— Наши не выдадут... а вот ежели штрейкбрехеры Веревкин да Маркулов.
— Нет, им батька строго-настрого запретил; он тут в Рябовку проездом был и с ними разговаривал в трактире... Ведь, в руку Брауна сыграть им не след! — также шепотом проговорила Анна и отошла к женщинам.
Их было человек двадцать не больше, частью укладчицы, частью коробочницы и из бандерольного отделения. Они чувствовали себя как-то не по себе и жались к сторонке. Зато мужчины-фабричные чувствовали себя вполне независимо. Гараська Безрукий орудовал несколько дней в пользу Кирюка и успел объявить им всем, что собраться они должны во чтобы то ни стало, потому что немец-кровопийца придумал такую штуку, от которой никому из них не поздоровится. Опаски насчет сходки у них не было никакой. Всем достоверно было известно, что молодой хозяин Сила Романович уехал за покупками к свадьбе, которая должна была быть через три недели, стало быть, с этой стороны ничего страшного не представлялось. К тому же староста — свой человек и не выдаст. А вот ежели сам Браун пронюхает... Но насчет Брауна рабочие боялись меньше всего. «Старая усадьба» отстояла далеко и, пока немец мог нагрянуть, они уже успеют переговорить обо всем.
Кирюк не раз участвовал на митингах в Петербурге и старался придать характер настоящей сходки их рабочему сборищу.
Когда народа набралось достаточно и от спертого дыхания стало душно в избе, Гараська Безрукий живо протискался к лежанке, вскочил на нее и звонко крикнул оттуда:
— Иван Терентьич говорить со всеми вам желает, ребята.
Все стихло; все глаза направились в сторону Кирюка, который, в свою очередь, поднялся на табурет и махнул рукою. Все подалось вперед.
— Говори, Иван Терентьич! — загудели рабочие. Женщины молчали. Только одна Анна Бобрукова пробралась вперед и жадно вперила в лицо Кирюка свои, зоркие не мигающие глаза.
— Товарищи! — начал Кирюк, — товарищи, братцы! Так жить нельзя! Верное слово, нельзя. Кто был в Питере, тот поймет... Что народ — мусор, что ли? Или вьючное животное какое? Вот мы на Бобрукова Дмитрия Кузьмича обрушились. Был грех и с моей стороны... Шутка ли, какое оскорбление нанесли, можно сказать, человеку интеллигентному. А, ведь, Бобруков — свой человек. Прижимал когда старина, это верно, да, ведь, свой же он, с нами сжился и сроднился, можно сказать... и на рабочего, как на человека, глядел. Стар человек, копил, известное дело, на гроб себе, ну, и прижимал малость, а, чтобы человека с грязью мешать, чтобы наших девушек обижать да концы в воду хоронить... да насчет отказов опять да выгонов — этого еще не бывало... Это, братцы мои, дрянь дело. И потом опять говорю: хозяин сам, слышал, хлопочет на счет восьмичасового дня, а Браун, подлец, оттягивает... отговаривает... И хуже, чем с собаками, он...
— А сами выбирали! — послышался голос в толпе, — когда не хорош, зачем бы его выбирать было?
— Сгоряча выбрали! — внезапно вырастая своей мощной фигурой подле Кирюка, заорал Гараська, — сгоряча тогда решали...
— Скопом решали... Зря нечего говорить! — проговорил степенный «соломщик» Трифонов.
— Да разве в человека влезешь, братцы? — повышая голос, прокричал Кирюк — И опять тоже у него, у немца то, своя линия была... Он тут двоих, троих горланов к себе привернул. Ну, известное дело, отсюда и пошло... А теперь он собачится над нами, разные неправильности учиняет. К примеру, помимо всего прочего, что он при вступлении на должность сказал? Сам нашел, что от белого фосфора одна зараза и что, ежели его заменить, куда легче будет... что не торопясь все на шведское производство обернуть надо... чтоб народу отдышаться без яда... И опять насчет восьмичасового дня хозяин почти решился, а он, пес эдакий, все дело тормозит. Да неужто же братцы, мы — уж никуды негодные людишки, такая мелочь, тля, что на нас плевать надо? А кто, как не мы, народ, матушку-Русь поддерживаем? Кто, как не тот же крестьянин да рабочий? Нужно денег в казну — лупи с податей и оброков, надо солдат — берите наших сыновей да братьев, нужно руки рабочие — глядь, как гриб, тебе пролетарий из-под земли вырос... И сколько нас гибнет, братцы? Сколько этого самого черного пролетария под машинкой калечится, в котлах сваривается да, недалеко ходя, задыхается у нас же на фабрике, сколько... Свобода теперь, слышьте, народу дана.. Всем лучше будто стало, вздохнули полегче, а наш брат, главный-то зачинщик и помощник свободного движения, мы на бобах остались... Мы от всякого немца-управителя по-старому зависим...
— Сами скопом выбирали! — снова послышался голос в толпе.
— Так что же, что выбрали? — демонстративным, резким звуком пронесся по избе звонкий голос Анны Бобруковой, и она с усилием протискалась к лежанке и встала подле Кирюка, поводя разом загоревшимися глазами. — Думали, лучше будет, а вышло не то... Отца моего чуть не утопили, дьяволы, за коршуна его сочли, а того не знаете, что не коршун опасен, а змея подколодная, которая из-под камня, сама притаившись, ужалить норовит. Вы такую змею на груди отогрели... В дураков сыграли! Кого поставили над собою за главного? Ум в вас есть? Хозяин, слышали, поденные увеличить хотел, а что получили? Это раз... Отец мой крал, говорите, да про эту кражу бабушка надвое гадала, а у немца откуда деньги вдруг взялись, чтобы «Старую усадьбу» купить? Сам управитель Михеев мне хвастал, что новешенькими ассигнациями пачечка к пачечке было ему уплачено, так же точно, как из банка берут! А откуда это у него в банке деньги, братцы, взялись?
Легкий гул сдержанных голосов пронесся по избе.
— А для какого рожна он, братцы, как крот, в «Старую усадьбу» спрятался и не при фабрике живет? — звонко выкрикнул Гараська.
— Дело темное! — послышался голос.
— А кто его знает? Немца нешто скоро раскусишь? Хитер немец! — вздохнул кто-то в углу.
— Ах, хитер! То-то и дело, что хитер! — каким-то злорадным голосом подхватила Анна, — то-то хитер... Так хитер, что вас провел, дурьи вы головы. Вас-то провел, а меня не проведет... Взгляните-ка повнимательнее на него, товарищи братцы, на управителя нашего, на машиниста-то... Видали таких-то? Руки у него, как у барина, лицо холеное, а глаза, как у волка, Сто дьяволов в них сидят. Он нелюдим и, как крот, в своей норе прячется... Света Божьего боится он, что ли? И от людей православных сторонится, и от хозяина бежит. А деньги у него откуда? Трудом их не наживешь.
— Верно! Верно! Не наживешь!
— А кто его знает... Может, в загранице у них там и законы, и плата другая! А баба со зла на своего обидчика брешет! — слабо вступился за Брауна кто-то из его сторонников.
— Баба — бабой, а дело — делом! Почему бабы не послушать, коли баба резонно говорит? — поддержал Анну Кирюк.
— Товарищи-братцы, — снова заговорила Бобрукова, — Товарищи! Стыдно молчать теперь, когда вся Россия стремится к освобождению. Стыдно, братцы! Чтобы замазать нам рты, сам хозяин, как подачку собакам швырнул, сделал нам кой-какие улучшения... Да, ведь, этого мало! И главное дело, опять-таки хозяин — капиталист-буржуй, он свою линию гнет. Им верить нельзя. Они, аспиды, спят и видят, как рабочего человека прижать и...
— Ну, это ты врешь! Ты хозяина не тронь... Хозяин — парень обходчивый! — послышался голос.
— Да до черта ли он обходчив, коли немец над ним такую власть взял? Без немца он ни шага! — мощно гаркнул Кирюк.
— Разве вы не видите куда гнет? — подхватила, обрадовавшись подоспевшей поддержке, Анна. — Все по-евонному делается. Братцы! Слушайте меня! Все слушайте! Я люблю вас всех, как родных! Общения я с вами ищу, дорогие мои товарищи... Сердце так я рабочему народу лежит, им одним бьется... за него кровью обливается... Вы думаете, не страдало оно, как отец вас теснил? Не радовалась ли я, когда вы от его гнета избавились? Только мы на радостях не заметили, что хорька придавили, а змея в его нору поселилась и оттуда шипит и жалит... Придавить и змею надо... Слышите ли, братцы? Она вред один принесет, вред, смерть и гибель, потому что не простая змея это, а ехидна, самая ядовитая, самая смертоносная... Слушайте все меня!.. Вы думаете, вот поселился немец-машинист деньгу набивать, свою утробу на русский пот и кровь русскую, что ему нажива только на уме? А выходит иное... Не машинист это, не управитель Браун, а злейший из врагов пролетариата, братцы! Товарищи, это — провокатор! да, провокатор, хоть сейчас под присягу иду!
Последнее слово повисло в воздухе. Если бы Анна Бобрукова вместо провокатора назвала черта, успех получился бы не меньший. В их медвежьем углу, на отдаленнейшей и глухой фабрике знали уже хорошо это слово и придавали ему должное значение. Что вор-конокрад, что провокатор одинаково бурно зажигало кровь, одинаково успешно волновало страсти. Анна Бобрукова знала, чем можно заронить искру в это море пепла.
— Он — провокатор! — подхватила она звонче прежнего, он — не немец и не Браун даже! Я не знаю его имени, но верю, что он прислан сюда, чтобы возбудить недовольство среди нас, ропот, бунт, а когда мы поднимемся, придавить нас, задушить, уничтожить, как каплю, как кусочек того рабочего пролетариата, с которым бюрократия, буржуи и капиталисты ведут свою неустанную войну...
Анна увлеклась, забылась... Она вышла из рамок того типа фабричной работницы, народницы, в которые добровольно втиснула себя. В ней задрожала жилка агитаторши — оратора, и она забыла отлично усвоенный себе народный говор. Пред ошеломленной толпой подле Кирюка стояла совершенно новая Анна, с пылающим лицом, с вдохновленной речью. И не поверить ей, не признать справедливости ее слов нельзя. И ей поверили. И, когда она снова заговорила, десятки мрачно загоревшихся злобой глаз пытливо впились в лицо молодой девушки.
— Товарищи! Он продаст нас! Он ловко делает свое дело! — повысила она свой голос, заметив произведенное ею на толпу впечатление, — недаром же эти уступки со стороны молодого хозяина, чтобы после сказать — «мы им дали все, а они недовольны. Не экономических требований хотят они, не ради хлеба хлопочут, а просто стремятся свергнуть существующий строй государства, недовольны правительством, как тысячи им подобных борцов за освободительное движение». И придется всем пропадать!.. А из-за кого? Из-за одного подлого предателя, которого на первой осине вздернуть не жалко...
— Не жалко! Не жалко! — загудели кругом: — коли правда это, не грех и расправиться с ним!..
— Не правда, думаете, не правда? — взвизгнула Анна. — Можно было бы сразу узнать, какая это неправда! Заявить полиции и губернатору, что есть человек в нашем краю, который живет по подложному паспорту. Вот вам и не долгая история. Но члены русского пролетариата никогда не должны якшаться с полицией. Она — враг наш и общего с ней быть не может. Да к тому же Браун — не наш брат, простой труженик! Того и гляди, защиту ему дадут! Так неужели допускать до этого, братцы?
— Не допустим! Не допустим! — загудела толпа. — Лишь бы опознать его хорошенько, а потом и к ответу.
— Опознать можно! — снова возвысила голос Анна. — Я давно за ним слежу, примечаю. Злодей обхаживает нескучневскую барышню, а она избегает его... будто боится... Оп волком глядит на нее... По всему видать, что когда-то было промежь них что-то ... встреча какая, когда он еще не надевал своей личины, либо другое что, не знаю. Только знают они друг друга. И мы через нее должны допытаться.
— В Нескучное послать! Сейчас же послать за барышней! Пусть Гараська бежит! Он всех скорее дело обделает! — зазвучали взволнованные голоса.
— Мне бежать, што ли, братцы? — и в один миг Гараська Безрукий протискался через толпу.
— Тебе, тебе бежать! Беги скорее! Оповести барышню и духом назад вместе с ней, — волновались рабочие.
Последние слова уже едва достигли ушей Гараськи — он был за дверью избы.
В это время Кирюк снова вскочил на лежанку.
— А когда придет барышня и подлинно нам докажет, кто он, немец проклятущий, мы все к нему огулом в его змеиное логовище и накроем в нем змею! — прокричал он зловещим голосом.
— Вестимо, за эдакие вещи по головке не погладим! — мрачно сверкнув глазами, произнес один из лабораторов, дюжий рабочий Семен Валицин.
— А по мне, и ждать нечего! — вырвалось тоненьким фальцетом из груди плюгавого мужичонки Сидоренкова, спичечного соломщика по профессии. — По мне, сейчас его накрыть, братцы, накрыть и исколошматить, подлеца, Иуду...
— Что колошматить... Зря-то руки марать... Отлежится, мерзавец... Змеи живучи! — выкрикнул мощный бас Кирюка. — Просто прикончить его, собаку. И что там ждать еще показаний? Бобруковой не выдумать было всего бы! За ней правда, братцы... Сердце чует, что правда... Да и, сам видишь, какой он машинист, какой рабочий. Барин он, по всему видать; белоручка-барин. Бюрократическое отродье он... Иуда-предатель он! Не жить ему, братцы, такому! Много он народа перегубит, так уж лучше одного пришибить, чем всем нам томиться. Идем, что ли?
— Идем! Идем! — гаркнуло несколько голосов.
— Завертится у нас, собака.
— Пришибить его — сто грехов с души спустишь,
— Довольно над православными измываться ему, предателю!
— Покажем ему кузькину мать! — все громче, все настойчивее звучали отдельные возгласы. Страсти накипали... И вдруг все слилось в один сплошной стон:
— На «Старую усадьбу», братцы! Сейчас же, не медля! Нечего ждать! Идем, братцы! Идем!
И вся толпа ринулась к двери. Кирюк собственным телом надавил на нее... Дверь распахнулась. И один короткий крик недоумения вырвался из груди нескольких человек. На пороге избы стоял в своей обычной спокойной позе Браун.

XIII

Толпа тихо ахнула и отхлынула назад. Появление управляющего было так неожиданно, так внезапно, что никто из присутствовавших не нашелся в первую минуту. Браун стоял, не двигаясь, на одном месте, скрестив руки на груди, и чуть заметная насмешливая улыбка змеилась на его губах.
— Ну, что же стали? Не ожидали гостя? — раздался после минутной паузы его властный голос, и, помолчав еще немного, он добавил резким, повелительным тоном: — сейчас же разойтись, сию же минуту! Сейчас же прикажу сделать дознание, кто зачинщик сходки. Десятских сюда!.. Старосту!
Толпа не двигалась, словно замерла и ждала. Взоры всех впились в лицо управляющего. Ио рядам рабочих прошел невнятный говор.
— Или оглохли? — снова металлическим звуком прозвенел голос Брауна, — вам я говорю, или нет?
Наступила недолгая пауза. Передние ряды немного раздались и поредели. Кое-кто отошел в сторону. На многих лицах выразилось полное недоумение. Казалось, скажи этот энергичный, смелый человек еще одно слово — и вся эта за минуту до того волновавшаяся орава покорно последовала бы его приказанию.
И вдруг рядом с Брауном очутился Кирюк.
— Товарищи, — заорал он каким-то несвойственным ему тонким, почти женским голосом. — Товарищи! Или вы забыли, куда шли мы и зачем? Идти не приходится. Наш враг пред нами! Бей его!
— Бейте его! Без сожаление бейте мучителя нашего! — взвизгнул голос Анны Бобруковой.
И, точно искра, брошенная в пепел, подействовал этот крик на толпу. Она ахнула, как вздохнула, и чуть заметно подвинулась вперед. Лица рабочих приняли какое-то общее выражение сосредоточенности и недоумения. Точно каждый из них спрашивал внутри себя:
«Что же делать теперь? Когда начинать?»
Браун, по-прежнему спокойный и насмешливый, смотрел на толпу, толпа на него... И вдруг снова пронесся крик мучительный и чуткий:
— Что же, братцы? Долго ли он издеваться будет?
— А-а-а! — в тон простонала толпа.
Кулаки судорожно сжались. Глаза налились кровью. Передние ряды подвинулись еще немного и в двух шагах очутились пред Брауном. И в тот же миг вся бледная, как смерть, вбежала в сопровождении Гараськи Безрукого в избу Лика.
— Остановитесь, православные! Христос с вами — прокричала она, задыхаясь от волнения, не замечая присутствия Брауна.
Она бежала сюда, охваченная одною мыслью помешать этим людям идти на «Старую усадьбу», и теперь готова была ценою собственной жизни отклонить их от этого.
— Нескучневская барышня! Нескучневская барышня пришла! — пронеслось по избе. — Спросить ее! Ее спросить! На очную ставку свести их с Иудой! — послышались здесь и там отдельные возгласы.
Анна Бобрукова пробралась вперед к Лике, схватила ее за руки, и, близко-близко придвинув к ней пылающее лицо, закричала ей:
— Скажите нам, кто он? Скажите, как на духу! Именем Господа Бога, правду скажи!
— Кто? Про кого сказать? — недоумевала Горная, и вдруг точно кто толкнул ее обернуться назад.
Быстро повернула она голову и... два черных лезвия впились в ее глаза... Знакомое гордое лицо снова было в двух шагах от нее.
Туман наполнил голову девушке, туман наполнил ее мозг. Точно отталкивая от себя страшное видение, Лика, охваченная паническим ужасом, подалась назад, протянула руки.
— Всеволод! Всеволод! — вскрикнула она диким голосом. — Уйди! Уйди! Оставь меня! — и тяжело рухнула на руки подоспевшей к ней Анны.
Что-то неизъяснимое произошло вслед за этим. Этот выхваченный прямо из сердца крик девушки разом наэлектризовал толпу.
— Слышали, братцы? Не немец он, не Браун! Предатель Иуда! Провокатор! — проревел Кирюк диким голосом, не имевшим в себе ничего человеческого, и в один миг очутился подле Брауна, заботливо склонявшегося над телом бесчувственной Лики. — Бей его! — еще более дико закончил он и тяжелый кулак рабочего поднялся над головой управляющего.
В одну минуту тонкая, подвижная фигура Брауна выпрямилась, как стрела. Он отскочил к порогу, запустил руку в карман... Миг, другой — и дуло револьвера своим одиноким глазом впилось в лицо Кирюка, разом ставшее белее снега...
— Я уложу на месте каждого, кто сделает хоть один шаг ко мне! — произнес спокойный металлический голос.
Но вслед за ним раздался пронзительный окрик:
— Что же стали, братцы? Он вам еще грозить смеет, а вы хвосты поджали. Хватай его! Живо!
Кто-то ринулся к двери, кто-то схватил за плечи Брауна. Грянул выстрел. Что-то тяжелое шарахнулось в сторону. Жестяная висевшая на стене лампочка потухла, задетая кем-то второпях. В избе воцарилась темнота. В ней копошились люди, давя друг друга. Слышался одинокий короткий стон... Все теснились к двери ощупью, намечая себе путь...
И вдруг она широко распахнулась от удара сильной руки, и на фоне лунной ночи четко обрисовалась фигура Брауна. Он был не один: одной рукой он обхватил стан бесчувственной Лики, лежавшей на его груди, другой плотно сжимал револьвер, устремленный дулом во внутрь избы.
— Первого, кто станет преследовать меня, — прозвенел его повелительный голос, — я уложу на месте, как собаку! — и Браун исчез за дверью, унося с собой свою добычу.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская