Портрет книги

[telwen]

Я люблю книги, и люблю красивые фотографии.
Но к книгами всегда подхожу сугубо практически, со сканером.

А вот сейчас нашла на просторах интернета просто потрясающую фотосессия-фотопортрет книги.
В таких фотографиях есть дух - то что не передаст скучный сканер, и ровные строки текста...
Ну а поскольку фотографировали не просто книгу, а "Джаваховское гнездо" то поделиться этой находкой с вами необходимо.

Нажмите на фотографию что бы попасть в ЖЖ автора, к остальной фотосессии.Там и комментарии интересные:

@темы: книги, фото, Чарская

---

"Чужой хлеб" А.Н.Анненская и "Лизочкино счастье" Л.Чарская

[telwen]

Немного о новинках книгоиздания.

В издательсве Энас вышла повесть Лидии Чарской "Лизочкино счастье"
Она конечно не новинка, но по-моему отличная поветь, которую стоит приобрести и на бумаге, если вы ее уже читали.
Вышла она с "родными" иллюстрациями внутри, кстати.

Обложка

А вот целых две новые повести А.Н.Анненской, не переиздавались и в сети.
Вот в этой книжке повести:
"Чужой хлеб" - о жизни девочки, которую в качестве "живой игрушки" взяла для своей дочки богатая дама.И ее дальнейшие невеселые приключения.Но в конце все будет хорошо
"В чужой семье" - о девочке, которая временно живет у своих дальних родственников, в семье где каждый привык заботиться только о себе и она собственным примером показывает, как важно любить друг друга.
Хорошие повести , я вообще Анненскую люблю, а "В чужой семье" мне просто страшно нравится.

Обложка

По издательским ценам эти книги можно купить на Московской международной книжной выставке-ярмарке,
mibf.ru/
Павильон № 75, зал А, стенд С 35.
Ну и в магазинах потом тоже.

А кто не знает, у этого издательства целая серия книг для девочек:
enas.ru/detl/litlad/litlad.htm
Некоторые переводы сокращенные, правда.
"Маленьких женщин","Хороших жен" и "Ребекку с фермы Солнечный ручей" не советовали.
Остальные вроде в порядке.

@темы: текст, книги, Чарская, Анненская

---

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть II Глава VII-XI

[telwen]

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть II

ГЛАВА VII

Снова открывается и с легким скрипом закрывается дверь... Скользят вдоль узких сеней три тени... Не доходя до порога, Фатима, идущая впереди, внезапно останавливается и прикладывает палец к губам:
— Здесь спальня Зюльмы и Аминат. Я пройду туда и принесу все, что надо... Вы переоденетесь в саду. Ну, храни вас Пророк! Ждите меня... Я сию минуту, — шептала чуть слышно Фатима и исчезла.
Селтонет и Глаша, замирая от страха, тесно прижавшись одна к другой, стоят бледные, как призраки, в тесных сенях. Не приведи Бог, кто-нибудь заглянет сюда, в этот уголок дома, и тогда они пропали. Не увидеть им тогда Гори и Джаваховского Гнезда, как своих ушей!
Фатима точно нарочно медлит. Тянутся минуты, как часы... Мучительно долгие минуты. Вот она, наконец, появилась с узлом в руках.
— Фатима! Слава Богу! Слава Аллаху! — вздыхают обе.
— Готово... Все готово... Теперь за мною в сад... — слышится едва внятно тревожный шепот среди мертвой тишины.
Серебряный месяц льет прозрачный, млечный свет. Сказочно-прекрасными кажутся в его бледном сиянии кусты азалий и роз... Легкий седой туман клубится из бездны... И на таинственном причудливой Формы небе бродят облака.
Но Глаше и Селте не до красоты ночи... Их мысли горят... Их руки трепещут от волнения... Лихорадочны их движения, когда в беседке из ползучего винограда и роз, чудесно укрытой в дальнем углу двора-сада, они надевают, поверх надетого на них чужого платья, еще другое.
Предусмотрительная Фатима надевает на Селту наряд Аминат, предварительно окутав девушку теплою шалью, дабы придать её тонкой Фигуре некоторое сходство с неуклюжей толстухой Аминат.
Что же касается Глаши, то с ней дело обстоит куда лучше. Старая Зюльма не велика ростом и достаточно худа... Её бешмет и шальвары, конечно, несколько велики Глаше, но сейчас весьма кстати. Обычные чадры, без которых не выйдет на улицу ни одна восточная замужняя женщина, закутывают их головы, лица и отчасти Фигуры.
— Сама родная мать не узнала бы, вот как нарядила вас Фатима... Ну, а теперь счастливо бы выбраться за ворота, а там добрый путь и да хранят вас ангелы Аллаха! — все тем же шепотом роняет молодая татарка и, сделав знак обеим спутницам следовать за нею, спешно шагает вперед. Глаша, изображающая собою старую Зюльму, идет за нею последней, вперевалку двигается закутанная в шали и бешмет Селтонет, подражая походке толстухи Аминат.
Месяц выплыл и снова спрятался за свою облачную завесу. Где-то, оставив недолгий огненный след, покатилась по небу звезда...
«Чья-то душа это... хорошо бы, если бы она помолилась за нас с Селтой, за благополучный исход нашего бегства», — подумала Глаша, заметив звезду.
В тот же миг послышался снова шепот Фатимы.
— Тихо... Теперь тихо... и ничего не говорите... Не надо говорить... Одна Фатима говорить станет... Одну Фатиму слушать надо... — шептала на ухо Глаше молодая татарка.
Потом она сказала несколько слов по-татарски Селтонет. И вдруг громко и весело рассмеялась, заставив вздрогнуть от испуга и неожиданности своих спутниц. Этот смех веселым раскатистым эхо повторили горы и разбудили человека, дремавшего у ворот.
Это был Бекир, нанятый сторожить дом, главное, пленниц.
При виде трех женских Фигур, приближающихся со смехом к воротам, он вскочил с камня, на котором дремал и схватился было за винтовку.
— С каких пор джигиты воюют со слабыми женщинами? — насмешливо бросила ему, поймав его движение, Фатима и снова звонко рассмеялась. И снова горы повторили этот звонкий смех.
Бекир сконфузился, узнав младшую хозяйку.
— Селям, — почтительно произнес он приветствие и приклонил руку ко лбу, губам и сердцу.
Но Фатима изо всех сил дернула его за рукав бешмета.
— Что ты, или черные демоны помутили твой разум? Или детей в твоем ауле с детства не учат почитать старших?.. Разве ты не видишь старшую хозяйку, госпожу Зюльму, и вторую супругу твоего господина, госпожу Аминат, что отдаешь «селям» раньше мне, самой младшей?
Еще больше, по-видимому, смутился и растерялся Бекир.
— Госпоже Зюльме селям... Госпоже Аминат селям, — бормотал он, как бы извиняющимся голосом.
— То-то же... А то можно было думать, что обычаев не знаешь, — важно произнесла Фатима, первая выходя за ворота.
Сильно бились сердечки Глаши и Селтонет, когда они медленным, рассчитанным шагом двинулись мимо озадаченного и сконфуженного Бекира.
А Фатима тем временем, чтобы не возбудить и дальше подозрений, громко говорила по-татарски.
— Ну вот, госпожа, ну вот, Фатима тебе же сказала, на воздухе — благодать! Свежо, как под крылом ангела Аллаха! И перестанет болеть твоя голова, госпожа Зюльма. Вон там, внизу, под ручьем, еще будет лучше... И если хочешь совсем поправиться, намочи конец чадры в студеной воде потока и потри ею виски... Сразу боль утихнет...
И, болтая так без удержу, она первая скользнула по тропинке вдоль ската.
Мнимые Зюльма и Аминат поспешили за нею.
«Спасены»! — вихрем пронеслось в голове каждой из них.
Но в ту минуту, когда ворота и сонный Бекир исчезли позади в ночном сумраке, неожиданно со стороны дома раздался громкий, визгливый голос настоящей Зюльмы, кричавшей по-татарски во все горло:
— Они бежали! Обе бежали! Сам шайтан и горные демоны помогли девчонкам! Бекир! Ахмет! Рагим, сын мой! В погоню за ними! Скорей в погоню! Не то нас всех со свету сживет наш повелитель!

ГЛАВА VIII

— Мы пропали! — первая прошептала Глаша и замерла на месте.
— Все пропало! — повторила за ней шепотом Селтонет.
— Бегите... Скорей бегите! — схватила их обеих за руки Фатима. — Прямо по тропинке до первого утеса! Там река... У берега большие камни, ниже — кусты... За ними заляжете... Может, не заметят... Храни вас Аллах и Магомет, Пророк Его! А я назад...
И, слегка толкнув Селтонет и Глашу по направлению к горной тропинке, Фатима, что было духу, пустилась назад.
Девушки стрелой понеслись вперед.
В это время месяц снова выплыл из-за туч и осветил местность. Сами горы, казалось, сторожили эту глушь. Сами бездны точно караулили тропинки. Было светло, как днем, благодаря лунному сиянию, и опасность полететь в пропасть в пылу бегства не угрожала. Зато погоня могла их легко заметить.
— Ради Бога! Ради Бога, спеши, Селта! В быстроте наше спасение! — изредка с прерывающимся дыханием бросала набегу, летя впереди подруги, Глаша.
Но Селту не надо было и подбадривать. Она и так неслась со всех ног по горной тропинке. Сбросив с себя широкий бешмет и тяжелую шаль, стеснявшие её движения, она в одной кисейной рубашке, куртке и шальварах, мчалась стрелой под гору.
Глаша, тоже освободившись от всего лишнего, летела стремглав, не жалея ног.
Но позади них уже слышалась погоня.
Гулкий звон подков о каменистый грунт долетел до слуха беглянок. Слышны были громкие, гортанные крики, угрозы, брань...
— Боже Милосердный! Они скачут верхом! Они на лошадях! — помертвев, прошептала Глаша и первая метнулась за прибрежный камень утеса.
Селтонет бросилась за ней, и обе притаились, лежа плашмя на острых камнях, под навесом выдавшейся над горным потоком скалы.
— Еще немного…И у меня разорвется сердце! — вырвалось сдавленно из груди Селтонет.
— Потерпи ради «друга» и Селима... — шепнула Глаша и, чтобы придать ей бодрости, крепко сжала её руку.
А лошадиный топот приближался с каждым мгновением. Теперь беглянки явственно уже различали отдельные голоса и слышали, как ругаются Бекир и Ахмет, и как Рагим отдает им какие-то распоряжения. Вот они остановили лошадей, спрыгнули на землю и пошли вдоль берега.
— Вот здесь, в скалах, им не уйти далеко... — сказал по-татарски Рагим.
Селтонет, понимающая по-татарски, вся вздрагивает:
— Они близко... Они рядом! Да спасет нас Аллах!
Глаша даже не двигается... Прижалась к мокрому камню и лежит, точно замерла. Проходит минута... Другая... Третья... И глубокий вздох вырывается у неё из груди.
— Они удаляются... Слава Аллаху. Я слышу, как Бекир и Ахмет пошли в противоположную сторону... — конвульсивно сжимая руку Глаши, лепечет, едва двигая губами, Селтонет.
Глаша поднимает голову из-за камня...
Действительно, оба оборванца, углубившись в свои поиски, отошли довольно далеко... Здесь только пофыркивают их кони... Затихли в стороне голоса.
— Постой, я выйду и осмотрю хорошенько местность, — говорит, поворачивая голову к Селте, Глаша и вскакивает на ноги. Но в тот же миг тихий стон испуга срывается с её губ.
Перед нею стоит Рагим.
— Так вот вы где спрятались, беглянки? — говорит он без тени гнева и возмущения. — Сейчас я кликну моих людей и они водворят вас на место... Эй ..
Но прежде, чем он успевает крикнуть, Глаша зажимает юноше одной рукой рот, другой хватает его за руку:
— Ты не сделаешь этого, Рагим! Ты не сделаешь этого! — лепечет она, как безумная. — Честный, благородный, Рагим! Ты не захочешь погубить меня с Селтой... Потому что, как только ты крикнешь Бекира и Ахмета, клянусь тебе, Рагим, я прыгну в бездну и увлеку с собой Селтонет! Ты видишь этот утес, Рагим? Ну, так вот с него и кинусь. Лучше разбиться вдребезги, нежели сидеть взаперти в вашей «тюрьме». Так будь же великодушен, Рагим. Ты джигит, а не разбойник... Ты смелый орленок, а не хищный коршун... И не с женщинами биться тебе, юный витязь... Отпусти же нас! Вспомни наши прогулки, наши игры на берегу Куры, Рагим! Помнишь? Ты был другом, зачем же ты хочешь быть теперь палачом.
Что-то убедительное звучит в голосе Глаши... Что-то искреннее и отчаянное в одно и то же время... И её черные глаза горят решительным огнем.
Рагим слишком хорошо с детства знает дели-акыз, чтобы усомниться в искренности её слов, хоть на минуту. Бешеная девчонка, она способна на всякую дикую выходку. А каково ему, Рагиму, будет тогда, в самом деле, если... Если...
Рагим, не злой от природы, не хочет зла никому, а тем более Глаше, маленькой русской, с которой он недавно еще был так дружен в годы их детства. Он невольно ставит себя на её место. Что, если бы его заточили в неволю и держали так взаперти. А Глашу будут еще долго держать, что бы она не выдала, где Селта... Может быть, до тех пор пока она не вырастет и ее не отдадут замуж за какого-нибудь горца. Бедняжка! Рагим думает, сосредоточенно хмуря брови... Потом хватает за руку Глашу и говорит:
— Ты поклянешься мне, что, если я выпущу тебя и кабардинку, вы не скажете никому ни слова, как вы исчезли из дому, и кто держал вас в плену?
— Если ты отпустишь нас, то клянусь тебе именем «друга» и моей собственной жизнью, что никто не услышит ничего ни от меня, ни от Селты... — твердо и серьезно отвечает Глаша.
— Ты можешь отвечать за себя. Пусть Селтонет тоже поклянется особо... Я поверю...
— Я не обману тебя, Рагим!
— А Селта?
— Клянусь Аллахом и Пророком! — вне себя от страха прошептала помертвевшими губами Селтонет.
— Тогда... Ступайте... Я бы дал вам коня, но это опасно. Это нас выдаст. В ауле Колты живет Осман, сын Али. Он мой кунак!.. Самая крайняя сакля к горам отсюда. Скажите ему, что вас прислал к нему Рагим, сын Абдул-Махмета, и он проводит вас в своей арбе до предместья Гори. А теперь да сопутствуют вам ангелы Аллаха! Спешите же, пока не вернулись сюда Бекир и Ахмет...
И прежде нежели девушки успели произнести в ответ хоть одно слово, Рагим с быстротою горного оленя, запрыгал с камня на камень по направлению успевших уже далеко отойти своих спутников.
Селтонет и Глаше оставалось только стремительно выбежать из засады и броситься дальше вдоль берега стонущего и прыгающего потока.

ГЛАВА IX.

Жалобно поскрипывая своими двумя колесами, медленно подвигается горная арба. Юный Осман, кунак Рагима, правит лошадью.
Только под утро добрались до аула Колты измученные и усталые девушки, проблуждав всю ночь в горах. С первыми лучами солнца они достигли крошечного селения, прилепившегося, словно ласточкино гнездо, к скале над пропастью.
Беглянкам повезло. У первой сакли аула они заметили мальчика, возившегося у арбы.
— Не знаешь ли ты тут юного джигита Османа? — обратилась к мальчику Глаша.
Мальчик подозрительно посмотрел на странных путниц и, после некоторого раздумья, в свою очередь спросил:
— Зачем вам Осман, кто вас к нему направил?
— Его кунак Рагим, сын аги...
— Ах! — обрадовался Осман и, перебив Глашу, воскликнул: — Это я — Осман. По приказанию отца еду продавать кожу на базар.
Беглянки ему все рассказали, и мальчик из дружбы к Рагиму взялся доставить девушек до самого Гори... Разумеется, тайно от старших решил это сделать юный Осман.
И вот Селтонет и Глаша медленно едут теперь на трясучей арбе. Голодные, в изодранных в клочья одеждах, грызя сухие чуреки, великодушно предложенные им Османом, они все же счастливы. Каждая новая верста, каждая новая сотня саженей, оставшаяся позади, приближает их к Гори, к милому Гори, к родному «Джаваховскому Гнезду». Сердца у обеих девушек то бурно трепещут и бьются, то замирают. Все в пути радует их несказанно, несмотря на голод и усталость: и черное загорелое лицо пятнадцатилетнего Османа, и скрип арбы, и сухие чуреки, которые хрустят так славно на зубах...
Вот засеребрилась звонкая Кура, и арба потянулась берегом. Замелькали виноградники. Глаша с остановившимися, расширенными от восторга глазами, дергает за рукав спутницу.
— Селта... Селта... Гляди! Я вижу крышу «Джаваховского Гнезда»! О, Господи! Вижу ее, вижу! — и слезы льются у неё из глаз.
Осман давно высадил Глашу и Селту из своей скрипучей арбы, и они пешком добрались до джаваховской усадьбы.
— Мне кажется, я слышу, как стучит мое сердце! — шепчет Глаша, поворачивая бледное лицо к Селтонет,
— Я умираю, бирюзовая, я умираю! — чуть слышно вторит ей татарка.
— Постой... Молчи... Голоса на террасе. О, Селта! Это они!.. Голос тети Люды и «друга»... Смотри! Они в черном, Селта! Ты видишь черные тени по галереи?.. О, Гема! Нам не удалось вместе с ними помолиться за её бедную душу! Бедная Гема! Да будет сладка ей жизнь в раю! Смотри, Селта! Смотри...
Глаза Глаши, успевшей перешагнуть порог сада и об руку с Селтонет углубиться в аллею, неожиданно округляются от ужаса... Широко расширяются и без того огромные зрачки... Судорожно раскрывается рот... и руки конвульсивно сжимают руку спутницы.
— Селта!.. Гема!.. Мертвая Гема!.. Её призрак!.. Ай!
Глаша не договаривает... Ужас охватывает все её существо... Этот ужас передается и Селтонет... Узкие, черные глаза последней меркнут от страха, и дикий крик вырывается из груди в то время, как протянутая рука моментально поднялась и указывает в ту сторону, где стоят обвеянные полумраком розовые кусты.
Там, наклонясь над ними, вдыхая нежный аромат пышной, нежной розы, стоит склонившись девушка, тоненькая, стройная, как тростинка. У неё бледное лицо, опущенные глаза, и черные кудри, падающие по плечам.
На отчаянный крик Селтонет она вздрагивает, поднимает голову... И ответный крик, не то полный страха, не то полный радости, звенит на весь сад, на весь дом, на всю усадьбу.
— «Друг»! Тетя Люда! Сандро! Сюда! Они здесь! Они живы! Они вернулись!
Крик Гемы взбудораживает все «Гнездо». На галерее под навесом происходить суматоха. С воплем несется оттуда Даня... За нею Маруся... За ними «мальчики» — Сандро; Валентин, Селим... Княжна Нива Бек-Израил, названная Джаваха, недоумевающая, бледная, впервые, кажется, растерявшаяся за всю свою жизнь, с развивающейся траурной вуалью спешит со ступеней галереи в сад... Людмила Александровна, с помертвевшим от волнения лицом, также вся в черном, бежит с легкостью молоденькой девочки по чинаровой аллеи. Её траурная вуаль клубится вокруг шеи...
— Боже мой! Они живы! Какое счастье! Господи, благодарю Тебя! — лепечет она бледными губами.
А живая, настоящая Гема уже бьется, рыдая в плече обхватившей ее Глаши.
— Так ты жива! И Селта тоже! О, Господи! — и тетя Люда одним движением заключает обеих девушек, и взрослую и маленькую, в свои объятья.
Но глаза Глаши и Селты направляются к Геме... Они смотрят на нее обе, как на выходца с того света.
Разве не сказал им Рагим, что в «Гнезде» носят траур и молятся о покойнике, что он видел княжну Нину вернувшуюся назад одной без Гемы.
— Откуда вы? Где пропадали эти три недели? Господи! Как исхудали обе! На тебе лица нет, Глаша! Как ты осунулась, как исхудала, Селтонет! — слышатся вокруг милые, знакомые голоса.
— Да знаете ли вы, несчастные, что вас давно считали умершими и здесь, дома, и в Гори? — наконец вскрикивает Валь.
— Мы носили по вас траур и молились, как по умершим, — вставляет Маруся.
— С того дня, как нашли вашу одежду на берегу Куры, мы все решили, что вы пошли купаться и утонули. «Друг», вернувшийся по моей телеграмме с Гемой, велела обшарить баграми всю реку в окрестностях Гори. Но ничего не нашли и решили, что вас унесло течением.
Это говорит Сандро, в то время, как Селим молчит. Его горящие глаза впиваются в Селту. Его душа горит не менее глаз. Почему она так исхудала? Почему у неё такой бледный, грустный вид? О, пусть только она скажет ему, что или кто тому причиной? И он своим кинжалом заставит жизнью поплатиться всех тех, кто посмел причинить ей горе!
А вопросы целым дождем сыплются на «воскресших». Их обнимают, приветствуют, им пожимают руки...
— Откуда они пришли? Почему в таком ужасном виде? Где были? Почему не давали знать о себе?
И вот поднимает голос сама хозяйка «Гнезда» княжна Нина.
— Селтонет и Глаша, — говорит она своим обычным властным, спокойным голосом, как будто ни чего не случилось. — Селтонет и Глаша, идите прежде всего привести себя в порядок, потом пройдите ко мне в комнату. Я хочу знать все!
И, взяв с одной стороны под руку Глашу, с другой — Селтонет, она повела их по направлению к дому.
Все остальные последовали за ними. Тетя Люда, Маруся, Даня, Гема, Сандро, Селим...
Валь замыкал шествие. Внезапно он ударил себя по лбу и громко расхохотался к всеобщему изумлению.
— Ба! Ну разве это не номер? Две живые покойницы испугались третьей? Ведь они Гемочку приняли за призрак, а та, в свою очередь, испугалась их... Ну, теперь Селта и Глаша проживут сто лет, до тех пор, пока не надоедят всему миру. Есть такое поверье, что когда молятся за тех, кто не умер, эти мнимые покойнички доживают до Мафусаиловых лет. Ур-р-ра! Я несказанно рад за Селту и Глашу.
— Итак, Глафира, я жду. Рассказывай все по порядку... Сначала ты, потом Селтонет. Я все хочу знать, — говорит Нина Бек-Израил.
Ужин кончен. Никогда не казался он, этот ужин, таким вкусным обеим девушкам. Знакомые, привычные блюда, подаваемые сияющей, по случаю их возвращения, Маро, после однообразного хинкала и баранины, показались Селте и Глаше роскошными яствами. За ужином все без очереди, один прерывая другого, рассказывали о том, как испугались все в то достопамятное утро, когда Маро пришла будить их в обычный час и не нашла ни Селтонет ни Глаши в их общей спальне, как искали их повсюду, как подняли на ноги весь город... Как шарили по всем окрестностям, и как, наконец, когда доставили на другой день с берега Куры их одежды соседи-горцы, в «Гнезде» поняли, что девушки утонули. Потом телеграмма «другу», её спешный приезд с Гемой домой, и тяжелые, беспросветные дни, дни траура по двум погибшим.
— Если бы ты знала, что было с Селимом, Селта! — говорит Маруся подруге, утирая скатившуюся по щеке слезу.
Юный офицер краснеет, как девушка, и бросает красноречивый взгляд на Селту... И ответный взгляд, полный любви и беззаветной преданности, награждает Селима за его чувство.
— Где вы были обе? — повторяет «друг». — Среди каких людей и какой обстановки провели это время? По какому праву исчезли из «Гнезда»?
И в то время, как замирающая от страха Селта молчит, Глаша смело выступает вперед:
— «Друг», — говорит она тихо, но твердо, — не спрашивай нас ни о чем. Верь слову, что мы не сделали ничего дурного. А если и было легкомыслие с чьей-либо стороны, то только с моей: легкомыслие и любопытство. А Селтонет не виновата ни в чем. Она поступила по моему наущенью. Но повторяю, «друг»: я достаточно наказана за все. Не спрашивай же ничего, больше того, что я уже сказала, «друг». Мы не совершили ничего дурного. Я не смею прибавить к этому больше ни слова. Я поклялась молчать именем Бога, поклялась и Селтонет. Ты сама, «друг», учила нас сдерживать клятвы. И тем более должны мы молчать, что подведем других людей, способствовавших нашему спасению, людей, которым не можем отплатить злом за добро.
Глаша смолкает, взглянув в лицо княжны, в её суровые глаза со сдвинутыми бровями.
Тогда выступает Селтонет. Быстрым и безумным движением она опускается на колени и обвивает тонкими смуглыми руками талию княжны.
— Прости, «друг», прости глупую Селту, безголовую Селту, которая ни как не умеет быть благоразумной... Но больше это не повторится... Впредь умной и серьезной обещает быть Селтонет. И Дели-акыз тоже... И Дели-акыз... Она обещает тебе...
— Дели-акыз ничего не может обещать тебе, потому что Дели-акыз нет больше на свете, — прерывает ее вдруг твердым голосом Глаша, а есть Глаша, и эта Глаша дает слово, что с этих пор она оставляет все свои дикие выходки... И делается новой, разумной и степенной Глашей... Что-то резко меняется во взгляде Бек-Израил, устремленном на девочку. Что-то мягкое загорается в глубине зрачков девушки. И рука её сама, против воли княжны, ложится на белокурую головку.
— Итак, ни ты, ни Селта не расскажете мне, что произошло с вами? — звучит над ними гортанный голос.
И опять взгляд Глаши, трогательный и печальный, поднимается к лицу княжны:
— Друг! Ты бы первая возненавидела тех, кто не умеет держать своей клятвы!
— Хорошо, ступайте, я не буду больше вас спрашивать ни о чем. Когда найдете возможным сказать мне, расскажете сами, — говорит Нина и доверчиво смотрит сначала на Глашу, потом на Селтонет.
И когда обе они присоединяются к своим товарищам и товаркам по «Гнезду», она долго еще стоит в глубокой задумчивости у окна. Потом медленно оборачивается в сторону притихшей Людмилы Александровны и спрашивает тихо:
— Люда, мой верный друг, права ли я была, не настаивая на их признании?
— Ты поступила прекрасно, моя мудрая Нина. Доверием ты достигнешь большего, нежели насилием над волей этих свободолюбивых детей. И верь мне: придет время, когда они сами расскажут тебе все, что случилось с ними за эти три ужасные недели... — прозвучал ласковый голос Влассовской.
Тетя Люда оказалась настоящим предсказателем в данном случае. Слова её сбылись. Прошло еще несколько дней, и какой-то чумазый байгушъ-мальчишка, прибежавший с базара, принес записку на имя Селтонет, написанную по-татарски.
В этой записке, после обычных приветствий и призваний благословения Аллаха на голову адресатки, Рагим, сын аги Махмета, писал;
«Гурия Карталини, роза Гори и светлый джин «Джаваховского Гнезда»! Ты и твоя младшая подруга, русская, свободны нынче от данной мне клятвы. Когда ты будешь читать эти строки, мой отец с матерью и двумя другими его женами будет уже далеко по пути в Турцию. Наши виноградники и поместья проданы, и мы навсегда поселимся в земле султана. И никто не найдет нас там, Ни твоя княжна, ни горийские власти. Прощай, роза Гори. Шлет тебе и русской девушке Глаше свой привет сын аги Абдул-Махмета, Рагим».
Нечего и говорить, что тотчас же по получении этого письма княжна Нина и тетя Люда, а за ними и все «Джаваховское Гнездо» узнали во всех подробностях, как исчезли на три недели Глаша и Селта, где они находились и благодаря кому вернулись.
Надо было видеть бешенство Селима, бессильный гнев юноши против бежавшего в Турцию аги. Он метался, по кунацкой джаваховского дома, как дикий зверь в клетке, призывая на голову Абдул-Махмета всевозможные кары небес.
И только ласковое слово невесты его вернуло Селиму душевное равновесие.
И Селтонет, и Глаша стали обе неузнаваемы с той минуты, как тяжелая клятва перестала давить их своим запретом. Теперь ничего тайного не оставалось между ними, их «другом» и прочими членами «Гнезда».
Все стало так ясно, так понятно. И обе девушки расцвели, как птички, окруженные заботами друзей.

ГЛАВА X

— Телеграмма! Тебе телеграмма, Глаша!
— Мне? Ты шутишь, Валентин!
— Синьора, вы неисправимы! Такими вещами, как депеша, шутить ведь нельзя!
— Но, Бог мой, от кого же? От кого? У меня же никого нет такого, кто бы мог прислать мне телеграмму. Это не мне.
— Не тебе! О, неисправимая спорщица! Раз говорят — тебе, значит тебе. Читай: Гори, Усадьба Джаваха, Глафире Петушковой... Разрешаешь вскрыть?
Но дрожащие пальцы уже сами вскрывают бумажку.
В телеграмме всего несколько слов: «Немедленно приезжай. Больна. Уезжаю Петрограда Хочу повидаться. Тетка Степанида».
— Ах! — и рука с телеграммой бессильно опускается.
На побледневшем лице девочки сейчас самое красноречивое смущение, досада и испуг.
Тетку Сгепаниду, или Стешу, служившую горничной в институте, Глаша давно успела забыть. Вся её жизнь, вся душа её наполнены «Гнездом». Все только что вошло в свою колею после злополучного происшествия с их похищением; она и Селта давно оправились, повеселели. Гема, внезапно вернувшаяся из за границы, теперь снова поехала туда долечиваться с тетей Людой.
Даня собирается на днях в Петроград на несколько концертов, после которых начнется продолжительное концертное путешествие по России.
Сандро этой осенью готовится в военное училище в Тифлисе.
Валь продолжает посещать свое реальное в Гори.
Селтонет вся поглощена Селимом, который с окончанием лагерного времени снова участил свои посещения. Их уже обручил горийский мулла, и через год их свадьба.
Словом жизнь в «Гнезде» идет своим чередом. И вдруг...
«Друг» решила остаться в питомнике, заменив тетю Люду, которая теперь живет с Гемой в Давосе. И с отъездом двух членов тесной, дружной семьи, оставшиеся друзья еще ближе сплотились вокруг «друга».
Ранняя осень, мягкая, чарующая осень Кавказа, с ароматом созревших плодов, со студеными лунными ночами, с бархатным, затканным звездами, небом, уже давно вступила в свои права. Облысели тополя, опали розы. И старые чинары растеряли свою пышную листву.
А все-таки хорошо и теперь в джаваховском доме. Каждый вечер, по окончании трудового дня, дружная семья княжны Нины собирается в кунацкой. Читают по очереди вслух, спорят о прочитанном, слушают игру Дани на арфе. Глаша учится с «другом» прилежно каждый день. И даже требовательная, суровая Нина не может не выразить своего одобрения девочке. Действительно, от прежней Дели-акыз не осталось и следа. Послушная, скромная, разумная Глаша совершенно неузнаваема после «события».
— Совсем образцовая стала! Лучше и не надо. Исправилась девчонка, посидев изрядно на хинколе да чуреках у своего аги! — подтрунивает над нею Валь.
Словом, все наладилось, все шло прекрасно, и вдруг — телеграмма: «Немедленно приезжай... Больна. Хочу повидаться».
Глаша читает и перечитывает эту роковую бумажку десятки раз, а в душе у неё целая буря.
За ужином полученная телеграмма является предметом долгих споров и рассуждений.
«Друг», Сандро и Даня настаивали на необходимость ехать Глаше немедленно.
— Твоя тетка больна. Грешно ее оставить без ласки, — говорит своим обычным тоном, не допускающим возражения, Нина.
— И ведь это твоя единственная родственница, сестра твоей матери, так неужели же можно еще колебаться, — присовокупляет Маруся.
— Права, как всегда, многоуважаемая! — комически вздыхает Валь.
— «Друг», поручи мне Глашу. Я еду в Петроград, и она побудет там со мною! — предлагает Даня.
Глаша смотрит во все глаза и вдруг радостно вскрикивает:
— С Даней? С Даней хоть на край света! Еду, хоть сейчас! Еду из Гори! — чуть не прыгает она.
— Поезда уже не будет нынче, — улыбается Сандро. — На чем ты поедешь?
— Для неё закажут экстренный! — шутя говорит Валь, — или подадут аэроплан.
— Ну, вот видишь, как все хорошо складывается. Поедешь с Даней. Ты ведь так любишь Даню, — говорит Глаше «друг», — и с нею же возвратишься обратно.
— Что же ты молчишь?
— Она проглотила язык от восторга! — роняет Валь.
— Смотри, Глаша, не застрянь в столице, — грозит ел пальцем Сандро, — там театры, оживление, толпа...
— Ей не надо театров... Она сама тоже может задавать представления, — намекая на что-то вставляет Валь.
— Валентин! — строго хмурит княжна густые брови.
— Не буду, «друг». Валь, больше ни гугу...
Селтонет и Сандро смотрят на Глаши.
— Неужели она уедет? — говорит Селта, успевшая горячо привязаться к девочке, с которой она так много пережила в те злосчастные дни. — Мне будет скучно без тебя, сердце мое!
«Я буду с тобою», — говорят глаза Селима, и Селтонет отвечает ему за это благодарным взглядом.
В этот вечер долго не расходятся спать в джаваховском доме. Решено, что Даня и Глаша выедут завтра. Медлить нельзя. Если бы не было ничего серьезного, Стеша не давала бы телеграммы. Так сказал «друг» и так решили. И девушек снарядили на следующее утро.

ГЛАВА XI

Вот оно, смутно знакомое огромное здание за высокой оградой.
Глаша, проведшая несколько суток в вагоне, усталая и полусонная, об руку с Даней, входит в подъезд.
Знакомый подъезд. Знакомый швейцар. Знакомая лестница. Вот, под нею и каморка, в которой она провела несколько месяцев. Тогда она была еще крошкой, сейчас она почти взрослая.
Навстречу им попадаются институтки... Сердце Глаши вздрагивает.
Вспоминаются те добрые «тети», которые когда-то так горячо заботились о ней. Эти — другие. Они Глашу не знают, не знает и Глаша их.
Миновали коридор... Подошли к лазаретной двери...
— Где лежит девушка Стеша? — обращается Даня к встречной лазаретной служанке в полосатом платье.
Та кланяется и ведет их в палату.
Даня входит первая. Просторная, светлая комната; ряды белых кроватей, белые же столики и шкафчики.
Кругом безлюдно. Больных нет. Но от удобного, большого кресла отделяется худенькая фигура в белом халате и делает движение вперед.
— Глашенька! — несется навстречу Глаше слабый, надтреснутый голос.
— Тетя Стеша, милая!
Глаша сама не может понять откуда у неё взялись эти теплые слова, эта нежная стремительность, с которой она рванулась к поднявшейся с кресла тетке и обняла ее.
А та, не спуская с неё глаз, гладила её голову, щеки, плечи и руки своими худыми, как плети, слабыми руками и лепетала взволнованно:
— Совсем барышня... Как есть барышня... Кралечка ты моя желанненькая! Вот бы сестра, покойница, повидала... Глаз бы, кажись, не спускала с тебя... Видать, хорошо тебе живется, Гланюшка! Дай Бог здоровья твоей княжне.
— Глаша, я пойду, а ты посиди и поговори с твоей тетей. Через два часа я заеду за тобой! — бросает Даня и исчезает из палаты, чтобы не мешать своим присутствием разговору тетки с племянницей.
Теперь Глаша остается с больной теткой с глазу на глаз.
Стеша, действительно, больна. Это видно по её молодому еще, но изнуренному лицу; оно без кровинки, глаза впалые, красноватые.
— Надорвалась я, Глашенька! В работе переутомилась... Вот в деревню еду. На поправку... Да и останусь там до самой смерти. Изба у нас там с тобою, чай, знаешь, есть. Ну, а ты-то, ты-то что? Про себя лучше рассказывай, — оживляется Стеша.
Глаша исполняет желание больной. Она рассказывает ей про свою жизнь в «Гнезде», про «друга» и тетю Люду, про товарищей по питомнику, про радостные, светлые дни в усадьбе Джаваха, словом, обо всем, умалчивая только о печальном «событии» этого лета, чтобы не волновать больную.
— Вот-то счастье тебе привалило, Глашенька! — восторгалась больная. — Вот-то хорошо! Воспитывают, ровно барышню; в холе, в довольстве живешь... И учат, и кормят, и одевают. Вишь шляпа-то, поди, пятешницу заплатили за нее, и материя на платье больно добротная...
И Стеша щупает материю и любуется шляпой. Вдруг она поднимает на Глашу смущенные, словно извиняющиеся глаза.
— Прости ты меня, дуру неотесанную, племяшенька миленькая... Ведь по глупости я своей выписала тебя. Ведь понадеялась я, глупая, на тебя, что ты со мною в деревню поедешь, ухаживать за мною станешь, беречь меня больную, надорванную будешь. Одна ты у меня кровная, родная, племяшенька. Вот и понадеялась я на тебя, что поселишься со мною в избе у нас. Хозяйством обзаведемся, кое что у меня прикоплено. Так корову на это купим, огород разведем, разобьем садик вокруг избы. То-то ладно было бы! А по праздникам в церковь бы стали ходить и к матери твоей на могилку в гости. Да куда уж!.. Ты барышней стала, до меня ли, мужички неученой, тебе теперь? Одной как-нибудь век свой прожить придется... Как-нибудь, в одиночестве, больная, никому ненужная, век свой протяну.
Едва договорила последнюю фразу Стеша, как слезы хлынули у неё из глаз, и закрыв лицо руками она тихо, сдержанно зарыдала.
Эта слабая, больная, измученная трудом девушка, плачущая от ожидавшего ее одиночества, заставила болезненно судорожно сжаться сердце Глаши. Эта девушка к тому же приходилась ей самым близким, самым родным существом, оставшимся у неё на свете. Так неужели же она, Глаша, допустит, чтобы больная, одинокая тетка уехала одна, а она, Глаша, будет продолжать свою беззаботную, счастливую жизнь в Гори.
Глубоко задумалась девочка...
В голове и сердце у неё началась упорная борьба. Минуту хотелось обратно туда, к горам, цветам, Куре, «Гнезду». А минуту, казалось, что нужно ехать с больной тетей в глушь, в деревню.
Как живые, предстали милые образы далеких друзей, воспитанников питомника княжны Нины, и самой Нины, и тети Люды. На миг встал далекий Гори... Красивая усадьба, утонувшая в густой роще чинар... Розовые кусты... Тенистые аллеи... И Кура под горою, вечно рокочущая, вечно что-то рассказывающая, точно быль родного простора вспоминая.
А рядом встала другая картина... Убогая деревенька в глуши России... Крошечные избушки... Жалкий садик... Кусты смородины и желтые подсолнухи вдоль тына...
Где-то и когда-то давно, давно в раннем детстве виденное и смутно вспомнившееся.
Борьба кончается, одно чувство берет верх над другим. Да, там, в убогой деревушке, а не в поэтичном Гори, теперь Глашино место.
Жертвы нужны, необходимы в пользу ближних... Так учила Нина, незабвенный «друг».
Кто знает, не сама ли судьба толкает на истинный путь ее, Глашу, посылая ей новые обязанности, новые цели?
И, после долгого упорного раздумья, девочка внезапно порывисто встает со своего места, обнимает больную тетку и, прижав свою белокурую голову к её груди, говорит срывающимся от волнения голосом:
— Тетя Стеша... Милая...Родная моя... Успокойся... Все мелочь... Я не оставлю тебя никогда... Не оставлю, тетя. Мы уедем вместе домой, в деревню... Я буду заботиться о тебе... Ухаживать за тобою... Буду ходить в сельскую школу... И хозяйство наше вести... Да, да, тетя Стеша, голубочка... Все так будет... Только ты не плачь... не волнуйся... И садик разобьем... И огород... И смородина у нас будет, и малина и под...Подсол...
Стеша не дает договорить девочке. Порывисто обнимает она племянницу и прижимает ее к груди.
— Золотко... Сердечко...Глашенька!
Да кто это тебя надоумил, родная ты моя! Да ведь ты мне годы жизни прибавила. Да ведь я теперь оживу... Поправлюсь, Глашенька! Храни тебя Господь за твою доброту...
И новая, светлая, сияющая улыбка озаряет исхудалое лицо больной. Эта улыбка, словно весеннее солнышко, вливается миллиардами лучей в сердце Глаши. Новая, никогда еще не испытанная ею, радость самоотречения словно окрыляет ее. Она поднимает глаза на тетку, смотрит на нее, а в душе у неё шевелится большое горячее чувство готовности пожертвовать собою ради слабого больного существа. И Глаша сама не замечает, как тихие, хорошие, светлые слезы катятся по её зардевшимся румянцем душевного волнения щекам...

Конец.

Ну вообще , так себе хеппи-энд конечно.
Я думаю, что благоразумная тетя Люда и "Друг" не позволят Глаше все-таки ехать в деревню, а приютят Стешу в Гнезде а Глаша в это время будет учиться - что бы потом содержать больную тетю.И учиться она могла бы в институте например....В этом же.А что?

@темы: текст, Дели-акыз, Чарская

---

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть II Глава III-VI

[telwen]

Не прошло и года, как говориться.
Но я никуда не делась и деваться не планирую, потому обновления будут.Может несколько реже, правда.

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть II

ГЛАВА III

Новая жизнь началась для Глаши с той минуты, как черноглазая Фатима втащила в её горницу высокий табурет-треножник и приставила его к стене, в которой высоко под кровлею было окно.
— Вот, радость очей моих, подарок от повелителя! — проговорила Фатима, забавно коверкая на свой лад русские слова.
И, впрямь, подарок!
Взбираясь с тахты на комод, а оттуда на табурет, Глаша теперь ежедневно с рассветом устраивается на своем возвышении и целыми часами глядит в окошко.

Небольшой сад, с фонтаном посередине, с кустами диких азалий, роз, с редкими чинарами, почти лишенный тени, прилегает к женской половине дома. Целое утро и весь день сад пустует с этой стороны. Только изредка к фонтану с кувшином на плече подходит служанка Абдул-Махмета и, еще реже, его две младшие жены. Толстая Аминат ленивой походкой плетется к фонтану, наполняет до краев свой кувшин и так же медленно возвращается к дому. Резво, как козочка, впереди неё бежит Фатима. Ожерелья и запястья её звенят. Серьги и монеты на шее сверкают, и не менее их сверкают черные, горящие глазки Фатимы. Глаша не может не заметить, что наряд младшей жены Абдул-Махмета ярче, богаче и наряднее, чем наряды старой Зюльмы и тяжеловесной толстухи Аминат. Фатима, по всему видно, любимица их общего повелителя-мужа.
Только к вечеру оживает сад и двор усадьбы. Здесь, на самодельной тахте, выложенной из душистого сена и покрытой ковром, устраивается приходящий наслаждаться прохладой Абдул-Махмет. Старая Зюльма выносит к фонтану поднос с лакомствами и кувшины с бузою. Мальчик слуга подает ему все принадлежности для курения кальяна. Абдул-Махмет с наслаждением затягивается из трубки, курит, пьет игристую бузу и закусывает восточными лакомствами с подноса. А на ковре, разостланном посреди площадки, разбитой вокруг фонтана, пляшет Фатима, сверкая своими горящими глазками и своим ожерельем на тонкой смуглой шейке. Она пляшет под звуки чиангури и непрерывный звон саази. В саази ударяет старуха Зюльма, а толстая Аминат перебирает пухлыми пальцами струны чиангури. Так длится вплоть до самого ужина, до тех пор, пока Абдул-Махмет не сделает знак женщинам. Сразу же тогда обрывается музыка и пляска, и старуха и молодые татарки чуть ли не бегом несутся к дому готовить ужин своему повелителю.
Три дня уже прошло после беседы Глаши с Абдул-Махметом, а Селтонет она еще не видала ни разу в саду. Очевидно, ее водят гулять ночью, или по ту сторону дома, куда из «тюрьмы» Глаши нет окошка. Но удивительно то, что обычная песня за стеной замолкла, как будто никто там большее не живет.
— Селтонет! Если ты еще тут, откликнись! — крикнула как-то Глаша и отчаянно постучала в стенку кулаками. Но, увы! Вместо голоса Селтонет послышался грозный крик старухи Зюльмы, разразившейся со двора какими-то татарскими ругательствами и красноречиво потрясавшей кулаками по направлению Глашиного окна... И к довершению всего, принесшая обед Фатима объявила от имени хозяина, что если девочка еще раз попробует кричать, то табурет у окна немедленно будет вынесен из её горницы.
Пришлось поневоле покориться им и терпеливо ждать своей участи.
— Вот тебе хинкол, звезда души моей... Вот чуреки, вот кусок самого вкусного, самого молодого барашка с приправой из чеснока и изюма... Кушай, луч сердца моего, кушай, цветок Грузии и карталинских долин! Поешь досыта, толстая будешь... как Аминат будешь... Ха-ха-ха! — и, произнеся последнюю фразу, Фатима звонко смеется.
Она только что принесла ужин Глаше; пока Глаша нехотя глотает горячую похлебку, закусывая ее куском пшеничного чурека, Фатима смотрит на нее веселыми, бойкими, любопытными глазками. Глаше кажется в эти минуты, что Фатима сочувствует ей, её одиночеству и жалеет ее.
— Какая ты хорошенькая, Фатима! — говорит Глаша, чтобы еще больше задобрить младшую жену Абдул-Махмета. — Такая хорошенькая, просто прелесть!
Фатима с удовольствием принимает этот комплимент и охорашивается перед Глашей. А та продолжает:
— Я думаю, Зюльма и Аминат со злости и зависти лопаются, видя твою красоту! Лучше тебя трудно кого-нибудь найти в этом ущелье!
Фатима смеется счастливым смехом в ответ на эти слова. Она любит лесть, любит, чтобы ею занимались, чтобы ее хвалили и распространялись о её красоте.
— Завидуют они, завидуют Фатиме, очень даже! — не без гордости, лукаво прищурив глаза, говорит она Глаше. Сам Абдул-Махмет отличает Фатиму, подарки дарит, бешметы дарит из шелка... Из атласа... С золотом... И кольца с алмазами, и персидскую бирюзу, и серьги, и браслеты... Вот гляди, гляди! — И она чуть ли не под самый нос Глаше сует свои руки, свои пальцы, сплошь унизанные перстнями и браслетами.
Счастливая мысль осеняет голову Глаши. Девочка что-то соображает и обращается к Фатиме:
— Да, бедняжка, Фатима, как мне жаль тебя, как жаль!
— Жаль?.. — удивляется татарка.
— Ужасно жаль! Ведь скоро Абдул-Махмет отберет у тебя все эти вещи и подарит новой, четвертой жене.
— Как? Что говорит русская девочка? Какой жене? Какие вещи? — заволновалась Фатима, широко раскрыв глаза.
В свою очередь и Глаша делает большие глаза.
— Как! ты еще ничего не знаешь? Неужели ты не слышала до сих пор?
— Что слышала? Ничего не слышала Фатима! — отрицательно качает головой татарка.
— Ну, ну! Неужели не слышала, что ага Махмет женится на Селте?
— Что-о-о? Что говорит русская? Не может быть!
— Что-о-о? Вот тебе и что-о-о! — передразнивает ее Глаша. — Разве сама не видишь, что недаром ага держит Селтонет до сих пор здесь, недаром сам никуда не выезжает отсюда, недаром с такой любовью смотрит все на Селтонет?
Как раскаленные стрелы впиваются в сердце татарки слова Глаши. Как! Она, Фатима, до сих пор самая любимая жена аги, отойдет на второй план, когда эта кабардинка войдет в их семью? Теперь не на нее, Фатиму, а на кабардинку будут сыпаться подарки повелителя? И не ей, а другой красавицей будут громко восторгаться здесь, в поместье, все окружающие из желания подольститься ж аге? Нет, нет, не должно это быть! Не должно и не может!
Глаша замечает настроение татарки.
— Фатима, — нежным точно воркующим голосом говорит она снова, — если бы ты знала, как мне жаль тебя! Жаль, от души, милая Фатима, прошли твои красные деньки, закатилось твое солнышко-счастье. Но, конечно, ты не можешь роптать на Абдул-Махмета: не наделил тебя Аллах такой красотой, как Селтонет, трудно тебе с ней сравниться...
— Замолчи! Замолчи! — закричала вдруг татарка не своим голосом, словно кто-то вонзил ей кинжал в грудь. Она вся позеленела, слезы показались у неё на глазах.
Видя, что дело идет на лад, Глаша приободрилась и еще более ласковым, вкрадчивым голосом, чем прежде, зашептала на ухо татарке.
— Послушай, Фатима... Успокойся.Еще не все пропало, не все потеряно... Можно устроить так, чтобы ничего этого не случилось...
— Не случилось? Русская говорит, что можно устроить, чтобы не случилось?
— Ну да конечно... Можно... Но необходимо для этого переговорить с самой Селтонет.
— Зачем?
— Ах ты, Господи, какая ты странная! Ну для того, чтобы узнать, захочет ли Селта бежать отсюда?..
— Бежать?
— Конечно, Селте и мне надо бежать отсюда, и ты, разумеется, поможешь нам в этом, если не хочешь, чтобы Селтонет стала самой любимой женою Магомета.
Опять! Снова искорки гнева загораются в глазах татарки. Снова горькая улыбка искажает её милое лицо.
— Нет... Нет! Она не будет самой любимой! — бросает она глухо и бьет маленькой туфелькой об пол.
— Ну, а если ты так этого не хочешь, то помоги бежать нам отсюда, мне и Селте. Но прежде всего надо устроит, чтобы я могла повидаться с нею. Где она гуляет? Почему её нет у фонтана?
— Мы выводим ее, я и Аминат или Зюльма, а то Рагим, по ту сторону дома. Так приказывает ага.
— Рагим? Да разве он здесь?
— Он два дня тому назад прискакал из Гори.
— Ты не знаешь зачем он ездил туда?
Фатима молчит с минуту. Какая-то внутренняя борьба отражается на её лице. Наконец, она с несвойственной ей решимостыо заявляет:
— Этого Фатима тебе не скажет! Фатима дала клятву молчать...
— Постой... постой, Фатима... Два дня тому назад Рагим вернулся? А когда же он уехал?
— А уехал вместе с Бекиром и Ахметкой на другой же день, как доставили вас сюда...
— После того, как старая Зюльма стащила с меня мое платье и дала мне вот это? — и Глаша со злостью указывает своей собеседнице на старенькие шальвары и такой же кафтан с чужого плеча, которые мешком сидят на её миниатюрной фигурке.
— Да, это платье Рагима... А Селтонет дали мое... — подтверждает татарка.
— Но зачем? Зачем?
— Ваши наряды Рагим повез в Гори...
— Но... Зачем?..
— Молчи... Не спрашивай... Ничего ее услышишь больше!
Глаше остается только повиноваться: чтобы не раздражать татарку, необходимо теперь не спрашивать ни о чем. Но повторить свой совет Глаша считает не лишним и тут же подходит вплотную к Фатиме:
— Милочка, подумай обо всем, что я сказала, право, подумай... Чем делить любовь и подарки Махмета с новой хозяйкой, не лучше ли избавиться от неё?.. Лучше отпусти ее на все четыре стороны. И Аллах вознаградит тебя за это! Ты же такая набожная, Фатима! А пока что, устрой мне встречу с Селтой... И... и... и...
Фатима не дала договорить Глаше и махнула рукою... Но по её взгляду, брошенному на Глашу, последняя поняла, что её дело на половину выиграно и что она приобрела союзницу в лице Фатимы.

ГЛАВА IV

Опять потянулись длинные, бесконечно длинные часы одиночества...
Опять целый следующий день Глаша провела у окна на табурете.
Обед и ужин на сей раз принесла толстая Аминат.
— А где же Фатима? — живо заинтересовалась девочка. Но толстуха в ответ только подняла сонные глаза.
— Не понимай по-русски! — протянула она через минуту себе под нос и поспешила удалиться, захватив с собой пустую посуду.
С отчаяньем в сердце, с печальными мыслями о Гори, о «Джаваховском Гнезде» и его обитателях, легла в эту ночь на свою тахту Глаша. Никогда еще не казались ей такими дорогими и близкими товарищи и товарки по «Гнезду», Что-то поделывают они теперь? Что думают о ней? А Нина с Гемой? Наверное, они обе уже узнали об исчезновении Глаши и Селты. Что предприняла тетя Люда? На что решился Валь? О, что за мука эта неизвестность! Что за адская пытка ничего не знать!
Поздно уснула в ту ночь Глаша, уснула тяжелым, тягостным сном. Долго продолжалось это забытье. Проснулась Глаша от каких-то странных прикосновений к её щекам, лбу, губам и векам. Сонные глаза долго не раскрывались, Наконец Глаша с трудом подняла отяжелевшие веки.
— Проснись, яхонт мой, проснись, бирюзовая. Это я! Это я, радость дней моих, открой свои глазки!
— Селтонет!
— Ну да, Селтонет...
В ту же минуту показалась в дверях Фатима с чашкой дымящегося хинкола. Лицо у неё было сурово-нахмурено.
— Тише... Тише... Во имя Аллаха... И себя погубишь и Фатимат погубишь... — зашептала она. — Нужно, чтобы никто не знал... Никто не видал... Аги нету... В Гори уехал... За муллой уехал... Свадьбу править будут... Луна взойдет... Другая... Взойдет... Третья взойдет... И заколют барашков для пилава... И напекут лепешек с персиками... И вынесут из погреба свежие кувшины с бузой. Загремит зурна, зазвенит саав... Заплачет чиангури, и Фатима лезгинку проплясать должна будет... И Рагим и другие... И станет Селтонет женою Абдул-Махмета с благословения муллы...
Последние слова произнесла она чуть слышно. Потом вдруг вытянулась вся, как струна, и пропустила сквозь, зубы:
— Не будет этого, не будет, Фатима не допустит!..
А Селтонет и Глаша нежно обнимались, как сестры, в эту минуту.
— Ты не сердишься, ангел мой, дорогая моя, на безумную Глашу, на беспутную Дели-акыз? — сжимая руки Селтонет и заглядывая ей в глаза, спрашивала, волнуясь, девочка.
— Бирюзовая! Яхонт мой! Алмаз мой! — смеясь и плача, отвечала Селтонет. — Глазам не поверила, очам не поверила, как пришла нынче Фатима поутру и повела за собою. Думала на прогулку обычную ведет... И вдруг сюда... К моей бирюзовой! Истосковалась, извелась здесь совсем, Глашенька, твоя Селтонет!
— Селта, милая Селта, неужели же ты совсем, совсем не сердишься на меня?
— Зачем сердиться на тебя? Это Аллах меня наказал за то, что обманула Селима. Бедный Селим! Что с ним? Где он рыщет сейчас? Где ищет свою Селтонет?
И закрыв лицо руками, девушка повалилась, рыдая, на доски тахты.
— Ради Бога, тише... Молчи, Селта... Не время плакать... Надо думать теперь... Думать, как выбраться отсюда.
— Молчи! Молчи, а не то, убирайся отсюда, если хочешь реветь... — зло сверкая глазами, шипит в свою очередь и Фатима.
Этот злой шепот приводит сразу в себя Селтонет. С залитым слезами лицом она садится на тахту.
Постепенно злые глаза татарки стали смягчаться, и она что-то отрывисто зашептала Селтонет. Селтонет радостно вскрикнула и обвила руками её колени.
— Что она говорит, что говорит? — взволнованно спрашивала Глаша.
— Она говорит... Она говорит... Чтобы завтра вечером мы обе не ложились спать... Чтобы, когда взойдет солнце... Что если можно бежать, то только завтра... Или никогда, потому, что уже после завтра возвратится с муллою ага Махмет.
— Ах! — радостным вздохом вырвалось из груди Глаши.
— Ты ангел, Фатима, и да благословит тебя Бог! — произнесла она дрожащим голосом.
Но татарка, вместо того, чтобы выслушать излияния благодарности, резко схватила Селтонет и потащила ее из Глашиной «темницы».
И снова, взволнованная, ничего не понимающая, Глаша осталась одна со своими грустными думами, со своею одинокой печалью.

ГЛАВА V

— Рагим!
Сын аги Абдул Махмета, только что успевший подвязать третий куст роз у Фонтана, вздрогнул всем телом и поднял голову.
— Рагим! Наконец-то я вижу тебя, бессовестный! — услышал он звонкий шепот со стороны окна.
Юноша опустил глаза. Он ясно слышал знакомый голос из крошечного оконца и не знал, что отвечать.
Он избегал встреч со своей недавней подругой игр, с которой он так предательски поступил недавно. Он всячески избегал показываться в той части сада, куда выходило оконце запертой в дальней горнице Глаши. И все садовые работы, которые лежали на нем, он старался производить до восхода солнца, пока еще, по его предположению, Глаша спала. Но несмотря на все старания Рагима, ему не удалось отвратить эту встречу. И вот свершилось!
Первое что пришло ему в голову, это — уйти от фонтана, около которого он застигнут врасплох, как вор... Он уже делает шаг в сторону и скрывается за широким кустом азалий. Но звонкий, насмешливый смех несется со стороны окна.
— Эй, Рагим! Куда? Или совесть съела тебе глаза, что ты не можешь смотреть на меня и прячешься в кустах, бездельник? Или нынешние горцы унаследовали от своих отцов только одну трусость? Скажи!
Эти слова, как удар хлыста подействовали на Рагима. Не злой по природе, честный и далеко не трусливый, юноша весь вспыхнул, загорелся гневом и вне себя выскочил из своего убежища. Он через две секунды очутился под окном Глаши;
— Благодари Аллаха, что ты девчонка, а не джигит... Будь ты не девочка, я сумел бы разделаться с тобою. Я бы...
— Молодец Рагим! Молодчинище! — неожиданно, прервав его на полуслове, произнесла Глаша. — Вот теперь я узнаю тебя, узнаю в твоих словах смелого джигита, удалого Рагима, а не трусливого мальчишку. Тебе подобает вступать при случае в открытый бой, не прячась, не скрываясь, а не трусливо тайно похищать девушек и запирать их в неволю...
Глашины слова снова, как удар бича, подействовали на самолюбивого Рагима. Невольный стыд объял его душу. Смущенно поднялись на Глашу черные, огненные глаза юноши.
— За что винишь Рагима? Разве виноват в этом Рагим? — забормотал он смущенно. — Разве виноват? По законам нашего народа, младшие должны во всем беспрекословно повиноваться старшим. Отец приказал Рагиму... Рагим не смел ослушаться его. Отец старше и мудрее. И не Рагиму судить о нем. Пусть Аллах ведает и судит о его поступках!
— Рагим, Рагим! Ты совсем не такой злой, каким я тебя представляла себе после твоего недостойного поступка!
— Помолчи, девушка!
— Да, да, недостойного, Рагим! Зачем ты обманул меня и Селту? Зачем заманил в ловушку?.. Не хорошо, не честно!..
— Молчи, или...
— Нет, нет, Рагим... Не стану я молчать. Помнишь, мы еще маленькими детьми, когда меня привезли в Гори, играли с тобою на берегу Куры? Помнишь, как вместе собирали ракушки и камни? То было хорошее время, Рагим. Не правда ли? Ты приносил мне сладкого винограда из ваших виноградников, а я делилась с тобою персиковыми пирожками, которые так мастерски печет Маро. И мы были с тобою, как брат с сестрой, Рагим... А теперь ты помог запереть меня в эту клетку... Увез меня заодно с этими разбойниками Векиркой и Ахметкой в эту горную щель...
— Но тебе мы не хотели зла, девочка, ты случайно попалась с Селтонет, — тихо, словно оправдываясь, говорит Рагим.
— Случайно! Взяли, схватили и приволокли, как овец. А что должны переживать, не получая от нас известий, наши в Гнезде... Ты ведь не был там и не видел их горя... — с тоскою доканчивает Глаша.
— Нет, был и видел!
— Что?
Глаша, забыв всякую предосторожность, высовывает голову из окна своей темницы чуть не кричит:
— Что! Ты был в Гнезде? Ты вздел наших? Ты видел их, Рагим? Да говори же, говори, ради Бога!
— Ш-ш! — отчаянно и выразительно шепчет мальчик и протягивает руку по направлению женской половины дома. — Ш-ш! Молчи! Мать услышит! Беда будет! И Бекир у ворот, и Ахмет поблизости... Донесет отцу, тогда плохо будет Рагиму...
— Рагим! Голубчик! Соколик Рагим, — почти не слушая его, лепечет теперь, как в бреду, Глаша, — ты видел их? Ты видел их? Всех видел? Скажи!
Рагим молчит. Душевная борьба ярко отпечатывается на его выразительном, загорелом лице. Потом он оглядывается с опаской раз, другой, третий... Слава Аллаху, никто не видел, никто не слышал этой отчаянной Дели-акыз... Все тихо по-прежнему в саду и в доме. И только меланхолически-певуче звенит струя студеного фонтана.
А глаза Глаши полные мольбы, отчаянья, тоски по-прежнему впиваются в лицо Рагима.
Рагим еще слишком молод, чтобы уметь до конца владеть собой. Он невольно прислушивается к голосу сердца, невольно поддается порыву жалости. И придвинувшись близко, совсем близко к окну, он шепчет, блестя влажными глазами:
— Я был два раза в усадьбе... Два раза...
— Зачем? — срывается у Глаши.
— В первый раз, когда я вместе с другими принес твою и Селтину одежду...
— Мою и Селтину? Как? Почему?
— Молчи, Дели-акыз! Молчи! Это-то ты все равно не узнаешь. На коране поклялся Рагим отцу не говорить об этом никому ни слова... И скорее Рагим даст вырвать себе язык, нежели...
— Ну, все равно, говори дальше... Говори, не мучь...
— В первый раз, когда принесли твою и Селтину одежду в Гнездо... Тогда Рагим быль в толпе других... А во второй раз проходил мимо горийской усадьбы и всех их видел. И самое княжну.
— Княжну Нину? Она здесь? Не может быть, Рагим! Она вернулась? Ты ошибся... Это не она, может быть!
— Говорю, видел... Лицо у неё было белое, как цветок азалии... А с головы её, как и у других женщин Гнезда, спускалась черная вуаль, какую носят по умершим.
— Вуаль? Траурную вуаль? Так значит, они в трауре? Там кто-то умер? Гема? Боже мой! Да неужели же умерла Гема, Рагим? Ты не видел молоденькой грузинки? Ты не знал Гему? Да ты ведь знаешь! Знаешь Гему, сестру Сандро Довадзе, конечно, знаешь, Рагим!
— Чернокудрой Гемы не было с ними. И говорю тебе, женщины носили траурные вуали, а мужчины — черные повязки на рукавах бешметов. И когда я шел мимо ворот усадьбы, в доме Джавахи был русский мулла и там молились за кого-то...
— За Гему! Гема умерла! Конечно, Гема, бедная, маленькая, кроткая Гема скончалась в далекой Швейцарии. Иначе бы «друг» не вернулась домой одна, и все члены «Джаваховского Гнезда» не надели бы траур. А я не с ними! И Селтонет тоже не с ними в эти печальные дни! И все это благодаря моему безумству и легкомыслию Селтонет. Судьба зло посмеялась над нами! Мы даже не можем со всеми помолиться об упокоении души бедной, милой Гемы.
Острая мучительная боль пронизывает сердце Глаши. Она не замечает, как слезы выступают у неё на глазах, как катятся по щекам и смачивают старенькое сукно и почерневший позумент чужого бешмета.
Рагим смотрит растерянными глазами в залитое слезами лицо Дели-акыз, Он никогда, как и никто другой, не видел ее плачущей. Никогда. Ему жаль ее, страшно жаль. Он мог бы утешить ее, но не смеет. Он клялся на странице корана соблюсти в тайне все, что было поручено ему, а истинный мусульманин должен уметь хранить свои клятвы, произнесенные перед святым кораном.

ГЛАВА VI

Тихо, жалобно, словно оплакивая кого-то, лепечут серебряные струны чиангури. Лениво перебирает их тонкими пальцами Фатима, сидя на тахте у себя в горнице. Откинувшись на вышитые валики и подушки, она наигрывает свою любимую песнь. Напротив неё на другой тахте сидят Зюльма и Аминат. Все трое одеты в нарядные праздничные костюмы. Нынче большой мусульманский праздник. Да и не только ради праздника нарядились они. Сегодня в доме двойное торжество. Зюльма и Аминат сейчас в гостях у младшей жены аги, молодой Фатимы.
— Хочу справить последний вечер моего счастья — сказала она им утром со смиренным, покорным видом. — Вернется завтра ага с муллою и введет новую жену, кабардинку, воспитанницу из дома Джавахи, в нашу семью. И будет она повелевать нами всеми, безродная, нищая девчонка, из милости принятая в дом Горийской грузинской княжны. Так хоть отпразднуем последний денек без неё нынче!
Обе татарки согласились с Фатимой. И когда солнце зашло, забрызгав пурпуром утесы и лес, Зюльма и Аминат пришли в гости к молоденькой Фатиме. Она встретила их так почтительно и ласково, как никогда еще не встречала. Усадила на мягкие подушки тахты, подвинула им за спины мягкие валики и собственноручно подала сласти и шербет. А когда появились, кроме кувшина с бузою, и сладкие вина, привезенные кем-то тайком Фатиме из Гори, любившая выпить рюмочку другую, несмотря на запрещение корана, старая Зюльма совсем расцвела. Аминат отказалась от вина, но потягивала с большим наслаждением бузу.
И когда Фатима взяла в руки чиангури и стала извлекать из него тихие, протяжные, баюкающие звуки, — разнеженные полным отдыхом и вкусными явствами, женщины слегка задремали.
— Загнали ли стада, дочь моя? — обратилась сквозь дремоту Зюльма к Фатиме, которую она редко, только в самые исключительные минуты благодушия, называла так.
— Успокойся, госпожа! Бараны и овцы давно в загонах... Все исполнено, все сделано, как всегда, и ты можешь отдохнуть, госпожа, на этих мягких подушках и бросить на время свои заботы, — вкрадчиво проронила молодая женщина, подсовывая еще мягкую подушку под спину старой Зюльмы.
А Аминат, между тем, совсем раскисла и клевала носом после чрезмерной порции бузы.
Еще несколько тихих, баюкающих аккордов... Тихий жалобный стон чиангури... И Фатима далеко бросила на тахту инструмент...
С минуту Фатима прислушивалась к мерному дыханию спящих. Потом, приложив палец к губам, на цыпочках, крадучись, двинулась к порогу... Еще раз оглянулась на старую Зюльму и толстуху Аминат.
Слава Аллаху и Его Пророку — спят, как мертвые.
Теперь она скользит проворной змейкой по направлению к двери, за которой томится Селтонет.
Абдул-Махмет поместил свою невесту в лучшей из горниц дома. Она вся устланная коврами, заставлена дорогими тахтами. Но Селтонет противна эта роскошь. За долгие дни и недели заключения она успела возненавидеть свою нарядную тюрьму. Сколько слез её видели эти стены. Сколько раз заглушали её рыдания эти ковры на дверях и стенах... Но нынче слез нет... Селта не плачет. Она ждет, лежа с широко раскрытыми глазами на тахте. Её сердце тревожно бьется в груди. Она почти уверена, что свобода близка, что Фатима ради своей же выгоды даст ей, Селте, возможность бежать. О, какая хитрая и умная эта Глаша! Как ловко разожгла она зависть в душе Фатимы. Сама же едва не погубила ее, Селту, и сама же выручает из великой беды... О, скорей бы выбраться отсюда! Сколько мучений причиняет ей почти ежедневное появление у неё в горнице противного Абдул-Махмета, приходящего с подарками, лестью и уговорами. — «Выходи за меня замуж волей... — говорил он все одно и то же, одно и то же, — богата будешь... На весь Дагестан прославишься... Нарядов тебе понашью, драгоценностями засыплю, в золоте ходить будешь. Выходи, красавица, свет очей моих, не пожалеешь потом».
Что было Селте отвечать на все это? Сердиться? Протестовать? Браниться? Но разве послушался бы он её протеста, её гнева?..
И вот, и не добившись её согласия, Абдул-Махмет все-таки поехал за муллою, который повенчает их помимо воли Селты скоро, может быть, даже завтра, и тогда прощай Селим! Прощай будущее счастье! Все потеряет она из-за своего непростительного легкомыслия, если Фатима не явится на выручку, как пообещала, нынче ночью...
Крадущиеся, едва уловимые шаги за дверью достигают до напряженного уха Селтонет... Как ни тихи они, она их слышит...
— Ты, Фатима?
— Я!
При свете серебряного месяца, заливающего горницу, она видит стройный силуэт татарки.
— Скорее, мой яхонт, скорее... Ступай за мною, пока не проснулись старухи... — слышится нервный шепот Фатимы.
— А Глаша? — также тихо роняет Селтонет.
— Она... И она...
Проходит две-три минуты. Из нарядной горницы вдоль узкого коридора крадется уже не одна Фигура, а две. Фатима впереди, Селтонет сзади. Перед наглухо закрытой каморкой Глаши обе останавливаются... Щелкает задвижка... И с легким возгласом радости Глаша падает на грудь Селтонет...

А иллюстраций к этой повести больше не будет... .Нет их в журнале.

@темы: текст, Дели-акыз, Чарская

---

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть II Глава I-II

[telwen]

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть II

Часть II
ГЛАВА I

С первого же вечера плена Глашу разъединили с Селтой и заперли ее в полутемную тесную каморку, где была только одна тахта. Селта тоже где-то близко; иногда даже доносится её печальный голос, но переговариваться не удается.
Каждое утро, когда золотые лучи солнца едва проникают в «тюрьму» Глаши, у дверей щелкает снаружи задвижка, и безобразная Зюльма приносит чашку с дымящимся хинколом, кусок жареной баранины и несколько чуреков. Это завтрак и обед Глаши, к которому она почти не притрагивается. Перед наступлением сумерек ей приносится такая же порция, составляющая ужин. Кувшин с водою стоит тут целый день. Мыться Глашу водит на двор та же Зюльма. Она почти не говорит по-русски, и её крючковатый нос, беззубый рот и злые черные глаза внушают маленькой пленнице какой-то суеверный ужас.
Несколько раз Глаша пробовала расспрашивать старуху, зачем их держат здесь, когда выпустят, и что вообще намерены сделать с ними. Но та в ответ только пригрозила ей коричневым крючковатым пальцем, сердито мотала головою и, бормоча что-то себе под нос, уходила из каморки.
Изредка вместо старой Зюльмы, приходили к Глаше младшие жены Абдул-Махмета — толстая, пухлая Аминет с сонными, равнодушными глазами, или живая, бойкая, хорошенькая Фатима. Посещения последней казались пленнице праздничными часами. Случалось, однако, что в каморку являлись обе вместе.
В одно из таких посещений Глаша схватила за руку Фатиму и стала просить ее рассказать, где и что делает Селтонет, не плачет ли она, не горюет ли?
Просьба переходила в мольбу.
Молоденькая татарка сочувственно даже выслушала девочку и уже приготовилась было, очевидно, ответить на вопросы Глаши, но сонная на вид Аминат вдруг словно проснулась, строго взглянула на свою спутницу и что-то резко сказала ей по-татарски. Фатима побледнела и сразу умолкала. И только через несколько минут обратилась к Глаше на ломанном русском языке:
— Аминат говорит — нельзя... Нельзя ничего открывать до времени... Ага-Абдул не велел... Сказать так — ага на Фатиму гневаться станет... А Зюльма прибьет Фатиму... Нельзя говорить... Молчать надо. Ждать надо... Аллах велит... Пророк велит... Абдул-Махмет, господин наш велит...
И, думая, что она сказала нечто из ряда вон выходящее по остроумию, Фатима звонко засмеялась и легкой поступью выскочила из каморки. За нею поплелась тяжеловесная Аминат. Снова захлопнулась дверь за ними, снова щелкнула задвижка снаружи, и снова маленькая узница осталась одна со своими тщетными мечтами о свободе.

ГЛАВА II.

Чтобы рассеять хоть на минуту свою тоску и тревогу, Селтонет изредка затягивала свою любимую песенку. Голос несчастной девушки доносился до «тюрьмы» Глаши, благодаря чему последняя по крайней мере знала, что Селтонет тут где-то. Это несколько подбадривало девочку.
Слабая надежда теплилась у неё в сердце.
«Пока Селта здесь, ничто не поздно, — решила мысленно девочка, — и надо только придумать, как скрыться, как убежать отсюда».
И вот однажды утром Глаша, прислонившись к стенке своей тюрьмы, и не отдавая себе отчета в том, что собирается сделать, закричала громко, что было сил:
— Селтонет! Ты здееь? Ты слышишь меня?
— Кто меня спрашивает? — глухо прозвучал через минуту голос Селтонет за стеною.
— Это я, я — Глаша... Ты меня слышишь? Да?
В тот же миг быстрые, тяжелые шаги раздались за дверью, которая моментально распахнулась настежь, и на пороге её показался Абдул-Махмет.
— Что ты орешь, дели-акыз? Я тебя заставлю сейчас замолчать...
— Послушай, — как бы спокойно остановила Глаша татарина, — как ты хочешь, чтобы я не кричала, не беспокоилась о Селтонет? Я люблю Селту, как родную сестру, и должна узнать как её здоровье. Она, ведь, у нас слабая, хворая. При хорошем уходе она чувствовала себя недурно. Но теперь, взаперти, без света и воздуха... Кто знает...
Хитрая девочка отлично знала, что говорила... Ей хотелось напугать Абдул-Махмета, дабы заставить его отменить все строгости. Она и не подозревала даже, какое прекрасное действие произвели на него её слова, как хорошо и метко попали они в цель.
Абдул-Махмет искренно испугался за участь Селтонет.
Не в его целях было видеть Селтонет худой, измученной и бледной.
— А что если, действительно, пускать каждый день ее гулять в саду у фонтана? — как бы вслух произнес татарин.
— Тогда ты увидишь, как она снова расцветет и повеселеет на воле, — подхватила Глаша.
— А ежели убежит?
— Ну вот тоже! Убежит! Куда ей убежать? Неужели ты сам этого не видишь? Куда нам убежать отсюда? Кругом горы, леса... И горная усадьба твоя обнесена высоким забором. Да и стража у тебя надежная...
— Это верно... Это ты правду говоришь... Наградил тебя Аллах малою толикою рассудка, дели-акыз. Убежать отсюда вам обеим труднее, нежели горному джайрану сделаться ручным. Будь по-твоему. Будем отпускать Селтонет к фонтану. Мои жены станут следить за ней, неотступно следовать за нею по пятам. О каждом шаге её мне будет известно.
— И я буду следить, ага-Абдул, за нею... И я буду следить... — неожиданно оживилась Глаша.
Маленькие глазки Абдул Махмета хитро прищурились.
— А знаешь сказку про козла и дыни? — бросил он лукавым тоном девочке.
— Нет, не знаю...
— А вот какая эта сказка. Пустили козла в огород караулить дыни. И на утро на грядах не осталось ни одной дыни.
— Так что же, съем я, как дыню, что ли Селту? — усмехнулась Глаша.
— Не съешь, а исчезнет чего доброго Селтонет с таким сторожем... Да и не с руки будет старому Абдулу отпускать тебя заодно с нею, дели-акыз. У дели-акыз уши слишком много слышат, а язык болтает не в меру, да и глаза, что у твоего горного орленка, все видят, и вправо и влево, и взад и вперед. Нет, видит Аллах и Пророк его, что надежнее будет ежели дели-акыз до времени посидит взаперти.
— Что?..
Глашу будто топором по голове ударили. Ей захотелось сейчас завизжать, закричать, затопать ногами и забить кулаками о стены, как эго она делала в детстве; но она вовремя вспомнила, что такими маневрами она не достигнет ничего. И, сделав опять невероятное усилие над собою, она почтительно и насколько могла кротко проговорила, обращаясь к Абдул-Махмету:
— Твоя воля, ага. Ты — наш хозяин. Мы твои пленницы. Ты прав: Гори далеко, а княжна Нина еще дальше, и никто не догадается придти сюда вызволить нас. Судьба наша в твоих руках. Положимся на твою доброту, на твою совесть.
И в знак своего смирения, она низко опустила голову и скрестила, по-восточному обычаю, руки на груди.
Абдул Махмет захихикал, потирая руки.
— Ладно, ладно, пой соловьем, дели-акыз. Не так уж глуп ага Абдул, чтобы пойти на хитрую приманку глупой девчонки. Селтонет будет пользоваться насколько возможно свободой, а ты сиди... Ты хитрее ее будешь; ты и из нашей горной щели умудришься сбежать. Знаю я тебя, лукавая дели-акыз.
Молнии блеснули в зрачках Глаши.
— Послушай, ага... Послушай... Я не могу жить без Селты... Она мне, как родная сестра, — залепетала девочка, хватаясь за край бешмета Абдул Махмета. — И если ты не хочешь выпускать меня с нею вместе на прогулку в сад, то хоть разреши издали мне любоваться ею. Хоть в окошко на нее смотреть, ага, хоть в окошко! Умоляю тебя! Слышишь!
Абдул-Махмет задумался на минуту. Взглянул на Глашу, потом перевел взгляд на крошечное оконце под самым потолком, выходящее в сад, и подумал:
«Девчонка велика, окошко мало. Тут разве пролезет черный заяц, да и то не без труда».
И, хмуря свои и без того нависшие брови, татарин сурово бросил в сторону Глаши:
— Ладно, в окно можешь глядеть. Пришлю с Зюльмой табурет повыше, чтобы ты, взбираясь на табурет, могла доставать до оконца.
Кивнув затем головой, Абдул вышел.

@темы: текст, Дели-акыз, Чарская, Задушевное слово

---

Ирина Алексеевна Чарская

[telwen]

Ну вот и еще одна разгадка.
Помните "советскую" фотографию, про которую мы долго гадали Чарская это или нет?
Так вот - Чарская.Но не та.
Это художница Ирина Алексеевна Чарская.



Чарская Ирина Алексеевна (1923) заслуженный художник России. Родилась в г. Владикавказе. Школьные годы прошли в г. Ростове-на-Дону, здесь она начала свое художественное образование. В 1947 году И. А. Чарская поступила в Ленинградский художественный институт имени И. Е. Репина и успешно окончила его в 1952 году. Уже в дипломной работе И. А. Чарской сказались наиболее характерные черты ее дарования. Она избрала темой диплома иллюстрации к "Тихому Дону" М. А. Шолохова. Работа экспонировалась на Всесоюзной выставке дипломных работ студентов художественных вузов и получила высокую оценку в печати. По окончании института И. А. Чарская возвращается в Ростов, и вся ее дальнейшая работа протекает в родном городе. В своем твоpчестве Ирина Алексеевна постоянно обpащается к донской тематике как в области станковой гpафики, так и книжной иллюстpации. И. А. Чарская пpошла сложный путь исканий в искусстве книги. Детская книга, пpоизведения классиков и совpеменных, пpежде всего, донских писателей - таков диапазон ее pабот в области книжной иллюстpации.

www.sholohov.dspl.ru/exhibit.asp - в конце страницы.

На каком сайте впервые перепутали Ирину Чарскую и Лидию Чарскую, теперь уже и не узнаешь, но если увидите эту фотку, то знайте - что это совсем-совсем не Лидия Чарская.

@темы: фотографии, Чарская

---

Перерисовки_2

[change-ange]

@темы: сравнение, Чарская, иллюстрации

---

Неплохие бывают перерисовки. "Вторая Нина"

[change-ange]

Вот и перерисованные со старинных иллюстраций могут быть неплохими, это "Вторая Нина" издания 90-х. Первое - родная картинка, второе было на форзаце как повторение.

@темы: сравнение, Чарская, иллюстрации

---

Упоминания. Поэзия Л.Чарской

[change-ange]

Вот еще необычное упоминание о творчестве Чарской, так как речь идет именно об ее поэзии, что, по-моему, больше нигде не встречала. Книга Ольги Кушлиной «Страстоцвет или Петербургские подоконники», СПб, 2001 (о влиянии комнатного цветоводства начала 20-го века на поэзию того времени).
«…Петр Петрович Потемкин – фигура почти анекдотическая в богемных кругах предреволюционного Петербурга. Например, оказался вдруг замешанным в скандальную историю «кошкодавов», с упоением раздуваемую прессой… Бульварные журналисты во все времена сочиняли любые нелепицы, и разобраться в происходившем 90 лет назад трудно. Да и желания нет, по правде говоря. Если подтвердилось бы, что Потемкин как-то обидел кошку, - заменила бы его на «чувствительную» писательницу Лидию Чарскую, в стихах которой цветочков более чем достаточно».
Скорей всего речь идет о таких ее стихах, как «Не рви цветов» (оно еще не печаталось в ПСС, но было где-то в журнале) и подобных, я знаю еще «Белый лотос»:

«Не рви цветов»

Не рви цветов, не надо!
Их нежный аромат
Наполнил воздух сада,
Они так красят сад!

Ведь у тебя, малютка,
Есть дома много роз…
А здесь вот незабудка,
Вот ландыш, полный слёз;

Левкой – такой душистый,
Горошек, резеда,
Ромашки серебристой
Пахучая гряда;

И с нивы занесенный
Прелестный василек,
И мак кичливо-сонный,
И белый-белый дрок.

Не рви ж цветов, не надо!
Их нежный аромат
Наполнил воздух сада,
Они так красят сад! (1909)

Стихи у неё, конечно, альбомные, слишком «того времени». Но это тоже часть её творчества.

@темы: упоминания, поэзия, творчество, Чарская

---

Упоминания_продолжение

[olrossa]

Продолжаю тему про упоминания о Чарской. Они будут достаточно объемными, поэтому каждое упоминание будет отдельным сообщением.

Первое - совсем небольшое

Юрий Нагибин
Время жить


В литературном научении я всем обязан отчиму, и если плохо воспользовался его уроками, то это целиком моя вина. Он приучил меня читать только хорошие книги. В конце двадцатых — начале тридцатых годов прошло странное поветрие — в школах появились затрепанные, с подклеенными страницами романы Чарской и Вербицкой, которыми зачитывались не только девчонки, но и представители сильного пола, охладев на время к Сюркуфу и Нику Картеру. Бодлер говорил: «Бог избавляет своих любимцев от бесполезного чтения». Меня избавил от бесполезного и дурного чтения отчим. Жюль Верн, Вальтер Скотт, Диккенс, Дюма, русские классики и, конечно, «Дон Кихот», «Робинзон Крузо», «Гулливер» — литература моего детства. Позже к ним присоединились Шекспир, Шиллер, Гете, Бальзак, Стендаль, Флобер, Мопассан. А затем отчим открыл мне Марселя Пруста, Бунина, Андрея Платонова. В ту пору по разным причинам эти авторы, ставшие для меня наряду с Достоевским и Лесковым первыми среди равных, были мало доступны. Отчим научил меня думать о прочитанном. Я с раннего детства привык жить в кругу литературных интересов, но при этом вовсе не напоминал того писательского сынка, который спрашивал родителей: «А бывают на свете не писатели?»

@темы: статьи, Чарская

---

Чарская и Цветаева

[olrossa]

Здесь анализируется стихотворение Цветаевой. В том числе рассматривается влияние произведений Чарской.

www.tsvetayeva.com/poems/elfochka_w_zale.php


Марина Цветаева. Вечерний альбом. Стихи.
Детство. — Любовь. — Только тени. МОСКВА, — 1910.

ДЕТСТВО.

XIII.

ЭЛЬФОЧКА В ЗАЛЕ.
Ане Калин.

Запела рояль неразгаданно-нежно
Под гибкими ручками маленькой Ани.
За окнами мчались неясные сани,
На улицах было пустынно и снежно.

Воздушная эльфочка в детском наряде
Внимала тому, что лишь эльфочкам слышно.
Овеяли тонкое личико пышно
Пушистых кудрей беспокойные пряди.

В ней были движенья таинственно-хрупки.
— Как будто старинный портрет перед вами! —
От дум, что вовеки не скажешь словами,
Печально дрожали капризные губки.

28

И пела рояль, вдохновеньем согрета,
О сладостных чарах безбрежной печали,
И души меж звуков друг друга встречали,
И кто-то светло улыбался с портрета.

Внушали напевы: «Нет радости в страсти!
Усталое сердце, усни же, усни ты!»
И в сумерках зимних нам верилось власти
Единственной, странной царевны Аниты.


«ЭЛЬФОЧКА В ЗАЛЕ» – тринадцатое стихотворение в разделе «Детство» «Вечернего альбома». Судя по воспоминаниям А. И. Цветаевой, оно было написано в начале 1908 года. Приведем цитату: «С маминой смерти прошло полтора года. <...> Часы шли, Гале надо было идти <...> От тоски ли вечного расставанья <...> чуть знобило? От холода ли нижних высоких комнат, когда <...> мы входили в полутемную залу с лунными полосками зеркал?...
А за Аней еще не пришли. Она садится за рояль. Каштановой россыпью волосы по плечам. Неужели ей двенадцать [265] лет? <...> Марина ходит по зале медленным отсутствующим шагом, слушает “Танец Анитры”». См.: Цветаева А. И. Воспоминания. Изд. 5-е. М., 2002. С. 264–265. «Неужели зима прошла? <...> Марина посвятила Ане стихи». См.: Там же, стр. 271. Цветаева посвятила Ане Калин два стихотворения (комм. 2), возможно, имеется в виду «Эльфочка в зале».
«Танец Анитры» – одна из частей сюиты Э. Грига «Пер Гюнт», написанной для одноименной драмы Г. Ибсена. Анитра – дочь вождя бедуинов. Возможно, имя Ани (Аниты) ассоциировалось с именем Анитры. Возможно, поэтому Аня именуется царевной, то есть дочерью царя (вождя). Заметим, что в музыке Грига нет ничего ориентального, но есть загадочность, «странность». Возможно, отсюда эпитет Аниты – странная, но это может быть и просто дань символистской эстетике.
У Анитры, по ее собственному мнению, нет души, – этим она напоминает лесных духов Севера (у Ибсена в основном говорится о троллях, гномах, кобольдах и т.п.). Ибсен целенаправленно проводит параллели между демонологией севера и юга. Ср. также сочетание «слона» и «эльфа» в нем. слове Elfenbein («слоновая кость»), о котором Цветаева писала в эссе «Мать и музыка». Через белые клавиши рояли музыка для Цветаевой оказывается связана с эльфами (которые, к тому же музыкальны, основное их занятие – ночные танцы).
На выбор образа эльфочки, возможно, повлияла и косвенная отсылка через германско-скандинавскую мифологию к Андерсену. Северный зимний пейзаж и эльфы – приметы таких сказок, как «Снежная королева» и «Дюймовочка». Вероятно, важным подтекстом является и повесть Л. А. Чарской «Записки институтки» (1901), в которой описывается смерть Нины Джаваха (см. «На смерть Нины Джаваха»). Люде Влассовской, подруге Нины, в ночь перед Пасхой снится сон (Глава XX. Больная. Сон. Христос Воскресе!):

Я видела поле, все засеянное цветами, издающими чудный, тонкий аромат, напоминающий запах кадильницы. Когда я подходила к какому-нибудь цветку, то с изумлением замечала маленькое крылатое существо, качающееся в самой чашечке. Присмотревшись к каждому из существ, я увидела, что это наши «седьмушки», только чрезвычайно маленькие и как бы похорошевшие. Вот Бельская, Федорова, Гардина, Краснушка, Кира - одним словом, все, все величиною с самых маленьких французских куколок. И сама я такая же маленькая и прозрачная, как и они, а сзади меня такие же легонькие блестящие крылышки.
— Люда! — слышится мне слабый, точно шелест листьев от ласки ветра, голосок. — Люда, подожди меня!
Маленький крылатый эльф догоняет меня, протягивая руки. Это Нина, ее глаза, ее лицо, ее косы.
В ту же минуту остальные эльфы окружают нас, и мы вертимся в большом хороводе...
Мы все легки и прозрачны, все без труда поднимаемся на воздух, но никак не можем поспеть за хорошеньким, грациозным эльфом, более прозрачным, нежели мы, с головкой и чертами Нины. Она поднимается выше и выше в воздушной пляске. Скоро мы едва можем достать до нее руками, и, наконец, она поднялась над нами так высоко, вся сияя каким-то точно солнечным сиянием, и вскоре мы увидели ее тонувшей в голубой эмали неба.
— Нина, Нина! — звали маленькие эльфы, не переставая кружиться.
Но было уже поздно... Налетело облако и скрыло от нас нашего крылатого друга...
Я проснулась от мерных ударов колоколов соседних с институтом церквей.

(Глава XX. Больная. Сон. Христос Воскресе!)

Затем, незадолго до смерти, похожее видение является в бреду самой Нине Джаваха:

— Эльфы... светлые маленькие эльфы в голубом пространстве... Как хорошо... Люда... смотри! Вот горы... синие и белые наверху... Как эльфы кружатся быстро... быстро!.. Хорош твой сон, Люда... А вот орел... Он близко машет крыльями... большой кавказский орел... Он хватает эльфа... меня... Люда!.. Ах, страшно... страшно... больно!.. Когти... когти!.. Он впился мне в грудь... больно... больно...

(Глава XXII. Болезнь Нины)

Сон об эльфах оказался вещим... Душа Нины высоко поднялась над нами, и прозрачная, чистая, как маленький эльф, утонула она в эфире бессмертия...

(Глава XXIII. Прости, родная)

Чарская Л. А. Записки институтки / Сост. и послесл. С. А. Коваленко М.: Республика, 1993. [az.lib.ru/c/charskaja_l_a/text_0010.shtml ]

С предыдущим стихотворением, «В сумерках», «Эльфочка в зале» связана многочисленными мотивными перекличками, начиная с мотива сумерок (цветаевское написание). Перед нами вновь образ нежной, хрупкой девочки, с тонким печальным личиком, овеянным пушистыми прядями и погруженным в свои думы, влюбленной в рояль. Ей дорог покой, бурная жизнь утомляет ее сердце: «Нет радости в страсти! Усталое сердце, усни же, усни ты!» Та была «наяда», эта – эльфочка (комм. 2), та сравнивалась с растением, эта как будто – с воздушными снежинками за окном. Та слышала зов луны, эта внимает тому, что лишь эльфочкам слышно, чарам печали. Ср. с мотивом доступного только детям «знания» в стихотворении «В зале», где также присутствует и рояль, и сумерки.
Скрыто присутствует и мама: И кто-то светло улыбался с портрета... Это мать не самой эльфочки, но через рояль между ними устанавливается связь душ. Параллель устанавливается и через мотив портрета, эльфочка напоминает старинный портрет. Впоследствии схожий образ девушки со старинного портрета попадет в эссе «Пленный дух» (образ Аси Тургеневой). Мотивы «безбрежности», «чар» и музыки отчасти напоминают Бальмонта (ср. «В безбрежности» – название книги Бальмонта).
Длинный 4-стопный амфибрахий с однородными женскими окончаниями читается с повышенной плавностью, не «обрываясь» на границах стихов, ритмически воплощая тему музыкальности и воздушности. Отметим, что и в предыдущем тексте был трехсложник (дактиль) с однородными (мужскими) окончаниями и кольцевой рифмовкой.

Орфографические допущения. Не воспроизводятся буквы, отсутствующие в современном алфавите (ѣ, ѳ, i, ъ в соответствующих позициях), устаревшие нормы написания приставок и окончаний (неясныя, безпокойныя, капризныя).


Р. Войтехович

@темы: статьи, ссылки, Чарская

---

Упоминания_С.Я.Маршак

[olrossa]

Здесь более полное цитирование Маршака о Чарской. В основном с отрицательной стороны.

s-marshak.ru/works/prose/prose06.htm

Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 6. -
М.: Художественная литература, 1971. С. 195-243.

С. Маршак
О большой литературе для маленьких*1


… Настоящие литераторы редко занимались писанием книг для детей или занимались между делом.

Правда, Лев Толстой подбирал и сам сочинял детские сказки и рассказы, до сих пор служащие образцами мастерства, простоты и содержательности4. Но Толстой был не только великий писатель, но и замечательный педагог.

От времени до времени и другие литераторы сочиняли рассказы для детей, но то, что писало большинство беллетристов, было, по выражению Чехова, не детской, а "собачьей" литературой (дескать, только о собаках и писали).

Сказки Толстого, сказки Горького5 и Мамина-Сибиряка6, рассказы Куприна7, стихи Блока8 да и все то лучшее, что шло в детскую литературу из русской и мировой классики и фольклора, - заглушалось сорной травой детского чтива. Если бы в те времена мог состояться Всероссийский съезд писателей и если бы - что уже совершенно невероятно! - на нем был поставлен вопрос о детской литературе, - доклад об этой литературе должен был бы читать счастливый автор "Княжны Джавахи" и "Записок институтки" - Лидия Чарская или же те безымянные переводчики и пересказчики, которые печатали под грубо размалеванными картинками такие стихи:

Мальчик маленький, калека,
Искаженье человека...

или:

Любит японочка рыбки поесть,
Любит и удит она.
Стóит ей только у речки присесть,
Вазочка мигом полна.

Стихи Блока, печатавшиеся в детском журнале "Тропинка"9, стихи Аллегро-Соловьевой10, Саши Черного11 и Марии Моравской тонули в массе пестрой макулатуры, неустанно фабриковавшейся предприимчивыми издателями.

Радикально настроенные просветители и педагоги тоже издавали книги, но они не могли конкурировать с коммерсантами издательского дела. Коммерсанты знали, на какого червячка клюет читатель-ребенок. Самый маленький читатель (или, вернее, его мамаша) клюет на розовые картинки, изображающие ангелочков-детей и кудрявых собачек. Девочка постарше клюет на Чарскую, а ее брат-гимназист клюет на Пинкертона.

Но не в одной издательской демагогии тут было дело. Стихи для детей, написанные поэтами, часто не могли выдержать конкуренции с ходкими стишками.

Поэты писали в детских журналах:
Весело цветики в поле пестреют.
Их по утрам освежает роса.
Днем их лучи благодатные греют,
Ласково смотрят на них небеса...

А ребятам нужно было действие, нужен был песенный и плясовой ритм, нужен был юмор.

Все это они находили в бойком переводном "Степке-растрепке"12, в смешных, хоть подчас и жестоких книжках Вильгельма Буша о Максе и Морице, о Фрице и Франце13, в кустарных переводах замечательных английских народных песенок ("Гусиные песенки")14.

Пожалуй, первым или, во всяком случае, одним из первых предреволюционных писателей, сочетавших в своих стихах для маленьких эти обе борющиеся линии - литературную и лубочную, - был Корней Чуковский15. Стихи его, связанные с литературными традициями и в то же время проникнутые задором школьной "дразнилки", считалки или скороговорки, появились вслед за яростными критическими атаками, которые он вел на слащавую и ядовитую романтику Чарской и ей подобных.

"Убить" Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает, как это показала в своей статье писательница Е.Я. Данько, жить в детской среде, хотя и на подпольном положении16.

Но революция нанесла ей сокрушительный удар. Одновременно с институтскими повестями исчезли с лица нашей земли и святочные рассказы, и слащавые стихи, приуроченные к праздникам. Правда, предпринимались неоднократные попытки сохранить в советской литературе ангелочков под видом образцовых девочек и мальчиков из детского сада. Не раз пытались у нас декорировать мещански уютный домашний уголок доброго старого времени под стиль "красного уголка".

Но лучшая часть нашей детской литературы, возникшей после революции, рассчитана на ребят, растущих не в теплице, а на вольном воздухе…


…А кто у нас перед революцией - в последние дни старой России писал сказки для детей? Сказок печаталось много. Сказка и детская книжка были почти равнозначащими понятиями.

В святочных номерах даже взрослых газет и еженедельных журналов очень часто печатались сказки.

Но что это были за сказки? Из всего сказочного богатства в них уцелел только прокатный ассортимент ангелов, фей, русалок, эльфов, гномов, троллей, леших, принцесс и говорящих лягушек.

А кто из вас, если говорить по совести, знает хотя бы основное различие между эльфом, гномом и кобольдом?

Вы смешиваете их потому, что они мало чем отличались друг от друга в нашей предреволюционной сказке. У эльфов, ангелов, русалок были одинаковые золотые волосы и бирюзовые глаза. У леших, гномов и троллей - одинаковые ватные бороды.

А ведь в старой народной сказке у каждого гнома, кобольда и эльфа была своя родина, свой характер и даже своя профессия. Одни жили в горах Силезии и занимались рудокопным делом, другие ковали щиты и мечи в подземных пещерах Шварцвальда, третьи пасли стада на лесных полянах Англии и Франции. Недаром химический элемент кобальт получил свое название от маленького легендарного рудокопа-кобольда в острой шапочке.

Но в предреволюционной детской сказке от всей характеристики гнома и кобольда только и уцелела острая шапочка.

Сказочные существа сделались безработными, безродными, бездушными и безличными, превратились в блестящие и дешевые вороха елочных украшений. В их пеструю и беспринципную компанию попали заодно и ангелы, которых лавочники и лавочницы наделяли своими чертами - самодовольством и румянцем.

От близкого соседства все персонажи сказок перепутались. Хитрые и злые русалки стали похожи на кротких ангелов, у ангелов выросли стрекозиные крылья, как у эльфов, тролли и гномы начали разносить по домам подарки для добрых детей, как это обычно делал рождественский дед.

Теряя подлинность, сказка вместе с тем теряла и свои бытовые черты, свой ритм и фабулу. В самом приступе к сказке, в первых ее строках не чувствовалось уже того юмора и вкуса, с которыми приступал когда-то к своему повествованию Ганс Христиан Андерсен ("В Китае, как известно, все жители китайцы и сам император китаец"). Исчезла великолепная слаженность эпизодов, которую вы найдете в народной сказке или андерсеновском "Соловье". Да и действия стало маловато.

Я не говорю уже о доморощенных дамских изделиях вроде "Сказок голубой феи" Лидии Чарской.

Такие безличные и бесцветные - несмотря на всю пестроту заемных декораций - сказки не проникали глубоко в память и сердце маленького читателя и только портили его вкус…


…Даже Лидия Чарская, которая на всю жизнь сохранила институтские манеры, и та старалась говорить как можно простонароднее, когда речь заходила о бедности.

После изысканного обеда в богатом доме, куда он случайно попал, "Ваня с полным удовольствием уписывает за обе щеки краюху черного хлеба, густо посыпанную солью. Его родители приучили своего мальчика с самого раннего детства к таким простым завтракам, и они кажутся ему, Ване, лучше всяких разносолов..."

Но на той нее странице той же книги голодный мальчик говорит о голоде приблизительно так, как говорили о нем проголодавшиеся корнеты перед легким завтраком у Донона:52

"Только бы заморить червячка!" (Повесть Л. Чарской "Счастливчик".)

Мальчики и девочки могли разговаривать у Чарской, как им вздумается. На детскую книжку критика редко обращала внимание. Да и стоило ли всерьез говорить о ней, если она чаще всего донашивала обноски западной специально детской литературы, а та в свою очередь кроила и перекраивала лоскутья сюжетов Фильдинга53, Диккенса и Гюго?

В сущности, все отвергнутые внуки, сыновья и дочери, все таинственные найденыши и похищенные наследники из детских книжек были в каком-то отдаленном свойстве с героями из большой литературы - с "Человеком, который смеется" Гюго, с Флоренс Домби54, с Эсфирью из "Холодного дома" и с Давидом Копперфильдом Диккенса.
Но подумать только, во что превратила идиллически благополучная книга для детей сложные судьбы героев большой литературы! Куда девались социальная сатира и причудливый быт романов Чарльза Диккенса? Где обличительный пафос и острота положений Виктора Гюго, превращающего циркового урода в одного из пэров Англии для того, чтобы он мог разглядеть пороки своего круга и навсегда отречься от него?

По счастью, дети не ограничивались литературой, изготовленной специально для них. Они читали русские народные сказки, "Царя Салтана", "Конька-Горбунка", а потом - когда становились постарше, - "Дубровского", "Тараса Бульбу", "Вечера на хуторе", повести Л. Толстого, рассказы Тургенева. В руки к ним попадали и настоящий Диккенс55, и настоящий Гюго56, и Фенимор Купер57, и Жюль Верн, и Марк Твен. Издавна стали их друзьями и любимцами Гулливер, Робинзон Крузо, Дон-Кихот.

Иной раз и в собственно детской библиотеке появлялись хорошие книги - Андерсен, Перро, Братья Гримм, Топелиус, повесть Л. Кэрролла "Алиса в стране чудес"58. Для детей были написаны "Кавказский пленник" Толстого, "Каштанка" Чехова, "Зимовье на Студеной" Мамина-Сибиряка, "Вокруг света на "Коршуне" Станюковича59, "Белый пудель" и другие рассказы Куприна.

Только эти, в сущности говоря, считанные книги - с придачей еще двух-трех десятков названий - и уцелели в детской библиотеке после революции. Институтские повести Лидии Чарской и крестьянские рассказы Клавдии Лукашевич60 умерли в один и тот же день, вместе со многими переводными и подражательными книгами для детей. В рамки традиционно-детской, сентиментальной повести нельзя было втиснуть новый жизненный материал, новые идеи, героев нашего времени. Да и на прошлое мы взглянули другими глазами.


s-marshak.ru/works/prose/vospitanie/vospitanie3...

Воспитание словом
Мир в картинах
О большой литературе для маленьких
О наследстве и наследственности в детской литературе*
Впервые под заглавием "Литература - детям" в газете "Известия", 1933, № 131, 23 мая, и № 134, 27 мая.

4.

Если добросовестно пересмотреть весь этот инвентарь детских библиотек, скопившийся на протяжении многих десятилетий, то обнаружится, что, за исключением мировых классиков, хоть и представленных не слишком богато, за исключением народного эпоса да нескольких случайных удач в области специфически детской литературы, - весь этот арсенал был бы так же уместен в нашей библиотеке, как царь-пушка в современной войне.

Разумеется, дореволюционная детская библиотека могла гордиться великолепными подарками, полученными ею от наших больших писателей. В ее каталогах значились "Кавказский пленник" и другие рассказы для детей Льва Толстого, "Белолобый" и "Каштанка" Чехова, "Зимовье на Студеной" Мамина-Сибиряка, "Детство Темы" и "Гимназисты" Гарина, "Слепой музыкант" Короленко, "Белый пудель" Куприна и еще несколько повестей и рассказов для детей разных возрастов.

Но эти дорогие подарки тонули в сплошной массе детских книжек, живших по своим особым законам и не претендовавших на сколько-нибудь видное место в художественной литературе.

Это был сплошной второй сорт, сплошное чтиво, без литературных задач, без стиля, без языка. Впрочем, какой-то жаргон у этих книг был - нечто среднее между институтским лепетом и малограмотным переводом.

И - как всегда в беллетристике второго сорта, как во всяком нарочито занимательном чтении - идеология этой литературы лежала прямо на поверхности и не оставляла никаких сомнений в своих воспитательных тенденциях.

Добродетель - смесь благоразумной умеренности, терпения, предприимчивости и трудолюбия - всегда награждалась материальными благами и положением в обществе.

У Гектора Мало ("В семье") маленькая Перрина поступает работницей на фабрику своего деда и отличным поведением завоевывает его любовь и наследство. У Бернет маленький лорд Фаунтлерой также побеждает жестокое графское сердце своего деда и тоже получает наследство. А знаете, чем он этого достигает?

"Беззастенчивостью и милым обращением", - утверждает переводчик (вот, кстати, образчик языка!).

А ведь Бернет и Гектор Мало принадлежат к числу виднейших представителей детской литературы. Наши поставщики Вольфа и Девриена - Чарская, Лукашевич и др. - были сортом пониже.

Разбогатев, и маленький лорд Фаунтлерой, и маленькая Перрина, и "маленькая принцесса" Сара Кру (из другой повести Бернет) щедрой рукой помогают рабочим и фермерам, и бедный люд благословляет своих добрых, молодых, красивых хозяев.

Эти благополучные истории читали дети среднего возраста. Старший возраст почти не пользовался детской литературой, если не считать спустившихся в детскую библиотеку научно-фантастических и авантюрных романов и повестей Жюля Верна, Майн Рида, Купера, Стивенсона и др.

Старший возраст почитывал и научно-популярные книжки - в лучшем случае Тиссандье9, Рубакина, Кайгородова, а чаще всего переводную, довольно неряшливую компиляцию, лишенную замысла и литературного качества. Но эти книжки одолевал только энтузиаст самообразования, стойкий читатель, которого не пугал даже энциклопедический словарь. А рядовой гимназист пробавлялся все больше Натом Пинкертоном и Ником Картером, неизвестно кем сочиненными.

5

Революция не могла сохранить все это наследие прошлого.

Ломая систему буржуазного воспитания, она вымела все те книжки, которые открыто или тайно служили этой системе.

В первую очередь на обертку и в перемол пошла вся псевдогероика кадетского корпуса, истерический сентиментализм института благородных девиц, благотворительно-приютская моралистика. А заодно, за компанию, и тот слащавый либерализм, который "испытывал глубокое чувство жалости и сострадания к чужому страданию" при виде бледных и худых "тружеников", покрытых копотью и пылью.

Этот либерализм в свое время прекрасно уживался с оправданием исконного порядка самодержавной России. В школьных библиотеках вольфовские "Грозные дружины"10 и роскошные "Белые генералы" в двуглавых орлах на переплете мирно стояли рядом с желто-зелеными девриеновскими томиками, которые начинались эпиграфами из Аксакова и кончались цитатами из Некрасова.

И когда "исконный порядок" был ниспровергнут, одна судьба постигла и лихого царского генерала на коне, и сусальных мужичков, у которых то и дело погорали избы со всеми угодьями, а бедную Сивку уводили бессовестные цыгане-конокрады.

Их больше нет - именинных книг, на меловой бумаге с "80 иллюстрациями Табурина и Сударушкина".

Но о них не забыли.

Сколько людей с откровенной или тайной нежностью вспоминают книги, которые они читали, когда им было двенадцать лет.

- Конечно, - говорят они, - тема, идеология, все содержание предреволюционной книги сейчас не годятся. Но зато какой у книжки был вид, какие понятные рисунки, какие живые образы, какая красота и ясность слога - и ни одного грубого выражения! Вот если бы ко всему этому изяществу прибавить современную тематику, - получилась бы прекрасная книга.

Есть еще родители, которые, выбирая книгу для своего ребенка, застенчиво спрашивают у продавца:

- А нет ли чего-нибудь вроде "Гнездышка" или "Счастливчика"? Помнится, были в старину такие книжки!..

Есть еще кое-где пожилые продавцы, которые в ответ на этот вопрос только грустно покачивают головой:

- Что вы! Поищите у букинистов, - может быть, где-нибудь и найдете. А теперь так не пишут...

Но продавцы ошибаются. У нас еще так, или приблизительно так, иной раз пишут.

Правда, без меловой бумаги и золотого обреза, без бархатной курточки и длинных белокурых локонов старого "Счастливчика" Лидии Чарской и не узнаешь. В некоторых книжках наших дней он называется попросту мальчиком Петькой или девочкой Алей. Петька, как и его дореволюционные предшественники, заступается за всех несправедливо обиженных. Сердечко Али наполняется грустью, когда она думает о том, как помочь нехорошим и неорганизованным детям, которые дерутся на улице из-за "общего" мячика. Аля даже суп не может есть, только ложкой по тарелке болтает, - так огорчает ее несознательность уличных ребят.

Все это очень похоже на старое "Гнездышко" и "Золотое детство". Но только в старой, дореволюционной книжке благородные поступки детей умиляли строгого директора гимназии, олицетворявшего, по замыслу авторов, высшую справедливость, а нынешний энтузиазм Петьки трогает суровое сердце столь же схематичного председателя колхоза - "бывшего партизана".

А сущность одна и та же.

Вероятно, далеко не все родители и книжные продавцы догадываются, сколько еще у нас на книжных полках всякого старья-перестарья, подкрашенного, перелицованного, переделанного на новый лад.

Но только не так-то легко заметить старое в новом. Для того, чтобы увидеть его, надо внимательно вглядеться в дореволюционную литературу, понять, что в ней может послужить для нас традицией, культурным наследством и чего мы должны бояться, как рутины, как вредных реакционных пережитков.

Пора провести резкую, явственную границу между всем тем, что еще может быть полезно нашей будущей литературе для детей, что обогатит ее смелым юмором, творческим воображением, точным пониманием особенностей детского возраста, и той слащавой дидактической беллетристикой в коленкоре, которая была до корешка пропитана идеалами буржуазного благополучия и мещанской морали.

Люди, которые вздыхают в наше время о "красоте и ясности слога" довоенной продукции, вряд ли помнят очень давнюю детскую литературу, - скажем, "Детское чтение для сердца и разума" Новикова11, "Сказки дедушки Иринея" Одоевского или лучшие образцы более позднего времени - "Книги для чтения" Льва Толстого12, "Родное слово" Константина Ушинского13. Память их, вероятно, идет не дальше сытинских и вольфовских полок предреволюционных лет.

Помнят они и журналы последних десятилетий - "Задушевное слово", "Светлячок"14, "Солнышко"15, "Тропинку" и т. д.


6

Я не исследователь и не историк детской литературы. Я взял наугад, не выбирая, несколько десятков старых книг, чтобы проверить самого себя, проверить свою память.

"Красота и ясность слога". Это выражение несколько старомодное. Но мы все понимаем, что оно значит. Красота и ясность слога - это хороший, чистый, живой язык.

Но вот я выписал почти первые попавшиеся на глаза строчки из наиболее известных детских книг, беллетристических и научно-популярных, из самых великолепных подарочных книг того времени.

"Сердце калмыка исходит от злости..."

"Я пришлю тебе мой подарок, Бэла, - обратился отец к затуманившейся на минуту свояченице..."

"Что-то кольнуло мне в сердце. Жалость ли то была или просто родовитая гордость..."

Автора этих строк, вероятно, узнали многие. Как не узнать лирическую, романтическую, вальсирующую Лидию Чарскую.

Может быть, ей даже простительны ошибки грамматики и стиля. Она так торопится, ей так много надо рассказать про битвы русских с кабардинцами, про отцовское проклятие, про бегство непонятой дочери, про коварство цыган, про единицу за поведение, что у нее нет времени остановиться и подумать о том, что, собственно, значит "затуманившаяся свояченица" или "родовитая гордость" и как это "исходит от злости" сердце калмыка.

Но вот современница Чарской - Клавдия Лукашевич. Это писательница степенная, трезвая, к тому же не лишенная педагогического опыта: недаром же ее несколько раз премировало фребелевское общество.

Клавдия Лукашевич писала не про княжну Джаваху, а про няньку Аксютку и про птичницу Агафью.

Ее повести рассудительны, медленны и проникнуты чуть ли не философскими сентенциями.

Она убедительно доказывает читателю, что свет все же не без добрых людей: несправедливо выгнанную няньку Аксютку еще возьмут в няньки, а несправедливо отставленную птичницу Агафью уже взяли на птичий двор.

Стиль у этой писательницы почти "народный". Она знает много деревенских выражений: "ясный ты мой", "неугомонный", "блажит". Она знает даже такое типично крестьянское слово, как "сомлел", и объясняет его в примечании так: "Закружилась голова, и сделалось дурно".

Но и для этой фребелевской лауреатки законы языка и грамматики были не обязательны.

"Гуси - птица злая: кого ни завидят... так и норовят клюнуть за ногу".

"Снежинка, душка, прелесть моя, - восторгалась девочка, делая ручкой горделивой курочке".

Вот тебе и красота слога предреволюционной продукции, вот тебе и фребелевская премия!

7

Но Клавдия Лукашевич и Лидия Чарская были, в сущности, скромными поставщицами Вольфа и Девриена. Они не виноваты в своем успехе и, вероятно, никогда не рассчитывали попасть ни в историю литературы, ни в большую энциклопедию.

А вот возьмем писателя совсем в другом роде, писателя, о чьих научно-популярных книгах и детских сказках и в наше время Большая Советская Энциклопедия отозвалась весьма почтительно. Это - европейски известный ученый, профессор Н.П.Вагнер16.

БСЭ писала: "Как натуралисту, ему исключительно хорошо удались популярные очерки "Картины из жизни животных".

Да, это солидная книга. В ней около 800 столбцов текста и 300 рисунков. Вагнер много знает сам, но еще больше его знают Гумбольдт, Дарвин, Уоллес, Брем и другие натуралисты, которых он непрестанно цитирует. Почти на каждой странице выдержки, экстракты, отрывки из их сочинений чередуются со стихами Лермонтова, баснями Крылова и даже с изречениями из Библии.

И стихи, и Библия, и обложка художника Н. Каразина17, и великорусские поговорки, и французские словечки - все это должно способствовать увлекательности рассказа, все это только занимательный беллетристический соус к страусу и бегемоту.

Книга эта издана давно, но и сейчас еще, если поискать, можно найти немало сторонников такой мозаической занимательности, такого лжебеллетристического метода.

Этим методом иной раз пользуются некоторые не слишком серьезные развязно-красноречивые педагоги на уроках и авторы многих так называемых научно-популярных книг. Ложная беллетристика, как и всякий суррогат, недорого стоит. В нее не нужно вкладывать ни собственных переживаний, ни наблюдений, ни темперамента.

Посмотрите, как писал Вагнер о лошади:

"Степь, конь и женщина - вот что вдохновляло молодого Лермонтова. Простора, пространства, света и любви - вот чего жаждало молодое сердце поэта.

Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня...

Молодая удаль и свобода - вот что притягивает к коню молодые силы, жаждущие какого-нибудь подвига. Это стремление заставило вывести графа Орлова своеобразную чисто русскую породу рысаков... Те же мотивы вызвали тройку, чисто русскую упряжь, тройку, в которой как бы сливается жаркая огненная жажда лететь, скакать и у лошади и у человека..."

С такой сногсшибательной, бесшабашной удалью профессор писал, кажется, только об орловском рысаке.

Об осле, о тюлене, о носороге он говорил гораздо спокойнее.

"Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится и вообще ведет себя крайне апатично. Голос его выражается хрюканьем, его крик слышится только в крайних случаях, в необычные минуты напряжения..."

"Вообще жизнь тюленя протекает тихо и монотонно, большей частью в лежании на берегу..."

"В ослах вообще очень редко можно встретить чувство глубокой привязанности, в особенности к другим животным, и к человеку..."

Каждая фраза, каждая страница вагнеровской книги так типична для предреволюционной детской литературы, особенно для научно-популярной. Типична "квасным" ложнорусским стилем и полным пренебрежением к русскому языку. Типична незаконным соединением научных сведений, анекдотических подробностей и стилистических завитушек. Так писались в то время многие зоологические, географические, исторические книги для детей и юношества.

Равнодушная компиляция, какой-то склад или лавка старьевщика, где свалены в кучу Библия, Дарвин и Гоголь.

Составителю было важно одно - набить свою книгу и голову читателя возможно бóльшим количеством сведений.

Добросовестно рассказывает профессор и о том, сколько зубов у крокодила и чем питается тушканчик, но все это сдобрено ненужной и бестактной лжебеллетристикой.

"...Жизнь тюленя протекает тихо и монотонно..."

"...Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится..."

Вероятно, в своей научной работе "Самопроизвольное размножение гусениц у насекомых" профессор находил более точные слова, больше заботился о чистоте и строгости стиля и содержания, чем в "Картинках из жизни животных".

В детской книжке он словно хотел вознаградить себя за вынужденный литературный аскетизм научных работ и превращался в заправского беллетриста.

А беллетристика богата. У нее большой выбор готовых слов, образов, сравнений, приемов. И вот вместо тюленя получается чуть ли не Макар Девушкин, а вместо носорога - почти Обломов.

Так и застревает книга между двух стульев - она не дает ни знания, ни образа, а что-то очень приблизительное. Да и что с детьми церемониться!

До поры до времени их можно снабжать лоскутьями и обрезками - отходами того, что делается для взрослых.

Приблизительно - о тюлене, приблизительно - о Наполеоне, приблизительно - об изобретениях и открытиях.


s-marshak.ru/works/prose/prose03.htm

Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 7. -
М.: Художественная литература, 1972. С. 554-574.

С. Маршак
<Дом, увенчанный глобусом>
Заметки и воспоминания


В 1923 году при "Ленинградской Правде" начал выходить журнал для ребят младшего возраста. На первых порах он носил непритязательное и довольно легкомысленное название "Воробей", а потом ему было присвоено более серьезное, хоть и несколько экзотическое заглавие - "Новый Робинзон". Этот журнал был и в самом деле Робинзоном. Возник он почти на голом месте, так как детская литература того времени представляла собой необитаемый или, во всяком случае, мало обитаемый остров. Старое невозвратно ушло, новое только нарождалось. Почти одновременно исчезли с лица земли все дореволюционные детские журналы - не только те, которые были проникнуты казенным, монархическим духом, но и более либеральные, - а заодно и старые солидные издательские фирмы, выпускавшие "институтские" повести в переплетах с золотым тиснением, и многочисленные коммерческие издательства, выбрасывавшие на рынок дешевую макулатуру в пестрых обложках. Детская литература нуждалась в более решительном обновлении, чем "взрослая" литература. Рухнули стены, отгораживавшие детей от жизни, от мира взрослых и делившие юных читателей на две резко отличные одна от другой категории - ребят, которые воспитывались в детской, и детей "простонародья".

Еще живы были и даже не успели состариться многочисленные сотрудники прежних детских журналов - беллетристы во главе с весьма популярной поставщицей истерично-сентиментальных институтских повестей Лидией Чарской, и всякого рода ремесленники-компиляторы, занимавшиеся популяризацией науки и техники.

Рассчитывать на этих сотрудников - понаторевших в детской литературе профессионалов и дам-любительниц - новый журнал, конечно, не мог.

Помню, я как-то предложил мечтательно-печальной и, в сущности, простодушной Лидии Чарской, очень нуждавшейся в те времена в заработке, попытаться написать рассказ из более близкого нам быта. Но, прочитав ее новый рассказ "Пров-рыболов", подписанный настоящей фамилией писательницы - "Л. Иванова", - я убедился, что и в этом новом рассказе "сквозит" прежняя Лидия Чарская, автор популярной когда-то "Княжны Джавахи".

- Маршак говорит, что я сквожу! - горестно и кокетливо говорила Лидия Алексеевна своим знакомым, уходя из редакции.

Новому журналу были нужны новые люди. Перед ними были широко, настежь открыты двери редакции. И они пришли.

@темы: статьи, ссылки, Чарская

---

Упоминания_С.Б. Борисов

[olrossa]

Тоже нашла в инете, но где не помню. Статьи написаны доктором культурологи (Лишнее указание на серьезное отношение к творчеству Чарской). Размещаю отдельные статьи.

О литературных корнях
«Приключений Незнайки» Н. Носова

Специалистам известно, что в 1913 году в приложении к журналу «Задушевное слово» вышел «Дневник Мурзилки». В нем повествовалось о «лесных малютках», живущих в траве:
«Есть между ними Фунтик, есть два брата Знайка и Незнайка, из которых один очень много читал и поэтому знает все, между тем как другой ничего не знает; есть ловкий художник-живописец Мазилка, есть даже свой собственный доктор Мазь-Перемазь».
Среди их приключений – и полет на воздушном шаре, и эпизод с обучением игре на музыкальных инструментах. В этом же году вышла книга Пальмера Кокса «Новый Мурзилка. Удивительные приключения и странствования маленьких человечков». По-видимому, Пальмер Кокс (если это не псевдоним) являлся автором и «Дневника Мурзилки».
В данном сообщении мне бы хотелось пролить свет на фамилию одного из героев носовского «Незнайки». Как уже цитировалось выше, пальмер-коксовского доктора звали Мазь-Перемазь, а у Николая Носова доктор носит фамилию Пилюлькин.
В 1882 году в свет вышла юмористическая книга «Супружеские тайны» с рисунками В. Буша и русским текстом под ними, принадлежащим некоему М. Иерихонскому (псевдоним?).Вот несколько строк из нее:
«Пилюлькин, славный врач, любимый доктор дам…»;
«Вот и Пилюлькин-врач той самою дорогой…»;
«Сознаньем доблестным Пилюлькин просветлен…».
Вот, вероятно, откуда заимствовал фамилию для доктора-коротышки Николай Носов.
Известное приключение Незнайки, когда тот, не умея управлять, садится за руль автомобиля и терпит катастрофу, также имеет «предшественников» в дореволюционной литературе.
У русской писательницы Лидии Чарской, прославившейся повестями из жизни институток, есть книга «Тринадцатая». Она включает следующий эпизод. В деревне впервые появляется автомобиль. Шофер уходит в дом попить воды, а девочка Кодя садится на «мягкое сиденье автомобиля» и несколько раз поворачивает «какое-то небольшое колесико на передке». В ту же минуту машина рывком движется вперед, гонка и – «машина со всех сил врезывается в стену дома».
Данное сообщение демонстрирует литературную базу, на которой взрастало творчество талантливого детского русского писателя.

«Человек. Текст. Культура». 2000.

Благородные девицы,
«беспредел» и некоторые вопросы политической истории СССР

Переход к открытому рассмотрению явлений, считавшихся несуществующими в условиях социализма, получил свое воплощение, в частности, в появлении серии статей о системе «неуставных отношений» в Вооруженных Силах СССР, в местах лишения свободы, а также разного рода современных «неформальных» объединениях. На наш взгляд, эта тема требует своего дальнейшего развития, в том числе, в области исследования исторических и логических корней, предпосылок и архетипов «неофициальных» моделей группового поведения. Мы хотим предложить читателям очерк «неуставных отношений» самой, казалось бы, неагрессивной социальной группы – воспитанниц женских учебных заведений дореволюционной России – на основе социологического анализа ряда произведений Лидии Чарской.
Несколько слов об их социологической достоверности.
Трудно отыскать в детской и подростковой литературе феномен, аналогичный феномену Чарской. Пожалуй, можно вспомнить только Ж. Верна. Даже отчаянный враг Чарской, Корней Иванович Чуковский, не может не признать, что «вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею» [1].
Следует учесть, что Л. Чарская оставалась популярна в течение десятилетий, и лишь с зачислением её в стан буржуазных, «монархических» авторов, с прекращением публикации её новых произведений и переиздания старых, она насильственно к началу 1930-х годов была отлучена от детских сердец. Удивительно упорство, с каким талантливая русская писательница замалчивается свыше 70 лет. Удивительно тем более, что при дефиците хорошей детской литературы выпускаются отнюдь не лучшие книги, а 70 только крупных произведений Чарской, дающих прекрасный выбор издателям, остаются для детей недоступными.
Читая в ее произведениях о традициях девической среды, нельзя не заметить прямых параллелей с симптоматичными традициями «воровской» и «армейской» субкультур. Прототипом «прописки» в зоне, издевательств старослужащих над молодыми солдатами, являлась травля новеньких в женских школах. Читаем в повести «Некрасивая»:
«Около трех десятков девочек окружали меня, забрасывая вопросами, на которые я едва успевала отвечать ... А маленькие мучительницы, как бы не замечая моего волнения, подступали ко мне все ближе и ближе, закидывая меня все новыми и новыми вопросами, которым не предвиделось конца» [2, 157].
Вот отрывок из «Записок маленькой гимназистки»:
«...И веселая, живая как ртуть, Соболева изо всей вилы дернула меня за косичку.
– Ай! – невольно вырвалось у меня.
– Ага! Знаешь, где птичка “ай” живет!” – захохотала во весь голос шалунья, в то время как другие девочки плотным кругом обступили меня со всех сторон.
У всех у них были недобрые лица» [3, 55-56].
Травля новеньких – средство ломки индивидуальной модели поведения, где слово большинства – закон для всех. «Прописка» распространялась не только на учениц, но и на преподавателей. Коллективные действия гимназисток по отношению к последним назывались «бенефисом». Обратимся на этот раз к повести К. Филипповой «В гимназии»:
«На второй урок класс готовил “бенефис” новому преподавателю русского языка. Девочки ещё не видели своего нового преподавателя, но сразу же... решили устроить ему бенефис.
– Чтобы не задавался!» [4, 29–30].
Обратим внимание – модель поведения «включается» независимо от личности, на которую это поведение направлено. В последней безличной, безавторской реплике, являющейся как бы групповым гласом, выражена суть действия: «чтобы почувствовал силу группы, чтобы знал, что его может ожидать в дальнейшем». Любопытен следующий эпизод: новенькая Ирина Лотоцкая впервые слышит о «бенефисе», и тем не менее сила группового сознания уже подчинила ее себе:
«– ...Ну ты как, Ирина, будешь участвовать в бенефисе?
– Я – как все! – решительно ответила Ирина.
– Тогда тебе сейчас же надо сделать репетицию.
...Ирина оказалась способной ученицей и к началу „бенефиса" была готова» [4, 31].
Далее, как только в класс входит преподаватель, следует театрализованное действо, напоминающее «театр абсурда»:
«Сначала опустилась на парту одна девочка, потом другая, третья, четвертая, пока не сели все. Это проделывалось серьезно, без единого слова, без улыбок, с деревянными лицами и нарочито вытаращенными глазами.
Ника негромко кашлянула. Враз поднялись правые руки, пальцы ударили по губам: “Брусси-брусси-бруссисем!” Пальцы били по надутым щекам: “Пути...” Опять по губам: “Бриня...” По щеке и по губам: “Пути-бром!” Затем все начиналось сначала» [4, 32–33].
Как мы сейчас увидим, за любую обиду – мнимую или действиительную – гимназистки мстят зло, используя идеологему «товарищества» и «подчинения меньшинства большинству». Вот какова реакция «старослужащих» на то, что учитель похвалил новенькую:
«–...Всем нам в пример ставил. Всем старым ученицам – новенькую. Срам! Позор! Осрамил нас Яшка! – кричала ... девочка по фамилии Ивина...
– Срам! Позор! Правда, Ивина! Правда! – подхватили в один голос все девочки.
– Травить Яшку! Извести его за это хорошенько! В следующий же урок затопить ему баню – кричали в одном углу.
– Истопить баню! Непременно баню, – кричали в другом» [3, 56].
Замечательно описан Л. Чарской психологический механизм превращения вырвавшегося в запальчивости против новенькой крика в искреннее мнение подавляющего большинства. Параллельно можно привести аналогичную цитату и весь эпизод «бенефиса» из повести «Записки институтки», где гимназистки поочередно отказывались отвечать, якобы изнемогая от запаха лекарства, которым учитель смазывал больные ноги [5]. Эпизод из уже цитировавшейся повести «Некрасивая»:
«Спичке бенефис завтра. На все вопросы ни слова. Молчок. Начнет спрашивать – отречься... Отречься! Отречься! И друг за друга стоять горою» [2, 218–221].
Итак, большинство приняло решение. При помощи угроз и демагогии оно сколачивает в классе единую группу:
«– Новенькая, смотри, если ты не будешь для Яшки баню топить, мы тебя изживем живо!
– Только смотри, не выдавать, не по-товарищески это! Слышишь!.. А то берегись!
– Берегись! Берегись! Если выдашь, мы тебя сами травить будем! Смотри!
Девочки со всех сторон надвинулись на меня, крича и угрожая. Лица их разгорелись. Глаза сверкали.
– Не смей выдавать! Слышишь! Не смей, а то мы тебе покажем, гадкая девчонка! – кричали они» [3; 56, 57].
Но существует и меньшинство, которому есть что терять и которое отнюдь не в восторге от предстоящего сражения с учителем. Посмотрим, как большинство достраивает себя до единого целого.
«– Так помните: травить Яшку сегодня же!
– Травить! Травить! – эхом отозвалось сразу несколько голосов.
– Что вы, mesdam-очки! Разве это можно? – робко прозвучали голоса трех-четырех учениц, считавшихся самыми прилежными и благонравными из всего класса.
– Ну уж вы, “тихони”, молчите! – напустилась на них рыженькая Рош. Не смейте идти против класса! Это гадость! Слышите ли, все должны дружно действовать и травить Яшку, все до одной. А кто не станет делать этого, пускай убирается от нас. Да!» [3, 83–84].
Потенциальной фракции пригрозили оргмерами и та поспешила «разоружиться перед классом»:
«Тихони как-то разом смолкли и присмирели. Одна из них, Тиночка Прижинцова, высокая, бледная девочка, первая ученица младшего класса, неторопливо (именно! Надо соблюсти “солидность”. – С.Б.) поднялась со своего места и сказала, обращаясь к Рош:
– Ты напрасно горячишься, “толстушка”, раз всем классом решено травить Яшку, – мы не можем отстать от класса» [3, 84].
А вот как героиня отрекается от того, что ей кажется справедливым:
«– Кто смел сказать это? – послышались звонкие металлические звуки и стройная красивая девочка в тот же миг очутилась на кафедре. – Или ты, Грибова, не знаешь меня? Не знаешь, что Надежда Колынцева никогда не предавала своего класса? И даже все ваши нелепые “девчонские” выходки покрывала всегда и всюду. И всегда, и теперь, и завтра будет то же самое. Несмотря на то, что мне глубоко противна ваша лень, слабость... Я пойду заодно с классом и отрекусь (! – С. Б.) от урока, хотя я и первая ученица у вас и знаю его наизусть.
Фея сошла с кафедры под оглушительные “браво” и аплодисменты подруг» [2, 221].
Мы как-то незаметно перешли от механизма «беспредела» зоны и армейской «дедовщины» к прекрасно известному уже нам механизму, использованному Сталиным для захвата власти. Опосредствованная традициями дореволюционных институток (а мы проанализировали именно женские, «благородные» группы, чтобы показать полную независимость механизмов ломки личности от «мужской» жестокости, агрессивности – анализ мужских учебных заведений продемонстрировал бы это куда ярче) связь между механизмами «зоновского беспредела» и сталинской модели власти уже подмечена Л. Баткиным, показавшим сходство Сталина с воровским «паханом» [6].
Вернемся к нашим благородным девицам. Не будем осуждать даже лучшую из них за то, что она «предпочла позорную отметку нарушению правил товарищества» [2, 228]. В тонкостях этих правил, воплощенных в сталинском понимании демократического централизма, не смогли разобраться куда более знающие и опытные люди. Не смогли и пали, кто морально – под оглушительные «браво» и «аплодисменты подруг», а кто – физически в целях «социальной защиты».
Перечитаем Чарскую – вот как реагируют подруги на «нарушение правил товарищества»:
«– Шпионка! Доносчица! Mesdames! Смотрите, душки, шпионка пришла!..
– Госпожа шпионка! – услышала я над своим ухом...
Остальные поддерживали их замечаниями о том, что в их чистый товарищеский (партайгеноссе! – С. Б.) кружок, где до сих пор не было предателей, затесалась шпионка и доносчица, достойная всякого презрения и справедливого гнева...
– Отвращение вы такое, шпионка, доносчица...
– А вы, оказывается, не только шпионка, сплетница и кисляйка, но и изменница класса!» [2, 177–184].
«– Предательница! Изменница! Отступница!..
– В нашем классе предательница, отступница! Срам, срам, срам!
– Господа! Подвергнем ее остракизму, изгнанию из нашей среды!.. Выгнать ее от нас нельзя, но и оставаясь с нами, она будет чужая, ненавистная нам с этого дня» [3, 231].
Бедный товарищ Сталин! Все придумали до тебя - даже переименование в шпионов людей, всего лишь нарушивших правила товарищества».
Да, благородные девицы, склонные к сантиментам и экзальтации, выглядят совсем не «ах», когда механизмы «товарищеской солидарности» превращают их в толпу. А многие думают, что «Чучело» – это выдумка Железнякова-Быкова или, в крайнем случае, нечто исключительное для детской среды.
А вот и расправа:
«– Вон ее! Не хотим шпионку! Прочь из класса! Вон, сию же минуту, вон! Вокруг меня были грозящие, искаженные до неузнаваемости лица («“Банду шпионов и убийц – к ответу”» – С.Б.); детские глазки горели злыми огоньками, голоса звучали хрипло, рвано, крикливо...» [3, 90].
Мы могли бы такой же объем текста посвятить сравнительному анализу «любовных» проявлений в замкнутых группах. А именно: институтско-гимназическому «обожанию» учителей и старших воспитанниц, с одной стороны; извращенным формам реализации любовно-сексуального чувства в замкнутых армейских и лагерных группах, с другой; восторженной любви к вождю, переходящей в культ, с третьей.
Удивительнейшие совпадения здесь налицо: выцарапывание булавкой вензеля «обожаемой» на руке выше кисти, крики в спину прогуливающейся: «Обожаемая! Прелестная! Божественная! Милая!»; обязательные «ритуальные» подарки обожаемой; вопли восторга на демонстрациях перед Сталиным на трибуне и аплодисменты в кинотеатрах при появлении изображений вождя; музей подарков Сталину в Москве.
Вот еще один ряд: «альбомчики» со стихами, пожеланиями, рисунками и т. д. у гимназисток и «дембельские» альбомы у старослужащих, аналогичные «блокноты» с изощреннейшей отделкой у заключенных.
Пусть эти явления из сферы «любви» и «самодеятельного художественного творчества» послужат просто подтверждением неслучайности обнаруженного нами сходства.
Сделаем два резюме теоретического и практического свойства. Первое: любая группа людей, объединившихся добровольно (партия) «добровольно-принудительно» (уличная, дворовая компания; класс или учебная группа, армия) или недобровольно (места лишения свободы), не имеющая осознанной стратегической целью своего бытия свободное, творческое развитие каждого как условие свободного развития всех, с неизбежностью приходит к превращению инструментально, прагматически годных в определённых условиях моделей групповой самоорганизации и самозащиты (устав, «кодекс чести», «товарищество», «один за всех», «круговая порука» и т. д.) в высшие нравственные (безнравственные?) ценности группы.
Это ведет с неизбежностью к нравственному перерождению и вырождению группы, к отчуждению составляющих ее личностей от норм и ценностей, которым они вынуждены (часто вопреки своему желанию) следовать, к происходящему в результате этого переходу власти к «гениальной посредственности», умело использующей в своих целях господство надличностных норм и ценностей над любым членом группы.
Второе резюме более локально: широкая публикация с современными комментариями и включение книг Л. Чарской в школьную программу по литературе (их читали взахлеб и 5-7 и 15-17-летние, и не только девочки – книги были рекомендованы для кадетских училищ) способны выработать у подрастающего поколения сильнейший иммунитет против слепого поклонения так называемым «нормам товарищества», против бездумной веры в принцип «безусловной правоты большинства». Тем самым общество получит людей, умеющих осмысленно отстаивать свое мнение вопреки мнению большинства. Возникнет мощная ментальная структура, препятствующая развитию таких уродливых явлений, как «дедовщина», «беспредел», «вождизм».

Источники

1. Чуковский К. Чарская. // Речь. 1912. № 1679.
2. Чарская Л. Белые пелеринки. Две повести. СПб., 1906.
3. Чарская Л. Записки маленькой гимназистки. СПб., 1906.
4. Филиппова К. В гимназии. Свердловск, Свердгиз, 1938.
5. Чарская Л. Записки институтки. СПб., 1906.
6. Баткин Л. Сон разума // Знание – сила. 1989. № 3. – С. 84.

«Социологические исследования». 1990, № 6.

Упоминания о Чарской есть еще в других его статьях:

Девичий рукописный любовный рассказ
К вопросу об особенностях жанра

Латентные феномены культуры
(опыт социологического исследования
личных документов девушек)

К вопросу о времени появления Деда Мороза
как действующего персонажа-дарителя
новогоднего праздника

Женские гимназии: история, быт, обычаи

Полная версия трудов здесь – narod.ru/disk/26160819000/borisov.doc.html

@темы: статьи, Чарская

---

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I Глава IX-X

[telwen]

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I

ГЛАВА IX

Вот уже несколько дней, как Глаша бродит по «Гнезду» с лукавыми глазами и скрытою улыбкою. Впрочем, этих лукавых глаз и скрытой улыбки никто не замечает в доме. Все заняты своим делом. Тетя Люда работает с утра до поздней ночи. Вся усадьба, дом, виноградники, — все после отъезда Нины, осталось у неё на руках. Правда, Сандро — изумительный помощник, не знающий отдыха. Но и у него накопилось довольно работы. Маруся Хоменко тоже вся ушла в хозяйство. Её малиновое от жара лицо часто можно видеть высунувшимся из окна кухни.
— Еще персиков, Павле!.. — кричит она своим звонким голосом, — срежь также и дыню в тепличке... Да выбери покрупнее... А то в прошлый раз опять мало оказалось к десерту дыни... Слышишь, Павле...
В беседке над обрывом Валь и старый восьмидесятивосьмилетний Михако ведут мирные разговоры. Валь сооружает при помощи топора, ножа и напильника какую-то удивительную модель горного моста. Старый Михако курит свою трубку. Валь стругает, буравит и сверлит.
— Что, старина, хорош мостик? — обращается он к казаку.
— Не один переход в горах помнит старый Михако, а таких мостов и в помине не было тогда, — шамкает в ответ старик. — Тогда, наши удальцы-солдаты и без мостов попадали туда, куда нужно было…
— Вот видишь, старинушка, тогда, правда, без мостов попадали, но не легко это давалось, а теперь гораздо легче будет, да! — улыбается Валь, вертя из стороны в сторону очень тщательно сделанную модель моста.
Для старика слова Валя нисколько не убедительны. Он пожимает плечами и продолжает шамкать:
— Нам в старину мостом служила воля начальства. Прикажет через стремнину перебраться — и без моста перешагнем. С покойным князем Георгием, бывало...
И начинается длинный, бесконечный рассказ о боевом прошлом. Рассказчик увлекается, как юноша. Тени прошлого встают перед Михако. Образы давно пережитого поднимаются со дна стремнин и обступают старика. Славное прошлое! Давно пережитое былое! Где они, свидетели былых подвигов? Все уже давно умерли. Он старый Михако, последний, должно быть, что остался сторожить славное боевое прошлое, и передавать его потомству.
Из комнаты девушек долетают сюда звуки арфы. Это Даня дает урок музыки двум дочерям горийского купца Саирова. Эго последний её урок. Больше она не возьмет учеников или учениц ни за какие деньги. Иные цели преследует она теперь. Она мечтает о турне сначала по России, потом по Европе. Она должна, наконец, сама начать изредка зарабатывать, чтобы вернуть «другу» то, что «им» затрачено на нее, на плату за учение в консерватории и на содержание в течение целых пяти лет. И потом она, Даня, мечтает поставить памятник на могиле матери. Валь уже нарисовал ей проект. Ах, какая это красота! Белый мраморный крест, и у подножия его женщина с лицом её матери. А внизу цветы. Давно уже мечтает о таком памятнике Даня. И вот теперь эта мечта может осуществиться, наконец, Устроитель концертов предлагает ей поездку сначала в Петроград на несколько выступлений, потом дальше: в Берлин, Париж, Вену... Золотая мечта юности начинает осуществляться.

* * *

Селтонет поет. Её голос разносится — летает, как птичка по всему джаваховскому саду. Она лежит на мягкой тахте, закинув за голову тонкие смуглые руки, и выводит звучно и нежно:

Много на небе вечернем
Звезд золотых и прекрасных,
Много песчинок зыбучих
У изумрудного моря.
Много листков у чинары,
Белых азалий в долине,
Много у девы на сердце
Дум и тревоги неясной.

Селтонет поет, заливается. А кругом-то какая благодать! Небо, как будто ниже спустилось нынче к самому Гори... И ни единого облака не видно на нем. Синее оно, синее, как тот сапфировый камень, что носит в перстне тетя Люда. На солнце смотреть больно. Под навесом, сделанным в виде шалаша, Селтонет хорошо, но душно... А встать и идти не хочется. Так бы и пролежала она здесь целый день до вечера, до самого приезда Селима.

Много на небе вечернем
Звезд золотых и прекрасных...

— Чего распелась? Опять тетя Люда придет выговаривать за то, что ничего день-деньской не делаешь, баклуши бьешь, — неожиданно поднявшись по винтовой лестнице, прилепившейся сбоку дома, говорит внезапно появившаяся перед девушкой Глаша. — Это, во-первых, а во-вторых, сейчас был Рагим. Говорит, сегодня...
— Сегодня? Ах! — и Селтонет вся вытянулась, как струна.
Глаза её засверкали, как звезды.
— Сегодня, говоришь, яхонтовая, сегодня? — хватая за руки Глашу, жадно допытывается она,
— Ну да, сегодня. Вот сейчас приходил Рагим и говорит: нынче праздник, сам бек-Гаид из своего поместья горного прискачет в виноградник Абдул-Махмета, приходи с кабардинкой. Пускай, говорит, кабардинка все свои лучшие наряды наденет. Золото, камни какие есть, Пусть ослепнет бек-Гаид перед её красотою, говорит, навеки.
— Да у меня же ничего нет! — с отчаянием вырывается у Селтонет, — почему ты, Глаша, сразу не сказала, что Селта бедна, как церковная мышь?
Глаша смотрит на нее с удивлением.
— Чего ты кричишь так? Сбегутся все... Молчи же!
— Так сегодня? Да? — снова осведомляется Селта.
— Сегодня. Велел ждать его у старых развалин.
— На том берегу?
— Понятно, на том, если у развалин!
— Да как же мы попадем туда? Сандро, разве не знаешь, взял в привычку с отъезда «друга» в десять вечера запирать ворота на замок. Да если и выйти из сада, на ту сторону без разрешения тети Люды перевозчик не переправит на пароме ни за что! Вот и раскинь мозгами, бирюзовая.
— Ай-ай-ай, Селта! И совсем ты ребенок-несмышленок, как я погляжу. А подземелье на что? А? — говорит Глаша.
— Так через подземелье?
— Ну, да...
— Это правда. Только пять лет мы там не были. А вдруг убьют?
— Ну, вот еще! Я слышала, Павле говорил, что все благополучно там. Как пойдут ужинать наши, мы и прошмыгнем обе в сад. Рагим нас в десять часов на том берегу с лошадьми ждать будет. Видишь, какой любезный Абдул-Махмет, с каким нас почетом приглашает к себе в гости. А и весело же будет, Селта! И бека-Гаида поближе поглядим, так ли он хорош да богат, как о нем говорят.
— Только бы не был в обиде на нас за Валькино угощение, — вставила татарочка.
— Ха-ха-ха! Как он его жидкими красками тогда облил! Ха-ха-ха! — заливалась звонким хохотом Глаша.
Вот уже несколько дней Глаша находит возможность видеться с младшим сыном Абдул-Махмета и приносит Селтонет вести от его отца, Рагим ухитряется проникать в джаваховский сад и криком иволги вызывать Глашу. В дальнем углу сада, у самого обрыва, стоит зеленая сакля, теперь давно уже нежилая, пустая. Здесь она сидит подолгу с Рагимом, и говорят, говорят о Селтонет, которую Абдул-Махмет во что бы то ни стало хочет посватать своему кунаку, беку-Гаиду. Рагим расписывает Глаше про богатство и могущество бека-Гаида, а та передает с его слов Селтонет.
Селтонет раз навсегда решила выйти замуж за бедного офицера, Селима. Но посмотреть вблизи на богатого князя ей хотелось все-таки очень сильно. Хотелось этого и Глаше. И обе девушки ждали с нетерпением дня, когда Абдул-Махмет пригласит их на праздник к себе, в летнюю усадьбу.
По вечерам Даня садится играть, и это лучшее время в «Гнезде Джаваха». Каждый, покончив с дневными заботами, предается отдыху. Приезжает из лагеря Селим, иногда и князь Андро. Читают получаемые открытка и письма от Нины и Гемы с дороги. Делятся впечатлениями дня.
В эти часы Глаша всегда со взрослыми. Она вся сворачивается в клубок у ног Дани и слушает её игру. Поэтому всех удивляет сегодня то обстоятельство, что Глаши нет в кунацкой. Нет и Селты. Между тем Маруся и Маро уже давно накрыли на стол и подали ужин.
— Где Селтонет? Где Глаша? — встревожено спрашивает Людмила Александровна.
Маруся усмехается.
— Оставьте их, тетя Люда. Я сейчас видела их в нашей «детской». Ха-ха! Селта, верно, что-то задумала, верно, хочет блеснуть нынче во всей своей красе. Надела праздничный бешмет, новые шальвары и обвесилась всеми своими украшениями, какие только у ней есть. Должно быть, это в честь тебя, Селим!
Юноша вспыхивает и потупляет глаза. Он счастлив и ни минуты не сомневается в том, что именно ради него Селта побежала переодеваться. Теперь их любовь уже ни для кого не тайна. «Друг», уезжая заграницу, благословила их при всех, и все обитатели «Гнезда» поздравили их, как жениха и невесту.
Ах, если б знал бедняга Селим, как далека была сейчас от мыслей о нем его обожаемая Селта!
В «детской» возня делается все тише и тише.
— Ну, вот и все! Теперь ты настоящая княгиня, Селтонет! — с восхищением оглядывая стоящую перед зеркалом татарку, говорит Глаша.
Селтонет самодовольно улыбается. Действительно, княгиня! У кого из здешних девушек найдется такая поступь, такая величавая осанка? Вот бы пойти в кунацкую, блеснуть там за ужином, ослепить их там всех, включая сюда же и признанную всеми красавицу Даню! Да нельзя, Глаша торопит, надо идти туда...
— Девочки! Что вы там замешкались? Ступайте ужинать! — слышится внизу лестницы голос тети Люды, и ступени лестницы, ведущей в детскую, скрипят под её легкими торопливыми шагами.
— Все пропало! — шепчет испуганно Глаша, и так крепко стискивает пальцы своей старшей подруги, что та едва ее вскрикивает от боли. — Все пропало!
Селтонет смущена не менее Глаши.
Но вот лицо девочки краснеет, глаза загораются каким-то странным огоньком, она делает порывистое движение и шепчет:
— Слушай, ты открой и скажи, что примеряла костюм. А спросят, где я, — скажи не знаешь... А как уйдет тетя Люда, незаметно сойди вниз, я буду ждать тебя у камня. Ты знаешь где...
— Куда ты, куда?
Но испуганный вопрос замирает на губах Селтонет. Одним скачком Глаша очутилась на подоконнике и протянула вперед худенькие руки. Под самым окошком растет молодой каштан. Его ветви упруги и гибки...
— Дели-акыз! Безумная! Что ты делаешь?
Но уже поздно. Глаша уже повисла в воздухе... Ветки затрещали, и девочка, беспомощно распластавшись, полетела прямо вниз, в гущу розовых и кизилевых кустов.
Две-три колючки шиповника впились ей в руку, ногу и плечо.
Но Глаша не издала ни звука и, потирая ушибленные и исколотые места, направилась, прихрамывая, к условленному месту. Отсюда, с большого камня, была видна вся галерейка, с выходящими в нее из кунацкой окнами, ярко освещенными в этот поздний час.
Вдруг за спиной девочки раздался отрывистый затаенный шепот.
— Тсс... Сердце мое, ты?
— Фу ты, как испугала! Как незаметно подкралась, Селта! Ну, что тетя Люда? Ничего не заметила? Нет?
— В комнату не заходила, стучала только у двери. Я сказала ей, что не хотим ужинать, что голова болит у меня, а ты уже спишь. Напрасно ты прыгала, бирюзовая, из второго этажа. Обошлось бы и так. Болит нога?
— Э, вздор, заживет...
— Смотри, смотри! — вдруг хватая Глашу за руку, шепчет Селтонет. — Там за рекою огонь на башне!..
— Ну, так что же? Огню и надо быть. Значит, Рагим уже там. Ждут нас. Живее же, Селточка, живее бежим туда!
Сердце прыгает даже у Глаши, когда она и Селтонет, раздвинув розовый куст, попадают в неглубокую яму. Отсюда начинаются ступени, а дальше подземный ход.
— Ля иллях иль Алла, Магомет Рассуль Алла! Астафиор Алла! — шепчет набожно молитву татарка.
Глаша энергично шагает впереди, освещая путь маленьким электрическим Фонариком, предупредительно захваченным с собой.
— Где же змеи? Где летучие мыши? Где жабы? Куда попрятались они? Говорили, что их целая масса в этом проходе...
— Что ты? Что ты? Молчи, бирюзовая, — испуганно лепечет Селтонет. — Алла Афды (со мною Бог). Храни нас, Аллах!
— Ха-ха-ха! И трусиха же ты, Селта!
Глаша смеется, но смех её звучит не весело, а как-то глухо и дико под землей. Как сыро и холодно в этом длинном подземном коридоре. Девушки идут одна за другой, держась одной рукой за стенки подземелья. Фонарик в руке Глаши достаточно ярко освещает дорогу.
— Ай, я наступила на змею! — в ужасе взвизгивает Селтонет и вся дрожит, схватившись рукою за платье идущей впереди её Глаши.
Девочка останавливается.
— Змея? А ты не врешь? Вот было бы прекрасно убить змею мимоходом, — соображает Глаша и тотчас же бросает укор своей спутнице.
— Ну, ты не на змею, а на какой-то корень наступила.
Идут дальше. Шире и шире делается подземный коридор. Откуда-то блеснул чуть заметный, колеблющийся свет. Дохнуло свежим воздухом.
— Сюда, сюда! — крепко схватила свою спутницу за руку Глаша и почти втащила ее в какое-то углубление, которым кончался коридор.
— Наконец-то! — вскричал Рагим, бросаясь навстречу девушкам. — Заставили ждать. Бек-Гаид и другие давно уже собрались. Музыка играет.
— А кони есть? На конях живо доскачем! — радостно волнуется Глаша.
— Вот сказала! Да разве у Рагима не голова на плечах, а пустая тыква? И кони есть, и бурки принесли.
— Эго хорошо, — нерешительно вмешалась Селтонет.
— Садитесь скорее! Скорее! — торопил Рагим девушек.
Те не заставили себя долго просить. Веселое настроение охватило Глашу, когда ее быстро подхватили чьи-то сильные руки и посадили в седло. За нею примостился Рагим. На другую лошадь подсадили Селтонет. Вместе с нею сел на ту же лошадь и один из слуг татар. На третью сел другой слуга.
Тронулись. Лошади бойко помчались вперед, звонко постукивая подковами о дорожные камни. Глаша неудержимо болтала с Рагимом, Селтонет думала свою думу. Никто из девушек не смотрел, куда они едут.
Но вдруг Глаша смолкла и встревожено задышала. При бледном свете месяца, вынырнувшего из-за облаков, она оглянулась вокруг и не узнала дороги, которая должна была быть ей хорошо знакома.
— Куда мы едем, Рагим? Куда мы едем? Говори скорее!
Вместо ответа за её спиной началась возня, и через миг тяжелая бурка была накинута на плечи и голову девочки. Ее крепко обхватили, ей стало как в тисках, Противно пахнущая шерсть бурки плотно прилегала к её лицу, зажимая ей рот, мешая дыханию. Она не могла уже ни крикнуть, ни пошевельнуться.
Селтонет, услыхавшая возню, быстро обернулась к своему спутнику, на которого до сих пор даже не взглянула, и громкий крик вырвался у неё из груди.
— Бек-Гаид!
— Ошибаешься, красавица, не Бек-Гаид, а просто — горец Бекир. В лапы Бекира попалась ты, и если княжна Джаваха Бек-Израил заартачится насчет выкупа, то не погневись, красавица, не видеть тебе больше Гори и Карталинских долин.
И шепнув это в лицо онемевшей, помертвевшей от испуга Селтонет, всадник сорвал с себя бурку и плотно закутал ею с головой трепещущую от страха девушку...

ГЛАВА X

Абдул-Махмет доканчивал уже третий кувшин бузы, сидя на мягкой циновке посреди кунацкой, а те, кого он так нетерпеливо ждал, все еще не давали вести о себе. Безобразная старая татарка, с крючковатым носом и узким злым ртом, подала ему чашку с хинколом (похлебка с клецками и чесноком).
— Нет еще их? — коротко бросил ей муж.
Старая Зюльма сердито фыркнула что-то под нос и направилась к двери.
— Ты чего ворчишь, старая ворона? — прикрикнул Абдул-Махмет.
— Не дело затеял ты, ага! Аллах видит — не дело, — зашептала она быстро-быстро, впиваясь глазами в своего мужа и хозяина, — Черные дьяволы внушили тебе эти мысли. Слава Аллаху, не нищие мы, не байгуши какие-нибудь, чтобы заняться таким делом. В Гори тебя знают, и в Тифлисе на майдане каждый последний торгаш тебя знает. Сам господин полицеймейстер руку подает. А он большой саиб (начальник) Разве хорошо? Сидел бы лучше спокойно, в виноградниках своих работал бы. Нет, попутал дьявол, и захотел ты подражать простому байгушу. Узнают в Гори, что почтенный ага девушку выкрал, так проезду тебе не дадут. А ежели уличат, так и с полицией дело придется иметь, в Мхетском замке (Тифлисская тюрьма.) отсидеть, чего доброго... А может еще худшее что-нибудь случится...
Старуха сыпала словами, как горохом. Но толстый ага почти не слушал ее. Несколько дней тому назад он поучал свою старшую жену Зюльму (кроме Зюльмы, матери Рагима и его двух братьев, у Махмета были еще две жены помоложе, Аминат и Фатима) и сказал ей:
— Нина Джаваха Бек-Израил больно оскорбила меня. Душа моя требует мести. Отплатить надо! Взять у неё, что подороже в джаваховском доме и продать получше, повыгоднее! Красавица Селтонет — лучший птенец «Гнезда». Вот хитростью и раздобудем ее сюда и потом за дорогой выкуп отдадим обратно. А не захочет княжна деньгами вернуть Селтонет, девушку продадим какому-нибудь беку в жены, либо в Турцию...
Когда Абдул-Махмет приходил в качестве свата в дом Джаваха, он лгал. Между его кунаками никогда не было богатого и знатного бека-Гаида. Бек-Гаид жил где-то далеко, был, правда, богатым и важным князем, но с Абдул-Махметом никакого дела не имел и красивую, статную Селтонет в жены себе не сватал. Зато самому Абдулу приглянулась Селтонет.
Он увидел случайно ее в доме Джаваха, пленился её черными глазками и решил во что бы то ни стало добыть ее себе в жены.
От своего сына Рагима, товарища игр Глаши, он узнал о тщеславии Селтонет и решил воспользоваться этой слабостью девушки. Чтобы привести в исполнение свой замысел, он отыскал двух соучастников. Разбойники Бекир и Седир оказались вполне пригодными для этой цели. Один мог разыграть с успехом роль именитого князя и своим осанистым видом заставить принять себя за князя, а другой — разыгрывать роль слуги. Старой и завистливой Зюльме, своей старшей жене, имевшей неограниченную власть в доме, Абдул-Махмет не сказал правды, не сказал, что хочет взять себе четвертую жену, а заявил, что решил увести Селтонет с целью получить выкуп или продать богатому мусульманину, как это часто случается на Востоке. Теперь старик ждал результата посылки своих сообщников к «Джаваховскому Гнезду» и страшно волновался.
«Почему не возвращаются так долго?» — ежеминутно задавал он себе мысленно вопрос, но никак не мог найти ответ на него. Наконец, не будучи в состоянии усидеть дольше на месте, старик поднялся с циновки и вышел на двор.
Прохладная ночь дохнула Абдул-Махмету в лицо своим свежим, студеным дыханьем. Месяц выплыл из-за облака и кругом стало светло. Старик окинул взором свои владения. Эго была небольшая усадьба близ быстрой горной речонки, бурно прыгающей по каменистому дну. Таких горных речонок много в Закавказье. Их родоначальником считается Терек, мечущийся и рвущийся среди гор.
Усадьба представляёт собою как бы небольшую крепостцу. Она обнесена высокою стеною, расположена невдалеке от горного перевала и так хорошо укрыта мохнатыми шапками лесистых утесов, что совершенно незаметна для случайного путника. Словом, тут скрыть Селтонет великолепно, здесь ее искать не станут, здесь ее не отыщут.
Абдул-Махмет стоит среди двора и с каждой минутой волнуется все больше, все сильнее. Их все еще нет! Он выходит за ворота и долго смотрит на дорогу.
Вдруг тонкий напряженный слух татарина улавливает далекий топот лошадиных копыт. Топот понемногу становится все яснее и яснее. Сердце старика трепещет от радостного волнения, Нет сомнения, что возвращаются Рагим с Седиром и Бекиром, а они, по всей вероятности, везут девушку.
Три всадника подскакали в упор к воротам горной усадьбы. Двое из них держали что-то закутанное в бурки, третий, Рагим, был один на лошади. Мальчик быстро соскочил с седла и почтительно подошел к отцу.
— Все сделано, как ты приказал, отец! Девушка здесь. Но пришлось взять с собою и её маленькую подругу. Ту, маленькую русскую, знаешь? Оставить девчонку — значило бы дать, знать всему Гори о том, что увезена Селтонет. Если я поступил глупо, брани меня, отец.
— Ты поступил, как мудрейший из алимов (ученик), — произнес Абдул-Махмет, обнимая сына. — А теперь ступай есть и отдыхать. Да зайди к матери, ее напугала твоя продолжительная отлучка.
Мальчик удалился, а старик дал знак Бекиру и Седиру отвести девушек в кунацкую, и сам поспешил туда же.
Когда бурка спала с головы Селтонет и Глаши, обе они зажмурились в первое мгновение от света, ударившего им в глаза. На столе горела одна только керосиновая лампа, но после продолжительной темноты и это освещение показалось им слишком ярким и ослепительным.
— Добро пожаловать, дорогие гостьи! — сладким голосом с медовой улыбкой произнес Абдул-Махмет, перебегая взглядом с Селтонет на Глашу.
Лица обеих девушек были белы, как бумага, и обе они едва держались от усталости на ногах. Но темь не менее Селтонет собралась духом и произнесла:
— Что это значит, ага? Твой сын и твои слуги схватили нас, как разбойники и вместо того, чтобы доставить в твои виноградники на праздник, куда ты приглашал нас, примчали сюда, в это незнакомое место. Если это — глупая проделка, шутка, которую ты придумал, чтобы испугать нас, то будет шутить, довольно!
Дай нам возможность уехать сейчас же домой, в Гори, где — нас уже хватились и ищут, по всей вероятности, повсюду, — продолжала как бешенная Селтонет. — Если же ты задумал что-нибудь недоброе, Абдул-Махмет, то берегись, ага! Наш «друг» Нина Бек-Израил никогда не простит тебе этого и разыщет нас, хоть...
И черные глаза Селтонет угрожающе взглянули в лицо хозяина усадьбы.
— Да, она разыщет нас, — неожиданно подтвердила и Глаша, испуганная не менее своей спутницы всем происшедшим.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Абдул-Махмет противным, торжествующим, тоненьким смехом, — вы, кажется, хотите грозить мне, глупые, вздорные девчонки, мне, Абдул-Махмету, доживающему на свете пятый десяток лет? Разве Абдул-Махмет не знает, что княжна Нина далеко и, пока она вернется домой, ты, черноокая гурия и ты, белобрысая девчонка, будете спрятаны мною в таком укромном местечке, где вас не только ваша княжна Джаваха, а и сам саиб-наместник не найдет!
— Что ж ты хочешь делать с нами? — испуганно и трепетно сорвалось с губ Селты.
Абдул-Махмет стал серьезен. Он выпрямился, приподнял плечи и с силой ударил кулаком по столу.
— Согласись выйти за меня, девушка! Ты уже давно мне полюбилась. Ты должна быть моей женой. Согласись же!
Селтонет онемела от ужаса и не могла сказать ни слова в ответ безумному старику.
Глаша схватилась за голову и тоже замерла в отчаянии.
Она только сейчас поняла, какую опасную историю затеяла. И у неё сердце стало рваться на части при мысли, что она — единственная виновница происшедшего, что она одна вызвала гибель Селтонет и, может быть, и свою.
— Верни нас домой! Верни нас домой сейчас же! Слышишь? Слышишь? — вдруг крикнула Глаша на всю саклю и рванулась вперед как ошпаренная кошка.
В первую секунду у всех присутствующих в сакле зазвенело в ушах и закружилась голова от этого бешеного крика. Сам Абдул-Махмет опешил, растерялся. Но вот первый миг смущения минул, и багровый румянец гнева залил густою краскою жирные щеки татарина. Он с силой рванул девочку, оттолкнул ее и бросил на пол.
— Дели-акыз!.. Возьмите ее!.. Отнесите ее к Зюльме и дайте ей... — приказал он, обращаясь к Бекиру и Седиру, все еще находившимся здесь, в кунацкой,
Бекир приблизился к Глаше, огорошенной толчком, поднял ее легко, как перышко, и понес из кунацкой через двор на женскую половину. Седир, по знаку Абдул-Махмета, вышел следом за ним.
Теперь Абдул-Махмет и Селта остались наедине.
— Гурия, небесная гурия, — медовым голосом начал он тихо и сладко, — или ты не знаешь, как богат и уважаем всеми Абдул-Махмет? Сколько у него всякого добра накоплено! Какие у него виноградники и табуны! Как бойко идет его торговля! Выйди за меня замуж, выйди! Богатою станешь госпожой и знатной! От всех уважение и почет тебе будет. А уж как беречь тебя, Селтонет, да баловать буду.Ветру на тебя не нам подуть, пылинке сесть не позволю, звездочка сердца моего, солнце мыслей моих!
Девушка подняла измученное лицо на татарина.
— Довольно! — энергично заговорила она, — довольно болтать глупости, ага! Раз и навсегда тебе отвечаю. Отпусти лучше добром. Все равно отыщут нас и худо тебе будет тогда, ага! А замуж за тебя никогда не выйду.
— Худо Абдул-Махмету? — захихикал старик, — эй, опомнись, красавица! Не надо стращать Абдула. Лучше подчиниться воле Аллаха и моей! Такую свадьбу сыграем, какой сам султан турецкий не игрывал. Зурны будут, саази будут, чиунгури... Певцов позову со всего Кавказа, велю им красоточку Селтонет славить... А домой не просись. Все равно не пущу, не пущу никогда, клянусь пророком!
— Не пустишь?
Глаза Селтонет вспыхнули и засверкали, лицо побледнело еще больше прежнего. Она оглянулась на дверь. У входа никого не было. А за тяжелым ковром, висевшим над порогом, была желанная свобода и спасенье. Абдул-Махмет стар и недостаточно поворотлив по виду, чтобы догнать ее, молодую и быструю как лань... Дольше ждать нечего... Путь свободен... Только бы убежать отсюда... Пробраться в Гори, а там вместе с джаваховскими храбрецами, Селимом и Сандро, с князем Андро вернуться сюда, освободить Глашу. Скорей бежать, скорей…
И, повинуясь этой, мгновенно блеснувшей в её голове мысли, Селтонет рванулась вперед, туда, где, как ей показалось, она будет спасена. Но в тот же миг дико и испуганно вскрикнула, схваченная за руку чей-то цепкой, грубой рукой. Словно из-под земли выросла перед нею фигура одного из сообщников Абдула.
— Куда, красавица? Ах, ну, да побегай, коли есть охота, по двору. Побегай. Ворота заперты, никуда не уйдешь...
И с громким хохотом он выпустил руку девушки из своих цепких пальцев. Селтонет зашаталась. Девушке показалось, что небо опрокинулось на землю, что... И с криком отчаяния и бессилия упала вдруг лишившаяся чувств Селтонет...

Конец I-й части.

@темы: текст, Дели-акыз, Чарская, Задушевное слово

---

Встреча с Путиловой?

[Маарфа]

Даже не знаю, с чего начать.
1. Я защитила диплом на тему "Опыт издания Лидии Чарской". Ура! Защитила на "отлично с отличием с направлением в аспирантуру" ) Чему сама очень удивилась. Члены комиссии прониклись беззаконием "Русской миссии" и все прошло на "ура". В связи с чем хотела бы высказать огромное спасибо всему сообществу в целом, и, конечно, отдельное спасибо Наталье! Без вас я бы его не написала. Если будет интересно, потом смогу выложить текст диплома. Сразу оговорюсь, это не литературоведческое исследование, а редакторский обзор всех изданий Чарской и редакторский анализ ПСС.
2. Одному из членов комиссии (главному редактору детского издательства) настолько понравился мой материал, что мне предлагают позвонить и встретиться с самой (внимание!) Евгенией Оскаровной Путиловой!!! По сведениям в Инете, ей на данный момент 86 лет. Ваше мнение?

@темы: вопрос, Путилова, Чарская

---

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I Глава VII-VIII

[telwen]

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I

ГЛАВА VII

Тихий июньский вечер. Последний вечер перед отъездом Нины и Гемы из дома. В этот последний вечер собрались всей семьей в последний раз на галерее «Джаваховского Гнезда». Нынче в гостях нет никого из посторонних. Даже такие близкие друзья, как Ага-Керим с женою и князь Андро Кашидзе не приехали сегодня навестить отъезжающих друзей. Все они явятся завтра провожать их на вокзал в Гори. Всем им понятно, что сегодняшний вечер Нина Бек-Израил должна провести только со своими «птенцами». На долгие месяцы увозит она отсюда в более благодатный климат больную Гему, и пока молодая девушка не почувствует себя вполне здоровой, не вернется сюда. За нее останется тетя Люда. Бедняжка Сандро! Нелегко ему расставаться с сестрой. Они стоят, обнявшись, и смотрят на небо и слушают тихий ропот Куры под горою. Бедная маленькая Гема! Её сердечко сжимается предчувствием, что не вернуться ей сюда, не слыхать больше этой меланхолической песни родимой реки, не видеть дивного восточного неба, не вдыхать аромата пряно-душистых роз джаваховского сада.
Всегда кроткая и покорная, вполне справедливо заслужившая прозвище «тихого ангела Джаваховского дома». Гема никому никогда не сказала ни одного резкого слова; ее любят здесь все без исключения. Даже Валь, задира и насмешник со всеми, сдержан и вежлив с семнадцатилетней черноокой Гемой. А Сандро, тот просто обожает сестру и поэтому, словно ударом кинжала, пронзает его сердце каждое печальное слово Гемы в этот прощальный вечер.
— Братик мой ненаглядный — говорит она, — если Богу будет угодно взять меня отсюда — там на чужбине, не горюй! Помни, что у тебя есть «друг», друг, который любит тебя, как мать, а я...
— Гема! Гема! — стоном срывается с губ юноши, — не говори так! Ты разрываешь мне сердце.
— Молчи, Сандро, молчи!.. Дай высказать мне то, что у меня на душе: если я уйду туда, высоко-высоко, то буду там с нашей матерью, с нашим отцом молиться за тебя...
— Перестань! Перестань! Или ты не видишь, что душа моя истекает кровью?
— Успокойся, братик любимый. От слов, говорят, не пристанет ничего. Может быт, мои злые предчувствия напрасны, и я вернусь с наливными, как яблоко, щеками этою же осенью из Швейцарии... Но если бы я не вернулась, так вот, голубь мой, возьми медальон нашей матери и образок святой Нины на память о Геме... На! Дай я благословлю им тебя.
И Гема, быстро и порывисто расстегнула ворот платья, сняла крошечный медальон с образком и осенила им склоненную голову юноши. Сандро готов разрыдаться и с трудом удерживается от слез.
Ему хочется упасть к ногам сестры и крикнуть:
— Не уходи от нас, моя Гема, не уходи! Ты нужнее земле, чем небу, и я так люблю тебя, так привязан к тебе!
Но он мужчина и джигит. У него должна быть сильная воля и мужественная душа. И, подавив подступившие к груди слезы, он только бережно берет маленькую ручку Гемы и подносит ее к губам. В этом поцелуе сказывается вся его любовь к ней, вся его бесконечная братская нежность.
А на другом конце кровли идет в это время оживленная беседа. Здесь на двух мягких тахтах разместились Нина, Люда, Даня, Маруся, Глаша и Селтонет. Валь и Селим уселись у ног их, на корточки, по-турецки. Нина говорит сдержанным спокойным голосом:
— Люда, душа моя, знаю, как тебе одной будет трудно справляться здесь.. Князь Андро в летнее время не сможет часто приезжать из лагеря, у них происходят маневры. Сандро поручаю быть твоим помощником; ты можешь положиться на него, Люда.
— Горжусь таким славным помощником, — ласково улыбнувшись, вставила Людмила Александровна Влассовская.
— Марусе поручаю хозяйство, стол, кухню, слышишь, девочка? Будь исполнительна и усердна и не очень покрикивай на Маро...
— Но она такая бестолковая, «друг»! — оправдывается сконфуженная Маруся.
— Все равно, она старше тебя. И потом, у каждого есть свои недостатки. Надо уметь прощать чужие промахи, чтобы иметь право на снисходительное отношение к себе других. Даня, подойди, сядь ко мне ближе! — обращается княжна к притаившейся в углу бывшей консерваторке, на коленях которой покоится по обыкновению растрепанная вихрастая головка Глаши.
Темная изящная Фигурка приближается к Нине.
— Как идут твои уроки у Мохаидзе и у полицмейстера, Даня?
— Недурно, «друг». Благодарю. Все три ученицы оказались очень способными. Я даже и не думала, что у них так хорошо дело пойдет на лад. К осени, конечно, прибавится число желающих учиться на арфе в Гори, и я буду совсем счастлива тогда. Когда увеличится заработок, я смогу осуществить свою мечту — поставить памятник маме.
Прелестные глаза Дани затуманиваются слезами. Нина смотрит на девушку внимательным, зорким взглядом, взглядом орлицы, как говорят в «Гнезде».
— Даня, — после минутной паузы, начинает снова княжна, — думаешь ли ты, что не имело смысла пять лет учиться на арфе, чтобы давать грошовые уроки в Гори? Не тянет ли тебя к более благодарной, более широкой деятельности? Будь откровенна со мною, дитя мое, и ответь правдиво на мой вопрос.
Радостная волна заливает душу
Дави. Так ли поняла она «друга»? Не ослышалась ли? Неужели суждено осуществиться, наконец, её робкой мечте — давать концерты? И сама «друг», сама Нина, когда-то запрещавшая ей думать об этом, теперь дает свое согласие, судя по только что заданному вопросу.
Глаза девушки сверкают восторгом. Тонкие руки порываются обнять шею той, которая жизнь готова отдать за свой питомник. Но Нина Бек-Израил враг сентиментальных трогательных сцен. Она хмурит свои густые черные брови и крепко пожимает тонкую руку. Но в восточных глазах её загорается огонь нежности и любви, когда она обычным своим сурово-спокойным голосом говорит:
— Должно быть, через несколько дней к тебе, Даня, явится один устроитель концертов и предложит тебе поездку по России, для выступления перед публикой в целом ряду городов. Я ничего не имею против этого, тетя Люда тоже. Нельзя зарывать в землю Богом данный талант. Не правда ли?
Даня вся загорается восторгом и радостью от этих слов. Она так давно мечтала о такой поездке, о таких концертах, и так боялась заикнуться о них «другу». И вот сама Нина предлагает их ей.
Потрясенная, счастливая, отходит она в свой уголок и садится на прежнее место. А там уже быстрые глаза Глаши впиваются в нее.
— Даня, радость моя, королевна моя сказочная, ты возьмешь меня с собой в поездку? Возьмешь?
— Что ты! Что ты! — отмахивается от неё почти с ужасом Даня.
— Ты возьмешь меня с собою, — уже настойчиво и резко, но все так же шепотом говорит Глаша. — Я не останусь здесь без тебя... Ни за что! Я не хочу здесь оставаться, когда нет тебя и нет «друга». Даня, умоляю тебя, возьми!
— Тебя не отпустят, милая, со мною!
— Кто не отпустит? Кто посмеет не отпустить? — совершенно забывшись, крикнула Глаша.
— Глафира! — словно ответом на её вопрос, слышится повелительный голос Нины.
И девочка сразу приходит в себя от этого окрика.
— Что, «друг»? Ты меня звала? — поднявшись с тахты и приблизившись к Нине, спрашивает она.
— Да, девочка, К моему огорчению, я должна сознаться, что больше всего беспокоюсь за тебя. Моя «дели-акыз» волнует меня не на шутку.
Губы Нины пробу ют улыбнуться, но черные глаза её тревожны.
— Ты должна слушаться тетю Люду и Сандро.
— И меня... — вставляет Валь. Все смеются.
— И ме-еня-я! — уже комически жалобно повторяет Валентин. — Или «друг» находит, что будущий инженер не достаточно благоразумный малый.
— Вероятно, потому что он шалит в такую серьезную минуту, — отвечает Нина Бек-Израил. — И так, Глаша, ты будешь слушаться тетю Люду, Сандро и вообще всех старших, желающих тебе добра?
— Как, «друг», даже Марусю и Селтонет!? — удивленно роняет Глаша.
— Разумеется, они старше тебя. Они уже взрослые.
— Что касается меня, то я бы часа не пробыла с этим бесенком, если бы ее оставили на одно мое попечение! — заявляет, уже заранее волнуясь, Маруся.
— Знай свои пироги, пирожник! — шипит Валь, делая уморительную гримасу по её адресу. На вашем попечении кухня, божественная! И успокойтесь на этом, и да хранят молчание уста ваши, пока что!
— Если я веду хозяйство, это не значит еще, что не могу интересоваться другими делами, — замечает самолюбивая хохлушка.
— О, персиковые пироги и вафли-тянучки ты, надо тебе отдать полную справедливость, делаешь изумительно!
— Валентин! — звучит с укором всем хорошо знакомый гортанный голос.
— Молчу, «друг». Молчу!
И снова на кровле джаваховского дома восстановляется относительное спокойствие.
— Итак, Глафира, я жду твоего ответа, — глядя прямо в глаза девочке, снова обращается к ней Нина. — Будешь ли ты в мое отсутствие повиноваться тете Люде и Сандро и слушаться остальных?
— Постараюсь, «друг». Да, я постараюсь!
— Не станешь ли самовольно отлучаться для поездок верхом, как ты это сделала совсем недавно?
— Постараюсь!
— И не будешь позволять себе вообще никаких диких выходок в мое отсутствие, пока я буду лечить Гему за границей.
— Постараюсь.
— Слово?
— Слово, «друг»!
Карие, быстрые, всегда сверкающие жизнью и радостью глазенки на миг делаются серьезными, когда встречаются с орлиным взглядом княжны.
Глаша искренно верит в эти минуты, что она сделает все от неё зависящее, чтобы только возвратить спокойствие «другу». Кажется, что эта искренняя готовность девочки успокаивает Нину. Она пожимает протянутую ей маленькую ручку с чернильными пятнами и заусеницами на каждом пальце.
— Благодарю. Теперь я могу уехать спокойно, — говорит с облегченным вздохом княжна и после минутного молчания обращается к Дане:
— Сыграй мне что-нибудь, так хочется послушать твою арфу в последний вечер дома.
Даня играет наизусть, без нот, подняв вдохновенное побледневшее лицо к небу. Оно сейчас прекрасно. И сама Даня, тонкая, нежная, едва касающаяся струн руками, кажется сейчас неземным существом.
Глаша впивается в нее глазами. Душа девочки преисполняется восторгом. Чего бы только не сделала Глаша ради Дани!
Не на одну Глашу действует так игра Дани... Затихла под звуки арфы печаль в груди Сандро. Он смотрит уже без прежнего отчаяния на бледное личико Гемы, верит, надеется, что сестра вернется, вернется посвежевшей, поздоровевшей, без разъедающего ее недуга.
Сама Гема думает так же... Ей в эту минуту верится, что она снова будет тут жить и еще много-много раз услышит арфу Дани, под темно-синим небом родной Грузии, рядом с любимым братом Сандро.
Есть еще на кровле человек, которого волнует так властно Данина арфа. Эго Селим.
Молодой хорунжий глаз не спускает с Селтонет, и под влиянием чарующей музыки растет любовь его к Селтонет. Он не может больше молчать о своей любви, он должен открыть все «другу», своей приемной матери и воспитательнице, самому близкому ему, после любимой Селтонет, человеку на земле.
Нина Бек-Израил словно чувствует, угадывает желание Селима поделиться с ней чем-то очень важным, какой-то глубокой тайной. И взглядом своих черных ласковых глаз одобряет, поощряет его. Селим, наконец, теряет самообладание.
— Я бы просил тебя, «друг»,уделить мне нынче полчаса разговора, — шепотом обращается юноша к княжне.
— К твоим услугам, мой мальчик. Я провожу тебя до лагеря сегодня, — шепотом отвечает княжна и снова погружается в звуки, льющиеся со струн Даниной арфы.

ГЛАВА VIII

Месяц то прячется за облака, то снова показывается на темной синеве небосклона. Призрачными кажутся в его неверном сиянии кусты, деревья, утесы, загадочной, таинственной кажется мутная Кура.
Подковы двух коней, Селимова Карабека и Нинина Беса, звучат отчетливо и звонко среди тишины. Пахнут нестерпимо пряно ночные цветы в долинах; духота стоит в воздухе. По-видимому, завтра будет гроза. Нина Бек-Израил сидит по-мужски, одетая в мужской же костюм, бешмет и шаровары. Только вместо папахи, на голове её низенькая шапочка с покрывалом, собранным вокруг шеи по мингрельски. Револьвер и кинжал, по горному обычаю, заткнуты за пояс; в руках нагайка, к которой всадница, совершенно не прибегает, щадя бока благородного коня.
Селим скачет бок о бок с ней... Душа его горит. Но губы сжаты крепко. Юноша стесняется заговорить первый.
Вот обогнули они уже обширные владения «Джаваховского Гнезда». Миновали виноградники. Спустились в низину и поскакали быстрее по ровной шоссейной дороге, ведущей к месту лагеря казаков.
— Итак, ты хотел мне сказать что-то, мой мальчик! Я вся — внимание и слух, — поворачиваясь к своему спутнику, первая прервала молчание Нина.
Селим вздрогнул от неожиданности при этих словах. Смутился на минуту, потом заговорил быстро, быстро.
— Я люблю Селтонет. Я люблю ее больше жизни и хочу жениться на ней. Надеюсь, ты ничего не имеешь против этого, «друг»?
С неизъяснимой лаской Нина взглянула на юношу.
— Я знала это давно, мой мальчик! Твое признание не является для меня неожиданностью. Я давно ожидала его. И не могу не поблагодарить тебя за доверие, оказанное мне. Ты хочешь, конечно, знать мой совет, мое мнение по этому вопросу?
— Конечно, «друг». Твоими мыслями и речами всегда руководит мудрость Аллаха и Магомета, пророка Его.
—Еще раз благодарю тебя за лестное мнение обо мне, Селим. Что же касается твоего выбора, — ты не мог сделать лучшего. Селтонет — твой друг детства. Вы росли и воспитывались вместе и здесь, и в Кабарде, у себя на родине, и знаете друг друга, как никто другой. У Селтонет есть, конечно, свои недостатки; она немного тщеславна и завистлива, но ты должен быть снисходителен к ним. Ты сам немного необузданный и самолюбивый. Но вам надо подождать год, другой, может быть, больше даже. Вы еще слишком юны. Ты, как офицер, не можешь жениться так рано; правила службы не допускают этого, — продолжала Нина.
— Знаю, «друг», знаю. Я... мы готовы ждать...
— Пока пройдут положенные годы Селтонет будет жить у меня в «Гнезде». Я и тетя Люда будем всячески охранять твою птичку. Я счастлива, поверь, твоим счастьем, Селим, и не сомневаюсь, что Селтонет любит тебя... Каждая девушка с радостью пойдет за такого молодца джигита, как ты.
Нина Бек-Израил говорит все это без тени лести, и от её слов в груди Селима становится так радостно, легко...
Незаметно проскакали они несколько верст, отделяющие Гори от летней стоянки Селимовой части.
— До завтра, мой мальчик! Надеюсь видеть тебя и князя Андро на вокзале к нашему отъезду, — уже издали услышал Селим голос Нины и вдруг вспомнил, о чем должен был подумать уже много раньше. Как мог он отпустить Нину одну в этот поздний ночной час. Мало ли разных бездельников прячутся на берегу Куры и в ущельях окрестных гор. Необходимо тотчас же догнать «друга», убедить взять хоть казака из сотни в провожатые, потому что сам он сегодня с полуночи дежурный по роте и не может отлучиться. Но разве возможно догнать Беса, самого быстроногого коня во всем Гори и его окрестностях? Разве другая лошадь настигнет его?
Селим долго стоит в раздумье, пронзая напряженным взглядом тьму ночи. Как нарочно набежали свинцовые тучи и спрятали под темным покровом серебряный месяц. Духота стала тяжелее, гуще.
— Гроза будет... Храни, Аллах «друга»! Помоги ей попасть в усадьбу до начала грозы, — прошептал Селим и, постояв еще немного, пошел к себе в палатку.
Нина ехала шагом, бросив поводья и положившись на своего коня. Гроза ее не пугала. Её верный Бес ступал бодрым шагом, испуская по временам тихое ржание. Слегка покачиваясь в седле, Нина отдалась своим думам.
Странную, совсем необыкновенную жизнь уготовила ей судьба. Она не помнила своих родителей, татар по крови, лезгин из аула Бесстуди, бежавших оттуда и принявших православное крещение в Гори. Они умерли в один день оба, убитые обвалом в горах. Она — Нина, была еще тогда совсем маленькой крошкой. Сиротку-девочку взял к себе её родственник с материнской стороны, знатный и богатый грузинский князь, Георгий Джаваха, лишившийся незадолго до того единственной дочери, которую тоже звали Ниной. Подруга этой второй Нины, Люда Влассовская, теперешний близкий друг и помощница её, Нины Бек-Израил, тоже была им принята и жила у него в доме. Она помогала князю воспитывать ее, тогда еще крошку-сиротку, которую он назвал приемной дочерью. И любимый дедушка, отец её матери ага-Магомет, приезжавший частенько из своего горного аула в Дагестане, также принимал горячее участие в судьбе девочки.
Но вот над её головою разразилось новое горе. Умирает названный отец Нины, князь Георгий Джаваха, которого боготворит девушка, умирает дедушка ага-Магомет, и Нина остается совсем одинокой на свете.
Правда, у неё — верный друг и воспитательница, Люда, у неё богатство, оставленное ей князем Георгием. Но что ей делать с этими огромными деньгами? Ей самой они не нужны. Впрочем, решение скоро складывается. Ведь сколько есть кругом бедных, несчастных сирот! И в память названного отца, и в память дедушки ага-Магомета, Нина, на доставшиеся ей от князя деньги, устраивает питомник для детей — мальчиков и девочек, — православных и мусульман родителей, для детей не имеющих крова и родных. Этот питомник, названный «Джаваховским Гнездом», стал целью её жизни и заполнил все её существо. Питомцев нашлось не мало, и ради них и живет Нина теперь. Как близко и дорого ей все то, что касается их, этих птенцов «Гнезда Джавахи». Как она их всех любит! Любит, почти никого не лаская, но готовая каждую минуту отдать за них все, решительно все. Она не задумалась принести им в жертву свое личное счастье. Она когда-то любила и была любима благородным, достойным человеком, но помня, что нельзя делить, нельзя одновременно отдавать сердце двум сильным привязанностям, она отказалась выйти замуж за любимого человека, чтобы быть свободной, оставаться навсегда названной матерью чужих детей. Она еще молода сама, по временам ей безумно хочется личного счастья, но она умеет заглушить вспышки сердца. Она верит, что сам Бог указал ей верный путь, путь одиночества и вечных забот о сиротах. И она свято следует по этому пути.

***

Тучи сгустились... Сильным ударом грянул гром на далеком небе и многогласным эхом раскатился по горам. Бес фыркнул и подобрался. Княжна натянула поводья.
«Надо до дождя добраться домой»... — мысленно решила Нина.
Кура угрюмо шумела под предгрозовым ветром. Во тьме замелькали белые кудри её вспенившихся волн. Но дождь еще медлил идти. Еще только собирался. И молнии тоже пока еще не разбрасывала по черным тучам своих огненных лент.
Княжна оглянулась: она успеет добраться домой до бури. Теперь уже недалеко. Сейчас потянутся виноградники, а там уже рукой подать до усадьбы... Но, что это?
Бес вздрогнул всем телом и попятился назад... Что-то грянуло... На миг мелькнул огонек и исчез; почувствовался острый, едкий запах прожженного сукна: бешмет её дымился у самого плеча.
«Выстрел... В меня стреляли, — пронеслось в голове Нины. — Кому, однако, понадобилась моя жизнь? Надо узнать! Узнать во что бы то ни стало, кто стрелял... Надо увидеть врага...»
И менее всего думая об опасности, она ударила нагайкой Беса. Благородный конь, далеко не привыкший к такому обращению, издал продолжительное ржание и рванулся вперед, туда, к самому месту, откуда был направлен выстрел, где темная чаща деревьев и кустов зловеще притаилась под покровом ночи. Неожиданно беглый блеск молнии озарил в этот миг окрестность. Как ни кратковременен был этот блеск, Нина успела все же при свете его разглядеть две стремительно удаляющиеся в кусты фигуры. Не давая опомниться громко фыркавшему Бесу, она еще раз ударила его, направляя в ту сторону, куда спешили скрыться неизвестные люди. В то же время левой рукой княжна быстро пошарила у себя за пазухой. Слава Богу, она не забыла. Маленький ручной, электрический фонарик находился при ней. Еще миг, и яркий свет был направлен в сторону убегавших.
— Неужели я не ошибаюсь? — вдруг изумилась вслух княжна. — Да, да! Это он — Абдул-Махмет! Его бритая, как шар круглая голова!
— Селям-алекюм, приятель! — крикнула насмешливо Нина Бек-Израил. — Куда торопишься, бывший кунак? Или стыдно смотреть в глаза соседке? Постой же, остановись, когда тебе говорят!
В голосе Нины звучало что-то такое, что заставило татарина остановиться. И, косясь на зажатую в руке княжны нагайку, смущенно, без шапки, стоял теперь Абдул-Махмет перед нею.
— Ты что же это, стрелять в меня надумал? А? — зазвенел в темноте напряженный, как тетива лука, гортанный голос.
Абдул-Махмет был, уничтожен и сконфужен совсем.
— Кто стрелял?.. Никто не стрелял... Аллах видит... Пророк видит... — залепетал боязливо татарин.
— Оставь ты своего Аллаха и Пророка в покое! А лучше скажи, что это за приятель с тобой?..
И свет ручного Фонарика в руках Нины длинными лучами нащупывает второго беглеца, спрятавшегося в кустах. Перед нею мелькнуло угрюмое, виноватое лицо. Черные усы... Маленькие, бегающие глазки... И еще дымящаяся винтовка за спиной.
— Барантач! Горный разбойник! — отчеканивает княжна Нина, заметив и окинув презрительным взглядом жалкую фигуру притаившегося. — За что же ты стрелял в меня, разбойник?
Голос княжны теперь звучит гневом, а правая рука, вооруженная нагайкой, поднялась вверх, левая же держит револьвер наготове.
Тот угрюмо молчит, глядя в сторону.
— Ну же? Я жду, бездельник!
Абдул-Махмет видит прекрасно, что шутки плохи с княжной: она вооружена и вооружена прекрасно. Помимо револьвера у неё торчит из-за пояса рукоятка кинжала. А кто не знает, что названная княжна Джаваха владеет оружием, как лихой джигит? С такими не шутят.
— Никто не стрелял... Клянусь головою Пророка, никто, — начинает лепетать Абдул-Махмет, проделывая какие-то жесты своими толстыми пальцами.
— Зачем стрелять? Нечаянно разрядилась винтовка... Упал на землю... Курок задел и паф! — продолжает он сбивчиво.
Эго объяснение настолько забавно, что гнев Нины исчезает мгновенно. Она редко смеется, но сейчас её губы морщатся от улыбки,
— Ты не что иное, как безголовая овца! — говорит она спокойно. — Отлично знаю, что ты подговорил этого оборванца покончить с оскорбившей тебя, хотя бы и поделом, соседкой. Да только, видно, плохо владеет винтовкой твой наемник. Пошли его на выучку к твоему Рагиму. Авось дело пойдет лучше тогда. Ты видишь, Абдул-Махмет, и ты, тоже, оборванец, как тебя зовут, не знаю, что Нина Бек-Израил не боится вас. И даже из гордости не станет жаловаться на вас властям в Гори. Вместо жалобы, — вот что!
И на обоих посыпались удары нагайкой один за другим.
В воздухе щелкало и свистело...
— Убью! — раздалось из-за кустов, и оборванец, рванув винтовку, взял ее на прицел.
Но рука Абдул-Махмета во время удержала татарина.
— Аллах с тобой!.. Нельзя стрелять, когда она меня узнала... Беда будет... Тюрьма будет... — залепетал он по-татарски, весь дрожа, как осиновый лист.
Погас сразу электрический потайной фонарик, и снова воцарилась прежняя темнота. Княжна Нина слегка тронула Беса. Этого движенья было вполне достаточно, чтобы сметливое животное поскакало стрелой.
Через несколько десятков минут такой скачки раздался звонкий окрик за её спиной.
— Друг!
— Ты, Сандро?
— Я, друг. Я выехал к тебе навстречу. Мне показалось, что стреляли за виноградниками. Или меня обманул слух?
При блеске молнии Нина видит стройную фигуру юноши верхом на коне. Вот он, Сандро, всегда заботливый, преданный ей, предугадывающий малейшую опасность, ей грозящую... Нет, она не станет тревожить его, не смутит справедливым негодованием и гневом эту и без того встревоженного болезнью любимой сестренки и её отъездом душу, и не расскажет ему о только что случившемся с нею.
Теперь зигзаги молнии все реже и реже бороздят небо. Тучи расходятся понемногу, и бледный рассвет приподнимает черную пелену ночи, когда Нина со своим воспитанником подъезжает к воротам «Джаваховского Гнезда». Там все тихо. Все спит мирным сном за густою, живою стеною старых чинар и каштанов. Только» тихо плещет под горою Кура да шарахаются в кустах встрепенувшиеся птицы.
На миг в сердце Нины проскальзывает ядовитая змейка тоски.
— Завтра уеду отсюда. А когда вернусь, неизвестно. Боже, как тяжело покидать родное гнездо!
И как бы в ответ на её тревогу звучит подле молодой, сильный голос Сандро.
— Не беспокойся, друг... Без тебя я буду охранять здесь все как верный сторож.
— Спасибо, Сандро, благодарю!
И Нина крепко и благодарно сжимает руку своего спутника.

@темы: текст, Дели-акыз, Чарская, Задушевное слово

---

Хорошике книжки

[telwen]

Несколько хороших книг, пока я сканирую "Дели-акыз" дальше.

1.Благодая  silent-gluk в сети наконец-то появился сборник воспоминаний воспитанниц институтов благородных девиц.
"Институтки" Россия в мемуарах

А еще я нашла :

2.Перевод новой книги от автора "Длинноногого дядюшки" и "Милого недруга" - Джин Уэбстер
Джин Уэбстер. Пэтти в колледже

Две старинные книги "для мальчиков"
3.Приключениями двух сбежавших из дому и заблудившихся в лесной чащобе мальчишек - сына помещика Сергея и его верного друга дворового мальчика Васи.
О.Качулкова "Робинзон в русском лесу."
Приключения "из странной жизни".

4.Мировая классика, викторианская школьная повесть про мальчиков.Тоже в современном переводе.
"Томас Хьюз Школьные годы Тома Брауна"
У нас, кстати эта повесть издавалась в последний раз в "Задушевном слове" за 1918-й. Ее не успели допечатать - но к счастью и текст оригинала существует и современные переводчики есть

@темы: текст, ссылки, Качулкова, старинная литература, Уэбстер, Хьюз

---

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I Глава V-VI

[telwen]

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I

ГЛАВА V

Душный знойный майский полдень.
Раскаленным золотым шаром повисло солнце над Гори. Ни облачка в далеком синем безбрежном небе, ни шороха в заснувших полдневным сном, словно завороженных, чинаровых и каштановых садах.
На кровле джаваховского дома Мара раскладывает первые абрикосы и персики для сушки. Раскладывая, она поет.
А внизу в кунацкой (гостиной) Даня Ларина дает своей младшей подруге и названной сестре урок музыки на рояле. У Гемы есть слух, и «друг» хочет, чтобы юная грузинка брала уроки у Дани.
Сама Нина сидит с путеводителем в руках. Перед нею карта Швейцарии; мысли её витают далеко отсюда. Здоровье Гемы, страдающей постоянными ознобами и лихорадками, бессонницей и периодическим кашлем, внушает сильное беспокойство Нине, которая одинаково, всею силою души, любит всех птенцов своего гнезда-питомника. Но эта бледненькая, всегда покорная и тихая Гема особенно будет её сочувствие. Милая Гема заметно тает, как нежный тепличный цветок. Вчера Нина приглашала доктора, опытного, знающего врача, в свой питомник. Тот долго выстукивал и выслушивал Гему, потом сказал:
— Серьезной опасности пока еще не предвидится, но у девушки — слабые легкие и, как это ни странно, воздух её родины сейчас ей вреден. Она схватила малярию. Ее необходимо увезти теперь же до осени в Швейцарию, в самое глухое горное гнездышко, где нет этих туманов и сырых ночей. Разумеется, если вы можете, княжна, устроить это.
О, чего не смогла бы она, Нина, устроить для своих питомцев! Все богатство джаваховского дома перешло к ней. И все, что принадлежит ей, должно принадлежать её питомцам; все, что имеет она — это и их достояние. Так о чем же может быть речь? Разумеется, она повезет Гему в Швейцарию, поручив «Гнездо» Люде... Конечно, не с легким сердцем оставит она, Нина, своих питомцев... Ее тревожат дела питомника. Во-первых, Сандро, обожающий свою сестренку Гему. Как бедный юноша должен будет тревожиться за здоровье Гемы в разлуке с нею!.. Потом Селтонет. Никак нельзя сделать из этого взрослого ребенка человека, каким уже давно пора быть Селте. Она наивна, дика и легкомысленна; она к тому же ни с чьим мнением, кроме её, Нинина, не считается и, разумеется, не будет подчиняться Люде. А Глаша? Эта безудержная, чересчур развитая, необузданная для своих лет проказница и отчаянная сорвиголова. Года два тому назад Глаша прочитала дневник покойной княжны Джавахи и совсем потеряла голову, стараясь подражать во всем удалой джигитке-княжне. Люде, бедняжке, будет немало хлопот и волнения с Глашей. Кстати, где она сейчас? Ей приказано сидеть смирно за французским переводом в учебной. Осенью девочка будет держать экзамен в первый класс среднего учебного заведения. Ее необходимо хорошенько подготовить за эго время. С нею занимается и сама Нина и Люда, иногда Маруся, в свободное от хозяйства время, иногда Гема, когда чувствует себя хорошо. И все жалуются, все негодуют, недовольные успехами и поведением Глаши.
— Эго бес, а не девочка. Минутки не может посидеть спокойно на месте! — постоянно повторяет Маруся.
Однако, где же этот бес сейчас? Нина откладывает в сторону томик путеводителя и выходит из кунацкой. Проходя мимо рояля, она приостанавливается на одно мгновенье и смотрит на двух девушек, склоненных над клавиатурой. Княжне хочется наклониться к обеим и обнять эти белокурую и чернокудрую головки одним общим объятием. Но её суровая, закаленная в битвах жизни натура протестует против такой сентиментальности, как она называет всякое проявление нежного чувства.
— Глаша! Глафира! Где ты? — звучит её несколько резкий гортанный голос по всему джаваховскому дому.
Но Глашин и след простыл. Княжне попадается Валь.
— Смотри, друг, тебе нравится эта штучка? — и он протягивает Нине что-то изящное и хрупкое, сделанное из глины и картона,
— Что это, мой мальчик?
— Неужели не понимаешь? Это — мост. Модель того моста, который я переброшу со временем над безднами дагестанских стремнин... Эго — моя мечта. Ты же знаешь, что я сделаюсь инженером, чего бы мне это ни стоило, и превращу когда-нибудь эти жуткие горные тропинки в благоустроенные дороги, в чудесные пути при помощи таких мостов. Эго — модель, друг, это — мое страстное желание.
Некрасивое лицо Валя с его насмешливым ртом и маленькими, обычно полными юмора, глазами теперь кажется таким вдохновенным, таким ясным и милым, что Нина Бек-Израил невольно любуется им.
— Прекрасно, мой мальчик, прекрасно! Дай тебе Бог привести в будущем в исполнение твою идею. Вечером ты подробно расскажешь мне про способ её осуществления. А пока ты не видел Глашу?
— Разве она не спрашивала у тебя сегодня разрешения взять Беса из конюшни?
— Беса из конюшни? Я не имею ни малейшего понятия об этом.
— Тем хуже, друг, тем хуже! Я слышал, как эта стрекоза вопила нынче Аршаку через весь двор, чтобы он седлал Беса. Я думал, что на нем поедет Сандро по твоему поручению в горы к Ага Кериму, а оказывается, эта девчонка распоряжается по-своему не только собой, но и твоими лошадьми.
Брови Нины хмурятся. Она плотно сжимает губы, чтобы не дать воли гневу бушующему сейчас у нее в груди.
Ах эта девочка с необузданной свободолюбивой натурой! Сколько еще предстоит с ней хлопот!
Двёрь из кухни приоткрывается, и оттуда выглядывает красное, как пион, лицо Маруси.
— Речь идет о Глаше, «друг»? — осведомляется хохлушка.
— Изволили угадать, достоуважаемая! — комически раскланивается перед нею Валь. — Речь идет о некоей необузданной девице с наклонностями разбойника, которую никто не видал с утра.
— Ошибаешься, я видела из окна кухни. Час тому назад Глаша проскакала берегом Куры.
— Лихо! Да как же она посмела, однако?
Но Валь, у которого невольно вырвались эти слова, теперь уже готов взять их обратно. Каким суровым, каким гневным стало лицо «друга». Маруся, приготовившаяся было дать отчет о сегодняшнем обеде старшей хозяйке, сразу замолкла на полуслове.
— Когда увидите Глашу, пришлите ее тотчас же ко мне, — тем же гневным голосом говорит Нина и быстрой, легкой походкой удаляется в свою комнату.

***

Хорошо мчаться стрелою по низкому берегу у самой воды, и слышать, как то и дело вылетают мелкие камешки из-под копыт лошади в реку. Весело заглядывать в ленивые волны Куры и видеть отражающееся в них возбужденное быстрой ездой личико в рамке белокурых непокорных вихров, вылезающих вправо и влево из-под ободка гребенки. И эти черные блестящие, как у мышонка, глаза, неужели это глаза её, Глаши? Как жаль только, что на ней нет мужского платья, бешмета и шальвар, а на голове — белой, сдвинутой набекрень, как у настоящего джигита, папахи! Тогда бы она, Глаша, еще более походила на эту чудную княжну Джаваху, которой она упорно во всем старается подражать. Зато Бес — настоящий «Шалый» покойной княжны. Такой же необузданно-буйный и удалой, как и тот. Недаром Бес считается лучшей лошадью во всей Джаваховской конюшне. Недаром Аршак не хотел нынче седлать его, сомневаясь в том, чтобы его госпожа, княжна, пустила на нем самую молоденькую обитательницу Гнезда.
Ой, и скачет же Бес! Дух захватывает в груди Глаши от этой неистовой скачки. В ушах поет ветер. Уже около получаса мчится она так. Ей нужно до обеда поспеть в горы и вернуться обратно. У неё есть цель. В последнюю прогулку она видела там, на склоне утеса, над Курою, огромный куст белых азалий, выросших целой семьей. Девочка хорошо помнит, что Ага-Керим прозвал Даню белой азалией. Это прозвище, как нельзя более, подходит к белокурой головке бывшей консерваторки, ко всему её нежному, поэтическому облику. Так вот ей-то и пожелала сделать сюрприз Глаша и, с некоторой опасностью для жизни влезши на утес, нарвать букет этих диких прелестных горных цветов.
Глаше хотелось сделать, совершить что-нибудь особенное, исключительно смелое и прекрасное, чтобы заслужить похвалу Дани, вызвать на её губах милую обаятельную улыбку. Глаша верит, что Даня — отмеченный Самим Богом талант и создана для того, чтобы повелевать, а все другие — для того, чтобы слушаться и подчиняться ей.
Бес между тем все несется и несется. О, он умеет оправдывать свое прозвище, этот полудикий горный скакун, весь лоснящийся под пеной, с взмыленными боками и паром, выбивающимся из ноздрей. Маленькие каблучки Глаши то и дело бьют крутые бока лошади.
Вот миновала она последний поворот реки. Здесь кончается долина и начинаются горы. Все чаще и чаще попадаются теперь высокие утесы на каждом шагу. Один из них, густо поросший орешником и молодыми побегами дикого винограда, Глаша хорошо знает. Этот утес и есть цель, к которой стремится девочка. На самой вершине его, над круто оборванной стремниной, почти на отвесном скате горы, выступившем над рекою, скромно приютилась целая семья белых диких азалий. За этим утесом рассыпается целая цепь других таких же утесов. Верстах в трех отсюда находится горная усадьба Ага-Керима. Место это тоже хорошо знакомо Глаше, — она не раз прилетала сюда верхом с «другом», Сандро или одна, пользуясь недостаточной бдительностью конюха Аршака.
А Бес, очевидно, знает не хуже юной всадницы дорогу в это горное гнездо. Теперь вполне можно бросить поводья и довериться испытанному чутью коня. Легким, уверенным шагом, перебирая тонкими проворными ногами, лошадь взбирается по круче на утес, с которого при малейшем неосторожном движении легко сорваться в воды реки.
Еще несколько шагов, и Глаша соскакивает с коня. Быстро обматывает она повод вокруг ствола молоденького кизилевого деревца, выросшего на небольшой зеленой площадке, и, вся пригнувшись к земле, ползком, с ловкостью кошки, взбирается на самую верхушку, туда, откуда наивно улыбаются ей милые невинные головки белых цветов.
Как весело и забавно ползти так змеею между кустами орешника, диких роз и ползучего винограда. Вот она почти уже у цели. Стоит только протянуть руку, — и белые цветы уже у неё. С наслаждением отрывает от земли их длинные гибкие стебли Глаша, подносит их к своему вздернутому носику и долго нюхает, с упоением вдыхая вместе с этим ароматом и самый горный воздух и радость свободы, — увы! — такой кратковременной. В тоже время она представляет себе, как эти нежные дикие цветы порадуют Даню.
Неожиданное ржание «Беса» заставляет вздрогнуть девочку. В этом ржании не трудно понять волнение лошади; Глаша разгадывает его сразу. Не выпуская из рук белого пучка цветов, девочка заглядывает вниз, до половины свесившись над бездной, и в тот же миг крик испуга вырывается у неё из груди.
Из-за ближайшего куста орешника выглядывают верхи двух просаленных оборванных папах, и сквозь сочную зелень молодых весенних побегов виднеются чье-то бронзовое от загара лицо и бегающие хищные глаза, выслеживающие каждое её движение. И рядом с ним другое, худое, косматое, с горбатым носом, длинными усами и с такими же черными маленькими глазками, горящими как уголья.
«Господи Боже! Да ведь это — барантачи!» — молнией-мыслью обожгло мозг девочки. — Не даром же так жалобно ржал сейчас, не хуже человека понимающий опасность Бес.
В один миг Глаша вскакивает на ноги и, прижимая к своей груди, как сокровище, цветы, бросается к коню.
— Эй ты, как тебя, стой, девчонка! — несутся ей вдогонку грубые крики.
Но она и не думает повиноваться им. Она боится сейчас даже оглянуться назад. Но тонкий слух, напряженный до последней степени, говорит за то, что оба оборванца выскочили из-за кустов и гонятся следом за ней.
— Эй, стой! Тебе говорят, стой! — кричит снова, плохо выговаривая слова по-русски, на своем характерном лезгинском говоре высокий горбоносый оборванец, стрелою пустившийся догонять ее. — Или тебе заложило уши? Эй, остановись, девчонка, а не то пуля догонит тебя скорее, нежели мои ноги.
Для Глаши теперь ясно, как Божий день, что эти люди — некто иные, как барантачи, т.е. нищие лезгины, промышляющие мелким воровством, а подчас не останавливающиеся и перед разбойничьим нападением в горах. При случае они не ограничиваются кражею, и любой из них, не сморгнув глазом, может всадить пулю из-за утеса или куста зазевавшемуся путнику, если у него только есть что-нибудь с собой.
В один миг Глаша сообразила все это.
— Стой, шайтанка, стой!.. — все еще слышатся гортанные голоса лезгин за её спиною.
Как бы ни так! Скорее умрет она, нежели остановится хоть на секунду. Здравый смысл говорит ей, что у этих оборванцев нет никаких винтовок с собой, не из чего стрелять. И к тому же они оба — пешие, а у неё — Бес , от скорости которого зависит её спасение.
Беса-то они ни за что не догонят, ни под каким видом, только бы добраться до него поскорей, только бы успеть вскочить вовремя в седло.
Характерное гиканье звучит теперь за самыми плечами Глаши. Девочке кажется, что она чувствует уже горячее дыхание преследующих ее людей. Еще небольшое усилие, несколько прыжков вниз по откосу и она — на спине верного, быстрого, как ветер, Беса, который из какой угодно опасности вынесет ее.
— Айда, Бесенька! Айда! — вся прильнув к его шее, шепчет Глаша, и маленькие каблучки энергично бьют по крутым бокам коня.
Теперь она уверена, что ей опасность уже не грозит. Но странно... Почему её преследователи вдруг разразились таким торжествующим смехом?
Глаша поднимает голову, смотрит вперед и вся холодеет. Прямо на нее летит на мохнатой горной лошаденке третий оборванец, то и дело подбадривающий ударами нагайки своего лихого скакуна. С каждым мгновением сокращается расстояние между ним и Глашей... Еще немного, и их лошади столкнутся над горной крутизной. Теперь уже конец... Спасенья нет... Барантачи, очевидно, давно уже выследили приглянувшегося им Беса и теперь не упустят удобный случай для его поимки. Безусловно, они его отнимут у неё и самое ее тоже не пощадят. Словом, она в руках у них вместе с Бесом, оттого они так дико, так торжествующе хохочут над ней.
Широко раскрытыми, полными ужаса глазами смотрит Глаша туда, вниз, откуда мчится ей навстречу третий бритоголовый оборванец, гиканьем и ударами нагайки подбадривающий своего коня. Глаше виден уже издали хищный блеск его глаз, устремленных на нее и сверкающих явным злорадством и насмешкой.
— Ага, попалась! Теперь не уйдешь из моих рук живой! — точно говорят эти глаза.
Вдруг взгляд девочки падает налево, вниз, на сверкающую в лучах солнца золотую поверхность реки... На минуту она задерживает бег лошади.
«Что, если... Правда, утес слишком высоко поднялся над водою... Но лучше разбиться об острые камни, лучше утонуть в бурливой воде, чем попасть к разбойникам вместе с четвероногим другом», — проносится в голове Глаши.
Еще мгновение, и она решается. Да!
Быстро наматывает она себе на одну руку длинный повод, а другою же рукою прижимает к груди пучок белых азалий. Теперь эти цветы, добытые такой страшной ценой, ей, разумеется, в десять раз дороже.
— Ну, Бесенька, ну, милый, выручай! — шепчет Глаша, склоняясь к самому уху лошади, и еще туже натягивается повод.
Лошадь хрипит, царапает копытами землю, пятится назад от края стремнины, чуя в ней смертельную опасность.
— Гайда, Бесенька», гайда, милый! Не бойся!
Глаша стоит сейчас в стременах во весь свой маленький рост и дрожит всем телом.
Но дальше медлить нельзя... Конный оборванец уже близко, всего в двух саженях.
— Вперед «Бес», вперед!
Очевидно, страх и отчаяние придали детскому голосу какую-то силу, которая сразу же передалась и коню. А маленькие каблучки снова энергично и крепко сжали крутые бедра лошади. Конь испустил отчаянное ржание и, взмахнув передними ногами, прыгнул с утеса в разверзшуюся перед ним водяную бездну.
— Дели-акыз! — раздался единодушный крик удавления и ужаса всех трех оборванцев, когда они увидели барахтавшихся внизу в волнах реки отважную всадницу и чудного, точно сказочного коня.
Во время бешеного скачка Глаша потеряла сознание. Но холодная вода сразу привела ее в себя.
«Жива! Бес цел! Его не украла!» — было первою сознательной мыслью, промелькнувшей в голове девочки в то время, как её лошадь отчаянно пробивала себе дорогу в воде.
— Плыви, «Бесенька»...Миленький!.. Выручай меня!.. — шептала ей в ухо Глаша, в восторженно-радостном настроении от сознания, что они оба спасены.
Но Беса и не надо было подбадривать. Он и без того чуял, понимал, что ему необходимо вынести себя и свою всадницу на противоположный берег. И вот, еще несколько движений — и, весь сверкающий на солнце, позолотившем его мокрую гнедую шерсть, Бес выскочил из воды.
Теперь только, будучи в полной безопасности, Глаша оглянулась назад на утес, с которого несколько минут тому назад сделала с конем свой безумный скачок, подвергаясь смертельной опасности. И сердце у неё замерло, при виде той высоты, с которой она отважилась спрыгнуть. Скачок — поистине достойный её прозвища «дели-акыз». Не даром и оборванцы, эти видавшие виды горные разбойники, пришли в ужас от решимости Глаши и хором воскликнули «дели-акыз!» в момент её прыжка. Мокрая вся, тяжело дышащая, повалилась Глаша на траву подле еле державшегося на ногах и тоже тяжело дышавшего Беса. Слабость сковала сейчас все её тело. Но такое состояние длилось не долго. Через несколько минут она была уже на ногах. Глаша отлично понимала, что медлить нельзя. Её преследователи барантачи могут спуститься с утеса, переплыть реку и опять настичь ее. Вот они уже о чем-то совещаются у самого края утеса, а смуглые руки их, сжатые в кулаки, грозят ей самым зловещим образом.
Да, медлить нельзя. И Глаша поворачивается к коню, осматривает его с ног до головы, сомневаясь, — в силах ли он продолжать путь к спасению или нет.
Бес точно понял тревогу всадницы и довольным, веселым ржаньем поспешил убедить Глашу в том, что опасный прыжок прошел для него безнаказанным, что он вполне оправился и готов опять помчаться туда, куда его направят.
Глаша все это прочла во взгляде умных, выразительных глаз лошади, и, кинув новый взор на утес противоположного берега, вскочила в седло и понеслась с бешеной скоростью по знакомой дороге вперед.

ГЛАВА VI

— Ты уже проснулась?
— Достаточно я спала за эти дни...
— Тише, бирюзовая, услышит «друг», беда будет.
— Что нового, Селтонет?
— Много нового, мой розан. Сегодня тебя простят. Селтонет сам слышала, как «друг» говорила тете Люде: «Надо выпустить девочку, довольно наказана...» А потом, самое главное: Абдул-Махмет присылал опять своего Рагима, будто виноград редкой породы предлагать, а на деле не то... На деле Рагим успел шепнуть мне, что нынче днем «они» проедут: Абдул-Махмет и князь, которого Абдул-Махмет прочит мне в мужья. Мимо окон, под обрывом, как раз проскачут Курою... Мы и поглядим на них, яхонтовая, поглядим. — Понятно, поглядим. А когда кони проскачут? В котором часу проедут они?
— В пять, ровно в пять, розан моей души.
— Вот это хорошо. «Мальчики» стреляют в цель в это время. «Друг» занимается с Гемой и Марусей французским языком. Ах, Селтонет, вот славно-то! Поглядим, понятно, поглядим из окошка на твоего князя.
И Глаша, захлебнувшись от восторга, кидается на шею старшей подруге.
Как натосковалась Глаша за эти последние дни, сидя взаперти и отбывая наложенное на нее наказание. Когда она мокрая, как рыба, но счастливая и радостная от одной мысли, что избегла смертельной опасности, подлетела на Бесе к воротам «Джаваховского Гнезда», прижимая к груди своей пук белых азалии, чудом уцелевших во время бешеного прыжка с утеса, — первой встретилась ей сама княжна Нина.
— Откуда? — со строго сдвинутыми бровями, предвещающими бурю, коротко осведомилась у своей питомицы Бек-Израил.
Глаша вспыхнула. Лгать она не хотела: ведь её идеал, покойная княжна Джаваха, никогда не лгала... И правдивый рассказ о случившемся полился из уст девочки. Исчезновение с Бесом из Джаваховской усадьбы... Цветы азалий... барантачи... Преследование... Прыжок в Куру и бешеная скачка, — про все было рассказано, по порядку, без единого слова лжи.
Нина Бек-Израил слушала девочку, не прерывая ее ни на минуту, слушала с теми же грозно сдвинутыми бровями и суровым лицом.
— Три дня ты посидишь в комнате под замком, — последовал короткий и неумолимый приказ.
Потом для свободолюбивой девочки, не могшей спокойно посидеть минуту на одном месте, началась пытка. За нее заступались, но никто ей помочь не мог. Даже Даня, которой Глаша мокрая, как только что вылезшая из воды утка, с блаженной улыбкой по дала цветы азалий, доставшиеся ей та кой ужасной ценой, — даже Даня не могла ее спасти. Нина Бек-Израил была на этот раз неумолима, и Глаше пришлось отсиживать весь срок. Наказание было еще усугублено неожиданным приездом Тамары Тер-Дуяровой, побледневшей, когда узнала о поведении её любимицы Тайночки.
— Стыдись... Всем твоим мамам, теткам и бабушкам напишу, как ты ведешь себя. И Нике Баян и Золотой Рыбке... — волнуясь, отчитывала молодая армянка Глашу.
Но тяжелее всего было лишение ее навсегда, по приказанию княжны Нины, обычных верховых прогулок. О, это последнее наказание нагоняло на Глашу такую гнетущую тоску, от которой она не могла найти себе места.
Глаша не вполне сознавала свою вину, не сознавала, что заслужила наказание, а потому оно было так тягостно ей. В душе девочка даже гордилась своей удалью, своим бесстрашием. Особенно «прыжком шайтана», как прозвали её безумный скачок с утеса в Куру горные разбойники. К тому же, Глаша прекрасно помнила, что, когда она в своем откровенном рассказе обо всей этой истории дошла до признания в скачке, глаза внимательно слушавшей ее Нины, как будто ярче загорелись в этот миг. О, эти торжествующие огни! Глаша изучила их, как и все прочие питомицы Джаваховского дома. Эти огни загораются лишь в те минуты в черных восточных глазах Нины Бек-Израил, когда она переживает чувство торжествующей гордости за кого-либо из своих питомиц. Глаша знает, что её бешеный прыжок не мог не понравиться Нине, что и другая Нина, сама покойная княжна Джаваха, наверное бы, похвалила ее за него. И потом воспоминание о белых азалиях, которые она сложила к ногам своей Дани, тоже не могли не радовать Глашу. Поэтому в сердце девочки ни разу не зашевелилось чувство раскаяния, поэтому так тяжело и тоскливо ей было сидеть под замком.
Но вот сегодня Селтонет принесла ей первую радость. Нынче ее выпустят из комнаты! Нынче она будет снова свободной!
И когда прощенная «другом» Глаша появляется, наконец, внизу в кунацкой и начинает вместе с другими помогать Нине и Геме укладываться в дорогу, ей кажется, что совсем особенными глазами смотрит на нее теперь все «Джаваховское Гнездо».
— Пора, алмаз мой, пора! Взволнованная, вся дрожащая, Селтонет тянет Глашу за рукав платья.
— Смотри, не опоздать бы, бирюзовая!
— Не опоздаем, не бойся, время еще есть!
Глаша с сосредоточенным видом смотрит на никелевые часики-браслетку, которые подарила ей ко дню её рождения тетя Люда, и соображает дальнейшее.
— Сейчас нет никого, кроме Маро на кухне. Сандро, Гема и Маруся поехали с тетей Людой и «другом» прощаться с горами. Маруся отправилась на базар с Павле. Даня, ты знаешь, еще не вернулась со своего урока от Махнадзе, где учит девочек играть на арфе. В комнате мужчин сейчас один Валь. Но он так занят своими будущими мостами, так ушел в свои чертежи и математические выкладки, что ничего другого не услышит теперь и не увидит. Окно же «детской» выходит прямо на берег реки, прямо на дорогу...
— Идем, бирюзовая, идем!
Рука Селтонет совсем холодная от волнения. Она вся — нетерпение, вся — любопытство сейчас. Очевидно, смотрины князя, за которого она вряд ли когда-нибудь согласилась бы пойти замуж, для неё целое событие в её бедной впечатлениями жизни. Окно в детской раскрыто настежь, и она и Глаша сидят на подоконнике.
День уже клонится к вечеру. Синее небо как будто подернулось прозрачной жемчужной вуалью. Одуряюще пахнут нежные розы в Джаваховском саду, ласково улыбаются синеющие вдали игривой цепью полные прелести горы.
Глаза девушек одинаково жадно прикованы к горной дороге. Зрение у Селтонет замечательное, как и подобает быть настоящей горянке. Поэтому неудивительно, что пока Глаша безуспешно вперяет взор вдаль дороги, Селтонет уже успела увидеть далеко-далеко две мелькнувшие фигуры всадников.
— Скачут, рубин мой, скачут! — чуть не громко вскрикивает Селта и хватает за руку Глашу.
Действительно, скачут, их уже видит теперь и Глаша. И не со стороны горийского виноградника, где находится летнее помещение Абдул-Махмета, а со стороны его дальней горной усадьбы. Скачут двое на быстрых и выносливых маленьких конях. Вот они ближе, ближе. Если бы момент не был столь торжественен, Глаша и Селтонет покатились бы со смеха при виде толстой, крупной неуклюжей Фигуры Абдул-Махмета, затянутого в парадный бешмет и как бы придавившего своей десятипудовой тяжестью маленькую горную лошадь. Зато его спутник, словно вылитый, сидит в седле. Как он строен и ловок! Как ловко правит конем! А богатый наряд его так и сверкает на солнце. Белый бешмет густо расшит серебром. Рукоять шашки выложена черною красивою персидскою бирюзою. Белая папаха на его голове сверкает как снег седой вершины Эльбруса. Но лицо его почти скрыто под ней. Однако, где-то Глаша видела этот горбатый нос, эти бегающие, как у мыши, черные глаза Бесспорно, она встречала его где-то, но где?
Вот всадники поравнялись с окном, остановили коней и приподняли папахи. Потом отдали неизбежный «селям», приложив руки к сердцу, губам и лбу.
— Да будет благословение Аллаха над лилиями карталинских долин! — крикнул Абдул-Махмет, утирая рукавом бешмета обильно струившийся по лицу его пот.
— Спасибо, ага, будь здоров и ты! — звонко ответила Глаша в то время, как Селтонет, по обычаю татарок, спрятала лицо свое под чадрой.
Однако, желание показать себя подскакавшим всадникам было настолько сильно, что она через минуту снова откинула покрывало назад и даже чуть высунулась из окошка. Оба всадника придвинулись ближе на своих конях.
— Закрой твои очи, гурия, или я ослепну! — крикнул богато и нарядно одетый спутник Абдул-Махмета по адресу высунувшейся из окна Селтонет и приложил руку к сердцу.
Тщеславная девушка вспыхнула от удовольствия при этом истинно восточном комплименте и заметила, что глаза горбоносого всадника с нескрываемым восхищением смотрели на нее.
— У нас, в горах, девушки лопнули бы от зависти, при виде тебя. Я бы желал, чтобы у сестры моей были твои косы и уста! — продолжал всадник, все еще не спуская глаз с Селтонет.
Молчание. Лицо Селтонет пылает все ярче. Здесь, в «Гнезде Джавахи», никто еще никогда не восхищался красотою её. Действительно, чудесных волос её как будто даже и не замечали вовсе, а она, Селтонет, так любит похвалы.
Она молча кивает в знак благодарности всадникам.
— Ты ему должна ответить что-нибудь такое же приятное, — шепчет Глаша, незаметно теребя за руку свою старшую подругу.
— А я не знаю его имени даже, — смущенно лепечет та.
— Хочешь, я спрошу?
И, забыв всякую осторожность, Глаша высовывается из окна и кричит, обращаясь к Абдул-Махмету:
— Эй, ага, скажи, как зовут твоего товарища? Селта хочет знать!
Толстый татарин разводит руками, потом мотает бритой головой и, забавно сложив руки на животе, посылает к окну:
— Видно, что ты еще птенчик годами, раз не знаешь славного узденя, храбрейшего из джигитов Дагестана, бека Саима-Али-агу-Гаида!
— Ах!
Селтонет не выдержала и вскрикнула от неожиданной радости и восторга.
«Бек-Гаид! Знатнейший и богатейший уздень Нижнего Дагестана, храбрый джигит, каких мало на свете! Бек-Гаид! Не сам ли Аллах посылает мне, Селтонет, бедной, незнатной родом сироте из Кабарды, это счастье?»
Она шепотом делится своими мыслями с Глашей.
— О, — восторгается та, — ты счастливица, Селтонет! Ты счастливица? Богатой будешь, княгиней, важной, знатной! А мы все в гости станем ездить к тебе. Ты будешь нас угощать и джигитовками, и пляскою, и музыкою, и шербетом, и сластями. Ах, как весело будет! Как весело, Селтонет! Скажи же ему скорее, что ты слышала о нем, о его богатстве и знатности. Скорее, скорее говори же, Селтонет, не медли!
Но Селтонет уже и сама знает, что ей делать, что говорить. Она перевешивается через подоконник; её черные глаза горят, губы улыбаются торжествующе и смущенно.
— Бек-Гаид! — посылает она звонко. — Твое имя знакомо всему Верхнему и Нижнему Дагестану! Твои табуны и стада разбрелись от долин Грузии до Адарских ущелий! Храбрости твоей позавидует орел на небесах! Все это знают, знаю и я.
— Спасибо, девушка, за доброе слово! Да расцветут ярче розы твоих уст, произнесшие эти слова!
И голова Бек-Гаида склоняется низко перед Селтой.
Бек-Гаид хочет опять что-то сказать, но... С громким фырканьем отпрянул от окна его конь. Белоснежный бешмет всадника сразу принимает зеленый, красный н синий оттенок. В тот же миг сверху, с балкона, слышится повелительный окрик знакомого обеим девушкам голоса.
— Эй, Селтонет, отойди от окна, не то я вылью на твою голову целое ведро разведенной краски, как вылил на тупые башки этих баранов, что перекликаются с тобой.
И, как бы в подтверждение этих слов, с балкона джаваховского дома льется целый ручей на головы всадников и их коней.
О, этот Валь! Он проследил, очевидно, всю сцену от начала и решил наказать непрошенных гостей по-своему. И вот щеголь Бек-Гаид, весь залитый с головы до ног, принял крайне несчастный вид.
— Нечего сказать, хорошо же я его отделал! Ха-ха-ха!.. И тебе попало, Абдул-Махмет, как будто? Ничего, кунак, обсушишься у себя дома. А кто же виноват, что у тебя пустая тыква на плечах вместо головы, и ты околачиваешься, как вор, вокруг чужой усадьбы? Проваливайте, миленькие, подобру, поздорову отсюда, да поскорее! И уж не возвращайтесь обратно. Попробуйте сунуться сюда еще раз, так уже не красками, а кинжалом да пулей попотчуем вас!
Вряд ли слышно отпрянувшим от дома всадникам, что говорит, захлебываясь от волнения и негодования, Валентин. Но впечатление от его крика получается, видно, весьма сильное. С проклятиями и бранью оба всадника, потрясая нагайками по адресу Валя, в грязных запачканных бешметах, несутся теперь стрелой от стен «Джаваховского Гнезда». Изредка поворачивается горбоносый уздень и грозит своим коричневым кулаком юноше.
— Что теперь будет? Что, если Валь пожалуется «другу» или тете Люде? Что будет тогда? — в волнении шепчут совершенно растерявшиеся девушки.
Конечно, Глаше попадет в этом случае меньше, она еще маленькая и не ради неё же приезжали эти господа. Но Селтонет могут быть серьезные неприятности за её разговоры с чужими людьми, тем более с Абдул-Махметом, которому строго-настрого запрещен вход в джаваховский дом. Надо поэтому будет спрятать в карман свою гордыню, упросить Валя не передавать ничего старшим о всем случившемся. И, не задумываясь ни на минуту, Селтонет ложится на подоконник, спиною к горам, перекидывает голову и, глядя снизу вверх на Валя, все еще находящегося на балконе, говорит сладким голосом:
— Валь, миленький, пригоженький, яхонтовый, ты не скажешь «другу» того, что видел и слышал? Нет?
Валь смотрит на девушку молча и глаза его сверкают возмущенно-злым огнем. Потом он наклоняется над перилами и говорит отрывисто и сердито:
— В моем роду были поэты и бедняки, но не было шпионов и доносчиков. Запомни это!

@темы: текст, Дели-акыз, Чарская, Задушевное слово

---

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I Глава III-IV

[telwen]

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I

ГЛАВА III.

Черная восточная ночь расстилается над горами и пышными зелеными долинами Грузии. Бледный задумчивый месяц неслышной поступью бродит по небу. То щелкают, то заливаются трелью маленькие невидимые певцы Горийской ночи — скромные серые соловушки с такими звучными сладкими голосами. Удушливо-пряно пахнут розы.
Джаваховский сад иллюминован. Иллюминованы и древние развалины крепости, что на том берегу Куры напротив усадьбы.
На этом же берегу шумно, весело и оживленно нынче. В «Джаваховском Гнезде» праздник по случаю приезда окончившей полный курс в столичной консерватории Дани. Сюда съехались сегодня вечером немногочисленные, но желанные, дорогие гости. Из своего горного поместья прискакал с женою лихой абрек (наездник) Ага-Керим.
Когда-то этот Ага-Керим слыл вождем горных душманов — разбойников. Судился, отсидел в крепости в Тифлисе и был прощен. Теперь он — мирный обыватель. Его жена Гуль-Гуль приходится родственницей хозяйке здешнего дома. Гуль-Гуль еще прячет под покрывалом, по старому обычаю, свое милое лицо, сохранившее всю красоту и свежесть, несмотря на поздний для лезгинской женщины двадцатипятилетний возраст.
Помимо этой пары и князя Андро, здесь еще присутствует Тамара Тер-Дуярова, она же Тамара Шарадзе, по давней институтской кличке. Уже пять лет прошло с того дня, как Тамара привезла маленькую пятилетнюю девочку Глашу из дома своего отца, богатого Тифлисского домовладельца, и поместила ее здесь в питомнике названной княжны Нины. За все эти пять лет Тамара аккуратно навещает «институтскую дочку», ретиво следя за её воспитанием и всячески интересуясь ею. Здесь, в гнезде Джавахи, живая, наивная и веселая армянка пришлась всем по душе, и её приезды из Тифлиса всегда являются желанными и приятными. Сейчас, одетая в эффектный белый костюм, Тамара наполняет все гнездо своим шумным говором, смехом и непосредственной болтовнею. Как почетной гостье, Нина уступает ей лучшее место на галерее.
Галерея как бы повисла над самым обрывом Куры, точно прилеплена к каменной груди свесившегося[над шумной рекой утеса. Отсюда виден, как на ладони, противоположный берег с руинами крепости, опоясанной, будто драгоценными камнями, разноцветными гирляндами огней. Среди них мелькают темные силуэты людей, которые кажутся сейчас нездешними фантастическими существами.
— Это князь Андро и «мальчики»; они готовят нам какой-то сюрприз, — указывая на движущиеся вдали темные фигуры, предупредительно поясняет гостям хозяйка.
— А где же так давно ожидаемая тобою приемная дочка, княжна? — спрашивает Ага-Керим, раскуривая свою длинную трубку.
— Да, увидим ли мы нынче красоточку Даню, джаным (душенька, душа моя)? — осведомляется и жена его, освобождая из-под покрывала черные глаза.
— Даня! Даня!.. Где ты? — посылает тетя Люда к темноту джаваховского сада, в его черные таинственные аллеи.
Маленькая юркая фигурка Глаши вырастает перед нею, как из-под земли.
— Я позову сюда Даню, тетя. Друг Нина, я позову ее сюда, — возбужденно бросает девочка и со свойственной ей одной только стремительностью кидается с верхних ступеней галереи. Но тут сильные руки Ага-Керима подхватывают ее.
— Привет маленькой питомице «Джаваховского Гнезда»! Как живешь, джигитка? Сколько коней загнала в низинах? Сколько раз слетала с горных круч? Как перед Аллахом, дели-акыз, давай ответ.
Голос смелого абрека звучит сурово, почти грозно, но полны одобрения и ласки его быстрые соколиные глаза. Ему, истому сыну вольных гор, нравится эта девочка с её отчаянно смелыми выходками, с душой лезгинского мальчугана, не останавливающегося ни перед чем, и он единственный не бранит Глашу за её шалости, за её жажду простора и свободы. И кажется всегда загадкой Ага-Кериму, откуда у бедной русской крестьяночки-сиротки эта удаль, эта решительность прирожденных горных детей.
Глаша смело выдерживает взгляд Ага-Керима. Она с первого же дня знакомства очарована им. Вперив в соколиные глаза бывшего душмана свои черные бойкие глазенки, Глаша, приложив руку к правому виску и подражая солдату, рапортует гостю, вытянувшись в струнку.
— Честь имею доложить славному из славных, храброму из храбрых Ага-Кериму, что я, Глафира, питомица «Джаваховского Гнезда», имела случай джигитовать вчера в долине и на полном скаку...
Выстрел, раздавшийся на том берегу Куры, мгновенно прерывает речь девочки. Шипя, зеленовато огненною змеею взвилась кверху блестящая ракета, споря своим блеском с блеском месяца и золотого созвездия Ориона, сверкающего на бархатном фоне небес.
— Фейерверк! фейерверк! — послышались в тот же миг молодые голоса на верхней галерее джаваховского дома, и Маруся, Валь, Глаша и Селтонет, все одетые ради торжественного дня в свои лучшие наряды, бросились к перилам.
Чудесное зрелище представилось их глазам. Развалины крепости теперь как бы пылали. В каждой нише каждого яруса горели цветные бенгальские огни, пестрые маленькие костры, напоминающие собою огнедышащие пасти драконов... А вокруг летали зигзаги воздушных змеи. С грозным шипеньем вздымались они к небу и таяли, извергая из себя сверкающий сноп алмазных искр.
— Смотрите! Смотрите!
Этот крик, исполненный восторга и захватывающего волнения, срывается с губ Глаши, и она хватает за платье ближайшую свою соседку, тетю Люду.
— Смотрите! Смотрите! Ах, как хорошо!
Действительно, хорошо. Более чем хорошо — прекрасно! В одной из ниш старой крепости, опоясанной гирляндой огней, над багровым костром дикого бенгальского пламени появляется белая, стройная и нежная, как призрак, девичья фигура. Белокурые волосы, волосы сказочной феи, распущены и мягкой золотистой волною окутывают фигуру. Венок из лавров и роз запутался в кудрях золотистой головки. Её тонко очерченное личико вдохновенно поднято к горийскому небу, теперь задернутому таинственной вуалью восточной ночи. В руках девушки арфа. Быстро тонкие пальчики перебирают золотые струны. И вот стройные рыдающие аккорды зажурчали сначала тихо, потом все громче и громче. Полилась песня о чудесной светлой радостной жизни, о достижении яркой воздушной мечты, о воплощении грез, самых сказочных, самых волшебных.
Думала ли она, Даня, пять лет тому назад, вступая робкою девочкою под своды джаваховского дома, что через немногие годы она снова явится сюда уже готовой артисткой, с запасом музыкальных знаний и опыта, что золотые струны арфы не робко, как прежде, а смело и гордо зазвучат под её рукою? И только милому «другу», дивному человеку, своей воспитательнице, княжне Нине, обязана она этим. Только она, Нина, заставила ее учиться, поступить в консерваторию, пройти высшую школу музыки и стать артисткой.
Как отличаются сейчас звуки Даниной арфы от тех, которые извлекала пять лет тому назад под тем же кровом джаваховского дома Даня, тогда еще шестнадцатилетняя девочка. Как она играла тогда? Как играет теперь? Радостно, словно звонкие лесные ручьи, смеются сейчас струны её арфы. Вот они запели глубже и таинственнее... Это лесная русалка манит путника в непроходимые чащи лесов. И вдруг все обрывается, и музыка замирает дрожащим, тихим звоном.
— Ты играла, как дева рая, — шепчет Селим, приблизившийся к Дане, когда последний аккорд замер под её рукою.
И глаза его, наивные и простодушные глаза татарина, сверкают восторгом.
— О, Даня! — восклицает Сандро с влажными глазами и доброй улыбкой на смелом открытом лице.
А гром аплодисментов с противоположного берега Куры, мгновенно заглушивший и сонный плеск реки и шипение ракет, говорит о неподдельном восторге слушателей, вызванном Даниной игрой.
— В садах пророка не услышишь лучших песен, — непосредственно срывается с губ Ага-Керима.
— Сам Аллах наградил ее таким искусством, — шепчет потрясенная Гуль-Гуль.
— Поздравляю вас, княжна Нина: ваша воспитанница — чудо таланта. Дорого дала бы я за уменье играть так... — волнуется Тамара Тер-Дуярова.
Маруся, Гема и Селтонет потрясены. Смущен и Валентин, обычно находчивый и спокойный.
— Бог знает что! Еще бы немного и я, кажется, способен был разреветься от восторга и умиления, как баба, — лепечет он. — А впрочем и сейчас еще не ручаюсь за себя, честное слово... Девочки, тащите сюда платки... Селтонет, голубушка, не думаешь ли ты, что твое покрывало сослужило бы мне лучшую пользу для этой цели? Увы! Мои слезы обильны, как многоводная Кура весною.
Но шутки Валя нынче проходят мимо ушей его названных сестер; они все взволнованы артистической игрой Дани; их души сейчас раскрыты только для этой дивной музыки, для сладкого звона этих струн. Даже Глашу, менее всего способную, за юностью лет, к восприятию таких впечатлений, словно кто подбрасывает сейчас со стула. Она вскакивает и с быстротою кошки мчится по лестнице вниз.
Глаша знает отлично, что с одного берега на другой можно попасть или на пароме, как это сделали князь Андро, «мальчики» и Даня, пожелавшие устроить сюрприз хозяевам и гостям, или подземным коридором, который, проходя под дном реки, ведет в нижнюю башню развалин крепости. Старинный подземный ход кое-как сохранился с давних времен, когда Гори было крепостью и служило защитой грузин, стонавших под игом татарского владычества. Но всем строго настрого запрещено пользоваться подземным коридором. Старинная крепость, теперь окончательно почти развалившаяся, стоит уже несколько веков на том берегу Куры. Во время войны Грузии с Турцией ее осаждали мусульмане, как неприступную твердыню Грузии. Но сейчас стены её ненадежны; они медленно, но упорно разрушаются. Ненадежно и подземелье, в котором в каждую минуту можно ожидать обвала.
Но Глаша менее всего думает об этом. Разве идеал её, покойная Нина Джаваха, стала бы в таком случае рассуждать? О, нет! Смелая и отважная горийская княжна слушалась только своего первого побуждения и подчинялась без оглядки первым порывам своей юной души. А раз она, Глаша, так страстно жаждет быть похожей на княжну Нину Джаваху хоть отчасти, хоть чуточку, — то она должна подражать ей и в этом, как и во всем остальном. Что значит черный и смрадный подземный ход к башне! Правда, может быть, там водятся змеи и летучие мыши; помнится, Валь и Сандро говорили что-то недавно о них, но тем лучше! Тем громче будет слава подвига. О! Она, Глаша, не боится ничего. Сейчас же проберется она этим ходом на противоположный берег Куры, бросится к ногам этой прекрасной талантливой Дани и скажет ей, что отныне, с сегодняшнего дня, она взяла целиком её, Глашино, сердце своим талантом, своей игрой, всем её видом сказочной феи и что теперь Глаша — верный паж на всю жизнь, на всю долгую жизнь. О! Она непременно скажет ей это сейчас же. Ну да, сейчас... Долго дожидаться парома. И, наверно, Амед-перевозчик давно уже сидит за кружкой бузы в соседнем духане за рекой. Разумеется, она пройдет подземным ходом, и дело в шляпе. Не дожидаться же ей, когда привезут Даню на этот берег и чудесная артистка сделается центром внимания всех хозяев и гостей. Тогда Глаша при всех никогда не решится сказать Дане того, что кипит и клокочет сейчас в её сердце. Нет, нет, надо бежать скорее! Не даром же прозвала ее старая татарка «дели-акыз». Почетное прозвище, что и говорить! Глаша чувствует, что заслужила его недаром. Сам конюх Аршак говорит, что разве только Селим да Сандро превзойдут Глашу в джигитовке и верховой езде. А стреляет она не хуже самого «друга» из своего монтекристо, правда, почти игрушечного ружья. Так ей ли бояться подземного коридора со всеми его пресмыкающимися? Глаша знает, что начинается он у болього розового куста и ведет мимо зеленой сакли над обрывом, то есть мимо маленького домика, в котором теперь никто не живет и где «мальчики» хранят ружья и принадлежности для рыбной ловли. А там коридор тянется дальше и вступает под дно Куры...
Прогулка подземным ходом не маленькая и может дать массу самых разнообразных впечатлений. Только бы незаметно ускользнуть с галерейки. Это не так сейчас трудно. Тетя Тамара занята разговором с «другом» и с тетей Людой; Ага-Керима и Гуль-Гуль занимают Гема и Маруся; Валь, самый глазастый из джаваховского дома, дразнит Селтонет.
— Просватали тебя, Селточка, просватали. Знаю отлично, что Абдула-Махмета какой-то лезгинский князек сватом посылал к «другу». Калым (выкуп) большой за тебя, Селточка, дает: много табунов, баранов. И будешь ты, Селточка, богатая княгиня, будешь сидеть взаперти и от нечего делать есть целыми днями, как индюшка или гусыня, которых откармливают к празднику. И не будет тебе воли и не будет свободы. Попадется пташка в клетку. Плачь, Селточка, оплакивай горькими слезами свою девичью волю. Пробил твой час...
— Неправда! Неправда! — сердится Селтонет, сверкая черными глазами. — Не пойду я замуж за лезгинского князя, не променяю на него жизнь в «гнезде». Слава Аллаху, не птичий мозг у меня, знает Селта, где растут розы и где крапива.
— Ладно, рассказывай! — смеется Валь. — Сам я недавно слышал, как ты перед Марусей разглагольствовала, что будь твоя воля, ты бы с тахты не вставала, день и ночь лежала бы на ней, в зеркальце смотрелась и шербеты кушала.
Увы! Валь сказал правду. Лень всегда была свойственна натуре Селтонет. К тому же, несмотря на то, что ей стукнул уже двадцать первый год, она наивна и дика, как ребенок. Это — настоящее дитя гор, необузданная, способная по своему темпераменту откликаться одинаково как на добрые, так и на дурные порывы. В ней живет с самых юных лет какая то непреодолимая жажда роскоши, богатства, и ради нового бешмета и блестящего ожерелья на шею Селтонет готова наделать Бог весть какие глупости.
Глаше до смерти хочется дослушать конец пререканий Валя с Селтонет, но решение пробежать подземным ходом куда соблазнительнее, заманчивее, и она, улучив удобный момент, стремительно кидается с галереи.

ГЛАВА IV

Тиха и таинственна в этот поздний час чинаровая аллея. Ни звука, ни шороха не слышно кругом. Давно, вспугнутые треском и шипением ракет замолчали ночные певцы соловьи в чинаровой и каштановой чаще.
Бесшумно и быстро скользит вперед детская фигурка. Вот и озаренный неверным сиянием месяца розовый куст. Тут подле — большой камень. Рядом с камнем — черное зияющее отверстие и земляные ступени, ведущие туда, вниз в подземелье. Глаша, возбужденная и радостная, бросается к ним.
И вдруг неожиданно чья-то сильная рука хватает ее за плечо.
— Тсс... Тише, тише, во имя Аллаха, девочка! Кричать станешь — беда будет. Не бойся ничего... Слушай... Не враг здесь, не разбойник, а кунак, верь мне!.. Рагим я, сын Абдула-Махмета... Помнишь, вместе как-то скакали верхом по берегу Куры?
Бледный месяц в этот миг как раз скрылся за облако, но на фоне горийской ночи, пронизанной еще светом иллюминации, можно различить тонкий, стройный силуэт юноши. Тускло поблескивают золоченые газыри (патронники) на его груди и клинок дорогого резного с каменьями кованному по серебру кинжала.
Глаша, испуганная в первую минуту, тотчас же оправляется, приходит в себя. Она знакома с младшим сыном Абдул-Махмета, Рагимом, и узнает фигуру юноши и его типичный татарский голос.
— А ты ловко правишь конем, точно джигит; помню, что и говорить, — первый прервав молчание, шепнул неожиданно Рагим и протягивает руку Глаше.
Эта приветливая похвала заставляет радостно вспыхнуть девочку и усиленно забиться её тщеславное сердечко. — О, этот Рагим! Он опытен, как старый алим (ученый) и, несмотря на свои четырнадцать лет, знает, чем польстить девочке.
Глаша побеждена. В следующую же минуту она забыла и про подземный ход и про свое намерение выразить возможно скорее свой восторг Дане и уже мирно беседует с Рагимом, нимало не тревожась целью его необычайного и позднего появления у них в саду.
— Удалой из тебя вышел бы абрек, что и говорить, — продолжает расточать свою тонкую лесть юноша. — Право, надо и, бы тебе родиться джигитом, а не девочкой. Благословенна будь мать, давшая тебе жизнь... Глаз у тебя — кинжал, рука — железо... Небось, не выпустишь стремени, когда понесет тебя твой удалой скакун!
— Правда? Ты говоришь это вправду, Рагим?
И Глаша, вперив в него свой взгляд, дрожит от восторга.
— Зачем говорить неправду, — обиженным тоном отвечает Рагим. — Лгать запрещено Аллахом и Магометом, пророком Его. Правда — от Аллаха, ложь — от шайтана. Ты — русская и не знаешь Корана, а Рагим усердный слуга пророка, и он вынес из школы многое, что тебе не понятно, — не без гордости, выпрямляя свой тонкий стан, произносит юноша.
— А зачем этот усердный слуга пророка, как воришка, прокрался ночью в наш сад? — вдруг спохватившись, осведомляется у юноши Глаша.
В темноте заметно, как вздрогнул всем телом татарин и рука его хватается за кинжал.
— Благодари Аллаха, что ты носишь женское платье, девчонка! А мужчине не простил бы такой обиды. И запомни, что Рагим, сын Абдул-Махмета, выходца из Аварских ущелий, никогда не был вором, — говорит он срывающимся голосом и топает ногой.
— Да Господь с тобою, Рагимушка, чего ты злишься? Разве я это сказала? — невольно смущается Глаша. — Успокойся, ради Бога. Ишь, порох какой!
Рагима Глаша знает давно. В горах, в пяти шести верстах от горной усадьбы Керима, лежит усадьба Абдул-Махмета. Здесь же, около Гори, находятся его виноградники и небольшой домик-сакля, где ютятся в летнее время, до сбора плодов, и сам Абдул-Махмет и его семья. Года три тому назад Глаша познакомилась со смуглым, сильным, словно из бронзы отлитым, мальчиком, и они играли вместе часто на берегу Куры или скакали вместе верхом в долине.
Что Рагиму надо здесь сейчас?
Глаша ему особенно не доверяла. Она знает отлично, что сам Абдул-Махмет известен в Гори и даже в Тифлисе своими далеко не чистыми делами. Его лавчонки на майдане торгуют какими-то запрещенными куреньями и даже, если верить слухам, ядами, и говорят, что мелкие воришки сбывают Абдул-Махмету награбленное ими добро. Недаром же княжна Нина изгнала его с позором из своего дома. Но разве юный Рагим является ответственным за поступки отца?
А между темь юный Рагим ближе придвигается к уху Глаши и шепчет ей в темноте:
— Будь спокойна и не бойся Рагима. Не злые джины (духи) привлекли его к вашему дому. Рагим пришел сюда с поручением и приказанием отца. Пока играла белая гурия там на башне, Рагиму показалось, что ангел Аллаха пролетал с его райской свирелью по небу. Рагим чуть не умер от восторга. У нас наши сазандары (бродячие певцы) так не умеют играть. Едва не забыл Рагим, для чего пришел сюда, в сад... Вот возьми это, передай смуглой черноокой гурии да смотри, чтобы не видел никто...
Что-то маленькое белое мелькнуло в темноте и очутилось в руках Глаши.
Белая бумажка... По всей вероятности, записка, письмо, письмо от Абдул-Махмета... Но кому? Если черноокой гурии, как назвал Рагим адресатку, так значит — Селтонет. Глаша знает прекрасно, что соседи и кунаки обитателей «Джаваховского Гнезда» называют так юную кабардинку. Но, чтобы подтвердить свое предположение, она все-таки переспрашивает Рагима:
— Это письмо от твоего отца к нашей кабардинке, к Селтонет?
Рагим удивленно-насмешливо взглянул на Глашу, как будто упрекая ее за недогадливость, как будто издеваясь над ней, и спросил:
— А то кому же?
Глаша поняла этот взгляд, хотела что-то сказать, но Рагим уже исчез.
Она стоит несколько минут, прислушивается к удаляющимся шагам, вернее, прыжкам незваного гостя, а взгляд её, как загипнотизированный, прикован к бумажке, что у неё в руке. В то же время мысли, одна быстрее другой, волнуют её впечатлительную детскую головку. Она вспоминает, как всего несколько дней назад княжна Нина вошла как-то в кунацкую, где женская половина «Джаваховского Гнезда» сидела над чисткою кизила для шербета, а Сандро и Валь по очереди читали вслух великое произведение Льва Толстого «Войну и мир» и, обращаясь ко всем, сказала:
— Дети, недавно я имела повод нарушить обычай гостеприимства в своем доме. В день приезда Дани мне пришлось указать на дверь зазнавшемуся дерзкому человеку, нанесшему мне обиду.
— Друг, зачем ты не сказала об этом раньше? Я сумел бы проучить негодяя, осмелившегося обидеть тебя!
И Сандро, с побледневшим лицом и сверкающими глазами, вскочил со своего места.
Княжна Нина успокоила юношу:
— Не горячись, Сандро. Верю и знаю, что ты жизнь свою отдашь за меня, тетю Люду и названных сестер и братьев. Но, мой мальчик, я сумела сама наказать дерзкого, отказав ему в моем куначестве и гостеприимстве. Теперь, дети, я требую от вас следующего: никаких сношений с нашим недостойным соседом Абдул-Махметом. Запрещаю вам разговаривать с ним, принимать от него какие бы то ни было поручения, письма, записки, адресованные ко мне, или к кому-нибудь из наших. Вы обещаете мне исполнить это?
— Обещаем! Разумеется, обещаем, друг!
Обещали все, обещала тогда и Глаша. Но сейчас, когда письмо у нее в руках, ей, единственной из «Гнезда» знающей, что произошло между княжной и Абдул-Махметом, страшно хочется ознакомиться с содержанием этого письма. И если бы «друг» не наложил такого строгого запрета на сношения с Абдул-Махметом, как это было бы хорошо! Впрочем, есть еще одно препятствие: письмо, наверное, написано по-татарски, а Глаша на этом языке, разумеется, не читает.
Охватившее девочку любопытство скоро начинает заглушать все остальное. Она постепенно решает, что в сущности не может произойти что-либо дурное оттого, что она, Глаша, передаст письмо Селтонет и при помощи старшей подруги узнает его содержание. Эго ведь останется тайной между ними двоими: Селта немедленно разорвет письмо или сожжет его в камине... Да, да, конечно, так; и друг и все остальные — никто не узнает о нем. Кстати, вот и сама Селта идет сюда. Глаша издали узнает гортанный, несколько резкий голос молодой татарки. Но она не одна; с нею Селим. Селтонет, по всей вероятности, провожает юношу до ворот. Селим должен вернуться нынче в полк до наступления ночи — он дежурный по своей сотне сегодня. Ну, да, все это так. Вон и Аршак прогуливает его коня; слышится тихое радостное ржание его Курда; он, как видно, застоялся у яслей и с восторгом приветствует своего хозяина, точно хочет сказать:
— Спеши, господин. Помчимся в горы. Эта ночь прекрасна и тиха... И я вихрем домчу тебя до лагеря... Поспеши, господин...
Однако Селим не обращает никакого внимания на Курда. Он весь занят беседой со своей спутницей. Он говорит ей взволнованным голосом:
— Не кажется ли тебе, Селта, что арфа Дани говорила нынче о нас, о тебе и обо мне?
— Как, Селим? Я не понимаю тебя.
— Ну, да, струны её арфы пели о нашем детстве и юности, о дружбе нашей и...
Селим запнулся.
— Селтонет все же не поняла тебя, объясни точнее, мой голубь.
Селим поднимает большие черные глаза к небесам и голосом, полным дрожи и волнения, начинает:
— Послушай, Селта, звездочка моя... Когда золотая арфа нашей русской сестры пела, мне казалось, что я лежу совсем маленький-маленький в своей колыбели, а надо мной склоняется мать и поет свои песни об удалых абреках гор и об отце моем, горном душмане, убитом казацкой пулей. И еще мне казалось, что про наши детские игры с тобою, Селта, рассказывала арфа Дани, про наше детство, про нашу юность... Казалось, что под звуки эти ароматнее распускались розы в саду и ярче сверкали звезды на далеком небе... И я думал все время о тебе. Я всю свою жизнь до сих пор думал о тебе, Селта... Я чувствовал, что никогда, никогда не забуду тебя, что всегда ты будешь самым дорогим для меня существом. Ты — мой алмаз, Селта, ты — душистая роза моей души, ты — золотая звезда моего сердца... О, Селтонет, как я люблю тебя!
— Селим, Селим! Что ты говоришь! Если бы услышала княжна Нина, что бы сказала она на это? — Селтонет почти с ужасом смотрит на юношу с побледневшим от волнении лицом.
— Что скажет «друг»? Не думаешь ли ты, что «друг» станет бранить за это Селима? Разве Аллах станет бранить серебряный луч месяца за то, что он останавливает свой взгляд на одной только розе, не отличая других? Или разве падет его гнев на золотую звезду за то, что отразилась она в одной только струйке потока, не замечая остальных? Селта, Селта! Я достиг уже многого. Мне девятнадцать лет, и офицерские погоны русской службы на моих плечах. Я верой и правдой служу моему государю. Спроси князя Андро, он, как начальник, доволен мною, называет меня своею гордостью, своим учеником. А княжна Нина любит меня так же сильно, как и тебя, Селта, как и прочих питомцев «Гнезда».Так неужели же ей будет больно оттого, что сердце мое выбрало Селту, подругу моего детства?
— Селим! Селим!
— Что, моя роза? Что, звезда моей души?.. Ну, да, Селим-Али, сын Ахверды Али из Нижнеий Кабарды, любит тебя, красавица Селтонет. И, клянусь головой Пророка, что я буду любить всю жизнь одну тебя, моя райская пташка, моя Селтонет!
И Селим, говоря это, так крепко сжимает тонкие пальцы девушки, что Селтонет чуть не вскрикивает от боли. Но её рука остается в руке юноши.
Селтонет давно уже чувствует, как она любима Селимом, и давно уже сама его любит.
Но Селтонет, несмотря на всю её наивность, свойственную молодежи её племени, немного практична. Она к тому же почти на два года старше Селима и умеет здраво рассуждать о жизни. У Селима ничего нет; у неё, Селты, — тоже. Голова на плечах и сильные руки, вот все их богатство. «Друг» дает своим питомцам образование и воспитание, но не богатство. Конечно, княжна Нина не оставит их без своей помощи, если бы они поженились, но Селим так горд и навряд ли захочет принимать помощь. А Офицерское жалованье так мало и скромно, на него трудно прожить вдвоем, особенно Селтонет, так любящей пышные наряды, драгоценные украшения, несмотря на все старания «друга» отучить ее от стремления к роскоши.
Её личико темнеет; настроение падает. Селим замечает это и тревожится:
— О чем задумалась, звездочка, о чем?
Робко, трепещущим голосом, поясняет девушка причину своего смятения. Она говорит Селиму, что любит его всей душой, что готова каждую минуту идти за него замуж, но что он еще так молод, так мало еще знает жизнь, что ему еще следует послужит и добиться более прочного определенного положения.
— Не думаешь ли ты обо мне как о безусом мальчишке? — спрашивает он вдруг взволнованно, готовый вспыхнуть, как порох.
— О, нет, успокойся, Селим, голубчик! — спешит успокоить Селта своего жениха. — Селтонет знает своего Селима, знает, что нет юноши во всей Нижней и Верхней Кабарде, в горах Дагестана и в низинах Карталинских и Алазанских долин смелее его. Сам Аллах наградил его смелостью орла и мужеством барса и вложил в него душу, твердую как булат.
— Довольно, моя ласточка, довольно! Так решено, через два-три года ты будешь моею женою? Я завтра же приеду оповестить княжну Нину об этом.
— Нет, нет, Селим! Ни за что!
Голос Селтонет вздрагивает от волнения, когда она произносит последние слова. В самом деле, к чему поверять «другу» их тайну? Какое дело княжне Нине до того, что они любят друг друга и решили стать мужем и женой.
Но Селим, как видно, иначе смотрит на это дело.
— Княжна Нина — это наша совесть, наша душа, — серьезно говорит юноша. — Она должна знать все, что происходит у нас и...
Но Селта не дает ему довести до конца его фразу. Теперь она нежно заглядывает в глаза юноши и шепчет так ласково и мягко, как только может:
— Нельзя... Не надо, мой яхонт, рубин мой, алмаз самоцветный. Слушайся Селтонет, и она будет любить тебя всю жизнь, всю жизнь.
Лукавая татарка знает, чем успокоить Селима и подчинить себе его волю. Чего только не сделает ради этих нежных вкрадчивых слов Селим? Ради этих чудесных огромных глаз, сверкающих в темноте, как звезды.
И совсем, успокоенный, с убаюканной совестью, счастливый и радостный, Селим вскакивает на подведенного ему Аршаком коня и, крикнув последнее приветствие Селтонет, исчезает вместе со своим кабардином в темноте ночи.

* * *

Луна уже успела скрыться за облаками и появиться опять, а молодая татарка все еще стоит у ворот усадьбы, чутко прислушиваясь к удаляющемуся топоту Селимова коня. И голова её еще полна сладких грез о пережитых только что ею минутах.
— Тебе письмо, Селтонет. Возьми письмо от Абдула-Махмета.
Что такое? Или она слышит это во сне? Селтонет вздрагивает всем телом при появлении Глаши, протягивающей ей записку.
— Ты была здесь? Ты слышала весь наш разговор с Селимом? — испуганно срывается с губ татарки, и она крепко сжимает плечи Глаши.
— Ну, да, слышала! Ну что же из этого? — вызывающе отвечает девочка — Ведь каждый в «Гнезде» знает, что вы друг друга любите. Это разве секрет? Валь давным-давно дразнит вас невестой и женихом. Что ж за радость подслушивать, когда ничего нового все равно не услышишь. Но если нечаянно я и слышала что-либо, то никто от меня все равно ничего не узнает, как не узнают и про то, что я передаю тебе это письмо от Абдул-Махмета, как и то, что он, то есть толстый Абдул-Махмет, говорил про тебя в кунацкой в день возвращения Дани.
— Обо мне? Что ты путаешь, дели-акыз!
— Путаю?
Эго почему-то страшно разозлило Глашу, и она, топнув ногою, злая и возбужденная, бросает, сыплет словами, как бисером:
— Ну, да, был Абдул-Махмет помнишь в день Данина приезда. Сидел и пыхтел битый час в кунацкой. Говорил только о тебе... Убеждал «друга» выдать тебя за какого-то горного бея или князя, богатого, как турецкий султан. Княжна Нина протестовала... Тогда ага обидел «друга», намекнув на то, что она будто бы ждет усиленного калыма, и «друг» Нина выгнала агу. Вот и все. Нынче вечером Рагим, сын Махмета, доставил сюда письмо от отца и велел мне передать тебе его. Получай.
Рассказ Глаши ошеломил Селтонет. Она вспыхивает румянцем счастья: её тщеславие, гордость, самолюбие — все удовлетворено.
«Я, должно быть, — думает она, — действительно и красавица, и умница, и достойна высокой доли, если меня наперерыв хотят взять в жены лучшие джигиты Селим, офицер русской службы, и тот другой, неведомый, о котором говорил, по словам Глаши, Абдул-Махмет».
Рука Селты, в которой она держит записку, дрожит. Дрожит и другая, схватившая и сжавшая с силой пальцы Глаши.
— Пойдем, мой розан, пойдем. Чтоб никто не слышал, никто не видел, — шепчет она радостным взволнованным шепотом.
Селтонет и Глаша спешат к дому, но не к нижней галерее, опоясавшей кунацкую, столовую и другие парадные комнаты, где Нина Бек-Израил угощает нынче гостей, а к флигелю, выходящему окнами к обрыву над Курой. Здесь спальня девушек, «детская», как насмешливо называет ее Валь.
Сейчас тут никого нет, чем и пользуются девушки.
— Читай, читай скорее! — торопит Глаша старшую подругу.
При свете фонарика, спускающегося с потолка, Селтонет читает татарские фразы и медленно переводит их Глаше.
«Привет черноокой гурии Карталинских долин! Кому дано счастье от Аллаха видеть твои очи, красавица, тот не пожелает взглянуть на золотые звезды небес. Кто приметил уста твои — алые розаны, тот отвернется от лучших цветов в саду Пророка. Кто узрел твои пышные косы, для того не страшны ночные тучи на небесах. И жемчужные зубы твои — как белая снежная шапка Эльбруса. Ты — драгоценный алмаз в перстне Пророка. Но нет оправы на нем. Ты — алмаз без оправы, девушка. Скромно и бедно идет твоя жизнь. Тебе, с красотой и гордой осанкой твоей, надо бы быть любимой женой константинопольского султана, а не бедной девушкой, запрятанной в глуши джаваховских садов. Госпожа Селтонет, клянусь очами Пророка, есть могучий, смелый и богатый уздень, готовый голову положить за тебя. У него стада баранов и табуны коней разбросаны по всем горным пастбищам, а поместье его — целый аул. Столько рогатого скота у него, сколько звезд на далеком небе. Столько коней, сколько валунов в Тереке. Хочешь видеть его — приди бесстрашно в саклю кунака его — Абдул-Махмета. Ближние мы соседи по виноградникам, госпожа Селтонет. А князь-жених к своему кунаку в первое новолуние будет в гости...»
— Все? Отчего ты замолчала?
— Все, больше ничего нет в письме.
Пока Селтонет читала, глаза Глаши горели, как у кошки. Жгучее любопытство и напряженное внимание глядели из этих горящих глаз.
— Как хорошо! — шепчет она с блуждающей улыбкой на губах. — Какое тебе счастье привалило, Селтонет: будешь богатой, будешь княгиней!
— Буду княгиней... — бессознательно, эхом отзывается Селтонет.
И вдруг вспоминает, что дала слово Селиму стать его женой. К тому же, она любит Селима, своего друга детства, своего дорогого сокола...
— Не пойду я за князя. Не знаю я его, — с жаром шепчет Селта. — Что ж, что богат, может, он урод собой...
Глаша невольно смущается словами подруги. Селта — права. Может статься, этот князь — урод и похож на чудовище из какой-нибудь сказки.
— Надо раньше посмотреть, — говорит она, усиленно морща лоб и делаясь похожей на маленькую, погруженную в заботы, старушку.
— Что посмотреть?
— Князя этого посмотреть. Вот бестолковая какая! Вот что: пиши записку скорее Абдулу. Так, мол, и так; бери князя своего и провози его берегом Куры мимо дома внизу, а мы из окон посмотрим, так ли он хорош и знатен, как ты говоришь.
— А «друг»?
— Что «друг»?
— Вдруг увидит... — опасливо косясь на дверь, шепчет Селтонет.
Селте более двадцати лет. Глаше едва минуло одиннадцать. Но обычно сонный, туго соображающий мозг молодой татарки заставляет ее уступать во всем развитой и ловкой девочке. И немудрено поэтому, что Глаша берет верх над своей старшей, наивной и недалекой подругой, повторяющей все свое: «а вдруг»...
— Ну, вот еще, — говорит Глаша, — не зли!.. А вдруг небо свалится на землю! Вдруг Гори превратится в груду развалин! Вдруг у тебя и у меня возьмут да и вырастут усы! Нечего глупости болтать! Садись и пиши. В первое новолуние, днем только, пускай проскачут мимо усадьбы под обрывом. А я бинокли припасу. Вот и чудесно. Вот и посмотрим. А теперь идти ужинать пора, Боюсь, что нас уже хватились. Ну же, Селтонет, действуй! Что же ты остановилась? — И Глаша неистово теребит за рукав татарку.
Селтонет смущена. То, что она затеяла, — дико и странно. Конечно, замуж за незнакомого бея она не пойдет, потому что любит Селима, но почему бы и не позабавиться немного и не посмеяться и не проучить этого глупого Абдул-Махмета и его кунака.
Шутка так нравится Селтонет, что она хлопает в ладоши и кружится волчком по комнате. Потом хватает Глашу и душит ее поцелуями.
— Миленькая, пригоженькая, хорошенькая! И умом же наградил тебя Аллах! — говорит она между поцелуями и приплясывает вокруг девочки.
Потом они берутся за руки и чинно отправляются вниз в кунацкую, как будто у них ничего не случилось.

@темы: текст, Дели-акыз, Чарская, Задушевное слово

---

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I Глава I-II

[telwen]

Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I

ЧАСТЬ I

ГЛАВА I

— Ну, что, Аршак, не опоздал? Поспел вовремя?
Глаза молоденького, совсем еще юного всадника, в казачьей офицерской форме, полны тревожного вопроса: загорелое свежее лицо, настоящее типичное лицо дагестанского горца, таит в себе ту же тревогу. Он на всем скаку скидывается с седла и бросает подоспевшему слуге поводья. Его конь взмылен и весь покрыт пеной.
Широко раскрытые ворота усадьбы пропускают юношу в сад. Этот сад, как и сама усадьба, расположенная на берегу Куры, в предместьях тихого Гори, представляет собою прелестный уголок. Под синим-синим небом, озаренным блеском сверкающего солнца, растут старые вековые чинары, стройные пышные каштаны и густой кудрявый орешник. А там, посреди сада, на куртинах, — розы редкой, чудовищно крупной породы, разнообразных цветов и оттенков, от нежно алых, как весенняя заря, до пурпуровых и темно-красных, почти черных. Старый садовник Павле с особенною заботливостью растит и воспитывает их.
Тихо позвякивая шпорами, девятнадцатилетний Селим-Али-Ахверды, хорунжий казачьей сотни, квартирующей в окрестностях Гори, спешит по чинаровой аллее к дому.
О, эта чинаровая аллея! Как хорошо помнит юный офицер каждый её закоулок, каждый куст её роз. С самых ранних лет своего отрочества помнит себя Селим в этой усадьбе, в «Джаваховском Гнезде», в питомнике Нины Бек-Израил, названной княжны Джавахи. Его отрочество и юность протекли здесь так беззаботно, так мирно и безмятежно. Отсюда он поступил вольноопределяющимся в казачий полк, здесь же под руководством князя Андро Кашидзе, командира своей сотни, держал он экзамен на офицера всего лишь год тому назад и, получив офицерские погоны, здесь праздновал свое производство с друзьями. Здесь все дорогое, что осталось на свете у него, Селима. Раннее детство свое он помнит мало, помнит только, что отец его, разбойник, погиб от казацкой пули в горах при поимке его шайки; мать умерла с горя; помнит про дружбу свою с Селтонет, его юной соседкой по аулу, такою же сиротой, как он, так же принятой в питомник княжны Нины.
Он любит всех своих нареченных братьев и сестер, питомцев «Джаваховского Гнезда», но Селтонет — сильнее и крепче всех. Она родом, как и он, из Нижней Кабарды, и в её жилах, как и у него, течет горячая татарская кровь, кров благословенного самим Пророком народа. Сейчас он ее увидит, как увидит и остальных друзей, составляющих «Джаваховское Гнездо».
— Гостю почтение и привет, — смеется кто-то, выглянув из-за куста роз оживленным разрумяненным детским личиком.
— Глаша, ты? Зачем ты срезаешь розы? Смотри, увидит Павле — тебе несдобровать. Он тебе задаст.
— Не задаст. Сам знаешь, какой день нынче. Недаром же ты примчался как бешеный на своем Курде... А розы велели нарезать Маруся и Селтонет. Гема плетет гирлянды. Надо, чтобы «её» комната вся утопала в цветах.
— А где мальчики?
— Валь и Сандро пошли прикреплять фонарики. Они хотят опоясать ими свою старую крепость и оттуда со скалы пускать фейерверк. И я пойду туда к ним. Это будет прекрасно, Селим.
— Позволит ли тебе только тетя Люда, — выражает сомнение юный офицер.
— Вот вздор какой! Нынче все можно: нынче приедет наша артистка, наш гений, наша красавица, наша горийская звезда. Ах, Селим, Селим, мне кажется, что все это сон, — восторженно говорит та, которую молоденький хорунжий зовет Глашей.
— Протри глаза хорошенько, тогда увидишь сама — сон это или действительность. Клянусь бородой Пророка, я сам сегодня как во сне. Пять лет мы не виделись. Пять лет её не было с нами, и вот нынче мы увидим ее.
— Никак Селим приехал, Глаша? Гляди-ка! — раздается голос из окна. — Да куда же запропастилась эта девчонка? Нечего сказать, нашли тоже кому дать поручение. Эта шалая или пропадет на весь день, или опустошит весь сад к отчаянию Павле.
— Ошибаешься. Маруся. Я здесь и несу тебе розы, целое море роз, если хочешь звать.
И белобрысая, с льняными волосами головка, с забавно болтавшейся за плечами косичкой и пуговицеобразным носиком, с живыми черными глазами, похожими на коринки, выглядывает из-за пестрого снопа роз.
Это — младшее дитя питомника, десятилетняя Глаша Петушкова, круглая сирота, попавшая сюда пять лет тому назад. Глаша — общий баловень и любимица всего «Гнезда Джаваха». Ее нянчат здесь, как самого маленького члена семьи, и разрешают ей частенько то, чего не разрешают другим детям. Впрочем, балуют ее только одни воспитанники и воспитанницы «Гнезда». Сами же воспитательницы, Нина Бек-Израил, названная княжна Джаваха, и её старшая помощница, Людмила Александровна Влассовская, всячески стараются сдерживать порывы девочки, обуздывать её своевольный и свободолюбивый характер. Но это не всегда, впрочем, удается пм. Порывистая, горячая как молоденькая горная лошадка, Глаша не переносит узды и власти над собой. Она привыкла к баловству, к всеобщей снисходительности и ласке. Все здешние много старше её. Самой молоденькой из них, Геме Донадзе, уже семнадцать дет, хотя она и кажется по виду хрупкой четырнадцатилетней девочкой: самой старшей, кабардинке Селтонет, пошел уже двадцать первый год. Немудрено, что Глаша, как младший член питомника, завоевала себе прочное положение всеобщей любимицы.
— Скорее цветы, Глафира, скорее!
Глаша особенно недолюбливает кабардинку Селтонет, прикрикнувшую сейчас на нее. Селтонет резка по природе и не спускает девочке её шалостей и выходок, тогда как другие здешние так снисходительно относятся к ним.
Сейчас Селтонет одета в нарядный национальный костюм Нижней Кабарды. Её алые канаусовые шальвары шумят при каждом шаге; крохотные чувяки так пристали к её миниатюрным ножкам; голубой, цвета неба, бешмет плотно охватывает стройную тонкую фигуру. Её густые черные волосы, заплетенные в дюжину кос по-татарски, змеятся по спине чуть не до пола, ниспадая тяжелыми нитями со вплетенными в них монетами.
— Давай розы, аромат души моей, давай розы! — кричит Селтонет, сбегая с нижней галерейки джаваховского дома.
И вдруг, подняв глаза, встречает направленный на нее взгляд приехавшего хорунжего.
— Селим! Солнце мое! А Селтонет и не знает, что ты здесь...
И её правильное тонкое личико заливается ярким румянцем не то смущенья, не то восторга.
— Уж будто не видала, как Аршак прогуливает его коня? — лукаво сощурив бойкие глазенки, допытывается у кабардинки Глаша.
Еще ярче вспыхивает гордое лицо девушки. Еще пламеннее сверкают восточные глаза. Но она всячески старается скрыть свое смущение.
— Я тебе дам шутить над старшими горный козленок, — смеется Селтонет, сверкая ровными белыми, как жемчужинки, зубами. И, чтобы подавить охватившее ее радостное волнение, кидается за Глашей, с веселым визгом метнувшейся от неё.
Селим, вспомнив недавнее детство, бросается следом за ними. Красные и возбужденные бегом, они почти одновременно все трое влетают на галерею джаваховского дома. Здесь Людмила Алёксандровна, или тетя Люда, как называют ее дети питомника, плетет и развешивает гирлянды из цветов и зелени при помощи двух молодых девушек, бойкой и румяной Маруси Хоменко, кубанской казачки, с некрасивым, но чрезвычайно веселым и живым лицом, и миловидной, поэтичной, бледной и миниатюрной Гемы Донадзе, грузинки из Алазани, прелестное кроткое личико которой совершенно утонуло в копнах темных кудрей.
— Селим, здравствуй, мальчик! Как хорошо, что ты приехал, — говорит тетя Люда, протягивая обе руки навстречу юному офицеру.
У тети Люды доброе нежное лицо, задумчивые глаза украинки с их вечной затаенной грустью, и ранняя седина в густых темных волосах. Ей, тете Люде, около сорока лет, но душа её чиста и прозрачно-ясна, как душа дитя.
Селим бросается к ней и с жаром целует её бледные руки, так часто поддерживавшие его в раннем отрочестве, отводившие его от всего дурного, что встречалось на его пути.
Он не менее нежели сам «Друг», — как называют все живущие здесь Нину Бек-Израил, главную начальницу питомника, — любит эту добрую, милую пожилую девушку, всю отдавшуюся служению ближним.
— Ага, вот и мы. А вы все копаетесь? У вас еще ничего не готово?
К Глаше приблизились двое юношей. Один высокий, статный в живописном кавказском наряде, в сером бешмете, с газырями и кинжалом, заткнутым за пояс, и в белой папахе, сдвинутой за затылок, красавец собою, с открытым мужественным лицом и честными смелыми глазами. Это двадцатилетний Сандро Довадзе, алазанец и родной брат Гемы, питомец « Джаваховского Гнезда», только что окончивший курс реального училища в Гори и теперь мечтающий о поступлении, по примеру Селима, в качестве вольноопределяющегося в казачий полк.
Другой, совсем еще юный, с несколько болезненным лицом, насмешливыми, полными юмора, глазами и умным открытым лбом вполне сложившегося взрослого человека. Это — Валентин Рамзай, Валь, как его называют здесь сокращенно, брат институтской подруги княжны Нины, Лиды Рамзай. Он учится в том же реальном училище, где учился и кончил среднее образование Сандро, и мечтает стать инженером, чтобы строить какие-то удивительные мосты через пропасти кавказских стремнин. Сейчас Валентин с минуту смотрит серьезно на Глашу и говорит:
— Мы уже приготовили все к иллюминации, теперь все кончено. Глаша, куда вы изволили сунуть ваш прелестный носик? Если не ошибаюсь, то в варенье. Не так ли?
О, этот насмешник, всевидящий и все замечающий Валь. Конечно, он и сейчас не ошибся.
Глаша готова провалиться сквозь землю, так как её названный брат недалек от истины. Она, действительно, успела только что попасть на кухню и попробовать вкус персикового пирога, пользуясь близорукостью стряпухи Маро.
Кто же мог предположить, что этот негодный Валь выдаст ее. А он между тем продолжает:
— Персиковое варенье еще полбеды, положим, куда ни шло. А вот Аршак мне говорил, что старая торговка Саломе с майдана приходила жаловаться на то, что ты задавила её курицу копытами Ворона. Да?
О, это уже слишком! В этом уже Глаша не признавала себя виновной ничуть. Чем все она виновата, в самом деле, что глупая курица подвернулась как раз в ту самую минуту, когда она, Глаша, летела во весь опор по майдану, чтобы добыть перед закрытием лавок лент на лавровый и розовый венок, который они готовили для так долго ожидаемой дорогой приезжей. Никак не предполагала Глаша, что история с курицей обнаружится в конце концов. Ведь и так уже ее на славу выбранила злая торговка там, на майдане. Боже, чего только не накричала она там! Она называла ее и бешеной, и верченой, в одержимой, и дели-акыз (безумною девчонкою). А за что? За то, что она, Глаша, давно мечтает прослыть такою же смелою и удалою джигиткой, какою была когда-то прелестная княжна Нина Джаваха, покойная тетка их «Друга» — начальницы Нины Бек-Израил, и загадочная подруга тети Люды Влассовской. Ах, как интересно рассказывали они обе о храброй и очаровательной Нине, исключительно-героической натуре, рано угасшей вдали от своей чудной родины. Как неудержимо влекло Глашу подражать покойной княжне, как хотелось хоть отчасти стать на нее похожей. Но чем она виновата, что ей это не удается никак?
Когда чернокудрая с чарующими, как звезды востока, глазами юная княжна Нина Джаваха-оглы-Джамата носилась на своем Шалом по горным стремнинам и цветущим долинам Грузии, все с восторгом смотрели на нее, восхищались её удалью, красотою... А когда она, Глаша, мчится, подражая княгине Нине по узким улицам Гори, то вместо выражений восторга и восхищенья, она слышит только одни крики, угрозы и брань торговок.
Утешает ее только то, что прозвание «Дели-акыз» получала не раз и сама княжна Нина Джаваха — образец, идеал Глаши.
«Курица... Ну да, конечно, жаль курицы, что и говорить, но ведь раз ее раздавили — дело уже непоправимое. Курица не игрушка, она живая. А раз ее нельзя склеить и поправить, то нечего и пилить за нее. Сделанного не вернешь, пора додуматься об этом умному Валю».
Глаша бросает сердитые взгляды в сторону досадившего ей юноши.
— Нет, она очаровательна, эта девица с её невозмутимостью! — хохочет последний. — Пожалуй, я заплачу за погибшую курицу старой торговке, но, милейшая, да будет сие в первый и в последний раз. Впредь прошу не давать воли вашим дурным привычкам... А, Селим, дружище! Здорово! Ну, как поживаешь, кабарда? Замучил вас, небось, всех князь Андро, ваш сотник, весенней стрельбой из винтовок — приветствовал Селима Валентин, выждав мгновенье, когда Сандро, обняв приехавшего названного брата, отошел в сторону.
— Стрельба — хорошее дело. Будет война, стрельба пригодится. Белый царь дорожит метким глазом и сильною рукой, — сверкая белыми как кипень зубами, улыбается молодой хорунжий.
Сандро с завистью взглядывает на него. Счастливец, право, этот Селим. В 18 лет уже надел офицерские погоны. А ему, Сандро, уже двадцать и он еще не у дела. Правда, он сам, Сандро Донадзе, не пожелал расставаться с «Другом», со своею приемной матерью княжной Ниной, и, вместо того, чтобы поступать в корпус в далекой русской столице, предпочел посещать училище в Гори, чтобы жить в «Гнезде» я помогать каждую минуту Нине Бек-Израил. Зато только осенью он поступит в вольноопределяющиеся и через два года, должно быть, наденет желанные офицерские погоны.
— Едут! Они едут! Уже близко! Ура!..
Как вихрь исчезли в голове Сандро мечты и думы о том, что было, и что будет.
Белокурая, с льняной косичкой и пуговицеобразным носиком, с карими бойкими глазенками Глаша стремительно летит по аллее от главного входа в усадьбу и кричит пронзительно на весь сад:
— Едут! Едут! Уже завернули за поворот аллеи! Теперь скоро уже, скоро!..
Потом Глаша снова поворачивает обратно и, как безумная, несется вдоль чинаровой аллеи, к воротам.
В минуту она успевает скрыться из вида, скрыться так быстро, что никто не может уследить за вей. Эта девочка — огонь. Надо десятки пар глаз, чтобы доглядеть за Глашей.... Да и некогда думать о ней сию минуту. На галерее сейчас происходит отчаянная суета.
— Мы не успели доплести гирлянды, тетя Люда. Что делать? Какая жалость! — и кроткое личико Гемы полно отчаяния.
— Ах, как могли мы так оплошать, — снова печалится юная грузинка.
Тетя Люда волнуется не меньше её, хотя всячески и старается подавить в себе это волнение.
— Ничего, дети, ничего... Мы бросим ей под ноги оставшийся букет роз или осыплем ее ими.
— Да, да, прекрасная мысль! Хорошо!
— А теперь скорее встречать их! Вперед!
И с живостью молоденькой девушки Людмила Александровна сбегает с крыльца и несется по чинаровой аллее.
Молодежь спешит за нею к воротам, захватив с собою все оставшиеся на галерее розы.
У ворот усадьбы стоит кабриолет, хорошо знакомый молодежи. Старый, как лунь седой казак Михак, давнишний слуга джаваховского дома, прослуживший не одному поколению горийских князей, важный и суровый с виду, сидит на заднем сиденье и управляет гнедым Шахом.
Из кабриолета легко, как птичка, выскакивает девушка лет двадцати, белокурая, стройная, с васильковыми глазами, изящная, как переодетая принцесса.
За нею спокойно сходит её старшая спутница, ездившая встречать ее на горийский вокзал, девушка с энергичным смуглым лицом кавказского типа, с характерными сросшимися бровями, с тесно сжатым ртом, обличающим недюжинную волю, с глазами, властными, решительными, смелыми и чуть печальными в одно и то же время.
Первая из спутниц — одна из питомиц «Джаваховского Гнезда» Даня, иди Надежда Ларина, только что окончившая петроградскую консерваторию, курс игры на арфе, и теперь, после почти пятилетнего отсутствия, возвращавшаяся домой.
Вторая, на вид не более двадцати трех лет особа, известная не только в Гори, Мцхете и Тифлисе, но и в далеких Дагестанских лезгинских аулах, названная, по имени её приемного отца, Нина Арсеньевна Бек-Израил, княжна Джаваха.

ГЛАВА II

— Привет вновь прибывшей!
— Даня, милая, наконец-то ты снова дома!
— Входи с благословением Аллаха!
— Данечка! Даня! Здравствуй!
— Честь имею приветствовать вновь вскормленный нашей родиной великий талант!
О, этот Валь! Он не может без шуток.
Дождь алых, пурпуровых, белых и палевых роз падает на Даню... Под ногами её целый ковер прелестных, дурманящих ароматом, цветов. Вокруг — сияющие, родные, милые лица. О, какие милые, какие родные!
— Гема, Гемочка, тетя Люда, Валь, Сандро, Селим, Маруся, Селтонет и Глаша. Общая любимица Глаша!..
Васильковые глаза Дани влажны, точеное личико, обычно бледное, пылает теперь от волнения и счастья.
Целый год, с прошлых летних каникул, она не видела друзей. Теперь она снова с ними.
И Даня порывисто целует подруг, жмет руки мальчикам — так все еще по старой привычке называют юных питомцев гнезда — и буквально душит :в объятиях тетю Люду.
— Селим, голубчик, как хорошо пристал к тебе казачий кафтан! — не может не заметить Даня.
Лицо юного татарина вспыхивает, как зарево. Он смущенно опускает глаза.
— Князь Андро особенно доволен его службой, — не без гордости замечает тетя Люда.
— Скоро и наш Сандро наденет казачий бешмет, — звучит характерный кавказский говор княжны Нины, успевшей подметить грустное выражение в лице своего любимца Сандро.
— Да, с твоего позволения, друг... — и черные глаза юноши обдают начальницу питомника безгранично преданным взглядом.
— Однако, господа, соловья баснями не кормят. А мой желудок — лучшие часы; он точнее всех вас знает время обеда. Вашу лапку, великий российский талант. — И с самым галантным видом, свернув руку калачиком, Валь подскакивает к Дане.
— Если разрешишь, сегодня весь день я буду твоим пажом.
— Разрешаю, — с видом владетельной королевы говорит, смеясь, Даня, протягивает руку названному брату и важно выступает вперед.
Глаша бежит сбоку, все время заглядывая ей в глаза. За ними по чинаровой аллее спешат остальные.
Даня смотрит в дальний конец аллеи и не может оторвать глаз. Не так уж много времени прошло с тех пор, как была она здесь, а кажется, что эта чинаровая аллея, как и весь джаваховский сад, стали еще краше, еще тенистее, еще волшебней. Вон как разрослась зеленая виноградная беседка! А эти кусты роз будто стали гораздо шире. Какое дивное благоухающее пристанище представляют они для голосистых соловьев Гори!
— Мы будем нынче обедать в саду, под чинарами, Павле и Маро уже накрыли там стол, — говорит тетя Люда. — Сегодня, Даня, в честь твоего возвращения заказан твой любимый обед.
Нежное, кроткое лицо тети Люды озаряется своей обычно доброй, заботливой улыбкой, так хорошо знакомой Дане.
Каким очаровательным кажется нынче Дане сочный горячий шашлык! Как удивительно приятны на вкус домашний лоби (сухая пшенная каша) и эти чуреки (хлеб в виде лепешек), хрустящие в зубах, и этот персиковый пирог! А красное легкое карталинское вино — оно само так и льется в горло. Его пьют, как квас. Не пьют только Селтонет с Селимом. Им, как мусульманам, вино запрещено — кораном. Но белая шипучая буза (кумыс) заменяет молодым татарам вино.
Валь смеется:
— Не налегай на бузу, кабарда, много бузы выпьешь, под стол свалишься, — шутит он по адресу Селима. — А под стол свалишься, буянить начнешь, а буянить начнешь, в полицию сведем.
— Довольно, Валь, довольно! — заливается Маруся Хоменко, хохотушка, готовая всегда смеяться до слез.
— В полицию сведем... — вторит ей Глаша, тоже радующаяся всякому случаю похохотать.
— По адату (обычаю) Нижней Кабарды нельзя злоупотреблять бузою. Сам пророк проповедует воздержание. И каждый кабардинец должен быть скромен в питье и пище, — серьезно отвечает названному брату Селим.
— Прекрасный ответ, юноша! — слышится позади обедающих чей-то негромкий голос, и из-за ствола старой вековой чинары выступает пожилой сотник с умным загорелым и мужественным лицом, со шрамом во всю правую щеку, от виска до угла рта.
— Князь Андро! Дядя Андро! Добро пожаловать! — кричит молодежь, и с шумом повскакав с своих мест, бросается навстречу сотнику.
Князь Андро Кашидзе — давнишний друг джаваховского дома. С княжною Ниною они закадычные приятели, несмотря на разницу лет. Князь Андро помогал Нине и тете Люде воспитывать детей питомника, обучая их и научным предметам и стрельбе, и джигитовке. Тут все они — его ученики и воспитанники. Сандро, Валь, Селим, даже девочки прошли его школу верховой езды и стрельбы в цель из ружья и револьвера.
По мнению княжны Нины, на Кавказе женщины, как и мужчины, должны быть готовы ко всяким случайностям и встречам в горах, должны уметь владеть оружием, чтобы в случае необходимости постоять за себя.
Князя Андро задержали по службе в полку, и он успел прискакать на своем лихом карабахе только к концу обеда.
— Даня, разреши поздравить тебя, — говорит лихой сотник, наполнив свою кружку до краев алым карталинским вином, и поднимается из-за стола.
Золотые лучи майского солнца играют красивыми бликами на его седеющих волосах и огненными точками загораются в его печальных глазах, глазах прирожденного грузина. Когда он поднимает свой бокал в честь Дани, все стихает и ждет его первых слов.
— Я счастлив за тебя, деточка, — звучит гортанный голос князя, — счастлив, как и все присутствующие здесь за столом, видеть тебя довольной, удовлетворенной. Долгий и трудный курс ученья пройден. Консерватория кончена, все трудности игры на арфе преодолены тобою, ты теперь свободная художница и можешь вступить на поприще артистической деятельности. Теперь ни княжна Нина, ни тетя Люда — твои лучшие верные друзья — не станут препятствовать твоей славе, твоим успехам. Бесстрашно и смело пускай в путь свою ладью, дитя мое, и да поможет тебе Бог достичь желанной цели. Бог в помощь, Даня, и да охранит тебя святая Нина на избранном тобою пути! Да поддержит она твою веру в себя, в свои силы, в свой талант!
— Уррра! — вдруг разражается Валь, осушив залпом свой стакан и вдребезги разбивает его о ствол каштана к немалому ужасу Маруси, взявшей на себя обязанности хозяйки обеда.
— Тетя Люда, уймите его, он так у нас всю посуду перебьет…
Тра-а-ах! — разбивается следом за первым второй стакан.
— Глафира! — раздается строгий, почти суровый голос «друга» по адресу Глаши. — Ты совсем не умеешь себя вести.
— Но Валь же... — пробует оправдаться Глаша, только что разбившая по примеру названного брата второй стакан.
— Валь — юноша, он значительно старше тебя и...
Неожиданно княжна Нина прерывает свою речь на полуслове. Прямо к обеденному столу ковыляет какая-то очень смешная фигура, появившаяся в саду. Толстый, с огромным животом человек, в дорогой, нарядной, но засаленной и поношенной черкеске-папахе, едва держащейся на бритой, лоснящейся от пота голове, тяжело переступая с ноги на ногу, приближается по широкой аллее.
— Мир вам и благословение Аллаха! — произносит он ломанным русским языком.
— Будь благословен твой приход в наш дом, — отвечает, привстав со своего места, хозяйка. — Ты поторопился, однако, придти за ответом, Абдул-Махмет.
Маленькие пронырливые глазки гостя быстро обежали стол со всеми стоявшими на нем яствами и заискрились и замаслились при виде кувшина с бузой.
— Садись, кунак, гостем будешь, — предложила княжна Нина.
Татарин оглядел теми же бегающими глазками сидящее здесь общество и, приложив руку к сердцу, губам и лбу, отдал «селям».
— Ты бы прошла с гостем в кунацкую, Нина, а Маро и Павле отнесут вам туда бузу, шашлык и шербеты, — предложила Людмила Александровна подруге.
— Ты права, Люда, мы пойдем туда, — и хозяйка дома, сделав знак Абдул-Махмету следовать за нею, первая прошла в дом.
— Ну и штучка! — вырвалось у Валя, когда тучная Фигура гостя скрылась за колоннами нижней галереи дома. — Ты не очень-то гордишься, по-видимому, твоим одноплеменником, Селим?
— Абдул Махмет — мне не единоплеменник, а чужой, — вспыхнув, произнес татарин. — У Аллаха столько племен, сколько звезд над горами... Абдул-Махмет не кабардинец, он — дидоец, выходец из Аварских ущелий, и живет здесь давно среди армян, русских и грузин... Он не кунак Селиму... Я не стану брататься с дидойцами, ты же знаешь.
— А и пялил же этот дидоец свои глазки на Селтонет! — неожиданно рассмеялся Валь,
Селим потупился. Селтонет вспыхнула.
— Ты говоришь вздор, Валентин, — вступился Сандро, которому стало жаль сконфузившуюся девушку. — Лучше, чем болтать ерунду, давайте постреляем в цель в честь приезда Дани.
— Идет! Идет! Согласны!
И молодежь вместе с князем Андро шумно повскакала из-за стола.
Через несколько минут треск винтовок, веселый говор и смех, доносившиеся из дальнего угла сада, возвестили о любимом занятии джаваховской молодежи.
У стола остались хлопотать старый Павле, Маруся и Маро. Между ними вертелась подвижная и юркая фигурка Глаши. Вот она улучила свободный момент, когда тетя Люда и Маруся, убрав вино, десерт и шербеты, ушли в дом, и прошмыгнула туда же следом за ними. Черные, бойкие глазки Глаши горели сейчас самым неподдельным, самым живым любопытством; лукавая улыбка не сходила с губ.
Она, Глаша, должна узнать во что бы то ни стало, зачем является сюда этот безобразный, толстый, с огромным животом, человек, пальцы которого сплошь унизаны алмазами и голубой персидской бирюзою. Он по целым часам просиживает в кунацкой у тети Нины. И нынче тоже... Что за таинственность такая, в самом деле! И не время ли ей, Глаше, узнать про эту тайну, так тревожащую её любопытство?
Бесшумно и быстро скользя, прокрадывается маленькая фигурка между стволами стройных каштанов и густо разросшихся чинар. Вот она уже у парапета нижней галерейки, вот почти у порога кунацкой, и стоит только приподнять ковер, заменяющий дверь...
«Стыдись, Глафира! Княжна Нина Джаваха, твоя любимица, которой ты стараешься во всем подражать, не стала бы подслушивать у порога», — звучит смутно и тревожно голос совести в детской душе.
Но Глаша глуха нынче ко всему. Любопытство сильнее совести. Оно заставляешь девочку тихо, на цыпочках, прокрасться к самому входу и притаиться между мягкими складками шелковистого ковра.
В дырочку, в крошечное отверстие Глаше хорошо видны сидящий на низкой тахте с поджатыми ногами Абдул-Махмет и быстро, очевидно, в волнении шагающая из угла в угол стройная, высокая фигура Нины.
К счастью, они говорят по-русски и настолько громко, что Глаша может расслышать каждое слово.
— Да просветит Аллах твои мысли, княжна, — сладким медовым голосом, словно бисер, нанизывает слово к слову Абдул-Махмет. — Не порти судьбы девушки... Наши женщины на востоке старятся рано. Пройдет еще год, за ним еще и еще, и на красавицу Селтонет последшй горный байгуш-пастух не взглянет. Потухнуть звезды-очи, выпадут волосы и зубы-жемчуг и...
— Молчи, не каркай, как старый ворон, Абдул! Я тебя, лисицу, хорошо знаю... А Селтонет я все-таки не отдам твоему князю. Не для того я воспитывала и просвещала мою девочку, чтобы отдать ее куда-то далеко, в неведомый аул, какому-то незнакомому лезгинскому князьку... Да пусть он будет богат, как сам султан турецкий, пусть целые табуны коней и миллион баранов пасутся на его пастбищах, как ты утверждаешь, — не видать ему женою Селтонет, как своих ушей. Понял?
Последнее слово Нины прозвучало так сурово и резко, что Абдул-Махмет невольно приподнялся со своего места и уставился в нее глазками не то смущенно, не то сердито.
— Твое последнее слово, княжна? — протянул он елейным голосом.
— Разве ты не помнишь, кунак, — снова сурово заговорила Нина, — что ни единое слово не было брошено мною на ветер. Что оказано — то исполнено. Слышишь? И никогда Селтонет, моя воспитанница, не будет женою твоего горного князька.
— Прощай в таком случае, княжна. Буду молить пророка, чтобы Аллах осенил твою голову лучшими мыслями. Гордые люди — что дикие персики: нет от них пользы окружающим; красуются на деревьях, а толку в них мало, — добавил Абдул-Махмет, поглаживая бороду.
— Это от меня-то нет толку, дидоец? — усмехнувшись одними глазами, надменно бросила Нина и сдвинула брови.
— Аллах наградил женщину кротким сердцем и благословение пророка входит в дом с доброй кроткой женой. Тебя же, видно, не взыскал своею милостью Аллах, — осталась век вековать одна, без семьи и мужа, со своим холодным сердцем. И еще другую погубить хочешь... Кабардинку Селтонет, как пленницу, держишь у себя в доме, замуж не отдаешь за богатого, славного бея. Завидно, что ли, тебе, что устроится получше тебя Селтонет, и сама, своими руками, губишь счастье девчонки? Или калым (выкуп) захотела за невесту получить? — и маленькие хитрые глазки глянули уже с нескрываемой насмешкой в лицо Нины.
Вспыхнули черные пламенные глаза княжны, суровее сжались губы, грознее сдвинулись брови. Она скрестила руки на груди, близко-близко, почти в упор, подошла к толстяку татарину и, отчеканивая каждое слово, резко проговорила:
— Благодари твоего Аллаха, глупец, что Нину Бек-Израил, названную княжну Джаваху, учили с детства уважать старость, иначе она сумела бы заставить тебя быть вежливее. А теперь ступай и помни; запрещаю тебе раз навсегда вступать под мою кровлю. Нарушаю адат (обычай) страны и не хочу больше видеть тебя в своем доме, ага! Ступай, и чтобы твоей ноги не было здесь больше!
И Нина, едва кивнув головою, прошла во внутренние жилые комнаты джаваховского дома, оставив старого татарина растерянным, злым и смущенным посреди кунацкой. С трудом поднялся он с тахты, обвел опустевшую комнату гневным, почти бешеным взором и, сжав свои толстые руки в кулак, потряс ими по направлению той двери, за которой исчезла хозяйка.
— Ага! Так-то? Так-то ты поступаешь со своим кунаком, сиятельная княжна? Сам шайтан не посмел бы оскорбить так всеми уважаемого Абдул-Махмета, как ты его оскорбила сейчас. Назвать глупым Абдула, нарушить адат, прогнать из своего дома гостя! Хорошо же! Поплатишься ты у меня за это, горная волчица. Волею не хотела отдать приемную дочку, отдашь поневоле, клянусь Аллахом и Магометом, пророком Его. Пропадет, исчезнет для тебя твоя Селтонет, или я, Абдул-Махмет, окажусь пустым, тупоголовым бараном!
Потрясая пухлыми кулаками, старик, красный и весь лоснящийся от пота, тяжелой походкой направился к дверям.
Глаша, слышавшая весь его разговор с Ниной от слова до слова, едва успела шарахнуться в сторону и, с быстротою белки сбежав с галереи, броситься за ближайший розовый куст.

@темы: текст, Гурьев, Дели-акыз, Чарская, иллюстрации, Задушевное слово