Л.Чарская "Дели-акыз" Часть II
ГЛАВА VII
Снова открывается и с легким скрипом закрывается дверь... Скользят вдоль узких сеней три тени... Не доходя до порога, Фатима, идущая впереди, внезапно останавливается и прикладывает палец к губам:
— Здесь спальня Зюльмы и Аминат. Я пройду туда и принесу все, что надо... Вы переоденетесь в саду. Ну, храни вас Пророк! Ждите меня... Я сию минуту, — шептала чуть слышно Фатима и исчезла.
Селтонет и Глаша, замирая от страха, тесно прижавшись одна к другой, стоят бледные, как призраки, в тесных сенях. Не приведи Бог, кто-нибудь заглянет сюда, в этот уголок дома, и тогда они пропали. Не увидеть им тогда Гори и Джаваховского Гнезда, как своих ушей!
читать дальшеФатима точно нарочно медлит. Тянутся минуты, как часы... Мучительно долгие минуты. Вот она, наконец, появилась с узлом в руках.
— Фатима! Слава Богу! Слава Аллаху! — вздыхают обе.
— Готово... Все готово... Теперь за мною в сад... — слышится едва внятно тревожный шепот среди мертвой тишины.
Серебряный месяц льет прозрачный, млечный свет. Сказочно-прекрасными кажутся в его бледном сиянии кусты азалий и роз... Легкий седой туман клубится из бездны... И на таинственном причудливой Формы небе бродят облака.
Но Глаше и Селте не до красоты ночи... Их мысли горят... Их руки трепещут от волнения... Лихорадочны их движения, когда в беседке из ползучего винограда и роз, чудесно укрытой в дальнем углу двора-сада, они надевают, поверх надетого на них чужого платья, еще другое.
Предусмотрительная Фатима надевает на Селту наряд Аминат, предварительно окутав девушку теплою шалью, дабы придать её тонкой Фигуре некоторое сходство с неуклюжей толстухой Аминат.
Что же касается Глаши, то с ней дело обстоит куда лучше. Старая Зюльма не велика ростом и достаточно худа... Её бешмет и шальвары, конечно, несколько велики Глаше, но сейчас весьма кстати. Обычные чадры, без которых не выйдет на улицу ни одна восточная замужняя женщина, закутывают их головы, лица и отчасти Фигуры.
— Сама родная мать не узнала бы, вот как нарядила вас Фатима... Ну, а теперь счастливо бы выбраться за ворота, а там добрый путь и да хранят вас ангелы Аллаха! — все тем же шепотом роняет молодая татарка и, сделав знак обеим спутницам следовать за нею, спешно шагает вперед. Глаша, изображающая собою старую Зюльму, идет за нею последней, вперевалку двигается закутанная в шали и бешмет Селтонет, подражая походке толстухи Аминат.
Месяц выплыл и снова спрятался за свою облачную завесу. Где-то, оставив недолгий огненный след, покатилась по небу звезда...
«Чья-то душа это... хорошо бы, если бы она помолилась за нас с Селтой, за благополучный исход нашего бегства», — подумала Глаша, заметив звезду.
В тот же миг послышался снова шепот Фатимы.
— Тихо... Теперь тихо... и ничего не говорите... Не надо говорить... Одна Фатима говорить станет... Одну Фатиму слушать надо... — шептала на ухо Глаше молодая татарка.
Потом она сказала несколько слов по-татарски Селтонет. И вдруг громко и весело рассмеялась, заставив вздрогнуть от испуга и неожиданности своих спутниц. Этот смех веселым раскатистым эхо повторили горы и разбудили человека, дремавшего у ворот.
Это был Бекир, нанятый сторожить дом, главное, пленниц.
При виде трех женских Фигур, приближающихся со смехом к воротам, он вскочил с камня, на котором дремал и схватился было за винтовку.
— С каких пор джигиты воюют со слабыми женщинами? — насмешливо бросила ему, поймав его движение, Фатима и снова звонко рассмеялась. И снова горы повторили этот звонкий смех.
Бекир сконфузился, узнав младшую хозяйку.
— Селям, — почтительно произнес он приветствие и приклонил руку ко лбу, губам и сердцу.
Но Фатима изо всех сил дернула его за рукав бешмета.
— Что ты, или черные демоны помутили твой разум? Или детей в твоем ауле с детства не учат почитать старших?.. Разве ты не видишь старшую хозяйку, госпожу Зюльму, и вторую супругу твоего господина, госпожу Аминат, что отдаешь «селям» раньше мне, самой младшей?
Еще больше, по-видимому, смутился и растерялся Бекир.
— Госпоже Зюльме селям... Госпоже Аминат селям, — бормотал он, как бы извиняющимся голосом.
— То-то же... А то можно было думать, что обычаев не знаешь, — важно произнесла Фатима, первая выходя за ворота.
Сильно бились сердечки Глаши и Селтонет, когда они медленным, рассчитанным шагом двинулись мимо озадаченного и сконфуженного Бекира.
А Фатима тем временем, чтобы не возбудить и дальше подозрений, громко говорила по-татарски.
— Ну вот, госпожа, ну вот, Фатима тебе же сказала, на воздухе — благодать! Свежо, как под крылом ангела Аллаха! И перестанет болеть твоя голова, госпожа Зюльма. Вон там, внизу, под ручьем, еще будет лучше... И если хочешь совсем поправиться, намочи конец чадры в студеной воде потока и потри ею виски... Сразу боль утихнет...
И, болтая так без удержу, она первая скользнула по тропинке вдоль ската.
Мнимые Зюльма и Аминат поспешили за нею.
«Спасены»! — вихрем пронеслось в голове каждой из них.
Но в ту минуту, когда ворота и сонный Бекир исчезли позади в ночном сумраке, неожиданно со стороны дома раздался громкий, визгливый голос настоящей Зюльмы, кричавшей по-татарски во все горло:
— Они бежали! Обе бежали! Сам шайтан и горные демоны помогли девчонкам! Бекир! Ахмет! Рагим, сын мой! В погоню за ними! Скорей в погоню! Не то нас всех со свету сживет наш повелитель!
ГЛАВА VIII
— Мы пропали! — первая прошептала Глаша и замерла на месте.
— Все пропало! — повторила за ней шепотом Селтонет.
— Бегите... Скорей бегите! — схватила их обеих за руки Фатима. — Прямо по тропинке до первого утеса! Там река... У берега большие камни, ниже — кусты... За ними заляжете... Может, не заметят... Храни вас Аллах и Магомет, Пророк Его! А я назад...
И, слегка толкнув Селтонет и Глашу по направлению к горной тропинке, Фатима, что было духу, пустилась назад.
Девушки стрелой понеслись вперед.
В это время месяц снова выплыл из-за туч и осветил местность. Сами горы, казалось, сторожили эту глушь. Сами бездны точно караулили тропинки. Было светло, как днем, благодаря лунному сиянию, и опасность полететь в пропасть в пылу бегства не угрожала. Зато погоня могла их легко заметить.
— Ради Бога! Ради Бога, спеши, Селта! В быстроте наше спасение! — изредка с прерывающимся дыханием бросала набегу, летя впереди подруги, Глаша.
Но Селту не надо было и подбадривать. Она и так неслась со всех ног по горной тропинке. Сбросив с себя широкий бешмет и тяжелую шаль, стеснявшие её движения, она в одной кисейной рубашке, куртке и шальварах, мчалась стрелой под гору.
Глаша, тоже освободившись от всего лишнего, летела стремглав, не жалея ног.
Но позади них уже слышалась погоня.
Гулкий звон подков о каменистый грунт долетел до слуха беглянок. Слышны были громкие, гортанные крики, угрозы, брань...
— Боже Милосердный! Они скачут верхом! Они на лошадях! — помертвев, прошептала Глаша и первая метнулась за прибрежный камень утеса.
Селтонет бросилась за ней, и обе притаились, лежа плашмя на острых камнях, под навесом выдавшейся над горным потоком скалы.
— Еще немного…И у меня разорвется сердце! — вырвалось сдавленно из груди Селтонет.
— Потерпи ради «друга» и Селима... — шепнула Глаша и, чтобы придать ей бодрости, крепко сжала её руку.
А лошадиный топот приближался с каждым мгновением. Теперь беглянки явственно уже различали отдельные голоса и слышали, как ругаются Бекир и Ахмет, и как Рагим отдает им какие-то распоряжения. Вот они остановили лошадей, спрыгнули на землю и пошли вдоль берега.
— Вот здесь, в скалах, им не уйти далеко... — сказал по-татарски Рагим.
Селтонет, понимающая по-татарски, вся вздрагивает:
— Они близко... Они рядом! Да спасет нас Аллах!
Глаша даже не двигается... Прижалась к мокрому камню и лежит, точно замерла. Проходит минута... Другая... Третья... И глубокий вздох вырывается у неё из груди.
— Они удаляются... Слава Аллаху. Я слышу, как Бекир и Ахмет пошли в противоположную сторону... — конвульсивно сжимая руку Глаши, лепечет, едва двигая губами, Селтонет.
Глаша поднимает голову из-за камня...
Действительно, оба оборванца, углубившись в свои поиски, отошли довольно далеко... Здесь только пофыркивают их кони... Затихли в стороне голоса.
— Постой, я выйду и осмотрю хорошенько местность, — говорит, поворачивая голову к Селте, Глаша и вскакивает на ноги. Но в тот же миг тихий стон испуга срывается с её губ.
Перед нею стоит Рагим.
— Так вот вы где спрятались, беглянки? — говорит он без тени гнева и возмущения. — Сейчас я кликну моих людей и они водворят вас на место... Эй ..
Но прежде, чем он успевает крикнуть, Глаша зажимает юноше одной рукой рот, другой хватает его за руку:
— Ты не сделаешь этого, Рагим! Ты не сделаешь этого! — лепечет она, как безумная. — Честный, благородный, Рагим! Ты не захочешь погубить меня с Селтой... Потому что, как только ты крикнешь Бекира и Ахмета, клянусь тебе, Рагим, я прыгну в бездну и увлеку с собой Селтонет! Ты видишь этот утес, Рагим? Ну, так вот с него и кинусь. Лучше разбиться вдребезги, нежели сидеть взаперти в вашей «тюрьме». Так будь же великодушен, Рагим. Ты джигит, а не разбойник... Ты смелый орленок, а не хищный коршун... И не с женщинами биться тебе, юный витязь... Отпусти же нас! Вспомни наши прогулки, наши игры на берегу Куры, Рагим! Помнишь? Ты был другом, зачем же ты хочешь быть теперь палачом.
Что-то убедительное звучит в голосе Глаши... Что-то искреннее и отчаянное в одно и то же время... И её черные глаза горят решительным огнем.
Рагим слишком хорошо с детства знает дели-акыз, чтобы усомниться в искренности её слов, хоть на минуту. Бешеная девчонка, она способна на всякую дикую выходку. А каково ему, Рагиму, будет тогда, в самом деле, если... Если...
Рагим, не злой от природы, не хочет зла никому, а тем более Глаше, маленькой русской, с которой он недавно еще был так дружен в годы их детства. Он невольно ставит себя на её место. Что, если бы его заточили в неволю и держали так взаперти. А Глашу будут еще долго держать, что бы она не выдала, где Селта... Может быть, до тех пор пока она не вырастет и ее не отдадут замуж за какого-нибудь горца. Бедняжка! Рагим думает, сосредоточенно хмуря брови... Потом хватает за руку Глашу и говорит:
— Ты поклянешься мне, что, если я выпущу тебя и кабардинку, вы не скажете никому ни слова, как вы исчезли из дому, и кто держал вас в плену?
— Если ты отпустишь нас, то клянусь тебе именем «друга» и моей собственной жизнью, что никто не услышит ничего ни от меня, ни от Селты... — твердо и серьезно отвечает Глаша.
— Ты можешь отвечать за себя. Пусть Селтонет тоже поклянется особо... Я поверю...
— Я не обману тебя, Рагим!
— А Селта?
— Клянусь Аллахом и Пророком! — вне себя от страха прошептала помертвевшими губами Селтонет.
— Тогда... Ступайте... Я бы дал вам коня, но это опасно. Это нас выдаст. В ауле Колты живет Осман, сын Али. Он мой кунак!.. Самая крайняя сакля к горам отсюда. Скажите ему, что вас прислал к нему Рагим, сын Абдул-Махмета, и он проводит вас в своей арбе до предместья Гори. А теперь да сопутствуют вам ангелы Аллаха! Спешите же, пока не вернулись сюда Бекир и Ахмет...
И прежде нежели девушки успели произнести в ответ хоть одно слово, Рагим с быстротою горного оленя, запрыгал с камня на камень по направлению успевших уже далеко отойти своих спутников.
Селтонет и Глаше оставалось только стремительно выбежать из засады и броситься дальше вдоль берега стонущего и прыгающего потока.
ГЛАВА IX.
Жалобно поскрипывая своими двумя колесами, медленно подвигается горная арба. Юный Осман, кунак Рагима, правит лошадью.
Только под утро добрались до аула Колты измученные и усталые девушки, проблуждав всю ночь в горах. С первыми лучами солнца они достигли крошечного селения, прилепившегося, словно ласточкино гнездо, к скале над пропастью.
Беглянкам повезло. У первой сакли аула они заметили мальчика, возившегося у арбы.
— Не знаешь ли ты тут юного джигита Османа? — обратилась к мальчику Глаша.
Мальчик подозрительно посмотрел на странных путниц и, после некоторого раздумья, в свою очередь спросил:
— Зачем вам Осман, кто вас к нему направил?
— Его кунак Рагим, сын аги...
— Ах! — обрадовался Осман и, перебив Глашу, воскликнул: — Это я — Осман. По приказанию отца еду продавать кожу на базар.
Беглянки ему все рассказали, и мальчик из дружбы к Рагиму взялся доставить девушек до самого Гори... Разумеется, тайно от старших решил это сделать юный Осман.
И вот Селтонет и Глаша медленно едут теперь на трясучей арбе. Голодные, в изодранных в клочья одеждах, грызя сухие чуреки, великодушно предложенные им Османом, они все же счастливы. Каждая новая верста, каждая новая сотня саженей, оставшаяся позади, приближает их к Гори, к милому Гори, к родному «Джаваховскому Гнезду». Сердца у обеих девушек то бурно трепещут и бьются, то замирают. Все в пути радует их несказанно, несмотря на голод и усталость: и черное загорелое лицо пятнадцатилетнего Османа, и скрип арбы, и сухие чуреки, которые хрустят так славно на зубах...
Вот засеребрилась звонкая Кура, и арба потянулась берегом. Замелькали виноградники. Глаша с остановившимися, расширенными от восторга глазами, дергает за рукав спутницу.
— Селта... Селта... Гляди! Я вижу крышу «Джаваховского Гнезда»! О, Господи! Вижу ее, вижу! — и слезы льются у неё из глаз.
Осман давно высадил Глашу и Селту из своей скрипучей арбы, и они пешком добрались до джаваховской усадьбы.
— Мне кажется, я слышу, как стучит мое сердце! — шепчет Глаша, поворачивая бледное лицо к Селтонет,
— Я умираю, бирюзовая, я умираю! — чуть слышно вторит ей татарка.
— Постой... Молчи... Голоса на террасе. О, Селта! Это они!.. Голос тети Люды и «друга»... Смотри! Они в черном, Селта! Ты видишь черные тени по галереи?.. О, Гема! Нам не удалось вместе с ними помолиться за её бедную душу! Бедная Гема! Да будет сладка ей жизнь в раю! Смотри, Селта! Смотри...
Глаза Глаши, успевшей перешагнуть порог сада и об руку с Селтонет углубиться в аллею, неожиданно округляются от ужаса... Широко расширяются и без того огромные зрачки... Судорожно раскрывается рот... и руки конвульсивно сжимают руку спутницы.
— Селта!.. Гема!.. Мертвая Гема!.. Её призрак!.. Ай!
Глаша не договаривает... Ужас охватывает все её существо... Этот ужас передается и Селтонет... Узкие, черные глаза последней меркнут от страха, и дикий крик вырывается из груди в то время, как протянутая рука моментально поднялась и указывает в ту сторону, где стоят обвеянные полумраком розовые кусты.
Там, наклонясь над ними, вдыхая нежный аромат пышной, нежной розы, стоит склонившись девушка, тоненькая, стройная, как тростинка. У неё бледное лицо, опущенные глаза, и черные кудри, падающие по плечам.
На отчаянный крик Селтонет она вздрагивает, поднимает голову... И ответный крик, не то полный страха, не то полный радости, звенит на весь сад, на весь дом, на всю усадьбу.
— «Друг»! Тетя Люда! Сандро! Сюда! Они здесь! Они живы! Они вернулись!
Крик Гемы взбудораживает все «Гнездо». На галерее под навесом происходить суматоха. С воплем несется оттуда Даня... За нею Маруся... За ними «мальчики» — Сандро; Валентин, Селим... Княжна Нива Бек-Израил, названная Джаваха, недоумевающая, бледная, впервые, кажется, растерявшаяся за всю свою жизнь, с развивающейся траурной вуалью спешит со ступеней галереи в сад... Людмила Александровна, с помертвевшим от волнения лицом, также вся в черном, бежит с легкостью молоденькой девочки по чинаровой аллеи. Её траурная вуаль клубится вокруг шеи...
— Боже мой! Они живы! Какое счастье! Господи, благодарю Тебя! — лепечет она бледными губами.
А живая, настоящая Гема уже бьется, рыдая в плече обхватившей ее Глаши.
— Так ты жива! И Селта тоже! О, Господи! — и тетя Люда одним движением заключает обеих девушек, и взрослую и маленькую, в свои объятья.
Но глаза Глаши и Селты направляются к Геме... Они смотрят на нее обе, как на выходца с того света.
Разве не сказал им Рагим, что в «Гнезде» носят траур и молятся о покойнике, что он видел княжну Нину вернувшуюся назад одной без Гемы.
— Откуда вы? Где пропадали эти три недели? Господи! Как исхудали обе! На тебе лица нет, Глаша! Как ты осунулась, как исхудала, Селтонет! — слышатся вокруг милые, знакомые голоса.
— Да знаете ли вы, несчастные, что вас давно считали умершими и здесь, дома, и в Гори? — наконец вскрикивает Валь.
— Мы носили по вас траур и молились, как по умершим, — вставляет Маруся.
— С того дня, как нашли вашу одежду на берегу Куры, мы все решили, что вы пошли купаться и утонули. «Друг», вернувшийся по моей телеграмме с Гемой, велела обшарить баграми всю реку в окрестностях Гори. Но ничего не нашли и решили, что вас унесло течением.
Это говорит Сандро, в то время, как Селим молчит. Его горящие глаза впиваются в Селту. Его душа горит не менее глаз. Почему она так исхудала? Почему у неё такой бледный, грустный вид? О, пусть только она скажет ему, что или кто тому причиной? И он своим кинжалом заставит жизнью поплатиться всех тех, кто посмел причинить ей горе!
А вопросы целым дождем сыплются на «воскресших». Их обнимают, приветствуют, им пожимают руки...
— Откуда они пришли? Почему в таком ужасном виде? Где были? Почему не давали знать о себе?
И вот поднимает голос сама хозяйка «Гнезда» княжна Нина.
— Селтонет и Глаша, — говорит она своим обычным властным, спокойным голосом, как будто ни чего не случилось. — Селтонет и Глаша, идите прежде всего привести себя в порядок, потом пройдите ко мне в комнату. Я хочу знать все!
И, взяв с одной стороны под руку Глашу, с другой — Селтонет, она повела их по направлению к дому.
Все остальные последовали за ними. Тетя Люда, Маруся, Даня, Гема, Сандро, Селим...
Валь замыкал шествие. Внезапно он ударил себя по лбу и громко расхохотался к всеобщему изумлению.
— Ба! Ну разве это не номер? Две живые покойницы испугались третьей? Ведь они Гемочку приняли за призрак, а та, в свою очередь, испугалась их... Ну, теперь Селта и Глаша проживут сто лет, до тех пор, пока не надоедят всему миру. Есть такое поверье, что когда молятся за тех, кто не умер, эти мнимые покойнички доживают до Мафусаиловых лет. Ур-р-ра! Я несказанно рад за Селту и Глашу.
— Итак, Глафира, я жду. Рассказывай все по порядку... Сначала ты, потом Селтонет. Я все хочу знать, — говорит Нина Бек-Израил.
Ужин кончен. Никогда не казался он, этот ужин, таким вкусным обеим девушкам. Знакомые, привычные блюда, подаваемые сияющей, по случаю их возвращения, Маро, после однообразного хинкала и баранины, показались Селте и Глаше роскошными яствами. За ужином все без очереди, один прерывая другого, рассказывали о том, как испугались все в то достопамятное утро, когда Маро пришла будить их в обычный час и не нашла ни Селтонет ни Глаши в их общей спальне, как искали их повсюду, как подняли на ноги весь город... Как шарили по всем окрестностям, и как, наконец, когда доставили на другой день с берега Куры их одежды соседи-горцы, в «Гнезде» поняли, что девушки утонули. Потом телеграмма «другу», её спешный приезд с Гемой домой, и тяжелые, беспросветные дни, дни траура по двум погибшим.
— Если бы ты знала, что было с Селимом, Селта! — говорит Маруся подруге, утирая скатившуюся по щеке слезу.
Юный офицер краснеет, как девушка, и бросает красноречивый взгляд на Селту... И ответный взгляд, полный любви и беззаветной преданности, награждает Селима за его чувство.
— Где вы были обе? — повторяет «друг». — Среди каких людей и какой обстановки провели это время? По какому праву исчезли из «Гнезда»?
И в то время, как замирающая от страха Селта молчит, Глаша смело выступает вперед:
— «Друг», — говорит она тихо, но твердо, — не спрашивай нас ни о чем. Верь слову, что мы не сделали ничего дурного. А если и было легкомыслие с чьей-либо стороны, то только с моей: легкомыслие и любопытство. А Селтонет не виновата ни в чем. Она поступила по моему наущенью. Но повторяю, «друг»: я достаточно наказана за все. Не спрашивай же ничего, больше того, что я уже сказала, «друг». Мы не совершили ничего дурного. Я не смею прибавить к этому больше ни слова. Я поклялась молчать именем Бога, поклялась и Селтонет. Ты сама, «друг», учила нас сдерживать клятвы. И тем более должны мы молчать, что подведем других людей, способствовавших нашему спасению, людей, которым не можем отплатить злом за добро.
Глаша смолкает, взглянув в лицо княжны, в её суровые глаза со сдвинутыми бровями.
Тогда выступает Селтонет. Быстрым и безумным движением она опускается на колени и обвивает тонкими смуглыми руками талию княжны.
— Прости, «друг», прости глупую Селту, безголовую Селту, которая ни как не умеет быть благоразумной... Но больше это не повторится... Впредь умной и серьезной обещает быть Селтонет. И Дели-акыз тоже... И Дели-акыз... Она обещает тебе...
— Дели-акыз ничего не может обещать тебе, потому что Дели-акыз нет больше на свете, — прерывает ее вдруг твердым голосом Глаша, а есть Глаша, и эта Глаша дает слово, что с этих пор она оставляет все свои дикие выходки... И делается новой, разумной и степенной Глашей... Что-то резко меняется во взгляде Бек-Израил, устремленном на девочку. Что-то мягкое загорается в глубине зрачков девушки. И рука её сама, против воли княжны, ложится на белокурую головку.
— Итак, ни ты, ни Селта не расскажете мне, что произошло с вами? — звучит над ними гортанный голос.
И опять взгляд Глаши, трогательный и печальный, поднимается к лицу княжны:
— Друг! Ты бы первая возненавидела тех, кто не умеет держать своей клятвы!
— Хорошо, ступайте, я не буду больше вас спрашивать ни о чем. Когда найдете возможным сказать мне, расскажете сами, — говорит Нина и доверчиво смотрит сначала на Глашу, потом на Селтонет.
И когда обе они присоединяются к своим товарищам и товаркам по «Гнезду», она долго еще стоит в глубокой задумчивости у окна. Потом медленно оборачивается в сторону притихшей Людмилы Александровны и спрашивает тихо:
— Люда, мой верный друг, права ли я была, не настаивая на их признании?
— Ты поступила прекрасно, моя мудрая Нина. Доверием ты достигнешь большего, нежели насилием над волей этих свободолюбивых детей. И верь мне: придет время, когда они сами расскажут тебе все, что случилось с ними за эти три ужасные недели... — прозвучал ласковый голос Влассовской.
Тетя Люда оказалась настоящим предсказателем в данном случае. Слова её сбылись. Прошло еще несколько дней, и какой-то чумазый байгушъ-мальчишка, прибежавший с базара, принес записку на имя Селтонет, написанную по-татарски.
В этой записке, после обычных приветствий и призваний благословения Аллаха на голову адресатки, Рагим, сын аги Махмета, писал;
«Гурия Карталини, роза Гори и светлый джин «Джаваховского Гнезда»! Ты и твоя младшая подруга, русская, свободны нынче от данной мне клятвы. Когда ты будешь читать эти строки, мой отец с матерью и двумя другими его женами будет уже далеко по пути в Турцию. Наши виноградники и поместья проданы, и мы навсегда поселимся в земле султана. И никто не найдет нас там, Ни твоя княжна, ни горийские власти. Прощай, роза Гори. Шлет тебе и русской девушке Глаше свой привет сын аги Абдул-Махмета, Рагим».
Нечего и говорить, что тотчас же по получении этого письма княжна Нина и тетя Люда, а за ними и все «Джаваховское Гнездо» узнали во всех подробностях, как исчезли на три недели Глаша и Селта, где они находились и благодаря кому вернулись.
Надо было видеть бешенство Селима, бессильный гнев юноши против бежавшего в Турцию аги. Он метался, по кунацкой джаваховского дома, как дикий зверь в клетке, призывая на голову Абдул-Махмета всевозможные кары небес.
И только ласковое слово невесты его вернуло Селиму душевное равновесие.
И Селтонет, и Глаша стали обе неузнаваемы с той минуты, как тяжелая клятва перестала давить их своим запретом. Теперь ничего тайного не оставалось между ними, их «другом» и прочими членами «Гнезда».
Все стало так ясно, так понятно. И обе девушки расцвели, как птички, окруженные заботами друзей.
ГЛАВА X
— Телеграмма! Тебе телеграмма, Глаша!
— Мне? Ты шутишь, Валентин!
— Синьора, вы неисправимы! Такими вещами, как депеша, шутить ведь нельзя!
— Но, Бог мой, от кого же? От кого? У меня же никого нет такого, кто бы мог прислать мне телеграмму. Это не мне.
— Не тебе! О, неисправимая спорщица! Раз говорят — тебе, значит тебе. Читай: Гори, Усадьба Джаваха, Глафире Петушковой... Разрешаешь вскрыть?
Но дрожащие пальцы уже сами вскрывают бумажку.
В телеграмме всего несколько слов: «Немедленно приезжай. Больна. Уезжаю Петрограда Хочу повидаться. Тетка Степанида».
— Ах! — и рука с телеграммой бессильно опускается.
На побледневшем лице девочки сейчас самое красноречивое смущение, досада и испуг.
Тетку Сгепаниду, или Стешу, служившую горничной в институте, Глаша давно успела забыть. Вся её жизнь, вся душа её наполнены «Гнездом». Все только что вошло в свою колею после злополучного происшествия с их похищением; она и Селта давно оправились, повеселели. Гема, внезапно вернувшаяся из за границы, теперь снова поехала туда долечиваться с тетей Людой.
Даня собирается на днях в Петроград на несколько концертов, после которых начнется продолжительное концертное путешествие по России.
Сандро этой осенью готовится в военное училище в Тифлисе.
Валь продолжает посещать свое реальное в Гори.
Селтонет вся поглощена Селимом, который с окончанием лагерного времени снова участил свои посещения. Их уже обручил горийский мулла, и через год их свадьба.
Словом жизнь в «Гнезде» идет своим чередом. И вдруг...
«Друг» решила остаться в питомнике, заменив тетю Люду, которая теперь живет с Гемой в Давосе. И с отъездом двух членов тесной, дружной семьи, оставшиеся друзья еще ближе сплотились вокруг «друга».
Ранняя осень, мягкая, чарующая осень Кавказа, с ароматом созревших плодов, со студеными лунными ночами, с бархатным, затканным звездами, небом, уже давно вступила в свои права. Облысели тополя, опали розы. И старые чинары растеряли свою пышную листву.
А все-таки хорошо и теперь в джаваховском доме. Каждый вечер, по окончании трудового дня, дружная семья княжны Нины собирается в кунацкой. Читают по очереди вслух, спорят о прочитанном, слушают игру Дани на арфе. Глаша учится с «другом» прилежно каждый день. И даже требовательная, суровая Нина не может не выразить своего одобрения девочке. Действительно, от прежней Дели-акыз не осталось и следа. Послушная, скромная, разумная Глаша совершенно неузнаваема после «события».
— Совсем образцовая стала! Лучше и не надо. Исправилась девчонка, посидев изрядно на хинколе да чуреках у своего аги! — подтрунивает над нею Валь.
Словом, все наладилось, все шло прекрасно, и вдруг — телеграмма: «Немедленно приезжай... Больна. Хочу повидаться».
Глаша читает и перечитывает эту роковую бумажку десятки раз, а в душе у неё целая буря.
За ужином полученная телеграмма является предметом долгих споров и рассуждений.
«Друг», Сандро и Даня настаивали на необходимость ехать Глаше немедленно.
— Твоя тетка больна. Грешно ее оставить без ласки, — говорит своим обычным тоном, не допускающим возражения, Нина.
— И ведь это твоя единственная родственница, сестра твоей матери, так неужели же можно еще колебаться, — присовокупляет Маруся.
— Права, как всегда, многоуважаемая! — комически вздыхает Валь.
— «Друг», поручи мне Глашу. Я еду в Петроград, и она побудет там со мною! — предлагает Даня.
Глаша смотрит во все глаза и вдруг радостно вскрикивает:
— С Даней? С Даней хоть на край света! Еду, хоть сейчас! Еду из Гори! — чуть не прыгает она.
— Поезда уже не будет нынче, — улыбается Сандро. — На чем ты поедешь?
— Для неё закажут экстренный! — шутя говорит Валь, — или подадут аэроплан.
— Ну, вот видишь, как все хорошо складывается. Поедешь с Даней. Ты ведь так любишь Даню, — говорит Глаше «друг», — и с нею же возвратишься обратно.
— Что же ты молчишь?
— Она проглотила язык от восторга! — роняет Валь.
— Смотри, Глаша, не застрянь в столице, — грозит ел пальцем Сандро, — там театры, оживление, толпа...
— Ей не надо театров... Она сама тоже может задавать представления, — намекая на что-то вставляет Валь.
— Валентин! — строго хмурит княжна густые брови.
— Не буду, «друг». Валь, больше ни гугу...
Селтонет и Сандро смотрят на Глаши.
— Неужели она уедет? — говорит Селта, успевшая горячо привязаться к девочке, с которой она так много пережила в те злосчастные дни. — Мне будет скучно без тебя, сердце мое!
«Я буду с тобою», — говорят глаза Селима, и Селтонет отвечает ему за это благодарным взглядом.
В этот вечер долго не расходятся спать в джаваховском доме. Решено, что Даня и Глаша выедут завтра. Медлить нельзя. Если бы не было ничего серьезного, Стеша не давала бы телеграммы. Так сказал «друг» и так решили. И девушек снарядили на следующее утро.
ГЛАВА XI
Вот оно, смутно знакомое огромное здание за высокой оградой.
Глаша, проведшая несколько суток в вагоне, усталая и полусонная, об руку с Даней, входит в подъезд.
Знакомый подъезд. Знакомый швейцар. Знакомая лестница. Вот, под нею и каморка, в которой она провела несколько месяцев. Тогда она была еще крошкой, сейчас она почти взрослая.
Навстречу им попадаются институтки... Сердце Глаши вздрагивает.
Вспоминаются те добрые «тети», которые когда-то так горячо заботились о ней. Эти — другие. Они Глашу не знают, не знает и Глаша их.
Миновали коридор... Подошли к лазаретной двери...
— Где лежит девушка Стеша? — обращается Даня к встречной лазаретной служанке в полосатом платье.
Та кланяется и ведет их в палату.
Даня входит первая. Просторная, светлая комната; ряды белых кроватей, белые же столики и шкафчики.
Кругом безлюдно. Больных нет. Но от удобного, большого кресла отделяется худенькая фигура в белом халате и делает движение вперед.
— Глашенька! — несется навстречу Глаше слабый, надтреснутый голос.
— Тетя Стеша, милая!
Глаша сама не может понять откуда у неё взялись эти теплые слова, эта нежная стремительность, с которой она рванулась к поднявшейся с кресла тетке и обняла ее.
А та, не спуская с неё глаз, гладила её голову, щеки, плечи и руки своими худыми, как плети, слабыми руками и лепетала взволнованно:
— Совсем барышня... Как есть барышня... Кралечка ты моя желанненькая! Вот бы сестра, покойница, повидала... Глаз бы, кажись, не спускала с тебя... Видать, хорошо тебе живется, Гланюшка! Дай Бог здоровья твоей княжне.
— Глаша, я пойду, а ты посиди и поговори с твоей тетей. Через два часа я заеду за тобой! — бросает Даня и исчезает из палаты, чтобы не мешать своим присутствием разговору тетки с племянницей.
Теперь Глаша остается с больной теткой с глазу на глаз.
Стеша, действительно, больна. Это видно по её молодому еще, но изнуренному лицу; оно без кровинки, глаза впалые, красноватые.
— Надорвалась я, Глашенька! В работе переутомилась... Вот в деревню еду. На поправку... Да и останусь там до самой смерти. Изба у нас там с тобою, чай, знаешь, есть. Ну, а ты-то, ты-то что? Про себя лучше рассказывай, — оживляется Стеша.
Глаша исполняет желание больной. Она рассказывает ей про свою жизнь в «Гнезде», про «друга» и тетю Люду, про товарищей по питомнику, про радостные, светлые дни в усадьбе Джаваха, словом, обо всем, умалчивая только о печальном «событии» этого лета, чтобы не волновать больную.
— Вот-то счастье тебе привалило, Глашенька! — восторгалась больная. — Вот-то хорошо! Воспитывают, ровно барышню; в холе, в довольстве живешь... И учат, и кормят, и одевают. Вишь шляпа-то, поди, пятешницу заплатили за нее, и материя на платье больно добротная...
И Стеша щупает материю и любуется шляпой. Вдруг она поднимает на Глашу смущенные, словно извиняющиеся глаза.
— Прости ты меня, дуру неотесанную, племяшенька миленькая... Ведь по глупости я своей выписала тебя. Ведь понадеялась я, глупая, на тебя, что ты со мною в деревню поедешь, ухаживать за мною станешь, беречь меня больную, надорванную будешь. Одна ты у меня кровная, родная, племяшенька. Вот и понадеялась я на тебя, что поселишься со мною в избе у нас. Хозяйством обзаведемся, кое что у меня прикоплено. Так корову на это купим, огород разведем, разобьем садик вокруг избы. То-то ладно было бы! А по праздникам в церковь бы стали ходить и к матери твоей на могилку в гости. Да куда уж!.. Ты барышней стала, до меня ли, мужички неученой, тебе теперь? Одной как-нибудь век свой прожить придется... Как-нибудь, в одиночестве, больная, никому ненужная, век свой протяну.
Едва договорила последнюю фразу Стеша, как слезы хлынули у неё из глаз, и закрыв лицо руками она тихо, сдержанно зарыдала.
Эта слабая, больная, измученная трудом девушка, плачущая от ожидавшего ее одиночества, заставила болезненно судорожно сжаться сердце Глаши. Эта девушка к тому же приходилась ей самым близким, самым родным существом, оставшимся у неё на свете. Так неужели же она, Глаша, допустит, чтобы больная, одинокая тетка уехала одна, а она, Глаша, будет продолжать свою беззаботную, счастливую жизнь в Гори.
Глубоко задумалась девочка...
В голове и сердце у неё началась упорная борьба. Минуту хотелось обратно туда, к горам, цветам, Куре, «Гнезду». А минуту, казалось, что нужно ехать с больной тетей в глушь, в деревню.
Как живые, предстали милые образы далеких друзей, воспитанников питомника княжны Нины, и самой Нины, и тети Люды. На миг встал далекий Гори... Красивая усадьба, утонувшая в густой роще чинар... Розовые кусты... Тенистые аллеи... И Кура под горою, вечно рокочущая, вечно что-то рассказывающая, точно быль родного простора вспоминая.
А рядом встала другая картина... Убогая деревенька в глуши России... Крошечные избушки... Жалкий садик... Кусты смородины и желтые подсолнухи вдоль тына...
Где-то и когда-то давно, давно в раннем детстве виденное и смутно вспомнившееся.
Борьба кончается, одно чувство берет верх над другим. Да, там, в убогой деревушке, а не в поэтичном Гори, теперь Глашино место.
Жертвы нужны, необходимы в пользу ближних... Так учила Нина, незабвенный «друг».
Кто знает, не сама ли судьба толкает на истинный путь ее, Глашу, посылая ей новые обязанности, новые цели?
И, после долгого упорного раздумья, девочка внезапно порывисто встает со своего места, обнимает больную тетку и, прижав свою белокурую голову к её груди, говорит срывающимся от волнения голосом:
— Тетя Стеша... Милая...Родная моя... Успокойся... Все мелочь... Я не оставлю тебя никогда... Не оставлю, тетя. Мы уедем вместе домой, в деревню... Я буду заботиться о тебе... Ухаживать за тобою... Буду ходить в сельскую школу... И хозяйство наше вести... Да, да, тетя Стеша, голубочка... Все так будет... Только ты не плачь... не волнуйся... И садик разобьем... И огород... И смородина у нас будет, и малина и под...Подсол...
Стеша не дает договорить девочке. Порывисто обнимает она племянницу и прижимает ее к груди.
— Золотко... Сердечко...Глашенька!
Да кто это тебя надоумил, родная ты моя! Да ведь ты мне годы жизни прибавила. Да ведь я теперь оживу... Поправлюсь, Глашенька! Храни тебя Господь за твою доброту...
И новая, светлая, сияющая улыбка озаряет исхудалое лицо больной. Эта улыбка, словно весеннее солнышко, вливается миллиардами лучей в сердце Глаши. Новая, никогда еще не испытанная ею, радость самоотречения словно окрыляет ее. Она поднимает глаза на тетку, смотрит на нее, а в душе у неё шевелится большое горячее чувство готовности пожертвовать собою ради слабого больного существа. И Глаша сама не замечает, как тихие, хорошие, светлые слезы катятся по её зардевшимся румянцем душевного волнения щекам...
Конец.
Ну вообще , так себе хеппи-энд конечно.
Я думаю, что благоразумная тетя Люда и "Друг" не позволят Глаше все-таки ехать в деревню, а приютят Стешу в Гнезде а Глаша в это время будет учиться - что бы потом содержать больную тетю.И учиться она могла бы в институте например....В этом же.А что?