Л.Чарская. "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ"3. Иллюстрации И.Гурьева.

[change-ange]

Больше всего мне нравится эта иллюстрация (На обложке ПСС тоже она:laugh.

@темы: "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ", Чарская, иллюстрации

---

Л. Чарская в современной ей прессе.

[telwen]

Агафонова, Н.С.
"Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы"

Глава I. А. Вербицкая и Л. Чарская в современной им прессе ( не полностью)

К началу XX века, то есть к тому периоду, когда Вербицкая и Чарская вступали в литературу, в языке русской критики не было ряда базовых понятий, необходимых для понимания и адекватного осмысления творчества этих писательниц. Прежде всего, речь идет об отсутствии таких категорий как "массовая литература" и "женская литература".
Дело в том, что вся русская литературная критика конца XIX - начала XX вв. была ориентирована на исследование и оценку феноменов, принадлежащих к так называемой "высокой литературе". Рядовой читатель мог сколько угодно "нести с базара" "Блюхера и милорда глупого" вместо Белинского и Гоголя - критика не обращала на его вкус никакого внимания. Некоторые изменения в этой сфере начали происходить как раз в рассматриваемый период, однако на критическом (в обоих смыслах слова) отражении прозы Вербицкой и Чарской это практически не сказалось.
Соответственно и весь критический аппарат состоял из понятий и категорий, вполне пригодных для рассмотрения творчества Достоевского, Некрасова или Льва Толстого, но абсолютно не работающих, когда критик переходил к тем явлениям, которые сегодняшние исследователи определили бы как "формульную словесность". Любопытно, что ожесточенные критические баталии и размежевания рубежа веков практически не оказали влияния на отношение критиков к этому сегменту литературы. Адекватного языка для описания подобного рода прозы не было ни у одной из многочисленных критических группировок: ни у неонародников, ни у декадентов и символистов, ни у постсимволистов, ни у марксистов. Они могли спорить по всем остальным пунктам, однако заведомо пренебрежительный подход к массовой беллетристике объединял их всех.
Между тем, именно в первые годы XX века значительно возрос интерес массового, низового читателя к литературе. Это было обусловлено несколькими факторами - и резким скачком уровня грамотности населения, и снятием большей части цензурных ограничений, и, наконец, появлением особой разновидности общедоступной словесности, "особого жанра выше бульварного, по типу французских романов с занимательной интригой, идеями и доступной всем эрудицией", как писала ленинградская "Красная газета", откликаясь на смерть Вербицкой [103. С. 1]. Практически одновременно с основными произведениями Чарской и Вербицкой выходят романы Арцыбашева, Каменского, Нагродской, создающие целый специфический субкультурный пласт.
Массовая популярность этих книг (фактически именно в эти годы в России возникает феномен бестселлера) сочеталась с практически единодушным осуждением их в критике. И традиционалисты, и модернисты отказываются принимать их всерьез - причем, что характерно, модернисты обвиняли массовых беллетристов в консерватизме художественных форм ("Тип нового "естественного человека", нового апостола борьбы с "условностями" в области пола привился и размножился. Арцыбашев еще грешит кое-где объективной художественностью. А. Каменский стоит уже вне этих слабостей... Ввиду того, что этот роман совершенно лишен каких бы то ни было художественных достоинств, которые могли бы подкупить эстетические вкусы наших читателей, можно пожелать ему наиболее широкого распространения. Он с редкой наглядностью выявляет известные слабые стороны русского идейного романа" (М.А. Волошин)[107. С. 43-45]), тогда как их оппоненты видели в романах Арцыбашева и Каменского свидетельство декаданса и сопутствующего ему упадка нравов ("Осуществление проповеди Санина в жизни означало бы отказ от полувековой традиции разночинской интеллигенции и прежде всего отказ от служения угнетенным классам - в общественной жизни, отказ от императива долга - в личной" (В.В. Воровский) [108. С. 217]). Эта путаница вполне объяснима: традиционная литературно-критическая иерархия эпохи не предусматривала "клеточки" для подобных явлений. Не случайно Каменский и сам с недоумением констатировал: "Декаденты называют меня реалистом, а реалисты -декадентом... Я и сам не знаю, кто я такой» [24. С. 16].
Сказанного достаточно, чтобы понять, что в описываемый период читающая Россия все сильнее дифференцировалась. "В начале XX в. читательская аудитория не представляла собой единого целого, - отмечает современный нам исследователь. - Это был сложный конгломерат разных социокультурных групп, имеющих свои читательские пристрастия... Каждый пласт литературы имел своего читателя. "Идейную", "серьезную" литературу преимущественно читали широкие слои интеллигенции (учителя, врачи, инженеры и др.), учащаяся молодежь (студенты, курсистки, гимназисты). "Легкое" же чтение было, как правило, интересно "низовым" читателям: служащим невысокого ранга, приказчикам, грамотным рабочим и т.п. Подобное разделение достаточно условно. К тому же надо учитывать, что значительную массу читателей составляли женщины, принадлежавшие к разным социальным слоям, но во многом объединяемые специфическими "женскими" запросами" [ 143. С.61-62].
Однако, несмотря на это обстоятельство, к только возникавшему в то время понятию "женская литература" критика относилась едва ли снисходительнее, нежели к явлениям массовой беллетристики. Понятно, что в рядах традиционалистов-общественников (народники и отчасти марксисты) спецификация подобного понятия и его осмысление было едва ли возможным - женщина-писатель, как правило, рассматривалась в качестве товарища по борьбе, преследующего цель, внеположную литературе как таковой. Ближе к концу XIX столетия в этом лагере зарождается тот тип дискурса, который можно с некоторой долей условности определить как "предфеминистский", появляется ряд новых тем: подчиненное положение женщины, борьба за ее права, новое устройство семейного быта и т.д.
Однако, рассматривая этот феномен с позиции дня сегодняшнего, легко впасть в некоторый анахронизм. Если мы обратимся к критике конца XIX - начала XX века, то убедимся, что современники вовсе не были склонны рассматривать подобную литературу как некий особый феномен, принципиально отличный от тогдашнего мейнстрима. Борьбе за освобождение женщин придавалось прежде всего социальное, а не гендерное значение. Не случайно в борьбе этой едва ли не более активно, чем сами женщины, участвовали и литераторы-мужчины, от Чернышевского до Слепцова.
Более того, по-видимому, таким же образом рассматривали свои тексты и их авторы-женщины. Как доказательство этого тезиса можно привести тот факт, что они не выработали особого типа письма, адекватного новым темам. Достаточно сравнить их безразличие в этом вопросе с теми усилиями, которые прикладывали к разработке нового языка феминистские литераторы XX века, чтобы увидеть всю разницу между двумя подходами.
На первый взгляд, гораздо ближе к современному пониманию женской литературы те процессы, которые происходили в недрах модернистской культуры, в среде декадентов, символистов и постсимволистов. Имена таких литераторов-женщин, как Зинаида Венгерова, Зинаида Гиппиус, Анна Map или Лидия Зиновьева-Аннибал, казалось бы, говорят сами за себя. Однако обращение к периодике того времени свидетельствует, что лишь в редких случаях феминизации литературы придавалось самостоятельное значение. Большинство критиков-модернистов были склонны рассматривать этот процесс лишь как составляющую, пусть и очень важную, тех изменений, которые происходят в культуре в целом. С этой точки зрения, изменение гендерной позиции повествователя и расшатывание силлабо-тонических основ традиционного стиха выглядели явлениями примерно одного порядка, в равной степени способствующими отходу от застывшего канона XIX века.
Таков был, в самых общих чертах, тот фон, на котором вступали в литературу Чарская и Вербицкая. После всего вышесказанного более или менее ясно, что они находились в ситуации начала XX века в положении "дважды отверженных": как литераторы, принципиально ориентированные на самого массового читателя, и как писательницы, акцентировавшие женскую основу своих текстов, подчеркивавшие их гендерную специфику. Во многом этим и объясняется неизменно негативная реакция критики на творчество этих прозаиков.

<………отсутствует фрагмент текста…...……>

Критическая судьба произведений Лидии Чарской очень напоминает историю восприятия рецензентами книг Вербицкой. Та же невероятная читательская популярность, такое же единодушие критиков в отрицательной оценке ее произведений. Современный автор Коваленко С.А. замечает, что "Лидии Чарской удивительно не повезло с критикой, не захотевшей (или не сумевшей) ее понять. Резко критические оценки нарастали как бы пропорционально ее успеху у юных читателей. Феномен Чарской вызывал недоумение" [154. С.4].
К оценочной составляющей этого высказывания можно относиться по-разному, но фактическая его сторона неоспорима. В отчете одной детской библиотеки в 1911 году сообщалось, что читатели требовали 790 раз книги Чарской и лишь 232 раза - книги Жюля Верна. В том же году журнал "Русская школа" сообщал: "В восьми женских гимназиях (I, II и IV классы) в сочинении, заданном учительницей на тему «Любимая книга», девочки почти единогласно указали произведения Чарской. При анкете, сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем не нравится библиотека, было получено в ответ: «Нет книг Чарской» [121. С. 123]. Обозреватель журнала «Новости детской литературы» в заметке с характерным названием «За что дети любят и обожают Чарскую?» также писал о невероятном успехе Л. Чарской в детской среде [ 32. С.1].
«Критики начала века не вникали в природу столь внезапного успеха на литературном поприще молодой актрисы, - констатирует Д. Шеваров. - Они считали ее дилетанткой, взявшейся случайно за перо. Когда стало ясно, что Чарская не останется автором одной книги, ее представили хитроумной дамой, которая, потакая вкусам подростков, печет свои повести как пирожки, наживая огромные капиталы. Пролистывая книги Чарской, критики вряд ли боялись упустить в них что-то таинственное, неуловимое. Все им казалось банальным, смешным, наивным. Герои Чарской влюблялись, прятали слезы в подушку, много мечтали, много ахали и часто падали в обморок. А взрослые переживали смуты, войны, разгоны Думы, царские манифесты и разгул терроризма, они читали по утрам «сводки с театра военных действий». Какое дело им было до Чарской с ее «кукольным» страстями? Нет, Чарская их только раздражала своей сентиментальностью, трогательностью и, главное, несвоевременностью всех этих тонких и нежных чувств. Никто из критиков не увидел в прозе Чарской, безусловно, слабой и абсолютно беспомощной рядом с Чеховым и Толстым, ее редкого достоинства - эмоционального тепла, столь необходимого детям в неуютные переломные эпохи. Никто не заметил в повестях Чарской первой школы чувств, столь важной для подростков, которые погружены в чувственный мир, но пока не умеют выразить то, что их переполняет" [172. С.5].
Как видим, на первый взгляд, путь Чарской практически шаг в шаг повторяет путь Вербицкой. Впрочем, между литературными репутациями двух писательниц были и существенные отличия, на которых имеет смысл остановиться подробнее.
Во-первых, Чарскую относили тогда не к "женской", а к детской литературе, то есть писательница могла рассматриваться современниками в рамках феномена гораздо более изученного, с четкими границами и ясными критериями оценки. Тот факт, что Чарская по сути скрестила традиционную детскую прозу с приемами литературного бульвара, формульной словесности критиками в большинстве своем игнорировался.
Принято считать, что первым о феномене популярности Чарской заговорил К. Чуковский. На самом деле он не был ни первым, ни единственным критиком Чарской: дискуссия о ее творчестве началась задолго до появления в 1912 году в газете «Речь» знаменитой статьи Чуковского. Небывалый читательский успех книг Чарской к тому времени уже несколько лет озадачивал литературных обозревателей. Чуковский лишь перенес полемику со специальных «площадок» - педагогических журналов и обозрений детского чтения - на страницы массовой печати.
Среди предшественников Чуковского в деле развенчания Чарской в первую очередь следует назвать З. Масловскую, автора статьи «Наши дети и наши педагоги в произведениях Чарской», прямо предвосхитившей многие наблюдения и выводы критика «Речи». Именно она едва ли не первая констатировала, что писательница «поет пошлые мелодии жизни, дает мишуру, побрякушки ложно понятого героизма, заставляет детей любить их - и заводит их в то болото пошлости, из которого нет возврата» [121. С. 125]. Причину успеха Чарской Масловская усматривала в бедности русской детской и подростковой литературы.
В журнале "Новости детской литературы" появилась уже упоминавшаяся нами статья В. Фриденберг «За что дети любят и обожают Чарскую?». Успех произведений писательницы сопоставлялся здесь с успехом романов о Нате Пинкертоне. Тут же указывалось, что секрет их популярности - в тех особенностях подростковой женской психологии, которые эксплуатировала Чарская.
Наконец, еще до Чуковского предпринимались и попытки высмеять романы Чарской, использовать в качестве оружия для борьбы с ними иронию и сарказм. В том же номере журнала "Новости детской литературы" появились издевательские рецензии-аннотации на новые книги беллетристки: «Писательница она, к несчастью, очень плодовитая и строго следит за спросом. Не дожидаясь, пока «божественный глагол» коснется ее уха, г-жа Чарская любезно идет навстречу читателю. Дети любят героев, - вот вам «Княжна Джаваха», самоотверженность - вот вам «Маленькая гимназистка» и т. д. без конца. Не беда, если это неправдоподобно и грубо сделано - было бы интересно и дух захватывало бы» [113. С. 15].
Кампания против Чарской на страницах специальных журналов продолжалась и после выхода статьи Чуковского. Так, уже в 1915 году в том же журнале была напечатана рецензия на ее повесть из жизни театральной богемы "Цель достигнута". В ней в частности говорилось: "Поклонники Чарской, в доказательство достоинств ее произведений, прежде всего и приводят то увлечение, с каким дети ее читают. Но нам
совершенно понятны причины и ценность такого увлечения. Иной взрослый человек, попадая в плохонький кинематограф, отлично осознает это, однако досиживает до конца - его завлекает безостановочность движения. Подобное же действие оказывают и повести Чарской, и можно судить, как захватывают они юного, неокрепшего читателя! Манит и опутывает его паутинная ткань нарочно подобранных эффектов, безостановочных движений и мешает видеть за ней более существенное" [115. С. 29].
Даже критики-марксисты не проявляли к Чарской, в отличие от Вербицкой, никаких симпатий. Это вполне объяснимо: Чарская ориентировалась на совсем другой социальный слой, и ее "целевая аудитория" едва ли была марксистам близка. Один из первых критических отзывов на произведения начинающей писательницы принадлежал ведущему рецензенту многих социал-демократических изданий начала 20 века В. Воровскому - его беллетризованный этюд "Цыпочка" появился в журнале "Зритель" еще в 1905 году. Уже в этой рецензии можно заметить ту откровенную иронию, которая впоследствии будет сопровождать большинство заметок и статей о творчестве Чарской: «Когда после окончания института раскрасневшаяся от мороза «Цыпочка» в простенькой, но модной изящной кофточке, в хорошенькой шапочке явилась в редакцию одного иллюстрированного журнала и подала секретарю, уже обрюзгшему пожилому мужчине, свою рукопись, тот сказал ей: "Приходите за ответом через две недели, Цы...» - он хотел было сказать «Цыпочка», так и пришлось это слово, глядя на нее, маленькую, хорошенькую, свеженькую, но поправился и серьезно добавил: «...сударыня...». С тех пор «Цыпочка» стала настоящей писательницей» [109. С. 11].
Таким образом, Чуковский вовсе не был первооткрывателем недостатков Чарской, однако именно он создал тот портрет писательницы, который на долгие годы закрепился в сознании читающей публики, именно он с исчерпывающей полнотой вскрыл механистичность ее произведений, их заданность и предсказуемость, характерные для формульной литературы вообще. « Она так набила руку на этих обмороках, корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями (словно папиросы набивает); судорога - ее ремесло, надрыв - ее постоянная профессия, и один и тот же «ужас» она аккуратно фабрикует десятки и сотни раз!» [136. С.З].
Оспорить эту характеристику достаточно сложно. Справедливость оценок критика признает, хотя и с оговорками, даже автор современной апологетической работы о Чарской: «Да, конечно, Корней Чуковский был во многом прав. Повторы ситуаций, восторженность, пылкие страсти девочек, козни их врагов, чудесные избавления из самых безвыходных положений - все это кочевало из книги в книгу. И все же...» [161. С. 6]. Естественно поэтому, что статья Чуковского оказала решающее воздействие на репутацию Чарской в интеллигентской среде и вспоминалась при разговорах о писательнице годы спустя - даже теми, кто забыл имя ее автора. Характерный эпизод приводит в своих мемуарах ленинградский литератор и библиофил Л. Борисов, рассказывая о визите известной актрисы, жены М. Горького М.Ф. Андреевой в сопровождении театрального критика А. Кугеля на книжный склад, где в то время работал мемуарист:
«Я разложил перед Андреевой целую выставку скучнейшей, паточной писательницы.
- Подумать только - все это когда-то я читала, даже нравилось, честное слово! В чем тут дело, а?
- В доверии ребенка к тому, что ему говорит взрослый, - пояснил Кугель. - И еще - в степени большей - в том, что взрослый спекулирует на желаниях читателя своего. И еще: жантильное воспитание, полное пренебрежение к родному языку - вот вам и готов читатель мадам Чарской! А так - дама она как дама, и может быть, пречудесная женщина. Мне говорили, что она очень добра, щедра, хорошо воспитана...
Недели три спустя Мария Федоровна принесла Чарскую..., положила книги на мой стол и, глядя мне в глаза, вдруг неистово расхохоталась...
- Княжну Джаваху вспомнила, - коротко дыша, отсмеявшись, проговорила Мария Федоровна. - Не понимаю, как могли издавать сочинения Чарской, почему по крайней мере никто не редактировал ее, не исправил фальшь и порою, очень часто, неграмотные выражения? Кто-то, забыла кто, хорошо отделал эту писательницу" [15. С.80-81].
По выходе статьи Чуковского обнаружилось второе и, может быть, главное отличие Чарской от Вербицкой. Выяснилось, что автор "Княжны Джавахи" в намного большей степени, нежели ее "взрослая" коллега, является рыночным продуктом, как сказали бы сейчас, брэндом. Для ее продвижения с самого начала использовались разнообразные рекламные технологии. Понятно поэтому, что на "черный пиар" К. Чуковского заинтересованные в дальнейшем успехе Чарской издатели, (книги Чарской выходили в товариществе Вольфа, который нещадно эксплуатировал ее, платил гроши, а за переиздания не предлагал гонорара вовсе) немедленно ответили "контрпиаровскими" акциями. Была заказана и в кратчайшие сроки издана книга В. Русакова (С.Ф. Либровича) "За что дети любят Чарскую?", автор которой стремился доказать несправедливость критического приговора Чуковского и его единомышленников. Кстати, издатели достигли своей цели: на протяжении нескольких лет после появления статьи в "Речи" популярность Чарской по данным продаж и библиотечным отчетам продолжала неуклонно расти.
Не перестали сочинения Чарской пользоваться спросом и после революции. Хотя журнал "Задушевное слово", где было напечатано большинство ее произведений, закрылся в 1918 году, а сама она могла теперь печататься только под мужским псевдонимом Н. Иванов (Здесь у автора неточность. Псевдоним был женский. «Н. Иванова», предположительно: Иванова – по третьему мужу, Н – от любимого имени Нина.( см. каталоги библиотек, статьи Е.Трофимовой, Исмагуловой. - Telwen) ее книги все равно оставались исключительно популярны. В середине 1920-х годов они были изъяты из библиотек, после чего по школам было разослано письмо Наркомата просвещения с рекомендацией устроить суды над Чарской, подобно тому, как сулили в те годы литературных героев - Онегина, Печорина, Рудина.
Завершая разговор о восприятии А. Вербицкой и Л. Чарской в современной им критике, мы бы хотели сделать следующие выводы:
1. Несмотря на указанные различия в отношении данных писательниц, их имена в сознании критиков начала XX века часто сливались либо взаимодополнялись.
2. Среди недостатков произведений исследуемых авторов критика выделила и такие, которые характеризуют тексты А. Вербицкой и Л. Чарской как явление массовой литературы (повторяемость, мелодраматический пафос, развлекательность, вульгаризация современных идей, установка на отвлечение от действительности).
3. В прессе начала XX века была отмечена (пусть и вскользь) ориентация произведений А. Вербицкой и Л. Чарской на целевую аудиторию: женскую.
4. При всех отличиях романов Чарской и Вербицкой, судьбы писательниц завершились одинаково - обе они оказались заложницами своей дореволюционной репутации.

Список использованной литературы

@темы: текст, Агафонова, Н.С., Вербицкая, Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы, Чарская

---

«История Мурочки». Повесть С.Орловского. Часть 2. Главы 17-23. Окончание.

[change-ange]

«История Мурочки». Повесть С.Орловского. Часть 2. Главы 17-23. Окончание.
Очень благодарна telwen за сканирование и обработку иллюстраций и добытые несколько отсутствующих страниц книги.

хVII.
Ночи.

Онегина и не подозревала, что каждое её слово, каждая вещица в её комнатах были известны каким-то совершенно чужим для неё гимназисткам, о существовали которых она — знаменитая, счастливая и богатая женщина—и не подозревала.
Но имя её повторялось ими на все лады. Все они знали, что ее зовут Нина Аркадьевна, что она совсем не Онегина, а Соболева; знали, что муж её офицер и, должно-быть, важный, по­тому что на его мундире много золотого шитья; знали, что дети у неё — Милочка и Славчик; знали, что она любит шоколадные конфеты, а из цветов—белую сирень...
Для того, чтобы не оставалось ни малейшего сомнения в справедливости всех слов и опи­саний, Валентина приносила от неё в своем кармане веточки белой сирени и шоколад, и хотя последний появлялся из кармана в до­вольно-таки жалком, измятом виде,—все же и Мурочка, и „Комар", и Люся (ночью), и На­таша (в классе) могли попробовать этих конфет и насладиться ими. Остальное добавлялось воображением, и все они мечтали теперь о го­лубой атласной гостиной и о белых платьях с широкими кружевами.
Портрет Онегиной стоял у Валентины, заменив собою Миньону. На новом портрете она была еще очаровательнее, потому что изо­бражала принцессу с короною в пышных волосах.
По вечерам в спальне долго шептались и разговаривали. В темноте казались еще чудеснее рассказы Валентины. Иногда только Лю­сенька своею обычною рассудительностью нарушала очарование и говорила, что нехорошо с её стороны обманывать мать и лучше бы уж вместе с нею ездить к Онегиной. Но Вален­тина вся вспыхивала и шептала возбужденно:
Да, если б я наверно знала, что папа по­зволить, — но, может-быть, и не позволить, то­гда я с горя умру, умру!
Тише,—дергал ее за руку „Комар".
Я думаю, лучше поступать открыто, а не исподтишка.
Может-быть, ты уже собираешься вы­дать меня?—с ожесточением накидывалась на нее Валентина, а Мурочка шептала:
Да что ты, разве можно?
— Кажется, знаешь сама, что не выдам, — говорила спокойно Люсенька. — Я только свое мнение высказываю.
Иногда перессорятся и полезут каждая в свою постель, и долго лежат возбужденные, думая об этой удивительной, чудной Онегиной. Иногда же говорят, говорят так, что Доротея Васильевна придет и строго прикажет им идти спать.
Мурочка от путешествий босиком по хо­лодному крашеному полу часто простужалась; у неё поднималась невыносимая зубная боль, и она ворочалась на кровати и тихонько стонала.
Тогда Люся вставала, давала ей одеколону, растирала щеку, обвязывала ее ватою. Люся во­обще все больше и больше привязывалась к Мурочке и была с нею, как старшая сестра.
Мурочка любила Неустроеву, но была с нею, как и со всеми, довольно скрытной.
Одному она страшно завидовала — это смелости и энергии Валентины. Разыскать своего ку­мира, суметь познакомиться с ним, бывать наперекор всем обстоятельствам и всегда знать, что скоро опять увидишься и наговоришься, — ну, как не завидовать ей?..
Мурочка думала об Аглае Дмитриевне и ло­мала голову, как бы ей познакомиться с нею,— но ничего не выходило, потому что отлучиться из общежития было немыслимо.
И Мурочка терзалась мыслью, что она раз­мазня и мокрая курица, что Флора на её месте наверное нашла бы исход, а она только вздыхает и томится.
И она презирала себя.
Среди всех этих треволнений довольно-таки полиняло и потускнело то внезапное желание учиться и читать, которое когда-то обуяло их всех. Те самые девицы, которые спохватились и решили, что нельзя терять драгоценное время даром, что надо читать, читать и читать,—те­перь бродили с мечтательными глазами и бессовестно ленились. Про Валентину и говорить нечего: ей было не до науки; но другие тоже как будто заразились её ленью и забросили книги. Одна только Мурочка, чтоб заглушить свою тоску и недовольство собою, сидела, по-, долгу уткнув нос в книгу, и к ней уже обращались все, как будто она была кладезь премудрости.
Мурочка читала всякие книги с одинаковым рвением. Она любила повести, историю и еще, пожалуй, путешествия, но ради Аглаи Дмитриевны брала и другие книги: о птицах и зверях, об уме насекомых, о прошлом земли. И такие книги оказывались замечательно интересными, только трудно было заставить себя прочесть первые страницы.
Но Мурочка заставляла себя и торжествовала победу над самой собой.
Зато потом можно было с чистой совестью читать длинную повесть.
Нельзя сказать, чтоб от этого постоянного сидения над книжкой Мурочка цвела здоровьем. Она стала еще тоньше и выше, у неё ча­сто болели голова и зубы. Вообще она раскисла и стала непохожа на себя, и даже в зеркало было противно смотреть, — так не нравилось ей собственное вытянутое и кислое лицо.
Тея теперь уже ни одного вечера не пропу­скала, чтобы не зайти в спальню, где собирался клуб говорильщиц, и разгоняла их, чтобы они могли выспаться. У Валентины и Люси здо­ровье было завидное, но Мурочке и „Комару" нужен был и отдых и покой.
И гимназическая докторша опять прописывала им железо и молоко, накладывала запрещение на книги и приказывала подольше гулять. Но Мурочка не розовела и не полнела, а все оставалась худой, как щепка, и желтой, как ли­мон. За неимением книг она сидела за дневником и строчила, строчила.

ХVШ.

Передряга.

Это был такой несчастный день, какого ни­кто никогда не переживал в гимназии.
Началось с того, что накануне госпожа Ве­личко опять увезла дочь в театр. Начальницы не было дома, отпустила ее мадам Шарпантье.
Утром, за уроком рисования, неожиданно явилась Катерина Александровна. Она окинула взглядом поднявшихся со своих мест учениц и вышла.
Где Величко?— спросила она в коридоре у Аглаи Дмитриевны.
Еще не вернулась. Вчера вечером за нею приезжала мать.
Это невозможно. Раньше она являлась к началу уроков, а теперь и те стала пропускать. Надо положить этому конец.
Она ушла.
И в большую перемену Валентина не вер­нулась. Прозвенел звонок, все собрались в классе и ждали Андрея Андреича. В коридоре было уже пусто. Вдруг сторож Лаврентий вызвал Аглаю Дмитриевну и что-то сказал ей шепотом.
Мурочка с тревогою взглянула на Люсеньку. Недоброе предчувствие закралось в её душу.
Ты видела?
Да.
— Что бы это могло быть? Уж не с Ва­лентиной ли...
Люсенька покачала головой.
Но в эту минуту послышались знакомые шаги, вошел Андрей Андреич, ученицы шумно поднялись с мест и снова сели. Начался урок.
И во всех классах шли занятия; в коридорах было тихо и пусто. Внизу же, в библиотеке, разыгралась такая бурная сцена.
Анна Павловна Величко стояла и ждала Аглаю Дмитриевну.
— Сторож говорит, моей дочери нет в гимназии.
— Её нет.
Не может быть! Она ушла сюда в один­надцать часов. Она книги свои забыла, я по­тому заехала.
Аглая Дмитриевна покачала головой.
— В классе её нет. Не в общежитии ли?..
Она вышла в коридор.
— Лаврентий! сбегай в общежитие, узнай, там ли барышня Величко... Удивительно! Может-быть, голова у неё разболелась? Так она должна бы сказать мне.
— Она последнее время ужасно возбужден­ная,—вздохнула мать.—Все следы нашего семейного горя.
В это время явилась Катерина Александровна. Между ними завязался неприятный разговор. Начальница сердилась, и мать сердилась. Ни та ни другая не хотели уступить.
— Как вам угодно,—сказала Катерина Але­ксандровна.—Я не могу допустить, чтобы отно­сились так к занятиям. Если вы желаете оста­вить дочь в гимназии, она должна подчиниться моим требованиям.
Сторож Лаврентий явился с докладом, что барышни в общежитии нет. Общий переполох.
Начальница посылает за мадам Шарпантье и за Теей и накидывается на них. Как смели отпустить Величко без ведома начальства. Ма­дам Шарпантье растерялась и оправдывается. Тея молчит.
Анна Павловна плачет в отчаянии. Аглая Дмитриевна ее утешает. Лаврентия посылают в гостиницу узнать у швейцара, в которую сторону ушла барышня.
— Направо.
— Как направо?.. В гимназию надо налево.
Из слов матери обнаруживается, что и раньше Валентина уходила в гимназию в одиннадцатом часу, а возвращалась к двум!..
Все потеряли голову. Начальница требует к допросу подруг Валентины. Кто они? Лиза?.. Нет, с Лизой они поссорились в начале года, и она спит в другой спальне.
Неустроева, Тропинина, Грачева.
— Позвать их.
Аглая Дмитриевна входит в класс к Андрею Андреевичу, говорит ему тихо два слова и, к общему изумлению, вызывает троих. Те бледнеют, обмениваются многозначительным взглядом и, волнуясь, плетутся за Аглаей Дмитриевной.
Им ли не знать, где Валентина!
В библиотеке госпожа Величко ходит взад и вперед, начальница сидит мрачная, Тея, сложив руки, стоит у шкапов и о чем-то думает.
Вошли три девицы и стоят, потупив глаза.
— Не знаете ли вы, где Величко? Куда она ходит?—спрашивает грозно начальница.
Молчание.
— Знаете или нет?
Люсенька тихонько отвечает:
Нет, Катерина Александровна.
Не может быть. Она вам рассказывала. Тея быстро взглядывает на своих, Люсеньку и Мурочку, и вспоминает бесконечные ночные разговоры.
Но Люсенька опять отвечает:
—Не знаем.
Так же отвечают Грачева и Тропинина.
— Так я вас накажу, примерно накажу за укрывательство! Когда вас спрашивают, вы обязаны сказать!
Но Аглая Дмитриевна наклоняется к ней, го­ворить с нею вполголоса и потом приказывает им идти обратно в класс. Они со страху сначала не понимают, потом идут молча, боясь даже взглянуть друг на друга.
Аглая Дмитриевна говорить:
— Они знают, Катерина Александровна, ведь это ясно. Не пытать же их. Они, вероятно, дали слово молчать и правы по-своему, если не желают нарушить слова.
Катерина Александровна кидает на нее гневный взгляд, но Аглая Дмитриевна не смущается и спокойно обращается к Тее.
— Вы знаете их лучше всех,— говорить она. — Нет ли у вас каких-нибудь предположений?
— Да, — говорить задумчиво Тея, скрестив руки. — Я и то думаю... вспоминаю. Вечером у них разговоры без конца... и портрет... по­том полотенце было... Да, вот оно! полотенце было для неё!— восклицает она.
Какое полотенце? Для кого?
Для Онегиной.
Все изумлены.
— Не там ли она?— говорить Тея.
— О, наверное! — восклицает Аглая Дмитриевна.—Она вспоминает принесенную Валенти­ной большую цветущую ветку белой сирени, по которой класс изучал строение цветка.
Остается только ехать к Онегиной. Доро­тея Васильевна отправляется, потому что мать Валентины чувствует себя дурно. Отправляется и возвращается с испуганной, виноватой девицей.
Увидев мать расстроенную и в слезах, Валентина бросается к ней на шею. Катерина Александровна делает ей строгий выговор и отсылает в класс.
Потом она говорить, что такой случай подлежит обсуждению педагогического совета, и если совет найдет присутствие Валентины в гимназии нежелательным, она принуждена будет уйти.
Бедная мать, уничтоженная и возмущенная, уходит, но Аглая Дмитриевна еще успевает шепнуть ей, чтобы она напрасно не волновалась: самое большее, поставят 4 за поведение; на совете она заступится за Валентину.
Пока поклонница Миньоны отбывает наказание в пустом, темном классе, среди молчания и тишины целого дома, пока Мурочка и Люся волнуются и исповедуются у Теи, кото­рая старается их успокоить надеждою на то, что Валентину не исключат из гимназии,— Анна Павловна едет к Онегиной и рассказывает ей о переполохе в гимназии.
Зачем она поехала к незнакомой певице, она и сама не знала. Её материнское сердце чу­яло, что она встретит там участие и даже, может-быть, утешение и поддержку. Суровый приговор Катерины Александровны камнем лежал на её душе; она со страхом думала, что скажет отец, — потому что гимназия была хо­рошая, и они могли быть совершенно спокойны за дочь.
Сердце матери не ошиблось.
Онегина всполошилась, наговорила Анне Павловне много хорошего про Валентину, хва­лила её скромность и великодушную прямоту, сказала, что все в доме ужасно ее полюбили, и, расцеловав Анну Павловну, просила ее приехать с дочерью при первой возможности.
Но, главное, Онегина обещала съездить к начальнице и заступиться за нее.
И кончилась вся история тем, что Онегина пела на концерте в пользу бедных учениц гимназии, Анна Павловна дала обещание не брать дочери в театр до самого лета, а прошедшее было предано забвению.
Но зато по воскресеньям Валентина с ма­терью бывала у Онегиной и уже не тайно, а открыто рассказывала всем про свою дружбу с драгоценной, чудной Ниной Аркадьевной.

XIX.
Из дневника.

21 октября, воскресенье.
„Разлюбила скрипку. Михаил Иваныч сер­дится, но я не могу столько играть, как прежде. Хотелось бы отказаться, да язык не поворачи­вается сказать ему.
„Люся говорит, что я вообще должна быть гораздо строже к себе. Она говорит, и в другом я непостоянна. И с людьми я неров­ная, говорит.
„Господи! помоги мне исправить себя! Я на­рочно стала вести дневник, чтобы самое себя корить и замечать все недостатки.
„Я сама замечаю неровность. Я не то, что Люся. Она всегда одинакова, и не знаю я, сер­дилась ли она хоть раз. Впрочем, ей пятна­дцатый год, а мне тринадцатый. Неужели в два года я себя не исправлю?
„Сегодня обернула дневник в красную бу­магу, чтобы не было похоже на простую тетрадь. Бумага матовая и бархатистая, и цвет роскош­ный, Люся выбирала.
„Я оттого неровная бываю, что мне иногда весело, и тогда все равно с кем смеяться и бегать, а потом вдруг все станут скучны и противны, и мне хочется говорить только с теми, кого я люблю.
„Потом еще вспыльчивость свою надо поко­рить.
„Вчера я опять ссорилась с Лизой. Флора увела меня. Говорит: „Ты же знаешь, что она любит прибавлять, зачем же приставать? Все равно ее от лжи не отучишь".
„Удивляюсь, как могла я в прошлом году дружить с нею.
„Люся и тут умеет найти извинение. Она говорит: „Если бы мадам Шарпантье не нака­зывала бы ее и не бранила, то она не научилась бы лгать".
8 ноября.
„Сегодня выпал первый снег, все стало белым, так весело смотреть. Ужасно люблю зиму.
„Александр Максимыч прислал за мною. Я играла у него на скрипке. Только его люблю; все остальные там холодные люди. Он опять дал мне книгу. Больше всего на свете люблю чи­тать. Вдруг я познакомилась бы с писателями. Они, должно-быть, совсем не похожи на других людей. Впрочем, кажется, большая часть их давно уже умерли. С такими же, как Костырин, совсем не хотела бы знакомиться. Он, верно, похож на свою Лидочку. Слава Богу, что её нет у нас; по крайней мере, в классе довольно мирно.
„Что стану я делать, когда кончу? Осталось еще 4 1/2 года. Какая радость, если я поступлю на курсы и буду такая, как моя обожаемая А. Д. Но куда! разве мне можно достигнуть этого!
„Господи! какая я счастливая, благодарю Тебя!
„Наташа такая смешная, она сказала, что лю­бить молиться, и что Бог всегда исполняет её желания. В прошлом году она все молилась, чтоб ей подарили крокет, и к Пасхе пода­рили.
„По-моему, это язычество".

14 ноября.
„Как я люблю А. Д.! Обожаю в ней все! Милая моя, умная, прямая и твердая. Она даже Катерины Александровны не боится. Мне хоте­лось бы стать такой же умной, твердой, бесстрашной, такой же сильной, как она.
„Вчера, например, я побежала, как всегда, вниз подать ей кофточку, а она надевает перед зеркалом шапочку и говорит:
„— Что-то голова болит.
„А я говорю:
„— Отдохните, прилягте.
„— Пустяки! Мне надо на урок, и вечером еще работа.
„А я спрашиваю:
„— Какая?
„— Пишу дома, книгу по ботанике пере­вожу.
„Значить, она писательница!!!!
„— А вы, Тропинина, теперь ботанику полю­били?—смеется она.
„ — Страшно люблю.
„— То-то же.
„И вдруг поцеловала меня. Я даже онемела от радости (она ведь не особенно ласковая).
„Запомнить счастливый день 13-го ноября".
25 ноября.
„Вчера были именины начальницы. Учиться кончили в 12, для нас в общежитии был шоколад, а вечером танцовали. Дима пришел и Гриша. Они ужасно много танцовали, и наши были в восторге. Мне даже не удалось с ними поговорить, спросить про Аню, куда она уехала с мужем, и про других. Они все время от­плясывали; у Димы были белые перчатки.
„Интереснее всех была Валентина с голубым бантом в волосах, Люся ее причесы­вала. Люся тоже была мила, но меньше. Про себя не говорю. Уж не раз приходилось пла­кать, что я так некрасива. Только и есть хо­рошая коса.
„Господи! дай, если не красоту, так хоть не­множко, чтоб я получше стала!
„Мы недавно (перед балом) мерили свои ресницы бумажкой, делали значки карандашом; длиннее всех у Флоры, потом у меня. Но её ресницы черные, а мои такие какие-то, оттого и не видать, что у меня длинные ресницы.
„Впрочем, грех все это. Господи! прости, помилуй и очисти от скверны.
„Хороший выдался вчера день, воскресенье. Меня отпустили к Наташе. Прихожу, — там обедают. Я ужасно смутилась и не знала, не лучше ли уйти? Но мать Наташи увидела меня и говорит:
„— Вот хорошо, как раз к пирогу.
„А я говорю:
„— Мы уже ели.
„Но меня все равно посадили за стол и отрезали пирога. У них замечательно весело. Всего 6 человек детей, старшая Наташа. К счастью, скоро кончили обедать; мы с Наташей остались в столовой, уселись на большом диване и стали говорить о гимназии. Потом при­шла Марья Гавриловна и тоже села к нам. У них очень просто, даже, можно сказать, бедно. Но все такие веселые. Играли в фанты и танцовали под шарманку, которую вертела Марья Гавриловна. У них нет рояля, и На­таша совсем не любит музыки. Потом по­шли все укладывать маленьких, остались только Наташа и её брат. Мы пошли в столовую и разговаривали. Потом пришла за мной Степанида. Марья Гавриловна так была ласкова, уди­вительно. Никто, кажется, так меня не ласкал, как она.
„Говорит вдруг:
„— Жалко, что вы не моя дочка.
„А Наташа смеется:
„ — Что же, помести меня в общежитие, а ее возьми.
„Марья Гавриловна и говорит:
„— Непременно. Я всегда себе желала дочку с большой косой и тоненькую, а ты что? Коропуз толстый, и волосенки плохие, только и берут тем, что вьются.
„А Степанида стоит и смеется:
„— Как можно,— говорит,—вашу барышню с нашей сравнить. Ваша — кровь с молоком, лицо круглое, а у нашей-то в лице ни кровинки, совсем отощала от ученья.
„А Марья Гавриловна опять обняла меня и сказала:
„— Вот таких-то я и люблю больше всего.
„Как странно, я совсем не помню мамы. Даже возмущаюсь на себя за это. Ведь мне был четвертый год, когда она умерла. Иногда по вечерам лежу, лежу в постели, стараюсь припомнить ее,—ничего не выходить, только го­лова разболится. Иногда вдруг что-то осенит, и я воображаю ее себе в белом платье, за­думчивую, но потом вспоминаю, что это портрет её, который висел у отца в кабинете.
„Нет, живую не помню.
„Если бы она не умерла, как счастлива была бы я!"

9 января.
„Целый месяц не писала здесь ни строчки. Праздники прошли, уже 9 января. В самый сочельник я захворала, меня отправили в лазарет. Думали, что тиф, потом обошлось, только две недели пролежала.
„Когда вернулась в общежитие, как все об­радовались! Не знала я, что они так любят меня. Про Тею и говорить нечего, мне стыдно перед нею за свою неблагодарность.
„Но солнце мое А. Д.—все для меня.
„Что лучше: ум или доброта?
„По-моему, ум. Например, Гриша. (А Люся спорит, что доброта, она говорит: „Ка­кая польза, если умный, да злой?")
„А. Д. я люблю потому, что она все знает. Если бы она могла все время рассказывать, а мы слушали бы, мы стали бы образованными. От неё точно лучи света исходят.
„Столько мы уже узнали от неё, и все хо­чется еще, еще. Теперь, после болезни, я крепче стала и просто накинулась на ученье.
„Мне скоро тринадцать лет, я уже почти взрослая, мне хочется знать все то, что открыли самые ученые и гениальные люди.
„Господи, дай мне сил!
„Вот отчего я разлюбила Тею. Страшно пи­сать, но правда.
„Ей все равно, она не любить науки и не ин­тересуется. Если бы она была такая, как А. Д., я никогда не разлюбила бы ее.
„У нас какие с нею разговоры? „Не болит ли голова? Что пишет отец? Не хочешь ли от­дохнуть?" (Ведь это бессовестно с моей сто­роны осуждать такую доброту!)
„Но мне этого мало!
„— Я хочу, чтоб меня учили,—вели выше, выше, чтоб я чувствовала, что я становлюсь умнее и образованнее! Когда говоришь с А. Д., то весь мир будто открывается! Иногда надо по­думать, сообразить,—зато сама замечаешь, что это шаг вперед, и какая бодрость вдруг явится!
„О, я обожаю науку.
„Одна Люся и еще „Комар" хотят серьезно заниматься, о прочих не стоить говорить.
„Что будет с Флорой? Я начинаю не на шутку бояться за нее. Её ум ленив, такая она от природы. Она говорит: на что ей естествен­ная история, когда она будет певицей?
„С этим можно ли согласиться?"
15 января.
„Бедная А. Д.! Как она старается, чтоб нас заинтересовать, и что же? Из всего класса мы двое, да Наташа, да еще Кушелева, пожалуй, а все остальные с грехом пополам учатся.
„Я слышала, весною будет экскурсия за 30 верст. Только бы время поскорее пролетело.
„А. Д. советует тем, кто живет летом в деревне, наблюдать природу и вести днев­ник, какие растения начали цвести и тому по­добное.
„Мне не придется этим заниматься. Где я летом, еще неизвестно, только наверное не в деревне.
„Ужасно мне нравится ботаника".

18 января.
„Что, если бы этот дневник попался Тее! Я запираю его в шкап, а ключ ношу на себе.
„Эта зима очень снежная. Вчера было воскре­сенье, мы прочищали дорожки к большой березе и в гимназию.
„Мне теперь все науки нравятся, и такое горе: не знаю, которую из них выбрать по­том?.. А. Д. говорит, что нельзя изучать все, не хватит жизни".
24 января.
„Сегодня в общежитии мы опять ссорились. „Валентина говорит:
„— Ну, хорошо, ты всему выучишься, а потом?
„ — Потом увижу.
„— Учительницей будешь?
,,— Еще не знаю. Главное — быть образован­ной, а потом уже найду, что делать.
„ — Так, значить, неизвестно еще, что из тебя выйдет. А я, по крайней мере, твердо решила: буду певицей.
„ — Ну, какая польза людям, что ты будешь петь?
„Я ужасно на нее разозлилась. „А Люся еще вступается: — Конечно, польза. Я буду рисовать, и тоже будет польза.
„— Не понимаю,—вскричала я.—Вы обе себе как-то по-другому представляете все. Я нахожу, надо стараться, чтобы все люди стали умные и образованные. На что это похоже! Например, мы все жили—жили, вы обе до пятнадцати по­чти лет дожили,—и ничего-то не понимали и не видели, и если бы не А. Д., так дальше и жили бы мы глупые, кругом невежды. Это счастье наше, что к нам поступила А. Д.
»— А. Д.! А. Д.! точно это профессор ка­кой-то! Ведь и истории учимся, и географии, и всему; и без неё не мало знали бы.
„ — Ну, хорошо, ты всему выучишься, а по­том?
„— Потом увижу.
„— Учительницей будешь?
„— Еще не знаю. Главное — быть образован­ной, а потом уже найду, что делать.
„— Так, значит, неизвестно еще, что из тебя выйдет. А я, по крайней мере, твердо решила: буду певицей.
„—Ну, какая польза людям, что ты будешь
петь?
„Я ужасно на нее разозлилась. /
„А Люся еще вступается:
— Конечно, польза. Я буду рисовать, и тоже будет польза.
„— Не понимаю,—вскричала я.—Вы обе себе как-то по-другому представляете все. Я нахожу, надо стараться, чтобы все люди стали умные и образованные. На что это похоже! Например, мы все жили—жили, вы обе до пятнадцати по­чти лет дожили,—и ничего-то не понимали и не видели, и если бы не А. Д., так дальше и жили бы - мы глупые, кругом невежды. Это счастье наше, что к нам поступила А. Д.
„— А. Д.! А. Д.! точно это профессор ка­кой-то! Ведь и истории учимся, и географии, и всему; и без неё не мало знали бы.

„— А все-таки она нам главное рассказывает.
„ — Ну да, ты влюблена в нее.
„Тогда я, конечно, не захотела больше гово­рить с Валентиной и обратилась к Люсе:
„—- Ну, хоть ты скажи на милость, разве не главное—наука? Разве не главное быть умной и знать, что нас окружает, и почему всякие явления? Вот прежде я любила сказки и верила вся­кой чепухе. Просто фантазии какие-то. Ведь это, я думаю, разница. Теперь я ищу только то, что истинная правда, и хочу знать все.
„— Ну, и знай! Никто тебе не мешает.
„— Я не с тобой говорю, с Люсей. „Валентина пожала плечами и отошла.
„— Люся,—сказала я,—что же вы на меня сер­дитесь! Я не понимаю.
„— Ну да, сердимся. Ты говоришь, что нет пользы быть певицей или рисовать картины.
„—- Какая же польза?
„- А та, по-моему, что человек хоть отдохнет и повеселится и придет в восхищение.
— Ну, это очень маленькая польза.
„— Но ты сама любишь же стихи?
„— Еще бы.
- Значит, и они не без пользы были на­писаны. Кому-нибудь да доставили удовольствие. — Так это удовольствие, а не польза.
„— Значит и удовольствие польза.
— Хорошо. Но ведь ты учишься же у А. Д. И даже опыты мы с тобою делали на прошлой неделе. И сама говорила, что будешь летом изучать цветы и собирать гербарий.
„Люся рассмеялась.
„— Да. Они пригодятся мне для рисования.
„Я так рассердилась, что ушла. Потом они приходили мириться.
„— С тобой невозможно, — сказала Вален­тина.— Ты ужасный деспот. Ты хочешь, чтобы все любили то и делали то, что ты сама лю­бишь. Всякий человек по-своему. А ты не тер­пишь, чтобы другой не соглашался с тобою.
„И Люся сказала, что у меня жесткий харак­тер.
„Господи! помоги мне исправиться. Я сама чув­ствую, что у меня характер нехороший. Я вспыльчива и сержусь всегда, точно Дима. Буду следить за каждым своим словом.
„Ведь невозможно, если я вдруг буду такая, как тетя Варя.
„Вот всех осуждаю, а сама-то!..
„Я хотела бы, чтоб все меня любили. Если
бы мама была жива и ласково меня останавливала и не сердилась бы, а терпеливо меня учила
всему доброму, наверно, я была бы. гораздо
лучше.
„А так дома я ссорилась с Димой, который всегда рад был меня обидеть и даже ти­хонько бил и щипал, а тут я ссорюсь с Люсей и Флорой, про Наташу уже нечего гово­рить.
„Я их люблю, но мне хочется доказать, что я права, а из этого выходят только неприятности.
„Господи! дай мне кротости и терпенья, дай, чтобы все любили меня!.."
Хх.
Сочинительницы.
Мурочка сидит на широком подоконнике, сложив ноги по-турецки, и с увлечением пишет первое свое сочинение для Авенира Федоровича.
Февраль. Дни такие светлые, длинные. Голубое небо ясно и глубоко; на нем размазаны розовые облака. Солнце только что село, но в воздухе еще осталось золотое сияние.
Мурочка задумчиво смотрит на розовые облака и опять строчит, строчит свое сочинение.
Зима была крутая. В общежитии печки то­пились два раза в день, и то было холодно. По вечерам перед печками собирались гимна­зистки, сидели, разговаривали, сумерничали. Ве­село было глядеть на горящие дрова, на языки пламени, на груды рдеющих углей, по которым перебегали голубые огоньки; весело было слушать треск дерева и шипенье коры в ти­хой комнате, в сумерки, между угасающим днем и тихонько крадущимся вечером.
Прошли незаметно святки, прошло Крещенье, солнце улыбнулось и повеселело, снег засверкал в воздухе, закружился, посыпался мягким пухом,—стало теплее.
И когда утром расходился ночной туман, то уже по одному бирюзовому цвету неба можно было сказать, что зима на исходе...
После сочинения, поданного Авениру Федоровичу, необыкновенная писательская горячка обу­яла тех, кто у него отличился. К тому случи­лось еще, что прочитали замечательный английский роман, где героинями были восемь доче­рей английского пастора.
После всего этого невозможно было не по­пытать и своих сил, и все засели писать ро­маны.
Даже Люся и та променяла кисточки на перо.
Про Мурочку нечего и говорить: она тут только поняла, в чем её настоящее, высокое призвание.
Писали также „Комар" и Валентина, и но­венькая Тимофеева, которую звали Тимоша, пи­сала и Наташа у себя дома.
Бумага изводилась в неимоверном количестве; в пылу творчества черной рекою текли чернила по казенным столам, а пальцы и ла­дони нельзя было отбыть даже щеткой.
Когда приходили старшие и заглядывали че­рез плечо, их казнили негодующим взглядом и очень невежливо просили убираться прочь.
Романы задумывались в трех и четырех частях, но останавливались на третьей главе и потом уничтожались, и писался уже совсем новый роман с другим названием и другими действующими лицами.
У каждой из сочинительниц роман выходил на особенный лад.
Лучше всех, по общему приговору, писала Валентина. Она даже подумывала о том, — хо­рошо ли она поступила, что бесповоротно решила быть певицей?
Но зато в её романах героиня всегда пела как соловей, даже лучше соловья. Героиня жила в голубой атласной комнате и ходила в белых платьях, обшитых кружевами. Вообще все находили, что Валентине легко писать ро­маны, потому что она своими глазами видела, как живут такие героини.
У Мурочки и в помине не было такого бле­ска. Мурочка писала больше исторические романы, где самым бессовестным образом пе­ревирала историю и заставляла молчаливого принца объясняться в любви перед Маргаритой Пармской.
Но снисходительные судьи оставались до­вольны и хвалили места, где описывались замки и подземелья, рыцарские турниры, подвиги и сражения.
У Люси героями были больше итальянцы, и романы происходили во времена Лоренцо Ме­дичи, и не было просто Иванов, Василиев и Екатерин, но дам звали деликатно и звучно Элеонора, Форнарина, Беатричи, а синьоры все решительно бедные художники или принцы.
Бедная Тимоша и бедный „Комар" не могли угоняться за такою красотой и сочиняли совсем уже чепуху.
Сначала писали просто для своего удовольствия, а потом решили сделать нечто в роде состязания, и, конечно, лучше всех написала Ва­лентина. Она писала до одурения, и её роман оказался всего длиннее: в нем было 7 глав.
Героиня (которая пела лучше, чем соловей) была бедная уличная певица. Ее услышал из окна старик, знаменитый музыкант. Он принял ее в свой дом, учил пению, и из неё вышла замечательная певица. Случился пожар, ее спас из пламени какой-то граф, но она осталась бесчувственной к его обожанию, по­тому что он был как раз сын того жестокого богача, который преследовал её бедного отца и свел его в могилу.
Здесь роман обрывался. Все сидели, слу­шали, и каждая придумывала свой конец.
Потом горячка эта несколько поостыла. На смену ей явилось другое.
Утро, пять часов... Едва-едва забрезжил рассвет.
Дрожа от холода, от раннего вставанья, бегут все босиком, завернувшись в одеяла, к Валентине и забираются на её постель. Тут и Люся, и Мурочка, и Тимоша, и „Комар".
Тишина. Слышно дыхание спящих. Даже Сте­панида еще не вставала. Начинает светать. Спальни имеют такой странный, необычный вид. И холодно как! Но все укутались потеплее, уселись в кучку и слушают.
Рассказывает Мурочка, потому что никто не знает таких страшных историй, как она. От­куда они у неё—неизвестно, но просто зуб на зуб не попадает от страху, когда она начи­нает свои истории про тюрьмы, средневековые пытки, про ведьм и чародеев.
Чем страшней, тем лучше. Иногда рассказывают и другие, но скоро их прерывают и опять слушают Тропинину. Еще мастерица рассказывать Тимоша. Та знает целый ряд историй про то, как в наши дни сами собою вер­тятся столы, сам пишет карандаш, вещи летают по воздуху. Ее слушают недоверчиво, но все-таки и это страшно, и все довольны. Гово­рят и о привидениях, и та самая Мурочка, ко­торая распинается за науку, тут оказывается самой верующей и так же охотно верит в привидения, как в кислород и углекислоту.
Приятно сидеть так в кучке и шепотом рассказывать и слушать истории, от которых мурашки по спине пробегают и начинаешь дро­жать с головы до пяток. Страшно и огля­нуться на темные, еще полные ночного мрака углы комнаты, на черный безмолвный коридор, и если где-нибудь скрипнет кровать или запоз­далая мышка зацарапается в углу, так наши девицы замрут и притаятся и не дышать, а потом все обойдется, и опять пошли шептаться, и жадно слушают истории, которые рассказывает Мурочка.
Не даром успела она на своем веку про­глотить столько книг.
И перепутает их, и прибавит по-своему, так что на первый взгляд будто и невероятное рассказывает, но зато такое страшное, что это не беда, и ее слушают и млеют от ужаса.
Но времени так мало! Не успеют часы пробить шесть, как уже заслышать они шаги Степаниды в столовой. Она ступает тихонько, чтоб не разбудить детей, но эти-то девицы от­лично слышать, как она шмыгает в своих мягких войлочных туфлях. И вот поскорее доканчивается история, все тихонько плетутся по домам, и стараются согреться под холодными казенными одеялами, и даже иногда ухитряются подремать, пока в 7 часов звонок не поднимет их своим резким, противным звоном.

XXI.
Прощание.

На мокрую землю падал мокрый, густой снег, который тут же таял и распускался в слякоти и грязи. По обнаженным камням мо­стовой громыхали дрожки с поднятым верхом, мокрым извозчиком и продрогшей, вы­мокшей лошаденкой.
Мурочка и Люся, бледные и похудевшие, сидели у окна в лазарете и смотрели на улицу.
Лазарет был флигилек в три окна, наискось от гимназии. Там по случаю эпидемии кори набралось с десяток больных. Одни посту­пали, другие выздоравливали.
Люся и Мурочка захворали почти одновре­менно и теперь, поправившись, уже расхаживали по комнате, играли в карты и в домино с теми, кто еще лежал, и ждали того счастливого дня, когда докторша позволить им вернуться в гимназию.
Мурочка, уже болевшая зимою сильною про­студою, после кори чувствовала себя очень сла­бой и стала вялая, точно разбитая.
В общежитии им оставалось пробыть не­долго. По случаю эпидемии ученье в гимназии прекращалось до осени, и родителям было пред­ложено взять детей еще до Пасхи.
Обе девушки сидели у окна и говорили о скорой неожиданной разлуке.
В такие минуты всегда сильнее чувствуется привязанность к человеку, и становится жалко того, что прошло, — как будто видишь, что можно было бы лучше прожить умчавшееся время, меньше тратить его на пустяки, наполнить чем-нибудь прекрасным и важным. Мурочка смотрела на Люсю и вспоминала, сколько раз она из-за мелочей (так казалось теперь) спорила и сердилась на нее, и как мало, в сущности, по­казывала ей свою любовь. Любовь-то ведь была, запрятанная где-то далеко в сердце, да мало, скупо она продлялась, и похоже было на то, что вовсе и недороги были для Мурочки её старшие подруги.
Люся, такая справедливая и рассудительная, всегда смягчала вспышки и не давала им раз­растись до крупной ссоры, а Мурочка только кипятилась, отстаивая то, что считала правдой, и как будто не замечала этих стараний.
Но она замечала их,— и теперь, перед расставаньем, все вспомнилось вдруг и встало укором в её памяти.
Разлука,— какое печальное слово! Жили-жили вместе, виделись каждый день, знали мысли, желания и привычки каждой, были близки, будто родные сестры, делили и радости и тревоги,—и вот теперь разойдутся, разлетятся все, кто куда, на пять длинных месяцев.
И, что всего удивительнее, Мурочке не при­дется и в этом году ехать с Люсенькой в Сибирь. Отец писал начальнице, что просил брата своего взять Мурочку на это время к себе в имение, и уже был получен ответ от Григория Степановича, который сообщал, что приедет за племянницей на Вербной неделе.
Мурочка смутно припоминала дядю, как он в том доме приезжал не надолго к свадьбе тети Вари. Она с затаенною тревогой ждала предстоящего знакомства с дядей и его семьей. В её памяти еще сохранились обрывки печальных рассказов отца, как богатая и властолю­бивая старуха-бабушка оторвала мальчика от семьи и поселила между ним и его сестрою и братом зависть и вражду, в то время, как сердце одинокого ребенка жаждало только дружелюбных совместных игр. Мурочка думала о том, как-то встретят ее там, и не будет ли она рваться назад в свое любимое общежитие.
Хорошо было делиться своими мыслями с
Люсей потому, что она умела рассеять тревогу
и внушить симпатию к незнакомым родственникам.
А Люся была счастлива и спокойна. Она знала, что ее встретят мать и братья, что отец скоро вернется с приисков и вновь их семья, раз­бросанная по широкому лицу земли, соберется в родном гнезде и пойдут веселые разго­воры и гадания о будущем. Она радовалась, что каникулы затянутся долее обыкновенного и что ей придется еще застать пышный расцвет си­бирской весны.
Через два дня обеих выпустили из ла­зарета.
Общежитие волновалось и гудело, как пче­линый улей. Все собирались в путь-дорогу, хло­потали и спешили, бегали и волновались. Кое-кто уже успел исчезнуть, другие ждали приезда родных.
Валентина истосковалась за тот длинный месяц, который ей пришлось прожить в полном почти одиночестве. Ведь не только Люся и Мурка, но и бедный „Комар", её закадычный друг, лежал в лазарете. „Комарик" всегда отличался хрупким здоровьем, всегда покашливал и был еще худощавее Мурочки, а те­перь корь его сразила, и он дольше всех оставался в лазарете. Валентина посылала в лазарет записочки, старалась поддержать бод­рость духа своей Марусеньки напоминанием о лете и их близкой совместной жизни в деревне,—но оттуда никаких писем посылать не дозволялось, и Валентина бродила сумрачная и неразговорчивая.
В своем одиночестве она все больше и больше задумывалась над тем, как ей быть с ученьем. Летом ей должно было испол­ниться 15 лет, и она тосковала при мысли, что еще четыре года придется томиться в гимназии.
В длинные, светлые вечера она сидела у Теи и с нею обсуждала этот вопрос. Тея тоже думала, что лучше ей бросить гимназию и учиться дома, чтоб наверстать потерянное время.
Валентина внезапно решилась, написала ма­тери и отцу и получила их согласие.
Она встрепенулась и повеселела, точно крылья выросли у неё; ей страстно захотелось учиться самой, как взрослые учатся, серьезно и вдум­чиво, со свежим свободным вниманием.
Она, встретила Люсю и Мурочку неожидан­ными словами:
— Я совсем ухожу из гимназии!
Их грустные, удивленные взоры смутили её радость. Люся покачала головой, а Мурочка всплеснула руками и заплакала. После болезни её нервы еще не успели окрепнуть.
Ну, Мурка, Бог с тобой! — утешала ее Валентина. —Все равно, когда-нибудь придется же нам разойтись...
Вечером они сидели втроем в любимом уголке за печкою, в пустой столовой общежития.
Все, что говорила Валентина, было справедливо, но сердце сжималось при мысли, что кон­чились, миновали безвозвратно дни их веселой, дружной жизни.
— Пожалуй, и ты, Люся, не вернешься, — промолвила приунывшая Мурочка.
— Нет, — сказала Неустроева. — Я наверно приеду. Лучше Ивана Иваныча я не найду учи­теля. Осенью я буду брать у него частные уроки, если отец согласится, и хочу, кончив гимназию, прямо идти в академию. И в гимназии я постараюсь взять как можно больше от ученья, потерплю до восемнадцати лет, а выйду с хо­рошими знаниями...
Они сидели и молчали, охваченные грустью разлуки. Потом Валентина тряхнула головой и промолвила:
— Да, жалко, но что же делать! Прежде я была ленива, не хотела работать, — теперь надо исправлять беду. А для этого лучше остаться дома. И как славно возьмусь я теперь за дело! Честное слово, дня даром не пропущу! Я хочу доказать отцу, что на меня можно положиться.
- Жалко не гимназии, а вас, — прибавила она помолчав. — Ну, что же делать!.. Дадим слово, что не забудем друг друга и всего на­шего житья здесь.
Она улыбнулась своей приятной, открытой улыбкой, которая так привлекала к ней всех.
Но Люся сказала:
— Это что, разве можно забыть!.. Нет, знаете,— дадим вот какое слово, в роде обещания, что мы постараемся сделаться такими, как самые лучшие люди, умными и добрыми чтоб не пришлось вдруг краснеть, когда встретимся потом... Ведь не может быть, чтоб не встретились!.. И вдруг, какой ужас, если кто-нибудь из нас окажется злой, противной, не­образованной...
Нет, никогда этого не случится!— горячо воскликнула Валентина. — Дадим слово, что не случится!.. Нет,— чтобы с радостью встретиться и гордиться друг другом... Ты, Люся, наверно будешь знаменитая художница.
Так разве это одно,— ведь и художницы бывают несимпатичные, завистливые; всякие, я думаю, есть. Не только этим гордиться, а во­обще тем, что жизнь наша хорошая,—задумчиво проговорила Люся, а Мурочка вдруг вспо­мнила своего старого друга и учителя Михаила Ивановича, у которого последнее время так бессовестно ленилась, — вспомнила его золотое сердце и скромную жизнь.
Они сидели, перекидываясь редкими речами, но больше молчали, думая каждая о той неведомой, чудной и таинственной жизни, которая шумела и волновалась там где-то, в туманной дали, как безбрежное море,— шумела и волно­валась бурями и манила к себе, и ожидала их всех, чтобы они могли испытать свои силы.
Что-то даст им жизнь? Будут ли они счаст­ливы, довольны своей долей? Сумеют ли в юные годы накопить в своей душе сокровища знания, горячей любви, бодрости и правды, чтобы потом рассыпать вокруг себя щедрые дары на радость и утешение другим?..

XXII.

Египтянка.

Все промелькнуло, как быстрый сон: и го­рестная разлука с Валентиной, и последние поцелуи, и последние хлопоты, и добрые пожела­ния Аглаи "Дмитриевны, и поспешное прощание с дедушкой...
Уже сутки едет Мурочка в вагоне и смотрит в окошко на обнаженные рыжие поля, еще покрытые местами снегом, точно скатер­тями, смотрит на голые леса, на пышные зеленые ели и сосны, на угрюмые серые небеса.
Тот город, в котором она родилась и жила все время, каменная громады домов, теснота и шум,— все осталось далеко позади, так далеко, что и сосчитать нельзя, сколько уже проехали они потом деревушек, сел, городишек и городов... А в окно вагона видны поля без конца; словно веером раскинулись они, и этот веер убегает по кривой линии назад, и ря­бить в глазах от мелькающих столбов, заборов, деревьев, домишек и пустынных полей.
Мурочка смотрит до утомления, не отрыва­ясь. Григорий Степанович неразговорчив, он читает газету, спит, а она все у окна.
Вот она, огромная, необъятная ширь полей, о которой Мурочка знала только понаслышке. Вот где живут миллионы людей, которые ро­дятся тут и умирают, и не знают другой жизни.
Так философствует Мурочка под гуденье колес и тряску вагона, и смотрит во все глаза на мужиков в зимних тулупах, на баб в овчинных полушубках, закутанных в ковро­вые платки, которые плетутся к маленьким станциям, или стоят там на платформе в ожидании поезда.
Они едут уже целые сутки.
Утром рано она проснулась от яркого луча, который защекотал её глаза. Она вскочила. В вагоне все еще крепко спали. Она приподняла немного синюю занавеску у окна и прильнула к стеклу.
Все то же видно из окна.
Мелькают обнаженные поля, рыжая взъеро­шенная трава уныло желтеет до самого гори­зонта, прерываемая местами черной вспаханной полосой или красновато-коричневым голым лесом. Снегу видно уже гораздо меньше, чем накануне, а небо хотя и покрыто тучами, но все же и синева проглядывает кое-где. Солнышко нашло себе лазейку и пробралось сквозь облака и озаряет землю веселыми лучами. Повеселели голые поля и леса; и дальние деревушки кажутся привлекательными, и белая церковь ярко блестит на солнце.
Хочется смеяться и петь!
Часов шесть еще, не больше.
Но солнышко слишком рано обрадовалось. Тучи сговорились прогнать его яркую улыбку с полей и лесов, ветер дует сурово, вот опять все потускнело и посерело, и Мурочка смотрит на грустный пейзаж усталыми, отяжелевшими от беспокойного сна глазами.
Опять хочется спать, и она ложится и крепко засыпает под однообразную, утомительную тряску и громкий стук колес.
Она просыпается, кто-то теребит ее за руку. Все тихо. Она сначала не понимает, где она, оборачивается и видит перед собой дядю.
Вагон стоит, в нем суетятся люди. Они на большой станции. Нужно пересесть в другой поезд.
Мурочка, еще заспанная, машинально надевает пальто, собирает свои вещи, выходить вслед за дядей и носильщиком. Она ощу­щает что-то новое, но не может еще понять, в чем дело. На большой платформе беготня, суета, крик. У Мурочки замирает сердце от страху, что они опоздают. Она бежит за дя­дей, они благополучно занимают места в новом вагоне, где люди ссорятся из-за мест, волнуются и, наконец, усаживаются и успокоиваются.
Дядя говорить:
— Еще не было первого звонка, давай, на­пьемся чаю.
Они идут в большую залу, где за длин­ными белыми столами сидят и кушают проезжие. Выпив чаю с хлебом, они опять вы­ходить на платформу, и тут только Мурочка соображает, что такое это новое: ведь воздух здесь какой свежий, дивный! Она дышит пол­ной грудью, и глаза у неё блестят.
Она идет за дядей к концу платформы,
где стоит их поезд, и смотрит на необозримую, плоскую равнину, смотрит на огромный купол неба над собою, по которому тянутся косматые тучи, на просветы лазури, на
дальний лес...
— Господи! какой простор, какая благодать!
Звонок загоняет их в вагон.
— Ну, теперь немного осталось, — говорить радостно дядя, снимает фуражку и поглажи­вает свои седеющие волосы. — Слава Богу! нынче вечером будем дома.
Мурочка смотрит на него с ожиданием. Он сегодня в хорошем расположении духа, и она уже немного привыкла к нему, не так смущена, как вчера.
И он рассказывает:
— Дома, я думаю, все уже съехались. Ко­нечно, малыши Катя и Ванюша—те всегда дома. Но Женя тоже должна была приехать на этих днях из гимназии.
Мурочка не решается спросить, каких лет эта Женя, но ей приятно узнать, что есть такая Женя и, значит, будет с кем подружиться.
— И Роман уже дома, вероятно, — продолжает Григорий Степанович, и по его тону Му­рочка догадывается, что Роман—гордость отца. - Со всеми познакомишься, — говорить Григорий Степанович, добродушно улыбаясь. — Я ду­маю, ждут нас как! В деревне, знаешь, каждый новый человек—событие. И на тебя все накинутся, увидишь.
Мурочка краснеет и улыбается. Дядя смотрит на нее и говорит: - Удивительно, как ты похожа на свою мать.
— Я не думала...— бормочет смущенно она.
— Те же глаза, та же улыбка, — говорить он.
От этого замечания Мурочка вдруг чувствует себя с дядей хорошо и свободно и смеется от радости.
— Когда приедем?—спрашивает она.
— К шести часам будем дома. На станцию выслан тарантас, дорога еще не в конец испортилась, живо доедем.
Вот, наконец, и станция, — маленький дере­вянный дом с резными украшениями. Только они одни и выходят здесь. На платформе пу­сто. Слышно, как за станцией побрякивают бу­бенчики. Мужик в чекмене выносить из ва­гона вещи, а Григорий Степанович оживленно говорить ему:
— Вещи барышни захвати, они наверху, на полке... Ведь это наш кучер, Евстигней.
Евстигней улыбается и смотрит на Мурочку из-под своих; косматых, нависших бровей.
Поезд умчался. На станции тихо, кругом — тишина... Они выходят на крыльцо. Тут стоит тройка, лошади звенят бубенцами, потря­хивая головой. Евстигней увязывает вещи с помощью паренька, и вот уже тройка караковых лошадок мчит их по твердой, промерз­шей дороге, и Мурочку с непривычки ужасно толкает и подбрасывает во все стороны. Дядя замечает, что ей плохо. Евстигней останавливает лошадей, из ремня вынимают подушки и обкладывают ими тощую городскую ба­рышню.
— Эй, вы, голубчики!
Зато воздух-то какой! Солнце то выглянет, то спрячется за тучу. Шумит серый надувшийся ручей, и ветер гуляет по открытому полю. Мурочка улыбается, но вся закоченела, и нос у неё стал синий.
Ты не замерзла?
Ничего.
Ей ужасно совестно признаться, но дядя до­гадывается развернуть плед и укутывает ее с головы до ног.
Холодно в поле. Снег уже почти сошел, дорога подмерзла; только в лесу, вдоль которого они едут, еще виден посеревший, раскисший снежок.
Потом переправа через реку, вздувшуюся от половодья, страшную и быструю; Мурочка зажмурила глаза и боится взглянуть, голова кружится,— кажется, что вода уносит их. Но вот они уже на другом берегу, и лошадки пусти­лись во весь дух, чтобы согреться.
Опять поля, деревеньки, леса и поля...
Четыре часа езды по промерзлой дороге дают-таки знать о себе. У Мурочки с непри­вычки уже болела голова от железнодорожного стука и тряски; теперь, несмотря на по­душки, ее всю растрясло и разбило, она точно отупела вся и даже перестала смотреть по сторонам. Она съежилась и застыла под своим пледом.
А между тем небо совсем прояснилось, солнце медленно закатилось; загорелась заря, и над голыми вершинами леса справа выплыл круглый белый месяц.
Мурочка и не заметила, как, проехав лес, они очутились в селе, миновали церковь и за­вернули влево. Какие-то строения мелькнули с той и с другой стороны, какой-то паренек в красной рубахе отворил ворота во двор,— и тарантас подкатил к крыльцу низенького, с маленьким мезонином, дома, точно гриб, вросшего в землю.
Позади дома виднелись голые деревья сада, а над ними как раз остановился, полный месяц, уже серебристый, яркий, на розовом фоне зари.
Из дому выбежала пожилая женщина в кацавейке и помогла Мурочке выйти из таран­таса. Она едва держалась на озябших, онемевших от толчков ногах.

И вот дядя уже ведет ее на крылечко и говорить:
— Добро пожаловать! Они входят в перед­нюю, где ждет их вся семья. Белокурая молодая девушка и высокий студент бросаются к отцу, здороваются. Надежда Ивановна обнимает Мурочку и восклицает:
— Да ты ее совсем заморозил! Двое маленьких ребят смотрят во все гла­за на Мурочку, и вдруг мальчик бросается на студента, который стоит, заложив руки в карманы, и хохочет.
Зачем обманул?! — кричит мальчуган и лезет драться.
Что такое?—спрашивает отец, заранее готовый смеяться шутке сына.
Первое апреля!—смеется молодая девушка (это и есть Женя).
— Да что, скажите?
- Он нам говорил,- что она египтянка черная, совсем черная, как арап, — жалуется Ваня, глядя с упреком на белое лицо Му­рочки.
— Как же не египтянка, ведь ты - Мария египетская?—говорит Роман.
- Да.
— Видишь? разве я обманывал?
— Так ведь сегодня твои именины? — восклицает Надежда Ивановна.
Мурочка, краснея, говорить:
— Именины и день рожденья, все вместе.
Женя уводить Мурочку наверх. В доме так просто и по-деревенски уютно. По узкой лесенке они поднимаются в мезонин и входят в небольшую комнатку, где Женя уже все приготовила для своей двоюродной сестры.

ххш.
Женя.

Мурочка отогрелась, отдохнула и немножко пришла в себя.
Дверь комнаты заперта на крючок. Обе се­стры укладываются спать. Старомодная лампа под зеленым колпаком стоит на столе у окна и освещает комнату: белые с цветочками обои, две железные кровати, простые стулья и стол, очевидно, работы деревенского столяра, полку с книгами и крошечный туалетный стол в белой кисейной юбочке, с зеркалом.
Мурочка, полураздетая, в нижней коротень­кой юбке, нагнулась над своей корзиной и вынимает оттуда белье. Её темная коса свесилась на бок до земли, щеки пылают, обожженные резким воздухом. Женя расчесывает свои длинные белокурые волосы и заплетает их в косу.
Надежда Ивановна хотела тебя поместить внизу в столовой, а я придумала здесь. Тут уже все прибрали к праздникам, и вообще приятнее иметь свой угол. Хотя тесновато, по­жалуй.
Конечно, здесь лучше!— восклицает Му­рочка.—Мы точно в тереме здесь, право.
Ты знаешь, Надежда Ивановна жила у нас раньше учительницей, а потом папа же­нился на ней. Мы все зовем ее мамой. Я ужас­но ее люблю. Она такая сердечная и отзывчи­вая. А главное—всегда во всем ищет справед­ливости. Я вообще думаю, что самое главное.— чтоб у человека была чуткая совесть... А ты?
Да, да,— спешит поддержать ее Мурочка,— Я всегда так думала и спорила, только не умела так ясно сказать.
Когда тетя Варя так воевала с нею...
Мурочка вскакивает.
Как и у вас была тетя Варя?!
Ну да, она самая... Когда папа женился, она так рассердилась, что уехала.
— И потом жила у нас!.. вот как оно было!
В памяти её вдруг воскресают далекие, ту­манные дни раннего детства, когда она вся как бы съежилась и застыла под холодным владычеством тети Вари.
— Чего, чего только не было,— продолжает Женя, которой ужасно хочется рассказать все про себя. Разве можно их сравнить! Тетя Варя—деспот, ей дела нет до людей, она все по-своему хочет повернуть, а себя считает непогрешимой.
________

Мурочка внезапно краснеет и отворачивается к окошку, как будто ищет чего-то... Не теми ли самыми словами корили ее недавно Люся и Флора? Неужели она, в самом деле, будет вторая тетя Варя?.. „Господи, дай мне покорить себя!"
А Женя продолжает:
— Мама такая добрая и самоотверженная, она всю нашу семью согрела, после того, как тетя Варя всех нас заморозила... Право!
Обе девушки смеются.
— И папа стал добрее и веселее,— одним словом, теперь лучше нашего дома, кажется, не найдешь. И когда я из гимназии домой пишу, так всегда ей, а не папе. И она мне много пишет. Даже Роман, заметь, как он ее уважает.
Мурочка, которая уже умывается и поло­щется в уголке за печкою, отвечает:
— Это правда. Я всегда смущаюсь у чужих, так боюсь сказать что-нибудь глупое и сделать, что осудят... А у вас с первой минуты мне стало хорошо. Мне тоже ужасно понравилась Надежда Ивановна, она такая хлопотунья.
— Может-быть, ты совсем останешься у нас? Осенью перейдешь в мою гимназию, чтобы поближе быть,— говорит Женя.
Но Мурочка вспыхивает, и глаза её от страха делаются еще больше.
— Как можно! Я ни за что не брошу моей гимназии! Ты не знаешь, как у нас все от­лично, и учителя, и все...
В эту минуту раздается осторожный стук в дверь.
- Кто там?
- Можно на минутку?— слышится тихий голос Надежды Ивановны.
Женя в чулках подбегает к двери и снимает крючок.
- Своих малышей уложила, уснули, наконец, неугомонные,— говорить Надежда Ивановна, глядя с улыбкой на Мурочку.- Слышу, вы тут разговариваете, зашла поболтать. Впрочем, мы с тобою, Евгеша, страшные эгоистки. Смотри, до чего у неё измученное лицо. Она, бедняжка еще и не опомнилась с дороги. Да хорошо ли ты постель устроила?.. Нет, нет, не удержи­вайте, я ухожу, ложитесь поскорее. Еще наго­воримся.
Она выходит своей легкой походкой, и скоро в маленькой белой комнате воцаряется тишина. Слышно только ровное дыхание молоденьких девушек, которые крепко спят, в то время как яркий месяц смотрит с чистого ночного неба в комнату и сквозь кисейные занавески окна рисует на полу причудли­вые голубые узоры.

@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), "История Мурочки", иллюстрации

---

Список использованной литературы.

[telwen]

В дополнение к предыдущей записи:
Агафонова, Н.С.
"Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы"
Список использованной литературы

Источники, Теоретические работы, Историко-литературные и критические работы

I. Источники,
1.
1. Вербицкая А. А. В ожидании принца. М., 2003.
2. Вербицкая А. А. Дух времени. Спб., 1993..
3. Вербицкая А. А. Иго любви: Роман. М., 1993.
4. Вербицкая А. А. Ключи счастья: Роман-дайджест. СПб., 1993.
5. Вербицкая А. Писатель, критик и читатель (По поводу статьи г-на Тана «Санин в юбке») // Утро России. - 1910. -№ 99. - 6 февр.
6. Чарская Л. Записки институтки. М., 1993.
7. Чарская Л. Записки маленькой гимназистки. Сибирочка. М., 2001.
8. Чарская Л. Записки сиротки. М., 2004.
9. Чарская Л. Княжна Джаваха. М., 2003.
10. Чарская Л. Повести. Л., 1991.
2.
11. Арсеньева Е. Венецианская блудница. М., 1998.
12. Арсеньева Е. Тайное венчание. М., 1998.
13. Бернетт Ф. Маленькая принцесса. Приключения Сары Кру. М., 2001.
14. Бернетт Ф. Таинственный сад. М., 2002.
15. Борисов Л.И. Родители, наставники, поэты. М., 1967.
16. Бронте Ш. Джейн Эйр. М.,1992.
17. Вергилесова Е. Сложная любовь. М., 1995.
18. Вильмонт Е. Здравствуй, груздь! М., 2003
19. Вильмонт Е. Курица в полете. М., 2002.
20. Водовозова Е. На заре жизни. М., 1964.
21. Воаловник В. Так не бывает. М., 2005.
22. Воробей Т. Сероглазый король. М., 2004.
23. Гоголь Н. В. Сочинения: В 2 т. М., 1973.
24. Каменский А. Альманах молодых. СПб., 1908.
25. Колесникова Н. Слабая женщина. М., 2003.
26. Колина Е. Питерская принцесса. М., 2003.
27. Кураева Ю. Первая роль. М., 2005.
28. Кэбот М. Влюбленная принцесса. М., 2004.
29. Кэбот М. Принцесса в центре внимания. М.,2004.
30. Кэбот М. Принцесса ждет. М., 2003.
31. Лубенец С. Квадрат из поклонников. М., 2005.
32. Малинина О. Елки-палки и Марго. М., 2005.
33. Мареева М. Принцесса на бобах. М., 1997.
34. Народные русские сказки (из сборника А.Н. Афанасьева), М., 1982.
35. Невская Н. Сестры. М., 1999.
36. Нестерина Е. Первое слово дороже второго. М., 2005.
37. Нестерина Е. Поцелуй принца. М., 2005.
38. Остен Дж. Сочинения: В 3 т. М., 1988.
39. Панова В. Заметки литератора. Л.,1972.
40. Пантелеев Л. Как я стал детским писателем // Пантелеев Л. Собр. соч.: В 4 т. Л., 1984.
41. Порошина Н. Василиса Прекрасная. М., 1996.
42. Порошина Н. Верю в любовь. М., 1997.
43. Порошина Н. Подруги. М., 1997.
44. Портер Э. Поллианна. М., 2002.
45. Портер Э. Поллианна вырастает. М., 2004.
46. Рыбаков А. Кортик. М., 1979.
47. Рэдклифф А. Роман в лесу. М., 1999
48. Сойер Рут. Одна в Нью-Йорке. М, 2002.
49. Ульянина И. Все девушки любят богатых. Все девушки любят женатых. Новосибирск, 1999.
50. Уилсон Ж. Девчонки в погоне за модой. М., 2004.
51. Уилсон Ж. Девчонки в поисках любви. М., 2004.
52. Уилсон Ж. Девчонки гуляют допоздна. М, 2004.
53. Уилсон Ж. Девчонки в слезах. М., 2004.
54. Уэбстер Д. Длинноногий дядюшка. М., 2003.
55. Уэбстер Д. Милый недруг. М, 2003.
56. Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1996-1997.
57. Хорт А. Гороскоп для влюбленных. М., 2005.
58. Хорт А. Только для влюбленных. М., 2005.
59. Цветаева М. Собрание сочинений: В 7 т. М., 1995.
60. Чехов А. П. Избранные сочинения в 2 т. М., 1979.
61. Яковлева А. Девчонки с секретом, или «Сшито-скрыто». М., 2005.

II. Теоретические работы

62. Бакушева Е. М. Социолингвистический анализ речевого поведения мужчины и женщины: Автореф. дис. канд. филол. наук. М., 1995
63. Барчунова Т. Сексизм в букваре. // Эко. - 1995. -№ 3.
64. Вейнингер Отто. Пол и характер. Ростов на Дону, 1998.
65. Гудков Л.Д. Массовая литература как проблема. Для кого? // Новое литературное обозрение. - 1996. - № 22.
66. Гудков Л., Дубин Б., Страда В. Литература и общество: введение в социологию литературы. М., 1998.
67. Делез Ж. Логика смысла. М., 1995.
68. Денисова А. Гендерная грамотность и Словарь гендерных терминов // Женщина плюс... - 2002. - № 4 (28).
69. Жолковский А.К., Щеглов Ю.К. Работы по поэтике выразительности. М.,1996.
70. Завьялова М. Это и есть гендерное литературоведение. Современная женская литература: поиски традиций и новых языков // Ex libris НГ. -2000. -21 сент. -№ 36.
71. Кавелти Дж. Изучение литературных формул // НЛО. - 1996. -№ 22.
72. Каган М. С. Культура города и пути ее изучения. // Город и культура. СПб., 1992.
73. Кириллина А. Гендер: лингвистические аспекты. М.,1999.
74. Кон И. Вкус запретного плода. М., 1992.
75. Коноваленко И. В. Роль гендерного фактора в коммуникативном поведении женщин и мужчин: Автореф. дис. канд...филол. наук/ Омск. гос. ун-т. Омск, 2003.
76. Косыгина Л. Мужчина и женщина в таблицах и анекдотах // Потолок пола. Новосибирск, 1998.
77. Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу.М., 1996.
78. Либоракина М. И. Обретение силы: российский опыт. Пути преодоления дискриминации // Сайт в интернете: www.a-z.ru/women/text/gender-2.ntm.
79. Лихачев Д.С. Внутренний мир художественного произведения // Вопросы литературы. - 1968. - № 8.
80. Лосев А. Ф. О понятии канона. // Лосев А.Ф. Проблема канона в древнем и средневековом искусстве Азии и Африки. М., 1973.
81. Лотман Ю.М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988.
82. Лотман Ю.M. Избранные статьи: В 3 т. Таллин, 1992.
83. Максимова Т. Женские романы и журналы на фоне постмодернистского пейзажа, или «каждая маленькая девочка мечтает о большой любви» // Потолок пола. Новосибирск, 1998.
84. Мельников Г.Н. Массовая литература // Русская словесность. - 1998.-№5.
55. Никифоров А. И. К вопросу о морфологическом изучении народной сказки // Сб. отд. рус. яз. и словесности АН СССР. Л., 1927.
86. Проблемы социологии литературы за рубежом. М., 1983.
87. Пропп В. Я. Морфология сказки. Изд. 2-е. М., 1969.
88. Русская литература рубежа веков (1890-е - начало 1920): В 2 кн. Кн. 1. М., 2000.
89. Смиренский В. Б. Формула тайны (О продуктивности мифологических и фольклорных сюжетных архетипов) // Литературные архетипы и универсалии /Под ред. Е.М. Мелетинского. М..2001.
90. Таратута Е. Ирония и скепсис в изображении женщин-emansipee (на примере соч. И.С. Тургенева) // Потолок пола. Новосибирск, 1998.
91. Теплиц К. Т. Массовая культура и современный человек // Человек: образ и сущность: Ежегодник / РАН ИНИОН. М.,2000.
92. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1971.
93. Хализев В. Е. Теория литературы. М., 1999.
94. Хорни К. Женская психология. СПб.,1993.
95. Шилз Э. Теория массового общества // Человек: образ и сущность: Ежегодник / РАН ИНИОН. М.,2000.
96. Шилова Т. Гендерные стереотипы в межкультурной коммуникации // Вестн. мол. ученых ИвГУ (Прилож. к журн. «Вести. Иванов, гос. ун-та»). - 2002. - Вып. 2.
97. Эстес К. П. Бегущая с волками. Женский архетип в мифах и сказаниях. М., 2003.
98. Ярская-Смирпова Е. Одежда для Адама и Евы: Очерки гендерных исследований / РАН ИНИОН, Саратов. Гос. техн. унт. Центр соц. политики и гендерных исслед. М.,2001..

III. Историко-литературные и критические работы

1. Критика начала XX века

99. Айхенвальд Ю.А. Вербицкая. Рец. на повесть "Злая роса" // Русская мысль. - 1903. - № 9.
100. Бартенев А. Паразиты литературы // Жатва. М., 1912. Кн. I.
101. [Б. п.] Вербицкая и Нагродская. // Женские новости. - 1916. - № 1.
102. [Б. п.] О нервности женщин. //Московские ведомости. - 1905. - №2. - 24 марта.
103. [Б. п.] Смерть А. Вербицкой. // Красная газета. - 1928. -18 янв. (веч. вып.).
104. [Б. п.] Совместное обучение. // Вече. - 1908. - 26 июля.
105. Василевский И. М. В наши дни. // Журнал журналов. -1915. - №27.
106. Василевский И. Рецензия на роман А. Вербицкой «Огни заката» // Журнал журналов. - 1915. - № 4.
107. Волошин М. А. В поисках новой естественности. // Аполлон.-1909. - №3.
108. Воровский В. Базаров и Санин. Два нигилизма. // Боровский В. Литературная критика. М., 1971.
109. Воровский В. В. Цыпочка. // Зритель. - 1905. -№ 9. - 7 авг.
110. Горький М. А.Вербицкая. Рец. на роман «Вавочка». // Нижегородский листок. - 1901. - 25 янв.
111. Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990.
112. Детская литература. / Сост. Н. В. Чехов. М., 1909.
113. Кабанов Н. А. Рецензии на новые детские книги. // Новости детской литературы. - 1912. - № 6.
114. Колтоновская Е.А. Умирающие иллюзии. // Образование. - 1903. - № 1.
115. Корольков А. Е. Рецензии на новые детские книги. // Новости детской литературы. - 1915. -№ 8-9.
116. Кранихфельд В. О «новых людях» Вербицкой // Современный мир.- 1910. -№ 8.- Отд.II.
117. Краснов Пл. Идейная писательница. // Литературные вечера «Нового мира». - 1903. - № 5.
118. Луначарский А. В. Мещанская добродетель. // Красная газета. - 1926. -№ 143. - 22 июня (веч. вып.).
119. Луначарский А. В. Собр. соч.: В 8 т. М., 1967.
120. Луначарский А. В. Рецензия на роман А. Вербицкой «Ключи счастья» // Парижский вестник. - 1912. - 21 дек.
121. Масловская 3. Наши дети и наши педагоги в произведениях Чарской. // Русская школа. - 1911. - № 9.
122. Мицкевич С. И. В защиту Вербицкой. // На литературном посту. - 1926. - № 7-8.
123. Незванова Н. Мужчина остается мужчиной. // Женская газета.- 1912. - №2.
124. Неон [М. Ольминский]. Заметки. // Звезда. - 1911. - № 27. - 29 окт.
125. Николаев А.[ Б. Н.] // Заветы. - 1913. - № 6.
126. Ольминский М. Ответ Вербицкой. // На литературном посту.- 1926. - №7-8.
127. Перцов П. Триумфаторша. - Новое время. - 1910. - 30 авг.
128. С-н. Некролог. // Красная газета. - 1928. - № 19. - 20 янв. (веч. вып.).
129. Соловьев Е. А. (Андреевич.) [Б. н.] // Жизнь. - 1900. - № I.
130. Тан [В. Г. Богораз] М. и Ж. (Ответ г-же Вербицкой). // Утро России. - 1910.-№ 105.- 13 февр.
131. Тан [В. Г. Богораз] Санин в юбке. // Утро России. -1909. - №93. - 31 дек.
132. Фриденберг В. За что дети любят и обожают Чарскую? // Новости детской литературы. - 1912. - № 6.
133. Хейф И. Литературный сборник. Двинск, 1913. Кн. 2.
134. Чимишлийский Я. Женские типы в произведениях Вербицкой. Минск, 1904.
135. Чуковский К. Интеллигентный Пинкертон: (Посвящается учащейся молодежи). [О романе А. Вербицкой «Ключи счастья»]. // Речь. - 1910. - 21 февр. (6 марта).
136. Чуковский К. Лидия Чарская. // Речь. - 1912. - 9 (22 сент.).

2. Историко-литературные исследования

137. Андреева О. Своеобразие элементов дереализации в романе А. Вербицкой «Ключи счастья» // Филологические штудии: Сб. научи. тр. / Ивановский госуд. ун-т. / Отв. ред. .Страшнов С. Л. Иваново, 1999. Вып. 3.
138. Борисов С. Прозаические жанры девичьих альбомов. // Новое литературное обозрение. - 1996. - № 22.
139. Бочарова О. . Формула женского счастья: Заметки о женском любовном романе. // Новое литературное обозрение. - 1996. - № 22.
140. Вайнштейн О. Розовый роман как машина желаний. // Новое литературное обозрение. - 1996. - № 22.
141. Гениева Е. Обаяние простоты. // Остен Дж. Сочинения: В 3 т. М., 1988.
142. Грачева А. М. Анастасия Вербицкая: легенда, творчество, жизнь. // Лица: Биографический альманах. М.-СПб., 1994. Вып. 5.
143. Грачева А. М. Бестселлеры начала XX века [К вопросу о феномене успеха]. // Культура XX века на родине и в эмиграции. М., 2000. Вып. 1.
144. Грачева Л. М. Реалистический роман в русской литературе начала XX века: Дис. на соиск. уч. ст. канд. филол. наук. Л., 1986.
145. Душенко К. В. Формула женского счастья: Серийный любовный роман // Человек: образ и сущность. Массовая культура. М., 2000.
146. Душечкина Е. В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. СПб., 1995.
147. Еремина И. [Б.н.] // Три слезинки королевны. Сказки Лидии Чарской. М.,1993.
148. Зоркая Н. М. На рубеже столетий. У истоков массового искусства в России 1900-1910 годов. М., 1976.
149. Иванова Е.В. Годы известности Чуковского-критика // Чуковский К. И. Собр. соч.: В 15 т. М., 2003.
150. Ильина Н. И. К вопросу о традиции и новаторстве в жанре «дамской» повести. // Новый мир. - 1963. - № 3.
151. История русской литературы: В 4 т. Т. 4. Литература конца 19-начала 20 века (1881-1917). Л., 1983.
152. Капустин Н. В. «Чужое слово» в прозе А. П. Чехова: жанровые трансформации: Дис. на соиск. уч. ст. доктора филол. наук. Иваново, 2003.
153. Кардапольцева В. Н. Женские лики России. Екатеринбург, 2002.
154. Коваленко С. А. Феномен Лидии Чарской // Чарская Л. А. Записки институтки. М., 1993.
155. Келдыш В. А. Русский реализм начала XX века. М., 1975.
156. Люсин В. Н. Особенность архетипов женского/девичьего успеха в русской сказке // Общественные науки и современность. - 2000. -№4.
157. Литературный процесс и русская журналистика конца XIX- начала XX века 1890-1904. I. Социал-демократические и общедемократические издания. М., 1981; II. Буржуазно-либеральные издания. М., 1982.
158. Михайлова М. Эротика в прозе русских писательниц Серебряного века // Феминистская теория и практика: восток-запад. СПб., 1996.
159. Морозова Т. После долгого воздержания. // Дружба народов.-1997. -№9.
160. Николаева О. В. О Вербицкой. // Вербицкая А. А. Иго любви. М., 1992.
161. Никоненко С. Волшебные сказки Лидии Чарской // Чарская Л. А. Волшебная сказка. М., 1994.
162. Петровский Д. Езда в остров Любви, или Что есть русский романс. // Вопросы литературы. - 1984. - № 5.
163. Полонская Е. Та самая Чарская... // Нева. - 1996. -№ 12.
164. Путилова Е. В поисках ключей счастья // Вербицкая А. Ключи счастья: роман-дайджест. СПб., 1993.
165. Путилова Е. Лидия Чарская и ее книги. // Чарская Л.А. Повести. Л., 1991.
166. Путилова Е. О забытых именах или о «феномене» Чарской. // О литературе для детей. Л., 1989. Вып. 32.
167. Путинковский М. Золушка и чудовище. // Книжное обозрение. - 1995. - № 32.
168. Розенталь Ш. Русские писательницы и популярная литература Серебряного века // «Ей не дано прокладывать новые пути...»? Из истории женского движения в России. СПб., 1998. Вып. 2.
169. Русская литература рубежа веков (1890-начало 1920-х годов): В 2 кн. М., 2000. Кн. 1.
170. Тяпков С. Н. Русские прозаики рубежа XIX-XX веков в литературных пародиях современников. Иваново, 1986.
171. Федорова Ж.В. Массовая литература в России: художественный и социальный аспект. //Русская и сопоставительная филология: Взгляд молодых. Казань, 2001.
172. Шеваров Д. «Я, по всей вероятности, не переживу осени» // Первое сентября. - 2000. - № 68.

@темы: статьи, Агафонова, Н.С., Вербицкая, Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы, библиография, Чарская

---

Агафонова, Н.С. "Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы"

[telwen]

Вот и довелось мне ознакомиться с диссертацией Н.С. Агафоновой, "Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы".
Все-таки хорошо что есть профессионалы, которые научно изучают творчество Чарской.
Я думаю что некоторые фрагменты этой диссертации заинтересуют многих здесь.
Введение выкладываю полностью, что бы иметь общее представление о работе. Дальше будет только то , что относится к тематике сообщества.

Агафонова, Н.С.

"Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы"

Введение

Интерес к Серебряному веку, вспыхнувший в российском обществе на рубеже XX - XXI веков, связан не только с тем фактом, что до середины 80-х годов прошлого столетия русская культура начала XX века была в нашей стране (по причинам политического характера) практически закрыта для изучения. Дело еще и в том, что процессы, происходящие в сегодняшней общественной и литературной жизни, во многом идентичны тем, которые наблюдались в России конца XIX - начала XX столетия. Из всего многообразия этих процессов мы, учитывая тематику данной работы, хотели бы выделить следующие. Это смена социального уклада и, как следствие, необходимость адаптации к новой сверхсложной реальности и поиск адекватных гендерных ролей, интерес к «проблеме пола» и «женскому» вопросу, активное участие женщин в социально-политической и культурной жизни общества, бурное развитие прессы и расцвет массовой культуры.
Понимание того уникального явления в русской культуре, каким был Серебряный век, позволит исследователю увидеть истоки той новой социальной и культурной реальности, с которой мы сталкиваемся сейчас. В частности, «век минувший», являющийся по отношению к «веку нынешнему» предыдущим витком одной и той же спирали, может помочь объяснить причины появления и грандиозной популярности потока гендерно-ориентированной массовой литературы, захлестнувшей в настоящее время «город и мир».
Здесь необходимо оговорить, что мы понимаем под терминами «гендер» и «массовая литература». Слово «гендер» обычно используется для указания на те смыслы и роли, которые общество приписывает половым различиям. «Гендер - это то, во что общество превращает физические, анатомические и психологические различия людей» [98. С.40].* Понятия мужского и женского поведения, маскулинных и феминных манер, действий, речи - это гендерные конструкты, поскольку воплощают в себе социальные ожидания относительно характеристик «настоящего мужчины» и «настоящей женщины». Это не биологические факторы, а культурно-специфические убеждения, которые организуют социальную практику именно так, а не иначе. Таким образом, гендерно-ориентированная литература - это группа текстов, апеллирующая к культурно - специфическим убеждениям конкретного пола.
Рассмотрение каких-либо произведений как феноменов массовой литературы невозможно без четкого понимания того, какой смысл мы вкладываем в это понятие. Определение «массовый» рассматривается в одном синонимическом ряду с прилагательными «общедоступный», «всеобщий», «низкий», «шаблонный» и т.п. Такая многозначность ведет к семантической неопределенности всей дефиниции. В современном литературоведении нет единой точки зрения на то, что считать массовой литературой. Наиболее традиционным является использование данного понятия как аксиологической категории. С его помощью характеризуются произведения, относящиеся к, так называемому, литературному «низу». Это произведения, которые относятся к маргинальной сфере общепризнанной литературы и отвергаются как псевдолитература. «Массовая литература - это все то, что не получило высокой оценки у художественно образованной публики, либо вызвало ее негативное отношение, либо осталось ею незамеченным» [93 .С.255].
При таком подходе выстраивается ценностная вертикаль, имеющая либо биполярную конструкцию (литература делится на «уникальные произведения» и «компактную, однородную массу текстов» [82. Т.III. С.383.]), либо трехкомпонентную (литературный верх /классика/, средний слой /беллетристика/, литературный «низ» /массовая литература/). Дихотомический принцип классификации текстов на основе их идейно-художественной ценности не отражает, на наш взгляд, их реального многообразия и сложности. Как верно отмечает Н.Г. Мельников, «компактная, однородная масса текстов», занимающая нижний ярус иерархической вертикали, на самом деле не так уж однородна - как по своим формально-содержательным особенностям (а, значит, по своему эстетическому качеству), так и по степени популярности среди массового читателя. Литературные явления и закономерности, обозначенные термином «массовая литература», настолько неоднозначны, а порой и разнокачественны, что в свою очередь предполагают еще одно вертикальное измерение, выстраивание еще одной ценностной пирамиды» [84. С.7]. Среди общедоступной литературы, читаемой широкой публикой, он выделяет «образцовые» произведения, которые занимают пограничную территорию между «высокой» литературой и литературным «низом». Однако ученый не предлагает никакого термина для обозначения данной группы текстов.
При трехуровневой классификации к литературному «низу» относят произведения, не отличающиеся никакими художественными достоинствами, имеющие высокий уровень шаблонности, стереотипности, отсутствие авторской индивидуальности. Именно этот круг источников и обозначается при данной классификации как «массовая литература». Несмотря на важность дифференциации внутри такого широкого понятия как «массовая литература», большинство исследователей отмечают, что реальное разграничение провести достаточно сложно: « Если сравнивать черты беллетристики и массовой литературы, то становится ясно, что речь идет примерно об одном и том же - о литературе среднего качества, предназначенной для массового чтения, функции которого заключаются, прежде всего, в развлекательности. Думается, что неправомерно привечать «беллетристику» и отвергать «массовую литературу», так как они почти тождественны друг другу и их признаки совпадают» [171. С.203]. Следуя данному ориентиру, мы в нашем исследовании будем использовать термин «массовая литература» для обозначения всего круга источников, не относящихся к «высокой» литературе, рассчитанных на широкую аудиторию читателей и имеющих, в основном, развлекательный характер. Наряду с определением «массовая» мы будем применять понятия «тривиальная», «популярная», «развлекательная», «коммерческая», «бульварная», «паралитература».
Помимо аксиологического подхода в литературоведении существуют иные способы рассмотрения популярной литературы. Ряд исследователей пытается взглянуть на данное явление с функциональной точки зрения: определить место массовой литературы в общем литературном процессе и жизни общества. Данная установка позволяет преодолеть пренебрежительное отношение к массовой литературе, которое характерно для многих специалистов, признать ее несомненную ценность. Интересные исследования в этом направлении были предприняты в 20-е годы XX века в рамках формальной школы в работах Ю.Н.Тынянова, Б.М.Эйхенбаума, В.Б.Шкловского. Они указывали на несомненный интерес историков литературы к феномену популярной литературы, так как именно эти тексты дают ученому представление о средней литературной норме эпохи. С другой стороны, как отмечал Ю.Н.Тынянов, в неканонизированных, находящихся за пределами узаконенной литературными нормами эпохи произведениях, литература черпает резервные средства для новаторских решений будущих эпох.
Ю.М.Лотман в своей работе «Массовая литература как историко-культурная проблема» относит к паралитературе произведения, которые не входят в «официальную иерархию» своего времени и остаются чуждыми «господствующей литературной теории» [82. С. 381]. Он утверждает, что данное понятие является социологическим: «Оно касается не столько структуры того или иного текста, сколько его социального функционирования в общей системе текстов, составляющих данную культуру» [82. С. 382]. Развивая идеи формалистов, Лотман указывает на важность изучения произведении массовой литературы для понимания моделей читательского вкуса, представлений, литературных норм той или иной эпохи. По его мнению, в этой литературе творится упрощенный образ культуры, который создается в результате отражения ее норм в сознании массового потребителя.
Интересное исследование феномена массовой литературы принадлежит Дж.Г.Кавелти. В своей работе «Изучение литературных формул» он относит подобные произведения художественной словесности к формульной литературе. Исследователь понимает формулу как синтез или комбинацию «специфических культурных конвенций с более универсальной повествовательной формой или архетипом». В основе формулы лежат особые «принципы выбора некоторых сюжетов, героев и обстановки определяющие базовые структуры повествования и соизмеримые с коллективным ритуалом, игрой и мечтой» [71.С.35-36]. К основным типам литературных формул относят «приключение», «мелодраму», «тайну», «чуждые существа и состояния». Пытаясь объяснить причины востребованности развлекательной, популярной литературы у широкого круга читателей, Кавелти указывает, что она выполняет эскапистскую функцию, то есть уводит человека от реальной действительности с ее сложностью, неопределенностью, несовершенством в мир его фантазий и идеальных представлений, где все понятно и предсказуемо. Это позволяет читателю получить удовольствие и обрести чувство безопасности. Для формульной литературы характерен также высокий уровень стандартизации, каждая ее разновидность (женский роман, детектив, фантастика и т.п.) представляет собой строго регламентированное формально-содержательное единство, «установленный традицией способ сочетания определенной темы с композиционной формой и особенностями поэтического языка» [71.С.38].
В отечественном литературоведении вместо понятия «литературная формула», в качестве основной классификационной единицы произведений массовой литературы используется понятие «жанрово-тематический канон». Канон - это композиционно-структурная модель художественных произведений такого стиля, который является определенным социально-историческим показателем, интерпретируется как принцип конструирования известного множества произведений» [80 .С.1]. С этой точки зрения, одной из главных определяющих паралитературы является строгое соответствие жанрово-тематическому канону, который включает в себя такие составляющие, как тематическое единство, наличие определенной сюжетной линии, устоявшегося набора действующих лиц (чаще всего подчиненных той или иной сюжетной функции), клишированность элементов художественной формы, которые включены в готовый контекст идей, эмоций, настроений и воспроизводят привычные эстетические шаблоны и идеологические стереотипы. Поэтика массовой литературы полностью предсказуема, представляя собой склад готовых повествовательных блоков и обкатанных стилевых клише. Обладая высокой степенью стандартизации, ее жанрово-тематические разновидности покоятся на строго заданных сюжетных схемах и состоят из повторяющихся, в слегка измененном виде кочующих из одного произведения в другое мотивов» [84. С. 11]. Массовая литература не допускает отхода от тиражируемой модели, проявления авторской индивидуальности, оригинальности, так как в этом случае произведение может выпасть из данной категории.
Чтобы решить вопрос о принадлежности того или иного творения к этому слою литературных текстов, необходимо выделить базовые формально-содержательные признаки паралитературы. В отечественном литературоведении изучением этих особенностей занимались В.Е. Хализев, Л.Д. Гудков, Н.Г. Мельников, Ж.В. Федорова и др. Обобщив материал, изложенный в работах вышеуказанных авторов, мы считаем возможным выделить следующие основополагающие черты массовой литературы:
1. Высокая стереотипность, клишированность как на содержательном, так и на формальном уровне.
2. Принцип жизнеподобия: «социально характерные герои действуют в узнаваемых социальных ситуациях и типовой обстановке, сталкиваясь с проблемами и трудностями, знакомыми и насущными для большинства читателей» [66. С. 83].
3. Социальный критицизм (изображение жизни «отверженных», преступность, коррупция властей, проблемы общественного статуса, успеха и т.п.).
4. Позитивный пафос утверждения базовых ценностей и норм данного общества: «в массовой литературе конечные ценности безусловны - и в этом мире никто не задается вопросом, что такое добро, свобода и т.п. <...> звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас ощущаются как императивы» [65. С. 96].
5. Особая концепция героя. Герой - это активное, действующее лицо, личность его лишена конфликтности и противоречивости, ему не свойственен дух экзистенциального поиска, пафос индивидуалистического самоопределения. Характер героя (если вообще возможно говорить о характере) лишен психологической индивидуальности.
6. Динамически развивающееся действие, наличие интриги, многоходовость, обилие невероятных приключений.
7. Лжедокументализм, желание убедить читателя в реальности происходящего.
8. Эскапизм, установка на развлекательность, на восприятие происходящего без его осмысления, рефлексирования: «графически закрепленный текст - это и есть все произведение» [82. С. 385].
Безусловно, этот набор черт может быть расширен и модифицирован, но, на наш взгляд, это базовые качества, наличие которых может быть основанием для отнесения того или иного текста к произведениям массовой литературы. Он дает представление о важнейших формально-содержательных компонентах произведений данного литературного массива. Опираясь на эти свойства, мы можем объяснить причины высокой популярности тех или иных произведений, их востребованности массовым читателем. Изучение образцов популярной литературы требует иного подхода, чем анализ классических произведений. Отношение к ней как к чему-то второсортному, недостойному внимания серьезной науки непродуктивно. Массовая литература - это не только произведения не слишком высокого художественного качества - литературный «низ» - и не только литература, предназначенная для широкого чтения, а особый мир. Это явление литературного ряда, имеющее свою поэтику, свои жанрово-тематические каноны, свой язык и стиль, которые могут стать объектом серьезного литературоведческого анализа.
В начале XX века паралитература в России переживает период небывалого расцвета, а русская культура находится в состоянии непрерывного изменения и переопределения. Традиционная элитная литература сосуществовала с новой - коммерческой. Иногда границы между ними стирались, и эти виды литературы сходились и частично совпадали. В дореволюционной России между ними происходил постоянный обмен: литература массовая заимствовала словарь, образы и идеи литературы «большой», упрощая последние, с целью сделать их достоянием самой широкой публики; литература же элитная нередко черпала вдохновение в активно развивающейся «городской» песенной культуре.
Если прежде условия публикации произведений популярной и элитной литературы значительно отличались друг от друга, то в Серебряном веке благодаря развитию книжного рынка они стали пересекаться. Например, Анна Map, сотрудничала одновременно в «тонком» журнале «Огонек» и в «толстом» журнале «Русская мысль», Вера Крыжановская (псевдоним - Рочестер) публиковалась в петербургской газете «Свет» и в более солидной суворинской газете «Новое время» (подробнее о журнальной практике конца XIX - начала XX века см.: [157.]).
Этот своеобразный синтез оказался довольно продуктивным для литературы массовой, позволяя ей решать просветительские задачи, а также способствовать появлению и формированию новых для России жанров, каковым явился, например, женский роман.
Появление в России гендерно ориентированных жанров, во времена активизации интереса к «проблеме пола» и «женскому» вопросу, а также притока в литературу женщин-писательниц, выглядит как закономерный факт.
Женский роман и «девичья» повесть (термин, вводимый автором работы) формируются на российской литературной почве в творчестве А. Вербицкой и Л. Чарской.
Наше исследование посвящено авторам, имевшим головокружительный успех у своих современниц благодаря умению совмещать адресацию своего творчества женской аудитории с паралитературными тенденциями.
А. Вербицкая и Л. Чарская стоят у истоков формирования массовой литературы для женской аудитории в России. Согласно отчетам публичных библиотек и опросам педагогов мало кто в России начала XX века мог сравниться с ними по популярности у массового читателя. Даже Лев Толстой занимал в упомянутых отчетах второе место. Первое принадлежало Анастасии Вербицкой.
Одна из современных нам критиков, упоминая имена писательниц, отмечала, что нынешние авторы женских романов будут стоять в одном ряду с Чарской и Вербицкой «через простенькую запятую, длившуюся долгих семьдесят лет» [159. С. 184]. К.Чуковский, активно боровшийся с «нашествием готтентотов», посвятил каждой из писательниц в рамках борьбы с литературой бульварной по персональной статье. Первоначально статья «Вербицкая», вошедшая позднее в собрание сочинений критика, называлась «Интеллигентный Пинкертон». Так К. Чуковский уже в названии обозначил связь между творчеством писательницы и массовой литературой.
Вопросу о принадлежности творчества Л. Чарской и А. Вербицкой к паралитературе современная им критика уделяла достаточно внимания. Что касается А.Вербицкой, критики начала века - В. Кранихфельд, П.П. Перцов, К. Чуковский, И. Василевский, А. Бартенев, Ю. Загуляева (да и, позднее, «неистовые ревнители» из РАППА) - как правило, не сомневались в принадлежности ее поздних произведений к литературе коммерческой.
Однако потом творчество А. Вербицкой стало восприниматься литературоведами менее однозначно. За Вербицкую еще в 20-е годы заступался М. Ольминский в дискуссии журнала «На литературном посту» [126. С.58-62]. Некоторые советские исследователи выводят ее из числа массовых писателей. Процитируем, например, Ю.В. Бабичеву: « Нет основания зачислять ее (А.Вербицкую - Н.А.) в ряды бульварных литераторов, как это порою делается» [151. T.IV. С.590] К литературе «смешанной» (то есть пограничной, находящейся между «высокой» и массовой) относит творчество А.Вербицкой американская исследовательница Ш. Розенталь [168. С. 17-24]. В рамках модернистской литературы творчество писательницы рассматривает М. Михайлова [См.: 158.], О. Андреева [См.: 137.]. Как реалистические, романы Вербицкой рассматривает А. Грачева [См.: 144]. Позднее взгляды этой исследовательницы претерпели некоторую эволюцию, но, тем не менее, она предпочитает достаточно обтекаемый термин - «роман-бестселлер» [См.: 143].
Творчество Л. Чарской вообще чаще всего рассматривалось не филологически, а педагогически - с позиций потенциального вреда, приносимого «юношеству» (В. Фриденберг, З. Масловская). Другие критики, наоборот, отмечали огромное воспитательное значение ее произведений (М. Гловский, Николай Т., В. Русаков).
Что касается литературоведения начала XX века , то оно только приближалось к пониманию загадки успеха произведений массовой литературы и, в принципе, не смогло дать развернутый анализ нового явления, а уж тем более подробно описать гендерную ориентированность творчества Л. Чарской и А. Вербицкой. Практически только Тан [В.Богораз] отметил, что романы Вербицкой «это, по существу своему, женские романы» [130. С. 3], да еще И. Василевский указал на то, что в произведениях писательницы преобладают «типично женские мысли, характерно женские идеи»[106. С. 18]. Но подробно развертывать данную мысль эти критики не стали.
В современном литературоведении существуют критические статьи, где отмечаются паралитературные тенденции или гендерная ориентированность творчества писательниц (Н.М. Зоркая, М. Михайлова, Т. Морозова, Ш. Розенталь, О. Андреева). Однако в сочетании двух этих факторов, именно как гендерно ориентированные тексты массовой литературы, произведения писательниц практически не рассматривались.
Повести же Л. Чарской современная критика относит к разделу «Детская литература», гендерный аспект которой практически не изучен.
На защиту выносятся следующие положения:
1. Л.Чарская и А.Вербицкая стояли у истоков формирования в русском литературном пространстве таких жанров как женский роман и «девичья» повесть.
2. В русской литературе начала 20 века в творчестве Л.Чарской появляется новый жанр - «девичья» повесть. Подобное явление на рубеже веков наблюдается и в зарубежной литературе США и Европы.
3. Сравнительный анализ женского романа и «девичьей» повести показывает, что перед нами единое социокультурное явление.
Главная цель представленной работы - выявить и осмыслить феномен гендерно ориентированной массовой литературы, формирующейся на российской почве в начале XX века, а также исследовать женский роман и «девичью» повесть как факт паралитературы и проанализировать те первые шаги, которые были предприняты журнально-газетной критикой на пути осмысления этого нового для начала XX века явления.
В соответствии с главной целью ставятся следующие задачи:
- через анализ прессы 1900 - 1920-х годов выявить характерное отношение современников к творчеству Л.Чарской и А.Вербицкой;
- проверить выдвинутую нами гипотезу о принадлежности гендерно ориентированных произведений Л. Чарской и А. Вербицкой к массовой литературе;
- рассмотреть генезис формирования жанрово-тематического канона женского романа и «девичьей» повести в произведениях вышеуказанных авторов;
- выделить важнейшие канонические элементы подобных произведений и показать формы их модификации у Л. Чарской и А. Вербицкой;
- проанализировать специфику внутреннего мира женского романа и «девичьей» повести.
Центральным объектом научного исследования в данной работе стали романы А. Вербицкой «Ключи счастья» и «Иго любви» как произведения массовой женской литературы. Также в качестве объекта изучения выступили такие «девичьи» повести Л. Чарской, как «Записки институтки», «Записки маленькой гимназистки», «Записки сиротки», «Приютки», «Генеральская дочка», «Сибирочка», «Княжна Джаваха», «Люда Влассовская», «Вторая Нина».
К исследованию привлекаются автобиографические произведения писательниц, позволяющие полнее уяснить писательское кредо, те цели и задачи, которые они ставили перед собой в процессе художественной деятельности, пути формирования жанрово-тематического канона.
Также объектом нашего исследования стали журнальные и газетные публикации, посвященные Л. Чарской и А. Вербицкой. Этот статьи и рецензии Ю. Айхенвальда, В. Кранихфельда, П. Перцова, К. Чуковского, М. Горького, В. Воровского, Е.А.Соловьева, М. Ольминского, Тана [В. Богораза], Е. Колтоновской, В. Фриденберг, З. Масловской, помещенные в таких изданиях, как «Современный мир», «Утро России», «Речь», «Новое время», «Образование», «Журнал журналов», «Задушевное слово», «Вестник литературы», «Русская школа», «Аполлон», «Зритель», «Русская мысль», «Жизнь», «Нижегородский листок», «Жатва», «Парижский вестник», «На литературном посту» и т.д. Отзывы перечисленных критиков имеют не только историографическую ценность и не просто интересны или поучительны, но они настолько важны нам для характеристики первоначальной публичной реакции общества на произведения популярных писательниц, что мы сочли необходимым выделить представление и анализ современной им критики в особую главу.
Теоретическую базу диссертационной работы составляют исследования ученых, сосредоточенных в области изучения массовой культуры, иной литературы, ориентированной на формулу, а также тех, чьи интересы лежат в области исследования внутреннего мира произведения. Это труды В.Я. Проппа, М.Ю. Лотмана, Д.С. Лихачева, А.Ф. Лосева, Э. Шилза, К.Т. Теплица, В.Е. Хализева, Л.Д. Гудкова, Клариссы П. Эстес, Ш. Розенталь, А. Грачевой, О. Вайнштейн, О. Бочаровой, Н. Мельникова и т.д.
Работа строится на синтезе различных методологий, но определяющими для нашего исследования являются следующие методы: историко-функциональный, типологический, историко-генетический.
При анализе генезиса «девичьих» повестей Л. Чарской нами была использована нарративная типология. Подход В.Я. Проппа оказался эффективным не только для сказки, но и для жанров массовой литературы, формульных по своей природе. Метод исследователя привлекает нас прежде всего открывающейся возможностью установления инвариантной схемы, выявлению архисюжета повестей Л. Чарской. Сравнение со структурными схемами русских сказок о сироте «девичьих» повестей помогает обнаружить генетические корни последних, выявить архетипический образец, к которому отсылают нас повести писательницы и сравнить их с теми фольклорными структурами, которые являются «прародителями» женского романа.
Рассмотрение творчества писательниц в современном аспекте обосновывает использование историко-функционального метода. Произведения А. Вербицкой и Л. Чарской (особенно последней) активно переиздаются в настоящее время. Более того, тексты, например, А. Вербицкой переделываются и серьезно сокращаются.
Выход в свет в 1993 году шеститомных в оригинале «Ключей счастья» в виде двухтомника был объяснен издателями необходимостью тщательной текстологической работы над источником, на данный момент никем из литературоведов не проведенной. Однако было сделано и следующее интересное замечание: «Готовя сценарий фильма (а Вербицкая сама подготавливала «Ключи счастья» для экранизации - Н.А.), а потом делая переработку для сцены, Вербицкая как бы сама наметила возможный путь к более сокращенному изданию своей книги, как бы сама выделила в ней главное и второстепенное... Следом за ней мы посчитали, что описание деятельности различных партий в годы революции 1905-1907 гг. - не главное для этой книги. Мы посчитали также возможным убрать множество параллельных линий, судеб, отношений, иногда очень мало связанных с центральными персонажами и основной линией романа, но главное в этом своеобразном «дайджесте», конечно, осталось» [164. T.I С. 502-503.]. Аналогичной попыткой еще более «осовременить» Вербицкую и таким же дайджестом является и издание «Ключей счастья» в 2003 году в виде трехсот страничного романа «В ожидании принца». Здесь издатели не просто приближают исходный текст к современному «каноническому» размеру женского романа (а это примерно 200-250 страниц), но также заменяют и название, сигнализируя потенциальной читательнице о принадлежности данного произведения к этому жанру.
Сравнение текстов Л. Чарской и А. Вербицкой с современными канонами гендерно ориентированной литературы, позволяет нам увидеть истоки формирования этого канона, а также объяснить феномен популярности жанра женского романа и «девичьей» повести в настоящее время.
Структура работы определяется поставленными целями и задачами. Диссертация состоит из Введения, трех глав, Заключения и Библиографии.
Первая глава «А. Вербицкая и Л. Чарская в современной им прессе» дает возможность увидеть первичную реакцию общества на интересующее нас явление, а также сравнить журнально-газетные отклики на творчество двух писательниц.
Во второй главе «Ключи счастья» и «Иго любви» А. Вербицкой и каноны массовой литературы» мы попытаемся проверить нашу гипотезу о принадлежности поздних романов А. Вербицкой к массовой литературе, а также выделить и исследовать важнейшие канонические элементы жанра женского романа.
Третья глава «Популярная литература для девочек Л. Чарской и женский роман как единое социокультурное явление» посвящена рассмотрению текстов Л. Чарской как гендерно ориентированных и анализу их на предмет соотнесения с женским романом, также формирующимся в России в начале XX века.
Материал и выводы диссертации могут представлять особенный интерес именно сейчас, когда исследования в области гендера и гендерных отношений столь существенны для современного российского общества.

* Все ссылки, кроме специально оговоренных, здесь и далее даются в тексте работы, в скобках. Первая цифра обозначает порядковый номер издания в «Списке использованной литературы», последняя - страницу. В отдельных случаях между ними будет указываться том (римской цифрой).
Список использованной литературы представлен в сообществе отдельно.
Список использованной литературы

@темы: статьи, Агафонова, Н.С., Вербицкая, Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы, Чарская

---

"Новинки" Чарской

[telwen]

Несмотря на то , что в сообществе не вывешиваются новые вещи, это не значит что они не делаются.
Просто некоторым удобнее так - а некоторым сразу выкладывать.

Все книги вычитаны и переведены в современную орфографию  silent-gluk.
Спасибо!

Л. Чарская "Дурнушка"
Повесть для юношества.
В ней рассказывается о некрасивой девушке , которой все же улыбнулось счастье быть любимой. Но сможет ли она сохранить его?
Повесть не переиздавалась.
Читать Л. Чарская "Дурнушка"
Скачать:
Дурнушка (doc), Дурнушка
Книгу для сканирования предоставила Carina. Спасибо!

Еще: "Гимназисты", "Сирена", "В глуши", "Золотая рота (Мошкара)"

Л. Чарская "Гимназисты"
Повесть для юношества.
Повесть о жизни выпускного класса мужской гимназии.
Читать Л. Чарская "Гимназисты"
Скачать:
Л. Чарская "Гимназисты", Л. Чарская "Гимназисты"

Л. Чарская "Сирена"
Повесть для юношества.
Повесть о таинственной девушке, дикарке с доброй душой.
Читать Л. Чарская "Сирена"
Скачать:
Л. Чарская "Сирена", Л. Чарская "Сирена"

Л. Чарская "В глуши"
Повесть для юношества.
Повесть о девушке, вынужденной стать деревенской учительницей.О ее непростых отношениях с деревенскими жителями.Но в конце все закончится хорошо. Как же иначе?
Читать Л. Чарская "В глуши"
Скачать:
Л. Чарская "В глуши", Л. Чарская "В глуши"

Л. Чарская "Золотая рота" (правильное название "Мошкара")
Это скан повести, переизданной в литературной обработке в ПСС.
Повесть о жизни фабричного рабочего Марка.
Подобное повествования можно было ожидать от М.Горького или А.Свирского.Или кого-нибудь из советских писателей рассказывающих об ужасах дореволюционной жизни.
Из повестей самой Чарской ее, пожалуй, можно сравнить с "Солнце встанет!".
В общем, я предупредила.
Л. Чарская "Золотая рота"
Скачать:
Л. Чарская "Золотая рота" , Л. Чарская "Золотая рота"

@темы: текст, ссылки, В глуши, Гимназисты, Золота рота, Мошкара, Чарская, Сирена, Дурнушка, ПСС

---

"История Мурочки". Повесть С.Орловского. часть 2. Главы 9-16

[change-ange]

IX.
Бури.

В первый же день после каникул начались враждебные действия.
— Грачи прилетели,—сказала Валентина, завидев входящую Грачеву.
Берегитесь, как бы они не заклевали осла,—отвечала та.
Не беспокойтесь, он умеет лягаться! — воскликнула Валентина.
С этого дня первая скамейка называлась сокращенно „грачи".
„Грачи" попрежнему отличались усердием и держали себя примерно. „Квартет" позволял себе смешные выходки для увеселения класса и поленивался. Мурочка, видя, что ей нечего бояться, тоже стала относиться к делам спустя рукава, а Лиза и раньше не пламенела особенным усердием и брала больше смекалкой и храбростью. Люсенька вечно рисовала на полях книг и тетрадок; когда ее вызывали, она отвечала все как следует, но видно было, что мысли её за­няты другим. Иван Иванович, старичок—учи­тель рисования, принес ей книгу с множеством рисунков: „История искусств", и Люсенька, читала, ее не отрываясь, мечтала о чем-то, была рассеяна и задумчива. Изо всего кружка она одна не принимала участия в стычках с „грачами". Однако вскоре и ей пришлось вступить в бой.
Квартет был озабочен. Хотели устроить сюрприз Доротее Васильевне: приближался день её рождения. Много было разговоров в боль­шую перемену в гимназическом зале, а вечером в общежитии, и, наконец, „Комар" придумал такой сюрприз. В виду того, что на елке особенно удались цветы, „Комар" предложил сделать множество роз, маков, ромашек и из них сплести гирлянды; гирляндами этими украсить комнату Теи.
Итак, все согласились и принялись за дело. Из других классов приносили большие ко­робки с пышными бледными, и яркими розами; смотрели, сравнивали, придумывали новые цветы.
Весь класс интересовался ими, одни только „грачи" глядели с пренебреженьем.
- Нашли, кого обожать!— презрительно засмеялась Костырина.— Я понимаю, Андрея Андреича или Евгенью Саввишну, а то немку ка­кую-то!
- Не какую-то, а умную и добрую,—воскликнула Мурочка.
Чем же она так добра и умна? Просто фрейлейн, и больше ничего,— сказала Софронович.—Все равно, как бонна.
Люсенька подняла голову и промовила краснея:
- Даже не верится, что это говорит гим­назистка.
- Почему же не верится?
- Так могут думать только необразованные какие-нибудь. Доротея Васильевна трудится, учит нас, уже не говоря о том, что она о нас заботится и ласкает, как родная.
- Из-за денег и учит и ласкает.
- Оставь их!—вскричала Грачева.—Они там все в общежитии заискивают, ужасные подлизы.. Зато им и делают поблажки.
- Заискивают?—вскричала Валентина, сдвинув грозно брови.—Кто это видел?
- Какие поблажки нам делают? Говорите! - сказала Люсенька.
- Да уже мы знаем,—отвечала Софронович.
- Что вы знаете?
- Пусть Тропинина скажет, бегала она к ней ночью, спасаясь от привидений, или нет?..
Все обернулись, а Мурочка вспыхнула до ушей и пробормотала смущенно:
— Я была больна!
— Ага! Значит, правда,—засмеялась Косты­рина.
„Откуда только они проведали?" думала Мурочка.
А Грачева насмешливо сказала:
- И в классе противно смотреть, как вы лезете вперед, чтоб отличиться перед ними.
- Перед кем?
- Да вот, француженкой и немкой. И позволяете им говорить „ты». Очень нужно.
Они нас видят целый день,—сказала Люсенька, — мы гуляем вместе и проводим вечера. Что же тут дурного, если они говорят нам „ты"? Нам это нравится.
- Нравится потому, что стараетесь подделаться!
— Если б моя немка сказала мне „ты", моя мама сейчас рассчитала бы ее,—сказала небрежно Андреевская. .
—„Валентин, переведи рассказ"!—передраз­нила Костырина француженку да так похоже, что все рассмеялись.
— Как вы смеете нападать на мою мать?— вскричала Лиза, чуть не плача от тнева.—Может-быть, она в тысячу раз лучше твоей и твоей!
Люсенька взяла Лизу за руку.
- Не кипятись, Лиза. Мы все уважаем твою мать.
Главное,—продолжала Софронович,—все эти немки и француженки бегут к нам, едут в Россию, потому что у нас им хорошо жи­вется, а дома нечего есть. Отчего русские туда не едут?
— Оттого, что мы не можем их учить. Наш язык им не нужен.
- Отчего же, скажите на милость, им не нужен русский язык?—спросила Костырина.-Мы-то ведь учимся их языкам, а они-то что же?
- Верно, русских книг еще мало хороших, что им не надо знать нашего языка, - отвечала Люсенька, а Валентина воскликнула:
— Ты забыла писателя Костырина!
Тут уже началось что-то невообразимое. Ко­стырина бросила в Валентину грязной намокшей губкой, Софронович стала кричать: „Приютки! Приютки!" Грачева больно прибила Валентину, а Мурочка и Лиза полезли ее защищать.
На шум и крик пришла восьмиклассница и наказала весь класс сидеть после урока.
После урока неожиданно явилась сама Ка­терина Александровна и потребовала отчета, по­чему ученицы наказаны. Перетрусили все и ска­зали, что подрались из-за цветов. Катерина Александровна задала им трудную арифметическую задачу и ушла, поручив восьмикласснице наблюдать за ними и доставить ей листки. Ва­лентина исподтишка показала Грачевой кулак и погрозила. Но потом все должны были прило­жить внимание к задаче, и страсти улеглись.
.С этой битвы не проходило дня, чтобы враждующие стороны не подпустили друг другу шпильки.
- Приютки!—говорили презрительно „грачи".
- Зубрилки!—отвечали те.
В квартете вошло в моду хвастать ленью и беспечностью. Даже Мурочка и та нередко являлась в класс, не заглянув в книжку. Они хотели показать, что и без зубренья они все запоминают. Они выходили решать задачу с беспечным видом и возвращались победительницами. На карте они бойко показывали моря, горы и реки, а потом громко говорили между собою, что и не раскрывали учебника, а только запомнили то, что рассказывала Евгения Саввишна. У Авенира Федоровича они лучше всех разбирали, а в диктовках ни у кого не было ни единой ошибки, потому что они спи­сывали друг у дружки.
„Грачи" завидовали и мстили. Они хвастались тем, сколько времени потратили на приготовле­ние уроков. Тетради велись с невероятной ак­куратностью, и только на зло мадам Шарпантье во французских сажали большие чернильные пятна или протирали пальцем дырку. „Грачи"
учили даже вперед и хвалились тем, что знают
все, о чем речь будет еще только через неделю.
„Грачи" с небрежностью говорили о рисовании и занимались просто из снисхождения к Ивану Ивановичу. „Квартет" же вдруг воспылал необыкновенной любовью к искусствам (это было влияние той книги, которую прочла Люсенька), и, если бы послушать их, все четыре готовились стать знаменитыми артистками, славою и гордостью России: Валентина была уверена, что голос её со временем разовьется, и она будет петь, как Онегина; Люсеньке Сам Бог велел быть художницей (уже говорили об её будущих выставках), Мурочка должна была удивить весь свет своею скрипкой, а для Лизы Шарпантье оставалось еще одно благородное искусство— лепка и ваяние; она за обедом прятала в карман ломти мягкого черного хлеба и потом на досуге лепила из мякиша грибы.
Месть „грачей" была некрасива: Софронович доносила восьмикласснице, что в квартете по­стоянно списывают и подсказывают; Костырина язвила Валентину самыми обидными словами, а Грачева выдумала ей прозвище Хивря. (Она только что прочитала рассказ Гоголя.)
— Что, вчера, небось, шоколадом угоща­лись?—ехидно спросила Софронович.
— Не ваше дело,—отвечала Лиза.
Действительно, накануне Доротея Васильевна угощала все общежитие. Праздник её удался чудесно. Комнатка, вся разубранная гирляндами цветов, была так хороша, что все учительницы из гимназии приходили смотреть, и сама Кате­рина Александровна пришла и любовалась изделиями своих девочек.
— Оттого и заискивают, чтобы раз в год их шоколадом угостили,—продолжала Софро­нович.
Мурочка со слезами на глазах воскликнула:
- Да перестаньте приставать к нам! Какое вам дело до того, что у нас в общежитии и кого мы любим? Это вас не касается!
- Пожалуйста, не заплачьте,— сказала Гра­чева.—Вы так жалостливы. Размазня!
- А я нахожу, лучше размазня, чем безсердечная.
Мурочка просто видеть не могла Грачевой, и все казалось ей противным в ней: и её круглые, тонкие брови, и румянец во всю щеку, и её смех.
Она еще теснее примкнула к своим и те­перь уже не восставала, когда Валентина была слишком резка в своих насмешках.
— О, мне их нисколько не жаль!—говорила Валентина, когда Люсенька вступалась с укориз­ною.—Я веселю всех и себя, а им поделом. Что за гадость такая! Подсматривают, сплетничают, доносят... Мне Алексеева говорила, что Софронович вечно лезет к ней с доносами.
Какими способами они узнавали о том, что делается в общежитии, никто не мог понять; но оказывалось, что каждый поступок и каждое слово им известны.
В это время как раз случилось, что Машу, дочь Степаниды, прогнала белошвейка из-за того, что у девочки разболелись глаза. Степа­нида водила ее в больницу, и врач сказал, что она может ослепнуть, если будет еще работать в мастерской. Затужила Степанида: как быть с девчонкой? Маша плакала и этим еще более портила свои несчастные глаза. Гим­назистки приняли живое участие в этой маленькой драме. Девочки собирались после обеда в большой столовой и толковали о том, как бы помочь Маше.
Начальница предложила Степаниде, не хочет ли Маша покамест исполнять должность судо­мойки. Но это могло быть только временным занятием, до приискания другого, настоящего. Маша не могла стать и кухаркой, потому что пар и жар от плиты тоже могли повредить её зрению. И Маша усердно мыла тарелки и чистила ножи и вилки и бегала в лавочку, как ветер, а Степанида вздыхала.
Однажды Валентина вернулась от матери в веселом возбуждении.
- Ну, кажется, уладила!—сказала она.—Теперь вопрос в том, согласится ли Степанида разстаться со своей дивчиной.
- Что? Что?—посыпались вопросы.
— Мама хочет взять ее в деревню. У нас молочное хозяйство, она научится там и потом станет получать хорошее жалованье.
Степанида погоревала, поохала,—не хотелось ей расставаться с единственной дочерью, но она сама видела, что Бога надо благодарить и, наконец, благословила Машу ехать.
А Маша горела нетерпением увидеть деревню.
Величко уезжали к себе в начале поста, и гимназистки решили сделать Маше маленькое приданое. Собрали кое-какие старые юбки и коф­точки, башмаки и ленты, купили ей коленкору на сорочки. Все смотрели на Машу, как на свое детище, и проводы её были очень торже­ственны.
„Грачи" и об этом проведали, и это нашли смехотворным.
— Надо же им пестоваться с кем-нибудь,—сказала Костырина.
Кто-то из них пустил слух, что Маша целовала руку у Валентины и кланялась ей в ноги, и по этому случаю острили, что „Хивря" не только „гений", но еще „благодетельница".
Эти насмешки глубоко возмущали всех, и в особенности Мурочку. Она не хотела верить, что могут так очернить самые хорошие поступки, и окончательно возненавидела „грачей". Потом оказалось, что ябедницей была маленькая приго­товишка Нина Кольцова, которой „грачи" давали конфет, чтобы она рассказывала обо всех делах в общежитии.
— А ты, Мурка, еще деликатничала с ними! — сказала Валентина.—Теперь сама видишь, какой это народ... Ну, да все равно. Я рада, что Машутка попала к нам. Мама—добрейшая жен­щина: она ее выведет в люди.

X.

Говенье.

Мурочка никому не признавалась, что эти постоянные ссоры и дрязги опротивели ей. Не говорила она никому и того, как ей нравится батюшка.
Батюшка был еще молодой человек. Он недавно овдовел, и про него носились слухи,
что он отдал себя на служение бедным и делает тайно много добра. Мурочке нравились его бледное лицо и гладкие темные волосы, зачесанные назад, и тихий голос. Когда ба­тюшка говорил, ей особенно стыдно и неловко становилось за всю ту скверну, которая нако­пилась в её душе.
Особенно теперь, когда наступил Великий пост, и когда перед уроком закона Божия читали молитву „Господи и Владыко живота моего", Мурочке было стыдно вспомнить, как она терпеть не может „грачей", и как ее возмущает каждая их насмешка, и как она рада поколо­тить их при первой же стычке. Батюшка так задушевно и тепло рассказывал про Иисуса Христа, про Марфу и Марию, и Мурочка ничего бы так не жаждала, как сидеть у ног Христа и слу­шать Его речи, как слушала их счастливая Мария.
Но она стыдилась говорить об этом даже своим.
Нестерпимая мысль преследовала ее. А вдруг „грачи" узнают, что она долго молится по вечерам и сокрушается о своих грехах, и начнут ее вышучивать? Такой грубости она не могла бы перенести.
А между тем у неё было, что скрывать, и она трепетала, как бы не проведали её тайны.

Тайна же её состояла в том, что она часто ходила со Степанидой к ранней обедне.
Степанида, которая сильно привязалась к Валентине и её подругам после того, как при­строилась её Машутка, не знала, каким способом показать им всю свою благодарность. Она как-то раз сказала Мурочке, что записала их всех в „поминанье" и завтра пойдет к ранней обедне и вынет просфору за их здо­ровье. Мурочке вдруг захотелось пойти тоже к ранней обедне, и на другой день Степанида ранешенько разбудила ее. Она вскочила, тихонько оделась, чтоб не разбудить соседки, и вышла со Степанидой. На улице еще мало было движения. Дворники мели тротуары, шел рабочий люд, плелись в церковь старушки. Лавочник, зевая во весь рот, снимал деревянные ставни с окон своей лавки. Конка еще не ходила, и извозчиков было мало. На чистом небе солнце сияло, как умытое, снег блестел, воздух был свеж и чист; перезвон колоколов доносился со всех сторон.
Весело было на душе у Мурочки. Она вспомнила то, о чем почти забыла думать, - свою старую няню и её рассказы про святых мучеников. Она с благоговением вошла вслед за Степанидой в темный притвор храма и, забыв о том, как она недостойна перед Богом, чувствовала только умиление и радость.
Такие тайные хождения в церковь вместе со Степанидой повторялись каждое воскресенье и доставляли Мурочке глубокое удовлетворение. Она думала, что, наверно, первые христиане испы­тывали такое же сладкое чувство, когда тайно от своих ходили в катакомбы и там моли­лись Богу.
Мурочка для своего удовольствия учила на­изусть молитвы, которые ей особенно нравились; она вздумала отказаться от всех других книг и читала Евангелие, положив себе окончить его к Пасхе. Ей казалось, что только теперь она стала в самом деле христианкой. На уроках у батюшки она уже не рисовала, как прежде, цветы и арабески в своей общей тетради. Боже сохрани! Это показалось бы ей теперь кощунством! Она слушала батюшку с глубоким вниманием и удивлялась, как онa раньше не видела, какой это замечательный человек. Она даже смотрела на него, как на святого. Она всегда вызывалась читать урок дальше, и слу­шала объяснения, и старалась запомнить все слово в слово.
А вечером она засыпала с влажными гла­зами, перечитав про себя все молитвы, какие только знала.
И вдруг „грачи" опять позволяли себе злую выходку против „квартета!" На душе у Мурочки бурно закипала ненависть, и она нападала на своих врагов с ожесточением.
Потом все забывалось и утихало, а Мурочка вздыхала и думала:
„Если бы я вправду была христианка, я любила бы их и прощала бы им".
Но любить Софронович и Грачеву, прощать Костыриной её злые насмешки над Валенти­ной,—это было сверх сил человеческих!
Мурочка сокрушалась и снова брала малень­кую книгу в черном коленкоровом переплете и украдкой читала ее. Все разойдутся, кто куда, а она сидит одна в столовой и читает.
Снег таял, небо становилось глубже и синее, облака прозрачнее и легче. Весенняя мяг­кость в воздухе наводила дремоту й непонят­ное волнение. Точно хотелось чего-то или жаль было кого-то, или хотелось куда-то уйти, улететь... Как широк Божий мир! Как прекрасен! Вообразите, что эти улицы кончаются, и там, за ними, начинаются поля, снежные рав­нины, а там—леса, реки, холмы... Реки еще за­кованы в лед, но солнце греет все жарче, — растает снег, побегут ручьи, встрепенутся реки, польются... Польются все дальше и дальше к морю и бросятся в море, в его синие волны. Господи! какая красота, какой необъятный простор! Только бы посмотреть на синее море, какое оно, как шумят его волны, как белеют паруса!.. Люди там едут куда-нибудь, счастливые люди, свободные люди! Они едут за товарами или возвращаются домой с дарами южных стран: с шелковыми тканями, с апельсинами, чаем, кофе, с блестящими рако­винами, кораллами, жемчужинами...
Мурочка вздыхает, закрывает глаза, сидит неподвижно и улыбается чему-то... Потом вдруг очнется и снова углубляется в чтение.
Мурочка становилась все бледнее, росла и худела, гимназическая докторша прописала ей железо. Доротея Васильевна тревожилась: она знала о раннем вставании Мурочки к обедне и заутрене, но молчала.
— Ты полежала бы днем!—сказала она ей как-то в воскресенье, заметив её бледность.
Мурочка вспыхнула до ушей и прошептала:
— Не беспокойтесь, дорогая! Я совсем здо­рова.
На Страстной неделе все гимназистки в общежитии говели. Величко уехали к себе в деревню, с узелками, которые мать посылала своей Машутке; Мурочка осталась одна с Люсенькой. Лиза тоже уехала с матерью к дяде.
Мурочка с волнением ждала Страстной недели. Вся душа её пламенела и рвалась к Богу. Она строго соблюдала пост, и отказывалась от фиников и апельсинов, которыми угощала ее Доротея Васильевна. Она торопила всех и приходила в отчаяние, если кто замешкается, когда уже пора в церковь. Перед исповедью она ходила ко всем и со слезами на глазах просила прощения; даже хотела написать Граче­вой и помириться с нею, да не знала адреса.
С трепетом стояла она в кучке гимназисток и ждала своей очереди, чтобы идти исповедаться. Она вспоминала все свои недавние и прежние грехи, вечные ссоры с Димой, и душа у неё замирала от страха и ожидания. В церкви было темно. Уже погасили почти все свечи, и теплились одни только лампады. Исповедников было много. Все они стояли и ждали, потому что батюшка после всенощной сказал, что сна­чала будет исповедывать детей. В полумраке, озаренные лампадами, образа смотрели величе­ственно из своих золотых окладов и рам. Темные лики святых напоминали о стремлении к Богу, о святости жизни, о чистоте и возвы­шенности мыслей. В тишине слышался шепот за ширмами, робкие разговоры у стен, где стоял народ. Какая-то древняя старушка усердно клала поклоны перед Распятием, где горели на длинных золотых цепочках темнокрасные лампады.
Настала очередь идти Мурочке. Она вздрог­нула и, спеша, отправилась за ширмы. Молодой священник узнал свою усердную ученицу и так трогательно увещавал ее. Мурочка едва сдерживалась, чтоб не расплакаться от полноты чувства, и вышла после исповеди радостная, точно омытая от всех своих дурных мыслей и слов, точно просветленная и безгрешная, как ангел.
Она встала в сторонке и горячо молилась, и в душе её было только одно тревожное чувство — как бы не согрешить до утра.
Весь следующий день прошел так же хо­рошо, как этот. После причастия все собра­лись в общежитии за ранним обедом, потом убрали со стола и принесли яиц и краски. Все принялись за крашенье яиц, в праздничном и миролюбивом настроении, и все хвалили труды друг у друга.
До самой Пасхи Мурочка хранила в себе это мирное и радостное расположение духа. По­том заботы и мелочи житейские со всех сторон начали наступать на нее, и радость её поблекла, порывы угасли. Но в глубине души осталось чудное воспоминание о пережитом.

XI.

Весенние заботы.

В конце апреля Мурочка получила неприятное письмо от своих. Все её надежды на свидание с родными рушились!
Отец писал, что его переводят по службе в другой город, и неизвестно еще, когда они переедут. Поэтому Диме и Мурочке придется провести это лето в городе. Отец писал кратко, но от Агнесы Петровны было длинное письмо. Она сообщала, что отец очень недоволен новым перемещением по службе и стал опять угрюм и раздражителен.
Мурочка так была огорчена, что не дочи­тала этого письма.
„Неужели я останусь здесь? — думала она тоскливо.—Невозможно!"
Лето в общежитии казалось ей ужасным.
Она ходила расстроенная и унылая; разговоры с Люсенькой о летнем путешествии прекрати­лись... Ведь они думали, что поедут вместе...
С наступлением весны и репетиций враждебные стычки во втором классе прекратились
Может-быть, надоело всем браниться и корить друг друга злыми словами, может-быть, теплый воздух, синее небо, яркое солнце, блеск и радость весны настроили всех благодушно. Все было тихо и мирно, и только изредка звенело попрежнему, как стрела в воздухе, ядовитое словечко.
В большую перемену гимназистки играли и бегали на дворе. Березы одевались яркою, светлозеленою листвою, роняли красные сережки, благоухали смолой. В скворечницах хозяйни­чали и спорили скворцы. Весело было после трех уроков подышать свежим воздухом и побегать, приятно было играть в горелки, дого­нять друг друга, лазать на заборы и заглядывать в чужие дворы.
И те, что сидели в классе утомленные, бледные и вялые, на дворе вдруг изменялись и становились резвыми и румяными, и так зара­зительно смеялись, что любо было слушать и смотреть.

Вечером же на дворе было тише и просторнее, потому что играли одни обитательницы общежития. Любимым местом была круглая скамеечка, которая опоясывала ствол старой большой березы, стоявшей во всей своей новой красе посредине двора. Обыкновенно тут си­дели Мурочка, Валентина и Комар; приходила и Люсенька с руками, выпачканными красками, когда было уже слишком темно рисовать.
Валентина рассказывала про свою милую Украину, про чистые белые хатки под соло­менной опрятной кро­влей, про вишневые садочки, про ряды желтых подсолнечников за невысоким плетнем.
— У нас и народ не такой, как здесь, — рассказывала она.— Мне кажется, у нас люди мягче и веселее, и песни поют лучше, и добрее, они, и, кажется, богаче живут.
И они сидели, наслаждались теплым весенним вечером и думали о счастливой Украйне.
Эти три высокие березы, которые росли во дворе, мешали гимназисткам устроить как следует площадку для крокета. Тем не менее, ни одна не согласилась бы на то, чтобы вырубить старые широковершинные березы, ко­торые были так хороши весною и даже осенью и придавали двору что-то поэтическое и милое. И начальница говорила, что жалко рубить старые, вековые деревья.
— Уж лучше устройте себе площадку по­меньше,—говорила она.
Репетиции шли успешно. Валентине и её кружку пришлось-таки поработать: одним соображением нельзя было брать, пришлось кое-что и подучить.
Прошла неделя с того дня, как были рас­пущены на каникулы все ученицы. Все опустело. Мурочка сидела вечером у окна общежития, когда увидела Люсеньку, идущую по двору с каким-то господином. Это был её брат. Мурочка вздрогнула от внезапной мысли, мелькнувшей в её голове. Не поехать ли с ними?
Она выбежала в прихожую. — Люся, милая! не откажи, возьми меня с собою.
Люсенька покачала головой.
— Разве это возможно? Ну, рассуди спо­койно. Мы тебя довезем до нашего города, а потом как? Там еще 720 верст.
Брат Люсеньки засмеялся.
— Поедем, поедем, барышня! Чего вам тут коптеть? До нашего города довезем, а там еще какой-нибудь хороший человек най­дется вам в попутчики, и айда!
— Что ты,—сказала укоризненно Люсенька, - не смущай ее. Разве Катерина Александровна позволит? Никогда. И отец её, я знаю, бу­дет страшно недоволен.
Мурочка повесила голову, а брат Люсеньки проговорил:
— Ты здесь, я вижу, отвыкла от сибирских нравов. У нас—разве не помнишь? - девушки и помоложе путешествуют одни как ни в чем не бывало.
Долго прощалась Мурочка с Люсей, и когда она исчезла с братом за воротами, отошла от окна и уныло поплелась в комнату Доротеи Васильевны.
И Дима скоро пришел к ней прощаться. Инспектор брал его на дачу, в гимназиче­скую колонию. Дима совершенно не интересо­вался тем, как проведет лето его сестра, и, очевидно, даже не печалился, а скорее радо­вался, что не надо тащиться к отцу за триде­вять земель.
Мурочка глаза вытаращила на него, когда он преспокойно вынул из кармана портсигар, закурил папироску и потом долго вертел этот портсигар. Потом он небрежно простился и ушел.

Вскоре опустел весь дом. В общежитии остались мадам Шарпантье с Лизой, Черны­шева и Тропинина. И в гимназии тоже царила безмолвная тишина. Катерина Александровна с мужем и детьми уехала в деревню, и оста­лись только дедушка, его лакей да Лаврентий сторож.

XII.Одиночество.

„Ты, верно, удивишься такому большому письму, дорогая, милая моя Валентина. Преду­преждаю тебя, что письмо заказное (впрочем, ты увидишь это прежде всего), и что, очень может быть, оно будет больше 5 листов. По-моему, лицемерие говорить: надеюсь, не надоем тебе. Впрочем, если надоест, так брось. Еще светло, спать не хочется, и кругом никого нет. Даже Чернышева ушла куда-то. Заранее извиняюсь за почерк и за ошибки, но выбирай между мной и красиво написанным письмом. Желаю тебе быть красивой, умной, доброй, только больше показывать это, желаю быть счастливой и радоваться жизни. И всего, всего, что только может быть хорошего, желаю тебе, милочка. „Не слишком ли уж нежно?" скажешь ты насмешливо, но ведь я очень люблю тебя, голубчик.
„Что это на меня нашло? Хандрила, хандрила, даже, признаюсь, вчера плакала, а теперь вдруг!
„Начну описывать все по порядку.
„Последняя уехала Люся, за нею явился брат, ну, точь в точь Андрей Андреич наш, только потолще. Моя последняя надежда про­пала, они меня не взяли с собою. Катерина Александровна позвала меня и сказала, чтоб я не выдумывала, и очень сердилась. Тея вчера рано утром уехала к своей Липочке в Знаменское, и на нашей половине остались я и Чернышева. Зато мы теперь говорим столько по-французски, что мадам Шарпантье очень добра стала.
„Перед окнами показались ростки тех подсолнечников, которые мы с тобою посеяли. У вас, должно-быть, они уже большие выросли?
„Иногда тяжело делается, милая Флора, когда подумаешь, что я тут одна и не с кем по­говорить, да еще как подумаю о доме, как живут они на новом месте, и как отец недоволен, и скоро ли мы увидимся!.. Я так горячо люблю отца, а не знаю, любит ли он меня. Впрочем, я знаю, что любит; мне нра­вится, что он скрывает, он не хочет так, чтобы все видели; как отец Софронович свою дочь при всех целует. Впрочем, Бог с ними. Поверишь ли, так все это надоело, Софронович, Грачева и все прочее, я рада, что их нет.
„Погода жаркая, но у нас в общежитии прохладно. Мы играем с Чернышевой (не завидуй!), и моя скрипка ужасно меня утешает.
„Степанида пришла и говорит, чтоб я тебе поклон написала, а Машутке родительское благословение, и чтоб она барыни слушалась, а не то мать приедет, уши надерет! Степанида от рук отбилась, зовешь ее, не дозовешься,—все внизу, в кухне сидит. Ты знаешь, мадам Шарпантье за этим не смотрит. Лиза как всегда цветет здоровьем, немного красотою, остроумием, шалостями и ленью.
„Ну, теперь слушай, как живет твоя Эллис и другие.
„Утром занимаемся до 2-х, потом обедаем и идем в сад. У меня там есть лю­бимое местечко над прудом, где мы зимою катались на коньках. Теперь из-за деревьев совсем не видать забора и кажется, будто зе­лень кругом без конца. Там всегда много народу, и есть одна девочка, которая мне очень нравится и напоминает тебя чем-то, не могу только сказать, чем. Мы подружились и гуляем по большой аллее. Лиза немножко ревнует, но пусть!
„В семь мы возвращаемся и тут успеваем только сыграть партию в крокет. С нами играет Андрюша, Лаврентия сторожа сын.
„Самое главное забыла сказать. В воскре­сенье (это вчера) Чернышева ушла и Лиза с матерью тоже. Я была одна и хандрила ужасно. Горевала о разных глупостях, а главное, милая Флора, тоска напала и все мне казалось ужасным. Вдруг отворяется дверь, и я вижу Ми­хаила Иваныча! Представь мою радость. А он говорит: „Пойдем к Александру Максимо­вичу" (это к дедушке). А я говорю: „Боюсь". А Михаил Иваныч: „Да ведь он сам послал меня за тобою". Ну, я вымыла глаза, чтоб незаметно было, что я плакала, причеса­лась, надела чистую кофточку и пошла. У меня щеки так горели, просто совестно было. Приходим туда. Дедушка сидит у стола и смеется. „Вот, — говорит, — гордая артистка (это про меня), забыла старика, не хочет играть. Ох,—гово­рит,—я уже старый гриб, все меня забыли, кроме Михаила Иваныча. Ну, да он такая же старая сыроежка". А Михаил Иваныч гово­рит: „Ну, Александр Максимович, вы-то сыроежка, а для меня слишком большая честь и сыроежкой быть. А вот есть такой гриб чер­ненький, горькушка, он хоть не ядовит, да все равно не проглотишь; так уж лучше я буду горькушкой". Мне стало смешно и весело. Дедушка мне очень нравится. У него длинные седые волосы, вьются локонами, а глаза голубые. Вот я села. Пришел лакей и принес самовар. Тогда дедушка говорит: „Ты думаешь, Марья Николаевна, что мы тебя даром позвали? Э, нет, изволька-ка хозяйничать и чай разли­вать!" И все меня смешил, так что я просто не могла удержаться. Я не думала, что он такой.
„И вообрази! он с Михаилом Иванычем давно подружился, вместе играют в шахматы, а я и не знала. Окно у него раскрыто во двор, и ветки нашей березы лезут в окошко. „Это мой сад", говорит. А я подошла и вижу, что скворцы у скворечницы дерутся, и говорю: „Подойдите, подойдите сюда скорее! Как смешно они дерутся!" И тут вышло такое неприятное, что я готова была казнить себя.
„Вижу, Михаил Иваныч мне испуганно делает какие-то знаки глазами, а дедушка вздох­нул и говорит: „Нет, Мурочка, не подойду. У меня ноги онемели, я только еще сидеть могу да лежать, а ходить уже никогда в жизни не буду..." Тут я сообразила, отчего у него кресло на колесах. И как подумала я, что он не может встать с кресла, мне так жалко его стало, а он подозвал меня и говорит: „Ни­чего, хуже бывает!.. Достань-ка мне, Марья. Николаевна, с верхней полки ту большую крас­ную книгу". И я полезла на лесенку..."

XIII. Старое на новый лад.

Вскоре после того, как было отправлено Мурочкино письмо, в общежитии все пошло вверх дном.
Во время сильной бури, которая пронеслась с проливным дождем над городом, ветром сорвало железо с крыши общежития. Местами вода подмочила потолки и стены. Приехала на­чальница, распорядилась, чтобы вынесли все из комнат, и там начали работать штукатуры и маляры.
Михаил Иваныч через дедушку выхлопотал для Мурочки позволение погостить две недели у Дольниковых.
Вместе с Михаилом Иванычем подъехала она к знакомому дому. Каким маленьким показался он ей! Точно врос в землю! По темной, узкой лестнице они поднялись в мезонин. Навстречу им бросилась с яростным лаем большая собака, потом стала визжать и лезть на Мурочку.
Мурочка отбивалась от неё.
— Неужели, — говорила она, — неужели это Кутик?! Пусти, пусти!..
— Того... славный сторож вышел... Многое еще удивило Мурочку. У Дольниковых ей показалось тесно и душно, и даже двор оказался не таким огромным, каким она представляла его себе.
Ее встретили радушно, а она сидела на диване и не знала, о чем говорить. Все ей пока­залось чужим и новым.
Леля выросла, носила длинное платье и во­лосы зачесала наверх; Аня выходила замуж за студента. Потом пришел Гриша. Мурочка видела его зимою только на катке и раза три в гимназии; теперь она даже не узнала его в его синей рубашке, подпоясанной ремнем. Он так вырос, что тетя Лиза была ему только по плечо. Все переменились, только Марья Васильевна и тетя остались такие, какие были. Даже платье у Марьи Васильевны было старое, синее с полосками, и Мурочка почти обрадовалась ему.
Мурочка стеснялась и скучала. Все говорили о женихе, об Аниной свадьбе, и ей приходи­лось молчать о своей жизни. Вечером пришел черноволосый студент, с большой черной бо­родой, и все окружили его, говорили наперерыв, расспрашивали его о каких-то людях и смеялись над каким-то Яковом Петровичем.
У Мурочки разболелась голова от духоты в низких комнатах, от этого крика и смеха. Она сидела в уголке и улыбалась, но ей было не весело.
Наконец все решили, что в комнатах душно, и отправились на зеленый двор. Пошла беготня вверх и вниз: тащили стулья, самовар, чашки на подносе,—бегали взад и вперед, смеялись и шутили.
Всем было весело; погода была такая хоро­шая, теплая. На дворе, на зеленой травке, ку­выркался Кутик,—большой, черный, лохматый!
Мурочка с Лелей подошли к решетке сада. Там было запустение; цветы не росли, дорожки покрылись травою. В доме окна были замазаны белой краской.
—Уехали,—сказала Леля.—До осени. А мы рады. Хочешь, пойдем в сад?
— Разве можно! — вскричала Мурочка. —Ни за что.
Лелю позвали к столу. Мурочка оторвала ветку черной смородины, которая выбилась из-за решетки, потом поднялась по лесенке, ведущей на чердак, и уселась высоко на ступеньке. Она была рада, что осталась одна.
Даже неприятно было, что через некоторое время пришел Гриша и сел на ступеньке по­ниже. Мурочке неловко было говорить ему „ты", и она молча вертела смородинную ветку. Гриша тоже помолчал.
Вдруг он улыбнулся, взглянул на Мурочку и вытащил из-за ворота серебряную цепочку с крестиком. И Мурочка улыбнулась и тоже вытащила и показала ему свой.
— Я тогда был уверен, что Дима „умрет", сказал он.
Мурочка вздохнула. Она рассказала Грише про последнее свое прощанье с братом. Гриша рассмеялся.
— Будет белоподкладочник, — ты уж извини меня, а правду нужно сказать! Недолго он был под моим влиянием. Эх! может-быть, и я виноват! Мне бы забрать его в руки да держать его под началом! Да вот беда: я с виду человек суровый, а других в ежовых рукавицах держать не умею.
— Что значит белоподкладочник?
- Ну, знаешь, студент, а у него мундир белым атласом подбит. Ты извини: терпеть не могу франтов! Мы, русские, народ бедный, и студенты у нас бедняки; и надо гордиться, что столько бедных людей в нужде бьются, а все-таки учатся и науку любят страстно! И бо­гатый, который порядочный человек, не лезет показывать свой портсигар или атласную под­кладку, а лучше сам поскромнее оденется да товарищу-бедняку поможет. Вот это я по­нимаю.
Мурочка вздохнула.
Дима не такой,—проговорила она и вся вспыхнула стыдом за брата.
Ну, может-быть, еще переменится, сойдет эта дурь,—сказал Гриша, улыбаясь и морща брови.—Но только, знаешь, по-моему, это недо­стойно. Какое тут! У нас нужны рабочие люди, у нас столько дела, столько работы везде! Вот Константин Яковлевич, — это он жених Ани,—он уже через год кончает, в земство уходит, будет крестьян лечить, а я жду не дождусь, когда кончу эту канитель в гимназии.... Господи Боже мой! Только бы скорее в университет! Я тоже хочу быть врачом. У нас, ты понимаешь, Мурочка, люди мрут сотнями оттого, что некому их лечить! Ты понимаешь?!. И ничего-ничего еще нет. И учителей мало и всего! Сколько людей нужно везде-везде!
И я буду учительницей,—сказала Мурочка вспыхнув.—Только мне самой еще нужно ужасно, много учиться.
Гриша взглянул на нее.
— Всем нужно учиться, - - горячо продолжал он.—Каждый человек нужен там (он показал рукой куда-то вдаль), и я и всякий, только надо припасать знаний, знаний, да любить их, которые там сидят, в глуши, по деревням и ничего-то не знают.
— А я никогда деревни не видела.,—сму­щенно сказала Мурочка.
Въ эту минуту подошли тетя Лиза с Лелей.
- Опять проповедуешь? — сказала Лизавета Васильевна, съ улыбкой глядя на раскрасневшееся лицо Гриши.
- Вот она говорит, что деревни не видела,—сказал он и, смеясь, тряхнул длинными волосами.
- Что же, давайте, отправимся все вместе! В субботу праздник и воскресенье; а я по­прошу на телеграфе мою товарку, чтоб меня заменила.
Итак, отправились на два дня в дальний путь. Ехали по железной дороге в третьем классе, потом вышли, гуляли в большом лесу, собирали землянику; потом ночевали в дальней деревне у крестьян, в каком-то сарае, на душистом сене; и, после длинного перехода по полям и лесам, опять вернулись к вечеру на маленькую станцию в лесу и сели в вагон.
И еще раз ходили гулять за город пешком, и Мурочка развернулась. Её прежнее чувство отчужденности прошло, она увидела, что все остались такие же, какие были раньше: и Аня, и Леля, и в особенности Гриша. Только она теперь гораздо лучше узнала их. С Гри­шей было так весело говорить, он так увле­кался, когда рассказывал: глаза у него горели, он торопливо проводил рукою по длинным волосам и все строил планы будущего,—как он будет учиться в университете, а потом как станет жить непременно, непременно в деревне, самой глуши, где так много нужно людей...
Даже с Константином Яковлевичем Му­рочка не дичилась и охотно бегала в пятнашки, когда вечером все собирались на дворе, а небо так великолепно пылало розовым огнем.
— Спасибо, спасибо! — говорила Мурочка, целуя всех на прощанье.—Мне так хорошо было, никогда не забуду.
Но домой она возвращалась с удовольствием.
Она бегом побежала по двору в общежитие. Там все блистало чистотою: стены и по­толки были белее снега, полы желтые, как песок, большие окна растворены настежь. Сколько воздуха и света! Как прохладно!
Мурочка расцеловала Степаниду: кроме неё никого не было в общежитии. Чернышева уехала до конца каникул к подруге, а мадам Шарпантье должна была скоро вернуться.
Мурочка прохаживалась по комнатам, точно царевна в заколдованном пустынном замке, прибирала свои вещи и напевала песенку, ложась спать.
На другое утро, проснувшись, она увидела, как дождь барабанил по окну, и как текли потоки из труб. По небу неслись низкие тучи.
Как хорошо, что она успела нагуляться в ясные дни!
Она не вытерпела, накинула пальто, надела калоши и перебежала через мокрый двор к дедушке.
Большие часы в его комнате как раз били двенадцать.
- Можно?—спросила она, приотворив двери и. заглядывая к нему.
— Да это, кажется, моя Марья Николаевна?— сказал Александр Максимовичу глядя на нее поверх очков, которые сползли ему на кончик носа.—Пора, матушка, пора. Загостилась.
Мурочка подошла к нему и поздоровалась.
- Мне было очень хорошо, но я соскучи­лась о вас,—сказала она.—И Дон-Карлоса еще не кончила. Можно?
— Можно. Только сначала расскажи деду про свои приключения.
Как приятно было опять видеть эту комнату, заставленную до потолка книгами, видеть опять дедушку в его большом кресле у стола, где лежали книги и знакомая колода карт. Только жалко было дедушки, который сидел тут, бедняга, пригвожденный болезнью к своему креслу, сидел один и скучал в хорошие летние дни, когда все веселились и гуляли. Как скучно было ему тут одному!.. И Мурочка рас­сказывала ему все подробно, особенно про Гришу.
Дождь перестал, опять показалось голубое небо.
— .Не открыть ли окно?—заботливо спросила Мурочка.
— Пожалуйста.
Она растворила настежь обе рамы, и в ком­нату ворвался освеженный воздух и влажный запах березы.

XIV.

Наташа.

Все было новое.
Третий класс находился в самом конце коридора и был залит солнцем. Окна в нем были с двух сторон. И скамьи стояли иначе, можно было сидеть только подвое. Валентина сидела с Люсей; Лизе мать велела перейти на первую парту, и Мурочка потому сидела покамест одна.
Она летела, сломя голову, вниз по лестнице с каким-то поручением. В прихожей она на­скочила на Грачеву, которая только что вошла с матерью.
- Здравствуйте!—сказала радостно Грачева.
-Здравствуйте! — отвечала Мурочка. Она тоже была рада видеть всех без исключения старых подруг.
— И я вас помню, у вас такая хорошая коса,—сказала мать.—Вы позволите поцеловать вас?
— Я все говорила Наташе, чтоб она с вами познакомилась,—продолжала госпожа Гра­чева.—Вы живете в общежитии?—У вас, верно, нет матери?
— Нет,—сказала Мурочка.—Моя мама давно-давно умерла.
Прозвенел звонок.
— Пора! — вскричала она. — Извините, мне еще надо в библиотеку.
И она умчалась, как ветер. Придя в класс, она увидела, что Грачеву посадили рядом с нею.
Вы позволите?—сказала она.
Как хотите,—вежливо отвечала Мурочка.
Грачева очень переменилась, выросла и .не­много похудела, и не имела того задорного вида, как раньше.
„Только бы неприятностей не вышло", поду­мала Мурочка.
Но, к её удивлению, все обошлось благо­получно.
После первого урока Грачева обернулась к Валентине и протянула руку.
— Будемте друзьями!—сказала она.—И под­сказывать буду, если хотите.
При этом она виновато улыбнулась.
Валентина была уже не в прежнем воинственном настроении. Лето принесло её семье большое горе. Её сестра Гандзя, бедная, неспо­собная Гандзя, последняя ученица в классе, простудилась, заболела и умерла. Валентина лю­била сестру и страшно горевала. Она сидела теперь бледная, в черном платье, которое выделялось печальным пятном среди других коричневых платьев.
Мурочка рассказала Грачевой о болезни и смерти Гандзи.
— Я хочу, чтобы мы теперь стали все дру­зьями,— сказала Грачева, тряхнув кудрявой голо­вой.— Вы увидите, я до­бьюсь того, что Валентина меня полюбит. Я так люблю побеждать.

Много было нового в третьем классе.
. Костырина ушла: ее перевели в другую гимназию. Андриевская не захотела сидеть рядом с Софронович, потому что поступила её двою­родная сестра, графиня Кушелева, скромная и милая девушка; обе кузины поместились на первой лавочке.
Наташа Грачева скоро подружилась с Му­рочкой.
— Ты знаешь,—говорила она,—отчего я так люблю маму? Она добрая и справедливая, и всех нас равно любит. И мы все стараемся быть; как она. Если хочешь сама что сделать, всегда позволяет. Она смеется. „Моя вольница", го­ворить. Но это шутя; мы все ее слушаем. Но только все сами делаем. И я сама всегда учи­лась. Захотела—выучилась читать сама, по газетам старым. Потом захотела узнать, что такое арифметика. Попросила мамочку учить меня. Но ей некогда; пришлось взять учительницу. Я ей сказала: „Учите меня тому и тому, да только поскорее! Мне десять лет, я хочу поскорее в гимназию".
- А про гимназию ты откуда узнала?
Как откуда? Мамочка училась в гимназии и много рассказывала, и я решила, что буду в гимназии, только дома немножко подучусь, чтоб девочки надо мною не смеялись. Только одному завидую: языков не знаю, как ты.
Расскажи еще про твою маму. Она мне ужасно нравится.
— Вот удивительно! Мамочка, все говорила: „Нравится мне та девочка с большой косой, дру­жись с нею поскорее". А мы тогда враги были...
Я все сама, — рассказывала Наташа, — если вешалка оборвется или сестры порвут платьице
или передничек, — сейчас зашью. Только не
люблю шить. Мамочка всегда говорить: „Если
неприятное дело—живей берись, не откладывай,
чтоб поскорее отделаться!" И мамочка шить не
любит, а, нечего делать, обшивает маленьких. .
Оказалось, что Наташа была очень славная и добрая. Правда, её опрометчивость и резкость иногда отталкивали от неё, но в сущности она никому не желала зла. Мурочка удивлялась её самоуверенности и бойкости и думала:
„Верно, дома она приучилась быть такой".
Мурочку привлекало в Наташе именно то, чего у неё самой было так мало: бодрость, ве­селость, самостоятельность и уверенность в себе.
Пока еще стояли теплые осенние дни, они много играли вместе на гимназическом дворе; потом наступили холода, пошли дожди, и в большую перемену оставалось только гулять взад и вперед по зале и рассказывать про себя.
.Самое лучшее было то, что Мурочка и На­таша, Валентина и Люсенька вдруг загорелись страстным желанием учиться.
Дедушка Александр Максимович еще летом дал Мурочке две книги по истории. В них подробно рассказывалась борьба за незави­симость маленькой Голландии против могущественного Филиппа Испанского. Никогда еще Мурочке не приходилось читать такой книги. Она была в восхищении, прочитала добросовестно обе части, даже все скучные места, и рисовала себе воображаемые портреты всех тех людей, о которых там говорилось,— рисовала Маргариту Пармскую и благородного Эгмонта, молчаливого принца и Альбу. Наконец-то добралась она до правды, которой так жаждала всегда,— от няниных сказок к рассказам Агнесы Петровны, и, наконец, к настоящей, правдивой истории о людях, к такой книге, где всякое слово было истинно.
Если и скучно и трудно было читать некоторые страницы, зато какое удовольствие знать, любить одних и ненавидеть других, жалеть несчастных страдальцев и радоваться счастли­вому концу.
Мурочка рассказывала своим подругам про то, что говорил Гриша и что узнала она из книг; ее слушали и удивлялись её учености, а Наташа вздыхала и говорила:
— Господи! сколько еще надо учиться! Как мало мы знаем!
Ничего не знаем,— отрезала Валентина.
Мне тринадцать лет! — вскричала На­таша. — Скоро вырасту и буду большая, а что я знаю? Всему - всему надо учиться! Только бы вре­мени драгоценного не потерять.
Довольно его и теряли,— мрачно заметила Валентина.
И Люсенька под влиянием таких разговоров встрепенулась.
— Время теряем даром, ни на что не по­хоже!—трещала Наташа.—Учиться, так учиться. Давайте читать.
И все бегали в библиотеку, брали книги, читали, передавали книгу следующей. Наташа выдумала даже делать выписки. Купила себе те­традку в пятак и выписывала туда все замечательные мысли.
Валентина заметила пренебрежительно:
Что же, ты их заучивать собираешься? Надо самой до всего додуматься. А так выйдет, что ты — попугай.
Нет! — вскричала Наташа. — Я над ка­ждою чужою мыслью подумаю: да верно ли ска­зано? А подумав, решу окончательно.
А Мурочка купила себе тетрадку потолще, уже в гривенник, и тайно от подруг завела себе дневник.

XV.

Еще о новом.

Кроме старых учителей и учительниц, в третьем классе давала уроки по естествен­ной истории молоденькая учительница Аглая Дмитриевна, сама только недавно окончившая высшие курсы.
Однако надобно сказать два слова и о ста­рых учителях.
Старые были „Сувенирчик" и Андрей Ан­дреич, и попрежнему Авенир Федорович благоволил к Тропининой и Шарпантье и вызывал их только „на десерт", как говорили. Он обещал задать сочинение, и Мурочка заранее радовалась ему. Андрей Андреич попреж­нему был строг и работать заставлял изрядно.
Старичок учитель рисования Иван Ива­ныч, не мог нарадоваться на успехи Люсеньки. Раз он объявил, что в следующее воскре­сенье поведет желающих смотреть картины в знаменитой галерее. Люсенька покраснела от радости, и даже те, кто совсем плохо рисовал, стали проситься в галерею.

И так случилось, что раза три Иван Ива­ныч водил их смотреть картины и давал объяснения, и Мурочке грезились какие-то ангелы в облаках, и чудные Мадонны в голубых одеждах, и таинственные рыцари. На цыпочках ходили девочки за Иваном Иванычем по скользким паркетным полам, слушали его, смотрели на невиданные роскошные картины, проходили из одной залы в другую, озираясь на неподвижных и суровых лакеев в красных оде­ждах. У многих под конец болела голова, но все-таки удовольствия было много.
И только ради Люсеньки баловал Иван Иваныч третий класс.
Старые были две учительницы: Евгения Саввишна, которую звали „бабушкой", и Дарья Матвеевна, преподававшая историю. Попрежнему замечали, какие у неё платье и прическа, потому что она любила наряжаться. Она начала древнюю историю и повела третий класс в музей древ­ностей.
Положительно везло третьему классу!
Опять они ходили по огромным, холодным и сумрачным залам, слушали объйснения и осматривали древние гробницы, обломки колонн и фризов, разные каменные изваяния. Они рассматривали клинообразные письмена ассирийцев и гиероглифы египтян, смотрели со страхом на коричневые мумии и засохших птиц и змей, видели заржавленные копья и стрелы, позеле­невшие от векового лежанья в земле светильники и серьги, запястья и ожерелья... Глубокая, седая древность человеческого рода воскресала перед ними со всеми своими чудесами.
Мурочка давно про­чла весь уче б н и к истории до конца и уже несколько раз перечитывала самые интересные места. Все они брали из библиотеки книги по истории, а Люсенька рисовала на-память гробницы и светильники.
Старые были также мадам Шарпантье и Тея, у которой с особенным усердием занималась Наташа.
— Я ничего не имею против неё, — гово­рила она. —Даже сознаюсь, что мы ужасно оскорб­ляли ее в прошлом году. Но мне вот что не нравилось: отчего она к вам так благово­лила? Все должны быть на равных условиях, понимаешь? Что это за любимчики.
Мурочка защищала Тею, однако в душе у неё было неспокойно: она уже не так любила ее. Ей ужасно нравилась Аглая Дмитриевна, и она сознавала, что охладевает к Доротее Васильевне. Мурочка терзалась своей изменой и старалась быть как можно внимательнее к Тее, а все-таки забывала ее при виде Аглаи Дмитриевны и только думала о том, чтобы угодить своему новому кумиру.
Аглая Дмитриевна была высокая, стройная брюнетка, лицо её было одушевлено умом и энергией. Её большие черные глаза смотрели открыто
и смело, и только губы её придавали лицу мягкость и доброту. Когда она смеялась, открывались крепкие и ровные зубы, а на щеках появлялись ямочки. Но смех замолкал, улыбка
исчезала, и большие глаза смотрели опять строго
и даже сурово.
Все в ней казалось Мурочке восхитительным, и она даже пробовала придать своим глазам такой же строгий взгляд, и в почерке подражала Аглае Дмитриевне, и точно так же пробовала надевать шапочку перед зеркалом.
Аглая Дмитриевна была и ласкова и строга. Она с первого же урока объявила, что если за­ниматься, так заниматься, и к удивлению всего класса рассказала про себя, какая она сама была глупая, и как ленилась в гимназии, и как по­том по ночам сидела, чтоб догнать упу­щенное.
Потом она рассказала, о чем будет речь на её уроках до самой весны, и спросила, нра­вится ли классу заниматься по такой программе.
Все, конечно, поспешили заявить, что одобряют программу. Приятно было прикинуть в уме все эти неизвестные еще вещи, как будто показана была дорога по необозримому полю, ко­торое нужно перейти до весны.
Потом Аглая Дмитриевна, без долгих разговоров, послала Мурочку к Лаврентию за кор­зиною её вещей. Лаврентий принес корзину, из неё были вынуты банка из-под варенья, стек­лянная трубочка в аршин длины и кусочек красноватой резиновой трубочки.
Пока тридцать пар молодых глаз смотрели на все это, Аглая Дмитриевна выдула еще осо­бенную лампочку, рассказала, что она стоит четвертак, зажгла ее и стала нагревать на пла­мени стеклянную трубочку и гнуть ее коленцем.
С задних скамеек все повскакали и со­брались у кафедры. Но Аглая Дмитриевна сейчас же распорядилась, чтобы все стали так, чтоб не заслонять друг от друга кафедру, и на гла­зах у класса сделала довольно сложный прибор.
Посредством прибора был получен газ углекислота, и каждая ученица в классе сама должна была убедиться в свойствах этого газа.
Но что было еще удивительнее и веселее,— после урока Аглая Дмитриевна вынула из кор­зины вторую банку, вынула воронку, и все это, передала классу. Она пригласила учениц соста­вить из всего этого новый прибор к следующему уроку, подобный тому, какой они сейчас видели.
Валентина вызвалась хранить вещи, также спиртовую лампочку и баночку замазки.
Составлять прибор захотел весь класс, и надо сказать, что он был приготовлен со­вершенно правильно.
За первыми опытами следовали другие, и по­стоянно третий класс учился приготовлять при­боры и обращаться с лампочкой, со стеклян­ными трубками и подпилками. Потом пошли опыты над прорастанием семян, и в общежитии появились баночки с посеянным горохом, кукурузой и коноплею, и каждая ученица записывала свои наблюдения в тетрадку.
Класс был сильно заинтересован такими занятиями, и Аглая Дмитриевна объявила учени­цам, что довольна ими и соглашается быть у них классной наставницей.

XVI.

Онегина.

Неделя проходила за неделею.
Валентина стряхнула с себя грусть, повеселела.
Причиною такой перемены было то, что приехала и опять пела в опере Онегина, идол Валентины. У неё уже лежал в кармане новый портрет Онегиной в роли Миньоны, а в голове бродили мысли одна другой соблазнительнее.
Вскоре одна из них осуществилась.
Было куплено шелковое полотенце, Люся засела за работу—нарисовала узор в древне-русском вкусе, а Мурочка и Наташа покорно взяли по иголке и вышивали сразу оба конца яркими шелками и золотом. Валентина только похажи­вала и торопила работу.
— Что же ты сама?
—- Ты хочешь, чтоб я напортила? Ну, не разговаривай, шей поскорее.
И её слушались и шили.
В две недели полотенце было готово.
Им восхищались, спрашивали, кому доста­нется такая роскошная работа. Приставали к Валентине, а она отвечала кратко:
— Подарок.
Даже Иван Иваныч одобрил сочетание красок и узор. Когда все достаточно налюбова­лись полотенцем, оно исчезло, запертое в сундучке у Валентины, а потом о нем позабыли.
А Валентина ходила задумчивая, озабоченная.
Миньона стояла на её столике возле кровати,
вся в цветах, и улыбалась ей своим прелестным лицом.
Наконец родители Валентины приехали, как всегда, в город, стали брать дочь к себе и в оперу, и Валентина повеселела.
Однажды—дело было уже позднею осенью— Валентина вернулась в общежитие в девятом часу вечера, возбужденная, но молчаливая. Она бродила одна в пустой спальне, пока другие сидели еще за чаем в столовой, и напевала про себя какую-то песенку. Тея позвала ее пить чай, она подошла к двери и кратко сказала:
— Я уже пила.
Но когда все улеглись, когда все успокои­лось,—что тогда рассказала Валентина!
Комар, Люся и Мурочка сидели у неё на постели, завернувшись в одеяла, и слушали, и ахали, и завидовали.
Но прежде всего Валентина взяла клятву, что они никому никогда не откроют её тайны. И они поклялись.

Онегина сидела в своем голубом атласном кабинете, когда вошла горничная и доло­жила, что та барышня, которая принесла на-днях пакет и убежала, опять пришла и про­сить позволения войти.
Онегина удивленно приподняла свои красивые брови, закрыла книжку и проговорила:
— Пусть войдет.
Перед нею стояла девочка-подросток в черном платье и черном переднике, в черных чулках и башмаках, в черной шляпе.
Что вам угодно? — спросила Онегина, движением руки указывая ей низкое голубое кресло.
Валентина смущенно села, и подняла глаза, и увидела свое великолепное полотенце на спинке голубого дивана.
Она застенчиво улыбнулась и сказала:
- Оно вам понравилось?
- Так это ваша работа?

- Моя... то-есть все равно, что моя. Я хотела познакомиться... сказать вам... я всегда, всегда восхищаюсь... и третьего дня я видела вас в опере. Она смотрела на певицу глазами, в которых выражалось безграничное обожание.
- Вы любите пение?
- Ах, как же не любить! А вы... вы...
Онегина улыбнулась и, взяв со стола коробку шоколадных конфет, протянула ее Валентине.
— Возьмите, пожалуйста... не знаю вашего имени.
— Я Валентина Величко. Мой отец помещик украинский... Когда папа и мама приезжа­ют, они всегда берут меня в оперу... Я все слышала, почти все... Мне кажется, нельзя петь лучше, чем вы... когда вы поете,—все, все за­бываешь... У меня есть ваша карточка, Миньона. Целый день на вас смотрю.
Онегина с любопытством смотрела на раскрасневшуюся девочку.
— Спасибо моя хорошая. А я и не знала, что у меня есть такая поклонница... Если хотите, могу вам подарить еще какой-нибудь портрет.
— Ах, пожалуйста!
Онегина встала и пошла к резной этажерке, заставленной безделушками. Валентина, вся пун­цовая от волнения, сняла шляпу и стала рассматривать комнату. Везде были живые цветы,— розы, белая сирень, нарциссы, от них так хорошо пахло. Потом был на стене серебря­ный венок, перевитый голубой лентою, с над­писью; на столах лежали альбомы.
Громкий звонок заставил ее вздрогнуть. Она побледнела.
- Я уйду,—прошептала она испуганно. Онегина удержала ее за руку и сказала:
- Не бойтесь. Это, должно-быть, мои детки. Пойдемте их встречать.
Через залу и богатую столовую они вышли в прихожую. Там они застали старушку-ня­нюшку и двух детей, которые были одеты оди­наково в белые шубки и белые шапочки. Увидев мать, они побежали к ней и вцепились в её платье. Прекрасное лицо Онегиной озари­лось счастливой улыбкой, она нагнулась к своим малышам и поцеловала их в румяные щечки.
Валентина стояла и дивилась.
Дети вытаращили глазенки на черную ба­рышню и не хотели раздеваться. Но няня уса­дила их на скамеечку и раздела; мальчик и девочка побежали со всех ног через большие комнаты к себе в детскую.
- Хотите, пойдем к ним? Они сейчас будут завтракать.
Валентина была на все согласна, только бы видеть ее и слушать её речи.
Итак, они пошли в детскую. Там стояли две кроватки, большой низкий стол и такие же низкие стулья. Нянюшка кормила детей рисовой кашкой, а мать стояла и рассказывала Валентине, какие шалунишки её детки.
Валентине странно было видеть Миньону в этой домашней обстановке. Ведь она вообра­жала, что увидит ее в каком-нибудь сказочном наряде, за роялем, за пением, а эта кра­сивая женщина в белом домашнем платье была у себя дома не принцесса и не волшеб­ница, а просто счастливая и добрая мать.
Она обняла Валентину (как она задрожала от счастья!) и сказала, нагнувшись к ней:
— Отчего вы в трауре?
— Сестра моя Гандзя умерла, — сказала Ва­лентина дрогнувшим голосом.
Онегина провела рукою по её волосам, таким густым и темным.
- А ваши знают, что вы пришли ко мне?
- Нет.
- Нехорошо!
— Ради Бога, не сердитесь! Я потом сама скажу им, все скажу, только не гоните меня.
Опять раздался звонок.
- Я теперь пойду,—заторопилась Валентина.
- Карточку вы хотели.
- Ах, пожалуйста...
Вот и все. Чудный сон окончился. Вален­тина с пылающими щеками уже стоит на улице, с новой карточкой в кармане, и в своем смятении не знает, куда идти... В гимназии еще уроки, да она слишком, возбуждена, чтобы идти в гимназию. Итак, она возвра­щается в гостиницу к матери и говорить ей, что вернулась потому, что голова разболелась, и все равно учиться нынче не в состоянии. У неё такой измученный вид, что добрая мать укладывает ее на диван за ширмами и ходит на цыпочках, чтоб она уснула. А Валентина ле­жит с закрытыми глазами, её лицо пылает, она улыбается блаженной улыбкою, и рука её держит в кармане заветный портрет.

@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), "История Мурочки", иллюстрации

---

"История Мурочки". Повесть С.Орловского. Часть 2. Главы 7-8

[change-ange]

VII.

Повальная болезнь.

Мурочка стоит с Лизой Шарпантье у стены рекреационной залы и играет в мяч.
Она, как и все, увлекается этой игрой и теперь оказывается самой рьяной во всем классе.
- Положительно повальная болезнь!—гово­рят, смеясь, учителя и .учительницы.
Евгения Саввишна вызывает Лизу к карте
Азии отвечать урок, а та и не слышит. Сидит
и думает: „На чем я давеча остановилась? Кажется, на большой масленице".

Потому что они играют по всем правилам искусства.
Есть у них большой и малый „гвоздь", есть „галка", есть „свечка", есть большая и малая „масленица", да разве перечтешь все фигуры? А „вертушка", а „туалет"?..
Проделав все эти хитрости, нужно еще на­стоящему, заправскому игроку пройти через все „классы": играть обеими руками, потом одной рукой, потом стоя на одной ноге.
Сначала безумство это охватило Валентину, и она, несмотря на свою хохлацкую лень, и в гимназии и в общежитии, играла с утра до ве­чера. Наконец мадам Шарпантье отняла у неё мяч, потому что она совершенно забросила уроки; тогда она выдумала играть своей туфлей и играла ею с таким же азартом, как в настоящий мяч. Но потом она вдруг остыла и играла, когда к ней очень приставали. Но её увлеченье оказалось заразительным, как насморк, и весь класс был им обуян, в большей или меньшей степени.
Мурочка любила состязаться с Лизой, и они даже подружились из-за этого. Лиза и Вален­тина расшевелили приунывшую Мурочку, и она стала почти такая, какая была дома. Ей ничего не стоило перелезать через столы и бегать по скамейкам; и вспыльчива она была на старый лад; главное же, перестала бояться учителей и учительниц, кроме строгого Андрея Андреича.
Главной причиною такой перемены было то, что Мурочка вскоре оказалась одной из лучших учениц, уже не говоря о том, что она так же хорошо знала языки, как Андриевская. Авенир Федорович относился к ней так же благосклонно, как к Лизе, и даже редко безпокоил; потому что она писала без ошибок и могла бы поступить даже в третий класс.
Мурочка привыкла к жизни в общежитии и к шумной гимназии. Она чувствовала себя несчастной тогда, когда около неё не было человека, который мог бы ее приласкать и утешить. Тогда ее обуревала тоска, она бродила унылая, становилась раздражительна и охладевала к любимым занятиям. Ей, выросшей без матери, нужна была ласка, как солнечный луч зеле­ному растению.
Но стоило судьбе послать ей кого-нибудь,
кто бы ее согрел и приголубил,-—милую няню,
Гришу и Аню Дольниковых, Доротею Васильевну,—как она становилась весела, резва,
деятельна, и в душе её водворялось спокой-
ствие.
Так случилось и этот раз.
Доротея Васильевна была добра и заботлива; как родная мать, и Мурочка знала, что есть перед кем и горе выплакать и поделиться тем, что на сердце.
Но, слава Богу, горя никакого не было, письма от отца и Агнесы Петровны приходили часто и были веселы, и Мурочка жила себе от­лично.
Новые чувства узнала она. С „квартетом" связывали ее уже тесные дружеские отношения, и она гордилась своими подругами. Не зная еще, которую из них предпочесть, она любила всех одинаково и стояла за них, как за себя. Чувство чести и сознание своей тесной связи с ними иногда становилось так ярко, что Му­рочка рада была повоевать, заступиться за своих и бросить в неприятеля метким словечком. Она была уже не одна в классе; она была членом маленького кружка, где все друг друга любили и защищали, все знали хорошо друг друга, потому что все жили под одной крышей и виделись с утра до позднего вечера.
Мурочка легла спать и долго не могла уснуть. Все уже замолкли и спали, а она ворочалась на жесткой казенной постели. Она ужасно много читала эти дни и только перед самым вечером кончила „Капитанскую дочку". Вереницей воскресали в памяти события, и жутко было вспоминать в темноте про Пугачева и казни. Разгоряченная голова не хотела успокоиться. Все яснее представлялись страшные сцены, виселица, убийства, крики казнимых, ужас и смятение. Страшно было даже лежать, повернувшись лицом к стене: а вдруг он подойдет и схва­тит за спину? Мурочка повернулась спиною к стене, но оказалось, что лежать так было еще страшнее. Луна светила с боку в окно, и че­рез занавеску ложились какие-то странные тени, и даже видно было, как они ходили и двига­лись в зловещей тишине, жутко было смотреть туда: уж не стоял ли там кто при­таившись?..
Мурочка не шевелилась, не дышала, а только смотрела неотступно на тени. Такая тишина была кругом, верно, уже поздно, глубокая ночь. Все спят и ничего не видят, а она видит и боится пошевельнуться. Она готова закричать от страха. Бывало, прежде, в раннем детстве, находил такой безумный ужас, тогда можно было спрятаться у няни. А теперь,—не побежать ли к Тее?..
Эта мысль блеснула как молния, и Мурочка, не помня себя, в трепете и волнении, вскочила, завернулась в одеяло и босиком бросилась в дверь направо, побежала длинным темным коридором во весь дух, точно за нею мчалась погоня, и порывисто постучала в дверь Доротеи Васильевны.
Доротея Васильевна, въ капоте, съ распущен­ными волосами, сидела и читала книгу. Было

всего половина одиннадцатого. Она удивилась, услышав стук, встала, отворила дверь, и еще более удивилась, увидев Мурочку, босиком, закутанную в одеяло, с расстроенным лицом.
— Что с тобой? Ты заболела?—спросила она тревожно.



Но Мурочка, тяжело дыша, вскочила на диван и вдруг заплакала.
— Да что случилось?
— Я испугалась,—пробормотала она.—Там так страшно... У окна точно Пугачев стоит... Я боюсь.
Доротея Васильевна укутала ее в теплый платок.
- Какие глупости, откуда Пугачев?.. Уже больше 100 лет, что его нет на свете.
- Все равно, кто-то там стоит, страшный.
- Вот пустяки. Пойдем вместе, я покажу тебе, что никого там нет. Просто тень от деревьев, луна светит.
Не могу, не могу,—пробормотала Мурочка, дрожа всем телом.—Я там умру от страху. Тея, ангельчик, не гоните меня, я боюсь.
Молодая девушка посмотрела внимательно на её бледное, осунувшееся лицо, вспомнила, сколько пережила Мурочка за последнее время, и пожалела ее.
- Не стыдно ли,—большая девочка!—прогово­рила она. — Послушай, сейчас, так и быть, оставлю тебя здесь, но другой раз ни за что. И книг таких больше не получишь... Полезай на мою кровать.
Доротея Васильевна постлала на диване про­стыню, положила подушку и уложила Мурочку, покрыв ее платком и казенным одеялом, в котором она прибежала. Но Мурочка никак не могла успокоиться и дрожала всем телом, несмотря на то, что в комнате было тепло.
Тогда Доротея Васильевна зажгла бензиновую лампочку, вспыхнула звездочка белых огоньков, и молоко в синей кастрюльке живо закипело.
- Беспокойное мое дитя!—сказала Тея.—На, выпей чашечку теплого молока и усни поскорее.
Мурочка нырнула под одеяло.
- Ну, что, заснешь здесь?—спросила, смеясь, Тея.—Иль сюда тоже заберется Пугачев?
- Нет, нет, дорогая... простите! Как я вас люблю!
Доротея Васильевна села к столу и стала читать, а Мурочка тут же уснула.
На другой день пришла гимназическая док­торша. Она запретила Мурочке игру в мяч до одурения и всякое чтение после уроков. Она посоветовала Мурочке работать на гимназическом дворе,—расчищать дорожки от снега вместе с другими гимназистками.

VIII.

Святки.

Подошли рождественские праздники.
Мурочка, облокотившись о перила лестницы, смотрела, как все прощались и расходились. Грачева вышла с матерью, веселая и радостная. Прошла мимо Костырина и сказала: „Прощайте", и Мурочка тоже смягчилась и сказала ей дру­жески: „До свиданья". Сзади кто-то вдруг налетел на нее, и четыре руки обхватили ее. Ва­лентина и Гандзя чуть не задушили ее.
- Мурка, до свиданья! Прощай! До нового года!—кричали они наперерыв, красные от волнения. Внизу у подъезда ждала в санях их мать. Они уезжали к себе в деревню.
Неустроева и Мурочка, проводив всех, грустные, пошли вместе в общежитие.
Из живущих оставалось на праздники всего семь человек; из второго класса—Мурочка, Люсенька и Лиза, да еще одна приготовишка-Леночка Петрова, да две взрослые из шестого класса, Чернышева и Березовская, да еще из третьего класса Микулина.
Все они сидели у окна и о чем-то горячо спорили.

— Мало ли что, много работы!—говорила Бе­резовская.—Времени у всех много свободного. — Я все равно не стану!—вскричала Лиза.—Что за скука, и так довольно сидели.
— Что же, можешь и не помогать,—сказала Чернышева.
— Елку затеваем, как в прошлом году, сказала Микулина Мурочке.
— Не для себя,—объяснила Березовская.—Себе не интересно. Для детей наших гимназических. У Лаврентия сторожа двое мальчиков, у Степаниды дочка Маша, которая учится у белошвейки, и другие еще,—наберется человек десять. Кате­рина Александровна позволила тогда и теперь позволит.
—Я пойду просить!—вскричала Лиза.
— Вот и прекрасно,—сказала Люсенька.— Видишь, и для тебя дело нашлось.
Затея эта всех воодушевила. Отпросились у Доротеи Васильевны в писчебумажный магазин за покупками. Всякий дал, сколько мог, а елку положили просить у Катерины Алексан­дровны, потому что дедушка покупал всегда для внучат великолепное дерево.
Лиза и Чернышева отправились за разрешеньем къ начальнице, а Березовская съ Лю­сенькой взяли лоскуток бумаги и карандаш и составили список нужных вещей.



Потом вся компания оделась и отправилась в магазин. Улица, где стояла гимназия, была не та захолустная, мирная улица, на которой находился дом Тропининых; тут была суета, конка про­летала мимо за углом, и дома были высокие, каменные. Теперь, накануне праздников, езда и движение стали еще оживленнее. В магазине девушки застали невообразимую толкотню и давку. Увидев множество безделушек и елочных украшений, все растерялись; глаза разбежались! Но Чернышева напомнила, что нельзя увлекаться; они накупили по списку золотой и серебряной бумаги, картинок, звездочек и бортов, купили тонкой бумаги для цветов, про­волоки и листьев.
Уже темнело, когда они вернулись, и весь вечер прошел в хлопотливой веселой работе: клеили звезды, коробочки, мельницы, домики и фонарики, делали негров из изюма, вырезали золотые цепи, приготовляли цветы.
И Лиза с особенным усердием складывала бумажную цепь своей выдумки, так, чтобы с обеих сторон звенья были золотые.
В сочельник убрали готовые вещи в ко­робки и спрятали материалы, чтобы приняться опять за работу на второй день Рождества.
Вечером Мурочка пошла в темную спальню—
вынуть из шкапчика почтовой бумаги. Она чувствовала себя как раз, в ударе, чтобы написать отцу и Нику письмо, полное нежности и
радости. Она нагнулась к шкапчику, отворила
дверцу и вдруг вскрикнула.
Что-то большое, мягкое и живое выскочило
оттуда, метнулось ей прямо в руки, оцарапало и
с громким мяуканьем шарахнулось в сторону.
Из темноты раздался довольный, заразительный смех Лизы Шарпантье: |р
- Это ты? — кинулась к ней Мурочка. — Гадкая!
— Ах, удивительно! — сказала обиженная Лиза.—Подумаешь, какая беда. Испугалась кошки.
— Это злая шутка! — вскипела Мурочка. — Я знаю, что кошка. Но она меня всю исцарапала.
. — Неправда, не злая.
Так я знать тебя не хочу.
Скажите, какая принцесса!
И Лиза побежала в припрыжку в коридор.
После этого происшествия обе они стали го­ворить друг другу вы и перестали играть вместе. Люсенька напрасно старалась узнать, что случи­лось; обе упрямо молчали.
Елку зажгли у детей Катерины Александровны в первый день Рождества, а под Новый год Лаврентий вместе с полотером приволок огром­ное дерево в общежитие, и по всем комнатам запахло хвоями.
С утра принялись убирать елку. Даже жарко стало всем от беготни и суеты. Микулина с Леночкой Петровой убирали нижние ветки; Бере­зовская, взобравшись на лесенку, украшала верх.
Пришла Доротея Васильевна и принесла большую куклу: „Дедушка-Мороз", в белой шубе и шапке с длинной бородою из пакли. Его прикрепили к верхушке елки.
От начальницы прислали пряников и других сластей; нужно было разделить их по числу гостей и наложить в бумажные мешочки.
Степанида и дочка её Маша помогали укра­шать елку. Степанида говорила, что такой бога­той елки и в прошлом году не было.
Что значит—ученье!—говорила она.—Ишь ты, мельница! Придумали же барышни!
А я настоящей мельницы никогда не ви­дала,— проговорила Мурочка, прикреплявшая конец золотой цепи.
- Мельница—что,—сказала Степанида.—Из-вестно, мужикам надо же зерно молоть. Чего и смотреть. Разве с городом сравнишь? Тут и туртуары, и ликтрийские фонари, а там, известно, деревенское все, ну, и мельница.
- А мне хотелось бы жить в деревне,— сказала Мурочка.—Как хорошо, я воображаю.
— Что вы, барышня! — возмутилась Степа­нида.—В городе, какой ни есть человек, за деньги все ума купит, а там, в деревне-то, одна шантропа. Люди темные, пням Богу молятся, одно слово.

Все засмеялись, а Маша покраснела и стыд­ливо промолвила:
— А я бы сичас в деревню!
Ну, и дура,—сказала мать и пошла за бу­лавками к Доротее Васильевне.
Сидишь-сидишь и небу-то не видишь, какая она? неба-то?..— заговорила. Маша. — Шьешь и шьешь, а перед глазами стена серая. А там я побегала бы шибко и в речке покупалась бы.
Елка, наконец, была готова. Все отошли, лю­бовались ею, обходили со всех сторон. Оста­валось только ждать вечера.
Мурочка и Лиза все еще дулись друг на друга. Им надоело уже сердиться, но ни та ни другая не желали сказать первое слово. Люсенька посматривала на них и что-то придумывала.
Вечером, перед тем, как зажигать елку, Люсенька заманила Лизу в тесную каморку рядом с прихожей. Эта каморка была заставлена ящиками, корзинками, хозяйственною мелочью. Потом Люся позвала Мурочку, поскорее втолк­нула ее туда же и защелкнула дверь на крючок,
— Миритесь поскорее! Раньше не выпущу. Лиза и Мурочка, спотыкаясь в темноте о ящики, наткнулись друг на дружку, сконфузи­лись, засмеялись и помирились.
Глупая ссора кончилась. Можно было теперь веселиться от души.
Вскоре собрались маленькие гости: поднялся шум, смех, веселье, и елка торжественно за­сияла огнями и золотыми украшениями среди ли­кующей и прыгающей детворы.

@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), "История Мурочки", иллюстрации

---

"История Мурочки". Повесть С.Орловского. Часть 2. Главы 4-6

[change-ange]

IV.
Опять Михаил Иванович.

- Тропинина, начальница зовет! — сказала восьмиклассница, заглянув в опустелый класс.
Мурочка замешкалась, потому что была дежурная. Услышав такое приказание, она всполошилась. Что еще случилось?
Второй класс был в третьем этаже, а канцелярия и библиотека находились внизу, в первом этаже, направо. Мурочка быстро сбежала по широкой лестнице, где еще спускались вниз запоздавшие ученицы, и с сильным сердцебиением остановилась у дверей канцелярии.
Она осторожно постучала, но там разговаривали и не слышали её стука. Она отворила тяжелую дверь и вошла.
Катерина Александровна сидела за письменным столом и что-то писала. Тут же были два учителя: рисования — Иван Иваныч, фи­зики—не знакомый Мурочке высокий господин в золотых очках.
Катерина Александровна, увидев Мурочку, откинулась к спинке кресла и посмотрела вни­мательно на вошедшую. Но, к счастью, и во­лосы, и платье, и воротничок Мурочки были в порядке.
Отец ваш говорил мне, что вы играете на скрипке.
Да.
Кто с вами занимался?
Михаил Иваныч.
Какой Михаил Иваныч?
Старичок. Фамилии не знаю, — сказала смущенно Мурочка.
Хотите продолжать учиться?
Мурочка покраснела и утвердительно кивнула головой.
Скрипка ваша при вас?
В общежитии.
Так вот сегодня вечером пусть Степанида проводит вас ко мне. Захватите скрипку; я хочу послушать, как учит ваш Михаил Иваныч.
До самого вечера Мурочка повторяла пьесы, которые учила раньше. Валентина аккомпанировала ей на плохоньком рояли общежития. Тея была так добра, не беспокоила их, не брала на гулянье.
- И не стыдно тебе, Мурка, что до сих нор держала свою скрипку в секрете?—сказала Валентина, захлопнув крышку рояля. Вечером Степанида повела Мурочку к начальнице.
Квартира её была налево, против канцелярии. Мурочка нерешительно вошла в прихожую, сняла шубку и взяла у Степаниды футляр со скрипкою. В комнатах бегали и шалили маленькие дети Катерины Александровны—два мальчика и девочка. Они бегали в столовой вокруг стола и догоняли друг дружку. Маленькая девчурка, лет трех, толстая и забавная, подбежала к дверям и во все глаза смотрела на Мурочку и на черную вещь в её руках. Маль­чики тоже прибежали, и все втроем, разинув рты, глядели на Мурочку. Потом старший вдруг круто повернул и помчался с криком:
- Мама! гимназистка пришла с черным ящиком.
Тогда вышла Катерина Александровна, поцеловала Мурочку и пригласила войти.
Она подняла свою крошку на руки и сказала:
— Пойдемте все к дедушке.
Дома Катерина Александровна была совсем не та строгая начальница, которая наводила такой страх на гимназисток. Она была, наоборот, очень ласкова и проста.
Дедушка, седой и худощавый старик, сидел в большом кресле у горящего камина. В комнате его все стены были заняты полками для книг. Они громоздились от пола до самого потолка. Никогда еще в жизни Мурочка не видела такого огромного собрания книг. Только одна стена была свободна от них, и там стоял рояль и большой кожаный диван зеленого цвета; над ним висели картины и круг­лые большие часы. У самого кресла дедушки стоял стол. На столе горела лампа под широким зеленым колпаком.
Когда прибежали мальчики, дедушка раскладывал на столе пасьянс.
— Черный ящик пришел с гимназисткой!— закричал старший мальчик и повалился на ковер. За ним бросился на ковер и другой, и, как маленькие медвежата, они развалились у са­мого огня.
Дедушка собрал и смешал карты, и поверх зеленого колпака лампы взглянул на Му­рочку.
— А!— сказал он.
Катерина Александровна передала свою крошку Старику и сказала:
Если вы будете сидеть смирно, то услы­шите музыку... Это—Тропинина. Она пришла со скрипкой.
Дедушка, держа на руках Лилю, подозвал к себе Мурочку и протянул ей свою боль­шую, морщинистую и заросшую волосами руку. При этом он улыбнулся.
- Здравствуй, — сказал он. — Как тебя зовут?
- Мария.
- Маня, или Маруся?
- Мурочка.
Оба мальчика покатились со смеху, а старший закричал:
- Курочка! Курочка!
Тише, сказал дед. — Тише, шалуны... Если тебя дома знали Мурочка, то и у нас будешь Мурочка.
При этом дедушка провел рукою по её
волосам .
- Что же, Catherine, сказал он дочери,— сначала чай будем пить или музыку слушать?
- Я думаю, пусть она поиграет.
Мурочка вынула скрипку и смычок, положила на левое плечо сложенный белый платочек и стала пробовать струны.
Мальчики и Лиля смотрели во все глаза; мальчики хихикали, и дед погрозил им пальцем.
- А рояль?..— спросила смущенно Мурочка.
— Я буду акком­панировать, — отвечала начальница. Она зажгла свечи, открыла рояль и села.

Мурочка настроила скрипку и стала играть.
Она старалась играть как можно лучше. Ей так хотелось, чтобы дедушка похвалил ее.
Когда она кончила, дед ничего не сказал, а только спросил, нет ли у неё еще нот.
Мурочка - переиграла все, что знала, а дедушка все молчал. Наконец Катерина Александровна закрыла рояль, по­гасила свечи.
— Будем пить чай!—сказала она.—Всего забавнее, что она не знает, как зовут учителя,—обратилась она к отцу.—Михаил Иваныч... Как его найти?
Мурочка, которая приуныла, потому что дед не похвалил её игры, встрепенулась и сказала:
- Если он вам нужен, можно послать к Дольниковым и спросить.
- А кто такие Дольниковы?
- Наши жильцы... Они там и живут, в нашем доме, наверху.
Лицо Мурочки омрачилось. Все прошлое вдруг вспомнилось, жизнь у себя дома, среди родных и друзей. Она почувствовала себя такой одинокой в этой чужой семье.
Нa глазах ее навернулись слезы, но она спохватилась и постаралась овладеть собою, чтобы эти чужие люди не заметили её волнения.
Она долго возилась со скрипкой, пока, наконец, уложила ее в футляр и успела немножко успокоиться.
Василек, скажи, чтоб подали чай сюда,— сказала Катерина Александровна.
Оба мальчика вскочили и побежали взапуски. Мурочку пригласили сесть к столу.
Я думаю, нет причины колебаться,—сказала начальница отцу. —Мы всегда желали, чтобы были уроки скрипки. Чего же лучше.
- Шш! Шш!—сказал дед, отнимая у Лили
бронзовый колокольчик, который она схватила со стола. —- Ты звонишь так, что ничего не слышно. Мурочка возьмет да и уйдет. Что мы тогда с тобою поделаем?.. Что же, пригласи его. Пошли завтра к этим Дольниковым.
— Он не пойдет!—проговорила Мурочка и грустно покачала головой. Она живо вспомнила смешную фигуру учителя в старом заштопанном сюртуке.—Я знаю, он ни за что не пой­дет.
Дедушка и Катерина Александровна уди­вились.
Почему не пойдет?
Он бедный, он будет стыдиться!
И так как на нее смотрели с любопытством, она расхрабрилась и стала рассказывать все, что знала о Михаиле Ивановиче: о его богатстве и бедности, о его брате и маленькой дочке, которая умерла в приюте, потому что там небрежно ходили за детьми.
Мальчики слушали, и Лиля тоже слушала, хотя ничего не понимала. Катерина Александровна за­варила чай и разлила его по чашкам, налила отцу в его стакан в серебряном подставце, взяла к себе свою девчурку и стала ее кор­мить булочкой, а Мурочка все еще рассказывала про своего учителя; потом вдруг сконфузилась и замолкла.
И все молчали и пили чай.
Потом дед закурил папиросу и сказал:
- Съездить к нему надо, непременно. Лучше всего, попрошу мужа,—промолвила Катерина Александровна.—Он познакомится с ним и переговорить.
Мурочку угощали печеньем, но ей не хотелось есть, она выпила чай и стала прощаться.
- Уроки надо готовить.
Дедушка подозвал ее и поцеловал в лоб.
- Не откажешь в другой раз поиграть мне?
- Я С радостью,—сказала Мурочка.
- Когда разыщем твоего Михаила Ивановича, будешь опять у него учиться,—продолжал он. Не следует бросать начатого. Ну, а теперь прощай, Мурочка. Иди с Богом, учись.
Мальчики побежали провожать ее до передней. Явился сторож Лаврентий, подхватил под мышку футляр со скрипкою и повел Мурочку в общежитие.
Через неделю Михаил Иванович в новом отлпчном сюртуке уже давал урок Мурочке и другим желающим гимназисткам.
Когда он появился в коридоре, общий взрыв смеха и острот встретил его. Девочки, не смея смеяться ему в лицо, хохотали в классах, прячась за классные доски.
— Гриб! Сморчок!
Мурочка, сверкая глазами, налетела на Лизу Шарпантье.
— Если ты... при мне... еще осмелишься, я прибью! Не сметь... Слышишь? Бессовестные!
В эту минуту она была ужасно похожа на Диму.
Никто не ожидал от Тропининой такого азарта, и все притихли.
А Мурочка помчалась вниз по лестнице к швейцарской, где преподаватели оставляли пальто и калоши.
Пока она летела по лестнице, возмущение её улеглось, и она уже только стремилась погово­рить с Михаилом Иванычем.
— Михаил Иваныч!—воскликнула она, вбегая в швейцарскую.
Он надевал свое старенькое ватное пальто, обернулся, заморгал глазами и отечески обнял и поцеловал Мурочку.
Как странно было видеть ее в этом казенном платье. Да ведь она похудела и побледнела!..
А Мурочка, спеша, говорила:
А Кутик мой, Кутик у вас, Михаил Иваныч?
Нет. Того... скучал больно у меня. Так я его к Дольниковым отнес.
Вот и хорошо и отлично,—пробормотала Иурочка.—Ну, а Дольниковы попрежнему жи­вут?
- Как же. Все по-старому.
- Они меня знать не хотят!—сказала Му­рочка, поднимая печальный взгляд. — Да, да, Михаил Иваныч, не говорите. Я очень хорошо вижу.
Голос её дрогнул.
- Вот уже которое воскресенье жду-жду, а никто не приходит. И Диму, верно, инспек­тор не пускает.
- Он там не нашалил ли? Надо справиться, - проговорил Михаил Иваныч, надевая калоши. - А мои-то, гм... Дольниковы, они придут, погодите. И Гриша придет.
- Ну, а в нашей квартире кто живет?
- Новые хозяева. Да. Кому же и жить?
- Новые хозяева?..—протянула Мурочка.
Чужие люди ходят и живут в тех комнатах, где жили они, веселятся, смеются, хлопочут и не зпают, что пережила Мурочка, покидая свое разоренное, родное гнездо.
Михаилу Ивановичу было так жалко видеть
Мурочку в этой казенной обстановке, в форменном платье, среди множества чужих людей, что он прекратпл разговор, сказал ей очень строго, чтоб она получше готовила ему урок, так как стала играть гораздо хуже прежнего, и поскорее простился с нею и ушел.
А Мурочка стояла на лестнице и смотрела ему вслед.

V.
За Мурочкой ухаживают.

Дима пришел в воскресенье, и с ним Дольников. Доротея Васильевна пригласила их к себе пить чай после катанья. Кататься же все пошли в большой сад времен импе­ратрицы Екатерины, где в чаше высоких столетних деревьев были пруды, закованные теперь в блестящую броню зеленоватого льда.
На прощанье отец подарил детям коньки, и теперь Мурочка училась кататься. Гриша был её учителем; она оказалась очень неповоротли­вой и боязливой, и ему не мало пришлось му­читься с нею, пока она не научилась, наконец, стоять на коньках.
Зато Неустроева, как истая сибирячка, ле­тала по льду точно птица. Валентина тоже ката­лась, но плохо и неохотно, и предпочитала сидеть на скамейке и критиковать катающихся.
На катке было множество народу. Почти все пансионерки из гимназии собрались здесь, потому что каток был в двух шагах, и на­чальница требовала, чтобы все катались для здоровья.
Кругом лежал блестящий белый снег, деревья были в инее, и по краям катка снеговые массы образовали как бы толстый крепостной вал.
Тишина огромного сада оглашалась смехом маленьких и веселыми разговорами старших. Мадам Шарпантье, неподвижно сидевшая в теплой шубе и меховых сапожках, разговаривала с гувернанткой-француженкой и мало обра­щала внимания на своих гимназисток. Она вскоре поднялась, велела Лизе снять коньки и подозвала к себе Неустроеву.
Мы уходим,—сказала она.—Сейчас придет Степанида. Можете оставаться тут, пока светло.
Пришла Степанида. До наступления сумерек все прибывали новые конькобежцы. Мурочка, боясь быть опрокинутой, сняла коньки и, спотыкаясь усталыми ногами, пошла к той скамейке, где сидела Валентина.
Величко с торжеством вытащила из своей муфты какой-то сверток.
- Вкусно? спросила она, поднося его к носу соседки.
Она всегда ухитрялась в воскресенье незаметно забежать в магазин и покупала себе колбасы и сыру на всю неделю.

— Вечером угощу всех. Твои останутся?
- Да.

Появление Димы и Гриши произвело впечатление, и с Мурочкой все стали необыкновенно любезны.
Подошел Гриша с коньками в руках, а за ним Люсенька и Дима.
— Пора домой?— спросил Дима.— Какая до­сада, что нет фонарей. Если б было освещение, можно бы кататься еще часа два.
Дима стал необыкновенно важен с тех пор, как жил у инспектора. Он держал себя совсем как взрослый и на сестру смотрел свысока. Но Мурочка не успела заметить в нем перемены и только радовалась, что он, наконец пришел.
Гриша! — сказала она, смеясь. — Пожалуй, ты не захочешь меня больше учить. Опять „на­казанье с левой ногой", помнишь?
Помню, — отвечал, улыбаясь, Гриша. — Но тогда левая нога была главным образом моя.
Что такое?— спросила нетерпеливо Вален­тина.
Дела давно минувших дней, — шутливо сказал он.
Идемте!— воскликнула Мурочка.—А то не успеем устроить театр.
Ay вас нынче представленье?—важно спросил Дима.
Каждое воскресенье, — сказала Неустрое­ва.—Жалко только, что Лизы нет.
Разговаривая так, они шли по узкой тропочке, утоптанной посредине снежной дороги. Уже смеркалось. Веселое звяканье коньков, смех и болтовня оглашали воздух.
В общежитии давно уже поджидали их.
После чаепития у Доротеи Васильевны, от которого у всех разгорелись уши и щеки, Люсенька, Валентина и Мурочка таинственно исчезли. За ними скрылся и „Комар", по случаю насморка и кашля сидевший дома. Комар отли­чался редким великодушием: сам не выступал актером, а только занимался режиссерской частью: придумывал костюмы, а иногда и са­мые пьесы, и усердно мазал жженой пробкой густые брови и злодейские усы.
Дольников и Дима все еще сидели у Доротеи Васильевны. Дима прилагал все усилия, чтобы показать ей, какой он стал воспитанный и любезный молодой человек, как вдруг у дверей кто-то постучался, и тоненький голос Гандзи пропищал:
- Представленье начинается!
- Пойдем смотреть,—сказала Доротея Васмльевна, и все гурьбою отправились через темный коридор в столовую.




В столовой столы были отодвинуты в сто­рону; стулья для зрителей были расставлены в два ряда. От печки, боком, в виде щита, стояла черная доска; ножки её были завешены казенным одеялом, серым с красною кай­мой. За доской, как за ширмами или кулисами, скрывались артисты; слышен был их шепот и сдержанный смех.
Представление началось.
За черной доской прозвенел жиденький колокольчик, и на сцену выпорхнула артистка №1 — приготовишка Леночка Петрова, — в красных фланелевых штанах и какой-то жел­той куртке, в черных усах. Это был клоун труппы. Она стала выделывать разные штуки, кувыркалась на ковре, глотала шпагу (линейку), играла тремя мячиками за раз и, наконец, убежала за печку среди рукоплесканий.
Потом вышла какая-то необыкновенная дама в длинном розовом платье. Лицо и плечи её были закутаны белой кисеей. Она величе­ственно поклонилась и стала вертеться, пред­ставляя танец серпантин. Под розовой юбкой мелькало и голубое, и черное, и красное, и жел­тое, да так быстро, точно вихрь. И эта дама вызвала взрыв аплодисментов.
—- Кто такая?—шепнула Доротея Васильевна сидевшей рядом гимназистке.
Но та покачала головой и не захотела выда­вать тайны.
Потом началась пантомима. Королева в зо­лотой короне и великолепном платье, с не­обыкновенно густыми черными бровями, выплыла из-за печки. Маленький паж, в красных штанах, почтительно нес за нею подол её платья. Вдруг на него нашел прилив дурачества, и он перекувырнулся на ковре. Королева стала зна­ками объяснять ему, как это неучтиво. Пажик стал на колени и просил прощения. В эту минуту из-за печки выскочил злодей, заку­танный в испанский плащ. Злодей размахивал рукою и грозил королеве, потом бросился на нее с линейкой и убил ее. Королева упала бездыханная. Злодей скрылся; бежал и перепу­ганный пажик. Потом пришел король в зо­лотой короне, с длинной седой бородой, и стал убиваться и плакать над погибшей коро­левой. Но королева вдруг вскочила, расхохота­лась и убежала за печку, предоставив королю раз­мышлять над таким удивительным случаем.
Опять вызывали актеров, и все они вышли и кланялись.
Потом королева сорвала с себя корону и сказала:
Ну, что это, скучно. Давайте петь. Мурка, ты будешь?
Король снял бороду и сказал:
Конечно, буду, и Дима будет, если можно. Можно, Доротея Васильевна?
Разумеется.
Тогда королева обратилась к злодею и про­молвила:
— Люся, позови, пожалуйста, Чернышову. Она там у маленьких. Без Чернышовой не стоит петь.
Злодей скинул свой плащ и пошел за Чернышовой.
В эту минуту из-за черной доски выско­чила Леночка Петрова и стала опять кувыр­каться.
Я еще хочу быть клоуном!
И не стыдно тебе при чужих быть в таком виде!—воскликнула королева.—Иди, переоденься.
Пока злодей бегал за Чернышовой, артисты отправились к умывальникам смыть усы и брови, и вскоре вернулись в настоящем виде. Пришла Чернышева, большая уже девица, с густыми русыми волосами, а за нею прибежала мелкота.
Доротея Васильевна села за рояль. Дима с ловкостью настоящего кавалера зажег и поставил ей свечи. Началось хоровое пение.
Так закончился этот вечер.
Мурочка ложилась спать усталая и довольная.
Кругом еще шептались и тихонько смеялись, потом раздался звонок,—вернулись Лиза с матерью. Лиза вошла в спальню, присела на кровать к Валентине, стала рассказывать ей что-то шопотом; потом они обе стали кушать колбасу и сыр без хлеба, отрезая себе ломтики того и другого перочинным ножом. А Мурочка уже спала крепким, здоровым сном.

VI.

Дела и делишки.

За месяц до Рождества во второй класс поступила новая ученица—Грачева.
Она не растерялась, как Мурочка, не ходила точно пришибленная, а сразу примкнула к соседкам, которых дала ей судьба. Ее посадили нa первую парту по причине её малого роста; там она и осталась.
Первая лавочка с самого начала года находилась в натянутых отношениях к компании Валентины.
Там сидели: Софронович, Костырина, дочь известного писателя, и Андриевская, у которой дома были учителя и гувернантки; она относи­лась к гимназии свысока, а к гимназисткам — небрежно.
Вера Софронович зубрила уроки с великим усердием, знала все выученное и считала себя поэтому первой ученицей. Она заискивала немного перед своими соседками; на прочих смотрела презрительно.
Андриевская, холеная, как тепличное растение, опаздывала на уроки, а некоторые и вовсе про­пускала; она отвечала учителям, точно делала им величайшее одолжение. Она говорила, что мать её только после долгих споров согласи­лась на желание отца поместить ее в гимназию, где учатся простая; настоящее место её было бы в институте.
Вместе с Софронович они спрашивали у соседок: „Почем у вас материя на платье? И, узнав, что столько-то копеек аршин, не­брежно говорили: „А у меня два рубля". „А у меня рубль восемьдесят".
При всем том Андриевская была довольно добродушна и, случалось, подсказывала своим соседкам.
Костырина Лидия, дочь писателя, держала себя как взрослая. Дома она привыкла видеть боль­шое общество, привыкла к разговорам, спорам, застольным речам, долгим. беседам. Она сидела за длинным столом посреди взрос­лых, и. только после ужина мать посылала ее спать. Лидия привыкла к тому, чтоб ее замечали, здоровались с нею и спрашивали об успехах в ученьи самые знаменитые люди. Она и сама считала себя в некотором роде знаменитостью. Она всегда говорила с большим достоинством: „У нас... мой отец... наши суб­боты..." Её самоуверенность пленила Веру Со­фронович, которая тоже имела маленькую сла­бость к. знаменитым людям; и они подру­жились.
Валентина звала Костырину не иначе, как „семь мудрецов". Никто в классе не умел так красно говорить, как „семь мудрецов": не даром наслушалась она дома умных речей. Иногда, правда, мудреные слова говорились невпопад, и объяснить их Лидия не умела; зато она бойко рассказывала, какую книгу пишет тот или другой знаменитый писатель, и как он ей подарил конфет. (Увы! только в её воображении!)
Лидия была недалекая по уму, но страшно тщеславная девочка.
Она считала себя гораздо умнее всех прочих, она всюду совалась вперед, всех беспокоила своими делами, точно она была самая главная и замечательная; она уже во втором классе думала о золотой медали.
Андриевская, эта сдержанная и надменная девочка, и та подчинялась обаянию такой самоуверенности и тоже подружилась с Костыриной.
Теперь к ним прибавилась четвертая, Гра­чева Наталья.
Грачевой было 12 лет, но можно было по­думать, что ей только десять. Небольшого роста, крепкая и сильная, с здоровым румянцем, с красивыми тонкими бровями, она отличалась веселым нравом. Видно было, что у неё дома очень хорошо, потому что, когда за нею прихо­дила в гимназию мать, она летела со всех ног к ней навстречу, кидалась ей на шею и крепко целовала. У матери тоже было румяное лицо и тонкие брови. Обе они, взявшись за руки, уходили и все время разговаривали и смеялись, как друзья.
Грачева была резка и не щадила никого, говоря то, что думала. Дома она привыкла к полной свободе, и ей в голову не приходило, что можно глубоко и несправедливо огорчить, человека опрометчивым словом.
Валентина, наморщив нос, слушала бойкие речи новенькой.
— Посмотрим, посмотрим! — сказала она себе.
Первая стычка была из-за того, что молодой учитель ариФметики, Андрей Андреич, назначил повторение всего пройденного. Андрей Андреич был придирчив и строг и взыскателенль до последней степени. У него в классе царила всегда тишина, так что восьмиклассница сидела совершенно напрасно: никому и в голову не приходило шалить.
Лиза Шарпантье, которая у „Сувенирчика" бегала по столам и лавкам и, сияя от удовольствия, разбирала самые трудные предложения и всегда тянулась изо всех сил с поднятой высоко рукою, чтоб он только заметил ее, только вызвал, у Андрея Андреевича была тише воды, ниже травы. Даже соображение у неё ослабевало, только оттого, что нужно было думать о неподвижности и, Боже сохрани, как-нибудь не нашалить нечаянно. Она вся точно съеживалась и бледнела на его уроках.
— У него в ниточку высохнешь,— жалобно говорила она.
И вот, на злополучной репетиции, Лиза вдруг, неожиданно для себя, рассмеялась,—сейчас же была вызвана к доске и растерялась совершенно, до слез...
— Сколько будет один да один?— спросил, наконец, Андрей Андреич.
— Два,— промолвила Лиза упавшим голосом.
— Значить, вам два. Садитесь.
Валентина, нахмуря брови, смотрела, как плелась назад бедная „мартышка". Мадам Шарпантье была строга, и Лизу ждал жестокий на­гоняй. Вот отчего она так плакала.
В это время Софронович обернулась и насмешливо покачала головой. И Костырина вслед за нею тоже обернулась и сделала гримасу.
Андрей Андреич немедленно вызвал Со­фронович. Она вначале спуталась, но быстро вспомнила, в чем дело, и решила задачу.
Садитесь!— сказал Андрей Андреич. И так как она с любопытством заглянула в журнал, он прибавил снисходительно.—Четыре.
Садись дерево на дерево,— ясно разнесся по всему классу громкий шепот Валентины. Все слышали и осторожно улыбнулись, а учитель покраснел, нахмурил брови и сейчас же вы­звал Величко старшую.
Валентина ответила блестяще. Андрей Андреич в наказание не поставил ей заслу­женной пятерки, а только милостиво промолвил:
— Достаточно!
Она с видом победительницы вернулась на свое место. Восьмиклассница тихонко погрозила ей пальцем, но сама не сочувствовала Софро­нович и решила оставить дело без последствий.
После урока Костырина пошепталась с Со­фронович и пошла объясняться. Квартет сбился в кучку и готов был отразить нападение.
— Объясните, что вы хотели сказать?—спро­сила Костырина.
- Только то, что все слышали.
- Сама сидит в классе второй год, а делает замечания,—пренебрежительно кинула Ко­стырина.
— Довольно с нас и „семи мудрецов", - ответила Валентина.
Восьмиклассница утешала Лизу, которая все
еще плакала. Двойка Андрея Андреевича была
так же незыблима, как законы математики, и
просить его смягчиться было бесполезно. И действительно, досталось Лизе от матери в тот
же день, и долго помнила она злополучную задачу!
Другой случай был опять с нею. У Костыриной на столе лежала книжка в розовой обложке, с заманчивым и непонятным заглавием: «Король Лир". Она нарочно выложила ее на стол, чтобы все видели.
Лиза, проходя, задела ее и уронила.
- Извините!—сказала она, поднимая книгу.

— Дайте!—резко заметила Костырина.—Это не для вас.
Почему вы так думаете? - возразила Лиза.—Я эту книгу уж давно читала.
Она сказала неправду. Не оттого, что ей хо­телось солгать, а из чувства противоречия, не­чаянно сорвалось это у неё с языка; и сейчас же ей показалось, что она вправду читала когда-то такую книгу.
Андриевская небрежно усмехнулась, а Софро­нович сказала:
Читали?!. Ну-ка, скажите, о чем в ней написано?
О чем?—храбро сказала Лиза,. не подозревая западни.—То-есть, о ком? Извольте, я скажу. Тут такой богатый король, у которого много лир, золотых лир...
Дружный смех раздался с первой скамейки. Лиза покраснела, высунула язык и убежала.
Валентина не здоровалась с „врагами" и вечно язвила их. Раз она спросила во всеуслышание у Авенира Федоровича, хорош ли, действительно, писатель Костырин, и можно ли его сравнить, с Пушкиным.
Авенир Федорович смутился, но должен был ответить, что до Пушкина ему далеко, и что пишет он совсем другое.
Костырина страшно покраснела и даже не оглянулась. Мурочке такая выходка не понрави­лась, и она сказала после урока:
- Зачем ты ее так обидела? Она любит отца. Мне нравится, что она им гордится. Что же, если он и не такой, как Пушкин?
- Ну, ты вечно с деликатностью!—возра­зила нетерпеливо Валентина.— Стоит ли она того, чтоб ее жалеть? Язык, как бритва. Противная хвастунья! Все они там одна другой лучше. Уж и Грачева начинает подпускать шпильки. Ну, да увидим,— рано обрадовались. До булавы треба головы.

@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), "История Мурочки", иллюстрации

---

Страшные сказки, рассказанные редакторами на ночь. 10 том ПСС Лидии Чарской

[change-ange]

Посмотрела я зоберновские сказания, за что спасибо  telwen и  silent-gluk, так как у меня не было этого тома ПСС. Очень верное замечание  olrossa, и, наверное, самое главное, и первое бросающееся в глаза – построение тома. Зачем тут же «Записки маленькой гимназистки»! Зачем к нему вступление из «Вечеров княжны Джавахи»!? Но естественно, зря спрашиваю, нет ответа, и не будет. Это так же, как и совмещение в одном из томов детских рассказов под общим названием «Разбойники» и переименованного романа «Солнце встанет» («Утешение»), явно с недетским содержанием.

Сама книга «Вечера княжны…» представляет собой поэтическое, сказочное повествование. Оно наполнено сравнениями, здесь много повторов, красочных образов – и это тут уместно, так как имитируется восточное сказание. Но общий принцип редакции О.Зоберна и иже с ним – сокращение длинных фраз. Здесь все ими режется вполовину.

Опять же есть изменения текста. Например, в сказке «Веселый джин» (в редакции – «Джинн-воришка»). Я надеюсь, что доберусь до него – это восьмое сказание. Можно было бы предположить, что понятие «джин» не устроит православное издательство. Так нет – их не устроило прилагательное «веселый», нигде в редакции его уже нет, хотя в оригинале – это основное определение для персонажа! Он, наверное, не может быть по определению веселым, потому что представляет собой что-то вроде злого маленького духа, который хулиганит и таскает чужие вещи. В итоге, именно в ПСС он конкретно пару раз называется бесенком… Когда он стащил пояс Нины Джавахи, ее няня вдруг восклицает (в зоберновской редакции):

«- Святая Нина и Ангел-хранитель! Помогите Нине-джан найти пояс!»

В оригинале же: «А старая Барбалэ в это время с серьезным, сосредоточенным видом сняла алую ленточку с кудрей княжны, вышла на крыльцо с нею, спустилась со ступенек его к ближайшей чинаре, повесила ленточку на ветку ее, украшенную молодой, только что нарядившейся листвой, и громко произнесла: - Веселый джин! Веселый джин! Красавчик с голубыми глазами! Возьми ленточку на память, верни пояс Нине-княжне!»

Примеров таких хватает. От абзацев на треть страницы остается едва одно предложение.

Ну, в общем, видно, почему стоит почитать оригинал. 10 том – это опять выхолощенный, причесанный «как надо» текстик. Чтобы дети ни в коем случае не увидели красоты восточного говора и не узнали персонажей кавказских легенд.

@темы: сравнение, творчество, Чарская, ПСС

---

"Русская позия детям"

[telwen]

В 1989 в издательстве "Советский писатель" был выпущен сборник "Русская поезия детям", составленный Е.О.Путиловой.
Вместе с народными стихами, и детскими стихами известных поэтов, туда так же вошли 3 стихотворения Лидии Чарской.

Кувшинки

В углу пруда кувшинки расцвели,
Зелено-белые над речкою хрустальной...
О дети вод, далекие земли,
Мне мил ваш вид холодный и печальный!..
Нет аромата в вас, нет прелести живой,
И красотой вы взора не пленили,
Но тайной странною, красивой и немой,
Меня безмолвно вы, невольно умилили...
В тиши речной таите, мнится мне,
Волшебный мир веленьем странным рока.
И часто по ночам вы снитесь мне во сне,
Как духи светлые хрустального потока...

1907. Задушевное слово (для старшего возраста) 1907, №36

Скачи, мой конь...

Скачи, мой конь, во весь опор,
В простор живых лугов,
Где пышный стелется ковер
Из радужных цветов!

Какой простор! Какая тишь!
Нарядна вся земля...
Кругом — куда ни поглядишь —
Цветут луга, поля...

Туда направь свой быстрый бег,
О конь мой вороной!
Еще недавно белый снег
Лежал там пеленой.

Еще недавно я и ты
Там мчались как-то раз,
От мрачной зимней красоты
Не отрывая глаз.

Теперь ликующий апрель
Шлет радостный привет
И птиц восторженная трель
Звучит ему в ответ...

Скачи, мой конь, во весь опор
В простор живых лугов,
Где пышный стелется ковер
Из радужных цветов!

1912 «Голубая волна»

Зима

Кто в пуховой шубке белой
Легкой поступью и смелой
Вышел в час утра?
На кудрях ее пушистых
Много блесток золотистых,
Много серебра.
Эти локоны седые,
Крупно в кольца завитые,
Бьются о плечо.
На губах зари багрянец,
На щеках живой румянец
Пышет горячо.
Рукавичкою взмахнула —
Раз! Куда бы ни взглянула,
Застлан бел ковер...
Новый взмах — и речка стала,
Та, что звонко лепетала
С давних пор.
Кверху руку поднимает —
Вмиг деревья накрывает
Чистым серебром.
По вершинам бродят взоры —
И роскошные узоры
Вытканы кругом!
Эта белая шубейка
Всем знакома, чародейка,—
Матушка-зима.
С легкой поступью небрежной,
С пеленою белоснежной,—
Вот она сама!
Припасайте ж в эту пору
Снеговую, детки, гору,
На реке каток,
Благо солнечный и ясный,
Чуть морозный, но прекрасный
Выдался денек!
1912 «Голубая волна»

@темы: текст, стихи, Чарская

---

л.Чарская "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ". Сказание второе

[change-ange]

Второе сказание старой Барбалэ.
Старый Гуд

СЕДЛАЙ мне Шалого, Абрек, седлай! Хочу проводить до гор красоточку Бэлу! — крикнула Нина, топнув ножкой.
Глаза загорелись огоньком, нетерпеливым огоньком, знакомым каждому, кто живет в Джаваховском доме.
Вышла на кровлю Бэла, дочь Хаджи-Магомета, закрылась смуглыми ручками от солнца.
Солнце печет. Глядит на молоденькую племян­ницу татарочка-тетка. Смеются её газельи глазки. Кричит с плоской кровли Джаваховского гнезда, выстроенного по образцу саклей лезгинских аулов:
— Нина - джан! Оставайся дома с Аллахом солнце души моей! Сиди дома! Доеду до гор одна. Встретят меня нукеры (Нукер—слуга) отца у духана (духан – заезжий двор, кабачок). Ждут меня там.
Говорит по-русски, татарски и грузински вместе сразу, смешно путая .слова. Голосок гортанный, низкий, как у мальчика, но звонкий.
— Сиди дома, Нина-джан! Сиди дома!
— Ага, ты надо мной смеяться!—заливчато крикнула княжна, бросилась к дому, одним духом взлетела по шатким ступеням на кровлю, обхватила молоденькую тетку сильными, как у джигита- мальчугана, руками, повалила на тахту. Целует, обнимает, хохочет.
— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Не дразни, не дразни Нину, дагестанская дикая коза!
Потом снова вышла и снова громко, громко крикнула:
— Седлать мне Шалого, Абрек! И чтобы сейчас!
Абреку нынче такое приказание не по вкусу. Солнце печет, день жаркий. Изволь-ка в духоту такую сопровождать в горы княжну. А пустить одну нельзя. Попадет от батоно-князя... Или попробовать? Неужто не сохранит Аллах?
Абрек—джигит, татарин, из дагестанских диких аулов, отчаянный сорви-голова и смельчак, Аллаха одного боится и никого больше.
— «Так пускай же палить солнце, не поеду я ни за что».
- Госпожа,—кричит Абрек,—Шалый оседлан.
Далеко не эаезжай. Батоно-киязь не позволил. Поверни от конца предместья. А сейчас, айда с именем Аллаха!
— Айда!—звонко откликнулась княжна Нина, и через три минуты от ворот Горийской усадьбы скакали две юные всадницы, в узких бешметах, в широких шальварах (Шальвары—шаровары, нижняя одежда восточных мужчин и женщин) с кинжаликами, точь в точь как игрушечные, заткнутыми за пояс, в низеньких шапочках мингрельского образца.
Солнце печет, точно томит до полусмерти. До духана недалеко. Тихо шепчут воды Куры. Камешки то и дело скатываются в воду из-под ног лошадей.
Шалый — высокий, статный, как ворон черный, красавец-конь княжны Нины—пламя и вихрь. Под Бэлой—гнедая кабардинка-горянка, которая не уступит ему в прыти: через кручи понесет, перемахнет через бездны. Не лошадь—алмаз драгоценный!
В полчаса обе всадницы доскакали под палящим солнцем до духана.
В духане ждали Бэлу слуги Хаджи-Магомета, трое суток тому назад выехавшие из родного аула. С испытанными, верными нукерами не боится пустить в дальний путь Хаджа-Магомет свою красавицу-дочь.
Спешились Нина и Бэла.

— Прощай, бирюза сердца моего!—обнимая племянницу, лепечет девочка-тетка.
— Прощай, прекраснейшая из звезд аула Бестуди!—находчиво отвечает княжна.
— Прощай, чернокудрая гурия садов Магомета!
— Прощай, роза Аварских ущелий, свет и день очей моих! Поезжай с Богом! Поклон дедушке Магомету!
— Оставайся с Аллахом, благоухающая азалия Горийских долин! Брату Георгию неси привет от Бэлы!
— Папа в лагере. Когда вернется, крепко поцелую за себя и тебя. Прощай, райская пташка Бэла!
— Ниночка-джаным, прощай!
И расстались.
Бэла в сопровождении нукеров углубилась в горы.
Княжна Нина дала шпоры коню и, с обычным своим «айда», полетела обратно.
Но не мил девочке знакомый путь. Захотелось иного, что повыше и покруче, где холмы убегают в горы, где утесы горделиво тянутся в высь.
— .Айда, Шалый! Айда! Айда!
Помчался в горы конь с нетерпеливой всадницей.
В ущельях бежит, извилистая как змейка, тропа. Говорят, идет она вглубь страны до самого неба...
Поскакать разве по ней?..
Но что скажут дома?..
Отец в лагерях, Михако и Барбалэ, старые воспитатели-няньки, поднимут суматоху, Попадет Абреку—зачем пустил Нину одну.
Но все это после, после. А пока... пока синь небес, заповедная горная тропа и быстрый, как вихрь, бег Шалого.
Скоро залучилась прихотливыми зигзагами тропинка. Вправо, влево, вправо, влево... Глуше стали утесы...
Теснее сдвинулись скалы. Все дальше и дальше слышится рокот Куры...
Быстрее помчалась Нина.
— Айда! Айда!
Сейчас поворот. Знакомый старый утес с чинарой.
Но где же они? Где утес? Где чинара? Совсем незнакомые места... Повернуть разве обратно? Глядь—там бездна. Направо кусты орешника и опять бездна.
— Где я?—кричит княжна звонко.
- Где я?—отвечает эхо.
Здруг из-за утеса вытягивается папаха... Ползет кто-то в черной бурке, с горящими глазами, с зверским лицом. Одет как нищий. Во взоре лукавство, алчность. Впился им прямо в усыпанную дорогими каменьями рукоятку кинжалика Нины.
— Стой!-—крикнул по-лезгински. — Стой, отдавай коня и платье, или смерть!
А сам выхватывает аркан и из-за пояса кривой кинжал.
Сердце сжалось в груди Нины.
Не за себя… Нет...
— Если умру, что будет с отцом?—вот мысль, пронзившая жалом чернокудрую головку. И, не медля ни секунды, Нина привстала в стременах.
— Айда! Айда, Шалый!
Взвился конь, прыгнул, метнулся через бездну.
Прыжок, скачок—поминай, как звали. Грянул выстрел позади. Промахнулся горец.
— Домой! Домой скорее! Выноси, Шалый!
Бег бешеный. Скачка удалая. Сама царица амазонок так не мчалась никогда, никогда.
Через полчаса Нина дома. У ворот собрались с бледными лицами Барбалэ, Абрек, Михако.
— Княжна-ласточка, вернулась, храни тебя Бог!
Слезы, стоны старой Барбалэ, причитания...
— Вай! Вай (Вай, вай—чисто грузинский возглас горя, испуга)!..—шепчет старушка, —что было бы, если...
Княжну снимают с седла, ведут домой, сажают в кунацкой на тахту, кормят шербетом, засахаренными пряниками, миндалем, кишмишем.
— Звездочка неба Горийского, вернулась княжна!..
— И чего боялись?—хохочет Нина.—Что я, девчонка, что-ли?.. Джигит я. Дочь матери-джигитки, отца-джигита. Что сделается мне, мальчишке?
В глазах Абрека и Михако молнии восторга, в заплаканных взорах Барбалэ умиление и любовь, но когда Нина стала рассказывать о встрече с лезгином в горах, с Барбалэ чуть не сделались судороги от ужаса.
— Храни тебя Бог Грузии и всего мира! Святая Тамара и Нина спаси тебя!—в слезах лепечет старуха.—То не горец был... Нет, нет! Не станет горец трогать ребенка. То был сам старый Гуд в образе человека.
- Старый Гуд! — так и вскинулась на тахте Нина.—Старый Гуд?.. Расскажи мне о старом Гуде, добрая Барбалэ!
— Не хорошая это сказка, джан, дурная. Осетины сложили ее в злой час. Не люблю осетин,—замотала головой старуха.
- А ты расскажи, душа души моей. И про Бессо—безумца сложили осетины, а ты же сказывала.
- Не люблю осетин...
- Люби Нину свою, джан, Нину, нянечка Барбалэ, и любя, расскажи ей про Гуда, старушка моя!...
Сама ластится, птичкой порхает, змейкой вьется, а в глазах, как звезды на темном ночном небе, уж загораются огоньки,—такие, как и у князя Георгия Джаваха, когда он нетерпелив и недоволен, такие, как и у кроткой покойной матери Нины бывали в минуты проявления её лезгинской воли.
Хорошеет на диво в такие минуты княжна. Звезды-очи горят и светят. Бледное личико — мрамор и красота. Улыбается — улыбка—подарок солнца.
Нельзя отказать княжне... Такой Нине-княжне совсем отказать нельзя.
И опускается на тахту с ворчанием старая Барбалэ.
А Михако и Абрек пристраиваются по-восточному, поджав ноги, у дверей, на ковре.
На колени Барбалэ склоняется чернокудрая головка, радость и солнце старого Джаваховского гнезда.
И начинает свою сказку старая Барбалэ.



□ □ □

Высоко над безднами, под самом небом, как гнезда ласточек, прилепились к скалам сакли осетинского аула.
Бедный, жалкий, отрепанный, нищий, самим Богом забытый народ,—эти осетины. Кто несчастнее всех племен кавказских—осетины. Ленивы в работе, неподвижны, вялы, как болотные лилии, сонны они. Женщины у них работают на мужчин целыми днями, с утра до ночи, без передышки. И все же грязь кругом, бедность, нищета...
И в высоком поднебесном ауле, что ютится в утесах, что высится над безднами, грозя сорваться в их разверстую пасть с первым обвалом, также бедно, скудно и грязно.
А все же и в нищем ауле есть своя радость. Есть солнышко в поднебесном ауле, что светит на всю Осетию, что дает блеск и знатность далекому осетинскому аулу.
В ауле живет у отца с матерью Нина. Такой красавицы не сыщется больше на земле. Обойди Терек, Куру, Арагву, поднимись до самого Эльбруса, опустись в низины Грузии, Мингрелии и Гурии,—не найдешь такой. Уздени лезгинские (уздени – высшее сословие, знатные дворяне) сказали про нее так:
- Звезда во лбу Аллаха—очи Нины; два клинка дамасского кинжала—взоры - её; алый сок лепестка дикой розы — пурпуровые губки, заоблачные вершины снежного Эльбруса—лицо её, заря—пояс Пророка - ее румяные щечки; тучи грозного неба—черные кудри её; улыбка - сияние неба, светлого восточного неба, благословенного самим Аллахом и Магометом, пророком его.
Так отзывались гордые уздени о Нине. Так отзывался каждый магометанин, видавший её, а грузины, осетины, мингрельцы и армяне, все христианское население страны видело светлого дивного ангела в лице красавицы Нины.
Она же росла да подрастала, хорошея с каждым днем, с каждым часом, радуясь беззаботно, как пташка, своей молодости, своему счастью, своей красоте.
Каждый день был праздником для Нины. С утра убегала она в горы, плела венки из диких азалий и распевала песни, сладкие, как свирель волшебного пастушка.
Однажды услышал старый Гуд эти песни...
Кто не знает старого Гуда? Живет он в хрустальном дворце на самом Эльбрусе в высочайших вершинах кавказских стремнин.
Дворец его—весь как солнце, весь как алмаз исполинский—так и искрится, так и горит миллиардами искр. Хрустальный замок издали видно, а чуть приблизишься к нему — ослепнешь. Да и нельзя к нему приблизиться смертному: черные духи гор стерегут его. Сам Эльбрус стоит на страже подле и бережет покой старого Гуда.
И живет старый Гуд, дух гор, повелитель бездн, вершитель судеб обвалов и потоков, господин урагана и молний, в своем заоблачном дворце.
Весь он белый-белый, как снежная шапка Эльбруса. С седою по пояс бородою, с пронзительным всевидящим взором из-под сдвинутых грозно бровей.
Стар уже Гуд, много тысяч лет живет он на свете, а взор его молодой и мечет молнии не хуже глаз юнейшего из джигитов Дагестана..
Когда доволен и радостен дедушка Гуд, сияет волшебное солнце, улыбается синее небо, расцветают розы в ущельях и звенят заливчатым звоном потоки в горах. А разгневается старый—горе людям. Заскользят по небу змеи-молнии, запрыгают раскаты грома в горах, отрываются куски скал от круч и с диким уханьем падают в бездну. Вспенятся быстрые горные речонки, разольются бурно, загремят стремнины, заохают бездны на тысячи разных голосов во славу старого Гуда... И мохнатые руки черных демонов гор протягиваются из бездн и ущелий, готовые схватить и растерзать путника, попавшего сюда в этот страшный грозный час.
Вот какова мощь старого Гуда и вот каков сам Старый Гуд, увидевший случайно осетинку Нину.
Был тогда ясный день, светлый и роскошный, когда забравшись на крутой утес, собирала Нина цветы. Собирала и пела своим нежным голосом красивую мелодичную песенку. И надо было старому Гуду в ту пору выглянуть из его хрустального дворца.
Увидел красавицу, и замерло в нем сердце.

Неужто она это? Неужто та самая малютка Нина, что не раз оберегал и лелеял он в горах?
Была она тогда крошкой, и баловал он ее тогда как старый дед. Рассыпал ей лучшие цветы перед глазами, перекидывал ей через бездны летучие мостки, заставлял ветер напевать ей чудесные песни и сказывать сказки, не слыханные еще людьми. Тогда была
она милым резвым ребенком, сейчас—красавица, перл творения Великих рук.
И ударилась стрелою, вонзилась любовь в сердце старого Гуда... Захотел он во что бы то ни стало взять себе в жены Нину, унести девушку в свой хрустальный дворец, дать горам и безднам молодую красавицу-царицу.
Прикинулся ветерком старый Гуд, стал шептать на уши юной осетинки:
— Поднимись выше, красавица, увидишь роскошный дворец, войдешь, в него—хозяйкой будешь, счастливейшею и богатейшею из женщин земли.
Обернулся белой азалией, коснулся розовой щечки Нины, дышит ароматом и нежно говорит ей:
— Полюби Гуда, красавица, он могучий дух и царь этих бездн и гор.
Пташкой-горленкой обернулся старый и птичьим голосом щебечет с куста:
— Дам тебе счастие, красавица, дам власть и богатство, оставайся в горах со мною, будь моею женою…
Но рассмеялась только в ответ Нина, козочкой
прыгая с уступа на уступ.
— Семко,—крикнула она звонко, — звезда души моей, Семко, скорей ко мне!
И предстал перед Ниной красавец-юноша—па-
стух, смелый, отважный, с пламенным взором, с
восторженной улыбкой на прекрасном лице.
— Здесь я, Нина, радость очей моих, невеста моя
любимая!—отозвался он голосом, полным нежности и любви.
Услышал этот голос, увидел юношу и света не
взвидел старый Гуд...
Крикнул, ахнул он, застонал злобным стоном...
Отозвались ему бездны и пропасти, скалы и потоки.
Загремел в небе гром, засверкали молнии, разыгралась гроза...

Разгневался Гуд...
О, он этого так не пропустит!..
Прошло несколько недель.
В поднебесном ауле готовятся к свадьбе. Выходит красавица Нина за Семко-пастуха. Богатым узденям отказала, бекам (Бек—князь) отказала, бедного юношу отличила её любовь.
В ауле готовятся к свадьбе, а старый Гуд, как безумный, мечется в горах. Гремят ежедневно громы, обвалы рушатся в бездны, либо снежные мятели тучею носятся среди стремнин.
Беснуется Гуд и клянется страшной клятвой отнять невесту у Семко.
Наступил канун свадьбы. Целый день кружила мятель в горах. С утра стало мрачно в сакле, как в могиле. А Нине хоть бы что. Прибирает горницы к завтрашнему празднику в ожидании отца с матерью,—те пошли приглашать соседей на свадьбу,—поет как птичка, думает про Семко...
И вдруг, оглянувшись на дверь, вскрикнула радостно на всю саклю.
Стоит он сам, любимый, в дверях, отряхивает снег с бурки, глядит, улыбаясь, на Нину.
— Здравствуй, жемчужина востока!
— Здравствуй, пламя и радость мыслей моих! Садись, гостем будешь.
А сама снимает с него бурку, стряхивает с него снег, сажает на тахту, болтает без умолку.
— Люблю тебя, Семко, люблю, счастие дней моих, люблю, жених мой дорогой....
— Люблю тебя, Нина, алмазное солнце среди мерцающих звездных огней,—отвечает Семко и, взяв за руки невесту, говорит ей еще и еще, как сильна и могуча его любовь к ней.
А старый Гуд все слышит и все видит.
Старый Гуд заходится от злобы, старый Гуд кружит, мечется и вопит:
— Постойте, покажу я вам силу любви вашей, глупые дети!
Сказал и, ухватив руками огромную снежную глыбу, низвергнул ее в стремнину. Кусок глыбы оторвался и завалил дверь и окна сакли, где сидели будущее супруги.
Сразу стало в сакле темно, темно.
Испуганные вскочили молодые люди
— Мы заживо погребены обвалом!—вскричала девушка, дрожа всем телом.
— Успокойся, любимая. Придут люди и отроют нас, — произнес Семко, согревая в своих руках похолодевшие ручки невесты.—Не бойся ничего. Я с тобой.
Эти слова придали мужество Нине. Легче стало от них у неё на душе. Тихо заворковала она снова о будущем, близком счастье, о завтрашнем празднике—свадьбе, обо всем, обо всем...
А часы не шли, а бежали. Незаметно промчалось время... Никто не приходил на помощь, отрывать заживо погребенных молодых людей.
Голод, злейший враг человечества, уже подступил к Нине и Семко. Нестерпимо захотелось есть...
Уже не говорилось, как прежде. Лениво перекидывались словами. Не тянуло говорить.
Еще пробежали часы… Промчалось время... Миновали сутки,—может быть больше, может быть меньше,—не знали они... Голод язвил сильнее, рвал внутренности, валил от слабости с ног.
Как дикий зверь метался по сакле Семко. На тахте, обессиленная, полумертвая от голода, стонала Нина.
Снова тянулись ужасные часы.
Ярко горели, как у голодного волка, безумным огнем глаза Семко. Страшные мысли проносились в его голове.
— Если нас не отроют тотчас же, - метались эти
безумные мысли,—я съем ее... Нину... Я не могу больше
ждать...
Так думал несчастный.
На беду девушка подняла руку. В эту минуту соскользнул рукав бешмета до самого плеча. Мелькнуло белое плечо в темноте сакли и обезумевший от голода Семко, как дикий зверь, бросился к Нине и вцепился зубами в её плечо... Девушка испустила вопль ужаса, отвращения и лишилась чувств.
В тот же миг послышались голоса за дверями. Это пришли горцы спасти погребенных обвалом. Несчастных отрыли, привели в чувство, накормили.
Но Нина уже не хотела смотреть на Семко, и на следующий день не праздновал их свадьбу поднебесный аул.
Зато старый Гуд хохотал на весь мир громко у себя в горах, ликуя и беснуясь. Удалось старому Гуду расстроить свадьбу Нины!..
И еще говорят осетины, что удалось Гуду увлечь Нину в свой хрустальный замок на Эльбрусе и сделать ее царицей бездн и гор, своей женою.
Только вряд-ли правдиво это. Вернее—умерла Нина, и ищет ее всюду по свету старый свирепый Гуд…

□ □ □


Замолкла Барбалэ...
Стало тихо в горнице…
Михако закурил трубку. Замурлыкал горскую песенку удалец Абрек.
Княжна Нина заглянула в лицо старухи черными, горящими любопытством, глазами.
— Так ты думаешь, джан, что тот горец и был...
— Старый Гуд!—подхватила Барбалэ уверенным тоном.—Вишь, ищет свою Нину в горах старый и в каждой девушке видит ее... Прикинуться горцем, лезгином, или нашим грузином,—ему ничего не стоит. Ведай это, моя ласточка!..
И опять замолчала... И опять наступила тишина...
И каждый думал о старом Гуде и о том, как хорошо удалось общей любимице-княжне избежать беды.

@темы: текст, творчество, "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ", Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская, "Семья Лоранских"

[silent-gluk]

lib.rus.ec/b/185254

flibusta.net/b/180609


Книга предоставлена Carina, сканирование и распознавание - Kapti, перевод в современную орфографию и вычитка - Глюк Файнридера

@темы: текст, ссылки, Чарская

---

Л.Чарская "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ". Сказание первое

[change-ange]

Первое сказание старой Барбалэ.
Безумец Бессо

Уморилась за день старая Барбалэ. Утомилась. Пекла для гостей абрикосовые и каштановые пироги, варила шербеты (Шербеты — лакомства и прохладительные напитки из яблок, лимонов и сахара). То-то было дела. Приехали с батоно-князем пять товарищей-офицеров из полка, приехал из аула дедушка Хаджи-Магомет с дочкой Бэлой, младшей сестрой покойной княгини. Пили, ели, лезгинку плясали...
И всех больше отличалась ясочка черноокая, десятилетка-красоточка Нина-княжна.
Девочка цветет как персик, полная, свежая, как ангел красива, а уж пляшет-то, пляшет!... Отродясь не видела такой пляски старая Барбалэ. Потом сам князь батоно, хозяин дома, играл на чиунгури (Чиунгури — любимый музыкальный инструмента у грузин, род гитары), все пели песни хором, а Нина — всех звончее, всех заливчатее. Старый денщик, казак Михако, сморгнул на седой ус скупую слезу, слушая свою маленькую госпожу-джан (Джан, джаным—по-татарски душа, душенька; очень распространенное ласкательное слово на Востоке); а молодец - наездник Абрек, седлая в конюшне офицерских коней, говорил, сверкая черкесскими глазами:
— Аллах взял жену от батоно-князя в рай Ма­гомета, зато княжной-соловушкой, дочкой-певуньей вдового мужа осчастливил...
К ночи только разъехались гости.
Хаджи-Магомет, старый, вольный татарин, тесть князя Георгия Джаваха, уехал к себе, в горы. Дочку Бэлу гостить у внучки, у княжны Нины, оставил. Офи­церы в лагерь умчались.
Барбалэ управилась в кухне, прилегла, у себя в каморке на тахте. Думала о суетливом дне, о добром князе-батоно, о лезгинке и пении маленькой княжны.
Вдруг в окно раздался стук.
— Тук-тук! К тебе пришли мы. старая Барбалэ, открывай, старушка!
- Кто вы?
Я, твоя Нина-джан, да Бэла-горянка — птичка
залетная из Дагестанских аулов... Открывай, роза сердца моего!
Голосок звенит и рвется. Видно смешно самой старую, уродливую Барбалэ называть розой. Но от души это. Не видит старых морщинистых щек Барбалэ молоденькая десятилетняя княжна Джаваха; видит только верную, преданную Джаваховскому роду, любящую душу. И сама любит, ой, как любит свою старую служанку Барбалэ!
- Открывай, звезда моего неба, открывай! Отскочила задвижка. Дверь распахнулась, и стоят обе девочки, тетка и племянница: пятнадцатилетняя джигитка Бэла в своем национальном, из пестрых цветов, костюме, и красоточка-княжна, со смоляными кудрями, в белом бешмете (Бешмет — кафтан). Обвили головы одной чадрой (Чадра — покрывало, которое набрасывают на себя женщины-мусульманки, совершенно закрывая им лицо от взоров посторон­них мужчин) смотрят бойко, улыбаются лукаво и моляще.
Зачем пожаловали, баловницы-певуньи?
Сказку, сказку нам, старая Барбалэ!
— Проказницы, ночь скоро. Вишь, луна встала. Спит Гори... Соловьи поют, а вам сказку... Кш... кш... кш... прочь отсюда!.. Покой дайте старой Барбалэ!...
Засмеялась, подпрыгнула грузиночка-княжна, повисла на шее у старухи, в то время как товарка Бэла растерянно метнула из-под чадры газельими глазами.
А Ниночка ластится, воркует, вьется вьюном, лепечет, жарко целуя морщинистые щеки Барбалэ:
- Ну, солнце солнца моего, ну, бирюза души моей, ну, сердце мыслей моих, ну, драгоценное сокровище моих желаний, звезда полночная, восход багряный, цветок душистый, сладкая роза мысли моей, расскажи нам сказку, старая, милая, добрая Барбалэ!
И целует; целует без конца закорузлую чер­ную кожу служанки.
Ну, как тут устоять перед такою ласкою, перед мольбою, перед чарующим обаянием всего существа красоточки-княжны'?
II забыты вмиг дневная суета, хлопоты, уста­лость, заботы по дому и кухне... Все ушло, отодвину­лось куда-то далеко...
— Садитесь уж, коли пришли, полунощницы, — ворчит Барбалэ, опускаясь на тахту, — будет вам сказка... Ладно уж, в последний раз... Только не простая сказка, что люди выдумали на досуге, а ста­ринное сказание, которое деды рассказывают внукам, а те опять своим внукам, в саклях и аулах, по всему Кавказу... Садитесь, сейчас начну рассказывать...
Взвизгнула Ниночка-княжна. Козочкой взлетела на тахту, с шумом потащила за собой молоденькую тетку, прильнула чернокудрой головой к высохшей груди Барбалэ, чмокнула в самые губы старуху. Потом снова вспрыгнула, серной метнулась к окну, распахнула его широко...
Тени от исполинских чинар, лунный свет, аромат роз и азалий и песнь соловьиная, поздняя песнь, ворвались в горницу... Точно огромный фиал сладких благовоний розлила в природе восточная красавица-ночь. Душисто, нежно и царственно-прекрасно ступала она по саду...
Задумалась Нина... Задумалась Бэла... И старая Барбалэ задумалась тоже. Чарами ночи сковало всех троих — старуху и детей.
Но не надолго. С трудом оторвалось от чаши сада и темного неба побледневшее от восторга личико Джавахи и, все залитое мягким сиянием месяца, скрылось на груди Барбалэ.
Дрогнувший голосок шепнул тихо:
— О, как хорошо! О, моя родина! О, мои восточные ночи! О, мои звезды, чинары и розы!.. Говори мне скорее печальные сказки, Барбалэ! Говори, рассказывай о горе людском и бессилии, о славных подвигах бесстрашных жителей наших гор, о выходках горных разбойников—душманов, о чем хочешь, но только скорее, скорее... или я умру от нетерпения!..
Погладила морщинистой рукой старуха головку своей баловницы и дрожащим голосом произнесла:
- Слушай, княжна Джаваха, слушай, роскошный бутон черной розы, алмазная роса жемчужных цветов, и ты, Бэла, первая красавица среди лезгинских невест, слушайте обе...
Тихо стало в горнице... Только изредка доносился оттуда, из сада, через открытое окно, шелест ветерка и нежные звуки соловьиной песни...
Старая Барбалэ начала свой рассказ...

□ □ □

Высоко, высоко вздымаются горы... Над ними синее небо и престол Всевышнего, белые облачка, дымчатые покровы ангельских одежд. Под ними бездны, жи­лища горных духов, гнезда шайтана и черных стражей его... А между вершинами — хребты, горные тропинки и уступы, быстрые потоки речные, нежные благоухающие долины, полные душистых горных цветов…
В этих долинах, крошечных, свисших над безднами, пас когда-то мальчик Бессо своих коз и баранов.
Был Бессо юн и смел, как молодой орленок из высочайших гнезд Дагестана, и силен, как
барс весною, и быстр и ловок, как серна гор...
Тело его, бронзовое oт загара, опалено кавказским щедрым солнцем, обветрено родимыми ветрами смуглое пригожее лицо. Он сирота—Бессо и ходит в лохмотьях. Он —пастух. Аул кормит его за то, что он пасет баранов и коз... Но богаче богатейшего бека, наиба селений, он, Бессо... Эти горы—его.
Это небо синее, как волны далекого моря, — тоже его.
И тропинки, и горы, и бездны—все принадлежит ему одному, Бессо. Бог, Создатель мира, как он богат, этот Бессо!
Ему кажется, что Творец вселенной поставил его земным царем над всей этой роскошной природой.
Ему кажется, что для него синеет небо, для него благоухают азалии в долинах, для него звенят и пенятся гордые, быстрые потоки гор. Да, он царь!
Над ним Бог, под ним бездна. Все, что во­круг—царство Бессо и его коз.
Нынче день выдался на славу. Горы дышат и молчат. Цветы поют, благоухая, и потоки журчат ленивее и тише. Алмаз слился с бирюзою, небо и солнце заключили союз. Дышать трудно под палящими лучами ликующего светила.
Пробовал петь Бессо — не поется. Пробовал за­вивать венки из азалий и роз — руки сами собой опускаются от жары. Истома и лень сковывают все тело.
Опустился на берегу горного потока, залюбовался но­выми калабанами (Калабаны — грузинская обувь), мягко охватывающими его ноги.
Хороши калабаны, очень хороши. У сына самого горного духа наверное нет таких...
Сталь мечтать Бессо о том, как хорошо наряжаться каждую неделю в новую обувь, чтобы и по виду ка­заться владыкой этих высей и пропастей... Стал ме­чтать и в мечтах незаметно уснул.
Сладкие сны ему снились в этот знойный полдень. Само небо, бездны и дикие розы ущелий нашептывали ему их...
Проснулся. Смотрит кругом: нет его коз близко, ушли козы. Вон, позвякивая колокольчиками, разбре­лись они по зеленеющим уступам гор.
Вскочил на ноги Бессо. Плеснул студеной струей из потока себе в лицо, метнулся догонять стадо.
А козы, точно нарочно, все дальше да дальше в ущелье бредут. Словно и не слышат призывных криков пастушонка.
Совсем в незнакомые места попал Бессо... Потемнело в ущельях. Точно темной чадрой окутались горы, точно призрак старого горного духа прошел по узким тропам. В незнакомое место попал Бессо. Вокруг него затеснились исполины-утесы, зашумели глуше нагорные ручьи... И еще потемнело.
Дрогнуло сердце Бессо. Как собрать стадо, как найти дорогу в аул?
Крикнул было...
Веселым эхо отозвались горы.
Точно кто засмеялся, дразнясь.
И вдруг—легкий, чуть слышный, душу надрываю­щий стон прозвучал близко-близко.
— Горный дух!— в ужасе прошептал Бессо,— я попал в его владение! Чего доброго не выбраться отсюда.
Содрогнулась далеко не трусливая душа Бессо.
Смелый, отважный мальчик, нет боявшийся ни диких зверей, ни лихого человека в горах, был бессилен бороться с хозяином этих стремнин, могу­щим уничтожить его каждую секунду...
Но вот опять стон, надрывающий сердце, мучи­тельный и страшный, повис над стремниной.
— Нет, не дух это, а человек, нуждающийся в помощи! Иду помочь ему!— мгновенно встряхиваясь от сковавшего его было ужаса, вскрикнул Бессо и ки­нулся вперед.
Отважно заблестели его черные глазенки. Огонь му­жества разлился по всему его существу. Зажглось в сердце мальчика горячее желание спасти того, кто по ту сторону утеса молил, казалось, своими стонами о помощи.
Один прыжок... Другой... Третий... Перепрыгнув быстрый ручей и дикой кошкой вскарабкавшись на утес, Бессо очутился у огромной каменной вершины с зияющим в нее входом в виде норы.
Теперь было ясно откуда неслись стоны.
Они выходили из глубины утеса, из расщелины скалы.
Новый прыжок и...
Бессо испустил крик ужаса и изумления. Он стоял посреди пещеры, пол, потолок и стены которой были вылиты из чистого золота и серебра. Свет, врывающийся извне в отверстие горы, играя миллиардами искр, заливал сотнею лучей пещеру. К стене пе­щеры тяжелыми цепями был прикован юноша.
Обнаженная грудь узника была бела, как снежная вершина Эльбруса. По этой белоснежной груди сбегали ручьи крови, алые как рубины.
Кровь сочилась из самого сердца юноши, которое клевала огромным острым клювом серая страшная птица—коршун, разрывая тело узника на куски.

Бледное лицо прикованного мученика было полно невыразимого страдания... Пот градом лил с его чела... Черные глаза, исполненные тоски и муки, молили без слов о помощи.
А злая, жестокая птица продолжала свою работу, вырывая кусок за куском тело из груди узника и обагряя новыми потоками крови золотые стены пещеры.
Не помня себя, весь охваченный жалостью и гневом, Бессо с диким криком ринулся вперед.
— Прочь отсюда, ужасная птица!— вскрикнул он во всю силу детского голоса.
Коршун повернул голову, метнул на смелого маль­чика сердитый, взгляд, но Бессо не испугался этого взгляда.
— Прочь отсюда! Прочь!— крикнул он еще раз, поднимая высоко руку.
II послушная воле мальчика страшная птица оставила своего пленника, взмахнула крыльями и исчезла из пещеры.
Бледный, израненный, окровавленный юноша поднял на Бессо благодарный взгляд.
Благодарю тебя. На этот раз мои муки окончены,— прошептал он тихо-тихо.— На этот раз только...
А завтра?— живо перебил его Бессо.
А завтра они начнутся снова, если ты, мальчик, не поможешь мне сбросить эти оковы... Голос юноши был слаб, как звенящая струна чиангури, как последние звуки Божьей пташки, умирающей в руках ястреба. И голос этот проник в самое сердце доброго Бессо.
— Скажи мне только, что надо сделать, чтобы спасти тебя, и я сделаю все, чтобы помочь тебе, батоно! — сверкнув глазами, произнес он тихо.
Юноша улыбнулся.
— Это не трудно, дитя. Сам Бог послал мне спасенье в твоем лице. Подай мне только конец цепи, я возьму его в руки, в тот же миг рушатся мои оковы, и я буду спасен.
Он не успел докончить своей речи, как Бессо в один прыжок был уже подле лежавшего на полу конца цепи и потянул ее изо всех сил к узнику.
Но увы! Цепь была слишком коротка. Её не хватало.
Два стона вырвались и слились в один вопль отчаяния.
Скованный юноша и Бессо испустили этот вопль разочарования и горя.
Потом наступила тишина.
Только ночь дышала в отверстие пещеры, благо­ухая восточными цветами.
И вот узник заговорил снова:
— Дитя, мальчик, слушай мои речи... Я богат, богаче многих владык земли. Я осыплю тебя такими дарами, которые не снятся даже и во сне... Пригорш­нями золота и серебра наполню я твою сумку; в твоей сакле будет наряднее и пышнее, нежели в замке султана или во дворце белого царя... Я сделаю тебя счастливым, мальчик . Спаси меня только! Скуй мне цепь из старого железа, такую же, как эта, принеси ее сюда, но так, чтобы никто не узнал и не прослышал об этом, так, чтобы ни один человек не проведал обо мне, принеси сюда, и тогда я буду спасен, и награжу тебя по-царски.
Голос бедного юноши дышал такой мукой, такой жаждой свободы, таким желанием избавления от страданий, что он потряс все существо бедного Бессо с головы до ног.
Не надо, батоно! Возьми слова свои обратно, — вскрикнул с горячностью мальчик, — не надо мне ни золота, ни сокровищ, я и без них спасу тебя.
И боясь разрыдаться от жалости и печали, как птица вылетел из пещеры маленький пастух.
Не помня себя, собрал он стадо в этот вечер, вернулся в аул и с этой же ночи стал искать старые гвозди, куски железа, словом—все то, что могло пригодиться ему для скования цепи.
Судьба не благоприятствовала Бессо. Трудно было ему найти скоро столько старого металла у себя в ауле.
Наконец набрел он на огромную полосу железа, стащил в кузницу и сковал цепь.
В ауле заметили однако эти приготовления маль­чика. Странное поведение Бессо не могло не привлечь внимания осетин.

«Мальчик нашел золото в горах»,—подумали его односельчане и решили во что бы то ни стало проследить его.
Наступила желанная для Бессо ночь. Ярким оком зажглась в далеком небе золотая, алмазная звезда Ориона. Открылись чашечки ночных цветов в долинах, запели духи гор на разные голоса, когда, взяв с собою цепь, Бессо, крадучись как вор, прошмыг­нуть из родного аула.
Лукавые осетины пошли по его стопам.
Не подозревая преследования, маленький пастух легко и быстро карабкался по уступам, прижимая к груди роковую цепь. Перед ним, не покидая его ни минуту, носился образ окровавленного мученика-узника с таким благородным страдальческим лицом.
Долго-долго бродил он с горы на гору п только под утро достиг памятной ему плоскости.
— Теперь уже скоро, скоро!— мечтал ликуя Бессо, прыгая с утеса на утес.— Несу тебе твое спасение. узник!
Знакомая пещера была уже в нескольких шагах от мальчика, когда точно из-под земли выросли пе­ред ним осетины.
— Покажи нам, где схоронил ты золото, маль­чишка, или мы убьем тебя!—закричали они, выхваты­вая свои кинжалы и размахивая ими над головою маленького пастушка.
Бессо упал на колени, с мольбою сложил руки и просил, полный отчаяния и тоски:
— Пустите меня! О, пустите меня, умоляю!— дро­жащими звуками рвалось из его груди.—Я дам вам золото, много золота, только позвольте мне самому сходить за ним, и я принесу его вам, клянусь родным аулом!
Но они засмеялись над ним. Злые и лукавые сами, они и его заподозрили в лукавстве. Потом, приставив ему свои кинжалы к сердцу, послали его вперед, сами же пошли за ним, не отставая.
Бессо плелся чуть живой, без мыслей, без дум, с отчаянием в юном сердце. Черные тучи повисли над ним, острые молнии жгли его душу... Дурное предчувствие лишало его воли и чувств.
Вот и пещера... Легкий стон несется оттуда... Бледный юноша ждет там его, Бессо... Ждет, считая секунды...
Вот Бессо уже у самого входа в пещеру. Еще минута — и он увидит скованного юношу, освободит, спасет его...
Вдруг страшный удар подземный... Адский гул... От гула этого сотряслись горы, низверглась скала с пещерой вниз, в пропасть, прямо в страшные объятия духа гор...
Дикое эхо простонало в ущельях...
Бессо громко вскрикнул и без чувств упал на землю…
С той ночи бродит no горам Бессо-пастух без стада, бродит, чуждаясь людей… Ничего не видя, ни­чего не слыша, бродит он с диким блуждающим взором в ущельях гор... Лишился рассудка Бессо по вине жадных, завистливых люден, которые помешали ему спасти несчастного юношу...

□ □ □
Замолкла старая Барбалэ... Притихла княжна-джаночка, устремив задумчивые глазки в небо... Притихла и гор­ная серна, татарка Бэла.
Тишина... Азалии и розы улыбаются лунному свету... Соловей стих давно... Видно, и он заслушался сказки... Княжна Нина дрожит... Бледное её личико прекрасно своими бархатными глазами... Алмазы потухли в их глубине. Прижалась к тетке-подружке, глядит в ее газельи глаза тоскливо и шепчет:
— Бедный Бессо! Бедный маленький Бессо, как ужасно, что мы не можем тебе помочь. Правда, Бэла?
□ □ □
В эту ночь легли поздно в Джаваховском доме...

@темы: текст, творчество, "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ", Чарская, иллюстрации

---

"История Мурочки". Повесть С.Орловского. Часть 2. Глава 3

[change-ange]

III.
Квартет.

Валентина Величко была старше Мурочки на два года. Сестра её Анна, или Гандзя, училась плохо, а Валентина и могла бы учиться хорошо, да ленилась. Она сидела второй год в классе. Прежние подруги её были уже в третьем классе и понемножку отставали от неё, кроме Комаровой, которая тоже жила в общежитии и находилась в той же спальне. „Комар" был закадычным другом Валентины, и про него всегда говорили: о н.
Валентина была черноглазая, темноволосая малороссиянка с смуглым лицом и горячим румянцем.
- Я с ленцой,—говорила она откровенно.— И батько мой рассказывал про себя, что учился неважно.
Она сидела на последней скамейке и переманила к себе Мурочку. Мурочка была рада, что избавилась от противной Егоровой, которая толкалась; на последней лавочке было замечательно хорошо.
- Я люблю спокойствие, — говорила Вален­тина. С последней парты когда еще вызовут.
Рядом с Валентиной сидела худенькая, высокая девочка Неустроева. Ей тоже было 13 лет. Она была сибирячка и жила в общежитии. У неё во всем городе не было ни знакомых ни родных, но она не огорчалась.
— Мой дом здесь,— говорила она.— Я люблю Катерину Александровну, и мне все тут нра­вится.
Неустроеву звали Неониллой, но мать переделала Неониллу в Люсеньку, и так все звали ее дома и в общежитии.
Люсенька была первой ученицей в классе. Валентина обожала музыку. Когда её родители приезжали из имения, чтобы провести месяц-другой в городе и повеселиться, Валя и Гандзя бывали в театре несколько раз в неделю. Напрасно Катерина Александровна восставала против такого баловства и говорила матери, что девочкам надобно учиться, а не веселиться, мать все-таки брала их в театры.
Валентина обожала оперу и в особенности знаменитую певицу Онегину. Портрет Онегиной она всегда носила в кармане, а ночью клала под подушку, чтобы увидеть ее во сне. Она только и мечтала о том, как бы познако­миться с Онегиной и признаться ей в своем обожании.
Люсенька, наоборот, была равнодушна к музыке и даже не училась пению: ее забраковали за недостатком слуха. Она любила рисовать, и праздники проводила за красками. Учитель рисования давал ей рисовать акварелью и больше всего занимался с нею, пока весь класс, зевая, срисовывал с грехом пополам гипсовую звезду или простой орнамент.
Учитель рисования быль старик с седыми взъерошенными волосами и косматой седой бо­родой, но его черные глаза горели, как у молодого, под черными густыми бровями. Он открыл талант Люсеньки и с жаром занимался с нею, и под влиянием этого события и в классе оживился интерес к рисованию.
Четвертая ученица на последней парте была Лиза Шарпантье, дочь француженки - учитель­ницы. У неё был вздернутый нос и маленькие черные глазки, блестящие как у ежа. Она вечно ссорилась и мирилась, несколько уже раз пере­ходила с ты на вы с Валентиной; она вечно заступалась за всех перед матерью и учителями, и если нужно было итти выборным из класса просить Катерину Александровну пере­ложить гнев на милость, — вечно шла Лиза Шарпантье.
Лиза бегала по, скамейкам и перелезала через столы во время уроков; сидеть спокойно было для неё сущим наказанием. Учителя знали её живой нрав и снисходительно улыбались, когда она путешествовала через парты. Она была любимицей русского учителя Авенира Федоровича, которого она называла „Сувенирчик".
Только мать бранила ее и строго наказы­вала.
— Лиз!—вызывала она ее. -Ты дежурная? Опять нет мелу?
Лиза мчалась как ураган за мелом и, вся пунцовая, возвращалась с требуемым.
Мадам Шарпантье плохо знала по-русски, а Лиза говорила чисто, как природная русская.
Мадам Шарпантье любила аккуратные тет­радки и изящные почерки, и если ей подавали грязную тетрадь с каракулями, она всегда гово­рила:
- Если взять сиплён и помошить лапк в шернил, и пускать на бумаг, он так написаль!
А Лиза по живости своей никак не могла достигнуть изящества и чистоты; и терпения у неё хватало написать хорошо только первую строчку; чем дальше, тем больше прыгали буквы, а конец уже был всегда неизглаголанным мараньем.
.— Что же?— сказала Валентина, озирая свои владения. — Было трио, а теперь квартет. Недурно. Ты, Лиза, будь проказница-мартышка, а Люся - козел, а Мурка уже настоящий косола­пый мишка; ну, а я, так и быть, буду осел,—закончила она великодушно.
Квартет через несколько времени отлично спелся, и даже, учителя узнали, что во втором классе на последней парте завелись крыловские музыканты.

@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), "История Мурочки"

---

"История Мурочки". Повесть С.Орловского. Часть 2. Главы 1-2

[change-ange]

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
День и ночь.

Ваше имя?— бойко спросила тоненькая девочка, налетев со своей подругой на Му­рочку.
- Тропинина.
- Гм... значит, будем сидеть рядом в дневнике.
Мурочка ничего не понимала. Что значить: сидеть рядом в дневнике?
Девочка рассмеялась ей в лицо. Круто повернув, подруги умчались из класса.
От шума и гама у Мурочки болела и кру­жилась голова.
Ей казалось, что она сама стала другая, чу­жая. Растерянная до крайности, она уже не могла понять самой простой вещи. Она не думала, не соображала; она как будто потеряла все свои старые, привычные чувства. Старое все ухнуло, ушло куда-то в туман. Теперь была уже не прежняя Мурочка, живая, вспыльчивая, со своими простыми, давно известными симпатиями и желаниями, а какая-то дикая, поглупевшая, ничего не соображавшая, робкая и тупая девочка.
Она ни о чем не думала, когда стояла или ходила среди задорной, шумной толпы, где так звонко целовались, так звонко смеялись, где шалостям не было конца и не было конца болтовне.
Не глупо ли,— ей казалось, что все девочки на одно лицо, и она не различала даже ближайших своих соседок! Правда, все были одеты оди­наково, в коричневые платья с черными шер­стяными передниками, и все были гладко при­чесаны, и все смеялись и шумели.
Второй класс уже решил: новенькая со­вершенная деревяжка, пень какой-то!
Кто-то даже крикнул:
— Тупицына! ваше дежурство нынче.
Все обернулись в её сторону, а Мурочка покраснела как рак.

Даже в голову ей не пришло сказать, что она не Тупицына.
Она покорно пошла вытирать доску, потом металась по коридору и искала сторожа, чтобы спросить у него мелу, и уже шел урок, когда она явилась в класс. Учительница географии, Евгения Савишна, которую девочки звали „ба­бушкой", несмотря на то, что она была совсем молодая, сделала замечание Мурочке, что мел должен быть приготовлен заранее.
Она села на скамейку, вся красная от стыда, и не была в состоянии слушать.
Куда девался задор Мурочки, с каким она боролась за свои права дома в прежние времена? Здесь она обратилась в совершенную трусиху. Она боялась и девочек-насмешниц, которые потихоньку дергали ее за косу и ста­вили непонятные вопросы, боялась учителей и начальницы, которая так громко говорила, и восьмиклассницы в сером платье (она была в их классе надзирательницей), и даже сторожа Лаврентия, старого солдата с щетинистыми, гроз­ными усами.
Она вся точно онемела, окаменела внутри, и машинально делала то, что ей приказывали; сидела и слушала уроки, бродила одна по кори­дору, ходила в общежитие и там обедала и готовила уроки; и даже говорила что-то, если с нею разговаривали и спрашивали, кто она такая и откуда.
А между тем экзамен сошел как нельзя лучше, и ее приняли во второй класс.
Мурочка сидит в болыпом, выбеленном известкою классе, на третьей скамейке у окна; и усердно слушает уроки. Нелепый страх преследует ее; а что, если она не поймет?.. Душа замирает.
Но, слава-Богу, учителя и учительницы объясняют так просто и подробно, и не вызы-вают её, и она понемногу успокаивается.
Неприятно только то, что её соседка Егорова, девочка курносая и противная, немилосердно толкает ее во время писания, и у Мурочки в гетрадях повсюду сидят чернильные пятна, а от буквы иногда перо вдруг размахнется вверх или вниз, непонятно для чего. Мурочка боялась сказать Егоровой, чтобы она не толкала, и сама жалась от неё в сторону, так что под конец сидела на самом кончике скамьи.
И тут случилось несчастье, которое еще больше опозорило ее в глазах класса. Она среди урока чистописания, когда была такая ти­шина, что слышался только скрип перьев, вдруг полетела с места и растянулась на полу. Дружный смех раздался в классе, сам учитель старичок рассмеялся, и Мурочка, до слез смущенная, с разбитым коленом, не смея поднять глаз, опять уселась на кончик парты.
Самое страшное был урок русского языка, которого Мурочка никогда в жизни не забудет.
Ее только что привели в гимназию, и отец, в пустом коридоре, при стороже Лаврентии, крепко обнял ее, много раз целовал ее в дрожащие губы, перекрестил и простился, наконец, до будущего года, до лета...
Она села, вся потрясенная разлукою, на указанное место, и тотчас вошел учитель, раз­машисто подошел к кафедре, поклонился, сел и стал раздавать диктовки. И сердился же он, Боже мой, до чего сердился! Покраснел даже, и только слышно было: „Егорова—двойка, Величко Анна—двойка, Красовская—двойка"...
Девочки с двойками плакали, а класс присмирел, точно цыплята перед грозой. Жутко было Мурочке слушать, как учитель сердился, подзывал учениц к большой черной доске и приказывал писать ошибки.
В большую перемену гимназистки обступили новенькую и пробовали знакомиться. Мурочка отвечала бестолково, невпопад, и ее бросили. Общежитие было в двухъэтажном флигеле, в глубине большого двора. Внизу находилась кухня и жили служители, наверху помещались гимназистки. Нужно было надеть пальто и ка­лоши и пройти по тротуару через двор. Во дворе росли три огромных дерева: два у забора, а одно, самое большое и старое, как раз посередине. Теперь деревья были голы и на одном из них красовались растрепанные вороньи гнезда. После классов живущие только бежали в общежитие и тотчас принимались за игры, пока мадам Шарпантье не поведет гулять.
Любимою игрой была игра в мяч. В первый раз в жизни Мурочка увидела болыпие казенные комнаты, выбеленные известкою, пустые, без всяких украшений. На подо-копниках не стояло ни единого растения. Все было пусто и голо. В общежитии было шесть спален для учениц и огромная столовая, где по вечерам все собирались готовить уроки. Тут же стоял старинный рояль. В спальнях стояли рядами железные кровати, все покрытые одинаковыми казенными одеялами, из серой байки с красною каймой. Мурочку поместили в углу, в большой комнате, где спало шесть человек. Кровати стояли по три в ряд. Ни коврика ни картин. Только у каждой кровати был шкапчик, а под окнами, у свободной стены, стоял простой крашеный стол и стулья.
Мадам Шарпантье указала Мурочке её место и велела ей сейчас же убрать принесенные из дому вещи в шкапчик.
- Я буду следить, аккуратно ли вы держите
свой шкап,—сказала она ей по-французски.
Когда Мурочка в первый раз легла спать на холодную жесткую постель и увидела, как другие девочки нырнули поскорее под одеяла (в комнате было свежо), и потом смотрела на эти чужие головы на подушках, ей показалось, что она никогда не заснет здесь.
Но она тут же уснула, утомленная тем, что ей пришлось пережить в этот день. И сон унес ее на золотых, сияющих крылах в далекое прошлое и радужными видениями усыпил её тоску.
Ей грезилось, что ми­лая няня играет с нею в старой детской, няня пряталась за печкою, и Мурочка смеялась и бегала так шибко, так шибко, что сердце стучало; и постоянно ее догонял кто-то,— сначала Гриша, кажется, а потомъ нянин племянничек Федя въ красной рубашке и новой жилетке...
Утром надо было вставать по звонку еще до свету, в темноте, при сонном свете ламп. Надо было бежать в коридор умываться, и тут девочки шалили, брызгали из кранов ледяной водою, ссорились из-за очереди и смеялись. Холодно и жутко было утром в коридоре. На конце его горела маленькая лампа, но эта лампа плохо освещала его. Хотелось спать, потому что было еще так рано: семь часов, и едва только рассветало...

А по вечерам, ложась спать, девочки в рубашках и юбках танцовали между кроватями танец диких или щекотали друг друга, и тут было много визгу и хохота, и аханья, и оханья, или бросались подушками и воевали трое против двоих, потому что новенькая не принимала участия в игре. Но чуть заслышат шаги мадам Шарпантье, все юркнут в постели и притворятся спящими.
Мурочку оставляли в покое. Она лежала, отвернувшись к стене. Когда Степанида приходила тушить лампу, она все еще не спала. Она думала о своих, об отце, о прошаньи с ним, о его прежних редких ласках, думала о Нике, и сердце её переполнялось скорбью. И когда все заснут и перестанут шептаться, хихикать и рассказывать друг другу свои тайны, Мурочка сбрасывала с себя одеяло, становилась на колени на своей постели, и, уткнувшись лицом в подушки, плакала горючими слезами и моли­лась: „Господи, Господи!.."
Наплачется, намолится и заснет от уста­лости тела и души.



II.
Т е я.

Было воскресенье, пасмурный и холодный день. „Общежитие" ходило к обедне, потом завтракали.
Мурочка сидела в большой столовой у окна и читала, скрепя сердце, книгу, которую ей дала восьмиклассница. Книга была о зверях и птицах, а Мурочка такими книгами никогда не интересовалась. Она любила читать про людей.
— Где Тропинина?..— послышался вдруг в прихожей веселый и звонкий голос. Только что Степанида кого-то впустила, и девочки помча­лись туда с веселым криком.
В столовую вошла высокая, молодая девушка в белой шапочке, румяная от свежего воз­духа. Ее положительно облепили со всех сторон гимназистки.
Мурочка вздрогнула. Голос показался ей знакомым. Она опустила книгу на колени и смотрела на идущую к ней молодую девушку.
И та не узнавала маленькой резвой Мурочки в этой бледной и худой девочке, в коричневом платье и черном переднике, неловко сидевшей в углу. Она остановилась и смотрела на нее. Но глаза Мурочки были все те же, большие серые глаза с доверчивым и вместе робким взглядом, и молодая девушка узнала их. Она стряхнула с себя, смеясь, нависших ото­всюду девочек, и быстро подошла к Мурочке и крепко обняла ее.
А Мурочка все еще ничего не понимала. Она забыла ее. Это была та Доротея Васильевна, которую Дима называл для сокращения дурой, робкая, забитая Доротея Васильевна, которую Мурочка обижала и не хотела знать после ухода няни.
Она придвинула стул, села возле Мурочки и стала ее расспрашивать. Она напомнила ей, как сурова была тетя Варя, как они прощались в детской и как перед разлукою Мурочка помирилась с нею. Мурочка просияла, вспомнив старину, и в первый раз с того вечера, когда она слушала разговор отца с Агнесой Петровной, сидя, завернувшись в одеяло, на постели в своей комнатке, в первый раз она улыбнулась и обрадовалась.
Чем-то родным пахнуло на нее от слов Доротеи Васильевны. Вспомнилось старое житье, повеяло счастливым детством, пришли на па­мять милая няня и её сказки вечерком, и грусть разлуки и строгости тети Вари... Господи, как много воды утекло с тех пор!
Доротея Васильевна подозвала к себе стар­шую Величко.
— А вы еще не подружились?
Та отрицательно мотнула головой.
— Целую неделю, даже больше, она здесь, и никто с нею не познакомился?— сказала моло­дая девушка.— Да что вы, господа! Старые наши ученицы, и не оказали радушного приема?.. Воз­можно ли это?
Она укоризненно качала головой и смеялась, и все смеялись, и даже Мурочка улыбалась.
А еще славянки! Где же ваше знаменитое в истории гостеприимство?.. На этот раз, по­годите, немка перещеголяет славянок. Пойдем ко мне, Мурочка. Ты будешь моей гостьей, а этих девиц мы ни за что не позовем!
Доротея Васильевна! — послышались шутливоотчаянные восклицания. — Пригласите нас! Пригласите!
Воскресные чаепития у Доротеи Васильевны были любимым препровождением времени тех, кто оставался в общежитии по праздникам и воскресеньям.
Но Доротея Васильевна не сдалась на умиль­ные просьбы и увлекла с собой Мурочку.
Комната её была за спальней старших.
Перед диваном стоял стол, где лежали книги и альбомы. Мягкие кресла и большой ковер делали комнату необыкновенно уютной. Окно было заставлено растениями.
Уголок этот совершенно не был похож на казенную обстановку общежития с его голыми выбеленными стенами. Здесь было так хорошо и уютно. Доротея Васильевна усадила Мурочку в кресло, дала ей время оглядеться, а сама выпорхнула за дверь, позвала Степаниду и попросила поставить самоварчик.
Потом, вернувшись, она долго хлопотала, Вынимая из шкапа чашки, чай, сахар, печенье и яблоки. Уставив ими весь стол, она присела к Мурочке и внимательно всмотрелась в её побледневшее лицо, в её грустные глаза.
Теперь расскажи, как ты жила,— проговорила она. - Совсем большая стала: узнать нельзя.
Мурочка стала рассказывать.
…………………………………………………………….

Уже стемнело, а она все еще сидела у Доротеи Васильевны, успокоенная, с облегченным сердцем. Она рассматривала альбомы с видами итальянских городов. Доротея Васильевна в углу разбирала вещи в чемодане. Она только утром, когда все были у обедни, вернулась из отпуска и не успела еще вынуть своих вещей.
После обеда она послала Мурочку за старшей Величко и потом сказала им:
— Да знакомьтесь же поскорей! Валентина, Мурочка, я хочу, чтоб вы были друзьями.
Они провели втроем весь вечер. Девочки сидели на диване рядом, грызли кедровые орехи и рассматривали домодельные фотографии, которые Доротея Васильевна привезла с собою. Она гостила в имении у своей бывшей ученицы. Фотографии изображали скромную усадьбу, вид деревни и реки. При этом Доротея Васильевна рассказывала разные смешные случаи, бывшие в деревне.
— Милая Тея,—сказала Валентина,—вам-то было хорошо, а нам каково без вас! Насилу дождались. Ну, теперь опять заживем по-ста­рому.
День прошел незаметно. Мурочка, ложась спать, уже не горевала, не плакала втихомолку, а взбила повыше подушку, улеглась, свернулась колачиком и крепко заснула.

@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), "История Мурочки", иллюстрации

---

Л.Чарская. "Вечера княжны Джавахи". Сказания старой Барбалэ. Вместо вступления

[change-ange]

- ТССС! — шепчут густые темные чинары в большом, тенистом, заглохшем саду,—тссс! Не шумите, ветры, не плещи, река, под горою, не стоните, гулкие обвалы, в далеких горах... Тссс! за­тихни, природа, и внимай сладкому голосу ночного певца. Поет буль-буль (Буль-буль—по-грузински соловей) сладкоголосый, поет чудесную пе­сню на черном от мрака розовом кусте. Тише, ветры, тише, Кура темноводная, тише, далекие горы,— слушайте все песню буль-буля, короля задумчивой восточной ночи, слушайте внимательно!
И замолкают чинары, а, вместо шепота их, звенит голосистая песнь.
Не то быль, не то сказку поет задумчивый крыла­тый певец ночи. И весь Гори (Гори—небольшой город Тифлисской губ.), весь сонный Гори, с его ароматными садами и зелеными виноградниками, с его грязным базаром и узкими улочками, слушает его.
Слушает сонный, затихший Гори... Поет сладко крылатый певец в заглохшем саду забытой усадьбы.
Его дед, такой же, как и он, певец восточной ночи, передал сыну эту песнь... Сын научил ее петь своего сына... И поет ее молодой задумчивый соловей...
— Здесь, в этом забытом гнезде над Курой, в предместье Гори, — звенит его песнь, — жил когда-то знатный грузинский батоно (Батоно — господин по-грузински). Князь Георгий Джаваха-оглы-Джамата звался батоно. Он был смелый, храбрый офицер. Пускался в далекие Дагестанские горы, усмирял восставшие аулы (Аул—селение горцев на Кавказе) и дружил с покоренными лезгинами, как свой брат-кунак (Кунак—друг, приятель). И сердце свое отдал черноокой лезгинке-магометанке из аула Бестуди, сделал ее своей женой и увез в свою усадьбу.
Старый отец девушки, Хаджи-Магомет, долго не примирялся с дочерью, изменившей вере отцов и принявшей христианство... И только рождение выучки, княжны Нины, вернуло гордому старику угасшую было любовь к дочери.
Как цветок весенний, как роза Алазанской долины, росла девочка Нина, христианское дитя, с душой свободной, как горы Дагестана, и смелой, как у кавказского орла...
Малюткой еще была княжна, когда умерла её мать, тосковавшая по родному аулу, по суровому отцу и далекой родной сакле,— и осталась осиротевшей птичкой в доме отца красоточка Нина...
А годы неслись непрерывной чередой... Поднималась, росла юная княжна, удивляя окружающих людей своей смелостью, ловкостью и неслыханною удалью. Она ска­кала по горам на своем коне, джигитовала (Джигитовка — искусное наездничество, распространенное между кавказскими горцами) на диво, карабкалась, как дикий джайран (Джайран—вид антилоп, которые водятся в Закавказье), по утесам. А какие песни она пела со своей молоденькой теткой, сестрой матери, Бэлой, приезжавшей к ней в гости, в Джаваховский дом, из родного аула Бестуди!
По вечерам слушала она рассказы старой Барбалэ, верной, доброй служанки, выняньчившей черноокую Нину. Мастерица была старуха рассказывать. И, словно птичка по осени, затихала юная княжна, внимая словам ста­рушки...
Любовно, восторженно слушала она ее. Слушала и у дымящегося бухара (бухар - камин) и на кровле Джаваховского дома при лунном свете, и под тенью утеса в горах, и в саду, под навесом густого каштана...
Но не долго продолжались рассказы Барбалэ: увезли княжну учить в далекий северный город... Заточили вольную пташку в серые стены института. Не ужи­лась в них Нина, зачахла черная роза Грузии, тоскуя по родному краю, как зачахла когда-то её мать, тоскуя по родному аулу...
Небо Петербурга, холодные люди, врожденный недуг и отсутствие пестрой сказки цветущей родины сделали свое дело. Умерла Нина. Умерла далеко... А через несколько лет умер и отец её (См. повести того же автора: «Княжна Джаваха», «Записки институтки» и «Люда Влассовская»). Скончалась скоро и старая Барбалэ, но сказки верной, преданной служанки, перемешанные с былью, её рассказы, лившиеся из ссохшихся уст, её сказания из далекого прошлого Кавказа не умерли, нет: пережили они и ста­рую Барбалэ, и юную, безвременно погибшую, княжну...
Нет старушки Барбалэ давным-давно на свете, а сказки её реют в воздухе, как птицы, нашедшие гнезда в одичавшем тенистом саду Джаваховского дома. Их шепчет Кура многоводная, их сказывают густые чинары, их повторяют одичавшие розы, их поет горийский буль-буль с серыми крылышками в тихие, нежные, благовонные летние ночи...

@темы: текст, творчество, "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ", Чарская

---

Л.Чарская "Вечера княжны Джавахи". Иллюстрации И.Гурьева. Продолжение

[change-ange]

@темы: Гурьев, творчество, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ

[change-ange]

Л.Чарская Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ

Княжна Джаваха появилась еще в одной книге Чарской в 1912 году. Это был сборник восточных поэтических сказаний, но со сквозным сюжетом из жизни маленькой десятилетней Нины. Девочка слушала сказки своей старой няни Барбалэ. Вот 12 иллюстраций Гурьева к этой книжке (пока 4 из них).








А кто видел ПССовское современное издание этой книжки? (у меня нет, поэтому спрашиваю) Как там с изменениями? «Сказания молодого Зоберна» или нормально? По крайней мере, количество глав там не поменяешь – 9 сказаний и всё.

@темы: вопрос, Гурьев, творчество, "Вечера княжны Джавахи", библиография, Чарская, иллюстрации, ПСС

---

"История Мурочки". Повесть С.Орловского. Главы 16-17

[change-ange]

XVI.
Беда.

Мурочка уже вторую неделю жила в мезонине у Дольниковых.
Внизу были больные. Сначала заболело горло у Ника, на другое утро захворал и Дима. Приехал врач, осмотрел их, покачал головой. спросил: „Есть ли еще дети?" Сказали: „Одна девочка». — „ Перевести ее куда-нибудь». Мурочка была уже в постели. Ее одели, не дали про­ститься с братьями, увели наверх. Кстати за­брали все её вещи и скрипку. Наверху тоже все всполошились при виде таких поздних гостей. Но Мурочке хотелось спать, и она тут же уснула на диване у тети Лизы.
Утром она с удивлением увидела, что на­ходится на новом месте. Кутик спал у неё в ногах, свернувшись клубочком.
У мальчиков был дифтерит. Всякие сноше­ния с нижней квартирой были запрещены.
Особенно сильно болел Дима. Доктор, хму­рый и озабоченный, сказал отцу:
- Младший-то ваш останется жив, ну, а за этого я не ручаюсь.
Какими-то путями дошли эти слова до мезонина. Мурочка всплеснула руками, зарыдала и бросилась на диван лицом вниз.
- Успокойся, Мурочка,—говорила Аня. Она бросила шить на машинке и села к девочке на диван. - Еще, Бог даст, выздоровеет.
- Аня, Аня!— говорила Мурочка.—А мы то... А я-то… как ссорилась с ним и как терпеть его не могла! Да, очень часто терпеть не могла! Вот! А теперь, если он умрет, даже прощенья нельзя попросить. И еще на той неделе мы подра­лись и я его при-би-и-ла...
— Да,— сказала Марья Васильевна.—У Димы крутой нрав, надо правду сказать, но и ты, Му­рочка, бедовая! Вас не разберешь, кто зачинщик, а ссоры-то каждый день, каждый день! Вот мои росли, право, ничего такого не было. А у вас война постоянно.
„Он меня обижает", подумала про себя Мурочка, но даже думать об этом было теперь грешно. Она поскорее оттолкнула воспоминание о прежних обидах и стала только жалеть, жалеть Диму.
Когда Гриша вечером пришел с урока, он в темной комнате подсел к Мурочке. Она ни за что не хотела идти туда, где у стола сидели все и работали при свете лампы.
Гриша подсел к ней и стал тихонько говорить:
— Знаете, Мурочка, у южных славян есть обычай: можно побрататься с чужим человеком. Например, был приятель, и вот мы с ним поменялись крестами и стали братьями и говорим друг другу „ты". Хотите, будемте тоже так? Вот у вас и будет лишний брат. Хотите?
Как мечтала Мурочка раньше о том, чтобы иметь такого брата! Но теперь она поняла, что это вместо Димы он хочет быть её братом. Значит, и он и все другие уверены, что Дима должен умереть!
Она помотала головой и снова уткнулась лицом в мокрый платок.
Но Гриша снял с шеи маленький крестик на черном старом шнурке и положил его в руку Мурочки.
- Ну, где твой крест, давай, сестричка,— сказал он.
Мурочка машинально вытащила из-за ворота
тоненькую серебряную цепочку и подала ее
Грише.
Ай-ай! — сказал Гриша.—Какой я стал теперь богатый! Да ты, пожалуй, моего крестика и надеть не захочешь. Твой красивый, с эмалью, а мой-то совсем простой, на шнурочке.
Но Мурочка живо надела на себя Гришин крест и улыбнулась, почувствовав, как хо­лодный крестик скользнул по её груди.
- Что же, значит,—брат и сестра? Поце-
луемся.
Сначала было неловко говорить Грише „ты", Особенно при всех, но никто не обращал внимания на нее, и она была ужасно рада, и каждый раз краснела от удовольствия, называя своего нового брата „ты".
Медленно шло время. Все ждали, что - то будет.
Мурочка играла на скрипке, когда услышала за собою в передней голос Аннушки. Марья Васильевна быстро вскочила, выпроводила Ан­нушку в сени и стала с нею говорить через щелку в двери.
И Мурочка подбежала.
— Что, что, Аннушка?
- Ах ты, светик наш, Машенька, - ска-
зала Аннушка всхлипывая.—Смиловалась Царица
небесная. На поправку дело пошло.
На поправку? — вскричала Мурочка и ра­достно засмеялась.
Слава Богу! — проговорила Марья Ва­сильевна.
Что же, Аннушка, они встали?
Куды! их и ноги почитай не держат. Лежат—и все тут. Да худые такие, желтые, как упокойнички.
Уходи, уходи, Аннушка!—сказала Марья Васильевна.—Еще заразу занесешь.
Аннушка обиделась ужасно.
— И вы туды же! Кака така зараза? Божья воля—и все тут. Што я, поганая, прости Господи?
Но Марья Васильевна уже притворила дверь
и защелкнула задвижку.

XVII.
Вся прежняя жизнь рушится.

„Пришла беда—отворяй ворота". Эта народная примета оправдалась в доме Тропининых.
После выздоровления мальчиков, когда врач позволил Мурочке вернуться домой, жизнь все как-то не налаживалась по-старому. Дима стал ходить в гимназию, младшие учились, как прежде, а в доме было тоскливо, как будто над всеми лежало тяжелое предчувствие нового несчастия.
Дождливая холодная осень глядела в окно, и все были пасмурны, как серое ненастное небо. Мурочка с сожалением вспоминала свою жизнь у Дольниковых. Дома на нее обращали мало внимания. Все были озабочены здоровьем мальчиков и в особенности Ника, который после болезни очень вырос, но стал слаб и хрупок, как осенний цветочек. От слабости с ним и случались обмороки. Отец тоже ходил мрачный. Он был, очевидно, занять неприятными мыслями и редко разговаривал с детьми.

Мурочка после болезни братьев старалась установить добрые отношения к ним; но Ник стал ужасно похож на Диму и обижал ее без зазрения совести. Никто не ценил того, что она старалась быть уступчивой и кроткой, а, напротив, кричали на нее и командовали ею.
Ник играл по целым дням в карты, и
Мурочка должна была без конца сидеть и играть
в „свои козыри". Она просила хоть переменить
игру, предлагая „дурачки" и „носы"; Ник злился
и колотил ее колодою карт, и они опять играли
в „свои козыри".
С Димой дела шли не лучше.
На все уступки Мурочки он не обращал никакого внимания. Он грубо кричал на нее, а иногда давал ей подзатыльник. Обыкновенно он играл с Ником в карты или же столярничал у себя и раздражался, когда ему мешали.
Заметно было, что он вышел из-под влияния Гриши и возвращался к старым привычкам.
Никогда еще Мурочка не чувствовала себя такой одинокой, как в эту злополучную осень. Только и было светлого, что у Дольниковых. Но, к её удивлению, отец запретил ей бывать там часто.
— Что за беготня! Чтобы этого не было!— приказал он.
Отец часто теперь раздражался и сердился на Дольниковых, и прежних хороших отношений уже не было между хозяевами и жиль­цами. Дольниковы бывали все реже и, наконец, совсем перестали ходить. Мурочка встречалась с Гришей случайно.
Гриша!—умоляюще говорила она своему названному брату.—Скажи сестрам, чтобы они пришли... отчего они не хотят?
Но Гриша тоже был мрачен и молчал.
- Что же, Гриша, ты не скажешь им?
- Нет, не беспокойся,—скажу непременно. Только знаешь, Мурочка, они ведь очень за­няты, не могут часто.
- А раньше могли, — уныло говорила Му­рочка. - Нет, я вижу, и ты и все твои ужасно переменились. Только я не понимаю, отчего?..
- Что ты, сестренка! Не печалься. Мы все тебя любим по-прежнему.
А между тем Мурочка угадывала верно.
Дольниковы барышни, несмотря на обещания, не
являлись; не являлся и Гриша.
Скука и уныние царили в доме.

Потом она услышала от Гриши, что мать ищет другую квартиру. Сердце у неё дрогнуло. Они собираются уезжать! Вот только этого нехватало!
И Марья Васильевна сказала ей, что они собираются уехать. Мурочка растерянно смотрела то на одного, тo на другого. У всех были такие сумрачные лица. Даже тетя Лиза оставила свои обычные шутки и была грустна.
Мурочка боялась уже спросить, почему они приняли вдруг такое решение, когда еще не­давно говорили, что так любят свой уголок?.. Она тоже сидела печальная и смущенная, точно сама была виновата перед ними.
И Михаил Иванович не являлся на уроки. Он схватил сильную простуду и сидел в своей каморке.
Леля, видя, как приуныла Мурочка, предло­жила ей пойти вместе навестить Михаила Ива­новича. Но он даже не принял барышен. Он только чуть-чуть приотворил дверь, проворчал что-то про непрошенных гостей и сейчас же защелкнул изнутри задвижку.
Так прошло несколько времени.
Николай Степанович редко бывал дома, все ездил куда-то и возвращался озабоченный и сердитый. Между бровями у него залегла глубо­кая складка. На детей он не обращал ника­кого внимания и даже покрикивал на Ника. А Ник, как известно, был его любимец.
Раз он приехал домой поздно вечером. Дети уже спали. Только одна Мурочка просну­лась от звонка и, заслышав шаги отца в сто­ловой, вскочила и осталась сидеть на кровати. Она слышала, как Аннушка подала самовар, как Агнеса Петровна заварила чай. Все было, как обыкновенно; но Мурочка, притаив дыханиe, слушала, что будет дальше. Ей холодно стало сидеть; она завернулась в одеяло и прислонилась к стене. И так сидела она и слушала, что говорил отец Агнесе Петровне.
Он говорил негромко, и Мурочка едва могла уловить отдельные слова, Она была уверена, что речь идет о Дольниковых. Ведь они каждый день ждали, что Николай Степанович попросит их съехать. И Мурочка жадно ловила слова: „через две недели уезжать" и „решено окончательно", и все что-то упоминалось о переезде, о вещах. Мурочка слышала, как Агнеса Петровна взволнованным голосом отвечала отцу и, кажется, плакала.
Долго потом вспоминала Мурочка этот вечер.
Утром Мурочка убедилась, по заплаканным глазам Агнесы Петровны, что произошло нечто необычайное. День проходил в суете. Ученья не было; никто не спрашивал, чем заняты дети. Агнеса Петровна разбирала вещи в шкапах, записывала их и откладывала. Она была расстроена и сердита.
Мурочка не вытерпела и робко спросила ее, о чем говорил вчера отец. Она нахмурилась, помолчала и ответила кратко, что отец сам расскажет ей, когда приедет.
— Только одно скажите: Дольниковы оста­нутся?
Как захотят,—загадочно ответила Агнеса Петровна.
В каком томленьи прошел этот день! Ник капризничал; Мурочка, скрепя сердце, играла с ним в свои козыри и все оставалась в проигрыше, потому что была очень рассеянна.
Отец вернулся домой уже к вечеру. Хмурый и озабоченный, он сел за стол, пообедал. Потом пошел к себе в кабинет и долго сидел там один, разбирая деловые бумаги. Мурочка бродила бесцельно по комнатам и тоскливо смотрела, как суетилась Агнеса Пет­ровна. Голос отца заставил ее встрепенуться. Отец звал ее и Диму.
Дима, ничего не подозревая, столярничал у себя в комнате и явился к отцу с черными руками и весь в стружках. Мурочка тихонько вошла за ним. Отец сидел на диване и при­стально взглянул на детей. Он помолчал, по­том заговорил:
- Я должен сообщить вам о большой перемене в нашей жизни.
Дима удивленно посмотрел на отца, а Му­рочка вздрогнула и побледнела.
Вот в чем дело - продолжал отец.— Меня перевели по делам службы далеко отсюда - в Сибирь. Через три недели я должен быть уже на новом месте. Мы больше не станем жить в этом доме. Я хочу его продать. Я уеду с Ником и Агнесой Петровной. Ник еще очень слаб, ему нельзя учиться. Вы оба останетесь здесь. Ты, Дима, будешь жить у твоего инспектора. Я был у него сегодня, все уже решено и улажено. Инспектор будет следить за твоим ученьем. Надеюсь, что ты не заста­вишь его прибегать к строгости.
- У инспектора! — воскликнул Дима. — Инспектор был самый строгий из преподавателей, и жить у него было не особенно сладко, как говорили его пансионеры.
- Да. Решение это окончательное,— сказал твердо отец. -Ты переедешь к нему накануне того дня, когда мы отправимся в путь. А тебе, Мурочка, уже одиннадцать лет. Тебе пора серьезно учиться. Там, где мы будем жить, нет хорошей гимназии для девочек. Так что ты поступишь в гимназию здесь.

Мурочка слушала молча, бледная и растерянная.

Отец взглянул на нее, нахмурился и промолвил:
Так ты поняла? Послезавтра Агнеса Петровна поведет тебя экзаменоваться. Надеюсь, что ты достаточно подготовлена. Ты будешь жить там в общежитии. Весною Агнеса Петровна приедет за вами, и мы проживем вместе все лето. Как приятно будет встретиться после такой разлуки!
Он обнял Мурочку и крепко поцеловал ее.
— Ведь до лета недолго. Одна только зима. И не увидим, как время пролетит. Хорошо будешь учиться?.. Ну, то-то же.
В эту минуту вошла Агнеса Петровна и стала говорить о том, куда уложить серебро.
Мурочка вышла из кабинета, пробралась в свою комнату, где было совсем темно, и села на кровать.
Никогда еще в жизни ей не было так страшно.



Конец 1 части.

@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), "История Мурочки"