Светлана Коваленко. ЛИДИЯ ЧАРСКАЯ И ЕЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

[change-ange]

ЛИДИЯ ЧАРСКАЯ И ЕЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Имя Лидии Алексеевны Чарской сегодня мало кому известно. А было время, когда оно пользовалось большой популярностью в России. Книги Чарской в красивых красных и синих переплетах, прекрасно иллюстрированные, издавались большими тиражами и тут же расходились, завоевывая новых и новых читателей.
В прошлом была добрая и мудрая традиция семейного, или домашнего, чтения. Тогда еще не было радио и телевидения, жизнь текла медленнее и размереннее, книга чтилась и береглась, являясь источником объединения старших и младших за круглым столом с мягким светом. Эти домашние чтения сейчас, в век космических скоростей и средств массовой информации, вызывают ностальгию по тому лучшему,-что присутствовало в быту наших предков.
Философ и писатель Василий Васильевич Розанов, видевший в здоровой и счастливой семье прообраз сильного государства и общества, живущего по законам справедливости, вспоминал, что повести и романы Чарской входили в круг чтения его семьи — жены, дочерей и младшего сына Васи. И хотя Розанов и Чарская представляли совершенно разные уровни художественного сознания — блистательный эссеист и скромная бытопи-сательница,— творчество обоих в течение десятилетий предавалось забвению, книги их изымались из библиотек и находились под запретом.
Можно смело сказать, что ни в одной из библиотек России нет полной коллекции книг Чарской. Роскошные фолианты ее произведений, выходившие главным образом в знаменитом книжном товариществе Вольфа, были уничтожены. Отдельные экземпляры, хранящиеся ныне в Российской государственной библиотеке (бывшей «Ленинке», а еще раньше Румянцевском музее), в большинстве своем содержатся в отделе редких книг, микрофильмированы и широкому читателю недоступны. Лишь в последние годы изданы некоторые из произведений этой, казалось бы, забытой писательницы — «Записки институтки», «Люда Влассовская», «Княжна Джаваха», «Смелая жизнь». Они отнюдь не насытили книжного рынка, а лишь вызвали новую волну интереса с сопровождающей ее мифологизацией личности и творчества Лидии Алексеевны Чарской, известность которой в свое время вышла за пределы России (существуют переводы ее книг на европейские языки).
Кто же такая Лидия Чарская и что из себя представляют ее книги?
Родилась она в 1875 году в состоятельной семье. Рано лишилась матери, училась в Петербурге, в Павловском институте благородных девиц. Увлекалась театром и после окончания института с 1898 по 1924 год была актрисой Петербургского императорского театра (ныне Академический театр им. А. С. Пушкина). Знаменитой актрисой она не стала, погрузившись в литературную деятельность. Однако пластичность письма, острота ситуаций, игровое начало, известный мелодраматизм в ее произведениях во многом подсказаны сценой.
Умерла Л. Чарская в 1937 году и была похоронена в Ленинграде на Смоленском кладбище. После октября 1917 года не писала и не издавалась.
И тем не менее память о Лидии Чарской никогда не умирала. Уцелевшие в частных библиотеках книги писательницы читались и передавались из рук в руки. А те «счастливцы», кому довелось прочесть хотя бы одну из этих книг, уже не забывали о ней, искали и находили другие ее произведения, рассказывали друг другу. Оттого, как это ни странно, Чарская не была забыта, и появление ее книг в наши дни воспринимается с повышенным вниманием.
В основу произведений, принесших Чарской славу и всероссийское имя, положен личный жизненный опыт девочки-сироты, институтки. Павловский институт, который она окончила, как и другие подобные институты, представлял собой интернат, в котором воспитывались девочки, главным образом из обедневших дворянских семей, семей военных, расквартированных вдали от столиц и учебных центров. Живой интерес к повестям Чарской из институтской жизни заключен в том, что она правдиво и безыскусно рассказала о жизни институтских затворниц, девочек в зеленых форменных платьях с белыми передниками, каждый шаг которых контролировался воспитательницами, классными дамами, самой настоятельницей института, княгиней, кавалерственной «Маман», справедливой и строгой. Притягательность произведений сказалась в том, что писательница знала тайный мир жизни этих девочек, своих сверстниц, показала, какие они разные под институтской униформой, как они дружат, страдают, чему радуются и чем печалятся. В автобиографической книге «За что?» раскрыт внутренний мир маленькой девочки, потерявшей мать и не умеющей наладить отношения с красивой и строгой мачехой.
Институтки Чарской — княжна Джаваха, Люда Влассовская — делались предметом «обожания» и следования их примеру. Известны случаи, когда девочки из состоятельных и счастливых семей под воздействием произведений Чарской требовали от родителей, чтобы те отдали их в Павловский институт. После, когда книги Чарской были изъяты из библиотек, слово «институтка» на многие десятилетия стало в советских школах обидным и даже оскорбительным, заставляло плакать совсем «по-чарски» многих девочек, никогда не читавших этих повестей, но обиженных этим странным прозвищем.
Возвращение «институтских» повестей Чарской показывает, что воспитание в институтах осуществлялось на должной высоте: институтки обучались иностранным языкам и музыке, навыкам медицины. Не случайно многие из них ушли в русско-турецкую и первую мировую войны на фронт сестрами милосердия.
Рядом с «институтской» темой в творчестве Чарской рано обозначилась историческая тема, еще менее знакомая современному читателю. Уже в ореоле своей славы, в 1904 году, она обращается к отечественной истории, создает исторический роман «Евфимия Старицкая». Дальше последовали «Смелая жизнь», «Царский гнев», «Паж цесаревны», «Газават», «Так велела царица», «Генеральская дочь». Особое место в творчестве Чарской занимают повести и рассказы о «Великой войне», мало известной нам войне 1914 года, которую обычно называли первой мировой или просто империалистической. Ею создана документальная галерея героев этой войны — офицеров, солдат и, что весьма интересно,— маленьких героев, детей, волей судьбы втянутых в те далекие трагические события.
Думается, что в осмыслении исторической темы, исторической старины Чарская находится под воздействием замечательного русского поэта и прозаика А. К. Толстого, автора романа «Князь Серебряный».
Страницы ее повести «Царский гнев» воскрешают историческую атмосферу времен Ивана Грозного и опричнины: зло и добро сталкиваются, разметая и уродуя судьбы людей. На стороне добра и света выступают дети, подростки. Приемыш князя Дмитрия Овчины-Оболенского Ванюша волей случая оказывается в союзе со своими сверстниками, юными царевнами и княжнами, против Малюты Скуратова со товарищи. Вероломно убит молодой князь, жертва Федора Басманова, однако оказываются спасенными молодая княгинюшка с верными людьми.
Наиболее интересными с точки зрения выбора исторических персонажей и значительности событий предстают повести «Смелая жизнь» — о героине Отечественной войны 1812 года кавалерист-девице Надежде Дуровой — и «Газават» — о борьбе Чечни и Дагестана за национальную независимость и России — за державное владычество.
События своей жизни Надежда Андреевна Дурова изложила в автобиографической повести «Кавалерист-девица. Происшествие в России». А. С. Пушкин встречался с Дуровой и написал предисловие к первому изданию ее книги, отметив «прелесть этого искреннего и небрежного рассказа, столь далекого от авторских притязаний, и простоту, с которой пылкая героиня описывает самые необыкновенные происшествия».
По-видимому, эта пленившая Пушкина «пылкость» чувств и повествования оказалась созвучной мировосприятию и манере письма Л. Чарской, создавшей прелестную повесть для детей и юношества о молодом улане, ординарце М. И. Кутузова — Надежде Дуровой.
Предлагаемая читателю повесть «Газават» интересна прежде всего стремлением писательницы взглянуть на события с собственно художественной точки зрения, как бы не касаясь политики. Конечно же, Чарская за державность. Книга написана во славу русского оружия. Однако она глубоко сочувствует имаму Шамилю, объявившему русскому царю священную войну— газават. Сегодняшний читатель, живущий в наше непростое время, увидит, ценой каких жертв создавалось державное государство — Россия. После тридцатилетнего кровавого противостояния Шамиль вынужден был сдаться, рассчитывая на великодушие и благородство русского царя.
Сам Шамиль не дорожит жизнью, для него поражение страшнее личной гибели. Он принимает почетный плен только ради многочисленной семьи, жен и детей, молящих его о сохранении жизни. Плененный Шамиль предстает уже не грозным воителем, а частным лицом, кончившим жизнь в кругу семьи, в отведенном ему дворце. Дело его жизни проиграно, освободительное движение иссякло под ударами русских войск. Однако вспомним, сколько мужества и гордости в фигуре властелина, когда он после поражения под Ахульго вынужден отдать русским в заложники любимого сына Джемалэддина.
Предлагаемая нашему читателю историческая повесть «Газават» частично воспроизводит иллюстрации вольфовского издания. Здесь и уникальный фотоматериал, запечатлевший самого имама Шамиля, фотографий которого практически не сохранилось, и членов его семьи, рисунки, сделанные с натуры русскими участниками походов, гравюры и литографии батальных сцен, зарисовки тогдашних аулов и картин природы.
Исторические повести и романы Чарской ждут своих переизданий. Занимательность сюжетов, сложные и рискованные ситуации на грани жизни и смерти, прекрасный русский язык ее произведений создают живую атмосферу пленительного мира отечественной истории.
Светлана Коваленко

@темы: статьи, Чарская, биография

---

Л.Чарская. Газават. Часть 3. Главы 4-8.

[change-ange]

Л.Чарская. Газават. Часть 3. Главы 4-8.

Глава 4
Старые знакомые. За облака

— О чем замечтался, Зарубин? Или питаешь надежду попасть в число трех избранных? А?
Молодой офицер, к которому были обращены эти слова, невольно вздрогнул и обернулся на говорившего.
Сутуловатый, невзрачный, в старом боевом сюртуке, полковник с белым Георгиевским крестиком в петлице подошел к нему и ласково положил руку на плечо.
— Ах, Алексей Яковлевич! — искренно произнес его молодой товарищ, в мужественном, загрубелом и загорелом лице которого с трудом можно было узнать когда-то нежные юношеские черты Миши Зарубина.— Не знаю, никогда не был трусом, а жуть берет, как задерешь голову кверху и взглянешь на эту махину. Ведь высь-то, высь какая! Выше облаков! Выше неба, кажется!
— А завтра мы уже будем за этими облаками! Будем, Зарубин! — уверенно произнес его старший товарищ.
— Ты веришь в это, Полянов?— робким звуком спросил молодой офицер.
— Еще бы!
Это «еще бы» было произнесено таким тоном, с такой не подлежащей сомнению уверенностью, что синие глаза Зарубина блеснули счастьем и весь он разом проникся сознанием и уверенностью, что действительно завтра они будут за облаками и возьмут Гуниб.
Гуниб!
Перед ним между темными Аварским Койсу и Кара-Койсу высилась огромная гора с крутыми скатами в виде усеченного конуса, отвесно вздымающаяся над бездной.
Верхняя площадка ее представляла из себя котловину, где поместилось недоступное последнее гнездо Шамиля.
Последнее убежище имама-вождя!
Миша Зарубин даже глаза зажмурил; им больно было смотреть в эту вышину. Даже глазам больно, а они полезут туда! И не дальше как сегодня ночью полезут.
Генерал-майор Келлер, командующий передовыми войсками, вызвал охотников пробраться на Гуниб во главе команды. Первым вступившим туда трем была обещана награда, высокая награда, заставившая смельчаков не думать об опасности. А опасность была большая: у каждого подъема, у каждого завала засели мюриды Шамиля, приготовившиеся собственной грудью защитить гнездо своего вождя.
Но Миша нимало не думал об этих врагах. Его смущали иные мысли. Его точно подавляла высота этой страшной твердыни,— высота и неприступность Гунибской горы.
Однако он, по первому же слову генерала, вызвался, в числе прочих храбрецов, войти на эту высоту...
Три года прошло с тех пор, как Миша упал под ударом Гассанового кинжала и как его бесчувственного принесли в маленькую крепость, а сколько воды утекло с тех пор! За отличие при штурме маленькой крепости Зарубина перевели с повышением в Апшеронский полк. Полянову также дали иное, видное назначение. Они успели уже отличиться и при Буртунае, и при Ведени. Теперь предстоит еще отличиться при Гунибе или... умереть!
В эту последнюю ночь перед штурмом они находились оба в лагере апшеронцев, расположенном недалеко от селения Куяда, у самого подножия Гуниба.
— Я рад, Алексей Яковлевич,— произнес Миша,— что ты зашел поговорить со мною; Бог знает, что может случиться... Так, по крайней мере, отведу душу с тобою в эту последнюю ночь.
— Ну уж и в последнюю!— недовольно протянул тот.— И что ты только не выдумаешь, Зарубин. Если такие молодцы, как ты, да будут уми...
Полянов не окончил и махнул рукою.
— Ты мне лучше вот что скажи,— после минутной паузы произнес он,— давно получал известие о Тэкле?..
— Как же! Как же! — разом оживился Миша.— Сестра мне пишет, что она весела, здорова и скоро опять ее повезут в институт. Каникулы кончаются. Славная девчурка! Как привязалась ко мне! Никогда не забуду, как там, в Цинандалах, куда я повез ее к княгине Чавчавадзе, она растрогала меня. «Ты, говорит, спас мне жизнь, ты мой брат навеки... Не хочу расставаться с тобою ни за что... Хочу быть дочкой твоей матери, сестрой твоей сестры. Вези меня к своим»...
— Так и сказала? — дрогнувшим голосом переспросил Полянов.
Хотя он уже несколько раз слышал этот рассказ из уст Миши, но зная, с каким удовольствием тот повторяет его, желал хотя этим пустяком развлечь и порадовать друга.
— Да, с тех пор как она у нас поселилась, точно солнце засияло в доме. И сестра успокоилась немного от тяжелой утраты Джемала. Ведь она как родного брата любила его... Всех оживила, расшевелила и пригрела эта милая девочка! Ты не успел, конечно, узнать ее за коротенькое пребывание в крепости, Полянов, но что это за золотая душа!
— Сколько ей теперь лет, Зарубин?
— Четырнадцать, но она кажется взрослой не по летам, как и всякая восточная женщина. Так, по крайней мере, пишет сестра. Они с Потапычем положительно боготворят ее. Впрочем, все ее боготворят— и отец и мама. Ее нельзя не любить — Тэклу! Подумать только: с какой стойкостью выдерживала она все мучения и обиды, не желая изменить вере! И это восьмилетняя крошка! Как после того еще не верить в существование героинь! Знаешь, Полянов,— с внезапным воодушевлением подхватил после минутного молчания Миша,— мне кажется, что недаром очутилась на моем пути эта девочка, точно сказочная фея, там, в Андийском лесу. С первой минуты этот ребенок заполнил все мое сердце. Даст Бог, останусь я жив сегодня, подожду, пока подрастет Тэкла, а там...
— Ты хочешь жениться на ней, Зарубин?
— Да. Ведь никто никогда не привяжется ко мне так сильно, как этот милый ребенок. И я никого не полюблю сильнее ее, моей Тэклы. Мы видели оба смерть перед глазами, вместе молились и вместе были спасены Милосердным Творцом. Нас связала сама судьба, Полянов! Я верю в это!
— Дай Бог вам счастья, тебе и ей,— растроганным голосом произнес его друг,— оба вы славные. Дай вам Господь! От души желаю те...
Тихий, едва слышный сигнал горниста, прозвучавший над лагерем, прервал его речь.
— Пора,— произнес Миша,— это капитан Скворцов дает знать, что надо идти!.. Прощай, Полянов. Тут уже не увидимся больше. Либо на Гунибе, либо...
Он махнул рукою в небо и обнял товарища. По суровому, некрасивому лицу Полянова пробежала короткая судорога.
Видно, боевой служака крепился через силу, чтобы не проронить непривычную слезу.
— Слушай, Зарубин,— произнес он дрогнувшим голосом,— я тебе вот что скажу: ты, брат, горячий парень. Без толку в пекло не суйся. Я ведь тебя знаю... Помни, твоя жизнь нужна; храбрость и без этого проявить можно. Осторожнее действуй и зря на кинжал не лезь.— И потом, помолчав немного, заключил он нахмурясь: — Человек ты золотой и солдат бравый, и мне душевно будет жаль, если эти разбойники убьют тебя.
— Во всяком случае, если убьют,— произнес Миша не совсем твердым голосом,— ты сообщи отцу. Он тебя знает по письмам моим и чтит, как героя. Ты ему передай, Алексей, что он может быть спокоен: его сын шел по его следам и жизнь свою не щадил ради царя и родины...
— Передам, Зарубин. Облегчу душу старика. А теперь позволь благословить тебя, как старшему брату.
— Спасибо, Алексей! Благодарю, товарищ! — мог только произнести Миша.
Полянов несколько раз перекрестил его, потом обнял крепко, по-братски.
Снова прозвучал сигнал горниста. По этому сигналу охотники должны были неслышно выступить из лагеря и сосредоточиться у самой подошвы горы.
Миша еще раз крепко обнял своего друга, пожал ему руку и поспешил к команде, выстроившейся длинной шеренгой и готовой к началу своего трудного пути.
— Или там, за облаками, или на том свете! — мысленно повторил Полянов и медленно поплелся к своей палатке.

Глава 5
Роковая задача. Снова Гассан

Ночь на 25 августа была черна, как могила. Только зловеще белели уродливыми привидениями горные уступы среди ее непроглядной темноты. Тишина царила кругом. Такая тишина, что, казалось, вымер и Гуниб, и окруживший его плотным кольцом русский лагерь. Только Кара-Койсу да Андийский Койсу нарушают своим монотонным шепотом эту тишину. Лишь едва уловимый, как скреб тигровых когтей по камню, шелест чуть прорывается сквозь рев потоков.
Тихо, неслышно поднимается охотничья команда с уступа на уступ, с камня на камень.
Смельчаки, как кошки, взбираются на утес, подсаживая один другого, зацепляя за чуть заметную горную выбоину шестами.
Чтобы не производить шума, на ногах у всех надеты мягкие чевяки. Впереди охотников лезет бесстрашный начальник капитан Скворцов. За ним удальцы-юнкера Сресули, Терпев и Миша Зарубин.
Руки и ногти Миши давно уже изодраны об острые кремни и утесы. Страшная ломота от продолжительной непривычной и непосильной гимнастики охватила все тело. Голова кружилась. Сердце бьется так сильно, что, кажется, можно услышать самый звук его биения.
«Еще, еще немного,— подбодрял себя молодой человек,— и я буду вон на том утесе, что белым гребнем выступает из темноты». И он лезет и лезет вперед и вперед, цепляясь ногтями за каменную грудь утесов, стараясь не отставать от Сресули, Териева и других.
— Ваше высокородие,— слышится где-то над его головою шепот,— пожалуйте. Я лесенку прикрепил к утесу, на первую террасу влезем.
Это рядовой Молодых, ловкий гигант-парень, привязал веревочную лестницу к уступу и приглашает его... Минута, другая... Слава Богу! Он достигает террасы, согнувшись в три погибели, на четвереньках, как зверь. А впереди много еще таких утесов. Только вряд ли достигнут они их. Каждую минуту могут заметить или, вернее, услышать их мюриды, и тогда... Тогда они на выбор по одному перестреляют их, как куропаток.
Еще долго, очень долго ползти, а уже ночь начинает расползаться понемногу, и где-то наверху чуть брезжит первая полоса рассвета. Теперь уже яснее выступают над ними глыбы террас. О, сколько сил, нечеловеческих сил надо положить здесь, прежде нежели они достигнут последнего уступа! Теперь не только эти уступы, но и лица своих спутников может отличить Миша в побелевшей пелене рассвета. Бледные, изнуренные лица. Вон змеей извивается перед ним юнкер Сресули, повисший над бездной, ухватясь руками за утес... Вот с трудом вскарабкался он на выступ и оборачивается к Мише.
— Пожалуйте руку, поручик. Я вам помогу.— И улыбается, а у самого пот катится градом. Взобрался совсем, Мише помог взобраться.— Теперь бы вон на вторую террасу,— бормочет он озабоченно,— засветло бы.
И приноравливается забросить веревку за новый гребень.
Одиночный выстрел нежданно раздается над их головами.
За ним другой, третий.
— Пропало наше дело! — прошептал какой-то солдатик и истово перекрестился широким крестом.
— Врешь, не пропало,— с каким-то бешеным ожесточением произнес другой голос.— Мы, гляди, робя, у цели... Вон и караулка Шамилева на ладони... Так оно и есть.
Миша поднял голову. Что такое? Неужели они под мраком ночи доползли до самой башни, где Шамиль утвердил первую защиту Гуниба!
Действительно, на той террасе стоит караулка... При окончательно водворившемся над горами рассвете можно уже ясно разглядеть башню, из амбразур которой торчат стволы мюридовых винтовок.
— Ну, братцы, не робей. Шашки наголо! С нами Бог! — слышится звучный голос капитана Скворцова.— Не дадим перестрелять себя в одиночку. Ура!
— Ура! — эхом подхватили неустрашимые солдатики и бегом кинулись к башне. Немного их кинулось, человек десять во главе с юнкерами Териевым и Сресу-ли, поднявшимися первыми на Гуниб. Остальные еще карабкаются на террасу. Еще работают руками и крючьями. Но их некогда ждать.
— Ура! — кричит вместе с остальными не своим голосом Миша и несется с обнаженной шашкой прямо ко входу башни.
Оттуда грянул залп. Кто-то из бегущих тяжело рухнул с утеса прямо в бездну, кто-то с тихим стоном бесшумно опустился на землю. Некогда смотреть, некогда жалеть.
Из караулки выбежало человек двадцать мюридов, шашки наголо, кинжалы в зубах.
— Ля-иллях-иль-Алла!— завопили они и с остервенением кинулись на русских.
— С нами Бог! — еще раз мощным призывом прогремел голос Скворцова, и разом завязалась жаркая схватка.
Миша очутился в самом центре сражающихся. Вся мысль молодого офицера сводилась к одному: как можно больше уничтожить врагов, как можно скорее проложить путь к Гунибу.
Но русских было вдвое меньше, нежели мюридов. Команда еще не успела взобраться на уступ, и число штурмующих обогатилось лишь двумя-тремя подоспевшими солдатиками.
Зарубин смутно понимал одно: надо было драться с удвоенной силой, потому что одному приходилось биться против двоих. А между тем они значительно ослабли, эти силы, от долгого же карабканья на горы дрожала рука, нанося неверные удары.
Быстро тает число нападающих. Миша не может не заметить этого. Несколько человек из его спутников уже лежат на земле, кто с раздробленным черепом, кто с прорванной шашкой грудью... А из караулки бегут новые мюриды...
— Алла! Алла! — вопят они.
О, как невозможно резок и противен ему этот крик! Он напоминает ему отвратительное время его плена, те ужасные мгновения, когда он бежал, преследуемый Гассаном, по поляне к крепостным воротам.
— Помоги, Господи! — шепчут пересохшие губы Миши, и он, собрав последние усилия, поднимает шашку. Перед ним высокий, сухой горец с горящим взором и черной бородою. Красная чалма обвивает его голову. Зарубин быстро поднял на него глаза, и вдруг невольный крик вырвался из груди молодого офицера.
Он узнал красную чалму и хорошо знакомое лицо мюрида.
Гассан-бек-Джанаида был снова перед ним.
Вмиг усталость как-то разом исчезла из его существа. Безумная, острая ненависть охватила его при виде своего мучителя. Жгучей враждой запылало сердце.
— Наконец-то я встретил тебя, разбойник! — крикнул он охрипшим голосом, совершенно не заботясь о том, понимает ли его мюрид.
Но тот, очевидно, понял, потому что его глаза ярко блеснули, непримиримой враждой исказилось сухое лицо. Он также с первого взгляда узнал своего бывшего пленника и врага.
— Будь ты проклят! — вскричал он дико и с обнаженным кинжалом кинулся на Мишу.
Но тот был наготове встретить нападение. Он поднял саблю и предупредил ею удар Гассана. Оружия их скрестились теперь. Глаза врагов пожирали взорами друг друга.
Вот снова взмахнул своим кинжалом Гассан, и алая струя крови брызнула из руки Миши. Но Зарубин даже и не заметил раны; все его существо было наполнено одним порывом, одною целью: уничтожить во что бы то ни стало своего злейшего врага. Он поднял шашку и готовился нанести удар прямо в сердце мюрида, но в эту минуту Гассан ловким движением вышиб из его рук оружие и сильным толчком бросил своего противника на землю...
В одну минуту он был уже на груди Зарубина и, придавливая его к земле, хрипел глухим, срывающимся голосом:
— Урус!.. Гяур!.. Собака!.. Будешь помнить канлы Гассана... Умри... собака... гяур!
Острый кинжал быстро взвился над головою Миши.
В пылающей голове Зарубина в один миг мелькнул милый образ: кроткие черные глазки и белокурое личико ребенка.
— Молись за меня, Тэкла! — успели шепнуть губы Миши... Кинжал молнией блеснул перед его глазами... и... разом тело Гассана рухнуло всею своею тяжестью на него: чья-то меткая дружеская сабля ловко ударила в грудь бека Джанаида.
Но и с искаженным от муки лицом, с залитой кровью грудью он еще грозил Мише, протягивая к нему свой окровавленный кинжал.
Зарубин выхватил револьвер и, не целясь, выстрелил в своего врага.
— Велик... Алла... и... Магомет... его пророк!.. Я умираю в священном газавате! — простонал Гассан и закрыл глаза.
Злая улыбка скорчила лицо его и застыла на нем навсегда.
Пуля Миши угодила ему в сердце.

* * *
Следом за командой охотников на Гуниб поднялся и первый батальон апшеронцев под начальством полковника Егорова.
На каждом утесе, за каждым завалом их поджидали неутомимые защитники Гуниба, принимая прямо на шашки и кинжалы храбрецов, русских удальцов. И несмотря на страшное сопротивление, к шести часам утра этот путь на Гуниб был очищен.
В то же время 21-й стрелковый батальон, по приказанию генерал-майора Тарханова, взобрался туда по северному скату, а шедший с ним батальон Грузинского полка был отправлен в обход аула к сакле, где находился Шамиль.
Тогда же, несколько позднее, взобравшийся на Гуниб полковник Радецкий, командовавший другим батальоном Апшеронского полка, окружил самый аул.
Густой туман застилал горы и мешал защитникам Гуниба видеть движение русских войск. Только когда штурмующие показались у самых стен аула, мюриды с дикими криками кинулись вовнутрь его и, засев в сакли, приготовились мужественно встретить нежданных гостей.


Глава 6
В мечети. Долг чести и долг крови

— О мой Абдурахим, мой повелитель, кажется, пришел наш смертный час! Ты слышишь эти ужасные крики? Гяуры в ауле! Гяуры здесь!
И бледная как смерть Патимат закрыла в невыразимой тоске лицо руками. Это лицо, чуть-чуть освещенное лампадами мечети, теперь осунулось и исхудало, как у труднобольной...
Страх и отчаяние наложили свою тяжелую печать на нежные черты молодой женщины. Прижавшись к груди мужа, она скрыла на ней свое испуганное личико и не слышала тех ласковых слов и увещаний, которыми он старался успокоить свою юную подругу.
Да и не одна она была полна смятения и страха. Шуанет, Зайдет, Нажабат и Написет, даже обычно спокойная и флегматичная Написет, были насмерть перепуганы всем происходящим.
Да и не только они: у Кази-Магомы, у Магомет-Шеффи и у прочих, укрывшихся вместе с ними в мечети, были такие же взволнованные лица.
Только двое людей спокойны, точно весь этот ужас не касается их.
Эти двое людей — Зюльма и Шамиль.
Зюльме нечего опасаться. Самое худшее, что может ее ожидать,— смерть — не пугает вдову Джемала. Ведь смерть желанна для бедной Зюльмы. Только смерть соединит ее в садах Аллаха с ее мертвым Джемал эдд ином.
А Шамиль? Какое властное и могучее решение написано на его высоком челе! Последнее решение... Он привел в мечеть всю семью из аула, чтобы погибнуть последним здесь, под сводами мечети.
И женщины и дети должны умереть вместе с ним. Не в рабство же урусам отправить его бедных, его дорогих детей...
Нет! Лучше пусть они примут смерть из рук своих близких и родных...
Когда русские подойдут к джамии, он прикажет сыновьям убить женщин, а потом... потом погибнет сам с пением священного гимна на устах. Так велит ему долг чести, так приказывает ему его собственное сердце — сердце верного слуги Аллаха и ретивого последователя тариката. Он умрет в священном газавате, умрет в борьбе за свободу горцев, как и подобает имаму-вождю, как умер двадцать семь лет тому назад его учитель и наставник Кази-Мулла.
А шум битвы приближается с каждой минутой. Уже слышно, как они штурмуют нагорные сакли. Нет сомнения больше: русские ворвались в аул. А еще на заре он, Шамиль, объезжал своих воинов, ободряя их, повторяя им, что Гуниб неприступен и что взять его невозможно...
Да разве есть что-либо невозможное для этих шайтанов-русских?..
Взяли Ахульго, взяли Дарго-Ведени, берут Гуниб! Ничто не в силах их охранить. Надо покориться судьбе и отдать им все, и землю, и свободу, и жизнь... Только чем же виноваты его бедные дети, его несчастные жены? Пусть казнят его— Шамиля, но помилуют их!.. Нет, нет! Это невозможно. Они не забудут его вины, эти урусы, не забудут гибели тех несчастных, которых он убивал у себя в плену, и не помилуют в свою очередь его близких...
— Мой верный Юнус,— говорит он своему приспешнику и другу.— Ты слышишь? Шум приближается, мои старые уши не обманывают меня!
— Так, повелитель, гяуры близко! — отвечает тот. Действительно, страшный гул повис над аулом. Вот
ближе и ближе шум кровавой сечи. Стоны и вопли повисли в воздухе. Отчаянные крики «Аман! Аман!» (Пощады! Пощады!) покрывают их.
— Аман? — нахмурясь произносит Шамиль.— Нет, пощады не будет. Напрасно просит о ней, у кого ослабела воля и кто не имеет мужества погибнуть в газавате! — мрачно заключает он.
Вот уже совсем близко слышится победный крик русских. Русская непонятная речь звучит уже на самой площади.
Сейчас они ворвутся сюда. Сейчас увлекут его и близких отсюда, чтобы столкнуть в черное отверстие гудыни.
— Кази-Магома! — говорит он сурово, отворачивая свои взоры от глаз сына.— Делай то, что я приказал тебе: обнажи твою шашку, наступил час, когда нужно исполнить то, о чем я тебе говорил, и да помилует Аллах души невинных.
Белее белого снега на Дагестанских вершинах стало лицо Кази-Магомы.
— Убить женщин? Это ли велишь ты мне, повелитель? — с дрожью спрашивает тот.
— Что же, лучше, по-твоему, чтобы они, как последние рабыни, прислуживали женам урусов или погибли в мрачной тюрьме у наших врагов?.. Исполняй то, что тебе приказываю, Кази-Магома, сын мой! — сурово заключил имам.
Тот нерешительно подошел к группе женщин. Там послышались стоны и плач.
— О повелитель! — вне себя кричала Зайдет.— Ты всю жизнь свою посвятил Аллаху! Ты был ему верным слугой. Так неужели все это было для того только, чтобы увидеть на закате своей жизни окровавленные трупы твоих жен и детей?.. Если Аллах так могуществен и велик, если Он умел принимать людские почести, то пусть спасет своих верных рабов, пусть помилует их!
— Не богохульствуй, женщина! — остановил ее, дико сверкнув глазами, Шамиль.
— Мать права!— исступленно рыдая, кричала Нажабат.— За что мы погибаем? Зачем ты требуешь нашей смерти, отец?.. Я молода, я не ведала жизни, я жить хочу! Жить! Жить! Жить!
— Ты умрешь, потому что смерть лучше рабства, несчастный ребенок!— произнес печально имам.
— Я предпочитаю жить в рабстве у русских, которые простили и приняли моего отца, нежели умереть...— надменно произнесла Керимат, обдавая Шамиля негодующим взглядом.
И снова слезы и стоны наполнили своды мечети. Имам отвернулся от женщин и, распростершись на полу, стал громко молиться:
— О Великий Предвечный Анд! Прими в Твои руки несчастных! Невинная кровь их чистой рекою польется к подножию Твоего престола! Прими их, Бессмертный, на лоно Твоих садов!
Обильные слезы текли по лицу несчастного, скатываясь на его белые одежды и на каменный пол мечети. До исступления молился Шамиль.
Кази-Магома, не смея ослушаться отца, ближе придвинулся к женщинам. Рука его дрожала. Лицо стало иссиня-бледным, как у мертвеца.
Сейчас поднимется над головою первой жертвы его острый кинжал и первая пара очей, волею Аллаха, потухнет навеки...
Крики и стоны Зайдет перешли теперь в смутные угрозы. Керимат и прочие вторили ей. Они боялись смерти и не хотели умирать.
— Да падет наша гибель на твою голову, имам! — истерично выкрикивали женщины, и глаза их бешено сверкали на помертвевших от страха лицах.
— Отец! Отец! Пощади нас! — вопила Нажабат, заламывая руки.
А двери мечети уже вздрагивали под напором сильных ударов. Громкие крики слышались за порогом ее... Вдруг чей-то нежный голосок прозвенел над склоненной головою Шамиля:
— Бедный отец! Бедный отец! Как ты страдаешь!
И в один миг смуглые худенькие ручки обвились вокруг его шеи... Чьи-то черные глаза впились в имама наполненным слезами взором. Он поднял голову.
Перед ним было измученное, кроткое личико Патимат.
Крепко обнял свою любимую дочь Шамиль и, прижав ее к груди, тихо спросил:
— И ты, наверное, мое сердце, бранишь твоего старого отца, что из-за него должна расстаться с жизнью?
— О повелитель! Ты приказал нам умереть — и я умру! — произнесла бесстрашно Патимат.— Они боятся смерти,— кивнула она на остальных женщин,— но я покажу им, как не страшно умирать тому, кто не чувствует вины за собою!
И она смело подошла к Кази-Магоме и твердо сказала, подняв на него свои прелестные глаза:
— Ударь меня первую твоим кинжалом, господин! Пусть остальные видят, как смело умирает дочь имама!
Абдурахим и Зюльма с двух сторон бросились к ней.
— Спеши, Кази-Магома,— повелительно крикнула она брату,— а то урусы сейчас ворвутся в мечеть и уже будет поздно тогда.
Потом положила на грудь мужа свою белокурую головку и кротко улыбнулась ему.
Кази-Магома взмахнул кинжалом. Минута... и кровь первой жертвы обагрит каменные плиты мечети.
— Стой, Кази-Магома! — раздался в ту же секунду за его плечами отчаянный голос имама.— Патимат, моя бедная дочь, живи! И вы все живите с Аллахом и миром. Ценою собственной жизни я куплю ваше спасение!.. Я отдам себя самого в руки урусов, с тем чтобы они сохранили вашу жизнь... Мой верный Юнус, и ты, Хаджи-Али, и ты, Магомет-Худанат,— обратился он к трем оставшимся в его свите мюридам,— ведите меня к русскому сардару... Я, ваш имам и повелитель, сдаюсь белому падишаху!
С этими словами он вышел из мечети в сопровождении своих трех вернейших слуг и друзей.
За отцом. Странная встреча
Лишь только высокая, широкоплечая фигура имама скрылась за порогом мечети, сравнительное спокойствие воцарилось там.
Стоны и вопли женщин утихли.
Теперь они знали, что им нечего бояться: опасность миновала. Шамиль отправился с повинной к русскому сардару. Они, русские, наверное, казнят его, но зато они останутся живы...
Одно только существо не переставало мучительно волноваться, поминутно прислушиваясь к тому, что делается на улице.
— Ты слышишь, Зюльма, как они кричат? Это они увидели отца! — в тоске лепетала Патимат своей маленькой подруге.
— Они торжествуют, что добрались до него... Он нелегко достался им — повелитель!
— О, Зюльма! Мое сердце бьется, как подстреленная птица! Я боюсь, что они... они... убьют его! Да, да, они убьют его, Зюльма. Моя душа говорит мне это. Он пошел умирать за нас...
— Успокойся, звездочка-джаным! Если и суждена твоему отцу смерть пророком, то он сумеет умереть, как подобает шагиду, во славу священного газавата. Успокойся, дитя!
И сама полуребенок по летам, но вполне взрослая по испытанным ею тяжелым страданиям, Зюльма крепко обняла свою подругу.
Но Патимат уже не слушала ее. Как острые лезвия кинжалов вонзились ей в сердце слова Зюльмы: «Он сумеет умереть, как шагид, во славу священного газавата».
Он, отец! Ее отец, которого она так нежно и горячо любит!
О, как недосягаем он был для нее прежде, там, в Ведени, когда она видела его из окон сераля идущим в сопровождении огромной свиты мюридов в мечеть или творившим суд на гудекане! Там он был святейший имам, властитель, вождь, на которого она не смела поднять очи, которого даже не смела любить, и вдруг неожиданно в ту ночь пути к Тилетлю этот вождь и имам показался ей таким бедным, таким несчастным, одиноким существом! Острая жалость впилась к ней тогда в сердце, и боязнь и страх перед ним исчезли у нее: она увидела в нем в ту минуту близкого человека, любимого отца.
И теперь ему, этому дорогому, любимому отцу, грозит опасность, смерть! Ему, всеми покинутому, обиженному, оскорбленному! Его бросят в гудыню, замучают, убьют!
О!
Слезы разом высохли на прекрасных глазах Патимат.
Она гордо выпрямилась. Взор ее загорелся дивным огнем. И, выйдя на середину мечети, она обратилась к толпе.
— Отец пошел отдавать свою жизнь за нас уру-сам,— задрожал под сводами храма ее звенящий голос,— и мы отпустили его, старика, убитого горем... Его, может быть, убивают в это время, а мы спокойны! Мы согласились принять его жертву ради нашего спасения!.. Нет! Нет! Этого не будет! Я пойду к гяурам и на коленях вымолю пощаду отцу... Я до тех пор буду ползать у ног сардара, пока он или помилует его, или прикажет убить меня, как ничтожную муху!
И прежде чем кто-либо успел опомниться, она с быстротою молнии кинулась из мечети. Абдурахим бросился за нею.

* * *
— О, какой ужас! Сколько крови! О мой Абдурахим, накрой мне очи чадрою, чтобы я не видела этого кровавого моря кругом! — тихо шептала Патимат, пробираясь по усыпанной изуродованными телами улице аула.
Некоторые сакли еще пылали. Русские, не зная, что вождь мюридов сдался, продолжали драться в ауле, штурмуя и беря приступом сакли.
Абдурахим и Патимат, как кошки, крались задними переулками селения, между дворами и пристройками, чтобы не быть замеченными русскими. Они не знали, где находится сардар, и шли наугад, повинуясь голосу инстинкта.
А кругом них кипела битва. Вон за теми зданиями дрались еще: длился неумолимый и страшный рукопашный бой. Всюду мелькали лица врагов. Русская речь и крики покрывали гортанные голоса горцев.
— О, лишь бы они не заметили нас! — в тоске лепетала Патимат, прижимаясь к своему путнику.
— Ты боишься, ласточка?
— Не за себя, мой повелитель! Я— женщина, а с женщинами они не дерутся. Мне страшно за тебя, мой Абдурахим!
— Пока со мною мой кинжал, тебе нечего бояться, дорогая,— сверкнув глазами, произнес тот.— Впрочем, мы теперь удаляемся от битвы. Вон за теми саклями начнутся более безопасные места.
— Алла! Алла! — послышалось несколько голосов неподалеку от них в эту минуту... И вмиг затрещали выстрелы винтовок, зазвенели сабли...
Среди шума, крика и стонов раздался нестройный хор нескольких голосов:

Воины смелые Аллаха!
Меч священный обнажите...
И во славу газавата
В битвах головы сложите...

— Ты слышишь? — вскричал Абдурахим.— Там умирают наши мюриды. Они зовут на помощь своим гимном... Я должен спешить к ним...
— И я! И я за тобою!
В одну минуту они были у входа в саклю. Там кипела схватка. Несколько русских солдат схватились с засевшими в ней мюридами, стараясь выбить их из убежища.
При виде присоединившихся двух новых врагов (в полутьме сакли они не могли заметить женской чадры Патимат) нападающие с громким криком «ура!» еще ожесточеннее кинулись в бой. Мюриды не уступали им.
— Сам имам прислал нам своих детей на помощь! — кричали мюриды, воодушевившись присутствием молодой четы.— Умерших в газавате ждет рай, не бойтесь, правоверные!
Абдурахим тоже выхватил из-за пояса свой кинжал и кинулся в середину мюридов.
Патимат, прижавшись к стене, в ужасе следила за мужем.
Вот высокий, плечистый стрелок-апшеронец бросился на него с поднятым наперевес штыком. Но Абдурахим ловок, как тигр, и одним прыжком очутился в стороне от врага. Вот сзади него новый враг с поднятой саблей. Но его движение подкараулил ближайший мюрид, и урус летит на пол с раскроенным черепом. Там уже много лежит таких урусов, а мюриды держатся стойко. Их выбыло куда меньшее число, нежели врагов.
«Слава Аллаху, теперь врагов осталось только трое»,— быстро мелькает мысль в пылающем мозгу Патимат.
Вот и последний из них валится, пораженный шашкой правоверного.
Но вдруг новая толпа урусов с безумным торжествующим криком врывается в саклю.
— Сдавайтесь на милость государя!— кричит их предводитель, молодой загорелый офицер с орденом в петлице.
Что-то знакомое чудится Патимат в этом офицере, в его синих глазах, не имеющих в себе ничего зверского. Но кого он ей напоминает, она решительно не может вспомнить. Усталый мозг работает вяло. А сердце бьется страхом за мужа и отца. До чего-либо иного ей нет дела теперь... О, если бы не этот гимн, обязывающий каждого правоверного спешить на помощь братьям, она ни за что не пустила бы сюда Абдурахима...
— Во имя Аллаха умрем в священном газавате, правоверные! — снова слышится призыв обезумевшей от страха женщине.
— Так умирайте же, упрямцы! — кричит синеглазый урус и бросается в самую толпу врагов.
Один за другим, как подкошенная трава, валятся мюриды. Вот их уже трое, четверо осталось, не больше.
Впереди всех рубится Абдурахим. Вдруг русский офицер заметил его и бросается к нему с обнаженной шашкой. Вот они схватились оба. Вот бьются насмерть. Шашка уруса уже занесена над головой Абдурахима...
Вдруг в один миг перед синеглазым офицером очутилась легкая фигурка и заслонила горца от его удара. Это женщина... Чадра ее отброшена на спину, и юное бледное личико почти у самого его лица.
— Патимат! — вскрикивает Миша Зарубин и роняет саблю.
Там, на краю гудыни, в свою предсмертную ночь он видел уже раз это юное личико... Видел мальчика-горца с этими знакомыми черными глазами и теперь сразу узнал его.
— Патимат! — еще раз произносят его губы.
— Есырь Гассана! Гяур-кунак! — отвечает она, разом узнав в свою очередь бывшего Веденского пленника, и счастливая улыбка озаряет ее бледное лицо.
— Эй, кто из вас знает по-чеченски? — в ту же минуту обращается к солдатам Миша.
Один из апшеронцев, солдат Сидоренко, выступил вперед; он побывал когда-то в плену Шамиля и знает горский язык.
— Скажи ей,— приказал ему Зарубин,— что, кто бы ни был этот,— он кивнул на Абдурахима,— я дарю ему жизнь. Из-за нее дарю... За ее доброту и заботы обо мне в ту ночь, на краю гудыни, когда я сидел в плену. Переведи ей и спроси, кто она.
Солдатик в точности исполнил приказание. Выслушав ответ Патимат, он перевел его своему начальнику.
— Она не простая горянка, ваше высокородие,— пояснил он.— Дочкой самому Шумилке приходится... а этот горец муж ейный, значит,— бесцеремонно ткнул он пальцем в Абдурахима.
Дочь Шамиля? Патимат? Сестра Джемала? Та самая сестра, за которую Джемал просил заступиться его, Мишу? Патимат, подруга Тэклы, добрый ангел сераля!..
Так вот с кем столкнула его судьба.
— Патимат... голубушка... милая! — оживленно заговорил Миша, протягивая руку молодой женщине.— Как я рад, что вижу вас... Ведь Джемал мне друг... кунак был... Да переведи ты ей, ради Господа, Сидоренко! — нетерпеливо крикнул он солдату.
Тот живо исполнил приказание. Патимат радостно закивала головою.
— Яхши! Яхши! Кунак Джемала наш кунак,— залепетала она оживленно, и вдруг легкий румянец, набежавший было на ее лицо, внезапно скрылся, и она снова побелела, как стены сакли.
— А отец? Где отец? Урус, не знаешь? — схватив за руки Мишу, в смертельной тоске прошептала она.
Сидоренко, продолжавший свою роль переводчика, перевел ее слова.
Миша, ничего не знавший про Шамиля, поспешил, однако, успокоить свою старую знакомую.
— Скажи ей, братец, что Шамиля мы разыщем и отведем ее к нему. Что я не дам ее в обиду и буду защищать обоих, потому что они близкие моего друга Джемала. Переведи ей это.
Тот исполнил приказание молодого офицера.
Тогда Абдурахим, до сих пор хранивший упорное молчание и мрачно поглядывавший на своего недавнего врага, выступил вперед и сказал:
— Я знал и прежде, что урусы храбры и дерутся, как львы, но что они великодушны, это я узнаю теперь. Веди нас к сардару, саиб. Там наш отец!
Сидоренко передал его слова, и молодые люди крепко пожали руки друг другу.

Глава 8
Пленный вождь

В ту же минуту, когда из мечети вышел Шамиль в сопровождении своей верной свиты, громкое «ура!» пронеслось над аулом.
Это «ура!» заставило вздрогнуть до сих пор бесстрашного имама. В этом «ура!» ему почудился голос смерти.
Магомет-Худанат, следовавший за своим вождем и повелителем, увидя этот трепет, успел шепнуть ему:
— О святейший! Прикажи, и я обнажу шашку... Умрем в газавате, имам, но не дадим торжествовать урусам...
— Нет! — угрюмо ответил Шамиль.— Аллах требует, чтобы я испытал за мои и ваши грехи весь ужас унижения перед врагами и принял позорную смерть в плену и из их рук. Пусть исполнится воля Его!
На площади аула уже ждал имама присланный за ним главнокомандующим полковник Лазарев.
— Имам,— обратился последний к Шамилю,— всему миру известно о твоих подвигах, и слава их не померкнет никогда. Мы, русские, привыкли ценить и уважать героев, даже если они наши враги. Если ты, покорясь силе судьбы, выйдешь к главнокомандующему и предашься великодушию нашего государя, то спасешь этим от гибели тысячи оставшихся в живых, тебе преданных людей. Заверши же твои славные подвиги поступком благоразумия и великодушия и сдайся добровольно... От имени главнокомандующего даю тебе честное слово русского офицера, что тогда ни один волос не спадет с головы твоей и всех твоих близких... Главнокомандующий, кроме того, будет ходатайствовать перед государем об обеспечении будущности твоей и твоего семейства.
Шамиль с угрюмым видом слушал речь русского офицера. Он точно еще колебался, но вдруг молча рванулся вперед и вскрикнул:
— Иншаллах!
Кто-то подвел лошадь к Шамилю, кто-то помог ему сесть в седло, и, окруженный толпою русских, пленник направился к ставке русского главнокомандующего, князя Барятинского. За ним пошли 60 вооруженных нукеров, его верных телохранителей.
Громовое русское «ура!» не переставая гремело над аулом, и это «ура!» разрывало сердце пленного вождя.
Шамиль был твердо убежден, что его везут на верную смерть и что слова русского полковника были сказаны, только чтобы ускорить сдачу. Кругом него пылали сакли и еще далеко не затихала битва, вырывая последние жертвы из рядов его доблестных защитников — мюридов.
Вот он ближе и ближе подвигается к ставке. Вот и березовая роща, где поджидает его русский сардар и где ждет его... смерть. Да, смерть, потому что он уверен, что там, в русском лагере, для него уж приготовлена плаха... О! Он не боится смерти. Смерть в священном газавате всегда улыбалась ему. Каждый воин Аллаха, погибший за веру и свободу мусульман, обретает рай. Он это знает твердо и верит этому. Но умереть от руки палача! Умереть пленником!.. Не такая смерть снилась ему — бесстрашному имаму!
А между тем с каждым шагом коня он приближается к ней. Вот уже видна и ставка на опушке. О, какая большая толпа ожидает его там! Гяурам, конечно, лестно взглянуть на гибель их заклятого врага...
Смерть последует тотчас же или его будут судить раньше?.. О, как мучительна эта неизвестность! Успеет ли он, по крайней мере, обнять жен и детей? Позволят ли ему это?.. Вот и ставка. Теперь уже близко, близко от него фигура сардара, его последнего смертельного врага.
И, повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, Шамиль быстро спешился в тридцати шагах от места, где его ждал Барятинский, и медленно стал приближаться к князю...
Блестящая свита и вид самого сардара смутили пленника. С опущенными глазами, опершись одной рукой на кинжал, приближался к ним Шамиль и молча предстал перед сидевшим на камне русским главнокомандующим.
Несколько секунд продолжалось молчание. Первым нарушил его князь, сказав через переводчика:
— Ты не принял моих условий, Шамиль, и не пожелал прийти ко мне в лагерь на Кегерские высоты, когда я предлагал тебе сдаться. Теперь я с войсками пришел за тобою. Ты видишь, Бог и справедливость на нашей стороне. Ты мой пленник.
Непобедимый когда-то вождь весь вздрогнул при первом же звуке этого последнего слова.
«Да, он пленник! Больше того! Он приговоренный! Почему же медлит князь и зачем не велит казнить его тотчас же?»
— Сардар! — произнес он глухим, но твердым голосом, хотя губы его дрожали.— Я не внял твоим советам, не осуждай меня! Я тридцать лет только и мечтал о том, чтобы добыть свободу для правоверных. Тридцать лет я стремился освободить от русского владычества горцев, так как я считал, что наш смелый, свободный по духу народ не должен нести позорное иго у христиан: это противно нашей вере, противно заветам Магомета... Тридцать лет я только и думал о том, как бы доставить свободу всем народам Кавказа, и никакие трудности, никакие неудачи, никакие поражения не могли отнять у меня надежды на успех. Но теперь я вижу, что еще не наступил день свободы, вижу, что пророку угодно, чтобы его народы и впредь терпепи чужое иго... У меня
осталась лишь небольшая горсть верных воинов. Сам я стар, утомился и не в силах уже больше вдохновить горцев к новой борьбе. Я подчиняюсь воле Аллаха, не достигнув того, чему я посвятил всю жизнь: не завоевав свободы моему народу... Я сдаюсь, и моя жизнь отныне в твоих, сардар, руках...
Потом, помолчав немного, он прибавил: — Я не боюсь смерти, нет! И до последней капли крови сражался бы в священном газавате во славу Аллаха! Я погиб бы с мечом, как повелел великий пророк, но моя борьба повлекла бы к гибели моих жен и детей. Ради них я сдался, сардар, и готов умереть на плахе, но мои дети... мои бедные дети!.. Их я сдаю на милость белого падишаха!.. Теперь я сказал все и готов умереть...
Странным огнем загорелись очи Шамиля. Фигура его выпрямилась. Губы горделиво сложились. Что-то прекрасное и могучее было в эти минуты в плененном. Что-то бесстрашное в спокойных, словно изваянных из мрамора чертах. Да, он не боится смерти! Не ищет спасения!
— Слушай, Шамиль,— и голос князя зазвучал неизъяснимой лаской, когда он обратился к пленнику,— слушай: наш государь милостиво решил твою участь. Он не желает смерти ни твоей, имам, ни твоих жен, ни детей... Он ценит тебя как героя, боровшегося за свободу, и дарует тебе жизнь. Ты, с семьею твоей, будете перевезены в Россию. Никто из вас не потерпит лишений и обиды. Государь соизволил даже назначить тебе пожизненную пенсию, чтобы ты мог жить безбедно, как приличествует вождю храброго народа. Наш всемилостивейший император признает твою храбрость, твои высокие порывы, твои боевые заслуги, имам!
Что это? Не ослышался ли он, Шамиль?.. Так ли сумел понять слова сардара?
«Император признает твою храбрость, твои высокие порывы, твои боевые заслуги!»
Счастливым блеском загорелись очи имама. Неизъяснимой гордостью наполнилось его сердце.
— Сардар! — с дрожью в голосе произнес он, вперив свой огненный взор в лицо Барятинского.— Сардар! Я до сих пор шел против вас, русских, по повелению тариката. Я был вашим врагом. Я в один год взял до тридцати русских крепостей. Я уничтожал ваши войска в Андийских лесах. Я едва не создал одного могучего Дагестанского царства на Кавказе... Теперь я, бессильный пленник, сдался на милость белого падишаха, и падишах дарует мне жизнь... Аллах рассудил мудро. Волею Его далась вам победа над нами. Значит, вы были более достойны ее. Передай государю, сардар: я благодарю его за его милость ко мне, поздравляю его с владычеством над Дагестаном, и да будет отныне мир на благо нашего и вашего народа!
Шамиль кончил. Взор его потух. Стройная не по годам фигура как-то разом сгорбилась и поникла.
И вдруг взор его загорелся снова... В стороне ставки он увидел всю свою семью, доставленную сюда русскими из гунибской мечети.
Быстрыми глазами окинул он толпу женщин и остановил их на дорогом, заплаканном личике своей Патимат.
Черные глаза молодой женщины впивались в отца любящим, скорбным взором.
Ей уже успели сказать, что Шамилю не грозит никакая опасность, но она все еще не доверяла русским и готова была ежеминутно кинуться к сардару и молить его о пощаде для своего старого отца.
Шамиль все это ясно в один миг прочел в печальных, встревоженных глазах дочери.
Что-то горячее, как лава, подошло к его сердцу.
Воин и вождь как-то разом исчезли в нем.
Всю душу наполнило сладкое отцовское чувство.
— Моя бедная Патимат,— произнес он беззвучно,— все вы бедные мои! Сколько невольного горя причинил вам старый ваш отец!
И вдруг перед его мысленным взором предстала чья-то легкая воздушная фигура, чье-то бледное лицо улыбнулось ему светлой, ласковой улыбкой...
Старик весь замер на мгновение. Потом тихий свет разлился по его суровым чертам. Губы беззвучно прошептали:
— О мой Джемалэддин! Твоя душа может быть спокойна. Я помирился с белым падишахом. Я предался в его руки. Спи с миром, мой бедный любимый сын!..
И тихим скорбным светом засияли обычно мрачные очи пленного Шамиля.

@темы: текст, творчество, Газават, Чарская

---

Е.Ю. Липилина. «Взрослое» и «детское» в повести Л. А. Чарской «Один за всех»

[telwen]

«ВЗРОСЛОЕ» И «ДЕТСКОЕ» В ПОВЕСТИ Л. А. ЧАРСКОЙ «ОДИН ЗА ВСЕХ»
Е.Ю. Липилина
Ученые записки Орловского государственного университета. Серия: Гуманитарные и социальные науки. 2008. № 1. С. 135-137.

Е.Ю. Липилина,
магистрант Казанского государственного
университета.

«Взрослое» и «детское» в повести Л. А. Чарской «Один за всех»

Повесть Л. А. Чарской «Один за всех» осталась без внимания исследователей, однако она интересна тем, что писательница попыталась в ней донести до детского сознания идею святости. В статье мы задались целью проследить, как Чарская адаптирует для детского восприятия сложный сюжет о жизни Сергия Радонежского. Мы пришли к выводу, что данная повесть заслуживает внимания как интересная попытка связать мир взрослых и детей, поэтому она не может быть однозначно отнесена ни к детской, ни к взрослой литературе.

Повесть Л. А. Чарской «Один за всех» осталась без внимания исследователей. В ней писательница предприняла смелую попытку донести до детского сознания идею святости. К тому времени уже существовала традиция перелагать жития святых для детей. Несомненно, Чарская опиралась на «Житие преподобного Сергия Радонежского». Мы задались целью проследить, как писательница адаптирует для детского восприятия сложный сюжет о жизни подвижника.
Произведение предназначено для юного читателя, поэтому значительную часть повести занимает рассказ о детских годах и отрочестве Сергия, который называется в тексте в основном своим мирским именем - Варфоломей. Более того, в начальных главах его именуют не иначе как уменьшительно-ласкательным именем Варфушка, что должно сразу расположить к себе маленького читателя.
Повесть открывается описанием детской игры. С самим главным героем—Варфушкой — читатель еще не знаком, о нем известно лишь одно он не принимает участия во всеобщем веселье.
Это должно привлечь внимание ребенка, пробудить у него интерес к странному персонажу. Герой впервые появляется на фоне природы, он как бы слит с ней. Дается его словесный портрет: хрупкий и неприглядный внешне мальчик, необычность которого выдают неземные синие глаза (таким он предстанет впоследствии и на картине М. Нестерова «Видение отроку Варфоломею»).
Ключевой является фраза: «Целый мир в этом взоре (Варфломея. — Авт.), мир недетский» [1: 10].
Действительно, перед нами — не по годам взрослый ребенок. Так Чарская делает попытку нарисовать облик святого (в прямом смысле этого слова) ребенка. Заметим, что в житиях детские годы праведника, как правило, обходятся вниманием или о них упоминается вскользь.
Для детского сознания должен быть непонятен отказ Варфуши от участия в играх. Более того, это может показаться даже аномалией, поэтому Чарская объясняет причину такого поведения своего героя: Варфуша избегает игр, т. к. не желает, чтобы хоть что-нибудь отвлекало его от общения с Богом. Это трудно понять даже взрослому, тем более ребенку. Недаром сам Варфуша становится изгоем среди сверстников. Писательница же всем ходом дальнейшего повествования стремится убедить читателя в том, что ее герой — человек, к которому не применимы привычные мерки.
Чарская подробно останавливается на истории с неуспешным учением отрока. Удивительно точно она передает состояние маленького Варфушки, который не смог ничего прочесть на уроке: это и стыд перед товарищами, и чувство собственной беспомощности, и страх перед учителем. Последующее наказание плеткой и горькие слезы мальчика пробуждают жалость и сочувствие. Здесь важным является то, что ситуация, в которой оказался герой Чарской, знакома и близка многим детям. И, как почти все дети, Варфуша идет за утешением к своей матери. Трогательны и полны нежности описания взаимоотношений боярыни с сыном. На страницах своей повести писательница рисует облик идеальных родителей и идеального сына: их отношения строятся исключительно на любви и взаимном доверии. Тем самым Чарская преследует и воспитательную цель: ее Варфуша — послушный и добрый сын, Мария чуткая и любящая мать, боярин Кирилл — мудрый и справедливый отец.
Но столь трепетным отношениям родителей к сыну есть еще одно объяснение — «тайна» рождения Варфушки. Внимание читателей-детей приковывается к чудесной истории о троекратном возгласе младенца в храме. «Тайна» же заключается в том, что родителям было открыто свыше: «<…> Варфушка — любимый Богом, что Варфушка особенное дитя, отмеченное судьбой…» [1 : 20]. Так герой наделяется ореолом «необычного ребенка».
Но Чарская четко указывает на природу его «инаковости»: перед нами не сказочный герой (хотя черты сходства и присутствуют), а Божий избранник.
Несомненная заслуга писательницы заключается в том, что она не отрывает своего героя от действительности, не наделяет его сверхъестественными чертами, а стремится показать его с «человеческой» стороны. С этой целью она проникает в психологию героя, показывает его душевный мир «изнутри».
Важно и то, что Чарская делает небольшие отступления, в которых знакомит читателя с системой образования в Древней Руси, ее историей, бытом и нравами. Она пытается по мере возможности передать атмосферу эпохи, в которую живет ее герой. А описание княжеских раздоров и тягот монгольского ига построено так, что в юном читателе воспитывается патриотизм, стремление встать на защиту своей страны.
События, связанные с явлением Варфоломею схимника, мы видим как бы глазами самого отрока. На страницах повести передана вся палитра его чувств: это и искреннее удивление, вызванное неожиданной встречей со старцем, и детское любопытство, переходящее в благоговение перед молящимся, и радость, которая вдруг охватывает сердце мальчика, т. е. самым подробным образом прослеживается состояние ребенка, соприкоснувшегося с чудом.
Чарская испытывает вполне понятные трудности, рассказывая юным читателям об аскетическом образе жизни Варфоломея. Поэтому она говорит о его подвигах лишь в порядке перечисления, акцентируя внимание на их результате — чистом, добром и отзывчивом сердце мальчика. Он усердно и горячо молится, но не о себе, а за всю свою многострадальную Родину. Чарская не случайно акцентирует внимание на этом моменте тем самым раскрывается смысл названия повести — «Один за всех».
Хотя знакомой оказывается ребенку ситуация, когда его поведение, поступки наталкиваются на непонимание со стороны родителей. Слишком суровый молитвенный и постнический подвиг, который взял на себя юный подвижник, заставляет мать беспокоиться о его здоровье. Как любящий сын, Варфуша не обижает мать неповиновением, но рассказывает ей о своем заветном желании — уйти в монастырь. Встает вопрос: поймут ли юные читатели поведение героя, если этого не может сделать даже его мать? На это найдется один ответ — мир святости необходимо принять таким, каков он есть, не требуя «объяснений». Но Чарская предпринимает попытки проникнуть в эту загадочную для любого человека область. Для этого она приводит длинные молитвы Варфуши, которые полны искренней и глубокой любви к Богу: «Твой я, твой, Господи!» — зашептали губы, затрепетало сердце, зажглось в мыслях и во всем существе. «Твой я, твой!» И неземная радость охватила все существо мальчика» [1: 44].
Установку на воспитание своих читателей Чарская реализует и в сценах труда: описывается работа в поле семьи Варфоломея. Целомудренно и в то же время душевно повествуется о взаимоотношениях Степана и Анны — об их первом, но глубоком чувстве.
Скорбна и трагична история переселения семейства бояр Кирилловых из Ростова в Радонеж.
С глубоким драматизмом рисует Чарская картину ужасов, творящихся в городе. В душе ребенка это должно вызвать отвращение к злу и насилию, а также вполне закономерное желание изменить ситуацию к лучшему. О том же думает и потрясенный Варфоломей. Но у него свое, особое противодействие беззаконию: он не мечтает о сражении, битве (как любой бы мальчик на его месте), но смиренно молится Богу.
Писательница стремится показать и путь взросления своего героя. Постепенно Варфуша превращается в статного юношу Варфоломея, смелого, благородного, сильного, чем-то напоминающего русского богатыря — настоящий мальчишеский идеал. Но не ратных подвигов ищет добрый молодец, а подвигов духовных. После смерти родителей он решает уйти из «мира» и постричься в монахи. Этот его поступок понятен далеко не многим (странным он должен показаться и для детского сознания). Поэтому Чарская вводит в текст пространные монологи — уговоры жены младшего брата Варфоломея остаться в доме, не губить свою молодую жизнь. Но юноша непреклонен, и после его ласковых, но решительных слов все отступают. Тем самым поступок Варфоломея являет собой пример твердости и непоколебимости духа.
Мастерство Чарской, ее умение проникнуть в сознание и даже подсознание людей проявляется особенно ярко в сценах искушения молодого подвижника, который остается один в диком лесу.
На наш взгляд, эта часть повести может быть адресована только читателям-подросткам, поскольку все внимание концентрируется на психологическом уровне, а сюжетность повествования отходит на второй план. Кроме того, усложняются сами затрагиваемые проблемы, они требуют более глубокого осмысления. Хотя те чувства, которые испытывает Варфоломей в пустыне, знакомы в какой-то мере и ребенку: страх перед незнакомой стихией, дикими зверями, одиночество. Особенно трогательно описывается дружба юноши с медведем, который называется Мишуком, Мишей. С благоговением к совершаемому таинству рассказано и о пострижении Варфоломея в монахи. Отныне он именуется в повести Сергием.
На наш взгляд, наиболее трудно поддающимися описанию являются искушения, которые посылаются святому. В своем произведении Чарской удалось зримо и осязаемо передать те испытания, которые выпали на долю Сергия, хотя бесы, устрашающие пустынника, скрыты в тексте за местоимением «они». Можно выдвинуть ряд предположений, почему писательница избирает такой прием, но нам хочется остановиться подробнее на одном. Возможно, тем самым Чарская стремится уберечь юного читателя от прямого соприкосновения с бесовскими силами и даже не называет их, но в то же время она не умалчивает об их существовании и подробно останавливается на душевных переживаниях подвижника, а главное — на его победе, одержанной над злом. Тем самым Сергий, с одной стороны, сближается с традиционным «положительным» героем детских произведений, с другой — он избирает в борьбе принципиально иное оружие — духовное: пост, молитву и упование на Божью помощь.
Дальнейшая судьба Сергия намечена бегло. Единственное событие, на котором автор останавливается более подробно, — это благословение старцем Дмитрия Донского на Куликовскую битву. Сцена написана в патриотическом ключе.
Проведя небольшое исследование, мы пришли к выводу о том, что в повести Л. А. Чарской «Один за всех» сделана попытка переложить, ориентируясь на детское сознание и детскую психологию, сюжет о Сергии Радонежском, показать читателю тот путь, которым преподобный шел к святости. Само обращение к такой теме продиктовано стремлением показать на конкретном примере духовное возрастание ребенка. Хотя, конечно, нельзя не отметить, что зачастую писательница чрезмерно увлекается сентиментальными описаниями. Однако язык произведения вполне соответствует юношескому восприятию.
На наш взгляд, повесть «Один за всех» заслуживает внимания как интересная попытка связать мир взрослых и детей, поэтому она не может быть однозначно отнесена ни к детской, ни к взрослой литературе.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Чарская Л. А. Один за всех. Повесть о жизни великого подвижника Земли Русской / Л. А. Чарская. — М.: МП «Кукольный дом», ТПО «Светоч», 1992. — 112 с. с илл.


E.U. Lipilina
«ADULT» AND «CHILDREN'S» IN THE STORY BY L.A.CHARSKAJA «ONE FOR ALL»
L.A.Charskaja's story «One for all» has remained without attention of researchers, however it is interesting to that the writer has tried to inform in it up to children's consciousness idea of sanctity. In article we have aimed to track, as Charskaja adapts for children's perception the intricate plot about life of Sergij Radoneshskij. We have come to conclusion, that the given story is worthy as interesting attempt to connect the world of adults and children, therefore it cannot be unequivocally carried neither to a nursery, nor to the adult literature.

@темы: текст, статьи, Е.Ю.Липилина, Один за всех, Чарская

---

Л. А. Чарская. Один за всех. XVIII.

[pawel123]

Предсмертное причащение Преподобного Сергия.
Картина иконописца Троице-Сергиевской лавры, иеромонаха Симеона, удостоенная почетного отзыва на Парижской всемирной выставке.

ХVIII.

ДО утра еще не скоро. Еще далеко не кончена ночная, не слышная, как тайна, песнь. Достаточно времени до утра помолиться. Есть о чем молиться Сергию. Точит его больная дума. Скоро конец, а как без него останется его братия. И перед иконой Богоматери падает на колени Сергий и поет акафист Божией Матери. Чистый, радостный голос выводить знакомые, прекрасные слова.
Они просят за святую обитель, за смиренную братию, за своих детей. Помочь им всем после его, Сергиевой, смерти, за весь мир нуждающийся в помощи, за все грешное человечество, просят они Небесную Царицу, Ходатайницу перед Богом, словами акафиста в эту ночь.
Далеко кругом слышна священная песнь. То вдохновенно звучит она, то понижается до шепота, то нарождается снова и тает, тает среди ночной тишины.
Вдруг тихий, не то зов, не то брошенное чуть внятно слово заставило молящегося чутко насторожиться. Почудилось что-то новое, неведомое, незримое. Что-то властно-победное охватило все его существо. Кто-то приближался к нему, кто-то сильный и светлый неслышно ступал точно по воздуху.
Сергий, трепещущий в сладком предчувствии неземного счастья, вышел в сени. Разбудил Михея, наскоро шепнул ему предупреждение не спать, бодрствовать, и сделал несколько шагов навстречу Тому, Кто шел. Мгновенно яркое, как днем, солнечное сияние, только еще более праздничное и сверкающее, осветило келью и сени.
Какое-то сияние, какое-то облако, млечно-лазоревое, прозрачное, исходящее лучами.
Среди облака в золотом сверкании алмазных солнечных игл — Она, Царица. Прекрасное Лицо. Бледное, тонкое, где скорбь былого соединилась с блаженством настоящего и будущего. Посох в руке. Два неведомых старца по обе стороны. Напоминали их лица отдаленные образы апостолов Петра и Иоанна...
Она вошла тихо, точно вплыла в сени. Взглянула. Был дивно светел этот взор. Уста раскрылись:
— Не бойся, избранник Мой, — произнесли ее божественные губы. — Я пришла к тебе, услышана твоя молитва. Не скорби об обители твоей. Отныне будет она иметь изобилие во всем, и после твоей кончины Я неотступно буду покрывать ее.
Неземные звуки, сладкие и чудные, заставили затрепетать от радости Сергия. Он упал у Божественных ног Царицы, хотел умереть на месте, касаясь руками Ее легкого, как голубой дымок, одеяния. Хотел, рыдая, поверить Ей всю сложную повесть своей бесконечной любви к Ней, к Божественному Сыну-Богу. Но уста не повиновались. Молчали уста.
Легкий шорох, дуновение... Сладкая, как греза, близость Чего-то всеобъемлющего, сильного, рокового... И все исчезло.
Когда поднял голову Сергий — не было уже в сенях и в келье золотого солнечного сверкания. Ночь стояла за окнами. Отдаленно близился рассвет.
Лежал без чувств ученик Михей в углу, испуганный, потрясенный. Он видел свет и ничего более...
Сергий подошел к нему. Положил руки ему на плечи. Сказал:
— Встань, сын мой, не бойся. Царица была между нами. Успокоила меня, грешного. Обещала покров и защиту обители нашей. Теперь спокойно могу умереть...

Троицкая лавра: общий вид с западной стороны.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

СРЕДИ городов и селений, деревень и усадеб много сотен лет, в самом сердце России, высятся стены большого крепкого монастыря.
От Москвы Белокаменной она близко, эта Божия обитель, основанная когда-то юным отшельником Радонежских заповедных лесов. Обитель эта Троицко-Сергиевская Лавра, сыгравшая такую важную роль в истории нашей отчизны. Привлеченные ее несметными богатствами, ее церковной утварью и роскошью обстановки и другими скрытыми в недрах ее сокровищами, накоплявшимися в ней веками, враги России — иноплеменники и свои мятежные, заблудшие люди — не раз осаждали ее, но безуспешно. Татары проходили мимо нее, как бы Самим Богом отвлеченные от православной Святыни. Поляки осаждали ее безуспешно. Свои русские воры, приверженцы Самозванца, не могли ее взять. Здесь находили в свою очередь защиту и спасение и цари земли русской. Отсюда лились вдохновенные призывы к защите родины, слались грамоты и благословения, поддерживавшие в трудные минуты душевные силы православных борцов.
Шли годы, десятки лет, столетия...
Лавра выросла, окрепла. Лавра стала одним из богатейших русских монастырей. Но выше всех ее сокровищ, выше золотой утвари и драгоценных икон считается священная рака с останками преподобного Сергия, ее основателя и первого работника этой святыни.
С севера, юга, запада и востока, из цветущих городов и бедных деревенек, со всей великой и обширной Руси, тянутся сюда и здоровые, счастливые, богатые люди, и нищие, больные, искалеченные нуждою и жизнью, тянутся к святой раке, к Троицкой обители, неустанные во всякое время года паломники-богомолы. Всех их влечет сюда одна цель, одно желание: поклониться раке Преподобного, помолиться мощам Святого. И, уходя из Лавры с каким-то новым, просветленным чувством, каждый уносит с собою сладкое умиротворение, как целительный бальзам, врачующий больную душу, дающей крепкую, бодрую веру и светлую радость и надежды на светлое будущее. Им чудится: Сам преподобный внимательно выслушал их горячие молитвы, сам смиренный работник Великого Хозяина Земли, сам кроткий тихий молитвенник за грешный мир и великий подвижник благословил всех, чаявших от него помощи и утешения. И с радостным сердцем уходят паломники, унося в своих воспоминаниях светлый благоуханный цветок — повесть жизни и подвигов Сергия Радонежского и тихое безмолвное благословение этого чистого и светлого, необыкновенного, святого человека.

КОНЕЦ.

@темы: текст, Чарская

---

Л. А. Чарская. Один за всех. XVII.

[pawel123]

Изображение иконы Преподобного Сергия, написанной, как говорит предание, в год обретения его святых мощей одним из учеников его и находящейся в церкви Новгородского Архиерейского дома.

XVII.

ПРОШЛО много лет. Четыре десятка лет, если не больше. Не узнать убогой маленькой церковки в лесной чаще. Не узнать и лесной усадьбы, выстроенной когда-то руками благочестивого юноши. Пришедшая в пустыню братия вместе с Сергием, избранным ими игуменом и главою их, позаботилась об улучшении Храма Божия во имя Святой Троицы. Богатые вотчинники, князья, гости московские и дальние не мало пожертвовали для ее украшения. Вокруг лесной избушки выросли и другие. Сам Сергий неустанно трудился для своих новых товарищей. Рубил деревья, тесал бревна, мастерил жилища. Вначале было не легко. Не хватало хлеба, не было припасов. Голодали сильно. Питались гнилыми корками, вместо свечей в храме жгли бересту... Но с годами улучшалась жизнь в пустыни. Доброжелательные богатые люди помогали, кто чем мог, прослышав о честной, прекрасной, подвижнической жизни отшельников. Молитвы пустынников, а особенно Сергиевы, давали отраду, счастье, и миряне в свою очередь старались, чем было под силу, помочь Божьим людям. Удельные князья Старой Руси наезжали сюда перед битвами просить благословения на опасное дело. И здесь, в тишине и благоговении, отец братии, Сергий, основатель Троице-Сергиевской обители, за всех без различия, за князей и бояр, за богачей и нищих слал небу свои горячие, пламенные молитвы.

Сергий за работою на братию мелет.

* * *

Ночь. Тихая, летняя.
Небесная лампада горит ясным, ровным, ласковым, тихим пламенем. Голубоватым огоньком сияет месяц — Божия лампада в высоких заоблачных гридницах.
На земле тихое томление ночи.

Сергий носит воду.

В скромной маленькой келье над священным писанием сидит седой, как лунь, старец. Правая рука с пальцами, сложенными крестом, то и дело творит знамение.
Лицо бледное, сухое, прекрасное в своем спокойствии. Лицо отшельника, отдавшего все свои силы, всю жизнь и труд Господину Неба и Земли.
Глаза те же синие озера, чистые, как подводная глубь. Те же глаза юноши Сергия, что были и в молодости. По ним, да по вдохновенным прекрасным чертам в старце-игумене Троице-Сергиевской обители можно узнать былого юного Радонежского пустынника.
Ночь поет за окнами сонмом неслышных голосов. За дверьми, в сенях слышен легкий храп ученика Сергиева, Михея.
С тех пор, как чувствует старец-игумен телесный недуг, день и ночь добровольно проводит у дверей его кельи по желанию братии Михей.
Не долго осталось Сергию прожить среди своих друзей, отшельников. Чует вещее сердце — скоро, скоро...
Быстрым, сладким сном пронеслась его пустынная жизнь. Как наяву, снова проходят перед ним знакомые далекие картины сладкие мгновения, скорбные минуты, улыбки Божьего блага к нему, Сергию... Все переживается в далеких воспоминаниях странно и дивно, как сон...

Братия выбирает Сергия в игумены.

* * *

...Душный июльский день. Зной раскаленный. Бессилие земное перед пламенной властью разгоревшегося светила. Трудно, невозможно работать в такой день. Опускаются руки. Силы покидают. Невольно подкашиваются колени к земле.
В обители мало хлеба. Братия запаслась кое-чем, гнилыми корками, лесными кореньями. У него же, их игумена, ничего нет. Что было, раздал другим, младшим.
Трое суток питался одною водою да крохами просфор. На четвертые ослаб... Четвертые приходятся как раз нынче. Вспомнил вдруг, что старец Даниил хотел пристраивать к избе своей сени. У Даниила, знал Сергий, было больше всего запасу хлеба. Бережлив был до припасов старец Даниил.
К нему и пошел Сергий.
— Дозволь мне выстроить, отче, тебе сени. Зато покормишь сухим хлебом меня, — просит он старца.
Тот соглашается смущенно. Выносит хлеб, целое решето. От старости он покрыт плесенью, загнил. Извиняется инок:
— Прости, отче игумене, какой есть!
— Спасибо, — говорить Сергий, — отдашь мне, когда выстрою.
И берется за топор.
При жаре и зное трудится без устали. К вечеру готовы сени. Принимает заработанный от старца сухой хлеб и с молитвою садится под деревом за скромный ужин...
...Дальше, дальше бегут воспоминания.
Новый ужас среди братии, новое испытание. Иссяк родник в лесу, откуда сам игумен, как скромный послушник, носит в обитель воду, одетый в рваную грубую рясу из старого холста. В летнюю знойную пору высох родник.
Ропот пошел среди братии. — Жажда — худшая нужда, нежели голод — заставляет забыть себя, свою великую цель спасения, для чего привел сюда Господь.
Ропщут угрюмо и гневно, как враги:
— Умрем от жажды! Погибнет обитель!
Тогда он идет, Сергий, в сопровождении инока в лес, к оврагу. И не сам идет. Будто какая-то чужая, дивная сила толкает его.
В овраге, поросшем диким бурьяном, крапивой, сохранилось несколько капель дождевой воды...
И опять точно что-то свыше толкнуло Сергия, и он упал на колени.
— Господи! — шептали его пересохшие от жажды губы.
— Господи Боже наш, услыши нас в час сей и яви чудо.
И услышал Великий Хозяин слова своего работника и явил чудо.
По каменистому руслу оврага брызнула студеная струйка. Забил, засверкал, запрыгал ручей.
Воспрянула духом приунывшая братия и славила Бога, а чудесный источник назвала Сегиевой рекой...
...И еще воспоминания, и еще картины...
Была темная зимняя ночь. Он помнит хорошо ей подобную ночь, Божий старец. Тогда гудела вьюга, тогда метались страшные чудища бесовских полчищ по церкви. Но теперь не было ужасов вражьих. Только те же холод и стужа свирепствовали за окном. Он сидел за чтением священного писания, как и сейчас, ныне.
Стукнули в дверь. Вошел известный обители боярин, радонежский вотчинник. За десяток верст пришел он к игумену. Принес на руках больное дитя, мальчика сына, прелестного, юного, но хилого, как бледный чахлый цветок.
— Вот, отче, — говорит Сергию боярин, — помоги моему отроку, нарочно нес его на руках всю дорогу, без челяди, без холопов, трудность пути увеличил, чтобы подвигом угодить Господу. Помоги ему, помолись над ним, отче. Недужен крепко. Твоими молитвами, верую, вернется к моему желанному былое здоровье.
Слезы льются из глаз боярина, крупные, обильные слезы. Это дитя — его единственный сын, единственные его радость и утешение. Дрожащими руками разворачивает теплые меховые одежды, укутывающие тщедушное тельце мальчика, и внезапно с воплем отчаяния и ужаса отскакивает от него.
— Дитя умерло! Мой сын — мертв! О, зачем, зачем я верил в тебя и принес его в твою обитель, Божий старец? Остается мне идти за гробом и схоронить мое дитя.
И с воплями, стенаниями, осыпая упреками Сергия, сраженный горем отец выбежал из кельи, сел у порога, закрыв лицо руками.
Ночь по-прежнему бесстрастно катила свое темное колесо. Пела вьюга за дверью. Крепчала стужа. Слабо мерцали в снежном тумане смеющиеся глазки золотых звезд.
Мертвый ребенок с восковым личиком лежал на постели Сергия. Подошедши к нему, игумен смотрел то на заостренные черты маленького покойника, то на светлый и кроткий лик Спасителя, озаренный на иконе сиянием лампад.
И снова будто что толкнуло Сергия. Упал на колени. Распростерся на полу. Молил горячо, с пламенным желанием в душе:
— Исцели, воскреси, возврати, Господи!
Потом наложил руки на холодное мертвое личико ребенка, на не дышавшую больше похудалую грудь.
И чудо свершилось. Затрепетали длинные ресницы. Недоумело раскрылись темные детские глазки.

Исцеление Сергием замерзшего боярского сына.

— Где я? — испуганно прошептал оживший мальчик и сел на постели.
Не успел объяснить ему ничего Сергий, вошел отец.
— Вот он, сын твой! Дитя живо. Оно только закоченело от стужи в дороге.
С криком счастья бросился боярин к сыну. Ласкал, обнимал его и плакал, плакал. Потом до земли поклонился Сергию.
— Это ты воскресил его, знаю!
Но скромный игумен отрекся, настаивая на своем:
— Ребенок обмер только от стужи. — И просил не говорить иначе другим...
...Потом еще плыли картины...
Исцелил бесноватого больного, страдающего много лет. И не он, а молитва, та великая молитва, которою он, как благоухающей священным ароматом цветок, смиренно и робко возносил Богу.

Исцеление Сергием бесноватого больного.

Была в то время страшная година на Руси. Хан татарский Мамай, со всеми своими ордами, двинулся на русские владения.
Напрасно князь Дмитрий Иоаннович Московский пытался умилостивить его богатыми дарами. Мамай и слушать не хотел о милостях и грозною тучей обрушился за пределы Руси...
Объявлен был поход, перед которым князь Дмитрий Иоаннович, получивший впоследствии прозвание Донского, поехал поклониться Троицким Святыням и испросить благословения у ее игумена Сергия, прославившегося в то время своими скромными подвигами далеко по всей Русской земле.
Он, как сейчас, Сергий, помнит все это. Помнит звучные удары колокола на его Троицкой обительской церкви. Как сейчас видит подскакавший к их лесному монастырю отряд закованных в блестящие латы и кольчуги конников. Великий князь Дмитрий впереди всех...
Смиренно спешился у ворот обители. Как простой воин, до земли склонился перед ним, Сергием. Просил помолиться за него, за всю Святую Русь.

Беседа Сергия с вел. кн. Дмитрием.

Вошли в церковь, залитую огнями, убранную празднично, радостно.
Свершался священный обряд. Приносилась бескровная жертва в алтаре. Дивно пели иноки-клирики в это утро. Умиленно молились витязи с князем. Молился еще пламеннее, еще горячее всех их он, Сергий — скромный игумен обительский.
А в монастырской стольной гриднице уже ждала дорогого гостя скромная трапеза.
Помнит Сергий, как вкусил с ними вместе их скромной пищи великий князь. Как во время трапезы отыскали его орлиные очи двух братьев-иноков, Пересвета и Ослабя, бывших прославленными воинами в миру. Как стал просить великий князь отпустить с ним обоих братьев на ратное поле.
Согласился тогда он, Сергий. Вместо шлема надел схимы на головы иноков-братьев с изображением на них Животворящего Креста. Потом благословил их, великого князя, весь отряд последнего. Окропил святой водою и тихо шепнул на ухо Дмитрию:
— Победиши враги твоя!
Не он сказал, а кто-то иной произнес эти слова его устами.
И были они, как пророчество... Победил Мамая великий князь. На Куликовом поле разбил Дмитрий татарские орды Мамая.
Погиб в поединке с витязем-богатырем татарским инок Пересвет, погибли многие русские доблестные воины-богатыри, но все же Русь победила и нанесла первое тяжелое поражение непобедимому доселе хану.

Иноки на Куликовом поле.

В день Куликовской битвы он, Сергий, посылал инока Нектария с благословением, грамотою и просфорою великому князю и его войску, а сам с братией горячо молился в это время в своем уединенном Троицком храме.
Свершилось Божие пророчество. Оправдались его слова, сказанные тихо на ухо великому князю здесь, в обители. Дмитрий победил татар...
...И еще, еще другие картины.

Предложение Сергию стать Владыкою Московским.

Посольство от патриарха и грамота ему, смиренному пустыннику радонежских лесов. Вселенский патриарх, прослыша о нем, слал ему, Сергию, свое благословение и приказание основать настоящее общинное житие.
Вспомнилась и его дружба с московским митрополитом, предложение ему, Сергию, стать Владыкою Московским, и отказ его, Сергия, от чина митрополита. Вспоминаются старцу и его увещания ненасытного в распрях удельного Рязанского князя, Олега, и как, благодаря этим уговорам и увещаниям, смирился жестокий князь.
И еще ему вспомнилось основание новых обителей в Киржаче и на реке Дубенке, основание Стромынского монастыря и других.
Плывут, плывут видения... Переживаются снова, воочию видятся старые картины...

Икона Преподобного Сергия с учениками в Северном притворе Троицкого собора.
ПРЕПОДОБНЫЕ ОТЦЫ.
Симон. Наум. Варфоломей. Иаков.
Ксенофонт.
Аврамий Галицкий. Стефан Махрищский. Мефодий Пешношский. Кирилл Белоезерский.
Евфимий Суздальский. Андроник Московский. Димитрий Прилуцкий. Стефан Пермский.
Федор Ростовский. Михей. СЕРГИЙ.
Онисим. Василий. Иаков. Макарий.
Афанасий Серпуховский. Григорий Авнежский. Никита Серпуховский. Сергий Нуромский.
Максим Грек. Ферапонт Можайский. Савва Сторожевский. Павел Комельский.
НИКОН. Дионисий. Серапион.

Продолжение следует.

@темы: текст, Чарская

---

Л.Чарская "Девушка с кружкой"

[telwen]

Л.Чарская. Свои не бойтесь! — Петрогорад : тип. П.Усова, 1915 — 140с.:

Лидия Алексеевна Чарская

Девушка с кружкой

Высокая, тонкая, с чуть тронутыми тушью веками, актриса Нельская сказала Мане:
— Не хотите ли помочь доброму делу, детка, участвовать в кружечном сборе в пользу семей запасных? Возьмите кружку, захватите двух ассистентов и ступайте с Богом прелесть моя; и детям наших героев помощь, и вам занятно.
Маня взглянула влюбленными глазами в тонкое смуглое лицо Нельской, в её бархатные, играющие глаза и, краснея до слез от восторга и смущения, поспешила выразить свое согласие.
— Хорошо, Кира Павловна. Я постараюсь, только...
— Без только... детка, без только. Да будет так. Теперь я вполне спокойна. С вашим трогательным личиком и глазами Мадонны вы одна нам целое состояние соберете. А теперь, пока до свидания. Спешу на репетицию безумно. А оттуда в лазарет. Занята адово.
И, звучно поцеловав воздух у бледного виска Мани, очаровательная Кира Павловна, приятно шелестя шелками, испарилась как дым за тяжелой портьерой. Ошеломленная, счастливая и сконфуженная Маня смотрела ей вслед своими огромными прекрасными глазами Мадонны.
Вот уже несколько месяцев как Маня приехала из провинции и посещает драматические курсы. И с первого же дня своего водворения в Петрограде она трогательно и нежно влюблена в премьершу частного театра Киру Павловну Нельскую. Это какая-то особенная, какая то исключительная, наивная привязанность. Да и сама Маня кажется такой исключительно-трогательной и наивной с её широкими бархатными глазами Мадонны и с тонким, совсем детским, голоском.
— Свирельная Маня! — определил ее как-то студент-путеец Серж Глушев, прозванный в свою очередь всем Маниным кружком «пером Англии». В Кире Павловне же Мане нравится все: и недюжинный талант, и эти грешные веки, и пунцовые страстные губы, и змеиная походка, и даже самый голос её, ставившийся в вину актрисе критикой, носовой, словно всегда простуженный голос...
И когда Маня, замирая от восторга, стоит в кулисах, жадно ловя каждое слово Нельской, брошенное со сцены, — ей кажется, что где-то высоко-высоко поет смуглый ангел, тоскуя на небе о грешных радостях земли.

***

Сначала все шло прекрасно.
Правда, было холодно. И с утра снежило. Ильковый воротник Сержа Глушева запудрило инеем, и его бритое, холеное бесстрастное лицо, типичное лицо англичанина, — хотя в жилах Сержа не было ни единой капли британской крови, — зарумянилось свежим молодым неровным румянцем. И маленький носик второго ассистента Шуры Никольского, универсанта, добросовестно дрогнувшего в его ветхом форменном пальтишке, покраснел на морозе как клюква.
Оба ассистента, и «пэр Англии» и Шура, старались быть корректными и менее чем когда либо смотрели волками друг на друга. Оба ассистента были безнадежно влюблены в Маню Соболеву и ревниво следили друг за другом, оспаривая один у другого те крохи невинного внимания, которым изредка баловала их Маня. А нынче как нарочно она, эта Маня, на взгляд обоих её «рыцарей» была обворожительна. Белая вязаная шапочка сидела легко, как пушинка на темной головке. Бледные с тонкими голубыми жилками щеки разгорелись. Разгорелись и огромные, бархатные, глаза Мадонны.
А свирельный голос звонко певуче приговаривал каждые три-четыре минуты по адресу публики:
— Детям и женам наших героев. Семействам запасных пожертвуйте, господа. Кто сколько может, пожертвуйте.
И бархатные глаза и свирельный голос делали свое дело. Хорошенькая девушка с голубым щитом, сплошь уколотым алыми значками с коронками, то и дело откалывала от щита значок и пришпиливала его к груди жертвующего. А в кружку, которую самоотверженно таскал через плечо Шура Никольский, падали серебряные и медные монеты, изредка рубли и пестрые бумажки ассигнации.
Глаза Мадонны улыбались. И невинные губки тоже. И рдело алым румянцем обычно бледное Манино лицо.

***

— «Бобры» показались на горизонте! Смелее, Марья Дмитриевна, — успел шепнуть Шура и для чего-то ухарски тряхнул кружкой.
Монеты тяжело звякнули, а свирельный голос снова пропел:
— Детям наших героев! Семьям запасных... Господа, пожертвуйте!
«Бобры» остановились. Высокий, плотный господин с изжитым лицом дегенерата, с чувственными губами и тяжелыми полуопущенными веками. Взглядом знатока, ценителя женской красоты, он окинул фигурку Мани.
— Хорошенькая. И очень!.. Весьма мила. Свеженькая, главное. И поужинать с такой весьма недурно, — говорил этот аспид.
И, вызвав на свои губы улыбку неотразимую, по его мнению, по адресу женщин, он подставил девушке свою широкую грудь, следя за движениями тоненьких пальчиков пресыщенными усталыми глазами вырожденца. Значок наколот. «Бобры» приподнимают изысканным жестом шляпу и опускают розовую десятирублевку в «кассу» Шуры. Потом незнакомый господин долго стоит на месте и немигающим тяжелым взором следит за удаляющейся изящной хрупкой фигуркой девушки.
— Десятинушку отвалил от избытка чувств, — с шутовской ужимкой шепчет Шура, как только «бобры» остаются позади сборщиков.
Он любит опрощаться, Шура. И иногда бравирует «словечками».
«Пэр Англии» при этом морщится как от боли.
— Мой дорогой, не будьте же так вульгарны. Согласитесь, это вносит некоторый диссонанс в аккорд присутствия Марии Ди...
— Ах, подите вы с вашими аккордами. Слушать тошно. Марья Димитриевна прежде всего не кисея какая-нибудь и не слякоть, а сознательная, умная, передовая женщина... И с ней стесняться не приходится.
— Да.
— Но и распускаться тоже не резон.
— Да, в самом деле, Шура, вы стали с некоторых пор удивительно вульгарны. Не хорошо — вставляет свое замечание и Маня.
А сама думает в это время:
«Какое удивительное лицо. Вероятно актер или присяжный поверенный. И какие глаза у него тяжелые, усталые и манящие. Интересное лицо. Но как странно он посмотрел на меня. А вдруг идет с нами и слушает, и все слышит. И Шурины невозможные словечки и эти скучные отповеди «пэра Англии». Несносно, несносно.
И пользуясь тем, что её ассистенты атаковали какую-то смеющуюся эксцентричную барыньку, Маня обернулась.
«Бобры» действительно, шли за ними. И тяжелый, усталый и в то же время непонятно влекущий взгляд не отрываясь глядел ей в спину.

***

Решили зайти погреться в булочную Андреева. Предложила Маня. И нарочно говорила громко, чтобы тот, преследующий, услышал ее.
Теперь она уже не сомневалась, что он опередит их, войдет в кофейную и займет столик, чтобы еще раз увидеть ее там при ярком электрическом свете. И как ни странно, ей как будто даже хотелось этого. Так оно и вышло. Пока все трое стояли и совещались и спорили, он обогнал их и вошел в кафе. Даже Шура заметил его. И «пэр Англии» тоже.
— Это еще что за тип? — пробурчал себе под нос последний, движением истинного денди шикарно вбрасывая в глаз стеклышко А Шура с ненавистью взглянул «бобрам» вслед и бросил грубо, по-мужичьи:
— Если пристанет к вам эта дрянь, Маничка, вы мне шепните... Ноги обломаю.

***

У Андреева было тепло и уютно. Сразу охватила приятная атмосфера довольства и деловитой суетливости. Выпили по стакану кофе, уничтожили около десятка сладких пирожков и накололи щит новыми значками. Потом стали ходить вокруг столиков.
Маня не ошиблась. Незнакомец был здесь. Он сидел за крайним столом, ближайшим к двери. А его усталые глаза все следили не отрываясь из под низко опущенных век за ней. И почему то глаза Мадонны постоянно обращались в ту сторону, в то время. как сама Маня мысленно негодовала и злилась на себя:
«Ведь она, Маня, считается хорошенькой. У неё есть поклонники... Ею увлекаются. Она избалована вниманием мужчин. Не далеко ходить: «пэр Англии» два раза уже делал предложение. Он недурен собой, молод, и ко всему еще сын богатого лесопромышленника. И Шура Никольский тоже влюблен, бедняк, по уши... Да и не только эти, многие другие. И вызывать восторг, внимание к себе мужчин для неё, Манички, не новость. Так почему же взгляд этого странного, настойчивого человека, волнует ее, зажигая любопытством?

***

Выходя из кафе на улицу и поравнявшись с «его» столиком, Маня вздрагивает от неожиданности.
В её опущенной вместе с муфтой руке — записка. Ну да, записка. Маленький клочок бумажки... она чувствует его прекрасно и конвульсивно зажимает в пальцах, в то же время робко оглядываясь назад. Заметили или нет её ассистенты? Но «ассистенты» по-видимому не видели ничего. Слава Богу. Они и без того уже все время ждали случая придраться к «бобрам»; а у «пэра Англии» его выпуклые глаза и так уже прозрачны от скрытой злости; Шура же Никольский смотрит чертом, как никогда. Маленькое сердце бьется... Шибко бьется, колотится в груди... Любопытство Мани раззужено до крайности. Ей делается физически приятен этот страх перед исключительно новой по впечатлению минутой. Теперь остается только, во чтобы то ни стало, отделаться от ассистентов. Смотрит на обоих с извиняющейся полуулыбкой и поет свирельным голоском:
— Мне холодно. И я устала. Больше ходить не могу. На сегодня довольно. Завтра заходите оба после лекций, начнем сызнова. А пока прощайте.
Передает щит «пэру» и невозмутимо садится на подозванного извозчика.
Ассистенты смотрят растерянно. Шура жмет и встряхивает ей руку с такой силой, как будто хочет ее оторвать. А Серж улыбается странной, все понимающей, улыбкой.
О, этот «пэр Англии», он — претонкий.

***

В записке стоят не совсем по-обычному набросанные строки:
«Девушка с кружкой». Вы взялись за доброе дело, и это прекрасно. Но вы устали. Хотите, я облегчу вашу задачу? Я передам вам сто рублей в пользу семей героев, если вы согласитесь поужинать со мной. Невский №... Ресторан X. Кабинет 10. Спросить Вадима Львовича. В 11 вечера и непременно сегодня.
Маня смотрит на твердым английским почерком набросанные буквы и удивляется самой себе. Она нисколько не обижена. Ничуть не оскорблена. В другое бы время, при иных обстоятельствах, её молодая душа возмутилась бы, но не теперь, нет, нет... Удивительно, как все это вышло. Оригинально и тонко. Тонко и забавно. И позорного здесь нет ничего. Говорят, какая-то знаменитая американка продала не только свой ужин, но и свой поцелуй в пользу голодающих. А сама Кира Павловна, сама очаровательная Нельская, не рассказывала ли она ей, Мане, что как-то на благотворительном базаре, за данное ею право пригубить из своего бокала, она тоже получила радужную бумажку?
И к тому же «бобры», положительно, интересуют ее, Маню, как тип.
Конечно, со стороны общественного мнения это будет не вполне прилично. Но что такое общественное мнение, собственно говоря? Кто с ним считается в нынешнее время? И кто, наконец, узнает о её, Манином, поступке? Да и какой такой особенный поступок — поужинать с незнакомым, крайне интересным господином? Она к тому же, Маня, свободна, наконец. И отчета никому давать не обязана. И на этой мысли она решила.
К десяти вечера Невский преобразился, утратив свою обычную дневную физиономию. Закрылись магазины. Погасло электричество в витринах, и широкая улица приобрела сразу какой-то таинственно-недосказанный вид.
Суетливо скользящие фигуры женщин, специфической походкой измеряли длинные скучные тротуары.
Когда Маня подъехала к ярко освещенному подъезду ресторана, что-то болезненно зашевелилось в сердце. Не то страх, не то смущение. В ресторанах она бывала не раз в компании со своими коллегами с тех пор, как попала сюда в столицу. То были скромные пирушки на экономических началах. Но об отдельных кабинетах, один на один с мужчиной, знала по книгам и понаслышке, из разговоров других.
Нетвердым, потерявшим разом всю свою свирельность, голосом, колеблясь, спросила еще внизу Вадима Львовича.
Лакей татарин, с бесстрастным типичным лицом, провел ее в кабинет.
Дрогнув невольно, постучала в дверь и потянула ее к себе после коротенького:
— Можно.
Первое, что бросилось в глаза, большая тяжелая с сильной лысиной барская голова... И идеально сшитый смокинг поверх глубоко вырезанного жилета. Ласкали взгляд своим безукоризненно-изящным видом выхоленные руки с бриллиантовым перстнем на правом мизинце.
Острый и тонкий, как дорогое вино, запах незнакомых духов, смешанный с запахом сигары, сразу немного закружил голову.
— Добро пожаловать. А я уж думал, что вы не придете.
Когда улыбался, обнажал широкие белые еще зубы, с клыками, запломбированными золотом. «Золотая улыбка», — почему-то вспомнила Маня, и про себя усмехнулась.
На столе уже стояла закуска. Зернистая икра, балык, устрицы, омары под соусом, семга, майонез из дичи. Все очень вкусное и очень дорогое.
— Прошу, — пригласил Маню красивым закругленным жестом её новый знакомый после того, как с его помощью она сбросила шапочку и сдернула шубку.
«Адвокат. Наверное... Привык картинничать,» — по выражению Шуры, решила Маня, смущенно присаживаясь к столу.
— А на диване разве хуже? — засмеялся гость, и сразу усталое барское лицо, с глазами вырожденца и плотоядной челюстью, стало милым. — Да, pardon, я едва не забыл самого существенного. Небрежным жестом опустил руку в жилетный карман и, вынув скомканную сторублевку, передал девушке.
— Благодарю за доверие... Разрешите?

***

Сперва разговор не клеился. Рассматривали меню... Совещались о блюдах. Со свойственной всем порядочным женщинам корректной скромностью выискивала Маня все самое недорогое, и мило краснела, выбирая названия.
Вадим Львович тонко улыбался, следя исподтишка за девушкой. Чувственные губы плотоядно вздрагивали. Он знал женщин как свои пять пальцев: и развратных, и скромных, и острых, и безличных, и искусно играющих, выделывающих из себя что-то, и простеньких, непосредственных, наивных.
Но такой, как Маня он еще не встречал. С первого взгляда она поразила его своей нетронутостью, острой чистотой и правдивостью лица и взгляда. А тонкое, почти детское нежное, с голубыми жилками на висках и щеках, личико, осененное глазами Мадонны, положительно нравилось ему, будя его притупленность, ударяя по нервам, заставляя загораться вновь давно уснувшую страстность.
Он смотрел с явным восхищением в хорошенькое невинное личико, пока Маня с удовольствием ела свои любимые пожарские котлеты, отпивая из высокой стопки добытого им Бог весть какими путями татарином шампанское.
И уже в мыслях пресыщенного человека намечалась программа дальнейших действий. Они поужинают, она охмелеет от вина, и он увезет ее отсюда, туда, к себе, в его комфортабельную холостую квартиру. Сегодня свободный вечер. Нетти, эта его случайно затянувшаяся чересчур долго привязанность, не заглянет нынче к нему. Она занята в кабаре. Значит... Сладкая, давно уже не испытанная дрожь, приятно пробегает по его телу... Загораются щеки от близости милого юного существа. Горячей, прерывистей становится дыхание... Маленькая беленькая ручка с тонкими пальчиками при нечаянных встречах с его пальцами обжигает как укус пчелы...
Неопределимо тянет схватить на руки девушку, всю такую нежную, хрупкую, такую чистую и зацеловать до полусмерти опытными, знающими поцелуями. О, милая, она еще прелестнее в своем неведении, не понимая, не угадывая, волнующих его мыслей...
После третьего бокала Маня захмелела. Порозовели нежные щеки... И глаза Мадонны заискрились сильнее шампанского.
А свирельный голосок стал все чаще и чаще прерываться взрывами беспричинного, глупенького смеха.
— Ха, ха, ха!.. Вы адвокат? Ну да, конечно, так и знала.
— Почему же именно адвокат? — снисходительно улыбнулся натянутой улыбкой Вадим Львович, в то время как мысли его выводили совсем иные речи, полные утонченной чувственности.
Ну да, адвокат? Ей-Богу... В вас есть что-то такое... специфическое. Так и кажется сейчас: поднимитесь с места, обведете как с трибуны величественным взглядом аудиторию и начнете... — Господа судьи и присяжные заседатели... Ха, ха, ха... Но я кажется немного опьянела, вот скандал-то...
— Нисколько, нисколько, продолжайте, деточка.
— Ах, Боже мой, какие дивные груши... Я ужасно их люблю... — подхватила радостно Маня, закусывая предупредительно очищенный для неё её собеседником дюшес.
— А кого вы еще любите кроме груш?.. Того высокого студента-путейца в шинели или маленького универсанта в пальто?
И опять плотоядная улыбка прячется в насмешливой складке губ и за тяжелыми веками.
— Ха, ха, ха… Ни того, ни другого... Я никого не люблю... Одну мою грезу люблю. Милую далекую грезу... Знаете, как у Ростана? Читали?
Нет, он не читал Ростана, конечно. В нем нет разумеется ни капли перца, в Ростане. А то бы он знал его, разумеется. Он любит фривольное, легкое чтение... Вагонную мелочь... Немножко беллетристики, чуть-чуть порнографии. Но эта девочка так мила. Конечно, он не испугает ее своим невежеством, он скажет ей, что читал Ростана. Но она и не спрашивает даже. По-видимому, совсем захмелела, бедняжка.
Так мило запрокидывает головку и смеется. Белая нежная шейка дразнит воображение. Глаза Мадонны делаются совсем детскими, невинными и пустыми.
Вот он — момент начала...
В следующий же миг он рядом с ней на диване...
— Деточка, милая деточка, кого же вы любите еще?
И не дожидаясь ответа, с перерванным дыханием, прежде нежели она успевает крикнуть, сжимает ее в объятиях...
— Милая, милая деточка... Милая, милая крошка! Нежный цветок... Майская бабочка...
Какие настойчивые и ласковые руки! И эти глаза, казавшиеся еще недавно такими жуткими и тяжелыми, теперь они прекрасны в минуту страсти.
Маня чувствует себя былинкой под натиском бури в этих нежных властных руках. Это первые мужские ласки. Первые объятия в её жизни. Этот незнакомый человек баюкает ее как маленькую девочку. Неприятно только, что у него дрожат руки, и губы трясутся, и глаза смотрят так жадно, точно хотят ее съесть.
Из этих глаз словно сыплются искры и опаляют ее, Маню... и вздрагивает в её теле ответная страсть.
— Люблю мою грезу, всегда люблю... а вас сегодня, а вас сейчас, — лепечет она чуть слышно, сделав усилие над собой.
Потом начинает говорить более сознательно, толково и связно. Говорить о себе.
Приехала учиться нынче осенью из провинции на курсы, драматические курсы, да война совсем вышибла из колеи. Занимается, помогает Кире Павловне Нельской в лазарете её барона. Хотела учиться, сдать экзамен на «сестру», да отца жалеет, один старик остался... Брат на войне... На передовых позициях... Любимый... С самого начала... И дядя полком командует... Потом еще два кузена... Братишку жалко страшно. Совсем еще ребенок. Добровольцем пошел. Был ранен, но остался в строю. Подумайте, по девять дней из окопов не выходил. Пишет, что так с солдатами сжился, душа в душу. А потом двоюродная сестра у меня там была «сестрицей»... Ту убило наповал осколком снаряда... Счастливица, воплотила свою грезу, умерла как героиня на своем посту.
— Не надо о смерти, детка, не надо. Вы — сама жизнь, сама юность!
— Ах, нет. Разве можно о чем-нибудь другом теперь... постороннем. Война — это все. Жду, не дождусь пристроить как-нибудь у родных папочку... Сама на думские курсы сестер... А потом, даст Бог, и на передовые позиции.
— А если... Что-нибудь дурное случится?..
— Пускай... Ольга же умерла, убита. А я чем лучше?.. И Володя каждый миг собой жертвует... А я...
Володя!
Вадим Львович вздрагивает внезапно. Володей зовут и его любимца, сына той, первой, с которой он прожил необычайно красивую и тонкую эпоху своей жизни, и ребенка которой вправе считать своим.
Володя, судя по письмам той далекой, оставленной им давно, давно, тоже ушел добровольцем, несмотря на свою молодость, на свои юные годы.
Где он сейчас, этот милый Володя?
Может быть тоже, как и брат этой девочки, по девять суток мерзнет в окопах или лежит где-нибудь беспомощный, сраженный неприятельской пулей.
Что-то нудное, ползучее, неотвязное проникает в сердце и щиплет его противными болезненными щипками.
Встают тяжелые картины, мучительные образы... Груда тел... Реки крови, обезображенные массы того, что было еще недавно живыми людьми. И среди всего этого хаоса, этого ужаса войны, он, Володя, нежный и хрупкий как девушка.
Володя и тысячи ему подобных сейчас там, среди этой бойни, этого ада, рискующие жизнью, каждое мгновенье, а он здесь, как опытный хищник, как ядовитый паук, ищет минуты завлечь в свою паутину беззащитную глупенькую мушку...
Вадим Львович проводит рукой по лицу... Даже пот выступил у него на лбу. И мучительно больно снова кольнуло сердце...
Он смотрит с минуту на юную головку, прильнувшую так доверчиво к его груди...
Что это? Она кажется спит?.. Так и есть, бедная детка!..

***

Когда получасом позднее Вадим Львович усадив у дверей ресторана в извозчичьи сани Маню и отправив ее домой, идет к себе домой, в свою одинокую холостую квартиру, ему кажется впервые, что в зимнем воздухе разлита какая-то особенная чистая, красивая свежесть, а от темного неба словно веет примиряющим, мягким спокойствием.

@темы: текст, Свои, не бойтесь, рассказы, Девушка с кружкой, Чарская

---

Л.Чарская "Левушка"

[telwen]

Л.Чарская. Свои, не бойтесь! — Петрогорад : тип. П.Усова, 1915 — 140с.:

Лидия Алексеевна Чарская

Левушка.

I.

Уже который день стояли на Бзуре в холодных окопах. Офицеры и солдаты скучали от бездействия. Бывали правда мелкие дела и частичная ленивая перестрелка. «Он» тоже притих и лишь изредка посылал частичный гостинец в виде тяжелого «чемодана», вырывающего огромные логовища в земле, или баловался пулеметами. А то взрывались розоватые облачка шрапнелей да трещали ружейные залпы. Но больше выжидательно молчали. С наших позиций «его» было хорошо видно, особенно из траншей пехотного полка, где служил Левушка.
Лев Геннадиевич Струйский, балагур каких мало, молодцевато носил свои подпоручичьи погоны и лихо заламывал на затылок мохнатую папаху, сменившую фуражку защитного цвета. Русокудрый, румяный, свежий и жизнерадостный, Левушка пришел на войну, как на праздник, и воспринимал с редкой стойкостью все её жуткие впечатления. Его живые глаза горели воодушевлением, крепкие зубы сверкали в улыбке, да и ямочки на румяных щеках, казалось, сияли тоже, как глаза и зубы.
Левушка был любимцем семьи, солдат и однополчан-товарищей.
— Левушка — наше красное солнышко, — шептала старушка-мать, гладя, бывало, высохшей рукой румяные щеки своего двадцатитрехлетнего любимца-сына.
— Левка — не брат, а прелесть! — кричала хохотушка-сестра Катя, повисая у него на шее, еще там, дома, когда он приезжал к ним гостить в Липки в редкие дни отпуска.
— Славный наш Левушка, — говорила старшая Зоя, уже начинающая блекнуть девушка.
И младший брат Вика, еще кадет, замечал важным ломающимся кадетским басом:
— У Льва счастливая судьба: всеобщий любимец и баловень. А все потому, что молодчинище.
— Что и говорит — бабушка наворожила! А вот я его терпеть не могу. Зачем дразнится зачем изводит?
Это уже говорила сиротка Феничка, дочь бывшего управляющего, которую после смерти её отца приютили в семье Струйских.
Да, Левушка действительно дразнил милую маленькую Феничку с черными глазками, с маленьким, словно обиженным ртом. Сначала, еще в детстве, он отнимал игрушки и деспотически главенствовал в играх, потом, когда подросли, смущал и изводил уже по-иному:
— А ведь Феничка влюблена. Мама, Зоя, Катя, посмотрите! Или вы не замечаете? Видите, как краснеет она каждый раз, что Картошкин входит в комнату. Фи, Феничка! У вас дурной вкус. Право, дурной! Будете мадам Картошкина. Какой ужас!
Картошкин был худой, длинный управляющий Липок, небольшого именьица Струйских, лежавшего близ Луги, безнадежно и упорно влюбленный в Феничку.
Она искренне злилась на насмешки Левушки и чуть не плакала от досады.
Милая Феничка! Что-то она теперь? Что сестры, Зоя и Катя, и мамочка, проливавшая бесконечные слезы пред отъездом Левушки на войну.

II.

Было студеное январское утро. В окопах разводили маленькие костры и грелись вокруг них, как могли. Говорили о том, что у «него», в нескольких стах шагах по ту сторону заледеневшей реки, куда лучше; будто в «его» окопах, ровно в горницах, убрано: и ковры, накраденные в фольварках у окрестных помещиках, и чуть ли не пианино, добытое тем же путем. Впрочем, говорила больше молодежь, а старые солдаты усмехались скептически:
— Ишь, выдумывают тоже!.. Поди-кось, они корни древесные жуют — жрать им нечего, а вы — пьянины. Небось, пьянины-то в голове у тебя, парень!
— Никак нет, дяденька, потому как никаких пьянин в головах таперича иметь не полагается. Все как есть черезвые на подбор, — бойко под общий хохот отшучивался молодой солдатик.
— А ну-ка, братцы, давай-кась я поддразню «ево»! — обратился он к товарищам и прежде нежели подоспевший к группе подпоручик Струйский, мог остановить храбреца. Солдатик пулей вылетел из окопа на низенькую насыпь. Здесь, приложив руки ко рту трубкой, он закричал, сильно напрягая голос:
— Эй, немец-перец, колбаса! Как тебя? Гутен морген! Ступай к нам, коли жив еще, чай пить в окоп.
— В о-о-окоп! — повторило вдоль берега эхо. На неприятельских позициях видимо расслышали, зашевелились. Откуда-то из земли показались сначала головы в касках, а потом и дула винтовок.
— Назад, Семирякин, назад! — скомандовал Левушка.
Но солдат, прежде чем снова спрыгнуть в окоп, низко поклонился в «его» сторону в ответ на потрещавшие выстрелы.
— Ишь, тварь неблагодарная, колбаса протухлая! Его честь честью добрые люди приглашают, а он заместо спасибо ишь тебя чем... Ну, постой же ты! — и, схватив первую попавшуюся винтовку, Семирякин выстрелил.

***

— Господа, поздравляю: дождались дела. Нашему батальону выпала честь первому пробраться за темнотой к тем восточным окопам и взять их, во что бы то ни стало, в нынешнюю ночь, — произнес маленький плотный батальонный командир, обращаясь к офицерам своей части.
— Ночь по-видимому будет благоприятная, безлунная... Только бы их проклятые прожекторы не подгадили дело! — и капитан Рагужин, ротное начальство Левушки, обвел большими близорукими глазами небо.
— Господа, я предлагаю желающим отправиться с наступлением темноты в секрет, снять неприятельских часовых и подать сигнал в удобный момент к атаке, — снова проговорил батальонный.
— Я... разрешите мне! — вырвалось так непосредственно у Левушки, что сам он сконфузился, а окружающие его товарищи невольно рассмеялись.
Молодой офицер не раз уже исполнял поручения начальства и всегда успешно. Глядя в это молодое лицо, как-то верилось в благоволение к нему судьбы, в его счастливую звезду.
— Но позвольте, господа, и другие бы не прочь и я, и Лаврицов, и Никольский, — произнес Черемицын, друг и приятель Левушки, которому не менее Струйского хотелось попасть в опасное ночное предприятие.
— Прекрасно, прекрасно! И вы, вы и Струйский... Ступайте с Богом и сигнализируйте, когда будет все кончено с караулом. А теперь пожалуйте сюда! Вот ваш надлежащий путь по плану, — и, развернув на спине ближайшего к нему солдата карту, батальонный стал водить по ней карандашом.
Левушка и Черемицын следили за движением его зоркими, внимательными глазами.
Потом, когда ушел батальонный, до самого наступления сумерек Левушка писал письмо в окопе на своей походной постели. Когда Черемицын позвал его пить чай с сухими черными походными сухарями, Левушка взглянул на него большими глазами и заговорил тихо чуть слышно:
— Вот, Ваня, если того... если убьют, отвезешь в Липки, с образком вместе, которым мать благословила. И письмо, и мои трофеи. Кате я обещал немецкую каску. У Тарасова, моего денщика, возьмешь ту, которую я добыл в последнем бою с головы убитого мной офицера. Ты знаешь... Отвезешь все сам в Липки, если меня того... Понимаешь?
Но Черемицын только махнул рукой на эти слова.
— Вздор болтаешь, Левушка! Жить тебе да радоваться, а ты... Глупый ты, глупый, Левка! И меня только зря пред делом расстроил, да и себя не радуешь! — и он дружески хлопнул товарища по плечу.
— Нет, а ты все-таки дай слово, что исполнишь, — настаивал Струйский, и строго было сейчас его обычно веселое лицо.
— Тьфу ты! Да что же ты меня на медленном огне поджаривать хочешь? Ну, да ладно, сделаю, что хочешь, на Марс, на Большую Медведицу, на чертовы рога съезжу, только отвяжись от меня, ради Бога! — вышел из себя окончательно Черемицын, и спохватился через минуту: Но ведь и меня убить могут: и я с тобой в одно «дело» иду. Может быть, меня пораньше тебя пристукнут...
— Не пристукнут! — уверенно сорвалось с губ Левушки, и он уже снова весело улыбнулся. — Не пристукнут, — еще увереннее повторил он и вдруг запел свою любимую арию:
«Тор-реодор смеле-е-е-е в бой!»
— В бо-о-ой! — где-то протяжно и жутко протянуло эхо.

III.

Шли в темноте, крадучись, бок к боку, чуть ли не затаив дыхание, нога к ноге. Иногда только зловещий шепот фельдфебеля Курицына третьей роты своеобразно подбодрял неловких, отставших, споткнувшихся или зацепивших штыком за штык соседа.
— Ты это што? — тут шло краткое, но внушительное порицание, нецензурного свойства. — Ты это как же? — и опять следовал нелестный, но тем не менее внушительный отзыв о степени виновности провинившегося.
И снова крались неслышно, бесшумно.
Отойдя несколько десятков шагов от своих окопов, легли на покрытую снегом землю и поползли к реке. Серая группа людей казалась причудливо-фантастической, двигаясь по белой скатерти снежной равнины. Левушка был как всегда впереди бок обок с толстеньким капитаном Книжиным, а мысли его все время кружились вокруг написанного нынче домой письма.
Письмо должно было дойти по назначению в том только случае, если его убьют. И тогда то, что он носил в сердце все эти годы, узнают все домашние. Тайна его души раскроется, как цветок поутру. Если же он останется жив, то по-прежнему то светлое и теплое будет скрыто в сокровенных глубинах его молодого существа, и все останется по-старому.
И, думая это, все полз вместе со своей ротой.
Проползли уже часть поля. Теперь уже были совсем близко неприятельские траншеи. Кое-где мелькали слабые, словно задернутые чем-то, огни.
Как один человек, залегли без движения люди отряда, почти слившись с белой запущенной снегом землей.
Левушка, Черемицын и несколько солдат отделились от них, поползли в темноте уже одни, в сторону от отряда,
Затемнело что-то вблизи. При слабом отблеске прикрытых фонарей уже можно было разглядеть серые фигуры маячивших вдоль насыпи караульных.
Подползли, подобрались к самому валу, вскочили на ноги, и, каждый нацелив себе по одной неприятельской фигуре, стремительно и все так же беззвучно бросились на постовых.
В тот же миг свет неприятельского прожектора охватил все ближнее и далекое, всю местность; и пронзительный крик филина нарушил одновременно с ним сонную тишину ночи. То Левушка сигнализировал начало атаки отряду, ожидавшему его сигнала.
Неприятельские окопы ожили. Тяжело ухнула пушка, за ней другая, третья. Жутко заговорили батареи, затрещал пулемет. Визжа, звеня и жужжа полетели пули. Треск ружейных залпов слился с громом тяжелых орудий и потонул, растаял в нем.
Со стороны реки бежал отряд нашей пехоты. Победоносно и грозно звучало «ура». Стрелки спешили по крику филина брать неприятельские траншеи.
— Сдавайтесь! — резко крикнул немецкий пехотный офицер, направляя в грудь Левушки конец сабли.
Струйский, окруженный неприятельскими солдатами, отчаянно рубился на валу траншеи. Он вбежал сюда с саблей наголо в одной и револьвером в другой руке, вбежал первым в неприятельские окопы. Другие охотники кончали в это время свое дело с караулом поста.
— Сдавайтесь! Вы — пленный, — прозвучал у уха Левушки другой голос, и тонкое лезвие сабли зловеще блеснуло пред его лицом.
В ответ Левушка поднял руку с револьвером и выстрелил в офицера.
— Русские добровольно в плен не сдаются, — хрипло выкрикнул он и упал в тот же миг, пронизанный штыком немецкого солдата.

IV.

Красиво убрала зима в этом году природу. Завороженными принцессами заколдованного царства стоят под снежной фатой, деревья в лесу, а в Липках, сплошь заросших старым лиственным лесом, и совсем красиво.
— Точь-в-точь как на открытках, — говорит Феничка, прищуренными, как у ласковой кошечки, глазами, оглядывая белые деревья, белые сугробы, белую природу.
Лучшее и более удобное сравнение она и подыскать не может.
А вечером окружающий старый деревянный дом усадьбы, сад — настоящая феерия. Луна медленно выплывает из-за облака, царственно прекрасная в своем голубоватом ореоле, томно обливает своей лаской сад и словно тихо радуется чему-то. Пленительной сказкой из другого — лучшего мира кажутся белые, все словно в лебяжьем пуху, деревья. Вот-вот, чудится, из фантастического замка садовой чащи выглянет сказочная снегурка и запляшет среди сугробов.
Феничке хочется почему-то плакать в такие лунные зимние ночи или говорить о бесконечно длинной и прекрасной любви, которая бывает разве только в сказках или где-то далеко от этих Липок, где она ведет домашнее хозяйство в усадьбе Струйских, где за ней нелепо и наивно ухаживает Валерьян Картошкин, — управляющий-конторщик из гимназистов, несколько лет тому назад прогнанный за нерадение в науках, но его любовь смешна и трогательна, и Феничка почти уже дала ему слово стать его женой. Все-таки он — управляющий, получает семьдесят рублей в месяц при готовой квартире и столе. Как-никак, а это — для неё, бедной сироты-невесты, завидная партия.
Недаром напророчил ей Левушка...
Левушка!..
При одном этом имени в сердце вспыхивает что-то горячее и красивое.
Левушка, дразнящий, насмешливый, веселый... «Мадам Картошкина» и ария тореадора...Все его речи, все до единой запомнила Феничка. И сердил он ее, и мучил, а все же мечтала о нем она длинными волшебными ночами, орошая слезами горячую подушку.
«Левушка»... О нем дерзала она мечтать, о нем, созданном для какой-нибудь принцессы.

***

Тепло и уютно в столовой. Чай уже отпили. Феничка беленькими нежными ручками перетирает чашки, старушка Струйская раскладывает пасьянс, заученный ею еще в дни молодости и называющийся так волнующе-странно — поцелуем. Катя, запустив в кудрявые короткие волосы обе руки, жадно читает книгу. В восемнадцать лет она — еще совсем ребенок и похожа на Левушку, как две капли воды. Хорошенькое личико Фенички то и дело обращается в сторону младшей Струйской. Когда нет брата, поневоле остается любоваться его «образом и подобием» — младшей сестрой. И тихая грусть разлуки волнует сердце Фенички.
Хоть бы на час, хоть бы на миг повидать его! Пусть дразнит, пусть смеется, пусть шутит — она не обидится, не рассердится теперь, нет... На него сердиться? На Левушку? А ведь осмеливалась раньше — на королевича своего — она, тупое ничтожество, замарашка! Теперь, кого он полюбит, того и она любить будет: Невесту даже Левушкину, его жену. И не будет в ней ревности ни капли. Принц и Замарашка. Разве она осмелилась бы мечтать о себе рядом, об руку с ним? Завтра базар в Луге. Она поедет туда за провизией с Картошкиным. Опять он заговорит о свадьбе. Надо кончить этот вопрос поскорей, надо убить бесполезные грезы. Картошкин хороший, добрый и любить ее будет вечно. Свой человек, ей по плечу, не принц, не сказочный королевич, не Левушка.
Из соседней комнаты тихо плывут нежные, рыдающие аккорды. Играет Зоя. Сама, такая нежная, бледная, увядающая. Бывшая институтка. Бывшая мечтательница. Теперь уже не грезит, как прежде, под тридцать лет. Молча и покорно уступает дорогу другим, в лице Кати — юной сестры — счастливой молодости. А душа не хочет стариться. И мечта тоже. И надрывно рыдают обе в певучих аккордах Шопена.
— Кажется, звонят?
Письмо от Левушки? Может быть, телеграмма?
— Может быть, он сам? На Бзуре сейчас затишье. Очень возможно, что его и отпустили?
Катя вскакивает первая. Книга летит под стол. Туда же следует и выскользнувшее из рук Фенички чайное блюдце.
Старушка Струйская роняет карты и мертвенно бледнеет её морщинистое лицо. И звуки Шопена сразу смолкают в зале. Уже стремительно пронеслась, как буря, в прихожую Катя.
— Левушка! — призывно и радостно доносится из сеней её взволнованный крик.
И она втаскивает в гостиную кого-то, запушенного снегом, закутанного в башлык и полушубок. Из-под башлыка белеет на лбу повязка, наложенная через всю голову, и правая рука на привязи, в то время как левая подает конверт.
Незнакомые усталые глаза глядят смущенно, точно моля о прощении, а голос, тоже словно извиняющийся, говорит, срываясь на каждом слове:
— Виноват... вы обознались. Это не Левушка, не подпоручик Струйский. Но я от него. Письмо и посылка — немецкая каска для младшей сестрицы... Екатерины Геннадиевны... И другие вещи его...
— А он сам где же? Здоров? Не ранен? — слышится пытливый, мучительно волнующий вопрос.
Офицер молчит.
— Но вы сами ранены, кажется? Вы устали? Сядьте! — и Зоя, первая придя в себя от обманутого ожидания, подвигает гостю кресло.
— Сядьте пожалуйста, — вторит ей дрожащий старческий голос.
У раненого, измученного дорогой Черемицына не хватает духа занести молот для удара над этой седой головой, нет сил открыть обступившим его трем девушкам жуткую истину о гибели Левушки. Как он скажет им это сейчас? Как скажет о том, что его уже нет больше на свете, их дорогого Левушки, что покоится его тело у берега Бзуры, в общей братской могиле. Он сам, несмотря на рану, прежде чем ехать к себе домой, помчался сюда, дав крюк в сторону, чтобы опередить газетные известия. Очевидно он не опоздал, очевидно тут еще ничего не знают. Господи, будь милосерден к ним!
— Письмо от Левушки, говорит он и решительно протягивает конверт.
Дрожащие руки схватывают его.
— Очки... мои очки, Зоюшка! — слышится взволнованный шепот.
О госте, забыли как будто. Почти бегом бегут в столовую, окружают стол и маленькую старушку с белым конвертиком в трепетных пальцах.
— Дайте мне я прочту, мама, — решительно говорит Катя и энергично берет из рук матери письмо.

* * *

«Милые мои, родные мои. Любимая моя мамочка, Зоя и Катя. Я был скверным сыном и дурным братом. Я мало до сих пор заботился о вас, — писал своим характерным почерком Левушка, — но это не мешало мне искренне нежно любить вас. Я всегда чувствовал вашу горькую, полную забот жизнь, родная мамуся, только не умел выразить этого вам. Я всегда казался легкомысленным, веселым, чересчур жизнерадостным, а между тем и неурядицы в наших материальных делах и невозможность привести их в порядок всегда волновали меня. Сильно мучили и то, что молодость милой нашей Зои проходит в глуши, без радостей, без цветов жизни, и страх за Катюшу: неужели и ей грозит то же? Я был всегда бессилен помочь этому, и это мучило и терзало меня. Особенно теперь, с начала компании, я много передумал о вас на передовых позициях. Близкая опасность смерти облагораживает, возвышает душу; глубже чувствуешь то, на что прежде не обратил бы особенного внимания. И вот теперь, под неприятельскими пулями и шрапнелью, на шаг от смерти хочется сказать вам еще раз, что люблю вас всех бесконечно, горячо, как самое дорогое в мире после Царя и родины. И еще скажу о том, о чем говорить до сих пор не доводилось. Люблю Феничку и всегда любил. Сначала только по-детски, потом иначе, как милую далекую невесту, как... Но довольно об этом — все равно поздно, а, что надо понять дорогим, близким, поймут с двух слов. Прощайте, родные!.. Всегда, всегда, что бы ни случилось, буду всей душой с вами.

Благословите, родная мама, вашего Левушку, как и он благословил вас всех.
Л. С».

— Что это? — и Катя с остановившимися глазами и совсем белым лицом взглянула на мать. — Мамочка! протянула она по-детски жалобно и всхлипнула, как ребенок.
Но старуха-мать все еще не понимала, не догадывалась о страшной истине. Было похоже, как будто она удивлялась письму и радовалась волнующей материнской радостью: и тому, что так разоткровенничался Левушка, и тому, что любит Феничку, а так долго скрывал от неё, любит ту, к которой сама она привязалась, как к родной дочке. И не замечает старушка за этой радостью смертельной тревоги в глазах трех девушек, окружающих ее.
Тогда Зоя незаметно выскользнула из столовой. В гостиной, понурясь в кресле, чуть живой от усталости, сидел раненый офицер.
— Что с Левушкой? Где наш Левушка? — бросилась к нему Зоя, чуть двигая побелевшими губами.
Усталые глаза вскинулись на нее. Слабо дрогнули губы, и до ушей девушки долетело одно только слово, зловещее слово:
— Убит.

V.

А наутро Феничка с измятым от слез и бессонной ночи лицом ехала вместе с Картошкиным в лужскую церковь заказывать обедню за упокой души Левушки.
Новый мир остался теперь за спиной девушки: то, что пережила, перенесла она в один миг, жгучую радость сознания разделенной любви и горе, тотчас же вслед за этим сокрушившее, перевернувшее все её существо.
Левушка любил ее давно, как невесту любил и умер... и умер. Убили его... убили, её героя, её королевича, её Левушку. И от сознания того, что было возможно и близко навеки исчезнувшее счастье, еще ужаснее казалось горе.
Нынче поутру пришли газеты и принесли роковое известие. В списке убитых находилась фамилия Левушки и она же была повторена в списке награжденных посмертным Георгиевским крестом. Там же было и описание подвига этого героя, отдавшего жизнь за родину.
И после этого жить прежней жизнью, ждать свадьбы с Картошкиным? Принимать его поцелуи после того, как Левушки уже нет, после того как она знает о любви его к ней, его — героя? Нет, тысячу раз нет!
Бледно и значительно было лицо девушки, когда она после долгого молчания обратилась к своему спутнику, правившему лошадью:
— Вы меня простите, Валерьян Петрович, а женой вашей я не буду никогда, — произнесла она тихо, тихо, и как раненый на смерть грозой цветок, поникла головкой.

@темы: текст, Свои, не бойтесь, рассказы, Левушка, Чарская

---

Л.Чарская "Мститель"

[telwen]

Л.Чарская. Свои не бойтесь! — Петрогорад : тип. П.Усова, 1915 — 140с.:

Лидия Алексеевна Чарская

Мститель.

I.

Карл Гольд давно мечтал перейти в русское подданство, но скрывал это от родителей, настоящих прирожденных немцев. Старый Фридрих Гольд, хозяин часового магазина на главной, Влоцлавской улице, убил бы собственными руками сына, если бы признал в своем Карле русского подданного. Но он так и отправился в горние селения, ничего не ведая о намерениях единственного и любимого сына. А что касается фрау Катарины Гольд, старой почтенной немки, то ей и в голову не приходило, чтобы её Карлуша, которому шел теперь уже двадцать седьмой год, мог совершить подобную измену по отношению к своему «фатерланду». Ведь он даже всем своим внешним поведением доказывал, что остается истым сыном своей нации: он по-видимому искренне почитал великого кайзера, и даже над его рабочим столом, как и напротив входа в часовой магазин Гольдов, висел поясной портрет Вильгельма II.
В детстве, по недосмотру няньки, Карл выпал из окна голубятни, повредил себе сухожилие и с тех пор остался хромым. Эта хромота была бичом, проклятием всей его жизни. Больше всего на свете он любил женскую красоту, но — увы! — менее всего имел успеха у прекрасного пола. А между тем он был далеко не глуп, в меру мечтателен, в меру сентиментален, что должно было бы нравиться молодому женскому населению маленького, лежавшего почти на самой границе с Пруссией губернского города. К тому же у него были страстные, тоскующие голубые глаза и благородный профиль. Если прибавить еще к этому и довольно туго набитые карманы Карла Гольда, то при других обстоятельствах молодого часовщика города N можно было бы отнести к числу завидных местных кавалеров-женихов. Однако хромая нога при крошечном росте портила все дело. И, когда маленькая ковыляющая фигура Карла переходила улицу или спускалась со ступеней магазина, девушки-невесты из числа немецкого и польского населения города менее всего обращали внимания на страстно тоскующие глаза и благородный профиль молодого Гольда; его хромая нога и безобразная фигура прежде всего назойливо лезли в глаза.

II.

Будучи в восьмом классе гимназии, Карл Гольд полюбил Зою Карповскую.
В Энске стоял небольшой гарнизон, и у военного фельдшера, выслужившего вторую службу, была молоденькая дочь Зоя. Карповский, сколотивший кое-какие денжонки, отдал дочь в гимназию. Училась Зоя хорошо, кончила курс с серебряной медалью и, еще задолго до выпуска из учебного заведения, привлекала к себе своей, исключительно пикантной мордочкой, большую часть молодого мужского населения Энска.
Как-то двоюродный брат Зои познакомил Карла Гольда с сестрой, и с первой же минуты молодой немец-часовщик воспылал к дочери русского фельдшера самым пламенным чувством.
Нежная, сероглазая Зоя, её свежая, чистая красота, её бойкость и природная живость совсем околдовали Карла, и юный гимназист потерял голову под влиянием чар девушки. Между молодыми людьми возникли самые чистые отношения, полные поэзии и красоты. Карл Гольд был немножко поэтом, и его письма к Зое, передаваемые через того же благодетеля, двоюродного брата, невольно захватывали девушку. Потом начались частые свидания молодой парочки в тенистых, укромных уголках бульвара или общественного сада. Наконец Карл расхрабрился и в одну душную июньскую ночь объяснился в любви своей богине.
О, у него, Карла Гольда, были самые чистые, самые честные намерения! Он предлагал Зое в мужья не немца-пруссака Гольда, а будущего русского подданного. Ради неё, умницы и красавицы Зои, он готов стать настоящим русским. А ей, Зое, не следует плевать в колодезь, потому что у них, Гольдов, слава Богу, есть кое-что про черный день, а он, Карл — единственный сын в семействе; стало быть и магазин, и дом на Влоцславской, кроме всего остального, будут принадлежать исключительно ему, следует подумать, прежде чем сказать решительное слово.»
И Зоя Карповская подумала.
Разумеется, Карл — немец и калека. Но строго говоря, другой хорошей партии ей не дождаться. К тому же ради неё Карл перейдет в русское подданство. А что он хромой, так эта — вздор; лицом Карл куда красивее многих здешних кавалеров, так что и хромота его при общем впечатлении как-нибудь сойдет. А уж стихи он такие пишет, каких никому из здешних не написать! Бог знает, пожалуй и знаменитостью станет когда-нибудь Карл. Многие из её подруг с ума бы сошли по его страстным призывным стихам, и она втайне гордилась своим талантливым поклонником. Конечно пусть пока что переходит в русское подданство, а там они и поженятся, если приведет Господь!

III.

Карл шел задумчивый и грустный по бульвару. Мало утешительного дали ему все эти дни. Вот уже три года, как он, русский подданный, втайне от матери помолвлен с Зоей Карповской, а между тем свадьба все откладывается. И сама Зоя в последнее время как-то изменилась по отношению к нему: давно уже она не восторгается его стихами, давно избегает встреч с ним и старается под тем или другим благовидным предлогом уйти из дома, когда он приходит иногда поиграть в шашки с её старым отцом. К тому же он стал с некоторых пор встречать Зою в сопровождении студента Вишневского на улице и на бульваре. Все это доставляло немало горя Карлу, заставляя болезненно сжиматься его сердце.
А тут еще не веселили вдобавок и общие дела. Германия объявила войну России, и не сегодня-завтра прусское войско могло занять беззащитный город. Многие жители уже уехали из него.
Маленькому гарнизону было приказано тоже выйти отсюда без боя, ввиду превосходных сил неприятеля. Карповский ушел вместе со своей частью. Но семья его была еще здесь. Зоя с матерью, вопреки всем советам и желаниям отца, решила остаться в городе. По их мнению, нельзя было бросить хозяйство на произвол судьбы, тем более что немцы, по общему отзыву, — культурные, просвещенные люди и конечно не станут обижать мирных жителей Энска. Стало быть, нечего их бояться. И мать с дочерью решили остаться хотя бы временно, пока не уложат и не вывезут всего своего имущества.
В один из вечеров Карл Гольд шел проведать их, а кстати и поделиться событиям последних дней. Немцы уже взорвали мост на реке и подступили к городской заставе. Утром несколько прусских улан показались на площади, с часа на час надо было ожидать вторжения неприятеля в город.
Карл шел, по обыкновению сильно прихрамывая на правую ногу. Продольная морщинка залегла между его черными бровями и лицо приобрело какую-то несвойственную ему угрюмость. Он думал о немцах, своих единоплеменниках, думал о Зое, о том, что если понадобится защитить девушку, то он, Карл Гольд, отдаст за нее жизнь. В его кармане на всякий случай лежал браунинг.
А над угрюмой головой Карла безмятежно сияло млечным сиянием вечернее небо. Кое-где загорались звезды. Таинственно-прихотливыми силуэтами стояли ряды лип на бульваре, бросавшие на аллею тень.
Карл доковылял до конца бульвара, вышел на площадь и свернул в переулок. Вот и казармы местного крошечного гарнизона, теперь оставленные частью. Только в квартире фельдшера, там, где белеет среди сада здание приемного покоя, в темной ночной зелени светился огонь.
«Теперь уже десять, — подумал Карл, и у них пьют чай. И это очень кстати: по крайней мере застану дома Зою. Надо же когда-нибудь договориться с ней».
С этими мыслями Карл направился через сад к крыльцу.
Внезапно тихий смех и шепот в кустах привлекли его внимание.
«Неужели Зоя? Но с кем же она?»
Карл не долго стоял раздумывая — тревога взяла свое. Нагнувшись и втянув голову в плечи, он пополз к тому месту, где раздавались голоса. При свете луны можно было довольно далеко различать предметы. И то, что увидел Карл, бросило его сначала в жар, потом в холод.
Зоя сидела на скамье, запрокинув голову кверху и прислонившись теменем к стволу векового каштана. Её глаза особенно ярко сияли при свете луны; улыбка раскрывала губы. Около неё сидел Стась Вишневский, племянник городского ксендза, приехавший на каникулы из киевского университета, красивый, обаятельный поляк, с начала весны вскруживший всем местным дамам и барышням головы. Одна рука Стася обвивала талью Зои, другая сжимала её руки.
— Ты любишь меня? — горячо нашептывал Стась девушке. — Ты любишь меня?... А я не смел надеяться... О, Зоя, моя Зоя! Как счастлив я, как бесконечно счастлив с тобой! Ведь я думал до сих пор, что моя Зоя всецело занята своим женихом, этим красивым хромым поэтом, который...
— Молчи, молчи! Не произноси мне этого имени, Стасик, любимый мой! Мне противно подумать о нем. Когда-то, будучи чуть ли не ребенком, я увлеклась его глазами, его талантом, но теперь, когда вы... когда ты... когда я всецело принадлежу моему Стасю, могу ли я еще думать о ком ни...
Зоя не договорила, потому что губы Вишневского прильнули к её рту и зажали его.
Карл, видевший и слышавший все от слова до слова, заскрипел зубами. Его рука конвульсивно стиснула рукоятку револьвера, другая сама собой сжалась в кулак. Он уже торжествовал при одной мысли о том, что сейчас оба — и Стась, и Зоя — будут лежать бездыханными трупами у его ног. Это опьяняло его, наполняя сладким и злобным удовлетворением его оскорбленную душу. Он уже вытащил револьвер и спокойно прицелился в целующуюся пару.
И вдруг иная мысль прожгла его мозг. В сущности разве принесет ему удовлетворение смерть Зои и её избранника, — о этого слишком мало. Разве может он, совершая казнь этих двоих, указать им мотив, руководящий его отплатой, особенно ей, Зое, которой он так слепо верил и на которую надеялся, как на самого себя? Да, он любил эту статную, рослую Зою, любил её ярко выраженную славянскую красоту, её милую беспечность и ребячливую веселость. Но теперь, сейчас он ненавидел ее, эту Зою, погубившую все его надежды, насмеявшуюся над ним.
О, он сумеет жестоко отмстить и ей, и этому мальчишке, укравшему у него её любовь, и упиться своей местью во всякое время. Смерть — слишком большая роскошь для них. А пока, пока...
И Карл весь дрожал от ненависти, бешенства и злобы.

IV.

Незадолго до солнечного заката вошли немецкие отряды в город, а на другое утро уже началась оргия всяческих насилий и издевательств над мирными обывателями Энска.
Среди ночи одиноко и гулко протрещал провокаторский выстрел, за ним другой, третий. На рассвете немецкий майор — комендант — нарядил следствие, и пруссаки, с пьяных глаз впотемках перестрелявшие своих же солдат, нагло заявили, что выстрелы раздавались из домов обывателей.
В полдень у здания магистрата, где находилось теперь комендантское управление, показался хромой юноша с пылающими глазами, с бледным без кровинки лицом. Он потребовал у часового, чтобы его провели к майору-коменданту.
Краснощекий, упитанный, с вытаращенными глазами немец-майор принял Карла Гольда, заставив прождать добрый час в передней. После двадцатой кружки пива и дымя зловонной немецкой сигарой, майор, стоял, как будто, не совсем твердо на ногах.
— Вам что надо? — довольно нелюбезно бросил он Карлу по-немецки.
Но тот не смутился приемом и ответил вопросом на вопрос:
— Господин майор, вы, должно быть, желаете точно узнать дом, откуда стреляли по вашим доблестным воинам?
Майор прищурился и покрутил задранные кверху усы, которые он носил с особенной торжественностью, подражая своему кайзеру.
— Ну?
— Я могу указать дом, откуда стреляли, — не сморгнув глазом, произнес Карл.
— Великолепно! Мои солдаты пойдут за вами. Господин лейтенант, потрудитесь проследовать за ним! — бросил майор маленькому, с осиной тальей прусскому офицерику, юлившему около него и тоже довольно-таки основательно «заложившему за ворот», потому что на ногах он держался не лучше своего майора. Вырвав листок из блокнота с наскоро набросанными на нем строками, начальник передал его своему подчиненному, изрекши при этом: — Расстреливать этих свиней без сожаления!
В ту же минуту лейтенант, как на пружинах, выскочил за дверь, дав знак Карлу следовать за ним. У крыльца их ждал наряд из нескольких солдат.
С тем же смертельно бледным лицом и стиснутыми зубами Карл Гольд двинулся вдоль улицы рядом с прусским лейтенантом впереди отряда. На каждом шагу им попадались трупы. Целыми массами расстреливались ни в чем неповинные жители после злополучной немецкой перестрелки и лежали неубранными среди луж крови. Очевидно их запрещали убирать.
Карл узнал в убитых кое-кого из знакомых. В другое время он отдал бы большую часть внимания погибшим, сейчас же ему было не до них. Вся его душа томилась и горела одной только жаждой мести.
Вдруг он остановился. Остановился и немецкий отряд. Впереди пустыми окнами глядели на улицу казармы. Дальше белели здание приемного покоя и небольшая пристройка квартиры Карповского.
— Здесь! — произнес смертельно бледный Карл и, подняв руку, указал на пристройку к белому зданию.
— Туда! — коротко указал солдатам пруссак, и те бросились чуть не бегом к белому домику.
Карл добежал до крыльца вместе с ними и, войдя в сени, притаился за дверью.

V.

Старуха Карповская вместе с дочерью и Стасем Вишневским сидела за столом. Пред ними дымилась миска с горячим супом, но никому и в голову не приходило думать о еде. На Зое лица не было, и глаза молодого Вишневского с тревогой и грустью следили за каждым движением девушки.
Целое утро в городе гремели выстрелы, слышались крики и стоны. Целое утро Станислав пробыл здесь, охраняя любимую девушку. Карл не показывался, Карл пропал, забыв как будто и думать о Зое. Конечно он, Стась, сумеет постоять за нее, за свою милую Зою.
И сейчас он думал об этом, глядя на её бледное лицо, старавшееся во что бы то ни стало сохранить спокойствие. О, как он любил ее! Как хороша она даже сейчас, в минуту высшей тревоги и страха за свою судьбу! Его дядя — ксендз, гордый, надменный шляхтич; он конечно не позволит ему жениться на маленькой мещаночке. Но разве он, Стась, послушает дядю, да еще теперь, когда его сердце бьется для Зои, исключительно для неё одной.
Шаги, раздавшиеся в сенях, сразу дали иное направление мыслям молодого студента. Он вскочил и, уже предчувствуя опасность, заслонил собой девушку.
Несколько рослых пруссаков вошли в комнату.
— Берите его! — отдал короткое приказание прусский лейтенант, указывая пальцем на Стася.
Тот выхватил револьвер. Но уже было поздно — четыре дюжих пехотинца навалились на него и скрутили ему руки за спиной.
Зоя рванулась было за ним.
— Стась! Желанный! Милый!
Но его уже повели из белого домика туда, в чащу тенистого сада.
Вместо него пред девушкой, точно из-под земли, вырос Карл. Его глаза, округлившиеся, как у птицы, горели нездоровым огнем. Все лицо было сведено судорогой; синие губы скривлены гримасой торжества злорадства. Вдруг он, наклоняясь низко-низко к лицу девушки и до боли сжимая её плечи трясущимися руками, зашипел:
— Ага! Боишься?.. Струсила, когда наступил час расплаты?.. Ага! Ну, что ж, так и надо было ожидать... Целоваться и обниматься умели, а как пришла пора умирать, небось...
Он не договорил. Прусский лейтенант без церемонии взял его за плечи и, толкнув вперед, отшвырнул от себя так сильно, что Карл, пролетев несколько шагов, больно ударился о стену головой.
Теперь уже не он, а пруссак нагибался к Зое и шептал ей, безбожно коверкая русские слова и дыша ей в лицо запахом сигар и винного перегара:
— О, что за идиот — этот мозгляк! Он, кажется, испугал вас, моя красотка? О, какой свинья! Разве так надо обращаться с молодыми девушками? Им нужны ласки и поцелуйчик, а не грубые слова!
Пьяный пруссак изловчился и, не обращая внимания на присутствие солдат и отчаянные вопли старухи Карповской, бившейся в их руках, облапил Зою и потащил ее в соседнюю комнату.
Старая мать рванулась за ними, но один из солдат бесцеремонно ударил ее прикладом в голову, и ошеломленная ударом старуха, потеряв сознание, медленно стала опускаться на пол.
Карл видел все это из своего угла, видел и слышал все, что происходило вслед за этим, слышал ружейный залп, прогремевший в саду, слышал вопли Зои, призывающие на помощь. И тот отчаянный вопль, в котором не осталось ничего человеческого, огласил белый домик.
Карл слушал напряженно. Слышал все и потом долго хохотал диким, неестественным смехом.

@темы: Мститель, текст, Свои, не бойтесь, рассказы, Чарская

---

Л.Чарская "Платформа № 10."

[telwen]

Л.Чарская. Свои, не бойтесь! — Петрогорад : тип. П.Усова, 1915 — 140с.:

Лидия Алексеевна Чарская

Платформа № 10.

I.

...Вокруг красного здания росли одуванчики, много одуванчиков в летнее время. И клевер. Зеленое поле сбегалось у неглубокого, задернутого тиной пруда. Весной здесь меланхолически-страстно выкрикивал хор лягушек. А зимой все покрывалось изысканно-чистой пеленой снега. И огромная сахарно-белая равнина приятно ласкала глаз.
А там, повыше, на железнодорожной насыпи бежали рельсы. Длинный, бесконечно длинный путь от северной столицы туда, в глубину обширной родины, к её дальним окраинам. Разветвлялась на много ветвей; гигантски длинными полосами, устремлялись вдаль. Под скатом, внизу, в выбоине, стояло маленькое красное здание-будка, караулившее полустанок. А на другом таком же здании, у самой платформы, красовалось черным по кирпичному фону четко выведенная цифра названия полустанка «№ 10».
Когда здесь останавливались поезда, товарные и пассажирские (курьерские молнией пролетали мимо), на полустанке показывалась небольшая сутулая фигура с традиционной красной фуражкой на всегда чуть взлохмаченной голове. Водянисто-голубые мутные глаза алкоголика прежде всего пристально вглядывались в пыхтящую, крикливую и наиболее шумную часть поезда, а руки, вооруженные флажком, руки пьяницы, неизбежно дрожали. Пока поезд стоял, и машинисты запасались всем необходимым, красная фуражка маячила по платформе, равнодушно оглядывая теми же мутными глазами алкоголика высыпавших промяться из вагонов пассажиров.
Начальника полустанка под № 10 Кирилла Федоровича Груздева перевели сюда лет пятнадцать тому назад с большой узловой станции за пьянство. И вот уже пятнадцать лет жил он здесь, вдовец, с дочерью и рябой прислугой Агафьей, продолжая келейно напиваться по ночам от поезда до поезда, в длиннейший промежуток железнодорожного затишья, и с чисто машинной пунктуальностью выходя вместе со сторожем Авиловым встречать каждый поезд между двумя стаканами водки.
Ближайший поселок, где можно было покупать вино и простые крестьянские продукты, находится от полустанка № 10 в 3-х верстах расстояния. Кирилл Федорович два раза в неделю аккуратно отправлял туда за тем и другим рябую Агафью. В летнее время ее частенько сопровождала туда маленькая Нина Груздева.

II.

Первым сознательным впечатлением, прочно улегшимся в памяти Нины, были пушистые, нежные одуванчики, росшие в таком изобилии вокруг их красного дома-будки. И еще милое бледное лицо молодой женщины, её матери, угасшей очень рано от чахотки.
Мать исчезла. Одуванчики остались. И алые и белые цветы кашки тоже.
Рябая Агафья, мутные глаза папочки и поезда, поезда, поезда без конца и счета, — все это скользило мимо. А одуванчики и кашка водворились прочно и навсегда, как скрытые сокровища в недрах души Нины. Папочку было жалко. Жалко до слез в часы его запоя, в часы его тоскливого оцепенения. К Агафье не было никаких чувств, уж слишком примитивно глупа и груба была Агафья. Но одуванчики, кашка, широкая равнина, зеленой, мутной, задернутый тиной пруд с его весенними лягушечьими концертами, — все это было дорого до боли, все жило в маленькой душе, истомленной одиночеством. Было еще, правда, в далеком, розовое пятно, луч недолгого солнца, блик яркой краски на сером фоне, туманное воспоминание о матери, о чьих то нежных руках, о чьих то задумчиво голубовато-серых глазах, но были ли то в действительности те глаза, и руки, и ласки, — Нина путалась, не могла дать себе отчета, не знала. Росла сама как цветок среди одуванчиков и кашки, маленькая, невзрачная, с большими угрюмыми недетскими глазами, с упорным ртом не знающем ребяческого смеха, росла среди одуванчиков, кашки, снега и поездов, между алкоголиком отцом и тупой прислугой. Потом, когда подросла, стала посещать за три версты церковно-приходскую школу.. Каждый день приезжал из села Клушина подговоренный крестьянин за Ниной и увозил её на уроки, где у сельской учительши она проходила школьную премудрость вместе с крестьянскими детьми. А после уроков доставлял обратно. Зато получал едва ли не половину из скудного Груздевского жалованья.
— Учись, Ниночка, учись, девочка, умницей вырастешь, папке облегчишь его горькую долю. Разнесчастный ведь он, твой папка, разгорький он прегорький, твой папка, пьяница, — с отуманенной винными парами головой говорил частенько дочери Груздев, дыша ей в лицо водочным перегаром и запахом дешевых папирос.
И девочка училась, как могла, как умела. А потом накинулась на книги. Читала жадно. Читала все, что было в скудной сельской библиотеке и у учительницы Анны Семеновны. И Пушкина, и Гоголя, и Лермонтова в разрозненных томах, скупленных на дешевке у букиниста. Читала с восторгом, захлебываясь. Любила Владимира Ленского, юного поэта, погибшего от руки Онегина... Любила коварного Демона и Печорина, непонятного, насмешливого... Но больше всех Ленского, больше мертвого чем живого, потому что напоминал белый одуванчик и чистоту зимних снегов равнины, её первые и лучшие впечатления.

III.

— Пожалуйте, был сигнал, ваше высокородие, № 17 встречать, — расслышал как сквозь сон Кирилл Федорович Груздев, полулежавший у стола в старом с прорванной во многих местах клеенкой кресле. На столе стояла бутылка с отбитым горлышком, распространяющая вокруг едкий запах спирта. Лежал обглодок соленого огурца и недоеденная корка хлеба.
— М-м... 17, говоришь? Это хорошо, что семнадцатый, Авилов, — промычал себе под нос начальник, — это очень хорошо, что семнадцатый.
— Да хорошо, либо нет там, а пожалуйте. Потому как пути более нет. Не приведи Господь заносы какие. И и... Боже ты мой, какая метель!
— Метель, говоришь?
— Неушто не видали и не слыхали?
О нет, он слышал их, эти голоса демонов за обледеневшим оконцем. Но разве же это была метель? В его помраченном от обильного возлияния мозгу фантастические представления вытеснили реальные. Казалось, что не метель, не бушующая стихия, а полчища злой силы стучались к нему в окно и смущали его покой, убеждая его в чем то, и предостерегая, и угрожая в одно и то же время.
— Так вот оно что, метель... Метель и заносы... Поезд не пойдет дальше, стало быть?
Вдруг резким неожиданным среди тишины звуком протрещал звонок телефона. С испугом, косясь на неплотно прикрытую дверь смежной с его комнатой горенки Нины, спавшей сном праведницы сейчас под утро, Груздев, чуть пошатываясь, подошел к аппарату.
— Алло. Я слушаю. С полустанка № 10, — прикрывая рот рукой, опять таки чтобы не разбудить дочери, откликнулся он не совсем твердым голосом. — Что? Заносы? Да... Стоит в поле... Слышу. И 17-ый застрянет по всей вероятности... Через десять минут дам знать...
Прозвенел отбой, и Груздев, наскоро накинув ветхое пальтишко, поспешил на платформу.
Зимняя морозная ночь дохнула ему в лицо ветром и метелью. Хлопья снега залепили глаза. На фоне стихийной пляски вьюги мутно блестели железнодорожные огни. И кровавыми точками сверкали среди них красные фонари пути.
Пыхтя, шипя, словно через силу подползал тяжелый локомотив к полустанку.
— Господа! — зловеще прозвучало среди свиста, гиканья и пения непогоды с платформы полустанка № 10, — предупреждаю, что пока не расчистят пути, поезд дальше не пойдет.
И несколько минут спустя из отделений купе, из всех углов длинного пассажирского поезда стали высыпать на платформу укутанные в теплое платье фигуры мужчин, женщин, ребятишек.
— Как! Не пойдет дальше? Почему не пойдет? Заносы? Но почему об этом не дали знать раньше? Где начальник полустанка? Подать сюда начальника! Разве можно ночевать среди поля! — слышались тут и там резкие, негодующие взволнованные голоса.
Люди были как безумные. Люди словно потеряли человеческий облик: они волновались, кричали, бранились, топали ногами. Из отделения второго класса выскочил высокий человек в шинели и студенческой фуражке.
— Где начальник? Это черт знает что! Стоять всю ночь среди поля! По всей вероятности и весь завтрашний день. А меня ждут. Ждет больная мать, может быть умирающая! Какие беспорядки, какие дьявольские беспорядки! — кричал он молодым звонким, самого себя поджигающим голосом.
А с неба, из-за тучи метели кротко сияла и улыбалась подернутая дымкой луна. И снежные хлопья как птицы носились в воздухе. От полустанка уже скакал во весь опор верхом в поселок сынишка сторожа Авилова — сзывать крестьян на расчистку пути от заноса. На платформе топтались пассажиры. То и дело подавались робкие тревожные свистки, нервируя еще больше и без того нервных. Наконец удалось уговорить публику занять места в отделениях и терпеливо дожидаться конца результатов расчистки. Высокого студента в шинели Груздев успокоил как мог и повел ночевать к себе.

IV.

Когда на следующее утро Нина Груздева, маленькая, худенькая девушка, с веснушчатым некрасивым лицом и чудесными голубовато-серыми глазами, являвшимися большой и прекрасной неожиданностью на этом лице, вошла чтобы заварить чай в столовую, кабинет и спальню отца, — комнату, имеющую три названия в одно и то же время, — она громко ахнула и чуть не выронила из рук чайницы от радостного волнующего испуга. На рваном старом кожаном диване, под теплой шинелью с ильковым воротником, спал некто, незнакомый, молодой и прекрасный, по её мнению такой прекрасный, какие редко встречаются в жизни. Нина, чуть дыша, на цыпочках приблизилась к дивану. Перед ней было свежее открытое смуглое лицо. Черные брови, черные бархатные ресницы. Черные же усики, чуть намеченные над верхней губой. И алый, рот чувственный и нежный.
— Владимир Ленский, — прошептала Ниночка, прижимая худенькие руки к груди и вся замирая от восторга. — Владимир Ленский, — прошептала она еще раз с тихим благоговейным ужасом.
И вот сонные удивленно-расширенные глаза раскрылись. Черные, чуть выпуклые, блестящие нестерпимо.
— Откуда ты, прелестное дитя? — не без оттенка юмора продекламировал студент. Он принял маленькую девушку в первую минуту за ребенка. И вдруг, заметя длинное как у взрослой платье и вполне сформированную под дешевенькой тканью налившуюся грудь, и эти глаза, угрюмые и прекрасные, задумчивые и восторженные в одно и то же время, глаза с необъяснимо волнующим выражением устремленные на него, — смутился.
— Простите... ради... Бога... Я думал... я думал... — пролепетал он, натягивая на плечи сползшую шинель, — я не ожидал встретить здесь взрослую барышню.
— Да я и не барышня вовсе. Я — Нина. Дочка здешнего начальника полустанка, — поспешила ответить девушка, теребя тонкими пальцами одной руки рукав другой. — А вы, может, чаю хотите? Я вам налью. Со сливками. Или кофе? И свежую булку велю принести Агафье. Вчера у нас булки пекли. И сливки есть хорошие, деревенские. Вот испробуйте, так сами увидите. — И она улыбнулась смущенной, милой улыбкой, от которой просияло и странно похорошело её некрасивое незначительное веснушчатое лицо.
— Что то в ней есть такое... притягательное, несмотря на то, что вобщем дурнушка. А глаза как звезды... — проносилось в голове Димитрия Васильевича Радина, пока он пил чай с густыми, похожими на сметану, сливками и с домашней рыхлого теста булкой. А она, обрадованная возможностью поделиться впечатлениями своей несложной монотонной жизни, говорила ему о нежных одуванчиках, о зеленом пруде и белых равнинах, о бывшей учительнице Анне Семеновне, обо всех убогих радостях её в здешней глуши.
Между тем, метель унялась к полудню. Выглянуло солнце, скупое, студеное, январское. Но с заносами еще не управились, и путь все еще расчищали, долго, старательно, усердно, на своем и соседнем участке. Пассажиры разбрелись по насыпи и, разминая затекшие ноги, гуляли вдоль шпал. Машинисты весело гуторили за кипящим чайником на паровозе.
Казалась празднично-светлой природа кругом. Белая как сахар равнина притягивала взоры.
— Хотите на лыжах побегать? У папаши лыжи есть и у меня тоже, — предложила Нина Радину, когда чай был допит и булки уничтожены дочиста.
— А поезд долго еще простоит? Не опоздаю я?
— Вот еще что выдумали. До сумерек не тронетесь. Папаша приходил, сказывал; — и не дожидаясь его согласия, побежала за дешевенькими приспособлениями для несложного спорта, которым сама увлекалась зимой.

V.

Белела сахарная равнина, сверкая разноцветными блестками под студеным, мало греющим солнцем. Не слышно было обычных железнодорожных сигналов. Вследствие заносов в пути стали поезда, пресеклось движение. Маячили одинокие фигуры и темные группы людей на насыпи — Нине и Радину они казались издали маленькими козявками; и поезд тоже издали чудился игрушечным. Они ушли далеко на лыжах версты за две по снежной равнине. От быстрого бега разгорелись щеки девушки. Голубым огнем загорелись глаза. И выбились из под платка русые вьющиеся от природы завитки волос.
— А ведь она, шельма, сейчас премиленькая, — решил Димитрий Васильевич, — он же по общему товарищескому приговору беспутный Димушка, — поглаживая черные молодые усики и с удовольствием охватывая взглядом миниатюрную стройную фигурку, и бело-розовое горящее румянцем юное личико, действительно, похорошевшее на морозе в разгаре спорта, и сверкающие как голубые звезды глаза.
Заговорили о книгах, о беллетристике, о Пушкине. Дима был удивлен несказанно, что скромная дочь ссыльного начальника полустанка, имела понятие и о Полтаве, и о Евгении Онегине, и о Гоголе с его Майской ночью, с его Мертвыми душами.
Бежали теперь оба, запыхавшиеся, румяные возбужденные, чуть вскрикивая каждый раз, что быстро слетали лыжи по скату сугроба. На одном месте не удержались и, не размыкая рук (все время держались за руки), оба полетели в снег, хохоча как безумные
Случилось так, что захолодевшая щечка Нины попала под горячие губы студента, и знойно обжег ее неожиданный быстрый поцелуй. А за ним другой, третий, четвертый.
Тяжело и неровно дыша, Нина поднялась с колен, страстно - взволнованная, испуганная и обрадованная.
— Что вы? Что вы? Что вы делаете? Грех какой так обижать беззащитную.
А у самой в серо-голубых глазах призыв и желание.
За восемнадцать лет, прожитых в степи, среди снега или одуванчиков, она не испытала еще ни разу смутного волнения первых порывов любви. Правда, ждала их и звала бессознательно. И теперь они нахлынули вдруг, горячие, долгожданные.
Вот он — её идеал, этот смуглый красавец,, этот новый Владимир Ленский, что целует ее и шепчет ей на ушко:
— Нинуся... Ниночка… Нинуша... Прелесть моя, сказка моя степная, непосредственная... Ниненок мой, одуванчик мой, снежинка моя милая, ведь я влюблен сейчас в тебя... Видишь, влюблен?.. Околдовала ты меня сразу, маленькая колдунья. Ну, так поцелуй же, ну, так приласкай же... Ну, сама поцелуй... Ну, Ниночка...
Ах, какой голос! Ах, какие бархатные нотки в нем! В самую душу просятся. В самую душу вонзаются... И голова от них кружится…И сердце бьется...
И сразу бледнея от приступа и волны первой неудержимой страсти, Нина прильнула к чувственному алому рту, по-детски закинув за шею Радина хрупкие маленькие ручки и шепча словно в забытье: «Владимир Ленский! Владимир Ленский! Мой Димушка! Мой миленький! Мой родной»!

VI.

Так же шептала и в отдельном купе, которое занимал с товарищем-попутчиком Радин в поезде и куда уговорил, сняв лыжи, пойти отогреться Нину. Товарищ завел знакомства с барышнями из соседнего вагона и ушел с ними смотреть на расчистку пути, и Дима запер купе на задвижку.
Дрожа, но уже не от холода, а от волнения, сидела у него на коленях Нина... Ела конфеты из поставленной перед ней на вагонном столике-полочке коробки, пила налитый из дорожной фляги в микроскопическую рюмку-крышку крепкий и сладкий как сироп ликер.
— Это бенедиктин, — шептал Радин, — всегда беру с собой в дорогу. Пей, пей, не бойся, лучше согреешься... А опьянеешь, — поцелую-расцелую хорошенько и протрезвлю совсем.
Но поцелуи пьянили больше ликера. А тепло и полусвет, господствующие в купе, расслабляли, наводя истому. И постепенно смуглое лицо, склонявшееся над лицом Нины, делалось все больше, все значительнее, все прекраснее. Туманом застлалось зрение. Клокочущая волна залила тело, хлынула в голову, свинцом напитала жилы, и, слабея, с сомкнутыми глазами и тихим криком радостного ужаса, восторга и страха, охмелевшая девушка упала на грудь Радина.

VII.

Часом позже, возвратившись к себе в крохотное зданьице-будку, думала о том, что не знала до сих пор ласк человеческих, ласк матери, выросла как одичалый зверек одиноко и грустно, и что первый он, Дима, приласкал ее.
Дальше вспомнилось и то, что свершилось нечто непоправимое, неожиданно-страшное, роковое. Вспомнила его слова, когда, тихо и любовно, то и дело целуя её мокрые глаза, выпроваживал ее из купе несколько минут тому назад.
— Не плачь... не плачь, крошка... Не плачь, одуванчик мой... Снежинка моя чистая... Возвращаться от матери буду, заеду к тебе. Уговоримся о свадьбе. У отца твоего стану просить твоей руки. Здесь же и повенчаемся. А потом увезу тебя отсюда, рыбку мою.
И про себя еще раз повторила эти слова Нина уже со светлой улыбкой. Потом легла на диван, на котором Владимир Ленский, — он же и её Димушка, — спал эту ночь, и с блаженно-счастливым лицом забылась. Еще сладко ныло тело от ласк, смявших ее всю как былинку в бурю. И в тумане блуждали мысли. Подкрался сон, густой, крепкий, неслышный. И задавил сознание, и мысли, и чувства.
Нина заснула.

VIII.

Девушка спала крепко и безмятежно без снов, полуживая от усталости пережитых впечатлений.
Проснулась только, когда вернулся отец, стуча и следя по комнате мокрыми сапогами.
Хотелось спросить его, где гость, но удержалась вовремя.
— Расчистят скоро путь? — только спросила.
— Эк хватилась! Давно расчистили. Давным-давно! — расхохотался он хрипло, опрокидывая привычным движением в рот рюмку водки.
— А поезд № 17-ый?
— Ушел.
— Что?
— Вот тебе и что. Давно ушел, говорю.
— Да что это тебя так трогает, скажи на милость, девонька? Гостя проспала? Тоже невидаль гость-то. Студиоз голоштанный, то же, что и мы грешные, ничего, что во втором прикатил. Последний рубль козырем для форса. И шубу с ильковым воротником тоже для форса носит, чтобы вашу сестру-дуру прельщать. Знаю я таких. А ты на него небось глаза пялила? Берегись, Нинушка. Отцу некогда. Отцу не уследить. Так сама себя соблюдать должна. Слышишь? — уже совсем промямлил он, опрокидывая новую рюмку. Но Нина ничего не слышала из всего того, что говорил отец. Слышала одно: путь расчищен, поезд № 17-ый ушел. Ушел и увез её первую, внезапно горючую и внезапно нежную привязанность в мире. А она даже и не простилась с ним. Она не повидалась с ним еще раз перед разлукой. Не прильнула еще раз к этим черным милым глазам и к смуглой щеке, ни к алому рту, из которого услышала такие нежные слова, полные чарующей ласки.
Уехал не простясь после всего, что случилось. Как же так? Как же быть? Внезапно точно темная глыба придавила мозг. Стало трудно дышать. Больно двигаться, нестерпимо смотреть на свет. Слезы задержались в груди, не вылившиеся наружу, и мучили несказанно. Все впереди казалось тусклым серым, бессмысленным. Захотелось молчания смерти, отдыха вечного, небытия и оцепенения. Огромное, только что выросшее и могучее чувство казалось казнью, мукой нестерпимой, адской пыткой. А тут еще отец, опрокидывая в себя рюмку за рюмкой, мычит что то непристойное о проезжем госте и о несоблюдении себя, дополняя свои речи бессмысленными угрозами. А слезы все не идут, все не приходят на помощь, облегчающие душу слезы.

IX.

Потекла старая давно установленная жизнь. Старая, но не прежняя.
По-старому напивался ночами отец. По-старому визжали локомотивы среди степного затишья, и пыхтя приближались и удалялись от платформы № 10 пассажирские и товарные поезда. По-старому белели вокруг сверкающие на солнце снега равнины зимой, а летом почти так же белело одуванчиками и алело кашкой поле. Но люди были не прежние. В селе Клушине и в окрестных деревнях готовились к мобилизации. Матери, жены, сестры, дети, отцы провожали запасных, призванных на службу на пункты своих кормильцев. Наспех заканчивали работы. Была страда. Кипучая пора. Начало июля. Сено убиралось, готовились к жатве. Пестрели разноцветными рубахами и сарафанами поля.
Агафья, возвращаясь из Клушина, каждый раз приносила новости: «Микиту Софонова вызвали... Еще Ивана Туркина и Лександра Дубинина». И много, много еще других. И тут же причитала, что хлеб с полей убрать не придется: что несладко, поди, а люди молчат. Молчал потому-де, что дело сурьозное, что немец надоел, что Австрия баламутит, что русскую честь во славянстве хотят задеть.
А потом, вскоре как опустели села и деревни, пронесся слух, что объявлена нам немцами война.
Теперь мимо платформы № 10 проходили товарные и пассажирские поезда, переполненные войсками. Из них высыпали серые шинели, наводняли собой платформу, суетились с чайниками, гуторя, балагуря, выкрикивая песни. Были и степенные, солидные, с бородами, с лучащимися морщинками вокруг глаз, оторванные войной от семейств, службы, работы. Но и у молодых и у пожилых одинаково лица хранили одну и ту же готовность идти на все, на борьбу смертную с врагом издревле ненавистным...
Нина машинально, как автомат, выходила на платформу, смотрела угрюмыми, затаившими угрозу голубовато-серыми глазами на возбужденные лица, на серые шинели, а мозг сверлила одна мысль... Все одна и та же, от зари до зари, в часы бессонниц, от солнца до луны, мучительным ядом злобы и ненависти зажигая душу:
— Не приехал, как обещал... Обманул... Не пишет... Ни слова не пишет и не едет... Владимир Ленский... Обманщик... Лукавый... Проклятый... Проклятый... Проклятый...
И уже не было любви в сердце. Была одна ненависть, щемящая, надрывающая все существо, больная...
Слишком много было пережито горя все последнее время. Слишком непосильной была тяжесть, наваленная на её хрупкие плечи тем обманщиком... Предателем. Уже полтора года прошло с той памятной ночи, когда она, глупая и безвольная, отуманенная первой страстью и сладким ликером, потеряла свою честь, там, в маленьком купе вагона. Полтора года. А сколько воды утекло. За первым пришло и второе несчастье: она забеременела. Пришлось открыться Агафье. С её помощью отделалась от «видимого» позора. Избавилась. Дома долго лежала потом, борясь между жизнью и смертью. Да и теперь не совсем еще оправилась. На смену болезни пришла апатия. Всколыхнула, вывела из неё несколько война. Началась кругом новая жизнь. Все закипело. Закрыли кабаки. Прекратилось пьянство. Сам Груздев, угрюмый, молчаливый, но трезвый, еще ретивее ушел в свою службу.
Приходили и уходили воинские поезда.
Нина выходила к каждому, сурово вглядывалась в лица офицеров, ища в них отдаленного сходства с тем смуглым «прельстителем», искала жадно с затаенной злобой и ненавистью, сама не понимая зачем и к чему.
Знала отлично, что не пойдет он, Радин, на войну, что не любил он, по словам его, «военщины», что единственный он притом сын у матери. А все-таки ждала, а все-таки искала, измученная, истерзанная, озлобленная...

X.

Это случилось так неожиданно, так дико-внезапно, что долго-долго потом думалось Нине, что то был сон, тяжелый и кошмарный.
Бледнело осеннее небо. Гулял на равнине сентябрьский ветер. Ползли уныло тяжелые дождевые тучи, и нагло алела красная рябина у них на задворках за красным зданием. Поеживаясь и кутаясь в платок, вышла она на полустанок на далекий призыв приближающегося поезда. Смотрела широкими угрюмыми глазами, как выбегали, суетясь, солдаты с чайниками и сновали по платформе. Как чинно и молодцевато прохаживались офицеры в серых грубых солдатских шинелях, в фуражках защитного цвета.
И вдруг вздрогнула от неожиданности всем своим худеньким телом. Прямо к ней шел высокий солдат в боевой походной амуниции. Смуглое лицо... гордый лоб... бархатные брови, и глаза... его глаза, которые она узнает из тысячи... Замерла на мгновенье. Потом хотела бежать, и застыла на месте как скованная; смятая, раздавленная неожиданностью.
Опомнилась только тогда, когда он был уже в двух шагах от неё.
— Нина! — Простите меня, Нина, — услышала первую фразу из чувственных, милых, знакомых губ.
Смуглое лицо потеряло всю свою самоуверенность, и казалось теперь робким и жалким. И черные глаза молили...
— Простите меня... Простите, Нина.
Солдаты, занятыё кипятком, не обращали на них внимания. Офицерам же, с которыми ехал в отделении вольноопределяющийся Радин, он сказал просто:
— Здесь на платформе № 10 живет девушка, которой я увлекся когда-то. Мне необходимо с ней переговорить.
И те из деликатности не замечали странной пары: её — в большом платке с некрасивым веснушчатым лицом, его — смуглого красавца в солдатской шинели.
Теперь они стояли друг против друга. Он — смущенный, сконфуженный, потерянный. Она — угрюмая, озлобленная, несчастная, и упорно, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу.
— Нина, милая Нина... Я знаю, что я виноват перед вами... страшно виноват... На всю жизнь... И до самой смерти не искупить мне этой моей вины... Но ведь может быть, эта смерть уже близка, Нина... Вы видите, я иду на войну... Я не мог... Я не мог сидеть сложа руки, молодой и сильный, и здоровый, когда они все, — он повел в сторону серых шинелей, — с такой готовностью идут побеждать и умирать. И я пошел с ними... Мать отпустила... Жена...
— Жена! — как эхо, глухо, чуть слышно отозвалась девушка, и последние краски легкого румянца стали сбегать с её щек. — Жена...
— Да, Нина... Я не хочу лгать... Я женился... Вскоре после того... той встречи с вами... Я знаю, это подлость... мерзость... предательство... Но матерью моей, жизнью моей клянусь вам, Нина, я не обманывал вас тогда. Я хотел вам писать... хотел вернуться... И тогда же у постели больной матери я встретил девушку, мою теперешнюю жену. И полюбил ее... Чувство это налетело и подхватило как вихрь... Духу не хватило вам писать об этом... А теперь не могу, не смею молчать... Иду, может быть, на смерть я, Нина. Под немецкий штык, под австрийскую пулю... И знаю, что в жизни, оставшейся за мной, есть темное позорное пятно, — это — мой поступок с вами... я не смею просить о прощении, и не могу ехать под пули с этим гнетом, с этим адом в душе... Пожалейте меня, Нина... Пощадите... Протяните вашу руку... И я пойму, что вы не проклинаете меня...
Он замолк, и теми же смущенными, жалкими глазами впивался в её глаза.
Бледная, без кровинки в лице, она смотрела почти с ужасом в это смуглое красивое лицо, теперь искаженное мукой.
«Жена... может быть ребенок... он любит ее... А ее никогда не любил и бросил... Не забудет она ему этого... Не простит никогда... никогда... Забыл... бросил как вещь ненужную... Насладился мимоходом её чистотой, её нетронутостью... Изверг... злодей... Пусть убивают его там без её прощения... Пусть»...
Хотела вырвать руку, которую он уже держал в своей. Хотела крикнуть жестокие, злобные слова... Взглянула снова в его глаза с жгучей, колющей ненавистью, и вдруг неожиданно, глухо прорыдав: «Бог с вами! Бог с вами!», кинулась бегом с платформы к красному зданию.

***

А через месяц из газеты случайно узнала, что его разорвало на части немецкой шрапнелью, и еще позже о том, что убитая горем мать везет куски тела сына в свинцовом гробу хоронить в Невской лавре, в столицу.
Выходила к печальному поезду. Пробралась к свинцовому гробу и долго и тихо стояла у изголовья, без слез, без рыданий, закаменевшая в горе, как никогда любящая, примиренная...

@темы: Свои, не бойтесь, рассказы, Платформа № 10, Чарская

---

Л.Чарская. Газават. Часть 3. Главы 2-3

[change-ange]

Глава 2
Горе имама. Песенка Нажабат. Свои враги

Темная, непроглядная ночь глядит своими незрячими, как у крота, глазами, вся окутанная непроницаемой черной чадрой. Что таится под этой чадрой — неизвестно... Как-то жутко вглядываться в ее непроглядную завесу... И жутко и бесцельно... Все равно не узнаешь, что кроется под нею...
Медленно движется по горной тропинке небольшая группа всадников. Несколько нукеров из вооруженных с головы до ног чеченцев окружают маленький отряд...
Далеко опередив остальных всадников, едет на гнедом коне Шамиль. Его белого коня — верного товарища его подвигов — недавно уложила русская пуля: плохое предзнаменование для горца... Голова имама уныло свешена на грудь, рука выронила повод и лежит, чуть вздрагивая, на гриве коня.
Невеселые думы смущают душу Шамиля.
Русский сардар придвинулся к самой Ичиче со своим низамом,— к Ичиче, где он, Шамиль, укрывался с семьею. Надо было спешить на Гуниб. О! Гуниб верное убежище... В самое небо упирается его аул... Это не Ахульго и не Ашильда... Его гора вздымается отвесно, и взять ее штурмом нельзя... Разве только шайтан впутается в это дело и поможет своим друзьям-урусам... О эти урусы! Сколько крови и силы отняли они у него... Уже девятнадцать штыковых ран на теле имама... От пороха и пуль он заговорен. Эти раны болят... Но еще больше болит его душевная рана... Ужели ему не придется окончить священное дело газавата, самим пророком порученное ему?.. Они, эти урусы, теснят и травят его, как жалкого зайчонка голодные псы... Его — имама, недавнюю могучую силу целой Чечни, всего Дагестана! Недавнюю еще, да... А теперь, что сталось с ним, с грозным Шамилем?..
И губы гордого имама кривятся горькой, иронической усмешкой...
Он, недавняя сила и гроза гяуров, бежит! Бежит, как жалкий трусливый караваш!
В пханшамбу (в четверг, канун пятницы — мусульманского праздника. Этот день Шамиль считал самым счастливым днем) в счастливый день недели, накануне джумы, выехал он из Ичичи со всем семейством и казною, услышав, что русские войска приблизились к селению. Остановившись в Тилетле, чтобы дать передохнуть женщинам и детям, он узнал тяжелую весть... Чох сдался русским! Чох — поблизости Гуниба, на который возлагает все свои надежды имам! А в самом Тилетле было уже опасно оставаться... Все кишело изменой вокруг него, и он поспешил выехать из Тилетля, невзирая на ночь и усталость. Это ли не бегство? Это ли не позор? Если бы кто сказал ему, Шамилю, год-два тому назад, что он, как трусливая чекалка, будет пробираться к своей норе под покровом ночи, он бы приказал изрубить в куски дерзкого, а теперь... теперь! Да неужели же он так состарился и одряхлел, что недостанет у него силы победить или умереть!
И сгорбленная фигура имама гордо выпрямляется в седле, и глаза бешено сверкают былым, жутким огнем.
— Повелитель,— слышится ему как во сне знакомый голос его сына Кази-Магомы,— наши наибы говорят, что путь опасен в горах... Здесь вся местность кишит бродячими шайками разбойников и грабителей — барантачей... Не лучше ли остановиться на горе Ратланте-Меере (Чамодан-гора. Во время похода князя Аргутинского Кибит-Магома устроил здесь несколько саклей, которые могли выдержать нападение) или ехать в Тиндал, где живет твой самый верный и преданный тебе народ?
— Молчи, Магома! Ты говоришь, как трус. Если я, твой отец и повелитель, не боюсь штыка уруса, могу ли страшиться я жалкого барантача?
— Но отец, с нами женщины... Надо позаботиться о них...
— Жены и дочери природных горцев должны прямо смотреть в очи опасности... Или ты не знаешь этого, сын мой?
Кази-Магома только тихо вздохнул и, пришпорив коня, отъехал от Шамиля. Его сердце сжималось от страха... Не за себя, нет! В числе прочих женщин ехала его жена, красавица Керимат, единственная привязанность в мире этого эгоистичного и расчетливого человека.
Среди женской группы царило глубокое молчание.
В самом центре ее, недалеко от лошадей, навьюченных бурдюками с сокровищами и деньгами Шамилевой казны, ехали жены имама.
Несколько поодаль держалось юное поколение сераля, изредка перешептываясь между собою. Отряд замыкался сыновьями и зятьями Шамиля и его вернейшими слугами-мюридами.
Ночь, казалось, еще плотнее, еще непроницаемее надвинулась на горы. Теперь уже ни зги не видно кругом... Кони ступают наудачу... Только гул копыт резко звучит в ночном воздухе, будя и нарушая мертвую тишину.
— Мне страшно, Зюльма! — послышался среди группы женщин нежный молодой голосок, и одна из ехавших всадниц чуть склонилась в сторону своей спутницы.
— Чего ты боишься, бедняжка? — отвечал ей молодой, нежный голос...
— О, Зюльма! Тяжело расставаться с жизнью, когда яркое солнце блещет над твоей головой... Ужели для того меня отдал Абдурахиму повелитель, чтобы умереть и лишиться счастья тогда, когда жизнь кажется такой прекрасной и радостной, как день...
— Ты боишься за мужа, Патимат?
— О, Зюльма! Ты угадала мои мысли... Слушай, красавица... Мы спешим на Гуниб, я знаю, хотя повелитель строго приказал скрывать от нас это! Русские по пятам следуют за нами... И это я знаю также. Они придут и туда... О, у них быстрые крылья, у этих урусов... Слушай! Они убьют нас всех, Зюльма; черное предчувствие говорит мне это... И мой Абдурахим погибнет под их штыками... О, это ужасно, Зюльма! Ужасно! Какой страшный рок повис над моей головою?
— Ты его очень любишь, бедная сестричка? — послышался нежный вопрос.
— Очень, Зюльма! Как золотое солнце моей родины, как лунный серебряный луч, как алмазную восточную звезду!.. Двух месяцев не прошло с тех пор, как имам-повелитель благословил наш рук-эта-намаз в Ичиче, а сердце мое до краев наполнено любовью к моему господину! Да и нельзя не любить его... Он добр со мною, как ангел, и кроток, как лань... Не к кровавым подвигам и не к бранной жизни лежит его душа... Он готов дни и ночи читать книги мудрецов и знает все главные науки востока...
Гордостью звучит голосок молоденькой женщины. Она справедливо гордится своим Абдурахимом. Горячей привязанностью полно ее сердце к нему.
Три месяца только тому назад он сорвал ей ветку аксана (сорвать ветку аксана у горцев равняется сватовству) а еще через месяц отец свершил их рук-эта-намаз; ее, пятнадцатилетней девочки Патимат, и его, совсем юного, не по годам мудрого юноши.
А теперь она должна дрожать и волноваться за его жизнь... Что ждет его там, на вершине Гуниба, что ждет их всех,— победа или смерть? О, как ужасна будет ее судьба, если убьют ее Абдурахима! Переживет ли она эту потерю?.. О нет! Тысячу раз нет! Она умрет вместе с ним... А Зюльма? — мелькает в голове молодой женщины... Бедная, маленькая крошка Зюльма! Она так стойко переносит свою потерю! Только со дня смерти Джемалэддина ее личико стало бледнее ее белой чадры, да огромные глаза ввалились и горят ярче яркой звезды Ориона.
Бедняжка Зюльма! И она любила! И ее Джемал не выносил жизни джигита и удалялся от шума битв, точь-в-точь как и ее повелитель, и ее азис... А вот взял же его Аллах к себе. Значит, Аллаху нужны кроткие, чистые сердцем.
Значит, и ее Абдурахим может...
Она вздрогнула всем телом от одной мысли о возможности потерять его. О, как счастлива Написет! Ее Абдурахман — воин в полном смысле этого слова, он и рубится, как настоящий джигит... Его рука привычна к мечу и кинжалу!..
Зато и спокойна Написет... Чего ей бояться!
И Нажабат спокойна... У этой нет мужа, за которого она должна томиться злыми предчувствиями... Что ей думать о страхах, одиннадцатилетней девочке?.. Вон чуть обрисовалась во мгле ее маленькая, гибкая фигурка. Вон она и мурлычет себе что-то под нос... Поет. Патимат знает эту песню... Нажабат сама сложила ее... В ней она восхваляет свою красоту, уподобляя себя небесной звезде! О, как она самообольщена, бедная, жалкая кривоножка!

В недра душного сераля
Запер нас страны адат,
Но и там звезде подобно
Ярко блещет Нажабат...

— Перестань, девочка! Не до песен теперь! — шепотом останавливает девочку Зайдет.— Молиться надо, а не петь... Аллах ведает, что нас ждет на Гунибе...
А та только смеется своим звучным голосом, странно звучащим среди жуткого безмолвия ночи.
Разве ее мать не знает, что Гуниб неприступен и что 400 лучших мюридов будут охранять их горное гнездо? Нет, нет, рано еще горевать и лить бесполезные слезы... Она, Нажабат, не глупая кукушка, чтобы раньше, чем увидеть мертвого, править тризну по нем...
И снова льется песенка, сладкая, как голос буль-буля... И снова наибы, и мюриды, и женщины, и имам, заслышав этот смелый голосок, проникаются сознанием, что далеко еще не все кончено, если ребенок так беспечно заливается песней. Недаром сам Аллах руководит предчувствием детей...
— Благослови тебя пророк, райская птичка,— умиленно шепчет алим, дедушка Нажабат, почтенный старец Джемалэддин.— Ты вливаешь в наши скорбные души сладкий бальзам мира.
И Патимат успокоилась под песню сестры.
И правда, неизвестно еще, придут или нет на Гуниб урусы... Нечего ей бояться пока... Это черная ночь виновата в ее невеселых думах... Мгла в природе — мгла в сердце и на душе...
Скорее бы блеснул первый луч рассвета, и все ночные страхи тогда развеются как дым...
Вдруг песня Нажабат оборвалась на полуслове... Чей-то громкий крик раздался где-то недалеко впереди... Крик и падение на землю тяжелого тела... Слышно, как борются двое... А там дальше топот копыт и дикие крики, характерное разбойничье гиканье...
Великий Аллах! Они окружены разбойниками барантачами!
Патимат инстинктивно сжала ногами бока коня, и верное, понятливое животное вынесло ее к передовому пункту отряда...
Так и есть, она не ошиблась... Они окружены душманами... Вот несколько нукеров схватились с ними... Что-то брызнуло в самое лицо Патимат... Она вздрогнула от ужаса и поспешно обтерлась рукавом бешмета... Это кровь, кровь нукера или врага — она не знает.
— Астафюр-Алла! — лепечет несчастная женщина-ребенок и судорожно сжимает рукоятку кинжала... Где Абдурахим? Где отец? Сестры, братья? Все эти близкие и дорогие сердцу существа... Ничего нельзя разглядеть во мраке ночи... Только слышны лязг кинжалов, да исступленные крики нападающих и стоны поверженных защитников.
И вдруг все разом покрывает мощный голос Шамиля. Белый всадник несется туда, где кипит бой, прямо в кровавую схватку.
— Остановитесь, безумные! На кого вы обнажили кинжалы? Здесь я — имам, ваш повелитель!
Но никто точно и не слышит голоса, заставлявшего трепетать еще так недавно с головы до ног правоверных. По крайней мере, бой не унимается, крики и стоны не стихают...
В темноте слабо обрисовалась чья-то высокая фигура... Чей-то хриплый голос кричит в ответ, прерываясь с каждой минутой злым торжествующим хохотом:
— Мы, ручуджинцы и кудинцы, не признаем власти имама! У кого больше пулов, чтобы внести богатый пешкеш, тот нам и повелитель. Имам, не время теперь подбирать цветы твоего красноречия... Если хочешь, чтобы остались в живых твои слуги, отдай все ценное, что есть у тебя.
— Благодари Аллаха, презренный раб, что ночная мгла мешает верному прицелу моей винтовки... А то бы ты давно отправился к шайтану за твои дерзкие речи, нечестивец! — грозно посылает в темноту Шамиль.
Но смелый душман (разбойник) только дерзко хохочет в ответ на гневные слова.
Неизъяснимое бешенство овладевает Шамилем. Он вскидывает на плечо винтовку и наудачу, без прицела посылает выстрел во мглу.
— А ты благодари пророка, святейший, что жизнь твоя неприкосновенна по воле Аллаха,— кричит в ту же минуту прежний голос, и в один миг враги бросаются в самую середину каравана.
Крики, плач, визг женщин и детей оглашают ближайшие утесы и бездны.
— Правоверные,— гремит по-прежнему ненавистный голос, принадлежащий, очевидно, главе разбойников,— не бойтесь, бросьте в сторону кинжалы, мы не убийцы, а только славные барантачи-джигиты... Нам нужны сокровища ваши, а не кровь... Отдайте нам казну имама и следуйте с миром в дальнейший путь.
— Ты слышишь, что они говорят, повелитель,— весь помертвевший от страха, шепчет на ухо имаму Кази-Магома,— отдадим им все.
— Да, отдадим, а то они убьют женщин и нас, твоих верных нукеров, их много, а нас самое ничтожное число,— вторил ему казначей Хаджио, перепуганный насмерть появлением барантачей.
— Трусы! — презрительно срывается с уст Шамиля.— Трусы! Так-то вы охраняете мое благо! — И он махнул рукой, весь преисполненный сознания своего бессилия...
Барантачи, как стая диких коршунов, кинулись на добычу. Напрасно молила Зайдет и другие женщины оставить им хотя необходимое, они разграбили все. С ужасом и тоскою прислушивалась Патимат к злорадным, торжествующим крикам барантачей... Вот они покончили дело... Вот удаляются, насмешливо благодарят имама за его щедрость... О, посмели бы они, жалкие трусы, сделать это раньше, когда имя ее отца гремело по всей Чечне и Дагестану!..
Вон плачет Зайдет о разграбленных сокровищах, и певунья Нажабат вторит ей...
— Наджелсем? Наджелсем? — лепечет она, рыдая.— В большом бурдюке были мои праздничные серьги и запястья! Что я надену в следующую джуму? Беднее самой бедной дочери байгуша стала я теперь!
О глупая! Глупая маленькая Нажабат, о глупая Зайдет и Хаджи-Ребиль и другие! Они плачут о золоте и сокровищах, когда там, впереди, едет в сто раз более их несчастный человек. У него украли большее. У него взяли любовь и доверие к своему народу. А он, бедняк, не плачет и не жалуется, как они...
Острая жалость кольнула в самое сердце добрую Патимат. Она пришпорила своего коня и в одну минуту очутилась подле белой фигуры, резко выделявшейся во мраке.
— Не грусти, отец,— прозвучал нежный полуженский, полудетский голосок подле Шамиля,— не все еще потеряно... Не все горцы предатели и воры, как эти жалкие барантачи... Тебе остаются твои мюриды, отец... и... и... горячая, верная любовь твоей маленькой Патимат! — после внезапной паузы, заключила она.
Шамиль вздрогнул, точно проснулся от своего тяжелого забытья.
Никто из детей, кроме разве покойного Джемалэддина, не говорил с ним так.
Дети трепетали перед ним, боялись его.
Он был для них повелитель и духовная глава скорее, нежели отец. Откуда же взялась смелость у этой крошки? И как могла она угадать его гнетущую скорбь в эту минуту?
Да, он не бедняк, не байгуш еще, во славу Аллаха... У него осталась горсть друзей, а пока они около него, готовые сложить головы по одному его знаку, пока теплится такой беззаветной любовью к нему маленькое сердечко этой малютки, он еще может высоко, высоко носить свою гордую голову...
О, эта крошечная птичка сумела своей неожиданной лаской успокоить его!..
Повинуясь непреодолимому порыву, он отыскал в темноте маленькую белокурую головку и прижал ее к груди...
И крупные, частые слезы оросили исхудалые щеки Шамиля.

Глава 3
Переговоры

К 10 августу 1859 года русские войска стянулись к Гунибу и со всех сторон окружили его.
Главнокомандующий, князь Барятинский, явившийся 18 августа в войско, приказал подробно осмотреть гору и готовиться к штурму. Но прежде чем решиться штурмовать это недоступное горное гнездо, прежде чем посылать сотни людей на верную смерть, было решено вступить в переговоры с Шамилем.
На одной из высот среди толпы конных мюридов на гнедом кабардинском коне высокий плечистый всадник в праздничном черкесском наряде, как и подобает уполномоченному великого вождя, ожидал появления русского саиба, выбранного для переговоров о мире.
Этот всадник был Кази-Магома, посланный сюда отцом. С ним были приближенные имама: Юнус, Хаджи-Али, Дебира, наиб Хунзахский и Нур-Магомет Суграт-линский, то есть почти оставшиеся верными имаму вожди, пришедшие следом за ним на Гуниб.
Нетерпеливо смотрел вдаль Кази-Магома, стараясь разглядеть, не едет ли русский отряд. Но нет, все попрежнему пусто и тихо на горной тропинке. Не слышно топота коней. Только изредка доносятся из русского лагеря сигналы да смутно долетает гул солдатских голосов.
Кази-Магома, щурясь от солнца, зорко вглядывается в этот лагерь. Сколько там войска! Сколько тысяч нагнал сюда русский сардар. И все это, конечно, устремится на Гуниб, потому что отец ни за что не согласится на условия урусов. Он, Кази-Магома, знает это. Знает и то, что ради проволочки времени приказал ему вести переговоры Шамиль, а сам твердо решил не уступать гяурам своего последнего гнезда. Недоволен этим Магома. Урусы не звери, чего боится отец? Ну возьмут их в плен как почетных аманатов, они выговорят потом право жить в горах... Только войны не будет, этого ужасного кровавого газавата! Можно будет мирно и тихо проживать в своем наибстве да сколачивать понемножку денежку. Богатым хорошо быть: и почет, и уважение отовсюду! Тогда уж не надо бояться за свою жизнь и за жизнь красавицы Керимат.
Вдруг мысли Кази-Магомы прерываются разом. На тропинке показался русский отряд. Впереди он ясно видит фигуру русского саиба-полковника, а рядом с ним своего тестя, изменника Даниэль-Султана, который перешел на сторону русских и сделался их переводчиком в сношениях с горцами. Кази-Магоме вполне понятно поведение тестя. Он не осуждает его. Даниэль изменил имаму, потому что нашел, что дело газавата погибло, что не сегодня завтра русские победят последних мюридов и что поэтому выгоднее жить с русскими в дружбе и согласии. И он, Кази-Магома, на его месте поступил бы так же.
Вот приблизились всадники... Ровно, точно по команде, сразу спешились все — и горцы и урусы. Русские отдали честь, горцы — «селям» обычным прикосновением руки ко лбу, губам и сердцу. Потом все уселись на ковре, разостланном на уступе. Даниэль-Султан, как переводчик, выступил вперед. Его глаза избегали взора зятя. Он не знал, как смотрит на его измену Кази-Магома, и что-то похожее на смущение стесняло слегка сердце перебежчика. Полковник Лазарев сказал ему несколько слов.
— Кази-Магома, сын имама и мой нареченный Аллахом зять,— начал важно Даниэль-Султан,— русский сардар передает твоему отцу через саиба (он указал медленным движением головы на сидевшего на ковре Лазарева), что пусть он смело отдается в руки урусов. Вреда ему не будет, ни ему, ни его семейству. Он получит милость русского государя и богатые дары. Пусть идет к сардару.
— Мой отец,— начал Кази-Магома, в то время когда Даниэль-Султан передавал его слова Лазареву,— уж много раз мирился с урусами. Но урусы снова продолжали сражаться с ним. Мы уже слышали речи о мире от русских сардаров — генерала Граббе, Фези и Клюгенау, а русское войско все-таки продолжало преследовать нас, горцев...
— Не твой ли отец виноват в этом? — снова переведя Лазареву слова Кази-Магомы и получив от него ответ, произнес Даниэль-Султан.— Русские не возобновляли войн, пока Шамиль не поднимал своих племен на новые и новые газаваты. Пусть он подумает, что ждет его, если он добровольно не примет предложения о сдаче. А если Шамиль теперь же сдастся, сардары немедленно будут считать войну оконченной... Сардар — наместник императора, во всем доверенное лицо его. И слова русского сардара надо принимать за слова русского царя.
— Мой отец желает свершить паломничество в Мекку, к священному гробу Магомета,— произнес Кази-Магома снова,— отпустят ли его туда, если он сложит оружие как военнопленный?
Даниэль-Султан перевел Лазареву и этот вопрос зятя.
— Непременно,— поспешил ответить тот,— передай ему это, Даниэль-Султан! Скажи, что, если он добровольно сложит оружие, его проводят с почетным караулом до границы и что по возвращении из Мекки ему будет разрешено выбрать для жительства какое угодно место в горах. Скажи ему еще, что государь наш добр и милостив и что только из жалости к его неповинным женам и детям предлагает ему мир. Пусть он примет его скорее, потому что когда его гнездо разнесут вдребезги наши молодцы, то с ним будет уже поступлено иначе! Передай твоему зятю все это, Даниэль-Султан! И скажи, чтобы он уговорил отца не медлить с решением.
Последний точно исполнил приказание Лазарева и слово в слово передал речь полковника. Кази-Магома угрюмо кивнул головою.
— Я не последний уполномоченный отца,— произнес он сурово,— сейчас прискачет гонец с Гуниба, который и привезет его окончательное решение.
Действительно, вскоре показалась стройная фигура всадника, несшегося во весь опор по горной тропинке. И русские, и горцы с затаенным волнением ждали его. И те и другие слишком много видели на своем веку бесцельно пролитой крови, чтобы не стараться избегнуть ее.
От ответа Шамиля зависело все.
Вот ближе и яснее значится фигура всадника, вот он уже совсем близко у ковра... Вот спешился и идет прямо к Лазареву.
Как он еще молод, этот уполномоченный Шамиля. Молод, а глаза горят глубокой мыслью. На высоком челе печать мудрости. Полны выражения и неизъяснимого благородства тонкие, красивые юношеские черты.
Вдруг взор Шамилева гонца приметил Даниэль-Султана. Гневом исказилось прекрасное лицо юноши. Уничтожающим презрением блеснули гордые глаза.
— Я рад, что вижу тебя, изменник,— произнес он громко, сверкнув своими черными глазами,— и что в твоем присутствии могу выразить волю имама, чтобы научить тебя, как должны поступать верные слуги его. Слушай, саиб! — произнес он, повернувшись лицом к Лазареву, и смуглое лицо его вспыхнуло нежным юношеским румянцем.— Мой тесть и повелитель, великий имам, приказал передать следующее русскому сардару: «Гуниб— гора высокая. Я стою на ней. Еще выше меня Аллах надо мною. Русские внизу — пусть штурмуют!» Я повторяю слово в слово то, что сказал имам. И это его последнее решение! Переведи,— властно бросил он Даниэль-Султану, даже не удостоив взглядом того.
И, сказав это, юный горец быстро отдал прощальный поклон русским, еще раз презрительным взором окинул Даниэль-Султана и, вскочив на коня, умчался, быстрый, как вихрь, по горной тропинке, ничуть не заботясь о том, следуют ли за ним Кази-Магома и остальные.
Это был второй и любимый зять Шамиля, гордость маленькой Патимат, ее муж Абдурахим.

* * *

«Гуниб— гора высокая. Я стою на ней, еще выше меня Аллах надо мною. Русские внизу — пусть штурмуют!» — таков был переданный Лазаревым Барятинскому ответ Шамиля, и после такого ответа оставалось только одно: штурмовать Гуниб. И войска приступили к штурму.
Было решено наступлением на восточный склон горы отвлекать внимание Шамилевых защитников, но нападение произвести с какой-либо из противоположных сторон. В ночь на 24 августа ширванские и апшеронские стрелки двинулись к укреплениям восточного ската, а на следующую ночь другие войска приблизились к северной стороне горы, усеянной скалами.
Главнокомандующий объявил охотничьей команде Апшеронского полка, что наградит орденом Георгия 2-й степени тех трех храбрецов, которые первыми взберутся на высоту. И разумеется, такие храбрецы нашлись и охотно согласились полезть на Гуниб, туда, где парили только горные орлы и где самый могучий из них нашел свое последнее убежище...

@темы: текст, творчество, Газават, Чарская

---

Л.Чарская. Газават. Часть 2. Главы 17-19. Часть 3. Глава 1

[change-ange]

Л.Чарская. Газават. Часть 2. Главы 17-19. Часть 3. Глава 1

Глава 17
Лаки. Старик Амед и юноша Идиль

— Я хочу есть, господин... Хотя бы найти немного, немного хартуты... или хотя бы горсточку диких орехов— шептала Тэкла, и черные глаза ее, ставшие огромными, странно горели на исхудалом лице.
Она только что с трудом сползла с сука большого дуба, где они провели ночь из опасения попасться в добычу диким зверям, наполнявшим эту лесную чащу.
Миша зорко оглядывался по сторонам, выискивая знакомые кусты орешника или красноватый глазок хартуты. Но увы! Ни того ни другого не попадалось ему на глаза.
Со вчерашнего дня они уже не находили ягод.
Местность как-то сразу видоизменилась. Чаще и чаще попадались теперь чинары и лавры, реже дубы, а о диком орешнике и каштане не было и помину. Дикая чаща как бы редела, и теперь постоянно на пути их встречались зеленые лужайки, словно опоясанные или перерезанные серебристыми ручьями. Дикие азалии и мальвы испещряли их, то собираясь прихотливыми группами, то в одиночку выглядывая из травы своими разноцветными головками.
— Я не могу больше идти, господин! Я умираю от голода! — едва внятно прошептала Тэкла, в изнеможении падая на траву.— О, я готова теперь сама идти к Гассану, лишь бы он дал мне есть, прежде нежели убьет меня...
Ее глаза горели нестерпимо... Губы потрескались... Что-то дикое было в ее до неузнаваемости исхудалом лице...
— Тэкла! Тэкла! Моя несчастная девочка! Собери свои силенки! Подтянись немного! Скоро уже конец леса, и, может быть, сразу за ним будет русское укрепление или мирный аул,— утешал Миша несчастного ребенка, силясь подбодрить ее, как только мог.
Но Тэкла была глуха к его словам. Она тяжело дышала, и воспаленные глаза ее устремились вдаль дико горящим взглядом.
— Она умирает! — с ужасом вскричал Зарубин.— Что мне делать! Она умирает!
Смерть ребенка казалась ему хуже всяких ужасов погони, даже его собственной смерти. Несчастье и горе сближают людей. Она, эта маленькая Тэкла, сумела горячо привязать его к себе, и он полюбил ее, как дорогую младшую сестренку.
И теперь Миша с мрачным отчаянием смотрел, как конвульсивно вздрагивало исхудалое тельце девочки, как судорожно двигались ее запекшиеся губы.
Собственный невыносимый голод был, казалось, забыт им. Он только думал об одном: как бы спасти Тэклу, как бы облегчить ее страдания.
Если бы Гассан снова погнался за ними, он смело вышел бы к нему на встречу и ценою собственной жизни достал бы пропитание умирающей девочке... Он теперь молил Бога об этом... Он желал всей душой, чтобы судьба снова послала Гассана спасти от голода его умирающего маленького друга...
И молитва Зарубина, казалось, была услышана... Где-то совсем поблизости послышались мерные негромкие звуки, похожие на топот коней... Очевидно, кто-нибудь из преследователей решил вернуться... Вот сейчас они покажутся из чащи, и она, Тэкла, будет спасена.
Миша спокойно опустился на траву подле девочки и стал ждать. Вот ближе и ближе слышится топот... К нему присоединяются голоса... людские голоса...
Не голос Гассана! Нет!
Какое-то дребезжанье и поскрипывание примешивается к неторопливому топоту копыт.
Нет, это не погоня! Это дребезжанье и писк — характерные звуки горской арбы.
Они спасены! Слава Всевышнему, молитва его услышана Богом.
— Тэкла, очнись! Очнись, Тэкла! Мы спасены! Здесь люди! — стал трясти он полубесчувственную девочку, весь закипая новым приливом надежды.
Та медленно открыла глаза.
— Люди, говоришь ты? Люди, а с ними и хлеб, значит? — слабым голосом произнесла она.
— О моя бедняжка! — мог только проговорить Миша.
Из-за кустов показались две небольшие арбы.
Два вола тянули их, осторожно ступая по неровной дороге. На передней арбе, под навесом из парусины, сидел старый горец в темном бешмете и курил трубку; другой, молодой, почти юноша, шел впереди. Вся арба была доверху наполнена чем-то, чего нельзя было разглядеть благодаря плотно затягивающей ее парусине.
— Это лаки,— слабо произнесла Тэкла,— они развозят товары по горским аулам, и в Ведени приезжали такие; Зайдет их звала в сераль,— они, во всяком случае, не враги. Я попрошу у них хлеба, господин!
Собрав последние усилия, она крикнула по-чеченски:
— Да благословит Бог нашу встречу, друзья! Ради всего святого, дайте нам есть. Мы умираем с голоду!
Старик и юноша, давно уже заметившие странную пару, тотчас же перекинулись несколькими фразами между собой.
Потом старый лак порылся в кармане чохи и, вынув оттуда огромный кусок чурека, подал его девочке. Тэкла испустила радостный крик и стала поспешно убирать за обе щеки лепешку. Вдруг взгляд ее упал на Зарубина... Слабая краска залила щеки девочки...
— О господин,— прошептала она, вся красная от смущения,— я забыла о тебе,— и, разломив чурек пополам, подала ему половину.
— Спроси их, нет ли поблизости аула, Тэкла, только не проговорись, что мы беглецы,— сказал Зарубин девочке, когда первый голод был утолен ими.
Тэкла тотчас же исполнила его приказание.
Старый лак ответил ей что-то, после чего она оживилась разом и даже захлопала в ладоши. Бледное личико ее зарумянилось, глаза заблестели.
— О господин! Какая радость! — кричала она.— Старик говорит, что одна из русских крепостей расположена неподалеку отсюда и что к вечеру они будут там. Он говорит еще, что может подвезти нас туда, если мы желаем. Какое счастье, господин! Какое счастье!
Действительно счастье!
Миша медленно поднял руку и незаметно перекрестился .
Старик-лак спрыгнул с передка арбы и помог обоим путникам влезть во внутренность ее, где были свалены в кучу куски персидских тканей и ковров и лежали целые груды всевозможных безделушек ввиде металлических дешевых бус, монист, браслетов и побрякушек.
Тэкла оживилась, повеселела. Она тотчас же вступила в разговор со стариком, который назвал себя Амедом. Лицо старика, особенно его пронырливые маленькие глазки и лукавая усмешка тонких губ, с первой же минуты не понравились Зарубину. Младший лак, которого старик называл Идиль, больше молчал и только поглядывал по сторонам, словно выискивая что-то. И этот не внушал доверия Мише.
Но выбора не было: приходилось или умирать с голоду и усталости в чаще Андийских лесов, или принять гостеприимство подозрительных и вороватых на взгляд лаков.
— Откуда вы держите путь? — обратился между тем старый Амед с вопросом к Тэкле.
Девочка замялась на мгновение, потом отвечала с деланной развязностью:
— Мы жители мирного аула Ситэ. Мы заблудились в лесу на пути к русской крепости,— пояснила она, краснея за свою ложь,— это,— прибавила она, указывая на Зарубина,— мой брат.
— Разве это брат твой?.. Но почему же он не говорит по-чеченски? — с показным равнодушием спросил старый Амед.
Тэкла вспыхнула. Потом снова начала, запинаясь:
— Мой брат был долго в плену у урусов и почти разучился говорить на родном языке...
— Да и ты сама говоришь не как природная чеченка,— перебил ее старик,— надо полагать, что и ты побывала в плену у гяуров, а, девочка? — с тонкой усмешкой, заставившей вздрогнуть всем телом Тэклу, произнес старик.
— Ну да это пустое,— добавил он тут же, как-то странно прищуривая левый глаз,— а вот что вам понадобилось в русской крепости и почему твой брат не носит папахи и чохи, вот что хотел бы узнать старый Амед?..
На последний вопрос Тэкла не знала, что ответить.
Она предпочла сделать вид, что не расслышала его и, свернувшись в комочек, приготовилась заснуть подле уже задремавшего на груде ковров Зарубина.
Вскоре усталость взяла свое, и девочка погрузилась в сладкий сон под мерное и монотонное покачивание арбы.

Глава 18
Предатели. Снова в когтях Гассана

— Господин, проснись! Проснись, господин! — вне себя шептала испуганным голосом Тэкла, изо всех сил тряся за плечи разоспавшегося Мишу.
Тот открыл глаза и с изумлением вскинул ими на девочку.
— Что случилось такое? Что с тобою, Тэкла?
Она вся дрожала, не будучи в состоянии вымолвить ни слова. Миша быстро выглянул из-под навеса, и радостный крик вырвался из его груди.
— Мы дома, Тэкла! Мы дома! Я узнаю место. Тут близко укрепление... Наше укрепление, наша маленькая крепость!.. О Господи, наконец-то!
— Не радуйся раньше времени, господин! — вне себя прошептала девочка.— Знаешь, что говорят они? — кивнула она в сторону лаков.— Они хотят предать нас, господин... Предать чеченцам: здесь, очевидно, неподалеку расположен чеченский отряд... Они видели его и догадались, в чем дело... Мы пропали, господин! Мы пропали!
И она в смертельном страхе закрыла лицо руками.
— Но что же говорят они?.. Что говорят? Ради Создателя, говори скорее, Тэкла!
— О господин... Амед сказал, что богатый наиб Шамиля будет щедрее, нежели комендант маленькой крепости, и даст хороший пешкеш (награда, деньги, подачка) за пленных... Мы погибли, говорю я тебе, потому что этот наиб не кто иной, как Гассан, наверное, который заехал вперед, чтобы на опушке, в виду крепости, накрыть тебя, господин!
И она залилась тихими, беззвучными слезами отчаяния.
— Перестань, Тэкла! — строго остановил ее Зарубин.— Не надо прежде времени предаваться тоске. Неужели Господь милосердный спас нас для того только и от голода, и погони, чтобы дать нам погибнуть почти в виду крепости, у самой цели?.. Слушай меня и во всем беспрекословно повинуйся мне. Обещаешь ли ты мне это, Тэкла?
— Обещаю, господин! — чуть слышно отозвалась девочка.
— Прежде всего надо выпрыгнуть из арбы незаметно для них,— кивнул он в сторону Амеда и Идиля.— А потом, минуя опушку, кустами пробраться на поляну и со всех ног бежать к крепости... Я возьму тебя на руки... а ты... ты положишься на милость Божию... и будешь молиться... Господь слушает молитвы детей.
И, говоря это, Зарубин тихо подполз к заднему отверстию арбы и легко спрыгнул на землю. Затем протянул руки и подхватил на них прыгнувшую следом за ним девочку.
Очутившись на земле, они в одну минуту кинулись в сторону и скрылись в кустах.
Острые колючки рвали им тело, гибкие ветки безжалостно хлестали по лицу, поминутно попадающиеся на пути кочки и сучья резали ноги. Но медлить и останавливаться не было времени. Скоро, скоро окончатся кустарники, и останется только пробежать поляну, отделяющую крепость от опушки леса... Тут где-то поблизости должно лежать срубленное дерево... Миша знает это место. Сколько раз он со своей полуротой проходил этим путем на «рубку»... Где-то и тропинка здесь должна быть неподалеку... Так и есть... Вот она... Теперь уже рукой подать до поляны...
— Тэкла, милая! Мы спасены! — срывается у него с уст вместе с облегченным вздохом.
Но тут же внезапное обстоятельство разом прерывает его радостный возглас.
Лаки, очевидно, открыли их исчезновение и подняли крик. Им отозвались другие крики, донесшиеся с опушки, и вдруг лес точно ожил как по волшебству.
Топот коней, лязг оружия и характерное гортанное гиканье чеченцев заполнили, казалось, все его сокровенные уголки.
«Надо бежать! Бежать во что бы то ни стало!» — вихрем пронеслось в мозгу Миши, и он, подхватив на руки Тэклу, стал еще усиленнее работать ногами, с трудом пробираясь сквозь непроходимую чащу. Слава Богу, конец ей!.. Враги не успеют понять, где они, когда он уже будет у ворот крепости...
И он, с быстротою зайца выскочив из кустарника, кинулся со всех ног по поляне.
В ту же минуту несколько всадников, неожиданно появившихся из-за деревьев, испустив короткий радостный крик, кинулись за ним на своих быстрых конях.
Миша не догадался, что кустарник был оцеплен врагами.
Теперь от быстроты его ног зависело спасение. Крепко прижимая к груди потерявшую сознание Тэклу, он несся с быстротою стрелы по мягкой, покрытой пушистым ковром зелени поляне... Вот уже ближе, ближе крепость... Вот уже видно часового, выглянувшего из-за башни... Вот прогремел выстрел оттуда... Его заметили, слава Богу! Дают тревогу там... Только бы скорее... Только бы скорее достичь ворот... Перебежать это бесконечно долгое пространство... Но нет, это немыслимо, он сам видит теперь... Ближайший всадник почти настигает его... Дыхание его коня уже чувствует беглец за собою... Не надо оглядываться, чтобы знать, кто этот всадник, который гонится за ним — Мишей... Страшный враг он, этот всадник, непримиримый! Сам Гассан преследует Зарубина... Он, Миша, узнал это по голосу, посылающему ему тысячу проклятий, да по характерному гиканью, которым он горячит коня...
Теперь уже Миша не бежит, а мчится, точно летит по воздуху, точно какая непостижимая сила влечет его на своих могучих крыльях... И все-таки не уйти ему... И все-таки нет спасения!
Пот градом течет по его лицу... Дыхание спирает грудь... Минута еще, и он задохнется от этого страшного напора, давившего его внутренности...
— Урус... Гяур... Собака!..— ясно звучит в его ушах знакомый ненавистный голос.
Бежать дальше немыслимо... Всадник уже протягивает руку, чтоб схватить беглецов.
«Конец!» — проносится в отуманенной голове Миши... Вдруг, разом вспомнив о револьвере, он выхватывает его и, обернувшись лицом к Гассану, стреляет в него...
Но дрожащая рука не может быть верна юноше... затуманенный взор лишен верности прицела...
Выстрел прогремел, не причинив ни малейшего вреда его врагу.
В ту же минуту Гассан быстро соскочил с коня и с поднятым кинжалом кинулся на Мишу.
— Алла! Алла! Урусы! — раздался в тот же миг смутный гул многих голосов.
Гассан испустил дикое проклятие, быстро взмахнул кинжалом и ударил им изо всей силы молодого офицера...
Потом быстро вскочил на коня и помчался к лесу, преследуемый ротой гарнизона, марш-маршем бегущей по поляне от крепостных ворот...

* * *
— Кушайте, мамзель пучеглазенькая, не сумлевайтесь... Шашлык вкусный, свежий... Чего вытаращила глазенки, ешь, говорю!.. Небось какую пакость у Шамилки в ауле лопала, хинкал, как его, эта, да лепешку, а еще артачится... Тьфу, ты, омерзение, прости Господи!
И старый Потапыч энергично сплюнул в сторону.
Но Тэкла не прикасалась к еде. Она только во все глаза смотрела на этого странного бородатого человека, заставляющего ее непременно есть горячую баранью котлету, поставленную перед нею.
Около часу тому назад она пришла в чувство и увидела вокруг себя чужих, незнакомых людей. Первым ощущением ее была острая, жгучая, почти безумная радость, поглотившая ее с головою: эти люди говорили по-русски.
Она у русских! Она уже не в плену!
Но тут же острое ощущение счастья исчезло, исчезло так же внезапно, как и явилось к ней.
Где же господин? Добрый, ласковый господин, которого она успела полюбить, как брата?
Среди грубых, загорелых солдатских лиц не было ни его милого, доброго, молодого лица, ни мягких синеватых глаз, смотревших на нее с такой бесконечной лаской.
— Ишь ты, ведь татарка, а белехонькая! — произнес один из окруживших ее солдатиков.
— Всяко бывает и у них, у гололобых, и белобрысеньки, и шантретки, разно,— философски заметил другой.
— Покормить ее надо! Исхудала-то как, бедняжка! — послышался чей-то звучный повелительный голос, и появившийся в эту минуту незнакомый офицер с отеческим участием погладил ее по головке.
— Потапыч, тебе ее поручаю,— сказал он бородатому старику, и потом все куда-то исчезли, и он, и солдаты. Остался один бородатый старик, мигом притащивший ей огромный кусок жаркого...
— Ешь, мамзель пучеглазенькая! Ешь! — проговорил он, поглаживая ее своей закорузлой рукой по головке.— Ишь ты сердешная, и то, исхудала как! Кожа да кости, индо жалко тебя, дарма что ты бусурманка... Все же дите малое!.. И где это Мишенька достал такое-то...
При знакомом имени Тэкла разом оживилась. Одичалая, затравленная в плену девочка, как дикий зверек глядевшая на окружающих, вдруг встрепенулась:
— Миша! Миша! Где Миша? — повторяла она, странно произнося незнакомое имя.
— Батюшки! Отцы родные! Святители-угодники! По-русски она говорит,— весь так и затрясся старый Потапыч,— стало быть, не бусурманка ты? Не бусурманка, не? А я-то, старый дурень, и не различил сослепу. Ах ты девонька ты моя болезная! Как же ты оттоле-то пришла! И то впрямь крещеная! И крестик на шейке... Ах ты ягодка горемычная! Своя! Так и есть своя! Христианская душа! Так и есть!
И старик крепко обнял девочку, в то время как слезы умиленья целым потоком хлынули по его щекам.
Нервы Потапыча, крепкие солдатские нервы, не вытерпели в конце концов...
Час тому назад солдаты гарнизона принесли в крепость его раненого любимца вместе с этой белокурой девчуркой. Старик, отчаявшийся было увидеть когда-либо своего ненаглядного Мишеньку, просто обезумел от восторга. К тому же рана Миши, хотя и серьезная, не была опасна... Второпях нанесенный Гассаном удар не был смертелен. Доктор уже перевязал рану, дал успокоительного питья больному, и обморок Миши перешел в крепкий живительный сон.
За своего любимца-воспитанника дядька был теперь спокоен.
И его доброе любвеобильное сердце стремилось как-нибудь облегчить участь «пучеглазенькой» девочки.
Он не задавал даже вопроса, как попала эта «пучеглазенькая» к его Мишеньке, но раз их нашли вместе, без признака чувств лежащих на поляне в виду крепости, значит, Мишенька привел ее с собой и она имела право на гостеприимство и ласку его — Потапыча, будь она даже гололобая бусурманка.
И вдруг оказывается, что она вовсе не гололобая, вовсе не бусурманка!
Золотой крестик на груди малютки без слов говорит за нее... И по-русски она умеет говорить не хуже его, Потапыча, и за его любимца тревожится как видно...
Старик окончательно растаял.
— Ах ты сердешная,— умилялся он,— жив, жив наш Миша, живехонек. Оградил его Господь. Слава Тебе, Господи!
— Жив! Жив! О, будь счастлив за эти речи, добрый господин! — горячо вырвалось из груди Тэклы, и глаза ее благодарно и мягко блеснули старику.
— Вот тебе на... в господа попал,— недоумевающе протянул Потапыч,— не, моя лапушка, не господин я и звание у меня денщицкое. Только и всего. А вот вы из каких будете? — неожиданно перешел он на «вы», желая не отставать от «пучеглазенькой» в искусстве вежливого обращения.
Тэкла недоумевающе подняла на него глаза...
— Ну да, из каких?.. Значит, как звать-величать тебя по батюшке надоть? — пояснил старик, как мог.
— Тэклой зовут меня,— отвечала девочка.
— Тэклой? — переспросил тот.— Как же это будет у нас теперича? Сама вот христианка, а имя, слышь, бусурманское... И где такое имя нашлось? Как же так? Не годится Тэкла! Тэ-к-ла-а! — протянул он еще раз, недоумевающе покачивая головой, и вдруг, ударив себя по лбу, радостно вскричал: — Может, Феклой звать-то тебя. А тебе с перепугу не выговорить, стало быть, бедняжке. И то верно... И имя стоящее, и в святцах значится... У меня тетка троюродная Фекла была — женщина была хорошая... Фекла! Как это я не догадался раньше. Фекла и есть! Ну а теперь, голубушка Феклу-ша, кушай барашка, да и на боковую... А как Мишенька проснется, к нему, значит, пойдем. Да ты не бойся! Комендант у нас хороший и ребята ласковые, не обидят. Кушай, Феклуша, пока горяченькое... Ишь отощала-то как! — заключил он, сокрушенно покачивая головою.
Тэкла не заставила себя упрашивать и жадно принялась за еду.

* * *

Миша очнулся не скоро... Когда он открыл глаза, то первое лицо, представшее его взорам, был Полянов. Острая, но не глубокая боль в плече заставила его поморщиться в первую минуту.
— Лучше тебе, Зарубин? — заботливо склонившись над ним, спросил комендант.
— Ах, Алексей Яковлевич! Как я рад, что снова тебя вижу! — произнес, счастливо улыбнувшись, Миша.— А я уже думал...— И он вздрогнул всем телом, не докончив своей фразы, при одном воспоминании, что его ожидало.
— Да, не подоспей наши, искромсал бы тебя этот разбойник и кусков не собрали бы,— сурово произнес Полянов.— К счастью, второпях нанес удар... Не опасно...
— Убили его? — поинтересовался Миша.
— Какое! Удрал со своей оравой. Только и видели... Ну да рано или поздно поймаем, не минует своей судьбы...
— Ах, Алексей Яковлевич! Если бы ты знал, какую роль сыграл в моей судьбе этот человек... А в плену...
— Ну ладно, ладно! После расскажешь, а пока смирно лежи и поправляйся хорошенько. Да вот еще: способен ты выслушать без волнения радостную весть — тогда слушай.
Тут Полянов быстро встал со стула, на котором сидел у постели больного, и произнес официальным тоном, со странно изменившимся лицом:
— Подпоручик Зарубин! По приказанию государя императора главнокомандующий и наместник края приказал вручить вам орден Св. Георгия за храброе и успешное отбитие штурма Н-ского укрепления в деле 10 июня 1856 года.
И с этими словами он приколол к забинтованной груди Миши маленький белый крестик на пестрой полосатой ленточке.
Сладкий туман разом застлал глаза молодого офицера... Теплая волна подняла его на своем мягком гребне и снова осторожно опустила в какую-то пенящуюся розовую пучину... Сквозь этот туман он только видел официальное строгое лицо Полянова и такой же беленький крестик, как и у него, Миши, прицепленный к груди коменданта,— крестик, которого он не разглядел вначале.
Безумная радость охватила молодого человека... Он — Миша Зарубин — георгиевский кавалер! Признанный всеми и отличенный герой! О Господи! Если бы ему суждено было вынести не неделю, а целые годы плена и скитаний, какие он вынес только что, он бы безропотно покорился им, лишь бы достичь этой высокой чести!
Да полно! Не сон ли это? Может быть, сон только, а проснувшись, он снова увидит над собой искаженное лицо Гассана и занесенный над ним чеченский кинжал...
И Миша инстинктивно схватился за грудь дрожащими руками...
Нет, не сон! У самого сердца висит он, дорогой, желанный беленький крестик! И по лицу Полянова, преобразившемуся снова из официального начальнического лица в дружеское, умиленное и родное, видно, что не сон это, а правда.
— Молодец! Заслужил! Я видел, как дрался при штурме! Не мог не донести по начальству. Поздравляю!— отрывисто говорит добряк-комендант, незаметно смахивая непрошеную слезу с ресницы, и горячо, по-братски обнимает рыдающего от счастья Мишу. Потом, быстро нахмурившись, точно вспомнив что-то, добавляет прежним строго официальным тоном:
— А за самовольную вылазку и ослушание начальства я подвергаю вас, господин подпоручик, трехдневному аресту на крепостной гауптвахте...

Глава 19
Отверженный. К Иссе!

На кровле одной из саклей небольшого горного аула Карата среди груды подушек, бурок и одеял, на нескольких циновках, сложенных одна на другую, лежит больной.
Тихий душистый вечер ласково веет над ним... Золотые лучи солнца, уже готовые угаснуть, освещают исхудалое лицо больного... Один из них проник в черные, слипшиеся от пота кудри и серебрит их, играя ими... Нежный, едва уловимый горный ветерок дохнул в лицо больного, скользнув по его исхудалым щекам и резко выдавшимся скулам.
Солнце заходило... На верхушку мечети вышел мулла и прокричал свой обычный призыв к вечернему намазу.
Больной тяжело вздохнул и открыл глаза. О, какие это были глаза! Целое море страданий, безысходных и мучительных, как смерть, таилось в них!..
По этим глазам только и можно было узнать прежнего Джемалэддина,— так сильно изменили его горе и болезнь.
Около года тому назад он еще не терял смутной надежды, что отец уступит его советам и помирится с русским царем.
Но в тот памятный день, когда он освободил Мишу из когтей Гассана, у него была продолжительная и тяжелая беседа с отцом.
Роковая беседа!
О, он никогда ее не забудет! Никогда!
Шамиль, узнав о спасении и бегстве пленного, стал упрекать Джемала за его приверженность к русским и за измену родине.
— Нет! Нет! Я не изменник, отец! — вскричал он тогда.— Я люблю и тебя, и мой жалкий, дикий народ... Но я не могу, отец, оставаться слепым, как все вы, чтобы не понять, как необходимо нам пустить в наши горы русских.,. Они откроют нам путь к просвещению, научат нас цивилизации, сделают из нас культурный народ... Гляди, отец, ты устроил литейные заводы; но твои пушки разлетаются в щепки от их ядер, в то время как их орудия несут нам гибель и смерть... А твое войско?.. Твой низам, эти конные и пешие воины, разбегающиеся в минуту опасности и не слушающие начальства?.. Разве можно воевать при таких условиях!.. Полно, отец! Помирись с русскими... Вышли белый флаг русскому царю, благо уполномоченный являлся с переговорами из Бурунтая от князя (князь Орбелиани, посылавший предложение сдаться). Помирись с белым падишахом, отец, пока есть время и не вся еще Чечня отложилась от тебя. Ведь русский царь ничего от горцев не требует: ни перемены их веры, ни их аулов и саклей, желает только, чтобы они признали власть России над собою и вели мирную, спокойную жизнь...
Молча выслушал Шамиль эту пылкую речь Джемалэддина.
Грозно сдвинулись его седые брови. Судорога прошла по лицу. Что-то странное, непоколебимое и жестокое отразилось в нем, когда он спросил сына, усмехаясь недоброй усмешкой:
— Слушай, ты, темный ворон, накликающий беду, сколько тысяч туманов (монета горцев, равняющаяся десяти рублям) получил ты от белого падишаха за предательство старого Шамиля?
Джемалэддин весь вздрогнул от оскорбления. Потом, с трудом удерживаясь от резкого ответа, он сказал:
— Отец! Я не изменник и не предатель, повторяю тебе, я желаю блага тебе и нашему народу. Если ты не примиришься с русскими, тебя ждет гибель... Пойми, отец! Вся Чечня, весь Дагестан уже кишат изменой. Наш народ чувствует силу и правду на стороне русских и идет к ним.
— Ты христианин? — сурово нахмурив чело, спросил сына Шамиль.
— Клянусь, нет! Я исповедую религию моих отцов и свято чту Магомета!
— Но ты говоришь, как христианин, больше того, как враг! Я же отвечу тебе, как истый слуга пророка: я проклинаю урусов и объявляю им новый газават! Я подниму все, что осталось мне верным, и, клянусь бородою пророка, мы не раз еще омоем наши кинжалы в нечистой гяурской крови!.. А ты ступай! Ты не наш! Не место тебе при имаме. Ты урус душою. Они отняли тебя от нас... Ты не сын мне больше... Я не знаю тебя!..
Целый год прошел с этого разговора, целый год живет в Карате сосланный сюда отцом Джемалэддин. Целый год он не видел ни отца, ни братьев. Никто не смел навестить его, боясь навлечь на себя гнев имама. С переселением сюда Джемал потерял последнюю нить связи с Ведени, вместе с тем последнюю надежду примирить с русскими отца.
Глубокая апатия овладела молодым человеком... Его заветная мечта не оправдалась... Горный коршун не захотел склониться под знамена белого орла... Теперь он уже не надеялся ни на что и тихо угасал от медленно точившей его организм болезни.
Напрасно малютка Зюльма, оказавшаяся такой преданной и заботливой женою, приводила к нему лучших хакимов, поивших его какими-то ароматичными травами и шепчущих над ним бесконечные заклятья. Ничто не помогало...
Дня три тому назад был в Карате проездом ученый хаким (врач, вернее, знахарь) из персов. Его тоже привела Зюльма к больному. Этот оказался более сведущим, нежели другие. Он не шептал над ним заклятий и не поил его, как настоящий доктор-европеец, и сказал, нахмуря брови:
— Все в руках Аллаха, и жизнь и смерть.
— Я только и жду последнего!..— пылко вырвалось тогда из уст Джемалэддина.— Долго ли мне осталось ждать ее, алим?
— Солнце не успеет три раза окрасить пурпуровым румянцем горы, как чернокрылый Азраил смежит твои очи! — пророчески отвечал тот.
Зюльма горько заплакала... А он, Джемалэддин, был счастлив...
Солнце не успеет три раза окрасить пурпуром горы... Два раза оно окрашивало уже их своим кровяным румянцем. Оставался еще один последний раз. Но он уже не увидит этого, если верить алиму...
В тот же вечер, узнав свой приговор, Джемал послал письмо отцу с нарочным из Карата. Его верный нукер Сафар помчался туда тотчас же на своем неутомимом Карабахе.
Он писал отцу, что смерть недалека, что он, Джемал, не может умереть, не будучи прощенным повелителем, и просил прислать ему это прощение с Сафаром. Он молил отца не отказать ему в нем. Он любил отца и жалел его. И в этом же послании еще раз говорил о необходимости мира с русским государем. Тут же, рядом с горячими, убедительными строками о мире и милосердии белого падишаха и великодушии русского народа, были строки, исполненные самого чистосердечного, самого детского порыва... Ребенок Джемал, разом проснувшийся в нем, а не взрослый молил о ласке своего старого отца...
С той самой минуты, как уехал Сафар, он не перестает томиться... Что он медлит так долго, его верный слуга? Или в Ведени задержали его?.. О, в таком случае он, Джемалэддин, умрет не прощенным!.. Вот уже солнце опустилось низко-низко и купает свои лучи над самыми вершинами гор. Нет, нет! Сафар не успеет, не успеет вернуться!..
Холодный пот покрывает все лицо больного... Несмотря на теплый вечер, дрожь лихорадки пронизывает его до костей... Зубы стучат... А в пылающем мозгу восстает знакомая картина... Она, эта картина, все чаще и чаще рисуется ему теперь с тех пор, как он обречен смерти... И чем более приближается к нему его смертный час, тем ярче и рельефнее встает перед ним эта картина...
Февральское северное утро... Золотые лучи солнца, разноцветными блестками искрящиеся на начинающей уже медленно таять белой пелене сугробов... Белые сугробы и белая девушка с кротким, неземным личиком...
— Джемал, брат мой,— шепчет она, эта девушка,— не забывайте закона Иисуса! Помните Христа!.. Не надо быть христианином, чтобы верить в Него и любить Его... Не забудьте Его, Джемал, брат мой!
— О, я не забуду Его, Лена, сестра моя, бесконечно дорогая сестра! — шепчут бледные, иссохшие губы умирающего, и рука его тянется к золотому крестику, тесно прижатому к его груди...
И перед мысленным взором больного предстает новый, светлый, прекрасный образ Того, Кто не побоялся испить до дна полную чашу страданий. Кто умер на кресте за грехи людей.
— О могучий, прекрасный, великий Исса! — беззвучно шепчут запекшиеся губы умирающего.— Позволь мне, жалкому, дикому, темному мусульманину, дивиться Тебе и преклоняться перед Тобою!.. Бог Лены! Бог русского народа! Не отворачивай от меня Твоего светлого лица! В Тебе истина. В Тебе правда, великий христианский Бог!
Дрожащие руки хватают маленький крестик, жаркие уста приникают к нему, снова шепчут чуть внятно, беззвучно:
— Бог Лены! Бог русских! Облегчи мне мою муку, могучий Христос! Верни мне прощение моего отца! Верни его любовь, Спаситель!
И он затихает, в бессилии опустив голову на мягкие подушки...
Солнце еще ниже. Теперь оно уже не золотое, а кроваво-красное на западе... что-то зловещее в нем, в этом пурпуровом румянце... Скоро, скоро теперь! Вот еще окрасится пурпуром тот нижайший утес, и душа его отлетит к Аллаху... Теперь уже недолго ждать и томиться... Но как тяжелы ему эти предсмертные минуты!.. Как мучительно мало воздуха в груди!.. Точно каленым дыханием веет на него вечерний горный ветер. О, он задохнется сию минуту... Нечем дышать!
На мгновение больной закрывает глаза, потеряв сознание... Потом открывает их снова...
Кто это плачет подле, приникнув к его ногам?
— Ты, Зюльма?
Да, это она! Бедная малютка горько оплакивает своего повелителя. За год их брачной жизни она успела понять и оценить его великодушие и доброту. Он был с нею добр и ласков, как заботливый брат с младшей сестренкой. Мужчины их племени не умеют так обращаться с женами. Они умеют лишь приказывать и повелевать. А этот!.. О, недаром жизнь готова отдать за него Зюльма! Готова умереть вместо него, лишь бы спасти от смерти своего Джемала.
Но Аллах знает, как распорядиться своими слугами...
Черный Азраил идет за душою щедрого, мудрого, доброго Джемала, а она, глупенькая малютка Зюльма, ему не нужна!
— Тебе дурно, повелитель? — с тоскою заглядывая в исхудалое лицо умирающего, шепчет она.
Глаза Джемала широко раскрываются... Его влажная, горячая, как огонь, рука хватает маленькую ручку жены.
— О моя Зюльма! О моя бедная крошка! Что будет с тобою, когда меня не станет! Сжалится ли над тобою отец?
— Возьми меня с собой, повелитель, возьми меня с собою!— голосом, исполненным отчаяния, шепчет молодая женщина.
Он ласково обнимает ее... Сколько трогательной, бесконечной любви в ее заплаканном, жалком личике!
— Спой мне, Зюльма, спой, дорогая!..— просит больной, зная, что только песня может развлечь этого бедного взрослого ребенка, так горячо привязавшегося к нему.
— Слушаю, повелитель! Я спою тебе ту песню, которую ты так любишь...
Зюльма оживилась... По заплаканному личику скользнула улыбка... Она схватила забытую ею в углу кровли чианури и быстро настроила струны.
В отуманенной предсмертными мучениями голове Джемала неясно прозвучал обрывок знакомой песни...

У моей матери черные зильфляры,
У моей матери звезды-глаза...

Кто это пел когда-то? Ах, да! Черноокий маленький пленник напевал эту песню русскому саибу на краю обрыва,— песнь о своей матери, от которой его оторвали тогда...
Нет теперь ни русского саиба, ни кроткой матери!.. Где саиб — он не знает... А мать — она высоко, там, в лазуревых чертогах Иссы... Он взял ее к себе... Пусть она мусульманка, но Бог христиан принял ее. Она так много, много страдала, а Он, Исса, так милосерд и добр ко всем страдающим людям. Может быть, Он смилостивится и над ним, Джемалом, и возьмет его также в свои чертоги?

У моей матери черные зильфляры,
У моей матери звезды-глаза...

Так поет Зюльма, и ей звонко вторят певучие струны чианури...
О, он скоро увидит эти зильфляры, эти кротко мерцающие, как звезды, глаза!
Крыло Азраила веет уже над ним...
А Сафара все нет и нет... Отсюда с кровли видна горная тропинка; Джемал нарочно приказал нукерам перенести себя сюда...
О, как сладко поет Зюльма!.. Что за трогательный, за душу хватающий голосок!..
Добрая, ласковая крошка! Нелегким покажется ей ее вдовство! Тяжелым ударом падает на ее голову его смерть...
Смерть! Она уже не медлит... Голос Зюльмы как-то странно далеко звучит в его ушах... Точно между ним и ею встала целая стена на кровле... И в глазах тускнеет... черный туман застилает зрение... Какой-то леденящий душу холод проникает в его внутренности... Он с жадностью хватает прохладный воздух губами... но сжатое предсмертной спазмой горло не пропускает его...
Что же Сафар? Где он? Что не спешит он привезти ему прощение отца?
О, как тяжело умирать непримиренным!..
А солнце уже совсем, совсем близится к закату; только один золотой венчик виднееся из-за гор. Вдруг разом оборвалась песнь... На прерванном аккорде замолкла чианури... Зюльма, не отрывавшая вместе с умирающим взора от горной тропинки, быстро вскочила на ноги, далеко отбросив жалобно зазвеневшую всеми своими струнами чианури.
— Господин! Я вижу всадников... Они скачут во весь опор к Карату.
Умирающий оживился... Слабый румянец проступил в лице... Она не ошиблась — Зюльма... Действительно, целая толпа всадников несется к аулу...
Только пыль клубится серым облаком над ними, да камни с шумом свергаются в бездну, отброшенные копытами лошадей... Впереди всех — белый всадник, на белом же как кипень коне... Что это?.. Ужели зрение обманывает Джемалэддина? Нет, он из тысячи узнает этого человека.
Нет сомнений: белый всадник — это его отец, Шамиль. Он спешит на свидание к умирающему сыну.
— Черный Азраил, помедли немного... Дай мне увидеть его... испросить прощение... обнять дорогого...— весь задыхаясь от волнения и муки, лепечет умирающий Джемалэддин.
А всадники приближаются... Вот они уже скачут во весь опор по улице аула... Белый конь белого всадника весь в мыле. Тяжело вздымаются его крутые бока...
Золотой венчик уж почти сгладился с вершиной и готов погаснуть, только одна красноватая точка осталась вместо огромного пурпурового шара.
Джемалэддин с тоскою следит за ним.
Смерть уже близко... Смерть уже рядом... Черный Азраил полуприкрыл его своим холодным крылом... Сейчас вместе с угасающей за горою солнечной точкой угаснет и его жизнь... А всадники уже спешились... Вот по лестнице на кровлю быстро вбегает кто-то.
— Это он, это отец!— весь замирая, уже не голосом, а только сердцем лепечет несчастный.
Вот Зюльма почтительно склоняется, закрывшись до глаз чадрою... Шамиль уже на кровле. Шамиль здесь...
— Отец!.. Благодарю тебя, Исса, что Ты исполнил мое желание,— хриплым голосом, собрав последние усилия, вскрикивает больной и судорожно зажимает в руке золотой крестик.
— Я прощаю тебя! Живи, мой Джемал!— несется ему в ответ трепетный голос, и рыдающий Шамиль принимает в объятия сына.
Поздно! Поздно хватился имам.
— Отец!.. Исса великий... Иду к Тебе!..— слышится слабый, предсмертный шепот умирающего...
Золотая точка медленно гаснет за горами... Последний вздох поднимает грудь Джемалэддина, и он безжизненно виснет на руках отца...


Часть третья
ПОСЛЕДНЕЕ УБЕЖИЩЕ

Глава 1
Русские наступают

— Народ! Ты даешь гибнуть вере! Напрасно исполняешь ты намаз и халлрукс, напрасно ходишь ты в мечеть,— небо отвергнет твои молитвы и приношения. Присутствие неверных заграждает тебе путь к трону Аллаха! Молитесь, кайтесь, но прежде всего ополчитесь на новую священную войну. Я благословляю вас на брань! Смерть и уничтожение урусам!.. Именем Аллаха и Его пророка Магомета я трижды проклинаю наших врагов и объявляю им еще раз газават! Отныне их судьба решена окончательно! Никому не будет пощады! Реки и моря покраснеют от крови неверных... О! Эти урусы увидят, что не ослабла еще рука Шамиля, не иступились шашки мюридов, не заржавели их винтовки!..
Так говорил Шамиль своим воинам после того, как русские изгнали его из Дарго-Ведени.
Вскоре за тем неутомимый вождь горцев двинулся во главе своего, уже далеко не столь многочисленного, как прежде, войска к Новому Буртунаю. Укрепив это селение, лежащее в глухих недрах Андии, он сам расположился в небольшом ауле Чорто, откуда и посылал свои отряды в Чиркей и Аух. С одним из таких отрядов у русских, в глухом Андийском лесу, произошло новое сражение. Но твердая надежда Шамиля на победу не оправдалась. Несмотря на все усилия мюридов, победа осталась за русскими. Горцы, разбитые нашим войском, беспорядочно кинулись в бегство. Их храбрейшие начальники-наибы Технуцала-Измаил Ботлинский и Мустафа Ахмед Кудалинский остались с отсеченными головами на поле битвы...
После этой победы русские подступили к Новому Буртунаю и овладели им. Желая удержать дальнейшее движение врага, Шамиль неподалеку от Буртуная приказал поспешно устроить завал. У этого завала произошло большое сражение, в котором погиб целый отряд горцев с наибом Шамхалом Тиндальским во главе.
Вскоре за Буртунаем был взят Аух.
Русским отрядом командовал князь Орбелиани.
Ужас овладел горцами: неудача следовала за неудачей...
— Этот год принадлежит князю (князю Орбелиани) — говорили они,— все равно, драться или нет,— победа у урусов.
Действительно, счастье изменяло на каждом шагу когда-то непобедимому вождю мюридов. С потерею же Буртуная его дело пришло почти в полный упадок, так как для русских открывалась прямая дорога к самому Ведени, новой столице имама.
Генерал Евдокимов, старый, опытный воин, изучивший горцев и их военное дело, назначенный главнокомандующим начальником левого крыла, шаг за шагом, с преданными ему воинами, вырывал из рук горцев один аул за другим. Считавшиеся неприступными ущелья в горах на берегу реки Аргуни очутились в руках русских. Везде и всюду быстро воздвигались русские укрепления, прорубались просеки, устраивались дороги...
Мюриды отступали, с ожесточением оспаривая каждый кусок земли. Шамиль с горстью самых пламенных горцев бросился к Владикавказу, но там был встречен отрядом генерала Мищенко и разбит наголову. В то самое время генерал Евдокимов разбил другой отряд мюридов и занял Шатой, а генерал Вревский успешно двигался к аулу Кетури, в котором засели преданные Шамилю лезгины. Преодолевая неимоверные препятствия, смело поднимались по скалам в поднебесную высь аула русские солдаты отряда Вревского под выстрелами горцев. «Вперед, братцы, покажем, что мы русские!» — кричал начальник отряда генерал барон Вревский, находившийся всегда там, где была самая большая опасность, как вдруг шальная пуля сразила храброго генерала, и он как сноп упал на землю. Смерть его не могла остановить победоносного движения русских войск, и вскоре вся Чечня очутилась в наших руках, и многие горские племена и общества покорились добровольно русскому владычеству.
Но Шамиль все еще не терял надежды на победу над русскими. Жестокими мерами он старался удержать население в своей власти, а горячими проповедями силился разжечь в горцах прежнюю храбрость. Однако значительная часть горцев, утомленных войною и познавших силу русского оружия, равнодушно внимала проповеди газавата... И ряды Шамилевых воинов становились все реже и реже.
Шамиль все еще верил в свою счастливую звезду. Он приказал всем верным ему наибам собраться в Шали. На созванном там совете, гудекане, после продолжительной молитвы он произнес такую речь:
— Вы, алимы, наибы и славные мюриды, верные сподвижники мои! Не бойтесь русских! Я из Ахульго ушел с семью мюридами только, а теперь, смотрите, снова могуществен и силен, волею Аллаха! И вы, точно так же, после всех неудач — станете победителями! Аллах наградит вашу храбрость... Пока я с вами, не бойтесь ничего! Клянусь пророком, я не оставлю вас. Клянитесь же и вы, что будете до последней капли крови биться в священном газавате! Вы — храбрые из храбрых, светочи веры пророка и опора мусульманства! Клянитесь мне!
— Валла-билла, клянемся! — отвечали воодушевленные его словами последние верные мюриды.
— Народы и общества Чечни и Дагестана, внимайте! — снова обратился к ним Шамиль.— Не из-за денег или наживы веду я вас на священную войну. Пророк указал воинам Аллаха проливать кровь неверных, чтобы добиться свободы!.. И мы должны повиноваться воле Его! До тех пор не заткнем мы кинжалов за пояс, пока ни один русский не останется в нашей стране!..
— Валла-билла! — раздалось опять в рядах мюридов.
После собрания в Шали Шамиль выступил против Евдокимова, сосредоточив ряды горцев в селении Тавзан.
В один туманный, ненастный день Тавзан был окружен русскими. Войско имама, испуганное неожиданным появлением неприятеля, забыв свою присягу, без одного выстрела покидало оружие и обратилось в бегство. Напрасно взывали наибы к храбрости горцев, напрасно напоминали о словах Шамиля: никакая сила не могла удержать беглецов.
Теперь Шамилю не оставалось ничего другого, как приняться за защиту своей резиденции, Ведени, которой грозило попасть в руки русских. Он бросился укреплять Ведени, но уже было поздно. Ночью показалась около аула конница Евдокимова. За нею спешили артиллерия и пехота. Пушечные залпы не замедлили загреметь над резиденцией имама...
Горцы мужественно защищали гнездо своего вождя. Но когда одна сакля за другою разрушалась от силы ядер и бомб и каждую минуту осаждающие готовы были броситься на штурм, ближайшие наибы убедили Шамиля выехать с семьею из аула.
— Пусть мы погибнем, но не дадим торжествовать урусам смерть или плен имама и его родни,— говорили преданные своему имаму вожди мюридов.
Генерал Евдокимов между тем довел траншеи до самых стен Ведени и поутру 1 апреля 1859 года стал громить столицу имама бесконечными залпами. К вечеру стены аула не выдержали, рухнули, и русские ворвались в аул, но там уже не оказалось ни одного горца — они бежали в горы.
Сам Шамиль из Ведени перебрался в селение Ичичу и отсюда стал укреплять недоступную гору Гуниб.
Своего сына Кази-Магому он послал строить завалы на пути, чтобы как-нибудь преградить дорогу русским войскам.
Но уже ничто не могло остановить движение наших войск. Они гнались теперь по самым пятам имама.
Горцы поняли бессилие своего вождя и один за другим спешили оставить его. Целые аулы, присягнувшие на верность имаму, отдавались во власть русским, целые отряды Шамиля со своими наибами просились на службу русскому царю...
Из многих тысяч горцев только несколько сот самых отчаянных остались верными своему вождю...
Солнце Шамиля близилось к закату.

@темы: текст, творчество, Газават, Чарская

---

Л. А. Чарская. Один за всех. XVI.

[pawel123]

Рака Преподобного Сергия в Троице-Сергиевской лавре.

XVI.

— У-У-У-У! — воет вьюга, злобствующая против всего мира, поднявшая войну старуха.
— Фю-фю-фю-фю!.. — насвистывает тоненьким голоском ветер.
— Жжжжжж!.. — как рой шмелей звонкокрылых, жужжит метелица.
И метет, и метет... И кружит. С ветром и вьюгой слилась. Поют и пляшут. Пляшут и притопывают, трое вместе на разные голоса. Дикая, жуткая, страшная музыка. Услышав ее, зябко вздрагивает путник и прибавляет ходу. Где тебе, милый? Не уйдешь! Налетит ветер — заворожить, закружит, зачарует. Метелица набежит, с ног собьет. Вьюга долго будет петь сладким певучим голосом, пока не наметут ветер с метелицей под вещие сказки ее высокие снежные сугробы и не схоронят тебя, милый, заживо.
— У-у-у-у-у! — поет вьюга.
— Фю-фю-фю-фю! — свистит ветер.
— Жжжж! — жужжат на тысячи голосов ненасытные шмели — дети свирепой метелицы.
Берегись, путник, берегись!
В маленьком лесном храме дрожит мигающая лучина. Над тяжелым псалтирем застыл, весь уйдя в чтение, Сергий.
Коленопреклоненный стоит он посреди своего убогого лесного храма. Чадящая лучина потрескивает, тут же втиснутая в расщепленный верх грубо сколоченного аналоя. Старый, ветхий пергамент, византийского бархата слинявший переплет... А слова? Слова вечно юны, вечно новы. Слова псалтиря — цветы. Благоухающие, по весеннему прекрасные, полные глубокого смысла. Тишина, уста шевелятся беззвучно. Трещит лучина, тихо мерцает лампада на амвоне, озаряя Пречистый Лик Матери и ее Младенца.
За дверьми же ветер и вьюга распевают свои дикие песни.
Сергий молится. Молодо и пламенно горит душа. Со словами Царя Псалмопевца Давида сливается она в общем хвалении. Но где-то внутри, в глубине сердца, невидимо, чуть ощутимо зарождается странный непонятный страх. Какое-то не то предчувствие недоброго, не то боязнь. Что-то, мнится юноше, должно случиться, и непременно случится страшное и роковое в эту ненастную, зимнюю, ползучую, как черный гад, январскую ночь.
В отдаленном глубоком уголке Сергиева сердца робко копошится, рождается боязнь. Растет что-то внутри помимо воли юноши.
Он знает, догадывается, что это.
Жуткий, маленький копошится суетливый червячок страха. Удивляется юноша.
— Что со мною? Один провел два года с половиной в дикой чаще, в пустыне, никогда не страшился, а тут...
Прыгает изумленно и тревожно вспугнутая мысль в его голове.
Все силы, все свое спокойствие призывает Сергий. Прогнать бы, прогнать скорее дикое, ненужное чувство, овладевшее им так жутко, так внезапно в эту ночь.
Молитва не идет на ум больше. Мысль путается, голова горит. Огромное, властное, ничем не сдерживаемое сейчас чувство страха подхватило, закружило, унесло, как вьюга за окном, как метель, как ветер. С треском погасла лучина... Один только огонек лампады скудно озаряет церковь. Темно. По стенам бегают прихотливые мрачные тени. Сердце перестает биться, сердце точно умерло в груди. Безобразный, нелепо настойчивый растет в душе страх.
Сейчас, сейчас! То, что поднимает волосы дыбом, что леденит мысль, должно свершиться сейчас.
Сильнее запела вьюга. Засвистел ветер. Загудела метель.
Еще темнее стало в маленьком лесном храме. Дрожащий и бледный, стоит одиноко Сергий посреди него.
Трах!..
С ужасным шумом надвое распалась стена церкви... Распалась, раздвинулась, образуя огромную брешь.
И в эту брешь вошли «они»...
Их было много, целый полк, целое скопище... Сергий видел, как они входили. Высокие, крупные, с зеленовато-бледными лицами и пламенными, как светляки, горящими глазами. На головах высокие шапки... Кафтаны литовского покроя на плечах.
Впереди всех самый высокий, мрачный, должно быть их вождь. Он выше всех, всех наряднее. Грозным, царственным пламенем сверкают его мрачные глаза.
Вошли. Окружили тесным кольцом юношу. Улыбаются значительной страшной улыбкой. Гибель в очах, гибель в лицах их и в этих улыбках гибель. Дрогнуло ужасом сердце Сергия. Он, не знающий страха, не боявшийся лесных дебрей, диких зверей и призраков, он затрепетал невольно перед этой страшной, вражеской силой.
Высокий вождь отделился. Протянул руку вперед. Дохнул в лицо юноши горячим, как адское пламя, дыханием.
— Слушай, Сергий, — крикнул резким, повелительным голосом, от которого дрогнули, казалось, самые стены маленького храма, — слушай, уходи отселе! Тебе говорят, подобру-поздорову, уходи! Наше место сие. Не мы тебя искали, ты нашел на нас! Коли не уйдешь отсюда, разорвем тебя на много частей!
Страшно засверкали черные очи... Заскрежетали зубы. Конвульсивно задвигались хрустящие пальцы.
— Уйдешь ли ты?
Вопрос звучал повелительно.
Очи Сергия, синие глубокие озера, медленно поднялись и погрузились в темную бездну пламенных глаз страшного вождя.
Дрогнуло бешенством лицо последнего. И, не желая отступать от раз намеченной цели, он крикнул дико и пронзительно на всю церковку, на всю лесную усадьбу, на всю чащу:
— Разорвем тебя тотчас, и ты умрешь!
— И ты умрешь! — с адским хохотом прокричали, просвистали, простонали остальные, и всею толпою, скрежеща зубами, пылая глазами, с шумом и гамом бросились разорять церковь.
Точно что толкнуло Сергия к земле. Он упал на колени, поднял к небу смятенный взор и вскрикнул, исполненный отчаяния, страха и глубокой веры:
— Да воскреснет Бог и расточатся врази Его и да бежат от Лица Его вси ненавидящие Его!
И сразу все стихло, смолкло... В одно мгновение ока исчезли страшные гости. Прежняя тишина воцарилась в храме. Как и прежде стояла неподвижно церковная стена, будто и не было в ней бреши, пропустившей «тех». Ни тени напоминания о них.

Явление Сергию мнимых литовцев.

И только кто-то, невидимый и жуткий, шептал на ухо Сергию:
— Отделался ныне, придем в другой раз. Не отвертишься от нас, человече!

* * *

«Они» сдержали обещание. «Они» пришли...
В тихую благовонную ночь лета «они» пришли снова. Сергий только что вернулся из храма. Юноша отпел там утреню и теперь шел отдохнуть до восхода солнца после бессонной ночи и трудового дня.
Неясное смятение ощущалось всем его существом сегодня. Знакомый трепет волновал его. Чудилось, что нынче свершится что-то снова в ночи.
Скорбела душа. Наростало непонятное, большое и тяжелое бремя в сердце. Он медленно сбросил с себя грубую иноческую ряску, снял клобук и приготовился уже лечь на жесткое, из деревянных досок сколоченное ложе, не притронувшись к обычной своей дневной пище — куску черствого хлеба, размоченного в воде, как сильный стук в дверь заставил его сразу насторожиться.
Стук повторился. Кто-то ломился в сени. Внезапно затряслась избушка. Задрожала земля. Зашумело, завертелось, затряслось все кругом от бешеного топота многих сот ног, бегущих по направлению к избушке... Казалось, целая татарская рать ломилась в усадьбу... Неистовые вопли, крики и стоны наполнили лес.
— Если хочешь быть жив, сей же миг уходи отселе! Зачем в эту глушь явился? Что хочешь найти ты в ней? И звери, и тати наполняют чащу. И ми не дадим тебе проходу, покуда не умрешь, либо не скроешься из наших владений... Мы погубим тебя!
Все слышнее, все явственнее неслись и росли крики. Дрожала земля от топота ног; от бешеных воплей шел гомон по лесу, по всей чаще.
Упал на колени Сергий. Молился исступленно.
— Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! Не попусти, Господи, погибнуть грешного раба Твоего.
Глубоко ушел в молитву. Замер в ней. Забыл об ужасах, о времени, о криках и воплях. Вдохновенно ронял пламенные слова, как алмазы, жертвуемые Богу.
Забылся в молитве, ушел в ней далеко от земли. Не слышал, как утих адский стон и гомон.
Притих лес. Притихла чаща и усадьба. Самая ночь притихла.
Подползало румяное свежее радостное утро.
Забылся Сергий.
И вдруг снова:
— Тук-тук-тук!
Новый стук в дверь избушки. Но уже не прежний отчаянный, наглый, а тихий, робкий, несмелый.
Очнулся, надел ряску, клобук. Подошел к двери.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, кто там?
— Аминь! — послышался за дверью человеческий отклик. — Открой во имя Отца Небесного, иноче Божий! К тебе мы издалече. С великой просьбой.
Мелькнуло на мгновение во вспугнутой душе Сергия:
«Не враг ли человеческий прикинулся? Не он ли это принял новый образ, чтобы смутить его, Сергиеву душу?»
Перекрестился истово, распахнул дверь...
Ворвалось в сени ласковое солнце. Ослепило на минуту. Зажмурил невольно глаза Сергий. Потом широко раскрыл их снова. Видит, залитые лучами солнышка, стоят четыре странника с посохами в руках. Глаза смотрят, не отрываясь, в лицо ему, Сергию, восхищенно и радостно в одно и то же время.
— Что вам, люди Божии? Чем могу вам помочь?
Тут рухнули все четверо на колени. Простерли руки вперед. Из глаз, по просветленным, счастливым лицам, катятся слезы. Один из них, пожилой, степенный, выдвинулся вперед. Говорит:
— Не оттолкни нас от себя, юноша-инок! Давно о тебе прослышаны, о твоем святом, подвижническом житье. Далече разошелся слух о тебе, преподобный инок. И возлюбили мы тебя и твой подвиг и жаждали приобщиться к тебе. Разгорелись души наши. Хотим того же. Не оттолкни нас. Дозволь поселиться рядом с тобою, построить келии, молиться в твоем храме Святой Троицы, поститься и отшельничать подле тебя. Дозволь, инок Божий!
И земно поклонился юноше старик. Поклонились также и остальные.
Сергий смущенно улыбнулся. Но светло и радостно засияли синие глаза.
— Братья мои, — произнес он робко, — чего, просите, не пойму. Лес Господень, дом Божий, усадьба — все Его же, Великого Хозяина, не мое. Я только батрак Его, работник, смиренный инок, молитвенник за свои и чужие грехи. Коли люба вам Божия пустынь, оставайтесь с Господом... Одного прошу: дозвольте мне выстроить вам кельи-избы, помочь по хозяйству, строиться. Любы мне труд да работа. Как милости прошу ее от вас.
И поклонился в свою очередь земно вновь прибывшим.
Странники молча переглянулись между собою. Потом снова низко поклонились юному отшельнику и с загоревшимися от радости глазами прошли, по его приглашению, в убогую избу.
С тех пор началась новая жизнь в лесной усадьбе.
За первыми братиями пришли другие. Одиночеству Сергия пришел конец. Но юноша не скорбел об этом. Увеличилась братия. Ожила с нею пустынь, умножились и его, Сергиевы, труды.

Сергий колет дрова и готовит пищу.

Собственноручно он строил избы и дворы для новых пришельцев. Колол им дрова. Носил воду. Помогал и трудами, и добрым словом и служил примером выносливости, трудолюбия и подвига для них всех.

Продолжение следует.

@темы: текст, Чарская

---

Л. А. Чарская. Один за всех. XV.

[pawel123]

Св. Сергий Радонежский.
Образ работы Чернова, помещающийся в Рождество-Богородицком иконостасе в Казанском соборе в Спб.

XV.

В лесной усадебке праздник.
Ничего подобного не видали еще лесные звери. Тихо жил один человек в лесу, работал в поле, за тыном, у избы, у церковки. А нынче не слышно ударов топора дома и в чаще. Куда-то уходил надолго.
Вернулся не один. Седой, как лунь, монах шел сзади. Вошли вместе в усадьбу.
И все сразу, все засветилось огнями. Лучины в храме, лучины в избе. Светло, хоть и осень, хоть на дворе хмурый октябрь.
Бурый Мишка, пришедший за подачкой, слышит тихий рокот двух голосов. Один старческий, древний, другой молодой, звонкий, сильный и свежий голос. Знакомый голос. От него дрожит что-то большое и радостное в медвежьем сердце бурого. Преданно, по-собачьи, научился любить бурый этого светлого, всегда ласкового красавца юношу, от синих глаз которого идут солнечные лучи.
В убогой избушке за столом сидят двое: старец Хотьковской обители, Митрофан, и юный хозяин лесной усадебки. За Митрофаном и отлучался из лесу Варфоломей. Одному ему никак нельзя исполнить задуманного.
Старца Митрофана он знает давно. При его участии схоронил умерших родителей. Он же, этот старец, постригал Степана в иноки.
Когда впервые светлым пламенем зажгла душу Варфоломея его тайная мысль, он сразу подумал о старце-монахе:
— Этот поможет! Этот не откажется напутствовать!
И пошел за ним в Хотьков монастырь. Упросил пойти в чащу, умолил исполнить задуманное.
Сейчас тихая, ликующая радость наполняет сердце Варфоломея. Старец здесь, старец согласен. Стало быть близок, близок желанный час.
Старец смотрит на юношу, мягко, любовно, как отец на сына.
— Дитя мое! Тверд ли ты в решении своем?

Пострижение Варфоломея.

— Тверд, святой отче!
— Сын мой, ты еще так молод. Не раскаяться бы тебе.
— Два года я провел здесь в пустыне, отче. Два года один. Хочу здесь и умереть. Хочу всю свою молодость, зрелые годы и старость — все сложить к стопам Божиим.
— Сын мой!.. Твои очи еще горят пламенно, в твоем пригожем лице играет румянец... Ты молод, прекрасен, добродетелен и кроток. Любая девушка с охотой пойдет за тебя замуж.
— Я не могу и не хочу жениться, отче! Я люблю Христа. Отдай меня Ему совсем, Пречистому. Прошу тебя об этом, отче!
Старец любовно взглянул на юношу.
Твердым решением сверкали молодые пламенные глаза. Силою несокрушимою дышала каждая черточка, каждая жилка в лице Варфоломея. Готовою жертвой нового подвига горел он весь, стройный и прекрасный в своем желании.
— Будь по-твоему! Молод ты для подвига такого, но мудрость старца вижу в прекрасном юном облике твоем. Ступай за мною.
И первый, сказав это, вышел из избы старец и пошел в церковь. Там всю ночь молились оба. Молились горячо и пламенно до рассвета.
Трещали лучины. Плакал ветер за окном убогого храма, обильными холодными слезами плакал октябрьский дождь.
— Все лето думал, мыслил об этом, боялся, а ныне, молю тебя, отче, постриги меня!
Слышится тихий шепот Варфоломея между словами священных, душу бодрящих молитв.
Ночь миновала. Скупое осеннее солнце накрылось вуалью, серою фатою завесилось.
Лучины новые сменили прежние в маленьком храме. Наступило утро 7-го октября, день празднования памяти Святых Мучеников Сергия и Вакха.
Солнце как бы смущенное выглянуло из-за серой завесы, улыбнулось в оконце и вдруг просияло.

Приобщение Св. Тайн.

Увидело светлое солнце посреди убогого храма двоих: в одной белой рубахе-хламиде с распущенными по плечам золотистыми кудрями двадцатидвухлетнего юношу у амвона перед Евангелием и крестом и седого монаха старца с ножницами в руках, читающего молитвы.
Упала золотистая прядь волос на пол. Упала. И дивным, словно благоуханным запахом роз повеяло по церкви. В ту же минуту убогая иноческая ряска покрыла юное стройное тело молодого постриженного, а золотые подрезанные кудри скрылись под монашеским клобуком.
— Свершилось! Прими мое братское лобзание, инок Сергий! — произнес старец и обнял юношу.
Как к родному отцу, прижался к нему вновь постриженный инок, и синие озера его глаз в эти минуты отражали небо.

* * *

На литургии приобщал Святым Тайнам молодого инока старец. Семь дней оставался Митрофан в бедной лесной усадебке и ежедневно совершал службу в храме, приобщая юношу, не выходившего оттуда всю эту седмицу и питавшегося одною в воде размоченною просфорою.
На восьмой день Варфоломей, принявший при пострижении имя Сергия, провожал старца снова в его обитель.

Прощание Сергия с Митрофаном.

Проводил до Хотькова, вернулся и зажил снова, зажил прежней отшельнической, рабочей жизнью, еще строже соблюдая молитвы и посты, еще сильнее трудясь в усадьбе и в поле.
Его желание исполнилось. Свершилась давнишняя греза. Господь приблизил его к Себе и дал ему возможность надеть темный смиренный клобук инока.

Продолжение следует.

@темы: текст, Чарская

---

Л.Чарская. Газават. Часть 2. Главы 12-16

[change-ange]

Глава 12
Жертва Зайдет. Неожиданное спасение

Музыка и пляска молодежи в кунацкой глухо долетают на женскую половину дворца...
Жены Шамиля — у него их, по мусульманскому обычаю, несколько — не имеют права выходить со своей половины и довольствуются тем, что, рассевшись на полу, угощаются всевозможными сладостями, запивая их душистым и ароматичным душабом.
Старшая из жен, маленькая, худенькая и рябая Зайдет, производит очень неприятное впечатление. Что-то жестокое запечатлелось в ее пронырливых рысьих глазках и в тонких, недобрых губах сердито поджатого рта.
Зато вторая жена Шамиля, высокая, полная, чрезвычайно симпатичная, уже и немолодая Шуанет, очень симпатична с ее добродушным, не по летам моложавым и милым лицом.
Тут же между ними снует семнадцатилетняя Аминет, младшая жена имама, отличающаяся замечательной веселостью и проворством. Это, однако, не мешает хорошенькой Аминет быть крайне капризным и самовольным созданием.
Жены Шамиля угощают дорогую гостью, жену Кази-Магомы, дочь Даниэля, султана Елисуйского, красавицу Каримат. Очень нарядная, вся в шелку и драгоценностях сидит Каримат на почетном месте и из маленькой чашечки пьет ароматичный душаб, заедая его сладкой алвой.
— Вот и женился Джемал,— лениво тянет Зайдет,— а что толку? Как ни приручай к сакле орленка, он все на простор норовит.
— Веселье там,— вторит ей Аминет, складывая губки в капризную усмешку,— хоть бы одним глазком взглянуть: и садза, и гюльме, и шалабанда... Хорошо!.. Девушки наши лезгинку пляшут... Так бы и побежала туда! — мечтательно заключает она.
— Вот-вот,— сердито обрывает ее Зайдет,— только тебя там и не хватало! Мало ты набегалась по двору, как угорелая кошка, с детьми, точно и сама ребенок... Вот бы увидел кто из наибов — срам на голову нашу, чистый срам!
Зайдет постоянно чем-нибудь да допекала юную Аминет. Она явно завидовала ее красоте и молодости и всячески при каждом удобном случае пилила ее.
— Бегать и играть не стыдно! — со смехом вскричала молоденькая женщина, и глаза ее сердито блеснули на старшую соперницу.— Стыдно жадничать и злиться, как ты жадничаешь и злишься, скупердяйка Зайдет.
Очевидно, она затронула самую чувствительную струну в душе Зайдет, потому что та вся разом покраснела, как морковка, и сердито напустилась на нее:
— Я скупердяйка? Я? Да как ты смеешь говорить это мне, старшей жене имама? Да я тебя...
— Уйми свой язык, старуха! — уже в голос расхохоталась хорошенькая Аминет.— А то он мелет вздор, как шалабанда, а в голове твоей пусто, как в пустом котле...
— Не ссорься, джаным! — протянула сонным голосом красавица Каримат.— Не ссорься!
— Что мне ссориться с глупой девчонкой! Мне и неприлично это... Я ее хозяйка и повелительница; только бестолковая коза не хочет понимать этого! — надменно произнесла Зайдет и, преисполненная важности, вышла из комнаты.
За порогом общей сакли, служившей столовой для многочисленных членов женской половины сераля, находился длинный коридорчик, который вел в крошечную каморку на самом конце его. Зайдет быстро миновала темный проходец и, остановившись у небольшой двери, толкнула ее, предварительно сняв с нее засов.
В крошечной каморке, похожей скорее на гроб, нежели на комнату, в углу на связке соломы лежала худенькая белокурая девочка. Ее огромные глаза грустно и жалобно смотрели из-под темных тонких бровей. Несмотря на полное изнурение, ясно выражавшееся на худеньком личике, белокурая девочка казалась хорошенькой, как ангел.
Но красота ребенка не трогала озлобленной и всегда всем недовольной Зайдет. Она быстро приблизилась к девочке и, впиваясь в нее гневным взором, спросила:
— Ну что, надумала ты наконец отправиться к мулле, несчастная гяурка?
Бледное лицо ребенка покрылось слабым румянцем при этих словах.
— Оставь меня! Зачем ты приходишь меня мучить? Я уже раз сказала тебе, что никогда не изменю вере отцов... Что же тебе надо еще от меня?
— Что мне надо от нее? Вот глупая баранья башка! Или ты не слышала, что приказал повелитель?.. О, что за бессмысленные дуваны все эти урусы! Не понимают собственного счастья. Ведь сто раз говорили тебе, глупая девчонка, чтобы ты приняла нашу веру, ислам. Сам повелитель указал Магомету-Шеффи взять тебя в жены, когда ты подрастешь. Подумай, какая честь ждет тебя, презренная караваш! Ты, несчастная пленница-гяурка, будешь супругой сына имама! Не глупи же и не упрямься, Тэкла! Помни, что я могу силой заставить тебя стать мусульманкой...
— Никто не заставит меня изменить Христу! — проговорила девочка.— Я останусь верна Ему, знай это, госпожа, и не мучь меня понапрасну.
— Но ты не можешь стать тогда женой Магомета-Шеффи! — воскликнула Зайдет.
— Магомета-Шеффи,— с горечью произнесла девочка,— того самого Магомета-Шеффи, который чуть не изуродовал меня два года тому назад... О, храни меня Господь от этого! Нет! Нет! Я была и останусь христианкой, и оставь меня с твоими дикими речами, госпожа! Оставь меня.
— Ты должна быть почтительнее с женою имама! — вне себя вскричала Зайдет.— Разве ты не знаешь, что в мою полную собственность отдал тебя господин?
— Оставь меня или убей поскорее,— простонала чуть слышно несчастная.— Я хочу смерти и только смерти, я слишком страдаю! Жизнь надоела мне...
Бледное лицо Зайдет вдруг приняло мягкое выражение, так мало идущее к нему.
— Слушай, Тэкла,— как только могла ласково проговорила она,— слушай! Имам обещал мне большую награду, если я уговорю тебя принять веру Аллаха... Я всей душой хочу услужить ему. Если ты исполнишь его повеление, я засыплю тебя подарками и ты будешь моей второй дочерью после Нажабат, если нет,— берегись! Я выдумаю тебе такие мученья, которые не снятся во сне, и ты скоро поймешь, как невыгодно тебе не слушаться твоей повелительницы!
— Зачем ты говоришь это, госпожа? — произнес слабый голосок Тэклы.— Я тебе давно сказала, что не боюсь никого и что смерть будет для меня избавлением...
— А... если так! — прошипела Зайдет и, сорвав со стены висевшую на гвозде нагайку, ударила ею изо всей силы Тэклу по плечам.
Несчастная девочка испустила продолжительный стон... Этот стон не разжалобил, а скорее еще более раздражил разъяренную женщину. Не помня себя, она наносила теперь удар за ударом по спине и груди бедного ребенка...
Худенькое тельце Тэклы билось и извивалось под немилосердными ударами Зайдет. Неизвестно, чем бы окончилось все это, если бы на пороге комнаты неожиданно не появилась кривоножка Нажабат.
Она значительно выросла в эти два года, но ее исковерканные ноги не выпрямились за это время.
— Мать! Мать! — кричала она, захлебываясь и волнуясь.— Новость у нас, новость! У Гассана в гудыне сидит пленник. Патимат узнала это от наших караваш и сказала Джемалу, чтобы он просил за него отца...
— Что ты мелешь такое, кривоногая шалунья? — так и закипела разом охватившим ее любопытством Зайдет.
Такое происшествие, как появление нового пленника в ауле, было очень важным событием в однообразной жизни затворниц. Немудрено поэтому, что Зайдет позабыла весь мир, услышав от Нажабат захватывающую новость.
— Клянусь Аллахом, правду говорю тебе, мать... Сейчас Патимат была в серале... Рассказывала, как там пляшут... Эх жаль, что я уродилась с такими ногами, а то бы я показала этим косолапым медведицам, как у нас надо плясать лезгинку! — с заметной завистью произнесла девочка.
Но Зайдет и не слушала ее.
Совершенно позабыв о своей пленнице, вся охваченная непреодолимым желанием как можно скорее поделиться новостью с остальными, она со всех ног кинулась в сераль. Нажабат на своих кривых ножках заковыляла вслед за нею...
Тэкла, почти потерявшая сознание под жестокими ударами нагайки, долго лежала без движения, издавая слабые стоны. Потом она медленно поднялась и села на своей соломе... Что-то теплое и липкое текло у нее по шее, прямо на обнаженное плечо... Хлесткая и твердая, как кинжал, нагайка, глубоко врезавшись в нежное тело девочки, оставила на нем кровавую борозду. Зайдет не жалела силы и рук, наказывая свою маленькую пленницу. Это повторялось часто, очень часто.
Около года уже уговаривали Тэклу женщины сераля принять их веру. Они действовали не по собственному желанию. Шамиль приказал им это. Он хотел женить сына впоследствии на пленнице, потому что дочери наибов, на которых женятся сыновья властителя, неудобны были ему: надо было бы тогда родниться с семьей невестки и приближать к себе нежеланных людей. Все это хорошо объяснила Тэкле ее мучительница. Но из всего этого бедная девочка только поняла одно: ее хотят сделать мусульманкой, да еще, вдобавок к тому, женой ненавистного ей Шеффи. О, она не хочет, не хочет этого! Жестокий, недобрый мальчик всячески изводит и мучит ее. Он и Нажабат... Но это ничто в сравнении с тем ужасом, который ожидает ее в ближайшем будущем... Принять мусульманство! Позабыть Христа! Христа Иисуса, которому она привыкла молиться с колыбели!.. Забыть наставления еэ близких!..
Словно сквозь сон слышатся Тэкле речи ласковой княгини:
— Что бы ни было, девочка, крепись! Всеми силами борись за свою веру... Не изменяй ей.
О да! Она не изменит! Ведь Милосердный Господь поможет ей! Поможет так же, как Он помогал и святой Нине, просветительнице Грузии, и многим другим... Да, да. Он спасет ее, Тэклу, Он, кроткий и могучий Христос Спаситель! Но только не скоро, может быть, очень не скоро... Ах, если б поскорее! Эта жизнь в борьбе становится невозможной для ее детских силенок... Вот брошена на полу окровавленная нагайка Зайдет... Завтра ей опять найдется работа, этой нагайке... Все плечи, спина и грудь Тэклы уже исполосованы ею, а впереди будет еще хуже: ее могут насильно заставить принять мусульманство! Ее — христианское дитя! Нет, нет! Она не перенесет этого ужаса.
Бедная девочка вздрагивает всем телом. Потом поднимает голову, оглядываясь кругом. И вдруг быстрая, как стрела, мысль мелькает в ее мозгу... Что это?.. Дверь ее каморки, которую всегда тщательно закрывали на замок, открыта... Зайдет, заинтересованная своей новостью, позабыла второпях запереть ее... А что, если?..
Жгучим огнем охватывает дрожь все тело Тэклы... Дрожь неожиданности, восторга... Счастье свободы разом представляется близким и возможным... Бежать?.. Да, бежать!.. Сию минуту... сейчас!
Она медленно поднимается со своего ложа... и тихо-тихо крадется к порогу... О, как сильно бьется ее маленькое сердечко!.. Куда и зачем она идет? Тэкла старается не думать об этом... Она не знает дороги из этой глухой стороны... Говорят, Ведени окружают дремучие леса, в которых водятся дикие звери... Так что же? В тысячу раз легче погибнуть в лесистых Андийских трущобах, нежели выносить мучения Зайдет теперь и Магомета-Шеффи впоследствии,— легче, чем быть насильно отторгнутой от истинной веры Христа. И девочка, затаив дыхание и хватаясь за стены слабыми ручонками, медленно крадется по длинному переходу. С женской половины сераля до нее доносится хохот и визг... Это Нажабат рассказывает там что-то громко…
И все смеются... И эта гостья тоже — красавица Каримат... И голос Шуанет слышится ей... О, какая добрая эта Шуанет! Когда Зайдет бьет ее, Тэклу, она заступается постоянно... Только не очень-то ее слушает имам... Зайдет, как старшая, имеет больше веса... Тэкла сама не знает, почему ей все это приходит в голову теперь, когда вся ее душа рвется на свободу. Она точно хочет отвлечь свое внимание от рокового шага. Скорее бы, скорее миновать этот ужасный переход, и тогда... Если бы Патимат была здесь! Патимат — ее добрый ангел... Она бы помогла ей бежать... Патимат любит и жалеет ее... Но она там, в кунацкой, танцует лезгинку и не думает о бедненькой Тэкле! Там все они, и Джемалэддин тоже... О, какой он чудесный! Он несколько раз бранил Зайдет за то, что она мучает ее. За это Зайдет его не любит... Да и многие его не любят здесь. Оттого он всегда такой скучный и бледный и у него такие печальные глаза...
Тэкла останавливается разом... Холодный пот выступает у нее на лбу... Дверь сераля распахивается, и она видит Зайдет на пороге... Девочка, чуть дыша, прижалась к стене... Вот, вот, злая женщина сейчас накроет ее... Но нет, слава Богу... Она только кличет служанку и снова скрывается вовнутрь сакли...
С быстротою молнии кидается к противоположной двери Тэкла, дрожащей рукой толкает ее и...
Темная осенняя ночь принимает ее в свои свежие объятия...

* * *
По-прежнему звенят струны чианури... Им вторит гул шалабанды, доносящийся со двора, и звенящий бубен в руках той или другой из юных танцовщиц... Лезгинка не прерывается ни на минуту. Гости, значительно охмелевшие от бродящей, как дрожжи, бузы, шумными возгласами выражают свое одобрение танцующим. По-прежнему мрачный и злобный сидит Гассан среди гостей. Он единственный из них не пьет бузы и не интересуется пляской. Его мысли на дворе его сакли, в черной гудыне, где брошен его пленник. Он заранее предвкушает уже сладость мести... О! Лишь бы не умер только до зари собака-гяур, а он уже сумеет отомстить ему за смерть Али... Только бы не увидали его нукеры Шамиля... Отдать уруса во власть имама и не насладиться его предсмертным мучением — этого не в силах исполнить Гассан.
Появление имама прерывает его мысли... Шамиль, весь в белом, с высокой белой чалмой на голове, входит в кунацкую. Красная аба накинута на его плечи. Он идет в джамию молиться о счастье сына. Он там пробудет всю ночь, прося Аллаха вернуть ему прежнего чеченца Джемала вместо этого полууруса, каким он сделался вдали от родной семьи.
За имамом, весь белый как лунь, с лицом подвижника, выступает святейший алим Джемалэддин, ближайший советник имама.
О, это самый важный старец из всего аула. Его советов беспрекословно слушается имам. Он недаром считается мастером религии устас-д-дыни и родственником пророка. Перед ним преклоняются самые важные из старейшин Чечни и Дагестана.
Лишь только появляется имам со своим спутником, музыка и пляска разом прерываются в кунацкой... Вся толпа танцующих сбивается в угол, как испуганное стадо овечек. Медлительно и важно проходит Шамиль посреди кунацкой, в то время как все присутствующие почтительно склоняются перед ним.
Одна только фигура остается в прежнем положении. Священного трепета нет в лице молодого Джемалэддина. Он видит в отце отца, и только. И сейчас он быстро приближается к имаму и без обычных установленных церемоний говорит ему:
— Повелитель! Сегодня мой праздник. Ты дал мне Зюльму в жены, и я беспрекословно исполнил твое желание. Порадуй же и ты меня, отец. Сделай мне подарок, за который бы я благословлял день и ночь твое имя...
Лаской и кротостью звучит болезненно слабый голос Джемала. Какая-то печальная мольба застыла в худом, измученном лице. И это больное, исхудалое лицо, и этот глухой, прерывающийся кашлем голос подействовали на Шамиля.
Прежняя нежность к сыну вспыхнула в нем.
— Говори, в чем твоя просьба, сын мой! — произнес он ласково.
— Отец,— произнес тот снова,— отец, в гудыне Гассана сидит русский пленник! Отдай мне его.
Спокойное лицо Шамиля не дрогнуло ни одним нервом. Только глаза блеснули не то гневом, не то досадой.
— Отдай мне его, отец! — еще раз произнесли губы Джемалэддина.
Гассан-бек-Джанаида весь замер в ожидании ответа. Если имам согласится на просьбу сына,— смерть Али не будет отомщена. Кроме того, Шамиль мог вполне заслуженно разгневаться на него, Гассана, за то, что он скрыл пленника от него.
Но не то, казалось, волновало повелителя. Имам даже и не взглянул на своего верного мюрида; горящий его взор обратился к сыну.
— Ты просишь за уруса? — спросил он сурово.
— Да, отец! — твердо произнес тот, стойко выдерживая строгий взгляд Шамиля.
— Но знаешь ли ты, сын мой, что они поступают с нами как хитрые чекалки, врывающиеся в берлогу горного медведя? Они завистливы, как негодные кукушки, которые кладут яйца в чужое гнездо... Ты все это знаешь, мой сын, и просишь за них?
— Да, отец! — снова глухо прозвучал голос Джемалэддина.
«Как он любит их! Они околдовали его, эти урусы, и отняли от меня моего ребенка!» — вихрем пронеслось в голове имама, и он сурово добавил вслух:
— Гассан-бек-Джанаида — мой верный и храбрый слуга... Обездоливать моих слуг я не намерен... Любимый брат Гассана убит урусами... Не этот ли пленник убил твоего брата, Гассан?
Бледный как смерть от одного только воспоминания, подошел Гассан к имаму.
— Прости, повелитель, что я укрыл пленного... но ты верно сказал: он и есть убийца моего брата. И я решил отомстить за эту смерть... Вся моя кровь закипает от предвкушения канлы!.. Прости мне, великий имам...
— Ты прав,— произнес Шамиль,— учение тариката не запрещает кровавой мести за смерть близкого. Сам Великий Пророк приказывает не вкладывать меча в ножны, пока не останется ни одного неверного в подлунном мире... Твоя просьба не может быть исполнена, сын мой Джемал; пленный урус должен остаться во власти Гассана,— заключил имам и, важно обведя взором круг своих гостей, спросил их громко:— Так ли я рассудил, правоверные?
— Ты справедлив, как солнце, одинаково сияющее над богачами и байгушами (нищими) святейший! — был дружный ответ старейшин.
— Отец!.. Ты...— начал было Джемал, но Шамиль остановил его:
— Наш разговор окончен; я не желаю слушать больше...
Затем Шамиль медленно двинулся из кунацкой, сопутствуемый своим старым тестем-алимом.
Джемалэддин и Гассан обменялись взглядами, в которых горела самая непримиримая вражда.
Лицо молодого человека как-то разом осунулось и потемнело. Далеко не счастливым новобрачным казался теперь Джемал. В глубокой задумчивости сидел он, не притрагиваясь к яствам. Мог ли он есть, когда неподалеку несчастный пленник его любимого народа томится голодом в гудыне Гассана!
— Господин мой! — словно сквозь сон слышится ему девичий нежный голосок.
— Что, Патимат? Что, моя джаным? — быстро обернувшись в сторону говорившей, спрашивает он.
— Надо его спасти! — лепечет девочка чуть слышно.— Спасти во что бы то ни стало!
— Во что бы то ни стало, Патимат!.. Я сделаю все возможное для этого. Клянусь тебе, дитя!
— О! Господин! Благослови тебя Аллах за это.
— Спасибо, Патимат, добрая душа! — ласково улыбнулся сестре Джемалэддин.
— Джемал, брат мой! — застенчиво произнесла не привыкшая к ласке девочка и вдруг разом развеселилась, как игривый котенок...
Мерно зазвучал снова бубен в смуглой девичьей руке... И быстрая, как взмах орлиного крыла, лезгинка закружилась, развертываясь в своих красивых фигурах.
В голове Джемалэддина зрело решение.

Глава 13
Пленник

Прошло трое суток с тех пор, как Мишу Зарубина бросили в черную и глубокую, как могила, гудыню... Он отсчитывал эти сутки по игре золотистого луча, проникшего Бог весть каким чудом в его подземную тюрьму...
Луч исчезал — значит, была ночь,— сиял снова — золотое солнце вставало над черными лесами Андии.
Вместе с солнечным лучом появлялся и седоусый нукер наиба на краю ямы и бросал туда сухие чуреки да спускал на веревке глиняную чашку с водою: ровно столько, сколько было надо, чтобы пленник не умер с голоду. Иногда вместо нукера подбегала к краю гудыни отвратительная, как ведьма, старая Селтанет и, грозя своими костлявыми кулаками, кричала, бешено сверкая почти безумным взором:
— Эй ты... гяур!.. Собака!.. Керестень!.. Готовься к смерти, если черные джинны еще не утащили в джуджах твою нечистую душу!
В первую минуту, очутившись на дне ямы, Миша почувствовал нечто похожее на облегчение... Ему хотелось как можно скорее избавиться от присутствия врагов. Но после первых же суток, проведенных в яме, молодой человек впал в тяжелое и мрачное отчаяние.
«Уж скорее бы они покончили со мною!» — искренно желал он, с отвращением оглядываясь на сырые, скользкие стены своей тюрьмы. Ему даже доставляло удовольствие видеть и слышать поносящую его старуху Селтанет. Все-таки живое существо. Все-таки человеческий голос.
Днем, когда слышались голоса в ауле и ежечасно мулла-муэдзин выкрикивал с минарета свои призывы к намазам, ему еще не было так горько и невыносимо. Но зато ночью, когда гробовая тишина воцарялась в Дарго-Ведени, молодой Зарубин впадал в мрачное, унылое состояние, переживая весь ужас погребенного заживо в могиле человека.
Сегодняшняя ночь особенно тяжела Мише. Это не обычно тихая ночь... Нет... Поминутно слышится гул дикой музыки и треск винтовок... Голоса пирующих на гудекане горцев достигают его слуха...
«Очевидно, празднуют новый разбойничий набег на какую-нибудь из наших крепостей,— мысленно решает юноша.— Вот бы очутиться на воле и угостить как следует этих разбойников!» — мечтает он...
На воле!
С этой мечтой надо проститься... Она несбыточна, неисполнима!
Новый припадок раскаяния овладевает несчастным. Послушайся он тогда Поля нова и не бросься очертя голову преследовать врага, не сидел он бы здесь как нелепо пойманный чиж в клетке...
Что-то думают о нем там, в маленькой крепости? Вспоминают ли его? Должно быть, Потапыч выплакал все свои старые глаза по своем ненаглядном Мишеньке! Уж и панихиду, чего доброго, отслужили!
Панихиду! Да, служи ее, служи, старик! Завтра его не станет! Сегодня последняя ночь осталась ему, Мише... Седоусый нукер, принесший ему поутру воды и чуреков, ломаным русским языком пояснил ему:
— Завтра... нема уруса... Секим башка будыт! — и красноречивым жестом провел рукою по горлу.
Итак, значит, завтра... Что-то поздно надумал Гассан! Или проморить его хочет хорошенько, как следует помучить перед казнью, дать почувствовать всю тяжесть неволи?.. Они это любят, гнусные изуверы.
Миша даже вздрагивает от непреодолимой ненависти к своему злейшему врагу... Нет, положительно что-то роковое есть в их встрече с Гассаном... Хотел убить отца, убьет сына... Не подоспей тогда Джемал, отец Зарубина давно был бы в могиле... И где он теперь, этот Джемал? Далеко ли от него, Миши... В Дарго-Ведени тогда повезли его... А где это Дарго-Ведени? Может быть, очень далеко, может быть, очень близко. Не все ли равно! Несладко, должно быть, живется ему, бедняге!
Что-то холодное и влажное касается щеки Зарубина и прерывает на миг его мысль. Он быстро хватает рукою невидимый предмет и с отвращением отшвыривает его от себя. Отвратительное, скользкое существо, коснувшееся его щеки, была большая земляная жаба, каких водилось немало на дне гуды ни...
И снова прерванные мечты возвращаются к молодому человеку и переносят его на своих розовых крыльях далеко-далеко от черной ямы...
Ему вдруг представляется их петербургская столовая... За круглым столом сидит вся семья... Самовар, докипая, поет свою тихую песенку... Джемал тут же... Он сидит подле Лены и читает ей Лермонтова... Джемал читает образно и красиво, с присущей сыну Востока восторженностью... Мать наливает ему, Мише, новый стакан душистого чая, горячего, крепкого, такого именно, какой он любит... А у него глаза слипаются... Чтение Джемала укачало его... «Скоро надо идти в корпус»,— мелькает последняя сознательная мысль в его мозгу, и он засыпает тут же, уронив голову на руки... Ему снятся победы над горцами... Битвы... Схватки... Кавказ... желанный Кавказ, о котором он так мечтает...
Кто-то сквозь сон, слышится ему, зовет его.
— Сейчас! — отзывается он лениво. Это Джемал, верно, напоминает, что уже время идти в корпус.— Сейчас, Джемал! — сонно лепечет он и с трудом открывает глаза: ни Джемала, ни самовара, ни столовой... Вокруг него та же черная гудыня, кишащая жабами и летучими мышами.
О, как сладок был его сон! Сон только!
Но что это? Кто-то зовет его... Это не седоусый нукер, нет... Голос более нежен и звучен, точно голос ребенка.
Миша быстро подходит к той стене, над которой слышится он.
При бледном мерцании месяца можно различить человеческую фигуру на откосе ямы. Это совсем небольшая фигурка. Должно быть, еще мальчик, почти ребенок... Ну да, так и есть. Ноги, выходящие из-под полы чохи, слишком малы для взрослого, и лицо, освещенное лучами месяца, не потеряло еще детской округлости... Но кто бы ни был он, ребенок или взрослый, будь благословен небом его внезапный приход!..
— Пленник... урус,— говорит шепотом мальчик на своем чеченском наречии,— не бойся... урус... Не надо бояться... Ты не умрешь завтра... Ты не бойся... Я к тебе пришла... Выпросила у Магомета-Шеффи его бешмет и шальвары и пробралась к тебе... Никто не видал... Все пируют... Рук-эта-намаз сегодня... большой праздник... Старший господин берет в жены Зюльму... У-у, хороша Зюльма... И глаза, как звезды... И губы-розаны... А господин скучает... Я тебе шашлыка принесла с пира... Ешь, хороший шашлык, чесноком приправлен... Алла верды! Не будет смерти завтра... Господин не позволит... Прощай... а то мачеха Зайдет накроет, беда будет! Нам, детям имама, из сераля уходить нельзя. Прощай, урус. Не бойся... Говорю, не будет смерти...
Миша ничего почти не понял, что говорил ему странный мальчик... Но ласковый голос, кроткое личико мальчика и спущенный на веревке кусок жареного барана как-то оживили и успокоили его.
— Кто ты? — в невольном порыве признательности обратился он к своему неожиданному другу.
Тот недоумевающе покачивал своей хорошенькой головкой. Тогда он стал пояснять нагляднее, сначала указывая на себя, потом в сторону сакли:
— Вот там Ахмет... Там Гассан... и Селтанет, и Али, а ты кто? Я хочу знать твое имя, чтобы благословлять тебя, нежданный, Богом посланный ангел! Хочу помолиться за тебя в эту мою последнюю ночь! Скажи же твое имя!..
Мальчик вдруг понял его и, весело, чуть слышно рассмеявшись, быстро замотал головою:
— Яхши! Яхши! Поняла! Поняла! Моя поняла,— с трудом вспомнила она слышанную от русских фразу.— Я — Патимат! Девушка — Патимат! Прощай, урус, мне поздно.
И с этими словами, быстро вскочив на ноги, она со скоростью кошки скрылась в сгущенных сумерках ночи...
Узнав от брата о его неизменном решении во что бы ни стало спасти пленного, Патимат уже не имела ни минуты покоя. Ей во что бы то ни стало хотелось предупредить уруса, что его ждет скорое спасение.
С этой целью она выпросила у брата его будничный бешмет, говоря, что хочет нарядиться джигитом на потеху женщинам сераля. Магомет-Шеффи был в отличном настроении благодаря выпитой в изобилии бузе и исполнил желание сестры.
Быстро преобразиться в мальчика-горца для хорошенькой Патимат было делом одной минуты. Зная, что теперь пир затянется долго и никто не хватится ее, она быстро выскользнула на улицу аула и достигла сакли Гассана, где она не раз тихонько от взрослых бывала с Нажабат и Шеффи в гостях у юного брата наиба, Али. Быстро отыскала девочка черную гудыню в углу двора и успела разглядеть в лицо пленника. О, каким худым и жалким показался ей бедняжка-урус! Сердце девочки сжалось от боли при одном воспоминании о нем.
«Лишь бы понял он ее, лишь бы понял,— мечтала она.— Только вряд ли? Все головой качал только... Или не верит в скорое избавление!.. Ах он бедный, бедный!»
Теперь, исполнив свой замысел, Патимат бегом кинулась обратно. Если заметят ее отсутствие в серале — беда! Она и сестры ни под каким видом не смеют выходить из дворца имама.
Быстрее лани неслась она туда, ловко перебирая своими маленькими ножками. Вот уже близко сераль, слава Аллаху... Что это? Старуха Хаджи-Ребиль бежит ей навстречу и кричит что-то не своим голосом.
Так и есть, ее хватились... Сердечко Патимат сжалось от страха...
— Неджелсим (что мне делать)! Неджелсим, Алла! — в отчаянии лепетала она.
Вот и Магомет-Шеффи, и Нажабат бегут за старой нянькой.
— Патимат! Патимат! — даже и не обращая внимания на странный костюм сестры, кричит еще издали Нажабат.— Не видала ты ее? Беглянку?
— Кого? Что такое?— ровно ничего не понимая, спрашивает, широко раскрывая глаза, Патимат.— Кто бежал? Кого ищут?
— О негодная девчонка! О дели-акыз! О злое семя, заброшенное на нашу почву! — вопила старая Хаджи-Ребиль.— Из-за нее ли, презренной гяурки, придется мне сложить мою старую голову! Да она не стоит ни одной пролитой капли крови истинной мусульманки!
— О ком говоришь ты? — недоумевающе спрашивала Патимат.
— Тэкла сбежала! Нет больше Тэклы! — ввернула свое слово Нажабат.
— О, она, клянусь именем Аллаха, раскается в этом! — вскричал Магомет-Шеффи, и глаза его бешено сверкнули.
Сердце Патимат радостно забилось. Тэкла убежала!.. Значит, одной мученицей будет меньше в серале. И, вся сияющая, она прошла к себе.

Глава 14
На волос от смерти

Медленно и плавно всплыло нежное, румяное утро над Андийским лесистым хребтом и, опоясанное алой зарею, улыбнулось природе.
Аул еще не просыпался... Только на дворе наиба Гассана несколько нукеров собрались против входа главной сакли и ждут появления оттуда их хозяина и господина.
Но вот он вышел, медленно поклонился, востоку и прочел утренний намаз, умыв лицо и руки из поданного ему одним из нукеров кувшина.
За ним вышел горец-переводчик, его ближайший слуга.
По данному знаку два нукера подошли к гудыне и, зацепив пленного длинным шестом, заканчивающимся крюком, вытащили его из ямы.
Перед глазами Гассана предстала ненавистная ему фигура его врага.
Лицо пленного было бледно, но спокойно. Ярким огнем горели два синих глаза на изможденном лице... Миша Зарубин знал, что его смерть неминуема, и безропотно подчинился жестокому року.
Последняя ночь его перед смертью прошла сравнительно спокойно. Он даже успел заснуть немного и видел во сне своих. И потом этот мальчик-горец, принесший ему кусок жареной баранины, сумел заставить его отчасти примириться со смертью. Что говорил он, Миша не понял и не разобрал, но одно уже его появление доставило ему огромную радость. Ему отрадно было встретить в предсмертные минуты сочувствующее, ласковое существо... Патимат зовут его. Какое славное, хорошенькое имя!.. И лицо у него хорошенькое, точно девочка, и до странности напоминает ему кого-то... Кого? Он решительно не может вспомнить... Он хорошо запомнил это лицо, несмотря на скупое освещение месяца, и узнает его из тысячи!..
Однако ему сейчас суждено умереть... Красноголовый Гассан, всей своей фигурой олицетворяющий возмездие, говорит ему это... Умереть теперь, сейчас, когда он еще так молод и ничего пока еще не сделал для своей родины! Где же те доблестные подвиги, о которых ему так сладко грезилось в корпусе?.. Где та служба на пользу царя и отечества, о которой он мечтал? Двухгодовое бездельничанье в маленькой крепости, этот недолгий бой на бруствере и в результате смерть преступника от руки какого-то чеченца! О, зачем он не послушался тогда голоса Полянина и кинулся на вылазку!..
Однако не поздно ли ему каяться теперь в этом? Надо, по крайней мере, показать горцам, как умеет умирать русский офицер!.. И он поднял исхудалое лицо на Гассана и твердым, бесстрашным взором впился ему в глаза.
Тот в свою очередь измерил глазами свою жертву с головы до ног и сказал что-то переводчику-горцу.
Этот выступил вперед и обратился к Мише со своей коверканной речью:
— Мой господин желает знать, насколько ты боишься смерти, саиб? И еще хочет знать, какое будет твое предсмертное желание?
— Передай твоему господину, что я не трус, чтобы бояться смерти,— гордо отвечал Зарубин, и бледное лицо его вспыхнуло слабым румянцем,— а мое предсмертное желание — чтобы он как можно скорее попался нашим и был повешен на толстом суку ближайшей чинары... Твой господин, очевидно, хочет посмеяться над своей жертвой, прежде чем отправить ее к праотцам. Так поступают трусы, передай это твоему господину!
Переводчик перебросился несколькими фразами с наибом. Потом снова сказал, обращаясь к Мише:
— Смерть не замедлит явиться. Ты можешь быть спокоен, саиб!
Действительно, несколько нукеров в тот же миг окружили пленника, крича что-то по-чеченски, чего он, однако, не мог понять. Потом Гассан-бек-Джанаида быстро подошел к нему. С минуту оба врага мерили друг друга глазами. Самая жестокая, почти безумная ненависть пылала в глазах обоих.
«Чего он медлит? — вихрем пронеслось в голове Зарубина.— Уж убил бы скорее!» И вдруг новая, безумно-жгучая потребность жизни заговорила в нем усиленным голосом.
О, как не хотелось бы ему умереть!.. Над его головой синело небо, белели снеговые вершины и курились бездны, точно огромный алтарь, воздвигнутый для приношений Невидимому Творцу этих дивных красот... Сердце Миши забилось сильно-сильно...
«Господи!— мысленно произнес он,— спаси меня! Помилуй меня! Дай мне жить! Жить!. »
А кинжал Гассана уже занесен над его головой... Глаза наиба впились с жгучим любопытством в его, Мишины, глаза... Он с бесконечным диким восторгом старается поймать трепет и страх в лице своей жертвы...
Лицо Зарубина бледно, очень бледно, но спокойно, как только может быть спокойно лицо обреченного на неизбежную смерть... Он закрыл глаза... Перед ним снова милые, милые лица... Снова большая уютная столовая с круглым столом посередине почему-то приходит в голову молодому человеку, и слышится голос Джемапа, читающего Лермонтова его сестре, Лене... И вдруг все это покрывает ворчливо-добродушный голос Потапыча: «И что это вы, ваше высокородие, как сапоги носите... У всех подошвы рвутся, а у вас носки...» — ясно-ясно, как бы в действительности слышится ему голос его дядьки.
Удивительно, что именно это воспоминание, а не что иное приходит ему на ум сейчас... Он снова открывает глаза... Лицо Гассана уже перед самыми его глазами... Горячее дыхание врага обдает Мишу. Кинжал его приставлен к груди пленника... Зарубин чувствует даже холод стали, проникающий ему в самое сердце...
— Да убей же меня скорее, разбойник! Нечего издеваться надо мною! — вырывается из груди несчастного полный отчаяния возглас.
Не от страха смерти вырвался у Миши этот возглас. Только подлое издевательство со стороны врага сводит его с ума...
В лице Гассана злорадное торжество... Он достиг своей цели... Он измучил жертву. И с диким криком, в котором нет ничего человеческого, он высоко поднял кинжал...
В ту же минуту с быстротою молнии на двор влетел всадник.
— Удержи твою руку, Гассан! — кричит он голосом, исполненным волнения и дрожи.— Светлейший имам приказывает тебе отдать ему пленного уруса!.. Мне велено доставить его немедленно во дворец.
И вдруг говоривший разом обрывает свою речь |и смолкает на полуслове. Легкий крик срывается с его губ.
— Зарубин! Миша... ты!
— Джемал! — слабым эхом откликается пленник, и они бросаются в объятия друг другу.
Слезы радости обильно катятся по исхудалому лицу Зарубина. Господь услышал его молитву! Он не только отклонил руку убийцы, но послал ему, в лице избавителя, его лучшего, неизменного друга.
— Миша! Голубчик! Так вот какого пленника пришлось мне спасти! — горячо пожимая ему руку, дрожащим голосом произнес Джемалэддин.
И вдруг лицо его нахмурилось, глаза потемнели; он быстро наклонился к уху своего друга и тихо шепнул:
— Медлить некогда... Отец не отдавал никакого приказания... Гассан скоро поймет это и пошлет погоню...
Лишь только мы выедем за ворота, ты пойдешь в противоположную сторону, держась берега истока... За Ведени будет лес... Там ты в безопасности... Я бы дал тебе коня, но пешему укрыться легче... В лесу держись востока... Там русские укрепления... Револьвер я тебе дам за воротами, а теперь идем... Время дорого... На улице пока нет ни души... Все спят...
И, говоря это, он тронул коня, сделав знак пленнику следовать за лошадью.
Гассан, мрачно следивший все время за каждым движением молодых людей, лишь только они тронулись в путь, преградил им дорогу.
— Господин! — обратился он, нахмурясь, к Джемалэддину.— Чем докажешь ты истину твоих речей? Чем подтвердишь приказ повелителя отдать ему моего есыря?
— Что?!
Джемалэддин сильно дернул повод и разом остановил коня. В лице его была целая буря негодования.
— Как смеешь ты не доверять устам сына имама, твоего главы и повелителя! — гневно крикнул он наибу.— Мое дело приказать тебе, а твое — повиноваться, жалкий караваш!
И с гордо поднятой головою он поехал дальше.
Если бы Джемалэддин или спасенный им Миша оглянулись назад в эту минуту, то они увидели бы искаженное злобою лицо Гассана и его пылающий ненавистью взор... Но им некогда было делать это... Каждая минута была на счету. Выехав на самый конец аула и не встретив ни души на его сонных улицах Джемалэддин быстро обнял своего друга и, еще раз сделав все нужные указания, сунул ему в руку большой турецкий пистолет.
— О, Джемал, как мне благодарить тебя! — вскричал глубоко потрясенный Миша,— семнадцать лет тому назад ты спас жизнь моего отца, теперь спасаешь мою жизнь, рискуя навлечь на себя гнев и месть Шамиля. Буду ли я когда-нибудь в состоянии отплатить тебе за. все это?..
— Полно, Зарубин! Будь это не ты, а другой, неведомый мне пленник, я бы сделал то же самое... Разве я знал, кого томит в гудыне Гассан? Уж конечно, не тебя думал я там встретить. Полно, мой дорогой, самый дорогой друг! Я не жду отплаты, но только если когда-либо моим близким будет грозить опасность, особенно ей, Патимат, моей любимой сестре, если они попадутся когда-либо в руки ваших и меня не будет с ними, облегчи ее участь, Зарубин! Вот все, что ты можешь сделать для меня.
«Патимат,— мысленно пронеслось в голове Миши,— и того ночного посетителя, мальчика-горца, звали также Патимат... Уж не сестра ли Джемала была у него в эту ночь?..» Но ему некогда было рассуждать об этом. Нельзя было терять ни минуты. Он быстро и горячо обнял своего друга и, еще раз поблагодарив его, скрылся за ближайшими деревьями леса...
А Джемалэддин повернул коня и тихо поехал по улице аула...

Глава 15
Бегство. Неожиданная встреча

Лишь только Зарубин очутился в лесу, его первой мыслью было снять свой офицерский сюртук, так как он мог привлечь внимание каждого встречного.
Он быстро исполнил это и, спрятав амуницию в кустах дикого орешника, погрузился в самую чащу, поминутно оглядываясь по сторонам, не теряя из вида тропинки.
Солнце уже стояло высоко на зените, когда он отошел довольно далеко от Ведени и очутился в дикой глуши. Здесь он вздохнул свободнее... Со всех сторон вокруг него высились исполинские дубы и каштаны, перевитые цепкой арханью... Там и сям были разбросаны кусты диких роз, путь через которые был почти немыслим благодаря обильно снабжающим их терниям. Здесь погоня не скоро бы настигла его...
Но, избавившись от одной беды, он должен был ожидать другую. Ему грозил голод. Он слышал не раз, что убегавшие из Шамилева плена солдатики питались корнями по дороге. Но где ему набрать этих корней и где растут они, он решительно не знал. К тому же усталость давала себя чувствовать не на шутку. Его так и тянуло ко сну. А между тем хотелось уйти как можно дальше от Ведени, пока там еще не хватились его. И он все шел, шел, придерживаясь востока, как приказывал ему Джемалэддин.
Но вот его силы стали падать с каждой минутой, и он начал сильнее чувствовать усталость и голод. Ноги стали подкашиваться... Хорошо еще, что горцы не сняли с него сапог, как они имеют обыкновение делать это. А то бы ноги его были изодраны вконец о колючие пни и кочки..,
Нет, больше он не в силах идти... Миша останавливается на минуту... Прислушивается... Слава Богу, все тихо кругом, только какая-то крошечная птичка чирикает ему что-то с куста, любопытно поглядывая на него своими круглыми глазками... Не рассуждая ни о чем больше, весь раздавленный своей страшной усталостью, он бессильно валится на зеленый мох и в тот же миг засыпает мертвым сном измученного физически и нравственно человека...


Солнце медленно погружалось в море зелени, делая совсем золотой красивую листву чинары, и, купаясь в позлащенном мареве леса, угасало, нехотя, как бы лениво расставаясь с притихшей природой.
Миша разом проснулся и открыл глаза. Сон подкрепил его; усталость пропала... И к этому прибавилось радостное сознание — он на свободе!.. Нет этой черной, гадкой гудыни с ее скользкими стенами и дном, кишащими отвратительными пресмыкающимися. Если ему суждена смерть, то пусть это будет смерть на воле, на просторе, а не в мрачной подземной тюрьме... А между тем голод сильнее дает себя чувствовать с каждой минутой... Ужасный голод! Точно что-то острое проникло ему вовнутрь и колет, и жалит своим тонким жалом. Он сорвал листик какого-то дерева и стал жевать его, но тут же выплюнул с отвращением. Во рту осталась какая-то едкая, вяжущая горечь... А надо было во что бы то ни стало утолить голод!
Хотя бы доплестись до мирного аула и попросить пристанища! Да, но кто поручится, что аул, который ему попадется на дороге, окажется мирным? Ведь в этих Андийских трущобах еще свято чтится имя Шамиля, и только ближайшие к русским аулы уже отложились от него...
Кто поручится, что первый же попавшийся чеченец, у которого он попросит пристанища, не отправит его связанного назад в Дарго-Ведени...
Чувство облегчения, навеянное сном, вдруг исчезло... Он готов уже был впасть в самое безысходное отчаяние, как внезапно печальные мысли беглеца были прерваны раздавшимся поблизости шорохом.
Миша выхватил револьвер из кармана и взвел курок, готовый встретить выстрелом каждого, кто попадется на его дороге... Вот все ближе, ближе странный шорох... Точно кто-то с усилием пробирается сквозь кусты... «Или медведь, или просто лесной джайрон идет к водопою...» — решил Зарубин и, не выпуская оружия из руки, пристально вглядывается в чащу.
А что, если это погоня со всех сторон оцепляет кустарник, чтобы взять его живьем, как затравленного зверя?.. Вот слышнее шорох... Еще слышнее и внятнее... Это не тяжелые шаги медведя и не быстрые и легкие оленя, короля лесистых гор... Нет сомнений, не зверь, а человек или несколько человек пробираются к нему в чащу. Он сильнее сжимает свой револьвер, готовый каждую минуту спустить курок. Шорох уже близко, рядом... Уже вполне ясно, что за теми кустами крадется человек. Вот они раздвигаются, вот...
Крик неожиданности срывается с уст Зарубина.
Ему вторит такой же крик, только более испуганный, более дикий. И перед ним появляется маленькая, худенькая, вся в рваных рубищах девочка с растрепанной белокурой косой. Ее тело все исцарапано об острые колючки терновника... Из босых ножонок течет кровь. Большие темные глаза испуганным взором впиваются в револьвер, застывший в конвульсивно сжатой руке потерявшегося от неожиданности Миши.
— Ради Господа Бога, не убивай меня, господин!..— лепечет девочка на не совсем ясном, но понятном, однако, русском языке.
Револьвер падает из рук Зарубина... Не сон ли это? Как могла попасть эта крошка в самую глубь Андийских трущоб? Или его расстроенное воображение рисует ему подобную картину?
Но нет, это не сон... Белокурая девочка, видя, что он не враг, не разбойник, за которого она приняла его сначала, быстро подбегает к нему.
— О господин! Как я рада, что встретила тебя: я сбилась с дороги! Всюду этот ужасный кустарник... И ни тропинки нигде!
— Ты русская? — спросил девочку Зарубин.
— Я грузинка, грузинка Тэкла... Мне удалось убежать из плена, где было так тяжело, так тяжело! Ты тоже беглый пленник, я вижу это, господин! Ты русский! О, какое счастье, что я нашла тебя... Мне было так страшно идти одной по черному-черному лесу... Я все боялась, что Зайдет пошлет погоню за мной...
— Кто?
— Зайдет, старшая жена Шамиля! Она очень дурная женщина... она била меня за то, что я не хотела принять их веры, чтобы стать впоследствии женой Магомета-Шеффи. О, как я страдала в плену, господин! Как я страдала! У меня все тело исполосовано нагайкой Зайдет. И Нажабат, ее дочь, такая же злая. Только когда она поет, тогда все забывают про ее дурной характер и слушают ее... А что, если они поймают нас, господин? Нас убьют обоих? — вдруг так и встрепенулся несчастный ребенок, и долго сдерживаемые слезы разом хлынули из ее глаз.
— Успокойся, бедное дитя,— проговорил растроганный ее участью Зарубин,— я не дам тебя в обиду! Расскажи лучше, как ты убежала из плена, бедняжка!
— О! — девочка разом оживилась, и глубоко запавшие глазки ярко загорелись счастливым огоньком.— Зайдет прибила меня во время свадьбы Джемалэддина.
— Какого Джемалэддина? — прервал девочку Миша.
— Старшего сына Шамиля, что был у русских. Или ты не знаешь его?
— Так Джемал женился? Да?
— На дочери наиба Талгика. Отец приказал ему.
— Бедный Джемал!
— О, он чудесный, Джемалэддин! — восторженно отозвалась Тэкла.— Сколько раз выручал меня из беды. Так вот на его свадьбе мне и удалось бежать. Зайдет оставила дверь открытой, и я ушла. Когда я очутилась на улице, шум пирующих на гудекане совсем оглушил меня. Везде горели костры и жарилась баранина. Горцы занялись едою и не обратили внимания, как я прошмыгнула мимо них и скрылась в лесу. Теперь я уже более суток брожу здесь как потерянная. Слава Богу, что встретила тебя, господин! А то бы, кажется, сошла с ума со страха.
— Но ведь еще долго придется проплутать здесь, Тэкла, прежде чем мы доберемся до первых русских постов,— осторожно предупредил девочку Зарубин.
— О, с тобой мне не страшно, господин! — радостным возгласом вырвалось из груди ребенка, и, прежде чем Миша мог ожидать этого, она быстро поднесла его руку к губам и крепко ее поцеловала.
— Только не оставляй меня здесь одну, добрый, ласковый господин! — добавила она тихо, чуть слышно.
— Бедная малютка,— ласково произнес растроганный Зарубин, погладив с нежностью белокурую головку ребенка,— если нам суждено умереть — умрем вместе. Судьба недаром свела нас. Значит, Господь предназначил нам поддерживать друг друга в тяжелые минуты опасности. Но... но... вероятно, ты голодна, Тэкла, а мне нечего дать тебе есть.
— Нет, господин, я не голодна. Да здесь поблизости растет много диких орехов и красных, как кровь, хартута (ягоды вроде малины, но сочнее и слаще), которые отлично утоляют голод и жажду. Постой, я принесу тебе их!
И она скрылась куда-то, а минуты через три появилась снова с полной горстью орехов и ягод.
Измученные беглецы принялись за еду.
Потом они пустились в путь — путь, которому трудно было предвидеть конец когда-либо...

Глава 16
Погоня

— Ты очень устала, Тэкла?
— Очень, господин... И ноги болят ужасно.
— Дай я понесу тебя, моя девочка!
— Нет, нет, господин, тебе самому трудно идти, а я такая тяжелая и большая.
— Вздор. Ты легка, как перышко, Тэкла.— И, подхватив девочку на руки, Миша понес ее.
Хотя действительно Тэкла была не тяжелее пятилетнего ребенка, так она была худа и миниатюрна, но измученному, усталому Мише она едва ли была теперь под силу.
Скоро он измучился вконец. Едва передвигая ноги и поминутно спотыкаясь на каждом шагу, он медленно подвигался вперед, не оставляя, однако, своей ноши.
Солнце близилось уже к закату, а пройденное расстояние было так незначительно и мало! Ужасно мало! К довершению всего позади них вдруг послышался какой-то смутный гул. Точно целая кавалькада всадников гналась за беглецами. Миша с тревогой взглянул на свою маленькую спутницу. Тэкла инстинктивно поняла этот взгляд и в смертельном ужасе заметалась на руках своего взрослого друга.
— Это погоня! — беззвучно прошептали помертвевшие губки девочки.
— Не бойся, Тэкла! Ничего не бойся! Я не дам тебя в обиду, бедное дитя!
Но она продолжала дрожать всем телом как пойманная птичка и твердила только одно:
— О, оставь меня! Брось в лесу, господин. Неужели тебе погибать из-за меня! Со мною ты не в состоянии укрыться от погони. Беги один, добрый господин, потому что они убьют тебя, если поймают. А моя смерть им не нужна. Мне взрежут только пятки, положат саманы (рубленой соломы) в рану и снова зашьют, чтобы я не могла бежать от них больше. Нет, нет, тебе нельзя погибать из-за бедной маленькой грузинки-сироты! — И она, обняв его за шею, залилась слезами.
— Молчи, Тэкла! Ты рвешь мне сердце! — вырвалось с тоскою из груди Зарубина.— Повторяю тебе: если судьба свела нас, значит, милосердный Господь желает, чтобы я позаботился о твоем спасении. Или мы спасемся оба, или погибнем вместе. Слышишь, Тэкла!
И, говоря это, Миша крепче прижал к груди девочку и быстрее зашагал по лесу.
Топот копыт не одного, а многих коней приближался к ним с каждой минутой.
Теперь уже можно было различить, что если это и была погоня, то очень сильная погоня, из двух-трех десятков всадников.
— Мы пропали! — снова прошептала охваченная смертельным испугом Тэкла, когда вся чаща точно ожила от шума ворвавшейся в нее кавалькады.— О, убей меня, господин! Убей меня! Лучше смерть, нежели снова вернуться во дворец Шамиля.
— Успокойся, крошка, в моем револьвере хватит зарядов для обоих,— мрачно произнес Миша,— только надо попробовать как бы спастись сначала, а умереть мы всегда успеем!
Между тем погоня как бы разветлилась, по крайней мере, топот ее послышался уже не в одном, а в нескольких местах. Очевидно, всадники разделились и рыскали по лесу, выглядывая беглецов.
«Они травят нас, как зверей!» — пронеслось вихрем в голове Миши. И, разом опустив Тэклу на землю, он схватил ее за руку и бросился с нею к густо разросшемуся кусту орешника.
— Лежи так тихо, как только можешь! — приказал он почти обезумевшей от ужаса девочке и сам пригнулся к земле, почти сравнявшись с нею.
Это было как раз самое время, потому что в ту же минуту несколько всадников показались на тропинке у самой чащи, где притаились беглецы.
— Святая Нина, просветительница Грузии! Это Гассан! Я видела его не раз во дворце Шамиля. Не кто иной, как он, во главе отряда,— послышался трепещущий шепот Тэклы.
Миша приподнял голову и замер от неожиданности... Прямо перед их засадой на своем красивом, рослом коне действительно стоял Гассан.
Он говорил что-то сопутствующим ему горцам, указывая на чащу орешника.
— Боже мой! Они отыскали наши следы и теперь поймают нас, господин! — прошептала, замирая от страха, Тэкла.
По мертвенно-бледному лицу девочки катились обильные слезы.
— Не бойся, дитя,— успел шепнуть ей Зарубин,— в моем револьвере достаточно пуль, по крайней мере, для этих первых разбойников. Положись на милость Божию, Тэкла, и...
Он разом умолк, потому что чья-то рука раздвинула кусты над их головами... и лицо Гассана, успевшего спешиться и проникнуть в их засаду, появилось в двух-трех шагах от них.
Тэкла вся сжалась в комочек и так тесно приткнулась к земле, точно хотела врасти в нее всем своим худеньким тельцем.
Она приготовилась к смерти... Она ожидала ее... А перед мысленным взором девочки, точно дразня ее, проносились близкие ее сердцу картины: родимые Ци-нандалы... добрая княгиня... дети...
Вдруг загрубелая сухая рука коснулась облитой слезами щеки ребенка.
Это шарящий в кусту Гассан нечаянно коснулся лица девочки.
Скорее инстинктом, нежели соображением Тэкла удержала безумный вопль испуга, готовый уж было сорваться с ее губ...
И тотчас же кусты снова сомкнулись над ее головою.
Гассан не заметил притаившихся там беглецов, быстро вскочил на коня, крикнув что-то своим спутникам, продолжавшим рыскать в других ближайших кустах... Еще минута, другая, и топот трех десятков коней разбудил мертвую тишину дремучего леса.
— Они ускакали, господин! Они ускакали! Мы спасены! О, какое счастье! Святая Нина! Благодарю тебя! — вне себя от восторга кричала Тэкла.
Недавнего страха и отчаяния как не бывало...
Слезы радости блестели на длинных ресницах девочки... Лицо дышало счастьем... Бедный ребенок, находясь на волос от смерти, только теперь понял, как светла, как хороша жизнь! И, повинуясь непреодолимому порыву, девочка упала на колени, и горячая молитва вырвалась из ее груди...

@темы: текст, творчество, Газават, Чарская

---

Л.Чарская. Газават. Часть 2. Главы 8-11

[change-ange]

Глава 8
Мечты сбываются — враги наступают

Гробовой тишины, царившей за минуту до этого в укреплении, как не бывало. Проворно и спешно выбегают солдатики из неуклюжей казармы, где они только что расположились на отдых, нимало не подозревая о близости врага.
Алексей Яковлевич Полянов, на ходу застегивая свой порыжевший от времени сюртук и зорко вглядываясь по сторонам проницательными темными глазами, наскоро отдавал спешные приказания команде.
— Неужели «они», Алексей Яковлевич? Неужто дождались? Господи! Вот счастье-то нежданно привалило! — так и кинулся к нему, захлебываясь от восторга, обезумевший от радости Миша.
Но Полянов холодно осадил его.
— Слушайте, Зарубин, вы должны знать, что в деле необходимо иметь больше всего соображения и как можно меньше горячки,— умышленно подчеркивая это «вы», начал Поля нов, разом точно водой облив не в меру восторженного офицера.— Я, ваш командир, приказываю вам не лезть без надобности в опасность и беспрекословно повиноваться моей команде,— сурово заключил он тоном начальства, не допускающего возражений. Потом, завидя печальное выражение на разом затуманившемся лице Миши, он тихо добавил, положив руку на плечо своего молодого друга: — В храбрости твоей я не сомневаюсь! Это уже говорит тебе не начальник, а друг! — И он крепко пожал руку молодого офицера.
«В храбрости твоей я не сомневаюсь! В храбрости твоей я не сомневаюсь!» — пело, ликуя, на все голоса в груди Миши. Сам Поля нов, испытанный в боевых делах офицер, сам Полянов сказал ему это! Ему, Мише!..
«В храбрости твоей я не сомневаюсь!»
Точно розовый туман закружил голову молодого человека. Весь преисполненный радости и возбуждения, он как во сне носился по крепости, отдавая приказания, осматривая пушки, поверяя маленький гарнизон и всеми силами стараясь как можно точнее исполнять приказания, возложенные на него Поляновым, и в то же время не забывал поглядывать в ту сторону где на черном фоне леса смутно рисовались снующие и движущиеся фигуры врагов.
Сколько их? Превосходят ли они числом их — защитников укрепления? Ничего не видно в темноте... Все покрыла своим таинственным пологом беспросветная МГлистая ночь...

* * *
Словно серая лента, протянувшаяся от одного края неба до другого, прорезала сгущенную темноту... Заря забрезжила на востоке, и раннее утро вступило в свои права. На указанных комендантом позициях бодрые, готовые к встрече с врагом встретили это утро защитники маленькой крепости... Теперь не было уже у них того щемящего, саднящего чувства неизвестности о числе и силе неприятеля. Белая пелена рассвета сорвала таинственную маску ночи. Враг теперь весь на виду. И ни одно его движение не может ускользнуть от глаз гарнизона.
Под навесом лесной опушки расположился большой чеченский отряд.
Между деревьями то и дело мелькали высокие бараньи папахи и сухие фигуры, низко пригнувшиеся к стременам. Темные бешметы и чохи рельефно выделялись на свежей зелени леса. Между скромно одетыми всадниками гордо высилась на коне высокая фигура в красной чалме, с дорогим оружием у пояса.
— Да это никак наиб, старшина Шумилкин,— произнес подле Зарубина взобравшийся на бруствер солдатик.
Миша быстро оглянулся.
— Наиб, говоришь, Спиридонов? — спросил он говорившего.
— Так точно, ваше высокоблагородие. Потому у него чалма красная, что твоя клюква. Злой в «деле» народ! Нечего говорить. На штыки так тебе и лезет.
«Вот бы его живьем,— мелькнуло в голове Миши,— поймать его, каналью, и в Темир-Хан-Шуру или в самый Тифлис к наместнику... Георгия за это дадут, пожалуй. Наиб тот же генерал, по-нашему... Ах, хорошо бы!» — вихрем пронеслось в голове размечтавшегося юноши.
— Алексей Яковлевич! А его живьем бы! — бросился он к показавшемуся на бруствере Полянову.
Тот, с нахмуренными бровями и суровым взглядом, с головы до ног оглянул расходившегося юношу.
— Извольте занять ваше место, подпоручик! — произнес он строгим голосом.
Миша сконфузился и поспешил к своей команде. Быстро взобрались на вал солдатики, зарядили ружья… Все наготове... Ждут... Фейерверкеры заняли свои позиции у пушек, приготовляясь достойным образом встретить нежданных гостей. Полянов со строгим, сосредоточенным лицом поспевал всюду. Миша несказанно удивлялся ему. Невзрачный, сутуловатый, серый на вид офицерик с седенькой клинушком бородкой точно преобразился: стан выпрямился, глаза сверкают... Прежнего, обычно флегматичного Полянова не осталось и следа.
Между тем неприятель то появлялся на опушке, то вновь скрывался за деревьями... Только мелькали черные папахи да красная чалма наиба...
— Да что они, канальи, дразнятся, что ли! — вскричал нетерпеливо Полянов и, быстро обернувшись, крикнул фейерверкеру: — А ну-ка, Тимошкин, угости их хорошенько, чтоб не мозолили глаза бездельники!
Тимошкин только и ждал этого, казалось... Быстро зажег фитиль... тронул лафет... Раз!.. Оглушительно и густо пронесся выстрел...
Непроницаемой серой пеленою вмиг заволокло и крепость, и поляну, и опушку. Когда дым немного рассеялся, можно было видеть трех бесцельно мечущихся на опушке лошадей... Три всадника лежали окровавленные там же, на опушке.
— Алла! Алла! — послышалось за деревьями.
— Что? Не любишь? — с жестокой улыбкой произнес Полянов.— Славный залп. Тимошкин, зайди ко мне после «дела», водки выпьешь. Молодец! — похвалил он фейерверкера.
— Рад стараться! — радостно отозвался тот.
У Миши судорога свела губу... «Вот оно, начинается!» — мысленно произнес он, и вся его жизнерадостность разом пропала при виде этих трех застывших без движения людей на опушке. А оттуда уже выделились три всадника. Впереди всех — наиб в красной чалме. Подле него юноша лет восемнадцати, черноокий, прекрасный, с гордым выражением на тонком лице. На винтовке переднего горца была привязана белая тряпка.
Вот выделился из группы загорелый всадник и замахал винтовкой с самодельным флагом.
— Ожечь их, ваше высокородие?— с явной готовностью во взоре обратился к Полянову Тимошкин.
— Нет, постой... белый флаг выкинули... Переговорить хотят...
Действительно, чеченцы хотели переговорить. Загорелый, словно бронзовый всадник быстро приблизился к самому рву, окружающему крепость, и начал ломаным русским языком, обращаясь к Полянову:
— Слушай, саиб... Моя пришла... Твоя стреляла... Трое лучших джигитов переселились в сады Аллаха от твой пушки... Но господин мой, великий вождь Гассан-бек-Джанаида простит смерть своих нукеров, если ты и твоя команда сдадите крепость. А нет — крепость будет взята и твое тело и тела твоих аскеров (солдат) растащут чекалки и расклюют вороны. Мой господин ждет ответа... Не согласишься сдать крепость — будем штурмовать... Так говорит мой господин Гассан-бек-Джанаида...
Гассан-бек-Джанаида! Словно эхом отозвалось в душе Миши, и он силился припомнить, где он слышал уже однажды это имя— «Гассан-бек-Джанаида!» — повторил он еще раз, и вдруг яркая картина предстала пред ним. Темная августовская ночь... Белый шатер... и над спящим русским офицером дикий горец-мюрид с поднятым кинжалом. А в углу маленький пленник с трепетом ужаса следит за ним... Так и есть... Он вспомнил: Гассан-бек-Джанаида, несомненно, тот самый мюрид, чуть не оставивший его сиротою. Миша взглянул по направлению красноголового наиба... Худое, почти сухое лицо... черная борода и горящие как уголья глаза. Ему на вид лет 35—40, не более. И возраст подходит. Сомнений больше нет. Это он, Гассан. Отец так хорошо и ярко описал его наружность, что Миша из тысячи узнал бы теперь разбойника, чуть было не убившего его отца.
— Вот хорошо бы снять с седла эту зазнавшуюся ворону! — произнес он полувопросительно, бросив летучий взгляд находившемуся с ним по соседству Полянову.
Но тот только головой покачал:
— Они выкинули белый флаг... По военным правилам особы их неприкосновенны...
И, приставив руку рупором ко рту, он громко крикнул ближайшему мюриду:
— Скажи твоему беку-Джанаиду, что русские предлагают ему убраться восвояси... Иначе его отряд будет уложен на месте нашими ядрами, а он вздернут на ближайшем суку первой чинары!
Услышав эти не предвещающие ничего доброго слова, мюрид быстро отъехал от крепости и что-то проговорил сидевшему неподвижно, как статуя, на своем коне наибу.
Гассан с нахмуренным лицом выслушал переводчика. Потом что-то важно и сурово проговорил по-своему. И снова отделился от передней группы парламентер.
— Мой господин, храбрейший из слуг имама, дает вам полчаса времени для окончательного решения... Потом он разнесет вдребезги ваше гнездо, и от крепости вашей не останется ни следа... Мой господин, бек-Джанаида, приказал это передать урусам.
— Слушай, ты, длиннохвостая ворона, если ты еще раз осмелишься заикнуться о сдаче крепости, я прикажу моим молодцам угостить тебя свинцовым гостинцем! — крикнул вышедший из себя Полянов.
Вероятно, слова его произвели должное действие, потому что красноречивый глашатай мигом повернул от крепости и, вместе с наибом и черноглазым юношей, во весь опор помчался к опушке.
Переговоры были окончены. Надо было готовиться к штурму.
Гарнизон маленькой крепости состоял из пятидесяти человек, между тем как всадников, оставивших теперь свою опушку и выехавших на открытое место, насчитывалось до трехсот.
Полянов только хмурился, оглядывая ничтожные силы своего гарнизона. Все, что находилось в крепости, было поставлено с ружьями на валу. Даже Потапыч, давно уже не державший штыка в руках, и тот выполз из Мишиного барака с твердым намерением «ожечь гололобых».
— Братцы! — обратился Полянов к своему гарнизону.— Приготовьтесь к мужественной защите! Знайте, что о подвиге или смерти вашей узнает и царь, и Россия. Так не постыдную же память оставим мы по себе! Я не могу допустить даже мысли о взятии крепости. Вспомним Лазаревское и Михайловское... Или победим, или умрем!.. Да что я,— с принужденной улыбкой оборвал себя, комендант,— с такими молодцами стоит ли говорить об этом!
— Рады стараться, ваше высокородие!— бодро и весело отозвались солдатики.
— Вот вы давеча о Михайловском укреплении говорили, дяденька,— обратился маленький востроносый солдатик к фельдфебелю,— о подвиге Архипа Осипова рассказывали, а може, такой Архип Осипов и среди нашего гарнизона выищется.
— Тьфу ты! Типун тебе на язык, дурень! — оборвал его, торопливо сплюнув на сторону, фельдфебель.— О чем говорит-то! Да мы еще ево, эта, значит, поподчуем! Чего о смерти-то говорить зря, эта, значит...
— Ну, накликали беду, ваше благородие. Таперича отведите сердечко... И пальба вам будет... и штурмы... и всякой всячины вдоволь... Только держись! — недовольно ворчал старый Потапыч на своего воспитанника.
Сердце денщика-дядьки так и било тревогу. «Ишь, не сиделось ему в Питере,— мысленно честил он своего питомца,— пороху понюхать захотелось... А не приведи, Господи, ранят его эти мохнатые черти, убьют... О Господи! Какой я ответ матушке Елизавете Ивановне да капитану моему дам? Эх, дите, и впрямь ты дите неразумное!» — заканчивал свои тревожные мысли старик, пристально вглядываясь в моложавое жизнерадостное лицо Миши.
А Миша так и пылал весь, так и трепетал жаждою предстоящего боя.
И бой не замедлил наступить.


Глава 9
Штурм. Черноглазый юноша-воин. Погоня

Теперь уже весь отряд горцев, отделившийся от опушки, стоял перед маленькой крепостью не более как на расстоянии полуверсты. Чеченцы, казалось, деятельно готовились к бою. Сравнительное затишье наступило в их рядах. Солнце высоко поднялось к зениту и пекло вовсю. Полдневная жара давала себя чувствовать. Красноголовый наиб спешился, его примеру последовали остальные, и скоро до Осажденного гарнизона долетели слова неизбежной мусульманской молитвы:
— Ля-иллях-иль-Алла! Астафюр-Алла!
И, точно в ответ на нее, послышался стройный хор гарнизона:
— Спаси, Господи, люди Твоя!..
Отец Дормидонт ходил по рядам солдатиков и кропил их святой водой.
Вот наступила тишина... зловещая и таинственная, словно затишье перед наступающей бурей...
И она разразилась.
— Алла! Алла! — наполнило теперь звучным гулом до сих пор мертвенно-тихую поляну... и вмиг маленькая крепость была облеплена, как мухами, со всех сторон чеченским отрядом...
Залп двух крепостных орудий встретил его на полдороге.
Но это не остановило врага. С быстротою молнии бросились горцы на бруствер, десятками валясь от осыпавшей их картечи...
Теперь уже фейерверкер не успевал наводить орудия. Надо было помогать своим в том месте, где уже завязался штыковой бой. Каждый штык, каждая рука были на счету.
Там, где влезла на бруствер большая толпа чеченцев, бился Миша Зарубин во главе вверенной ему команды... Уже несколько чеченцев отбил он метким ударом своей сабли... Но вместо одного — является десяток других... Рука юноши онемела, грудь высоко вздымается под забрызганным кровью сюртуком... Это чужая кровь, вражеская... Он, Миша, слава Богу, еще не ранен.
— Ля-иллях-иль-Алла! — вопят чеченцы.
— Ура! — гулко перекрикивая их, вылетает громовой крик из десятка охрипших солдатских грудей.
Миша бьется как лев. Папаха съехала с его головы... Капли пота проступили на похолодевшем лбу... Какой-то красный туман застилает зрение... Он уже не думает ни о подвигах, ни о славе. Вся его цель — сбросить с бруствера вон того рослого чеченца, который заносит над ним свой короткий острый кинжал.
Раз!..
Новый взмах сабли, и высокий чеченец летит с бруствера, странно взмахнув руками... Это он, Миша, угодил ему в сердце концом своей сабли... Он убил его...
Убил? Убил человека?!
Но ему нет времени думать об этом... Вон уже лезет новая толпа на вал крепости... Со зверским остервенением кидаются они на ряды защитников.... Заметно поредели эти ряды.... Немного на валу доблестных героев-солдат. А враг все прибывает и прибывает.
— А что, ежели, примерно, к слову сказать, дяденька...— слышится подле Миши глухой, хриплый голос, и он с трудом узнает в нем голос востроносенького солдатика, жадно расспрашивавшего фельдфебеля о бое в Михайловском укреплении,— а что, ежели, дяденька, подобно Архипу Осипову погребок взорвать...
— Не время... Молчи! — так же хрипло отзывается фельдфебель.— Еще поку...— Он не успевает докончить фразы, и голова его, отделенная от туловища, летит в крепостной ров.
И много уже там таких голов... Много исковерканных, изодранных чеченскими кинжалами тел защитников похоронено в мутной воде канавы.
Мише некогда хорошенько вникнуть в это... Над его головой слышится снова «Алла! Алла!». Он быстро оглядывается .
Красноголовый наиб и черноокий юноша бьются в двух шагах от него.
Наиб ни на минуту не оставляет юношу одного. Зоркими глазами следит он за ним. Вот пробирается к нему с поднятой саблей солдатик, заносит руку над головой юноши... Но красноголовый разом отсекает руку, и рука, не выпуская сабли, падает в ров...
«Что он ему? Сын? Брат? Товарищ?» — мысленно спрашивает себя Миша и, затаив дыхание, расчищая саблей себе путь, пробирается к этой группе...
Вот уже он подле юноши. Вот уже в двух шагах от него. Красноголовый схватился в это время с самим Поляновым...
С быстротою молнии кидается Миша к черноокому красавцу... Тот увлекся битвой, не видит... О, как широко раздвигаются его ноздри... Как ярко пылают огненные глаза... Что-то хищное в нем, несмотря на крайнюю молодость, что-то неумолимое и жестокое, как смерть... И при этом ярко-трогательная, почти девичья красота словно из мрамора изваянного лица...
— Эй, ты! Бритоголовая девчонка, я хочу сразиться с тобою! — вне себя кричит, закипая непреодолимым бешенством, Миша.
Черноокий красавец быстро обертывается к нему…
Они мерят друг друга глазами, оба юные, оба всеми своими фибрами жаждущие боя...
И вот слились и столкнулись не на жизнь, а на смерть... Кинжал юного горца уже занесен над Мишей...
«Это смерть! — вихрем проносится в разгоряченном мозгу Зарубина.— Это смерть!» Погибнуть здесь, на стенах бруствера, от шашки юного горца кажется ему верхом несправедливости судьбы! Перед его глазами проносятся лица отца... матери... Лены...
И быстрым движением руки он поднимает саблю и изо всей силы втыкает ее в грудь юного горца.
Бешеный, почти нечеловеческий крик заставляет вздрогнуть с головы до ног Мишу. Это не человеческий крик, нет! Так может только кричать чекалка, у которой выкрали из норы детеныша.
В один миг красноголовый наиб хватает убитого и с диким криком кидается с бруствера... За ним следуют остальные... И через минуту крепостной вал очищен от врагов.
Точно пьяный шатается Миша... Перед глазами его красные круги... В сердце жгучая жажда настичь, отомстить за смерть товарищей.
— Братцы! Кто за мною? — кричит он неестественно напряженным звонким голосом.— Догоним разбойников, доканаем их! — И во весь опор несется за ворота крепости... За ним его команда, человек десять самых отчаянных удальцов, сорвиголовы гарнизона...
Напрасно кричит им во весь голос Полянов:
— Остановитесь, безумцы, остановитесь, вы идете на верную гибель!
Миша глух ко всему окружающему. Вот он настигает врага... Вот словно обезумевший врезывается в его ряды... Вот красноголовый уже близко, подле него... К нему стремится во весь опор Миша, конвульсивно сжав бока своего коня... Вот он уже выхватывает револьвер... взводит курок, целя прямо в лоб красноголового.
И вдруг что-то тесно охватывает его шею... Ловко кинутый аркан сжимает ее. Он отделяется от седла, конь исчезает под ним, и в одну минуту он падает к ногам красноголового наиба...

Глава 10
Страшная действительность

— Есырь (пленник)! Гяур! Мастагата керестень! Убей его скорее! Убей есыря, храбрейший наиб...
И целая толпа грязных, чумазых, почти нагих ребятишек с громким криком и визгом кинулась под самые ноги наибова коня.
— Эй, вы, тише, шайтаново племя! — грозно прикрикнул на них тот с высоты седла и красноречиво взмахнул своей нагайкой.
Дети врассыпную кинулись в разные стороны...
Но вместо них теперь выдвинулись вперед старухи. Черные, костлявые, с искаженными от злобы лицами, они цеплялись за стремена и поводья наиба и кричали ему дикими, исступленными голосами:
— Уруса, гяура привез! Отдай нам его, господин, на потеху... Мы сумеем расправиться с ним... Отдай старой Илите... У нее гяур убил сына... Она сумеет выместить его смерть на этом есыре! Отдай его Илите, Гассан!
— Молчите вы, старые вороны! — прикрикнул на них ехавший впереди своего отряда бек-Джанаида.— Урус — мой пленник. Я не отдам его никому, чтобы самому выпить до дна кубок мести... Русский есырь убил моего брата Али...
— Убил Али! Убил Али! Черноокого Али, юного джигита! — завопили старухи.— О горе тебе, несчастная Селтанет. Не на радость вскормила ты твоего питомца... Горе, Селтанет, горе! — И они, потрясая костлявыми кулаками, расступились перед всадниками и пропустили перед собой весь отряд.
Молча ехал Гассан по улицам аула. За ним четыре нукера на сплетенных из ветвей чинары носилках несли тело убитого Али. Через седло Гассана был перекинут связанный по рукам и ногам и с головой укутанный в бурку пленник.
Мало ли много ли времени прошло с тех пор, как Миша Зарубин слетел с седла, полузадушенный чеченским арканом, вряд ли мог отдать себе отчет юноша. С той минуты, как горцы окружили его с дикими, торжествующими криками, он точно перестал сознавать действительность. Оглушенный падением, молодой офицер очнулся только тогда, когда его враги были уже далеко от стен маленькой крепости, но где именно, он не понимал: плотно обматывающая его голову бурка мешала ему узнать это. Зато он чувствовал по быстро двигающемуся крупу коня, что его похититель несется во всю прыть, спеша куда-то. Отекшая голова, свешанная с седла, туго перетянутые веревками руки и ноги, какой-то смутный туман в мозгу — все это мешало молодому Зарубину ясно сознавать действительность. Миша очнулся вполне только тогда, когда чьи-то сильные руки подхватили его с седла и опустили на землю... И вмиг наброшенная на голову бурка была сорвана... Ослепительно яркий луч солнца разом ожег его глаза и невольно заставил зажмуриться. Когда он открыл их снова, то увидел, что находится во внутреннем дворе большой сакли. Перед ним стоял Гассан-бек-Джанаида, окруженный своими нукерами. В стороне от них лежали на земле носилки с телом Али. Миша невольно вздрогнул при виде мертвеца и поспешил отвести от него глаза. В эту минуту из толпы выдвинулся тот самый горец, который еще так недавно предлагал да-а-ват маленькой крепости.
— Знаешь ли ты,— начал он, подходя к Мише, коверканным русским языком,— знаешь ли ты, что ожидает тебя, саиб?
Зарубин, едва державшийся на ногах от слабости, собрал все свои силы и смело ответил:
— Знаю... Я убил родственника Гассана, и за это ждет меня смерть.
— Ты убил его брата, саиб, брата, которого он любил больше собственной жизни!.. Не выдумано для тебя еще тех мучений, которые бы могли вознаградить наиба в его потере.
— Я не боюсь ничего,— ответил Зарубин,— потому что не чувствую вины за собою... Не предательски, не из-за угла убил я юного бека, а в равном честном бою. Если Гассан считает, что я заслужил смерть, пусть убивает меня...
— Ответ достойный смелого,— произнес горец, успевший перевести наибу слова Зарубина,— урусы храбры и презирают смерть; в этом им отказать нельзя... Мой господин приказал передать тебе, что ты умрешь с зарею.
— Я готов к смерти! — спокойно отвечал Миша.
В то время как переводчик передавал его слова наибу, из внутренности сакли выбежала старая женщина-горянка. Седые косы ее растрепались, бешмет был разорван в клочья, чадра сброшена с головы, лицо искажено от гнева. Она со всех ног кинулась к носилкам, на которых лежало распростертое тело Али, и через минуту вопль ее наполнил двор сакли...
— О мой юный сокол! О золотое солнце моей родины! О серебряный месяц мой! Радость и жизнь нашей мирной сакли... Где ты? Какие райские сны витают над твоими смежившимися очами?.. Какой сладкий сон навеял тебе своими темными крыльями могучий из ангелов — Азраил? Али мой! Горькая утрата моего бедного сердца! Соленая слеза моих очей!
Она приникла к телу юноши головой и на мгновение замерла на нем, исполненная невыразимого порыва тоски. Потом быстро вскочила на ноги и с легкостью молоденькой девушки подбежала к связанному Мише.
— Проклятый убийца, гяур... собака... шакал, пьющий чистую кровь нашего племени... О, отдай мне его, этого убийцу, Гассан! Отдай на потеху, храбрый наиб.. Я вырву его лукавые очи своими пальцами... Я упьюсь его кровью... Я вымещу на нем все предсмертные страдания Али, моего вскормленника!.. Он проклянет месяц и день, когда появился на свет... Я покажу ему, что значит месть женщины, кормилицы, потерявшей своего дорогого питомца!..
И она, сжимая в кулаки свои крючковатые пальцы, |размахивала ими перед самым лицом Зарубина.
— Молчи, старуха! — сурово перебил ее Гассан.— Есырь этот — мой, и его жизнь принадлежит мне по праву. Ты можешь утешиться. Его убийство не останется не отомщенным, и священные канлы будут исполнены мною. Ступай в дом, кормилица, и приготовь все нужное |к погребению твоего питомца.
Селтанет не смела ослушаться своего господина и медленно поплелась в свою саклю, но по дороге туда она несколько раз оглядывалась на пленника и, грозя ему своими костлявыми черными кулаками, кричала:
— Гяур!.. Шакал!.. Урус-собака!..
Лишь только она удалилась, Гассан-бек-Джанаида сделал знак своим нукерам и громко произнес:
— Гудыня-тамуна (заключить в подземелье)!
Те с быстротой молнии кинулись к юноше, в одну минуту перерезали стягивающие его члены веревки своими кинжалами и потащили к огромной яме, вырытой в углу двора.
Это и была подземная гудыня, неизбежная принадлежность каждого наибского двора. В одну секунду Зарубин очутился на краю ее.
Один из нукеров поставил Мишу на самом краю ямы. Другой со смехом толкнул его... И вмиг юноша очутился на дне темной беспросветной могилы...
На другое утро, с зарею, хоронили Али, молодого бека-Джанаида. Тело его, уже с вечера перенесенное в мечеть и перевитое пеленами, муталиммы бегом вынесли из михрабы (место, где мулла читает общественную молитву, вроде нашего придела) и в виду огромной толпы родственников и друзей понесли на кладбище, потрясая свитками корана и крича во все горло: «Аллах-экбер! Аллах-экбер!»
Это делалось для того, чтобы злые джинны во главе с их повелителем, шайтаном, не перехватили по пути грешную душу умершего.
На кладбище покойника опустили в сидячем положении в приготовленную для него могилу, зарыв вместе с ним и все его оружие, чтобы он мог достойным воином предстать перед престолом Аллаха. Потом, забросав яму землей, они придавили могильный холм большим, тяжелым камнем. В это время в джамии зажгли новую очистительную лампаду в честь умершего, и убитый горем Гассан вернулся в свою осиротевшую саклю.

Глава 11
Рук-эта-намаз. Зюльма. Новость Патимат

Гулко гремит на весь аул звучная, как гром, шалабанда (барабан). Пискливо вторят ей пронзительная садза и мелодичная гюльме (любимый музыкальный инструмент горцев). На гудекане толпа. Горят костры. Груды зарезанных баранов свалены в кучу. Запах свежей крови и шашлыка наполняет воздух. Выстрелы из винтовок с их повторенным горами эхом гремят над аулом... На площади цвет Веденского рыцарства джигитует, состязаясь в ловкости и быстроте... В противоположном углу то медленно развертывается, то вновь сбирается в круг протяжная и бесконечная орираша (чеченский танец вроде нашего хоровода).
Недаром сегодня это веселое торжество в Дарго-Ведени, недоступной резиденции имама. Шамиль женит своего сына, красавца первенца Джемалэддина, на дочери наиба Талгика. Вот почему и костры, и джигитовка, и громадные кувшины бузы, успевшей уже в порядочном количестве перейти в желудки правоверных...
И во дворце имама также праздник.
В огромной просторной кунацкой, куда почти не проникают солнечные лучи, на мягких турецких коврах и брошенных поверх гасилей подушках сидит несколько десятков почтенных гостей.
Между ними ярко выделяется гордая фигура Даниэля, султана Елисуйского. На Даниэле генеральский мундир русской службы. Он когда-то был слугою белого падишаха; теперь он верный сподвижник Шамиля. Даже дочь свою, красавицу Каримат, отдал он в жены сыну имама, Кази-Магоме... Подле него Технуцала-Измаил, наиб Ботлинский и Мустафа Ахмед-Кудалинский, вернейшие слуги имама. У одного из них шрам через все лицо — след шашки уруса, у другого — не хватает пальцев на руке. Дальше казначей Хаджио и Гассан-бек-Джанаида. Лицо Гассана далеко не подходит своим выражением к веселому настроению пиршества. Ему волей-неволей приходится из-за свадьбы сына повелителя отложить казнь пленника уруса. А душа его жаждет мести, жаждет крови гяура, как высохшая от зноя земля жаждет капли дождя. И душа Али требует возмездия... Он сегодня еще предстал брату во сне, окровавленный, страшный... Его одного боится Гассан. Он скрыл при личном докладе Шамилю о штурме русской крепости, что ему удалось выхватить живьем русского офицера,—скрыл, горя желанием упиться местью, которой имам мог воспрепятствовать. Что, если узнает Шамиль о присутствии пленника в гудыне?.. Что ему делать тогда? Нет, нет, завтра же он покончит с урусом!..
Служанки еще не внесли дымящегося шашлыка на шампурах, и из бурдюков еще не брызнула хмельная струя бузы... Пир еще не начинался... Он начнется лишь по окончании рук-эта-намаза (свадебного обряда). А пока и краснобородые почтенные алимы, и храбрейшие наибы-вожди, и молодые джигиты из беков и беев (дворян и князей) сидят на мягких подушках, слушая певца-сказочника «гекоко», повествующего длинное сказание о героях — витязях страны. Сладок, как турецкий душаб, голос гекоко, и неисчерпаема, как воды Каспия, фантазия певца. Гекоко одна из самых почитаемых личностей на Кавказе. Это баян страны. Сколько раз, дрогнув под неприятельским натиском, бросались в бегство мюриды и вдруг останавливались, услышав голос своего гекоко, прославляющего подвиг былых богатырей, и, вспомнив эти былые подвиги предков, они с новым рвением кидались в бой. Зато без гекоко не обходится ни одно празднество в ауле. Он своими песнями справляет тризну по убитым, приветствует рождение мальчика и напутствует новобрачных на новый путь.
И теперь сладкий голос певца волною носится над головами сидящих в кунацкой гостей. С затаенным вниманием слушают его старейшины, наибы и молодые князья-джигиты... И не в одном из них, под впечатлением этих песен, закипает кровь в жилах и душа жаждет подвигов, о которых повествует сказочник-певец.
Один только человек далек и от песен гекоко, и от самого празднества. Между своими братьями, Кази-Магомой и юным шестнадцатилетним Магометом-Шеффи, сидит Джемалэддин. Но это уже не тот прежний Джемалэддин, каким мы его оставили в долине Мечика, неподалеку от Хасав-Юрта.
Куда девались яркий блеск глаз и юношеская свежесть лица молодого человека! Это далеко уже не прежний красавец, нет! Глаза ввалились и горят нездоровым лихорадочным огнем. Лицо бледно и худо до неузнаваемости. Два зловещих багровых пятна выступили на неестественно обострившихся скулах.
Два года тяжелой, безысходной тоски по его новой милой родине — России наложили неизгладимую печать на все существо бедного Джемалэддина.
С первого же дня возвращения Шамиль окружил своего любимца нежными заботами и попечениями, не расставаясь с ним ни на минуту, расспрашивая его обо всем. Он хотел знать все: и его жизнь в неведомой северной стране, и обычаи, и нравы России... Хотел знать и то, как велика ее военная сила и каким количеством войск обладает здесь, на Кавказе, белый падишах. Хотел знать и расположение этих войск. Хотел уговорить сына пойти во главе чеченского отряда на русские полчища, но Джемалэддин категорически отказался от этого.
Он не предатель и не изменник, чтобы идти против своих, своего царя...
Он так и сказал «своих»...
И не ограничился этим, стал просить отца прекратить войну с русскими, примириться с белым царем.
Тогда между сыном и отцом впервые проявилась неприязнь. Шамиль разом охладел к Джемалэддину, и жизнь юноши вследствие этого стала невыносима, как жизнь пленника.
Все недружелюбно и косо стали поглядывать на него: гнев властелина распространился и на отношение к нему остальных. А тут еще прибавилась нестерпимая тоска по России, и молодой горец весь отдался этой тоске.
Тогда, заметя его исхудавшее лицо и горящий лихорадочным огнем взор, Шамиль решился на новое средство, которым думал привязать к родине сына.
Дочь наиба Талгика, Зюльма, славилась красотой на весь Дарго-Ведени, и дочь наиба Талгика решено было дать в жены Джемалэддину.
Гекоко кончил, оборвав свою песнь на полуслове... Песня замолкла, и только серебристая струна чианури, перебираемая пальцами певца, умирала, тихо звеня в своем предсмертном звуке... В ту же минуту громкий смех, шум и возня послышались за дверью, и целая толпа девушек, веселых, смеющихся и суетливых, втолкнула в кунацкую закутанную в чадру фигуру.
Тогда все гости поднялись с циновки и окружили жениха.
Кази-Магома и Магомет-Шеффи стали тихонько подталкивать Джемалэддина навстречу закутанной невесте. Девушки проделали то же с Зюльмой. Когда наконец они сошлись на середине кунацкой, за окном сакли прогремел залп из винтовок, и в ту же минуту из соседней комнаты появился, в сопровождении телохранителей, старшин и мюршидов, Шамиль со свитком корана в руке. Он соединил руки молодых и прочел над их склоненными головами свадебную молитву.
Так свершился рук-эта-намаз — венчальный обряд чеченцев.
Новый залп из винтовок возвестил о том, что он закончен. Благословив новобрачных, имам в сопутствии ближайших старейшин удалился к себе. Он, как священное лицо, не мог, по правилу тариката, оставаться на пиршестве.
Пир тотчас начался с его уходом. Смуглые караваш внесли шашлык и бурдюк с бузою, целые груды риса, приправленного чесноком и пряностями, и свежие пшеничные чуреки. Гости принялись за яства, обильно приправляя их своей любимой бузой.
Девушки и молодежь вышли на середину кунацкой, и началась неизбежная во всех торжественных случаях лезгинка.
Джемалэддин молча сидел подле укутанной с головы до ног новобрачной. Он едва знал Зюльму, маленькую, черноглазую Зюльму, отданную ему в жены по приказанию отца. И теперь сидящая подле него малютка-женщина казалась ему чужой и далекой. Больше того, она возбуждала в нем что-то похожее на злобу, потому что со времени женитьбы ему будет еще труднее вырваться из гор...
Горы!.. Здесь он всем чужой и ненужный, никому не понятный человек... А там, в России... о Боже!
Перед мысленным взором молодого горца встают милые образы близких людей — Зарубин, его жена, Миша... И та милая, худенькая, необычайно трогательная девушка, с такой смелостью говорившая ему о Христе, та, чей маленький крестик покоится у него на груди под сукном праздничной чохи... Где-то они все теперь? Вспоминают ли о своем далеком друге или вовсе забыли его?..
Джемал вздрагивает и прижимает руку к груди, к тому месту, где находится крестик... Невольная тоска сильнее обжигает ему сердце. А вокруг него между тем все оживленнее и быстрее развертывается стремительный и красивый танец...
Вся обвеянная своими черными косами, несется в нем хорошенькая Написет — старшая из сестер его, Джемала. Она уже невеста. Между юношами-гостями находится ее избранник, юный Абдерахман. Ее черные глаза устремлены на него... Для него одного танцует красавица. Но вот она окончила танец, и на смену ей встает другая...
Это Патимат — единственное существо в серале, к которому успел привязаться Джемалэддин за эти два года. И немудрено. Сердце Патимат мягко, как воск, и сама она кротка, как овечка, к тому же она отдаленно напоминает ему мать... Сколько раз приносила она ему известие о том, что у того или другого горца томится в гудыне русский пленник, и вместе с ним вымаливала разрешение отца отпустить на волю уруса!
Шамиль любил девочку больше других и порой исполнял ее просьбу. Многие пленники были обязаны своим спасением черноокой ходатайнице Патимат.
Джемалэддин всей душой полюбил за это девочку. И теперь он даже оживился несколько при виде пляшущей сестры...
Ей только тринадцать лет, Патимат, но она кажется совсем уже взрослой девушкой.
Девочки у горцев развиваются рано. В тринадцать-четырнадцать лет они уже невесты. И Патимат в грации и искусстве плясать не уступит взрослой.
Быстро поднимает она над головой свой бубен и несется с ним плавно и медленно по мягким коврам кунацкой... Вот она ближе и ближе приближается к Джемалэддину...
Как горят ее черные глаза!.. Как веют вокруг раскрасневшегося лица белокурые косы... Вот она ловкой рукой подбросила бубен и снова, не переставая плавно кружиться в затейливой фигуре лезгинки, подхватывает его... И вдруг ускоряет темп и быстро несется, подобно птице, перед взорами гостей... Белокурые косы прыгают и пляшут по плечам, заодно с нею, вокруг прелестной головки... Оживленное личико направлено в сторону брата и говорит ему о чем-то без слов... О чем? Джемалэддин чувствует, что это — необычайное оживление, догадывается, что его сестре надо сообщить ему что-то...
Вот она снова подбросила звенящий бубен и, прежде чем кто-либо успел заметить, быстро наклонилась к брату и шепчет быстро-быстро на ухо ему:
— Брат! В гудыне Гассана снова томится пленник и не простой урус-солдат, нет— саиб, настоящий саиб. И с таким добрым лицом!.. Я не решаюсь просить за него отца, потому что повелитель очень сердит и запретил мне заступаться впредь за урусов... Выручи несчастного саиба, ради Аллаха!..
И тут же, изогнувшись змеею, вихрем несется дальше, мерно ударяя в бубен тонкими смуглыми руками...

@темы: текст, творчество, Газават, Чарская

---

Л.Чарская. Газават. Часть 2. Главы 4-7

[change-ange]

Глава 4
Ураган и Кривоножка. Горе Тэклы

Полный неизъяснимо таинственной прелести вечер спустился над крепкими стенами Дарго-Ведени. Причудливые облака разорвались на небе, и одинокая, блестящая, в виде золотого венчика курослепа (цветок, растущий в горах), звезда мигающим оком зажглась в вышине. Все затихло в горном ауле... В саклях сераля засветились чираки. Кое-где лишь слышалось пение молитв неутомимых в своем благочестии мюридов.
На кровле одной из саклей имамского дворца внезапно появились две странные небольшие фигуры. Это были мальчик лет четырнадцати необычайной красоты и семилетняя девочка, ловкая и быстрая, как котенок, несмотря на совершенно кривые ноги, нарушавшие общую гармонию и стройность подвижной фигурки. В руках детей дымились горящие головни в виде огненных факелов, которыми они неистово размахивали над головами. Мальчик с криком гнался за девочкой по плоской крыше, стараясь ее догнать, и хохотал во все горло.
— Кач! Кач (Сторонись! Сторонись!) ! — кричал он, высоко потрясая головнею, и во всю прыть несся за хромоногой девочкой. Но та не уступала ему в ловкости и скорости бега. Быстро перебирая своими кривыми ножонками, она неслась как стрела, пущенная из лука, по самому краю крыши. Мальчик невольно одобрил ее ловкость довольно-таки своеобразным комплиментом:
— Молодец, Нажабат! Джигитом будешь! Даром что кривоногая коза! — И он громко захохотал, с величайшим трудом наконец настигнув девочку.
— Ах ты дувана (глупец)! — вспыхнула та.— Смотри лучше на себя! В твоей неразумной голове столько же ума, сколько в моем мизинце, и сегодня еще мулла-алим жаловался матери, что ты столько же смыслишь в науке, сколько дикий дунгуз (свинья) в персиковом шербете.
И она, довольная своей остротой, залилась громким хохотом.
Магомет-Шеффи (так звали мальчика) вздрогнул с головы до ног. Это уже было слишком. Этого оскорбления от сестры, девчонки, он перенести не мог.
— Я дувана? Я дунгуз? — подступил он к ней, размахивая пылающей головнею перед самым ее носом.— Вот подожди ты у меня... Я прижгу тебе твой гадкий язык, чтобы он не молол всякого вздора!
Неизвестно, чем бы кончилась эта ссора для маленькой Нажабат, если бы по счастью внизу со двора не послышался резкий, крикливый голос Хаджи-Ребили, ее старухи-воспитательницы.
— Эй, Нажабат! На-жа-бат! — кричала она.— Куда забралась, горный козленок! Госпожа увидит — беда будет. Ступай вниз. И ты тоже, Магомет-Шеффи, слезай! Опять утащили вы головни из пекарни, глупые дети! Вот вернется повелитель...
— Повелитель не скоро вернется... Он повез в Хасав-Юрт менять грузинских пленниц на брата Джемалэддина,— задорно кричал из своей засады Магомет-Шеффи.— Пока повелитель вернется, у тебя на носу успеет вырасти шишка, а на языке целый куст архани (цепкое растение), чтобы ты не могла так много ругаться и кричать,— заключил он, покатываясь со смеху вместе с дружно вторившей ему Нажабат.
Девочка, успевшая уже позабыть свою обиду на брата, теперь с наслаждением предвкушала «травлю» Хаджи-Ребили, которую все дружно ненавидели за ее воркотню и несправедливость.
— Что говоришь ты, Магомет-Шеффи? — не расслышав его слов, вопила та со двора, далекая от мысли услышать какую-нибудь дерзость.
— Для глухого уха мулла дважды не кричит с минарета! — крикнула ей с кровли за брата Нажабат.— Шеффи говорит, что очи твои— звезды, уста— розы, а щеки— утренняя заря,— присовокупила с оглушительным смехом шалунья.
— Яхши! Яхши! — сердито зашипела старуха.— Вот я скажу мудрому Джемалэддину (ученый мудрец, воспитатель сыновей Шамиля и отец его второй жены Зайдет. Считался родственником пророка), да охранит Аллах его от всяких бедствий, чтобы он приказал нукеру (слуге) сорвать ветку карагача да...
— Хо-хо, ты забыла, что никто не имеет права ударить сына имама,— вызывающе крикнул со своей кровли мальчик.— Ты плохо знаешь, старуха, адаты своей страны!
— Яхши! Яхши! Не рано ли ты торжествуешь, Магомет-Шеффи? — снова послышался внизу сердитый голос.— Вот пристыжу тебя перед братом, будет стыдно тебе.
И она с громким ворчаньем поплелась к двери сераля.
— У-у! Остроклювая ворона! Не боюсь твоего карканья. Вой чекалок относит ветер, и я не глупый джайрон, чтобы страшиться его! — послал шалун вдогонку старухе. Потом быстро опустился на пол кровли и, раздувая головню, так и сыпавшую искры, протянул, делая недовольную гримасу:
— Скучно, Нажабат!
— Скучно, Шеффи! — в тон ему отвечала девочка.
— Отец в наказание не взял встречать Джемалэддина... Хорошо, что не запер еще... Ах, Нажабат, когда-то я буду джигитом, как Кази-Магома! Кажется, не доживу до того! — с легким вздохом произнес мальчик.— Когда грузинские княгини были здесь — все же было лучше. Ребят их могли пугать и дразнить вволю. Весело это! А теперь выманили их у нас проклятые урусы... и скучно стало в серале... пленниц увезли... баранчуков (господских детей) также; не над кем нам больше подшутить да посмеяться...
— А Тэкла? Тэкла осталась! Или ты забыл?
— И то правда! Пойдем к ней, к Тэкле, Нажабат!
— Мать увидит... попадет. Она строгая.
— Некогда попадать. Брат Джемал приедет — праздник будет, большой праздник. Вроде байрама (большой осенний праздник у мусульман). Баранов что перережут — кучу! Из винтовок палить до ночи будут. Не до брани тут... Джемал — дорогой гость. Так пойдем же к Тэкле. Позабавимся вволю.
И в тот же миг быстрый, как ураган, мальчик, которого иначе и не называли все жители дворца, как ураганом, и кривоногая девочка взялись за руки и бегом ринулись с кровли сакли по выложенным сбоку деревянным ступеням, не выпуская из рук догорающих головней.

* * *
В крошечном помещении, примыкающем к пекарне сераля, в углу, на грязной циновке, лежит, скорчившись, маленькое белокурое существо. При слабом свете зажженного чирака можно разглядеть худенькое-худенькое, изнуренное личико и большие испуганные черные глаза. Девочке лет восемь с виду. На ней что-то вроде длинной рубашки, изодранной до неузнаваемости. Худенькое тельце сквозит отовсюду, едва прикрытое грязными лохмотьями. Девочка тихо плачет, вздрагивая всем своим тщедушным тельцем.
Это Тэкла, маленькая пленница Шамилева сераля, увезенная вместе с княгинями Чавчавадзе и Орбелиани во время набега на Цинандалы. Она теперь собственность старшей жены имама, завистливой и жестокой Зайдет.
Горе Тэклы ужасно...
Сегодня на заре она узнала, что ее госпожа, добрая, ласковая княгиня Чавчавадзе, томившаяся около восьми месяцев вместе с сестрою и детьми в плену у Шамиля, отпущена на свободу... И не только обе княгини, но и дети их, и весь женский штат прислуги, томившийся вместе с ними, вернулись опять в родную Грузию.
Она же, Текла, подруга игр маленьких княжен, должна остаться здесь, в этом ужасном серале, у жестокой Зайдет, выпросившей ее у Шамиля. А ведь она, бедняжка, так жаждала свободы!.. Могла ли она думать о том, что ей приготовила безжалостная судьба? Она так надеялась снова попасть в родимые Цинандалы, где так славно жилось под крылышком ласковой княгини, с розовой Соломе и веселой Марией, ее подругами, старшими княжнами...
Сама княгиня горько заплакала, расставаясь с бедной, маленькой пленницей... Она благословила Тэклу, поцеловала ее и, глядя ей в глаза долгим, скорбным взором, произнесла с трогательною материнскою добротою:
— Слушай, Тэкла, моя бедная, дорогая девочка. Ты останешься здесь одна среди этих чужих и враждующих с нами мусульман. Старайся не забывать Бога, дитя, и, что бы ни случилось с тобою, помни о Нем, Тэкла!
И обе заплакали горько-горько... Княгине было жаль Тэклу, Тэкле жаль навеки утерянной свободы.
Бедная малютка с тоскою вспоминала тихие, ласковые долины Грузии, зеленые поля и цветущие виноградники своей благословенной Кахетии...
Как привольно и чудно жилось ей там! Сколько веселых, радостных дней выпало ей на долю в милых ее сердцу Цинандалах... Каким чудным сном прошло ее коротенькое розовое детство!..
Отца и матери Тэкла не помнила вовсе. Они умерли, когда она была еще грудным дитятей. С младенческих дней княгиня взяла ее к себе и вверила попечениям одной из прислужниц.
Ее воспоминания неразлучны с княжеским домом и маленькими княжнами, детьми ее благодетелей...
Игры, смех, первые уроки азбуки под руководством доброй учительницы — все это вместе с ними! Ей казалось тогда, что жизнь — это одна сплошная розовая сказка, один светлый радостный сон. И вдруг это ужасное несчастье, обрушившееся над домом ее благодетелей!
Однажды (о, этого дня Тэкла никогда не забудет!), когда сам князь во главе отряда грузинской милиции выступил к Шильдам против Шамилевых полчищ, уже пробравшихся в Кахетию, они, дети, мирно играли в саду вместе с Соломе и Марией под присмотром мадам Дюпре, доброй, веселой гувернантки-француженки. Вдруг толпа крестьян прибежала оповестить княгиню, что мюриды уже поблизости, что они со всех сторон окружили Цинандалы... Спасаться времени нет... вся местность кишит ими... Обезумевшая от страха княжеская семья вместе со всей прислугой ищет спасения в садовой башне...
Вскоре громкие крики врагов огласили сад и двор замка.
Убежище их открыто... Торжествующие мюриды врываются в башню, хватают испуганных насмерть женщин и увозят их в горы, в глухой и недоступный для русских аул, где восемь месяцев томятся они среди диких, жестоких горцев...
И все-таки плен с близкой ее сердцу семьею казался раем сравнительно с тем неизвестным будущим, которое ожидало в одинокой неволе бедную маленькую Тэклу...

Глава 5
Мучители. Белокурая избавительница

— Эй ты, дели мастагата керестень (ты, Божий противник, крещеный (брань чеченцев))! Чего ревешь как раненая зайчиха? Или думаешь, мало ручьев в горах, хочешь прибавить слезами горных потоков?
И Магомет-Шеффи, освещенный пылающим светом своей головни, как темный джин появился на пороге сакли. За ним, лукаво усмехающаяся, стояла Нажабат.
Слезы Тэкли стихли. Она испуганно вскочила со своей циновки, уставившись на детей исполненными страха глазами. Бедная малютка знала, что далеко не к добру этот неожиданный приход двух самых заядлых и отчаянных шалунов сераля. И прежде Магомет-Шеффи и Нажабат появлялись на половине пленниц лишь для того только, чтобы дразнить и мучить княжеских детей. Тэкла не сомневалась, что и теперь они пришли к ней с тою же целью.
— Эй, мастагата керестень, чего выпучила на меня свои круглые плошки! Или ты слепа, как серая сова при свете солнца? Чего ты смотришь, точно я хочу приготовить шашлык из твоего мяса! — снова захохотал Магомет-Шеффи своим резким, грубоватым смехом.
— Из нее невкусный шашлык будет,— вторила ему, разевая рот до ушей, кривоногая Нажабат,— она худа и черна, как голодная волчиха...
— А вот мы попробуем! — не переставая смеяться, вскричал мальчик и выхватил из-за пояса кинжал, с которым у горцев никогда не разлучаются ни взрослые, ни дети.
Тэкла в страхе испустила жалобный крик.
— Господи! Что вы хотите делать со мною! — залепетала насмерть испуганная девочка, смотря во все глаза на своих мучителей. За восемь месяцев плена она успела, как и дети княгини, выучиться кое-как горскому наречию.
— У-у! Глупая кукушка! — засмеялась Нажабат.— Чего трепещешь как пойманная ласточка. Эка невидаль, что Магомет-Шеффи попробует узнать, какого цвета течет кровь в жилах урусов!
И говоря это, она схватила трепещущую Тэклу за руку. Ее брат протянул было кинжал, чтобы напугать еще более обезумевшую от страха девочку. Но в эту минуту глаза его быстро остановились на маленьком блестящем крестике, выглянувшем из-под лохмотьев, наброшенных на Тэклу.
— Вот славная штучка! — сказала он.— Дай-ка мне ее... Я подарю это той из наших девушек, которая станет моей женою, и она наденет эту игрушку себе на лоб между звонкими монетами праздничных украшений.
И он протянул было руку, чтобы сорвать крестик с груди испуганной Тэклы.
Дрожащей ручонкой маленькая грузинка схватилась за грудь. Весь ее страх разом пропал. Большие, вымученные горем, черные глазенки с негодованием и гневом уставились в самые зрачки мальчугана. Оскорбленная до глубины души в своем религиозном чувстве, она забыла о том, что ждет ее в случае непослушания, и только старалась всеми силами спасти свой крестик.
— Не смей прикасаться к нему нечистыми руками! — гневно вскричала она, отступая назад с горящими злобой глазами.
— О-о! Как зачирикала ласточка! — вспыхнув от бешенства и обиды, вскричал в свою очередь Магомет-Шеффи.— Или ты не понимаешь, что говорит твой язык, проклятая гяурка! Отдай мне крест, или...
И он решительно шагнул к девочке с протянутыми руками.
Вдруг случилось что-то, чего не ожидали ни сама Тэкла, ни Магомет-Шеффи, ни его сестра.
Чтобы спасти свое сокровище, маленькая грузинка быстро извернулась в державших ее сильных руках Магомета-Шеффи и с громким криком: «Так вот же тебе, бритоголовый разбойник!» — изо всех сил укусила его за палец.
Мальчик рванул руку и дико вскрикнул...
Не от боли вскрикнул Магомет-Шеффи... Нет.
Слова Тэклы обожгли его больше укуса. Он — сын имама, одна из звезд восточного неба, один из розанов на цветущем кусту, он — будущий цвет и гордость всех наибов от Андийского хребта до берегов Каспия, он получил позорное бранное слово, и от кого? От презренной пленницы, от проклятой гяурки!
Вся кровь бросилась в голову не помнящему себя от обиды и ярости мальчику. Быстро схватился он за рукоятку кинжала... Минута... и Тэкле пришлось бы дорого поплатиться за ее вспыльчивость. Но Нажабат вовремя остановила брата.
— Во имя Аллаха, опомнись, Магомет-Шеффи, сын имама! — вскричала она.— Или ты забыл, что пленная девчонка принадлежит моей матери?.. Ты не простой барантач (горцы, занимающиеся барантой, то есть набегами и грабежами), чтобы пятнать свои руки о чужую собственность! Увидит мать кровь на ее теле — беда будет! Не лучше ли иначе расправиться с ненавистным волчонком?
— И то правда! Мудрое слово молвила ты, Нажабат! — согласился с сестрою мальчик.— Ну берегись, скверная уруска,— с бешено сверкающим взором прокричал он в самое лицо Тэклы.— Если нельзя узнать цвет твоей крови, я сумею прижечь твой проклятый язык, чтобы заставить его позабыть охоту браниться... Эй, Нажабат! Помоги мне расправиться с ней,— приказал он сестре.
И прежде чем Тэкла могла опомниться и понять, что с нею хотят делать, Магомет-Шеффи одним движением бросил ее на пол, а Нажабат с ловкостью кошки прыгнула ей на грудь.
— Раскрой ей зубы кинжалом, Шеффи, я суну ей горяченького в рот! — со смехом кричала девочка.
Кинжал блеснул в руках мальчика... Горящая головня приближалась к самому лицу Тэклы, обдавая ее едким дымом, спирающим дыхание... Магомет-Шеффи насильно разжал ей зубы кончиком кинжала, в то время как не по летам сильная Нажабат прижала ее к полу, так что она не могла шевельнуть ни одним членом...
— Ну-ка, поговори у меня теперь, крикливая пичужка,— хрипел вне себя от бешенства, весь охваченный жаждой мести мальчик и быстро поднес головню к раскрытому ротику Тэклы.
Девочка вскрикнула и, затрепетав, как подстреленная птичка, закрыла глаза...
— Магомет-Шеффи! Нажабат! Безумные дети! Остановитесь! — послышался испуганный и в то же время властный голос с порога.
Магомет-Шеффи выронил горящую головню на пол. Нажабат оставила в покое свою жертву. В одну минуту что-то легкое и быстрое бросилось к распростертой на полу Тэкле, и факел вмиг был затушен под маленькой, но сильной ногой.
Перед троими детьми предстала высокая стройная девочка лет одиннадцати с белокурыми (что очень редко встречается у горцев Кавказа) косами, перевитыми монетами и бляхами в виде полумесяцев, с такими же серьгами в розовых ушах. На ней была длинная синяя сорочка, домашняя одежда горянок, и полосатые туманы из недорогого шелка.
Тонко очерченное прелестное личико белокурой девочки дышало необычайной кротостью и добротой. Черные глаза под пушистыми ресницами, обычно кроткие, как у лани, теперь сверкали горячим огнем.
Это была Патимат — любимая дочь Шамиля, добрый гений дворца, добрейшее в мире существо. Она и вторая жена имама, Шуанет, совершенно не подходили своими кроткими нравами к диким и грубым натурам остальных обитательниц сераля во главе с самою Зайдет.
Написет — старшая дочь имама, родная сестра Патимат, Кази-Магомы и Магомет-Шеффи — не принадлежала ни к добродетельной, ни к темной стороне женского отделения дворца. Это была флегматичная, но не злая девочка, равнодушно относящаяся к жизни, ее радостям и невзгодам. Зато одиннадцатилетняя Патимат вся горела и волновалась, принимая близко к сердцу совершавшиеся вокруг нее события. И теперь белокурая девочка, услыхав крики и смех в сакле, разом почувствовала, что там творится что-то неладное, и кинулась туда.
— Глупые дети! — кричала она, задыхаясь, на Нажабат и Шеффи.— Или вы не знаете, что по адату страны нападение сильного на слабых равняется баранте?.. Не плачь, Тэкла! Не плачь, бедная горлинка; пока ты со мною, никто не посмеет обидеть тебя,— обратилась она к маленькой грузинке, обняв ее за плечи и прижимая ее к груди.
Сконфуженный Магомет-Шеффи, молча опустив голову, стоял перед сестрою, перебирая рукою серебряные газыри у себя на груди.
— Вот дувана... вот дели-акыз (сумасшедшая девчонка) чего ревет как голодная чекалка?.. Для нее же лучше хотели сделать... Припеки я капельку ее длинный язык головнею, и она попала бы в число шагидов (мучеников), наполняющих рай,— с деланным смехом произнес он, тщательно избегая в то же время встречаться взором с прямыми и чистыми глазами Патимат.
— Убирайся отсюда, Магомет-Шеффи, и ты уходи с моих очей, Нажабат! Вы жестоки, как дикие кошки, и, клянусь именем Аллаха, мудрейший устас-д-дыни (мастер религии. Джемалэддин был мудрец по религиозным вопросам и проповедник тариката), Джемалэддин, твой наставник, Шеффи, не похвалит тебя за это!
— Клянусь! Дедушка Джемалэддин не разгневается на нас, успокойся, мой брат Магомет-Шеффи! — весело вскричала, перебивая сестру, живо оправившаяся от своего смущения Нажабат.— Разве ты не знаешь, что дедушка бывает добр, как ангел Джабраил, когда послушает моих песенок?
— И то правда! Ты поешь сладко, как гекоко (певец, сказочник; лицо, пользующееся особым почетом у горцев), и нежно, как буль-буль! — обрадовался Магомет-Шеффи.— Слышишь ли ты, святоша Патимат, мы не боимся твоих угроз до тех пор, пока у сестрички Нажабат не станет голос сухим и страшным, как у старой Хаджи-Ребили,— засмеялся он снова и взапуски с младшею сестрою кинулся вон из сакли.
Через минуту где-то на кровле сераля раздался звонкий, как струна чианури, голосок, распевающий песенку:

Между звезд златых востока
Ярче всех горит одна...
Всех лучистее сверкает,
Всех прекраснее она!..
В недра душного сераля
Запер нас страны адат,
Но и там звезде подобно
Ярко блещет Нажабат...

Магомет-Шеффи сказал правду: слаще соловьиной трели и нежнее струн чианури пела маленькая мучительница бедняжки Тэклы...

Глава 6
Отец и сын

В то время как между обитателями сераля, тихо, чуть заметно волнуясь, шла обычно-монотонная жизнь затворниц, глава и распорядитель этой жизни, с громадным отрядом феварис (кавалерия из кабардинцев), состоящим из пяти тысяч всадников, расположился на огромной плоскости, примыкающей к берегу реки Мечик. Окруженный своим отрядом, среди ближайших из своих старейшин под нанковым зонтиком, предохраняющим от палящих лучей солнца, сидел Шамиль. Перед ним на небольшой подставке лежала подзорная труба, в которую он поминутно поглядывал, опускаясь время от времени перед ней на колени.
За эти пятнадцать лет он немало изменился. Взор стал напряженнее, веки сощурились. Множество мелких морщин изрезали худое, бледное лицо имама. Продольная складка на лбу говорила о заботах и думах. И все же прежней силой и мощью веяло от него. Глаза сверкали, несмотря на прижмуренные веки, ярким, почти юношеским огнем. Горделиво и стройно держалась не по годам статная и гибкая фигура. Что-то величаво-царственное застыло в подвижных чертах красивого и спокойного лица... Да, спокойного даже и теперь, когда сердце его кипело жаждою увидеть сына после пятнадцати лет разлуки, а грудь теснил какой-то тяжелый клубок не то сдавленных слез, не то затаенного счастья...
Скоро, сейчас он его увидит... Увидит своего Джемала, оторванного от отцовской груди. За ним поехали туда и Кази-Магома, и Джемалэддин, его бывший воспитатель, и почетнейшие наибы из его свиты... Обмен грузинских пленниц на дорогого аманата должен свершиться при самых торжественных условиях. Надо показать гяурам, как дорожит имам возвращением сына, как дорог его отеческому сердцу Джемал! Тридцать пять лучших всадников-джигитов переправились на ту сторону Мечика, чтобы служить конвоем сыну имама. Шамиль жалеет, что русский саиб воспротивился ему послать туда же всю его блестящую феварис. А то бы он показал гяурам, что в диких горах Андии он сумел усовершенствовать свои войска. Чу!
Выстрелы из винтовок возвещают, что обмен свершился... Имам невольно вздрагивает и, полузакрыв глаза, возносит к престолу Аллаха горячую молитву.
Слава Вечному! Его сын возвращен!
— Мой верный Юнус! — говорит имам почтительно склонившемуся перед ним одному из приближенных.— Мой верный Юнус, глаза мои ослабли, туман застилает мне зрение. Скажи, ты ничего не видишь отсюда?
— Я вижу толпу всадников, повелитель! Они скачут сюда во весь опор...
— А впереди? Впереди... ты не можешь различить, кто скачет? Кого ты видишь во главе отряда, Юнус?
Голос имама вздрагивает и обрывается, как натянутая струна чианури.
— Я вижу Кази-Магому, моего господина, мой повелитель,— отвечает почтительно Юнус.— А рядом с ним...
— А рядом с ним...— прерывает его Шамиль взволнованно,— кого ты видишь, говори, Юнус?..
— Я вижу стройного всадника на белом коне...
— Он в одежде русского саиба? Не так ли, Юнус? — трепещущим голосом вырывается из груди Шамиля.
— Он в чохе и папахе, как подобает горцу, повелитель! — тихо, но уверенно отвечает тот.
Радостная улыбка озаряет лицо имама. Он не был убежден, посылая своего казначея Хаджи с горской одеждой для сына, что Джемалэддин послушается его и сменит свой золотом шитый офицерский мундир на чеченский бешмет и шальвары. Но вот он опять горец, настоящий горец!.. Он кровь от крови его, Шамиля, плоть от плоти его...
— О! Джемал! Сын мой первородный! Золотая звезда моих очей! — шепчет Шамиль, умиленно вперив в солнечную даль свои сощуренные глаза...
Почтительно склонив головы, стоит его свита... Наибы не должны заметить ни волнения своего повелителя, ни минутной слабости, поразившей гордую душу святейшего...
Быстро приближаются всадники... Впереди, на белой лошади, красивый и бледный, с горящими глазами, скачет Джемалэддин. Его взор затуманен тоскою, его губы плотно и скорбно сжаты. Душа его исполнена волнения... Там, у противоположного берега Мечика, он только что простился со своими... Барон Николаи подарил ему свою шашку, шашку героя, отличенного царем.
— Смотри, Джемал! Не руби ею наших! — тихо, с улыбкой сказал он ему.
— Ни ваших, ни наших! Клянусь этой шпагой, барон! — отвечал он генералу, целуя золотой эфес поданного ему оружия.
И потом... что было потом!.. Он видел целую бездну радостного восторга при встрече несчастного князя Чавчавадзе с его женой и малютками! Эти поцелуи, слезы счастья, объятия и тихий, подавленный, радостный смех!.. Блаженный смех! Он, Джемалэддин, никогда его не забудет...
И тогда же все взоры обратились к нему... Ему обязаны своим спасением пленные. Он их герой. Он избавитель.
Женщины-пленницы обращают к нему счастливые, затуманенные слезами взоры.
Князь Чавчавадзе жмет его руку и шепчет:
— Клянусь, до могилы не забуду я вашей жертвы, Джемалэддин!
Но почему же не радостью сиял взор Джемалэддина в те мгновения? Почему не от счастья трепетала душа?
С той минуты, когда, надев на свои плечи по желанию отца горский наряд, поданный ему одним из слуг Шамиля, он пожал в последний раз руки своих друзей, русских офицеров, точно что-то оборвалось в сердце Джемалэддина, тихо звякнув, как порванная струна... Все близкое ему, все дорогое, русское прерывало с ним всякую связь с этой минуты... Начиналась новая жизнь среди родного по крови, но чуждого по духу народа... Встреча с братом не шевельнула ни малейших струн нежности в его душе... За пятнадцать лет, проведенных под северным небом, в мозгу Джемала исчез самый след воспоминания о брате сверстнике. Он обнял, однако, Кази-Магому, досадуя внутренно на себя за недостаток нежности и чувства к нему.
И теперь, летя во весь опор к ставке отца, сердце Джемала далеко не наполнено восторгом при мысли о предстоящем свидании... То далекое, оставшееся за его плечами, кажется ему во сто раз дороже и ближе: белый царь, лежащий в могиле \ добрый Зарубин, его жена и та белая девушка, которая так дивно говорила ему о Христе и смирении... Теперь они далеко-далеко — и могила белого царя, и милая девушка, зажегшая в его груди свет истинной святой веры...
Впереди — неведомый отец, неведомая страна с ее жестокими, дикими нравами.
И впервые бедный Джемалэддин сознает, что принесенная им жертва ему не под силу...
Быстро несет его белый конь... Быстро летят за ним всадники отряда... Вот уже близко отцовская ставка... Вот уже он ясно различает полускрытую огромным зонтиком человеческую фигуру. Это отец... Он скорее инстинктом угадывает, нежели узнает его...
Отец!.. Враг его друзей-русских... смутитель и вождь восставшей страны... и все же близкий ему человек, все же отец, родной отец!..
Что-то екает помимо воли в сердце Джемалэддина... Что-то загорается в глубине души...
Повинуясь непреодолимому порыву, он, в десяти шагах от гигантского зонта, спешивается и идет поспешно к сидящему под ним имаму. Тот в свою очередь поднимает голову и впивается в сына проницательными, чуть сощуренными глазами. И вдруг он быстро поднимается без посторонней помощи и вытягивается во всю величину своей высокой, стройной, далеко не старческой фигуры...
Отец поджидает сына... Сын спешит к отцу...
Что-то сильнее и настойчивее заговорило в сердце Джемалэддина... Что-то подступает к сердцу и гложет его...
Вот он уже в пяти шагах от отца... Ему хорошо видно, как тихие слезы текут по лицу Шамиля...
Джемалэддин вздрагивает. Эти слезы решили все... Радость отца невольно растрогала чуткую душу сына. Впечатлительное сердце Джемала забило тревогу...
С тихим криком, выскользнувшим из самых недр души, рванулся он к Шамилю... Последний широко раскрыл объятия...
И потерянный, но вновь обретенный сын упал на грудь своего старого отца...
В эту же минуту могучий имам и грозный вождь всей Чечни и Дагестана исчез куда-то. Перед лицом пятитысячной толпы горцев остался лишь слабый отец, горный орел, заполучивший снова в свое гнездо вернувшегося после стольких лет орленка...
Могучий имам и грозный вождь заплакал как ребенок...

Глава 7
Маленькая крепость. Рассказ старого солдата о том, как умирали герои

Среди непроходимых ущелий и грозных твердынь Дагестана, среди бездны и лесов непроходимой страны, между бурливым Андийским Койсу, разветвленным на бесчисленные рукава и истоки, у подножия горного кряжа притаилась маленькая крепость. И не крепость даже, а укрепление, обнесенное земляным валом, наскоро обнесенное частоколом, с неизбежным бруствером и рвом, окружающим его.
С назначением наместником Кавказа и главнокомандующим кавказским корпусом князя Александра Ивановича Барятинского таких маленьких крепостей и укреплений выросло немало в горах. Теперь действия против горцев сводились у русских к правильному укреплению в непроходимых дебрях Нагорного Дагестана, к расчистке лесов и закладке таких крепостей и укреплений там, где до сих пор бегали лишь одни чекалки да туры и где горный исполин-медведь с оглушительным ревом прокладывал себе дорогу.
Шамиль за это время мало беспокоил русских, сосредоточив все свои силы на укреплении Ведени... Его слава начинала уже меркнуть, его солнце закатывалось за горизонт. Воинственный дух мюридов упал вследствие частых неудач и обнищания, так что подчинить их своей воле Шамиль мог лишь посредством жестоких наказаний. И тем не менее горские племена успели кое-где отложиться от своего имама, притесняемые его наибами, которые всячески прижимали и обирали горский народ. Непосильные закляты (приношение в пользу властей) и фильтряты (приношение в пользу духовенства), невозможные фараджи (подати) — все это заставляло несчастных, обремененных налогами таулинцев уходить из-под власти имама и предаваться на сторону русских. Счастье, казалось, изменяло своему любимцу. Число преданных ему, готовых продолжать дело газавата, становилось все меньше и меньше... А русские проникали в самые сокровенные недра ущелий и гор, и всюду раздавался упорный и настойчивый стук топора и визг пилы, пролагающих путь, посредством срубки гигантов-деревьев, в самые непроходимые трущобы имамова царства.
Маленькая крепость у подножия горы была одним из вооруженных пунктов, охраняющих те места, где была проложена дорога. В ней был небольшой гарнизон, производивший необходимые работы по рубке леса и устройству просек.
Тихо и монотонно протекала жизнь за высоким, прочно сколоченным частоколом. Изредка лишь из Куринского укрепления приходили сюда транспорты с провизией или прилетал казак с «летучками» и газетами, рассказывающими маленькой крепости о том, что делалось в остальном большом свете.
Маленькая крепость словно затерялась среди большого мира, и никому не было дела до ее крошечных интересов, до ее небольшого гарнизона, состоящего из полуроты солдат. На бруствере крепости находились две пушки, вызывающе поглядывающие по направлению леса. Комендант маленькой крепости, капитан Полянов, и его помощник, хорошо знакомый уже читателю Михаил Борисович Зарубин, или просто Миша, были единственными офицерами крошечного гарнизона.
С тех пор, как Миша простился со своим другом Джемалом на берегу Мечика неподалеку от Хасав-Юрта, прошло два года.
Однообразно и монотонно протекли эти два года для пылкого юноши, жаждущего подвигов и битв. Правда, изредка во время рубки леса появлялись небольшие шайки чеченцев и поднимали стрельбу по вышедшему на работу гарнизону. Но это ли была та боевая, полная заманчивой, таинственной опасности жизнь, о которой грезил в корпусе молоденький кадет?
Его письма к родным, в далекий Петербург, звучали заметным оттенком неудовольствия и разочарования.
Утреннее учение солдат, стрельба в цель, рубка леса отправляемыми для этой цели партиями, а под вечер долгое просиживание на бруствере в мечтах о более счастливом будущем до тех пор, пока неизменно ворчливый старик Потапыч напоминает о стакане чая и теплой, мягкой постели,— вот и вся крепостная жизнь, доканывающая скудостью своих впечатлений молодого офицера.
— Хоть бы надумал Шамилька сделать набег на нашу местность, хоть бы ненароком наткнулся на наше гнездо да понюхал пороху! — тоскливо вырывалось не раз из груди Миши, когда он вместе со своим единственным и ближайшим начальником сидел за стаканом чая в крошечном помещении барака, носившего громкое название «Офицерского собрания».
— Эх, Зарубин, молод ты, я вижу, кровь у тебя горячая!— с улыбкой останавливал его Алексей Яковлевич Полянов, испытанный уже в бою, заслуженный офицер.— Бога благодарить надо, что Он не надоумил гололобых забрести ненароком в нашу сторонку и разнести укрепление в пух и прах...
— Ну вот еще,— вызывающе говорил на это Зарубин,— вот еще что выдумал! Да я был бы рад-радешенек подраться как следует раз-другой и отвести душу. Ведь и солдатики наши совсем затосковали в бездействии, а в пушках давно паук паутину свил.
Алексей Яковлевич только рукой махал да молча качал головою на все эти речи своего юного друга.

* * *
Вечер тихо веял чуть приметным дыханием ветерка... Бездны темно курились сизым туманом. Дневные цветы медленно сжимали свои полузавядшие нежные лепестки... Дикие розы, растущие в ущельях, запахли сильнее...
Команда маленькой крепости, наскоро поужинав в длинной и безобразной постройке — полуземлянке, полубараке,— разошлась кто куда по валу и небольшой полянке, окружающей крепость.
Миша Зарубин сидел на бруствере, спустив ноги вниз над рвом, и, методично покачиваясь из стороны в сторону, внимательно вслушивался в то, что рассказывал старый, видевший виды в боях дядька-фельдфебель окружавшим его на крошечном плацу крепости солдатикам.
— И вот, братцы мои,— повествовал гнусливым голосом фельдфебель,— было нас в Михайловском до пятисот человек гарнизону... Все больше из Тенгинского да Черноморского батальонов. Народ все испытанный, служилый... А начальником был нам даден капитан Лико, матерый начальник, нечаво и говорить, хошь на самого Шамилку с голыми руками.... И большой почет ему от нашего брата был за это. Известное дело: хра-бер! Ну-с, это, значит, как взяли Лазаревское гололобые, созвал нас отец командер всех до единого солдата и говорит: «Братцы, говорит, мюриды близко, Лазаревское взяли и к нам анафемы идут. Заранее говорю, братцы: отступления не будет. Либо победа, либо смерть!» Так и сказал... Ей-Богу! Ну, мы ему, знамое дело, «уру» прокричали, чин чином, как следовает, а у самих кошки на сердце скребут. Какая там победа, коли нас пять сотен, считая нестроевых и больных, а гололобых видимо-невидимо, тьма-тьмущая. Отец Паисий после всенощной исповедовать стал. Дело известное,— все может случиться... Чистое белье надели, чтоб, значит, не в затрапезной амуниции перед Всевышним предстать в случае чего... Опосля охотников вызвали, кто, эта, значит, в случае поражения, крепость взорвет, чтоб не досталась гололобым... Вышел один солдатик, Архип Осипов, Тенгинского полка рядовой... Сам из себя мозглявый такой, как сейчас вижу, да хлябоватый, в чем душа держится... Знал я его хорошо! На гармошке дьявольски здорово играл, инда до слез прошибало,— к гармошке, значит, парень приспособился... «Я, говорит, согласен, ваше благородие, пороховой погреб взорвать, ежели в случае, значит, неудача»... А у самого глаза горят, будто у больного. Обнял его капитан Лико, эта, значит, поцеловал... Потом стали мы врага дожидаться... Всю ночь никто не ложился, тревоги ждали. На заре, с рассветом, глядим: валют «они»... видимо-невидимо... И конные, и пешие, что твоя саранча... И прямо, эта, значит, на штурм... Рвы засыпали...
Лезут... Мы их на штыки первым делом: так, мол, и так, кому жизнь не дорога, пожалуйте без сумленья. Дрогнули они, не выдержали русского гостинца и вспять... А мы их картечью в спину, эта, значит! Лихо! И много они раз так налетали, уж и не упомнить... А мы их опять да опять картечью... Без счета раз... А только и они не промах... Повернут обратно, да и снова на стены... А тут вскорости и закипело... Прямо на штыки так и прут. Ну чистый ад... Нас сотни, их тыщи... Убьешь одного, десяток на евоном месте словно гриб вырастет... Ружья до того понакалились, что держать было невозможно в руках... А они все лезут и лезут, словно ополоумевшие, только Аллу своего воют, чисто лают, собаки... Мы их, они нас... Куда ни глянешь— груда тел, одно на другое навалены, что твои поленья. Уж много господ офицеров выбыло из строя; заместо их юнкера командуют... унтера тож... Плохо наше дело... Сами видим... этого не скроешь... Уж менее сотни осталось у нас... А тут они ворвались да врукопашную внизу-то, в самой середке крепости... Ну, видим, дело пропало... Вот тут-то Архип Осипов и решился: пришел его час. Черкесы окружили погреб... Туда, сюда... Крышу разобрали, вовнутрь сунулись... Увидел это Архип, что враги, эта, значит, там как мухи на сахар прилипли, схватил горящий фитиль от лафета да в нутро с ним как сунется.... И такой тут, братцы вы мои, треск вышел, что не приведи Господи! И чеченцев всех повзорвало, и погреб, и Архипа... Там и похоронил себя навеки бедняга. А тольки царь-батюшка его хоша и мертвого, а достойно почтил. Приказал, эта, значит, навсегда его в списке Тенгинского полка оставить и первым рядовым в роте считать. И на всех перекличках приказал имя его читать и при опросе имени отвечать дежурному солдату: «Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении». Так-то! А потому ерой. Кабы жив остался, Егорья бы на грудь навесили, ну, а мертвому память почтили... А на вид был мозглявый да хлябый такой, и еройства этого самого в нем не видать было... Только что на гармошке жарить умел за милую ДУшу...
— Ну, а враги укрепление то есть это самое взяли, Дяденька? — полюбопытствовал, перебив рассказчика, какой-то солдатик.
— Взяли, братец мой, взяли... Ведь их одиннадцать тысяч привалило, а нас только всего-навсего пятьсот было. Взяли, братцы мои, взяли. Только не много от этого и поживились гололобые. Груды развалин заместо Михайловского им достались. А кто из наших восемьдесят человек раненых были, так нас в плен, эта, значит, и забрали с самим капитаном Ликой во главе... Потом государь-батюшка из плену выкупить изволил. За им, милостивцем, служба не пропадает николи! Так-то братцы! А таперича ступай на боковую... Спать пора!
И, громко зевнув, старый солдат двинулся к казарме. За ним последовали остальные. Постепенно глубокая тишина воцарилась в крепости.
Только изредка доносился громкий переклик часовых, взывающих во мраке ночи свое обычное: «слу-ша-ай!»
Миша, весь исполненный волнения вследствие слышанного им рассказа, мысленно горячился, по своему обыкновению.
«Подвиги!.. Герои!.. Славная смерть!.. Что может быть лучше этого! А тут затишье и бесполезное высиживание в ничегонеделании, со смутным ожиданием будущих благ! Нет, решительно завтра же подам просьбу о переводе на более интересный и неспокойный пункт. Пусть Полянов пошлет в Куринское с оказией «летучку» о переводе».
И, твердо остановившись на своем решении, юноша готовился уже спуститься с бруствера, как неожиданный шорох привлек его внимание.
Он взглянул в ту сторону, где черною, непроницаемою стеною высилась мрачная и суровая группа исполинских дубов и диких каштанов, и вдруг сердце его сладко замерло от какого-то радостного, еще не вполне ясного предчувствия. При бледном свете месяца на темном фоне этой живой стены тихо покачивающих своими мохнатыми шапками деревьев двигались какие-то темные фигуры. Легкий шорох становился все слышнее и слышнее с каждой минутой... Вот уже ясно можно разобрать характерный гортанный чеченский говор.
Сердце Миши сладко сжалось, потом забилось с необычайной силой.
В ту же минуту по соседству с ним грянул выстрел. Это часовой оповещал тревогу заснувшему было гарнизону.
И в ту же минуту маленькая крепость ожила как бы по мановению волшебного ока.

@темы: текст, творчество, Газават, Чарская

---

Л. А. Чарская. Один за всех. XIV.

[pawel123]

Явление Богоматери св. Сергию.
Картина К. П. Брюллова.

XIV.

ЕЩЕ потом часто, часто приходил Мишка.
Зиму проспал в берлоге, сосал лапу, а когда первые теплые лучи растопили, развеяли белоснежную пелену серебряной красавицы-зимы и забегали мутно-веселые, быстрые говорливые ручейки в лесной чаще, пробужденный бурый мохнач пришел к лесной усадебке. Пришел, увидел Варфоломея, заурчал, заурчал, широко раскрыл пасть, точно улыбнулся приветно. Лег у его ног, лизнул горячим влажным языком руку юноши, скулил.
— Голоден! Голоден!
Когда находился хлеб в избушке, делился по-братски им с Мишей Варфоломей; когда не было, говорил жалостно:
— Нету, родимый! И рад бы, да нету!
Грустно глядел медведь жалобными тоскующими глазами.
— Так нету, говоришь? — будто спрашивал взглядом.
— Нету, бедняга милый!
Тяжело поднимался Мишук. Глядел тоскующим, по-человечьи разумным взором и уходил в чащу, обиженно, печально скуля.
А иногда оставался. Когда был хлеб, ели вместе под большим развесистым дубом. Потом вместе же сбегали с горы, с маковки и, достигнув родника, пили студеную, весеннюю воду.
Кроме бурого Мишки бывали и другие гости. Приходили умильные рыжие лисички, хвостиками махали пушистыми, сияли темно-червонными шубками, жеманились будто. Прибегала семейка косоглазых, быстроногих, длинноухих. Водили мордочками, глазками, чесались лапками и прихорашивались. Зайчата кувыркались, пачкали в прошлогоднем гнилом листу чистые белые шубки. Потом внезапно с места бросались и убегали, поспешные.
Проходил, тяжело ступая, степенный и важный кабан, страшно выставив белые клыки, будто дразнился. Зверьки убегали от дикого, злого страшилища. Спасали свои шкурки. А Варфоломей глядел, как медленно и важно, тяжело идет он мимо лесной усадебки и не чуял страха. Спокойно глядел на него зверь, и он спокойно глядел на зверя. Как два добрые встречные путника, проходили один мимо другого.
Были и еще гости. Самые частые, хоть и незваные — волки. Эти выли всю зиму, вокруг избушки, дозором обходили усадебку. Горели ярко фонарики их глаз в темноте ночей. Фантастической цепью сверкающих огоньков окружали усадьбу, точно горящим замкнутым кольцом. Но и эти были не страшны. И эти, как верные сторожевые псы, охраняли детское спокойствие молодого отшельника.

* * *

Совсем стаяли снега. Зашумели ручьи и лесные озера. Зеленокудрою листвою оделся лес. Пышные гроты построились в чаще. Изумрудные чертоги замелькали в лесной дичи.
Пряно, млейно и празднично запахли лиловые фиалки. Сладко-дурманно дохнула весна. Апрель — кудрявый мальчик — убежал, играя. Ему на смену запрыгал, запел, закружился розовый май.
От вздоха весны и улыбки солнца родилось прелестное, майское, розовое дитя.
Родилось, всплеснуло ручонками, закружилось, засмеялось... Ему откликнулись серебристым звоном ручьи, ему ответила гулким эхом прочих гомонов чаща. Отец-солнце усмехнулся сверху, мать-земля укачивала внизу.
Светлые, чудные ночи. И трели волшебной серой птички, что зовется соловьем.
Задумчиво-печальный медвяный аромат ландышей потянулся из чащи, полный неведомой чарующей тайны, тайны короткой цветочной жизни, благоговейных и незримых курений и алмазно-сверкающих рос.
В такие ночи особенно легко и радостно молится Варфоломей. Окна его церковки раскрыты настежь. Белая ночь влетает, полная светлой чары. Соловей поет. Поет о Том, Кто дал ему этот дар, этот голос, такой сладкий и прекрасный.
К Тому же Могучему и Доброму летят и мысли Варфоломея. Его покрытые мозолями от постоянной работы руки стиснуты крепко, с мольбою. Грудь дышит бурно, тяжело. Волнение давит вздох. Хочется упасть на деревянный пол церкви и рыдать, рыдать от счастья. Целый день он работал в поле и в своей лесной усадебке. Ставил ограду, тесал бревна, а на заре сеял, сеял на им самим заготовленном поле первые зерна.
Сейчас, утомленный трудами, он, однако, не чует устали. Он бодр и счастлив. За неимением свечей, зажег лучины в церкви, бересты. Чадят, дымят они, но он не чувствует ни дыма, ни чада. Он счастлив. Он добился всего, чего жаждала душа с детства, он добился большего, нежели желал. Он один здесь в глуши, как свеча, горит перед Богом. Горит молитвой и несгораемым пламенем любви. Он один здесь, далекий, как ничтожный крохотный островок среди океана, молится за всех, за весь мир, за себя, прося отпустить им и себе грехи, заблуждения, обиды...
И один на груди матери-природы он работает здесь. Он добровольный, скромный работник для своего Великого и Большого Хозяина. Он знает, Варфоломей, что без труда сверхсильного нет подвига. Без трудов бледнеет молитва. И он трудится, как батрак, чтобы угодить Великому Хозяину мира.
Он верит, что когда его не будет, когда он умрет, какой-нибудь другой пустынник, а может статься и двое и трое набредут, на эту усадьбу, поселятся в ней. Так надо приготовить, устроить в ней все получше, повольготнее. И в храме, и в избе, и в поле. Пусть порадуются и возблагодарят Господа.
И острое, могучее, неземное счастье охватывает все юное, светлое существо Варфоломея. Горит он весь. Раскрылся снова широко белый, сверкающий, благоуханный цветок его детски-невинной души, и весь он — горячее пламя всеобъемлющей любви к своему Хозяину.
— Боже, научи меня, что мне сделать, чтобы быть ближе к Тебе? Я — Твой, весь Твой. Приблизь меня еще к Себе, Господи!
— Падает на пол. Лежит, обессиленный, в полузабытьи...
Лучины трещат, озаряя скудным светом лица угодников на образах-складнях!..
Ночь бежит вдохновенно и тихо, светлая весенняя ночь. Поет соловушка. Ароматными поцелуями напоминают о себе ландыши — скромные, прекрасные цветы.
Вдруг внезапная мысль, как огонь горячая, обожгла мозг, душу, сердце юного отшельника.
О! Как он раньше не мог додуматься до этого? Разве он, Варфоломей, не приблизится к Богу таким путем?
О, эта мысль! Не Сам ли Ты, Всесильный, вложил ее в меня?
Поднял голову. Схватился за сердце, полное новой светлой тайны.
А радость огромная, светлая, как белая ночь, как дыхание ландышей, как соловьиная трель, заполнила душу.
— Теперь знаю, знаю, что делать! О, благодарю Тебя, Господи, за эту дивную мысль.
И упал снова, и плакал, и бился от счастья на полу храма, и готов был умереть по одному знамению Великого, Доброго Всесильного Божества.

Икона св. Николая Чудотворца, данная Преподобным Сергием в благословение при крещении державцу Терновскому Воейку Войтеховичу, приехавшему в 1384 г. из г. Тернова, в Болгарии, в сопровождении 150 человек сербов, болгар и пруссаков и принявшему православную веру.
Икона эта хранится в роде Воейковых; ныне находится в южном притовре Троицкого собора, где, по преданию, была келия Преподобного Сергия.

Продолжение следует.

@темы: текст, Чарская

---

Л. А. Чарская. Один за всех. XIII.

[pawel123]

Крест, которым благословил преподобный Сергий князя Дмитрия Донского в поход против Мамая.
Крест этот хранится в Церковно-Археологическом музее при Киевской Духовной академии.

XIII.

ДОЛГО боролись две силы — червонно-пурпурная осень и белая, ласковая, студеная и пушистая зима.
Зима победила. Белыми доспехами опоясанная, прогнала ту, испуганную, смятенную, злостно хихикающую, а сама надела на холодные руки пухлые теплые рукавички, на серебряные кудри — лебяжью с горностаем шапочку и покатила на лихой тройке белоснежных коней. Покатила с посвистом, с гиканьем, с песенкой лихою: «Гой, вы, кони, кони быстроногие».
Мчится стрелою. Скачет зайчиком. Пляшет метелицей. Кружит снежком. Дует, свищет и поет песенки молодецкие. Прилетели к озеру кони. Дохнула беловолосая красавица. Застудила водицу. Зеркальными льдами покрыла. Любуется на себя в синюю поверхность ледяного озера.
Дальше кони, дальше!.. Лесной ручеек бежит. Стой, ручеек! Нет у тебя одежды хрустальной? Бери скорее. Нравится? Нравится мой первый ломкий ледок? Вы что, дубы могучие, клены высокие, матушки-березки, липы-печальницы, вам завидно? Ладно, и вам подарки будут.
Сунула обе руки за пазуху. Из лебяжьей шубки вытащила пригоршни инея. Берите, берите, милые, жадные, нетерпеливые. Вот вам монисто, ожерелья, вот подвески алмазные, не браните красавицу-зиму.
Во все белое оделся лес. Как в волшебной сказке. Царством белой чистой красоты стал вместо зеленого весенне-летнего, вместо багряно-золотого осеннего. Намела сугробы зима.
И вокруг избушки сугробы. До самых окон. С самого раннего утра подымается Варфоломей, разгребает снег, прокладывает рыхлую узкую дорожку среди двух снежных стен туда, к опушке.
И сегодня встал пораньше. Надо почистить дорожку. Нынче по ней уходит Стефан. Совсем уходит — в Москву, в Богоявленскую обитель. Взял лопату и, пока брат спит, копошится по пояс в снегу трудолюбивый юноша.
Прибегали смотреть на него две лисички. Рыженькие, пушистые, щеголихи такие, будто Ростовские купчихи... Лукавыми хвостиками вертели, крутили. Мордочками поводили, любопытными, лукавыми. Больно им охота взглянуть было, что делает человек.
Смотрели издалека на работу, на избу, на Варфоломея. Будто не боялись его человеческих глаз. Делали вид или просто не боялись. Постояли, постояли и убежали, оставив на белой пелене снега мелкие частые следы.
Просветлело малость.
Тьма развеялась. Из избы вышел Стефан, готовый к уходу, опоясанный.
Молча кивнул головою.
Варфоломей понял без слов призыв брата. Оставил работу. Вошел в сени, в низкую гридницу, опустился вместе с братом на колени перед киотом. Молились оба жарко и долго.
Первым поднялся Стефан.
— Когда утихнет тоска, покрепчаю, вернусь к тебе, любимый, — сказал брату.
Обнялись крепко. Поцеловались трижды. Потом смотрели в лица один другому. Хотелось запомнить, запечатлеть навсегда каждую черту.
— Прощай! Бог приведет, увидимся снова.
Опять обнялись, вышли на крыльцо и быстрым ходом направились по лесу.
Варфоломей провожал брата.

* * *

Один...
Как странно и дивно катится время. Пышный его клубок разматывается бесшелестно, беззвучно. Белая царевна-зима плотно заперлась в своем царстве. Белая студеная в своем хрустальном царстве. Милая царевна, вся в алмазном уборе, пой свои песенки, играй в свои сказочные игры, шалунья-проказница, сестра мороза, внучка метелицы, крестница вьюг.
Один!
Варфоломей один. Как зачарованный путник — пленник волшебного зимнего царства. В старом тулупчике, в потертой шапчонке работает он между двух зорь, утренней и вечерней, между скупым холодным зимним восходом и лениво томной улыбкой луны.
И нынче с зарею ушел он из избушки в чащу. Замыслил новую работу: расчистить полянку, устроить, вспахать по весне нивушку, посеять хлеб. Не все же утруждать Петра. Посылает брат по-прежнему холопов с припасами из усадьбы. Ежесубботно приносят они хлеб из дому. Устают, мерзнут в пути. Сбиваются с дороги в лесу. Зачем утруждать людей? Надо самому обзавестись хозяйством, вырубить поляну, вырыть корни, сгладить землю к весне. Господь послал его трудиться сюда, Варфоломея. Спасение не только в посте, в одиночестве, в молитве, но и в труде. Ведь и Иисус Сладчайший был плотником в доме Иосифа. Сам Христос Сын Божий Царский, сам Царь.
Ударяет по стволам дерева Варфоломей острым топором. Лезвие сверкает. Падают стволы-великаны. Шуршат, трескаются, ломаются сучья. Сыплется иней. Целый дождь, целая туча белых студеных пылинок.
Как красиво!
Опять взмах сильной руки. Отлетают сучья от ствола. Без передышки рубит, пилит, тешет бревна Варфоломей. Со сверхъестественной силой оттаскивает в сторону. Последнее, большое, перетянет кушаком, тащит домой. Будет житницу строить для будущих зерен, амбары.
Помоги, Господи!
Еще один взмах руки... Стук!
Из норки выскочил белый зайчик. Косоглазенький, длинноухий, с глупой, испуганной мордочкой. Вскинулся раз... два... присел на задние лапки. Весь дрожит. Глядит и дрожит.
— Не бойся, маленький, не бойся, болезный, не причиню тебе лиха!
Что-то есть в лице синеокого юноши, что притягивает к нему не только людей, но и зверей, тогда лисичек, сейчас боязливого зайчишку. Проходит страх у зверька, нюхает воздух потешным носиком, шевелит усами, чешется лапкой. Да как вскинется бегом, играя, дурачась. Прыгает, скачет, смешной такой, резвится косоглазый. Белый ребенок в шубке, сын дикого старого леса.
— Довольно на сегодня. Пора домой!
Заткнул топор за пояс Варфоломей. Схватил тяжелое бревно, поволок по земле, по снегу рыхлому, белому, как саван.
Тяжело. Пот катится градом. Все жилы выступили на побагровевшем лице, а в глазах сияние лазури. В глазах восторг удовлетворения, радость достигнутого, счастье без меры, то, к чему с детства стремилась душа его. Один он в пустыни, трудится, работает за четверых.
Идет согнутый под непосильной ношей, едва передвигает ноги. А на душе весна, радость весны, ликующая, ало-лазурная, праздник весенний.
День умирает быстро, короткий зимний день.
Засветло надо дойти до избы. В потемках не трудно с дороги сбиться...
Вот он близко, близко. Вот темным пятном рисуется крохотная лесная усадебка, с церковью во имя Святой Троицы, с избушкой. Подъем на гору труднее. Ничего, милостив Господь, дотянет он бревно. Варфоломей.
Вот одолел наполовину, вот дотащил и до вершинки, до знакомой площадки... Взглянул наверх и ахнул. Отступил невольно, исполненный изумления.
Велик Господь! Неужто Стефан вернулся обратно? Там наверху, на маковке кто-то есть, копошится высокий. Кто-то с ворчанием ворошится у тына, толкаясь поминутно в закрытую дверь.
Нет, это не Стефан... Огромное что-то... Ворошится, рычит, стонет. Не то человек высокого роста в теплой боярской шубе, не то...
— Кто здесь? Отзовись во имя Господа! — кричит Варфоломей, приближаясь к избе.
Нет ответа.
Ворчание явственнее. Будто сонный ропот недовольства. Будто злой, болезненный стон.
— Кто? Отзовись!
Снопа нет ответа.
В сгустившихся сумерках видно плохо.
— Отзовись!
Молчит. Кряхтит кто-то. Существо какое-то в теплой шубе. Прервало возню, однако. Повернуло от двери. Идет к Варфоломею. Прямо на него.
Как будто нарочно разорвалась тьма в эту минуту. Черные облачка расступились на небе, пропустили вперед странно, лукаво и грустно улыбающуюся всегда луну. Выскользнула луна из своей воздушной светлички. Осветила, прогнала тьму. Огромное существо осветило. Сразу все, мгновенно, с головы до ног...
Страшный, огромный бурый медведь на задних лапах стоял в трех шагах от Варфоломея. Лесное чудовище с громадной мордой. Лесной четвероногий великан. Маленькие глазки глядят смышлено, но сонно. Вышел видно из берлоги ненароком, соседние вотченники спугнули охотой.... Лежал в норе с осени, лизал лапу и дремал. Зимой они не ходят, медведи, погруженные в спячку. Этот случайный, видно. Огромный, страшный великан. Ужас сковал Варфоломея. Холодок побежал по жилам, подкрался к сердцу, заледенил его страхом. Зашевелились волосы, дыбом стали под шапкой на голове.
Медведь стоит, выжидая. Глядит. Маленькие глазки поблескивают в матовом сиянии месяца. Кажется весь при свете его не бурым, а голубым.
Шагнул еще раз. Тяжелый шаг, грузный.
Варфоломей невольно подался назад.
— Съест!.. Растерзает!.. Сейчас, сейчас... — рвется и звенит как-то в голове сбивчивая мысль.
Еще шагнул Мишка. Дохнул в самое лицо юноши горячим дыханием. Из разинутой широко пасти белые, как кипень, сверкнули зубы. Лязгает ими... Голоден. Видно по всему. Голоден и лют. Спугнули, выгнали из берлоги, во время зимней спячки, отвлекли от доброй медведицы, от веселых деток-медвежат.
Дышит в лицо Варфоломею. Из огромной пасти клубится пар. Сейчас... Сейчас.
— Уж скорее бы! — носится в мозгу юноши предсмертная мысль.
В тот же миг страшный, потрясающий рев огласил поляну. Медведь тяжело опустился на передние ноги. Чудовищный по размерам, когда стоял, стал не больше доброй упитанной коровы.
Теперь вплотную подполз к юноше. Обнюхивает его... и вдруг заскулил, застонал тихо, жалобно, как собака...
— Голоден! Голоден! Голоден! — говорит без слов этот стон.
Машинально опустилась в карман тулупа рука Варфоломея.
О! радость!
Там краюха хлеба осталась от обеденной поры. В ужин есть не придется, если отдаст бурому зверю. Так что ж, натощак, в посту, молитва угоднее Богу. Отдать Мишке, отдать!
И протягивает руку к мохнатому.
Глаза зверя заискрились. Почуял запах съестного. Раскрыл пасть, принял из рук юноши краюху. Тихо и нежно принял, как ласковый домашний пес. Стал есть жадно, торопливо, испуганно. Бегали глаза по сторонам — не отнял бы кто, который посильнее. Свирепо рычал, внушительно.
— Ешь, Мишенька, кушай, Божье творенье, никто не обидит, — ласковым шепотом подбодрял Варфоломей.

Встреча Варфоломея с медведем.

— Кушай на здоровье, кушай!
Кончил свой ужин Мишка. Сладко засопел носом и зевнул.
Глаза сузились, как у разлакомившегося котенка. Точно спрашивает: «Нет ли еще?»
— Нет еще, милый, нет! Сам отдал последнее. Вот постой, погоди малость, придет с усадьбы братнин челядинец, ужо принесет новый запас хлебушка, поделюсь с тобою.
И ласково протягивает руку зверю Варфоломей. Точно забыл юноша, что перед ним лютое чудовище, могущее разорвать его каждую минуту. Машинально перебирает мягкий мех медвежьей шубы. Тонут белые тонкие пальцы в высокой пушистой шерсти. Тихо урчит зверь.
Видно по душе пришлась ему эта ласка. Потянулся и лег. Лег у самых ступней Варфоломея, как преданная, верная цепная собака. Приподнял голову и лизнул ему руку. Лизнул большим горячим языком прямо в ладонь.
Теплой волной прилила эта ласка к душе юноши. Он наклонился. Обнял мохнатую доверчивую голову зверя и прижался к ней.
— Ах ты, милый, милый!
Тихо заурчал Миша. Любо ему, любо. В человеке нашел друга бурый мохнач. И человек, и зверь поняли друг друга...

Продолжение следует.

@темы: текст, Чарская

---

Л. А. Чарская. Один за всех. XII.

[pawel123]

Преподобный Сергий благословляет Дмитрия Донского на победу.
Картина академика А. Н. Новоскольцева.

XII.

ГЛУШЕ, жестче, сердитей делается осень. По утрам стоят хрустально прозрачные и чистые, как молитва, холодники. По ночам бродят ветры, как неуспокоенные могилой призраки, и воют голодные волки.

Варфоломей и Стефан за постройкой пустыни.

Шалаш давно сменен крепкой бревенчатой избушкой с очагом, лежанкой, с высоким крылечком, с сенями и боковушами. Даст Господь, странники-путники, калики перехожие, набредут на жилье ненароком, будет где приютить их, принять и погреть усталые бедные косточки. Братья позаботились и об этом. С зари до зари работают над постройками. Церковь уже готова. Ходили в Москву оба к митрополиту. Просили прислать священников с дарами, с антиминсом, освятить вновь выстроенный храм. Свершилось. Священным пением, святыми молитвами осенили дом Божий среди заповедных Радонежских дебрей. Ушли, уехали кроткие московские гости. Опять одни остались братья. Опять закипела повседневная работа.

Братья-подвижники у митрополита московского.

Работает, впрочем, больше один Варфоломей. Инок Стефан болеет. Пожелтел, осунулся. Истома, тоска во всем телтЬ. Очень трудился, помогал брату, изнемог. Тело болит, душа того сильнее. Тоска гнетет пуще Стефана.
— Братец, невмоготу, — зашептал как-то поздним осенним вечером, когда Варфоломей, наскоро перекусив хлебом и водою, — хлебом, однажды в неделю присылаемым им братом Петром из усадьбы, — взялся за священное писание, которое читал брату усердно целыми часами. — Невмоготу мне, Варфушка, такая жизнь. Привык я к обители, тянет в монашескую келью. Душа просит служб церковных, песнопений и жаждет слушать литургию, вечерню. Тянет меня, Варфушка, болит сердце. И опять вот круче по Аннушке тоскую я здесь... Там легче было. Отпусти меня, братец...
Жалобно дрожит голос Стефана. Смущенно глядят измученные глаза инока и жаль ему оставить брата одного в лесной глуши. И тянет, в то же время, гонит его отсюда к простору, к свету, к золотым боголепным храмам, к дивному пению, к торжественным службам, пышность которых радует сердце, уносит, вынимает из него злую тоску.
Варфоломей, затаив дыхание, слушает брата. Чуть кивает головою, золотыми кудрями. Сияет синею ласкою доброжелательных глаз.
— Господь с тобою, милый! Куда влечет сердце, туда и ступай... Постой только малость. Высыплет снежок, утихнут осенние вихри. Справишься и с Богом по первопутку. На Москву пойдешь, братец?
— На Москву, Варфушка! По ней давно горит сердце. Есть там обитель Богоявленская. Наши Хотьковские старцы сказывали, строгих правил общежитие. Святой жизни монахи. Туда пойду. Не серчай, что тебя покидаю. Не по сердцу мне пустынное житье. И горше здесь по покойной жене сердце ноет.
— С Богом! С Богом!
А душа Варфоломея не расходится со словами юноши. От души этой самой и слово: «С Богом! С Богом!».
Затеплил другую лучину. Поправил старую. Подошел к столу, открыл Четьи Минеи и Златоуста.
— Что читать?
Сказал Стефан:
— Что выберешь. За все спасибо. Нежной волной серебристой полились священные, высокие слова, сладкие, ясные, чистые, золотые, благовонные. В них сок учения Христова. В них сила черпается для подвигов. Сила могучего орла.
Читает Варфоломей.
Слова точно алмазный дождь сыплются. Все вещие, все трогательные, все чистые, как родник.
Вдруг какие-то странные звуки врываются в тишину.
— Ау!.. Гу — Ау-гу-гу-гу!..
Вздрагивают братья.
Ближе страшные звуки.
— Ау-гу!..
— Во-о-во-ово-о-во...
Кто-то точно дразнится, кто-то бешено смеется за окнами избы, выставляя жуткую чудовищную голову из чащи.
Все ближе... Ближе!..
— Волки это! — шепчут бледные губы Стефана и прибавляют чуть слышно:
— О, ужасы Господни! Уж скорее бы на Москву, от всего этого подалее.
И мгновенно вспомнил.
— А ты, Варфушка, ты, неужто здесь, в аду этом, останешься? С лесными зверями, с лесными призраками? Нет! Нет! Пойдем со мною, Варфушка, пойдем. Как и я, в обитель поступишь. Право! Со Христом, завтра же отправимся... Варфушка, а?
Странно и тихо усмехнулся на слова эти синеглазый юноша. Одними очами, взглядом, а губы по-прежнему были плотно сомкнуты — строгие гордые губы.
Стефан ждет ответа. Любит он этого кроткого синеглазого юношу-брата, такого хрупкого, нежного и сильного. И телом и душой сильного, выносливого за десятерых.
Опять легкая печальная усмешка трогает синие озера глубоких Варфоломеевых глаз.
— Зачем смущаешь? — спрашивает тихо брата, зачем? Если уйду, кто сторожить станет новый храм Святой Троицы? Кто беречь будет Святыню Господню? Кто? Не проси, милый, на всю жизнь, волей Божией останусь здесь я...
И снова опустил длинные ресницы, уронил на книгу писания прояснившийся взгляд, и зазвучали в убогой избушке снова вещие и трепетные, как далекие песни ангелов, слова о Боге и Сыне Его, о Духе Господнем, о том, что было и надлежало быть по могучему указу Их.
А ночь таила за окнами свои незримые сказки, и выли волки в лесной глуши, и тьма наползала, невидимая, безглазая, как страшная слепая колдунья...

Продолжение следует.

@темы: текст, Чарская

---

Л. А. Чарская. Один за всех. XI.

[pawel123]

Преп. Сергий благословляет Дмитрия Донского на Куликовскую битву.
Картина М. С. Нестерова.

XI.

ГЛУХАЯ осень. Ветер злым духом кружит, по лесу гудит. Дика и воинственна его песнь. Красивой непроницаемостью, жуткой тайной отдает сердце глуши. Листья осенние кружат по воздуху, кружат, желтые, лиловые, березовые, как золото, светлые, ясные, кленовые — багряные, в пурпуре. В них прощальный вздох умирания, танец последний, погибельный. Покружатся, попляшут и упадут. А упадут — смерть, гниение, конец короткой жизни с тихим шептанием, с гулким ропотом. Не увидят весенней улыбки золотистого заоблачного сверкания. Упали — умерли. Нет им возврата, живого дыхания. Кончена их жизнь...
Скупо догорает заря на небе. Вечереет. Прощально и бледно сквозят розоватые блики на обнаженных остовах, гордых в своей обветшалой осенней дряхлости, деревьев. Бледная, сухая, с острым ароматом и тупым, неласковым холодком царственная властительница-осень надела багряно-янтарную корону из пурпура и золота перекрашенных, бывших еще недавно зелеными, листьев. Но красавица угрюма и злая и точно хочет запугать всех своими мутными, темными, злыми глазами. В червонных косах играют прощальные зоревые блики.
Тьма подходит. Черноокая ночь-колдунья чарует, чарует. Холод. Тьма. Тишина.
Вдруг легкие хрусты, усталые шаги. По узкой, кочковатой тропе идут двое. Один совсем юный, изможденный от устали, холода. Другой постарше. Варфоломей и Стефан. Высокие посохи в руках, грубые посконные одежды.
Долго бродили. Грязная запыленная обувь у обоих, бледные лица, синие круги вокруг глаз.
С трудом взбираются на холм по лесной прогалине. Место в гору идет, будто маковка, шапкой.
Кругом лес, тьма. Покатая, круглая горка. Спуски в чащу. Всюду лесная стража, могучая неодолимая на вид, стоит черной стеной: дубы, клены, липы, березы, тополя...
В лесу тишь. Жуткая, но любая сердцу.
Озирается кругом синими, в темные круги усталости заключенными глазами Варфоломей. Вспыхивают в глубине их зарницы. Синие звезды очей горят, пылают.
— Стой, Стефан, — говорит он и нежно, мягко звучит его голос, — стой, милый. Здесь это. Чует сердце, что здесь. Велят мысль и оно, вещее, на этом самом месте строиться, и остаться. Хорошо здесь, тихо, далече от людей. Господь Всесильный, как у меня душа трепещет! Здесь... Чую... Чую.
— Ладно! Останемся здесь, — склоняя иноческий клобук, шепчет Стефан, — останемся, родимый!
Ему все равно, где поселиться. Здесь ли, на этой горушке-маковке, окруженной лесом, либо в прогалине чащи, в долинке малой. Нет мочи, устал Стефан, бродя по дебрям. Кружили, кружили они по заповедным Радонежским топям, пока не дошли до этого места. Теперь он только об одном мечтает — как бы прилечь отдохнуть, распрямить усталые ноги, уснуть.
Он не подвижник, Стефан, нет. Он и не шел на подвиг, на тот подвиг, что снился Варфушке с детства. Любовь к умершей жене загнала его сюда в глушь, на вечное поселение. Он только человек, инок с обыденной душой. Бури земные его бьют шибко. И тело его стало слабым. Иссушенное горем не закалено оно для отшельнических нужд. Варфоломей — тот иной. И сейчас будто нипочем ему долгое по лесу брожение, будто устали и не бывало — хлопочет, суетится. Лицо юное, довольное, ликующее, как будто новое, освещенное внутренней радостью.
— Стефан! Братец, инок Божий! Постой, я тебе шалаш живым духом смастерю. Мху с листьями насбираю. Отдохнешь, выспишься. А ужо на заре строиться зачнем. Первое дело церковку. Выстроим — и за избу примемся. Ладно?
А лицо так и сияет, так и сияет. Никогда еще не видал таким радостным брата Стефан.
Вдруг в полутьме сгущенных ранних сумерек смущением вспыхивают глаза Варфоломея. Странная мысль проникает в мозг.
— Братец, а в чье имя святое заложим мы храм Божий?
На минуту задумался Стефан, смешался. Не легкая задача это. Какому святому поручить их будущую маленькую убогую лесную церковь. Задумался крепко. Побежали мгновения. Вдруг мысль ворвалась в голову. Передается душе, сердцу.
— Во имя Святой Троицы заложим, — говорит не Стефан будто, а кто-то живой и вещий из самых недр души Стефана.
— Нельзя иначе! Тогда, до рождения твоего, трижды слышался голос в церкви, во время литургии, и крестивший тебя священник пояснил родимым нашим, что будешь ты служителем Святой Троицы. Во имя ее и соорудим, братец любимый, наш убогий, маленький храм.
Сказал и вздохнул облегченно. Точно скатилось с него тяжелое бремя.
Ничего не ответил брату Варфоломей. Но ярче запылали в полутьме наступившего вечера сияющие глаза, и тихая, сладкая радость озарила все его юное существо.
А ночь все колдовала с новой силой. Расплывались ее чары. Ниспадали черные покровы, махали крыльями беспросветными мрак и тьма.
Варфоломей высек огня, сложил костер из сучьев валежника и бересты, а когда запылал огонь, набрал ветвей, нарезал острым ножом хлестких, гибких прутьев, свил стены кровли, перевил ползучими длинными стеблями, сухими травами, устроил ложе из мха и тлеющих листьев.
Затем вынул хлеб из мешка, посыпал солью, передал Стефану.
— Кушай, братец! Потом спать ложись. Отдохни с Господом.
— Спасибо, желанный. А ты?
— Не хочется что-то!
— Притомился, что ли?
— Нет, нет! Радость моя сон гонит. Не усну все едино. А ты ступай со Христом, ложись.
Встал, пошатываясь, Стефан. Усталость все тело сковала. Ноют ноги.
— Христос с тобой, желанный!
Благословил брата скромным иноческим крестом. Вошел в шалаш. Стал молиться. Потом, обессиленный, упал на мягкое ложе и уснул сразу, как убитый.
Костер догорал.
Варфоломей, сидя у огня, смотрит внимательно на его умирающее пламя. Тлеют темные угольки, вспыхивают рубинами, яхонтами, сапфирами. И сердце Варфоломея пылает не меньше. Теперь он счастлив. Теперь добился всего. Здесь, в тиши, в глуши, вдвоем с братом, проведут они долгую жизнь. Будут молиться за всех, будут трудиться одни в глуши, одни, на груди леса, в самом сердце лесной чащи, от Хотьковой обители верст десять, от усадьбы столько же. Не забывать обещали Катя с Петрушей, присылать хлеба, припасов. Вода есть в роднике, версты две отселе, видал он проходом. Чего же еще надо? Вот с Божьей помощью выстроят церковь, в Москву сходят к митрополиту, испросят благословения. Пришлет владыка священников. Осветят лесной храм в глуши Радонежской. О, Господи! Чаял ли он такого счастья дождаться, Варфоломей.
И потрясенный, радостный, весь в слезах, счастливый, он мягко опускается на колени на сырую, росистую, увядшую траву и молится, и радуется, и благодарить, и ликует.
Здравствуй! Здравствуй, новая светлая, давно желанная жизнь!

Продолжение следует.

@темы: текст, Чарская