spero, ergo sum
Библиотека Приключений: Макси №3, "Долгая дорога к «Надежде»" ч.1
Название: Долгая дорога к «Надежде»
Автор: Дочь капитана Татаринова
Бета: momond
Канон: оридж
Размер: макси, 19 754 слова
Пейринг/Персонажи: лейтенант Николай Потемкин/Тося Чащобина, мичман Митя Касаткин, капитан Воронихин, купец Рукавишников и многие другие
Категория: джен, гет
Жанр: приключения, романс
Рейтинг: G
Краткое содержание: 1790-е годы. На фрегате российского флота «Надежда» ожидают возвращения офицера, выполнявшего задание командования за рубежом, но вместо него на борту оказывается странная девушка, которая привозит прощальный привет от лейтенанта его друзьям. Но кто она такая, что связывает ее с Николаем Потемкиным, и действительно ли он погиб?
Скачать: Долгая дорога к «Надежде»
Для голосования: #. fandom Library of Adventures 2014 – "Долгая дорога к «Надежде»"
Это случилось жарким летом 179_ года, когда фрегат российского военного флота «Надежда» вторую неделю стоял на рейде иностранного портового города N. Команда, в основном сравнительно молодая, пользовалась возможностью побывать на берегу, а потому на борту оставались только те, кто нес вахту. В тот день вахтенным офицером был сорокалетний лейтенант Истомин. Откровенно признаться, он не любил, когда на корабле были пассажиры. А уж пассажирки — тем паче. Не предусмотрено на военном судне ни кают для кого-либо, кроме членов команды, ни мест для прогулок. И занять их особо нечем, а скучающие пассажиры для вечно чем-то занятой команды будут лишним раздражителем. И опять будут в самый неподходящий момент отвлекать,совать нос не в свое дело, задавать ненужные вопросы или воспринимать любой ветер как предвестник настоящего шторма. Пассажиры часто те еще паникеры. А от своих же коллег-моряков того и гляди дождешься ехидных комментариев. Кому нужно постоянное напряжение, постоянный страх ударить в грязь лицом? А уж если появится на борту хоть сколько-нибудь симпатичная барышня или даже барыня молоденькая — и пиши пропало! Ни о какой нормальной службе речи идти не будет. Только успевай следить, чтобы не рассорилась молодежь, подсчитывая, кому пассажирка на один раз больше улыбнулась, у кого на две секунды дольше ручку целовать позволила, а с кем сколько раз танцевала, если только за время плавания будет праздник и устроят танцы. Того и гляди — дуэль будет буквально на ровном месте! Нет, будь его воля — запретил бы пускать на военные суда прекрасный пол! Слишком уж они отвлекают, и команду потом в кучу не собрать. Взрываются, огрызаются по любому поводу и даже без повода, ссорятся и мирятся — по пять раз на дню, и их только успевай по разным каютам растаскивать, а то драк не избежать... А куда их, спрашивается, расселять-то, если на корабле и так мест — наперечет? В пустой лазарет запирать или в кают-кампании на ночь оставлять? Как хочешь, так и выкручивайся...
Но на сей раз дело было даже не в том, что на корабле появилась пассажирка. И странно было не то, что она еще молода — лет семнадцать, едва ли больше, — и очень миловидна. Глаза огромные, лучистые, серые — но отражаются в них не то синеватые отблески южного моря, не то зелень родной, российской, тайги. Личико изящно, и его не портят ни едва заметная россыпь веснушек, проступающих сквозь темный загар, ни слегка вздернутый носик, ни сейчас нервно прикушенные губы. Ни даже то, что ее довольно пышные, наверно, тяжелые, отливающие на солнце золотом русые кудри, были неровно обрезаны причем, обрезаны очень коротко. Не производила она впечатление той, за кем увиваются кавалеры. Скорее на перепуганного ребенка похожа, и ей хочется не говорить комплименты и кружить в танце, а встряхнуть хорошенько, чтоб очухалась, в себя пришла. А то кажется, что она тут стоит, а мыслями далеко-далеко. Так что не будет никаких романов. Не на барышню новая пассажирка похожа, а на «своего парня» для разношерстной команды «Надежды». Фигурки под мешковатой мальчишечьей косовороткой и широкими портами и не различишь, понятно только, что худенькая и действительно почти не отличается еще от мальчишки. Стоит уверенно, босые ноги не подгибаются, не съезжают, и взглядом не ищет, за что бы уцепиться, хотя едва стоит на ногах. И кажется, она давно привычна и к шаткой палубе, и к качке, и к холоду. Не ежится, хотя промокла, и подбородок упрямо вздернут совсем не по-крестьянски. И взгляд — прямой, уверенный, только в уголках глаз притаилась почти настоящая паника. А руки вполне крестьянские. Закатанные до локтя рукава не скрывают ни загара, ни того, что мышцы развиты, а кожа загрубела от работы. И голос — слегка охрипший, словно не то сорванный, не то простуженный. Если бы она не представилась сразу: «Антонина Чащобина, ваше высокоблагородие. Со срочным пакетом лично в руки его высокородию капитану Кондратию Федоровичу Воронихину» — точно бы за парнишку-подростка приняли. Кто же она такая? И что так судорожно прижимает к груди? И от кого она убегала? Что хочет сообщить капитану Воронихину лично? И откуда у нее письмо от лейтенанта Таврии, который вот уже год как опять отправлен командованием в Европу? Сплошные вопросы, а ответов — нет. Впрочем, скоро они появятся.
Вот, например, новенький, только вчера переведенный мичман к ней подбежал, и лицо у него такое... Лейтенант скорее по губам прочитал, да по тому, как в лице переменился парень, чем расслышал: «Что случилось? Где?». У девчонки дрогнули губы, в глазах мелькнуло что-то очень похожее на отчаяние. Усилием воли она не заплакала, только прошептала почти беззвучно: «Не знаю... Я ничего не знаю! Он велел уходить, а там стреляли...» — и замолкла. Потом закрыла глаза, стиснула кулаки так, что костяшки побелели, постояла так секунд пять и дальше уже говорила абсолютно спокойно и ничем не показывала своего волнения.
Она и с капитаном держалась спокойно и уверенно. Смотрела прямо в глаза, не отводя взгляда. Не выглядела ни виноватой, ни умоляющей. Словно так и должно быть, словно имеет право находиться на этом корабле, требовать внимания капитана. Упрямая девчушка. И пробивная. И Кондратий Федорович это оценил. Не стал одергивать, напоминать, что она тут еще даже не пассажирка, что на военном судне ей не место. Просто спросил:
— Кто меня разыскивал, господа?
— Я, ваше высокородие! Позвольте отрекомендоваться? Антонина Чащобина, воспитанница его степенства купца первой гильдии Федота Захаровича Рукавишникова, к вашим услугам!
— Сударыня, я надеюсь, у вас действительно уважительная причина? — капитан вроде нахмурился, но в глазах плясали чертики. И правда, ситуация казалась почти комичной. Уж больно серьезной была эта девчушка, уж больно старательно она пыталась подражать кому-то и действовать согласно уставу. И привычно так говорила, словно была уже когда-то на корабле, словно рапортовала... Купеческая воспитанница. Девушка, еще недавно -подросток явно откуда-то из глуши, по выговору и повадкам — похоже, сибирячка. Сюда-то ее каким ветром занесло?..
-Так точно, ваше высокородие! — четко отрапортовало это невыносимое создание. — Вам знакомо имя Николая Александровича Потемкина? Он приказал передать вам лично в руки этот пакет.
Она бодро промаршировала отделявшие ее от капитана десяток шагов, четким отточенным движением вынула из-за пазухи пакет. Как заправский адъютант, протянула ему сложенный несколько раз лист бумаги с наскоро наложенной сургучевой печатью. Капитан, увидев печать, невольно вздрогнул. Распечатал письмо и прочитал. Потом поднял глаза на девушку. Она смотрела встревоженно и почти испуганно. Не знает, что там, в письме. Не знает, как отреагирует капитан и почему у него вдруг желваки заиграли, и почему смотрит теперь так — без тени улыбки.
— Так, сударыня, — медленно протянул он. — Похоже, вы здесь задержитесь надолго. Ваш багаж, если таковой имеется, доставят в каюту. Переоденьтесь в сухое — его выдадут — и потрудитесь пройти в мою каюту. Мне нужно задать вам несколько вопросов.
Ждать себя она и правда не заставила. Появилась буквально через пять минут — переодетая в сухую гардемаринскую форму, собранная и решительная. В капитанской каюте ее уже ждали — капитан и трое лейтенантов. Они уже расселись вокруг стола, за которым обычно раскладывались карты, и чего-то ждали. На предложение располагаться девушка ответила неуверенным кивком и, пройдя к столу, положила на него и развернула тот самый сверток, от содержимого которого у окружающих изумленно поползли вверх брови. Эти вещи были им слишком хорошо знакомы. Карманные часы, с которыми не расставался сначала мичман, а потом и лейтенант Таврия, как называли на корабле Николая Потемкина, — подарок его старшего брата. Именной кортик — его же, слишком знакомы поношенные ножны, медальон на золотой цепочке и еще какие-то мелочи.
— Сударыня, потрудитесь объяснить, откуда у вас эти вещи? — спокойно поинтересовался капитан, но в воздухе повисло напряжение.
— Конечно, ваше высокородие, я все объясню, — тихо ответила Антонина, — Николай Александрович просил добраться до «Надежды» во что бы то ни стало. И отдать вот эти вещи. Он сказал, это нужно, чтобы меня признали и не посчитали самозванкой. Просил передать кортик лейтенанту Виктору Забывалову и сказать: «Не всегда в небе властвуют орлы. Теперь пришло время зябликов».
— Что?! — молодой — немногим за двадцать — широкоплечий и крепкий светловолосый лейтенант, внешне — типичный сибиряк, вскочил, словно подброшенный невидимой пружиной, и его едва успели удержать и усадить обратно соседи — тоже молодые, такие же настороженные и взволнованные. — Да что вы такое говорите, барышня? Николай не мог... Не мог прощаться!
— Это вы тот самый Зяблик, да? Николай Александрович говорил, что я вас ни с кем не перепутаю, — грустно улыбнулась девушка. — Простите меня. Простите, если сможете. Теперь часы. Константин Верхнегорский, — она обернулась к темно-русому лейтенанту с волевым лицом, самому высокому из троицы, — это вам. Он просил узнать, чему равна сумма константы долга и константы чести. Сказал, что вы поймете.
— О боже, — лейтенант Верхнегорский почти простонал это, бессильно уронив голову и запустив волосы в густую шевелюру. — Господа, скажите, что это мне просто послышалось!
— Не могу, простите. Медальон — там, кажется, чей-то портрет и прядь его волос. Николай Александрович просил... Господин Никаноров, Иннокентий Петрович, простите, ради всего святого... Николай Александрович просил вас отвезти этот медальон его родителям. Сказал, что вам ближе всего, что вас хотя бы услышат. Сказал, чтобы вы его показали князю Александру, прядь отдали, а медальон оставили на память. А еще просил вам передать, чтобы не грустили, потому что в полярных морях все-таки водятся кашалоты. Вот...
С каждой ее фразой лица все более мрачнели. Она и сама уже понимала — это прощание. Тогда, на берегу, еще не верила, еще надеялась на что-то. А теперь... Теперь было невыносимо смотреть на эти лица — такие приветливые поначалу, такие жизнерадостные — а теперь искаженные болью. Неужели он уже не вернется? Неужели? Верить в это не хотелось совершенно, это казалось неправильным, несправедливым, немыслимым, наконец! Но прощальные слова уже прозвучали.
— А теперь, господа офицеры, позвольте представить вам вашу собеседницу, — негромко произнес до сих пор молчавший капитан. — Вы знаете, кто перед вами? А это, между прочим, ее светлость княгиня Потемкина.
— Что?! — хором выдохнули все трое, и один из них, кажется, Иннокентий Никаноров, попросил: — Кондратий Федорович, вы так, пожалуйста, не шутите. что ж мы, сестер Николенькиных не помним? Погодите. Княгиня? А как же его матушка?.. Погодите! Николенька не мог жениться! Мы бы знали!
— Ну, теперь вот знаете. Он просит выдать мадемуазель Антонине свидетельство о том, она — его законная супруга и что зарегистрировал их отношения лично я, в открытом море, на «Надежде». Месяц назад. Это — его последняя просьба, а в ней отказывать не принято. И да, я знаю, чем грозит выполнение его просьбы и самому Николаю, и мадемуазель Антонине, и мне лично. Вот такая, господа, диспозиция. А вы что же побледнели, сударыня? Или он даже не сказал вам, что было в письме?
Но Антонина, а точнее — Тося ничего не смогла ответить, только помотала отрицательно головой, да стиснула зубами кулак, чтобы не закричать, и зажмурилась. Плечи ее мелко дрожали, как от озноба. Витька Забывалов, один из лучших друзей пропавшего лейтенанта, молча подошел к ней, накинул на плечи свой мундир, усадил в кресло.
— Что же вы, ваша светлость? Все уже позади. Все хорошо. Вы дома. Как говорит Николай, «Держи нос выше горизонта». Кондратий Федорович, вы что же, Николеньку нашего не знаете? Конечно, она ни о чем не догадывалась. Иначе просто никуда бы не ушла. А Колька... Вернется, я ему скажу пару ласковых! Хотя нет. Ничего я ему не скажу. Ни словом не попрекну, только бы вернулся...
Тося, пока ее усаживали, доверчиво прижалась к его плечу, но, шмыгнув пару раз носом, все-таки отстранилась. Вытерла глаза рукавом, выпрямилась — хотя и так, кажется, стояла прямо, — и тихо сказала:
— Господа, спасибо вам за понимание. Спасибо, что не возмущаетесь, не прогоняете прочь. Понимаю, у вас много вопросов. Задавайте спокойно, если смогу — я отвечу на все. Что именно вас интересует?
— Ну, первый и главный вопрос вас едва ли удивит. Где Николай? И почему он так уверен, что жить ему осталось менее часа? — негромко, но твердо произнес Константа. — И не смотри на меня так, Зяблик! Может, все еще можно исправить! Кондратий Федорович, что же вы молчите?
— Успокойся, Виктор, и не мучай девушку расспросами, — ответил вместо Тоси капитан. Было видно, что слова давались ему нелегко, — Николенька все, что нам нужно знать, написал. В общем, он в городе. В заброшенных домах у старой верфи. Там полным-полно охраны, и какой-то склад контрабандистов. Склад с оружием и боеприпасами, подготовленными для нелегальной отправки в Турцию для применения против России. Не знаю, что тут готовят, но именно этот склад и взлетел сегодня на воздух. Сколько шансов уцелеть при таком раскладе — не мне вам рассказывать. А взрыв уже был, и вы сами его видели. Если бы... ну, вы же понимаете, если бы он уцелел, он был бы уже здесь. Хотя... Мы должны были сняться с якоря через три часа, с отливом. Спешить теперь некуда, так что ждем до рассвета. И еще. Он умоляет беречь Тосю, как зеницу ока. Говорит, ее уже дважды похищали, слежка значительная. Ее опекун, купец Рукавишников, чем-то здорово мешает этим бандитам. Видимо, что-то знает, и от него пытаются добиться молчания. Или надеются, что потеряв дочь, он уже не будет ни во что вмешиваться. Не знаю. Но о ней могут быть распущены самые неподобающие слухи, ее могут попытаться убить, а главное — если об этих слухах узнают — от нее отрекутся ее родственники и знакомые. Единственный шанс спасти ее репутацию он использовал. Похищать или убивать княгиню Потемкину никто не решится, как и клеветать на нее. А позаботиться о ней... Вам ли не знать, сколько у Николеньки родни? И князь Александр, его отец... Он признает ее, дайте только срок. А до той поры наш долг — позаботиться о ней, как о самом бы Николеньке заботились. Считайте, что она — ваша сестра, а моя... моя, получается, невестка. Так что добро пожаловать домой, Антонина Потемкина. И ничего не бойтесь, все уже позади.
Впрочем, Тосе почему-то было уже почти все равно. Какая-то странная опустошенность появилась, словно передача условленных фраз выжала из нее остатки сил. Ноги не держали, колотил озноб. Перед глазами стоял тот самый лейтенант Таврия, его светлость, князь Потемкин, которого она одновременно и боялась — и восхищалась. Ее спаситель, человек, который за какой-то несчастный месяц знакомства сделал для нее столько, что и не высказать — и который... нет, в то, что он может быть уже мертв, Тося отказывалась верить. Она словно опять оказалась в той каморке, где ее заперли, оглушенная страшными известиями, которые сообщили похитители, оставшаяся один на один со всем враждебным миром. Ах, если бы это была просто родная сибирская тайга!
Мысли невольно перенесли ее в далекое прошлое. Ах, если бы она просто в глухом лесу заблудилась — это было б не страшно. Что делать в такой ситуации она лет с семи знала. Подкидыш, найденный в годовалом возрасте, привязанной в люльке к развилке раскидистой ели, она выросла в многодетной семье местного охотника, и что-что, а выживать умела. С раннего детства ходила с Егором Чащобиным, охотником, которого называла отцом, по лесу, а потом и одна. И по несколько суток по лесам и болотам ходила — в любую погоду и любое время года, и знала, как лечить переломы и укусы, и знала, как противостоять диким зверям, как охотиться и как отгонять гнус. Лет в десять нашла в лесу заблудившегося человека — барина со сломанными ногами, который свалился с лошади на бурелом и шею не сломал только потому, что снег смягчил удар. Что он, морской офицер, делал в тайге зимой — она не знала, да и спрашивать было как-то не по чину. Да и некогда, сказать по правде... Буран был, но она сумела оказать пострадавшему какую-никакую помощь, добраться до ближайшего жилья и привести подмогу. Потом с мальчишками из соседнего раскольничьего скита, она училась у спасенного от смерти от холода, или в зубах диких зверей, морского офицера науками и премудростям, которые постигали в свое время баре. Почему он начал возиться с ребятишками, и обучать их грамоте да наукам, и, главное, почему это позволили старики-староверы — Тося тоже не знала. Но видно что-то он им важное сказал, раз разрешили. Тогда Тося научилась и читать, и писать, и считать. Старики ворчали, но приезжий барин не делал разницы между ей и мальчишками, а друзья — тем паче. И она не хуже остальных считала, писала, слушала и читала, что пишут в умных барских книгах, даже стрелять неплохо научилась не только из охотничьего ружья. Мечтала о дальних странах. Мудреная наука география манила ее, как магнит, а цепкая память и фантазия позволяли побывать где-то далеко за горизонтом. И знала, как называется какая снасть, представляла, каково это — выходить по парусом в открытое море, запоминала со слов барина тысячи примет и обычаев, словно и правда служила на флоте. А мальчишки ее даже уважали и иногда даже выбирали предводителем. Кто, как не она, прочтет следы зверей, кто скажет, где найти источник воды, место для ночлега, кто добудет и приготовит еду, как не воспитанница охотника, сутками пропадавшая в лесу? Ее уважали и ценили, и звали в то время исключительно Антошкой. И единственным, что отличало ее от сверстников, было то, что у нее уже почти до пояса доросла густая, пышная коса. А еще — что с ней никогда не дрались всерьез, ее оберегали от тяжелой работы и от холода, хотя она и была не менее, а более закаленной, чем они. Но было так. С десяти до четырнадцати лет. И эти годы она ни на что б не променяла!
А потом приехал купец Федот Захарович Рукавишников, свояк Алевтины Чащобиной. Приехал навестить сестрицу своей покойной супруги, узнать, как у нее дела — а заодно посмотреть, не получится ли кого-то из ее детей сделать своим наследником. Дело в том, что купец был вдовцом, и жене своей до сих пор хранил верность, и жениться вторично не собирался. Алевтина на покойницу была очень похожа, и, поскольку своих детей у Федота Захаровича и покойной Евдокии Ивановны не было, он решил свое дело передать племянникам. Но старший сын Егора и Алевтины Чащобиных, двадцатилетний Макар, попал в рекруты, второй по старшинству, пятнадцатилетний Федот, жизни не чаял без леса и твердо решил быть, как отец его, охотником, да и Егор Чащобин был категорически против того, чтобы отпускать его куда-то, десятилетний Захарка мечтал о море, и ничем его было не переубедить, а пятилетний Никитка и, тем паче, годовалый Ванятка были слишком малы. О том, чтобы приспосабливать к купеческому делу семилетнюю Марфушку или трехлетнюю Аленку и речи не шло. А вот Антошка... Антошка Федоту Захаровичу приглянулась. Умная, сообразительная. грамотная. За себя постоять умеет, на своем стоит твердо и спорить умеет и любит. Чувствует, когда лгут, да и вообще в людях разбирается, хотя и мала еще — всего-то пятнадцатый годок пошел. А что девчонка — ну что поделать? Значит, зятю тестевы капиталы достанутся. Да только решил Федот Захарович твердо — научит он девчонку, чтобы и она вести дела научилась, чтобы была у нее, случись что, возможность жить на свои, кровные и ни от кого не зависеть. И научил. Жила она в его доме, ходила с ним на торг и на переговоры, училась разбираться в товарах, торговаться, набивать и сбивать цену. Ходила под именем Антошки, в шапке или парике, из собственных волос сделанном, и одетая мальчишкой, чтобы не шокировать почтенных купцов. В обычном-то наряде ее б никто всерьез не воспринял. А дома Федот Захарович ее даже баловал. Учителей нанимал, в дорогие платья рядил, украшения дарил. Приданое собрал такое, барышне впору... Неужели, ничего этого уже не будет? Ведь любил же, как родную дочку любил! А теперь? Кто знает, что там про нее наговорить могли? Тем паче, с отрезанной косой, оклеветанная, да еще и невенчанная жена никонианца — зачем она теперь почтенному купцу? Теперь, наверное, Никитку к делу приучать будет. Или и правда — женится вторично...
Как чувствовала ведь — не надо было ехать! Письма эти с угрозами Федоту Захаровичу, пришедшие прямо накануне поездки. Возмущенный шепоток соседей: «Девку-то куда потащил, а? Ей-то что в той загранице делать! Как есть, не вернется!». Да и в воздухе словно висело ожидание беды. Но дорога, новые впечатления, и что она увидела, наконец, все то, о чем мечтала дома, развеяли опасения. Слишком много нового, слишком интересно все вокруг... Она уже не ждала подвоха, смотрела во все все глаза, восхищалась и недоумевала. Словно во сне ходила, а не наяву... Пока, буквально через пару дней после приезда в город Х, ее похитили. Прямо из лавки, где выбирала она себе янтарные бусы, похитили, а она и ахнуть не успела. Потом, когда ее в экипаж уже закинули, сообразила, вырываться начала — да толку-то? Подзатыльник отвесили, пригрозили, что будет кричать — с обрыва скинут, сказали, что везут для важного разговора — и все. Везли долго. Днем везли, на ночь останавливались в каких-то заброшенных домах, где ее запирали в комнаты без окон, откуда не было шансов сбежать, но по крайней мере ничем не обижали. Кормили нормально, не били, и вообще обращались почти как с гостьей, но не пленницей. Что им нужно — явно иностранцам, которые по-русски ни словечка не понимали, даже грозили тогда на местном наречии, на котором ее худо-бедно Федот Захарович изъясняться научил — было совершенно непонятно, и это, признаться, пугало. На пятый день добрались до цели.
Предводитель, похоже, из местных господ, был немногословен. От Тоси требовалось только одно — написать Федоту Захаровичу письмо, в котором она умоляет его отказаться от сделки, заплатить за нее огромный выкуп и немедленно уезжать отсюда. Иначе... О том, что будет иначе, думать совершенно не хотелось. На раздумье ей дали сутки. Впрочем, ждать так долго Тося не собиралась. Едва ее заперли в какой-то комнатушке на третьем этаже, она побродила по комнате, побушевала, покидав об стенку все более-менее бьющиеся предметы, потом рухнула на кровать, картинно зарыдав, а потом тихонько встала, выглянула в окно, послушала у двери и, убедившись, что никто не подслушивает и не подглядывает, сняла платье, в тот день по какому-то наитию надетое прямо на сибирский, привычный костюмчик, завернула вокруг головы косу, спрятав ее под парик, и вылезла в окно. А потом побежала по пустым улочкам, петляя, как заяц, спиной чувствуя погоню где-то совсем рядом. Бежала так, как от волков и медведей не бегала... Ее загнали на обрыв. Внизу, далеко-далеко, была видна бухта. Долетит ли до воды, или разобьется? Сердце бешено стучало где-то в горле. Похитители приближались. Еще несколько шагов — и схватят. Она оглянулась. В бухту медленно и величаво входил корабль под андреевским флагом. Это оказалось последней каплей, и, отчаянно перекрестившись, Тося сиганула вниз. В воду вошла мягко, даже не ударившись, нырнула, еще не зная, стреляют ли вслед, и отчаянно поплыла в сторону корабля. Своего, родного, русского корабля, кажущегося сейчас единственным спасением. Там спустили на воду шлюпку, ее подобрали. Молоденький мичман, командовавший шлюпкой, протянул руку, помог забраться. Накинул на плечи одеяло. Сколько ему лет? Ровесник, а то и вовсе моложе? У него, да и у остальных матросов такие встревоженно-доброжелательные лица... Она выдохнула: «Спасибо вам, братцы!» и наконец почувствовала, как отпускает.
На борту мичман первым делом козырнул лейтенанту, которому было не больше двадцати трех-двадцати четырех лет, и с сияющей улыбкой доложил:
— Николай Александрович, спасенный на борт доставлен.
Николай Александрович запомнился Тосе сразу. Нет, она даже не догадывалась еще, что перед ней князь, пусть и побочной ветви, но все же одного из знатнейших родов Российской империи. Он вообще не выглядел вельможей. Обветренное лицо — смуглое от загара, обрамленное светло-русыми, под цвет спелой пшеницы, почти золотистыми волосами, было несомненно красиво. Васильково-синие глаза, обрамленные пушистыми ресницами, точеные черты, как у стоявшей в господских парках греческой статуи, только нос чуть-чуть с курносинкой, волевой подбородок, горделивая посадка головы. Осанка идеальная, все движения плавно-неторопливые — но могут быть стремительными настолько, что глазу не уследить. Он как раз во время разговора успел поймать падающую с подноса у спешащего стюарда фарфоровую чашку — и даже не облился. Улыбка такая, да и само лицо — располагающее, открытое, доброе. И в то же время,кажется, дисциплину держать умеет, и требовать — тоже. Заметно, что перед ним все по струнке ходят, уважают — но и то видно, что не боятся — любят. Явно хороший человек и командир, только молодой совсем. Хотя для Тоси он тогда казался безнадежно взрослым, человеком из другого мира. И все равно — улыбнулся, а на душе легче стало.
— Добро пожаловать на борт, молодой человек! Все в порядке, с «Дона» выдачи нет. И все же, какими судьбами?
— Ваше высокоблагородие, я прошу о защите и об убежище, — с трудом разлепила губы Тося. — Меня похитили, чтобы требовать с моего опекуна выкуп... и чтобы он отказался от одной важной сделки. Мне удалось сбежать, но что будет, когда поймают, страшно подумать. Мне некого больше просить...
На плечо осторожно легла извечным жестом защиты и поддержки тяжелая ладонь:
— Выше нос, малой! Прорвемся! Найдем теперь твоего опекуна и передадим тебя ему в целости и сохранности! Откуда похитили-то? И кто опекун? И самого-то как звать?
— Спасибо вам... Чащобины мы, зовут Антошкой, а опекун мой — Федот Захарович Рукавишников, — ответила она и назвала город. Лейтенант и стоящий рядом мичман присвистнули и переглянулись.
— Так далеко... Быстро же тебя сюда доставили, — воскликнул мичман и добавил: — Понимаешь, Антон, тут такое дело... «Дон» идет в другую сторону. Правда, мы с Николаем Александровичем как раз сегодня пересаживаемся на другой корабль и вечером как раз в том направлении поедем... Николай Александрович, может нам его с собой взять, а? Вестовым, например?
— Митя, — притворно нахмурил брови лейтенант, — Дмитрий Аристархович, мичман Касаткин, потрудитесь вести себя сообразно чину! Вестовые при переводе на судно не полагаются, их уже на новом корабле из своих назначат, а адъютантов нам с вами не положено. И вообще, вы отдаете себе отчет, что если мы представим молодого человека так, как вы сказали, ему двенадцать лет придется служить на флоте? Так что нет. И не просите. Только в качестве попутчика и на правах пассажира.
— Ваше высокоблагородие, — лицо Тоси озарила счастливая улыбка, — спасибо вам огромное, ваше...
— Николай Александрович я, — немного резко поправил ее лейтенант, — ты не на службе, да и в море возможны некоторые вольности. Здесь не светский салон, а ты не рапортуешь, так что можно и без высокоблагородий обойтись. Запомнишь?
— Так точно, Николай Александрович, запомню, — кивнула Тося. Барин ей определенно нравился.
— Вот и славно. Ну, а пока идем, покормить тебя надо. Кстати, Митя, тебя это тоже касается. На обеде едва-едва поковырял ложкой, а так все в тарелке оставил. Не годится так, нас сегодня еще неизвестно, когда накормят. Панька! Своди-ка, голубчик, нашего гостя в каюту, да выдай ему сухую форму. А оттуда — сбегай на камбуз, за двумя порциями. Скажешь, я распорядился. Нашему гостю переодеться надо, да и поесть не помешает.
— Да зачем, Николай Александрович? — попытался возмутиться Митя. — Мне правда кусок в горло не полезет, — и едва слышно добавил: — Волнуюсь очень.
— Ну и зря. Подумаешь, на корабле суверенной державы пассажиром быть придется! Иностранцы — такие же люди, и от наших не так уж сильно отличаются. А как доберемся — и в вовсе благодать будет! На «Надежде» тебе точно понравится. Там экипаж — лучший в мире, это я тебе точно говорю! Сам там служил, пока не откомандировали вот в Европу. Или ты капитана стеснялся? Ну-ка посмотри на меня? Что, правда, за одним столом с капитаном и лейтенантами первый раз обедал?.. Ох, Дмитрий-Дмитрий... Что ж ты раньше-то не сказал, горе луковое?..
— Так где уж мне, — вжав голову в плечи произнес Митя, — со свиным-то рылом в калашный ряд... Я ж мало того, что первогодок, так еще и не дворянин... был... до прошлого месяца. Тогда только и в Корпус взяли, спасибо, хоть дома учился, так удалось экзамены сдать, чтоб к ровесникам определили.
— Ясно, — Николай Александрович тяжело вздохнул и, подойдя к окончательно оробевшему подчиненному, осторожно взял его за плечи, встряхнул и, когда тот поднял на него глаза, сказал: — А ну хватит киснуть, как тесто в квашне! Держи нос выше горизонта! Твой отец сам себе дорогу пробил, вон, потомственного дворянства добился, не только личного, так что не вздумай его стесняться! Пусть те стесняются, у кого отец имение прокутил или в опалу угодил за измену отечеству! А тебе гордиться надо, понял! А что первый год... Ну, все когда-то новичками были, кто-то раньше, кто-то позже. А офицеров бояться нечего, ты теперь — один из них, и происхождение уже не важно. Мы, чай, не на балу в губернаторском доме, так что тонкостями этикета можно иногда пренебречь. И сослуживцы твои — такие же люди, только немного постарше. С отцом-то ты за одним столом обедать не боишься? Ну, хоть улыбнулся... Уже хорошо. Так что дуй на третью палубу, покажешь нашему гостю, где переодеться и где что лежит. А потом жду вас в кают-кампании. Мое-то присутствие тебя не смущает?
Митя отрицательно покачал головой. Он смотрел на лейтенанта с таким нескрываемым восхищением, почти обожанием, словно на небожителя, на недостижимый идеал. Тося уже начала замечать, как копирует он лейтенантские жесты и мимику, как повторяет его слова. Когда-то она видела, как так же повторяют за отцом сыновья. Впрочем, теперь она понимала, что и сама потом смотрела на Николая Александровича почти так же. И было за что!
В тот день она окончательно поняла, насколько ей повезло, хотя и пришлось уже вечером навсегда покинуть гостеприимный «Дон». Но покидала она его уже сытой, под надежной защитой — те, кто за ней гнался, на борт подниматься не осмелились, а на берегу ни Николай Александрович, ни Митя ее не оставляли в одиночестве, а при них ее тоже не трогали — да еще и с «вещевым довольствием». Митя, сияя довольной улыбкой, лично притащил ей деревянный чемоданчик:
— Антошка, держи! Владей и пользуйся на здоровье! Николай Александрович с капитаном договорился, тебе тут полное довольствие, как члену экипаже выдали. Белья три смены, форма — две простые и парадная, мыло, полотенце, и прочее по мелочи. А, еще сухой паек — на трое суток. Вот.
Затем Николай Александрович еще в лавку их обоих потащил — на берегу. Тоже за необходимыми мелочами. Еще заплатил за их покупки, а от благодарности только отмахнулся, как от пустяка: «Да что вы, в самом деле? Это ж копейки, в Петербурге мне одному в трактире один раз поесть — в разы дороже получится, так что забирайте и даже не берите в голову. Все в порядке. Вам нужнее».
А потом тот корабль. Как же он назывался? Непроизносимое какое-то название, и атмосфера... нехорошая. Это на «Дон» подниматься можно было только с восхищенной улыбкой — красивый, идеально прибранный корабль, улыбчивые, жизнерадостные люди, и какое-то ощущение дома возникало еще до того, как гость поднимался на борт. Тут же не было ни военного порядка, ни военной же чистоты. Матросы смотрели подозрительно, офицер — ехидно и как-то внешне заискивающе, а на самом деле — как на кот на добычу. Впрочем, Николай Александрович быстро поставил его на место, предупредил об уже оплаченном проезде, и, поигрывая пистолетом, потребовал каюту. Когда его требование удовлетворили, Митя тихонько шепнул:
— Такое чувство, что они монеты у нас в кармане подсчитывают за сколько наши вещи продать можно. Того и гляди в спину нож воткнут... Не нравится мне тут, Николай Александрович...
— Мне тоже. Но у нас другого выхода нет. Значит так, ребята. По одному не ходить, вещи без присмотра не оставлять. Это ясно? Держаться будем все вместе, гамаки тоже лучше поближе повесить. Дверь на ночь закроем, но все равно лучше вахту нести. Засыпать всем никак нельзя. Что еще? Ах да, с едой поосторожнее. Отравить могут.
Тося почувствовала, как лицо заливает краска. Каюта только одна... но это же — верх неприличия! Она подошла к Николаю Александровичу и, встав на цыпочки, шепнула ему на ухо:
— Николай Александрович, простите, но я... я не могу с вами в одной каюте ночевать... Просто...
— Просто ты — девушка приличная, я правильно понял? — ответил он так же тихо, и, улыбнулся. — Да не красней ты, глупая! Больше никто ничего не заподозрил. А у меня сестер полон дом, и каждые святки они у меня норовят одежду стянуть и в нее нарядиться. Так что глаз наметан, вот и все. Просто за париком следи внимательнее, и с жестами поаккуратнее, потом объясню, что к чему. А пока успокойся, ничего тебе не грозит. Митька, чувствую, еще больше тебя смущаться будет, а меня бояться точно не стоит. Воспитание не позволяет, — он чему-то улыбнулся и погромче добавил: — Митя, иди-ка сюда. Давай подумаем, где гамак нашей спутницы повесить, и как ей угол огораживать будем.
— Спутнице? Какой спут... вы шутите, да?
— Нет, Митя, он не шутит. Я не Антон, я Антонина, — ответила Тося и еще сильнее покраснела. Провалиться бы сквозь палубу... Николай Александрович вздохнул:
— Ох, дети-дети... Все за вас делать приходится... Давайте сюда одеяла, под мундирами поспите, а ими угол отгорожу. Значит так, Тоня, твой гамак будет вот этот. Митя, твой — этот. Я у двери лягу, чтобы уж точно никто не вошел. Вещи сюда складываем.
Он деловито и быстро отгородил угол, затем, нашел что-то, что можно использовать как стол, разложили на нем тот самый сухой паек, взятый еще с «Дона», все трое поужинали, а вскоре и заснули. Тоня сначала никак не могла задремать, было как-то неловко и страшно от неизвестности, но потом она все-таки успокоилась и уснула.
Все три дня плавания прошли на нервах, и, может быть, ничего страшного не произошло только потому, что Николай Александрович не оставлял их без присмотра и не выпускал из рук оружие. И переговоры какие-то вел с капитаном и офицерами корабля на непонятном языке, судя по тону, угрожал, и добился того, что их не ограбили, и даже удалось благополучно высадиться почти там, где это было оговорено. Казалось, до «Надежды» и до безопасности оставалось совсем немного... Но каким же обманчивым оказалось это впечатление!
Из воспоминаний Тосю выдернул звук боцманского свистка. Она вспомнила, что на «Надежде», что последнее поручение Николая Александровича уже выполнено, и на душе стало как-то очень пусто. Она шла по кораблю и ничего не замечала, не слышала, не видела толком. Все было словно не с ней, не наяву. Девушка на негнущихся ногах вернулась в выделенную ей каюту. Хотелось одного — упасть на кровать, свернуться калачиком, и выплакаться, а потом заснуть — и пусть все произошедшее за эти дни окажется просто сном! Пусть окажется, что ничего этого не было. Пожалуйста... Больше всего на свете ей хотелось одного — еще раз услышать голос Николая Александровича, увидеть его, живого... Чтобы скрипнула дверь, в проеме показался он — высокий, плечистый, и в то же время — стройный и какой-то легкий, умеющий двигаться абсолютно бесшумно, с легкостью и грацией дикого зверя... Чтобы стоял он в дверном проеме, улыбался, и тихонько сказал:
— Антошка, ну чего нос повесила? Не думала же ты, что от меня так просто избавиться!
Показалось? Она вздрогнула, резко развернулась. В дверном проеме действительно кто-то стоял, кто-то, освещенный со спины, кто-то, безумно похожий на лейтенанта Таврию. Она вспомнила, что, вроде, было слышно, как переговаривались со шлюпкой, были чьи-то голоса на палубе, кто-то рапортовал вахтенному, и вроде даже кто-то чему-то радовался. Она еще подумала, с берега возвращаются те, кто был в увольнительной, только ей было не до чего. Вот и пропустила... Неужели сбылось? Неужели живой? В горле встал колючий комок, глаза защипало...
— Ты чего, глупенькая? — ласково и заботливо спросил ставший за время путешествия таким родным голос. — Ну реветь-то зачем? Прости... Прости, что напугал. И что вернулся — тоже прости. Так уж вышло. Не бойся, я тебя ничем не потревожу, обещаю. А теперь извини, мне надо...
Он попытался что-то сказать — и вдруг начал медленно сползать по стене. Тося не помнила, как оказалась рядом, как подхватила, не давая упасть, помогла плавно опуститься на пол. Живой... Живой, настоящий. Не может от привидения идти живое тепло, у них не может так бешено колотиться сердце. Они не кусают в кровь губы, не вздрагивают от боли. Того, как Тося мчалась до лазарета, как притащила на буксире ничего не понявшего из ее объяснений судового врача, который до невозможности долго, как ей казалось, возился с какими-то склянками и выбирал, что брать а чего не брать с собой, она не помнила. И того, как она пережила те полчаса, которые длился осмотр — тоже. А потом доктор долго мыл руки, и вода в тазике была пугающе красной, а лицо Николая — пугающе белым, почти под цвет подушки.
— В рубашке родился, — сдержанно улыбнулся врач. — Ранение в живот, а ничего жизненно важного не задето. Пуля навылет не прошла — и внутрь далеко не залезла, вытащил почти сразу. Кровопотеря такая, что он уже давно должен был умереть, а он... В общем, если Николеньку не шевелить, дать отоспаться и отпаивать вот этим — он быстро поправится. Очень быстро. Как бы даже на свой корабль не успел. Но пока он нетранспортабелен. Совсем. Надо бы в лазарет, да боюсь, не донесем, его сейчас лучше не шевелить. Понимаю, что с раненым находиться рядом — удовольствие сомнительное, но вас переселять некуда — свободных кают у нас больше нет. Так что, милая барышня, придется вам побыть сиделкой. Сумеете?
Тося кивнула. Слов не было, совсем не было. Только по щекам текли и текли сплошным потоком горячие слезы. Вот и все... Теперь уже точно — все позади. И в это даже не верилось, такое счастье казалось просто сном. Да, конечно, она согласна! Она за великую награду считала право ухаживать за тем, кто столько раз успел ее спасти, пусть даже ценой своей жизни. Он жив... Жив... И это — главное. А все остальное может подождать.
Врач предупредил, что, возможно, он не проснется еще очень долго, что это нормально, потому что большая кровопотеря и общее переутомление здорово истощили его силы. «Во сне все болезни проходят», — говорил когда-то отец... Вернее, тот, кого она привыкла называть отцом, сибирский охотник Егор Чащобин. Ну что же, пусть спит... Только Тосе все равно казалось неправильным, немыслимым отойти от койки, которая вроде как должна была принадлежать ей, больше чем на пять минут. Казалось, что стоит отпустить эту всегда такую сильную — и в то же время осторожную, заботливую руку — и он просто растворится в воздухе. А так — можно чувствовать тяжесть его ладони — и гулкое биение пульса под пальцами. Живой. Теплый. Сердце бьется. А значит, все будет хорошо... И пусть глаза закрыты, лицо болезненно-бледное, а запекиеся губы почти беззвучно шепчут что-то, чего никак не разобрать — это пустяки, он обязательно выкарабкается! Надо только ждать...
Следующие дни тянулись бесконечно, и вспомнить их Тося могла с большим трудом. Нет, ее не оставляли одну, ей давали возможность и поспать, и выйти, и поесть, и просто передохнуть. Да и вообще, в каюту частенько заходили. То доктор, то кто-то из знаменитого Надежного Квартета, как называли со времен учебы в Корпусе неразлучную четверку курсантов, потом гардемаринов, мичманов, а теперь — лейтенантов, то верный Митя. Даже капитан заходил, и совершенно незнакомые члены команды. Было видно, что все здесь беспокоятся, что «лейтенанта Таврию», или «Николеньку Александровича», как его еще называло старшее поколение и друзья, здесь любят и ценят. И уважают. И очень ждут его выздоровления. Это было видно по всему — хотя Тосе сейчас было особо не до заботы команды. Она целыми сутками просиживала около больного, меняла повязки, отпаивала его, как могла, лекарственными отварами, меняла компресс — у него целые сутки держался жар — и нередко так и засыпала — сидя, уронив голову ему на грудь, под успокаивающий мерный стук сердца своего суженого. Кризис миновал. Теперь-то он точно поправится, теперь точно будет жить...
А давно ли, кажется, беспокойно метался в жару, сбивая простыни, что-то бессвязно шепча? Давно ли дыхание было хриплым, прерывистым, словно воздуха не хватает? То хрипел отчаянно и тихо, словно голос пропал: «Пустите! Костя! Костик, ты живой?! Не смей, не смей терять сознания! Очнись, слышишь! Не смейте! Прошка, берегись! Прохор! Пустите! Не пойду, слышите, не пойду!»... Константа, Костя Верхнегорский, когда услышал это, побледнел сначала, потом уверенно подсел к другу, отодвинув Тосю, и, сжав его руку, тихо попросил: «Ты держись, Таврия, слышишь? Все позади. Нам давно не четырнадцать, и я тут. Живой. Слышишь? Ну?». Больной как будто и правда услышал. Затих, дышать стал ровнее. А потрясенная Тося услышала, как давно, еще в четырнадцать лет, отправился Надежный Квартет в сопровождении двоих вестовых гулять по иностранному портовому городу, и заблудился. Дело было в глухих кварталах, и неудивительно, что ребята наткнулись на местную банду. Константа, Костя то есть, получил под ребро удар стилетом, вестовому Прошке проломили голову, хорошо хоть кость ничего не задела, второго вестового, Тишку придушили, а Николеньку оттащили от лежащих без сознания друзей местные бандиты. Кашалот и Зяблик, которые шли другой улицей, когда увидели, что случилось, перепугались, позвали на помощь. И попали на какой-то иностранный корабль, куда как раз требовались матросы. Как раз под насильную вербовку угодили, там хватали всех, кто в штатском был... В общем, если б капитану вестовые Мишка и Гришка, оставшиеся тот побег прикрывать не доложили, да он бы сразу не начал поиски, да не поднял бы на уши весь порт, страшно подумать, что было бы... А так нашли в какой-то подворотне и Прошку, и Тишку и Костика. В нескольких метрах друг от друга так без сознания и лежали... В рубашке родились ребята! У одного череп оказался крепкий, так что просто крови натекло много, да без сознания долго пролежал, а так сотрясением отделался. У второго стилет каким-то чудом ничего жизненно важного не задел, тоже только кровопотеря. Ну и у третьего следы на шее сошли окончательно только когда они уже к России подходили. А так легким испугом отделались, можно сказать. Кашалота с Зябликом не то дипломатическими усилиями, не то с применением угроз освободили. А Николеньку долго найти не могли... Его спасло то, что из-за фамильного кольца похитители поняли, что он из богатых, но не обнаружив больше ничего ценного, решили, попытаться потребовать выкуп. Но все равно очнуться после удара по голове в каком-то трюме на полузатонувшей барже, по пояс в затхлой воде было мало приятного. Особенно если понимать: как только похитители разберутся, что выкуп платить некому — либо добьют, либо забудут о его существовании и его просто никто никогда не найдет...Врагу не пожелаешь... А было ему всего четырнадцать лет. Неудивительно, что кошмары теперь в бреду видятся...
Название: Долгая дорога к «Надежде»
Автор: Дочь капитана Татаринова
Бета: momond
Канон: оридж
Размер: макси, 19 754 слова
Пейринг/Персонажи: лейтенант Николай Потемкин/Тося Чащобина, мичман Митя Касаткин, капитан Воронихин, купец Рукавишников и многие другие
Категория: джен, гет
Жанр: приключения, романс
Рейтинг: G
Краткое содержание: 1790-е годы. На фрегате российского флота «Надежда» ожидают возвращения офицера, выполнявшего задание командования за рубежом, но вместо него на борту оказывается странная девушка, которая привозит прощальный привет от лейтенанта его друзьям. Но кто она такая, что связывает ее с Николаем Потемкиным, и действительно ли он погиб?
Скачать: Долгая дорога к «Надежде»
Для голосования: #. fandom Library of Adventures 2014 – "Долгая дорога к «Надежде»"
Это случилось жарким летом 179_ года, когда фрегат российского военного флота «Надежда» вторую неделю стоял на рейде иностранного портового города N. Команда, в основном сравнительно молодая, пользовалась возможностью побывать на берегу, а потому на борту оставались только те, кто нес вахту. В тот день вахтенным офицером был сорокалетний лейтенант Истомин. Откровенно признаться, он не любил, когда на корабле были пассажиры. А уж пассажирки — тем паче. Не предусмотрено на военном судне ни кают для кого-либо, кроме членов команды, ни мест для прогулок. И занять их особо нечем, а скучающие пассажиры для вечно чем-то занятой команды будут лишним раздражителем. И опять будут в самый неподходящий момент отвлекать,совать нос не в свое дело, задавать ненужные вопросы или воспринимать любой ветер как предвестник настоящего шторма. Пассажиры часто те еще паникеры. А от своих же коллег-моряков того и гляди дождешься ехидных комментариев. Кому нужно постоянное напряжение, постоянный страх ударить в грязь лицом? А уж если появится на борту хоть сколько-нибудь симпатичная барышня или даже барыня молоденькая — и пиши пропало! Ни о какой нормальной службе речи идти не будет. Только успевай следить, чтобы не рассорилась молодежь, подсчитывая, кому пассажирка на один раз больше улыбнулась, у кого на две секунды дольше ручку целовать позволила, а с кем сколько раз танцевала, если только за время плавания будет праздник и устроят танцы. Того и гляди — дуэль будет буквально на ровном месте! Нет, будь его воля — запретил бы пускать на военные суда прекрасный пол! Слишком уж они отвлекают, и команду потом в кучу не собрать. Взрываются, огрызаются по любому поводу и даже без повода, ссорятся и мирятся — по пять раз на дню, и их только успевай по разным каютам растаскивать, а то драк не избежать... А куда их, спрашивается, расселять-то, если на корабле и так мест — наперечет? В пустой лазарет запирать или в кают-кампании на ночь оставлять? Как хочешь, так и выкручивайся...Но на сей раз дело было даже не в том, что на корабле появилась пассажирка. И странно было не то, что она еще молода — лет семнадцать, едва ли больше, — и очень миловидна. Глаза огромные, лучистые, серые — но отражаются в них не то синеватые отблески южного моря, не то зелень родной, российской, тайги. Личико изящно, и его не портят ни едва заметная россыпь веснушек, проступающих сквозь темный загар, ни слегка вздернутый носик, ни сейчас нервно прикушенные губы. Ни даже то, что ее довольно пышные, наверно, тяжелые, отливающие на солнце золотом русые кудри, были неровно обрезаны причем, обрезаны очень коротко. Не производила она впечатление той, за кем увиваются кавалеры. Скорее на перепуганного ребенка похожа, и ей хочется не говорить комплименты и кружить в танце, а встряхнуть хорошенько, чтоб очухалась, в себя пришла. А то кажется, что она тут стоит, а мыслями далеко-далеко. Так что не будет никаких романов. Не на барышню новая пассажирка похожа, а на «своего парня» для разношерстной команды «Надежды». Фигурки под мешковатой мальчишечьей косовороткой и широкими портами и не различишь, понятно только, что худенькая и действительно почти не отличается еще от мальчишки. Стоит уверенно, босые ноги не подгибаются, не съезжают, и взглядом не ищет, за что бы уцепиться, хотя едва стоит на ногах. И кажется, она давно привычна и к шаткой палубе, и к качке, и к холоду. Не ежится, хотя промокла, и подбородок упрямо вздернут совсем не по-крестьянски. И взгляд — прямой, уверенный, только в уголках глаз притаилась почти настоящая паника. А руки вполне крестьянские. Закатанные до локтя рукава не скрывают ни загара, ни того, что мышцы развиты, а кожа загрубела от работы. И голос — слегка охрипший, словно не то сорванный, не то простуженный. Если бы она не представилась сразу: «Антонина Чащобина, ваше высокоблагородие. Со срочным пакетом лично в руки его высокородию капитану Кондратию Федоровичу Воронихину» — точно бы за парнишку-подростка приняли. Кто же она такая? И что так судорожно прижимает к груди? И от кого она убегала? Что хочет сообщить капитану Воронихину лично? И откуда у нее письмо от лейтенанта Таврии, который вот уже год как опять отправлен командованием в Европу? Сплошные вопросы, а ответов — нет. Впрочем, скоро они появятся.
Вот, например, новенький, только вчера переведенный мичман к ней подбежал, и лицо у него такое... Лейтенант скорее по губам прочитал, да по тому, как в лице переменился парень, чем расслышал: «Что случилось? Где?». У девчонки дрогнули губы, в глазах мелькнуло что-то очень похожее на отчаяние. Усилием воли она не заплакала, только прошептала почти беззвучно: «Не знаю... Я ничего не знаю! Он велел уходить, а там стреляли...» — и замолкла. Потом закрыла глаза, стиснула кулаки так, что костяшки побелели, постояла так секунд пять и дальше уже говорила абсолютно спокойно и ничем не показывала своего волнения.
Она и с капитаном держалась спокойно и уверенно. Смотрела прямо в глаза, не отводя взгляда. Не выглядела ни виноватой, ни умоляющей. Словно так и должно быть, словно имеет право находиться на этом корабле, требовать внимания капитана. Упрямая девчушка. И пробивная. И Кондратий Федорович это оценил. Не стал одергивать, напоминать, что она тут еще даже не пассажирка, что на военном судне ей не место. Просто спросил:
— Кто меня разыскивал, господа?
— Я, ваше высокородие! Позвольте отрекомендоваться? Антонина Чащобина, воспитанница его степенства купца первой гильдии Федота Захаровича Рукавишникова, к вашим услугам!
— Сударыня, я надеюсь, у вас действительно уважительная причина? — капитан вроде нахмурился, но в глазах плясали чертики. И правда, ситуация казалась почти комичной. Уж больно серьезной была эта девчушка, уж больно старательно она пыталась подражать кому-то и действовать согласно уставу. И привычно так говорила, словно была уже когда-то на корабле, словно рапортовала... Купеческая воспитанница. Девушка, еще недавно -подросток явно откуда-то из глуши, по выговору и повадкам — похоже, сибирячка. Сюда-то ее каким ветром занесло?..
-Так точно, ваше высокородие! — четко отрапортовало это невыносимое создание. — Вам знакомо имя Николая Александровича Потемкина? Он приказал передать вам лично в руки этот пакет.
Она бодро промаршировала отделявшие ее от капитана десяток шагов, четким отточенным движением вынула из-за пазухи пакет. Как заправский адъютант, протянула ему сложенный несколько раз лист бумаги с наскоро наложенной сургучевой печатью. Капитан, увидев печать, невольно вздрогнул. Распечатал письмо и прочитал. Потом поднял глаза на девушку. Она смотрела встревоженно и почти испуганно. Не знает, что там, в письме. Не знает, как отреагирует капитан и почему у него вдруг желваки заиграли, и почему смотрит теперь так — без тени улыбки.
— Так, сударыня, — медленно протянул он. — Похоже, вы здесь задержитесь надолго. Ваш багаж, если таковой имеется, доставят в каюту. Переоденьтесь в сухое — его выдадут — и потрудитесь пройти в мою каюту. Мне нужно задать вам несколько вопросов.
Ждать себя она и правда не заставила. Появилась буквально через пять минут — переодетая в сухую гардемаринскую форму, собранная и решительная. В капитанской каюте ее уже ждали — капитан и трое лейтенантов. Они уже расселись вокруг стола, за которым обычно раскладывались карты, и чего-то ждали. На предложение располагаться девушка ответила неуверенным кивком и, пройдя к столу, положила на него и развернула тот самый сверток, от содержимого которого у окружающих изумленно поползли вверх брови. Эти вещи были им слишком хорошо знакомы. Карманные часы, с которыми не расставался сначала мичман, а потом и лейтенант Таврия, как называли на корабле Николая Потемкина, — подарок его старшего брата. Именной кортик — его же, слишком знакомы поношенные ножны, медальон на золотой цепочке и еще какие-то мелочи.
— Сударыня, потрудитесь объяснить, откуда у вас эти вещи? — спокойно поинтересовался капитан, но в воздухе повисло напряжение.
— Конечно, ваше высокородие, я все объясню, — тихо ответила Антонина, — Николай Александрович просил добраться до «Надежды» во что бы то ни стало. И отдать вот эти вещи. Он сказал, это нужно, чтобы меня признали и не посчитали самозванкой. Просил передать кортик лейтенанту Виктору Забывалову и сказать: «Не всегда в небе властвуют орлы. Теперь пришло время зябликов».
— Что?! — молодой — немногим за двадцать — широкоплечий и крепкий светловолосый лейтенант, внешне — типичный сибиряк, вскочил, словно подброшенный невидимой пружиной, и его едва успели удержать и усадить обратно соседи — тоже молодые, такие же настороженные и взволнованные. — Да что вы такое говорите, барышня? Николай не мог... Не мог прощаться!
— Это вы тот самый Зяблик, да? Николай Александрович говорил, что я вас ни с кем не перепутаю, — грустно улыбнулась девушка. — Простите меня. Простите, если сможете. Теперь часы. Константин Верхнегорский, — она обернулась к темно-русому лейтенанту с волевым лицом, самому высокому из троицы, — это вам. Он просил узнать, чему равна сумма константы долга и константы чести. Сказал, что вы поймете.
— О боже, — лейтенант Верхнегорский почти простонал это, бессильно уронив голову и запустив волосы в густую шевелюру. — Господа, скажите, что это мне просто послышалось!
— Не могу, простите. Медальон — там, кажется, чей-то портрет и прядь его волос. Николай Александрович просил... Господин Никаноров, Иннокентий Петрович, простите, ради всего святого... Николай Александрович просил вас отвезти этот медальон его родителям. Сказал, что вам ближе всего, что вас хотя бы услышат. Сказал, чтобы вы его показали князю Александру, прядь отдали, а медальон оставили на память. А еще просил вам передать, чтобы не грустили, потому что в полярных морях все-таки водятся кашалоты. Вот...
С каждой ее фразой лица все более мрачнели. Она и сама уже понимала — это прощание. Тогда, на берегу, еще не верила, еще надеялась на что-то. А теперь... Теперь было невыносимо смотреть на эти лица — такие приветливые поначалу, такие жизнерадостные — а теперь искаженные болью. Неужели он уже не вернется? Неужели? Верить в это не хотелось совершенно, это казалось неправильным, несправедливым, немыслимым, наконец! Но прощальные слова уже прозвучали.
— А теперь, господа офицеры, позвольте представить вам вашу собеседницу, — негромко произнес до сих пор молчавший капитан. — Вы знаете, кто перед вами? А это, между прочим, ее светлость княгиня Потемкина.
— Что?! — хором выдохнули все трое, и один из них, кажется, Иннокентий Никаноров, попросил: — Кондратий Федорович, вы так, пожалуйста, не шутите. что ж мы, сестер Николенькиных не помним? Погодите. Княгиня? А как же его матушка?.. Погодите! Николенька не мог жениться! Мы бы знали!
— Ну, теперь вот знаете. Он просит выдать мадемуазель Антонине свидетельство о том, она — его законная супруга и что зарегистрировал их отношения лично я, в открытом море, на «Надежде». Месяц назад. Это — его последняя просьба, а в ней отказывать не принято. И да, я знаю, чем грозит выполнение его просьбы и самому Николаю, и мадемуазель Антонине, и мне лично. Вот такая, господа, диспозиция. А вы что же побледнели, сударыня? Или он даже не сказал вам, что было в письме?
Но Антонина, а точнее — Тося ничего не смогла ответить, только помотала отрицательно головой, да стиснула зубами кулак, чтобы не закричать, и зажмурилась. Плечи ее мелко дрожали, как от озноба. Витька Забывалов, один из лучших друзей пропавшего лейтенанта, молча подошел к ней, накинул на плечи свой мундир, усадил в кресло.
— Что же вы, ваша светлость? Все уже позади. Все хорошо. Вы дома. Как говорит Николай, «Держи нос выше горизонта». Кондратий Федорович, вы что же, Николеньку нашего не знаете? Конечно, она ни о чем не догадывалась. Иначе просто никуда бы не ушла. А Колька... Вернется, я ему скажу пару ласковых! Хотя нет. Ничего я ему не скажу. Ни словом не попрекну, только бы вернулся...
Тося, пока ее усаживали, доверчиво прижалась к его плечу, но, шмыгнув пару раз носом, все-таки отстранилась. Вытерла глаза рукавом, выпрямилась — хотя и так, кажется, стояла прямо, — и тихо сказала:
— Господа, спасибо вам за понимание. Спасибо, что не возмущаетесь, не прогоняете прочь. Понимаю, у вас много вопросов. Задавайте спокойно, если смогу — я отвечу на все. Что именно вас интересует?
— Ну, первый и главный вопрос вас едва ли удивит. Где Николай? И почему он так уверен, что жить ему осталось менее часа? — негромко, но твердо произнес Константа. — И не смотри на меня так, Зяблик! Может, все еще можно исправить! Кондратий Федорович, что же вы молчите?
— Успокойся, Виктор, и не мучай девушку расспросами, — ответил вместо Тоси капитан. Было видно, что слова давались ему нелегко, — Николенька все, что нам нужно знать, написал. В общем, он в городе. В заброшенных домах у старой верфи. Там полным-полно охраны, и какой-то склад контрабандистов. Склад с оружием и боеприпасами, подготовленными для нелегальной отправки в Турцию для применения против России. Не знаю, что тут готовят, но именно этот склад и взлетел сегодня на воздух. Сколько шансов уцелеть при таком раскладе — не мне вам рассказывать. А взрыв уже был, и вы сами его видели. Если бы... ну, вы же понимаете, если бы он уцелел, он был бы уже здесь. Хотя... Мы должны были сняться с якоря через три часа, с отливом. Спешить теперь некуда, так что ждем до рассвета. И еще. Он умоляет беречь Тосю, как зеницу ока. Говорит, ее уже дважды похищали, слежка значительная. Ее опекун, купец Рукавишников, чем-то здорово мешает этим бандитам. Видимо, что-то знает, и от него пытаются добиться молчания. Или надеются, что потеряв дочь, он уже не будет ни во что вмешиваться. Не знаю. Но о ней могут быть распущены самые неподобающие слухи, ее могут попытаться убить, а главное — если об этих слухах узнают — от нее отрекутся ее родственники и знакомые. Единственный шанс спасти ее репутацию он использовал. Похищать или убивать княгиню Потемкину никто не решится, как и клеветать на нее. А позаботиться о ней... Вам ли не знать, сколько у Николеньки родни? И князь Александр, его отец... Он признает ее, дайте только срок. А до той поры наш долг — позаботиться о ней, как о самом бы Николеньке заботились. Считайте, что она — ваша сестра, а моя... моя, получается, невестка. Так что добро пожаловать домой, Антонина Потемкина. И ничего не бойтесь, все уже позади.
Впрочем, Тосе почему-то было уже почти все равно. Какая-то странная опустошенность появилась, словно передача условленных фраз выжала из нее остатки сил. Ноги не держали, колотил озноб. Перед глазами стоял тот самый лейтенант Таврия, его светлость, князь Потемкин, которого она одновременно и боялась — и восхищалась. Ее спаситель, человек, который за какой-то несчастный месяц знакомства сделал для нее столько, что и не высказать — и который... нет, в то, что он может быть уже мертв, Тося отказывалась верить. Она словно опять оказалась в той каморке, где ее заперли, оглушенная страшными известиями, которые сообщили похитители, оставшаяся один на один со всем враждебным миром. Ах, если бы это была просто родная сибирская тайга!
Мысли невольно перенесли ее в далекое прошлое. Ах, если бы она просто в глухом лесу заблудилась — это было б не страшно. Что делать в такой ситуации она лет с семи знала. Подкидыш, найденный в годовалом возрасте, привязанной в люльке к развилке раскидистой ели, она выросла в многодетной семье местного охотника, и что-что, а выживать умела. С раннего детства ходила с Егором Чащобиным, охотником, которого называла отцом, по лесу, а потом и одна. И по несколько суток по лесам и болотам ходила — в любую погоду и любое время года, и знала, как лечить переломы и укусы, и знала, как противостоять диким зверям, как охотиться и как отгонять гнус. Лет в десять нашла в лесу заблудившегося человека — барина со сломанными ногами, который свалился с лошади на бурелом и шею не сломал только потому, что снег смягчил удар. Что он, морской офицер, делал в тайге зимой — она не знала, да и спрашивать было как-то не по чину. Да и некогда, сказать по правде... Буран был, но она сумела оказать пострадавшему какую-никакую помощь, добраться до ближайшего жилья и привести подмогу. Потом с мальчишками из соседнего раскольничьего скита, она училась у спасенного от смерти от холода, или в зубах диких зверей, морского офицера науками и премудростям, которые постигали в свое время баре. Почему он начал возиться с ребятишками, и обучать их грамоте да наукам, и, главное, почему это позволили старики-староверы — Тося тоже не знала. Но видно что-то он им важное сказал, раз разрешили. Тогда Тося научилась и читать, и писать, и считать. Старики ворчали, но приезжий барин не делал разницы между ей и мальчишками, а друзья — тем паче. И она не хуже остальных считала, писала, слушала и читала, что пишут в умных барских книгах, даже стрелять неплохо научилась не только из охотничьего ружья. Мечтала о дальних странах. Мудреная наука география манила ее, как магнит, а цепкая память и фантазия позволяли побывать где-то далеко за горизонтом. И знала, как называется какая снасть, представляла, каково это — выходить по парусом в открытое море, запоминала со слов барина тысячи примет и обычаев, словно и правда служила на флоте. А мальчишки ее даже уважали и иногда даже выбирали предводителем. Кто, как не она, прочтет следы зверей, кто скажет, где найти источник воды, место для ночлега, кто добудет и приготовит еду, как не воспитанница охотника, сутками пропадавшая в лесу? Ее уважали и ценили, и звали в то время исключительно Антошкой. И единственным, что отличало ее от сверстников, было то, что у нее уже почти до пояса доросла густая, пышная коса. А еще — что с ней никогда не дрались всерьез, ее оберегали от тяжелой работы и от холода, хотя она и была не менее, а более закаленной, чем они. Но было так. С десяти до четырнадцати лет. И эти годы она ни на что б не променяла!
А потом приехал купец Федот Захарович Рукавишников, свояк Алевтины Чащобиной. Приехал навестить сестрицу своей покойной супруги, узнать, как у нее дела — а заодно посмотреть, не получится ли кого-то из ее детей сделать своим наследником. Дело в том, что купец был вдовцом, и жене своей до сих пор хранил верность, и жениться вторично не собирался. Алевтина на покойницу была очень похожа, и, поскольку своих детей у Федота Захаровича и покойной Евдокии Ивановны не было, он решил свое дело передать племянникам. Но старший сын Егора и Алевтины Чащобиных, двадцатилетний Макар, попал в рекруты, второй по старшинству, пятнадцатилетний Федот, жизни не чаял без леса и твердо решил быть, как отец его, охотником, да и Егор Чащобин был категорически против того, чтобы отпускать его куда-то, десятилетний Захарка мечтал о море, и ничем его было не переубедить, а пятилетний Никитка и, тем паче, годовалый Ванятка были слишком малы. О том, чтобы приспосабливать к купеческому делу семилетнюю Марфушку или трехлетнюю Аленку и речи не шло. А вот Антошка... Антошка Федоту Захаровичу приглянулась. Умная, сообразительная. грамотная. За себя постоять умеет, на своем стоит твердо и спорить умеет и любит. Чувствует, когда лгут, да и вообще в людях разбирается, хотя и мала еще — всего-то пятнадцатый годок пошел. А что девчонка — ну что поделать? Значит, зятю тестевы капиталы достанутся. Да только решил Федот Захарович твердо — научит он девчонку, чтобы и она вести дела научилась, чтобы была у нее, случись что, возможность жить на свои, кровные и ни от кого не зависеть. И научил. Жила она в его доме, ходила с ним на торг и на переговоры, училась разбираться в товарах, торговаться, набивать и сбивать цену. Ходила под именем Антошки, в шапке или парике, из собственных волос сделанном, и одетая мальчишкой, чтобы не шокировать почтенных купцов. В обычном-то наряде ее б никто всерьез не воспринял. А дома Федот Захарович ее даже баловал. Учителей нанимал, в дорогие платья рядил, украшения дарил. Приданое собрал такое, барышне впору... Неужели, ничего этого уже не будет? Ведь любил же, как родную дочку любил! А теперь? Кто знает, что там про нее наговорить могли? Тем паче, с отрезанной косой, оклеветанная, да еще и невенчанная жена никонианца — зачем она теперь почтенному купцу? Теперь, наверное, Никитку к делу приучать будет. Или и правда — женится вторично...
Как чувствовала ведь — не надо было ехать! Письма эти с угрозами Федоту Захаровичу, пришедшие прямо накануне поездки. Возмущенный шепоток соседей: «Девку-то куда потащил, а? Ей-то что в той загранице делать! Как есть, не вернется!». Да и в воздухе словно висело ожидание беды. Но дорога, новые впечатления, и что она увидела, наконец, все то, о чем мечтала дома, развеяли опасения. Слишком много нового, слишком интересно все вокруг... Она уже не ждала подвоха, смотрела во все все глаза, восхищалась и недоумевала. Словно во сне ходила, а не наяву... Пока, буквально через пару дней после приезда в город Х, ее похитили. Прямо из лавки, где выбирала она себе янтарные бусы, похитили, а она и ахнуть не успела. Потом, когда ее в экипаж уже закинули, сообразила, вырываться начала — да толку-то? Подзатыльник отвесили, пригрозили, что будет кричать — с обрыва скинут, сказали, что везут для важного разговора — и все. Везли долго. Днем везли, на ночь останавливались в каких-то заброшенных домах, где ее запирали в комнаты без окон, откуда не было шансов сбежать, но по крайней мере ничем не обижали. Кормили нормально, не били, и вообще обращались почти как с гостьей, но не пленницей. Что им нужно — явно иностранцам, которые по-русски ни словечка не понимали, даже грозили тогда на местном наречии, на котором ее худо-бедно Федот Захарович изъясняться научил — было совершенно непонятно, и это, признаться, пугало. На пятый день добрались до цели.
Предводитель, похоже, из местных господ, был немногословен. От Тоси требовалось только одно — написать Федоту Захаровичу письмо, в котором она умоляет его отказаться от сделки, заплатить за нее огромный выкуп и немедленно уезжать отсюда. Иначе... О том, что будет иначе, думать совершенно не хотелось. На раздумье ей дали сутки. Впрочем, ждать так долго Тося не собиралась. Едва ее заперли в какой-то комнатушке на третьем этаже, она побродила по комнате, побушевала, покидав об стенку все более-менее бьющиеся предметы, потом рухнула на кровать, картинно зарыдав, а потом тихонько встала, выглянула в окно, послушала у двери и, убедившись, что никто не подслушивает и не подглядывает, сняла платье, в тот день по какому-то наитию надетое прямо на сибирский, привычный костюмчик, завернула вокруг головы косу, спрятав ее под парик, и вылезла в окно. А потом побежала по пустым улочкам, петляя, как заяц, спиной чувствуя погоню где-то совсем рядом. Бежала так, как от волков и медведей не бегала... Ее загнали на обрыв. Внизу, далеко-далеко, была видна бухта. Долетит ли до воды, или разобьется? Сердце бешено стучало где-то в горле. Похитители приближались. Еще несколько шагов — и схватят. Она оглянулась. В бухту медленно и величаво входил корабль под андреевским флагом. Это оказалось последней каплей, и, отчаянно перекрестившись, Тося сиганула вниз. В воду вошла мягко, даже не ударившись, нырнула, еще не зная, стреляют ли вслед, и отчаянно поплыла в сторону корабля. Своего, родного, русского корабля, кажущегося сейчас единственным спасением. Там спустили на воду шлюпку, ее подобрали. Молоденький мичман, командовавший шлюпкой, протянул руку, помог забраться. Накинул на плечи одеяло. Сколько ему лет? Ровесник, а то и вовсе моложе? У него, да и у остальных матросов такие встревоженно-доброжелательные лица... Она выдохнула: «Спасибо вам, братцы!» и наконец почувствовала, как отпускает.
На борту мичман первым делом козырнул лейтенанту, которому было не больше двадцати трех-двадцати четырех лет, и с сияющей улыбкой доложил:
— Николай Александрович, спасенный на борт доставлен.
Николай Александрович запомнился Тосе сразу. Нет, она даже не догадывалась еще, что перед ней князь, пусть и побочной ветви, но все же одного из знатнейших родов Российской империи. Он вообще не выглядел вельможей. Обветренное лицо — смуглое от загара, обрамленное светло-русыми, под цвет спелой пшеницы, почти золотистыми волосами, было несомненно красиво. Васильково-синие глаза, обрамленные пушистыми ресницами, точеные черты, как у стоявшей в господских парках греческой статуи, только нос чуть-чуть с курносинкой, волевой подбородок, горделивая посадка головы. Осанка идеальная, все движения плавно-неторопливые — но могут быть стремительными настолько, что глазу не уследить. Он как раз во время разговора успел поймать падающую с подноса у спешащего стюарда фарфоровую чашку — и даже не облился. Улыбка такая, да и само лицо — располагающее, открытое, доброе. И в то же время,кажется, дисциплину держать умеет, и требовать — тоже. Заметно, что перед ним все по струнке ходят, уважают — но и то видно, что не боятся — любят. Явно хороший человек и командир, только молодой совсем. Хотя для Тоси он тогда казался безнадежно взрослым, человеком из другого мира. И все равно — улыбнулся, а на душе легче стало.
— Добро пожаловать на борт, молодой человек! Все в порядке, с «Дона» выдачи нет. И все же, какими судьбами?
— Ваше высокоблагородие, я прошу о защите и об убежище, — с трудом разлепила губы Тося. — Меня похитили, чтобы требовать с моего опекуна выкуп... и чтобы он отказался от одной важной сделки. Мне удалось сбежать, но что будет, когда поймают, страшно подумать. Мне некого больше просить...
На плечо осторожно легла извечным жестом защиты и поддержки тяжелая ладонь:
— Выше нос, малой! Прорвемся! Найдем теперь твоего опекуна и передадим тебя ему в целости и сохранности! Откуда похитили-то? И кто опекун? И самого-то как звать?
— Спасибо вам... Чащобины мы, зовут Антошкой, а опекун мой — Федот Захарович Рукавишников, — ответила она и назвала город. Лейтенант и стоящий рядом мичман присвистнули и переглянулись.
— Так далеко... Быстро же тебя сюда доставили, — воскликнул мичман и добавил: — Понимаешь, Антон, тут такое дело... «Дон» идет в другую сторону. Правда, мы с Николаем Александровичем как раз сегодня пересаживаемся на другой корабль и вечером как раз в том направлении поедем... Николай Александрович, может нам его с собой взять, а? Вестовым, например?
— Митя, — притворно нахмурил брови лейтенант, — Дмитрий Аристархович, мичман Касаткин, потрудитесь вести себя сообразно чину! Вестовые при переводе на судно не полагаются, их уже на новом корабле из своих назначат, а адъютантов нам с вами не положено. И вообще, вы отдаете себе отчет, что если мы представим молодого человека так, как вы сказали, ему двенадцать лет придется служить на флоте? Так что нет. И не просите. Только в качестве попутчика и на правах пассажира.
— Ваше высокоблагородие, — лицо Тоси озарила счастливая улыбка, — спасибо вам огромное, ваше...
— Николай Александрович я, — немного резко поправил ее лейтенант, — ты не на службе, да и в море возможны некоторые вольности. Здесь не светский салон, а ты не рапортуешь, так что можно и без высокоблагородий обойтись. Запомнишь?
— Так точно, Николай Александрович, запомню, — кивнула Тося. Барин ей определенно нравился.
— Вот и славно. Ну, а пока идем, покормить тебя надо. Кстати, Митя, тебя это тоже касается. На обеде едва-едва поковырял ложкой, а так все в тарелке оставил. Не годится так, нас сегодня еще неизвестно, когда накормят. Панька! Своди-ка, голубчик, нашего гостя в каюту, да выдай ему сухую форму. А оттуда — сбегай на камбуз, за двумя порциями. Скажешь, я распорядился. Нашему гостю переодеться надо, да и поесть не помешает.
— Да зачем, Николай Александрович? — попытался возмутиться Митя. — Мне правда кусок в горло не полезет, — и едва слышно добавил: — Волнуюсь очень.
— Ну и зря. Подумаешь, на корабле суверенной державы пассажиром быть придется! Иностранцы — такие же люди, и от наших не так уж сильно отличаются. А как доберемся — и в вовсе благодать будет! На «Надежде» тебе точно понравится. Там экипаж — лучший в мире, это я тебе точно говорю! Сам там служил, пока не откомандировали вот в Европу. Или ты капитана стеснялся? Ну-ка посмотри на меня? Что, правда, за одним столом с капитаном и лейтенантами первый раз обедал?.. Ох, Дмитрий-Дмитрий... Что ж ты раньше-то не сказал, горе луковое?..
— Так где уж мне, — вжав голову в плечи произнес Митя, — со свиным-то рылом в калашный ряд... Я ж мало того, что первогодок, так еще и не дворянин... был... до прошлого месяца. Тогда только и в Корпус взяли, спасибо, хоть дома учился, так удалось экзамены сдать, чтоб к ровесникам определили.
— Ясно, — Николай Александрович тяжело вздохнул и, подойдя к окончательно оробевшему подчиненному, осторожно взял его за плечи, встряхнул и, когда тот поднял на него глаза, сказал: — А ну хватит киснуть, как тесто в квашне! Держи нос выше горизонта! Твой отец сам себе дорогу пробил, вон, потомственного дворянства добился, не только личного, так что не вздумай его стесняться! Пусть те стесняются, у кого отец имение прокутил или в опалу угодил за измену отечеству! А тебе гордиться надо, понял! А что первый год... Ну, все когда-то новичками были, кто-то раньше, кто-то позже. А офицеров бояться нечего, ты теперь — один из них, и происхождение уже не важно. Мы, чай, не на балу в губернаторском доме, так что тонкостями этикета можно иногда пренебречь. И сослуживцы твои — такие же люди, только немного постарше. С отцом-то ты за одним столом обедать не боишься? Ну, хоть улыбнулся... Уже хорошо. Так что дуй на третью палубу, покажешь нашему гостю, где переодеться и где что лежит. А потом жду вас в кают-кампании. Мое-то присутствие тебя не смущает?
Митя отрицательно покачал головой. Он смотрел на лейтенанта с таким нескрываемым восхищением, почти обожанием, словно на небожителя, на недостижимый идеал. Тося уже начала замечать, как копирует он лейтенантские жесты и мимику, как повторяет его слова. Когда-то она видела, как так же повторяют за отцом сыновья. Впрочем, теперь она понимала, что и сама потом смотрела на Николая Александровича почти так же. И было за что!
В тот день она окончательно поняла, насколько ей повезло, хотя и пришлось уже вечером навсегда покинуть гостеприимный «Дон». Но покидала она его уже сытой, под надежной защитой — те, кто за ней гнался, на борт подниматься не осмелились, а на берегу ни Николай Александрович, ни Митя ее не оставляли в одиночестве, а при них ее тоже не трогали — да еще и с «вещевым довольствием». Митя, сияя довольной улыбкой, лично притащил ей деревянный чемоданчик:
— Антошка, держи! Владей и пользуйся на здоровье! Николай Александрович с капитаном договорился, тебе тут полное довольствие, как члену экипаже выдали. Белья три смены, форма — две простые и парадная, мыло, полотенце, и прочее по мелочи. А, еще сухой паек — на трое суток. Вот.
Затем Николай Александрович еще в лавку их обоих потащил — на берегу. Тоже за необходимыми мелочами. Еще заплатил за их покупки, а от благодарности только отмахнулся, как от пустяка: «Да что вы, в самом деле? Это ж копейки, в Петербурге мне одному в трактире один раз поесть — в разы дороже получится, так что забирайте и даже не берите в голову. Все в порядке. Вам нужнее».
А потом тот корабль. Как же он назывался? Непроизносимое какое-то название, и атмосфера... нехорошая. Это на «Дон» подниматься можно было только с восхищенной улыбкой — красивый, идеально прибранный корабль, улыбчивые, жизнерадостные люди, и какое-то ощущение дома возникало еще до того, как гость поднимался на борт. Тут же не было ни военного порядка, ни военной же чистоты. Матросы смотрели подозрительно, офицер — ехидно и как-то внешне заискивающе, а на самом деле — как на кот на добычу. Впрочем, Николай Александрович быстро поставил его на место, предупредил об уже оплаченном проезде, и, поигрывая пистолетом, потребовал каюту. Когда его требование удовлетворили, Митя тихонько шепнул:
— Такое чувство, что они монеты у нас в кармане подсчитывают за сколько наши вещи продать можно. Того и гляди в спину нож воткнут... Не нравится мне тут, Николай Александрович...
— Мне тоже. Но у нас другого выхода нет. Значит так, ребята. По одному не ходить, вещи без присмотра не оставлять. Это ясно? Держаться будем все вместе, гамаки тоже лучше поближе повесить. Дверь на ночь закроем, но все равно лучше вахту нести. Засыпать всем никак нельзя. Что еще? Ах да, с едой поосторожнее. Отравить могут.
Тося почувствовала, как лицо заливает краска. Каюта только одна... но это же — верх неприличия! Она подошла к Николаю Александровичу и, встав на цыпочки, шепнула ему на ухо:
— Николай Александрович, простите, но я... я не могу с вами в одной каюте ночевать... Просто...
— Просто ты — девушка приличная, я правильно понял? — ответил он так же тихо, и, улыбнулся. — Да не красней ты, глупая! Больше никто ничего не заподозрил. А у меня сестер полон дом, и каждые святки они у меня норовят одежду стянуть и в нее нарядиться. Так что глаз наметан, вот и все. Просто за париком следи внимательнее, и с жестами поаккуратнее, потом объясню, что к чему. А пока успокойся, ничего тебе не грозит. Митька, чувствую, еще больше тебя смущаться будет, а меня бояться точно не стоит. Воспитание не позволяет, — он чему-то улыбнулся и погромче добавил: — Митя, иди-ка сюда. Давай подумаем, где гамак нашей спутницы повесить, и как ей угол огораживать будем.
— Спутнице? Какой спут... вы шутите, да?
— Нет, Митя, он не шутит. Я не Антон, я Антонина, — ответила Тося и еще сильнее покраснела. Провалиться бы сквозь палубу... Николай Александрович вздохнул:
— Ох, дети-дети... Все за вас делать приходится... Давайте сюда одеяла, под мундирами поспите, а ими угол отгорожу. Значит так, Тоня, твой гамак будет вот этот. Митя, твой — этот. Я у двери лягу, чтобы уж точно никто не вошел. Вещи сюда складываем.
Он деловито и быстро отгородил угол, затем, нашел что-то, что можно использовать как стол, разложили на нем тот самый сухой паек, взятый еще с «Дона», все трое поужинали, а вскоре и заснули. Тоня сначала никак не могла задремать, было как-то неловко и страшно от неизвестности, но потом она все-таки успокоилась и уснула.
Все три дня плавания прошли на нервах, и, может быть, ничего страшного не произошло только потому, что Николай Александрович не оставлял их без присмотра и не выпускал из рук оружие. И переговоры какие-то вел с капитаном и офицерами корабля на непонятном языке, судя по тону, угрожал, и добился того, что их не ограбили, и даже удалось благополучно высадиться почти там, где это было оговорено. Казалось, до «Надежды» и до безопасности оставалось совсем немного... Но каким же обманчивым оказалось это впечатление!
Из воспоминаний Тосю выдернул звук боцманского свистка. Она вспомнила, что на «Надежде», что последнее поручение Николая Александровича уже выполнено, и на душе стало как-то очень пусто. Она шла по кораблю и ничего не замечала, не слышала, не видела толком. Все было словно не с ней, не наяву. Девушка на негнущихся ногах вернулась в выделенную ей каюту. Хотелось одного — упасть на кровать, свернуться калачиком, и выплакаться, а потом заснуть — и пусть все произошедшее за эти дни окажется просто сном! Пусть окажется, что ничего этого не было. Пожалуйста... Больше всего на свете ей хотелось одного — еще раз услышать голос Николая Александровича, увидеть его, живого... Чтобы скрипнула дверь, в проеме показался он — высокий, плечистый, и в то же время — стройный и какой-то легкий, умеющий двигаться абсолютно бесшумно, с легкостью и грацией дикого зверя... Чтобы стоял он в дверном проеме, улыбался, и тихонько сказал:
— Антошка, ну чего нос повесила? Не думала же ты, что от меня так просто избавиться!
Показалось? Она вздрогнула, резко развернулась. В дверном проеме действительно кто-то стоял, кто-то, освещенный со спины, кто-то, безумно похожий на лейтенанта Таврию. Она вспомнила, что, вроде, было слышно, как переговаривались со шлюпкой, были чьи-то голоса на палубе, кто-то рапортовал вахтенному, и вроде даже кто-то чему-то радовался. Она еще подумала, с берега возвращаются те, кто был в увольнительной, только ей было не до чего. Вот и пропустила... Неужели сбылось? Неужели живой? В горле встал колючий комок, глаза защипало...
— Ты чего, глупенькая? — ласково и заботливо спросил ставший за время путешествия таким родным голос. — Ну реветь-то зачем? Прости... Прости, что напугал. И что вернулся — тоже прости. Так уж вышло. Не бойся, я тебя ничем не потревожу, обещаю. А теперь извини, мне надо...
Он попытался что-то сказать — и вдруг начал медленно сползать по стене. Тося не помнила, как оказалась рядом, как подхватила, не давая упасть, помогла плавно опуститься на пол. Живой... Живой, настоящий. Не может от привидения идти живое тепло, у них не может так бешено колотиться сердце. Они не кусают в кровь губы, не вздрагивают от боли. Того, как Тося мчалась до лазарета, как притащила на буксире ничего не понявшего из ее объяснений судового врача, который до невозможности долго, как ей казалось, возился с какими-то склянками и выбирал, что брать а чего не брать с собой, она не помнила. И того, как она пережила те полчаса, которые длился осмотр — тоже. А потом доктор долго мыл руки, и вода в тазике была пугающе красной, а лицо Николая — пугающе белым, почти под цвет подушки.
— В рубашке родился, — сдержанно улыбнулся врач. — Ранение в живот, а ничего жизненно важного не задето. Пуля навылет не прошла — и внутрь далеко не залезла, вытащил почти сразу. Кровопотеря такая, что он уже давно должен был умереть, а он... В общем, если Николеньку не шевелить, дать отоспаться и отпаивать вот этим — он быстро поправится. Очень быстро. Как бы даже на свой корабль не успел. Но пока он нетранспортабелен. Совсем. Надо бы в лазарет, да боюсь, не донесем, его сейчас лучше не шевелить. Понимаю, что с раненым находиться рядом — удовольствие сомнительное, но вас переселять некуда — свободных кают у нас больше нет. Так что, милая барышня, придется вам побыть сиделкой. Сумеете?
Тося кивнула. Слов не было, совсем не было. Только по щекам текли и текли сплошным потоком горячие слезы. Вот и все... Теперь уже точно — все позади. И в это даже не верилось, такое счастье казалось просто сном. Да, конечно, она согласна! Она за великую награду считала право ухаживать за тем, кто столько раз успел ее спасти, пусть даже ценой своей жизни. Он жив... Жив... И это — главное. А все остальное может подождать.
Врач предупредил, что, возможно, он не проснется еще очень долго, что это нормально, потому что большая кровопотеря и общее переутомление здорово истощили его силы. «Во сне все болезни проходят», — говорил когда-то отец... Вернее, тот, кого она привыкла называть отцом, сибирский охотник Егор Чащобин. Ну что же, пусть спит... Только Тосе все равно казалось неправильным, немыслимым отойти от койки, которая вроде как должна была принадлежать ей, больше чем на пять минут. Казалось, что стоит отпустить эту всегда такую сильную — и в то же время осторожную, заботливую руку — и он просто растворится в воздухе. А так — можно чувствовать тяжесть его ладони — и гулкое биение пульса под пальцами. Живой. Теплый. Сердце бьется. А значит, все будет хорошо... И пусть глаза закрыты, лицо болезненно-бледное, а запекиеся губы почти беззвучно шепчут что-то, чего никак не разобрать — это пустяки, он обязательно выкарабкается! Надо только ждать...
Следующие дни тянулись бесконечно, и вспомнить их Тося могла с большим трудом. Нет, ее не оставляли одну, ей давали возможность и поспать, и выйти, и поесть, и просто передохнуть. Да и вообще, в каюту частенько заходили. То доктор, то кто-то из знаменитого Надежного Квартета, как называли со времен учебы в Корпусе неразлучную четверку курсантов, потом гардемаринов, мичманов, а теперь — лейтенантов, то верный Митя. Даже капитан заходил, и совершенно незнакомые члены команды. Было видно, что все здесь беспокоятся, что «лейтенанта Таврию», или «Николеньку Александровича», как его еще называло старшее поколение и друзья, здесь любят и ценят. И уважают. И очень ждут его выздоровления. Это было видно по всему — хотя Тосе сейчас было особо не до заботы команды. Она целыми сутками просиживала около больного, меняла повязки, отпаивала его, как могла, лекарственными отварами, меняла компресс — у него целые сутки держался жар — и нередко так и засыпала — сидя, уронив голову ему на грудь, под успокаивающий мерный стук сердца своего суженого. Кризис миновал. Теперь-то он точно поправится, теперь точно будет жить...
А давно ли, кажется, беспокойно метался в жару, сбивая простыни, что-то бессвязно шепча? Давно ли дыхание было хриплым, прерывистым, словно воздуха не хватает? То хрипел отчаянно и тихо, словно голос пропал: «Пустите! Костя! Костик, ты живой?! Не смей, не смей терять сознания! Очнись, слышишь! Не смейте! Прошка, берегись! Прохор! Пустите! Не пойду, слышите, не пойду!»... Константа, Костя Верхнегорский, когда услышал это, побледнел сначала, потом уверенно подсел к другу, отодвинув Тосю, и, сжав его руку, тихо попросил: «Ты держись, Таврия, слышишь? Все позади. Нам давно не четырнадцать, и я тут. Живой. Слышишь? Ну?». Больной как будто и правда услышал. Затих, дышать стал ровнее. А потрясенная Тося услышала, как давно, еще в четырнадцать лет, отправился Надежный Квартет в сопровождении двоих вестовых гулять по иностранному портовому городу, и заблудился. Дело было в глухих кварталах, и неудивительно, что ребята наткнулись на местную банду. Константа, Костя то есть, получил под ребро удар стилетом, вестовому Прошке проломили голову, хорошо хоть кость ничего не задела, второго вестового, Тишку придушили, а Николеньку оттащили от лежащих без сознания друзей местные бандиты. Кашалот и Зяблик, которые шли другой улицей, когда увидели, что случилось, перепугались, позвали на помощь. И попали на какой-то иностранный корабль, куда как раз требовались матросы. Как раз под насильную вербовку угодили, там хватали всех, кто в штатском был... В общем, если б капитану вестовые Мишка и Гришка, оставшиеся тот побег прикрывать не доложили, да он бы сразу не начал поиски, да не поднял бы на уши весь порт, страшно подумать, что было бы... А так нашли в какой-то подворотне и Прошку, и Тишку и Костика. В нескольких метрах друг от друга так без сознания и лежали... В рубашке родились ребята! У одного череп оказался крепкий, так что просто крови натекло много, да без сознания долго пролежал, а так сотрясением отделался. У второго стилет каким-то чудом ничего жизненно важного не задел, тоже только кровопотеря. Ну и у третьего следы на шее сошли окончательно только когда они уже к России подходили. А так легким испугом отделались, можно сказать. Кашалота с Зябликом не то дипломатическими усилиями, не то с применением угроз освободили. А Николеньку долго найти не могли... Его спасло то, что из-за фамильного кольца похитители поняли, что он из богатых, но не обнаружив больше ничего ценного, решили, попытаться потребовать выкуп. Но все равно очнуться после удара по голове в каком-то трюме на полузатонувшей барже, по пояс в затхлой воде было мало приятного. Особенно если понимать: как только похитители разберутся, что выкуп платить некому — либо добьют, либо забудут о его существовании и его просто никто никогда не найдет...Врагу не пожелаешь... А было ему всего четырнадцать лет. Неудивительно, что кошмары теперь в бреду видятся...
продолжение следует...
3. Долгая дорога к «Надежде»
URL записи
-
-
26.08.2015 в 23:11Часть 2
-
-
26.08.2015 в 23:12Часть 3
-
-
26.08.2015 в 23:12Часть 4
-
-
26.08.2015 в 23:12Часть 5
-
-
26.08.2015 в 23:13Часть 6
-
-
26.08.2015 в 23:15Часть 7
-
-
26.08.2015 в 23:15Часть 8
-
-
26.08.2015 в 23:16Часть 9
-
-
26.08.2015 в 23:16Часть 10
-
-
26.08.2015 в 23:20Часть 11