spero, ergo sum
Где-то между Гаванью и Энском
читать дальшеВесна 1914 года в небольшом уездном городке выдалась на удивление солнечной и ранней. Воспитанницы Пансиона благородных девиц, гордо считающегося почти Институтом, стайками разлетелись по всему парку. Выпускной класс занял беседки и места около пруда, где, пользуясь хорошей погодой, готовились к экзаменам, младшие девочки чинно гуляли по дорожкам, пока были на глазах у пепиньерок и классных дам, и с веселым смехом гонялись друг за дружкой там, где их никто не видел. Жизнь текла своим чередом, и о том, что буквально через четыре месяца, первого сентября, начнется война, здесь даже не догадывались.
По хорошему, Юле Бестужевой нужно было бежать к одноклассницам и готовиться к экзамену по латыни. Конспекты, кстати, были еще не дописаны, и не возвращены Ниночке Гагариной, а ей еще самой готовиться надо! Но сейчас Юле, или, как ее здесь чаще называли, Жюли, было совсем не до экзаменов. Потому и шла она по тропинке в сторону пруда, туда, где обычно сидели первогодки, и рассказывала им разные истории Настя Татаринова.
Да вот же она и сидит! Кого-кого, а ее точно ни с кем не перепутаешь! Для своих тринадцати лет Настя казалась довольно высокой, но уж слишком худенькой. Да и пышные светлые волосы были намного короче, чем у ровесниц. Еще бы! Пришла она вообще остриженной «под мальчишку», да и характер у нее такой, что благовоспитанной барышне никак не подходит. Кстати, прозвище «Стенька» у нее сохранилось еще с тех пор. И пелерину только она умудряется носить как мушкетерский плащ, и сидеть на земле с такой непринужденной естественностью… В общем, на дочь контр-адмирала она не похожа ни капельки. И почему к ней так липнет детвора?..
- Дальше! Ну Стенечка, голубушка, дальше! – как всегда пищат они, а Настя улыбается – широко, беззаботно, так, что невозможно не улыбнуться в ответ, и заводит очередную байку.
Хотя кто же знает, что из ее россказней – байки, а что – чистая правда? Кто был в этой Тихой Гавани до землетрясения, кто знает, как там было принято? Может, и все в этом городе были такие… со странностями. Но уже одно то, что бедняжке пришлось в пять лет, а потом еще в десять пережить землетрясение, уничтожившее город, три года прожить среди старообрядцев, а потом и вовсе пробираться через горы и леса со всеми, кто пережил катастрофу, пешком, и при этом присматривать за малышами… Если честно, Юле представить-то такое было страшно, и тем удивительнее было то, что она осталась такой… светлой, что ли. Жизнерадостной. Вот сейчас, например, рассказывает о том, как приезжала к каким-то родственникам в далекий город Энск, и так расписывает этот городок, с такой любовью и с таким количеством деталей, что невольно жалеешь, что родилась не там. Но вот – заметила появление Юли, и каким-то неуловимым глазу движением мгновенно вскочила с земли. Надо же, все остальные, как и положено, на картонках сидели, на стульчиках – да мало ли на чем, и то отряхиваются. А у нее – и на платье ни пятнышка.
- Жюли, что случилось? На тебе лица нет! Я сейчас отпущу девочек, расскажешь. Ладно? – она говорил очень тихо и на чистейшем французском. Когда еще среди всех этих приключений она успела языкам выучиться – бог весть, но отец-адмирал, похоже, успел вложить в нее такую россыпь знаний, что оставалось только дивиться, как у нее все в голове уложилось. Вот тебе и самообразование и домашнее воспитание!
Малышки действительно бросились врассыпную. Устроив игру в догонялки. На земле сам собой появился раскладной стульчик, Юля поняла, что уже удобно сидит на нем, а эта странная, невероятная, неправильная подружка присела рядом, держит ее за руки и смотрит снизу вверх встревоженно и заботливо.
- Ну, что стряслось? Выкладывай!
У нее странные глаза, да и лицо – тоже, - отстраненно заметила Юля. Есть в ней что-то… располагающее, что ли. Ей хочется выговориться. Глаза такие – большие, удивленно распахнутые, внимательные. В них нет ни зависти, ни насмешки, ни надменности. Только сочувствие и тревога. И лицо – не то, чтобы красивое. Нос немного курносый, веснушки иногда проявляются, да и смуглая она до неприличия, словно простолюдинка какая. И руки – на них же без слез не взглянешь! Загорелые, в царапинах и заусеницах, даже мозоли встречаются! И глядит еще так… не как барышня. Одновременно взрослый у нее взгляд, какой-то пронизывающий что ли. Словно и так все наперед знает и насквозь видит. И по-мальчишечьи любопытный, словно она счастлива видеть каждую мелочь, словно открытие мира для нее продолжается, и доставляет ей огромное удовольствие. Ведь совсем еще несмышленыш должна быть! Что она может понимать, в неполных-то четырнадцать! Зачем вообще рассказывать именно ей?.. А ведь тянет, и кажется очень важным рассказать именно сейчас и именно Насте.
Почему-то вспомнилась первая встреча. Худенькая новенькая, коротко остриженная и одетая очень странно - в холщовую рубаху, опоясанную широким кушаком, порты и - неслыханное дело - босиком, крепко обнимается с каким-то наполовину седым мужчиной. Юля, в тот день дежурившая по этажу, сначала думала - с отцом, но новенькая вполголоса попросила: "Дядя Виталий, вы за моими там приглядите, ладно? Им и так тяжело, и так беспокоиться будут, так пусть хоть за меня будут спокойны. Вы пишите, ладно? Знаю я их, они ведь скрытные... А у папы сердце. И мама только начала отходить. Не надо бы их одних оставлять...". Голос такой... Взрослый, что ли. И сопровождающий на нее смотрит с невольным уважением. Что-то сказал по латыни. Она улыбнулась, хотя улыбка больше напоминала судорогу. И пошла вперед, к директрисе. Не оглядываясь, с прямой спиной, и какой-то почти царственной походкой. Да, она действительно была похожа на адмиральскую дочь, хоть и нетитулованная, и небогатая, и одета была как крестьянский мальчишка. То, что называли породой чувствовалось все равно. Но чувствовалось и кое-то еще. Что-то, отчего ее невольно уважали старшие и младшие, отчего к ней тянулись. И это было не воспитание - да, оа обладала врожденным чувством такта, но при этом иногда позволяла себе совершенно возмутительные для дворянки вещи. И дружбу с простолюдинами, и умение лазать по деревьям и стрелять из рогатки, и любовь к приключениям. И эту совершенно немыслимую привычку делать все без помощи служанок, и умение сказать в лицо все, что думаешь, независимо от того, кто перед тобой. А ведь умела и быть дипломатичной, и смолчать, когда надо! Но ведь ляпала иногда такое, что хоть стой, хоть падай! А все равно... Сначала все были уверены, что новенькая не умеет-то ничего, и легко станет объектом насмешек. Но она идеально говорила на нескольких языках, прекрасно танцевала, а науки знала так, словно уверенно шла к золотому шифру с первого года. Но она умела одним жестом или кивком головы так продемонстрировать чувство собственного достоинства, что все насмешки разбивались, как снежки об каменную стену. А еще... еще она умела слушать. В первый же день своего пребывания в школе наткнулась на плачущую первоклашку, заблудившуюся в коридорах, и часа три сидела с ней в пустом классе, о чем-то шепталась и вышла уже почти кумиром малышей. И как это у нее получается?.. Вот и Юля не ожидала, а начала рассказывать.
- Стенька, ты только не рассказывай никому, ладно? Хотя что я говорю... В общем, нас с Эжени, как прошедших курсы медицинских сестер, отправили помогать в госпитале одному доктору, господину Павлову. А к нему вчера поступил один больной... В общем, от него уже отказались все врачи, говорят, заражение крови началось, медицина бессильна. Или ампутация, или... в общем, говорят, не жилец он. А доктор Павлов, Иван Иванович, как он велел себя называть, считает иначе. И знаешь, видела я этого больного... Мне страшно, Настенька. Вот честно. Страшно. Он еще молодой совсем, лет тридцать - если не меньше. Красивый. Наверное. Был. Высокий такой, плечи - косая сажень. Глаза - синие-синие. Девчата смеются - влюбилась. А ведь не в этом дело! Понимаешь, он откуа-то с севера приехал, из экспедиции какой-то. Обмороженный весь. На лице какие-то струпья, а ноги... это страшно, Настя. Гангрена - жуткая вещь. Так вот, он днем терпит, молчит, и даже не просит ничего. Только смотрит на еду, словно она исчезнуть куда может, или словно ее отнять могут. Смотрит - и не просит. Молчит. Нас барышнями зовет, советует не смотреть, уйти. Губы кусает, бледный весь, как полотно - но молчит. А как задремлет... Он так стонет страшно. Словно его на куски режут. И все зовет кого-то, все обещает, что дойдет. Прощения просит, умоляет дождаться, обещает, что непременно приведет помощь. А как проснется - он даже имени своего не называет. Молчит - и все. У Ивана Ивановича все просит, даже умоляет, чтобы о какой-то экспедиции узнали. Письма просит переслать. А в бреду все одни и те же слова повторяет. Татарина какого-то зовет. Какого-то Ваньку. Стенька, ты чего побледнела? Я что-то не то сказала?
Но обычно такое спокойное, невозмутимое лицо Настеньки Татариновой вдруг изменилось до неузнаваемости. Она схватила Юлю за руки, и, глядя на нее со странной смесью надежды, страха, счастья и недоверия, взмолилась:
- Пожалуйста, помоги мне его увидеть! Пожалуйста, это очень важно. Я должна его увидеть, слышишь? Он Ваньку звал, да? Ваньку Татарина?
- Наверное, я не помню. Да кто он, этот Татарин? Что случилось?
- Это мой брат. Мой брат, без вести пропавший три года назад. Понимаешь? Я его семь лет не видела, он меня и не узнает, наверное, потому что похоронил еще тогда, семь лет назад. Ох, только бы живой... Проведешь, ведь правда?..
- Настя, так ведь туда же посторонних не пускают... Погоди. Какой брат, ты же одна у родителей! Или я чего-то не знаю? Можешь рассказать, или это тайна?
- Да какая это теперь тайна... Понимаешь, принято считать, что пятилетние дети почти ничего не помнят. А я вот помню. Не знаю, почему, но помню многое. Например, Тихую Пристань и Энск. А еще - брата. Да, я знаю, о чем ты. Мои родители действительно поженились за пару лет до моего рождения. Но у них это второй брак, и у мамы есть еще и сын. Ваня. Иван Львович Татаринов, лейтенант флота. Капитана "Святой Марии". ох, Юлька, если бы ты знала, какой он у нас замечательный! И как он нас всех любил... Да, я помню не так уж много, только эпизоды. Но этого уже достаточно! Я помню, что тогда еще и папа был не седой, и походка у него была совсем другая. До приступа. И мама казалась совсем молоденькой и невероятно счастливой. Они ведь у меня до сих пор иногда такими невероятно юными, такими счастливыми кажутся... Знаешь, Юлька, может я чего-то в жизни и не понимаю, но одно знаю точно - замуж надо идти по любви. И уважать друг друга надо тоже - обязательно. И тогда... тогда счастье возможно, и даже годы ничего особо не меняют. А Ванька... для него папа тоже был самым настоящим отцом. Я ведь помню прекрасно, как он возвращался на побывку, когда каникулы начинались. С какой теплотой, гордостью и любовью на него папа смотрел, как мама расцветала, при виде сына. И как Ванька реагировал... Знаешь, я только полгода назад узнала, что он мне не родной брат, а сводный с одной стороны и троюродный, с другой. Да не у всяких родных такое взаимопонимание было, как у нас! Помню, как он со мной возиться любил, как на плечах катал, и на рыбалку с собой брал, и каждый раз со мной играл, возился, и не то что не жалел времени, наоборот - расцветал весь: смотрите, это моя сестренка!
А потом, в одночасье все кончилось. Проводы Ванюшки я тоже помню. Он такой красивый был, такой высоченный. Улыбался так... Торопился в Энск, где ждала его невеста, а потом - обратно на "Княгиню Ольгу". Ему двадцать было. А мне - четыре года. Через полгода папа тоже поехал в Энск, ко второму своему сыну. Братом его называть я не хочу, и для этого есть причины. В общем, вернулся папа уже чуть живым. Его паралич разбил, такого ему порассказали. Дядя Виталий, его лучший друг и замечательный доктор, его еле-еле тогда откачал, вернул к жизни. Но что ему такого сказали - папа молчал. А потом... потом было то землетрясение.
Я слабо помню то, что было тогда. Если одним словом - хаос. И ужас. Земля из-под ног уходит, дома рушатся, горы сдвигаются. Грохот, гул, крики, все куда-то бегут... Не помню, как мы выбрались. Как оказались в какой-то пещере, огромной и гулкой, как папа собирал людей, пытался обеспечить х хоть чем-то... Старшие дети присматривали за нами, взрослым было не до того. Шли куда-то целыми днями, пытались выбраться... Выбрались. А долина совершенно незнакомая, а все дороги завалило. И опять дорога, дорога, дорога... Добрались потом до старообрядческой деревни. Если тебе будут говорить, что староверы - какие-нибудь изверги, или что ни - какие-то дикие и невежественные люди - не верь! Я жила среди них пять лет, и скажу прямо - да, у них непривычные, немного странные и в чем-то жестокие обычаи, но они - замечательные люди. И если бы не они, нам бы не выжить. Но и там тоже потом произошло землетрясение. И община староверов ушла в одну сторону, а мы - в другую. Тогда и пришлось превратиться в Стеньку. Понимаешь, маме с папой Ваньки очень не хватало. А я на него похожа. Вот и хотела быть на него похожей еще больше, на него равнялась. И как-то проще было с мальчишками, чем с девчатами, и с малышами, чем с ровесниками. Защищала, кого могла, заступалась, помогала. Меня и прозвали защитником обездоленных, Стенькой Разиным. Так и прилипло это прозвище. А поскольку мы все время в пути были, волосы мешали, а в штанах оно идти намного проще. Вот и остриглась, и к лаптям привыкла, и к штанам с рубахой. Совсем мальчишкой стала. Мама плакала, говорила, что не узнает меня. Занялись моим воспитанием. с папой на пару. Решили дворянку воспитать. Ну вот и выросла я... Вот такая. А потом добрались вот сюда. Нашли следы Ваньки, его жену и дочку отыскали. Узнали вот, где они жили. И о том, что Ванька ушел на север. Он ведь Арктику обожал. Мечтал о ней, надеялся там побывать, постоянно с отцом проекты обсуждал, размышлял, как северным морским путем пройти. Ну. и пошел. И не вернулся. И где он там теперь, как он там... Никому не известно. Знаешь, Юлька, я никогда не любила изливать душу, жаловаться, так что прости. Накатило. Но как вспомню, как по Ваньке родители тоскуют, как они на меня иногда смотрят - и не видят, потому что видят его... При них я держусь. Стараюсь быть спокойной, почти счастливой. К Маше и Катюшке бегаю, они ведь все-таки славные... Хотя тоже - от Машиных взглядов иногда дрожь по коже. И от соседских. Разговариваю с Катей, сказку читаю, допустим, или играю - а меня его именем окликают. Иди, дескать, к столу, обед стынет. Или даже не говорит ничего, просто такая тоска в глазах... Словно я - привидение. В гостях проще. У тех же Андреевых, дяди Паши и тети Насти хорошо, но они тоже слишком помнят Ваньку. У Сторожиных проще, дядя Виталий и тетя Надя все-таки не настолько меня с братом сравнивают. Да и врач он, в нервных болезнях разбирается, так что каждый раз еще незадолго до нервного срыва вытаскивает, отвлекает. Но я и у них и то не могу себе позволить ни выкричаться, ни выплакаться. Им-то за что? Они-то ни в чем не виноваты! В подушку по ночам вою, и не более того. Здесь хотя бы другие заботы, другие мысли... А я люблю его, Юлька! Понимаешь? Вот не помню почти, не знаю, какой он теперь - прощались ведь - был парнишкой едва за двадцать, а теперь ему к тридцати приближается, взрослый совсем. Ни он меня, ни я его, может, и не узнаю. Но все равно! Если это кто-то с его корабля... Понимаешь, у него побратим был, сосед. Ваня Климов. И он моего Ваньку называл Татарином. Если это он... Только бы это он был, Юленька, только бы он...
- Да как ты пойдешь-то? Туда же не пускают никого!
- А я в окно! Сама ведь знаешь, я умею по деревьям лазать! В Стеньку переоденусь, да в окно палаты и пролезу! Ты только окно открой, ладно? И не бойся за меня, не упаду. И больного не потревожу. Мне пару вопросов задать - и все. Честное слово!
И Юля согласилась. Она сама не могла понять, зачем это делает. Просто поступить иначе ей казалось неправильным. Да только все пошло неправильно. Иван Иванович, которого она решила предупредить о неожиданном визитере, только рассеянно кивнул и как будто не заметил ничего. Сильно нервничал перед операцией? Да вроде не похоже. Стеньку задержали сначала классная дама младших классов, потом и вовсе вызвали к директрисе. Так что переодеться и сбежать она едва-едва успевала. А подоспела только когда уже начиналась операция. Больному уже явно было совсем плохо. Он смотрел как-то почти обреченно, был еще бледнее обычного, и когда в окне показалась Стенька, вдруг вскрикнул, и попытался вскочить. "Ванька!" - крикнул он, и рванулся так, что его едва удержали санитары. Иван Иванович возмутился, что ему операцию срывают, но, увидев, как смотрят друг на друга больной и барышня в окне, махнул рукой и позволил Насте подойти. Она подошла на негнущихся ногах, присела рядом. Больной вцепился ей в руку, словно боялся, что она исчезнет. У обоих глаза были, что называется, на мокром месте, оба не замечали ничего вокруг. Иван Иванович приказал привесить какой-нибудь полог, чтобы ни барышня, ни пациент не видели, что он делает, и начал операцию. И все два часа, пока она длилась, пациент крепко держал гостью за руку, и что-то спрашивал. Она отвечала.
А потом, едва закончилась операция, в комнатушку ворвались жандармы. И Стенька едва успела вылезти в окно. А Юля вернулась позже. Вернулась заплаканная и усталая, и сообщила, что Ивана Ивановича арестовали за что-то, связанное с политикой - он-де лечил кого-то, кого не нужно было. Того самого моряка-полярника отправили в другую больницу - непонятно куда, потому что в этой больнице его бесплатно лечить не позволят. Выживет ли он - никто сказать не может, потому что ситуация очень тяжелая. Иван Иванович обещал найти его, как только появится такая возможность, но когда-то оно еще произойдет... А Юля твердо решила - сразу после экзаменов она станет работать сестрой милосердия и тоже отправится на поиски того матроса. Найдет ли, нет ли - неважно. Искать все равно будет, и напишет, как только получится найти. Сама Стенька тоже не смогла сказать ничего утешительного. Только то, что ее действительно приняли за брата, и брат при последней встрече со своим штурманом был еще жив. А вот где он сейчас и что с ним теперь... Это могло показать только время. Говорить ли родителям - Стенька пока не знала. Впрочем, все равно едва закончились экзамены, ей тоже пришлось уходить из пансиона, потому что семейство окончательно перебиралось в Энск. Не на каникулы, как это было уже несколько лет - теперь уже навсегда. Вернее, это им тогда казалось, что возвращаются они навсегда.
читать дальшеВесна 1914 года в небольшом уездном городке выдалась на удивление солнечной и ранней. Воспитанницы Пансиона благородных девиц, гордо считающегося почти Институтом, стайками разлетелись по всему парку. Выпускной класс занял беседки и места около пруда, где, пользуясь хорошей погодой, готовились к экзаменам, младшие девочки чинно гуляли по дорожкам, пока были на глазах у пепиньерок и классных дам, и с веселым смехом гонялись друг за дружкой там, где их никто не видел. Жизнь текла своим чередом, и о том, что буквально через четыре месяца, первого сентября, начнется война, здесь даже не догадывались.
По хорошему, Юле Бестужевой нужно было бежать к одноклассницам и готовиться к экзамену по латыни. Конспекты, кстати, были еще не дописаны, и не возвращены Ниночке Гагариной, а ей еще самой готовиться надо! Но сейчас Юле, или, как ее здесь чаще называли, Жюли, было совсем не до экзаменов. Потому и шла она по тропинке в сторону пруда, туда, где обычно сидели первогодки, и рассказывала им разные истории Настя Татаринова.
Да вот же она и сидит! Кого-кого, а ее точно ни с кем не перепутаешь! Для своих тринадцати лет Настя казалась довольно высокой, но уж слишком худенькой. Да и пышные светлые волосы были намного короче, чем у ровесниц. Еще бы! Пришла она вообще остриженной «под мальчишку», да и характер у нее такой, что благовоспитанной барышне никак не подходит. Кстати, прозвище «Стенька» у нее сохранилось еще с тех пор. И пелерину только она умудряется носить как мушкетерский плащ, и сидеть на земле с такой непринужденной естественностью… В общем, на дочь контр-адмирала она не похожа ни капельки. И почему к ней так липнет детвора?..
- Дальше! Ну Стенечка, голубушка, дальше! – как всегда пищат они, а Настя улыбается – широко, беззаботно, так, что невозможно не улыбнуться в ответ, и заводит очередную байку.
Хотя кто же знает, что из ее россказней – байки, а что – чистая правда? Кто был в этой Тихой Гавани до землетрясения, кто знает, как там было принято? Может, и все в этом городе были такие… со странностями. Но уже одно то, что бедняжке пришлось в пять лет, а потом еще в десять пережить землетрясение, уничтожившее город, три года прожить среди старообрядцев, а потом и вовсе пробираться через горы и леса со всеми, кто пережил катастрофу, пешком, и при этом присматривать за малышами… Если честно, Юле представить-то такое было страшно, и тем удивительнее было то, что она осталась такой… светлой, что ли. Жизнерадостной. Вот сейчас, например, рассказывает о том, как приезжала к каким-то родственникам в далекий город Энск, и так расписывает этот городок, с такой любовью и с таким количеством деталей, что невольно жалеешь, что родилась не там. Но вот – заметила появление Юли, и каким-то неуловимым глазу движением мгновенно вскочила с земли. Надо же, все остальные, как и положено, на картонках сидели, на стульчиках – да мало ли на чем, и то отряхиваются. А у нее – и на платье ни пятнышка.
- Жюли, что случилось? На тебе лица нет! Я сейчас отпущу девочек, расскажешь. Ладно? – она говорил очень тихо и на чистейшем французском. Когда еще среди всех этих приключений она успела языкам выучиться – бог весть, но отец-адмирал, похоже, успел вложить в нее такую россыпь знаний, что оставалось только дивиться, как у нее все в голове уложилось. Вот тебе и самообразование и домашнее воспитание!
Малышки действительно бросились врассыпную. Устроив игру в догонялки. На земле сам собой появился раскладной стульчик, Юля поняла, что уже удобно сидит на нем, а эта странная, невероятная, неправильная подружка присела рядом, держит ее за руки и смотрит снизу вверх встревоженно и заботливо.
- Ну, что стряслось? Выкладывай!
У нее странные глаза, да и лицо – тоже, - отстраненно заметила Юля. Есть в ней что-то… располагающее, что ли. Ей хочется выговориться. Глаза такие – большие, удивленно распахнутые, внимательные. В них нет ни зависти, ни насмешки, ни надменности. Только сочувствие и тревога. И лицо – не то, чтобы красивое. Нос немного курносый, веснушки иногда проявляются, да и смуглая она до неприличия, словно простолюдинка какая. И руки – на них же без слез не взглянешь! Загорелые, в царапинах и заусеницах, даже мозоли встречаются! И глядит еще так… не как барышня. Одновременно взрослый у нее взгляд, какой-то пронизывающий что ли. Словно и так все наперед знает и насквозь видит. И по-мальчишечьи любопытный, словно она счастлива видеть каждую мелочь, словно открытие мира для нее продолжается, и доставляет ей огромное удовольствие. Ведь совсем еще несмышленыш должна быть! Что она может понимать, в неполных-то четырнадцать! Зачем вообще рассказывать именно ей?.. А ведь тянет, и кажется очень важным рассказать именно сейчас и именно Насте.
Почему-то вспомнилась первая встреча. Худенькая новенькая, коротко остриженная и одетая очень странно - в холщовую рубаху, опоясанную широким кушаком, порты и - неслыханное дело - босиком, крепко обнимается с каким-то наполовину седым мужчиной. Юля, в тот день дежурившая по этажу, сначала думала - с отцом, но новенькая вполголоса попросила: "Дядя Виталий, вы за моими там приглядите, ладно? Им и так тяжело, и так беспокоиться будут, так пусть хоть за меня будут спокойны. Вы пишите, ладно? Знаю я их, они ведь скрытные... А у папы сердце. И мама только начала отходить. Не надо бы их одних оставлять...". Голос такой... Взрослый, что ли. И сопровождающий на нее смотрит с невольным уважением. Что-то сказал по латыни. Она улыбнулась, хотя улыбка больше напоминала судорогу. И пошла вперед, к директрисе. Не оглядываясь, с прямой спиной, и какой-то почти царственной походкой. Да, она действительно была похожа на адмиральскую дочь, хоть и нетитулованная, и небогатая, и одета была как крестьянский мальчишка. То, что называли породой чувствовалось все равно. Но чувствовалось и кое-то еще. Что-то, отчего ее невольно уважали старшие и младшие, отчего к ней тянулись. И это было не воспитание - да, оа обладала врожденным чувством такта, но при этом иногда позволяла себе совершенно возмутительные для дворянки вещи. И дружбу с простолюдинами, и умение лазать по деревьям и стрелять из рогатки, и любовь к приключениям. И эту совершенно немыслимую привычку делать все без помощи служанок, и умение сказать в лицо все, что думаешь, независимо от того, кто перед тобой. А ведь умела и быть дипломатичной, и смолчать, когда надо! Но ведь ляпала иногда такое, что хоть стой, хоть падай! А все равно... Сначала все были уверены, что новенькая не умеет-то ничего, и легко станет объектом насмешек. Но она идеально говорила на нескольких языках, прекрасно танцевала, а науки знала так, словно уверенно шла к золотому шифру с первого года. Но она умела одним жестом или кивком головы так продемонстрировать чувство собственного достоинства, что все насмешки разбивались, как снежки об каменную стену. А еще... еще она умела слушать. В первый же день своего пребывания в школе наткнулась на плачущую первоклашку, заблудившуюся в коридорах, и часа три сидела с ней в пустом классе, о чем-то шепталась и вышла уже почти кумиром малышей. И как это у нее получается?.. Вот и Юля не ожидала, а начала рассказывать.
- Стенька, ты только не рассказывай никому, ладно? Хотя что я говорю... В общем, нас с Эжени, как прошедших курсы медицинских сестер, отправили помогать в госпитале одному доктору, господину Павлову. А к нему вчера поступил один больной... В общем, от него уже отказались все врачи, говорят, заражение крови началось, медицина бессильна. Или ампутация, или... в общем, говорят, не жилец он. А доктор Павлов, Иван Иванович, как он велел себя называть, считает иначе. И знаешь, видела я этого больного... Мне страшно, Настенька. Вот честно. Страшно. Он еще молодой совсем, лет тридцать - если не меньше. Красивый. Наверное. Был. Высокий такой, плечи - косая сажень. Глаза - синие-синие. Девчата смеются - влюбилась. А ведь не в этом дело! Понимаешь, он откуа-то с севера приехал, из экспедиции какой-то. Обмороженный весь. На лице какие-то струпья, а ноги... это страшно, Настя. Гангрена - жуткая вещь. Так вот, он днем терпит, молчит, и даже не просит ничего. Только смотрит на еду, словно она исчезнуть куда может, или словно ее отнять могут. Смотрит - и не просит. Молчит. Нас барышнями зовет, советует не смотреть, уйти. Губы кусает, бледный весь, как полотно - но молчит. А как задремлет... Он так стонет страшно. Словно его на куски режут. И все зовет кого-то, все обещает, что дойдет. Прощения просит, умоляет дождаться, обещает, что непременно приведет помощь. А как проснется - он даже имени своего не называет. Молчит - и все. У Ивана Ивановича все просит, даже умоляет, чтобы о какой-то экспедиции узнали. Письма просит переслать. А в бреду все одни и те же слова повторяет. Татарина какого-то зовет. Какого-то Ваньку. Стенька, ты чего побледнела? Я что-то не то сказала?
Но обычно такое спокойное, невозмутимое лицо Настеньки Татариновой вдруг изменилось до неузнаваемости. Она схватила Юлю за руки, и, глядя на нее со странной смесью надежды, страха, счастья и недоверия, взмолилась:
- Пожалуйста, помоги мне его увидеть! Пожалуйста, это очень важно. Я должна его увидеть, слышишь? Он Ваньку звал, да? Ваньку Татарина?
- Наверное, я не помню. Да кто он, этот Татарин? Что случилось?
- Это мой брат. Мой брат, без вести пропавший три года назад. Понимаешь? Я его семь лет не видела, он меня и не узнает, наверное, потому что похоронил еще тогда, семь лет назад. Ох, только бы живой... Проведешь, ведь правда?..
- Настя, так ведь туда же посторонних не пускают... Погоди. Какой брат, ты же одна у родителей! Или я чего-то не знаю? Можешь рассказать, или это тайна?
- Да какая это теперь тайна... Понимаешь, принято считать, что пятилетние дети почти ничего не помнят. А я вот помню. Не знаю, почему, но помню многое. Например, Тихую Пристань и Энск. А еще - брата. Да, я знаю, о чем ты. Мои родители действительно поженились за пару лет до моего рождения. Но у них это второй брак, и у мамы есть еще и сын. Ваня. Иван Львович Татаринов, лейтенант флота. Капитана "Святой Марии". ох, Юлька, если бы ты знала, какой он у нас замечательный! И как он нас всех любил... Да, я помню не так уж много, только эпизоды. Но этого уже достаточно! Я помню, что тогда еще и папа был не седой, и походка у него была совсем другая. До приступа. И мама казалась совсем молоденькой и невероятно счастливой. Они ведь у меня до сих пор иногда такими невероятно юными, такими счастливыми кажутся... Знаешь, Юлька, может я чего-то в жизни и не понимаю, но одно знаю точно - замуж надо идти по любви. И уважать друг друга надо тоже - обязательно. И тогда... тогда счастье возможно, и даже годы ничего особо не меняют. А Ванька... для него папа тоже был самым настоящим отцом. Я ведь помню прекрасно, как он возвращался на побывку, когда каникулы начинались. С какой теплотой, гордостью и любовью на него папа смотрел, как мама расцветала, при виде сына. И как Ванька реагировал... Знаешь, я только полгода назад узнала, что он мне не родной брат, а сводный с одной стороны и троюродный, с другой. Да не у всяких родных такое взаимопонимание было, как у нас! Помню, как он со мной возиться любил, как на плечах катал, и на рыбалку с собой брал, и каждый раз со мной играл, возился, и не то что не жалел времени, наоборот - расцветал весь: смотрите, это моя сестренка!
А потом, в одночасье все кончилось. Проводы Ванюшки я тоже помню. Он такой красивый был, такой высоченный. Улыбался так... Торопился в Энск, где ждала его невеста, а потом - обратно на "Княгиню Ольгу". Ему двадцать было. А мне - четыре года. Через полгода папа тоже поехал в Энск, ко второму своему сыну. Братом его называть я не хочу, и для этого есть причины. В общем, вернулся папа уже чуть живым. Его паралич разбил, такого ему порассказали. Дядя Виталий, его лучший друг и замечательный доктор, его еле-еле тогда откачал, вернул к жизни. Но что ему такого сказали - папа молчал. А потом... потом было то землетрясение.
Я слабо помню то, что было тогда. Если одним словом - хаос. И ужас. Земля из-под ног уходит, дома рушатся, горы сдвигаются. Грохот, гул, крики, все куда-то бегут... Не помню, как мы выбрались. Как оказались в какой-то пещере, огромной и гулкой, как папа собирал людей, пытался обеспечить х хоть чем-то... Старшие дети присматривали за нами, взрослым было не до того. Шли куда-то целыми днями, пытались выбраться... Выбрались. А долина совершенно незнакомая, а все дороги завалило. И опять дорога, дорога, дорога... Добрались потом до старообрядческой деревни. Если тебе будут говорить, что староверы - какие-нибудь изверги, или что ни - какие-то дикие и невежественные люди - не верь! Я жила среди них пять лет, и скажу прямо - да, у них непривычные, немного странные и в чем-то жестокие обычаи, но они - замечательные люди. И если бы не они, нам бы не выжить. Но и там тоже потом произошло землетрясение. И община староверов ушла в одну сторону, а мы - в другую. Тогда и пришлось превратиться в Стеньку. Понимаешь, маме с папой Ваньки очень не хватало. А я на него похожа. Вот и хотела быть на него похожей еще больше, на него равнялась. И как-то проще было с мальчишками, чем с девчатами, и с малышами, чем с ровесниками. Защищала, кого могла, заступалась, помогала. Меня и прозвали защитником обездоленных, Стенькой Разиным. Так и прилипло это прозвище. А поскольку мы все время в пути были, волосы мешали, а в штанах оно идти намного проще. Вот и остриглась, и к лаптям привыкла, и к штанам с рубахой. Совсем мальчишкой стала. Мама плакала, говорила, что не узнает меня. Занялись моим воспитанием. с папой на пару. Решили дворянку воспитать. Ну вот и выросла я... Вот такая. А потом добрались вот сюда. Нашли следы Ваньки, его жену и дочку отыскали. Узнали вот, где они жили. И о том, что Ванька ушел на север. Он ведь Арктику обожал. Мечтал о ней, надеялся там побывать, постоянно с отцом проекты обсуждал, размышлял, как северным морским путем пройти. Ну. и пошел. И не вернулся. И где он там теперь, как он там... Никому не известно. Знаешь, Юлька, я никогда не любила изливать душу, жаловаться, так что прости. Накатило. Но как вспомню, как по Ваньке родители тоскуют, как они на меня иногда смотрят - и не видят, потому что видят его... При них я держусь. Стараюсь быть спокойной, почти счастливой. К Маше и Катюшке бегаю, они ведь все-таки славные... Хотя тоже - от Машиных взглядов иногда дрожь по коже. И от соседских. Разговариваю с Катей, сказку читаю, допустим, или играю - а меня его именем окликают. Иди, дескать, к столу, обед стынет. Или даже не говорит ничего, просто такая тоска в глазах... Словно я - привидение. В гостях проще. У тех же Андреевых, дяди Паши и тети Насти хорошо, но они тоже слишком помнят Ваньку. У Сторожиных проще, дядя Виталий и тетя Надя все-таки не настолько меня с братом сравнивают. Да и врач он, в нервных болезнях разбирается, так что каждый раз еще незадолго до нервного срыва вытаскивает, отвлекает. Но я и у них и то не могу себе позволить ни выкричаться, ни выплакаться. Им-то за что? Они-то ни в чем не виноваты! В подушку по ночам вою, и не более того. Здесь хотя бы другие заботы, другие мысли... А я люблю его, Юлька! Понимаешь? Вот не помню почти, не знаю, какой он теперь - прощались ведь - был парнишкой едва за двадцать, а теперь ему к тридцати приближается, взрослый совсем. Ни он меня, ни я его, может, и не узнаю. Но все равно! Если это кто-то с его корабля... Понимаешь, у него побратим был, сосед. Ваня Климов. И он моего Ваньку называл Татарином. Если это он... Только бы это он был, Юленька, только бы он...
- Да как ты пойдешь-то? Туда же не пускают никого!
- А я в окно! Сама ведь знаешь, я умею по деревьям лазать! В Стеньку переоденусь, да в окно палаты и пролезу! Ты только окно открой, ладно? И не бойся за меня, не упаду. И больного не потревожу. Мне пару вопросов задать - и все. Честное слово!
И Юля согласилась. Она сама не могла понять, зачем это делает. Просто поступить иначе ей казалось неправильным. Да только все пошло неправильно. Иван Иванович, которого она решила предупредить о неожиданном визитере, только рассеянно кивнул и как будто не заметил ничего. Сильно нервничал перед операцией? Да вроде не похоже. Стеньку задержали сначала классная дама младших классов, потом и вовсе вызвали к директрисе. Так что переодеться и сбежать она едва-едва успевала. А подоспела только когда уже начиналась операция. Больному уже явно было совсем плохо. Он смотрел как-то почти обреченно, был еще бледнее обычного, и когда в окне показалась Стенька, вдруг вскрикнул, и попытался вскочить. "Ванька!" - крикнул он, и рванулся так, что его едва удержали санитары. Иван Иванович возмутился, что ему операцию срывают, но, увидев, как смотрят друг на друга больной и барышня в окне, махнул рукой и позволил Насте подойти. Она подошла на негнущихся ногах, присела рядом. Больной вцепился ей в руку, словно боялся, что она исчезнет. У обоих глаза были, что называется, на мокром месте, оба не замечали ничего вокруг. Иван Иванович приказал привесить какой-нибудь полог, чтобы ни барышня, ни пациент не видели, что он делает, и начал операцию. И все два часа, пока она длилась, пациент крепко держал гостью за руку, и что-то спрашивал. Она отвечала.
А потом, едва закончилась операция, в комнатушку ворвались жандармы. И Стенька едва успела вылезти в окно. А Юля вернулась позже. Вернулась заплаканная и усталая, и сообщила, что Ивана Ивановича арестовали за что-то, связанное с политикой - он-де лечил кого-то, кого не нужно было. Того самого моряка-полярника отправили в другую больницу - непонятно куда, потому что в этой больнице его бесплатно лечить не позволят. Выживет ли он - никто сказать не может, потому что ситуация очень тяжелая. Иван Иванович обещал найти его, как только появится такая возможность, но когда-то оно еще произойдет... А Юля твердо решила - сразу после экзаменов она станет работать сестрой милосердия и тоже отправится на поиски того матроса. Найдет ли, нет ли - неважно. Искать все равно будет, и напишет, как только получится найти. Сама Стенька тоже не смогла сказать ничего утешительного. Только то, что ее действительно приняли за брата, и брат при последней встрече со своим штурманом был еще жив. А вот где он сейчас и что с ним теперь... Это могло показать только время. Говорить ли родителям - Стенька пока не знала. Впрочем, все равно едва закончились экзамены, ей тоже пришлось уходить из пансиона, потому что семейство окончательно перебиралось в Энск. Не на каникулы, как это было уже несколько лет - теперь уже навсегда. Вернее, это им тогда казалось, что возвращаются они навсегда.