Вступительная статья к книге Чарской издательства «Детская литература» 1991 года.
Е. Путилова.
Лидия Чарская и ее книги.
Княжня Джаваха, Люда Влассовская… откуда, из какого небытия выплыли эти имена? Люди старшего поколения, услышав их, тепло, а иногда даже восторженно улыбаются – неужели снова вспомнили «Записки институтки» и другие книги Чарской? Юные читатели недоумевают: никогда не слышали ни про эти книги, ни про их автора.
читать дальшеСведений о жизни Чарской у нас немного: даже в пору ее наибольшего успеха, ее славы, она оставалась человеком очень скромным, почти никогда не писала о себе. Да и вообще создавать биографию молодой женщины в самом разгаре ее творчества никому, вероятно, не приходило в голову. Правда после всех ее нашумевших книг, Чарская написала три повести «о самой себе», стоящие как бы в стороне от всех ее предыдущих. В этих ее повестях – «За что?», «На всю жизнь», «Цель достигнута» – она поведала историю своей жизни за двадцать с лишним лет…
Детство Лидии Алексеевны Чуриловой (урожденная Воронова, 1875–1937) прошло в состоятельной семье. Она рано лишилась матери и всю свою привязанность перенесла на отца, который вместе с тремя тетками, потакал всем ее желаниям: девочка ни в чем не знала отказа. Она росла маленькой дикаркой, храброй и отважной: умела лазить по деревьям, плавала как рыба, гребла и правила лодкой не хуже рыбака, отлично управлялась с лошадью. Лодка, лес, верховая езда – всю жизнь самый любимый ее отдых.
Детство казалось источником одной лишь радости, пока отец не привел в дом новую маму, мачеху. Фанатично, болезненно привязанная к отцу Лида не смогла справиться с эти испытанием. Между экзальтированной, с необузданным и чрезмерно впечатлительным характером девочкой и холодной, выдержанной молодой светской женщиной началась непримиримая вражда, которая привела к побегу Лиды из дома. Побег этот, чуть не стоивший ей жизни, найдет потом сюжетное воплощение в «Княжне Джавахе» - одной из самых известных ее повестей. Только там все это превратится в настоящий детектив: появятся разбойники, клады, тайны, поединки между благородными разбойниками и отъявленными негодяями, замелькают пропасти, гроза, обвалы в горах…
Домашний конфликт только обострился. Лиду отвезли в Петербург (семья жила в Шлиссельбурге, где служил отец – военный инженер Алексей Александрович Воронов) и определили в закрытое учебное заведение – Павловский институт. Там она провела семь лет.
Женский Павловский институт Акварель К.Э.Гефтлера 1880-е гг.
Среди многих событий институтской жизни произошло одно, сыгравшее особенную роль в жизни Лиды. Она заболела оспой в самой тяжелой форме, и на ее выздоровление не было никаких надежд, если бы не взялась за ней ухаживать на редкость терпеливая сестра Анна. Лаской и добротой отвечала она на все выходки лежавшей в полной темноте с завязанными глазами капризной больной. Почувствовав к сестре Анне доверие, Лида поведала ей свое горе, открылась во всей своей фанатичной ненависти к мачехе, отнявшей у нее отца. Ожесточенная в своем одиночестве, Лида полюбила сестру Анну и умоляла не покидать ее, быть с ней всегда. Тронутая ее мольбой, сестра Анна отвечала: «Детка моя! Спасибо тебе за эти слова, спасибо! Я буду просить за тебя «солнышко» отдать тебя мне… Я думаю, он исполнит нашу общую просьбу». С нетерпением ждала Лида дня, когда она сможет увидеть ту, к которой привязалась навсегда. А сестра Анна , готовясь снять повязку с глаз девочки, в свою очередь, обратилась с просьбой к Лиде: дать слово, что она не разлюбит ее, каким бы отталкивающим не показалось девочке ее лицо.
Читатель, наверно, уже догадался, кто стоял перед Лидой: «Я видела ее всю, худенькую, бледную, жалкую, дрожащую, и мне показалось, что душа ее тихо плыла ко мне и прирастала к моей… И я почувствовала сразу, что эта женщина любит меня и жалеет всем сердцем, всей наболевшей душой и готова положить всю свою жизнь за меня, причинившую ей столько горя… Какое-то новое, огромное, светлое чувство наполнило мое существо, и души наши слились, и сердца также…
– Мама! – не помня себя, вскрикнула я дрожащим голосом, протягивая ей руки.
В одну секунду очутилась она у моей постели.
– Девочка моя! – чудным, мягким, точно переродившимся голосом вырвалось из ее груди, и она широко открыла объятия.
А я бросившись ей на шею, повторяла без конца:
– Мама! Мама! Мама!» (За что?»)
С этого времени, действительно, все переменилось для Лиды: произошло не только полное примирение с отцом, но ее ревнивое сердце приняло и полюбило и новых маленьких членов разросшегося семейства.
После окончания Павловского института восемнадцатилетняя Лида вышла замуж за мрачноватого, нелюдимого офицера Бориса Чурилова. Их совместная жизнь была недолгой: Чурилов должен был отправиться в Сибирь, и молодая женщина с новорожденным ребенком не могла следовать за ним. Сердечно и настоятельно предлагали Лиде родительский кров отец и мать. Но она приняла твердое и непоколебимое решение: начать, пусть самую скромную, но самостоятельную жизнь. Уже давно чувствовала она «самой непонятное» сильное влечение к сцене, к театру.
Она подает прошение, выдерживает конкурс и поступает на Драматические курсы при Императорском театральном училище, какое-то время учится под руководством знаменитого драматического артиста В.Н.Давыдова. Начинается дружная артельная жизнь, очень часто товарищи собираются в ее крохотной квартирке, помогают ей заботится о ее маленьком «принце», ее сыне Юрочке. И наконец наступает событие необыкновенной важности: по окончанию курсов ее принимают на единственную женскую вакансию в Александрийский (б. Императорский) театр. Под именем Л. Чарская она работает в этом знаменитом театре с 1898 по 1924 годы.
Когда она еще только мечтала о театральном призвании, ей мерещилась дорога славы и успеха. Но кончилась юность с «ее смелыми мечтами и дерзким сопротивлением судьбе». Труд, заботы, «неуверенность в завтрашнем дне пришли им на смену» («Цель достигнута»).
Знаменитой артисткой Чарская не стала. Полностью захватила, подчинила себе другая страсть – к сочинительству. Примерно за двадцать лет она написала около восьмидесяти книг. С ними к ней пришел неслыханный успех, небывалая слава. Она стала безраздельным кумиром юного читателя. Сотни писем от детей и родителей шли к Лидии Алексеевне, была учреждена стипендия ее имени.
Знала ли она о славе, радовалась ли ей? Трудно сказать: она работала, читала, изучала историю, философию, педагогику, продолжала, как в детстве, быть страстной любительницей спорта. Тираж журнала «Задушевное слово», где она постоянно печаталась, необычайно вырос, но она не стала от этого богаче: по свидетельству современников, ее издатель заключил с ней постоянный контракт, и она обрадовалась, не предполагая, в какой окажется кабале. Денежная нужда постоянно преследовала ее.
Творческая жизнь закончилась в 1917 году. Ее имя попало в списки запрещенных авторов, ее произведения считались «буржуазно-мещанскими», сентиментальными, слащавыми, пошлыми и монархическими.
Но, изъятые из продажи и снятые с полок библиотек, книги продолжали жить подпольной жизнью, и любовь к Чарской среди читателей существовала еще долго. Отвечая Горькому, обратившемуся в начале 30-х годов через газету к ребятам с вопросом, какие книги читают, многие из них назвали Чарскую и объяснили, что любят ее «за удаль, за горцев, за сверканье шашки и вороных коней».
Сама же Чарская была обречена на одинокое и голодное существование. Мы очень мало знаем об этих горестных временах в ее судьбе, есть лишь небольшие свидетельства, но и они достаточно красноречивы: полное благодарности письмо К. Чуковскому, включившему ее в список для помощи особо нуждающимся литераторам. Еще одно коротенькое письмо к знаменитой артистке Е.П. Корчагиной-Александровской, участвовавшей в благотворительном концерте (какую-то сумму получила Чарская): «Больная, неодетая, без обуви, я не могу даже лично поблагодарить Вас, мою родную». (ГПБ, Ф. 1028, ед. хр. 915).
Она умерла в 1937 году и похоронена чьими-то добрыми руками на Смоленском кладбище. Эстафета доброты продолжается: могила всегда прибрана, ухожена, а ведь прошло уже более полувека…
Однако имя Чарской все больше забывалось.
И вдруг с середины шестидесятых годов вновь зазвучали читательские голоса – и какие! Вспомнила с благодарностью о Чарской автор «Спутников» и «Кружилихи» В. Панова. Воздает должное Чарской автор повестей «А зори здесь тихие…» и «Не стреляйте в белых лебедей» Б.Васильев. Больше всего он благодарен ей за те незабываемые эмоциональные уроки любви к родной истории, которые он получил из ее исторических повестей «Грозная дружина», «Дикарь», из «Княжны Джавахи».
О «горячем детском увлечении» Чарской пишет автор «Республики Шкид» и «Часов» Л. Пантелеев. И даже когда старшие друзья позднее посмеялись над эти его увлечением, он не отрекся от своего чувства, нет, напротив, высказался еще решительней: «А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже».
* * *
Как же получилось, что стремясь всей душой к сцене, Чарская вдруг стала писать – безостановочно – одну книгу за другой, один цикл стихов за другим? Еще в детстве, еще в институтские годы она ощущала в себе потребность писать: вела дневник, много раз срывала аплодисменты, читая подругам свои стихи. Какая-то ее поэмка, какие-то переводы пошли в печать. Но по-настоящему ее захватило, нахлынуло в годы учебы на курсах. Вечерами, когда Юра и Няня засыпали, она жадно хваталась за перо и проводила за столом целые ночи. «Я буквально горю и сгораю, – вспоминала она, - лихорадочно набрасываю одну страницу за другою». Ей не дают покоя вспоминания о днях детства и отрочества. «Вижу далекие образы, вижу светлые и темные стороны жизни. Обрисовываются два стройных образа девушек: одной – кроткий, нежный, печальный – институтской подруги, и другой – вольнолюбивый, гордый и свободный – кавказской княжны». В воображении возникают серые институтские стены, «белые девушки толпой проходят передо мной» с их радостями, горестями, веселыми и печальными историями, их отроческим заточением. Но почему-то видятся еще и высокие горы Кавказа и тихие долины Грузии…
Так постепенно то, что было в жизни, и то, что подсказало воображение, складывалось в целые сюжеты. «Кроткая и нежная» институтская подруга получила имя Люды Влассовской, а другая – «дитя воображения» – стала кавказской княжной Ниной Джавахой.
За один месяц возникли две повести, которые пока запираются в ящик: даже неизвестно поначалу – понадобятся ли они, будут ли вытащены из ящика – но, пишет Чарская, «не вылить моей души в этих строчках, на этих длинных страницах я не могла…».
* * *
Эти первые две повести – «Княжна Джаваха» и «Записки институтки» – сразу же овладели вниманием читателем. В существование Нины Джавахи поверили так, что на ее могилу – к Новодевичьему монастырю приходили и приезжали издалека: никто не хотел верить, что такой могилы нет.»Памяти Нины Джавахи» посвятила стихотворение читательница необыкновенная – Марина Цветаева:
…Ах, не растет маслины ветка
Вдали от склона, где цвела!
И вот весной раскрылась клетка,
Метнулась в небо два крыла.
…Умолкло сердце, что боролось…
Вокруг лампады, образа…
А был красив гортанный голос!
А были пламенны глаза!
Смерть окончанье – лишь рассказа,
За гробом радость глубока.
Да будет девочке с Кавказа
Земля холодная легка!
Порвалась тоненькая нитка,
Испепелив угас пожар…
Спи с миром, пленница-джигитка,
Спи с миром крошка-сазандар.
Повествование в «Княжне Джавахе ведется от лица Нины, а в «Записках институтки» - от лица Люды Влассовской, и хотя за этими голосами стоит один и тот же автор, голос Нины кажется неповторимым. Именно этому голосу доверила Чарская, конечно, в совершенно иных сюжетный поворотах, рассказать о том, что болью и радостью еще ни разу не высказанное, жило в ее душе. Нине первой приходится испытать трагедию женитьбы отца; Нина первая расстается с вольной жизнью и волной природой Грузии и переступает порог института в ненастном, осеннем Петербурге. Именно она должна первой выдержать борьбу за сохранение своей души свободной.
В каждом жесте, в каждом своем поступке Нина Джаваха живет на пределе человеческих возможностей. Художественно оправдана и ее смерть. Десятки раз герои многих произведений Чарской висят на волоске от смерти, истекают кровью, мучаются в сыпной горячке, но почти всегда, в последнюю, уже роковую минуту возвращаются к жизни. И только Нину Джаваху трудно было представить в Петербурге, в институтской «неволе» – круг замкнулся. Образ Нины Джавахи остался цельным, в своей гармонической незавершенности. Попытки Чарской еще раз – в повестях «Вторая Нина» и «Джавахавское гнездо» – вернуться или что-то повторить из того, что принадлежало Нине Джавахе, успеха не имели.
Иллюстрация Сударушкина к повести "Записки институтки"
Жизни Павловского института Чарская посвятила много повестей: «Люда Влассовская», «Белые пелеринки», «Большой Джон», «Некрасивая», «Юность Лиды Воронской» и другие. Варьируя сюжеты, изображая судьбы различных девочек, Чарская чаще всего писала или о седьмушках (самых маленьких) или о первоклассницах (самых больших): важнее всего ей казались впечатления первые и последние. Первые впечатления ложатся тяжелым бременем на жизнь двух седьмушек – Нины Джавахи и Люды Влассовской. Казалось бы, они не такие уж маленькие, им по одиннадцать лет, но как трудно сразу оказаться в совсем другом мире и научится жить по его законам.
Скудная, непривычная еда, грубое белье, уродливые прюнелевые ботинки, тяжелое камлотовое платье и белый передник – все это поначалу ошеломляло, удручало девочек. Далеко не ко всем приходили по воскресеньям родители и приносили гостинцы (правда, ими делились со всеми). Из приезжих девочек, а таких было большинство, редко, кто уезжал на каникулы или на праздники, были и такие, кто провел в институте безвыездно семь лет.
Лестница Гимназии № 209 в Санкт-Петербурге (бывш. Павловский институт)
Павловский институт отличался от Смольного института для благородных девиц своей демократичностью. Сюда попадали девочки из средних русских семей, преимущественно сироты, дети офицеров и служащих в военном ведомстве. Многие девушки знали, что от полученного выпускного балла, особенно по поведению, зависит их судьба: дадут им рекомендацию в гувернантки или еще на какую-нибудь вакансию, или нет.
Описывая это «иное царство», это «отроческое заточение», Чарская рисует институтскую жизнь, ничего не утаивая. Критикам Чарской атмосфера ее институтских повестей казалась «душной», изображенные ею воспитанницы слишком экзальтированными, даже истеричными. Так ли это? В какой-то мере так. Но представим себе эту жизнь изнутри: закрытое учебное заведение, где изо дня в день тянется однообразное, небогатое событиями существование, где неделями, месяцами, годами видишь одни и те же стены, один и тот же дортуар, где «наступало сегодня, похожее как две капли воды на вчера». Поэтому каждое маленькое происшествие перерастало здесь в большое событие, поэтому одна душа так жаждала найти себе опору и прилепиться к другой, поэтому все носило здесь преувеличенный характер: и клятвы, и поцелуи, и «обожанья». По правилам института у каждой маленькой должна быть обожаемая «старшая», ради которой надо было совершать подвиги. Точно так же полагалось «обожать» и учителя: вензель обожаемого» вырезался на крышке пюпитра, или что бывало в редких случаях, выцарапывался булавкой на руке. «Обожательница» следила за тем, чтобы у «ее» учителя был красивый мелок, особенный «вытиральник» для доски и масса всяких других мелочей. Если «обожательниц» у какого-то учителя было слишком много, каждая имела свой дежурный день в неделю. Если, наоборот, какого-нибудь учителя никто не хотел «обожать» - бросался жребий.
Многие страницы повестей приоткрывают жизнь дортуара, когда сорок девочек не могли дождаться главной минуты: вот последний раз входит классная дама, осматривает все постели, спускает газ и уходит. Наконец они остаются одни. Жажда какой-то другой, эмоциональной жизни, каких-то других, не будничных впечатлений почти всегда приводила к одному и тому же: к рассказам о привидениях, мертвецах, о чем-то страшном и таинственном. Дело доходило о истерик, до галлюцинаций: «…И все замерли на своих местах. Шаги приближались бесшумно, крадущиеся, странные, точно не живые шаги. Вот они ближе, ближе… остановились, притаились за дверью. …И вот чьи-то костлявые руки, чьи-то длинные худые пальцы схватились за край двери. Дверь бесшумно подалась вперед. – А-а-а-а!!!» Подобных эпизодов в повестях не перечесть, но интересно, однако, что каждый такой «загробный» или страшный пришелец оказывался потом реальным лицом, да и другие случаи получали объяснение, что не мешало девочкам на следующую же ночь «прокручивать» уже какой-то новый, еще более таинственный и страшный сюжет. Кто-то из девушек примирялся с этой жизнью, а кто-то с горечью сознавал, что вся эта экзальтация, «обожанье» - «все это чушь, безделье, глупость одна… Заперты мы здесь в четырех стенах, ни света Божьего, ни звука до нас не доходит…».
Читая институтские повести Чарской, видишь, однако, и другое, что объясняло и оправдывало эту жизнь, что заставляло девушек со слезами благодарности расставаться с подругами и учителями и считать эти годы лучшей порой юности. За семь лет совместного существования здесь возникала большая, настоящая преданная дружба, проходившая многие испытания. Здесь царил закон справедливости и равенства. Когда Нина Джаваха, только что принятая в класс, с гордостью сообщает о своем княжеском происхождении, она получает хороший урок от остальных девочек. Каждый ее шаг они сопровождают насмешливо-почтительными реверансами, каждую минуту особенно озорные из них успевают к месту и не к месту обратиться к «сиятельной» особе, и, наконец, самая скромная из всех объясняет растерянной Нине: «Видите ли, у вас такой вид, будто вы куда лучше и выше нас всех… Вы титулованная, богатая девочка, генеральская дочка… а мы проще.. Не надо подчеркивать, знаете...»
Здесь выше всего ценились знания, и особенное уважение заслуживали «перфетки» (лучшие ученицы): выходя из института воспитанницы владели двумя языками – французским и немецким, глубокий след оставляли уроки закона Божьего, истории, словесности, географии. Здесь были и свои праздники: субботняя молитва в институтской церкви, всенощная, исповеди у своего батюшки, а для более старших уже и выезды в театр, на масленицу, прогулки по Петербургу. Здесь выявлялись характеры, склонности дарования. Здесь некуда было спрятаться от сорока пар глаз и все твои достоинства и недостатки были на виду. Жизнь класса не выглядит в повестях безмятежной, напротив, по ее ходу возникали всяческие конфликты. Среди многих классных конфликтов Чарская угадала, выделила очень важный, особенный: конфликт одной ученицы с целым классом.
Где-то этот конфликт носит единичный характер, как было, например, когда Нина Джаваха отказалась целовать крест в доказательство своей невиновности в какой-то некрасивой истории. Ей кажется – достаточно, что она дала слово. Класс воспринимает эту акцию Нины как выпад против всех.: ведь все – целовали… Значит все – хуже нее?
В другой повести девушка, не желавшая участвовать в травле классной дамы, бросает классу открытый вызов: «Будь оно проклято, это глупейшее правило товарищества, которое, как глупых баранов, заставляет всех действовать гуртом… Если вы такие… я хочу быть иной!» И, наконец, построив на конфликте одной с целым классом всю повесть «Некрасивая», Чарская без всякого снисхождения сумела показать изощренную жестокость класса на одной стороне и готовность, пусть задыхаясь от страданий и боли, выстоять в этом испытании – на другой. И вместе с тем она хорошо знала способность тех же детей, того же класса истово просить прощения, горячо признать свою вину.
Уметь признавать свою вину, уметь попросить прощения, уметь покаяться… эти качества в людях Чарская ценит превыше всего. В своих повестях она не однажды ставит героев в такое положение, когда они вырастают, поднимаются на высшую ступень человеческого духа, когда они находят в себе силы и мужество прийти к раскаянию, покаянию.
Два примера из многих кажутся наиболее характерными. Когда Маруся Запольская, доведенная до отчаяния несправедливостями учителя, втыкает ему в стул булавки и за этот проступок ей грозит исключение из института, всем сорока девочкам кажется, что больших мук, чем те, которые испытывают они, на свете и не бывает: волчий билет лишает девочку и ее бедствующего отца последней надежды («Люда Влассовская»). Но Чарская расширяет и углубляет этот привычный и знакомый конфликт гимназической и школьной повести. Ее сюжет развивается так, что на головы девочек падает известие, куда более страшное: они узнают, что учитель тяжело заболел ,что он чуть ли не при смерти и что роковая роль в этом несчастье принадлежит булавке.
Девочки отбрасывают мысли о себе, они жарко молятся только об одном – о выздоровлении учителя, и особенно Маруся. Самый факт ее исключения, казалось, перестает быть для нее важным: «Пусть выключают, - говорит она, лишь бы «он» не умер и не остался калекой!»
Только проведя девочек через душевные муки ,через подлинное раскаяние, Чарская счастливо разрешает ситуацию, когда, наконец, выздоровевший учитель появляется в классе и наступает час взаимного прощения.
«Я оглянулась на Марусю… Она сидела ни жива ни мертва на своем месте… Ее лицо подергивалось нервной судорогой…
– Я не могу! Не могу! – вдруг воплем вырвалось из ее груди, и прежде чем кто-либо мог сообразить, опомниться и удержать ее, она стрелой кинулась к кафедре, упала на колени перед учителем, схватила обеими руками его здоровую руку и в один миг покрыла ее всю поцелуями, смешанными со слезами…» Чарская справедлива во всем: не только воспитанницы просят прощения у учителя, но и он признается в своей неправоте, своей вине перед ними, и этот небывалый урок словесности, закончившийся чтением «Мцыри», становится переломным, незабываемым для той и для другой стороны.
Чарская вообще любит показать ту, другую, «враждебную» сторону. С удивлением убеждается Лида Воронская, как скромно, почти бедно живее классная дама, которую она жестоко обидела; с ужасом узнает, что вынудив уйти из института фрейлину, она и ее подруги лишили содержания целую семью. Взрослая девушка, уже стоящая на пороге новой жизни, она еще глубже понимает, что есть только один путь: «осознать свою низость, свою вину», сделать все возможное, чтобы эту вину загладить, - иначе жить будет невозможно, иначе замучит самый суровый страж – совесть.
* * *
Не менее излюбленным, чем институтский, был для Чарской и другой сюжет: в основе его лежал путь скитаний и странствий героя. Для завязки такого сюжета существовало несколько ваиантов, но какой бы вариант она ни выбрала (жестокая случайность разлучила родителей и ребенка; ребенка похитили; ребенок потерялся и др.), главное заключалось в том, что маленький беспомощный человек оказывался один на один с огромным и чужим миром. Куда только ни попадал читатель с героем: в глухой лес, в воровской притон, за монастырские стены, в логово разбойников, в цыганский табор, на арену цирка, в швейную и сапожную мастерскую, на театральную сцену («Сибирочка», «Щелчок», «Лизочкино счастье», «Лесовичка»). Жизнь была жестока к ребенку – он узнавал, что такое побои, голод, горькая несправедливость, обиды, унижение. Он сталкивался с роскошью и нищетой, равнодушием и состраданием, добротой и злобой.
Сюжет для странствий мог быть и другой: побег, необходимость прийти на выручку и спасение – и тогда мелькали бешено скачущие кони, схватки над пропастью, узкие тропинки, шашки и кинжалы, неминуемая гибель и неожиданное спасение («Вторая Нина», «Мой первый товарищ», «Люда Влассовская» – 2-я часть).
И в одном, и в другом случае все кончалось благополучно: или, благодаря столь же невероятной случайности, потерявшиеся находили друг друга, или побеждало благородство, отвага .справедливость. И все же не этой страницей определялось гласное: счастливому финалу всегда предшествовал долгий путь, где единственным оружием для героя служили его человеческие качества. Излюбленный герой Чарской, даже униженный и оболганный, во всем оставался верен себе, Верне глубоко заложенным в нем нравственным понятиям. Больше всего Чарская верила в силу доброту и милосердия, она была убеждена, что с их помощью можно выявить и вернуть человеку все то хорошее, что могло быть затоптано жизнью.
Есть среди книг Чарской одна, где милосердие выступает в своем открытом, конкретном проявлении: это повесть «Сестра Марина», приводящая читателя как бы на самую обочину жизни – в больничные бараки для бедных. Ушедшая сюда от обеспеченного и бездеятельного существования героиня повести Анна попадает в совершенно другой мир, где ее товарки скромно, без позы, за закрытыми стенами барака, оказывают помощь людям милосердием и трудом. Но и здесь героине приходится пройти путь испытаний: чтобы выдержать экзамен на звание «крестовой сестры», надо доказать свою готовность служить избранному делу и видеть главное назначение в самоотверженной готовности трудиться для всех недужных и страждущих, где в момент опасности все равны – и последний бедняк, и генеральская дочь. Предлагая Анне руку, молодой врач говорит ей: «Не на беззаботную, светскую жизнь веду я вас за собой, не на веселье и суету праздной жизни… Нет, Нюта, мы оба скромные, маленькие жрецы человеческого благополучия…»
О чем бы ни писала Чарская – были ли это исторические книги «Газават», «Грозная дружина», «Смелая жизнь» – всегда и во всем она стремилась во все вызвать добрые чувства у юных читателей, «поддержать их интерес к окружающему, будить любовь к добру и истине, сострадание к бедным, священное пламя любви к родине».
Далеко не все гладко было в ее книгах. Ее обвиняли в том, что краски у нее были слишком резкие, без полутонов. Да, с этим можно согласиться. Можно согласиться и с тем, что в ее повестях слишком много повторов, что она прибегала к одним и тем же схемам, что на страницах ее книг можно найти много примеров языковой безвкусицы. Все это верно. Читая ее повести, вы встретитесь и с языковыми штампами: тут будут и бесконечные «розы цвели и благоухали, а небо смеялось», и старый сад, который «светло улыбался своей жаркой улыбкой», и «горевшее синим сапфиром небо». Не один раз героини Чарской «вспыхивают, бледнеют и снова вспыхивают»; многократно падают в обморок, разные герои, словно сговариваются, как это делать: «...все мое худенькое тщедушное тело зашаталось из стороны в сторону, и я тяжело рухнула…» Появляется свой штамп и для выражения чувств: «Что-то неизъяснимое произошло… Что-то засветилось в глубине ее размягченных глаз…»; тут встретятся глаза «лучистые, светлые… они тихо сияли… они видели правду», и « «сверкающие звезды больших вдохновенных глаз»; тут появятся такие выражения, как «мое детское маленькое сердечко», и «детские ротики», и «моя детская кудрявая головка».
Да, Чарская торопилась, не замечая этих повторов, этой безвкусицы, этих штампов, а может быть, наоборот, пользовалась ими, чтобы скорей, скорей сдать, как она была обязана по контракту, новую повесть, в очередной номер журнала. За эту торопливость, небрежность, за языковые погрешности она получала суровые отповеди.
Но она ни разу не изменила своим представлениям о назначение человека. Когда, сняв с себя камлотовые «мундиры» и надев «свои» юбки и платья, девушки прощаются со слезами и рыданиями друг с другом, с любимыми учителями, многим из них становятся тревожно. Здесь ото всех бурь их защищали институтские стены, что ждет их по ту сторону, будет ли хорошо им там?
Напутствуя их всех, «славных, юных, честных», их старший друг призывает их верить в себя и идти смело и бодро вперед в жуткую, незнакомую жизнь «на помощь близким, на утеху несчастным». Да, думает, слушая его, Лида Воронская: впереди счастье, свобода, впереди вся жизнь, целая жизнь! «И сколько хорошего можно сделать… сколько пользы принести… Вперед же, вперед, туда, навстречу пользе, радости, жизни!»
* * *
Л.Чарская прожила по нынешним понятиям не так много – шестьдесят два года. Но годы эти расположились так, что словно вместили в себя несколько разных жизней. Уже взрослым человеком, воспитанницей института, она была свидетельницей века прошлого, девятнадцатого. Она описала встречи воспитанниц с императором Александром III и императрицей. То, что мы называем сейчас «серебряным веком» русской литературы – семнадцать лет до Октября, – были временем ее наивысшего успеха и славы.
Трагедией обернулись для Чарской последние двадцать лет ее жизни, хотя в эти годы книги ее, пусть тайно, но читались.
Затем последовали десятки лет полного забвенья: целые поколения читателей даже не слышали этого имени.
Наступили восьмидесятые и девяностые годы, когда из небытия стали возвращаться многие книги, среди этих имен зазвучало и имя Чарской.
В свое время Чарскую обвиняли в излишней, даже «аффективной эмоциональности». Да, герои Чарской не скупились на выражения чувств, они бросались на шею и покрывали руки поцелуями; они плакали и рыдали, давали жаркие клятвы, горячо молились и были безоглядны в своем покаянии и милосердии. Как покажется все это сегодня нам, начисто отвыкшим от чего-либо подобного и в жизни и в литературе?
Есть и еще одно соображение, которым бы я хотела поделиться с читателем: мы публикуем повести Чарской практически без изменений (только в современной орфографии). Отсюда и несколько непривычный нашему уху склад речи, повторы, обилие притяжательных местоимений, этнографические неточности в описании Кавказа и его народов. Но «Княжна Джаваха» - повесть не о кавказских народах, это повесть о любви, старая повесть о любви. Может быть, и ты не останешься к ней равнодушным?
Когда Чарская находилась в самом разгаре своего творческого благоденствия и не могла, казалось, ничего дурного предвидеть в своей судьбе, она написала пророческие слова: «Если бы отняли у меня возможность писать, я перестала бы жить». Жизнь для нее кончилась сразу – и вся. И для книг тоже. Начнется ли новая? Примут ли сегодня читатели ее повести? Время покажет.
Е. Путилова.
Лидия Чарская и ее книги.
Княжня Джаваха, Люда Влассовская… откуда, из какого небытия выплыли эти имена? Люди старшего поколения, услышав их, тепло, а иногда даже восторженно улыбаются – неужели снова вспомнили «Записки институтки» и другие книги Чарской? Юные читатели недоумевают: никогда не слышали ни про эти книги, ни про их автора.
читать дальшеСведений о жизни Чарской у нас немного: даже в пору ее наибольшего успеха, ее славы, она оставалась человеком очень скромным, почти никогда не писала о себе. Да и вообще создавать биографию молодой женщины в самом разгаре ее творчества никому, вероятно, не приходило в голову. Правда после всех ее нашумевших книг, Чарская написала три повести «о самой себе», стоящие как бы в стороне от всех ее предыдущих. В этих ее повестях – «За что?», «На всю жизнь», «Цель достигнута» – она поведала историю своей жизни за двадцать с лишним лет…
Детство Лидии Алексеевны Чуриловой (урожденная Воронова, 1875–1937) прошло в состоятельной семье. Она рано лишилась матери и всю свою привязанность перенесла на отца, который вместе с тремя тетками, потакал всем ее желаниям: девочка ни в чем не знала отказа. Она росла маленькой дикаркой, храброй и отважной: умела лазить по деревьям, плавала как рыба, гребла и правила лодкой не хуже рыбака, отлично управлялась с лошадью. Лодка, лес, верховая езда – всю жизнь самый любимый ее отдых.
Детство казалось источником одной лишь радости, пока отец не привел в дом новую маму, мачеху. Фанатично, болезненно привязанная к отцу Лида не смогла справиться с эти испытанием. Между экзальтированной, с необузданным и чрезмерно впечатлительным характером девочкой и холодной, выдержанной молодой светской женщиной началась непримиримая вражда, которая привела к побегу Лиды из дома. Побег этот, чуть не стоивший ей жизни, найдет потом сюжетное воплощение в «Княжне Джавахе» - одной из самых известных ее повестей. Только там все это превратится в настоящий детектив: появятся разбойники, клады, тайны, поединки между благородными разбойниками и отъявленными негодяями, замелькают пропасти, гроза, обвалы в горах…
Домашний конфликт только обострился. Лиду отвезли в Петербург (семья жила в Шлиссельбурге, где служил отец – военный инженер Алексей Александрович Воронов) и определили в закрытое учебное заведение – Павловский институт. Там она провела семь лет.
Женский Павловский институт Акварель К.Э.Гефтлера 1880-е гг.
Среди многих событий институтской жизни произошло одно, сыгравшее особенную роль в жизни Лиды. Она заболела оспой в самой тяжелой форме, и на ее выздоровление не было никаких надежд, если бы не взялась за ней ухаживать на редкость терпеливая сестра Анна. Лаской и добротой отвечала она на все выходки лежавшей в полной темноте с завязанными глазами капризной больной. Почувствовав к сестре Анне доверие, Лида поведала ей свое горе, открылась во всей своей фанатичной ненависти к мачехе, отнявшей у нее отца. Ожесточенная в своем одиночестве, Лида полюбила сестру Анну и умоляла не покидать ее, быть с ней всегда. Тронутая ее мольбой, сестра Анна отвечала: «Детка моя! Спасибо тебе за эти слова, спасибо! Я буду просить за тебя «солнышко» отдать тебя мне… Я думаю, он исполнит нашу общую просьбу». С нетерпением ждала Лида дня, когда она сможет увидеть ту, к которой привязалась навсегда. А сестра Анна , готовясь снять повязку с глаз девочки, в свою очередь, обратилась с просьбой к Лиде: дать слово, что она не разлюбит ее, каким бы отталкивающим не показалось девочке ее лицо.
Читатель, наверно, уже догадался, кто стоял перед Лидой: «Я видела ее всю, худенькую, бледную, жалкую, дрожащую, и мне показалось, что душа ее тихо плыла ко мне и прирастала к моей… И я почувствовала сразу, что эта женщина любит меня и жалеет всем сердцем, всей наболевшей душой и готова положить всю свою жизнь за меня, причинившую ей столько горя… Какое-то новое, огромное, светлое чувство наполнило мое существо, и души наши слились, и сердца также…
– Мама! – не помня себя, вскрикнула я дрожащим голосом, протягивая ей руки.
В одну секунду очутилась она у моей постели.
– Девочка моя! – чудным, мягким, точно переродившимся голосом вырвалось из ее груди, и она широко открыла объятия.
А я бросившись ей на шею, повторяла без конца:
– Мама! Мама! Мама!» (За что?»)
С этого времени, действительно, все переменилось для Лиды: произошло не только полное примирение с отцом, но ее ревнивое сердце приняло и полюбило и новых маленьких членов разросшегося семейства.
После окончания Павловского института восемнадцатилетняя Лида вышла замуж за мрачноватого, нелюдимого офицера Бориса Чурилова. Их совместная жизнь была недолгой: Чурилов должен был отправиться в Сибирь, и молодая женщина с новорожденным ребенком не могла следовать за ним. Сердечно и настоятельно предлагали Лиде родительский кров отец и мать. Но она приняла твердое и непоколебимое решение: начать, пусть самую скромную, но самостоятельную жизнь. Уже давно чувствовала она «самой непонятное» сильное влечение к сцене, к театру.
Она подает прошение, выдерживает конкурс и поступает на Драматические курсы при Императорском театральном училище, какое-то время учится под руководством знаменитого драматического артиста В.Н.Давыдова. Начинается дружная артельная жизнь, очень часто товарищи собираются в ее крохотной квартирке, помогают ей заботится о ее маленьком «принце», ее сыне Юрочке. И наконец наступает событие необыкновенной важности: по окончанию курсов ее принимают на единственную женскую вакансию в Александрийский (б. Императорский) театр. Под именем Л. Чарская она работает в этом знаменитом театре с 1898 по 1924 годы.
Когда она еще только мечтала о театральном призвании, ей мерещилась дорога славы и успеха. Но кончилась юность с «ее смелыми мечтами и дерзким сопротивлением судьбе». Труд, заботы, «неуверенность в завтрашнем дне пришли им на смену» («Цель достигнута»).
Знаменитой артисткой Чарская не стала. Полностью захватила, подчинила себе другая страсть – к сочинительству. Примерно за двадцать лет она написала около восьмидесяти книг. С ними к ней пришел неслыханный успех, небывалая слава. Она стала безраздельным кумиром юного читателя. Сотни писем от детей и родителей шли к Лидии Алексеевне, была учреждена стипендия ее имени.
Знала ли она о славе, радовалась ли ей? Трудно сказать: она работала, читала, изучала историю, философию, педагогику, продолжала, как в детстве, быть страстной любительницей спорта. Тираж журнала «Задушевное слово», где она постоянно печаталась, необычайно вырос, но она не стала от этого богаче: по свидетельству современников, ее издатель заключил с ней постоянный контракт, и она обрадовалась, не предполагая, в какой окажется кабале. Денежная нужда постоянно преследовала ее.
Творческая жизнь закончилась в 1917 году. Ее имя попало в списки запрещенных авторов, ее произведения считались «буржуазно-мещанскими», сентиментальными, слащавыми, пошлыми и монархическими.
Но, изъятые из продажи и снятые с полок библиотек, книги продолжали жить подпольной жизнью, и любовь к Чарской среди читателей существовала еще долго. Отвечая Горькому, обратившемуся в начале 30-х годов через газету к ребятам с вопросом, какие книги читают, многие из них назвали Чарскую и объяснили, что любят ее «за удаль, за горцев, за сверканье шашки и вороных коней».
Сама же Чарская была обречена на одинокое и голодное существование. Мы очень мало знаем об этих горестных временах в ее судьбе, есть лишь небольшие свидетельства, но и они достаточно красноречивы: полное благодарности письмо К. Чуковскому, включившему ее в список для помощи особо нуждающимся литераторам. Еще одно коротенькое письмо к знаменитой артистке Е.П. Корчагиной-Александровской, участвовавшей в благотворительном концерте (какую-то сумму получила Чарская): «Больная, неодетая, без обуви, я не могу даже лично поблагодарить Вас, мою родную». (ГПБ, Ф. 1028, ед. хр. 915).
Она умерла в 1937 году и похоронена чьими-то добрыми руками на Смоленском кладбище. Эстафета доброты продолжается: могила всегда прибрана, ухожена, а ведь прошло уже более полувека…
Однако имя Чарской все больше забывалось.
И вдруг с середины шестидесятых годов вновь зазвучали читательские голоса – и какие! Вспомнила с благодарностью о Чарской автор «Спутников» и «Кружилихи» В. Панова. Воздает должное Чарской автор повестей «А зори здесь тихие…» и «Не стреляйте в белых лебедей» Б.Васильев. Больше всего он благодарен ей за те незабываемые эмоциональные уроки любви к родной истории, которые он получил из ее исторических повестей «Грозная дружина», «Дикарь», из «Княжны Джавахи».
О «горячем детском увлечении» Чарской пишет автор «Республики Шкид» и «Часов» Л. Пантелеев. И даже когда старшие друзья позднее посмеялись над эти его увлечением, он не отрекся от своего чувства, нет, напротив, высказался еще решительней: «А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже».
* * *
Как же получилось, что стремясь всей душой к сцене, Чарская вдруг стала писать – безостановочно – одну книгу за другой, один цикл стихов за другим? Еще в детстве, еще в институтские годы она ощущала в себе потребность писать: вела дневник, много раз срывала аплодисменты, читая подругам свои стихи. Какая-то ее поэмка, какие-то переводы пошли в печать. Но по-настоящему ее захватило, нахлынуло в годы учебы на курсах. Вечерами, когда Юра и Няня засыпали, она жадно хваталась за перо и проводила за столом целые ночи. «Я буквально горю и сгораю, – вспоминала она, - лихорадочно набрасываю одну страницу за другою». Ей не дают покоя вспоминания о днях детства и отрочества. «Вижу далекие образы, вижу светлые и темные стороны жизни. Обрисовываются два стройных образа девушек: одной – кроткий, нежный, печальный – институтской подруги, и другой – вольнолюбивый, гордый и свободный – кавказской княжны». В воображении возникают серые институтские стены, «белые девушки толпой проходят передо мной» с их радостями, горестями, веселыми и печальными историями, их отроческим заточением. Но почему-то видятся еще и высокие горы Кавказа и тихие долины Грузии…
Так постепенно то, что было в жизни, и то, что подсказало воображение, складывалось в целые сюжеты. «Кроткая и нежная» институтская подруга получила имя Люды Влассовской, а другая – «дитя воображения» – стала кавказской княжной Ниной Джавахой.
За один месяц возникли две повести, которые пока запираются в ящик: даже неизвестно поначалу – понадобятся ли они, будут ли вытащены из ящика – но, пишет Чарская, «не вылить моей души в этих строчках, на этих длинных страницах я не могла…».
* * *
Эти первые две повести – «Княжна Джаваха» и «Записки институтки» – сразу же овладели вниманием читателем. В существование Нины Джавахи поверили так, что на ее могилу – к Новодевичьему монастырю приходили и приезжали издалека: никто не хотел верить, что такой могилы нет.»Памяти Нины Джавахи» посвятила стихотворение читательница необыкновенная – Марина Цветаева:
…Ах, не растет маслины ветка
Вдали от склона, где цвела!
И вот весной раскрылась клетка,
Метнулась в небо два крыла.
…Умолкло сердце, что боролось…
Вокруг лампады, образа…
А был красив гортанный голос!
А были пламенны глаза!
Смерть окончанье – лишь рассказа,
За гробом радость глубока.
Да будет девочке с Кавказа
Земля холодная легка!
Порвалась тоненькая нитка,
Испепелив угас пожар…
Спи с миром, пленница-джигитка,
Спи с миром крошка-сазандар.
Повествование в «Княжне Джавахе ведется от лица Нины, а в «Записках институтки» - от лица Люды Влассовской, и хотя за этими голосами стоит один и тот же автор, голос Нины кажется неповторимым. Именно этому голосу доверила Чарская, конечно, в совершенно иных сюжетный поворотах, рассказать о том, что болью и радостью еще ни разу не высказанное, жило в ее душе. Нине первой приходится испытать трагедию женитьбы отца; Нина первая расстается с вольной жизнью и волной природой Грузии и переступает порог института в ненастном, осеннем Петербурге. Именно она должна первой выдержать борьбу за сохранение своей души свободной.
В каждом жесте, в каждом своем поступке Нина Джаваха живет на пределе человеческих возможностей. Художественно оправдана и ее смерть. Десятки раз герои многих произведений Чарской висят на волоске от смерти, истекают кровью, мучаются в сыпной горячке, но почти всегда, в последнюю, уже роковую минуту возвращаются к жизни. И только Нину Джаваху трудно было представить в Петербурге, в институтской «неволе» – круг замкнулся. Образ Нины Джавахи остался цельным, в своей гармонической незавершенности. Попытки Чарской еще раз – в повестях «Вторая Нина» и «Джавахавское гнездо» – вернуться или что-то повторить из того, что принадлежало Нине Джавахе, успеха не имели.
Иллюстрация Сударушкина к повести "Записки институтки"
Жизни Павловского института Чарская посвятила много повестей: «Люда Влассовская», «Белые пелеринки», «Большой Джон», «Некрасивая», «Юность Лиды Воронской» и другие. Варьируя сюжеты, изображая судьбы различных девочек, Чарская чаще всего писала или о седьмушках (самых маленьких) или о первоклассницах (самых больших): важнее всего ей казались впечатления первые и последние. Первые впечатления ложатся тяжелым бременем на жизнь двух седьмушек – Нины Джавахи и Люды Влассовской. Казалось бы, они не такие уж маленькие, им по одиннадцать лет, но как трудно сразу оказаться в совсем другом мире и научится жить по его законам.
Скудная, непривычная еда, грубое белье, уродливые прюнелевые ботинки, тяжелое камлотовое платье и белый передник – все это поначалу ошеломляло, удручало девочек. Далеко не ко всем приходили по воскресеньям родители и приносили гостинцы (правда, ими делились со всеми). Из приезжих девочек, а таких было большинство, редко, кто уезжал на каникулы или на праздники, были и такие, кто провел в институте безвыездно семь лет.
Лестница Гимназии № 209 в Санкт-Петербурге (бывш. Павловский институт)
Павловский институт отличался от Смольного института для благородных девиц своей демократичностью. Сюда попадали девочки из средних русских семей, преимущественно сироты, дети офицеров и служащих в военном ведомстве. Многие девушки знали, что от полученного выпускного балла, особенно по поведению, зависит их судьба: дадут им рекомендацию в гувернантки или еще на какую-нибудь вакансию, или нет.
Описывая это «иное царство», это «отроческое заточение», Чарская рисует институтскую жизнь, ничего не утаивая. Критикам Чарской атмосфера ее институтских повестей казалась «душной», изображенные ею воспитанницы слишком экзальтированными, даже истеричными. Так ли это? В какой-то мере так. Но представим себе эту жизнь изнутри: закрытое учебное заведение, где изо дня в день тянется однообразное, небогатое событиями существование, где неделями, месяцами, годами видишь одни и те же стены, один и тот же дортуар, где «наступало сегодня, похожее как две капли воды на вчера». Поэтому каждое маленькое происшествие перерастало здесь в большое событие, поэтому одна душа так жаждала найти себе опору и прилепиться к другой, поэтому все носило здесь преувеличенный характер: и клятвы, и поцелуи, и «обожанья». По правилам института у каждой маленькой должна быть обожаемая «старшая», ради которой надо было совершать подвиги. Точно так же полагалось «обожать» и учителя: вензель обожаемого» вырезался на крышке пюпитра, или что бывало в редких случаях, выцарапывался булавкой на руке. «Обожательница» следила за тем, чтобы у «ее» учителя был красивый мелок, особенный «вытиральник» для доски и масса всяких других мелочей. Если «обожательниц» у какого-то учителя было слишком много, каждая имела свой дежурный день в неделю. Если, наоборот, какого-нибудь учителя никто не хотел «обожать» - бросался жребий.
Многие страницы повестей приоткрывают жизнь дортуара, когда сорок девочек не могли дождаться главной минуты: вот последний раз входит классная дама, осматривает все постели, спускает газ и уходит. Наконец они остаются одни. Жажда какой-то другой, эмоциональной жизни, каких-то других, не будничных впечатлений почти всегда приводила к одному и тому же: к рассказам о привидениях, мертвецах, о чем-то страшном и таинственном. Дело доходило о истерик, до галлюцинаций: «…И все замерли на своих местах. Шаги приближались бесшумно, крадущиеся, странные, точно не живые шаги. Вот они ближе, ближе… остановились, притаились за дверью. …И вот чьи-то костлявые руки, чьи-то длинные худые пальцы схватились за край двери. Дверь бесшумно подалась вперед. – А-а-а-а!!!» Подобных эпизодов в повестях не перечесть, но интересно, однако, что каждый такой «загробный» или страшный пришелец оказывался потом реальным лицом, да и другие случаи получали объяснение, что не мешало девочкам на следующую же ночь «прокручивать» уже какой-то новый, еще более таинственный и страшный сюжет. Кто-то из девушек примирялся с этой жизнью, а кто-то с горечью сознавал, что вся эта экзальтация, «обожанье» - «все это чушь, безделье, глупость одна… Заперты мы здесь в четырех стенах, ни света Божьего, ни звука до нас не доходит…».
Читая институтские повести Чарской, видишь, однако, и другое, что объясняло и оправдывало эту жизнь, что заставляло девушек со слезами благодарности расставаться с подругами и учителями и считать эти годы лучшей порой юности. За семь лет совместного существования здесь возникала большая, настоящая преданная дружба, проходившая многие испытания. Здесь царил закон справедливости и равенства. Когда Нина Джаваха, только что принятая в класс, с гордостью сообщает о своем княжеском происхождении, она получает хороший урок от остальных девочек. Каждый ее шаг они сопровождают насмешливо-почтительными реверансами, каждую минуту особенно озорные из них успевают к месту и не к месту обратиться к «сиятельной» особе, и, наконец, самая скромная из всех объясняет растерянной Нине: «Видите ли, у вас такой вид, будто вы куда лучше и выше нас всех… Вы титулованная, богатая девочка, генеральская дочка… а мы проще.. Не надо подчеркивать, знаете...»
Здесь выше всего ценились знания, и особенное уважение заслуживали «перфетки» (лучшие ученицы): выходя из института воспитанницы владели двумя языками – французским и немецким, глубокий след оставляли уроки закона Божьего, истории, словесности, географии. Здесь были и свои праздники: субботняя молитва в институтской церкви, всенощная, исповеди у своего батюшки, а для более старших уже и выезды в театр, на масленицу, прогулки по Петербургу. Здесь выявлялись характеры, склонности дарования. Здесь некуда было спрятаться от сорока пар глаз и все твои достоинства и недостатки были на виду. Жизнь класса не выглядит в повестях безмятежной, напротив, по ее ходу возникали всяческие конфликты. Среди многих классных конфликтов Чарская угадала, выделила очень важный, особенный: конфликт одной ученицы с целым классом.
Где-то этот конфликт носит единичный характер, как было, например, когда Нина Джаваха отказалась целовать крест в доказательство своей невиновности в какой-то некрасивой истории. Ей кажется – достаточно, что она дала слово. Класс воспринимает эту акцию Нины как выпад против всех.: ведь все – целовали… Значит все – хуже нее?
В другой повести девушка, не желавшая участвовать в травле классной дамы, бросает классу открытый вызов: «Будь оно проклято, это глупейшее правило товарищества, которое, как глупых баранов, заставляет всех действовать гуртом… Если вы такие… я хочу быть иной!» И, наконец, построив на конфликте одной с целым классом всю повесть «Некрасивая», Чарская без всякого снисхождения сумела показать изощренную жестокость класса на одной стороне и готовность, пусть задыхаясь от страданий и боли, выстоять в этом испытании – на другой. И вместе с тем она хорошо знала способность тех же детей, того же класса истово просить прощения, горячо признать свою вину.
Уметь признавать свою вину, уметь попросить прощения, уметь покаяться… эти качества в людях Чарская ценит превыше всего. В своих повестях она не однажды ставит героев в такое положение, когда они вырастают, поднимаются на высшую ступень человеческого духа, когда они находят в себе силы и мужество прийти к раскаянию, покаянию.
Два примера из многих кажутся наиболее характерными. Когда Маруся Запольская, доведенная до отчаяния несправедливостями учителя, втыкает ему в стул булавки и за этот проступок ей грозит исключение из института, всем сорока девочкам кажется, что больших мук, чем те, которые испытывают они, на свете и не бывает: волчий билет лишает девочку и ее бедствующего отца последней надежды («Люда Влассовская»). Но Чарская расширяет и углубляет этот привычный и знакомый конфликт гимназической и школьной повести. Ее сюжет развивается так, что на головы девочек падает известие, куда более страшное: они узнают, что учитель тяжело заболел ,что он чуть ли не при смерти и что роковая роль в этом несчастье принадлежит булавке.
Девочки отбрасывают мысли о себе, они жарко молятся только об одном – о выздоровлении учителя, и особенно Маруся. Самый факт ее исключения, казалось, перестает быть для нее важным: «Пусть выключают, - говорит она, лишь бы «он» не умер и не остался калекой!»
Только проведя девочек через душевные муки ,через подлинное раскаяние, Чарская счастливо разрешает ситуацию, когда, наконец, выздоровевший учитель появляется в классе и наступает час взаимного прощения.
«Я оглянулась на Марусю… Она сидела ни жива ни мертва на своем месте… Ее лицо подергивалось нервной судорогой…
– Я не могу! Не могу! – вдруг воплем вырвалось из ее груди, и прежде чем кто-либо мог сообразить, опомниться и удержать ее, она стрелой кинулась к кафедре, упала на колени перед учителем, схватила обеими руками его здоровую руку и в один миг покрыла ее всю поцелуями, смешанными со слезами…» Чарская справедлива во всем: не только воспитанницы просят прощения у учителя, но и он признается в своей неправоте, своей вине перед ними, и этот небывалый урок словесности, закончившийся чтением «Мцыри», становится переломным, незабываемым для той и для другой стороны.
Чарская вообще любит показать ту, другую, «враждебную» сторону. С удивлением убеждается Лида Воронская, как скромно, почти бедно живее классная дама, которую она жестоко обидела; с ужасом узнает, что вынудив уйти из института фрейлину, она и ее подруги лишили содержания целую семью. Взрослая девушка, уже стоящая на пороге новой жизни, она еще глубже понимает, что есть только один путь: «осознать свою низость, свою вину», сделать все возможное, чтобы эту вину загладить, - иначе жить будет невозможно, иначе замучит самый суровый страж – совесть.
* * *
Не менее излюбленным, чем институтский, был для Чарской и другой сюжет: в основе его лежал путь скитаний и странствий героя. Для завязки такого сюжета существовало несколько ваиантов, но какой бы вариант она ни выбрала (жестокая случайность разлучила родителей и ребенка; ребенка похитили; ребенок потерялся и др.), главное заключалось в том, что маленький беспомощный человек оказывался один на один с огромным и чужим миром. Куда только ни попадал читатель с героем: в глухой лес, в воровской притон, за монастырские стены, в логово разбойников, в цыганский табор, на арену цирка, в швейную и сапожную мастерскую, на театральную сцену («Сибирочка», «Щелчок», «Лизочкино счастье», «Лесовичка»). Жизнь была жестока к ребенку – он узнавал, что такое побои, голод, горькая несправедливость, обиды, унижение. Он сталкивался с роскошью и нищетой, равнодушием и состраданием, добротой и злобой.
Сюжет для странствий мог быть и другой: побег, необходимость прийти на выручку и спасение – и тогда мелькали бешено скачущие кони, схватки над пропастью, узкие тропинки, шашки и кинжалы, неминуемая гибель и неожиданное спасение («Вторая Нина», «Мой первый товарищ», «Люда Влассовская» – 2-я часть).
И в одном, и в другом случае все кончалось благополучно: или, благодаря столь же невероятной случайности, потерявшиеся находили друг друга, или побеждало благородство, отвага .справедливость. И все же не этой страницей определялось гласное: счастливому финалу всегда предшествовал долгий путь, где единственным оружием для героя служили его человеческие качества. Излюбленный герой Чарской, даже униженный и оболганный, во всем оставался верен себе, Верне глубоко заложенным в нем нравственным понятиям. Больше всего Чарская верила в силу доброту и милосердия, она была убеждена, что с их помощью можно выявить и вернуть человеку все то хорошее, что могло быть затоптано жизнью.
Есть среди книг Чарской одна, где милосердие выступает в своем открытом, конкретном проявлении: это повесть «Сестра Марина», приводящая читателя как бы на самую обочину жизни – в больничные бараки для бедных. Ушедшая сюда от обеспеченного и бездеятельного существования героиня повести Анна попадает в совершенно другой мир, где ее товарки скромно, без позы, за закрытыми стенами барака, оказывают помощь людям милосердием и трудом. Но и здесь героине приходится пройти путь испытаний: чтобы выдержать экзамен на звание «крестовой сестры», надо доказать свою готовность служить избранному делу и видеть главное назначение в самоотверженной готовности трудиться для всех недужных и страждущих, где в момент опасности все равны – и последний бедняк, и генеральская дочь. Предлагая Анне руку, молодой врач говорит ей: «Не на беззаботную, светскую жизнь веду я вас за собой, не на веселье и суету праздной жизни… Нет, Нюта, мы оба скромные, маленькие жрецы человеческого благополучия…»
О чем бы ни писала Чарская – были ли это исторические книги «Газават», «Грозная дружина», «Смелая жизнь» – всегда и во всем она стремилась во все вызвать добрые чувства у юных читателей, «поддержать их интерес к окружающему, будить любовь к добру и истине, сострадание к бедным, священное пламя любви к родине».
Далеко не все гладко было в ее книгах. Ее обвиняли в том, что краски у нее были слишком резкие, без полутонов. Да, с этим можно согласиться. Можно согласиться и с тем, что в ее повестях слишком много повторов, что она прибегала к одним и тем же схемам, что на страницах ее книг можно найти много примеров языковой безвкусицы. Все это верно. Читая ее повести, вы встретитесь и с языковыми штампами: тут будут и бесконечные «розы цвели и благоухали, а небо смеялось», и старый сад, который «светло улыбался своей жаркой улыбкой», и «горевшее синим сапфиром небо». Не один раз героини Чарской «вспыхивают, бледнеют и снова вспыхивают»; многократно падают в обморок, разные герои, словно сговариваются, как это делать: «...все мое худенькое тщедушное тело зашаталось из стороны в сторону, и я тяжело рухнула…» Появляется свой штамп и для выражения чувств: «Что-то неизъяснимое произошло… Что-то засветилось в глубине ее размягченных глаз…»; тут встретятся глаза «лучистые, светлые… они тихо сияли… они видели правду», и « «сверкающие звезды больших вдохновенных глаз»; тут появятся такие выражения, как «мое детское маленькое сердечко», и «детские ротики», и «моя детская кудрявая головка».
Да, Чарская торопилась, не замечая этих повторов, этой безвкусицы, этих штампов, а может быть, наоборот, пользовалась ими, чтобы скорей, скорей сдать, как она была обязана по контракту, новую повесть, в очередной номер журнала. За эту торопливость, небрежность, за языковые погрешности она получала суровые отповеди.
Но она ни разу не изменила своим представлениям о назначение человека. Когда, сняв с себя камлотовые «мундиры» и надев «свои» юбки и платья, девушки прощаются со слезами и рыданиями друг с другом, с любимыми учителями, многим из них становятся тревожно. Здесь ото всех бурь их защищали институтские стены, что ждет их по ту сторону, будет ли хорошо им там?
Напутствуя их всех, «славных, юных, честных», их старший друг призывает их верить в себя и идти смело и бодро вперед в жуткую, незнакомую жизнь «на помощь близким, на утеху несчастным». Да, думает, слушая его, Лида Воронская: впереди счастье, свобода, впереди вся жизнь, целая жизнь! «И сколько хорошего можно сделать… сколько пользы принести… Вперед же, вперед, туда, навстречу пользе, радости, жизни!»
* * *
Л.Чарская прожила по нынешним понятиям не так много – шестьдесят два года. Но годы эти расположились так, что словно вместили в себя несколько разных жизней. Уже взрослым человеком, воспитанницей института, она была свидетельницей века прошлого, девятнадцатого. Она описала встречи воспитанниц с императором Александром III и императрицей. То, что мы называем сейчас «серебряным веком» русской литературы – семнадцать лет до Октября, – были временем ее наивысшего успеха и славы.
Трагедией обернулись для Чарской последние двадцать лет ее жизни, хотя в эти годы книги ее, пусть тайно, но читались.
Затем последовали десятки лет полного забвенья: целые поколения читателей даже не слышали этого имени.
Наступили восьмидесятые и девяностые годы, когда из небытия стали возвращаться многие книги, среди этих имен зазвучало и имя Чарской.
В свое время Чарскую обвиняли в излишней, даже «аффективной эмоциональности». Да, герои Чарской не скупились на выражения чувств, они бросались на шею и покрывали руки поцелуями; они плакали и рыдали, давали жаркие клятвы, горячо молились и были безоглядны в своем покаянии и милосердии. Как покажется все это сегодня нам, начисто отвыкшим от чего-либо подобного и в жизни и в литературе?
Есть и еще одно соображение, которым бы я хотела поделиться с читателем: мы публикуем повести Чарской практически без изменений (только в современной орфографии). Отсюда и несколько непривычный нашему уху склад речи, повторы, обилие притяжательных местоимений, этнографические неточности в описании Кавказа и его народов. Но «Княжна Джаваха» - повесть не о кавказских народах, это повесть о любви, старая повесть о любви. Может быть, и ты не останешься к ней равнодушным?
Когда Чарская находилась в самом разгаре своего творческого благоденствия и не могла, казалось, ничего дурного предвидеть в своей судьбе, она написала пророческие слова: «Если бы отняли у меня возможность писать, я перестала бы жить». Жизнь для нее кончилась сразу – и вся. И для книг тоже. Начнется ли новая? Примут ли сегодня читатели ее повести? Время покажет.
-
-
12.01.2009 в 17:39Спасибо!Спасибо!
Да уж... новая жизнь началась.Но не так хорошо, как ее себе представляли в 1991 году...( всякие там ПСС...)
Если бы все так бережно относились к тексту
С другой стороны- она началась.