поскольку ничего нового про Чарскую у меня нет - вот внеочередная Аннеская 
Довольно поздно вечером, в один из холодных зимних дней, Марья Осиповна возвратилась домой из своих странствий по городу, — возвратилась озабоченная, но в то же время видимо довольная. Пети не было дома, и она, по своему обыкновению, тотчас же стала сообщать свои новости Ольге.
— Вот, Олечка, — начала она, усаживаясь подле дочери:— кажется, счастье Бог нам посылает: удастся Петеньку пристроить. Это мне Лизавета Ивановна устроила, дай ей Бог здоровья! Познакомила она меня с одним господином, служит он здесь в банке. Он берется обучить Петеньку конторскому делу, ведению разных там книг да счетов и говорит: «коли будет понятлив да усерден, так я, говорит, через год, через два возьму его к себе в помощники, и жалованье ему хорошее положат». Как ты об этом думаешь?
— Что же, маменька, мне кажется, это отлично, — отвечала Ольга, недоумевая, как может мать колебаться принять такое выгодное предложение.
— Да видишь ли в чем дело, — пояснила Марья Осиповна:—ведь он не даром будет учить Петеньку: он требует за это денег, и не мало — пятьсот рублей!.. Деньги эти у меня, положим, есть, но ведь это почти последние. Заплачу я их, останется у нас всего триста рублей с небольшим, их не надолго хватит, а для тебя у меня и припасено ничего не будет на случай, если ты выйдешь замуж...
читать дальше
— Да, это грустно, очень, очень грустно, — проговорила Ольга, бледнея и печально опуская голову.
Марья Осиповна не ожидала от неё такого ответа; она заговорила о предназначенных для Ольги деньгах больше для очистки совести, вполне уверенная, что дочь станет, как это много раз бывало прежде, отказываться от приданого и с удовольствием примет известие об устройстве брата.
— Олечка, да что же ты так огорчаешься? — заговорила она.—Ведь Анюта без всякого приданого вышла замуж, и ты ничем ее не хуже, да и братья тебя не оставят, когда оба будут на хорошей дороге.
— Эх, маменька, — вскричала Ольга: — да разве я о приданом!
И тут же, без всяких приготовлений, она рассказала матери о своем намерении, о своем твердом желании.
Желание это показалось Марье Осиповне до того несбыточным, безрассудным, что она в первую минуту всплеснула руками от удивления и положительно отказывалась верить ушам своим. Затем она вспомнила, как отнесутся к этому делу родные и знакомые, как они будут осуждать Ольгу и ее самое, Марью Осиповну, обвинять в излишней снисходительности к дочери; она стала сердиться, кричать, осыпать молодую девушку упреками. Наконец, ей пришло в голову, что дочь непременно погибнет, если бросит дом, если уедет в этот незнакомый, огромный город и она разразилась слезами. Напрасно Ольга упрашивала мать успокоиться, напрасно представляла она ей, что уже многие женщины едут в Петербург учиться или работать, что в этом нет ничего особенно страшного, что, наконец, она там будет не одна, а с братом, под его охраною, — Марья Осиповна продолжала рыдать и повторять, что, пока жива, она не отпустит дочь. В конце концов, после длинного разговора и многих пролитых слез, мать и дочь пришли к такому соглашению: Ольга уступила свое «приданое» Пете и дала слово, что не уедет, пока не получит откуда нибудь достаточно денег на дорогу и на первое время жизни в Петербурге, а Марья Осиповна, с своей стороны, пообещала никому не рассказывать о её намерении, во избежание лишних неприятных толков.
Плохо спала в эту ночь Ольга. Нарушить данное обещание, сильно и глубоко огорчить мать — она не могла, но и отказаться от своего намерения, жить постоянно так, как она жила до сих пор, лишенная возможности даже доставать порядочные книги для чтения, навсегда закрыть себе путь и к умственному развитию, и к самостоятельной жизни... Нет, это было немыслимо! Но как же быть? Что же делать? О, отчего она не мужчина! То, ради чего ей приходится бороться, мучиться, дается им так легко! Митя захотел ехать учиться в Петербург, и все нашли это вполне разумным, и он уехал без всяких препятствий. И Петя уехал бы также, если бы захотел. А она не может! Нет; она также уедет. Хотя это ей дастся нелегко, нескоро, а она все-таки добьется своего. «Прежде всего, — решила уже под утро молодая девушка:— нужны деньги. Маменька заплатит за Петю, а если даже и не заплатит, то, во всяком случае, не даст мне на дорогу. Надобно заработать и скопить побольше денег».
До сих пор Ольга не пробовала извлекать какую-нибудь выгоду из своих знаний. Она училась почти самоучкою и не доверяла себе. Правда, она учила младших братьев и сестер, но то были свои, — чужим она не решалась давать уроки. А между тем это было для неё единственное средство приобрести сколько-нибудь денег. Приняться за какую-нибудь ручную работу, как мать и старшая сестра, она не хотела: это давало слишком ничтожный заработок. Она победила свою робость и обратилась к Леле с просьбою —поискать ей уроков среди её многочисленных знакомых. Вася также получил от неё поручение рекомендовать ее своим товарищам, как репетитора. Маленькие гимназисты, товарищи Васи, давно уже знали, что он отлично подготовлен в гимназию сестрою и что, несмотря на леность и шаловливость, считался одним из первых учеников, благодаря помощи все той же сестры; многие из них давно спрашивали его, не согласится ли его сестра заниматься и с ними, и как только он объявил, что она согласна, у Ольги явилось трое учеников, которые должны приходить к ней каждый день в четыре часа и приготовлять уроки под её наблюдением. Леля также всеми силами хлопотала, чтобы угодить приятельнице, и через месяц добыла ей урок: заниматься каждый день три часа с двумя маленькими девочками за десять рублей в месяц. С гимназистов Ольга получала 15 р., и считала себя необыкновенно богатою: она могла; взамен своей помощи по хозяйству, давать матери каждый месяц 10 рублей, тратить на одежду 5, и у неё оставалось еще 10. Десять рублей в месяц ведь это 120 рублей в год! На это можно и доехать до Петербурга, и прожить там месяца три-четыре... Мать обещала не мешать ей, если она добудет необходимые деньги, и она их добудет, не жалея трудов. Да и что значили для неё труды теперь, когда цель была близка, когда от неё самой зависело приблизить цель! Марья Осиповна поставила ей условием добывание денег именно потому, что считала это самым трудным и непреодолимым препятствием. Увидев, что ошиблась в расчете, она надеялась, что у Ольги не хватит ни терпения, ни уменья сберегать деньги, что ей непременно захочется и повеселиться, и принарядиться. Но Ольга была тверда: она завела себе маленькую шкатулочку и, с наслаждением скряги, откладывала в нее рубль за рублем.
— Олечка, — говорила ей мать: — видела ты, какое хорошенькое платье Анюта сделала Глаше? Что бы ты себе купила такое же, и не дорого стоит.
— Нет, маменька, у меня не хватит денег, — неизменно отвечала Ольга. и Марья Осиповна не могла надивиться, откуда бралась бережливость и аккуратность у девушки, которая с детства относилась небрежно ко всем своим вещам. Еще более удивляло ее необыкновенное трудолюбие и прилежание дочери, которая до сих пор всегда, как ей казалось, готова была бежать от дела. Теперь Ольга, отпустив брата в гимназию, тотчас садилась учить Машу. Девочка была очень способная, очень прилежная: жалко было не заниматься ею. К одиннадцати часам она должна была поспеть на урок, продолжавшийся до 2-х часов. Домой она приходила около 3-х а в 4 к ней являлись её ученики, которые оставались до 6—8, иногда даже до 10 часов, смотря по трудности заданных им уроков. Отпустив их, Ольга весь остаток вечера проводила за шитьем: на урок нельзя было приходить одетою как-нибудь, а уменьшить свое сокровище, чтобы заплатить швее, она сочла бы преступлением.
«Целый день за делом, и книжки свои бросила читать: должно быть, в разум вошла, поняла, что в них мало толку», — рассуждала Марья Осиповна.
Ольге, действительно, пришлось отказаться даже от чтения, но она не особенно грустила об этом: год — куда ни шло, в Петербурге она вознаградит потерянное время, там всего начитается, всему научится. С Лелей она также видалась редко, урывками, но все-таки успевала сообщать ей свои надежды на успех.
— Ну, а ты как же, Леля? — спрашивала она: — ведь мы решили ехать вместе?
— Да, да, непременно — подтверждала Леля.
Один раз она встретила подругу расстроенная, взволнованная.
— Представь себе, — рассказала Леля: — вчера я решилась наконец объявить все маменьке; я сказала ей, что не хочу больше жить здесь и что на будущий год уеду в Петербург, сделаюсь доктором. А маменька не рассердилась, как твоя, а расхохоталась и спросила, знаю ли я, какою дорогою ехать в Петербург и как брать билет на железную дорогу и разные такие мелочи... Я этого, конечно, не знаю; но ведь это пустяки: во-первых, это нетрудно узнать, а во-вторых, ведь я поеду не одна, а с тобою. А маменька все смеялась и уверяла, что без Агаши я не сумею надеть платья, а без Антона отыскать шубу. Так я и не могла с ней ни о чем серьезно поговорить... Ужасно досадно!
— Я думаю, тебе, в самом деле, не худо привыкать обходиться без прислуги,—задумчиво заметила Ольга.
— Пустяки, — вскричала Леля: — чего там привыкать! Захочу, все сумею сама сделать, не велика мудрость...
Весною у Ольги прибавилось еще уроков: перед экзаменами многим маленьким гимназистам нужна была помощь, и к ней стало ходить по вечерам не трое, а уже шестеро учеников. К лету эти занятия прекратились, но зато младшие братья двух из учеников должны были осенью поступить в гимназию, и родители, вполне довольные её преподаванием, поручили ей подготовить их. В августе месяце Ольга открыла свою копилку и сосчитала деньги: оказалось, что у неё было 110 рублей.
«Чего же больше, рассуждала молодая девушка, на эти деньги я могу доехать до Петербурга и прожить там первое время, пока найду себе какое-нибудь занятие. Нечего больше откладывать, надо ехать теперь же».
Она в тот же день отправилась к Леле, рассказала ей о своем намерении, и обе девушки сговорились в один день выпросить согласие у своих матерей и ехать вместе не позже будущей недели.
С сильно бьющимся сердцем возвращалась Ольга от подруги домой. Неужели, в самом деле, её заветная мечта осуществится так скоро! У неё не хватило терпения ждать следующего дня для переговоров с матерью, и она начала их в тот же вечер, как только дети легли спать.
— Господи, Олечка, да неужели ты все еще не выкинула из головы эту глупую мысль! — с отчаянием вскричала Марья Осиповна.
Долго пришлось Ольге доказывать матери, что мысль ехать в Петербург учиться — не заключает в себе ничего особенно глупого; что в столице ей не грозят никакие страшные опасности, тем более теперь, когда там брат Митя, который, конечно, сумеет защитить ее, что её присутствие дома теперь вовсе не необходимо: семья не велика, а Маша настолько подросла, что может исполнять небольшие домашние работы. Долго плакала она, умоляя мать не стеснять её свободы, не мешать ей идти по тому пути, на котором она надеется найти счастье. Марья Осиповна и сама плакала; она то уговаривала дочь, то бранила ее; то упрекала самое себя за излишнее баловство детей, то молилась Богу, прося Его вразумить ее, как поступить в этом случае, но в конце концов все-таки, хотя неохотно, дала свое согласие.
— Не ждала я от тебя этого, — в заключение сказала она: — думала, даст Бог выйдешь ты замуж, как Анюточка, буду я радоваться на твое счастье, а ты — вон что задумала!
Она закрыла лицо руками и горько заплакала. Переносить слезы матери было для Ольги всего тяжелее. Упреки, брань раздражали ее, но это неподдельное горе волновало ее до глубины души; она готова была бы даже отказаться от своего намерения, если бы не сознавала вполне ясно, что не в состоянии осуществить мечту матери, что, выйдя замуж как Анюточка, никогда, никогда не будет счастлива. Она бросилась на колени перед матерью, она целовала её руки, она уверяла ее, что никогда не перестанет любить ее и всю свою семью, что, кончив учиться, приедет жить с ней, и будет счастлива, гораздо счастливее Анюты.
— А может, ты и раньше увидишь, что все это вздор, что без этого ученья лучше можно прожить на свете, — тогда ты вернешься сюда, не останешься в Петербурге? — спросила Марья Осиповна.
— Конечно, приеду, маменька, — отвечала Ольга: — если только будет возможность, я буду каждое лето приезжать к вам.
Это обещание несколько успокоило Марью Осиповну. Почти всю ночь не спали мать и дочь. Ольга высказала все свои мечты и надежды на будущее, стараясь возбудить в матери хоть часть той твердой веры в успех, которая оживляла ее. Марья Осиповна слабо возражала, стараясь предостерегать, выставлять на вид всевозможные препятствия и затруднения, но по-видимому, начинала поддаваться влиянию дочери. На рассвете Ольга заснула, довольная и спокойная: ей казалось, что теперь все препятствия устранены.
Она проспала долго и, проснувшись, с удивлением услышала, что в соседней комнате гости: раздавались голоса Лизаветы Сергеевны и Филиппа Семеновича. Ей представилось, что, вероятно, с кем нибудь в семействе случилось несчастие, и она поспешила одеться, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что она сама была виновницей этого утреннего визита родственников. Простившись с дочерью и улегшись в постель, Марья Осиповна не могла заснуть: ей вдруг пришло в голову, что она поступила крайне безрассудно, давая дочери согласие на такое важное дело без совета родных. Она поспешила исправить свою оплошность и, пока Ольга спала, успела побывать у Ильи Фомича и Филиппа Семеновича. Известие о странном намерении Ольги взволновало всех.
— Глупые затеи! — сквозь зубы процедил Илья Фомич.
— Это ужасно, — горячилась Лизавета Сергеевна: — наша племянница, также Потанина, и поедет в Петербург одна Бог знает для чего...
Анюта недоумевала, зачем Ольга уезжает из дому, когда теперь семья живет не так бедно как прежде, и она могла бы пользоваться даже кое-какими удовольствиями.
И вот все они, не медля ни минуты, собрались увещевать безрассудную девушку, уговаривать ее отказаться от её безумного и преступного намерения.
Ольга никак не ожидала этой новой неприятности. Мать она могла убеждать, упрашивать; она понимала, что если та противится её намерению, то единственно из любви к ней, из заботливости об её счастье. Но что за дело до неё всем этим людям? По какому праву вмешиваются они в её судьбу? Все они, не исключая и старшей сестры, относились к ней до сих пор вполне равнодушно, никогда не старались облегчить её занятия, не интересовались узнавать её нужды и желания, не задавали себе вопроса, хорошо ли ей живется. И вот теперь, когда ей открывается возможность переменить свою жизнь к лучшему, достигнуть цели своей давнишней мечты, они восстают против неё, оскорбляют ее... Илья Фомич называет ее взбалмошной девчонкой, которую мать испортила баловством; Лизавета Сергеевна читает ей длинные нотации, беспрестанно поднося к носу флакончик с духами; Анюта презрительно пожимает плечами; Филипп Семенович просто бранится, стращает, что ее запрут в комнату, на хлеб и на воду, что мать проклянет ее, что вся семья отступится от неё. Ольга долго крепилась, стараясь сохранить спокойствие, не обращая внимания на грубость зятя, кротко возражала дяде и тетке, объясняла им свои планы, свои надежды на будущее; но когда она увидела, что это напрасно, что все её слова считаются пустыми бреднями, она не выдержала. Задыхающимся от волнения голосом она крикнула Филиппу Семеновичу, что он не имеет права мешаться в её дела, разрыдалась и выбежала вон из комнаты.
Родственники разошлись, сердясь на своевольную девчонку, но надеясь, что их советы не пропали даром, что она образумится.
Опять пришлось Ольге повторять с матерью весь вчерашний разговор, так как Марья Осиповна, ссылаясь на мнение всех родных, взяла назад свое согласие. Опять слезы, просьбы, уверения... А тут еще и дети стали подавать свой голос. Вася жаловался, что не сумеет хорошо готовить уроки без помощи сестры, Маша плакала, что ее некому будет учить. Ольга убеждала Васю, что он уже довольно велик и, при своих превосходных способностях, не нуждается ни в чьей помощи, особенно, если откинет в сторону лень и невнимательность; она утешала Машу, обещая, что заработает в Петербурге денег и станет платить за нее в гимназию.
— Не понимаю, в самом деле, — ввернул свое слово и Петя; — для чего ты, Оля, заварила всю эту кашу: нам так хорошо жилось последнее время, а ты вдруг выдумала уезжать...
— Не понимаешь, так и не понимай! — вспылила Ольга, которая давно уже объяснила брату свои намерения и надеялась, что он поддержит ее в трудные минуты. — Я прошу тебя только не мешать мне, не идти против меня: ты видишь как мне тяжело.
Она ушла в свою комнату, бросилась на постель и уткнула голову в подушку.
В эту минуту ей подали письмо. Это было от Лели.
«Все кончено, милая Оля, — писала Леля:— я не могу с тобой ехать. Когда я рассказала сегодня о нашем намерении, маменька решительным голосом сказала, что не согласна на мой отъезд, не даст мне денег и не позволит взять моих вещей; что это твоя глупая затея, и она запрещает мне говорить об этом больше. Она ушла от меня и, заперлась в своей комнате. Что мне делать? Я, конечно, не могу ехать без денег... А сегодня, как нарочно, надо быть на балу у тетеньки. Можешь себе представить, каково мне! Пожалей меня, голубушка, и напиши, что ты думаешь делать? К нам не приходи: маменька на тебя сердится.
Нежно любящая тебя несчастная Елена 3.»
Это письмо было последнею каплею горечи для Ольги. Подруга оставила ее, отказалась от задуманного вместе плана и отказалась, по-видимому, легко, после нескольких слов матери. Теперь она одна, совсем одна...
Ольга судорожно сжала в руках письмо Лели, и вдруг с ней сделался сильнейший истерический припадок. Марья Осиповна в испуге вбежала к ней в комнату и растерянно металась из стороны в сторону, не зная, чем помочь ей. Припадок прошел сам собой, но затем у Ольги сделались жар и страшная головная боль. Марья Осиповна не на шутку перепугалась: Ольга с детства отличалась крепким здоровьем и почти никогда не болела; теперь, когда она с выражением страдания металась по постели и в бреду произносила отрывочные жалобы на свою судьбу, бедной матери представилось, что она серьезно больна, что ей грозит смерть, и она считала себя виновною в этом.
Когда под утро Ольга пришла в себя, почувствовала облегчение и стала слабым голосом успокаивать мать, Марья Осиповна расплакалась:
— Уж как ты меня напугала, Олечка, — говорила она, лаская дочь: — да неужели ты это все из-за Петербурга?
— Ах, маменька, да вы только подумайте, как все меня мучили вчера! — вскричала Ольга. И, при воспоминании о вынесенных неприятностях, щеки её опять запылали болезненным румянцем, лицо приняло беспокойное, страдальческое выражение.
— Полно, Оленька, не волнуйся, — встревоженным голосом заговорила Марья Осиповна: — успокойся, выздоравливай только, я не буду мешать тебе. Пусть другие говорят, что хотят, — мне твоя жизнь, твое здоровье всего дороже. Поезжай себе с Богом, если тебе этого уж так крепко хочется. Что, в самом деле, ведь ты не маленькая, можешь свою пользу понимать...
Конечно, никакие лекарства в мире не могли бы так быстро вылечить Ольгу, как эти слова матери. Чтобы скорее покончить всякие колебания и избегнуть новых неприятных объяснений с родными, она решила, что выедет через три дня, и Марья Осиповна не противоречила ей в этом.
«Что за долгие сборы, — рассуждала она; —все равно, только лишнее будешь думать да мучиться, все равно ее не переубедишь. Ну, что делать, напишу Митеньке, чтобы берег ее; а может, и сама не долго там загостится, вернется в родное гнездо».
Сырой, туманный ноябрьский день. Вместо снега, которого с нетерпением ждут петербургские жители, с неба падает мелкий пронизывающий дождь. По Николаевскому мосту тихою, утомленною походкою идет молодая девушка. Лицо её бледно и печально, какие-то грустные, тяжелые мысли заставляют ее низко опускать голову и не обращать внимания ни на резкий ветер, приподымающий пелерину её старомодного ватерпруфа, ни на холодные водяные капли, которые, собираясь на полях фя клеенчатой шляпки, падают ей на плечи и на шею. При переходе через набережную Васильевского острова окрик кучера, быстро мчавшегося на козлах щегольской пролетки, заставил ее вздрогнуть и опомниться. Она огляделась кругом; масса экипажей, с шумом сновавших во все стороны, видимо пугала ее; она стала переходить улицу с боязливою осторожностью провинциалки, не привыкшей к движению большого города. Но вот она благополучно перешла улицу, и перед ней длинною полосою тянется одна из линий Васильевского острова; опасности больше никакой не представляется, и голова её снова опускается вниз, и опять те же невеселые мысли овладевают ею.
— Ольга, куда ты? — раздался мужской голос подле неё. Она вздрогнула и подняла голову.
— Я домой, — отвечала она: — завтра поступаю на место.
— Ну, наконец-то! Поздравляю, что же ты такая невеселая?
— Нечего особенно веселиться, — со вздохом проговорила она: — это место даже не гувернантки, а просто няньки; мне придется целые дни возиться с двумя детьми 4 и 5 лет и даже спать с ними вместе. Не знаю, когда удастся заниматься...
— Да, это очень невесело.
— Что же мне делать! — вскричала она: — без диплома меня никто не берет ни в гувернантки, ни в учительницы; других занятий, ты сам видел, как я усердно искала, и не могла найти; надо же хотя чем нибудь жить, у меня денег осталось всего 5 рублей.
— Надо было просто, как я тебе советовал, вернуться домой, там приготовиться к экзамену, и тогда уже ехать в Петербург, — отвечал брат.
— Ах, Митя, — вскричала Ольга, и слезы заблистали на ее ресницах: — если бы ты знал, как мне тяжело было вырваться из дома, ты не стал бы советовать мне этого! Если я теперь уеду из Петербурга, мне уже не удастся вернуться.
Митя пожал плечами. «Беда не велика», хотел он сказать, но удержался, чтобы не рассердить сестру, которая и без того казалась расстроенною.
У ворот небольшого деревянного дома они расстались. Митя сказал, что должен идти к одному товарищу, обещавшему достать ему нужную книгу, а Ольга вошла через калитку во двор и поднялась по крутой деревянной лестнице в мезонин флигеля, расположенного в глубине двора.
Ей не пришлось ни звонить, ни стучать. Обитая прорванною клеенкою дверь квартиры была настежь открыта и из неё валил кухонный чад и густой дым жарившегося цикория. Поперхнувшись от этого дыма, Ольга прошла крошечную переднюю, отделенную неглухою перегородкою от кухни, большую, заставленную неуклюжею мебелью комнату хозяев, в которой копошилось и пищало четверо грязных ребятишек, и вошла в свое собственное помещение. Это была маленькая комнатка, — такая маленькая, что железная кровать занимала всю её длину, а в ширину между этою же кроватью и стулом, стоявшим у противоположной стены, с трудом можно было пройти. Ольга сняла с себя ватерпруф и шляпку, и опустилась на стул у окна, — усталая, огорченная. Три месяца петербургской жизни оставили следы на её наружности. Румянец исчез с её щек, глаза её глядели не так смело и бодро, как в К*. Между бровями её залегла складка, придававшая всему лицу серьезное, озабоченное выражение.
— Можно войти? — раздался голос за дверью.
— Да, конечно, войдите, — отозвалась Ольга с видимым удовольствием: она узнала по голосу свою соседку, бедную учительницу, нанимавшую у тех же хозяев другую маленькую комнатку.
Вошла молодая женщина, лет тридцати, высокая, сухощавая, с бледным, изнуренным лицом и чахоточным румянцем на щеках, в черном шерстяном платье, которое мешком висело на её исхудалых плечах.
— Ну что, Ольга Александровна, как дела? — участливо спросила она, сжимая в своей горячей руке холодную руку девушки.
— Да что, Софья Дмитриевна, взяла место, — отвечала Ольга. — Место, кажется, плохое, дети на вид балованные, капризные, мать ужасно важничает: заставила меня ждать с полчаса, говорит свысока, в виде особой милости объявила, что я буду обедать за одним столом с ними. По всему видно, что жить будет худо, да что же делать: все лучше, чем умирать с голоду...
— Эх, жалко, что вы поторопились, голубушка, — заговорила Софья Дмитриевна, слегка задыхающимся, как бы надтреснутым голосом.—Лучше всякую нужду перенести, да жить самостоятельно, не зависеть от людей, которые за ваши же труды, да станут презрительно относиться к вам. Я знаю, вы усердно искали себе работы, подождали бы немного, — авось, что нибудь и нашлось бы. Вы еще нетерпеливы, не привыкли. Вам кажется, если не на что купить свечку, если не каждый день обедать, так это уже и несчастие! А посмотрели бы, как живут другие! Да вот хотя я, например. Знаете, нынче летом уроков у меня не было, одной перепискою жила, 10 р. в месяц зарабатывала, так я во все лето ровно шесть раз обедала; уверяю вас, только чаем и жила, да иногда купишь себе колбасы или сваришь картошки, —вот и вся еда. А ничего себе, живу...
Сухой кашель и зловещие чахоточные пятна на щеках говорившей красноречиво показывали, к чему ведет такая жизнь. Ольга хорошо понимала это.
— Нет, нет, не могу, — вскричала она, почти с ужасом глядя на свою приятельницу.
«И она была также молода, и она также рассчитывала на свои силы, — мелькнуло в голове молодой девушки: — неужели и я дойду до того же!» Чувство страха за себя, чувство жалости к несчастной, стоявшей перед ней, охватили ее, она закрыла лицо руками и зарыдала.
Софья Дмитриевна не вполне поняла причину её слез, она видела только, что молодая девушка упала духом, что ей нужно утешение, одобрение. Она села подле неё, ласково обняла ее и заговорила с ней тихим задушевным голосом. Она говорила о её молодости, о том, как много хорошего может еще ожидать ее в жизни, о том, как с каждым годом увеличивается число лиц, с уважением и сочувствием относящихся к трудящимся женщинам, как многим из этих женщин уже удалось достигнуть цели, приобрести и знание, и самостоятельность, и возможность работать на пользу других... Мало-помалу слезы Ольги перестали течь, лицо её осветилось лучом надежды. Умиравшая в тяжелой борьбе с жизнью труженица передавала свою веру, свою бодрость молодой, только что вступавшей на путь труженице; одна без сожаления вспоминала о вынесенных испытаниях, другая без страха готовилась к таким же испытаниям.
Предчувствие Ольги оправдалось. Жизнь на месте, которое она принуждена была взять, чтобы, подобно Софье Дмитриевне, не зачахнуть от голода и всяких лишений, оказалась действительно очень тяжелою. Зоя Ульяновна Сиверская, мать её маленьких воспитанников, была женщина вовсе не злая; но она выросла и постоянно жила в богатстве, никогда не трудилась, и потому не умела уважать чужого труда. Ей казалось, что лакей, кухарка, горничная, нянька, гувернантка, получающие от неё жалованье, обязаны вполне посвящать себя той работе, за какую взялись, что все их мысли, желания, должны исключительно касаться усердного исполнения этой обязанности. Она сердилась, когда узнавала, что к кухарке приходят гости, ворчала, когда горничная отпрашивалась со Двора и была неприятно, поражена, увидев, что Ольга, уложив детей спать, взялась за книгу.
— Что это вы читаете. Ольга Александровна? — спросила она ее.
— Славянскую грамматику... Я готовлюсь к экзамену на звание учительницы, — отвечала Ольга, краснея от нелюбезного тона, каким был предложен ей вопрос.
— Как это можно! —вскричала Зоя Ульяновна:—вы взялись смотреть за детьми, а думаете о каких-то экзаменах...Это ни на что не похоже! Если бы вы предупредили меня, я не наняла бы вас.
— Книги не помешают мне смотреть за детьми, —возразила Ольга:—я буду читать по вечерам, когда они спят.
— Отлично! Будете заниматься по ночам, и потом целый день ходить сонной, раздражительной!
— Нет, уверяю вас, я постараюсь усердно смотреть за детьми, — сказала Ольга.
— Это мы увидим, — заметила Зоя Ульяновна и вышла из комнаты, сердито хлопнув дверью.
С этой минуты у неё явилось убеждение, что новая няня не может добросовестно исполнять свои обязанности, и она стала на каждом шагу уличать ее в невнимательном отношении к детям.
— Женя, кажется, не причесан сегодня? Отчего это у Тани расстегнут сапожок? Боже мой, такой холод, а вы ведете детей гулять, не завязав им ушки! Отчего это Жени плачет? Он верно нездоров, а вы и не замечаете? Что это, как Таня дурно держит вилку. Неужели вы не видите? Верно дети скучают, оттого они и капризничают. Разве вы не можете занять их чем-нибудь?
Эти и тому подобные замечания повторялись ежедневно с утра до вечера и сопровождались колкими намеками на то, что «за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь», «воспитание детей вещь трудная, кто за него берется, не должен думать ни о чем другом», «нынче все хотят быть учеными, а главного не понимают», что «нужно добросовестно исполнять то, за что получаешь деньги» и т. п.
Ольга всеми силами старалась не заслуживать упреков своей хозяйки, но вскоре убедилась, что это совершенно невозможно. Зоя Ульяновна всегда находила к чему придраться и, не стесняясь, делала ей выговоры и при детях, и при гостях. Молодая девушка краснела и чуть не до крови кусала себе губы, чтобы удержаться от резкого ответа, который навлек бы на нее еще большие неприятности. Вообще — она любила детей и дома охотно возилась с младшими сестрами и братом; но Женя и Таня были далеко не привлекательные малютки. В четыре, в пять лет они уже сознавали себя маленькими господами, которым все окружающие обязаны служить и прислуживать.
— Одевайте меня, я вставать хочу! — кричала Таня, барахтаясь голыми ножками в постели.
— Нехорошо так говорить, Танечка, — замечала Ольга: — надо просить повежливее...
— Вот еще, стану я просить, — возражала девочка: — вы должны меня одевать, я пожалуюсь маме — она вам прикажет.
— Женя, — заметила Ольга: — я не буду с вами играть, если вы будете ломать Танины игрушки.
— Нет будете, — спорит мальчик: — вы не смеете не играть с нами, вам за это жалованье платят.
Поступая на место, Ольга надеялась, что в течение дня у неё найдется один, два свободных часа, чтобы почитать, пока дети займутся какой-нибудь игрой; но она скоро увидела, что это была напрасная надежда. С той минуты, как дети просыпались утром, и пока они засыпали вечером, у неё не было ни секунды покоя. Они не умели не только сами одеться, умыться, причесаться, но даже в играх им постоянно нужна была помощь старших. Женя не мог сам запрячь лошадку, Таня не могла сама одеть куклу, мало того — ни один из них никогда не мог придумать игры: они стояли беспомощно перед целым шкафом игрушек и не знали, за что взяться, чем заняться. Нужно было целый день забавлять их, играть с ними, рассказывать им что-нибудь, при этом беспрестанно следить, чтобы они не упали, не ушиблись, не укололись, не перепачкались, не поссорились и не разревелись. Никогда не воображала Ольга, чтобы обязанность няни была до такой степени трудна. Уложив вечером спать своих неугомонных воспитанников, она чувствовала себя до того утомленной, что должна была сначала отдыхать, прежде чем взяться за книгу. И как трудно было сосредоточить внимание на книге, когда беспрестанно, с мучительною ясностью, вспоминались все вынесенные в этот день неприятности, когда в будущем представлялся бесконечный ряд таких же неприятностей, таких же унижений! А между тем читать, учиться надо было много и не теряя времени. Приехав в Петербург, она узнала, что для поступления на медицинские курсы ей нужно иметь диплом на звание учительницы и выдержать еще поверочный экзамен из нескольких предметов. К этим-то экзаменам она теперь и готовилась; ей во многом приходилось дополнять свои знания, так как они не подходили к установленным программам, многое надо было прочитать, многое повторить, другое выучить вновь, но эта работа не пугала ее: не впервые было ей просиживать половины ночей за книгами и трудиться одной, без посторонней помощи. Только бы кое-как прожить до весны на этом месте, чтобы скопить немножко денег на время экзамена, когда уже нельзя будет заниматься ничем посторонним!
И она целые дни переносила грубость и капризы балованных детей, колкости и оскорбления их матери, а по ночам прилежно училась; щеки её все бледнели, глаза тускнели, но она не теряла бодрости. Весна недалеко; она выдержит экзамен, на лето возьмет себе место полегче, осенью выдержит другой экзамен, а там, — там уже все будет отлично...
ГЛАВА IX
Довольно поздно вечером, в один из холодных зимних дней, Марья Осиповна возвратилась домой из своих странствий по городу, — возвратилась озабоченная, но в то же время видимо довольная. Пети не было дома, и она, по своему обыкновению, тотчас же стала сообщать свои новости Ольге.
— Вот, Олечка, — начала она, усаживаясь подле дочери:— кажется, счастье Бог нам посылает: удастся Петеньку пристроить. Это мне Лизавета Ивановна устроила, дай ей Бог здоровья! Познакомила она меня с одним господином, служит он здесь в банке. Он берется обучить Петеньку конторскому делу, ведению разных там книг да счетов и говорит: «коли будет понятлив да усерден, так я, говорит, через год, через два возьму его к себе в помощники, и жалованье ему хорошее положат». Как ты об этом думаешь?
— Что же, маменька, мне кажется, это отлично, — отвечала Ольга, недоумевая, как может мать колебаться принять такое выгодное предложение.
— Да видишь ли в чем дело, — пояснила Марья Осиповна:—ведь он не даром будет учить Петеньку: он требует за это денег, и не мало — пятьсот рублей!.. Деньги эти у меня, положим, есть, но ведь это почти последние. Заплачу я их, останется у нас всего триста рублей с небольшим, их не надолго хватит, а для тебя у меня и припасено ничего не будет на случай, если ты выйдешь замуж...
читать дальше
— Да, это грустно, очень, очень грустно, — проговорила Ольга, бледнея и печально опуская голову.
Марья Осиповна не ожидала от неё такого ответа; она заговорила о предназначенных для Ольги деньгах больше для очистки совести, вполне уверенная, что дочь станет, как это много раз бывало прежде, отказываться от приданого и с удовольствием примет известие об устройстве брата.
— Олечка, да что же ты так огорчаешься? — заговорила она.—Ведь Анюта без всякого приданого вышла замуж, и ты ничем ее не хуже, да и братья тебя не оставят, когда оба будут на хорошей дороге.
— Эх, маменька, — вскричала Ольга: — да разве я о приданом!
И тут же, без всяких приготовлений, она рассказала матери о своем намерении, о своем твердом желании.
Желание это показалось Марье Осиповне до того несбыточным, безрассудным, что она в первую минуту всплеснула руками от удивления и положительно отказывалась верить ушам своим. Затем она вспомнила, как отнесутся к этому делу родные и знакомые, как они будут осуждать Ольгу и ее самое, Марью Осиповну, обвинять в излишней снисходительности к дочери; она стала сердиться, кричать, осыпать молодую девушку упреками. Наконец, ей пришло в голову, что дочь непременно погибнет, если бросит дом, если уедет в этот незнакомый, огромный город и она разразилась слезами. Напрасно Ольга упрашивала мать успокоиться, напрасно представляла она ей, что уже многие женщины едут в Петербург учиться или работать, что в этом нет ничего особенно страшного, что, наконец, она там будет не одна, а с братом, под его охраною, — Марья Осиповна продолжала рыдать и повторять, что, пока жива, она не отпустит дочь. В конце концов, после длинного разговора и многих пролитых слез, мать и дочь пришли к такому соглашению: Ольга уступила свое «приданое» Пете и дала слово, что не уедет, пока не получит откуда нибудь достаточно денег на дорогу и на первое время жизни в Петербурге, а Марья Осиповна, с своей стороны, пообещала никому не рассказывать о её намерении, во избежание лишних неприятных толков.
Плохо спала в эту ночь Ольга. Нарушить данное обещание, сильно и глубоко огорчить мать — она не могла, но и отказаться от своего намерения, жить постоянно так, как она жила до сих пор, лишенная возможности даже доставать порядочные книги для чтения, навсегда закрыть себе путь и к умственному развитию, и к самостоятельной жизни... Нет, это было немыслимо! Но как же быть? Что же делать? О, отчего она не мужчина! То, ради чего ей приходится бороться, мучиться, дается им так легко! Митя захотел ехать учиться в Петербург, и все нашли это вполне разумным, и он уехал без всяких препятствий. И Петя уехал бы также, если бы захотел. А она не может! Нет; она также уедет. Хотя это ей дастся нелегко, нескоро, а она все-таки добьется своего. «Прежде всего, — решила уже под утро молодая девушка:— нужны деньги. Маменька заплатит за Петю, а если даже и не заплатит, то, во всяком случае, не даст мне на дорогу. Надобно заработать и скопить побольше денег».
До сих пор Ольга не пробовала извлекать какую-нибудь выгоду из своих знаний. Она училась почти самоучкою и не доверяла себе. Правда, она учила младших братьев и сестер, но то были свои, — чужим она не решалась давать уроки. А между тем это было для неё единственное средство приобрести сколько-нибудь денег. Приняться за какую-нибудь ручную работу, как мать и старшая сестра, она не хотела: это давало слишком ничтожный заработок. Она победила свою робость и обратилась к Леле с просьбою —поискать ей уроков среди её многочисленных знакомых. Вася также получил от неё поручение рекомендовать ее своим товарищам, как репетитора. Маленькие гимназисты, товарищи Васи, давно уже знали, что он отлично подготовлен в гимназию сестрою и что, несмотря на леность и шаловливость, считался одним из первых учеников, благодаря помощи все той же сестры; многие из них давно спрашивали его, не согласится ли его сестра заниматься и с ними, и как только он объявил, что она согласна, у Ольги явилось трое учеников, которые должны приходить к ней каждый день в четыре часа и приготовлять уроки под её наблюдением. Леля также всеми силами хлопотала, чтобы угодить приятельнице, и через месяц добыла ей урок: заниматься каждый день три часа с двумя маленькими девочками за десять рублей в месяц. С гимназистов Ольга получала 15 р., и считала себя необыкновенно богатою: она могла; взамен своей помощи по хозяйству, давать матери каждый месяц 10 рублей, тратить на одежду 5, и у неё оставалось еще 10. Десять рублей в месяц ведь это 120 рублей в год! На это можно и доехать до Петербурга, и прожить там месяца три-четыре... Мать обещала не мешать ей, если она добудет необходимые деньги, и она их добудет, не жалея трудов. Да и что значили для неё труды теперь, когда цель была близка, когда от неё самой зависело приблизить цель! Марья Осиповна поставила ей условием добывание денег именно потому, что считала это самым трудным и непреодолимым препятствием. Увидев, что ошиблась в расчете, она надеялась, что у Ольги не хватит ни терпения, ни уменья сберегать деньги, что ей непременно захочется и повеселиться, и принарядиться. Но Ольга была тверда: она завела себе маленькую шкатулочку и, с наслаждением скряги, откладывала в нее рубль за рублем.
— Олечка, — говорила ей мать: — видела ты, какое хорошенькое платье Анюта сделала Глаше? Что бы ты себе купила такое же, и не дорого стоит.
— Нет, маменька, у меня не хватит денег, — неизменно отвечала Ольга. и Марья Осиповна не могла надивиться, откуда бралась бережливость и аккуратность у девушки, которая с детства относилась небрежно ко всем своим вещам. Еще более удивляло ее необыкновенное трудолюбие и прилежание дочери, которая до сих пор всегда, как ей казалось, готова была бежать от дела. Теперь Ольга, отпустив брата в гимназию, тотчас садилась учить Машу. Девочка была очень способная, очень прилежная: жалко было не заниматься ею. К одиннадцати часам она должна была поспеть на урок, продолжавшийся до 2-х часов. Домой она приходила около 3-х а в 4 к ней являлись её ученики, которые оставались до 6—8, иногда даже до 10 часов, смотря по трудности заданных им уроков. Отпустив их, Ольга весь остаток вечера проводила за шитьем: на урок нельзя было приходить одетою как-нибудь, а уменьшить свое сокровище, чтобы заплатить швее, она сочла бы преступлением.
«Целый день за делом, и книжки свои бросила читать: должно быть, в разум вошла, поняла, что в них мало толку», — рассуждала Марья Осиповна.
Ольге, действительно, пришлось отказаться даже от чтения, но она не особенно грустила об этом: год — куда ни шло, в Петербурге она вознаградит потерянное время, там всего начитается, всему научится. С Лелей она также видалась редко, урывками, но все-таки успевала сообщать ей свои надежды на успех.
— Ну, а ты как же, Леля? — спрашивала она: — ведь мы решили ехать вместе?
— Да, да, непременно — подтверждала Леля.
Один раз она встретила подругу расстроенная, взволнованная.
— Представь себе, — рассказала Леля: — вчера я решилась наконец объявить все маменьке; я сказала ей, что не хочу больше жить здесь и что на будущий год уеду в Петербург, сделаюсь доктором. А маменька не рассердилась, как твоя, а расхохоталась и спросила, знаю ли я, какою дорогою ехать в Петербург и как брать билет на железную дорогу и разные такие мелочи... Я этого, конечно, не знаю; но ведь это пустяки: во-первых, это нетрудно узнать, а во-вторых, ведь я поеду не одна, а с тобою. А маменька все смеялась и уверяла, что без Агаши я не сумею надеть платья, а без Антона отыскать шубу. Так я и не могла с ней ни о чем серьезно поговорить... Ужасно досадно!
— Я думаю, тебе, в самом деле, не худо привыкать обходиться без прислуги,—задумчиво заметила Ольга.
— Пустяки, — вскричала Леля: — чего там привыкать! Захочу, все сумею сама сделать, не велика мудрость...
Весною у Ольги прибавилось еще уроков: перед экзаменами многим маленьким гимназистам нужна была помощь, и к ней стало ходить по вечерам не трое, а уже шестеро учеников. К лету эти занятия прекратились, но зато младшие братья двух из учеников должны были осенью поступить в гимназию, и родители, вполне довольные её преподаванием, поручили ей подготовить их. В августе месяце Ольга открыла свою копилку и сосчитала деньги: оказалось, что у неё было 110 рублей.
«Чего же больше, рассуждала молодая девушка, на эти деньги я могу доехать до Петербурга и прожить там первое время, пока найду себе какое-нибудь занятие. Нечего больше откладывать, надо ехать теперь же».
Она в тот же день отправилась к Леле, рассказала ей о своем намерении, и обе девушки сговорились в один день выпросить согласие у своих матерей и ехать вместе не позже будущей недели.
С сильно бьющимся сердцем возвращалась Ольга от подруги домой. Неужели, в самом деле, её заветная мечта осуществится так скоро! У неё не хватило терпения ждать следующего дня для переговоров с матерью, и она начала их в тот же вечер, как только дети легли спать.
— Господи, Олечка, да неужели ты все еще не выкинула из головы эту глупую мысль! — с отчаянием вскричала Марья Осиповна.
Долго пришлось Ольге доказывать матери, что мысль ехать в Петербург учиться — не заключает в себе ничего особенно глупого; что в столице ей не грозят никакие страшные опасности, тем более теперь, когда там брат Митя, который, конечно, сумеет защитить ее, что её присутствие дома теперь вовсе не необходимо: семья не велика, а Маша настолько подросла, что может исполнять небольшие домашние работы. Долго плакала она, умоляя мать не стеснять её свободы, не мешать ей идти по тому пути, на котором она надеется найти счастье. Марья Осиповна и сама плакала; она то уговаривала дочь, то бранила ее; то упрекала самое себя за излишнее баловство детей, то молилась Богу, прося Его вразумить ее, как поступить в этом случае, но в конце концов все-таки, хотя неохотно, дала свое согласие.
— Не ждала я от тебя этого, — в заключение сказала она: — думала, даст Бог выйдешь ты замуж, как Анюточка, буду я радоваться на твое счастье, а ты — вон что задумала!
Она закрыла лицо руками и горько заплакала. Переносить слезы матери было для Ольги всего тяжелее. Упреки, брань раздражали ее, но это неподдельное горе волновало ее до глубины души; она готова была бы даже отказаться от своего намерения, если бы не сознавала вполне ясно, что не в состоянии осуществить мечту матери, что, выйдя замуж как Анюточка, никогда, никогда не будет счастлива. Она бросилась на колени перед матерью, она целовала её руки, она уверяла ее, что никогда не перестанет любить ее и всю свою семью, что, кончив учиться, приедет жить с ней, и будет счастлива, гораздо счастливее Анюты.
— А может, ты и раньше увидишь, что все это вздор, что без этого ученья лучше можно прожить на свете, — тогда ты вернешься сюда, не останешься в Петербурге? — спросила Марья Осиповна.
— Конечно, приеду, маменька, — отвечала Ольга: — если только будет возможность, я буду каждое лето приезжать к вам.
Это обещание несколько успокоило Марью Осиповну. Почти всю ночь не спали мать и дочь. Ольга высказала все свои мечты и надежды на будущее, стараясь возбудить в матери хоть часть той твердой веры в успех, которая оживляла ее. Марья Осиповна слабо возражала, стараясь предостерегать, выставлять на вид всевозможные препятствия и затруднения, но по-видимому, начинала поддаваться влиянию дочери. На рассвете Ольга заснула, довольная и спокойная: ей казалось, что теперь все препятствия устранены.
Она проспала долго и, проснувшись, с удивлением услышала, что в соседней комнате гости: раздавались голоса Лизаветы Сергеевны и Филиппа Семеновича. Ей представилось, что, вероятно, с кем нибудь в семействе случилось несчастие, и она поспешила одеться, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что она сама была виновницей этого утреннего визита родственников. Простившись с дочерью и улегшись в постель, Марья Осиповна не могла заснуть: ей вдруг пришло в голову, что она поступила крайне безрассудно, давая дочери согласие на такое важное дело без совета родных. Она поспешила исправить свою оплошность и, пока Ольга спала, успела побывать у Ильи Фомича и Филиппа Семеновича. Известие о странном намерении Ольги взволновало всех.
— Глупые затеи! — сквозь зубы процедил Илья Фомич.
— Это ужасно, — горячилась Лизавета Сергеевна: — наша племянница, также Потанина, и поедет в Петербург одна Бог знает для чего...
Анюта недоумевала, зачем Ольга уезжает из дому, когда теперь семья живет не так бедно как прежде, и она могла бы пользоваться даже кое-какими удовольствиями.
И вот все они, не медля ни минуты, собрались увещевать безрассудную девушку, уговаривать ее отказаться от её безумного и преступного намерения.
Ольга никак не ожидала этой новой неприятности. Мать она могла убеждать, упрашивать; она понимала, что если та противится её намерению, то единственно из любви к ней, из заботливости об её счастье. Но что за дело до неё всем этим людям? По какому праву вмешиваются они в её судьбу? Все они, не исключая и старшей сестры, относились к ней до сих пор вполне равнодушно, никогда не старались облегчить её занятия, не интересовались узнавать её нужды и желания, не задавали себе вопроса, хорошо ли ей живется. И вот теперь, когда ей открывается возможность переменить свою жизнь к лучшему, достигнуть цели своей давнишней мечты, они восстают против неё, оскорбляют ее... Илья Фомич называет ее взбалмошной девчонкой, которую мать испортила баловством; Лизавета Сергеевна читает ей длинные нотации, беспрестанно поднося к носу флакончик с духами; Анюта презрительно пожимает плечами; Филипп Семенович просто бранится, стращает, что ее запрут в комнату, на хлеб и на воду, что мать проклянет ее, что вся семья отступится от неё. Ольга долго крепилась, стараясь сохранить спокойствие, не обращая внимания на грубость зятя, кротко возражала дяде и тетке, объясняла им свои планы, свои надежды на будущее; но когда она увидела, что это напрасно, что все её слова считаются пустыми бреднями, она не выдержала. Задыхающимся от волнения голосом она крикнула Филиппу Семеновичу, что он не имеет права мешаться в её дела, разрыдалась и выбежала вон из комнаты.
Родственники разошлись, сердясь на своевольную девчонку, но надеясь, что их советы не пропали даром, что она образумится.
Опять пришлось Ольге повторять с матерью весь вчерашний разговор, так как Марья Осиповна, ссылаясь на мнение всех родных, взяла назад свое согласие. Опять слезы, просьбы, уверения... А тут еще и дети стали подавать свой голос. Вася жаловался, что не сумеет хорошо готовить уроки без помощи сестры, Маша плакала, что ее некому будет учить. Ольга убеждала Васю, что он уже довольно велик и, при своих превосходных способностях, не нуждается ни в чьей помощи, особенно, если откинет в сторону лень и невнимательность; она утешала Машу, обещая, что заработает в Петербурге денег и станет платить за нее в гимназию.
— Не понимаю, в самом деле, — ввернул свое слово и Петя; — для чего ты, Оля, заварила всю эту кашу: нам так хорошо жилось последнее время, а ты вдруг выдумала уезжать...
— Не понимаешь, так и не понимай! — вспылила Ольга, которая давно уже объяснила брату свои намерения и надеялась, что он поддержит ее в трудные минуты. — Я прошу тебя только не мешать мне, не идти против меня: ты видишь как мне тяжело.
Она ушла в свою комнату, бросилась на постель и уткнула голову в подушку.
В эту минуту ей подали письмо. Это было от Лели.
«Все кончено, милая Оля, — писала Леля:— я не могу с тобой ехать. Когда я рассказала сегодня о нашем намерении, маменька решительным голосом сказала, что не согласна на мой отъезд, не даст мне денег и не позволит взять моих вещей; что это твоя глупая затея, и она запрещает мне говорить об этом больше. Она ушла от меня и, заперлась в своей комнате. Что мне делать? Я, конечно, не могу ехать без денег... А сегодня, как нарочно, надо быть на балу у тетеньки. Можешь себе представить, каково мне! Пожалей меня, голубушка, и напиши, что ты думаешь делать? К нам не приходи: маменька на тебя сердится.
Нежно любящая тебя несчастная Елена 3.»
Это письмо было последнею каплею горечи для Ольги. Подруга оставила ее, отказалась от задуманного вместе плана и отказалась, по-видимому, легко, после нескольких слов матери. Теперь она одна, совсем одна...
Ольга судорожно сжала в руках письмо Лели, и вдруг с ней сделался сильнейший истерический припадок. Марья Осиповна в испуге вбежала к ней в комнату и растерянно металась из стороны в сторону, не зная, чем помочь ей. Припадок прошел сам собой, но затем у Ольги сделались жар и страшная головная боль. Марья Осиповна не на шутку перепугалась: Ольга с детства отличалась крепким здоровьем и почти никогда не болела; теперь, когда она с выражением страдания металась по постели и в бреду произносила отрывочные жалобы на свою судьбу, бедной матери представилось, что она серьезно больна, что ей грозит смерть, и она считала себя виновною в этом.
Когда под утро Ольга пришла в себя, почувствовала облегчение и стала слабым голосом успокаивать мать, Марья Осиповна расплакалась:
— Уж как ты меня напугала, Олечка, — говорила она, лаская дочь: — да неужели ты это все из-за Петербурга?
— Ах, маменька, да вы только подумайте, как все меня мучили вчера! — вскричала Ольга. И, при воспоминании о вынесенных неприятностях, щеки её опять запылали болезненным румянцем, лицо приняло беспокойное, страдальческое выражение.
— Полно, Оленька, не волнуйся, — встревоженным голосом заговорила Марья Осиповна: — успокойся, выздоравливай только, я не буду мешать тебе. Пусть другие говорят, что хотят, — мне твоя жизнь, твое здоровье всего дороже. Поезжай себе с Богом, если тебе этого уж так крепко хочется. Что, в самом деле, ведь ты не маленькая, можешь свою пользу понимать...
Конечно, никакие лекарства в мире не могли бы так быстро вылечить Ольгу, как эти слова матери. Чтобы скорее покончить всякие колебания и избегнуть новых неприятных объяснений с родными, она решила, что выедет через три дня, и Марья Осиповна не противоречила ей в этом.
«Что за долгие сборы, — рассуждала она; —все равно, только лишнее будешь думать да мучиться, все равно ее не переубедишь. Ну, что делать, напишу Митеньке, чтобы берег ее; а может, и сама не долго там загостится, вернется в родное гнездо».
ГЛАВА X
Сырой, туманный ноябрьский день. Вместо снега, которого с нетерпением ждут петербургские жители, с неба падает мелкий пронизывающий дождь. По Николаевскому мосту тихою, утомленною походкою идет молодая девушка. Лицо её бледно и печально, какие-то грустные, тяжелые мысли заставляют ее низко опускать голову и не обращать внимания ни на резкий ветер, приподымающий пелерину её старомодного ватерпруфа, ни на холодные водяные капли, которые, собираясь на полях фя клеенчатой шляпки, падают ей на плечи и на шею. При переходе через набережную Васильевского острова окрик кучера, быстро мчавшегося на козлах щегольской пролетки, заставил ее вздрогнуть и опомниться. Она огляделась кругом; масса экипажей, с шумом сновавших во все стороны, видимо пугала ее; она стала переходить улицу с боязливою осторожностью провинциалки, не привыкшей к движению большого города. Но вот она благополучно перешла улицу, и перед ней длинною полосою тянется одна из линий Васильевского острова; опасности больше никакой не представляется, и голова её снова опускается вниз, и опять те же невеселые мысли овладевают ею.
— Ольга, куда ты? — раздался мужской голос подле неё. Она вздрогнула и подняла голову.
— Я домой, — отвечала она: — завтра поступаю на место.
— Ну, наконец-то! Поздравляю, что же ты такая невеселая?
— Нечего особенно веселиться, — со вздохом проговорила она: — это место даже не гувернантки, а просто няньки; мне придется целые дни возиться с двумя детьми 4 и 5 лет и даже спать с ними вместе. Не знаю, когда удастся заниматься...
— Да, это очень невесело.
— Что же мне делать! — вскричала она: — без диплома меня никто не берет ни в гувернантки, ни в учительницы; других занятий, ты сам видел, как я усердно искала, и не могла найти; надо же хотя чем нибудь жить, у меня денег осталось всего 5 рублей.
— Надо было просто, как я тебе советовал, вернуться домой, там приготовиться к экзамену, и тогда уже ехать в Петербург, — отвечал брат.
— Ах, Митя, — вскричала Ольга, и слезы заблистали на ее ресницах: — если бы ты знал, как мне тяжело было вырваться из дома, ты не стал бы советовать мне этого! Если я теперь уеду из Петербурга, мне уже не удастся вернуться.
Митя пожал плечами. «Беда не велика», хотел он сказать, но удержался, чтобы не рассердить сестру, которая и без того казалась расстроенною.
У ворот небольшого деревянного дома они расстались. Митя сказал, что должен идти к одному товарищу, обещавшему достать ему нужную книгу, а Ольга вошла через калитку во двор и поднялась по крутой деревянной лестнице в мезонин флигеля, расположенного в глубине двора.
Ей не пришлось ни звонить, ни стучать. Обитая прорванною клеенкою дверь квартиры была настежь открыта и из неё валил кухонный чад и густой дым жарившегося цикория. Поперхнувшись от этого дыма, Ольга прошла крошечную переднюю, отделенную неглухою перегородкою от кухни, большую, заставленную неуклюжею мебелью комнату хозяев, в которой копошилось и пищало четверо грязных ребятишек, и вошла в свое собственное помещение. Это была маленькая комнатка, — такая маленькая, что железная кровать занимала всю её длину, а в ширину между этою же кроватью и стулом, стоявшим у противоположной стены, с трудом можно было пройти. Ольга сняла с себя ватерпруф и шляпку, и опустилась на стул у окна, — усталая, огорченная. Три месяца петербургской жизни оставили следы на её наружности. Румянец исчез с её щек, глаза её глядели не так смело и бодро, как в К*. Между бровями её залегла складка, придававшая всему лицу серьезное, озабоченное выражение.
— Можно войти? — раздался голос за дверью.
— Да, конечно, войдите, — отозвалась Ольга с видимым удовольствием: она узнала по голосу свою соседку, бедную учительницу, нанимавшую у тех же хозяев другую маленькую комнатку.
Вошла молодая женщина, лет тридцати, высокая, сухощавая, с бледным, изнуренным лицом и чахоточным румянцем на щеках, в черном шерстяном платье, которое мешком висело на её исхудалых плечах.
— Ну что, Ольга Александровна, как дела? — участливо спросила она, сжимая в своей горячей руке холодную руку девушки.
— Да что, Софья Дмитриевна, взяла место, — отвечала Ольга. — Место, кажется, плохое, дети на вид балованные, капризные, мать ужасно важничает: заставила меня ждать с полчаса, говорит свысока, в виде особой милости объявила, что я буду обедать за одним столом с ними. По всему видно, что жить будет худо, да что же делать: все лучше, чем умирать с голоду...
— Эх, жалко, что вы поторопились, голубушка, — заговорила Софья Дмитриевна, слегка задыхающимся, как бы надтреснутым голосом.—Лучше всякую нужду перенести, да жить самостоятельно, не зависеть от людей, которые за ваши же труды, да станут презрительно относиться к вам. Я знаю, вы усердно искали себе работы, подождали бы немного, — авось, что нибудь и нашлось бы. Вы еще нетерпеливы, не привыкли. Вам кажется, если не на что купить свечку, если не каждый день обедать, так это уже и несчастие! А посмотрели бы, как живут другие! Да вот хотя я, например. Знаете, нынче летом уроков у меня не было, одной перепискою жила, 10 р. в месяц зарабатывала, так я во все лето ровно шесть раз обедала; уверяю вас, только чаем и жила, да иногда купишь себе колбасы или сваришь картошки, —вот и вся еда. А ничего себе, живу...
Сухой кашель и зловещие чахоточные пятна на щеках говорившей красноречиво показывали, к чему ведет такая жизнь. Ольга хорошо понимала это.
— Нет, нет, не могу, — вскричала она, почти с ужасом глядя на свою приятельницу.
«И она была также молода, и она также рассчитывала на свои силы, — мелькнуло в голове молодой девушки: — неужели и я дойду до того же!» Чувство страха за себя, чувство жалости к несчастной, стоявшей перед ней, охватили ее, она закрыла лицо руками и зарыдала.
Софья Дмитриевна не вполне поняла причину её слез, она видела только, что молодая девушка упала духом, что ей нужно утешение, одобрение. Она села подле неё, ласково обняла ее и заговорила с ней тихим задушевным голосом. Она говорила о её молодости, о том, как много хорошего может еще ожидать ее в жизни, о том, как с каждым годом увеличивается число лиц, с уважением и сочувствием относящихся к трудящимся женщинам, как многим из этих женщин уже удалось достигнуть цели, приобрести и знание, и самостоятельность, и возможность работать на пользу других... Мало-помалу слезы Ольги перестали течь, лицо её осветилось лучом надежды. Умиравшая в тяжелой борьбе с жизнью труженица передавала свою веру, свою бодрость молодой, только что вступавшей на путь труженице; одна без сожаления вспоминала о вынесенных испытаниях, другая без страха готовилась к таким же испытаниям.
Предчувствие Ольги оправдалось. Жизнь на месте, которое она принуждена была взять, чтобы, подобно Софье Дмитриевне, не зачахнуть от голода и всяких лишений, оказалась действительно очень тяжелою. Зоя Ульяновна Сиверская, мать её маленьких воспитанников, была женщина вовсе не злая; но она выросла и постоянно жила в богатстве, никогда не трудилась, и потому не умела уважать чужого труда. Ей казалось, что лакей, кухарка, горничная, нянька, гувернантка, получающие от неё жалованье, обязаны вполне посвящать себя той работе, за какую взялись, что все их мысли, желания, должны исключительно касаться усердного исполнения этой обязанности. Она сердилась, когда узнавала, что к кухарке приходят гости, ворчала, когда горничная отпрашивалась со Двора и была неприятно, поражена, увидев, что Ольга, уложив детей спать, взялась за книгу.
— Что это вы читаете. Ольга Александровна? — спросила она ее.
— Славянскую грамматику... Я готовлюсь к экзамену на звание учительницы, — отвечала Ольга, краснея от нелюбезного тона, каким был предложен ей вопрос.
— Как это можно! —вскричала Зоя Ульяновна:—вы взялись смотреть за детьми, а думаете о каких-то экзаменах...Это ни на что не похоже! Если бы вы предупредили меня, я не наняла бы вас.
— Книги не помешают мне смотреть за детьми, —возразила Ольга:—я буду читать по вечерам, когда они спят.
— Отлично! Будете заниматься по ночам, и потом целый день ходить сонной, раздражительной!
— Нет, уверяю вас, я постараюсь усердно смотреть за детьми, — сказала Ольга.
— Это мы увидим, — заметила Зоя Ульяновна и вышла из комнаты, сердито хлопнув дверью.
С этой минуты у неё явилось убеждение, что новая няня не может добросовестно исполнять свои обязанности, и она стала на каждом шагу уличать ее в невнимательном отношении к детям.
— Женя, кажется, не причесан сегодня? Отчего это у Тани расстегнут сапожок? Боже мой, такой холод, а вы ведете детей гулять, не завязав им ушки! Отчего это Жени плачет? Он верно нездоров, а вы и не замечаете? Что это, как Таня дурно держит вилку. Неужели вы не видите? Верно дети скучают, оттого они и капризничают. Разве вы не можете занять их чем-нибудь?
Эти и тому подобные замечания повторялись ежедневно с утра до вечера и сопровождались колкими намеками на то, что «за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь», «воспитание детей вещь трудная, кто за него берется, не должен думать ни о чем другом», «нынче все хотят быть учеными, а главного не понимают», что «нужно добросовестно исполнять то, за что получаешь деньги» и т. п.
Ольга всеми силами старалась не заслуживать упреков своей хозяйки, но вскоре убедилась, что это совершенно невозможно. Зоя Ульяновна всегда находила к чему придраться и, не стесняясь, делала ей выговоры и при детях, и при гостях. Молодая девушка краснела и чуть не до крови кусала себе губы, чтобы удержаться от резкого ответа, который навлек бы на нее еще большие неприятности. Вообще — она любила детей и дома охотно возилась с младшими сестрами и братом; но Женя и Таня были далеко не привлекательные малютки. В четыре, в пять лет они уже сознавали себя маленькими господами, которым все окружающие обязаны служить и прислуживать.
— Одевайте меня, я вставать хочу! — кричала Таня, барахтаясь голыми ножками в постели.
— Нехорошо так говорить, Танечка, — замечала Ольга: — надо просить повежливее...
— Вот еще, стану я просить, — возражала девочка: — вы должны меня одевать, я пожалуюсь маме — она вам прикажет.
— Женя, — заметила Ольга: — я не буду с вами играть, если вы будете ломать Танины игрушки.
— Нет будете, — спорит мальчик: — вы не смеете не играть с нами, вам за это жалованье платят.
Поступая на место, Ольга надеялась, что в течение дня у неё найдется один, два свободных часа, чтобы почитать, пока дети займутся какой-нибудь игрой; но она скоро увидела, что это была напрасная надежда. С той минуты, как дети просыпались утром, и пока они засыпали вечером, у неё не было ни секунды покоя. Они не умели не только сами одеться, умыться, причесаться, но даже в играх им постоянно нужна была помощь старших. Женя не мог сам запрячь лошадку, Таня не могла сама одеть куклу, мало того — ни один из них никогда не мог придумать игры: они стояли беспомощно перед целым шкафом игрушек и не знали, за что взяться, чем заняться. Нужно было целый день забавлять их, играть с ними, рассказывать им что-нибудь, при этом беспрестанно следить, чтобы они не упали, не ушиблись, не укололись, не перепачкались, не поссорились и не разревелись. Никогда не воображала Ольга, чтобы обязанность няни была до такой степени трудна. Уложив вечером спать своих неугомонных воспитанников, она чувствовала себя до того утомленной, что должна была сначала отдыхать, прежде чем взяться за книгу. И как трудно было сосредоточить внимание на книге, когда беспрестанно, с мучительною ясностью, вспоминались все вынесенные в этот день неприятности, когда в будущем представлялся бесконечный ряд таких же неприятностей, таких же унижений! А между тем читать, учиться надо было много и не теряя времени. Приехав в Петербург, она узнала, что для поступления на медицинские курсы ей нужно иметь диплом на звание учительницы и выдержать еще поверочный экзамен из нескольких предметов. К этим-то экзаменам она теперь и готовилась; ей во многом приходилось дополнять свои знания, так как они не подходили к установленным программам, многое надо было прочитать, многое повторить, другое выучить вновь, но эта работа не пугала ее: не впервые было ей просиживать половины ночей за книгами и трудиться одной, без посторонней помощи. Только бы кое-как прожить до весны на этом месте, чтобы скопить немножко денег на время экзамена, когда уже нельзя будет заниматься ничем посторонним!
И она целые дни переносила грубость и капризы балованных детей, колкости и оскорбления их матери, а по ночам прилежно училась; щеки её все бледнели, глаза тускнели, но она не теряла бодрости. Весна недалеко; она выдержит экзамен, на лето возьмет себе место полегче, осенью выдержит другой экзамен, а там, — там уже все будет отлично...
@темы: Трудная борьба, текст, Анненская