«Если ты рожден без крыльев, то не мешай им вырасти».
XIV.
Михаил Иванович.
После свадьбы тетя Варя уехала с мужем. В доме стало тихо; танцы прекратились. Дети учились с особенным усердием.
Вместо тети Вари с ними занимался музыкой Михаил Иванович.
Вот как это случилось.
У Дольниковых Мурочка часто видела сутуловатого, худого старичка. Увидев его в первый раз, она чуть не рассмеялась ему в лицо. читать дальшеИ, право, редко можно встретить таких смешных с виду людей!
Представьте себе печеное яблоко, только что вынутое из печки: такое сморщенное, измятое, коричневое, с красным оттенком было и лицо у Михаила Ивановича. При этом он сморкался оглушительно в большой красный носовой платок, а седые его волосы торчали на темени странным вихром, или чубом. И сам он был чудаковат: то молча сидел в углу, смотрел исподлобья,, то бывал ужасно весел и рассказывал без - умолку забавные истории. Но случалось, что он и пригорюнится и всплакнет; это бывало тогда, когда Гриша читал вслух.
Раз Гриша принес из гимназии огромную книгу с картинками.
- Ну, Михаил Иваныч, наверно, останется доволен,—сказала, смеясь, тетя Лиза: - „Несчастные", роман Гюго.
Она не ошиблась.
Как только Гриша начал читать, а он читал мастерски, Михаил Иванович уже полез за красным платком и употреблял его много раз в тот вечер.
В следующее воскресенье чтение романа продолжалось, но тут уже случилось нечто необычайное. Гриша читал про девочку Козетту и про её страдания у чужих людей. Михаил Иванович нахмурился, опустил голову и не шевелился. Вдруг он вскочил, опрокинул стул, бросился его поднимать и потом смущенно пролепетал:
— Пора... Извините... Пора домой. И не успели ему ответить, как он схватил свое старое пальто с вешалки и исчез.
Все сидели пораженные.
- Не следовало тебе приносить эту книгу,— проговорила Марья Васильевна.—Ты же знаешь, что Михаил Иваныч не может забыть своей девочки.
Что же делать? — сказал Гриша, вскочив. — Я сбегаю за ним. Читать сегодня не станем больше.
Конечно, сходи. Что ему там сидеть одному в своей холодной каморке?
Мурочка видела, с каким уважением относятся у Дольниковых к смешному старичку, и раз она спросила Марью Васильевну, отчего он такой странный: то молчит, то дурачится и смешит.
Они сидели вдвоем на диване у тети Лизы. Смеркалось; в комнате темнело; хотелось говорить и слушать.
- Милая Мурочка, про жизнь Михаила Иваныча можно написать целую книгу,—сказала Марья Васильевна.—Вы знаете, он был в своей молодости очень красив.
- Красив?!
Да, да, не смейтесь. Давно только это было. Михаил Иваныч приезжал к моему отцу, а я была еще девочкой. Много горя пришлось ему испытать с тех пор. Он был очень богатый человек, ему принадлежали большой дом здесь, в городе, и огромные имения в Самарской губернии. У него всегда собиралось множество народу. Он любил музыкантов и художников, и все у него бывали запросто, как у равного. Редко можно встретить такого гостеприимного хозяина. И сам он часто играл на скрипке и на рояле с разными знаменитостями.
— Разве он играет?
— У нас ему где же играть? А дома у него рояль и скрипка.
Вот что!..—промолвила Мурочка.—И что же, он хорошо играет, как тетя Варя?
Теперь он уже стар, и руки стали у него слабы, а раньше он играл гораздо лучше тети Вари. Он—настоящий артист, Мурочка.
Что же было дальше, милая Марья Васильевна? Что с ним случилось потом?
А вот слушайте. Был у него брат младший, Петр Иваныч. Тот уже совсем другого складу человек. Всегда смеялся и говорил: „Мой братец—сущий мармелад: уже не в меру сладкий он и мягкий". А Михаил Иваныч ему: „Не все ли равно тебе, Петя, куда я деньгу трачу? Ведь у тебя столько же, на твой век хватит". Была у Михаила Иваныча в то время невеста-красавица. Уже свадьба была назначена. Приехал Петр Иваныч, отбил невесту у брата, сам на ней женился. Тогда-то Михаил Иваныч и поседел от горя. Сам молодой человек, а волосы седые. В это самое время случилось большое несчастие в Самарском Крае: хлеб не родился, люди помирали с голоду. Управляющий написал Михаилу Иванычу донесение: сцрашивал, что делать ему в такое страшное время.
Тогда Михаил Иванович точно очнулся от своего горя.
„Негодный я человек,—сказал он,—я тут о себе плачу, а там люди гибнут". Взял и поехал туда. Приехал, увидел впалые щеки и трясущиеся ноги у людей, увидел, какой зеленый горький хлеб из лебеды и отрубей ели мужики, как они болели и умирали от такой еды, да и остался там. Неизвестно никому, что он там делал, куда ездил, как помогал. Только вернулся он уже на другой год, загорелый и постаревший. И рассказывал друзьям, смеясь: „Мне и дома моего довольно; какой я, в самом деле, помещик! Теперь пусть они хлопочут: их труды, их и земля»…
Когда узнал об этом Петр Иваныч, даже позеленел весь.
„Да ты с ума сошел! —- кричал он на старшего брата.—Где это видано: ни с того ни с сего, тысячи десятин даром раздавать!"—„Да я у тебя ничего не прошу, Петя, —сказал Михаил Иваныч,—и вперед, даю слово, просить не буду".—„Совсем блаженный!—кричал Петр Иваныч.—Да ты подумал бы о моих детях: им бы хоть оставил после смерти, родным своим, а не пьяным мужикам!" Михаил Иваныч ничего не сказал брату. Он вскоре продал свой дом и стал жить в маленькой квартире, и по-прежнему собирались у него музыканты и художники.
Марья Васильевна помолчала. Молчала и Мурочка, пораженная этим рассказом. В первый раз в жизни ей довелось услышать, как человек пожертвовал всем почти состоянием для бедных, голодных людей. И этот человек был такой скромный и смиренный, и думать нельзя было, что он совершил такое великое дело!
Мурочка покачала головой.
— Так вот какой Михаил Иваныч!— проговорила она.—А я-то, а мы-то... .
Яркая краска стыда залила её щеки. Она вспомнила, как Дима окрестил Михаила Иваныча прозвищами: „Акакий" и „жилец с тромбоном", и как она сама покатывалась со смеху.
Ей стало нестерпимо стыдно за себя.
А Марья Васильевна продолжала:
- Слушайте дальше. Через несколько лет случилась еще беда: брат его проиграл все свое состояние в карты и остался со своею семьей совершенно нищим. Тогда пришла к Михаилу Иванычу .его прежняя невеста—жена брата - и со слезами умоляла спасти её детей. Михаил Иваныч не мог видеть ее в таком унижении и отдал ей последние свои деньги... Он переехал в маленькую комнату и стал давать уроки, чтоб заработать себе на хлеб.
- Ну, милая Марья Васильевна, — сказала взолнованная Мурочка, — а девочка, дочка-то его?
Через много лет он женился на бедной швее, которая жила рядом. Но и тут Бог не дал ему счастья. Жена скоро умерла, осталась девочка-крошка. Куда было ее девать?.. Посоветовали ему, отдать ее в приют, а там, знаете, небрежно очень за детьми ходили. Девочка-то простудилась и умерла. И остался Михаил Иваныч опять один. Я всегда говорю Грише, - продолжала Марья Васильевна, которую тоже взволновало воспоминание о жизни её старого приятеля, - я всегда говорю Грише, что Михаил Иваныч — самый прекрасный, самый высокий пример для него. Только бы у Гриши было такое золотое сердце! Только нет: я замечаю, что Гриша иногда суров в своей справедливости. У него нет этой мягкости... И заметьте, Мурочка; никогда Михаил Иваныч не говорит про себя. Вы можете быть с ним знакомы хоть десять лет,—вы не услышите от него ни слова про то, что было...
Что же те... брат с женой?— спросила, помолчав, Мурочка.
Уехали тогда за границу и жили там очень хорошо, говорят. Теперь оба они уже умерли. Остались франты-племянники, которые, конечно, и знать не хотят бедняка-дядю.
Долго сидела Мурочка призадумавшись. Пришла тетя Лиза, вернулся с урока Гриша, потом Аннушка прибежала за нею и увела ее домой, а она все думала о Михаиле Ивановиче.
Так раскрылась перед нею еще одна жизнь как будто чья-то рука открыла новое окошко в тот незнакомый мир, который волновался за стенами Мурочкина дома.
С этих пор Мурочка стала так почтительна и робка с Михаилом Ивановйчем, что смешно было смотреть на нее. У рояля теперь проходили самые лучшие её часы. Когда же Михаил Иванович делал ей замечание, она до того терялась, что ему оставалось только успокаивать ее, приговаривая:
Только тот, того... не ошибается, кто ничего не делает. Не беда, не беда.
Михаил Иванович оказался очень строгим учителем. Он так любил музыку, что не мог видеть, если к ней относились спустя рукава.
Михаил Иваныч,— робко, с почтением в голосе сказала Мурочка, кончив сонату и положив руки на колени, — а что, девочки играют на скрипке?
- Как же.
- А мне нельзя попробовать?
Михаил Иванович весь так и просиял.
- Принесу, того... завтра свою скрипку. Если...кхе-кхе... дело пойдет, можно будет купить вам недорого, даже совсем недорого, пустая цена. Я того... поищу.
И так Мурочка стала учиться играть на скрипке. Вначале ей казалось так странно водить смычком по струнам, а левою рукою нажимать их. Но дело скоро пошло на лад: Михаил Иванович был отличный учитель.
- Мурочка у нас музыкантша, — говорили Дольниковы, а Михаил Иванович громко сморкался в свой красный платок и прибавлял взволнованно:
- Есть, есть. Того... огонек есть!
И Мурочку дразнили и называли „огонек Михаилы Иваныча".
xv.
Летнее затишье.
В доме Тропининых прибавился новый жилец.
Однажды Михаил Иванович пришел на урок, неся что-то живое в платке, и сказал Мурочке:
— Принес вам... кхе-кхе... посмотрите. Из красного платка безпомощно упал на пол крошечный черный щенок.
Мурочка даже покраснела от радости.
Прелесть! — сказала она, нагибаясь к собачке.
Как же звать его?—спросила Агнеса Петровна.
Да у нас, того... дети звали Кутиком… Бросить его собирались, кормить-то нечем. Я и подумал: снесу вам.
Как можно бросать!— негодуя, вскричала Мурочка.— Живое существо да еще такой славный песик. Да я его беречь буду!
Что за собачка был этот Кутик! Шерсть у него вилась и была совершенно как шелк; а мал он был еще до того, что походил на черный клубок. Дима, хвастая неизвестно откуда приобретенными познаниями по части собак, с пренебрежением толкал его ногой и говорил:
- Прилобистая!
Мурочка накидывалась на него.
— Не смей трогать! Моя собака.
- Дворняжка простая, — говорил, морща нос, Дима.- Разве у породистых такие лбы? Двор ей стеречь, больше ничего.
Ну, и прекрасно, ну, и пусть дворняжка, а я ее все-таки люблю больше, чем тебя. Убирайся!
Кутик и не подозревал, что у него есть недоброжелатели, и совершенно так же ласкался к Диме, как к другим. Ему хорошо жилось в саду и на дворе: он валялся на травке, грелся на солнышке, шалил и лаял молодым пронзительным лаем.
Весна, так долго жданная, задержанная холодами и снегом в мае месяце, вдруг расцвела, и сад хорошел с каждым днем. Опять зазеленел двор, тополи и березы оделись листьями, и их смолистый, сладкий дух врывался в комнаты, в открытые, наконец, окна.
Николай Степанович и Мурочка опять работали в саду. Случилось на этот раз несчастие, глубоко огорчившее Мурочку. Николай Степанович поторопился высадить в цветник маленькие саженцы душистого горошка, а ночью стало так холодно, что ртуть в градуснике спустилась ниже нуля. Рано утром весь сад был в инее, точно в белой паутине, и когда Мурочка выбежала туда после чаю, она увидела что высаженные накануне растеньица пожелтели и упали бессильно на холодную землю. Погиб душистый горошек!
Так и осталась Мурочка на этот год без своих любимых цветов.
Но потом весна как будто захотела вознаградить всех за холода и стояла очень теплая. Хорошо было в долгие вечера бегать в горелки, играть в мяч и в городки. На дворе было всегда шумно и весело. Даже Николай Степанович принимал участие в играх.
Гриша и Дима были героями дня. Оба перешли без экзамена: один—в шестой класс, а другой—в третий.
Вслед за Димой влюбился в Гришу Дольникова и Ник. Он надоел ему ужасно, бегал за ним, как собачонка, и считал счастьем подать своему кумиру мяч или палку.
— Ох, просто мочи нет с тобой, Николашка!—вздыхал Гриша.
Ник взял привычку приставать к нему с вопросами. Не было такой вещи на свете, которою он не интересовался бы. И Гриша должен был давать на все ответы.
- Сколько всего людей на свете?
- Забыл.
- Ско-о-о-лько?—приставал Ник.
- В нашем государстве сто тридцать миллионов.
- Сто и тридцать миллионов! Хи-хи-хи!—
радовался Ник.—А еще англичане, и немцы, и
дикари, и людоеды!.. А сколько всего обезьян?
- Не знаю.
- Десять миллионов или миллион миллионов?
- Да ты рассуди: как их пересчитать? Они убегут.
- А их поймать.
- Не переловить.
- А как же дикарей считали? Они тоже убегут в лес.
- Дикаря можно позвать, а обезьяну как же?
- Хи-хи-хи!—заливался Ник.—А обезьяна-то и не поймет!
Такие разговоры доставляли Нику неописуемое наслаждение. Как и прежде, у детей не было никаких знакомых, кроме Дольниковых. Приходили товарищи Димы по гимназии, но он встретил так холодно, что они во второй раз не показались. Диме было довольно и своих.
Наступило лето. Стояли жаркие дни, тихие ночи. Надвинутся тучи, прогремит гром, прольется шумный веселый дождь, и опять ясно. Можно было даже забыть, что живешь в городе. Там далеко, по душным улицам стучат конки, пролетки; каменные дома накаляются как печи; воздух тяжел, он насыщен запахом пыли, известки, грязи. Здесь же на улице—тишина, пыли нет. У каждого дома зеленеет сад, и по вечерам пахнет свежею листвою.
Мурочка глядит на голубей и думает:
„Счастливые голуби! Они взлетят и чувидят все сады и все, что там делается. Может-быть, и в других садах играют дети".
Как хотелось ей поскорее узнать, увидеть, как живут другие люди на свете!
Как скучно бывало ей! Так бы и умчалась она куда-нибудь далеко-далеко, как птица, окинула бы взором Божий мир, посмотрела бы на других людей, на других детей!
Михаил Иванович.
После свадьбы тетя Варя уехала с мужем. В доме стало тихо; танцы прекратились. Дети учились с особенным усердием.
Вместо тети Вари с ними занимался музыкой Михаил Иванович.
Вот как это случилось.
У Дольниковых Мурочка часто видела сутуловатого, худого старичка. Увидев его в первый раз, она чуть не рассмеялась ему в лицо. читать дальшеИ, право, редко можно встретить таких смешных с виду людей!
Представьте себе печеное яблоко, только что вынутое из печки: такое сморщенное, измятое, коричневое, с красным оттенком было и лицо у Михаила Ивановича. При этом он сморкался оглушительно в большой красный носовой платок, а седые его волосы торчали на темени странным вихром, или чубом. И сам он был чудаковат: то молча сидел в углу, смотрел исподлобья,, то бывал ужасно весел и рассказывал без - умолку забавные истории. Но случалось, что он и пригорюнится и всплакнет; это бывало тогда, когда Гриша читал вслух.
Раз Гриша принес из гимназии огромную книгу с картинками.
- Ну, Михаил Иваныч, наверно, останется доволен,—сказала, смеясь, тетя Лиза: - „Несчастные", роман Гюго.
Она не ошиблась.
Как только Гриша начал читать, а он читал мастерски, Михаил Иванович уже полез за красным платком и употреблял его много раз в тот вечер.
В следующее воскресенье чтение романа продолжалось, но тут уже случилось нечто необычайное. Гриша читал про девочку Козетту и про её страдания у чужих людей. Михаил Иванович нахмурился, опустил голову и не шевелился. Вдруг он вскочил, опрокинул стул, бросился его поднимать и потом смущенно пролепетал:
— Пора... Извините... Пора домой. И не успели ему ответить, как он схватил свое старое пальто с вешалки и исчез.
Все сидели пораженные.
- Не следовало тебе приносить эту книгу,— проговорила Марья Васильевна.—Ты же знаешь, что Михаил Иваныч не может забыть своей девочки.
Что же делать? — сказал Гриша, вскочив. — Я сбегаю за ним. Читать сегодня не станем больше.
Конечно, сходи. Что ему там сидеть одному в своей холодной каморке?
Мурочка видела, с каким уважением относятся у Дольниковых к смешному старичку, и раз она спросила Марью Васильевну, отчего он такой странный: то молчит, то дурачится и смешит.
Они сидели вдвоем на диване у тети Лизы. Смеркалось; в комнате темнело; хотелось говорить и слушать.
- Милая Мурочка, про жизнь Михаила Иваныча можно написать целую книгу,—сказала Марья Васильевна.—Вы знаете, он был в своей молодости очень красив.
- Красив?!
Да, да, не смейтесь. Давно только это было. Михаил Иваныч приезжал к моему отцу, а я была еще девочкой. Много горя пришлось ему испытать с тех пор. Он был очень богатый человек, ему принадлежали большой дом здесь, в городе, и огромные имения в Самарской губернии. У него всегда собиралось множество народу. Он любил музыкантов и художников, и все у него бывали запросто, как у равного. Редко можно встретить такого гостеприимного хозяина. И сам он часто играл на скрипке и на рояле с разными знаменитостями.
— Разве он играет?
— У нас ему где же играть? А дома у него рояль и скрипка.
Вот что!..—промолвила Мурочка.—И что же, он хорошо играет, как тетя Варя?
Теперь он уже стар, и руки стали у него слабы, а раньше он играл гораздо лучше тети Вари. Он—настоящий артист, Мурочка.
Что же было дальше, милая Марья Васильевна? Что с ним случилось потом?
А вот слушайте. Был у него брат младший, Петр Иваныч. Тот уже совсем другого складу человек. Всегда смеялся и говорил: „Мой братец—сущий мармелад: уже не в меру сладкий он и мягкий". А Михаил Иваныч ему: „Не все ли равно тебе, Петя, куда я деньгу трачу? Ведь у тебя столько же, на твой век хватит". Была у Михаила Иваныча в то время невеста-красавица. Уже свадьба была назначена. Приехал Петр Иваныч, отбил невесту у брата, сам на ней женился. Тогда-то Михаил Иваныч и поседел от горя. Сам молодой человек, а волосы седые. В это самое время случилось большое несчастие в Самарском Крае: хлеб не родился, люди помирали с голоду. Управляющий написал Михаилу Иванычу донесение: сцрашивал, что делать ему в такое страшное время.
Тогда Михаил Иванович точно очнулся от своего горя.
„Негодный я человек,—сказал он,—я тут о себе плачу, а там люди гибнут". Взял и поехал туда. Приехал, увидел впалые щеки и трясущиеся ноги у людей, увидел, какой зеленый горький хлеб из лебеды и отрубей ели мужики, как они болели и умирали от такой еды, да и остался там. Неизвестно никому, что он там делал, куда ездил, как помогал. Только вернулся он уже на другой год, загорелый и постаревший. И рассказывал друзьям, смеясь: „Мне и дома моего довольно; какой я, в самом деле, помещик! Теперь пусть они хлопочут: их труды, их и земля»…
Когда узнал об этом Петр Иваныч, даже позеленел весь.
„Да ты с ума сошел! —- кричал он на старшего брата.—Где это видано: ни с того ни с сего, тысячи десятин даром раздавать!"—„Да я у тебя ничего не прошу, Петя, —сказал Михаил Иваныч,—и вперед, даю слово, просить не буду".—„Совсем блаженный!—кричал Петр Иваныч.—Да ты подумал бы о моих детях: им бы хоть оставил после смерти, родным своим, а не пьяным мужикам!" Михаил Иваныч ничего не сказал брату. Он вскоре продал свой дом и стал жить в маленькой квартире, и по-прежнему собирались у него музыканты и художники.
Марья Васильевна помолчала. Молчала и Мурочка, пораженная этим рассказом. В первый раз в жизни ей довелось услышать, как человек пожертвовал всем почти состоянием для бедных, голодных людей. И этот человек был такой скромный и смиренный, и думать нельзя было, что он совершил такое великое дело!
Мурочка покачала головой.
— Так вот какой Михаил Иваныч!— проговорила она.—А я-то, а мы-то... .
Яркая краска стыда залила её щеки. Она вспомнила, как Дима окрестил Михаила Иваныча прозвищами: „Акакий" и „жилец с тромбоном", и как она сама покатывалась со смеху.
Ей стало нестерпимо стыдно за себя.
А Марья Васильевна продолжала:
- Слушайте дальше. Через несколько лет случилась еще беда: брат его проиграл все свое состояние в карты и остался со своею семьей совершенно нищим. Тогда пришла к Михаилу Иванычу .его прежняя невеста—жена брата - и со слезами умоляла спасти её детей. Михаил Иваныч не мог видеть ее в таком унижении и отдал ей последние свои деньги... Он переехал в маленькую комнату и стал давать уроки, чтоб заработать себе на хлеб.
- Ну, милая Марья Васильевна, — сказала взолнованная Мурочка, — а девочка, дочка-то его?
Через много лет он женился на бедной швее, которая жила рядом. Но и тут Бог не дал ему счастья. Жена скоро умерла, осталась девочка-крошка. Куда было ее девать?.. Посоветовали ему, отдать ее в приют, а там, знаете, небрежно очень за детьми ходили. Девочка-то простудилась и умерла. И остался Михаил Иваныч опять один. Я всегда говорю Грише, - продолжала Марья Васильевна, которую тоже взволновало воспоминание о жизни её старого приятеля, - я всегда говорю Грише, что Михаил Иваныч — самый прекрасный, самый высокий пример для него. Только бы у Гриши было такое золотое сердце! Только нет: я замечаю, что Гриша иногда суров в своей справедливости. У него нет этой мягкости... И заметьте, Мурочка; никогда Михаил Иваныч не говорит про себя. Вы можете быть с ним знакомы хоть десять лет,—вы не услышите от него ни слова про то, что было...
Что же те... брат с женой?— спросила, помолчав, Мурочка.
Уехали тогда за границу и жили там очень хорошо, говорят. Теперь оба они уже умерли. Остались франты-племянники, которые, конечно, и знать не хотят бедняка-дядю.
Долго сидела Мурочка призадумавшись. Пришла тетя Лиза, вернулся с урока Гриша, потом Аннушка прибежала за нею и увела ее домой, а она все думала о Михаиле Ивановиче.
Так раскрылась перед нею еще одна жизнь как будто чья-то рука открыла новое окошко в тот незнакомый мир, который волновался за стенами Мурочкина дома.
С этих пор Мурочка стала так почтительна и робка с Михаилом Ивановйчем, что смешно было смотреть на нее. У рояля теперь проходили самые лучшие её часы. Когда же Михаил Иванович делал ей замечание, она до того терялась, что ему оставалось только успокаивать ее, приговаривая:
Только тот, того... не ошибается, кто ничего не делает. Не беда, не беда.
Михаил Иванович оказался очень строгим учителем. Он так любил музыку, что не мог видеть, если к ней относились спустя рукава.
Михаил Иваныч,— робко, с почтением в голосе сказала Мурочка, кончив сонату и положив руки на колени, — а что, девочки играют на скрипке?
- Как же.
- А мне нельзя попробовать?
Михаил Иванович весь так и просиял.
- Принесу, того... завтра свою скрипку. Если...кхе-кхе... дело пойдет, можно будет купить вам недорого, даже совсем недорого, пустая цена. Я того... поищу.
И так Мурочка стала учиться играть на скрипке. Вначале ей казалось так странно водить смычком по струнам, а левою рукою нажимать их. Но дело скоро пошло на лад: Михаил Иванович был отличный учитель.
- Мурочка у нас музыкантша, — говорили Дольниковы, а Михаил Иванович громко сморкался в свой красный платок и прибавлял взволнованно:
- Есть, есть. Того... огонек есть!
И Мурочку дразнили и называли „огонек Михаилы Иваныча".
xv.
Летнее затишье.
В доме Тропининых прибавился новый жилец.
Однажды Михаил Иванович пришел на урок, неся что-то живое в платке, и сказал Мурочке:
— Принес вам... кхе-кхе... посмотрите. Из красного платка безпомощно упал на пол крошечный черный щенок.
Мурочка даже покраснела от радости.
Прелесть! — сказала она, нагибаясь к собачке.
Как же звать его?—спросила Агнеса Петровна.
Да у нас, того... дети звали Кутиком… Бросить его собирались, кормить-то нечем. Я и подумал: снесу вам.
Как можно бросать!— негодуя, вскричала Мурочка.— Живое существо да еще такой славный песик. Да я его беречь буду!
Что за собачка был этот Кутик! Шерсть у него вилась и была совершенно как шелк; а мал он был еще до того, что походил на черный клубок. Дима, хвастая неизвестно откуда приобретенными познаниями по части собак, с пренебрежением толкал его ногой и говорил:
- Прилобистая!
Мурочка накидывалась на него.
— Не смей трогать! Моя собака.
- Дворняжка простая, — говорил, морща нос, Дима.- Разве у породистых такие лбы? Двор ей стеречь, больше ничего.
Ну, и прекрасно, ну, и пусть дворняжка, а я ее все-таки люблю больше, чем тебя. Убирайся!
Кутик и не подозревал, что у него есть недоброжелатели, и совершенно так же ласкался к Диме, как к другим. Ему хорошо жилось в саду и на дворе: он валялся на травке, грелся на солнышке, шалил и лаял молодым пронзительным лаем.
Весна, так долго жданная, задержанная холодами и снегом в мае месяце, вдруг расцвела, и сад хорошел с каждым днем. Опять зазеленел двор, тополи и березы оделись листьями, и их смолистый, сладкий дух врывался в комнаты, в открытые, наконец, окна.
Николай Степанович и Мурочка опять работали в саду. Случилось на этот раз несчастие, глубоко огорчившее Мурочку. Николай Степанович поторопился высадить в цветник маленькие саженцы душистого горошка, а ночью стало так холодно, что ртуть в градуснике спустилась ниже нуля. Рано утром весь сад был в инее, точно в белой паутине, и когда Мурочка выбежала туда после чаю, она увидела что высаженные накануне растеньица пожелтели и упали бессильно на холодную землю. Погиб душистый горошек!
Так и осталась Мурочка на этот год без своих любимых цветов.
Но потом весна как будто захотела вознаградить всех за холода и стояла очень теплая. Хорошо было в долгие вечера бегать в горелки, играть в мяч и в городки. На дворе было всегда шумно и весело. Даже Николай Степанович принимал участие в играх.
Гриша и Дима были героями дня. Оба перешли без экзамена: один—в шестой класс, а другой—в третий.
Вслед за Димой влюбился в Гришу Дольникова и Ник. Он надоел ему ужасно, бегал за ним, как собачонка, и считал счастьем подать своему кумиру мяч или палку.
— Ох, просто мочи нет с тобой, Николашка!—вздыхал Гриша.
Ник взял привычку приставать к нему с вопросами. Не было такой вещи на свете, которою он не интересовался бы. И Гриша должен был давать на все ответы.
- Сколько всего людей на свете?
- Забыл.
- Ско-о-о-лько?—приставал Ник.
- В нашем государстве сто тридцать миллионов.
- Сто и тридцать миллионов! Хи-хи-хи!—
радовался Ник.—А еще англичане, и немцы, и
дикари, и людоеды!.. А сколько всего обезьян?
- Не знаю.
- Десять миллионов или миллион миллионов?
- Да ты рассуди: как их пересчитать? Они убегут.
- А их поймать.
- Не переловить.
- А как же дикарей считали? Они тоже убегут в лес.
- Дикаря можно позвать, а обезьяну как же?
- Хи-хи-хи!—заливался Ник.—А обезьяна-то и не поймет!
Такие разговоры доставляли Нику неописуемое наслаждение. Как и прежде, у детей не было никаких знакомых, кроме Дольниковых. Приходили товарищи Димы по гимназии, но он встретил так холодно, что они во второй раз не показались. Диме было довольно и своих.
Наступило лето. Стояли жаркие дни, тихие ночи. Надвинутся тучи, прогремит гром, прольется шумный веселый дождь, и опять ясно. Можно было даже забыть, что живешь в городе. Там далеко, по душным улицам стучат конки, пролетки; каменные дома накаляются как печи; воздух тяжел, он насыщен запахом пыли, известки, грязи. Здесь же на улице—тишина, пыли нет. У каждого дома зеленеет сад, и по вечерам пахнет свежею листвою.
Мурочка глядит на голубей и думает:
„Счастливые голуби! Они взлетят и чувидят все сады и все, что там делается. Может-быть, и в других садах играют дети".
Как хотелось ей поскорее узнать, увидеть, как живут другие люди на свете!
Как скучно бывало ей! Так бы и умчалась она куда-нибудь далеко-далеко, как птица, окинула бы взором Божий мир, посмотрела бы на других людей, на других детей!
@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), иллюстрации