Любопытно

[silent-gluk]

Иллюстрации Ивана Гурьева к повести Лидии Чарской "Большой Джон".

Каждое издание новой повести Чарской в "Товариществе М.О.Вольф" представляло собой шедевр книжного искусства того времени. Немало тому способствовали иллюстрации известных художников, щедро переполнявшие каждую книгу.

Полностью все иллюстрации и переплёт с суперобложкой в архиве - vk.com/doc146990166_684262471?hash=TNIgnkUy6wRm...

Источник: fantlab.ru/edition314233

@темы: ссылки, Чарская, иллюстрации, Большой Джон

---

Любопытно

[silent-gluk]

ВЕЧЕР В ЧЕСТЬ ЮБИЛЕЯ УЖЕ ОЧЕНЬ СКОРО!

В 2025 ГОДУ Лидии Алексеевне Чарской – 150 лет.

Приглашаем в Москву, в Центральный Дом Литераторов (www.cdlart.ru/), на вечер в память 150-летия известной русской писательницы Лидии Чарской (1875-1937).

Вечер ведет литературовед Е.И.Трофимова.

Вечер состоится 23 января 2025 года, в четверг, в 18.30.

Регистрации на событие нет, вход свободный, приходите в Малый зал к 18:30.

Среди выступающих - Минералова, Матвеева, Павлова, Немирович-Данченко.

Адрес Центрального Дома Литераторов: Москва, Поварская ул., 50/53.

Отсюда: vk.com/wall-215751580_3566

@темы: Мероприятия, ссылки, Чарская, биография

---

Любопытно

[silent-gluk]

ЧТО БЫЛО В СЕРОМ ДОМЕ.
РАССКАЗ Л. А. Чарской. Окончание

VIII

К счастью, мы шли очень недолго. Ноги мои совсем ослабели, так что я не могла бы долго идти.

Через 5-10 минут перед нами, как из-под земли, выросло большое белое здание. Всё еще не отпуская моей руки, мой спутник поднялся со мною по узкой лестнице во второй этаж и втолкнул меня куда-то, где было тепло и светло и хотя не особенно уютно, но гораздо более, чем в сыром подвале только что оставленного серого дома.

За столом сидел какой-то офицер, в сюртуке со светлыми пуговицами, с очками на строгом, сурово нахмуренном лице.

- Вот, ваше высокоблагородие, привел вам маленькую воровку, - вытягиваясь в струнку перед офицером, сказал мой спутник, подталкивая меня вперед, - давеча на улице у прохожего господина бумажник из кармана вытащила.

- Хорошо, Иванов, оставь нас с девочкой одних, ступай! - сказал офицер.

Когда мой спутник удалился, он сделал мне знак приблизиться к столу.

Минут пять он внимательно и зорко оглядывал меня. Мне как-то жутко и неловко становилось от этого взгляда. Потом глаза офицера проницательным взором впились в мои глаза.

- Ты утащила бумажник, девочка? - спросила он таким голосом, от которого я задрожала с головы до ног.

Я молчала, потупив глаза. Мне стало жутко-жутко под этим проницательным взглядом.

Минуты тянулись долго, убийственно долго. Но вот наконец я с трудом подняла глаза.

- Я не воровка! - сказала я, собравшись с духом.

- Не воровка? - удивленно приподнял брови офицер, - а кто же научил тебя украсть кошелек?

- Ах! - вырвалось у меня, - вы правду сказали, меня научили злые люди, которые, которые… - начала было я с горячностью и вдруг неожиданно прервала свою речь.

Передо мною, как живое, выплыло худенькое бледное личико Глаши, и я услышала её милый надтреснутый голос:

«Что бы ни было, Катя, не выдавай моего отца! Я на тебя надеюсь».

И вспомнив это, я смолкла, как виноватая.

- Ну, что же, девочка? Скажешь ли ты, кто научил тебя воровать? - заметив мое колебание, снова произнес офицер. Ведь если ты назовешь тех, кто толкнул тебя на кражу, ты будешь отпущена на свободу. А в противном случае тебя придется посадить в тюрьму.

- В тюрьму? - вскричала я испуганным голосом, вся задрожав.

- Да, девочка! Видишь сама, что тебе куда лучше назвать твоих сообщников. Раз ты их назовешь - сегодня же мы освободим тебя.

Я задумалась на минуту. «Сегодня же я буду свободна! Увижу, может быть, тётю Соню, Анечку, Лизу, няню, всех моих дорогих, милых! Но для этого надо выдать отца Глаши, заставить страдать милую девочку! Нет, нет, ни за что! Лучше тюрьма! Да, лучше тюрьма! Будь - что будет».

И твердо выдержав взгляд полицейского, я ответила дрожащим голосом:

- Нет! Нет!.. Я ничего не скажу… я не могу сказать… не могу… Оставьте меня, оставьте!

И тут же без чувств я грохнулась на пол.


IX

Не знаю, долго ли я пролежала так. Но когда открыла глаза, в комнате было почти совсем темно. Я почувствовала, что лежу на диване, а надо мной склоняется чья-то милая, хорошо знакомая мне фигура.

- Тётя Соня? - вскричала я не своим голосом. Вмиг две сильные руки приподняли меня с дивана, прижали к себе, горячие губы осыпали всё лицо моё частыми поцелуями. Чиркнула спичка. Кто-то, невидимый в темноте, стал зажигать лампу.

- Катя, милая! - услышала я знакомые голоса. Ровный, мелкий свет озарил комнату, и я увидела подле себя тётю Соню и няню.

Они целовали, обнимали, ласкали меня наперерыв.

- Милая Катя! Бедняжка Катя! - то и дело шептали они с нежной лаской.

Ах, что это была за минута! Такие минуты не забываются всю жизнь.

Надо ли добавлять, что было после? Тётя увезла меня тотчас же из полицейского участка, куда я попала. Оказывается, там уже знали, что у неё пропала маленькая Катя, и не только там, но и во всех других полицейских участках Петербурга. Лишь только я попала в участок, тёте дали знать, и она приехала тотчас же. В тот же вечер я была дома, среди милой родной семьи.

Как они измучились, исстрадались все за свою Катю!

Там, дома, я рассказала им всем то, чего не могла сказать допрашивающему меня полицейскому офицеру, взяв предварительно слово со своих никому не говорить обо всем, происшедшем со мной. Я исполнила мое обещание и не выдала отца Глаши, ради его милой дочери.

Впоследствии я никого не встречала из воровской шайки серого дома. Верно, они уехали из Петербурга…


***

Огонь окончательно потух в камине. Вьюга по-прежнему выла и злилась за окном. Тётя Катя окончила свой рассказ и задумчиво уставилась на красноватые угольки, чуть тлевшие во мраке. Мы сидели, глубоко потрясенные, взволнованные, с затуманенным слезами взором, под впечатлением её рассказа. Долгая тишина царила в комнате. И вдруг всхлипывающий голос Ниночки вскричал:

- Тётечка! Бедная! Милая! Что ты испытала только!

И она, вся дрожа, бросилась на шею к тёте Кате.

Мы последовали её примеру. Градом горячих поцелуев и ласк мы хотели, казалось, вознаградить нашу любимицу за те тяжелые минуты, которые ей пришлось пережить в её раннем детстве.

И милая, добрая, чуткая тётя Катя поняла своих «ребяток» и горячо перецеловала нас всех.

КОНЕЦ

Иллюстрация Э.Соколовского

Отсюда: vk.com/wall-215751580_3559

Иллюстрация по ссылке

@темы: текст, ссылки, Чарская, Что было в сером доме, Задушевное слово

---

Любопытно

[silent-gluk]

Две ёлки

Л. Чарская

Рождественский рассказ «Две ёлки». Автор Лидия Чарская.

Произведение написано в 1907 году.

В густом бору стоит красивая, пышная, молодая елочка. Соседки-подруги с завистью поглядывают на нее: “В кого такая красавица уродилась?” Подруги не замечают, что у самого корня елочки вырос отвратительный, уродливый сук, который очень портит нарядную молодую елочку. Но сама елочка знает про этот сук, больше того — она ненавидит его и всячески горюет и сетует на судьбу: за что она наградила такой безобразной веткой ее — стройную, хорошенькую молодую елочку?

Подошел сочельник. Дедко-Мороз с утра нарядил елки пышной снежной фатою, посеребрил их инеем — и стоят они разубранные, как невесты, стоят и ждут... Ведь сегодня великий день для елочек... Сегодня едут за ними в лес люди. Срубят они елочки, отвезут их в большой город на рынок... А там станут покупать елочки в подарок детям.

И красавица-елочка ждет своей участи... Ждет не дождется, что-то ее ожидает?

Вот заскрипели полозья, показались тяжелые крестьянские сани. Из них вышел мужик в теплом полушубке, с топором, заткнутом за пояс, подошел к елочке и со всех сил ударил топором по ее стройному стволу. Елочка тихо охнула и тяжело опустилась на землю, шурша своими зелеными ветвями.


— Чудесное деревце! — произнес старый лакей Игнат, со всех сторон оглядывая красавицу-елочку, только что купленную им на рынке по поручению хозяина, богатого князя, для маленькой княжны...И вдруг глаза его остановились на корявом сучке, торчавшем совсем не кстати сбоку нашей красавицы.

— Знатная елочка! — проговорил он.

— Надо сравнять дерево! — произнес Игнат и в одну минуту отмахнул топором корявую ветку и отшвырнул ее в сторону.

Красавица-елочка облегченно вздохнула.

Слава Богу, она избавлена от безобразной ветки, так портившей ее сказочную красоту, теперь она вполне довольна судьбою...

Лакей Игнат еще раз заботливо оглядел со всех сторон елочку и понес ее наверх — в огромную и пышно обставленную княжескую квартиру.

В нарядной гостиной елочку окружили со всех сторон, и в какой-нибудь час она преобразилась. Бесчисленные свечи засияли на ее ветвях... Дорогие бонбоньерки, золотые звезды, разноцветные шары, изящные безделушки и сласти украшали ее сверху до низу. Когда последнее украшение — серебряный и золотой дождь заструился по зеленой хвое елочки, двери зала распахнулись, и прелестная девочка вбежала в комнату.

Елочка ожидала, что маленькая княжна всплеснет руками при виде такой красавицы, будет в восторге прыгать и скакать при виде пышного деревца.

Но хорошенькая княжна только мельком взглянула на елку и произнесла, чуть-чуть надув губки:

— А где же кукла? Я ведь так просила папу, чтобы он подарил мне говорящую куклу, как у кузины Лили. Только елка — это скучно... С нею нельзя играть, а сластей и игрушек у меня и без нее довольно! Вдруг взгляд хорошенькой княжны упал на дорогую куклу, сидевшую под елкой...

— Ах! — радостно вскричала девочка, — вот это чудесно! Милый папа! Он подумал обо мне. Какая прелестная куколка. Милая моя!

И маленькая княжна целовала куклу, совершенно позабыв о елке. Красавица-елка недоумевала. Ведь гадкий, так безобразивший ее сучек был отрублен. Почему же она — пышная, зеленокудрая красавица — не вызвала восторга в маленькой княжне?


А корявый сучок лежал на дворе до тех пор, пока к нему не подошла худая, измученная повседневной тяжелой работой, бедная женщина.

— Господи! Никак ветка от елочки! — вскричала она, стремительно наклонившись над корявым сучком.

Она бережно подняла его с земли, точно это был не корявый сучок, а какая-то драгоценная вещь, и, заботливо прикрывая его платком, понесла в подвал, где снимала крохотную каморку.

В каморке, на ветхой постели, прикрытой старым ватным одеялом, лежал больной ребенок. Он был в забытьи и не слышал, как вошла его мать с елочной веткою в руках. Бедная женщина отыскала в углу бутылку, воткнула в нее корявую елочную ветку. Затем она достала хранившиеся у нее в божнице восковые огарки, принесенные ею в разное время из церкви, старательно прикрепила их к колючей ветке и зажгла. Елочка загорелась приветливыми огоньками, распространяя вокруг себя приятный запах хвои. Ребенок внезапно открыл глаза. Радость засветилась в глубине его чистого, детского взора... Он протянул к деревцу исхудалые ручонки и прошептал, весь сияя от счастья:

— Какая милая! Какая славная елочка! Спасибо тебе, родная моя мамочка, за нее... Мне разом как-то легче стало, когда я увидел милое зажженное деревцо.

И он протягивал ручонки к корявому сучку, и корявый сучок мигал и улыбался ему всеми своими радостными огоньками. Не знал корявый сучок, что доставил столько радости бедному больному в светлый рождественский сочельник.

Отсюда: classica-online.ru/catalog/dve-yelki-charskaya/

@темы: текст, Чарская, Рассказы

---

Любопытно

[silent-gluk]

Г.Михалевская.
Уроки общения по Л.Чарской. (СПб, 2006 год). Продолжение.

Ради семьи становится классной дамой Ия Басланова, недавно окончившая институт благородных девиц, она теперь единственная кормилица семьи. Начальница видит, как трудно молодой наставнице получившей класс: «M-lle Вершинина — милейшее существо в мире, это ангел доброты и кротости, весь пансион буквально боготворил ее. Но должна сознаться, благодаря этой-то своей исключительной доброте она несколько распустила детей. Четвертый класс (ваше отделение) шаловлив не в меру и шумен. Вам придется приложить много усилий со своей стороны, чтобы снова вдвинуть в русло эту временно выступившую из берегов чересчур разбушевавшуюся реку. Но… но я уверена, что ваш ум и врожденная тактичность помогут вам в этом» . (Чарская Л. Ради семьи // Мы, 1990, №2. — С. 108.)
Горечи и всевозможные неприятности начались уже с первых дней службы молодой наставницы: девочки не сразу могли забыть свою «Магдаленочку», чрезвычайно мягкую по отношению к детям. Дети встретили Ию Аркадьевну «на рогатину», поскольку почувствовали над собой силу, и объявили, что они любить ее не будут ни за что.
Однажды на уроке, заметив, что ученица Шура Августова вышивает крестиком, Ия Басланова «бесшумно поднялась со своего места и приблизилась к Шуре.
— Оставьте вашу работу. Мне кажется, что такое занятие далеко не своевременно на уроке Закона Божия, — спокойно проговорила она.
Шура возражала, пояснив, что прежняя классная дама этому занятию не препятствовала.
— Но вашу вышивку вы все-таки спрячьте в стол, неумолимым тоном заметила Ия и в упор взглянула в устремленные на нее с вызовом глаза девочки. Потом тихо повернулась и медленно и неслышно пошла на свое место». (Чарская Л. Ради семьи //Мы, 1990, №1. — С. 115.)
Молодая наставница была последовательна и тверда в своих требованиях: «Я требую сознания долга к исполнению наложенных на воспитанниц школьных обязанностей». Уже с первых дней Ия Аркадьевна «сумела против воли пансионерок заставить уважать себя.
Своей врожденной тактичностью она отпарировала несправедливые нападки воспитанниц и постепенно примиряла их со своей особой». (Чарская Л. Ради семьи // Мы, 1990, №2. — С. 122.)
После того, как от Кати, сестры Ии Баслановой, поступившей учиться в этот же институт, дети узнали об обстоятельствах поступления старшей сестры на службу в институт, они оценили благородный поступок своей молодой наставницы, ставшей единственной кормилицей своей семьи. «Они признали ее. А этого было уже достаточно. Образ Магдалины Осиповны постепенно отодвинулся. Сперва инстинктивно, потом сознательно воспитанницы поняли здоровую, сильную натуру Баслановой. Поняли и преимущество ее над мягкой, безвольной, хотя и доброй, Магдалиной Осиповной. И, помимо собственной воли, потянулись к первой. Только две девочки четвертого отделения, самые горячие поклонницы уехавшей Вершининой, питали по-прежнему к Ие ни на чем не основанную упорную вражду». (Чарская Л. Ради семьи // Мы, 1990, №2. — С. 122.)
Несомненные педагогические способности классной дамы и ее особая чувствительность по отношению к каждому ребенку не остались незамеченными. Начальница говорит о ценностных особенностях молодой классной дамы: «Я кое-что успела подметить в вас, Ия Аркадьевна. То именно, что так ценно в воспитательнице - врожденный такт и умение владеть собой. И наставницы, обладающие такими драгоценными качествами, нам крайне желательны. Я не отпущу вас ни за что». (Там же. С. 116.)
Дети сильно полюбили и привязались к своей наставнице после того, как она спасла тонущую башкирку Зюнгейку Карач. Спасая жизнь совершенно чужого ребенка, Ия простудилась и долго болела. Тяжело было начальнице отпускать столь самоотверженную и благородную наставницу (она ушла наставницей в семью), но пришлось смириться. Таким образом, успех в деятельности классных дам зависел от того, насколько они сумели постичь особенности своих учениц: знать их характер, привязанности, симпатии, антипатии, стремления. Служба классной дамы в закрытом учебном заведении была далеко не легкой и простой.
Н.П.Черепнин (Черепнин Н.Л. Императорское воспитательное общество благородных девиц. Исторический очерк (1764-1914). Т. 1 СПб., 1914. — С. 489.) также отмечает, что обязанности классных дам были довольно обширными: они прежде всего должны были содействовать нравственному развитию воспитанниц, заботиться о чистоте и порядке, ежедневно подробно докладывать своей инспектрисе о вверенном классе, сообщать свои наблюдения, делать необходимые указания, не оставлять без внимания ни одной мелочи.
Как правило, это были высоко образованные женщины, свободно владеющие французским или немецким языками и целиком посвятившие себя воспитанию вверенных им учениц. Дежурили классные дамы попеременно, во время дежурства ночью находились рядом с воспитанницами. Днем также были с ними: подъем, утренняя молитва, чай, завтрак, повторительные занятия и музыкальные упражнения, уроки, обед, прогулка, приготовление уроков, подготовка к экзаменам, ужин, прогулка или отдых, вечерний час и по завершению вечерней молитвы — сон. Всюду дети ходили парами, за этим тоже следили классные дамы. Если учитель отсутствовал, наставница могла его заменить и организовать необходимые занятия. Присутствие на экзаменах считалось обязательным.
Классным дамам вменялось в обязанности следить за здоровьем девочек: при недомогании посылать со служащей к доктору, во время каждой перемены проветривать класс, для прогулки дети должны были быть одетыми о погоде. Особая забота была о новеньких: надо было помочь им адаптироваться. (продолжение следует)

Отсюда: vk.com/wall-215751580_3555

@темы: статьи, ссылки, Реалии, Чарская, Ради семьи

---

Любопытно

[silent-gluk]

Из журнала "Задушевное слово для старшего возраста", 1909 год.

ФОРТЕПИАНО ЗА СТЕНОЙ.
Рождественский рассказ Л.А. ЧАРСКОЙ

В ветхой, подбитой «рыбьим мехом», по выражению квартирной хозяйки, шубёнке, Зиночка Арнольдова прошла к себе.
Бедная, бедная маленькая комнатка. Четыре шага в длину, три в ширину… Узенькая чистая постель, небольшой колченогий столик, стул с рваным сиденьем, умывальник, под старенькой простыней повешенный на двух гвоздях гардероб — вот и всё, всё Зиночкино царство.
Ёжась от холода, потирая закоченевшие руки (перчаток купить не на что), Зиночка, как была в шубёнке и потёртой шапочке из старого линючего меха, опустилась на одинокий стул у окна и стала смотреть на улицу. Сегодня — сочельник, канун Рождества... Когда-то сочельник был самым знаменательным днём в жизни Зиночки. Когда-то, давно!.. Ах, как кажется давно, а между тем это было так еще недавно. Жили широко, богато... Был жив отец. Приезжали из пансиона на рождественские каникулы она, брат Стива, сестра Марочка.... Ах, как весело было!

В большом доме в усадьбе — тепло, уютно, светло... В столовой вкусный, деревенский ужин, сласти, печенья, пузатый самовар... В гостиной елка… Роскошная красавица в пёстром уборе с очаровательным запахом свежей хвои… Елка, украшенная как будто для младшей сестрёнки Танечки, а в сущности для них всех, для неё, «большой» Зиночки, для студента Стивы, для хорошенькой гимназистки Мары. Всех радует ёлка... Всех… Мать садится за рояль, играет, всегда один и тот же рождественский гимн, всем известный гимн в честь рождённого в Вифлееме младенца.

А дети поют… Ах, что за чудные, светлые воспоминания... Все это кануло в вечность, все пропало, исчезло без следа. Отец умер... Они разорились... Имение пошло с молотка... Мать приняла место кастелянши земской больницы, бедное место с грошовым жалованием. Брат, оканчивая академию, борется с нуждой. Сестра Мара — сельская учительница. Эта хорошенькая, как майская бабочка, нарядная и веселая Мара, принуждена похоронить свою молодость в глуши... Она, Зиночка, приехала сюда в город на заработок... Бегает с утра до ночи по урокам, чтобы прокормить себя, чтобы не висеть на шее у матери, помочь младшей сестренке Тане…

О, какая жизнь!
Зиночка вздрагивает своими круглыми плечиками и нервно ежится. Сегодня сочельник. От Мары утром получено письмо. Бедняжка Мара изнывает там, в деревне, жалуется на тягость жизни. Пишет, что ей этот труд не под силу. И мать, и Мара, и Стива так бьются в борьбе с жизнью! И она, Зиночка, не меньше их... Сегодня все люди радуются, веселятся. У соседки за стеною с утра возня, украшают ёлку. Счастливая эта соседка, живёт припеваючи, никуда не выходит, читает книжки, пишет письма и бренчит на фортепиано! Ах, это ужасное фортепиано за стеною! Оно одно из злейших бед Зиночкиного существования. Сколько раз приходится возвращаться Зиночке нравственно усталой и физически разбитой с её уроков… (Еще бы! ученики и ученицы попадаются такие тупые, ленивые‚ бестолковые)... Где-бы отдохнуть в тишине и покое, а тут этот рояль! Соседка за стеною бренчит на нём с утра до ночи. Да как ей не бренчать? Она богатая! Счастливица! Ей не надо бегать по урокам с утра до ночи и уставать как ломовой лошади... Лучшую комнату, с шёлковой мебелью, с портьерами и коврами снимает она у хозяйки... Коридорная горничная рассказывает целые легенды о щедрости «богатой» жилицы. Зиночка завидует ей. Богатство, роскошь, уютный уголок с портьерами, дорогой мебелью, коврами! И рояль... Зиночка поникает русой головкой на руку и глубоко, глубоко задумывается...

II.
Что это? Опять эти ужасные звуки?
Боже мой! Да когда же им будет конец?

Если бы хоть сегодня, ради кануна светлого праздника, бренчать перестала! Бог знает что такое! Ни отдыха, ни покоя…

Зиночка со злостью вскакивает со стула и мечется по своей клетушке, не зная что предпринять... Ведь это наконец ужасно, эта игра за стеною! Хотя бы дала покойно встретить праздник ей, Зиночке, наедине с её печальными мыслями... Не пойти ли к ней, попросить ее не бренчать?... Зиночка задумывается снова. Что если так и сделать: пойти в комнату к богатой соседке и убедить ее дать хотя бы на минуту покой ей, усталой, измученной, переутомленной Зиночке…

Маленькое колебание... минутная борьба... И вот она за дверью... Войти в широкий, в этот вечерний час всегда пустынный, коридор и остановиться у дверей соседки для Зиночки— секундное дело…

Три удара в дверь. Слабое «войдите»—и Зиночка останавливается пораженная.
Сон или нет?

Действительно, роскошно обставленная комната... Ковры, нарядная мебель, картины, безделушки… Фарфор, бронза, статуэтки на столиках и этажерках… Тяжелые портьеры, драпри, рояль… А у рояля…

Зиночка едва сдерживает крик ужаса, жалости, почти испуга... У рояля, в широком самокате-кресле, вся обложенная подушками, сдать девушка лет 20, с прозрачно-бледным личиком, с огромными, глубоко запавшими в орбитах глазами. Мучительное страдание, следствие физического недуга, ясно выражено на её покорном, кротком лице… Это не лицо живого человека… Нет… Эти глаза уже видят ужасы загробного мира… Их дни сочтены.

Подле рояля стоит ёлка, зажжённые свечи, красивые бомбоньерки, фонарики, безделушки… А больная девушка тихо наигрывает на рояле знакомый Зиночке рождественский гимн…
Зиночка замирает на пороге... Её глаза широко раскрыты. Сердце сжимается от жалости к несчастной больной.

Трогателен образ девушки за роялем... Но вот она повернула голову в сторону Зиночки... Улыбка озарила её печальное, покорное судьбе, измученное личико. Она кивнула Зиночке, как знакомой, и заговорила глухим слабым голосом, протягивая ей руки:

- Ах, как я рада, что вы пришли, милая, добрая девушка!.. Вы захотели навестить бедную, одинокую больную? Благодарю, благодарю вас от души... Я отпустила мою сестру милосердия встречать праздник с её родными... Ведь каждый хочет провести этот вечер в родной семье... Только у меня нет такого желания. Я совсем одинока... Совсем, совсем одна в большом-большом мире. Я больная… Серьезно больная... Я давно приговорена к смерти… Я это знаю... Но мне не жаль жизни... Я так одинока! Я скоро умру... И это к лучшему... Свое богатство завещаю бедным детям... тем самым, которым я помогаю при жизни. Пусть оно облегчит их нужду... А вы, милая девушка, вы счастливы, вы не одиноки?

Большие глаза больной остановились на лице Зиночки в ожидании ответа. Это румяное, свежее, здоровое, круглое личико лучше всего отвечало за свою обладательницу.
Разве, имея силы, способность к труду, здоровье, родных и близких можно считать себя несчастной?

И Зиночка поняла это… Жгучий стыд за своё малодушие, за ни на чём не основанную тоску и за обманчивое суждение о богатой соседке наполнил её душу… Острая жалость наводнила сердце.
Бедная вы! Бедная! Милая, дорогая! - могла только выговорить Зиночка и, крепко обняв незнакомую девушку, горячо поцеловала её.

Кроткая, радостная улыбка снова осенила лицо больной.

— Ну, вот! Ну, вот! Сейчас я так счастлива, право! — заговорила она своим слабым голоском. — Сегодня, благодаря вашему приходу, у меня такой славный, такой чудесный сочельник! Дай вам Бог всего лучшего за это на земле!
И слабые, исхудалые ручонки сжали сильные, здоровые руки Зиночки.


II.

Поздно, около полуночи только вернулась Зиночка в свою комнату. Весь вечер провела она у больной.

Они ужинали вместе в роскошной, нарядной комнате. Потом больная играла на рояле Зиночке, рассказала ей всю свою одинокую, грустную, сиротскую жизнь… И сердце здоровой девушки содрогалось от сочувствия при этом повествовании больной…

Прежде чем лечь в постель, Зиночка написала письмо своей сестре Маре, школьной учительнице в деревню… «Не огорчайся, милая, ——писала между прочим Зиночка,— не падай духом, не считай себя несчастной. Я тоже, как и ты, тосковала, изнывала и сетовала на судьбу... А теперь... Нет… Слушай, Мара: мы не можем считать себя несчастными ни на одну минуту... Если бы ты видела и знала сколько есть в мире истинно несчастных людей! А мы, мы сильные, здоровые, у нас есть молодость, энергия, определённая цель в жизни, родные, милые люди, для которых мы обязаны работать и трудиться… Будем же бороться, будем работать, моя Мара, будем смело и бодро идти по дороге жизни и помнить, что есть на свете люди много несчастнее, обездоленнее нас».




Отсюда: vk.com/wall-215751580_2152 , vk.com/wall-215751580_2153 , vk.com/wall-215751580_2167

@темы: текст, ссылки, Чарская, Рассказы, Задушевное слово

---

Любопытно

[silent-gluk]

ЧТО БЫЛО В СЕРОМ ДОМЕ.
РАССКАЗ Л. А. Чарской. Продолжение
- О, какая это была стужа, какая ужасная стужа! Всю меня точно пронизывало холодными иглами. Ветер забирался в рукава ветхого пальтишко и безжалостно трепал полы его. Руки и ноги у меня закоченели, так что я едва могла двигать ими. Я шла, или, вернее, бежала (холод и ветер гнал меня против воли) по узкому, едва освещенному, переулку. Мишка и Степка неотступно следовали за мною.
Редкие прохожие попадались нам навстречу. Но эти прохожие одеты были бедно и в карманах их наверное было немногим больше моего. А стужа делалась всё невыносимее, всё свирепее с каждой минутой. В голове у меня мысль работала плохо; какой-то шум и звон наполнял её. Глаза слипались от усталости. У меня было только одно желание, одна мысль: вернуться в подвал серого дома, лечь на моё жёсткое ложе и уснуть, уснуть, уснуть…
- Да ты спишь никак, Катька? Спит на ходу! Вот глупая-то! -пробуждают меня от моего оцепенения голоса Мишки и Стёпки. Вмиг они подбегают ко мне. – Гляди-ка-сь, господин какой важнющий идёт впереди. С него и начинай работу. Ну, с Богом, живо, - шепчет мне один из них.
Я точно просыпаюсь. Протираю глаза. Так и есть: впереди идёт барин в теплой шубе с дорогим меховым воротником и в собольей шапке. Но что я должна делать - я решительно не понимаю. Мне так хочется в эту минуту спать, спать во что бы то ни стало.
- Я хочу спать! - тяну я, едва ворочая языком.
- Будешь спать, будешь! - утешают меня оба мальчика, - только отработай раньше и домой скоренько попадешь!
- Домой! Ах!
В первый раз сырой и темный подвал представляется мне домом. В первый раз я хочу попасть туда, чтобы лечь, уснуть, забыться.
Ноги мои дрожат и подкашиваются, в голове и ушах звенит сильнее. Голова стала тяжелая-претяжелая, точно вся налитая свинцом. «Домой! Домой! Спать скорее!» О, как невыносимо болят руки, ноги, как трудно двигаться. Ах, уснуть бы, уснуть поскорее! Но прежде чем уснуть я должна сделать что-то, соображаю я, и… как в полусне шагаю за высоким господином в дорогой шубе. В минуту нагоняю его и, ничего почти не сознавая, протягиваю сведенную от холода руку к карману его шубы. В глубине кармана я нащупываю что-то гладкое, кожаное, большое.
- Кошелек! - вихрем проносится в моих мыслях, и, схватив гладкий предмет дрожащими пальцами, я выдёргиваю руку обратно.
В ту же минуту чьи-то сильные пальцы впиваются мне в плечо и стискивают его изо всей силы.
- Ловко! Ай да девчонка! Воришка хоть куда! Ну, брат, за это по головке не погладят! - слышу я грубый голос над собою. Господин оборачивается. В лице его недоумение, испуг.
- Что! Что такое? - говорит он тревожно.
Передо мной мелькает усатое, заиндевевшее от мороза, лицо полицейского. Я хочу рвануться, но сильные руки, точно клещами, вцепились в мое плечо.
- Нет, не уйдешь, брат! – Куда! Живым маршем тебя в полицию предоставим! - говорит полицейский и еще крепче сжимает меня. Господин в дорогой шубе точно только что очнулся.
- Мой кошелек! Мои деньги! Где они? - кричит он, тревожно шаря у себя в карманах.
- Не извольте беспокоиться, сударь, - широко улыбаясь, говорит полицейский, - воровка-то видно неопытная, не успела спрятать даже… Извольте получить, сударь, в целости!
И, грубо вырвав из моих рук кожаный кошелек, туго набитый мелочью, полицейский передал его господину.
- Ах, ты дрянная девчонка! - заговорил тот, — вот подожди, увидишь, что тебе будет за это! Хорошенько проучите её, чтобы она не вздумала воровать больше! - окидывая меня грозным взглядом, произнес он строгим голосом.
- Не извольте сомневаться. Без наказания не останется. Им только раз спусти, они второй раз обязательно обчистят! - с любезной улыбкой проговорил полицейский.
- Ну, марш за мною! - уже совершенно иным тоном обращаясь ко мне, добавил он строго.
Я искала глазами Мишку и Стёпку, смутно надеясь, что они прибегут освободить меня. Но мальчики точно в воду канули. Вокруг нас между тем собралась большая толпа.
- Ишь, ты такая малюсенькая, а воровать вздумала! – проговорила, покачивая головою в теплом капоре, какая-то старушка.
- Что ж это, значит в тюрьму их теперича, господин городовой? - ввернул своё слово какой-то мастеровой с пустой бутылкой в руках.
- В малолетние арестантские колонии беспременно! - подтвердил высокий мужчина с длинной бородою и в смазных сапогах.
- В тюрьму! В арестантские колонии! За что?! За что!? - вихрем проносилось в моих мыслях, и ужас, страшный, холодный ужас заставил меня вздрогнуть с головы до ног. – «Тетя Соня, Анечка, Лиза, узнаете ли вы когда-нибудь, что сталось с вашей Катей?»
- Ну, ну, нечего тут прохлаждаться, с Богом по морозцу, марш? - неожиданно прогремел снова над моим ухом голос полицейского. И, грубо схватив меня за руку, он потащил меня за собою. (Окончание будет)

Отсюда: vk.com/wall-215751580_3553

@темы: текст, ссылки, Чарская, Что было в сером доме, Задушевное слово

---

Любопытно

[silent-gluk]

Лидия Чарская

Два сочельника (Рождественский рассказ)
У Переверзевых зажигают елку постоянно в сочельник.

С тех пор как Диночка Переверзева начала помнить себя, рождественская елка у них в семье всегда устраивается в сочельник. И всегда очень торжественно, шумно и людно. Целый день весь дом готовится к торжественному вечеру.

Диночка, мамуся и папочка украшают елку. Елка эта бывает непременно огромная, под потолок, и непременно красивая, как и подобает быть красивой, роскошной, пахучей и зеленой волшебнице леса. От нее вкусно-превкусно пахнет хвоей и лесным воздухом, который появляется в натопленных комнатах барских домов раз в год, в сочельник. С утра начинается усиленное передвижение в квартиру Переверзевых из кондитерской, из игрушечного магазина, из фруктовой. Какие-то таинственные сверточки, какие-то картонки и тюрички, мешочки и опять тюрички и картонки извлекаются то и дело из огромнейших корзин проворными руками мамуси, папочки, самой Диночки, мисс Фанни — Диночкиной гувернантки, и старой Астафьевны — Диночкиной няни, которая вынянчила и самою Диночку, и мамусю, и чуть ли не мамусину маму.

К восьми часам все уже готово: елка сияет, сверкает, блестит и благоухает в ожидании гостей, которые съезжаются в восемь. И тут-то начинается настоящее торжество.

В этот сочельник Диночка уже "почти взрослая". Ей четырнадцать лет. Вся она хрупкая, как веточка, тоненькая и беленькая, как снежная королева. Папочка так и называет свою беленькую большую девочку — Снежной королевой. А мама всякий раз, как Диночка возвращается из гимназии с мисс Фанни, говорит, целуя ее:

— Не нравится мне, что ты такая бледная, Динуша. Малокровие это, лечиться надо.

И Диночка лечится: усердно принимает рыбий жир, пилюли, мясной сок и еще какие-то целебные порошки в облатках.

Но в сочельник Диночка неузнаваема. Щеки ее раскраснелись, лицо оживлено сияющей улыбкой, синие глаза горят. Ну, совсем как вишенка и ничуть не "снежная королева".

Нынче съехалась пропасть гостей, гораздо больше, нежели в предыдущие годы. Еще бы! До сих пор все они были маленькие: и сама Диночка, Вава Зноева, и Саша Майкова, и Мери Щербет, и Воля с Максом, и братья Гронверские, и вся эта зеленая молодежь, что наполняет сейчас гостиную Переверзевых, посреди которой высится огромная елка.

Какая она прелесть, эта елка! Сколько роскошных вещей навешано на ее зеленых ветвях! Как красиво сверкают в лучах бесчисленных электрических лампочек все эти чудесные безделушки!

Но странно! Собравшиеся юные гости и их молоденькая хозяйка так мало интересуются в этом году елкой. Все они важно расселись по креслам и диванам, как взрослые молодые люди в ожидании танцев, и ведут "взрослую же", «всамделишную» беседу.

— Вы слышали Шаляпина? — немножко картавя и явно подражая своему старшему брату, кавалерийскому юнкеру, осведомляется тринадцатилетний пажик, Воля Шестаков.

— Ах, какая прелесть! Как он хорош! Я его слышала в «Фаусте» — лепечет Мери Щербет. — А вы, Диночка, слышали его?

Диночка краснеет до ушей от стыда и обиды. Точно она маленькая! Не слышать Шаляпина, когда все ее гости слышали его! И почему это мамуся и папочка не берут ее в театр?

Она старается пробурчать что-то в ответ этой несносной Мери, вся малиновая, как вишня, но неожиданно взор ее падает на двоих детей, одетых скромно, почти бедно, стоящих в уголку залы и с восторгом взирающих на пышно убранную ель.

Еще ярче вспыхивают щеки Диночки при виде этих бедно одетых ребятишек, детей папочкиного секретаря, незаметного, очень бедного человека, которого почему-то, однако, особенно ценит и уважает папочка.

Диночка чувствует какую-то неловкость перед своими нарядными сверстниками и сверстницами от присутствия этих двух «замарашек» на ее блестящем вечере в рождественский сочельник. А тут еще Макс Весенцев, изящный юный праведник в ослепительно белых перчатках, во франтоватых манжетах и воротничке, вскидывает пенсне на нос и, глядя на неприятных Диночке гостей, цедит сквозь зубы:

— Что сие за явление? Откуда такие прелести?

Диночка уничтожена вконец. Противный Макс! Недостает еще, чтобы он принял этих детей за настоящих гостей ее, Диночки. Куда как приятно! Между тем «прелести» и не думают смущаться. И братишка, и сестренка — в восторге от елки оба. Ваня и Нюта ничего подобного не видели еще за свою коротенькую жизнь. Дома у них бедность, нужда, недостаток. О елке, конечно, и помина нет. Спасибо еще доброму папиному начальнику, что позвал их сегодня к себе на елку… Уж и елка же! Елка словно в сказке! Во сне такой не увидишь, пожалуй! Ваня и Нюта ошеломлены. Глазенки их горят. Руки сами собой тянутся к нарядному, очаровательно красивому деревцу. И дети, забывшись, громко делятся впечатлениями друг с другом.

— Ваня, ты погляди! Огоньков-то сколько, желтые, синие, красные, голубые! — восторженно лепечет Нюта.

— А паяц-то, паяц, ишь какой забавный! — указывая пальцем на красивую, висящую на ближайшей к нему ветке безделушку, вторит ей, тоже захлебываясь от восторга, Ваня.

— А пряник-то какой огромадный, видишь? И мишка, гляди, мишка! Совсем как живой!

О, это уже слишком, по мнению Диночки. Она вся как на иголках…

— Точно дети с улицы! Никакого воспитания — ну, решительно, никакого! Просто стыд и срам!

И она украдкой обводит глазами своих гостей.

Какие у тех насмешливые лица и улыбочки! Ах, зачем только папочка позвал таких невоспитанных детей! Что о них, Переверзевых, будут думать их «настоящие» гости! Какое общество увидят они здесь!

До ушей Диночки долетает насмешливая фраза Мери Щербет, ужасной аристократки:

— Ma chere, откуда вы раздобыли этих дикарей?

— О, они попали сюда прямо с необитаемого острова! — острит Макс.

— Милая непосредственность! Она очаровательна! — смеется Саша Майкова. И непонятно: добродушие или насмешка таится в этом смехе у нее.

Неожиданно Воля (ох уж этот ужасный Воля!) прибавляет, обращаясь к Диночке:

— Вы давно дружите с этими детьми? В прошлом году я их что-то здесь не видел.

О, это уже чересчур!

Красная, как пион, Диночка срывается с места, бросается к елке, не глядя срывает с нее две первые попавшиеся бомбоньерки и сует их в руки Ване и Нюте.

— Вот-вот… — лепечет она с опущенными ресницами и рдеющими щеками — возьмите это себе на память с нашей елки и идите домой. Сейчас начнутся танцы, а вы все равно не умеете танцевать!

И так же быстро возвращается к кружку молодежи.

Еще год промчался в жизни Диночки. Тяжелый, печальный год.

Папочкины дела пошатнулись. Пришлось «сократиться» во всем еще недавно богатой, ни в чем не отказывающей себе семье. Из огромной квартиры Переверзевы переехали в маленькую. Отпустили мисс Фанни и отказали всему штату прислуги. Осталась няня Астафьевна, как непременный член семьи, да кухарка Матреша, служившая раньше у них судомойкой на кухне, при поваре.

Но беда никогда не приходит одна. В довершение всего заболела Диночка. Заболела как-то странно. Слабость, бледность, вялость и полная апатия при полнейшем отсутствии какой бы то ни было боли приковывают теперь подолгу к кушетке Диночку.

Теперь она уже настоящая "снежная королева"! Личико у нее, как у Снегурочки, и маленькое-премаленькое, с кулачок! А глаза огромные, как сливы. И горят так ярко лихорадочным, нездоровым огнем.

Мамуся без слез не может смотреть на это бледное личико, а папочка только хмурится и молчит.

И Диночка молчит… Кутается в платок, мучимая лихорадкой и мечтой о том, как было бы хорошо, если бы она сделалась здоровой!

Опять сочельник…

Но как мало похож он на тот, прошлогодний! Бледная Диночка лежит на диване. Маленькая, скромная елка стоит перед ней на столе. И большая тоска холодит сердечко бедной "снежной королевы".

Сегодня сочельник. Но где же та радость, которая всегда поджидала обыкновенно Диночку в этот торжественный день? Где великолепная елка, блестящий вечер, нарядное общество ее юных друзей; где они, эти ее друзья, с такой охотой приезжавшие к ним в прошлые годы? Никто из юных сверстников и сверстниц не заглянул к Диночке с тех пор, как Диночка больна, а родители ее переменили свою прежнюю большую и роскошную квартиру на теперешнюю скромную и маленькую, где нельзя уже делать ни танцевальных вечеринок, ни роскошной елки…

Никто не пришел поздравить сегодня больную Диночку: ни Саша, ни Макс, ни Воля, ни Мери Щербет… А тогда, бывало… Или они боятся стеснить обедневшую семью? Ах, разве может стеснять участие, выражение дружбы и привязанности!

Слезы жгут Диночкино горло, но она крепится, стараясь скрыть их от папочки и мамуси. Зачем растравлять их и без того измученные сердца? И без того велико их горе…

Няня Астафьевна просовывает в дверь свою благообразную седую голову, повязанную неизменным старушечьим платочком.

— Там… пришли к тебе, Диночка. Хочешь повидать? — шепчет она своей воспитаннице и, не дождавшись ответа больной, широко распахивает двери. На пороге комнаты стоят смущенные и улыбающиеся Нюта и Ваня, дети давно ушедшего от папочки его секретаря. Их милые свежие рожицы смущенно улыбаются Диночке.

Потом оба они нерешительно приближаются к больной. Ваня протягивает ей какой-то сверток.

— С праздником, — говорит он, забавно шепелявя, — вот поздравить пришли. Принесли пряничков и пастилки. Папа наш праздничные получил, нам на гостинчики дал… Кушай на здоровье!..

А Нюта с важностью взрослой объясняет Дининому папочке:

— И дров купили к празднику, и гуся… А Ване сапоги… Старые-то до дыры сносились… С ног валятся… Так что у нас теперь много полегче будет! Куда легче теперь! Праздничную награду получил нынче наш папа на службе, целых двадцать пять рублей!

Диночка слушает, глядит на детей и маленькое сердечко ее шумно бьет тревогу. Затем она быстро заглядывает в ясные, доверчивые глазки Вами, берет него сверток из рук и, прижимая коробочку к груди, падает лицом в подушку… И тихо, беззвучно плачет…

Отсюда: charskaya.lit-info.ru/charskaya/proza/rasskazy-...

@темы: текст, Чарская, Рассказы

---

Любопытно

[silent-gluk]

КНИГИ ПОД ЁЛКУ.
Роскошные издания "Товарищества М.О.Вольф" в коленкоре и с золотым тиснением часто выходили к Рождеству, и многие дети мечтали о книге Чарской в подарок на праздники. Издания для детей были чуть дешевле книг Чарской для юношества - стоили "всего" 2 руб.50 коп., но и эта сумма была довольно значительной, чтобы купить новую повесть в обычное время, не по особому случаю.
Л.Чарская. Юркин хуторок — СПб.–М.: т-во М.О.Вольф, 1912 — 188с.: ил. И.В.Симакова.
На деревенский хутор на лето приезжает семья Волгиных с детьми. Удивительное место этот хуторок: здесь уживаются маленькие дети, сказочные феи и другие деревенские обитатели. Шалости и проказы, веселые выдумки и грустная реальность - все переплелось этим летом на Юркином хуторке.

Отсюда: vk.com/wall-215751580_3552

По ссылке можно посмотреть на обложку

@темы: ссылки, Чарская, Юркин хуторок

---

Любопытно

[silent-gluk]

Лидия Чарская

Елка через сто лет

Рождественский рассказ
I

Папа и мама плотно прикрыли двери столовой, предупредив Марсика, что в гостиной угар, и запретив мальчику входить туда. Но восьмилетний Марсик отлично знает, что никакого угара там нет. Вообще маленький Марсик знает, что с того самого года, как он начинает помнить себя, всегда каждое 24-ое декабря, то есть в самый вечер рождественского сочельника, в гостиной постоянно неблагополучно: то там случается угар, как и в нынешнем году, то открыта форточка, то папа ложится после обеда отдыхать не у себя в кабинете, как это во все остальные дни года, а непременно там; то к маме приходит портниха, и она примеряет там же очень обстоятельно и долго новое платье перед большим трюмо. В первые годы Марсик очень легко поддавался на эту удочку: он верил и угару, и форточке, и папину отдыху, и портнихе.

Но за последние два сочельника мальчик настолько вырос, что понял, зачем его дорогие мама и папа прибегали к этой невинной хитрости. Ларчик открывался просто: в гостиной украшали елку. Ну да, очаровательную зеленую елочку, которую каждый год устраивали сюрпризом для Марсика.

II

Сидеть и ждать в столовой становилось скучно. В большом камине догорали, вспыхивая алыми искорками, дрова. Ровно, светло и спокойно светила электрическая лампа. Таинственно белели запертые в гостиную двери. А из-за двери другой соседней со столовой комнаты доносился мерный голос «большого» Володи. Володю недаром все называли большим. Он был вдвое старше Марсика и в будущем году должен был кончить реальное училище. Сейчас в комнате Володи сидел Алеша Нетрудный, его закадычный товарищ, которому Володя и читал заданное им, реалистам, на праздники письменное сочинение. «Большой» Володя был очень прилежен и трудолюбив, как и подобает быть взрослому юноше; он успел уже до праздника написать сочинение и теперь читал его вслух Нетрудному.

Вначале Марсик очень мало обращал внимания на Володино чтение. Все его мысли заняты были елкой.

Радостно замирало сердечко предчувствием того светлого и приятного, что должно было случиться сегодня же, скоро и очень скоро: вот пройдет еще полчаса, может быть, час времени, и распахнутся двери в гостиную. Появится на пороге их сияющая мама и протянет руки к Марсику и, обхватив его за плечи, поведет в гостиную; а там «она» уже ждет его! «Она» — ветвистая, зеленая, яркая красавица, сулящая столько радости и утех Марсикину сердечку. Потом приедут бабушка с дедушкой и привезут с собой их приемную внучку-воспитанницу, с которой так любит играть Марсик. И еще привезут обещанный поезд, маленький игрушечный поезд, о котором он так мечтал. А под елкой будет его ждать игрушечная же подводная лодка от мамы и папы.

Вот-то прелесть! Уж скорее бы проходило время. Скорее бы прекратились эти несносные минуты ожидания. Вскарабкаться что ли на подоконник и посмотреть на улицу, не едут ли бабушка и дедушка. И Марсик, пыхтя и кряхтя, лезет на высокий выступ окна, чтобы как-нибудь скоротать время.

III

А за стеной все еще слышится четкий и громкий голос «большого» Володи, который продолжает читать вслух.

«Люди делают все новые и новые изобретения. Они научились уже летать по воздуху на особых машинах, называемых аэропланами и дирижаблями. И весьма возможно, что через сто лет люди будут летать по воздуху в особых поездах, точно так же, как ездят теперь по железным дорогам. Кроме того, люди изобретают все новые и новые машины, так что, вероятно, через сто лет все то, что теперь делается руками, будут делать машины, и даже прислугу в доме будут заменять особые машины»…

Марсик долго прислушивался к чтению Володи, в его мыслях то и дело теперь носились обрывки прочитанного братом сочинения. А в окна сверху смотрели золотые звезды и холодное декабрьское небо. Внизу же на улице стояла веселая предпраздничная суматоха. Люди шныряли с покупками и елочками подмышкой. Марсику хорошо были видны фигуры прохожих, казавшиеся крохотными, благодаря расстоянию, отделяющему их от окна пятого этажа, у которого приютился скорчившийся в клубок мальчик.

IV Вдруг темное пространство за окном озарилось светом Марсик даже вздрогнул - фото 1
IV

Вдруг темное пространство за окном озарилось светом. Марсик даже вздрогнул от неожиданности и зажмурил глаза, Когда он их раскрыл снова, то остолбенел от удивления. За окном прямо против него остановился небольшой воздушный корабль. На носу корабля сидели бабушка, дедушка и Таша. И у дедушки, и бабушки, и у Таши в руках были свертки и пакеты.

— Здравствуй, здравствуй, Марсик! — весело кричали они ему. — Мы прилетели к тебе на елку. Надеемся, не опоздали, и елочку еще не зажгли?

Марсик очень обрадовался гостям, доставленным сюда таким необычайным способом. Два электрические фонаря, горевшие на передней части воздушного корабля, ярко освещали их лица. Марсику очень хотелось обнять поскорее дорогих гостей, но он не знал, как это сделать. Между ними и им находилось плотно закрытое на зиму окно.

Но тут поднялся дедушка и протянул к окошку свою палку, на конце которой был вделан крошечный, сверкающий шарик.

Дедушка провел этим шариком по ребру рамы, и окошко распахнулось настежь, а с воздушного корабля перекинулся мостик к подоконнику, и по этому мостику бабушка, дедушка и Таша, со свертками и пакетами в руках, вошли в комнату. Окно тут же само собой захлопнулось за ними.

— Ну, веди нас к елке, где твоя елка? — целуя Марсика, говорили они.

В тот же миг распахнулись двери гостиной, и Марсик вскрикнул от восторга и неожиданности. Посреди комнаты стояла чудесная елка. На ней были навешаны игрушки, сласти, а на каждой веточке ярко сверкал крошечный электрический фонарик, немногим больше горошин.

Вся елка светилась как солнце южных стран. В это время заиграл большой ящик в углу. Но был не граммофон, но другой какой-нибудь музыкальный инструмент. Казалось, что чудесный хор ангельских голосов поет песнь Вифлеемской ночи, в которую родился Спаситель.

«Слава в Вышних Богу и в человецах благоволение» — пели ангельски-прекрасные голоса, наполняя своими дивными звуками комнату.

Скоро, однако, замолкли голоса, замолкла музыка. Папа подошел к елке и нажал какую-то скрытую в густой зелени пружину. И вмиг все игрушки, привешенные к ветвям дерева, зашевелились, как бы ожили: картонная собачка стала прыгать и лаять; шерстяной медведь урчать и сосать лапу. Хорошенькая куколка раскланивалась, поводила глазками и пискливым голоском желала всем добрых праздников. А рядом паяц Арлекин и Коломбина танцевали какой-то замысловатый танец, напевая себе сами вполголоса звучную песенку. Эскадрон алюминиевых гусар производил ученье на игрушечных лошадках, которые носились взад и вперед по зеленой ветке елки. А маленький негр плясал танец, прищелкивая языком и пальцами. Тут же, в небольшом бассейне нырнула вглубь подводная лодка, и крошки пушки стреляли в деревянную крепость, которую осаждала рота солдат.

V

У Марсика буквально разбежались глаза при виде всех этих прелестных, самодвижущихся игрушек. Но вот бабушка и дедушка развернули перед ним самый большой пакет, и перед Марсиком очутился воздушный поезд, с крошками-вагончиками, с настоящим локомотивом, с малюсенькой поездной прислугой. Поезд, благодаря каким-то удивительным приспособлениям, держался в воздухе, и, когда дедушка нажал какую-то пружинку, он стал быстро, быстро носиться над головами присутствующих, описывая в воздухе один круг за другим.

Кукольный машинист управлял локомотивом, кукла-кондуктор подавала свистки, куклы-пассажиры высовывались из окон, спрашивали, скоро ли станция, ели малюсенькие бутерброды и яблоки, пили из крохотных бутылок сельтерскую воду и лимонад, и говорили тоненькими голосами о разных новостях. Потом появилась из другого пакета кукла, похожая как две капли воды на самого Марсика, и стала декламировать вслух басню Крылова «Ворона и Лисица».

Из третьего пакета достали военную форму как раз на фигуру Марсика, причем каска сама стреляла, как пушка, винтовка сама вскидывалась на плечо и производила выстрел, а длинная сабля побрякивала, болтаясь со звоном то сзади, то спереди.

Не успел Марсик достаточно наохаться и наахаться при виде всех этих подарков, как в гостиную вкатился без всякой посторонней помощи стол автомат.

На столе стояли всевозможные кушанья.

Были тут и любимая Марсикина кулебяка, и заливное, и рябчики, и мороженое, и сладкое в виде конфет и фруктов.

— Ну, Марсик, чего тебе хотелось бы прежде скушать? — ласково спросила его бабушка, в то время, как невидимая музыка заиграла что-то очень мелодичное и красивое.

— Рябчика! — быстро произнес Марсик.

Тогда бабушка тронула пальцем какую-то пуговку внизу блюда, и в тот же миг жареный рябчик отделился от блюда и перелетел на тарелку Марсика.

Нож и вилка опять по неуловимому движению кого-то из старших так же без посторонней помощи прыгнули на тарелку и стали резать на куски вкусное жаркое.

То же самое произошло с кулебякой и с заливным. Утолив голод, Марсик пожелал винограда и апельсинов, красиво разложенных в вазе. Опять была тронута какая-то кнопка, и сам собой апельсин, автоматически очищенный от кожи, прыгнул на Марсикину тарелку. Тем же способом запрыгали и налитые золотистым соком ягоды винограда. Марсику оставалось только открывать пошире рот и ловить их налету.

— Ну, что, — нравится тебе и такой ужин? А елка понравилась? — с улыбкой спрашивали Марсика его родные.

— Папа! Бабушка! Мамочка! Дедушка! Что же это значит? — ответил им весело и радостно изумленный взволнованный Марсик.

— А то значит, мой милый, что это елка и ужин будущих времен. Такие чудесные елки увидят, может быть, твои внуки, тогда, когда люди изобретут такие приборы и машины, о которых теперь и мечтать нельзя, — отвечала ему мама и крепко поцеловала своего мальчика. На самом деле не одна только мама поцеловала крепко, крепко заснувшего и свернувшегося в клубочек на подоконнике Марсика. Целый град поцелуев сыпался на него:

— Проснись! Проснись, Марсик! С праздником Рождества тебя поздравляем! — слышались вокруг него добрые, ласковые голоса бабушки, дедушки, мамы, папы и Таши. И они протягивали мальчику привезенные с собой подарки. А в открытую дверь уже сияла из гостиной всеми своими многочисленными огнями елка. Марсик широко раскрыл заспанные глазенки.

«Так то был сон?» — хотел он спросить, но сразу удержался при виде окружавших его сияющих по-праздничному родных ему лиц.

Отсюда: libking.ru/books/child-/child-sf/223030-2-lidiy...

@темы: текст, ссылки, Чарская, Рассказы, Задушевное слово

---

Любопытно

[silent-gluk]

Л.Чарская. В рождественский вечер//Задушевное слово (журнал для старшего возраста) -- Пг-М.: т-во О.Вольф, 1915. -- No 5

Набирала: Маафра

Л.Чарская

В рождественский вечер.


В доме боярина князя Никиты Филимоныча Крутоярского дым стоял коромыслом. Княжна боярышня Уленька Крутоярская нарядила всех своих сенных девушек-служанок в разные наряды скоромошеские, - кого медведицей, кого козой, кого важной боярыней, кого торговкой из плодовых рядов, что в Китай-городе, и теперь тешилась с ними разными играми, под заливчатый, звонкий, девичий хохот.
Смеялась боярышня-княжна, смеялись девушки, смеялась и сама княгиня-боярыня. Лишь одна нянюшка Степанида, - вынянчившая не только боярышню, свое красное солнышко, но и старую княгиню, которая и выросла, и расцвела, и успела состариться на ее руках, - одна только нянька эта была недовольна затеей своей боярышни и то и дело ворчала:
- Ишь затейница! Ишь бесстыдница! В какой праздник поганому делу, прости Господи, предаешься. Небось, припекут-то за такое дело на том свете. Небось и так залаете. То ли бы ладно да смирно было: сели бы чин-чином вокруг стола да на лавках да песенку бы завели какую путевую... Да сахарными снедями себя потешили, да орешками в меду, да пряниками... Ан нет, мало тебе этого: завели, прости Господи, бесчинное, бесовское кружение. Чур меня! Чур! Чур! Чур!
Последние слова относились к любимой наперснице княжны - черноокой Матреше, которая с козьей личной на голове подобралась к старой Степанидушке и завертелась с ней вместе под веселый, раскатистый смех подруг.
Кое-как отделалась от шалуньи Степанидушка. Матреша быстро скинула личину козы и, заменив ее медвежьей шкурой, забавно переваливаясь с ноги на ногу, стала изображать Мишку Топтыгина, отправляющегося за медом на пчельник. Ужимки Матреши очень смешили княжну. Сама она, темноглазая, чернобровая юная красавица, сидела подле княгини матери и от души смеялась над веселой затеей.
Развеселилась и сама княгиня. Впервые за долгие месяцы улыбнулась она нынче. Впервые отлегло от сердца и прояснилось в душе ее после бесконечных тревог и волнений.
Тяжелое время переживала в те годы вся Русь. Обуреваемый недугами телесными и душевными, озлобленный на бояр старинных знатных родов царь Иоанн Васильевич, прозванный впоследствии за свои жестокие деяния "Грозным", устроил целое гонение подчас на лучших людей. Слишком еще живо было в памяти царя несправедливое отношение к нему знатных бояр, управлявших за его малолетством государством, чтобы он, злопамятный, подозрительный и жестокий по натуре, не пожелал отомстить за все пережитое, перечувствованное. Теперь, окружив себя опричиною, этою страшною ордою телохранителей, которую он набрал из самых "худородных" людей, ненавидящих знатных родовитых бояр, царь Иоанн Васильевич начал при помощи ее всячески истреблять старинные боярские роды.
Опричники под начальством вероломного Малюты Скуратова, царева любимца, собирали всевозможные клеветы про ненавистных им бояр и доносили царю о несуществующих винах последних. И царь производил кровавую расправу над ни в чем неповинными людьми. Их бросали в тюрьмы, мучили, пытали, а именья их отдавали опричникам. Многие знатные бояре погибли уже таким образом. Было о чем тревожиться оставшимся в живых, казалось, уцелевшим чудом. Вот почему тужила и горевала тайком у себя в тереме княгиня Крутоярская.
И только последние дни поуспокоилась немного она. Стал ласковее к ее князю-супругу государь. Стал чаще приглашать его во дворец да слушать его советов. Вот и нынче, приказав явиться на праздничную вечерню, задержал его у себя в покоях после богослужения. Прислал слугу из дворца князь-боярин, прося жену и дочь не беспокоиться, потому дюже добр, ласков с ним нынче надежа-государь и не отпускает его до вечерней трапезы.

II.

Душно в княжеском тереме... Раскраснелись девичьи лица, пышут ярким румянцем. Матреша давно сбросила с себя звериное обличье и теперь, по приказанию княжны Уленьки, запевает веселую плясовую, руководя хором девушек.
Улыбается довольной улыбкой и сама княжна Уленька. Черные очи горят как звезды; усмехаются рубиновые губки. Нынче первый рождественский вечер. Первый день святок, а впереди еще много таких вечеров, много таких славных святочных гуляний. Хорошо порезвиться, да повеселиться вволюшку. Хорошо жить на свете... Хороша золотая молодость!
Вдруг сквозь громкий хор затейниц-девушек послышался стук у ворот, сильный, настойчивый. Бледнеет внезапно, услышав этот стук, княгиня, бледнеет и княжна Уленька. Не к добру этот стук. Ох, не к добру. А внизу, в сенях, уже слышатся нетерпеливые шаги. Бежит кто-то, быстро, быстро перебирая ногами по ступеням лестницы. И белее стены беленой появляется на пороге молодой холоп.
- Княгиня-матушка, боярыня... Княжна-боярышня, наше солнышко красное! Спасайтесь! Христа ради, спасайтесь! Боярынь наш государя великого словом прогневил... Его в тюрьму бросили... На лютую пытку, на казнь... А сейчас за тобой и боярышней поганые опричники сюда явятся с самим злодеем Малютою во главе... Добро ваше растащут... Хоромы спалят... Холопов верных ваших перерубят... Спасайся, боярыня-княгиня матушка! Спасайся, княжна...
Едва только успел произнести последние слова гонец, как неистовый вой и плач поднялся в тереме княгини. Старая нянюшка-пестунья как стояла, так и повалилась в ноги боярыне:
- Вот оно где горе-злосчастье-то наше лютое, вот оно где! Дождались мы, горемычные, Господней кары!- в голос запричитала она. - Светика нашего, красное-солнышко, сокола ясного в темницу кинули, на лютую казнь обрекли. И куда нам, сиротам несчастным, голову приклонить теперь.
Боярыня и боярышня были сами не в себе... Без кровинки, бледные, испуганные, сидели они, словно не живые, на лавке. Грозное известие сразило их, лишило их силы двигаться, соображать, вымолвить хоть единое слово. А взволнованный гонец все торопил и торопил:
- Собирайтесь! Послушайте, родимые. Я и кибитку дорогую велел нашим холопам снарядить, да укладки с добром, что поценнее, туда снести... Живым манером тебя боярыня с боярышней домчат наши лошади до соседней обители... Там пока что приютят вас инокини Божьи, сохранят от гнева царя... Поспешайте только, Христа ради поспешайте, не то поздно будет.
- И то поздно будет, боярыня, свет-княгинюшка, - послышался звонкий дрожащий голосок, и Матреша, недавняя плясунья, выступила вперед.
- Давайте, соберем вас скорича. Лошади слышь, с кибиткой давно готовы... у крыльца стоят.
- А князь-боярин? Ужели же ему одному помирать? - так и кинулась княгиня.
- Господь милостив. Може, и не погибнет наш боярин. А вот тебя, матушка-княгиня, с княжной-боярышней надо скорича отсюда умчать.
И говоря это, Матреша, одна не растерявшаяся изо всех находившихся здесь в тереме женщин, бросилась к укладке, в которой находилось верхнее платье княгини, вытащила оттуда тяжелый охабень и надела его на плечи княгини. Потом так же ловко и живо закутала и княжну и повела их с няней Степанидою и двумя другими сенными девушками из терема в сени, а оттуда на задний двор, где уже слышалось ржанье и фырканье нетерпеливых коней. Едва лишь успела усадить в кибитка своих хозяек Матреша и вернуться обратно в терем, как услышала громкие голоса и могучие удары кнутовищ и здоровенных кулаков в бревенчатые ворота.
Снова завыли и запричитали девушки в тереме и заметались по горнице, ища, где бы спрятаться, где бы укрыться... Но Матреша и тут не растерялась. Быстро бросилась она в соседнюю горницу. Слышно было, как она то открывала, то закрывала там крышки тяжелых укладок, шуршала шелками, звенела бусами...
И вот, появилась вскоре на пороге терема в наряде и драгоценных украшениях княжны Уленьки.
- Слушайте же, девоньки, - приказала она подругам. - Выдавайте меня все за княжну нашу, светика нашего - боярышню, чтобы истинный след их замести, чтобы дать укрыться без помехи нашим голубушкам. Слышь, девки, все как одна меня за княжну выставляйте! И кто ведает, может, и пронесет Господь мимо бояр наших лютую беду.
Сказала последние слова и опустилась на лавку в томительном ожидании незваных гостей.

III.


С дикими гиканьями, свистками и непристойными шутками ворвались опричники во двор князей Крутоярских. Спешились и помчались нестройною толпою во внутренние хоромы.
Впереди всех был Малюта Скуратов; страшный, угрюмый, зверски-жестокий, с маленькими пронырливыми, бегающими глазками, он первый вбежал в терем и распахнул его дверь.
- Ты кто такая? - крикнул он поднявшейся навстречу ему Матреше, пышный наряд и красивое личико которой сразу привлекли его внимание.
- Здравствуй, боярин, - с низким поклоном и приветливой улыбкой отвечала она. - Я княжна Ульяна Крутоярская. Рады-радехоньки тебе, гость дорогой. Чем потчевать тебя велишь-прикажешь? Матушка моя княгиня-боярыня, вишь, обмерла, лежит у себя в тереме, так позволь мне тебя встретить медом да брагою, или заморским вином, чего твоя душенька пожелает.
Злодей Малюта опешил, услышав такие слова. Он привык, чтобы его всюду встречали с проклятием и ненавистью в семьях подведенных им же самим под опалу и оклеветанных перед царем знатных бояр. А эта красавица девушка, дочь именитого боярина князя, которого он, Малюта, оговорил перед царем, чтобы поживиться за счет опального, эта красивая, ласковая княжна так хлебосольно да гостеприимно встречает его! И боярином еще не гнушается назвать его, Малюту, палача, всеми презираемого, всем ненавистного.
Что-то дрогнуло в ожесточенном сердце Малюты.
- Ужь коли милость такая будет, княжна-боярышня, так поднеси меду имбирного. Я его крепче всего люблю, - произнес он ласковым голосом.
Матреша ловко и быстро наполнила до краев чарку из стоявшего тут же кувшина с медом, поставила ее на поднос и поднесла с низким поклоном Малюте.
Тот духом осушил чарку, вытер рукавом губы и лукаво усмехнулся себе в рыжую бороду.
- Ну, уж докончи родной обычай, княжна, не погнушайся поцеловать меня мужика-серяка сиволапого, - произнес он, зорко поглядывая на девушку из-под нависших рыжих бровей.
Матреша "не погнушалась" и троекратно поцеловалась с ним по русскому обычаю, поздравив его с праздником.
Это еще больше подкупило его в ее пользу. Но совсем уж растаял Малюта, когда девушка предложила ему потешить его и примчавшихся с ним опричников пляской.
- Нынче праздник, первый вечер Рождества Христова, так не грех и повеселиться, чай, - говорила она, улыбаясь через силу, и, не дождавшись ответа, бросилась к подругам:
- А ну-ка, девушки, плясовую! Потешим боярыня нашего ради Христова праздничка.
Хор девушек, кое-как собравшийся с силами, грянул песню, и Матреша павой поплыла мимо восхищенного опричника.
Она особенно хорошо плясала в тот вечер, так хорошо, что Малюта не выдержал и сказал, опуская на плечо девушки свою тяжелую волосатую руку.
- Ну, княжна, ставь свечу пудовую празднику Рождества Христова. Угодила ты мне, обласкала душу мою... Никто меня из бояр крамольников не встречал так доселе. Ты первая не погнушалась мною, смердящим псом. А за это, боярышня, вызволю я твоего отца, упрошу надежу-государя его помиловать... Благодари Бога, девушка, что наградил Он тебя такой веселой да ласковой душой.

***


Малюта сдержал свое слово, данное в праздник Рождества Христова. Князя Крутоярского выпустили из тюрьмы, и, что было чрезвычайной редкостью в то время, выпустили, даже не подвергнув пытке, но сослали только в дальнюю вотчину.
Боярыня с боярышней Уленькой отправились с ним в ссылку.
Нечего и говорить, что верная Матреша, спасшая своих господ, поехала туда же вместе с ними и не раз скрашивала им тяжелые дни веселой шуткой да звонкой песней.

Отсюда: az.lib.ru/c/charskaja_l_a/text_0810.shtml

@темы: текст, ссылки, Чарская, Рассказы, Задушевное слово

---

Любопытно

[silent-gluk]

А вы бы хотели, чтобы вам на праздник подарили книгу Чарской? А какую? А какое издание?..

@темы: Чарская

---

Любопытно

[silent-gluk]

КНИГИ ПОД ЁЛКУ.
Роскошные издания "Товарищества М.О.Вольф" в коленкоре и с золотым тиснением часто выходили к Рождеству, и многие дети мечтали о книге Чарской в подарок на праздники. Издания для детей были чуть дешевле книг Чарской для юношества - стоили "всего" 2 руб.50 коп., но и эта сумма была довольно значительной, чтобы купить новую повесть в обычное время, не по особому случаю.
Лидия Чарская. Щелчок — СПб.–М.: т-во М.О.Вольф, 1913 —182 с.: ил. И.Гурьева.
Однажды летом девочка нечаянно вышла из сада на берег реки и исчезла... По следам на земле убедились, что она пошла к крутому берегу реки. Здесь следы терялись... Не было никакого сомнения, что она оступилась, упала в воду и утонула. Так решили все...
Продолжение повести "Счастливчик", но в центре внимания уже не Кира Раев, а новый герой - цыганёнок Орля и его приключения.

@темы: Чарская, Счастливчик, Щелчок

---

Любопытно

[silent-gluk]

А сейчас книги Чарской дарят детям на праздники? Мне как-то на день рождения дарили (собственно, telwen и дарила), но, во-первых, я была не ребенком уже, во-вторых, книга была старинной ("За что?"). А вот как насчет современных детей (и современных подарочных изданий Чарской)?..

@темы: Чарская

---

Любопытно

[silent-gluk]

КНИГИ ПОД ЁЛКУ.
Роскошные издания "Товарищества М.О.Вольф" в коленкоре и с золотым тиснением часто выходили к Рождеству, и многие дети мечтали о книге Чарской в подарок на праздники. Издания для детей были чуть дешевле книг Чарской для юношества - стоили "всего" 2 руб.50 коп., но и эта сумма была довольно значительной, чтобы купить новую повесть в обычное время, не по особому случаю.
Лидия Чарская. Тасино горе. — СПб.–М.: т-во М.О.Вольф, 1909 — 198с.: ил. И.В.Симакова.
Маленькая Тася так непослушна и своенравна, что мама решает отдать ее в пансион для девочек - на исправление. Но и там проявляется ее скверный характер, поэтому отношения с другими воспитанницами у шалуньи не складываются. И она убегает из пансиона. Немало испытаний выпадает на долю Таси, прежде чем она вернется домой. Но они многому научат девочку....

Отсюда: vk.com/wall-215751580_3526

По ссылке можно рассмотреть обложку издания.

@темы: ссылки, Тасино горе, Чарская

---

Любопытно

[silent-gluk]

Владимир Приходько
Лидия Чарская: второе рождение
«Выпустив поводья и вцепившись в черную гриву моего вороного, я изредка покрикивала: „Айда, Шалый, айда!“ — и он несся как вихрь, не обращая внимания на препятствия, встречающиеся на дороге. Он скакал тем бешеным галопом, от которого захватывает дух и сердце бьется в груди, как подстреленная птичка. В такие минуты я воображала себя могущественной представительницей амазонок…»

Отрывок, выбранный наугад, вводит читателя в атмосферу «Княжны Джавахи» (1903). Маленькая всадница, почти ребенок, к тому же девочка, бешеный галоп… Зеленые долины, горные тропы… Необузданное воображение, тоже сродни шалому скакуну…

Быстро сменяют друг друга (хочется сказать, скачут) волнующие события в жизни юных героев «Сибирочки» (1908) и «Щелчка» (1914). Чего только с ними не происходит!.. И опять, опять, опять захватывает дух и сердце бьется в груди, как подстреленная птичка.

Повести, принадлежащие перу Лидии Чарской. Самого известного детского писателя начала века.

Начало века — это давно.

У Веры Инбер, младшей современницы Чарской, есть строки про тот день, когда

Шумное молодое племя
Будет шептаться с моим зятем:
— Бабушка-то… В свое время
Писала стихи… Еще с ятем.
«С ятем» написаны и повести Чарской (здесь публикуются по современной орфографии). Она, прапрабабушка нынешнего молодого читателя, считает, например, нужным пояснить всем известное сегодня слово «пурга», а что-то, нынче неизвестное, не поясняет никак. Или, скажем, в повести «Генеральская дочка» говорит о «чисто плебейских», то есть просторечных, словечках, вроде «ладно». А мы это самое «ладно» давно просторечием не считаем. И не скрываем недоумения…

По мелким, но характерным деталям, не говоря уж об изображаемой действительности, о реалиях, можно догадаться, как все это было давно.

Чарская — псевдоним Лидии Алексеевны Вороновой (в замужестве — Чуриловой). Она родилась, по одним сведениям, на Кавказе в 1875 году, по другим — в Петербурге, в 1878-м. Рано осталась без матери. Была впечатлительным ребенком. Впоследствии писала, вспоминая детство: «За что судьба мучает меня, сделав такой дикой, необузданной и не в меру горячей девочкой? Почему я переживаю все острей и болезненней, нежели другие? Почему у других не бывает таких странных мечтаний, какие бывают у меня?.. Почему другие живут, не зная тех ужасных волнений, какие переживаю я?.. А между тем ведь у меня не злое сердце…» («За что? Моя повесть о самой себе»).

Сероглазая, большеротая, с задорной короткой стрижкой, кому-то она казалась дурнушкой, кому-то — хорошенькой. Тяжело пережила приход в семью мачехи. Хотела убежать с цыганами, но ее обобрали, и она вернулась домой. Отголоски этого приключения угадываются в повести «Щелчок», где в табор попадает «маленькая, худенькая, тщедушная, с белокурыми, как лен, волосами» девочка, которую заставляют просить милостыню и пребольно бьют.

Никогда не любила никаких «вышиваний», никаких «девичьих работ», зато много читала, к десяти годам уже писала стихи: «Теперь мне понятно только, что слова эти никем не сказаны, никем не произнесены, а выросли просто из меня, из моей груди. Я сочинила их… Я сама!.. Все поет, ликует в моей груди… Я — поэтесса!» («За что?»).

С пятнадцати лет вела дневник. Поступила в Павловский женский институт в Петербурге. Жизнь в институте называла «тюремной»; подчас, в постные дни, страдала от голода. Однажды, не выучив урока, сказала, что хочет есть. Ее осрамили. «…Срам падать притворно в обморок, а есть хотеть вовсе не срам» («За что?»). Была счастлива, когда учитель словесности похвалил ее стихи. Институт окончила в 1893 году. Вышла замуж за офицера Бориса Чурилова. Муж уехал по службе надолго и далеко — куда-то в Сибирь; его дальнейшая судьба неизвестна. Родила сына, которого называла «маленьким принцем» и горячо любила:

Ты — мое солнышко жаркое,
Ты — мой серебряный луч,
Утро весеннее яркое,
Ясное солнце без туч.
Сыну посвящена ее «Веселая дюжинка. Книжка стихов для маленьких детей» (1907). Юрий Чурилов, как говорят, погиб в гражданскую войну, сражаясь в Красной Армии, под Петроградом.

Увлекалась театром; знала наизусть «Горе от ума»; успешно выступала в любительских спектаклях. Поступила на театрально-драматические курсы, а в 1898 году стала — актрисой Александринского театра, где проработала четверть века. Роли играла характерные: Радушку в «Снегурочке» Островского, Дашеньку, в чеховской «Свадьбе». Ее видели в «Ревизоре», среди гостей городничего. Из театра ушла в 1924 году; с новым руководством отношения не сложились.

Умерла Лидия Алексеевна в Ленинграде, в 1937 году. Похоронена на Смоленском кладбище.

Ее литературная судьба — точно яркая вспышка фейерверка. Начало совпало с подготовкой к театральному дебюту. Она вспоминала об этом так: «Дома все спят, и никто не слышит моего прихода… Проскальзываю в мою комнату… Лампа зажжена… Белая чистая тетрадь раскрыта передо мною. Писать стихи? Нет. Дневник? Тоже нет… Невольно оглядываюсь назад, в дни детства, отрочества, институтской жизни… Вижу далекие образы, вижу светлые и темные стороны жизни. Бегут и сплетаются пестрой вереницей воспоминания… И ярко-ярко… обрисовываются два стройные образа двух девушек: одной — кроткой, нежной и печальной… и другой — вольнолюбивой, гордой и свободной кавказской княжны, полугрузинки, получеркешенки… Рядом же с нею чудным призраком является образ ее отца, обожавшего дочь… Этот призрак имеет свое воплощение в лице одного кавказского князя… Она — дитя моего воображения… дитя пережитого чужого страдания… В один месяц готовы две повести. Одну я называю „Записки институтки“, другую „Княжна Джаваха“ и, далекая от мысли отдать их когда-либо на суд юной публике, запираю обе повести подальше в моем письменном столе под грудой лекций, ролей и бумаг. Запираю надолго…» («Цель достигнута», 1913 г.).

Чарская начала печататься в 1901 году на страницах двух журналов товарищества М. О. Вольф — для младшего и для старшего возраста. Оба выходили под одним названием «Задушевное слово» и своим широким успехом были во многом обязаны таланту Чарской, питались ее задушевностью.

Отдельным изданием «Записки институтки» вышли в 1902 году, в следующем — «Княжна Джаваха». Затем последовали: «Люда Влассовская», «Вторая Нина», «Джаваховское гнездо», «За что?», «Большой Джон», «Лесовичка», «Газават», «Паж цесаревны», «Записки сиротки», «Синие тучки», «Дом шалунов», «Лишний рот», «Сибирочка», «Дели-Акыз», «Особенная», «Гимназисты», «Бичоджан» и многие-многие другие книги, а всего сколько: восемьдесят? девяносто? Она писала и рассказы («На край света», «Электричка», «Маленький молочник», «Нуся»), и романы. И для детей, и для взрослых: «Как любят женщины», «Виновна, но…». И стихи: сборник «Голубая волна» выдержал пять изданий. И пьесы: «Лучший дар»… И пересказывала романтические легенды: «Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ».

Один критик, уже в советское время, желая уязвить Чарскую, написал: «Не последним стимулом начала ее литературной деятельности было стремление материально обеспечить своего маленького ребенка». Как будто другие русские писатели, начиная с Пушкина, не были профессионалами и не кормили литературным трудом себя и своих детей. (Точно так же ее уязвляли за то, что играла в театре не первые, а вторые роли.) Нет сомнения: Чарская была врожденным — искренним, темпераментным — беллетристом, и первыми же своими повестями буквально очаровала читателя. «Если считать наиболее популярным писателем того, чьи сочинения расходятся в наибольшем количестве экземпляров, то самым популярным детским писателем должна быть признана в настоящее время г-жа Л. Чарская», — писал в 1909 году педагог и историк детской литературы Н. В. Чехов. Он отмечал, что Чарская «обладает живою фантазиею», что ее сочинения «всецело принадлежат к романтическому направлению в детской литературе», что их главный интерес «в занимательности рассказа, необычайных приключениях и выдающихся Характерах героев и героинь»; что Чарская, по-видимому, «хорошо знакома с Кавказом», а среда, описание которой ей наиболее удается, — жизнь закрытого учебного заведения — женского института.

Среди важных заслуг Чарской — выступление против телесных наказаний, «наичернейшей страницы в книге жизни», «продукта вымирающей азиатчины». «…Одним из непременных условий здорового, трезвого… воспитания я считаю, — писала она, — удаление, полное и безвозвратное удаление, изгнание розог и плетки, этих орудий умерщвления стыда, собственного достоинства, составляющего залог будущего гордого человеческого „я“ в ребенке». С телесными наказаниями связана склонность к садизму: «Я помню мальчика в детстве. Мы выросли вместе. Он был худенький, бледный и какой-то жалкий. Ему все как-то не удавалось, и его секли нещадно. Сначала он бился и кричал на весь двор (мы жили рядом с его родными), потом крики и стоны во время экзекуций прекратились. Как-то раз я вошла в детскую, когда он был там, и ужаснулась. Одна из моих больших кукол лежала поперек постели с поднятым на туловище платьем, и мой маленький товарищ бичевал куклу снятым с себя ремнем. Его лицо было очень бледно, губы закушены… от всего существа веяло упоением и сладострастием, таким странным и чудовищно-жутким в лице ребенка». Она закончила так: «Дети — ведь тоже люди, правда, маленькие люди, но гораздо более пытливые, чуткие, анализирующие и сознательные, нежели взрослые, даже более сознательные. Порой их гордое маленькое „я“ глухо волнуется, протестует и каменеет в конце концов, если посягать на их человеческое достоинство… Щадите же это детское „я“, лелейте его, как цветок тепличный, и всячески оберегайте проявляющийся в них человеческий стыд. Потому что стыд красота» («Профанация стыда», 1909 г.). Перечитывая забытые страницы, посмотрим вокруг; теперь-то проблема уж точно принадлежит истории?..

У писателя имеются два способа воздействия на читателей. Первый: забавлять. Забав требуют не только маленькие. В забавах, в юморе нуждаются все. Второй: пробуждать сострадание, чтобы, формируя душу, в конечном счете помочь личности выйти на дорогу разума, добра, справедливости. Юмористический характер присущ многим стихам Чарской для малышей («Смешные малютки», четыре выпуска — 1913 г.). И некоторым рассказам: «Сначала Кока хотел только вынуть один пирожок из корзины, чтобы понюхать. Только понюхать. И зачем только рот находится в таком близком соседстве с носом у людей? Ведь из-за этого соседства пирожок просто-напросто сам, помимо воли Коки, влетел к нему в рот…» («На край света»). Смешно? Очень смешно. И все же истинная стихия Чарской — пробуждение сострадания: здесь она чувствовала себя раскованно, легко. Лирик по складу, она с напряжением и сосредоточенностью углублялась в себя. И не зря! Эта, как говорили современники, добрая, щедрая, хорошо воспитанная, пречудесная женщина обладала богатой душевной жизнью, богатой памятью сердца. Ее переполняли впечатления детства и юности: встречи, лица, пейзажи, истории. И всем, что так остро пережила: утрата матери, «воздух сиротства», детски властная любовь к отцу, побег из дома, странствия среди чужих людей и среди опасностей, тоска по товариществу, жажда открыться и открыть душу чужую, трудное вживание в замкнутый мир институтского коллектива и, наконец, постепенно вызревшая причастность к родной истории и культуре, национальная гордость, всем этим с какой-то размашистой удалью она делилась с читателем. Много раз на страницах то одной, то другой повести, с неправдоподобными преувеличениями, проварьировала и на разные лады дофантазировала она пережитое. Торопливо, подчас слишком торопливо, в импровизаторской гонке, часто небрежно, рассеянно, повторяясь (сопоставив сюжеты «Сибирочки» и «Щелчка», легко увидеть повторы), но в целом не утрачивая непосредственности. Рисуя образы своих героев, чаще героинь, она наделила их собственными чувствами, подарила им свои увлечения, свои ночные страхи и утраты, поражения и победы. Она возражала тем, кто считает, что детская жизнь не богата интересными приключениями: «По моему мнению, детская, и в особенности юношеская, жизнь — неисчерпаемый клад для писателя… Большинство тем моих повестей я заимствовала из пережитого мною лично в детстве и из жизни моих подруг и друзей детства. И этот источник мною не вполне исчерпан. У меня в памяти сохранилось еще многое, чего я не использовала (сказано в 1913 году. — В. П.). Кроме того, я постоянно слежу за детской жизнью, стараюсь проникнуть в этот замкнутый и для многих недоступный мирок, наблюдаю жизнь детей и подростков… многое черпаю из того, что рассказывают мне мои юные друзья».

В Сестрорецке, близ Петербурга, на берегу речки Бочаги, у самого Финского залива, Чарская купила дачу. Она приезжала сюда обычно в конце лета, после заграничного путешествия. Об этом времени года написано ее стихотворение:

Гений лета, светлой птице
Весь подобный, в колеснице
Едет, мчится в южный край…
Гений розовый, прощай!
…Речка вся похолодела,
Вся застыла, посинела,
А как весело струи
Щебетали в дни твои!..
Она проводила за письменным столом ежедневно по многу часов. Вечерами отвечала на письма читателей. Иногда трудилась также ночами. Любила спорт: каталась с сыном на лодке, ездила верхом, играла в теннис, бегала взапуски с детьми, приходившими в гости. Бродила с книгой по песчаным берегам Бочаги, любовалась лилиями. Эти лилии в ее стихах шелестят о подводном дворце,

Где сверкают алмазные прялки,
Где чудесные песни поют,
Где с зарей молодые русалки
Серебристую пряжу прядут.
«Если бы у меня отняли возможность писать, я перестала бы жить… Без людей, без общества я могла бы прожить; без чернил, пера, бумаги это немыслимо!»

В «Почтовом ящике» журнал то и дело публиковал отзывы о книгах Чарской. «…Главный тип героини (или героя) почти всегда у Чарской представляет нечто незаурядное, необыкновенное, но тем не менее возможное. Этим, мне кажется, больше всего объясняется, почему повести Чарской всем нам так нравятся». «…Типы, описываемые Чарской, интересуют и увлекают именно своей необыкновенностью». «Мне показалось, что вы с меня писали портрет княжны Джавахи». «Я уверена, что княжна существовала». «Мне недавно случилось проезжать через Гори и Мцхет, и, боже мой, с каким благоговением смотрела я на эту Куру и горы, на которые, как я уверена, смотрела когда-то и моя любимая княжна Джаваха…». «Я ставлю выше всех и считаю своей любимой писательницей Чарскую».

Дети называли Чарскую великой, сравнивали с классиками. Публикация неумеренных восторгов в ее адрес вызвала появление статьи К. Чуковского «Лидия Чарская» (1912), где с беспощадной ядовитостью развенчивался всеобщий детский кумир. Сосредоточив внимание на повторах экстремальных ситуаций («Ураганы, пожары, разбойники, выстрелы, дикие звери… кораблекрушение… столкновение поездов…), на обмороках и ужасах, на других уязвимых свойствах Чарской, критик увидел в ее повестях не живое чувство, не вдохновение, а бездушность, трафарет, мертвечину, „тартюфство“, „фабрику ужасов“, торжество пошлости. Он откровенно издевался: „Обычно мы чествуем великих людей лишь на кладбище, но Чарская, к счастью, добилась триумфов при жизни“ и т. п. Статья была написана с блеском. Нашумела. Однако читателей не убедила. Чарская продолжала печататься. Чарскую продолжали любить с той безоглядностью, на которую способны только дети.

В 10-е годы повести — Чарской появились за рубежом, в переводах на иностранные языки.

А затем… В 1918 году прекратил свое существование журнал „Задушевное слово“, не допечатав до конца последнюю повесть Чарской „Мотылек“ — о дочери бедного чиновника Шуре Струковой, приехавшей в Петербург учиться. И комплекты журнала, и повести Чарской, вышедшие отдельными изданиями, специальным распоряжением (Наркомпроса?) были изъяты из библиотек; официально запрещены и выброшены на свалку (ныне их не найдешь даже в главных книгохранилищах страны). Четыре книжечки для малышей, которые Чарская в 1925–1929 годах выпустила под псевдонимом, обеспечить не могли. В. Шкловский вспоминал: „Она… жила очень бедно. Мальчики и девочки приходили к Чарской убирать ее комнату и мыть пол: они жалели старую писательницу“.

В 61-м томе Советской Энциклопедии (1934) Чарскую обвинили в фальшивой героике, в патриотизме (!) и шовинизме. Шовинизм это проповедь ненависти и презрения к другим народам. Серьезное обвинение. Наверно, оно болезненно ранило Чарскую. Что ж, давайте разберемся. Ее любимая героиня Нина Джаваха — полугрузинка, получеркешенка. Там же, в „Джавахе“, „маленький, седенький“ учитель географии Алексей Иванович, услышав, что институтки тиранят новенькую („Она татарка, Алексей Иванович“, — раздался пискливый голосок Вельской»), обрывает: «А ты — лентяйка!.. Татаркой-то быть не стыдно, так Бог сотворил… а вот лентяйкой-то… великое всему нашему классу посрамление». Это, в сущности, голос автора. С сочувствием и восторгом изображены в повести северокавказские иноверцы. Благородным в «Сибирочке» назван охотник-остяк (устаревшее сегодня наименование хантов, кельтов, селькупов); и кто знает, не повторяла ли Чарская, вслед за Пушкиным: «И я б желал, чтоб мать моя меня родила в чаще леса, или под юртой остяка, в глухой расселине утеса» (наброски к «Цыганам»). А каким благородным нарисован мальчик Орля, герой «Щелчка» — дитя изодранных цыганских шатров. Есть у Чарской стихи, написанные от лица цыганки]

Цыганка я, и мой костер
Горит в степи, на воле.
Небесный полог мой шатер,
Моя отчизна — поле.
В «Сибирочке» имеется даже негритянка, Элла: «черное тело, но душа розовая, как утренняя заря», «сердце… золотое», «светлая душа». Тем же годом, что и «Сибирочка», датировано стихотворение «Белая и Черная» («Задушевное слово», 1908, с. 458):

Две подруги, Гера с Ликой,
Посмотрите, так дружны!
Рядом с крошкой бледноликой
Дочь полуденной страны…
Роза Африки далекой
Как смугла и как черна!
Подле Лики синеокой
Страшной кажется она…
Губы толстые, большие,
На конце расплющен нос,
Кудри мелкозавитые,
Будто вовсе нет волос.
Странно выпучены глазки…
Но взгляните, что в них есть?
Сколько преданности, ласки
Можно ясно в них прочесть,
Сколько кротости покорной,
Что так в детях хороша…
О, под этой кожей черной,
Ясно, белая душа!
И это шовинизм?..

Воевать с целым государством (лицемерно внушавшим, что в стране осуществлены идеалы русского революционного движения, торжествует свобода) Чарской было, конечно, не под силу. Но дети, не читающие энциклопедий, Чарскую не забыли, не разлюбили, и не только те несколько маленьких ленинградцев, ее знакокмцев. Ее книги тайно передавались из рук в руки, переписывались, обсуждались, пока — это было уже на исходе Отечественной войны или даже несколько позже — не затрепались последние экземпляры «Лизочкиного счастья» или «Записок маленькой гимназистки» (сохранились лишь у редких коллекционеров).

«„Убить“ Чарскую (заметьте: убить, пусть даже в кавычках. — В. П.), несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, — огорчался С. Маршак на I Всесоюзном съезде советских писателей (1934), — было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает… жить в детской среде, хотя и на подпольном положении». Тогда же журнал «Звезда» напечатал статью Евгении Данько «О читателях Чарской». Эта ленинградская беллетристка даже провела анкетный опрос школьников, почему читают. И не просто читают. Разыскивают в бывших гимназиях комнату, где жила Джаваха. Мечтают хоть одним глазком взглянуть на ее «замок» в Гори. Девятилетняя девочка бредит женским институтом. На вопрос: «Почему тебе туда хочется» отвечает шепотом: «Хочу, чтобы классные дамы меня мучили, мучили, а я любила одну девочку, только одну, и заболела бы и умерла, как Ниночка Джаваха (княжна умирает в „Записках институтки“). Вот сколько „почему“».

Данько писала, что вопрос о «романтическом лубке» Чарской «не разрешить окриками и вылавливанием „запретных“ книг из школьных столов. Эти меры вызывают враждебную настороженность ребят. Книги Чарской, спустившись в подполье, становятся еще более соблазнительными». Но бороться с ними будто бы необходимо.

И хотя ее статья выдержана была в тоне более спокойном, чем статья Чуковского, обе твердили одно и то же: «Чарская — это пошлость в искусстве, это китч. Слово „китч“ произнесено не было: употребляться оно стало у нас лишь недавно. И все же речь Шла именно про то, что мы называем сейчас — китч. Что же такое китч? Это не только подделка, адресованная низкому, неразвитому вкусу. Китч имеется в каждом произведении искусства, которое слишком легко, без усилий, нравится слишком широкому кругу; в стихах, поздравительной открытке, скульптуре, фильме, эпитафии, мелодии, лозунге. Когда мы видим длинную очередь на выставку модного художника, в которой стоят люди, в целом равнодушные к живописи, мы знаем: их привлекает китч».

Но можно ли говорить про китч в детской литературе?

Есть множество книжек, которые надо читать вовремя, в детстве. Опоздал — пропало, скоропортящийся продукт. А вот прочитанные в детстве, они навсегда сохраняют долю обаяния, потому что становятся частью нас самих. Напоминая о пережитом, воскрешают прежние чувства. Вот Достоевский, например, с неодобрением говорил о Дюма. Его произведения, мод, имеют сказочный характер: бенгальские огни, трескотня, вопли, вон ветра, молния. Достоевский посмеялся, что с героями Дюма случается необыкновенное: «…то они втроем осаждают город, то спасают Францию и совершают подвиги неслыханные». Значит, Дюма не художник, потому что «нё может удержаться в своей разнузданной фантазии от преувеличенных эффектов».

Вкусы вкусами, но немаловажно, что в детстве Достоевского «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» не было, а взрослый всей их прелести не чувствует.

Достоевский был убежден, что слава Дюма недолговечна: «…суд большинства еще не всегда бывает одинаков с судом потомства. От времени… мишура чернеет, опадает; остается чистая и голая правда».

Справедливо. Вместе с тем, нельзя не признать, что Достоевский ошибся. Отчего же его прогноз оказался неточным?

Что Дюма станет детским чтением, Достоевский не предполагал. Именно как книги для детей популярные романы пережили свою эпоху. Читают их сегодня ребята взахлеб, и чтение это не только занимательное, но и развивающее интерес к истории.

Дарование Чарской скромнее дарования Дюма. А закономерности здесь те же. Сделав ложные выводы о необходимости «борьбы» с Чарской, будто бы «инородным телом» в детском чтении, Данько верно заметила, что из «Лизочкиного счастья» читатель вырастет, как из старого пальтишка; что до определенного возраста ребенок «использует любой материал, лишь бы этот материал какой-то своей стороной годился на потребу формирующейся психике… служил трамплином для воображения и указывал выходы собственной, возрастной героике читателя». Но если так, спросим мы сегодня, зачем же «бороться»?..

Впервые после длительного замалчивания и хулы талант Чарской был признан В. Шкловским. «Сама Лидия Чарская была женщина талантливая: без таланта нельзя овладеть интересами целых поколений» (1966). Вера Панова написала: «Тогда Чарская имела головокружительный успех, и теперь, поняв, как это трудно — добиться успеха, я вовсе не нахожу, что ее успех был незаслуженным… Она ставила своих героев в самые невероятные положения, забрасывала в самые неимоверные места, но она хорошо знала все эти места… Знала и обыденную жизнь с ее нуждой и лишениями» (1972). Борис Васильев сказал, что повести Чарской «не только излагали популярно родную историю, но и учили восторгаться ею. А восторг перед историей родной страны есть эмоциональное выражение любви к ней. И первые уроки этой любви я получил из „Грозной дружины“, „Дикаря“, „Княжны Джавахи“ и других повестей детской писательницы Лидии Чарской» (1972).

Все эти добрые слова, однако, как-то затерялись и услышаны не были.

И наконец, в любви к Чарской признался детский писатель, от которого такого признания меньше всего ожидали. Искусным мастером, человеком высокого благородства, стойким и надежным товарищем назвал его Чуковский, то есть тот самый критик, что не оставил живого места на страницах Чарской. Все творчество этого писателя, по словам Чуковского, «крепко спаяно с нашей эпохой». Заподозрить его в мещанских симпатиях невозможно.

Кто же он? Леонид Пантелеев.

«Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, мое горячее детское увлечение этой писательницей… Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне — где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны».

Л. Пантелеев поведал, как впоследствии, спустя примерно десять лет, от своих наставников, по детской литературе узнал, что Чарская — «это очень плохо… эталон пошлости, безвкусицы, дурного тона». И вот, уже будучи автором книг для детей, раздобыл где-то роман Чарской, стал читать. Увы, ему действительно попались неуклюжие слова[1]. Пантелеев очень расстроился. Следовало взять и другие книги, но… писатель остановился: «Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна та, которую я читал и любил до 1917 года, и другая — о которую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых. Может быть, мне стоило сделать попытку понять: в чем же дело? Но, откровенно говоря, не хочется проделывать эту операцию на собственном сердце. Пусть уж кто-нибудь другой попробует разобраться в этом феномене. А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже. Я еще одно могу сказать: не со мной одним такое приключалось…»

В чем здесь дело, мы с вами уже знаем. Повести Чарской — дом, куда взрослым хода нет. В недавно опубликованных воспоминаниях Нелли Морозовой о Евгении Гинзбург есть страницы, посвященные Чарской. Автор «Крутого маршрута», пишет Морозова, «очень не жаловала критиков, искоренивших эту писательницу». Повести Чарской были невидимым прочным кирпичиком в нравственной основе, благодаря которой сумела не запятнать себя чужой кровью в сталинских лагерях и тюрьмах Евгения Гинзбург. Она говорила: «И что это за гонения на Чарскую? Страшнее Чарской зверя нет!.. Сентиментально, видите ли. Так ведь для детей писала. Сначала надо к сердцу детскому обращаться, а потом уж к уму. Когда еще ум разобраться сможет, а сердце уже сострадать научено. Больше всего боялись сострадания и жалости. Заметьте, сознательно безжалостных воспитывали… А помните вы „Княжну Джаваху“?» Евгения Гинзбург вспомнила также «Сибирочку», которую читала своим детям: «Мы плакали в три ручья, нет — в четыре! Алеша, старший. И Васька (впоследствии писатель Василий Аксенов. — В. П.), маленький совсем был, тоже слушал и ревел, на нас глядя» («Горизонт», 1989, 1, с. 48–49).

Читая Чарскую, мы, по некоторым верным приметам, узнаем, каковы предшественники знаменитой писательницы. Не стану утомлять читателя подробностями. Она испытала влияние Вальтера Скотта, Диккенса, Гюго, М. Загоскина, И. Лажечникова…

Любить Кавказ ее научили Пушкин и Лермонтов. Трудно сказать, в какой степени, но Чарская знала и грузинские обычаи, и грузинский язык. Она внимательно читала книги по философии, истории, педагогике. Говорила по-французски и по-немецки. Декламировала Софокла в оригинале. Увлекалась модным в ту пору Ницше.

Ошибочно думать, что того, что мы сегодня так уверенно формулируем, она, погруженная в романтический мир, не понимала. «Жизнь — не сказка, в которой розовые феи с золотыми посохами создают в один миг дворцы и замки для своих златокудрых принцесс…» Она мечтала о соединении правды со справедливостью и правосудием: такова прозрачная аллегория ее замечательной миниатюры «Дочь Сказки». Как справедливо говорится в издательской аннотации к «Дому шалунов», прочитавшие книгу «научатся видеть в каждом „чужом“ мальчике или „чужой“ девочке своего близкого, брата или сестру».

Повести Чарской, с одной стороны, отпугивают нас недостоверностью коллизий, с другой — привлекают захватывающей фабулой, сильными чувствами, смелостью и благородством героев, которые не рассуждают, а действуют. Здесь уместны пушкинские слова о романе «Рославлев, или Русские в 1812 году» М. Загоскина, писателя, которого также издавало товарищество Вольф: «Положения, хотя и натянутые, занимательны… разговоры, хотя и ложные, живы… все можно прочесть с удовольствием».

Читатели Загоскина, Дюма, Чарской — это будущие читатели большой литературы, которые покамест не успели приобрести только особый навык, чтобы получать иное удовольствие, более, может быть, глубокое, более острое — от подлинности.

Удивителен процесс возвращения, воскрешения, второго рождения многих произведений и даже целых пластов отечественной культуры: свободная волна общественного интереса вызывает к жизни все новые имена, что были когда-то изъяты из обихода, вычеркнуты грубыми руками временщиков, присвоивших себе право решать от лица истории.

Среди этих имен — Чарская.

Сегодня ей предстоит новое испытание. Окажется ли внимание к ней благосклонно-прочным? Или же ее творчество опять вернется, на сей раз навсегда, в небытие?

На этот вопрос может ответить только время.


Владимир Приходько

Примечания
1
Неуклюжие слова попадутся читателю и на страницах этой книги. Вот пример из «Сибирочки»: «Перед ними стоял ящик, уставленный старыми, с отбитыми краями, тарелками, наполненными лакомствами до краев…». Отбитые, но наполненные лакомствами края — небрежность, которую нечем оправдать.

---

Любопытно

[silent-gluk]

"Я пишу институтские воспоминания. Передо мною чередой проходят знакомые лица: бледная черкешенка, похожая на черную розу, порывистая, экзальтированная княжна Ю. с Кавказа, сгоревшая в три месяца от злейшей чахотки, кроткая Лиза М. и другие - ряд женских силуэтов, которые я заношу на страницы моего дневника. Кто знает, быть может, когда-нибудь они и пригодятся мне для более серьезной работы."

Лидия Чарская


Отсюда: vk.com/wall-215751580_3517

@темы: ссылки, Чарская, Цитаты

---

С Новым годом!

[silent-gluk]

Ну вот, теперь уже можно поздравлять - с точно наступившим. Я и поздравляю. И желаю вам в уже этом году собрать все любимое вместе не только на картинке.

И фото - заснеженные сосны и ели, зима 2022 года, где-то между Москвой и Кировом. По моим меркам - это на редкость свежая фотография.

@темы: Праздники

---

С наступающим!

[silent-gluk]

Ну, вот и пришла пора проводить 2024 год. Итогов я не люблю подводить, поэтому просто хочу вас поздравить с наступающим Новым годом и пожелать вам здоровья (и близким тоже, естественно), мира и побольше печеночного паштета (это из Буджолд, там какой-то вскользь упомянутый персонаж всем дарил печеночный паштет и очень огорчался, что ему никто этот паштет не дарит, а он этот паштет так любит!) - в смысле - пусть у вас будет то, что вам хочется и/или нужно. Квак!

И елочка. Возможно, даже голубая и даже с капельками.

@темы: Даты

---

Любопытно

[silent-gluk]

Продолжаем публиковать новую маленькую повесть Лидии Чарской, напечатанную в журнале "Задушевное слово" для младшего возраста в 1910 году.

ЧТО БЫЛО В СЕРОМ ДОМЕ.
Рассказ Л. А. Чарской. (продолжение)

Не знаю, что бы сталось со мною, если бы в эту минуту двери широко не распахнулись и в подвал не вбежала Глаша.
- Оставьте девочку, бабушка Степановна! Не бейте Катю! - кричала она не своим голосом, бросаясь со всех ног ко мне и вырывая меня из рук озверевшей старухи.
Потом она нежно обняла меня и увела за перегородку.
- Катя! Катя! Милая, не плачь (за эту неделю Глаша успела так свыкнуться со мною, что называла меня по имени). – Слушай, что я скажу тебе, Катя… Я сейчас встретила на улице твою няню…
- Няню? Ах! - вскричала я, мигом забывая и слезы, и побои.
- Тише, ради Бога, тише, если не хочешь погубить все дело! - замирая от страха, проговорила Глаша. – Да, да, я видела твою няню. Я сразу узнала её.
Она шла, должно быть, из церкви. И лицо у неё было грустное, глаза распухли от слёз…
- Ты остановила её, Глаша, не правда ли? Ты сказала ей, где она может найти меня? - спросила я живо девочку.
Та только молча покачала головой.
- Как? Ты не захотела спасти меня! Ах, Глаша, Глаша! Так-то ты меня любишь! - вскричала я с горечью.
- Нет, нет, не говори так, Катя! - горячо произнесла девочка. - В первую минуту я хотела побежать за нею и рассказать ей всё, но когда я вспомнила, что… что… вместе с твоей няней сюда нагрянет полиция и моему отцу не сдобровать, тогда я не посмела сделать это. Ведь он мой отец, и я должна любить его, - тихо заключила свою речь Глаша и низко опустила голову.
Я тоже задумалась на минуту. Глаша была права. Тысячу раз права. А всё-таки… Ах, как мне было тяжело, гадко, невыносимо!..
- Слушай, Катя! - услышала я снова над своим ухом голос моей новой подруги, - я придумала, что тебе надо сделать. Ты должна как можно скорее выучиться тому, чему тебя хотят выучить мой отец и эта ужасная старуха… Тогда ты скорее вырвешься из подвала на волю и - кто знает - может быть тебе очень скоро случится встретить твоих!
- Глаша, милая! Как хорошо ты придумала это! - вскричала я, ободрившись сразу, и крепко обняла девочку.
VII
Стоял холодный зимний вечер… Ах, какой холодный!.. Вьюга пела и злилась и грозила сорвать дверь нашего подвала с её ржавых петель. Ветер то жалобно выл, точно плакал, то свистел каким-то молодецким посвистом.
- Ну, пора тебе собираться на работу! - поднимаясь из-за стола после ужина, проговорила старая Степановна.
В этот день окончилась уже третья неделя моего пребывания в сером доме. За две недели я с большим успехом не только научилась вынимать из наружных карманов пальто и шинелей положенные в них вещи, но очень ловко запускала руку и во внутренние карманы дамских юбок, так что не задевала ни одного из колокольчиков, мастерски прицепленных хозяином. Я делала это для того, конечно, чтобы получить возможность поскорее вырваться на волю из этого страшного вертепа и попасть к родным. И вот, наконец, после двух недель учения, во время которых немало колотушек и побоев перепадало на долю бедной Кати, я сумела угодить моим мучителям настолько, что они решили выпустить меня «на работу»…
Вечер выпал самый подходящий для такого случая.
Мятель, стужа, ветер заставляли прохожих плотно кутаться в шубы и ротонды и совершенно забывать о том, что надо оберегать карманы. Я не без страха выглянула на улицу через крохотное оконце подвала: там всё крутило, шипело, гудело и шумело.
- Не заболела бы девчонка! Ишь, ведь непогода какая! - робко вставила свое словцо Катерина, больные кости которой сильнее всех остальных чувствовали непогоду.
- Ну, вот ещё, не неженка, не принцесса сахарная! - сердито буркнула старая Степановна. - Одевай платок, пальтишко да и марш, - уже прямо обращаясь ко мне, крикнула она ещё более сердитым голосом. - А вы, молодцы, следите во всю за нею, - наказала она Мишке и Стёпке. - Глядите вы оба, чтобы не улетела птичка-то! Проглядите - вам же от хозяина достанется!
- Ладно уж, не проглядим, бабушка, - обещали мальчики.
- До свиданья, Глаша! - произнесла я тихо, украдкой кивнув головой девочке.
- До свидания, Катя! - также тихо отвечала та. - Прощай и помни: что бы ни случилось с тобою, не выдавай моего отца, пожалуйста, Катя. Я на тебя надеюсь.
Последние слова она сказала так тихо, что я скорее угадала, нежели услышала их. Потом я быстро запахнула платок на груди и вышла на улицу.
Мальчуганы пошли за мною. (Продолжение будет)

Отсюда: vk.com/wall-215751580_3505

@темы: текст, ссылки, Чарская, Что было в сером доме, Задушевное слово