Сказки голубой феи_4

[olrossa]

До революции и без диссертации т-во Вольф понимало, что Сказки голубой феи – это цельное произведение и при переиздании не разделяло их на отдельные сказки. Все три издания выходили единой книгой.
В наше время издатели этого не понимают или не хотят понимать. Из 26 найденных книг, в которых встречаются сказки Лидии Чарской, единой книгой «Сказки голубой феи» встречаются не больше трех раз.

1991
Ключ земли : Сказки. — М. : Мол. гвардия, 1991. —253с.: цв.ил. В. Юдина, К. Юдиной
Содерж.: В. Вересаев Звезда; А. Толстой Синица ; Л. Чарская Дочь сказки; Н. Телешов Белая цапля ; О. Туманян Говорящая рыбка ; И. Панькин Легенда о матерях; С. Афоньшин Оборотни хана Бурундая ; Д. Нагишкин Храбрый Азмун, Бедняк Монокто; П. Бажов Синюшкин колодец, Ключ земли; и сказки др. авт. – 1 сказка.

1992
Чарская Л.А. Сказки голубой феи. — Москва: Профиздат , 1992. — 149с.: ил. В. Мельникова и др. – 17 сказок

1993
Чарская Л.А. Три слезинки королевны. — М.: Журнал «Семья и школа»,1993. — 63,с.:ил. — (Детская библиотека «Семьи и школы»). – 12 сказок

1994
Чарская Л.А. Сказки голубой феи. /вст.ст. Р.С. Сеф — М.: Центр общечеловеческих ценностей, 1994. — 221с.: ил.Л.Насыров – 18 сказок

Чарская Л.А. Сказки голубой феи. — Рига: Альбатрос, 1994. — 143с.: ил. – 9 сказок

1996
Муми-тролли и Голубая фея.Сборник повестей — М.:Терра — 232 с.:ил К.Тер-Захарянц
— (Маленькие человечки)
Содерж.: Туве Янссон Малютки тролли и страшное наводнение, Комета летит!,Цилиндр Чародея; Чарская Л.Сказки Голубой феи. – возможно 18 сказок

1998
Истории и сказки на 365 вечеров. Сборник сказок. — М.?:Академия Развития — 368с. — (Мои первые книжки)
Содерж.: Чарская Л.(Чудесная звездочка, Дуль-дуль – король без сердца, Три слезинки королевы) и др. – 3 сказки

Волшебный ларец: Русская литературная сказка XX века. Сборник сказок — М?.:Просвещение,1998 — 352с.:
Содерж.:Н.Телешов,О.Форш,А.Куприн,Л.Чарская,С.Черный,А.Толстого,К.Паустовского и др. (? сказок)

1999
Чарская Л.А. Подарок ангела.( лит. обработка И. Литвак ) — М.: Храм святого великомученика Георгия Победоносца в Старых Лучниках, 1999. — 54с.: ил. — (Святой родник) – 5 сказок

2000
Хрестоматия по детской литературе Академия, 2002, 544 стр. Чудесная звездочка – 1 сказка

2002
Литературные сказки народов мира. Том III. Сказки писателей России Олма-Пресс, 2002 г. 832 стр. Три слезинки королевны, Чудесная звездочка, Мальчик Нарцисс – 3 сказки

Родное слово. Хрестоматия для младших школьников АСТ, Астрель, 2002 г. 384 стр. Живая перчатка – 1 сказка

2003
Назидательные сказки для детей и взрослых. Выпуск 2, Храм св.вмч. Димитрия Солунского, г.Руза, 2003, 88 стр. – 2 сказки

Карусель. Лучшие стихи, сказки и рассказы для детей
Росмэн-Пресс, 2003 г. 272 стр. Чудесная звездочка, Подарок феи – 2 сказки

2004
Русская детская классика АСТ, Астрель, 2004 г. 592 стр. Живая перчатка – 1 сказка

2005
Чарская Л.А. Царевна Льдинка. — М.: Приход храма Святого Духа сошествия: Русская миссия, 2005. — 78с. ил. Т. Бочарова, Е.Комраковой - 6 сказок

Назидательные сказки для детей и взрослых. Выпуск 3-й. (для чтения взрослых детям), Храм святого великомученика Димитрия Солунского, 2005, 88 стр. – 6 сказок.

Веселые сказки и стихи Росмэн-Пресс, 2005 г. 272 стр. Чудесная звездочка, Подарок феи – 2 сказки

Карусель. Лучшие стихи, сказки и рассказы для детей Росмэн-Пресс, 2005 г. 272 стр. Чудесная звездочка, Подарок феи – 2 сказки

Сказки Деда Мороза Профиздат, 2005 г. 80 стр. Царевна Льдинка – 1 сказка

Сказки русских писателей.- Спб.: Издательский Дом «Нева», 2005.- 608с. (Серия «Детская библиотека»).
Содержание: Пушкин, Аксаков, Ершов, Погорельский, Одоевский, Ушинский, Даль, Л.Толстой, Гаршин, Мамин-Сибиряк, Чарская, Бажов – 6 сказок


2006
Чарская Л.А.Чудесная звездочка — М.: Неугасимая лампада: Артос-Медиа,2006. — 61с. — (Сказки и рассказы для семейного чтения). Чудесная звездочка; Галина правда; Король с раскрашенной картинки – 3 сказки

Чарская Л.А. Меч королевы — М.: Русская миссия: Приход храма Святого Духа сошествия:, 2006. — 76с. ил.Ю.Соколовской – 3 сказки

2007
Чарская Л.А.Дочь сказки. Бумажный король — М.: Приход храма Святого Духа сошествия: Русская миссия, 2007. — 76с. : цв.ил О.Орешкина, Е.Голомазовой — (Собрание сказок) – 2 сказки

Чарская Л.А. Веселое королевство, Чародей Голод, Фея в медвежьей берлоге
М.: Приход храма Святого Духа сошествия: Русская миссия, 2007. – 3 сказки

2008.
Чарская Л.А. Перчатка победы, Дуль-Дуль - король без сердца, Серебряная борода
М.: Приход храма Святого Духа сошествия: Русская миссия, 2008. – 3 сказки

Галина правда: сказки / Чарская Лидия Алексеевна - М.: Добрые книжки, 2008. - 160 с, илл.
(? сказок)

@темы: библиография, Сказки, Чарская

---

Сказки голубой феи_3

[olrossa]

Сюжетостроение книги сказок Лидии Чарской

(Из монографии Александры Матвеевой «Лидия Чарская. Стиль сказочной прозы»).
Окончание

Рассматривая внутреннюю форму книги Лидии Чарской «Сказки голубой феи», важно подчеркнуть и своеобразие образа повествователя. Уже в названии отражается источник происхождения сказок – «Сказки голубой феи» – это, в первую очередь, фейные сказки, неземные. «В человеческой душе, – пишет К.Д. Бальмонт, – два начала: чувство меры и чувство внемерного, чувство безмерного318. Лидия Чарская, воспринимавшая мир сквози призму романтической эстетики, рассчитывает на такое двоемирие в душе читателя. И поэтому ее сказки – это истории, «продиктованные девочкой не от мира сего, это сказки невидимого мира, недоступные земному человеку»319.
«Не птичка, не мотылек это, а веселая крошечная голубая девочка. У нее серебристые крылышки за спиною и кудри, легкие, как пух. Я знаю ее – это фея голубого воздуха и весеннего неба, фея золотого солнца и майского праздника».
Понимание в литературоведении образа повествователя как некоего посредника между изображенным и слушателем позволяет характеризовать рассказчицу-фею как своеобразный мостик между миром сказочным, волшебным и реальным, точнее реальным детским. Лидия Чарская с помощью художественных средств передоверяет повествование сказочной волшебнице:
«…ты знаешь сказки людские, а я тебе расскажу те, что выдумал старый лес и шаловливая речка и золотое солнце прислало к нам сюда с весенними лучами».
Подчеркнем, что современник Лидии Чарской Вяч. Иванов считает художника «завсегдатаем волшебного мира»320. Безусловно, такой рассказчик не только интересен и приятен ребенку, но и близок по мироощущению и, следовательно, понятен маленькому читателю. Образ феи-рассказчицы не только интересен и приятен ребенку, но и близок по мироощущению и, следовательно понятен маленькому читателю. Образ феи-рассказчицы своей внутренней формой образует «сказочный» и, одновременно, игрушечный микромир, являет то, что на детском языке называется «понарошку» (фантазия, которая реальна в данный момент).
Образ рассказчицы-волшебницы явлен и в стихотворении Лидии Чарской «Уснула»:
«<…> Не старая няня ей сказку твердит
Любимую, милую сказку, –
То шепчет гвоздика, и нежно дарит
Свою ароматную ласку;

То птичка на жердочке тонких ветвей
Поет свою песенку нежно…
И грезится сладко малютке моей,
И спится ей так безмятежно…

Ей снятся такие чудесные сны
Под веяньем майской погоды,
Торжественно-радостный праздник весны
На лоне весенней природы

Ей снится: цветы, наклонившись кругом,
Зовут ее в царство растений.
И спит моя крошка младенческим сном,
Без всяких забот и волнений».

Создание образа феи-рассказчицы позволяет Лидии Чарской вводить нравственно-дидактический компонент без излишнего морализаторства, позволяет открывать ребенку нравственные истины без подавления свободного творческого начала. Именно эту черты Чарской-педагога подчеркивает Ф.К. Сологуб в своей статье (1926) о детской писательнице: «Дети, как и взрослые, любят смешное, но Чарская пришла к нам не для того, чтобы забавлять их, не затем, чтобы их поучать… Чарская заговорила с ними как с совершенно равными и равноценными ей людьми, заговорила очень серьезно и очень убежденно о людях, событиях…, обратилась к их совести и самопознанию»321. Воплощенная Лидией Чарской в книге «Сказки голубой феи» идея рассказчика-посредника между миром сказочным и реальным с ярко выраженной художественно-педагогической доминантой берет свое начало в сказочной традиции, положенной французским писателем Шарлем Перро и его книгой «Сказки моей матушки Гусыни», или Истории, или Сказки былых времен, с моральными наставлениями» (1697). В рамках этой художественной традиции, когда в названии заложен образ повествователя, влияющий в целом на внутреннюю форму произведения, а в частности, на тон повествования, на образный строй и его проблематику, создают свои произведения и такие художники слова как Х.К. Андерсен («Сказки солнечного луча»), В.Ф. Одоевский (Сказки и рассказы дедушки Иренея), Н.П. Вагнер («Сказки Кота-мурлыки»), С.Ф. Либрович («Искры добра. Рассказы для детей Дяди- Ворчуна»).
Примером того, как изменяется внутренняя форма художественного произведения, служит книга Лидии Чарской «Подарок Ангела»322 (1999). В ее основу положены пять сказок из книги «Сказки голубой феи» – «Галина правда», «Чудесная перчатка», «Капризная принцесса», «Два брата», «Подарок Ангела», имеющие редакторскую обработку современного детского православного писателя И.А. Литвака. Незначительные поправки, внесенные издательством в текстовую ткань произведений, повлекли за собой изменение всей внутренней формы книги, что уже отразилось в ее названии: «Сказки голубой феи» – «Подарок Ангела». Название меняет и тип рассказчика. В свою очередь, общий тон повествования трансформируется от волшебно-сказочного к сакральному, поэтому и главная мысль повествования , аккумулировавшаяся в названии, изменяется. Так, если в первом случае это сказки, то во втором – это произведения, как бы «подаренные» Ангелом, существом духовным, бестелесным, приносящим вести323 от Бога человеку. Следовательно, образ повествователя в «Подарке Ангела» раскрывает идею Торжества Православия как главную идею книги, которая существенно отличается от основной мысли «Сказок голубой феи» с романтической доминантой- - утверждать вечные человеческие ценности, одновременно являющиеся христианскими добродетелями.
Образ Ангела характерен и для поэзии Лидии Чарской, написавшей стихотворный цикл «Ангелы-Хранители», в котором стихотворение «БЕЛЫЙ АНГЕЛ» (1904) воплощает образ молитвы:
«Но в груди неясная тревога
И смятенья трепетного жар…
Белый ангел был посланник Бога
И принес ей вдохновенья дар…»,
А стихотворение «МОЛИТВА» – образ ангела, весьма симптоматичный и для анализа книги «Подарок Ангела»:
«Возьми мои руки в пречистые руки,
Веди меня, ангел-хранитель святой
Туда, где нет горя, страданий и муки,
Туда, где царит величавый покой.
Крылом твоим белым укрой меня, светлый,
Кудрями коснись молодого чела,
Веди меня в мир тот желанный, заветный,
Куда не проникнет житейская мгла,
Где светлые духи Творца прославляют
Где дивные райские песни поют,
Где темные мысли, как призраки, тают,
Где светлые думы, как грезы, встают».
Образ рассказчика в этой книге, кажется, продиктован другим стихотворением – «АНГЕЛ У ПОСТЕЛИ РЕБЕНКА» (1905):
«Ночь… Тишина… У киота
Тихо лампада сияет…
Светлый и радостный кто-то
Детский покой охраняет.
<…>
Вея крылом белоснежным
В милые сонные глазки,
Голосом тихим и нежным
Шепчет он дивные сказки…
Сказки книги «Подарок Ангела» объединяет между собой мотив поиска истины и обретение ее в конечном итоге. Это может быть и обретение христианских добродетелей (любовь к ближнему, нестяжательность, жертвенность и пр.), может быть и преодоление тяжелых испытаний, и получение помощи от Сил Небесных, и даже обретение Царствия Божия. С первых же строк начальной сказки («Галина правда») в книге чувствуется иной тон рассказчика, нежели в «Сказках голубой феи», более строгий и одухотворенный. Сравним:

Сказки голубой феи»

«Давно это было. Зеленели вишневые садочки, нежная травка чуть пробивалась из земли, весенние фиалки синели в лесной чаще. Все радовалось, все ликовало, а в Галиной хатке печаль, слезы. Плакала Галя…
<…>
…Говори всегда правду, и будет у тебя всегда светло на сердце и ясно на душе!.. А теперь прощай».

«Подарок Ангела»

«Жила-была на свете девочка. Звали ее Галя. Рано осталась она сиротой, и досталась ей от мамы в наследство одно единственное сокровище – правда. «Говори всегда только правду, дочка, – сказала ей мама, – и будет у тебя на сердце всегда светло и ясно…».

Повествователь говорит другим языком, по существу, нежели его прообраз в книге с западноевропейской доминантной. Здесь мы не встретим такого обилия эпитетов ,как это было в «фейной книге», более того меняется и семантический строй метафор, используемых автором в тексте:
«Внезапно послышалась дивная музыка» («Галина правда» - «Сказки голубой феи»)
«Внезапно послышалась нежная музыка» («Галина правда» - «Подарок Ангела»),
так и в названиях самих сказок: «Живая перчатка» на «Чудесная перчатка».
Образный строй сказок, сюжетообразующие детали – все это в новом прочтении обретает черты восточно-христианской символики. Например:

«Сказки голубой феи» – «Подарок Ангела» («Галина правда»)

«…прекрасные белые существа, мальчики и девочки с серебряными крылышками за спиною» – «…прекрасные белые существа, с серебряными крыльями»

«старая Мааб» – «святая старица Мариам»
«Живая перчатка» ( «Сказки голубой феи») – «Чудесная перчатка» («Подарок Ангела»)
«король Серебряная Борода» – «царь Серебряная Борода»


«Подарок феи» – «Подарок Ангела»
«… белая женщина, вся словно сотканная из солнечных лучей. Дивно светится лицо, ее стан, одежда… – «…сияющий ангел, весь словно сотканный из солнечных лучей»

– Я добрая фея, волшебница Рада…» – нет


Но не только насыщенность христианскими символами (белая голубка в «Подарке Ангела», чудесная звездочка из «Капризной принцессы», райский сад из «Галиной правды» и пр.) и образами (старица Мариам, ангел, два брата (указание на ветхозаветное предание) в одноименной сказке и т.д.) привлекает читателя. Для человека верующего важным является еще и некая законченность мысли, подаваемой автором в Великие дни, и возникшее побуждение уподобиться героям, победившим свои страсти, и желание взглянуть внутрь себя, в свои душевные и (что важнее) в духовные сферы. Так, Галя, пройдя сквозь испытания и не найдя правду на земле, обрела Царствие Небесное, где и узнала Истину; Свирепый Рыцарь одержал главную победу своей жизни – победил свои пагубные страсти; принцесса Изольда изменила своим прихотям и встала на тесный и благодатный путь; Герцог Лео кротостью и смирением преобразил своего зобного брата и наконец, читатель вместе с царем Серебряной бородой узнает, что лучшей дочерью может быть только та, которая подобна Богородице.
Таким образом, в книге сказок Лидии Чарской «Подарок Ангела» сконцентрирована одна из жизнеутверждающих идей восточного христианства, столь необходимая и ищущей эпохе серебряного века, и современной, также рубежной, эпохе, идея Торжества Православия. С Лидией Чарской солидарен и Д.Р. Толкин, который также посредством сказочной формы внушает христианские идеи. Он пишет «…мир фантазий» человека «действительно помогает расцвету и многократному обогащению реального мироздания. Все сказки могут воплотиться в жизнь, но в конце в концов, пройдя очищение, они могут оказаться похожими и непохожими на созданные нами формы, точно так же как сам Человек, спасенный во веки веков, будет похож и не похож на падшее существо, знакомое нам»324. Эта идея выражена Лидией Чарской лирически открыто и одновременно в русле отечественной художественной традиции: в стихотворении «ХРИСТОС ВОСКРЕС!» (1903):
« «Христос воскрес!» поет природа,
Шумит река и шепчет лес;
Им вторит звучный крик народа:
«Христос воистину воскрес!»…» .
Говоря о метасюжете книги «Сказок голубой феи», отметим, что мифологический образ феи воплощает в себе одновременно и образ главной героини книги – рассказчицы, и образ волшебницы-помощницы в отдельных произведениях. Первое проявляет себя не только во «Вступлении» книги, но и на протяжении всего повествования. Автор, используя прием рамочной композиции, возвращает читателя из художественного пространства сказки в повествовательное пространство рассказчицы – автора – слушателя. Так, например ,в начале сказки «Волшебный оби» автор сообщает ее источник:
«Я слышала эту сказку от старого седого орла… Я запомнила сказку старого седого орла и от слова до слова передам ее вам»;
то же повторяет он и в конце повествования:
«Эту сказку я слышала от старого седого орла…»
Такую функцию выполняет и фрагмент беседы между писательницей и волшебницей-сказочницей в сказке «Чудесная звездочка»:
«Что же дальше? Разве сказка уже окончена? – спросила я голубую фею, которая рассказала мне про принцессу Эзольду».
Итак, образ главной героини книги – фея, воплощает в себе такой тип повествователя-волшебницы, который близок и понятен маленькому читателю, что способствует, в свою очередь, созданию оригинальной внутренней формы книги «Сказки голубой феи». Очевидность этого факта подтверждается своеобразной внутренней формой другой книги Лидии Чарской – «Подарок Ангела», в которой меняется тип рассказчика, а вслед за ним и общий тон повествования, но при этом не отменяется, а лишь варьируется ее доминантный смысл.


318Бальмонт К. Избранное. – М. 1990
319Минералова И.Г. Лидия Чарская – сказочница. – с. 122
320Иванов Вяч. О границах искусства//Иванов Вяч. Родное и вселенское./Сост., вступ. Ст. и прим. В.М.Толмачева. – М., 1994 – с. 215
321 Сологуб Ф.К. Статья о Лидии Чарской // ИРЛИ. Архив Ф.К. Сологуба (Тетерникова), ф. 289, оп. 1, ед. хр. 571.
322Здесь и далее цитаты указаны по изданию: Чарская Л.А. Подарок Ангела. – М., 1999
323«Это слово (ангел) на Греческом и Еврейском языке значит: вестник»//Библейская Энциклопедия. – с. 47
324Толкин Д.Р. Указ.соч. – с. 292

@темы: статьи, сравнение, Сказки, Чарская

---

«Подарок Ангела». Сборник сказок Чарской в «художественной» обработке

[change-ange]

Вот, дали посмотреть еще один из сборников сказок Чарской. 1998-1999 год, издательство св.вмч.Георгия Победоносца в Старых Лучниках.
Такой подарок от Ангела получить совсем не хотелось бы. Это не сказки Чарской. Это сказки литературного обработчика Ильи Литвака по мотивам «Сказок голубой феи». По-моему, так и надо на обложке писать. Но Литвак не такой известный писатель, как Чарская, поэтому… Я листала его книжки и видела аудиозаписи сказок. На мой вкус – не нравятся. Такие псевдоправославные, дидактические, в виде сказкоприключений… Но это мой вкус, может кому и ничего… Как писала olrossa, тут 5 сказок, 4 переименованы. Литвак, пользуясь готовыми и часто мало измененными фразами писательницы, дописывает своё. Что своё, видно из названия. Есть сказка «Подарок феи» в оригинале. Тут появляется Ангел вместо феи. И сказка ославянивается – вместо король - царь, королевна становится царевной и т.п. Но это ладно, если литературно обработали, значит такое возможно. Но менять в сказках персонажей на как им кажется более уместных в христианской литературе?! То есть появляются Ангелы, святые старицы. По-моему, в сказках таким персонажам не место, это слишком серьезные понятия для использования в обучающих целях. Получается просто нелепо. Были нейтральные – феи, старуха Мааб (вероятно, волшебница), а стало…

@темы: текст, сравнение, Чарская

---

Л.Пирагис "Красавчик" Глава 7

[telwen]

Л.Ю.Пирагис "Красавчик"

Сканировала  change-ange.Спасибо!

VII.
У художника.

Митька с нетерпением ждал утра, чтобы отправиться к Борскому. Он не сводил глаз с отверстия пещеры, за которым светлела серая муть. Утро занималось как-то особенно лениво. Дождь прекратился, но туман, казалось, и не думал рассеиваться. Он прильнул к озеру, залил молочной массой лес и только ближайшие деревья поглядывали сквозь него какими-то бледными призраками. Митьке казалось, что совсем не дождаться ему момента, когда можно будет пойти к художнику.
По мере того, как светлела серая муть за пещерой, у Митьки созревало твердое решение во что бы то ни стало отыскать исчезнувшего друга. Он не умел тешить себя несбыточными надеждами, и был убежден, что Мишка толкается где-нибудь в местной арестантской.

Раз Красавчик арестован, то нужно было прежде и узнать, где он. Митька привык находить выход из любого положения и теперь раздумывал о том, как бы выручить друга. Митька знал, что Мишку не отправят в Петербург раньше, чем через несколько дней, и это его утешало: он надеялся, что за это время ему удастся найти способ помочь товарищу. Если же попытки не удадутся, и самого Митьку поймают, то они снова будут вместе. Один Митька не мог оставаться на свободе и все равно «засыпался» бы нарочно, чтобы соединиться с другом.
— А, так мы еще посмотрим, — хмуро ворчал Митька, — кто в дураках останется. Бегали мы из тюрем, не то, что из участков... Бороду настроим еще.
«Бороду настроить» он собирался Жмыху, которого считал виновником Мишкиных невзгод. По его мнению, только такой заклятый враг его, как сыщик, мог быть замешан в таинственное исчезновение друга.
Наконец рассвело совершенно. Туман на озере порозовел и начал таять. Постепенно вырисовывались кусты и деревья, и очертания их становились определенными и четкими... Наконец, пробился из-за леса красный луч и зажег яркий румянец на воде, заиграл на деревьях... Воздух стал чист и прозрачен.
— Пожалуй, можно пойти, не торопясь, — решил Митька.
Было очень рано, когда он добрался до поселка. Улицы были совершенно пусты. Только кое-где в садах дворники работали метлами, да мелькала белая фигура булочника со скрипучей корзиной за спиной.
Митька подошел к даче Борского. В ней не было заметно даже признака жизни. Никого не виднелось ни в саду, ни в окнах дома. Митька остановился.
— Дрыхнут все, — подумал он. — Подождать придется.
Неподалеку от дачи оказалась скамейка, и Митька присел на нее. Громадная мохнатая собака вынырнула откуда-то и подошла к нему. Митька опасливо отодвинулся, но собака и не думала открывать враждебных действий. Серьезно, деловито обнюхала она Митькину ногу, посмотрела ему в лицо большими умными и глазами и, вильнув хвостом уселась рядом. Митька осторожно прикоснулся рукой к ее голове.
— Ишь ты, какая хорошая собака...
Пес искоса следил за движениями Митькиной руки, но не противился ласке. Хвост его разметал песок на дороге.
Судя по солнцу, было не больше шести часов утра. Митьке приходилось вооружиться всем своим терпением, что бы выждать часа три-четыре. Ждать в том состоянии, в котором находился Митька, было своего рода пыткой, и он был рад обществу собаки — она немного развлекала.
Понемногу жизнь на улице стала оживляться. Проехал в красной телеге мясник, за ним зеленщик...
Звонко разнеслись в утреннем воздухе их крики:
— Мя-ясо! Мясо! Мясник приехал, господа!
— А вот зелень! Зелень и редиска молодая! Огурчики зелены! Молодой картофель!
Хлопали окна в кухнях. Высовывались заспанные лица кухарок…Из калиток дач выходили какие-то женщины с корзинами.
Митька от скуки наблюдал за всем происходившим. Его развлекали крики торговцев, забавляли женщины, торговавшиеся с ними до упаду.
— Рипа! Рипа!
Возглас привлек Митькино внимание. Финн-торговец проходил мимо с кадушкой на голове.
— Рипа живой! Живой рипа!
Голос показался как будто знакомым. Митька внимательно пригляделся к торговцу. Лида чухонца не было видно за кадушкой, а фигура не представляла собой ничего особенного.
— Все они чухны одним голосом говорят! — решил Митька и перестал интересоваться рыбаком. Его заинтересовала громадная колымага, выехавшая на улицу из какого-то переулка.
Зато чухна проявил к Митькиной особе живейший интерес. Он случайно взглянул на него и уже, казалось, не мог оторвать глаз от мальчика. Лицо его хотя и оставалось по-видимому спокойным, но во взгляде который он кидал на Митьку было что-то недоброе. Если бы Митька видел этот взгляд, то вероятно не следил бы так безмятежно за странным фургоном неимоверно скрипящим несмазанными колесами.
— Сыр…Колбаса...Масло, прочел он надпись на стене странного экипажа и почувствовал некоторое разочарование.
Ему почему-то казалось, что в таких колымагах должны заключаться вещи поинтереснее.
Он отвернулся было от фургона со скучающим видом, как вдруг чьи-то сильные пальцы схватили его за шиворот. Митька рванулся изо всей силы, пуговица оторвалась у ворота, но пальцы не поддались. Грубая рука езде вдобавок опустилась ему на плечо.
— Попался... Попался, шортова пойка ! (мальчик )
Теперь Митька узнал голос и почувствовал себя не особенно хорошо: это был тот самый рыбак который по его милости принял когда-то ночью холодную ванну.
— Попался!
Безусое лицо злобно глядело на Митьку бледными голубыми глазами. Рыбак крепко держал его одной рукой за ворот, а другой сжимал плечи с такой силой, что становилось больно.
Митька растерялся только в первую минуту. Вслед за тем к нему вернулось самообладание.
— Чего тебе нужно, чухонская образина? — дерзко спросил он. — Чего на людей бросаешься? Пьян, что ли? Пусти сейчас же.
Финн даже опешил от неожиданности. Потом покраснел вдруг и не заговорил, а прямо зашипел от злости:
— Я шухонская образина? Я пьяный? Ты шортов мальчик... Ты... Ты… О, и покажу тебе... Бутешь знал... Нет... Я тебя не пушшу... Нет... Я покашу тебе, как чужой рыпа брал, людей топил….Покашу…
Митька понимал, что дело плохо. Что Чухонец рассвирепел и от дерзости и от неприятных воспоминаний. Однако он надеялся еще выпутаться.
— Слышишь, чухна, оставь лучше, а то худо будет! — пустил он в ход угрозу... Пусти, говорю...
— Пустить? Нет, брат…. Пойдем к урядник... Полицая пойдем...
Это совсем не входило в Митькины расчеты... Он сделал отчаянное усилие и рванулся. Куртка затрещала по швам, все пуговицы отскочили от ворота, но руки чухонца не поддались. Неуклюжие, корявые, они точно тисками держали мальчика.
Положение становилось отчаянным. Рыбак, бранясь наполовину по-фински, наполовину по-русски, потащил Митьку по дороге, точно котенка... Спастись казалось, не было возможности. Но тут вдруг неожиданно подоспела помощь.
Собака с беспокойством наблюдала за началом сцены. Сперва она казалась равнодушным зрителем, но по мере того как убеждалась, что ее новому знакомому приходится плохо, начала обнаруживать живейшее участие. Сперва она заворчала тихонько, словно предостерегая, потом решительно придвинулась к рыбаку и оскалила зубы. Ее честная собачья натура не могла выносить насилья, и она видимо решила вступиться за слабого.
Рыбак не заметил грозных предостережений пса. Увлекшись местью, он, вероятно, и вовсе не видел собаки. Не обращая внимания на рычание и оскаленные зубы неожиданного защитника Митьки, он потащил его, захватив в охапку, словно младенца.
Этого собака не могла выдержать. Громадный детина, обижающий ребенка, в ее глазах, вероятно, казался извергом, заслуживающим наказания. Пес свирепо зарычал, двумя громадными прыжками нагнал рыбака и через секунду все трое лежали в пыли. Еще мгновение, — и Митька стремглав мчался по дороге, а чухонец отчаянно ругался...
Но недолго торжествовал Митька. Когда он хотел юркнуть в первый попавшийся переулок, какие-то фигура преградила ему дорогу, и новые руки схватили его. Митька с разбегу ткнулся в синее сукно и даже оцарапал щеку обо что-то медное...
— Куда так торопишься, братец? Погоди-ка…
Митька поднял голову и совершенно упал духом: его держал урядник.
—Так, так... Ты мне, кажись, знаком, парнишка... Ну, понятно... Ишь сам так и наскочил... Дай-ка поглядеть на тебя.
Урядник внимательно пригляделся к лицу пленника, и усмешка шевельнула его усы...
— Э, ты что за птица?.. Мы никак встречались с тобой. Ну, понятно...
Митька дико вскинул глаза на полицейского и рванулся.
— Ха... ха... — загоготал урядник, крепче обхватывая жертву, — так тебе не нравится эта кличка, а?
Митька понял, что теперь все пропало.
« Ну, Миша, мы встретимся раньше, чем нужно!» — подумал он.
Сопротивляться и вырываться было бесполезно, чухонец с торжествующей физиономией спешил к ним. Два врага были налицо.
— Да, я Митька-Шманала! — дерзко глядя прямо в глаза урядника, проговорил Митька. — Ты поймал меня, твое счастье. Веди куда хочешь...
И нахмурившись, исподлобья поглядывая по сторонам, он пошел за урядником. В этот миг в Митькиной душе проснулся похороненный было прежний Шманала —отчаянный вор, гордость маленьких петербургских «фартовых».

***

Борский был искренно огорчен болезнью Мишки. Он не на шутку испугался, когда «натура» его вдруг разметалась на ковре и начала бредить. Художник бросил кисти и краски и поспешил к Красавчику.
Убедившись, что у мальчика сильный жар, Борский бережно перенес его на диван и позвонил.
— Матвей, — обратился он к вошедшему на звонок лакею. — Сейчас же отправьтесь к госпоже Шахматовой и попросите ее ко мне. Скажите, что она нужна к больному ребенку. Если ее нет дома, найдите другого врача. Тут на Сабировской есть, кажется какой-то, хотя лучше бы было пригласить Анну Иосифовну.
Когда лакей ушел, Борский присел на стуле возле дивана.
Красавчик метался по временам и бредил. Глаза его были открыты, но потускнели и на раскрасневшемся личике жуткими тенями скользили выражения муки, горя и даже отчаяния. Художник прислушался к отрывистым несвязным фразам и изумление отразилось на его лице: из уст мальчика вылетали странные слова.
Мишка бредил тюрьмой, Крысой, звал Митьку... Раз даже он закрыл лицо рукой от воображаемых побоев.
— Оставь меня... Не твой я... Краденый... Не мучь меня... не бей...
И страдание исказило нежные черты красивого личика. Художник положил ему руку на голову.
— Видно много пришлось тебе пережить, малыш, — вымолвил он с состраданием. — Но, Боже мой, причем тут тюрьма?..
Он встал и в волнении прошелся по комнате. Кто этот мальчик? Кем бы он мог быть?
Художник до сих пор мало интересовался этим вопросом. Он видел в Красавчике великолепную натуру и никогда не расспрашивал много о его семье и домашних. Эти расспросы всегда смущали Красавчика и он почти нехотя отвечал на них. Борский отнес это на счет застенчивости, но вот теперь, из отрывков бреда он узнал, что мнимая застенчивость была просто следствием вынужденной лжи. Мальчик бредил тюрьмой, говорил о какой-то Крысе... Неужели же он успел побывать в тюрьме?
Кто-то из дачников недавно рассказывал ему о малолетнем карманном воришке, бежавшем из тюрьмы. Его будто бы чуть не задержали на станции. Неужели это он?
Художник внимательно, с любопытством пригляделся к мальчику, словно видел его впервые. С минуту он глядел на Митькино лицо. Потом покачал головой:
— Нет, этот не из тех. Лицо у него слишком чисто и невинно... Не может быть. Бред, вероятно, просто плод расстроенного воображения.
Его размышления прервало появление Шахматовой.
— Леонид Аполлонович, я к вашим услугам. — проговорила она, появляясь в дверях. — Я что-то не совсем хорошо поняла Матвея. Он приглашал меня к больному ребенку. Откуда вы взяли больного ребенка, скажите пожалуйста?
Борский улыбнулся.
— Случаются на свете странные истории, Анна Иосифовна, ничего не поделаешь. Случился и у меня больной мальчик. Вот посмотрите... И прошу вас, Анна Иосифовна, облегчите страдания моей редкостной натуре. Это знаете, дивный мальчик, которому может позавидовать ребенок с картины Флавицкого.
Шахматова быстро подошла к дивану и отпрянула изумленная.
— Миша! Он у вас?
Художник насторожился.
— Вы знаете его?
Шахматова сделала неопределенное движение рукой.
— Погодите, теперь не мешайте…Помогите лучше раздеть его.
Анна Иосифовна долго и внимательно выслушивала больного. Лицо ее стало серьезно, даже сурово. Что-то тревожное было в ее глазах, когда она повернулась к художнику.
— Не хорошо, — сказала она.— У мальчика воспаление легких и в довольно опасной форме. Вы предупредили родных?
Как ни был Борский серьезно настроен, но не мог сдержать улыбку.
— Вот те раз! Да как я мог их предупредить, когда я их не знаю… Не знаю даже где живет мальчик. Вы, Анна Иосифовна…
— Я знаю не больше вашего, — перебила Шахматова. — Дайте мне написать рецепт и пошлите в аптеку, а там я расскажу вам, при каких обстоятельствах я познакомилась с Мишей
Шахматова быстро написала рецепт и вручила его Борскому. Тот позвонил.
— Наше знакомство завязалось довольно странно, — задумчиво глядя на больного сказала Шахматова, когда лакей ушел, захватив рецепт.
Она подробно описала художнику свою встречу с Мишкой и Митькой и затем их посещение ее на следующий день.
Они должны были уйти в Сестрорецк, и мне странным кажется, что Миша здесь.. Очень странно... Может быть они наврали мне тогда?
Она задумчиво покачала головой. Борский пожал печами.
— Кажется, что и мне Миша лгал, — заметил он. — Этого мальчика положительно окутывает тайна. Вот послушайте...
Мишка снова начал бредить... Он стонал, и несвязные обрывки фраз перемешивались со стонами.
И художник и врач прислушались.
Опять Красавчик бредил тюрьмой, кражей... Потом нежно заговорил с кем-то. Имя Митьки несколько раз сорвалось с его губ.
Анка Иосифовна переменилась в лице.
—Леонид Аполлонович, не может быть, чтобы это был тот мальчик! — воскликнула она.
—Убежавший из тюрьмы? — подхватил Борский. Вы значит тоже слышали эту историю? Конечно, не может быть... Я сам подумал было, но теперь вспомнил, что случай имел место утром в те часы, когда Миша позировал мне.
— Может быть тот, его товарищ?
— Может быть... Но что мне делать с этим?
Анна Иосифовна недоумевающе посмотрела на художника.
— То есть, как что, делать? Его нужно лечить, за ним нужен хороший уход. Перевозить его сейчас никуда нельзя и потом, неужели вы, Леонид Аполлонович, не хотите его оставить у себя на время болезни?
Борский сконфузился слегка.
— Вы не так меня поняли. Само собой разумеется, что он останется у меня. Я спросил у вас совета о том, как бы разыскать его родных, если они у него имеются. Ведь я его встретил просто в лесу и ничего не знаю о нем.
Анка Иосифовна поднялась со стула.
— В этом отношении я не могу вам помочь…
Мишка снова заметался по дивану, Шахматов подошла к нему.
— Господи, каким знакомым кажется мне его лицо, проговорила она. — Где я могла раньше видеть его?.. Право, не могу вспомнить. Только кажется, что давно когда-то я видела это лицо... Странно...
Она задумалась, точно силясь вырвать из глубины прошлого какое-то воспоминание. Художник улыбаясь посмотрел на нее.
— Мальчику лет одиннадцать, — заметил он — а вы выглядите так, будто перебираете в памяти факты, случившиеся лет двадцать тому назад.
Анна Иосифовна засмеялась.
— Правда. Я роюсь в довольно отдаленных временах. Но даю вам слово, что мальчик напоминает мне кого-то.
— Возможно, согласился Борский. — Мальчик этот не совсем обыкновенный. Вы не обратили внимания на его родимое пятно?
— Родимое пятно? — Шахматова с интересом взглянула на художника. — Разве оно такое странное?
— И даже очень. Прямо, точно бабочка...
— Бабочка!
Краска вдруг сбежала с лица Анны Иосифовны.
От волнения она опустилась на край дивана. Художник переполошился.
— Что с вами. Анна Иосифовна? Ради Бога, вам дурно?
— Нет... Ничего... Покажите мне пятно, где оно?
Борский не мог понять странного волнения, овладевшего Шахматовой. Пожав плечами он, отвернул рукав Мишкиной сорочки и показал родимое пятно. Шахматова низко склонилась над ним и, казалось, не могла оторваться от странного знака, которым природа отметила Красавчика.
Когда, наконец, она подняла голову, на лице её были красные пятна, губы дрожали от сильного волнения и слезы сверкали на ресницах.
— Анна Иосифовна! Что с вами?
— Ничего, — улыбнулась Шахматова, — я разволновалась, как подобает женщине, но не врачу, Это пройдет сейчас… Господи, какое счастье?
Художник недоумевал. Ему непонятно было волнение Шахматовой, он не мог объяснить, почему это глаза Анны Иосифовны сияли радостью, несмотря на слезы, хотя и догадывался смутно, что всему тому причина родимое пятно Красавчика. Все это было в высшей степени странно, и любопытство начинало донимать Борского. Однако он удержался от расспросов, боясь сделать неловкость.
— Дорогой Леонид Аполлонович, — заметила Шахматова недоумение художника. — Это прямо чудо, чудо совершилось. Боже мой, как это я не могла узнать мальчика, когда он как две капли воды похож на нее... Она была точь-в-точь такая же девочкой... Ах, да, улыбнулась она — ведь вы ничего не знаете еще... Простите меня — я страшно разволновалась. Дайте мне, пожалуйста, глоток воды, и я все расскажу вам.
— Это сын моей подруги детства ни больше ни меньше, отпивая воды из стакана, поданного художником, начала Анна Иосифовна. — Это целый роман, очень печальный роман. Моя подруга потеряла сына, вернее он был похищен у неё больше девяти лет тому назад... Это было в Одессе. Несчастная мать до сих пор неутешна... До сих пор она ищет бесплодно своего ребенка. Не далее, как месяц тому назад, я получила от неё письмо, в котором она писала, что никаких следов её Володи не обнаружено. Она очень богатая особа, и сколько средств потратила на поиски, но все напрасно... Теперь вы можете понять мою радость, мое волнение, когда я узнала в этом мальчике исчезнувшего сына моей подруги. И зовут его не Миша, а Володя... Фамилия его Струйский... Он внук сенатора Струйского...
Отец его умер три года тому назад. Говорят, что похищение единственного сына подорвало его здоровье.
Это был ряд самых необыкновенных сообщений. Борский не мог в себя придти от неожиданности. Господи! Думал ли он когда-нибудь, что модель его окажется внуком важного сановника! Это было и невероятно и забавно. Он засмеялся.
— Я рад за Мишу, т. е., за Володю, вымолвил он, — и искренно желаю, чтобы все это вышло так, как вы говорите. Но не ошиблись ли вы, Анна Иосифовна?
— Нет, я не ошиблась, я не могу ошибиться...А вы просто злой скептик, да еще неучтивый... Ну да я не буду больше с вами разговаривать... Спешу домой и сейчас же напишу письмо в Харьков (она теперь в Харькове). Господи, сколько радости у неё будет!.. До свидания! Вечером я опять зайду. Смотрите, берегите мальчика... Впрочем, с завтрашнего дня я сама превращусь в его сиделку. Да, чуть не забыла на радостях: переместите вы его в другую комнату. Здесь слишком много света, и потом отвратительно пахнет красками.
— Все будет исполнено, иронически поклонился Борский. — Мы из сил выбьемся, ухаживая за больным... ведь внук сенатора, — авось поможет карьеру сделать... Не шутка! Какая досада, что я не чиновник!
И Борский весело рассмеялся. Смехом ответила ему и Шахматова, скрываясь за дверью. Борский пошел проводить ее.

@темы: текст, Пирагис, Красавчик

---

Л.Пирагис "Красавчик" Глава 6

[telwen]

Л.Ю.Пирагис "Красавчик"

Сканировала  change-ange.Спасибо!

VI
Митька осиротел.

Больше недели прошло, не внеся ничего особенного в жизнь друзей. Красавчик ежедневно посещал художника, и тот уже успел написать его в нескольких позах. Митька обычно сопровождал друга в поселок, потом возвращался к озеру или бродил по лесу, поджидая приятеля. Два-три часа, что приходилось ему проводить в одиночестве, тянулись как-то чересчур медленно, и Митька удивлялся даже, как ухитрился он в прошлом году прожить в одиночестве целых два месяца. В первые дни, проводив друга, он направлялся на станцию, где и просиживал пару часов, не особенно скучая. На станции постоянно толкался народ, приходили и уходили поезда, внося некоторое оживление. Время проходило почти незаметно. Но в конце концов оказалось, что посещать станцию было далеко небезопасно, и Митьке пришлось отказаться от этого развлечения. Сидел как-то Митька на скамейке возле входа в буфет и от нечего делать следил за резвящимися ребятишками. Двое мальчуганов бегали взапуски по платформе, наполняя знойный сонный воздух визгом и гамом. Рядом с Митькой сидела толстая сонная няня, по временам кричавшая сердитым голосом на детей по-немецки. Митька не понимал ее и только по тону догадывался, что она запрещает что -то ребятишкам, но те мало обращали на нее внимания, и это, главным образом , забавляло Митьку. Он посмеивался про себя и мысленно поощрял шалунов: —Так...так…подальше ее пошли... Из буфета вышел высокий плотный господин в светло-сером пальто и котелке на голове. Мальчики мигом прекратили возню и подбежали к скамейке. Толстая нянька начала что-то быстро говорить господину, указывая поминутно на ребятишек, сразу притихших и виновато потупившихся.
«Жалуется, подлая, — подумал Митька. —А это отец, должно быть...» Тут заговорил по-немецки же незнакомец, очевидно браня шалунов. Голос показался Митьке странно знакомым, и он внимательно присмотрелся к незнакомцу. Тот стоял спиною к нему, но тем не менее плотная фигура казалась знакомой. Митька напряг память, силясь припомнить, где ему приходилось слышать этот голос и видеть эту солидную фигуру. Долго думать не пришлось. Незнакомец повернулся и Митька почувствовал трепет: это был сыщик Жмых, как его прозвали в темном мире, с которым Митьке не раз приходилось сталкиваться. Жмых хорошо знал Митьку, и юный бродяга почувствовал себя замечательно скверно, точно его вдруг посадили на иголки. Взгляд сыщика рассеянно скользнул по Митькиной фигуре... «Узнает, узнает» — задрожал Шманала, стараясь в то же время ничем не выдать своего волнения. Холодные серые глаза Жмыха отразили легкое изумление и внимательнее пригляделись к мальчику. « Узнал!»
Сердце сильно застучало в груди у Митьки. Он не сомневался, что Жмых знает о побеге из тюрьмы: этот сыщик всегда особенно интересовался Митькиной особой. Между юным карманником и опытным сыщиком даже было нечто вроде состязания, и Митька не раз дурачил Жмыха, чего тот не мог ему простить. Не было сомнения, что теперь Жмых не упустит случая отомстить. Времени нельзя было терять. Митька и вида не подал, что узнал сыщика. С самым равнодушным видом поднялся он со скамьи и пошел не торопясь по платформе. Нужно только обогнуть станционное здание и тогда задать тягу. Не оглядываясь, Митька чувствовал, что Жмых следовал за ним, и он еле сдерживал себя, чтобы не броситься бежать со всех ног, что было бы равносильно гибели: по одному знаку Жмыха его задержали бы. Впереди показался поезд. Сторож ударил в колокол. На платформу вышел начальник станции и следом за ним жандарм. Это ухудшало положение, так как Митька внезапно очутился между двух огней. Он видел как жандарм поглядел сперва на сыщика, а портом на него и ему стало ясно, что Жмых подал знак. Положение становилось безвыходным. Несколько мгновений мозг Митьки отчаянно работал. Он окинул взглядом перрон, подходивший поезд и вдруг его осенила безумно смелая мысль... Лишь бы поезд подоспел вовремя! Поезд был всего в нескольких саженях. Митька чувствовал, что через секунду жмых схватит его, и ускорил шаг. Жандарм шагнул ему наперерез. Рука Жмыха коснулась плеча. Митька видел, что и жандарм сделал торопливое движение. Он отчаянно рванулся , прыгнули перелетел через рельсы, почти по буферами паровоза .Крик ужаса раздался позади и мгновенно потонул в грохоте колес поезда. Живая стена замедляющих бег вагонов отделила Митьку от преследователей. Через минуту он уже был вне опасности. — Меня вздумал ловить, рыжий черт! — бормотал он, пробираясь пустынным закоулком. — Как бы ни так! Радость за счастливое избавление и гордость наполняла его душу. Он вспомнил попутно случай, когда Жмых был так же ловко одурачен им, как и сегодня, и рассмеялся. — Сыщик тоже! — презрительно протянул он и даже сплюнул. Холодком обдало воспоминание о поезде, который мог ведь и задавить...Митька содрогнулся... «Что бы тогда Красавчик делал?» — подумалось. Митька постарался отогнать эту мысль и представить себе лица сыщика и жандарма в тот момент, когда поезд отрезал его от них...снова стало смешно. — Крикнул-то Жмых!.. А тот ругался верное здорово...И опять Митька расхохотался во все горло. « А на станцию-то теперь больше не сходишь, — подумал он в эту минуту.— Верно Жмых живет здесь и теперь поднимет историю.» Митька не ошибался. В то время, когда гордый и довольный своим подвигом, шел он через поселок, Жмых беседовал с жандармом. Жандарм сообщил ему, что часто видел Митьку на станции, и это навело сыщика на некоторые размышления. Занятый Митькой, Жмых даже пропустил поезд, на котором собирался ехать в Петербург вместе с женой и детьми. Зато его, видимо удовлетворила беседа с жандармом. «Шманала скрывается где-нибудь в окрестности, — решил он про себя. — Нужно оповестить местную полицию.» И уже на следующий день у местного урядника было предписание задержать Митьку, при нем прилагалась его фотографическая карточка и подробное описание примет. Вечером Митьке было, что порассказать приятелю. Друзья лежали на песчаной косе, вдававшейся в озеро, и Шманала не без доли самодовольства описывал Мишке свое приключение. Красавчик слушал , почти не переводя дыхания. Когда дело дошло до прыжка под надвигающимся поездом, Красавчик изменился в лице. — Ведь тебя раздавить могло! — в ужасе воскликнул он. — Могло, — спокойно согласился Митька. Ему было приятно, что Красавчик перепугался за него. — Могло, да не раздавило, — повторил он. — Я и не из таких передряг выходил живым. Он улыбнулся, как бы желая успокоить волнение друга, но это не так -то легко было сделать. Мишка ясно представил себе картину, как Митька прыгает через рельсы, а на него надвигается грохочущее и шипящее железное чудовище. Его дрожь проняла и сердце похолодело при мысли, что Митька мог сорваться, упасть и тогда...Красавчик даже зажмурился от ужаса, точно все происходило сейчас на его глазах... — Митя, — он поднял на друга молящий взор, — не ходи больше на станцию. Митька усмехнулся. — Не бойся, не пойду. Теперь туда носа не сунешь...Да и так-то надо держать ухо востро. — Почему «и так»? — не понял Красавчик. — А Жмых, думаешь, уступит? Он теперь будет ловить — только держись. Чует он , что мы здесь. Мишка испугался. — Откуда он знает? — Где мы живем он не знает, — пояснил Митька, — а чует только, что мы поблизости хоронимся...Теперь и к дачникам ходить нужно с опаской. Замолчали. Звенела тонкая рябь, набегая на камни, шуршала выкидываясь на песок. Красные лучи солнца трепетали на ней, переливались малиновыми оттенками. Лес глухо шумел и из него доносилось монотонное тоскливое кукование... — Митя, — нарушил молчание Мишка, — чего им нужно от нас? Ведь ничего мы им не делаем, зачем же им ловить нас? Тоской и тревогой звучал вопрос. Митька нахмурился. — Зачем? А кто тогда сидеть в тюрьме будет? — мрачно иронизировал он. — Мы с тобой теперь отпетые...Хоть самую расчестную жизнь будем вести, а все-таки, коли сцапают нас, то засадят. Он швырнул в воду камень, подвернувшийся под руку, и, следя за кругами на воде, продолжал: — Они не дадут нам покоя…Уж если возьмутся за кого, так доконают…Не дадут житья. И Митька рассмеялся злобно и горько. От этого смеха и от слов повеяло такой безнадежностью, что сердце Красавчика тоскливо сжалось. — Доконают, — шепотом повторил он, и горечь залегла в душе. Страшно становилось, точно нависло над головой что-то неумолимое, что должно было «доконать», «не дать житья...» И было это до слез несправедливо. Покойно было кругом...Но в самом этом покое, казалось, притаилось что-то страшное, опасность, выжидающая момента, что бы доконать...Шум леса точно предостерегал, а тоскливое ликование хватало за душу, словно накликало беду. Митька совсем нахмурился...Он переживал то же, что и Красавчик. Кроме того, горькой насмешкой казались ему благие намерения бросить опасное ремесло, которые он пока таил только про себя. «Брось, не брось, — думалось, — все равно сцапают и запрячут. Ведь мы как бы меченные.» Но тут же утешил себя:«А черт с ними! ведь снова сбежать можно!
И, успокоенный этой мыслью, почти вымолвил вслух: — Брось печалиться, Миша! Что будет, то будет! Пока мы еще поживем , не так ли? Увинтили же мы раз из тюрьмы, увинтим и еще двадцать раз, коли надо будет. Это уж я тебе верно говорю! С Митькой-Шманалой не пропадешь! Красавчик грустно усмехнулся. — Не хотелось бы совсем попадаться.. — И не попадемся! Брось кукситься пока…Пойдем-ка поедим с горя...Пора ужинать. С этого дня Митька прекратил посещения станции, да и появляясь в поселке, он соблюдал крайнюю осторожность: Жмых по-видимому жил здесь на даче и попадаться ему на глаза совсем не входило в Митькины расчеты. В половине июня погода испортилась. Как-то утром Красавчик проснулся совершенно окоченевшим от холода. В пещере было темно, холодно и сыро. Мишка накинул на плечи арестантскую куртку, закутался в нее, но и куртка, казалось пропиталась мозглой сыростью не согревала. Мишка корчился, ждался под курткой, тер неприятно застывшие руки, а ледяная дрожь пробегала по спине...Он не выдержал наконец и встал. Митьки в пещере не оказалось. Это озадачило Мишку. Он выглянул сквозь кусты, мутный туман окутывал озеро и лес. Сквозь его массу проглядывали, точно призраки, верхушки деревьев, бледные, расплывчатые. Небо было мутно-серым, тяжелым и , казалось , нависало между деревьями. Из туманной мглы падали мелкие липкие паутинки дождя. «Куда ушел Митька?» — задумался Красавчик, нерешительно поглядывая в холодную сырую пустоту. Он хотел было выйти в из пещеры, но не решился: слишком холодно и неприглядно было в лесу. Мишка вернулся, и уселся на корточках в углу пещеры, кутаясь в куртку и дыханием стараясь согреть руки. Долго сидеть не пришлось. Послышался треск кустов у входа. Какая-то темная масса вкатилась в пещеру. Послышался голос Митьки. — Красавчик! — И...я, — щелкнул зубами Мишка, высовывая голову из-под куртки. Митька притащил громадную вязанку хвороста. — Ну и погода, — заговорил он, сбрасывая хворост на пол. — Осень чистая... Холодно страсть... А ты чего в угол забился? — Г..греюсь…— У красавчика зуб на зуб не попадал. — Ну там-то не согреешься...Вот сейчас костер разведем. А ты очень прозяб? — Очень. — На вот возьми пока и мою куртку. Только мокрая она. Митька накинул свою куртку на голову приятеля. — А ты как же? — услышал он глухой вопрос.
— А мне и так жарко. Я согрелся, собирая хворост.
Митька великодушно соврал: оставшись в легкой коломянковой рубашке, он задрожал от холода.
Отсыревший хворост плохо разгорался и отчаянно дымил. Митька долго раздувал огонь, пока яркое пламя не выкинулось столбиком над кучкой топлива.
— Ну вот, — красный от натуги, заявил Митька, — огонек на славу.
Мишка присел к костру. Закутанный в две куртки он походил на клубок тряпья, из которого выглядывало посиневшее лицо с дрожащими губами.
Дым от костра наполнял пещеру, рваными клочьями вырывался сквозь кусты у входа и терялся в тумане. Защипало в горле и глазах, но стало теплее.
Митька хлопотал у костра, готовя завтрак. В золе пекся картофель. Маленький жестяной чайник шипел на угольях — друзья обзавелись кое-каким хозяйством на заработанные Мишкой деньги.
— Не пойдешь сегодня к барину? — спросил Митька, передавая приятелю кружку с горячим чаем.
— Как не пойду? Нужно идти, — заволновался Мишка. — Ведь он ждать будет.
— Дождь...
— Дождь ничего... Не размокну. Вот обогреюсь, И хорошо будет...
Но как-то плохо подвигалось согревание. Красавчик жадно глотал горячий чай. Он обжигал внутренности, но снаружи плыла по коже мелкая, неприятна дрожь. Голова казалась странно тяжелой и болела немного... Слегка покалывало левый бок.
Лицо хотя и отошло, но тепло не вызывало на нем румянца. Глаза как-то потускнели и вообще, Мишка выглядел понурившимся... Митька обратил на это внимание.
— Что с тобой? — тревожно вглядываясь в лицо друга, спросил он.
— Ничего... Холодно, — вяло ответил Мишка.
— Ну согреешься, ничего...
И он подбросил в огонь охапку хвороста. В костре зашипело, повалил, густой дым, и пламя заглохло на минуту; потом пробилось, вскинулось на ветки, полизало их и столбом поднялось кверху, почти достигая потолка пещеры.
— Жарко...
Митька, разгоревшийся, вспотевший, отодвинулся от костра.
— Что в бане! — улыбаясь добавил он.
Красавчик не находил этого. В пещере хотя и было жарко от костра, но по спине его ползли мурашки, и было холодно, точно за воротом рубашки лежал кусок льда. Мишка чувствовал себя очень скверно. Ему не хотелось даже шевелиться, и он точно застыл, скорчившись у костра. Как ни плохо было Красавчику, а все-таки он отправился к Борскому. По дороге он разошелся немного. Сперва голова будто бы сильнее разболелась и закружилась, но потом это прошло. Мишка даже побежал наперегонки с другом и как будто бы согрелся. Когда подходили к поселку, ему стало даже жарко. На щеках проступил румянец, глаза заблестели каким-то странным блеском... Сухие ладони и ступни ног горели... Голова же стала как будто тяжелее.
Борский, здороваясь с Мишкой, задержал его руку в своей и пытливо заглянул ему в глаза.
— Что это? Жар у тебя?
Пощупал лоб и спросил участливо:
— Ты не болен? У тебя ничего не болит?
После бега у Мишки сильно кололо в левом боку, так что трудно было дышать, голова болела, и тяжелые горячие веки закрывались сами собой. Однако он покачал головой:
— Мне холодно было, и мы бежали... Я и согрелся.
Ответ удовлетворил художника.
Теперь Мишка позировал лежа.
Он расположился на ковре в нужной позе. Поза была удобная, и Красавчик мог лежать, не меняя положения часа два. Сегодня это было на руку: он чувствовал, что не мог бы сидеть — отяжелели почему-то вдруг все члены и голова кружилась.
Он лежал с полчаса. Было нестерпимо жарко и это удивило Мишку. И что страннее всего, несмотря на жар, по телу пробегала легкая дрожь, совсем не холодная: точно обдавали кожу мелкими каплями теплой воды. Болел бок и было трудно дышать... Губы запеклись... Голова кружилась...
Потом начали твориться совсем странные вещи... Какой-то теплый туман окутал мозг, и все поплыло, закружилось перед глазами... Мелькнуло лицо художника, картины... Потом стены заколебались, раздвинулись... Откуда-то вынырнул Митька, но какой-то необыкновенный, смешной... Мишка потянулся к нему, но он скорчил гримасу и пропал... Вспыхнули вдруг яркие цветные огни... От них стало нестерпимо жарко... Что это? Господи! Да ведь это тюрьма горит... Так и пылает! Вот и Крыса в ней... Силится выскочить из огня, ругается и зовет на помощь... Да спасите же ее, а то сгорит...сгорит... Сыщики прибежали... Чего им нужно? Что? Нет, он не убежал из тюрьмы... Он просто «краденый», а сам никогда не крал… Зачем же в тюрьму.. Красавчик силится отбиться от сыщиков и вдруг видит, что это собаки напали на него... Помогите, а то они разорвут! Собаки... А вот кто-то стоит и смеется, злобно смеется... Ах да, ведь чухна-рыбак... Славно его выкупал Митька в озере... Ха-ха-ха! Но Митька где же?.. Вот поезд надвигается, гремит и шипит... Огонь пышет из трубы... Страшно глядят яркие глаза-огни, красные, точно кровью налились... Митька показался…Смеется и прыгает под поезд... Красавчик крикнул от ужаса... Все пропало и стало темно и пусто... Никого нет... Страшно…

***

В этот день Митька напрасно поджидал друга. Наступил вечер. Серый дождливый день потускнел, туман спустился над озером. Стало холодно, неуютно.
Митька раздул огонь и принялся готовит ужин, поджидая приятеля. Он прислушивался к каждому звуку извне, надеясь услышать знакомые поспешные шаги. Но время тянулось, а Красавчика не было. Митька начинал беспокоиться.
Сперва он не особенно тревожился. Красавчик запаздывал иногда, когда художник увлекался работой. Митьке угнетали только одиночество и унылый, словно осенний, вечер. Он досадовал на друга, и еще больше на художника.
«Черт бы побрал этого барина! — раздраженно думал он, вороша от скуки хворост в костре. — За целковый целый день держит. Тоже штука! Да и Красавчик тоже... Мог бы уйти кажется... Поблажать тоже нечего...»
Но потом, когда стемнело, Митька всполошился; так поздно Красавчик никогда не возвращался. Тревога начинала охватывать Шманалу.
— Куда он делся? — вслух раздумывал Митька, вслушиваясь в ночную тишину, —Заблудился что ли?
Но этого быть не могло: Мишка прекрасно знал дорогу. Не иначе, как случилось с ним что-нибудь скверное.
И предчувствие недоброго начинало заползать в Митькину душу, вместе с тем, как сгущались ночные тени.
Митька несколько раз срывался с места и выходил из пещеры. Плотный туман и ночная мгла мешали видеть. Даже звуки, казалось, глохли в плачущей ночи. Было странно тихо в лесу. Только монотонно шелестел дождь, да вздыхало что-то в вышине, навевая жуть.
Постояв немного, Митька возвращался в пещеру, и острая тревога все больше охватывала ого.
«Не замели ли его? — думал он, беспокойно ерзая на месте. — Не может быть... Жмых…»
Митька вдруг побледнел. Господи! Ведь Жмых знает Мишку! В сыскном он допрашивал его. Не иначе, как засыпался Красавчик.
И Митька уже не мог спокойно сидеть в пещере.
Костер начинал гаснуть, не до него было Митьке. Он не замечал ни костра, ни того, что помимо дыма, едкий запах горелого картофеля наполнил пещеру. Охваченный тревожными мыслями, Митька забыл про ужин, и обуглившиеся картошки тлели в костре.
— Пойти поискать, что ли?
Митька вслух задал этот вопрос, точно советуясь с кем-то. Но никто не ответил. Вспыхнул только с легким треском в костре тонкий сучек, вскинулся на мгновение яркий язычок пламени, разбросав тени по углам пещеры, и потух. Митька вздрогнул, машинально взял охапку хвороста и подкинул в тлевшие уголья...
Шелестел дождь за пещерой.
Митьке стало вдруг жутко. Одиночество и тревожные думы тяжело угнетали душу. Мучила неизвестность Мишкиной участи.
Пойти поискать? Митька сделал нерешительное движение…
Но где искать? Мишка и сам бы нашел дорогу домой. Разве только случилось с ним что-либо в дороге? Может вдруг ногу свихнул и лежит где-нибудь в лесу? Ведь бывают же случаи... Тем более, что дорога в лесу не из ровных, взять хотя бы овраг— в нем и днем-то черт ногу сломит...
И услужливое воображение нарисовало Митьке жуткую картину: Мишка, беспомощный, лежит в овраге и не может подняться. Стонет, зовет на помощь, плачет поди...
— И чего я сижу тут, дьявол проклятый, когда Мишка, может, ждет не дождется помощи... У, черт коричневый! В зубы за это надо!
Жажда деятельности вдруг охватила Митьку. Робкая надежда закралась в душу. Торопливо застегнул он суконную куртку, пригасил костер и, вооружившись толстой палкой, вышел из пещеры.
Холодная мгла и туман обступили его со всех сторон… В темноте не видно было дороги, и Митька двигался почти ощупью. Он знал на память каждый изгиб тропинки и не боялся сбиться с пути. Шел уверенно.
Митька чутко прислушивался к каждому шороху. Он напрягал зрение, стараясь разобрать что-нибудь во мгле туманной ночи. Из плотной пелены тумана выплывали только темные очертания деревьев и кусты. Подчас они казались фигурами людей, и тогда Митькино сердце радостно вздрагивало... Но обман скоро обнаруживался, и разочарование горечью охватывало душу.
Минут через пятнадцать Митька подошел к оврагу. Журчание ручья, донесшееся откуда-то из глубины, сказало Митьке, что он добрался до обрыва. Он нащупал палкой склон и остановился: почудился легкий стон где-то в глубине оврага. Сердце усиленно забилось.
— Миша!— позвал он, и голос дрогнул от волнения.
Никто не ответил. Митька напрасно напрягал слух: только ручеек плюхал внизу да дождь шелестел.
Он решил спуститься вниз. Склон оврага стал скользким от дождя. Ноги разъезжались в размокшей глине. Опираясь на палку. Митька сделал несколько шагов, потом споткнулся о какой-то корень и помчался вниз точно с ледяной горы. По пути наткнулся на деревце и сильно ушиб голову.
— Ишь черт! — выругался он, поднимаясь возле самого ручья и потирая ушибленный лоб, — тут не то что ногу, а и шею можно свернуть.
Приключение даже ободрило его немного. Раз он скатился в овраг таким необычным способом, то и Мишку могла постигнуть та же участь. Противоположный склон оврага был гораздо круче, и Красавчик легко мог вывихнуть ногу.
«Ведь бульонные ноги-то у него,— подумал Митька, — если я сверзился, то он, очень просто, ногу свихнул.»
Чиркая спичку за спичкой, Митька положительно ползал по оврагу, обозревая каждый куст, каждую выемку почвы и чем дольше шарил он, тем больше иссякала надежда разыскать друга.
— Мишка!!! — несколько раз звал он.
Призыв звучал нежностью и тоской. Затаивая дыхание, он ждал ответа, но отвечал только ручей своим непонятным бормотанием.
Выбившись из сил, Митька присел возле мокрого куста. Его начинало охватывать отчаяние.
«Не иначе как засыпался,» — думал он, и горько становилось на душе при этой мысли. Он представил себе ужас и отчаяние друга, попавшего снова в руки полиции. Вспомнил, как Мишка добровольно разделил с ним тюремную долю, и что-то тяжелое залегло на грудь... Пожалуй Митька и заплакал бы, но не умел.
Свобода без Красавчика потеряла для него всякую цену. Жутким, тоскливым было одиночество. Мрачная ночь, наполненная унылым шелестом нудного мелкого дождя, навевала тоску. Зловещим казался ропот ручейка, — точно колдунья творила невнятные заклинания.
На заре вернулся Митька в пещеру. Неуютной, пустой показалась она ему, Мишкина постель с арестантской курткой, наброшенной поверх сухих листьев, выглядела жалкой, покинутой. У Митьки даже в горле защекотало. Он почувствовал вдруг себя страшно одиноким, покинутым и осиротевшим, жизнь обесцветилась в ого глазах, померкла, стала вдруг тусклой и холодной, как и серый рассвет, мутными клочьями пробивавшийся сквозь кусты в пещеру. Митька кинулся на свою постель, и невеселые думы охватили его.
Нужно было что-нибудь предпринять. Если Мишку арестовали, то и ему нечего делать на свободе. Нельзя же оставить Красавчика одного. Если страдать, — так уж вместе. Только бы узнать наверное, что с Мишкой.
«Схожу к барину, — раздумывал Митька. Узнаю у него, может, что-нибудь, и если Мишку застремили, то сам засыплюсь... Черт с ними... Из тюрьмы и снова винта нарежем... Эх, недолго на свободе пожили, Миша, Миша…»

@темы: текст, Пирагис, Красавчик

---

Сказки голубой феи_2

[olrossa]

Продолжение темы Сказки голубой феи.
Это нехудожественное чтение, а научная работа. Так что, на любителя.

Сюжетостроение книги сказок Лидии Чарской

(Из монографии Александры Матвеевой «Лидия Чарская. Стиль сказочной прозы»).

Литературоведческая наука сегодня вновь обращается к феномену «внутренней формы», категории, которая рассматривалась философией и эстетикой297 и была сформулирована в учебнике А.А.Потебней.
Применение этого термина в изучении области индивидуального стиля писателя необычайно важно, поскольку, как отмечает автор концептуальной для нас работы, Ю.И.Минералов, на явлении, называемом «внутренней формой», «базируются взаимные отличия стилей. На нем строится художественная условность»298. Таким образом, в своей работе мы будем опираться на понимание этого термина Ю.И. Минераловым: «Внутренняя форма есть образ идеи (или образ идей), образ образа (образ образов)»299. Ученый понимает этот феномен, во-первых, как данность, а во-вторых, как принцип. В первом случае – это «созданный индивидуумом образ неких прообразов, неких сходных идей, присутствует во всех содержательно автономных, художественно целостных элементах словесного искусства», а во втором – «основа индивидуального стиля художника»300.
Изучая литературу серебряного века, следует помнить, что для ее представителей, осознававших свое время как эпоху «младенческой», естественно проявление глубокого интереса к области религиозной и религиозно-философской. Востребованность культуру христианства в целом укрепила интерес писателей и поэтов начала XX века к библейским темам, сюжетам, образам, мотивам, к христианской символике, к литургическому началу, к православному, церковному календарю, в частности. Духовная атмосфера серебряного века способствовала развитию этой темы в русской литературе того периода: от «Юлиана-отступника» Д.С. Мережковского и «Огненного ангела» (1907) В.Я. Брюсова, поэтических циклов А.А. Ахматовой «Белая стая» (1913-1916), К.Д. Бальмонта «Зеленый вертоград» (названного по аналогии с книгой С. Полоцкого «Вертоград многоцветный»), поэм А.А. Блока «Двенадцать» (1918), М.А. Волошина «Путями Каина» и поэзии Саши Черного до романов М.А.Булгакова «Белая гвардия» (1925) и «Мастер и Маргарита» (1938), прозы И.С.Шмелева («Лето Господне, 1927-1931, 1934-1944), А.М.Ремизова («Крестовы сестры»), З.Б. Зайцева («Афон», 1928), философского эссе В. Розанова («Уединенное», «Опавшие листья», 1913). Христианская образность, в целом, свойственна и произведениям Лидии Чарской. Надо сказать, что сама писательница себя характеризует как человека верующего: «Я религиозный человек…), – указывает она в письме Ф.К. Сологубу301. Из всего наследия Лидии Чарской ее сказочная проза, пожалуй, наиболее ярко воплощает в себе православную образность и символику.
«Сказки голубой феи» Лидии Чарской представляют собой книгу, куда включены восемнадцать сказок. Стоит заметить, что это не сборник не связанных между собой художественных произведений, это – книга302, предваряемая прологом («Вступление») и имеющая особое композиционное построение, генеральную мысль, идею, и что самое главное – развитие действия, то есть сюжет. Предметом повествования у Лидии Чарской становится сам человек как нравственный субъект: автор показывает динамику развития душевно-духовной сферы, приводящей к ПРЕОБРАЖЕНИЮ внутреннего человека. Каждая сказка в книге, являющаяся отдельным художественным произведением со своим сюжетом, своей внутренней формой, - это звено общего предмета повествования, ее можно охарактеризовать как «главу книги». Таким образом, необходимо говорить о метасюжете «Сказок голубой феи». Однако, если сюжет одной сказки – это средство воплощения только ее содержания, то сюжет всей книги – это средство выражения центральной мысли писателя, переданной через словесное изображение главных персонажей в их действиях и отношениях. Основными героями в книге являются сама писательница, погрузившаяся в детское мироощущение:
«Так хорошо, точно снова мне три года, и старая няня плетет мне венок из полевой ромашки»,
и ее маленькая рассказчица из вымышленного сказочного мира – фея, которая прилетела к героине, чтобы передать сказки для «маленьких людей»:
«Не птичка, не мотылек это, а веселая крошечная голубая девочка. Я знаю ее – это фея… А ты, большая, передашь эти сказки маленьким людям…»
Такая композиция отсылает читателя к андерсеновской сказке «Оле-Лукойе» (или, в пер. А.В. и П.Г. Ганзен, «Оле-закрой глазки»303), и «Пимперлэ» Н.П. Вагнера, написанной в традициях датского писателя. В обоих произведениях, построенных на основе метасюжета (вступление и семь частей), также присутствует и повествователь (сказочник Оле-Лукойе и весельчак Пимперлэ) и маленький слушатель (Яльмар и Теодор). С точки зрения подбора героев, книга Лидии Чарской – это своеобразная вариация андерсеновской традиции, поскольку и Оле-Лукойе, и Пимперлэ – образ сказочного проводника, раскрывающего маленькому читателю мир через фантастический рассказ.
У Лидии Чарской же наоборот: источник сказок – маленькая волшебная девочка, которая вводит в мир ребенка:
«Я прилетела, – говорит она, – …рассказать о том, как живут, радуются и страдают маленькие королевы, как веселятся крошечные феи. И про суровых и кротких королей…»
Такие словосочетания, как «маленькие королевы», «крошечные феи», «кроткие короли», отсылают читателя к детскому мировосприятию. Ребенок легко узнает себя в этих персонажах, потому как в своем воображении девочки отождествляют себя с королевами и феями, а мальчики – с королями и воинами-победителями. Вместе с этим, детской речи свойственны неологизмы т оксюмороны, поэтому ребенку близки эти выражения. Так, автор подчеркивает – «маленькая королева», а не принцесса; «кроткий король» – ни добрый, ни справедливый, ни мудрый, а именно кроткий. Святой преподобный Иоанн Лествичник так характеризует эту добродетель: она «есть утверждение терпения, дверь, или лучше сказать, матерь любви, начало рассуждения духовного»304. Таким образом, Лидия Чарская создает христианский образ государя, который становится доступным пониманию ребенка благодаря введению в повествовательную канву, оксюморонного выражения. Одним словом, автор, сопоставляя не сопоставимое с точки зрения обыденности, пытается, в своих сказках разговаривать с ребенком на одном языке, близком и понятном ему. Этот прием позволяет не только привлечь и увлечь маленького читателя художественным словом, но и достичь дидактических целей. Так, например, в одном эпитете «кроткий» («кроткий король») сосредоточено несколько значений: «терпеливый», «любящий», «духовный» и т.д.
Сказки Лидии Чарской внутри книги расположены в соответствии с классической схемой развития сюжета. Здесь есть и завязка конфликта («Царевна Льдинка»), и его развитие («Волшебный оби», «Чудесная звездочка» и «Чародей голод»), и кульминация («Дуль-дуль, король без сердца»), и, наконец, развязка («Подарок феи» и «Меч королевы»). «Сюжет – пишет В.В. Кожинов, – это не сочетание событий, а вся сложнейшая последовательность совершающихся в произведении действий и взаимодействий людей, раскрывающаяся как ряд «историй характеров». Причем сюжет организуют характеры и в том смысле, что именно сюжет… создает перед нами в произведении эти характеры»305. Таким образом, сюжет книги Лидии Чарской «Сказки голубой феи» есть череда «историй характеров», имеющих разную степень духовно-нравственной основы личности: от полного ее отсутствия до высшей степени развития.
В начальной сказке «Царевна Льдинка», автор обнажает главный человеческий порок – гордыню, который воплощает в себе героиня. Будучи непокорной дочерью, гордой принцессой с «холодной» душой, царевна Льдинка не справляется со своими пороками и, в наказание, – погибает. Этим произведением Лидия Чарская задает важный вопрос себе и читателю: способен ли человек, «раздираемый» грехами, восстановить в себе образ Божий, стяжать в себе христианские добродетели и прийти к преображению своей души, или нет? Так, в начале книги возникает конфликт, предметом которого является человек, рассматриваемый как нравственный субъект и являющийся, таким образом, объектом борьбы между добром и злом. Сложные философские идеи автор преподносит детям в художественной доступной детскому мировидению форме.
В последующих произведениях – «Волшебный оби», «Чудесная звездочка» и «Чародей-голод» – вплоть до кульминации сюжета книги, которая аккумулируется в сказке «Дуль-дуль, король без сердца», происходит развитие этого конфликта. Герои, постигая нравственные и духовные уроки, вынуждены определять свое место между истиной и ложью. В начале повествования сказочные персонажи – мусме Хана, принцесса Эзольда и боярин Коршун – воплощают в себе образ гордыни. Именно поэтому они не выдерживают испытания властью и богатством и, в результате чего, совершают безнравственные поступки. Так, мусме Хана («Волшебный оби») поддалась искушению воспользоваться волшебной силой своего оби, желая попасть на бал к микадо и его сыну в числе знатнейших красавиц. Использование волшебного предмета в своих личных целях повлекло за собой нарушение сказочного завета не стыдится старого и потрепанного пояса и не желать нового и красивого:
«И он (певец Иеро) не жалел звуков, воспевая этот воображаемый, сказочно-роскошный оби… Сердце мусме под влиянием этих звуков наполнилось одним жгучим желанием получить такой оби».
Также и принцесса Эзольда («Чудесная звездочка»), привыкшая к мысли, что ее, дочь могущественного короля, любят все подданные уже за одно происхождение, требовала от своих слуг выполнения самых нелепых и неисполнимых желаний:
«Меня любят все подданные моего отца и охотно готовы жизнь свою положить, чтобы исполнить каждое мое желание… Они достали мне белого коня с черной звездочкой на лбу, достали золотую кошку с бирюзовыми глазами, достанут и звездочку с неба, да! Да! Они очень любят меня!»
Богатый и могущественный боярин Коршун («Чародей-голод») из честолюбия и гордыни содержал в достатке свою челядь, чтобы та восхваляла его, и при этом оставался черствым к горю, работавших на него крестьян. Считая себя всемогущим, он самонадеянно отправился на борьбу с Чародеем-голодом, который разорял его земли:
«Скуп боярин и не умел людей жалеть. Да и не для того в дальний он путь отправился, чтоб мужикам свои запасы отдавать. Другое его тешило и занимало: какой такой из себя Чародей-Голод, мыслил он, и как бы найти его, да на бой вызвать, чтоб он не смел ему, Коршуну, перечить? А то что ж это? Который месяц боярин дани со своих вотчин собрать не может, из-за какого-то Чародея-Голода убытки терпит!»
Вследствие нравственного падения герои получают жизненный урок, способствующий их возвращению в конце повествования на путь истинный. Так, мусме Хана вспомнила завет отца, не стремится к внешней, ложной красоте, какую она встретила во дворце микадо, а искать красоту душевную, как у певца Иеро:
«Доброта души Иеро покорила ее…»
А принцесса Эзольда из рассказа чудесной Звездочки узнала и поняла, что любовь людей друг к другу основывается на их поступках, направленных в первую очередь на служение ближним:
«…рыцари… стали терпеливо ждать нового приказания принцессы. Но прошел день, прошел другой, третий, – Эзольда ничего не требовала, ничего не приказывала. – Что же случилось с Эзольдой? – недоумевали рыцари и свита».
Получив урок смирения, изменился и боярин Коршун. Он познал голод, понял человеческую нужду и осознал, что человек существо не всевластное:
«С тех пор круто изменился боярин Коршун: …голодных кормит, бедняков наделяет щедро и таровато своей казной».
Итак, перечисленные выше сказки составляют развитие конфликта, предметом которого является мысль о напряженной внутренней борьбе человека между истинной и ложью, добродетелями и пороками, борьбе, в которой все же побеждает добро в его вселенском масштабе.
В развитии конфликта книги Лидии Чарской участвуют и сказки «с плохим концом», создающие гнетущее ощущение господствующих несправедливостей в мире. В этих произведениях – «Король с раскрашенной картинки», «Фея в медвежьей берлоге», «Три слезинки королевны» – положительные герои страдают, оказываясь в кругу фатальных событий, ход которых они бессильны изменить. Так, нарисованный король, наблюдая с витрины магазина за несправедливостью мира, хочет переменить его и сделать счастливыми всех людей. Но, превратившись в настоящего короля, он сталкивается с невозможностью осуществить свои намерения:
«Я хотел облагодетельствовать мою страну, хотел сделать всех людей счастливыми… Я хотел, чтобы каждый в моем королевстве был счастлив и доволен, сыт и одет. Но теперь я вижу, что сделать все это мне одному не по силам».
Этой сказкой автор утверждает, что не достаточно правителю только лишь одной доброты, необходимы еще и сила духа, стойкость, воля. Фатальной является и встреча героев сказки «Фея в медвежьей берлоге» – насмешницы феи Лианы и серого Мишки. В этой грустной истории любовь не смогла победить стремления к славе: героиня, вселившая в одинокого медведя надежду, не захотела пожертвовать ради него возможностью стать королевой:
«Ей было бесконечно жаль оставить доброго, славного Мишку, которого она успела приучить к себе и которого заставила забыть его одиночество; но в тоже время ее неудержимо тянуло в царство маленьких фей…».
Однако автор не ставит точку в разрешении конфликта этой сказки, допуская, что героиня все же полюбила, а не приучила к себе Мишку. Только в этом случае она вернется к своему одинокому другу:
«Но королева смотрела печально на всех своими красивыми глазами… Ей представлялась… берлога, …и одинокий, бедный, думающий с тоской о ней – королеве…».
Героиней последней сказки этого ряда – «Три слезинки королевны» - является королевна Желанная. Несмотря на всю любовь, которую испытывали к ней родители (об этом говорит уже само имя), они все же нарушили сказочный запрет, по которому королевна не должна была плакать, так как уже третья слезинка будет для нее смертельной. Но, для того, чтобы восприимчивое сердце Желанной не страдало, король должен был изменить устои не только своей страны, но даже и самих людей, что само по себе невозможно. И все-таки смерть королевны, сколь горька бы она ни была, принесла счастье жителям ее страны:
«…умерла королевна, но не умерла память о ней. Король прекратил воины и набеги, распустил войска, открыл тюрьмы и подземелья и выпустил на волю измученных узников, и все это сделал в память своей дочери Желанной. <…> Милосердие и мир воцарились в стране».
Итак, указанные сказки, имеющие оттенок фатальности и несущие, таким образом, трагическое, подготавливают читателя к высшей точке развития выделенного нами хода действия, предмет которого – внутренний конфликт человека, борьбы его совести с его же внутренним эго.
Кульминацией данной тенденции является сказка «Дуль-дуль, король без сердца», герой которой человек жестокий и злой, не имеющий сердца в прямом и переносном смысле. Безусловно, такой человек лишен знания и понимания добра, сострадания и справедливости:
«Бедный король… он не знает своей жестокости, потому что у него нет сердца. Во что бы то ни стало, ему надо достать сердце! – И я, старый солдат Иван, достану его ему».
И, только благодаря любви близкого человека – солдата Ивана, отдавшего чародею Гаю свои плачущие глаза взамен сердца для своего воспитанника, король обретает свою душевную полноценность и гармонию. Архиепископ Лука Войно-Ясенецкий в своем труде «Дух, душа и тело» указывает, что сердце есть центральный орган чувств, важнейший орган познания, мысли и восприятия духовных воздействий, то есть, в целом, – это область души306. Сравним с текстом Лидии Чарской.
«Дай его (сердце), Гай, Дуль-дулю, и возьми от меня, что только не поделаешь. <…> …я был жестоким королем! Но благодаря жертве, принесенной мне моим благодетелем Иваном, я стал другим.
Важная деталь: имя Чародея Гая, отнявшего сердце у короля в младенчестве, созвучно с именем героя сказки Х.К. Андерсена «Снежная королева» – Гай – Кай. Такая трансформация неслучайна и связана она с портретированием мотива потери/приобретения сердца: У Кая оно стало куском льда, а чародей у Лидии Чарской и вовсе не имеет его и более того, отнимает сердце и у героя сказки.
В данной сказке идея нравственного самоопределения человека достигает сильнейшего напряжения: апофеоз бессердечности в человеке и, одновременно, гимн истинной Любви, из чего следует, что это произведение есть высшая точка развития конфликта книги в целом.
Во второй половине книги развитие действия подходит к своему логическому завершению, а значит, меняется и тип героя. На смену противоречивой личности приходит более гармоничная, как, например, Галя из сказки «Галина правда», Лео – «Герцог над зверями», мельник Нарцисс – «Мельник Нарцисс» и, наконец, угольщица Мария из сказки «Подарок феи» и королева Мира – «Меч королевны». Отметим, что внутренняя форма персонажей, создающая в целом образ нравственного человека (может быть даже и шире – образ христианина) раскрывается уже в именах героев. Так, Галя (полное имя Галина) с греческого языка переводится как тишина, спокойствие307, а Лео (производное от Лев) ассоциируется с царственностью, благородством, величием, мудростью, высшей справедливостью и т.д. Имя «мельник Нарцисс» на первый взгляд воплощает в себе образ самовлюбленности, напоминающий мифологический персонаж («Нарцисс и Эхо». Овидий. Метаморфозы. III, 339-510). Однако вторая составляющая имени – «мельник» – не столько указывает на род деятельности, сколько характеризует его как доброго, веселого и свободолюбивого. Наконец, два последних имени – Мария (в переводе с еврейского – госпожа308) и Мира – говорят сами за себя: первое напоминает об имени Пресвятой Богородицы, следовательно, воспринимается читателем в контексте евангельских событий, а второе – производное от существительного мир – «отсутствие ссоры, вражды, несогласия, войны; лад, согласие, единодушие, приязнь, дружба, доброжелательство, тишина, покой, спокойствие» (В.И. Даль II, 328). На это значение слова указывают и грамматические признаки (поскольку имя героини пишется через «и», а не через «i»309), и контекст сказки. Таким образом, имена героев раскрывают содержание образов уже в начале повествования, что и подтверждается впоследствии текстом.
Так, Галя («Галина правда»), исполняет завет умершей матери всегда говорить только правду. Воплощая в своем образе такую христианскую добродетель, как смирение, героиня выдерживает силу искушения сойти с истинного пути в поисках этой самой правды:
«Неси меня туда, птица, – шепнула ей Галя, – где люди любят правду и слушают ее».
Поиски птицы не только не увенчиваются успехом, но и закончились трагично: ей пришлось заплатить жизнью за свое правдолюбие:
«…закричала на Галю королева, … – Как смеешь ты порицать меня! За это ты должна немедленно умереть! … Упала в озеро Галя, погрузилась в холодные волны и опустилась, мертвая, на самое дно».
Следующий персонаж, Лео, дан как исключительно положительный герой:
«…золотое сердце у него».
Он забыл зло, причиненное ему братом, жестоким герцогом Рональдом, и пришел ему на помощь в тяжелую минуту, он не покинул зверей, спасших его от злодея Чура:
«Не оставлю своих зверей милых ни за что на свете… Приютили они меня в горькую минуту, дали мне радость и любовь…».
Не менее гармоничен и герой сказки «Мельник Нарцисс». Познав по волшебному наитию колдуньи Урсулы истинную жизнь королей, Нарцисс, простой сельский паренек, не прельстился властью, богатством и титулом. Он возвращается к своей мельнице, поняв, что дворцовая роскошь и свободная воля не совместимы:
«Что за ужас, что за скука быть королем!.. Не только не смеешь распорядиться своим временем, но и любить не смеешь того, кого выбрало сердце!.. Все отдам я тому, кто превратит меня снова в прежнего скромного мельника Нарцисса!».
Смена типа героя влияет также и на общий тон повествования. С развитием сюжета изменяется образ душевного строя человека, он совершенствуется и приближается к преображению. Иным предстает и образ повествователя «Сказок голубой феи». Если на уровне завязки конфликта он сам задавал вопросы своему читателю о возможности (или, невозможности) духовного роста человека, то уже во второй половине книги, приближаясь к развязке, повествователь мыслит в свете христианского мировоззрения. Автор использует больше реминисценций из Священного Писания, аппелирует к библейским образам, парафразирует жития святых, выделяет из характеров героев духовную сторону.
Трагическая, на первый взгляд, история Гали оборачивается совсем иной стороной и утверждает, что, даже если человек не может найти любовь среди людей, то он обязательно ее обретет на небесах:
«Проснись, пробудись, милая Галя! Ты попала в царство правды, одной правды, чистой и прекрасной, которой не встретить на земле!».
Короткая жизнь мужественной маленькой героини сопоставима в данном случае с житием святых мучеников, большее число которых составили люди, защищавшие христианскую истину и отдавшие за нее свою жизнь в первые три века после Рождества Христова. «Христиане… хорошо знали, – пишет православный педагог С.С. Куломзина в книге о святых, предназначенной детям 310, – что никакую власть на земле нельзя признавать за Бога». За что римские власти их преследовали. Христиан «казнили, сжигали, топили (как, например, в житиях святых мучеников Антонины (1/14 марта), Виктории, Леонида, Галины, Василисы и др. (16/29 апреля), Марины (17/30 июля), Евгении (24 декабря/6 января)311 бросали на съедение диким зверям в цирках, обвиняли во всяких выдуманных преступлениях…<…> Но чем больше преследовали христиан, тем крепче делалась их вера, тем сильнее становилась Церковь». После мученической кончины святые обретали вечное царство. Таков финал и жизни маленькой Гали:
«За твою правду Господь соединил меня снова с тобою, чтобы никогда уже нам не разлучаться больше. <…> Роскошный сад благоухал, и бледноликие ангелы пели гимн о Галиной правде».
Этой сказкой Лидия Чарская воплощает одну из заповедей блаженства, принесенных Христом человеку Нового Завета, а именно: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство небесное» (Матф. 5: 10). Мотив воскресения, выраженный во встрече умерших Гали и ее мамы, тема вечности, портретирование литературного и иконографического образа рая, обозначенное словообразами «царство правды», «роскошный сад», «бледноликие ангелы пели гимн», «лазурное царство» – все это формирует в воображении читателя образ Царствия Небесного.
Христианский тон повествования присутствует и в следующей сказке – «Герцог над зверями», где особо рассматривается тема братской любви, тема кротости и смирения, тема святости человека. Так, антиподные друг другу образы братьев – старший Роналд, отличающийся особой жестокостью, и младший Лео – являются парафразисами с библейских персонажей Каина и Авеля, где первый есть образ братоубийцы, а второй – любви и прощения. Эту идею о безмерном гневе в распре и безмерной воле прощения Лидия Чарская воплощает также и вслед за Н.П. Вагнером, который в сказке «Великое», парафразируя сюжет евангельской притчи о милосердном самарянине, показывает, как «великая» злоба и жажда мести сменяется «великим» состраданием.
«Сначала, когда я слушал стоны Самуила (еврейского вождя), каждый стон и каждое его слово волновали мое сердце и оно просило его крови. Но когда он лежал беспомощно на моей груди, измученный и разбитый болью…, то чувство ненависти во мне смягчилось, стихало – и я чувствовал только одно сострадание»312.
Отмеченный нами фрагмент из вагнеровой сказки является как бы продолжением следующих евангельских слов, переложенных специально для детского чтения:
«Увидал он (самарянин) израненного и сжалился над ним. Самарянин подошел, перевязал ему раны; потом <…> привез его в гостиницу и стал ухаживать за ним»313.
Следует также отметить, что в образе главного героя сказки «Герцог над зверями», юноши Лео, просматриваются ангельские черты. На это указывает не только его особая внешняя красота:
«прелестный мальчик с голубыми глазами»,
но и внутренняя:
«…о кротости и доброте Лео…»
Однако первостепенное значение в портретной характеристике придается глазам героя, описание которых сопровождается различными эпитетами и метафорами – «мальчик с голубыми глазами», «прекрасные глаза», «двумя голубыми незабудками», «глаза – точно звезды на небе». Как известно глаза есть зеркало души, поэтому, начиная с характеристики этой части лица, автор продолжает затем говорить о душевных качествах юноши, вообще:
«…прекрасные глаза Лео светились двумя голубыми незабудками. Целое море чувства отразилось в этом взоре… Вся чистая, хрустальная, добрая и честная душа Лео выглянула на него…»
Еще не маловажная деталь, указывающая на ангельское в образе Лео, – это сравнение его с голубем:
«голубь: не мальчик, золотое сердце у него».
Как известно, эта птица имеет несколько символических значений в Священном Писании314, по одному из которых голубь – птица, воплощающая в себе образ кротости.
Христианская составляющая книги Лидии Чарской наиболее полно воплощается в сказке «Подарок феи», где образ героини, угольщицы Марии, портретируется с евангельского образа Пресвятой Богородицы. На это указывает не только имя (Мария), в котором происходит соположение христианского и сказочного, прозаического, и такие составляющие характера, как доброта, любовь, жертвенность, но и ряд параллелей с житием Пресвятой Богородицы и реминисценции из него.
Важной деталью, указывающей на богородичное в образе угольщицы, является знак, которая фея обещает подать королю, выбирающему себе дочь. Знак этот – белая голубка на плече замарашки. Известно, что и на фресках, и в акафистах Богородица изображается отроковицей с белым голубем. Более того, обращаясь к житию Пресвятой Богородицы, мы находим подобное описание, когда знак свыше – знамение, обещанное ангелом, также становится решающим фактором при выборе, и знак этот – белая голубица.

«Жизнеописание Богородицы»315
«Кроме того, что жезл расцвел, на нем сидела голубица…»

«Подарок феи»
«А на плече девочки сидит белая, как снег, голубка…»

Сравнивая сюжет сказки и сюжет жизнеописания Богородицы, легко обнаружить отличие: по преданию священники должны были выбрать «номинального» мужа для девы Марии, коим и стал праведный Иосиф, заменивший в действительности сироте Отца. В сказке же Лидии Чаркой король Серебряная Борода выбирает дочь. И все мотив выбора подчеркивает синтетический характер литературной сказки детской писательницы.

«Жизнеописание Богородицы»
«Ангел сказал первосвященнику: «Захария, собери неженатых мужей колена Иудова, из дома Давидова… И кому Господь покажет знамение, тому ты и вручишь Деву чтоб он стал хранителем Ее…»

«Подарок феи»
«И решил наконец король выбрать из дочерей своих подданных одну…»

В тоже время Лидия Чарская отступает от сказочной традиции, по которой король-вдовец или сын короля, принц, как, например, в «Золушке» (обработка братьев Гримм, пер. Г. Пестникова), выбирает себе молодую жену. Сравним:
«Но вот случилось однажды, что король затеял пир…и созвал на праздник всех красивых девушек страны, с тем, чтобы сын его мог выбрать невесту».
Однако по преданию известно, что в действительности Дева Мария стала не женой как таковой Иосифу, а дочерью. В таком отступлении Лидии Чарской от сказочного канона наблюдается проявление православных традиций.
В сказке автор отображает и менее яркие детали, указывающие на богородичное начало в образе угольщицы, однако, не менее существенные. Среди них, во-первых, сиротство:

«Жизнеописание Богородицы»
«…обречена была испытать горькое сиротство…»

«Подарок феи»
«Она (Мария) круглая сирота…»

Во-вторых, отмечены и глубокий ум, и доброе сердце, и кротость, и трудолюбие. Сравним нравственную составляющую в образах Девы Марии и девушки-угольщицы при их описании.

«Жизнеописание Богородицы»
«…Та, Которая впоследствии должна была исцелять сиротство всех одиноких, покинутых людей, стать Матерью, Утешительницей и Заступницей…».

«Подарок феи»
«И сделалась королевной маленькая угольщица. Она взяла к себе во дворец слепую и заботилась о ней, как родная дочь, окружила себя бедными детьми, учила их и придумала для них разные занятия и развлечения, вызвала во дворец умных стариков, с которыми советовалась, как бы лучше помогать королю Серебряной Бороде в его добрых делах. И обо всех людях пеклась и заботилась добрая королевна».

Возвращаясь к образу короля Серебряная Борода, заметим, что Лидия Чарская сополагает в нем черты не только образа Иосифа как посланного отца, но и Иоакима – родного отца Богородицы, которому на момент рождения Марии было около восьмидесяти лет. Отметим сразу, что имя короля подчеркивает его внешние портретные черты: борода, да еще серебряная. В древней и христианской культуре она являлась символом старчества и мудрости: «Седая борода доселе еще считается у жителей Востока символом мудрости, равно как мерилом преклонных лет и почтенной старости»316. Используя данную деталь во внешнем облике и в составе имени короля, автор объединяет, таким образом, в герое все старческое, праведное, отеческое, указывая и на Иосифа, восьмидесятилетнего старца, и на Иоакима.
Король Серебряная Борода так же, как и отец Марии был добр, богат и мудр, однако также и несчастен из-за отсутствия любимого чада.

«Жизнеописание Богородицы»
«Они (родители Богородицы) жили безбедно… Отличительной чертой их характера было милосердие к бедным <…> Однако горе… омрачало жизнь этих добрых людей. У них не было детей…»

«Подарок феи»
«Он (король Серебряная Борода) много помогал бедным, несчастным, кормил голодных, давал приют бездомным…»
«Одинок был король, ни семьи у него, ни жены любимой, ни любящих деток – никого не было…»

Соединение сказочной и христианской традиций позволяет Лидии Чарской обращаться к образу феи, приходящей на помощь человеку в скорбную минуту:
«Я добрая фея… <…> …я хочу сделать тебе подарок. <…> Я подарю тебе такую дочь, что ты будешь самым счастливым отцом в мире…».
Это еще один пример, указывающий на богородичное начало в образе угольщицы Марии, ведь и Иоакиму ангел провозвестил о рождении дочери (что, несомненно, стало даром), и Захарии – о знамении, которое определит выбор супруга Девы Марии:
«Между тем ангел явился и Иоакиму в пустыне и сказал ему: «Бог услышал твою молитву, у жены твоей Анны родится дочь и станет вашей общею радостью»;
«Ангел сказал первосвященнику: «Захария…»
Итак, автор сополагает в одном персонаже – король Серебряная Борода – образы трех старцев, известных из жития Пресвятой Богородицы: Иоакима – родного ее отца, Захария – духовного отца и Иосифа – посланного отца. Воспитанная в христианской традиции, Лидия Чарская знала, что в сущности, с точки зрения православного учения, Пресвятая Богородица была дочерью Отца Небесного, по воле Которого она появилась на свет, трудилась и была избрана, чтобы стать матерью Спасителя, Богочеловека. Поэтому логично говорить о четвертой составляющей в образе короля – Бога-Отца как Отца Небесного. Подтверждением этому является и имя главного персонажа – Серебряная Борода, так как в иконографии (иконы «Отечество», «Троица Новозаветная»317) Бог-Отец изображается именно как старец с седой, убеленной или «серебряной» бородой, что указывает на царское в образе героя и ассоциируется с Царем Небесным.
Таким образом, можно наблюдать, как христианская традиция обнаруживает себя в литературных сказках Лидии Чарской, когда автору достаточно использование лишь детали, насыщенной глубоким символическим значением. Христианская составляющая в тексте – насущный элемент, расширяющий его художественное пространство сказки как жанра.
Последняя сказка «Меч королевны» структурно напоминает первую – «Царевна Льдинка»: начало повествования рассказывает о счастливом детстве принцессы в любящем родительском доме, о веселом и беззаботном нраве королевской дочери и, наконец, о замужестве. Содержание организуется по принципу антитезы.
Возраст героинь:

«Царевна Льдинка»
«…три дочери царя… Зато младшая сестра – царевна Льдинка – совсем иная: разговорчива, словоохотлива…»

«Меч королевны»
«Три дочери было у короля… Но лучше всех была старшая, веселая да радостная…»

Временная координата

«Царевна Льдинка»
«Царевны весело живут… Днем они пляшут, играют да дивные сказки старшей царевны Вьюги слушают, а ночью на охоту за барсами и оленями выезжают»

«Меч королевны»
«Жизнь вокруг королевны ключом кипит. Что ни вечер – то бал во дворце, что ни день – то королевская охота наряжается».

Субъект и объект действия:

«Царевна Льдинка»
«Пришла пора замуж царевен выдавать… … – Не люб мне принц Снег, батюшка, не хочу идти за него замуж!

«Меч королевны»
«…пришла пора замуж выходить, и выдали принцессу Миру за короля дальней страны».

«Меч королевны» – это сказка, полемически выстроенная по отношению к «Царевне Льдинке», что проявляется уже в семантическом отличии имен героинь: Льдинка (холодная, бездушная) и Мира (мирная, миролюбивая). Таковы и финалы произведений: в первом героиня гибнет, во втором же, наоборот, проявляет всю свою любовь, доброту и самое главное жертвенность. Доминанта душевного строя героинь – царевны Льдинки и Миры-королевы – также антиномична:

Гордыня:
« – Глупые, маленькие, ничтожные дочери воздуха посмели смеяться надо мной, могучей царевной, их будущей повелительницей.
Накажи их, король Солнце, накажи тотчас!» («Царевна Льдинка»)

Кротость:
«И больно и стыдно стало королеве» («Меч королевны»)

Гордыня и властолюбие
– …Я невеста короля Солнца, и вы должны мне, как вашей повелительнице-королеве.
А Льдинка растаяла, умерла…

Любовь и жертвенность
Чем больше узнавала Мира от своих подданных правду-истину, тем ярче и ярче разгоралась в ее сердце любовь к ним. И тут же дала себе слово Мира-королева бросить веселье да потехи и всю свою жизнь отдать на служение своему народу. …И сдержала свое слово свято и твердо светлая Мира-королева.
Данный пример иллюстрирует, как развивалась идея нравственного и духовного восхождения человека, являющаяся предметом метасюжета книги, от начальной сказки к финальной. Лидия Чарская представляет образы – царевна Льдинка и Мира-королева – зеркальные по отношению друг к другу. Так, Льдинка, поддалась искушению славой, роскошью, а самое главное, властью и сделалась еще более горделивой и надменной, а Мира, наоборот, раскаялась и, как следствие, исполнилась любви.
В сказке «Меч королевы» происходит развязка конфликта, который обозначает автор в «Царевне Льдинке» вопросом: способен ли человек, раздираемый искушениями, соблазнами, восстановить в себе образ Божий, стяжать в себе христианские добродетели и прийти к преображению своей души или нет? И сказкой, завершающей книгу, Лидия Чарская отвечает: не только способен, но таков путь каждого человека к Истине:
«И тут же дала себе слово Мира-королева бросить веселье да потехи и всю свою жизнь отдать на служение своему народу <…> И сдержала свое слово свято и твердо светлая Мира-королева».
Итак, следует отметить, что «Сказки голубой феи» – это не набор сказок, не просто сборник, а книга, в которой присутствует четкая сюжетная линия, предмет повествования, динамика развития действия, строящаяся по традиционной схеме (завязка, кульминация, развязка), где сюжеты сказок входят в метасюжет всей книги, где главенствующим является мистериальный путь героя от «нисхождения в ад пороков» к восхождению к Богу, к восстановлению себя и самой души по образу и подобию Божьему.

Окончание будет.


297См. Минералов Ю.И. Указ. соч. – с. 31
298Там же
299Там же
300Там же – с. 351
301 Чарская Л.А. Письмо Ф.К. Сологубу. 17 января 1927 г.
302«В детской литературе, - отмечает исследователь детской литературы И.Г. Минералов, – употребимы оба слова и «книга» и «сборник», с явно доминантным «книга» применительно к сказкам, которое зачастую выносится в заглавие «Книга сказок», а не «Сборник сказок» <…> Ребенок знает слово книга, ему разъяснено слово «собрание», «сборник» и странно, неблагозвучно и долго «умонепостижимо» - «цикл»…» Минералова И.Г.Библия как Книги Книг и книга как художественно-семантическое целое // Гуманитарные науки и православная культура. Материалы Всероссийской научной конференции. Вторые Пасхальные чтения. – М., 2004. – С. 3-10.
303 Андерсен Х.К.Полное собрание сказок, рассказов и повестей. Т.1. – СПб., 1894
304 Иоанн, преп., игумен Синайской горы. Лествица, возводящая на небо.– М., 1997 – С.
306 – (Репринт: Сергиев Посад, 1908).
305Кожинов В.В. Сюжет, фабула, композиция // Теория литературы. – М., 1965 –
С. 426.
306 См.Лука, архиепископ (Войно-Ясенецкий) Дух, душа и тело. – М., 1997 – С. 28
307 Православный церковный календарь. – М., 2002. – с. 290.
308 Православный церковный календарь. – М., 2002. – с. 294.
309 В случае написания имени героини как «Мiра», оно обладало бы иной семантикой «…мiр – вселенная…, все люди…, община…» В.И.Даль II, 330).
310Рассказы о святых./Сост. С.С. Куломзина. – М., 1994. – с. 13
311Жития святых./Сост. Димитрием, свт., митр. Ростовским
312Вагнер Н.П. Сказки Кота-Мурлыки. – с. 196
313Библия для детей./ Сост. Прот. Александр Соколов. – М., 1990. – С. 297. – (Репринт: СПб., 1896).
314См.: Библейская энциклопедия./Сост. Никифор, архимандрит. – М., 1990 – С. 168. – (Репринт: М., 1891)
315Здесь и далее цитаты указаны по издании.: Поселянин Е. Богоматерь на земле//Сказание о чудотворных иконах и Ея милости роду человеческому. – Коломна, 1994 – с. 22 – (Репринт)
316Библейская энциклопедия – с.96
317См.: Алексеев С. Энциклопедия православной иконы. – СПб., 2001. – с. 129.

@темы: статьи, Чарская

---

Л.Пирагис "Красавчик" Глава 5

[telwen]

Л.Ю.Пирагис "Красавчик"

Сканировала  change-ange.Спасибо!

V
Приятная весть.

Всю ночь Красавчик не сомкнул глаз. Сперва его волновали только что пережитые приключения, а потом захватили мысли о предстоящем дне. Он рисовал себе различные картины того, как придет к художнику и, что будет делать у него. Он не имел ни малейшего представления о художниках и никак не мог сообразить, какого свойства работа ожидает его. Тщетно пытался Красавчик проникнуть в смысл загадочных слов: «Я хочу написать тебя» — ничего не выходило.
«Написать тебя», — было крайне сложной загадкой. Мишка понимал только, что в этих словах заключается работа, за которую будут ему платить. Дальше этого не могла проникнуть его мысль. Другое дело фантазия. Она создавала самые чудовищные представления. Так Мишке казалось, что он не что иное, как письмо, которое художник собирается написать. Представлялась за одно и большая бутыль чернил (о чернильницах Красавчик знал лишь то, что они стоят на окнах магазинов) вместе с большим пером, какие приходилось видывать в витринах писчебумажных магазинов. Интересовала мысль: как-то возьмется художник за дело и больно ли это будет.
Митька спал сном праведника. Его ничто не волновало и не беспокоило. Раскинулся на моховой постели, запрокинув голову, и хмуро улыбался чему-то во сне. Это была улыбка ободрения и ласки, странной угрюмой ласки. Снилось ему, что Красавчик стал наконец «человеком» и показывает свою первую добычу. Это бумажник, наполненный деньгами.
Груды пестрых бумажек высовываются из всех отделений, Тут сотни, тысячи рублей;
«Молодец, молодец! — одобряет Митька, — Ай да, Красавчик!
Кругом нависли «фартовые». Тянутся любопытными лицами, сверкают завидующими взглядами. Слышатся завистливые похвалы. А он, Митька, стоит возле друга и гордо заявляет:
— Это мой ученик!
Вдруг странное смятение. Лица «фартовых» побледнели. Все сбились в беспокойную кучу, потом шарахнулись, рассыпались по сторонам.
— Обход! Обход!
— Беги! Беги, Мишка! Винти! — хочет крикнуть Митька и не может: что-то свинцом надавило грудь. Ужас охватил и оледенил кровь... Выросли перед глазами темные фигуры городовых, чья-то рука схватила Красавчика. Заметался в ужасе Митька и проснулся.
— Что с тобой? — испуганно спросил Красавчик, — Заорал ты так, что за версту поди слышно было.
Митька обвел всполошенным взглядом пещеру, друга и вздохнул с облегчением.
— Фу, так это сон был!
— Какой сон? — полюбопытствовал Мишка.
— Потом расскажу, ладно.
В поселок пошли вместе. Митька от скуки решил проводить Красавчика. Кроме того, он боялся, что одному Мишке не найти дорогу. Когда огибали озеро, Митька толкнул приятеля.
— Смотри.
В заросли возле берега стоял челнок. Он не был привязан и тихо покачивался на зыби.
— Это наш верно? — предположил Красавчик.
— Понятно. Видно его не искали еще... А здорово я чухну выкупал?
— Ловко!
Оба рассмеялись.
Красавчика, однако, ночное похождение мало интересовало, Его упорно занимала мысль о том, что придется делать у художника. Мишка решил поделиться ею с другом.
— Как ты думаешь, зачем я понадобился барину? — спросил он.
Митька покачал головой.
— А черт его знает. У господ разные блажи бывают.
— Он сказал, что хочет написать меня. Что это значит и как он будет меня писать?
Митька фыркнул.
— Написать? — он вскинул веселый взгляд на приятеля. Да письмо ты что ли какое, ненаписанное?
— Вот и я думаю, улыбнулся Мишка. Ведь не чернилами же он меня мазать будет? — нс совсем уверенно добавил он.
— Тогда ты совсем красавчиком выйдешь! Хо-хо! — расхохотался Митька. — За целковый, знаешь, он тебя разукрасит...
Митька оборвал вдруг смех и схватил за руку руга.
— Чухна... тот... вчерашний.
По тропинке, навстречу мальчуганам шел высокие безусый парень. Стоило Красавчику взглянуть на него, что бы убедиться, что это был их недавний враг. Финн курил трубку и, казалось, не замечал детей. Шел прямо на них, попыхивая дымом.
Митька замедлил шаг.
— Узнал нас чухна или нет? — озабоченно шепнул он другу, не спуская глаз с рыбака.
Рыбак приближался не спеша, по-прежнему не обращая внимания на друзей. Только раз он кинул быстрый хитрый какой-то взгляд на мальчуганов и этого было достаточно. Митька перехватил взгляд и лукаво ухмыльнулся.
— Как бы не так. Тебе ли поймать нас, чухонское рыло, — пробурчал он. Готовься винтить, Миша!
Он почти поравнялись с рыбаком. Равнодушное, словно каменное лицо финна вдруг преобразилось. Злобой вспыхнули глаза и он быстро подался вперед, протянув руки.
Два прыжка в стороны, топот быстрых ног и финн остался один на тропинке, нелепо растопырив руки. С секунду он недоумевал. Громкий хохот позади передернул его всего.
Митька и Мишка издали кивали ему головами и хохотали во все горло. Финн позеленел от злости.
— Hellevetti! — грозя кулаками зарычал он.
— Поймал, чухна? — дразнился Митька.
Финн сделал было движение, точно собираясь пуститься в погоню. Но понял видно, что это было бы бесполезно, и только прокричал своим маленьким врагам, неистово грозя кулаком:
— Затам я вам, тармоеты… Рипа чужая таскать... Лодка воровать... Лютей топить... Затам….Затам...
И в ярости добавил еще какое-то ругательство.Оно у него вышло таким смешным, что мальчуганы разразились неудержимым хохотом.
— А теперь он нас ловить будет, — заметили Мишка, когда, насмеявшись вдоволь, приятели двинулись дальше.
— Пусть ловит! — беспечно ответил Митька, срывая прутик с куста, — пещеру ему не найти, а в лесу пусть погоняется за нами — только весело будет.
Но Красавчик не мог так легко отнестись к встрече. Злобный мстительный взгляд финна врезался в память и внушал тревогу. На душе залегло скверное предчувствие, что обозленный рыбак сыграет какую-то мрачную роль в их свободной жизни.
Подходили к поселку. Митька взял у приятеля карточку художника.
— Мигуновская, 32, — прочел он. — Где это будет? Да знаешь, Миша, это кажется и будет тот самый дом, что понравился тебе.
— Где сирень и разные фигуры в саду?
— Ну да. Тут написано: «Мигуновская, 32. — Мигуновская улица и будет сейчас, как кончается дорога, а дом 32 как раз будет тот самый дом или рядом с ним…Знаю я…
— Неужели тот самый?
Мишка даже взволновался.
— Говорю я...
— Хорошо бы это было! — вырвалось у Красавчика.
Митька с изумлением посмотрел на него.
— Что же хорошего?
Мишка не знал, что ответить. Он и сам не знал что хорошего будет, если дом окажется тем самым. Просто проникнуть в чудесный дом являлось для него какой-то заветной мечтой. Странная радость наполняла его душу при одной мысли о возможности такой удачи, рождались какие-то светлые предчувствия. Красавчик даже зарумянился слегка. Он поглядел на друга мечтательным взглядом.
— Не знаю я, Митя, только мне очень хочется
Дом оказался тот же. Едва увидели номер на чугунной решетке, как Мишка весь задрожал от волнения.
— Этот! Этот!
Он крепко ухватился за руку Митьки, и голос его звучал радостью, даже восторгом.
Митька покачал головой. Странным и непонятым казалось ему поведение Красавчика.
Он не мог уяснить причину радости, вдруг охватившей друга.
— Ну, я пойду, Миша, — сказал он — Ты найдешь дорогу домой-то?
— Найду, а ты куда?
— Пошляюсь чуть-чуть и домой потом. Может на станцию загляну.
— На станцию? — легкая тревога проскользнула в голосе Красавчика.
Митька уловил ее и слегка нахмурился.
— Не бойся, — буркнул он, — ведь обещал я.
Мишке стало совестно. Он покраснел слегка.
— Не о том я, Митя, — смущенно произнес он. — Ну, пока прощай...
— Прощай. Так не заблудись, смотри... С дороги в лесу вторая тропка направо, а не первая, помнишь?
Это Митька прокричал уже на ходу.
— Помню, — успокоил его Мишка — Ну, прощай!
— Прощай.
Оставшись один возле калитки, Мишка снова почувствовал сильное волнение. Он чувствовал, что лицо его почему-то пылало, а руки и ноги странно дрожали Несколько минут простоял он перед запертой дверью, не решаясь прикоснуться к белой фарфоровой кнопке звонка
Сад казался ему теперь еще роскошнее, чем в прошлый раз. Причудливые клумбы, полные цветов, заросли сирени и других каких-то кустов, осыпанных розовыми пушистыми цветами, делали сад каким-то сказочным. Белые статуи, видневшиеся из-за листвы, казались зачарованными героями волшебных сказок, а дом с резаными колоннами и башенками — дворцом, в котором обитает фея.
И долго бы стоял Мишка возле калитки, если бы в саду не показался какой-то старик, в фартуке и в фуражке, с метлой в руке. Он заметил мальчика и подошел к калитке.
— Тебе чего? — довольно недружелюбно спросил он.
Сухое коричневое лицо старика, поросшее седой бородой и усами казалось угрюмым и суровым. Седые ниточки бровей хмуро нависали над глазами.
У Мишки на минуту язык присох к гортани от волнения. Он не мог вымолвить ни звука.
— Чего глазищи пялишь? — еще строже вымолвил старик. — Кого нужно тебе здесь?
— М... мне... господина Борского… — выдавил, наконец, Мишка.
— Борского? Леонида Аполлоновича? А пошто он тебе?
Старик уже с любопытством обозревал фигуру мальчика.
Мишка, как мог, пояснил, в чем дело. Лицо старика несколько прояснилось. Ворча что-то под нос, он распахнул калитку.
— Входи.
Красавчик нерешительно сделал шаг вперед.
— Да иди, не бойся: собак нету здесь, — ободрил его старик.
Он шел за стариком почти машинально. Голова его была словно в тумане каком–то, он ничего не видел и не слышал. Пошел вслед за провожатым по каким-то ступенькам и очнулся только тогда, когда очутился в сенях, наедине с какой-то высокой плотной женщиной.
Старик исчез. Женщина же ворчала, ни к кому не обращаясь:
— Новая блажь нашла... Бродяг разных в дом напускать... Неугомонный... Ну, иди за мной!
Это она крикнула Мишке… Огорошенный резким окриком и намеками на каких-то разных бродяг, которые он принял на свой счет, Красавчик робко поплелся за женщиной. Они поднялись по широкой лестнице, украшенной ковром и цветами, во второй этаж. Отсюда железная винтовая лестница вела еще выше. Женщина начала взбираться по ней, кляня себе под нос и какого-то барина и крутую, неудобную лестницу.
Красавчик карабкался вслед за ней и чувствовал себя точно во сне. Казалось, вот-вот он проснется и исчезнет широкая спина женщины и витая лесенка и сам дом, и он очутится снова в пещере над лесным озером.
Взобрались. Жестом велев мальчику подождать, женщина постучала в какую-то дверь. За нею глухо прозвучал знакомый, но недовольный почему-то голос:
— Кто, там?
— Я, барин, я—Марфа.
Красавчик удивился, что голос женщины теперь не таил и тени недовольства, а звучал ласково и подобострастно.
Раздались шаги за дверью, щелкнул ключ. Красавчик увидел знакомую фигуру художника, облаченного в широкую, длинную серую блузу. Брови Борского были слегка нахмурены, точно он был недоволен, что ему помешали. Увидев мальчика, художник ласково улыбнулся, и улыбка эта смыла недовольство. Глаза его засветились добрыми, хорошими огоньком.
— А, пришел, Миша? Ну, и отлично. Иди, брат. Вы, Марфа, можете идти.
Он подался вглубь комнаты, жестом приглашая Красавчика войти. Тот робко переступил порог.
Громадная комната вся была залита светом. И стены и потолок у нее состояли из окон, местами задернутых цветными шторами. На полу у стен и на треножниках стояли картины. Одна громадная занимала чуть ли не пол комнаты. В углах и даже посреди комнаты возвышались какие-то статуи, на табуретах и мягких диванах валялись палитры, кисти, ящики с красками. В комнате царил такой беспорядок, точно её обитатель спешно готовился к отъезду.
Красавчик не ожидал увидеть что-нибудь подобное и остановился в изумлении. Картины, глядевшие отовсюду, напоминали ему выставку на окне художественного магазина на Морской, у которой часто и подолгу стаивал Мишка, смотря на картины. Теперь ему показалось, что он попал в такой магазин, но краски и кисти навели его мысль на настоящий путь. Он сообразил вдруг, что художники и есть те люди, что пишут картины. Он уже с любопытством взглянул на Борского.
Борский наблюдал за мальчиком, не мешая ему оглядеться и прийти в себя. Сперва недоумение, а потом любопытный взгляд Красавчика открыли художнику мысли, проносившиеся в маленькой голове. Он улыбнулся.
— Да. Миша. Я художник и пишу разные картины— ничего не поделаешь. Тебе не приходилось разве видывать художников?
— Нет, — смущенно ответил Мишка. Он не знал, куда деть руки, и теребил ими куртку. Но тут они казались какими-то неуместными, и Красавчик поспешил засунуть их в карманы.
Правая рука натолкнулась на что-то плоское и твердое. Это был портсигар художника, о котором Мишка совершенно забыл. Он поторопился извлечь его.
— Вот, покраснев вдруг до корней волос, промямлил он, — мы нашли... вы потеряли... вот…
Рука, протягивавшая портсигар, дрожала... Красавчик боялся глядеть на художника, опасаясь, как бы тот не заподозрил истину.
— Мой портсигар? — воскликнул художник. — А я-то думал, что потерял его невозвратно, Спасибо, Миша, спасибо. Ты совсем славный мальчик, оказывается.
Мягкая рука погладила Красавчика по щеке, потом взяла за подбородок и приподняла опущенную голову. Глаза мальчика встретились с ласковым взглядом художника. Мишка покраснел еще пуще: его смущала непривычная ласка и похвала, казавшаяся незаслуженной.
— Ты не бойся меня, Миша, — звучал мягкий хотя и густой голос, — я тебе ничего дурного не сделаю.
Мягкий ласковый голос располагал к себе, Мишка почувствовал влечение к этому лохматому смуглолицему человеку с такими проницательными и добрыми в то же время глазами. Глаза эти ободряли и ласкали в то же время под их взглядом исчезали смущение и неловкость, точно лед таял под лучами солнца.
— Ну, возьмемся теперь и за работу, прервал разговор художник. Ты не устал?
— Нет.
— Есть хочешь, может быть?
Мишка горел нетерпением узнать, в чем будет заключаться его работа. Он отрицательно покачал головой.
Тут начались странные, совершенно непонятные для Красавчика приготовления.
Художиик окинул его пристальным внимательным взглядом. Потом выдвинул на середину комнаты мягкий табурет и усадил Мишку. Отошел шага на два и снова внимательно поглядел на мальчика.
— Не... не то, — покачал головой художник и, снова подойдя к Мишке, начал бесцеремонно поправлять руками положение головы и рук мальчика, точно тот был не живым человеком, а просто куклой.
— Не шевелись и голову вот так... Руку сюда… Да не так .. Правую немного выше... Экий ты! Локоть-то не нужно оставлять... Вот так... Говорю, убери локоть!
В голосе Борского звучало нетерпение и даже раздражение; Мишка перетрусил, подумав, что рассердил чем-нибудь художника. Тот же был поглощен до какой степени постановкой натуры, что не замечал испуганного лица мальчика — Ногу на ногу...Так...Подайся немного вперед...Да не верти же голову... Не шевелись...Так, хорошо... Художник снова отошел на несколько шагов и, как показалось Мишке, взглянул на него таким свирепым взглядом, что у бедняги душа ушла в пятки. Невольно он двинул рукой. —Говорю, не шевелись! — прикрикнул художник, но заметил испуг в лице мальчика, и ласковая улыбка скользнула по его губам. —Ты не бойся, малыш...Нужно сидеть совсем тихо, —мягко пояснил он: —это нужно мне. Наконец приготовления были кончены. Художник подвинул мольберт и взял в руку уголь. Мишка весь поглотился вниманием. «Как это он писать будет?» — промелькнула мысль. —Теперь совсем, совсем не шевелись. Когда устанешь — скажи. Захрустел уголь на холсте. Художник быстрыми взмахами наносил черные черты, поминутно бросая на Красавчика странные, проницательные взгляды...
«Это-то и значит верно написать меня?» — думал Красавчик, следя за работой художника. Он сидел тихо, боясь пошевелиться, даже вздохнуть. Художник весь ушел в работу и, хотя часто посматривал на Мишку, но казалось, будто не замечает его. От этого Мишкой овладело странное, жуткое чувство. Ему казалось будто он окаменел, превратился вдруг в какую то вещь, на которую можно смотреть и в то же время не зачать. Долго думать об этом не пришлось. Красавчик скоро почувствовал усталость: он не привык подолгу просиживать в одной позе. Прошло всего несколько минут, а ему уже показалось неудобным то положение, которое художник придал его членам... Заныла рука в локте...Захотелось передвинуть ее немного, но Мишка боялся и геройски решил выдержать до конца. Зачесалась спина. Сперва слегка, но через минуту зуд стал почти невыносимым. Мишка еле сидел. Рука сама тянулась назад, и трудно было удержать ее на месте. «Сказать разве, что устал?» — подумал Мишка, взглянув на художника. Тот совершенно ушел в работу и с таким увлечение вычерчивал углем на холсте , что Мишка не рискнул слова вымолвить. «Заругает чего доброго!» Спина чесалась так, что не было сил терпеть. Напрасно Мишка сжимал зубы и старался забыть про зуд — он невыносимо напоминал о себе. Даже слезы навернулись на глазах у бедняги.
«Ох Господи! Не вытерплю, не вытерплю!» почти шептал он, между тем как художник и все в комнате закачалось и расплылось, как в тумане. «Не вытерплю, ей Богу!»
Мишка страдальчески сжал веки. Две крупные слезы выкатились из глаз.
—Что с тобой?
Удивленный и даже испуганный голос художника заставил Мишку вздрогнуть. Он открыл глаза. На лице художника было участие и недоумение.
—Ты устал? Отдохни тогда.
—Спина! —чуть не с плачем вырвалось у Красавчика и он с наслаждением почесался.
Громкий смех Борского смутил мальчика. Он растерянно взглянул на художника, и волна беспричинного стыла залила густой краской его личико.
— Зачесалася, — потупляя взор, прошептал он, точно оправдываясь.
— Это бывает, — еле сдерживая смех, ободрил художник мальчика, — бывает…И всегда, знаешь, зачешется, когда не нужно..
Мишка вполне согласился с этим и приободрился слегка.
— А дело у нас клеится! — все еще с бурной веселостью в тоне продолжал художник. — Вот посмотри-ка!
Ему хотелось рассеять смущение Красавчика и он подвел его к холсту. — Ну-ка, кто это?
Мишка взглянул на полотно, отступил и потом уставился взглядом на Борского. И во взгляде этом было столько изумления и удивления, что художник опять рассмеялся.
— Ну, кто же это?
— Я… — пролепетал Мишка снова воззряясь в полотно.
Не было сомнения. На холсте был он, собственной персоной. Из ряда черных черточек ясно выступало его лицо, его фигуре Мишка опять поглядел на художника тем взглядом, каким смотрят на сверхъестественное и непонятное. Во взгляде этом было почтение и даже что-то вроде страха.
— Ловко! — вырвалось у Мишки одобрение, развеселившее в конец художника.
Мишка ушел от Борского в этот день гордый и счастливый. В кармане побрякивали два блестящих серебряных рубля, и в затуманенной от счастья голове сладко звучали слова художника: «Приходи завтра утром снова. Вот тебе деньги: рубль за работу, а второй за то, что нашел портсигар. Спасибо и будь здоров»
Мишка не шел, а летел домой. Он торопился поделиться с другом своим счастьем.
«Вот вытаращит-то глаза, — раздумывал он, вприпрыжку несясь по пыльной дороге. — Иш, что говорил про таких баринов: денег у них нет…А это что?»
Красавчик звонко рассмеялся и, вынув монеты, подбросил их. Рубли зазвенели, сверкнув в воздухе.
И Мишка ловко поймал их на лету. Звон монет преисполнил гордостью его душу. — Заработал, не выплакал! — воскликнул он, пускаясь вскачь по лесу. Душа его ликовала, и ему казалось, что все вокруг ликует так же, как он: жаворонок сыпавший с неба звонкую трель, и лес впереди, и поле, залитое ярким солнечным светом. Митьку он нашел в пещеру. Шманала лежал на своем ложе и о чем-то думал. Когда появился Мишка, он встряхнулся, как человек, отгоняющий от себя докучливые мысли, и улыбнулся другу. — Что ты так долго? — нельзя было: работа. Это было сказано не без важности. Митька снова улыбнулся снисходительно. Он, казалось, не имел ни малейшего желания спрашивать о чем бы то ни было, и холодность эта слегка охладила пыл Красавчика. Он вытащил из кармана рубли и подбросил их на ладони, думая этим произвести впечатление. Но Митька был в этот день что-то слишком хладнокровен. — Два? — спокойно спросил он, впрочем одобрительно улыбаясь. — Два. Один за работу, а другой за портсигар. Митька поморщился. — Не нужно бы брать. Красавчик остолбенел. — Не нужно?!
— Не нужно, — повторил Митька, ну да раз взял — все равно. Мишка ничего не понимал, но потребность поделиться с другом впечатлениями дня, рассеяла недоумение. Он присел возле друга и прямо залпом выложил ему все: и о том, какой добрый и ласковый художник, и о том ,как пишут кого-нибудь, и наконец, как похоже «написал» его художник. Митька слушал, снисходительно улыбаясь, и в то же время видно было, что мысли его заняты совсем не рассказом, а чем-то другим. Хотя губы его и улыбались, но в глазах светилась какая-то упорная дума. Красавчик наконец заметил это. — Что с тобой, Митя? Вместо ответа Митька поглядел на приятеля странным каким-то взглядом. — А ты знаешь, что Крыса в тюрьме?..Засыпалась... — Ну-у? Мишка так и застыл, подавшись туловищем к приятелю. — Верно, засыпалась? — Верно, раз говорю! Весть была крайне необычайна. В первую минуту она ошеломила Красавчика, не вызвав в его душе никаких определенных ощущений. Потом злорадство шевельнулось в душе. — Так ей и надо!— вырвалось у Мишки. Митька пытливо взглянул на товарища. — Ты рад, небось?
—Рад...Пусть попробует, как сладко в тюрьме. Но тут вспомнились вдруг унылые дни, проведенные в тюрьме, побои, грубые окрики и брань, и грусть охватила. Красавчик представил себе Крысу в таком положении, и горбунья показалась уже не страшной ведьмой, а просто несчастной женщиной. Жалость шевельнулась, Мишка вздохнул. —Не-ет, — тихо проворчал он. —Чего мне радоваться? Она сама по себе, а мы сами по себе. Но все таки несмотря на чувство жалости, весть о том, что Крыса в тюрьме, носила в себе и нечто приятное. Мишка вдруг почувствовал себя легче, свободнее. До сих по его кошмаром угнетала мысль, что когда-нибудь он может снова очутиться у Крысы, а теперь этот гнет отпадал. Невольно сорвался с губ опасливый вопрос: — А ее скоро выпустят? Митька безнадежно свистнул. — Ну, нет. Нам-то ее никогда не увидеть. Только теперь Мишка вспомнил, что так и не спросил у друга, откуда у него такие поразительные новости. Он с удивлением поглядел на Митьку. — А как ты узнал? — Про Крысу? — Ну да. — А на станции. Красавчик шире раскрыл глаза. — Сашку-Барина встретил, — пояснил Митька как-то нехотя. — Он мне и сказал. Замели ее, когда она фартовое покупала. Сашка говорит, что пауки давно за ней следили. Узнали как-то про ребятишек ейных. Говорят у нее и краденые ребята были... Митька остановился и бросил на приятеля хмурый взгляд. — Ты тоже краденый,— угрюмо добавил он. — Я краденый? Мишка даже привскочил. Шманала продолжал лениво, точно не замечая движения приятеля. — И ты краденый и Сонька Горбатая...А Сашка-Барин звал меня работать с собой в Финляндию.— переменил Митька тему разговора, которую, по-видимому , мало нравилась ему. Заявление это было достаточно, что бы направить мысли Красавчика в другую сторону. Сразу тревога засветилась во взоре Мишки. — Звал? —Звал: «Мы с тобой, говорит, много дел натворим. Ты, говорит, такой, какого мне надо...» —Ну, а ты? — Я сказал, что не пойду. Красавчик вздохнул облегченно и любовно поглядел на друга. —Так и сказал, Митя? — Да. Что я не могу один, что ли работать? Митька отвел взгляд в угол пещеры, точно смутился чего-то. После истории с портсигаром художника, Шманала почувствовал себя очень скверно. Он ничего не говорил Мишке, но в душе его совершался мучительный переворот. Ему почему-то вдруг опротивело ремесло, которым он так гордился. И это мучило, угнетало его. Ни словом не обмолвился он о том, что предложение Сашки, которым бы он гордился два месяца тому назад, теперь вызывало в нем какое-то странное брезгливое чувство. Весь вечер Митька был хмур, подавлен чем-то и почти не разговаривал. Красавчик, несколько раз заговаривал с ним о Крысе , неизменно сводя разговор на волнующую его тему о том, что он «краденый».Но Митька не поддерживал разговора, и хмурился еще больше, точно беседы эти были ему крайне неприятны. Красавчик не мог понять, что твориться с другом. Пытался он развеселить приятеля, но ничего не помогало. Улеглись спать рано, но заснуть не могли. Митька хоть и притворялся спящим, но чуткое ухо Красавчика улавливало в тишине кое-какие звуки, говорившие о том , то Митьке не спится. Он ворочался на своем ложе, и, как показалось Мишке, даже вздыхал. Красавчика тревожило состояние друга. Несколько раз хотелось ему подойти к Митьке, расспросить его, утешить, если можно было. Он чувствовал, что Митьку мучает что-то, и мучился за него. Однако расспросить приятеля не решался: Митька не любил когда приставали к нему с участием. Совсем стемнело в пещере. Только сквозь просветы кустов мутнел бедный сумрак белой ночи. Из лесу доносились ночные шелесты и шумы. — Миша!— раздался вдруг в пещере тихий оклик. В нем слышалась нежность и глухая тоска. Мишка встрепенулся. —Что, Митя? Молчание. Охваченный странным волнение, Мишка болезненно-чутко прислушался, но Митька молчал. —Что, Митя? — снова спросил он, и от волнения голос его задрожал. — Поди ко мне... Одним прыжком Красавчик переселился на постель друга. Его встретили две горячие руки и обняли словно невзначай. —Мишка,— раздалось шепотом, почти над самым ухом, — ты не уйдешь от меня? Это было сказано с такой непривычной для Митьки тревогой и тоской, что у Мишки невольно прошибло слезу. Он прижался к другу и почти не осознавая что делает, обвил его шею рукой. Митька не сопротивлялся. —Митя, да что ты?! Что ты говоришь? Зачем? Как же я могу, — взволнованно заговорил Красавчик. — Как же я могу уйти от тебя?.. Мы всегда вместе будем... —Мало ли что может случиться, — уклончиво заметил Митька.— Вот ты краденый— помолчав немного добавил он, и по тому каким говорилось это видно было что Митька решил высказать все самое главное, что волновало и тревожило его: — ты краденый и у тебя могут найтись мать с отцом...Ну, — голос снова дрогнул, тогда ты и уйдешь от меня...Тогда... — Нет , Митя!— горячо прервал Мишка, крепче сжимая шею приятеля— Ей богу, не уйду...Вот тебе крест... И Мишка торопливо перекрестился левой рукой, правую он не решился отнять от шеи друга. —Ну, спасибо... Точно тяжесть какая-то свалилась с Митькиной души. Мишка почувствовал, что руки Шманалы слегка прижали его стан. Это была единственная ласка, на которую решился Митька. Как бы ни незначительна она была, но душа Красавчика наполнилась ликованием. Он плотнее прижался к другу, но Митька нежно отстранил его. —Пора спать, Миша. Было похоже, что Митька устыдился своей слабости.

@темы: текст, Пирагис, Красавчик

---

Л.Пирагис "Красавчик" Глава 4

[telwen]

Л.Ю.Пирагис "Красавчик"

Сканировала  change-ange.Спасибо!

IV.
Художник Борский.

Было раннее утро, и прохладную полутень леса только в вышине прорезали красные солнечные лучи, румянцами горя на верхушках сосен. Розовая дымка тумана стлалась по озеру, и в спокойной тихой воде отражались червонные пятна облаков и застывший, словно очарованный лес, громоздившийся по уступам берега.
Митька и Красавчик успели позавтракать уже и выползли из своего нового убежища — пещеры, открытой Митькой во время прошлогодних скитаний.
Пока еще не было никаких планов относительно предстоящего дня, и приятели расположились на берегу. Митька курил и щурился, следя за голубоватыми струйками дыма. Красавчик сидел возле него, обхватив руками колени и задумчиво глядел на озеро.
Нежный розовый туман постепенно таял, словно кто-то осторожно сдувал его. И яснее становилась даль, четче вырисовывались очертания деревьев на противоположном берегу и домиков, ютившихся под ними. Уходили последние призраки белой ночи, скрытой под мутным покровом загадки и озеро, и небо, и лес, и дома.
Проснувшийся лес был полон птичьим гамом и теми особенными таинственными звуками, в которых скрыта жизнь леса, его могучее дыхание.
Кликала тоскливо кукушка и отзывался ей деловитый стук дятла, словно молоток неутомимого столяра... Тревожно каркнула ворона вдали и затрещало где-то в лесу, словно упал кто-то большой и тяжелый.
Векша мелькнула в воздухе пружинным скачком и крикнула, точно у нее захватило дыхание от головоломного скачка. Покачалась на тонкой ветке и снова прыгнул, резко крикнув; так в цирке подбодряют себя криком гимнасты, совершая головоломные сальто-мортале.
Красавчик слушал звуки леса, следя взглядом за рассеивающейся дымкой тумана, и на душе у него было светло и легко, розово от нежного тумана на озере, от клочков легких облаков, купающихся в золотом солнечном море.
Больше недели жили приятели в пещере над лесным озером. Место было глухое безлюдное. Только по ту сторону озера лепились к крутому берегу несколько домиков рыбачьего поселка, а кроме него кругом на несколько верст не было жилья. Пещеру надежно охраняли от постороннего взгляда густые кусты. Они казалось всползали по отвесной стене и никому не могло прийти в голову искать среди них отверстия пещеры.
Внутри пещера была довольно просторна: приятели отлично устроились в ней. Каменистый пол устлали слоем листьев; из них же соорудили две мягкие отличные постели. Тюремные куртки заменяли одеяла. В общем, это было восхитительное убежище, которое Митька не без гордости величал «нашим домом».Красавчик находил, что не гордиться таким домом невозможно, хотя он и был не так великолепен, как тот чудесный дом в дачном поселке, который положительно не выходил у него из головы.
Больше недели друзья прожили, ничего не делая, ни о чем не заботясь: милостыня, собранная Митькой, кормила их.
Спокойная жизнь в лесной глуши вносила покой и в душу Красавчика. Прошло так мало времени со дня побега из тюрьмы и еще меньше со дня последнего нищенства, а Красавчику казалось, что все это было давно, очень давно. Даже хищный образ Крысы как-то затуманивался в памяти, и прошлое походило на страшный сон, который кончился наконец.
Друзья не вспоминали прошлого. Митька иногда от скуки, пускался в область воспоминаний. Он рассказывал другу кое-какие эпизоды из своей, фартовой деятельности. Все это были подвиги, которыми Митька гордился и которые создали ему славу ловкого карманника. Он воодушевлялся при этом, снова переживая все опасности и приключения, которыми была его память.
И не просто от скуки Митька рассказывал обо всем этом. Он питал в душе надежду что Красавчика увлекут его рассказы и с осени он бросить свое ремесло плакальщика. Относительно дальнейшей жизни у Митьки не было никаких грез и мечтаний. Он знал, что осенью придется кончить привольную жизнь в лесу и взяться за старое ремесло. И когда Красавчик делился С НИМ мечтами о неведомой новой красивой жизни, он слушал его с недоверчивой улыбкой, как слушает взрослый лепет ребенка. Потом сердился вдруг и обрывал фантазию друга:
— Полно врать-то!
Он снисходительно относился к мечтам Красавчика, не придавая им значения, и в то же время решил с осени вывести друга «в люди». Эго значило, что Шманала хотел сделать его своим неразлучным другом и товарищем по профессии.
Быть в приятельских отношениях с «плакальщиком» казалось зазорным. Товарищи фартовые обязательно засмеют. Это впрочем не очень беспокоило —
все знали, что с Митькой шутить опасно, хотелось просто помочь другу устроиться лучше. В своих силах Митька не сомневался. Он знал, что под его руководством самый захудалый «плакальщик» быстро превратится в опытного карманника. Многие из плакальщиков лопнут от зависти, узнав, что сам Шманала взялся руководить Красавчиком. Это тоже льстило.
Но Красавчик странно относился к рассказам Митьки. Описание самой ловкой кражи выслушивал он вполне равнодушно. Только когда рассказ касался какого-либо опасного момента, столкновения с сыщиком или полицейским, из которого Шманала ловко выпутывался, — Красавчик возбуждался. Но и тут его возбуждала главным образом не прелесть опасностей воровской жизни, а страх за участь друга, смешанный впрочем с долей своеобразной гордости за него. Равнодушие приятеля огорчало Митьку, но он не оставлял надежды, решив, что до осени времени много.
День окончательно сменил ночь. Растаяла дымка тумана на озере и засверкало, заискрилось оно под лучами солнца.
От домиков на противоположном берегу, казавшихся за далью какими-то игрушечными хибарками, скользнуло по глади воды несколько лодок... Взметнулась из ближнего затона большая серая птица и, тяжело хлопая крыльями полетела над водой.
Митька докурил «цигарку», сплюнул и обернулся к другу. Он хотел сказать что-то, но взглянул ни озеро и на минуту приковался взглядом к лодкам. Острый глаз его различил по-видимому что-то занятное. Митька хмыкнул под нос, точно смеясь над чем-то в кулак и хлопнул по плечу Красавчика.
— Давно я их ждал!
Мишка недоумевающе оглянулся по сторонам, отыскивая взглядом тех, кого ждал его приятель. Митька расхохотался:
— Не там, брат, ищешь. Ты на озеро гляди. Вон они, лодки-то.
Красавчик ничего не понимал.
— Ну что ж. что лодки? Нужны они тебе?
Недоумение друга еще больше развеселило Митьку.
Он скорчился в три погибели и зажал нос ладонями, неудержимо хохоча.
— Чего тебя разбирает-то? — улыбаясь спросил Красавчик.
— Да то, что ты ровно ничего не смыслишь, ну, прямо ровно ничего... Не лодки мне понадобились, а рыба. Понимаешь?
Красавчик покачал головой.
— Какая рыба?
Митька безнадежно махнул рукой.
— Все-то тебе разжевать нужно. На лодках, видишь, люди? Ну, это рыбаки. Рыбу ловят они, а на ночь снасти поставят... Мы и пошарим в снастях, понял теперь?
Красавчик улыбаясь кивнул головой.
— Давно бы так сказал. Мы с Ванькой Косым в прошлом году у Вольного острова миног так ловили. Потеха была!
Теперь изумился Митька.
— И ты ловил?
— И я понятно... Я и Косой...
Но Митька продолжал смотреть недоверчиво. Он с ног до головы обозрел приятеля, словно впервые видел его. Ему казалось просто невероятным, что Красавчик мог участвовать в подобном похождении. Откровенно говоря, в душе он считал товарища трусом, и давно решил, что только благодаря этому качеству Мишка не мог примкнуть к «фартовым». И теперь ему показалось, что Красавчик врет, «форсит» перед ним.
— И ты? — снова переспросил он, пристально глядя в глаза другу. словно выискивая в глубине их скрытую ложь.
— Ну да. Чего ты так смотришь? Не веришь?
Митька раздумчиво покачал головой. Совершенно неожиданно он открыл в приятеле новое, чего и не подозревал в нем. И не хотелось верить этому, и раза три Красавчик должен был повторить что он таскал чужих миног пока наконец Шманала поверил. Он покачал снова головой и улыбнулся, как улыбается человек, натолкнувшийся внезапно на приятную неожиданность. Нежная ласка засветилась в глазах Митьки: в этот миг Красавчик стал ему еще дороже, еще ближе.
Воспоминание об этом похождении зажгло особый какой-то задорный огонек в тихих глазах Красавчика. Не ожидая просьб, он сам пустился в рассказ, оживляя его жестикуляцией, что с ним редко бывало:
— Мы с Ванькой у Чугунного моста купались. а он вдруг говорит: «Хорошо теперь миног жареных поесть, хочешь?» .»Хочу», — говорю. «Пойдем», говорит, — посмотрим вентера, близко тут». Ну мы и пошли. Дошли до Емельяновки, угнали челнок и поехали к Вольному... За челнок то мне было боязно — чужой он все-таки, да Ванька сказал, что на место потом отвезем. Ванька место знал... Приехали, а там на воде колобашки красные плавают и много их. «Давай тянуть», говорит Ванька. У каждой колобашки веревка. Потянули за одну и вытащили этакую соломенную вроде штуку, как бы сахарную голову. Сунул Ванька руку в нее — вытащил миногу. Бьется она страсть как, вертится, извивается. Кинули вентер назад, за другой взялись, и тут откуда ни возьмись — рыбак! Кричит, ругается... Мы — винта, он за нами. Рыбак-то на лоцманке никак был, а мы в челноке, ну и удрали в тростники, а ему не больно-то ловко было гнаться за нами в тростниках, — отстал. Только ругань мы слышали вдогонку. А и здорово же ругался рыбак!
Красавчик даже разрумянился. Глаза его блестели и поминутно рассказ прерывался смехом: воспоминания о проделке доставляли ему удовольствие. Митька со снисходительной улыбкой слушал рассказ. Когда Мишка кончил, он одобрительно кивнул головой.
— Здорово. Не знал я об этом. Не знал...
И добавил задумчиво:
— А я-то трусом тебя считал...
— Трусом?
— Понятно. И все наши тоже... А ты вот какой!..
И Митька покачал головой с видом человека, решающего какую-то сложную загадку.
Тут новое лицо появилось на сцену и прервало разговор друзей.
Это был высокий мужчина, одетый в белую чесучовую пару. На лохматой черноволосой голове у него небрежно сидела помятая панама. Через плечо был перекинут на ремне желтый ящик. Незнакомец подошел неслышно и с минуту стоял позади друзей, незамеченный ими.
— Доброго утра, ребята!
Приятели испуганно вздрогнули и обернулись. Митька вскочил на ноги и кинул тревожный взгляд вглубь леса, словно определяя шансы на спасение от какой-то неожиданной опасности. Незнакомец заметил это движение, и добродушная улыбка появилась на его смуглом лице.
— Вы не бойтесь. Не съем я вас. Да и разве похож я на людоеда?
Он весело засмеялся, обозревая друзей каким-то пытливым, ищущим взглядом.
Красавчик тоже поднялся и глядел на пришельца робким и удивленным в то же время взглядом. Так смотрит любопытная серна, впервые увидев человека.
Ни в лице незнакомца, ни в манере себя держать нс было ничего подозрительного, предательского. Он скинул с плеча ящик и присел возле друзей.
— Что вы тут делаете ребята? Откуда вы?
Митька кинул на него угрюмый взгляд исподлобья. Ему крайне не нравилась развязность незнакомца, и в душе хотелось послать его в преисподнюю. Но Митька был дипломатом и не хотел навлечь на себя подозрений резким ответом. Кроме того, незнакомец не походил на сыщика.
— Гуляем мы тут, — ответил Митька, уклоняясь от ответа на второй вопрос.
— Дело, ребятишки, дело! — одобрил пришелец. — Есть тут где погулять.
Он вынул папиросу из массивного серебряного портсигара. Закурил и разлегся облокотясь на ящик.
— Братья вы или просто товарищи? — снова спросил он.
— Товарищи, — буркнул Митька, следя привычным взглядом за рукой незнакомца, опускающей в карман портсигар.
Красавчик заметил взгляд Митьки и струхнул: видно было, что тому приглянулся портсигар. Неприятно стало на сердце, и он даже побледнел слегка. А когда Митька словно невзначай ближе придвинулся к незнакомцу, его бросило в жар.
«Господи, свиснет, ей Богу, свиснет!» пронеслась в голове мысль, и даже пот осел на лбу у бедного мальчугана.
А господин как нарочно теперь обратил на него все свое внимание. Он несколько минуть молча, сосредоточенно вглядывался в лицо Красавчика, и видимо это доставляло ему особенное какое-то удовольствие. В черных проницательных глазах незнакомца сперва было холодное, ищущее какое-то выражение. Потом в них вспыхнули огоньки почти восхищения.
— А ты славный мальчик, ей Богу! — воскликнул он, швыряя окурок. — Как зовут тебя?
— Мишка, — еле вымолвил Красавчик, боясь взглянуть в лицо незнакомца.
Все его внимание поглотил Митька, теперь уже почти вплотную подсевший к незнакомцу. Для Красавчика были ясны намерения друга, и он положительно дрожал от ужаса. Ему казалось, что вот-вот Митька будет уличен в краже, и от стыда и от страха его бросало то в жар то в озноб. Язык прилипал к гортани.
Странное состояние Мишки обратило внимание пришельца.
— Что с тобой? Боишься ты меня что ли? — голос был ласковый, дружелюбный.
Мишка робко взглянул в глаза пришельцу, и ему стало нестерпимо стыдно за приятеля. Ну, как можно обворовывать такого хорошего барина? Красавчик кинул на Митьку негодующий взгляд. Тот ответил ему полу дерзкой, полу презрительной, чисто «фартовой» улыбкой. Незнакомцу суждено было расстаться с портсигаром.
А он был далек от каких бы то ни было подозрений. Не обращал внимания на Шманалу и всецело занялся Красавчиком,
— Где ты живешь? — задал он вопрос.
— Тут, недалеко, — покраснел от смущения Мишка, опасаясь, что незнакомец пожелает знать более подробный адрес.
Но тот удовлетворился ответом.
— Та-ак, — протянул он, обдумывая что-то.
Взгляд его продолжал скользить по фигуре мальчика.
— Вот что, Миша, — барабаня пальцами по ящику, заговорил незнакомец. — Может быть ты хочешь заработать несколько рублей?
Незнакомец улыбнулся и продолжал.
— Ты не удивляйся, дружок. С такой мордочкой, как у тебя, всегда можно заработать. Я, видишь ли, художник и хочу написать тебя... Тебе нужно будет приходить, ко мне каждый день, ну, и за это я буду платить. Понял?
Красавчик смотрел истуканом, ровно ничего не понимал. Он понимал только одно, что от него требуют чего-то, за что будут платить деньги. Это походило на наем на работу.
— Согласен ты?
Красавчик ответил не сразу. Предложение художника казалось ему чем-то невероятным. Заработать несколько рублей! Заработать, а не выклянчить! Для Красавчика это было почти непостижимым. Он недоверчиво оглядел незнакомца, полагая, что тот только шутит. Но лицо художника было серьезно, и он требовал ответа. Согласен?
Волны бурной радости поднялась в груди мальчугана, и сердне сильно-сильно забилось.
— Согласен, согласен! — вырвалось у него.
Художник ласково улыбнулся. Вынул карточку из бумажника и отдал Красавчнку.
— Зовут меня Борский. и живу я в поселке за лесом. Знаешь?
— Да.
— Спроси там меня, и каждый покажет тебе, где я живу. А приходи завтра же утром, в такое время. Придешь?
Красавчик утвердительно кивнул головой.
— Вот и хорошо. По рукам, значит? Каждый день я буду платить тебе по рублю. Понял? Ну, а пока прощайте ребята. Так завтра утром я тебя буду ждать, Миша.
Художник поднялся с земли, ласково кивнул головой на прощанье и ушел. И Красавчик и Митька проводили его взглядом, пока чесучовый пиджак не скрылся за береговыми зарослями.
Красавчик сиял. Неожиданный заработок, словно с неба свалившийся, казался ему необъятным счастьем. Живая фантазия мальчугана мигом сопоставила действительность с затаенными мечтами о перемене жизни, и первый заработок в его глазах являлся прочным залогом к осуществлению этих мечтаний. Ведь подумать только, что он, бывший плакальщик, каждый день будет зарабатывать по рублю! И в уме вырастала длинная вереница этих дней и каждый представлялся в виде большого блестящего, новенького серебряного рубля. И много, много их... сотни, тысячи... Не счесть всех...
И захлебываясь от волнения, Красавчик делился с другом планами на будущее:
— Теперь мы хорошо заживем, Митя ! — говорил он, и глаза его горели радостными огоньками, а лицо румянилось, словно отсвечивая счастье, заполнившее в эту минуту все его существо. — Подумай только Каждый день он будет платить по рублю, и у нас будет много денег... Шутка, что ли?
Митька хмуро молчал. Он не глядел даже на Красавчика и, казалось, не слушал его. Только когда Мишка зашел слишком далеко, выразив надежду, что сможет заработать столько денег, чтобы купить такой же красивый дом, как тот, что они видели в поселке, Митька иронически улыбнулся.
— Заехал тоже! — насмешливо прервал он приятеля: — Заработай, попробуй! Много ты наработаешь у этого барина, как бы но так... Знаю я этих длинноволосых!
Презрительный жест, которым сопровождалось последнее замечание, словно осадил Красавчика. Смутная тревога проникла в его душу.
— А что ты знаешь? — робко, точно боясь за крушение своих надежд, осведомился он.
Митька уже сердито нахмурился.
— А то, что карман-то у них пустой, резко отрезал он. Знаю я, шманал ведь. Шманать-то их легко, правду сказать. Иною обшаришь со всех концов, а он и не чует, точно спит... Такие они... рохлястые... А толку никакого. Найдешь если ломыгу так и хорошо…Бочат (Часов) почти ни у кого нет, а если и срежешь (украдешь), так черные... Ну их!
И Митька сплюнул, выражая этим свое полное презрение «длинноволосым», у которых трудно было поживиться чем-нибудь карманнику.
Слова Митьки внесли долю разочарования в душу Красавчика. Он знал, что Митька ничего не говорит зря, и приуныл.
— А может не все они такие, выразил он робкую надежду Барин-то, кажется, не из таких, чтобы зря болтать. К чему бы ему надувать, то?
— Может быть этот и богатый, черт его знает, — сумрачно согласился Митька. Портсигар у него кажись всамделе настоящий скуржевый (серебряный). В угрюмом взгляде Шманалы проскользнуло что-то лукавое. Он сунул руку за пазуху.
Красавчик, весь захваченный мыслью о предстоящем заработке, забыл о портсигаре. Теперь вспомнил и движение Митьки точно пришибло его. Он широко раскрытыми глазами следил за Митькиной рукой и краска начала сбегать с его лица.
— Ты... ты... украл? — с трудом прошептал он, словно выпутывая слова из чего-то плотного, тяжелого, придавившего их.
Митька самодовольно ухмыльнулся.
— Понятно.
И добыл из-за пазухи портсигар.
У Красавчика и руки опустились. Он побледнел и печально понурился. Ему казалось, что сердце его начинает холодеть.
— Все пропало теперь, все пропало... — шепнули его побелевшие губы, и он отвернулся, закусив нижнюю губу... Горький клубок подкатывался к горлу.
Митька, поглощенный рассматриванием портсигара, не заметил, что творилось с Красавчиком. Он раскрыл портсигар и, найдя пробу, с довольной миной захлопнул его.
— Скуржевый, — одобрительно вымолвил он, целковых 20 стоит, а то и больше. Посмотри-ка, Красавчик.
Но Мишкл и головы не повернул, точно не слыхал друг. Это слегка озадачило Митьку.
— Миша! — позвал он.
Никакого ответа. Рука Красавчика нервно ломала какую, то щепку, и он делал странные движения, словно безуспешно старался проглотить что-то, застрявшее в горле.
— Миша! — снова позвал Митька уже несколько робко.
Красавчик нехотя обернулся. Губы его дрожали, и в глазах, затуманенных слезами, светился немой печальный укор. Взгляд этот проник в душу Митьки, и что-то тревожное шевельнулось в ней. Митька почувствовал себя виноватым.
— Чего ты? — пробурчал он, вертя в руках злополучный портсигар.
— Ничего... Сам знаешь... Теперь... теперь уж ничего не заработать у этого барина... Эх, Митя...
Горло совсем перехватило... Слезы покатились из глаз. Красавчик кинулся лицом в траву.
Митька растерянно вертел в руках портсигар, не смея почему-то взглянуть на приятеля. Он слышал глухой плач, и жалость к другу шевелилась в душе. В ушах его еще стоял веселый говор Красавчика, мечтавшего о честном заработке, и Митька вдруг почувствовал себя гадко: в нем шевельнулось сознание совершенного скверного поступка. И странным было это чувство: никогда еще Митька не переживал ничего подобного.
Он робко взглянул на распростертого Красавчика. Плечи того судорожно вздрагивали. волосы сбились, и в них запутались тонкие грязные пальцы. И среди сияющей торжественной природы такой несчастной и убитой горем казалась эта маленькая хрупкая фигурка, что совсем-совсем скверно стало на душе у Митьки. От жалости защекотало что-то в горле, и Митька окончательно почувствовал себя преступником. Он насупился пуще прежнего и нерешительно пододвинулся к Мишке.
— Миша, — дрогнувшим голосом произнес он, дотрагиваясь до плеча друга.
Тот дернулся так, словно желая скинуть с себя Митькину руку. Митька виновато отдернул ее.
«Эх, все хорошо было, нанес же черт этого барина — со злобой подумал он и добавил: — А меня-то тоже дернула нелегкая!»
Впервые в жизни он не чувствовал удовлетворения от удачной кражи и не мог гордиться своим подвигом. Горе друга переворачивало душу. Митька кусал губы, не зная, чем утешить Мишку, и на чем свет стоит клял себя.
— Миша, брось реветь то, — снова вымолвил он. — Мы уладим это как-нибудь... Не знал я право, что так выйдет...
И виноват ли ласковый голос, которым это было сказано, или обещание уладить дело подействовали на Красавчика, но он повернул к приятелю заплаканное лицо. Глаза взглянули вопросительно из-под влажных от слез ресниц.
— Устроим, верно устроим, — повторил Митька, — не плачь только, Красавчик. Мы сделаем все... Эх, право нелегкая меня дернула спулить портсигар!
— Зачем это ты?
От упрека снова сделалось скверно на душе. Митька отвел взгляд от товарища.
— Так просто… по привычке…
— А говорил, что не будешь шманать... И теперь вот мне нельзя идти к барину.
Странное, совсем непривычное чувство шевельнулось в Митькиной душе. Это было раскаяние и искреннее желание исправить совершенное. Он не мог выносить укоризненного взгляда товарища и хмуро глядел на озеро.
— И если бы барин поймал тебя, — продолжал Митька, — ну что бы тогда было?
В этих словах слышалась просто тревога, бескорыстная тревога доброго друга за участь друга. Это было уж слишком для Митьки. Сердце его сжималось и на глазах проступила подозрительная влага.
— Ну полно, Миша, — угрюмо вымолвил Митька, — будет. С портсигаром мы дело сладим, а потом... Вот тебе крест, что не буду шманать больше... пока мы с тобой...
Обещание было торжественное. Мишка радостно вскочил с земли, и глаза его снова заблестели и засияли, точно лучи солнца отразились в воде после дождя. Он схватил за руку Митьку.
— Не будешь? Ей-Богу, не будешь?
— Сказал раз, — тоже веселея отозвался Митька. И прибавил, чтобы переменить разговор:
— А портсигар ты завтра снесешь барину. Скажешь, что нашли мы на траве, будто выронил он. Понял?
Это был такой простой и великолепный выход из скверного положения! Мишка мигом оценил его и с признательностью пожал руку друга.
— Ты всегда все обмозгуешь! — воскликнул он.
И обоим улыбнулся снова померкший было день. Заискрились солнечные улыбки на озере, торжественной радостью повеяло от ясной небесной лазури и даже, казалось, улыбаются хмурые сосны, покачивая приветливо мохнатыми верхушками. Легко и радостно било на душе у Мишки: обещание товарища являлось прочным залогом новой жизни. Она заманчиво улыбалась впереди и сверкала и искрилась так же, как блестело и искрилось под солнцем тихое лесное озеро.
И Митька чувствовал себя хорошо. Как ни странно, но обещание, сорвавшееся, у него сгоряча, нисколько не тяготило его: веселое радостное настрое его друга вносило покой и тихую радость в его душу. Митька почувствовал вдруг, что готов сделать для Красавчика что угодно и нисколько не удивился этому: все казалось в порядке вещей.
До вечера друзья бродили по берегу озера, купались и ни на минуту их не покидало хорошее настроение. Рыбаки, как и предполагал Митька, действительно поставили снасти на озере: мальчуганы, подойдя к поселку, видели на воде тяжелые деревянные поплавки. Было твердо решено ночью отправиться за чужой рыбой, и друзья насмотрели для этой цели легкий челнок все в том же рыбачьем поселке
К вечеру вернулись в пещеру. Развалясь на постелях и закусывая колбасой с хлебом, приятели беседовали о ночном похождении.
— Беда, что ночи-то теперь совсем светлые, говорил Митька — если случится кто-нибудь на берегу, так заметить могут. А рыбаки народ злющий... В прошлом году меня чуть не убил чухна один... Еле убежал…
— Ну и теперь убежим, — беспечно заметил Мишка. — Убежим, понятно. Рыбы лишь бы набрать...
В пещере темнело. Вечерний сумрак ложился на озеро, затуманивая противоположный берег. Вода курилась слегка от росы.
Белая ночь постепенно набрасывала призрачное порывало на озеро и хмурый лес. Утихали лесные звуки, словно умирала жизнь в мохнатой иглистой чаще... Замолк лесной жаворонок, последний стук дятла заглох в отдалении, и на несколько минут стало тихо в лесу. Поток новые звуки наполнили его: — начала дышать белая ночь, населив лесную чашу призраками и тайнами.
В пещере стало совсем темно. Красавчик, лежа в одном ее углу, с трудом различал темный силуэт друга, лежавшего у самого входа. Митька наблюдал сквозь заросли кустов за наступлением ночи, выжидая наиболее удобный момент, чтобы двинуться в путь.
— Нам подойти бы к домам; когда совсем стемнеет, говорил он, — челнок тогда легко будет забрать...
— А с челном-то что будем делать потом?
— А пустим прямо на озеро. Найдут его, некуда ему деться-то... Ну, пойдем, что ли, как раз пора.
Красавчик поднялся с земли вслед за Митькой, и оба выскользнули из пещеры, словно тени какие-то.
На озере стояли сумерки, какой-то полупрозрачный туман. Сквозь него мутно поблескивала темная вода. Деревья тонули в белой мути, сливались и походили на кучу теней, беспорядочно перепутавшихся друг с другом.
Где-то кричала ночная птица. Её жалобные крики точно предостерегали от какой-то неведомой опасности. Озеро поблескивало словно громадный загадочный глаз, высматривавший что-то.
Мальчуганы шли по берегу озера, храня молчание. Обоим было немного жутко, точно обвеивали их своим дыханием грядущие опасности. Все было так загадочно и таинственно кругом. Лес казался сквозь призрачную завесу воздушным и легким, точно это были не тяжелые угрюмые сосны и ели, а души их, покинувшие на время свои массивные тела. Странные звуки доносились из лесной глубины: то треск веток под чьими-то тяжелыми шагами, то чей-то таинственный шепот, а то и дикий протяжный стон ночной птицы, от которого невольно пробегали мураши по спине.
Таинственность ночного похождения клала на детей свою печать, холодком жути вея на их души. Молчали оба, точно боялись, что голоса их вызовут какой то неожиданный и странный переполох в загадочной тишине белой ночи.
Подошли к рыбачьим лачугам. Залаяла громко собака на ближнем дворе, и лай её хриплым эхом разнесся далеко кругом. Друзья замерли.
— Разбудит всех проклятая, — шепнул Митька. — Чтоб ей пусто!
— А мы пойдем дальше, — тоже шепотом предложил Красавчик, — может она и зря лает.
— Пойдем.
Тихо, крадучись стали пробираться между несколькими хибарками, криво лепившимися к высокому берегу. Вот, наконец, и место, где насмотрели челнок...
А вот он и сам, странно выползший на берег, словно рассматривающий что-то занятное.
Сдерживая дыхание, влезли приятели в челн. Митька нащупал весла на дне.
— Ну, все, слава Богу, кажись… — вымолвил он, отталкиваясь веслом от берега.
Челнок уперся было, точно не желая везти похитителей, потом дрогнул, повинуясь силе, и с легким шуршанием скользнул на воду.
А собака лаяла между тем, хрипло, надрывисто, точно охваченная смертельным беспокойством. Угрозой проносился её лай по тихой воде, предостережением отдавался в лесу за хижинами.
— Ишь заливается! — пробурчал Митька, ловко работая веслами. — Ну, полай, полай, голубушка не страшно нам.
— А может быть не на нас она, — заметил Красавчик.
— Может, — согласился Митька. — Ты, Красавчик, смотри за поплавками то, чтобы не проехать нам.
Мишка устремил все внимание на воду, стараясь не пропустить место, где расставлены снасти. Митька греб, тихо погружая весла, чтобы не производить лишнего шума.
— Стой! Правее возьми! — вдруг скомандовал Красавчик. — Есть колобашка тут...
Митька гребнул веслом и обернулся. Красавчик возбужденно двигался на носу, наклоняясь к воде.
— Есть, есть... Вона в руке она у меня… Веревку нащупал.
Он повернул к приятелю возбужденное лицо. Митька вдруг рассмеялся.
— Чего ты? — слегка иедоумевая спросил Мишка.
Митька подмигнул лукаво.
— Что мы сейчас делать-то будем?
— Как что? Рыбу таскать понятно.
Митька расхохотался.
— Воровать просто, — отрезал он.
— Воровать?
Красавчик растерянно как-то оглянулся по сторонам.
— Но это не воровство ведь,
— А что же, по-твоему? — ядовито спросил Митька. — Ведь рыба чужая.
Это обескуражило Мишку. Он не хотел сдаваться, однако.
— Да как же, — с досадой вымолвил он, — не воровство это. Это не деньги и не вещи, а рыба, и её много тут... Это не воровство…
Красавчик твердо был уверен, что таскать рыбу не воровство, и только не мог пояснить приятелю разницы между намеренной кражей и рискованной шалостью. Он возмутился даже.
— Ошманать кого-нибудь — воровство, — с горячностью доказывал он, — портсигар взять из кармана воровство, а рыбу взять из сети — не воровство. Ведь мы никого не шманаем. Разве ты не понимаешь?
Напоминание о портсигаре неприятно подействовало на Митьку. Он нахмурился.
— Ну, ладно. Пусть по-твоему будет. Нарочно я сказал это. Давай лучше снасть вытянем.
Оба увлеклись работой и не заметили, как на берегу, возле домиков показалась человеческая фигура. Человек несколько минут следил за мальчиками, потом вдруг побежал к челнокам, стоявшим невдалеке от изб.
Друзья тщетно пытались вытянуть снасть. Рискуя опрокинуть легкий челнок, оба перевесились через борт и в четыре руки тянули веревку, но снасть даже не поддавалась усилиям.
— Фу, черт! — выругался запыхавшийся Митька, — Так у нас ничего не выйдет. Надо в воду влезть.
— В воду? — удивился Красавчик.
— Ну да. Разденусь вот и нырну посмотреть, что там со снастью. Это момент один. А то до утра будем плясать вокруг этой колобашки безо всякого толка.
И не теряя времени, Митька скинул рубаху и штаны. Через минуту он уже погрузился в воду.
Мишка следил за ним взглядом, но, обернувшись случайно, онемел от неожиданности: прямо к ним от берега мчался легкий челнок, управляемый каким-то рослым парнем.
— Рыбак! — с ужасом воскликнул Красавчик
В ответ на восклицание рыбак пустил какое-то ругательство по-фински и погрозил кулаком. Мишка не понял ругательства, но зато жест был настолько красноречив, что он невольно схватился за весла.
В этот миг вынырнул Митька. Он ухватился за челн и тяжело дышал, почти потеряв способность говорить.
— Митька, бежим! Рыбак настигает! — волнуясь крикнул Красавчик.
Митька посмотрел в сторону, откуда надвигалась опасность. Вражеский челнок был всего в нескольких саженях и Митька понял, что им не успеть сластись бегством.
В минуту опасности мозг Митьки привык работать с непостижимой быстротой. И теперь прошло не больше двух-трех секунд, как в голове его зародился смелый план избавления от опасности. Не сказав ни слова, Митька оттолкнулся от челнока и бесшумно поплыл навстречу врагу.
Красавчик остолбенел. Он ожидал от Митьки чего угодно, но не думал, что тот сам сдастся рыбаку. Ничего же другого он не видел в Митькиной проделке.
— Митька! — крикнул он другу, — вернись!
Но тот продолжал плыть, словно и не слыхал оклика.
Прошло не больше минуты. Рыбак был совсем близко. Он бранился во все горло и грозил. Красавчик различал даже злобное лицо врага
Вдруг произошло нечто непонятное. Челнок рыбака сделал странное движение, Непонятное проклятье сорвалось с уст финна, и с громким плеском он погрузился в воду. Челнок, перевернутый вверх дном, несколько секунд одиноко плавал на взволновавшейся воде. Потом вынырнула голова его владелец. Фыркая и кашляя, он поплыл к опрокинутому суденышку,
Все свершилось так неожиданно, что Красавчик застыл в недоумении. Он готов был видеть чудо во всем происшествии и, разинув рот, наблюдал за рыбаком, совсем забыв о грозившей опасности.
— Греби, Миша, скорее греби! — вывел его из оцепенения голос приятеля. — Я по пути влезу в челнок.
Мишка взялся за весла и легкий челнок заскользил по озеру, оставляя за собой злополучного рыбака и его опрокинутое судно.
— Что, брат, здорово? — спросил Митька, осторожно влезая в челнок с кормы.
Глаза его смеялись, лицо подергивалось от сдерживаемого смеха.
— Это ты его опрокинул?
Митька только головой мотнул: смех душил его, он не мог дольше сдерживаться и звонко расхохотался.
Красавчик не замедлил присоединиться к нему, и два звонких смеха, сплетясь вместе, далеко разнеслись по озеру. Вероятно, они коснулись слуха злополучного финна, потому что оттуда, где плавал он, донеслось длинное громкое ругательство. Судя по интонации, это было самое страшное ругательство, какое только имелось в запасе у рыбака. Друзьям же оно показалось только забавным, потому что они ответили на него еще более звонким хохотом.
Челнок все дальше и дальше уносил их от места приключения. Вот показался высокий берег, как бы окутанный туманом, а там и темная масса кустов, оберегающих пещеру...

@темы: текст, Пирагис, Красавчик

---

Л.Пирагис "Красавчик" Глава 3

[telwen]

Л.Ю.Пирагис "Красавчик"

Сканировала  change-ange.Спасибо!

III.

Митька-«плакальщик».

Красавчик поднялся с травы вслед за Митькой и потянулся к куртке, но Митька остановил ого.
— Куртку-то оставь!
Красавчик с удивлением посмотрел на него.
— Не поймешь, что ли? продолжал Митька. — Ведь к дачникам мы пойдем, а там и на фараона налететь можно... В куртках идти не годится.
Красавчик недоумевал.
— Да как же идти тогда?
— А так. В сорочках прямо. Это даже лучше ведь погорельцы мы будем.
— Погорельцы?
Красавчик так и застыл на корточках, протянув руку к курткам, валявшимся под кустами. Лицо его выражало страшное недоумение и стало до того потешным, что Митька звонко расхохотался.
— Ну, да, погорельцы, сквозь смех пояснил он: — ну значит, после пожара. Папенька с маменькой сгорели, в огне, сестра-малолеток тоже, а мы еле выскочили прямо в рубахах... Штаны люди добрые дали, а то бы и вовсе нагишом пришлось по дачам ходить...
Красавчик не мог понять, шутит Митька или говорит серьезно. Шманала то и дело прерывал свою речь смехом, так что под конец Красавчик тоже начал улыбаться.
— Ты не смейся, — заметил Митька, — я ведь всурьез говорю, — и продолжал уже вполне серьезно: — Комедь мы такую сломаем: братья мы с тобой, жили с родителями в деревне Сороки, под Питером. Две недели тому погорели. Три дома сгорело в деревне, ну и наш тоже. Ночью мы из огня выскочили, в чем были, понимаешь?
Красавчик начинал понимать. Он подивился в душе изобретательности приятеля.
— Тятька с год тому помер, — плаксивым тоном заправского нищенки продолжал Митька, — помогите, милостивцы сиротиночкам бедным.Мамка сгорела... Бездомные мы, бесприютные... Одежонки нет ли какой, благодетели?
Митька нараспев вытянул это жалобным голосом в то время, как глаза его лукаво усмехались Красавчику.
— Ну что? здорово? — торжествующе спросил он.
Красавчику Митька напомнил нищенствующую армию Крысы. Юные рабы горбуньи точно таким образом выклянчивали подачку, выдумывая разные небылицы, чтобы разжалобить сердобольного прохожего. Сам Красавчик не прибегал к подобным приемам и поразился, откуда они у Митьки. Ведь Митька презирал «плакальщиков» и всегда промышлял лишь благородным ремеслом «фартового» (вора). Он не мог скрыть от приятеля своего удивления.
— Где ты наловчился этому? — Митька самодовольно улыбнулся.
— Я все смогу. Да и не трудно быть «плакальщиком» — это каждый может. Вот пошманать попробуй! — Митька многозначительно кивнул головой, как бы желая выразить этим движением всю трудность своего ремесла. В нем заговорила своеобразная профессиональная гордость.
— Да, пошманай-ка! — не без важности добавил он. — На первом пистончике (кармане) заметут...(поймают)
Митька махнул рукой с солидным видом многоопытного, знающего человека и продолжал с легким презрением в тоне:
— А скулить — это плевое дело. Скулить всякий может...
— А я вот не могу, — тихо и как бы виновато, проговорил Красавчик.
— Ну, это ты!
Красавчик покраснел слегка: в голосе Митьки звучало странное безнадежное осуждение. Митька хотя и любил Красавчика, но в глубине души таил горькую мысль, что из него ничего «путного» не выйдет.
— Ну, заговорились мы! спохватился Митька, поднимая глаза к солнцу. — Уж второй час, поди. Снарядимся-ка в путь!
Он выпустил поверх брюк сорочку и опоясался тонким ремешком от штанов.
— Вот так. Валяй-ка и ты.
Грубые холстинные сорочки могли сыграть роль блуз. Красавчик заметил это, и в нем замаячила надежда уговорить Митьку вообще ограничиться таким костюмом: несмотря на наружное равнодушие, ему совсем не улыбалась мысль ходить по дачам, собирая милостыню. Но Митьку трудно было уговорить.
— Сказал тоже! возразил он. — А это куда денешь?
Он обернулся спиной к приятелю и ткнул себя кулаком между лопаток.
На сорочке стояли какие-то черные знаки. Красавчик не умел читать и потому не понял их значения.
— Что это?
— Буквы: пе, те, эм, пояснил Митька (когда он впервые попал в тюрьму, его там обучили грамоте), — Это значит: петербургская тюрьма малолетних. Понял?
Красавчик кивнул головой.
— Долго находишь в таком костюме-то? — продолжал Митька. Теперь мы пока клеймо землей затрем — ну, на раз сойдет… А потом новые рубахи нужны.
Красавчик молчал, соглашаясь с Митькой. Раз на сорочках имелись клейма, они не могли быть безопасными.
Следуя указаниям друга, он взял горсть земли и принялся натирать ею спину Митьке, пока грязное пятно не закрыло предательских букв.
— Пониже тоже потри, — наставлял Митька, — на лопатке тоже можно — пусть рубаха выглядит грязной, а то одно пятно на спине тоже не ладно.
Потом он собственноручно занялся Красавчиком. Минуту спустя, сорочки мальчиков покрылись слоем грязи, точно друзья целую неделю провалялись в болоте.
— Вот так хорошо! — не без удовольствия заметил Митька, обозревая свою работу, — Ни один леший не додумается теперь, что у нас на спинах было. Ну, возьми котомку и айда!
— А куртки? — вспомнил Красавчик.
— Мы их в кусты запрячем. Тут никто не найдет.
В испачканных рубахах, босиком и без шапок друзья представляли собой довольно печальную картину. Митька понимал это и смеялся, запрятывая куртки в кусты.
— Таким, как мы, обязательно подадут. Барыни — они жалостливые, пожалеют сирот.
А Красавчику не по себе было от этого смеха. Тяжелое давило душу. Им овладела та же тоска, что томила постоянно у Крысы.
Он побрел за Митькой с тем же грустно-покорным видом, с каким каждое утро выходил из логова горбуньи за сбором милостыни. Для него померк как-то сразу ясный день, птицы словно запели тоскливее. А ручей... Красавчику чудилось в его беспокойном ропоте что-то угрюмое и даже зловещее.
Митька, наоборот, вел себя так, словно собрался на веселую потеху. Он шутил, смеялся над своим плачевным видом и сиротством. Вообще он точно переродился. Хмурый, замкнутый у Крысы и в тюрьме, он в лесу вдруг переполнился жизнерадостностью; она так и брызгала из него. Это и радовало и удивляло Красавчика: он был рад перемене в друге, в то же время удивлялся, как можно быть веселым, когда идешь на такое постылое дело, как нищенство. Веселость Митьки поражала еще тем, что он, презиравший «плакальщиков», словно радуется тому, что превратился вдруг в «плакальщика». Этого Красавчик никак не мог понять.
Какая-то узкая быстрая речонка преградила путь. Голубой ленточкой извивалась она в высоких холмистых берегах, то разливаясь тихим прозрачным озерцом, то широкими складками гоня струи воды... В них золотом дрожали солнечные лучи и уродливо расплывались отражения сосен, глядевшихся в воду с уступов берегов.
Нужно было перебраться вброд. Митька уверенно сошел в воду, засучив штаны.
— Мелко тут, — не оборачиваясь, сказал он. — Иди за мной, только не поскользнись скользкие камни тут.
Течение било в босые ноги. Они скользили на камнях, и на каждом шагу можно было упасть. Митьку даже это забавляло. Он балансировал, сопротивляясь течению, и, хохотал,
— Ха-ха| Хорошо бы в одежде искупаться! Тогда бы мокрые мы еще больше настреляли... Верно, Мишка?
Красавчик не выдержал. Веселое настроение приятеля его начинало злить. Последняя шутка вывела из себя.
— И чего ты радуешься-то? — со злобой крикнул он.
Митъка в это время выбирался на противоположный берег. Возглас приятеля заставил его обернуться. С лица его не успела сбежать еще веселая улыбка, и в глазах светились лукавые огоньки. Красавчик насупился,
— И чего радуешься-то? — повторил он. — Рад, что в плакальщики записался?
Погасла улыбка на лице Митьки. Что-то хмурое набежало. Он пытливо поглядел на Красавчика, точно желая проникнуть в глубину его души. Вспыхнуло в нем странное чувство; оно обычно появлялось, когда задевали в нем гордость карманщика, и тогда Митька был способен на ножовую расправу.
— А ты-то чего поешь? — начал он медленно и как-то зловеще.
Но вид унылой фигуры приятеля, бредшего по воде, казавшейся несчастной, обездоленной какой-то, подавил злое, готовое вырваться наружу. Сострадание родилось в душе, проснулась хмурая ласка. Митька улыбнулся и протянул руку приятелю.
— Давай пособлю...
А когда Мишка очутился на берегу, он добавил, не выпуская руки друга и глядя куда-то вглубь леса.
— Из-за тебя я плакальщиком стал. Без тебя разве пошел бы я стрелять?
И в голосе Шманалы чувствовался ласковый укор; так укорять может только любящий отец или старший брат. Красавчик почувствовал себя виноватым. Ему вдруг жалко стало, что он обидел приятеля.
— Верно, из-за меня, тихо сознался он. — Не сердись на меня: мне тяжело так...
Митька слегка пожал руку Красавчика и промолвил сочувственно:
— Знаю, у Крысы тебе тоже тяжело было — видал я. Только все, брат, это ерунда. Не унывай. Ведь раз какой-нибудь и пойдем-то... Вот те крест, что больше не пойдем. А смеюсь я потому, что смешно будет околпачивать сердобольных барынь. Сам увидишь, что весело будет... Погорельцы, бедные братья, увинтившие из тюрьмы. Не смешно ли?
Митька снова расхохотался. Смех его подействовал даже на Красавчика: он слегка улыбнулся.
— Ну вот, так-то лучше! — поймал улыбку Митька. — И чего право печалиться, когда хорошо так тут!
И верно, хорошо было. Стройные стволы сосен высились кругом, тихо покачивая мохнатыми верхушками. Солнце светило сквозь них, золотым кружевом переливаясь по мягкому слою сухих хвой, устилавших землю. Справа речка сверкала, извиваясь в зеленых берегах, и шептали о чем-то непонятном ее торопливые воды. Лесной жаворонок задорно сыпал сверху коротенькую трель, словно приглашая веселиться вместе с ним. И только одинокая кукушка где-то далеко-далеко повторяла свой вечный тоскливый вопрос.
Красавчик невольно поднял взор кверху. Раскидистые ветки сосен, казалось, плавали в голубом небе, уходя в его бездонную глубину. Вот с одной из них вспорхнула темная точка, нырнула ввысь, в золотистое солнечное море, и звонкая трель коротенькой песни посыпалась оттуда. Птичка описала круг и снова опустилась на ветку, а где-то в другой стороне ей ответила такая же звонкая веселая песнь.
— Верно, хорошо! — вслух подумал Красавчик и тихий восторг наполнил его... Светлая радость затеплила огоньки в глазах и даже пробилась легким румянцем сквозь щеки. Он засмеялся без всякой причины: стало вдруг радостно и легко.
— Давно бы так! — одобрил Митька. — Хныкать нечего тут. Все хорошо и весело. Споем-ка!
И, не дожидаясь ответа, он затянул звонким альтом:

В Петербурге я родился,
Воспитался у родных,
Воровать я научился
С самых малых лет своих...

Это была ухарская песня воров, которая больше всего нравилась Митьке. Ее бесшабашный мотив, в котором проскальзывала порой грусть, был как-то не у места среди торжественной лесной обстановки. Красавчик сразу почувствовал это и ему показалось, что эхо, как-то недоумевая, разносит звонкий голос друга:

Имел английские отмычки,
Имел я финское перо,
Я не боялся ни с кем стычки,
И мне зарезать все равно...

Митька оборвал вдруг песню, словно смутившись чего-то. Последняя нота замерла где-то вдали тоскливым откликом, слившись с далеким криком кукушки. Тоскою повеяло.
— Не выходит что-то песня, как бы удивился Митька. — С чего бы это? Ведь всегда хорошо выходило...
Он покачал головой и на минуту погрузился в раздумье. Потом поглядел на Красавчика и улыбнулся.
— Не такие тут песни петь надо, — заметил он.
Красавчик молчаливо согласился.
— Другую запоем! — не унывал Митька.
Но в памяти вертелись лишь разухабистые воровские мотивы, которые — Митька почувствовал это — не вязались с обстановкой, не «выходят» здесь. Тщетно поискав в памяти подходящую песню, Митька плюнул сердито:
— Черт с ними, с песнями! Попоем потом, а теперь скоро и дойдем уж — делом нужно заняться.
Выбрались на дорогу. Она извивалась между деревьев желтой песчаной полосой, то пропадая на поворотах, то снова появляясь лентой. Глубокие колеи, бороздившие ее, доказывали, что по ней часто ездят. Да и теперь слышался скрип колес где-то позади мальчуганов.
— Эта самая дорога и есть, — сообщил Митька. — Там вот у озера и будут дачи.
Он стал совершенно серьезен. Деловитость отразилась на лице. Брови нахмурились слегка, и Митька стал похож на прежнего Шманалу, собравшегося на «работу».
— Ты ничего не говори — лучше будет, наставлял он. — Слушай, что я буду говорить, и наматывай на ус. Уж это я буду пушку лить (врать), а ты молчи. Помни только, что погорельцы мы. Не забудешь?
— Ладно, — согласился Красавчик.
Теперь его начало уже интересовать, как-то Митька справится со своей ролью.
За одним из поворотов дороги лес расступался, дугой обходя обширную поляну. Дорога зазмеилась среди зеленых холмов и стала заметно опускаться. Куча яркой зелени лиственных дерев виднелась впереди. Среди нее мелькали красные железные и черепичные крыши и сверкала какая-то серебряная полоска.
— Вот они — дачи-то, — указал Митька. — А там вон озеро. Вишь сверкает...
Лошадиный топот, раздавшийся совсем близко, заставил Митьку замолкнуть. Он обернулся.
Из леса вынырнул небольшой, изящный шарабан-двуколка. Гимназист лет 12-ти правил жирной маленькой шведкой, Рядом с ним сидела дама, вся в черном, и длинная полоса крепа развевалась на ее шляпе.
— Ну, Мишка, держи ухо востро, — шепнул Митька. — Сейчас попробуем. Барыня-то вдова видно — лучшего случая и не найти.
Шарабан поравнялся с мальчиками, и Митька вдруг стал неузнаваем. На лице его изобразилось мигом что-то жалкое, слезливое. Он странно как-то всхлипнул и побежал за экипажем,
— Барыня-благодетельница, — услыхал Красавчик плаксивое причитание, — подай милостыньку Христа ради сиротинкам-погорельцам. Отец помер, а мать на пожаре сгорела. Ба-а-рыня, миленькая... Заставь Богу молить... Изба сгорела, мамка…
Красавчик забыл о своей роли. Вытаращив глаза от удивления, он следил за приятелем. Митька, жалкий, приниженный какой-то, бежал возле двуколки, тягучим молящим голосом выпрашивая подачку. Это было так непохоже на Шманалу, что Красавчик не мог придти в себя от изумления. Незаметный жест Митьки заставил его опомниться: Митька движением руки звал его к себе. Красавчик почувствовал, что кровь хлынула ему в лицо, но все-таки побежал за другом.
С минуту дама и гимназист с любопытством глядели на странную пару. Митька не переставал клянчить, а Красавчик молча бежал рядом с ним, не смея почему-то глаз оторвать от земли. Никогда еще он не собирал милостыни таким необыкновенным способом и весь горел от стыда.
Во взоре дамы отразилось сострадание. Движением руки она велела гимназисту остановить лошадь, и Красавчик ясно услышал фразу, сказанную вполголоса:
— Несчастные дети.
Красавчик еще больше смутился, а Митька воспользовался случаем, чтобы повторить длинный ряд причитаний. В голосе его дрожали слезы, когда он закончил:
— Ни рубашечки, ничего нет у нас, милостивица... Все погорело... Не найдется ли барыня, у тебя одежонки какой... Холодно так-то ночью в лесу... Голодно и холодно, — вспомнил он любимую фразу Крысиных плакальщиков.
Дама раскрыла ридикюль и принялась рыться в нем. Острым хищным взглядом скользнул Митька по ридикюлю, но мгновенно же физиономия его приняла страдальческий облик.
Дама протянула монету. Митька взял ее, униженно кланяясь и крестясь:
— Дай Бог тебе доброго здоровья, благодетельница-барыня. Бог не забудет тебя... Живи на радость деткам... Дай тебе Бог...
Ласковая улыбка осветила лицо дамы. Она еще раз окинула взглядом фигуры юных бродяг:
— Откуда вы, детки?
Голос был мягкий, ласковый и печальный. Красавчику никогда не приходилось слышать такого обращения. Голос дамы проник ему в душу и тронул в ней тоскливое что то, какие-то погибшие мечты... Он поднял глаза и встретился на минуту со взглядом дамы. Печален был взгляд ее и ласков в то же время.
— Откуда вы. детки?
— Из деревни Сороки, барыня, — беззастенчиво солгал Митька. — Под Петербургом это... Погорели мы... Пол деревни сгорело... Ма-амка... то-оже...
Он даже всхлипнул, словно воспоминание о сгоревшей «мамке» терзало его сердце. Красавчику не по себе стало: ему казалось преступным лгать такой доброй ласковой барыне.
Дама вздохнула. Кинула любящий взгляд на гимназиста, потом снова обернулась к нищенкам.
— Придите ко мне вечером, я вам приготовлю кое-что из платья. Вот адрес мой. Читать умеете?
— Умеем, умеем! — торопливо воскликнул Митька.
— Я живу вон в этих дачах, продолжала она, указывая белым квадратиком картона на дачи впереди. Приходите вечером, часов в девять. Ну, а пока прощайте, милые.
Гимназист тронул вожжи, и лошадка бойко побежала по дороге. Митька послал вслед двуколке несколько благодарностей и обернулся к приятелю. Он весь сиял торжеством.
— Что, ловко брат? Ломыгу (полтинник) дала да еще одежу обещала... Что, брат?
Он подпрыгнул даже от избытка чувств и весело рассмеялся.
— Барынь-то этих всегда провести можно. Какую угодно пушку заряди — все сойдет... Не умею я стрелять по-твоему, а? Чего ты опять кислишься?
Красавчик не разделял восторга приятеля. Правда, он был доволен успехом, но в то же время его мучило что-то. Угрызения совести кололи душу. Стыдно было того, что Митька прибег к такому обману, чтобы получить подачку. Ему захотелось сказать об этом другу, но он не умел определить своих чувств и сказал только почти шепотом:
— Нехорошо это, Митя! — Митька даже рот раскрыл.
— Что нехорошо?
— А все это... Вот барыня... Ты соврал...
Он путался, сбивался и робко как-то глядел на Митьку, словно боясь, что тот не поймет его.
С минуту Митька недоумевал. Потом сердитый огонек вспыхнул в его глазах.
— Это нехорошо, что я одежу достал и ломыгу?
Он вызывающе глядел на Мишку, и недоброе что-то слышалось в его голосе, угроза какая-то. Красавчик совсем оробел.
— Да не то я, Митя... Не понимаешь ты, испуганно возразил он. — Не то я хотел сказать…
Митька продолжал смотреть молча. Потом презрение отразилось в его глазах. Он плюнул.
— А ну те к черту... Баба несчастная.
И сердито дернувшись, пошел дальше, весь горя негодованием и презрением. В мыслях он продолжал ругать приятеля и приходил к грустному заключению, что с таким «хнычем» им не зажить так, как хотелось ему.
Красавчик виновато брел позади. Тоскливо, неприятно было у него на душе. Он шел понурившись, пришибленный и убитый. Ему было неприятно, что Митька рассердился, не понял его, и в то же время чувствовал вину перед другом. Ведь чуть ли не ради него Митька разыграл комедию с дамой. Ведь не будь его, Шманала иным путем добыл бы себе нужную одежду, не унижаясь до выклянчивания и наглого обмана. И с его, Красавчика, стороны пожалуй нехорошо было упрекать приятеля...
Эти мысли растравляли мальчика. К горлу у него начинало подкатываться что-то горькое, и туман застилал глаза. Было так горько, так скверно на душе, что хотелось плакать.
Митька обернулся и приостановился немного.
— Чего ты застрял там? — крикнул он.
И в голосе его звучало еще раздражение, хотя и затихающее, правда. Он подождал товарища и пошел рядом с ним, хмурый угрюмый. Он не глядел на Красавчика, продолжая еще сердиться, хотя в душе почему-то жалел приятеля: уж больно убитым и огорченным казался он.
«Черт с ним, пусть! — с раздражением думал Митька. — Вперед умнее будет... Для него хлопочешь, а он… Да без тебя стал бы я что ли скулить перед барыней и этим шкетом — синей говядиной? Черт бы брал их...»
Митька сплюнул со злостью. Красавчик кинул на него робкий взгляд. Митька поймал его и больше нахмурился.
Все еще молча вошли в поселок. По обоим сторонам дороги потянулись дачи, но друзья не обращали на них внимания, целиком поглощенные разладом. Митьке и хотелось уже сказать Красавчику какое-нибудь ласковое слово, но мешало что-то. Какое-то упрямство, странное и непонятное. Митька начинал злиться даже на самого себя, но это не только не помогло, а ухудшало дело. Красавчику казалось, что Митька злится на него, и он в свою очередь боялся заговорить с приятелем.
— А вы откуда, посадия?
Друзья вздрогнули услышав этот оклик, и испуганно обернулись: их настигала громадная широкоплечая фигура, туго перетянутая полицейским мундиром.
— Урядник! — меняясь в лице, прошептал Митька
Он с отчаяньем оглянулся по сторонам. Но поздно было убегать: полицейский был в каких-нибудь пяти шагах.
Урядник вплотную подошел к мальчикам.
— Вы откуда взялись? — повторил он, окидывая строгим взглядом юных бродяг. От него не укры¬лось замешательство мальчиков и взгляд его стал подозрительным.
Красавчик совершенно растерялся. Встреча была такой неожиданной, что мальчик никак не мог понять, откуда взялся полицейский. Ужасная мысль, что урядник понял, кто они, невольно заставила задрожать.
Громадная широкоплечая фигура урядника казалась внушительной. Грозный взгляд требовал ответа. Красавчик кинул на товарища отчаянный взгляд.
— Мы… мы, — начал Митька, тщетно надумывая, что бы соврать: он не был подготовлен к подобной встрече, и вся его находчивость пропала, словно смел ее, как мусор метлой, грозный вопрос.
— Что мы, мы? — передразнил урядник. — Воровать пришли? Кто вы и откуда?
Положение становилось отчаянным. «Засыпемся» — пронеслось в голове Митьки, и неприятный озноб прошел по его телу. Он кидал кругом отчаянные взгляды, словно стараясь увидеть где-нибудь якорь спасения. И каким заманчивым, каким родным и близким казался ему в эту минуту лес, темной стеной видневшийся позади зеленых холмов.
— Воровать пришли? Ах вы обормоты! Я вам покажу...
Урядник выругался и схватил Митьку за шиворот.
— Отвечай же, посач!
За пазухой что-то кольнуло. Митька вспомнил вдруг недавнюю встречу и чуть не вскрикнул от радости.
— Никак нет, ваше благородие, — бойко вымолвил он, чувствуя, как обычная самоуверенность возвращается к нему. — Мы не воровать пришли, а идем к барыне.
— К какой это барыне еще?
Вопрос звучал насмешливо, с недоверием. Митька добыл из-за пазухи визитную карточку и протянул уряднику.
Тот повертел карточку перед глазами, прочел и уже с удивлением поглядел на детей.
— К госпоже Шахматовой? Кто это звал вас туда?
Митька заметил, что урядник сбавляет тон, хотя все еще глядит недоверчиво, и стал развязнее.
— А сама барыня. Говорила, чтоб придти сегодня обязательно. Одежу она обещала дать.
Митька почти нахально глядел в глаза уряднику.Тому объяснения показались удовлетворительными. Он, выпустил Митькину рубаху и; возвратил карточку.
— А откуда вы-то?
— Из Петербурга! — выпалил Митька. — Барыня-благодетельница приехать велела, а мы пешком пришли лесом — денег не было у мамки на машину-то. Урядник пригрозил пальцем.
— Ну-ну, смотрите! — Чтобы к завтраму и духу вашего тут не было... Увижу если, так плохо будет
И он нерешительно как-то пошел, оставив мальчуганов. Пройдя несколько шагов, обернулся и снова погрозил пальцем. У него был такой вид, словно он сожалел о добыче, вырвавшейся из рук.
— Ну, пронесло! — облегченно вздохнул Митька, когда урядник скрылся в каком-то проулке. — Нанесло же проклятого!
— Да-а, — протянул Красавчик, ощущая еще неприятную дрожь, — ведь замести мог...
— Мог, — убежденно подтвердил Митька. — Ну в другой-то раз мы не попадемся. Ишь ведь, фараон несчастный.
Пережитая опасность развязала языки. Друзья забыли о недавней размолвке и долго толковали о случае.
— Да, на счастье барыню на нас нанесло, — говорил Митька, — без карточки трудно было бы выпутаться... Хорошо, что я вспомнил о ней.
— Верно хорошо, — согласился Красавчик, чувствуя искреннюю признательность к даме в трауре. — А что было бы, если замели нас?
— Фьють! — Митька сделал выразительный жест рукой, и Красавчика даже холодом обдало.
— В тюрьму снова? — упавшим голосом спросил он.
Митька язвительно сощурился.
— Нет, во дворец!
Друзья проходили мимо небольшой, но красивой дачи, тонувшей в густом саду. Громадные кусты сирени окаймляли почти непроницаемой для глаза стеной узорную чугунную решетку. Сочные гроздья белых и лиловых цветов свешивались на улицу и нежный аромат окружал дачу. В просвете между кустами виднелись дорожки, усыпанные красным гравием, и клумбы, полные цветов. Несколько статуэток выглядывало из густой зелени...
Дачу почти не было видно за листвой. Сквозь плющ проглядывало несколько колонок и крыша с башенками и балкончиками. Даже на крыше были растения: через резные перила балкончиков и зубцы башенок свешивались лапчатые и перистые листья тепличных растений; несколько пальм горделиво покачивали раскидистыми верхушками.
Красавчик остановился восхищенный.
— Красиво как! Митя, посмотри-ка: и на крыше сад!
Митька окинул дачу снисходительным взглядом человека, повидавшего на своем веку много чудесного.
— Да, — согласился он. — Богатые верно живут. Красавчику дача казалась каким-то сказочным дворцом. Он устремил взгляд вглубь сада, в надежде увидеть кого-нибудь из счастливых обитателей дачи, словно это должны были быть не обыкновенные люди, а феи какие-то или, по меньшей мере, принцы. Но в саду было пусто. Только птички щебетали в кустах. Вздох вырвался из груди мальчугана.
— Вот пожить бы там! — мечтательно прошептал он.
Ему казалось, что жизнь в такой даче и есть та новая, чудная жизнь, к которой он стремился. Там, в этой красивой постройке, все должно быть по иному, чем везде. Красавчик не мог определить ясно, что именно должно быть в ней по иному. Красивая уютная дача очаровала его и в воображении он населил ее людьми, на которых должна была лежать светлая печать обособленности.
«И я… мы с Митькой тоже так заживем», — подумал он и кивнул головой с таким видом, точно осуществление этого плана не вызывало никаких сомнений.
— Тут бы стрельнуть можно! — вывело его из задумчивости практическое замечание Митьки.
Жалко было расставаться с чудесным домом, как бы воплотившим его мечты о новой светлой жизни.
До вечера приятели бродили по поселку. Митька ухитрился разжалобить еще нескольких сердобольных барынь и в результате около двух рублей мелким серебром бренчало у него в кармане. Он был в самом веселом настроении и болтал без умолка.
— Теперь, брат, мы долго можем жить припеваючи, говорил он. — Завтра утречком переберемся в пещеру на озере, о которой говорил я. Только не на этом озере она, а в той стороне, в лесу. Рыбу там будем удить...
Он засмеялся, вспомнив о том, как удил рыбу на озере в прошлом году.
— Там рыбаки есть, пояснил он, — так они снасти расставляют под рыбу: ну, ночью можно пошарить по снастям — большие рыбины попадают... Увидишь вот.
— А поймают если?
— Вздуют, понятно. Меня чуть не поймали раз... Удрал только. Рыбак там, старый такой, здорово ругался. Потешно так. По-чухонски лаялся...
Митька изобразил ругающегося старого финна. Вышло довольно забавно. Красавчик так и покатился со смеху.
В ночных похождениях за чужой рыбой была доля какой-то особенной, таинственной прелести. Это совсем не походило на кражу или на «стреляние» и казалось даже заманчивым. Красавчик слушал рассказы Митьки и в глазах его горели искорки восхищения.
Настала пора идти за обещанным платьем. Митька прекрасно знал поселок и без труда отыскал нужную дачу. Это был скромный двухэтажный дом, весь укрытый широкой листвою раскидистых каштанов. Стоял он на берегу озера и садом соприкасался с самой водой. Дом был красивый, просторный, но Красавчику он не понравился. Невольно он сравнил его с тем чудесным домом и нашел почти жалким. Сад был, правда, большой и полон цветов, но и ему было далеко до уютного садика той дачи.
— Дом как дом, — вслух выразил он свою мысль и вызвал ею удивление приятеля:
— А тебе какого же надо?
— Да не мне.. Так это я.
Красавчику почему-то не захотелось посвящать друга в свои мысли и он уклонился от прямого ответа.
Митька покачал головой.
— Черт знает, что с тобой делается. То ты как человек, а то вдруг точно спишь и сны видишь.
Митька, сам того не ожидая, попал в цель. Красавчик удивленно поглядел на него: сны наяву — это действительно было так похоже на данное состояние Красавчика,
В саду и на крытой террасе никого ни было видно. Друзья обошли дом и остановились возле высоких тесовых ворот. Со двора доносился чей-то голос; кто-то напевал песню о Мальвине, как ее снаряжали к венцу.
Приятели переглянулись.
— Постучать в калитку? — нерешительно спросил Митька.
— А вдруг да не эта дача?
— Ну так что ж? Не воровать идем...
Митька взялся за щеколду и стукнул ею. Красавчик робко встал поодаль.
В ответ на стук загремела цепь и раздался хриплый простуженный какой-то лай. Митька невольно отступил на шаг.
— Собака...
Пение на дворе смолкло. Послышался шум шагов по деревянным мосткам, и тот же голос, что пел, говорил собаке:
— Тише, Фараон, цыц!
Скрипнула калитка, и в ней показался седобородый мужчина в фуражке и фартуке. Мутные голубые глаза с любопытством скользнули взглядом по фигурам детей.
— Вам чего, братцы?
В мягком старческом голосе звучали добродушные нотки. Лицо старика тоже казалось добрым и простым и походило на какую-то икону.
— Барыню нам повидать, — переминаясь с ноги на ногу, сказал Митька,
— Барыню? — Снова старик окинул взглядом ребят и добавил неторопливо: — А почто?
— Да говорила она, чтобы придти нам, — смущаясь почему-то, пояснил Митька, — Барыня Шахматова.
Старик кивнул толовой.
— Барыня Шахматова точно здесь. Ну, коль сказывала сама, то ступайте.
Он медленно отодвинулся от входа и рукой поманил детей.
— Ступайте. Вона крылечко в углу... На кухню пройдете, там кухарка будет. Ступайте.
Громадная лохматая собака со злобным лаем кинулась из угла. Друзья в страхе попятились. Старик тихо рассмеялся.
— Испугались? Не бойтесь, на цепи он. Цыц ты, Фараон, дурной пес: не видишь нешто, что ребятенки пришли. Эх, дуралей старый!
Он добродушно бранил собаку, и та, точно поняв его, смущенно съежившись, убралась в будку. Только черные глаза, сверкавшие из-под лохматой шерсти, проводили друзей до самого крыльца кухни.
Плотная толстая женщина встретила мальчиков на пороге кухни. Сперва она как будто удивилась, однако не успел Митька рта раскрыть, как она заговорила.
— Это вы, сиротиночки несчастные? Идите, идите в кухню-то... Барыне я скажу сейчас... Сейчас... сейчас...
Кухарка неуклюже засуетилась, выдвигая из угла две табуретки.
— Присядьте вот, сердечные... А я сейчас барыне скажу... Ах вы бесталанные!
И в словах и во взглядах, которыми награждала она ребят, было много искреннего, неподдельного участья. Жирное красное лицо ее выражало столько жалости, что, казалось, вот-вот из оплывших жиром глаз брызнут слезы. Видимо, она уже знала о «бедных погорельцах» со слов барыни.
Кухарка скрылась в комнатах. Митька кинул на друга предостерегающий взгляд.
— Смотри, Красавчик, не провались, шепнул он, — говори так, как я учил, если будет спрашивать.
Он заранее подготовил друга к роли, которую надлежало сыграть перед госпожой Шахматовой. Это была довольно сложная роль, и Митька побаивался, как бы Красавчик не «сдрейфил.»
— Не забыл ничего? — с тревогой осведомился он.
— Нет.
Красавчик не забыл наставлений приятеля, но все-таки не был уверен в своих способностях выдержать роль. Он чувствовал, что не вынести ему скорбного ласкового взгляда дамы, что он обязательно собьется и перепутает что-нибудь. Это и волновало и пугало мальчугана. Он чувствовал во всем теле какую-то странную дрожь и ему хотелось, чтобы кухарка как можно дольше не возвращалась. Совсем бы хоть даже не пришла.
Но нет. Хлопнула дверь, должно быть, в коридоре. Раздались шаги и голоса. У Красавчика даже дыхание замерло; один из голосов принадлежал даме. Он вскочил с места точно собираясь убежать, и кинул на Митьку беспомощный взгляд.
Тот шепнул хмуро:
— Держись! — и встал, тоже заметно волнуясь.
Госпожа Шахматова вошла в кухню. Следом за ней кухарка несла объемистый узел. Взгляд Митьки мигом ощупал его, и он с трудом подавил улыбку удовольствия.
«По костюму поди, а чего доброго и сапоги еще», — подумал он.
— Ну вот, милые, собрала я вам кое-что из платья, — ласково зазвучал мягкий голос Шахматовой. Она передала узел Митьке, и тот рассыпался в благодарностях, с опытностью заправского босяка призывая на «благодетельницу» тысячи милостей неба.
А потом началась пытка. Митька, впрочем, развязно отвечал на вопросы госпожи Шахматовой. Он подробно описал мнимый пожар в «Сороках» и, всхлипывая, тер кулаком глаза, когда заговорил о том, как «сгорела мамка». Рассказ вышел таким трогательным, что невольная слезинка скатилась по щеке госпожи Шахматовой. Кухарка слушала, подперев ладонью щеку, тяжело вздыхала и причитала со слезами в голосе:
— Бедные! Сердешные! Сиротиночки несчастные!
И сокрушенно покачивала головой в такт причитаниям.
Когда же приходилось Красавчику отвечать на какой-нибудь вопрос, он не знал куда деться. Его бросало сразу и в жар и в холод. Краска заливала лицо, он беспощадно теребил подол рубахи и не мог глаз оторвать от половиц. В эти минуты ему хотелось сквозь землю провалиться, чтобы не чувствовать на себе затуманенного слезой взгляда Шахматовой,
— Ну, а что же вы будете дальше делать?
Этот вопрос даже Митьку застал врасплох. Он молчал, не находя подходящего ответа.
— До сих пор вы скитались по лесам, неужели и дальше так будете жить?
Митька смутился. Однако выдавил сквозь зубы.
— Нет...
— А что же? Родные у вас есть?
Митька насупился. Он начинал себя чувствовать также хорошо, как если бы его поймали в краже.
Госпожа Шахматова задумалась. Она прониклась участьем к юным бродягам и думала каким бы образом устроить судьбу несчастных детей. Митька чутьем угадывал ее мысли и начинал трусить: кто знает, что взбредет ей в голову? Нужно было чем-нибудь предупредить ее благодетельные порывы.
«В приют еще надумает пристроить», — подумал Митька, и от одной этой мысли его бросило в жар.
Не даром Митька прошел трудную школу «фартового.» Постоянные опасности, необходимость вывертываться из самых скверных положений изощрили его изобретательность. Выручила она и в этом случае.
— Мы, барыня, в Сестрорецк пойдем, — сказал он, оживляясь немного. — Знакомый там, земляк, работает на заводе... Он обещался работу нам найти...
— Да?
В голосе Шахматовой звучало легкое недоверие. Но ее нетрудно было убедить. Дело наладилось, и Митька вздохнул облегченно: свободе их не грозило никакой опасности.
— Ну что ж, Бог с вами, идите... Можете сегодня переночевать здесь.
Митька замялся. Ему хотелось поскорее выбраться из этого дома, в котором он начинал видеть уже чуть ли не ловушку.
— Спасибо, барыня добрая, — отклонил он предложение. Мы уж лучше пойдем. Светло ночью теперь... Скорее дойдем.
— Ну, как хотите. Христос с вами... Только, дети, если вы вдруг не найдете вашего знакомого в Сестрорецке, то возвращайтесь ко мне... А теперь покушайте на дорогу. Феклуша, дай детям поесть.
И ласково, сердечно простилась она с мальчиками. Красавчика даже поцеловала в лоб.
— Как звать тебя? — спросила она, держа в ладонях голову мальчика.
— Мишка, — краснея, пролепетал он.
— Миша? Помни, что я говорила. Если плохо будет, то приходите ко мне. Не забудешь?
— Не забуду, шепнул мальчик и дрогнули, опустились его пышные ресницы. За душу схватила непривычная ласка, затронула в ней что-то тоскливое, больное... Слеза выкатилась и упала прямо на тонкую белую руку...
— Ну, Господь с вами, милые. Пусть вам Бог поможет, бедные дети! — взволнованно проговорила госпожа Шахматова. Она перекрестила мальчиков широким крестом и быстро вышла из кухни. Митька заметил, что, выходя в коридор, она приложила к, глазам белое что-то, должно быть платок. И у него закоренелого фартового, стало как-то скверно на душе. Впервые шевельнулось незнакомое ощущение нехорошего, гадкого, и первый раз в жизни Митька почувствовал недовольство собой, хотя и блестяще выполнил предприятие.
Кухарка меж тем собрала на и стол. Добрая женщина суетилась так, как будто принимала самых дорогих гостей.
Друзья совсем не чувствовали голода, и заботы кухарки только смущали обоих. Митька хмурился и в душе далеко не благословлял кухарку. Ему хотелось уйти поскорее, а судя по тому, как хлопотала Фекла, трудно было надеяться скоро развязаться с ней.
— Кушайте милые мои… Кушайте ангельчики...
«Ангельчики, — ухмыльнулся про себя Митька, — тоже сказала! Знала бы только...»
За стол все-таки пришлось сесть. Фекла пуще засуетилась, накладывая на тарелки всякой всячины.
— Кушайте, родненькие, кушайте... Вот курочки кусочек положу... Кушай, милый... Вот котлеточка еще... Кушайте, сиротиночки вы мои...
В заботах кухарки было что-то чисто материнское. В жалостливых ласках, которыми она осыпала друзей, сквозило нечто такое, что смущало обоих. Приятели недавно сытно поели в чайной у станции и теперь через силу проглатывали вкусную пищу. Это огорчало сердобольную женщину.
— И что это вы плохо кушаете? Вы не бойтесь, родненькие... Ведь барыня сама велела...
Митька поблагодарил и намекнул на то, что им нужно торопиться.
— К утру в Сестрорецк нужно попасть, — заметил он, поднимаясь с табурета. Красавчик последовал его примеру.
— Так и покушайте на дорогу, а то как же на голодный живот идти?
Она неудомевающе развела руками.
— Как же так?
«И пристала же!» — с сердцем подумал Митька.
— Спасибо, благодетельница, по-нищенски приниженно поблагодарил он, — сыты мы, спасибо... Дай Бог здоровья тебе.
Кухарка совершенно растрогалась.
— Не стоит, милые вы мои... Ну Христос с вами, идите... Дайте-ка я соберу вам поесть в дорогу.
И когда, наконец, друзья выбрались из гостеприимного дома госпожи Шахматовой, в руках Красавчика был увесистый кулек с разными закусками.
— Ну что, брат, — торжествуя спросил Митька, когда дом Шахматовой скрылся за кучей деревьев, — худо разве вышло? Вона сколько добра у нас теперь.
Лицо его расплылось в лукавую, довольную улыбку.
— Тута, брат, хлопая кулаком по свертку с одеждой, продолжал он, — не только рубахи, а и штаны и, пожалуй, сапоги есть... Ну да, вона, вишь прощупываются... Погляди на...
— Видишь, что значит уметь, как за дело взяться...
Красавчику не понравился самодовольный хвастливый тон приятеля.
— Вышло не худо, — заметил он, — а все барыня. Добрая она.
Он ощущал еще на щеках прикосновение мягких ароматных рук, а на лбу — нежный поцелуй. Было как-то приятно и грустно. Что-то теплое, как ласка матери, охватило душу и мягкой грустью присосалось к ней.
— Добрая, хорошая барыня, — снова повторил он...
— Добрая, — согласился Митька. — Это верно.
Выбрались на поле. Последние лучи солнца таяли на хмурой зубчатой стене леса. Легкий туман клубился вдали, всползал на деревья. Казалось, белая ночь выдвигала полчища призраков, чтобы захватить мир, погрузить его в странное бледное очарование.


Надеюсь завтра дальше.

@темы: Пирагис, Красавчик

---

Почти детективная история «Красавчика»

[telwen]

История эта началась некоторое время назад.
В декабре  change-ange спросила в сообществе:
«Нашла в домашнем архиве книжку без начала, без окончания, очень по стилю смахивает на Чарскую.
Знаю только название - "Красавчик". Может, кто слышал, была такая книга?»
Ну и мне стало естественно очень интересно.Это почти археологические книгораскопки уже получаются.
Честно говоря, даже еще пару лет назад автора установить было бы очень трудно, почти невозможно.
Но к счастью на сайтах РНБ и Ленинки уже работают электронные каталоги, где можно все-таки найти книги по названию. Да, там еще не весь массив данных, и вообще выясняется, что даже в национальной есть не вся Чарская.
Но вот зато, если это не она – открывались интересные перспективы. Новый автор, на мой взгляд, это всегда хорошо.
Вот только в Ленинке ничего походящего не нашлось.
Зато нашлось в Питере. Это и правда была не Чарская.
Автора загадочной повести «Красавчик» звали Леонард Юлианович Пирагис, а издание сохранившееся у change-ange было первым и единственным изданием этой повести.

Пирагис, Леонард Юлианович (1876-1944) - вот так он пишется в каталоге Ленинки.
Про него мало что известно.
Он по-видимому прибалт и жил там где-то, так как книги, изданные у него после 1917 года изданы в Риге.
Он писал много книг, под несколькими псевдонимами. Однако большинство его книг не художественные, а что-то вроде "Деревенский колесник: Выделка тележных колес и осей" или "Устройство кустарного заводика для добывания эфирных масел ".
Однако художественные произведения у него тоже есть - некоторые даже в Ленинке.Но вот детские ли - неизвестно.

Но в сохранившемся издании, напомню, нет начальных двух глав. А добыть их надо было аж из Питера…
А выкладывать здесь неполную книгу-грустно. Да и почти четверть повести отсутствовала все-таки.Всегда лучше с начала читать.
В итоге недавно моя сестра достала-таки отдел внешнего обслуживания РНБ, и выкопала оттуда начало этой повести.
Ценой невероятных усилий - как она утверждает.
Ну и я с радостью вам эту повесть представляю:
Начиная с третьей главы сканировала  change-ange, да и вообще без нее мы бы про эту повесть не узнали бы.

Л.Ю.Пирагис

Красавчик.

I.
Беглые

— Теперь только пробраться сквозь кусты и отдохнем. Хорошее местечко там знаю. Увидишь вот.
Митька уверенно свернул с дороги на тропинку, едва заметной полоской вившуюся среди густых зарослей ольшаника. В белой ночной мути терялись очертания кустарника, и он казался бесформенной плотной массой, приникшей к земле. Тропинку трудно было разглядеть среди кустов, но это не мешало Митьке двигаться вполне уверенно: он шел, почти не приглядываясь к дороге, как человек, хорошо знакомый с местностью. Не оборачиваясь на ходу, он говорил:
— Тут я в прошлый год целый месяц прожил. Место, брат, роскошь да и только... Шикарно тут... Сам увидишь — вот погоди... Шевелись, Красавчик, теперь уж скоро.
Красавчик «шевелился», стараясь не отставать от товарища. Но, видно, он меньше Митьки привык к подобным дорогам. В то время, как Митька беззаботно двигался вперед, Красавчик поминутно спотыкался на корни, до того зашибая ноги, что приходилось закусывать губу от боли. Он останавливался на секунду потереть ушибленное место, и тогда почти терял из виду фигуру Митьки, пропадавшую среди мглы белой ночи и кустов. Красавчик с трудом нагонял товарища, что было почти не под силу усталым ногам.
— Иди ты потише! — не выдержал он наконец.
Митька обернулся.
— Устал здорово? — сочувственно спросил он. — Потерпи немного, сейчас дойдем... Скоро уже...
И сбавил шагу. Красавчик молча шел за ним. Митька ступал почти не слышно, и ноги его тонули в сумраке тропинки: казалось, он не шел, а плыло его туловище среди какой-то плотной темно-серой массы, покачиваясь и колеблясь, словно челнок на зыби.
Шли с полчаса. Красавчик поминутно перекидывал с плеча на плечо тощую котомку. Она была почти пуста, но все-таки сильно тяготила плечи, нывшие словно после побоев. Наконец Митька воскликнул:
— Пришли, Миша!
Красавчик вздохнул полной грудью и одним прыжком нагнал товарища.
Заросли расступились перед ними, образуя небольшую площадку, ограниченную крутым обрывом. Глубину обрыва заполнял седой сумрак, и ничего нельзя было разобрать внизу. Только долетал оттуда какой-то невнятный нежный ропот, словно перешептывались в глубине оврага бледные призраки ночи. Красавчик прислушался к шуму.
— Речка?
— Ручей. В нем головлей много поутру наловим. А теперь давай-ка костер разводить.
Красавчик кинул на траву сумку и нехотя пошел за приятелем собирать топливо. Он страшно устал: все тело так и ломило, а ноги отказывались повиноваться и были тяжелы, точно свинцовые. Митька тоже чувствовал сильную усталость, но бодрился и, собрав остаток сил, принялся за работу; только треск пошел по кустам, вспугивая спящих птиц. Пример товарища заразил Красавчика, и вскоре внушительная куча хвороста была на площадке.
Митька принялся разжигать костер; Красавчик лег возле него на траву.
Роса приятно освежала вспотевшее, горевшее от долгой ходьбы тело, и мальчик с наслаждением прижался лицом к траве, чувствуя приятную негу, разливавшуюся по членам. С ног точно тяжесть спадала. Казалось, будто за день на них постепенно наматывался пройденный путь и теперь спадал понемногу, рождая истому.
Вспыхнул огонек. Затрещали сухие ветки... Неуверенно заскользили по хворосту язычки пламени, точно нащупывая и пробуя добычу... Потом потянулись выше, разбежались вокруг кучи хвороста и, соединяясь, поднялись кверху трепещущим огненным столбиком. Светлый отблеск заиграл на траве и кустах, сорвав с них призрачный покров белой ночи.
Митька прикинул в костер еще охапку хвороста и откинулся на траву.
— Тут мы и поживем немного. Как думаешь? — спросил он.
— Мне все равно.
— Мне тоже... Ужинать будем?
Красавчику было не до ужина. От усталости клонило ко сну. Веки слипались сами собой. Он еле расслышал вопрос приятеля и вымолвил, поборов на секунду дрему:
— Завтра...
Митька засмеялся.
— Завтра? Ну, до ужина-то не дотерпишь... Так не хочешь, Красавчик, а?
Красавчик не ответил. Невнятно как-то прозвучали слова Митьки его затуманенному слуху. Он хотел было переспросить, но желание это мигом пропало и лишь легкий вздох вылетел из груди. Мальчика сковал крепкий сон.
С минуту Митька глядел на уснувшего. Хмурая ласка светилась в его глазах и губы слегка улыбались. Потом его самого начало клонить ко сну; Митька зевнул. Потянулся было к котомке с провизией, но видно раздумал ужинать, махнул рукой, примостился возле Красавчика и вскоре уснул.
Тихо стало на площадке. Прыгали и извивались мелкие тревожные тени вокруг костра, потрескивало пламя, и из оврага доносился невнятный говор струек воды. Саван белой ночи стал гуще, плотнее. Слепая мгла прочно присосалась к земле, опутав ее покровом загадки.
И Митька и Красавчик были бездомными бродягами, несмотря на то, что Митьке было 12 лет, а Красавчику едва минуло 11. Митька остался сиротой четырех лет от роду и сохранил о родителях лишь смутное воспоминание. Что касается Красавчика, то он вообще не мог с уверенностью сказать, были ли у него когда-нибудь родители. С тех пор, как он стал помнить себя, он знал лишь горбатую старуху со злым хищным лицом, вечно грязную и полупьяную. Ее он называл теткой Палашей. Так ее звали и еще несколько ребят, живших у нее; Митька тоже. За глаза дети звали старуху Крысой.
Обитала Крыса в громадном каменном доме, укрывшемся в узеньком грязном переулке. Дом был мрачный, старый, с потрескавшимися и облупленными стенами. За домом издавна установилась плохая репутация, и полиции частенько приходилось заглядывать в его трущобы. И нельзя сказать, чтобы посещения эти нравились обитателям дома: они далеко не ладили с полицией.
В грязных конурах дома ютилась нищета, наряду с преступлением. Нищие, искусно разыгрывающие калек, воры, грабители и даже убийцы находили себе приют в «Пироговской лавре», как называли сами жильцы свое огромное логово. Случалось даже беглым каторжникам скрываться от преследований в Пироговской лавре и это нисколько не стесняло ее обитателей: наоборот, каждый из них был готов помочь, чем угодно, этим отверженным и досадить полиции.
Старая Крыса пользовалась большой известностью в Пироговской лавре. Половина населения дома нуждалась в ее услугах, так как она охотно покупала краденые вещи и замечательно ловко сбывала их.
Помимо скупки краденого Крыса промышляла также и нищенством. Сама она, впрочем, не собирала милостыню: для этого у нее было около дюжины мальчиков и девочек. Большинство из них были отданы Крысе самими родителями за известную помесячную плату, но были и сироты вроде Красавчика, за которых Крыса никому не давала отчета.
Ребятишки с утра выгонялись на улицу и к вечеру должны были доставить старухе определенную сумму. Если случалось кому-нибудь из маленьких рабов Крысы не добрать хотя бы нескольких копеек, Крыса жестоко избивала несчастного. Плеть у нее была казачья, а рука тяжелая.
Один Митька занимал в квартире Крысы особенное положение. Он был вольным жильцом у нее. Презирая и ненавидя старуху, он все-таки вынужден был жить у нее, так как некуда было деться. Несмотря на юный возраст, у Митьки были уже серьезные счеты с полицией. Он бежал из тюрьмы для малолетних, куда попал за какую-то кражу, и поселился у Крысы, так как жить у нее было безопасно. Несмотря на свою темную деятельность, старуха умела устраиваться таким образом, что полиция ее не беспокоила. Митьке это было на руку.
Для Крысы в свою очередь Митька был выгодным жильцом. Она боялась, как бы Митька не покинул ее, и угождала ему насколько могла.
Митька промышлял воровством. Выросший среди подонков общества, он в раннем детстве еще постиг все тайны сложного и опасного ремесла воров-карманников и пользовался среди них довольно большой известностью под кличкой Митьки-Шманалы (Шманала (на воровском жаргоне) — карманный вор)
К нищенству Митька питал глубокое презрение. Собирать милостыню, как это делали ребятишки Крысы, было в его глазах делом, недостойным мужчины. Поэтому к сожителям своим по квартире он относился свысока и постоянно держался в стороне от них, точно аристократ какой-то, случайно попавший в дурное общество. Только к Красавчику проявлял он некоторую симпатию. Влекла ли его к нему природная мягкость и нежность мальчика или другое что, — трудно сказать. Только Митька почти с первого дня водворения у Крысы взял его под свою опеку, и нельзя сказать, чтобы опека эта была шуточной.
Красавчику хуже всех жилось у Крысы. Нежный, хрупкий и беззащитный мальчик терпел постоянно обиды от товарищей, да и от старухи ему доставалось больше, чем другим.
Он довольно равнодушно сносил побои, что крайне возмущало Крысу. Кроме того, красивое лицо мальчика, странно-раздражающе действовало на старуху, а вечно-грустные, большие карие глаза приводили ее в бешенство. Вообще у Красавчика была странная наружность, не соответствующая обстановке, в которой он вращался. Временами казалось, что он походил на принца, вздумавшего, прихоти ради, облачиться в лохмотья и опуститься на дно жизни. Это-то и возмущало Крысу, зачастую колотившую мальчика без всякого повода. Точно хотелось старухе отвести душу на нем, выместит на красивом ребенке свое уродство, свое безобразие, с детства доставшееся в удел. И она издевалась над ним:
— Ишь красавчик какой выискался! Уж я разукрашу тебя, будешь доволен!
Иногда она устраивала целые представления к великой потехе ребятишек. Вечерком, на досуге, осушив добрую половину полштофа, старуха подзывала к себе Красавчика.
— Поди-ка сюда, миленький. Чтой-то я тебя день-деньской не видывала, соскучилась даже. Ну, поди же к тетке-то, племянничек родненький. Красавчик мой...
Голос у старухи звучал притворной нежностью, а глаза смеялись и скрывали в себе какой-то хищный огонек — предвкушение злорадного удовольствия.
Заслышав старуху, со всех углов квартиры начинали собираться ее маленькие обитатели, бросив орлянку и три листка, так как предстоящая потеха над Красавчиком обещала куда больше удовольствия, чем эти повседневные игры.
Красавчик не спешил на зов родственницы, а старался забраться подальше в какой-либо темный уголок, а то и вовсе выскользнуть из квартиры. А Крыса между тем жаловалась:
— Ну, видите, какой племянничек-то у меня... Нет того, чтобы подбежать к тетке, обнять да поцеловать... Прячется... Ох, горе мое!
И вздох старухи покрывался смехом восторженных слушателей: так комично разыгрывала Крыса роль любящей родственницы.
— Маешься день целый, продолжала старуха, — рада хоть вечерком-то душу отвести с родственничком. Мишенька, где ты, родимый?
Пауза. Старуха сокрушенно качала головой и прислушивалась, точно ждала отклика.
— Не идет. Уж вы, ребятишки, разыщите мне его, а то стосковалась я.
Мальчишки только этого и ждали. Со смехом, целой оравой кидались они и волокли бледного, дрожащего всем телом мальчика к Крысе.
— Не идет, тетка Палаша, упирается!
— Упирается? Экий ведь непокорный! К тетке родной не идет!.. Где бы приголубился другой, а он нако-ся! Ну-ка давайте мне его, красавчика нашего.
Костлявые пальцы, изогнувшись, как клюв хищной птицы, вцеплялись в ухо мальчика. Начиналась потеха.
Старуха била, щипала мальчика, всячески потешаясь над ним, и прикидывалась в то же время любящей родственницей. Питомцы ее встречали громким хохотом всякую шутку старухи. Для них это было большим развлечением. Только Митька один оставался в стороне и хмурился. Трудно было сказать — жалел ли он Красавчика или ему просто не нравился этот вид забавы.
Благодаря Крысе, прозвище Красавчик установилось за мальчиком.
В том мире, где вращался Красавчик, прозвища неизбежно даются каждому. Каждый из маленьких рабов Крысы обладал, кроме имени, еще и прозвищем, обличавшим его физические или духовные качества. Был тут Петька-Палач, Ванька-Жгут, Фронька-Чудный Месяц. Среди уличных ребят это были самые обыкновенные прозвища. Зато кличка «Красавчик» казалась сотоварищам Мишки чем-то очень смешным и даже позорным. Петька-Палач неминуемо вступил бы в драку с каждым, кто осмелился бы назвать его подобным именем. Своими прозвищами мальчишки гордились даже: им казалось, что это были самые подходящие клички для мужчин в том смысле, в котором понимали они это достоинство. В глазах питомцев Крысы самым блестящим казалось положение Сашки-Барина, прославленного вора и. громилы. Сашка-Барин был известен всему темному миру Петербурга. Знали его не только, как опытного вора, но и как отчаянного ножовщика. Сашку боялись, перед Сашкой благоговели все его собратья.. Сашка-Барин, кроме того, всегда отлично одевался, носил на пальцах дорогие перстни и от него пахло хорошими духами....
К Крысе Сашка-Барин частенько наведывался, чтобы сбыть кое-что из краденого. Держался он при этом, как настоящий барин, приводя в восхищение несчастных ребятишек. После его ухода по углам квартиры долго велись разговоры о нем, и каждый из питомцев Крысы надеялся, что со временем займет в свете положение не хуже Сашки-Барина.
Сашка и тот обратил как-то внимание на необычное прозвище Мишки. Кличка и ему показалась забавной.
— Красавчик? А что это у вас за Красавчик появился? Этот? Ха... ха!.. — разразился смехом Сашка, вертя перед собой смущенного мальчугана.
При этом присутствовал Митька. Он недолюбливал Сашку и не благоговел перед ним, как другие. В лице Сашки-Барина он видел какого-то выскочку, опасного соперника на пути к воровской славе, к которой Митька стремился всей душой. Когда Сашка заходил к Крысе, Митька не вылезал из своего угла, наблюдая со злобой, как бесцеремонно держится Сашка. «Форсит», думал Митька и злился и завидовал Барину. Насмешка над Красавчиком кольнула его. Ведь что бы там ни было, а Красавчик был «своим». Если Барин над ним издевается, то значит и всех задевает. Митька вспыхнул.
— Чего пристал, Барин? — выходя на середину комнаты вызывающе бросил он.
Это было верхом дерзости. Мальчишки, смеявшиеся вместе с Барином, замерли. Сашка и тот опешил.
Митька, с трудом сдерживая волнение, подошел к Красавчику и оттолкнул его в сторону.
— Уйди.
— А ты откуда взялся? — сердито-изумленно спросил Сашка.
— А оттуда, — указал Митька на угол, из которого только что вышел.
Глаза Митьки сверкали из-под нахмуренных бровей. Лицо горело. Всей позой он выражал дерзкий, отважный вызов.
— А, Шманала! — узнал Сашка и покраснел вдруг от досады. — Ты это чего?..
Он шагнул к Митьке, желая расправиться с ним. Митька не отступил. Только злее и решительнее стал его взор, да правая рука скользнула к левому боку, где у него всегда имелся небольшой финский нож. Сашка заметил это движение и остановился.
— Ишь ты какой! — свистнул он и уже без досады, а с любопытством посмотрел на Красавчика.
— Да, такой! Подойдешь — перо (финский нож, кинжал) в бок пущу. И видно было, что Митька не шутит: всем обликом своим он напоминал дикую кошку, готовую броситься на врага. В глазах Сашки зажегся огонек восхищения. Он одобрительно усмехнулся.
— Молодец, Шманала, люблю таких! Толк выйдет из тебя... Только не подумай, грехом, что слабо мне стало: не твоему чета перья ходили на меня... А молодец ты — это правда. Понравился ты мне... Всегда так действуй.
— У тебя не спрошусь, как действовать! — отрезал Митька, отходя от Сашки с угрюмым, хмурым видом. Возбуждение у него проходило вместе с тем, как противник оценил его. Он снова забился в свой угол.
Этим дело и кончилось. В глазах товарищей Митька покрыл себя неувядаемой славой. Для Красавчика же история имела свои выгоды: даже перед Крысой Митька почему-то счел долгом заступиться за него.
— Только тронь его, старая ведьма! — подошел как-то Митька к старухе в тот момент, когда она по обыкновению вздумала было потешиться над Красавчиком.
И звучала в его голосе такая нотка, что старуха отшатнулась в испуге. Она не посмела даже бранью разразиться, а только прошипела:
— Ишь змееныш!
— Змееныш, — спокойно согласился Митька, — а Красавчика не смей трогать. Даже если без меня тронешь — все равно потом кишки выпущу!
Крыса видимо испугалась. Красавчику после этого легче вздохнулось: редко осмеливалась старуха наградить его тумаком и только изощрялась в брани по его адресу.
Красавчик после этого случая почувствовал к Митьке искреннюю признательность. Незаметно она сменилась более теплым чувством, перешла в привязанность и даже в тайную любовь. Митька в глазах Мишки был теперь не только покровителем, но и героем. Он гордился его покровительством и всячески старался сойтись с ним ближе.
Но Митька оставался вполне равнодушным и, казалось, не замечал мелких робких проявлений чувств Красавчика. По-прежнему он был холоден с ним и сторонился от него, как и от остальных «плакальщиков» — презрительная кличка, которой наградил Митька нищенствующую армию Крысы. Редко-редко, но и то только с глазу на глаз перекидывался он с Красавчиком парою фраз и тогда голос его звучал дружескими нотками, а в глазах просвечивала хмурая ласка. Так может смотреть только сильный на слабого, нуждающегося в защите.
Красавчик, хотя и вырос под опекой Крысы, однако не был похож на остальных ее питомцев.
Вокруг себя он не видел хорошего примера, никто никогда не говорил ему ни о честности, ни о других добродетелях, — но что-то чистое, жившее в его душе, мешало ему пасть, слиться с оравой наглых ребятишек, знакомых с пьянством и другими пороками.
Он никак не мог дойти до кражи. О честности, правда, Красавчик знал очень мало. Все вокруг него не только занимались кражами, но и смотрели на хорошую кражу, как на подвиг. Крыса в свою очередь благоволила к юным карманникам. Сплошь и рядом дети приносили ей кошельки, портсигары и другие вещи, которые можно найти в карманах зазевавшегося прохожего, и Крыса брала их. За ужином воришка даже поощрялся рюмкой водки и лучшим куском.
Красавчик не мог отважиться залезть кому-либо в карман. Мешала робость, страх перед чем-то непонятным.
Нищенствуя, Красавчик тоже вел себя не так, как другие. Несмотря на долгую практику, он не мог осмелиться выклянчивать подачку. Обычно выбирал он какой-нибудь уголок и молча провожал прохожих печальным взглядом. Красивое грустное личико обращало на себя внимание. Ему охотно подавали милостыню и редко возвращался Красавчик домой, не собрав нужной суммы
Вообще Красавчик не подходил к логову Крысы, как белый чистый цветок не подходит к помойной яме. Ему и самому казалось иногда, что он случайно попал к Крысе. Раздумывая подолгу об этом, он доходил даже до того, что в памяти как будто пробуждалось воспоминание о чем-то другом, более отрадном и хорошем. Вспыхивала в мозгу искорка, и вырисовывалось из мрака прошлого какое-то красивое доброе лицо. Слышался даже голос, нежный и тихий, и чудился какой-то особенный приятный аромат. Но нельзя было различить в тумане милое лицо, неуловимо звучал голос и все походило на какой-то волшебный сон.
Однажды он рискнул даже спросить у Крысы о своих родителях. Старуха пытливо поглядела на него, точно стараясь узнать, с какой целью был задан вопрос. В хищных глазах ее скользнуло что-то опасливое, но горбунья сразу овладела собой.
— Отец твой — царствие ему небесное — братом родным мне приходился. Помер он, когда тебе и годика не было. А мать — непутевая она была — пьяная на улице подохла. Одна я у тебя, тетка родная, и осталась только.
Может быть сироте иногда и приятно бывает узнать, что у него имеются родные, но Красавчика совсем не утешило заявление старухи: больно уж непривлекательна была его единственная родственница. Пришлось примириться однако и отбросить красивые грезы о призрачном прошлом.
И чем старше делался Красавчик, тем постылее становилось ему у Крысы. Тянуло его от нее куда-то. Куда? Он сам не знал, только тошно, тяжело становилось ему. Хотелось убежать подчас. Летом, нищенствуя в дачных местностях возле Петербурга, он видел жизнь, совсем не такую, как его. Тоска охватывала мальчика, душа стремилась к иной жизни, которой он не знал, но которая должна быть лучше, отраднее. Лежа где-нибудь в перелеске, он мечтал об этой жизни, создавал разные красивые картины. И шум деревьев над головой, и голубое чистое небо, и золото солнца на траве — все говорило ему о чем-то прекрасном, существующем на свете, к чему нужно только подойти, чтобы взять.
И чем больше раздумывал Красавчик, тем больше убеждался в необходимости избавиться от Крысы, от всех ее питомцев, переменить жизнь. И только Митьку одного не хотелось бросать.
«С ним бы и уйти, думалось: — он хороший, с ним все можно... Мы бы зажили вместе».
Но Красавчик не знал все-таки, как осуществить свою мечту, и напрасно ломал голову, пока случай не переместил его в другую обстановку, но совсем не такую, о какой он мечтал.
Стоял как-то Красавчик на углу людной улицы, провожая просящим взглядом прохожих. Вдруг неподалеку раздался крик, поднялась страшная суматоха. Красавчик хотел было пойти на шум, но откуда-то вынырнул запыхавшийся Митька. В момент сунул он в руки Красавчика ридикюль и бросился бежать, крикнув на ходу:
— Затырь! (Спрячь!)
Красавчик не сразу понял, в чем дело. Только когда мимо него пронесся городовой и несколько человек, сообразил он, что Митьке грозит опасность. Это заставило его забыть и о ридикюле и обо всем на свете. Напряженно следил он за убегающим товарищем и мучился за него, видя, как прибывает толпа преследователей. Опомнился Красавчик только тогда, когда чья-то сильная рука схватила его за ворот, и над самым ухом прозвучал суровый вопрос:
— Это у тебя откуда?
Какой-то бородатый мужчина держал его одной рукой, а другой указывал на ридикюль.
Красавчика ударило в холодный пот.
Собралась толпа. От страха Красавчик забыл даже про Митьку. Когда подошел городовой, он не мог сдержаться, и слезы ужаса и стыда холодными тяжелыми каплями покатились из глаз. Сердце замирало и в голове мутилось. Кругом колыхались, точно в тумане, злые враждебные лица; гул голосов слился в какую-то грозную волну, готовую захлестнуть маленькую дрожащую фигурку.
Красавчик силился сказать что-то и не мог от слез и от страха. Его тормошили, на него кричали, потом грубо потащили. Он уперся было, но здоровенный пинок заставил повиноваться. Красавчик плохо понимал, что нужно от него этим людям, но чувствовал, что впереди его ждет нечто страшное и беспощадное.
В участке он встретился с Митькой. В вонючей, грязной, полутемной арестантской находилось человек шесть всякого сброда. Среди них, как человек бывалый, восседал Митька, совсем спокойно рассказывая о чем-то, точно все случившееся было пустяком каким-то.
Увидев Красавчика, он изменился в лице.
— Ты? — злобно вырвалось у него. — Не сумел и этого сделать?! Эх...
Но жалкий, перепуганный вид товарища остановил ругательство, готовое сорваться с уст.
— Эх, брат! — с укоризной покачал Митька головой. — Засыпал (подвел) ты меня... Да и себя... Ну, да не впервой — ладно! Тебя бы вот выпутать только.
И на следствии в сыскной полиции Митька всячески выгораживал товарища. Даже снес терпеливо пару пощечин, которыми наградил его сыщик, будто бы за запирательство. У Красавчика сначала было желание выпутаться из истории, но потом желание это пропало. Митьку не выпустят с ним — об этом говорил и сам Митька, — а жить без него Красавчику казалось совсем скверно. Крыса его не пугала — жил он у ней и до знакомства с Митькой. Просто чувствовал, что тоскливо будет ему без Митьки, к которому он привязался, точно к родному. И Красавчик решил разделить Митькину участь. Как бы тяжела она ни была, — все же легче чувствовать возле себя друга. Кроме того, и Митьке, глядишь, не так скучно будет. И Красавчик решился.
На суде он неожиданно для товарища заявил:
— Мы вместе работали. Я всегда помогал ему.
И солгал так просто, так беззастенчиво, что даже судья удивился тону, каким Красавчик сделал свое заявление.
— Вместе работали? — переспросил он. — Как это работали?
Под проницательным взглядом судьи Красавчик смешался.
— Воровали... — краснея, чуть слышно выдавил он.
Митька так и впился взглядом в товарища.
Тот улыбнулся в ответ и Шманала понял, в чем дело. Он нахмурился, а в сердце между тем шевельнулась признательность, зажглась теплая искорка.
Их осудили. Оба попали в тюрьму для малолетних. Митька второй раз уже вступил в ее стены и держался, как человек бывалый. Он даже гордился слегка знанием тюремных порядков и не без важности посвятил в них приятеля.
— Недолго тут мы побудем, заявил он Красавчику в первый же день пребывания в тюрьме.
— Выпустят? — осведомился тот.
Митька засмеялся.
— Выдумал тоже! Прямо винта нарежем (убежим).
В первое время жизнь в тюрьме показалась Красавчику не хуже жизни у Крысы. Он находил даже, что работать в столярной мастерской (*) гораздо лучше, чем торчать на улице и собирать милостыню. Однако не прошло и месяца, как стало грустно и тяжело. Подневольная работа, грубые окрики надзирателей, наказания делали жизнь в тюрьме день ото дня все тяжелее. И Красавчик загрустил, стал вянуть, словно срезанный цветок. Ложась на чистую хотя и грубую постель, мальчик вздыхал, вспоминая грязные нары, на которых приходилось спать у Крысы. Там он вставал, уходил из дома и, свободный, бродил по шумным улицам. Здесь с утра ждала его большая белая комната мастерской, где не смолкали молотки, визг пил и шуршание рубанков... Работа под надзором, колотушки мастеров и надзирателей, бранные окрики и толчки. И так каждый день. Томилась душа, и сладкой музыкой звучали ей слова Митьки, шепотом передававшего планы на будущее.
— Мы уйдем отсюда, Мишка, уйдем совсем из города — в лес, к чухнам. В прошлое лето я там два месяца жил — хорошо было. Не унывай и будь посмирнее, чтобы пауки (надзиратели) не сдогадались, что мы винтить собираемся... А мы им бороду-то устроим (надуем). Увидишь вот...
И Красавчик представлял себе этот лес... Золото солнца на деревьях, мягкий зеленый мох... Ясное голубое небо в вышине, в котором тонут шумливые верхушки стройных сосен, веселый птичий гомон... И забывалась работа в такие минуты, глаза устремлялись мечтательно в более матовое стекло, казавшееся бельмом на фоне стены... Шум мастерской превращался вдруг в мягкий ласкающий гул леса... Красавчик забывал про работу и стоял, как зачарованный до тех пор, пока внушительная затрещина не возвращала его из мира грез к действительности. Сдерживая тяжелый вздох, принимался мальчик за постылую работу... Горечь поднималась в душе и слезы обиды застилали взор.
Подошла весна. Лишь только сошел снег, юных арестантов начали выгонять на работу в огородах, громадной площадью подступавших к самому зданию тюрьмы. Нужно было взрывать почву и сбивать в длинные гряды взрыхленную землю. Эта работа нравилась Красавчику. Хотя и здесь были ненавистные надзиратели, окриками и пинками подбодрявшие юных рабочих, но зато весь день можно было дышать свежим весенним воздухом, ощущать на себе теплую ласку солнца. Над головой в голубом небе бежали белые облака, принимавшие самые причудливые формы, звенела радостная песнь жаворонка. Всюду проглядывала юная травка, ярко-зеленая, веселая, и лес, видневшийся вдали над высоким забором, зеленел день ото дня. Красавчик примечал, как унылую черноту его покрыл сперва легкий зеленый налет, нежный, как. пух. И с каждым днем налет этот становился ярче и красочнее, пока не превратился в густой зеленый убор, совершенно закрывший печальную наготу деревьев. Зажелтели цветы одуванчика. Их Красавчик собирал тайком и уносил в камеру, где клал под подушку и любовался ими по ночам при тусклом свете лампы, горевшей всю ночь.
За работой на огородах время шло как-то незаметно. Пролетел апрель и наступил май. Красавчик даже тосковал меньше. Наработавшись вволю за день, надышавшись свежим воздухом, он засыпал почти мгновенно, чуть добравшись до кровати. Не было времени предаваться печальным думам.
С Митькой Красавчик редко видался за это время. Работал Шманала в другой партии, и только по вечерам, когда сходились по камерам, после переклички, удавалось друзьям перекинуться парою фраз. Красавчику казалось иногда даже, что Митька нарочно уклоняется от разговоров с ним. Он как-то сторонился Красавчика, и если бы не особенная нежность, звучавшая в тех двух-трех словах, которыми он изредка дарил друга, можно было бы подумать, что Митька совершенно охладел к нему.
На самом деле Митька по-прежнему питал к приятелю нежные чувства. Показная же холодность была только военной хитростью с его стороны. С наступлением весны обычно тюремные надзиратели усиливали бдительность по отношению к юным арестантам. С весной начинались побеги из тюрьмы, и начальство тюремное зорко следило за тем, чтобы заключенные не шушукались по уголкам.
Митька твердо решил убежать вместе с Красавчиком и ему не хотелось навлекать на себя подозрений. Он хорошо знал, что «духов» (надзирателей) можно провести лишь полнейшим хладнокровием и примерным поведением, и старался вовсю. За ним, как за бывшим беглым, особенно следили. Он знал это и делал вид, что тюрьма его нисколько не угнетает, что у него нет никаких поползновений вернуть себе свободу.
Для Красавчика поведение Митьки было загадкой. Он разрешил ее только тогда, когда Шманала шепнул ему однажды:
— Сегодня ночью увинтим. Клещ дежурит...
Сердце Красавчика радостно вздрогнуло. Ему хотелось расспросить друга о подробностях плана побега. Но Митька добавил только:
— Как уснут все, оденься потихоньку и ляг под одеяло... После этого он отошел в сторону, делая вид, что не замечает товарища.
Спать ложились в 9 часов. Красавчик улегся в постель, снедаемый любопытством и тайным страхом.
Клещ запер камеру и, когда все успокоилось, улегся, позевывая, на «надзирательскую» кровать. Не прошло и четверти часа, как храп его врезался мощным аккордом в дыхание спящих арестантов. Дети, утомленные работой на воздухе, заснули, едва улеглись в кровати.
Красавчик, весь дрожа от волнения, поднялся, Чутко прислушался и принялся одеваться. Он на минуту задумался, надевать ли сапоги. Решил однако, что они могут служить помехой — и не надел. С сильно бьющимся сердцем юркнул он снова под одеяло и стал ждать, чутко вслушиваясь в тишину, нарушаемую храпом и дыханием спящих.
Ему послышалось вдруг, что скрипнула половица в дальнем углу комнаты, возле дверей... А вот, словно бы тихо звякнул ключ... Красавчик замер в тревоге, вдруг охватившей его... Кровь прилила к голове и стало жарко, точно в бане. Потом волна холода прошла по телу, капли пота осели на лбу, и руки стали влажными.
Он слушал, затаив дыхание, но не было больше посторонних звуков... Прошло минут пять.
И вдруг над самым ухом пронеслось точно дуновение ветерка:
— Вставай... Готово... Только тише, Красавчик.
Красавчик ждал этого и все-таки вздрогнул всем телом. Как-то машинально поднялся он с постели и на четвереньках пополз вслед за другом, укрываясь в тени шеренги кроватей. Сердце стучало так громко, что мальчику казалось, будто оно может разбудить всех в камере. Он весь дрожал от страшного волнения.
Доползли до дверей. Без шума и скрипа отворил их Митька. Они были только притворены, так как Митька заранее отомкнул их ключом, украденным у спящего Клеща.
В длинном коридоре было пусто и темно. В конце его мутнело прямоугольное пятно окна, точно призрак, стоящий на страже. Беглецы бесшумно двинулись к нему.
Окно выходило прямо на огороды. Снаружи его охватывала решетка из продольных железных прутьев но это не смущало Митьку.
Тихонько распахнув окно, он нащупал один из прутьев и свободно вынул его из гнезда.
— В прошлый раз я отсюда утек, шепнул Митька. — Прут этот мне товарищ показал... Васька-Косой, с которым мы винтили тогда. Вылезай!
Красавчик не заставил себя ждать. Минуту спустя, он лежал в мягкой рыхлой земле, поджидая товарища. Митька спрыгнул только тогда, когда притворил плотно окно и вставил на место железный прут.
— Нечего «духам» показывать лазейку — заделают. А она, может, и еще пригодится, коли не нам, так другим, пояснил он Красавчику, пробираясь по огородам в сторону перелеска, темневшего вдали.
Слишком коротка белая майская ночь, и друзья еле успели добраться до ближайшего леса, как совсем разоднело. Забившись в непролазную чащу кустов, они решили переждать день, чтобы ночью тронуться в путь.
Митька думал „направиться вдоль Финляндской железной дорогой к Белоострову, в окрестностях которого он бродил прошлое лето.
— Хорошо там, говорил он другу. — Рыбу руками хоть лови по ручьям и в озере. Дачников-господ там много — есть кому ягоду и грибы продавать... И местечки такие я там знаю, что ни один черт не сыщет. Увидишь, как хорошо. По дороге тоже есть у кого стрельнуть на табак да хлеб... Лучше этого не придумать...
Красавчик лежал, зажмурившись, на свежей зеленой траве. Говор приятеля сливался с лесными звуками и казалось ему, что не Митька, а лес, вся природа кругом нашептывает о новой, незнакомой, но красивой жизни.
Ему безразлично было, куда идти, лишь бы не видеть тюрьмы и старой горбатой Крысы. Была бы воля только, лес да Митька еще. И Красавчик чувствовал себя совершенно счастливым.
Первый день приятели провели в тревоге: боялись, что наткнется на них кто-либо и по платью узнает, что они за птицы. К утру же второго дня они почувствовали себя в безопасности: их укрыли заросли ольшаника — опушка громадного леса, тянущегося вглубь Финляндии.

*)В тюрьмах для малолетних устроены различные мастерские, в которых юные арестанты обучаются ремеслам. В Петербурге, помимо колоний для малолетних преступников, расположенных в окрестностях, имеется и тюрьма (на Арсенальной ул.) В то время, к которому относится наш рассказ, жизнь юных преступников в тюрьме была обставлена крайними строгостями. Суровые наказания, до розг включительно, сопровождали всякую провинность. В настоящее время (1914г.) положение вещей изменилось. Излишние строгости отменены, и к розгам прибегают в редких, исключительных случаях.

II
В укромном уголке

Проснувшись, Красавчик поднялся не сразу. Прямо в глаза глянуло бледно-голубое прозрачное небо и точно очаровало мальчика своей бездонной глубиной. Розовые клочки облаков медленно ползли в вышине и забрасывали в душу Красавчика что-то радостное, розовое, как и они сами. Думать ни о чем не хотелось... Вспомнилась было тюрьма, Крыса, бывшие товарищи, но только проскользнули в памяти и исчезли, точно темные призраки. Вздохнулось полной грудью, так легко и свободно.
Солнце давно уже взошло, но лучи его не проникли еще на площадку. Было сыро и сумрачно. Кое-где только золотилось кружево кустов и на фоне неба казалось резким и четким, точно вычеканенным из металла.
Гомозились птицы. Со всех сторон неслось чириканье и посвистывание, переплетавшееся в веселый радостный гомон. Красавчик прислушался к звукам утра и ему показалось, будто где-то далеко-далеко какой-то многоголосый хор поет тихую торжественную песню... В нее врываются голоса птиц, и песня от этого становится радостнее. Но минуту спустя, очарование пропало: торжественный гимн превратился в размеренное журчание струек воды. Красавчик снова вздохнул полной грудью и поднялся, почувствовав легкий озноб от утренней сырости.
Черные головни костра, затянутые серым слоем пепла, валялись возле. Тут же лежала и котомка, сооруженная Митькой из куска рогожи и веревки. Митьки же не было. Трава, не успевшая выпрямиться, обозначала место, где он лежал. Красавчик посмотрел по сторонам. С трех сторон обступали его кусты, сгрудясь ярко-зеленой пушистой стеной. С четвертой — за обрывом — поднимались стволы молодого сосняка, желтые, точно янтарь. Дальше хмурилась темная зелень старого леса, облеченная в пурпурную корону из солнечных лучей. — Как хорошо!
Красавчик даже подпрыгнул от радости, забыв о товарище. Звонкая переливчатая трель, сыпавшаяся с неба, привлекла его внимание. Красавчик поднял голову и различил черную точку, трепетавшую в голубой глубине. И долго следил он за жаворонком, пока тот не опустился кружащим полетом к земле...
Вспомнил о Митьке. Его все не было. Это слегка встревожило, но он тотчас успокоил себя:
За хворостом верно ушел.
Но в кустах было тихо. Не слышалось треска ломающихся ветвей. Только вздрагивали кое-где тонкие веточки от прыжков неугомонных птиц. Очевидно Митька ушел не за хворостом. Но куда же?
В укромном уголке.
— Ми-итя! решил окликнуть Красавчик.
С одной стороны кусты заглушили крик, но зато внизу, под обрывом, он отдался звонким гудящим эхом. И снизу же откликнулось:
— Здесь я!.. У ручья!..
Красавчик подошел к обрыву.
Трудно было проникнуть взором сквозь густую заросль кустов, лопуха и трав, покрывавшую почти отвесный склон оврага. Блестящая змейка бегучей воды извивалась среди зелени, то зарываясь в ней, то с шумом прыгая по камням.
— Где ты? — тщетно стараясь увидеть друга, спросил Красавчик.
— Здесь. Правее смотри.
Затрясся большой куст бузины, склоненный над водой. Вглядевшись, Красавчик увидал возле него Митьку. Тот улыбался, глядя вверх. И улыбка эта была радостная, веселая, какой Красавчику не случалось еще видеть у Митьки.
— Что ты там делаешь? — тоже улыбаясь, спросил Красавчик.
— Головлей ловлю. Катись ко мне!
— Я давно поднялся, — сказал Шманала, когда Красавчик спустился вниз, — до солнца еще. Смотри, сколько рыбы наловил.
В ямке, вырытой в песке, билось несколько черных скользких рыбешек. Красавчик присел возле них на корточки.
— Ишь ты! Раз... два... четыре... восемь штук! Здорово... А чем ты их ловишь?
— Руками. Посмотри вот.
Митька вошел в воду. Осторожно обойдя камень, он быстро сунул под него обе руки и через секунду вытащил из-под него головля.
Красавчик захлопал в ладоши.
— Ловко... Давай его сюда скорее, а то вырвется вше!
— Не вырвется... Лови!
Мелькнув в воздухе, рыба забилась в траве на берегу. Красавчик кинулся к ней. Восторг охватил его, когда в руке затрепетала скользкая, верткая рыба. Бережно отнес ее мальчик и положил в яму к другим рыбам.
Ему захотелось самому попытать счастья в охоте. Он вошел в воду и, подражая Митьке, стал обшаривать под водою камни. Но не везло как-то. Подчас и скользила под пальцами рыбья чешуя, однако Красавчику не удавалось схватить рыбу: она вывертывалась и уходила прямо сквозь пальцы.
— Хватит! прервал Митька ловлю. — У меня уж 15 штук накопилось. А у тебя?
— Ничего.
Митька фыркнул.
— Рыболов тоже! Ну, да наловчишься потом... Сначала-то и у меня ничего не выходило... Пойдем-ка стряпать теперь.
Рыбу испекли в горячей золе. Завтрак получился вкусный. По крайней мере Красавчик находил, что ничего вкуснее ему не приходилось есть.
Впервые пришлось Красавчику есть завтрак, сооруженный собственными трудами, и это приводило его в восторг. Он восхищался ловкостью, с которой Митька развел костер и зажарил рыбу. Ничего подобного не приходилось еще видеть.
— Ловко ты делаешь все это, не мог не похвалить он приятеля.
— Ну, еще бы! отозвался тот. — Ведь прошлое лето я два месяца прожил в этих местах — научился.
Красавчик задумался на минуту.
— А не скучно тебе было?
Митька вскинул на него глаза.
— Чего скучно?
— А одному-то?
— Не-ет, протянул Митька, возясь у костра. И добавил после молчания: — Вдвоем-то понятно веселее, хоть и одному скучать-то не приходилось. Тут дачи недалеко и станция... На станцию я шманать ходил...
— Ходил?
— Понятно, ходил,
Митька бросил мимолетный взгляд на товарища и нахмурился.
— Чего глаза-то выпучил? Деньги нужны же были...
Замолчали. Красавчик уставился взором в огонь и долго глядел на костер, не мигая. Митька занялся рыбой и по отрывистым резким движениям его было видно, что он недоволен чем-то. Наконец, Красавчик спросил робко:
— А теперь?.. не будешь шманать?
Митька прочел тревогу и грусть во взгляде товарища. Он сердито дернулся и буркнул сквозь зубы:
— Чего говорить об этом...
И разговор больше не клеился. Пропало веселое настроение, словно что-то тяжелое придавило его. Красавчик погрузился в грустное раздумье. Митька же злился почему-то: впервые разговор о воровстве поднял что-то тяжелое в его душе, и это было в высшей степени странно.
Когда поспел завтрак, настроение поднялось. Уплетая рыбу, друзья повеселели и к концу трапезы болтали с прежней веселостью: темное, что надвинулось внезапно, отошло, и снова на душе у друзей было радостно и легко.
Поели и развалились возле костра в живописных позах. Митька вынул махорку из кармана и занялся свертыванием «цигарок». Одну для друга, другую — себе.
— Теперь совсем на своей воле зажили, заговорил он. — Только здесь-то мы не останемся, Миша. Здесь нам нечего околачиваться.
— Почему?
— Место плохое. Как тут жить на открытой полянке? Я знаю местечко получше. Недалеко отсюда... Есть тут озеро, а на берегу пещера. В ней я жил прошлое лето и теперь в ней заживем. Отдохнем вот только и пойдем туда. Там чудо и только. Дачи близко... Станция тоже...
При упоминании о станции Красавчик кинул на Митьку тревожный взгляд. Но взор Митьки был безмятежно спокоен, и тревога Красавчика погасла.
— И пойдем туда, продолжал Митька. — Ты что думаешь?
Красавчик ни о чем не думал. Так хорошо было лежать на мягкой траве и ощущать теплую ласку солнца, что ни одна мысль не лезла в голову. Кроме того, ему было все равно, куда идти. Была бы только свобода и лес. Он кивнул головой.
— Мне что? Пойдем, хоть сейчас.
— Ну денек-то побудем тут еще. Отдохнем, как следует, и тогда пойдем.
Солнце начинало припекать. Жарко становилось на площадке, и друзья перешли под тень кустов.
— Легче тут немного, — заметил Митька, скидывая однако толстую серую арестантскую куртку, — Скинь и ты — право хорошо.
Красавчик последовал примеру друга. Приятная прохлада охватила тело. Оба с наслаждением разлеглись на траве, здесь, под кустами, еще влажной от росы.
Куртки, по-видимому, дали новое направление мыслям Митьки. Швырнув окурок «цигарки» в кусты, он, повернулся к приятелю,
— Нам надо бы одежу сменить, Красавчик. В этой штуке, он ткнул кулаком в куртку, — нас и распознать могут. Тут не смотри, что чухны живут, а полиция-то русская. Фараоны разнюхают мигом. Одежу непременно сменить надо, а то засыпемся.
Красавчик был настолько далек от каких бы то ни было мыслей, связанных с тюрьмой, что забыл даже о тюремной одежде, которую носил. Опасения Шманалы показались ему справедливыми.
— Правда, — согласился он, — а где другую одежу взять?
— Где? — Митька отвел взгляд в сторону.
В прошлое лето он попросту украл себе коломянковую куртку со двора какой-то дачи. По его мнению, это был самый простой и самый верный способ переодеться. Но он почему-то воздержался предложить этот способ Красавчику. Он знал, что Красавчик не согласится, и мысленно обозвал его «дураком» и «трусом». Как нарочно, Красавчик спросил в эту минуту:
— А в прошлое лето ты как же?
Лукавая улыбка скользнула по губам Митьки.
— В прошлое? Да просто стырил... Сушат дачники на заборах разные рубахи ну, я и взял себе одну.
Из скромности Митька умолчал о том, что «стырил» он не одну, а несколько рубах. Не рассказал так же и о том, что лишние рубахи были проданы владельцу постоялого двора возле станции.
Красавчик ничего не ответил. Только в глазах его скользнуло, опасение. Митька заметил это и раздражение шевельнулось в его душе.
— Тебе-то, понятно, «слабо» станет пойти на это... «Плакальщик» ведь ты... Может, выскулишь у дачников нам по рубахе?
Насмешка больно резанула Красавчика. Он поглядел с укоризной на Митьку.
— Зачем говоришь так? Я ведь... — дрогнули губы, и Красавчик не договорил.
Митьке стало жалко товарища.
— Пошутил я, Миша, — хмуро вымолвил он, — не сердись...А насчет стрельбы это я верно сказал, — продолжал он. — Коли не стырить, так выскулить по рубахе придется. Надо будет к дачникам пойти. Пострелять... Я уж надумал как...
Слова Митьки неприятно подействовали на Красавчика. Точно взял кто-то вдруг его радостную, ликующую душу и погрузил во что-то мрачное и холодное. Он точно сразу перенесся к Крысе, в прежнюю постылую обстановку. Красавчик даже кинул вокруг недоумевающий взор: не пропали ли яркая зелень, теплая ласка майского дня и веселый беспокойный птичий гомон? Стремясь на свободу, он мечтал о другой, неведомой, но счастливой жизни, в которой даже тенью не проскользнет печальное прошлое. Он думал зажить с Митькой совершенно по-новому и, вырвавшись из тюрьмы, ни разу не вспомнил о своем прежнем ремесле. Слова друга камнем легли на душу. Красавчик вздохнул и пригорюнился, как человек, которого безжалостно вырвали из области фантазии и кинули в скучную, серую действительность.
От Митьки не укрылась подавленность приятеля. У отчаянного питомца Крысы — Митьки-Шманалы — была чуткая душа. Он понял друга, хотя и странной показалась ему причина его печали.
— Эх, Красавчик, почти с досадой вымолвил он, — да ведь один раз пойдем только! Потом уж не будем стрелять. Так разве, если на табак да на хлеб понадобится... А когда ягоды да грибы пойдут, то ни стрелять, ни шманать не нужно будет — собирать будем и продавать. Чего ты? Да и теперь-то, когда будем ходить, — я буду говорить, а ты только ходи со мной... Тебе-то и дела будет, что ходить со мной да молчать. Понятно, если спросят о чем, то ответишь — я научу тебя как. Понял?
— Понял. Да это все равно, ходить или говорить... Думал я, Митя, что не нужно этого будет... Вот я почему... А уж раз нужно, то пойдем...
— Ну вот и молодец! оживился Митька, — Ты хороший парень! Не пойти ли нам сегодня за рубахами-то?
Красавчику было безразлично, когда идти. Мечты его все равно потерпели крушение. Его утешало только, что в недалеком будущем все-таки не нужно будет собирать милостыню.
— Мне все равно, вздохнув проговорил он.
— Ну и ладно. А не искупаться ли нам? — предложил Митька, чтобы развлечь приятеля. — Айда, брат, к ручью.
— Пойдем, — оживился Красавчик.
Вода в ручье оказалась холодная: долго купаться не было возможности. Друзья скоро снова забрались нагишом на площадку. Обоих била дрожь от студеной воды и приятно было подставить горячему солнцу иззябшее тело.
— Брр... — вымолвил Митька. — И холодная же вода! Не иначе, как ключевая.
Он шлепнул по плечу Красавчика:
— Сойдемся, что ли?
Красавчик, смеясь, согласился. Оба сцепились в клубок и с хохотом покатились по поляне. На белом теле Красавчика смугло выделялись упругие члены Митьки, шутя перебрасывавшего и катавшего по траве приятеля. Громкий смех наполнил полянку, спугнув птиц с кустов.
— Что это у тебя? — прекратил Митька борьбу и, отдышиваясь, уставился пальцем в левое плечо Красавчика. — Что это?
— Где? — еле вымолвил тот сквозь одышку.
— Да на плече.
— Ах, тут! Родимое пятно...
— Впервые вижу такое родимое пятно. Посмотри-ка, ну ровно бабочка коричневая...Вот крылышки, хвостик, головка... Усы даже... Ей-ей, как вырисовано... Совсем бабочка...
— А раньше ты не видал его у меня? усмехнулся Красавчик. — Ведь сколько времени вместе жили.
— Не пришлось. Эх, да! — вспомнив воскликнул Митька. — Колька-Палач говорил мне про бабочку у тебя на плече. Ты с ним на Бабьей речке купался, так видел он, правда! И бывают же такие штуки... Только неспроста это...
— Почему неспроста?
Да так, уклончиво заметил Митька, — только уж запомни, что неспроста, уверенно добавил он, одевая белье.
Одеваясь, Красавчик задумался. Почему-то вспомнилась вдруг Крыса, Колька-Палач и другие ее питомцы. Почему-то уверенность Митьки, что «неспроста» у него родимое пятно приняло форму бабочки, выдвинуло в памяти горбунью и старых сотоварищей. До этого он не говорил с Митькой о Крысе, а теперь почему-то захотелось потолковать о ней. Когда оделись и улеглись на солнцепеке, он спросил:
— Ты знал Крысу до того, как стал жить у нее?
Тема разговора даже Митьке показалась странной. Он с недоумением взглянул на Красавчика.
— Знал. Чего это ты о ней вспомнил?
Красавчик пожал плечами.
— Не знаю. Может не к добру это...
— Понятно, не к добру. Разве чертовки вспоминаются к добру? — наставительно заметил Митька.
Красавчик мысленно согласился с ним. Однако старуха продолжала занимать мысли и он не мог удержаться от дальнейших расспросов.
— Когда же ты узнал ее?
Митька фыркнул.
— Я то, братец, знаю ее года четыре, а слыхал про нее много от людей, знавших ее и по 20 лет. А ты мало что ли знаешь ее? Племянник ведь... И мало ли она колотила тебя? Забыл, что ли?
В воспоминаниях этих было мало приятного. Красавчик съежился...
— Спасибо тебе, тихо вымолвил он. — Ты вступился.
— Чего там, — махнул Митька рукой, и что-то хмурое, угрюмое, почти волчье скользнуло в его взоре. — Сволочь она, вот что!
Он отвернулся, как бы отказываясь от дальнейших разговоров, но, минуту спустя, снова повернул лицо к товарищу. Оно было хмуро и в глазах горели искры ненависти.
— Ведьма она! — каким-то глухим голосом заговорил он. — Ей бы давно в каторгу надо... Знаешь ты, что она делала раньше когда ты-то и на свет не родился?
Красавчик потряс головой, превращаясь в слух: по тону Митьки он понял, что узнает нечто необычайное.
— Детей она крала и уродовала... Ноги, руки ломала им, каленым железом глаза выжигала... И много еще чего делала... Убить ее мало!.. Делала она эти штуки, когда еще с мужем жила... Знаешь Егорку-Курчавого, которого застрюмили (поймали) в прошлый год на мухе? (на чердаках)
Красавчик утвердительно кивнул головой.
— Ну, вот... Курчавый знает Крысу лет 20. Еще она тогда в Одессе жила. Рассказывал про нее Егорка разное... В чайной у Доброхотова сидели мы, года два тому. Он и мужа ейного знал. В Одессе они вместе детей коверкали, уродов из них делали...
— Зачем? — чуть ли не холодея от ужаса, спросил Красавчик.
— Тоже спросил! — криво усмехнулся Митька. — Думаешь, все такими херувимами, как ты, стрелять ходят? Нет, брат, нищенкам нужны ребята пострашнее, чтобы господ жалобить... Вот Крыса и делала таких, что страх смотреть на них было, и продавала их разным нищим. Потом вышло у нее в Одессе такое дело, что никак больше жить там нельзя было. Она с мужам — в Питер. В Питере она тоже взялась бы за прежнее дело, да мужа тут пришили... Ваську Карзубого знаешь? Ну вот он его и пришил. Ночью в «Виндаве» Крысин муж в карты сжулил, а Карзубка его пером... Пришил... Без мужа-то Крысе нечего стало делать. Говорят, он мастером был ребят уродовать, а она только таскала их. Вдовая Крыса начала плакальщиков держать да «купленным» (краденым) промышлять... Лет десять поди этим живет... Вот она какая, Крыса-то... Че-ертовка!
Митька с остервенением вытянул последнее слово и плюнул.
— Бросим говорить о ней... Сволочь она и только. Пойдем-ка, брат, лучше к дачникам рубахи стрелять...
Но Красавчик не мог успокоиться; то, что узнал он про Крысу, делало горбунью чудовищем каким-то. Он содрогнулся, подумав что было бы с ним, если бы он не приходился ей родственником. Дрожь прошла по спине, когда мальчик представил себе муки, которые терпели несчастные дети. Кровь стыла при мысли, что ему могли каленым железом выжечь глаза или переломить руки и ноги...
— А как же делали они? — спросил Красавчик и в глазах его, устремленных на друга, светился ужас.
— Что делали? — не понял Митька.
— Да детей калечили.
— А кто их знает. Не видал я. По-разному, верно...
— По-разному... шепотом повторил Красавчик, — И много они покалечили?
— Пожалуй не мало... Да брось ты их, Миша! Говорить противно. Пойдем-ка лучше дело делать.


Продолжение следует .Завтра

На самом деле, видны отличия от Чарской. Эта повесть для нее, все-таки чуточку "жестковата".И не столько по стилю, сколько сюжетно.
Кстати, интересны отношении автора с жаргоном. Подобное количество "специфической" лексики слов в детской книге ( повесть напечатана как приложение к литературному журналу для юношества за 1914 год), я встречала только уже в более поздних книгах (1920-1930 годы).

@темы: текст, Пирагис, Красавчик

---

К. Лукашевич "Переписка трех подруг"

[telwen]

Сканировала  change-angeСпасибо!

К.Лукашевич
Переписка трех подруг.
I

Письмо от Наташи Славиной
к Дези Островской

Моя милая, дорогая Дезичка, вот уже две недели, как мы уехали из института, а я все еще не собралась написать тебе, хотя обещала сделать это первая. Не обижайся, пожалуйста, душечка, мы с сестрой до сих пор не можем опомниться от безмерной радости, что мы дома.
Я обещала тебе писать подробно обо всем и охотно начну с самого начала. Папа нас встретил на станции. Выглядывая из окна вагона, мы еще издали увидели его и страшно обрадовались. Затем попили на станции чайку и двинулись в тарантасе дальше. От станции до нашего имения ровно 70 верст. Семнадцатого мая под вечер мы уже подъезжали к нашей милой родной «Хижинке». Я не умею тебе описать, что мы всегда испытываем, когда из-за зелени выглянет крыша нашего дома, и еще далеко-далеко мы увидим мамочку, идущую нам навстречу...
Мне всегда кажется, что от счастья и радости у меня разорвется грудь и выпрыгнет сердце. Мне хочется целовать и обнимать деревья, кусты, цветочки, землю, и если бы можно было достать, то и небо. Мы делаемся с сестрой точно сумасшедшие. Едва завидев дом, мы выскакиваем из тарантаса. Мы не можем сидеть. Нам кажется, что лошади бегут слишком медленно и что добежать можно скорее. Плача и смеясь от радости, мы бросаемся мамочке на шею, целуем ее руки, лицо, грудь, спину, платье и долго не можем прийти в себя. Ах, милочка, какое счастье быть дома и видеть постоянно мамочку, папу, братьев. Трехлетний Павлуша нас не узнал, и, говорят, как завидел, так закричал своей няне: «Надевай мне скорее чистую рубашку, — чужие девочки приехали». Как же мы целовали и тискали нашего родного братишку! — он только взвизгивал да отбивался.
По случаю нашего приезда были напечены пироги и чудесные пышки с вареньем. Мы порядочно-таки всего поели, а наша радость-мамочка только нам подкладывала и смотрела на нас, улыбаясь, и гладила и обнимала то одну, то другую, а у самой глаза были полны слез.
Хотя было поздно, новы все-таки побежали все осмотреть. Побыли на скотном дворе, скотница у нас новая, а пастушка старая — Марфа живет уже давно, и мы ее очень любим. Лиза подарила ей шелковый синий лоскуток и ленту на повойник, и она была очень рада. Затем мы побежали в сад к пруду, в сараи, в ригу, на гумно, а из-под бани вытащили кошку с котятами; целых пять котеночков. Такие душки! Мы с сестрой выбрали себе по одному серенькому. Я назвала своего Трусик, потому что он, бедненький, ужасно нас испугался и долго дрожал. Лиза своего назвала Усач, — у него очень длинные усы. Скажу тебе еще большую радость: у нашей дворовой собаки Лыски есть щенок — толстый, неповоротливый и очень смешной. Мы его назвали Дружок. Он бегает за нами по пятам и постоянно возится с нами.
Наши братья очень выросли и стали еще лучше. Андрюше уже семь лет. Он очень живой, веселый и храбрый; не боится никаких букашек, ни лягушек, ни мышей, ни коров. Он всегда помогает папе в хозяйстве и больше всего любит лошадей. Когда начнется сенокос, то мы тоже будем грести и возить сено в сараи. Я забыла тебе написать, что Андрюша очень любит столярничать, и когда у нас работают столяры или плотники, то он не отходит от них, и они дают ему свои инструменты и показывают, как надо работать. Он сделал нам с Лизой в подарок по ящичку и, право, для его лет очень даже хорошо. А для Павлуши он постоянно делает лопатки, дощечки и разные палки.
Как хорошо у нас в саду! Яблони, груши, сливы, вишни сплошь покрыты цветом. Издали кажется, что весь наш сад занесен снежком. А какой аромат, так бы, кажется, и не ушла оттуда! Сирень тоже цветет, и мы с Лизой нашли много счастья.
Я тебе еще забыла написать, что когда мы приехали домой, то у наших ворот увидели девочку лет шести с маленьким ребенком на руках. Ее зовут Варюшка, а ее брата — Шурка. Подумай, такая крошка уже нянчит ребенка. Я подержала его пять минут, и у меня заболели руки. Мамочка очень жалеет ее и дает им каждый день кринку молока. Рядом с нами есть запущенное имение, и отец Варюшкин караулит его. Они очень бедные, и мамочка им помогает.
Вот сколько я тебе написала, больше уже и писать невозможно. Пиши побольше обо всем! Как ты проводишь время? Напиши также про твою сестру и брата. Завтра я напишу Наде Барыковой. Я ее очень жалею. Бедная Надюша никогда не ездит из института. Целую тебя крепко-крепко миллион раз.
Любящая тебя твоя подруга Наташа Славина.

25 мая 1895 года.
Усадьба «Хижинка»

II

Письмо от Дези Островской
к Наташе Славиной

Мы еще не переехали на дачу, потому что дачу нашу отделывают, т.е. обивают парусиной балконы и что-то там чистят и моют. Погода в Петербурге отвратительная: часто идут дожди и холодно. Мы почти каждый день ходим гулять в Летний сад. Там очень много детей, и меня несколько раз приглашали играть в разные игры. Но я не пошла. В тринадцать лет играть в горелки и пятнашки, по-моему, и смешно и совестно. Иногда мы нанимаем коляску и ездим кататься на острова; раз были в зоологическом саду. Там очень много всяких зверей, только они сидит в клетках; некоторых можно кормить, и мы давали им булки. Но всего интереснее, когда на открытой сцене представляли феерию «Аленький цветочек». Впрочем, под конец вечера какие-то пьяные там перессорились и стали кричать, и мама нас поскорее увезла.
Вечер был очень холодный, и я простудилась: на другой день у меня сделался огромный флюс, и очень болели зубы.
Дома я решительно ничего не делаю, хотя мама и уговаривает меня чем-нибудь заняться: вышивать или читать. Вышивать я терпеть не могу, а для чтения у нас нет интересных книг. Все какие-то ученые, да про путешествия, да про разных зверей, — все это очень скучно. Эти книги покупали для брата. Он любит читать путешествия. Но я уверена, что мой милейший братец Мика все выдумывает. Неужели возможно огромную и толстую книгу прочитать в один вечер? Я увидела, что он только перелистывает, читает одни разговоры да смотрит картинки. Вот какое его чтение! Старшая сестра моя Тося стала очень сердитая и постоянно ко мне придирается, но я ей ни в чем не уступаю. Не могу дождаться, когда мы переедем на дачу: в городе тоска смертельная. Тогда я тебе напишу длинное и интересное письмо.
Я забыла тебе сообщить самое главное: мама мне заказала три новых платья, затем черную юбку и к ней четыре батистовых кофточки. Одно платье голубое французского сатина с белыми прошивками и в них продеты черные бархотки; другое из розового татарского полотна с белыми кружевами и розовыми лентами; третье платье из чесучи с зеленым бархатным воротником, с таким же кушаком, и рукава сделаны из трех оборочек. Все кофточки — просто душки, описывать их очень долго, но когда вернемся в институт, я тебе расскажу все подробно. Шляпку мне купили очень хорошенькую: всю белую, с большими загнутыми полями и с цельными страусовыми перьями, а другую — попроще: из желтой соломы с розовыми бутонами и с белым газом. Накидку мне сделали из светло-шоколадного сукна на шелку и с большим модным воротником. Напиши мне, пожалуйста, подробно, какие наряды сделали тебе и сестре к лету? Меня это очень интересует. Сестра моя очень недовольна, что меня одевают почти наравне с ней. Она привыкла, что ей делали всегда все лучше и наряднее, и теперь часто дуется. А мама говорит, что в тринадцать лет можно одеваться уже нарядно, только платья надо делать до подъема ноги... До свидания, милая, Наташа, пиши мне скорее и больше. Не забудь описать твои наряды. Целую тебя сто тысяч раз.
Любящая тебя по гроб жизни твоя подруга Дези.

29 мая 1895 года
С-Петербург.

III

Письмо от Нади Барыковой
к Наташе Славиной *

Моя дорогая, хорошая Наташечка! Так стало мне скучно и пусто, когда ты уехала из института. До сих пор я не могу найти себе места, и ничто меня не радовало до получения от тебя письма. Большое, большое спасибо за него. Много раз я его перечитала: так интересно было узнать, как ты живешь дома — в деревне, что делаешь и кого видишь. Признаюсь тебе откровенно, что я даже тебе позавидовала, и когда легла спать, то долго не могла уснуть, лежала и плакала. У меня нет ни таких добрых папы и мамочки, как твои, ни дома, ни родных; я ни разу не выезжала никуда из института и ничего не видела на свете. Иногда так размечтаешься, что обо всем позабудешь. Так горячо-горячо желаешь, чтобы был кто-нибудь родной, близкий, чтобы кто-нибудь меня особенно любил и заботился и думал обо мне. Не обижайся, Наташечка, я знаю, что ты меня любишь, но это все-таки не то. Ты — такая счастлива и меня не поймешь. Ты мне советовала без тебя подружиться с Маней Турусовой. Она мне очень нравится, но я не хочу с ней дружиться, потому что все подумают, что я дружусь с ней из-за гостинцев. К ней постоянно ездят родные и так много ей всего возят, а у меня, ты знаешь, никогда ничего нет и угощать ее нечем. Я не хочу, чтобы и она думала, что подъезжаю к ней из-за гостинцев, как Адя Иванова.
Ты спрашиваешь, что у нас нового. Решительно ничего. Почти все разъехались. Из нашего класса осталось только пятеро: Маня Турусова, Адя Иванова, Катя Савина, Женя Мейер и я. Катя Савина все такая же жадная, как и была: целыми днями что-нибудь жует и очень располнела; Женя Мейер и летом постоянно учится; Адя Иванова со всеми ссорится, всем надоедает и подлизывается только к тем, у кого есть гостинцы. А я скучаю, скучаю и скучаю. Тем более что и наша милая добрая мадам Фрей свободна и уехала на целый месяц в отпуск. Время проводим мы очень однообразно: встаем в 7 часов, целое утро или шьем передники, или вяжем чулки. В это время нам читают. Затем до 12 часов гуляем по парам. После обеда занимаемся или французским, или немецким. Вечером нам позволяют поочередно играть в крокет или бегать на гигантских шагах.
Больше писать нечего. Пиши мне больше. Ты ведь дома, а нашу жизнь ты знаешь хорошо. Целую тебя бессчетное число раз.
Твоя верная подруга Надя Барыкова.

30 мая 1895 года
Институт.

* Из переписки трех институток сохранились, к сожалению, не все письма.

IV

Письмо от Наташи Славиной
к Дези Островской

Милая Дезичка, я надеюсь, что теперь вы уже на даче, и ты напишешь мне обо всем интересное письмо. Мы же с Лизой до сих пор не можем нарадоваться, что мы дома, и не видим, как летят дни. Сначала мы садили в саду цветы, затем досаживали в огороде некоторые овощи» У нас всех есть свои гряды, где посеяно всякой всячины, и мы очень гордимся ими; кроме того, приходится присматривать и за братниными грядками.
С первого июня мы «вступили в должности», как шутя говорит папа. Я тебе, кажется, рассказывала, что папа и мамочка находят, что институт мало знакомит нас с жизнью. Поэтому летом мы должны учиться стряпать, шить на машинке, хозяйничать, присматривать за домом и за братьями. Мы дежурим поочередно на кухне и в комнатах. Хотя не скажу, чтобы было приятно возиться за стряпней в кухне, особенно в жаркое время, но я бываю очень довольна когда папа, мама или гости похвалят мою стряпню, а главное, всего дороже, когда наша радость-мамочка говорит: «Приехали мои милые помощницы, теперь я вздохну свободнее; слава Богу, что дочки выросли, да какие заботливые, славные, теперь мне живется легче». Кроме того, мамочка учит нас шить на машинке и кроить самое простое белье и платья. Это очень интересно:— шить на машинке, и мы с сестрой немало наработаем за лето, особенно для братьев. По вечерам мы или ходим с папой гулять, или бегаем с братьями, играем в палочку-воровку, или отправляемся в гости к соседям. В трех верстах от нас большое и богатое имение «Михайловка», и мы очень любим там бывать. Михайловы такие добрые и простые. У них так много гостит всегда молодежи, огромный дом, отличный фруктовый сад, большая библиотека и всякие развлечения. Но все-таки ни с чем не сравню нашу маленькую и небогатую «Хижинку». Мне всего лучше бывает дома, и никаких людей мы не можем так горячо любить, как папу и мамочку, и никакое самое красивое имение, как нашу родную «Хижинку».
Сегодня я спросила за обедом маму, какие наряды она нам нашила на лето? Мамочка рассмеялась, а папа ответил: «Из сермяги да из рогожи». По правде сказать, мне решительно все равно, что надеть, лишь бы быть дома. На лето нам сшили все простые ситцевые юбки и блузочки. А по праздникам и в гости мы надеваем наши малороссийские костюмы, которые мы вышивали зимой в институте. Шляпки мама нам купила у «тирольца», что-то очень дешево, кажется, по 40 копеек за штуку. Они с большими полями и очень удобные от солнца. Ведь наши папа и мама не могут нам делать дорогих платьев, потому что они совсем небогатые. Да к тому же в деревне все одеваются просто.
Сегодня у нас был «тиролец». Мы все были ужасно рады; как только увидели, что он едет, стали кричать и прыгать. Ты, наверно, Дезичка, не знаешь, что такое «тиролец»? Это — коробейник, который носит на себе или возит на лошади разные товары. В деревне очень любят, когда приезжает «тиролец», и все сбегаются смотреть, когда он начнет распаковывать свои короба и раскладывать товары. Так бы, кажется, у него все и закупила. Сегодня мамочка разорилась немало: накупила пуговиц, коленкору, ниток, иголок, затем мне и Лизе по розовой ленте в косу и по голубому ситцевому платку на голову; братьям она подарила по соломенной шляпе. Папочка купил мне и Лизе бумаги и конвертов и сказал, смеясь: «Это для вашей обширной корреспонденции». Андрюше он купил удочку с крючками, а Павлуше — деревянную чашечку с совочком. Затем мы «тирольца» накормили обедом, напоили чаем, и он остался очень доволен.
Сообщу тебе еще большую радость; третьего дня у нас две курицы вывели цыплят: одна — десять, другая — тринадцать. Такие душки, мы не можем на них налюбоваться! А вчера случилось большое несчастье: пришла к нам на двор Варюшка с Шурой, стала бегать по дровам, поленница развалилась, и она уронила Шуру. Он страшно кричал. Мы все, особенно мамочка, очень испугались. Мамочка долго возилась с ним, примачивала ему голову и сделала даже ванну; она очень боялась, чтобы он не остался горбатый. Вскоре к нам прибежала Марья, мать Варюшки, она стала драть ее за волосы и бить за Шуру. Но мы все вступились и отняли Варюшку, а мамочка даже рассердилась на Марью. Бедненькая Варюшка, такая крошка, за ней самой еще нужно няньку, и она должна целыми днями носить толстого Шурку. Ужасно жаль ее! Мамочка велела ей чаще приходить к нам, сажать Шуру в саду в песок, и Павлушина няня будет за ним присматривать. Я опять написала тебе большое письмо. Пиши мне скорее. Целую тебя крепко миллион раз.
Любящая тебя твоя подруга Наташа.

10 июня, 1895 года.
Усадьба «Хижинка».

V

Письмо от Дези Островской
к Наташе Славиной

Милая Наташа!
Я читала твое письмо и много смеялась. Ты так смешно описываешь, как вы живете в деревне. Я очень сожалею, что ты не можешь видеть нашей дачи. Вот когда бы ты пришла в восторг! Ведь за дачу мы платим очень дорого: 800 рублей за лето. У нас два балкона, отличная мебель, рояль, цветник, а главное — недалеко от музыки. На музыку мы ходим каждый вечер с сестрой и с братом. Там очень интересно, и все такие нарядные. Вот где можно видеть прелестные туалеты! У нас там много знакомых барышень и кавалеров.
Сестра здесь, на даче, стала гораздо добрее и даже все эти дни делает из моих волос разные прически. Ко мне очень идёт греческая. Когда мы приедем в институт, то я тебя научу. Хотя нам и не позволяют там носить причесок, но ты можешь так причесываться, когда приедешь домой. Мой милейший братец Мика очень важничает и разыгрывает из себя взрослого. Он гораздо больше вертится перед зеркалом, чем мы с сестрой, страшно кривляется перед знакомыми барышнями и постоянно дергает себя за верхнюю губу, воображая, что у него растут усы, но усов у него никаких нет и в помине, и каждый видит, что он мальчишка-кадет и больше ничего.
Ты пишешь, Наташа, что ты сама стряпаешь, убираешь комнаты и даже ухаживаешь за своими братьями. Я тебя, конечно, не осуждаю, но советую тебе не писать и не говорить об этом в институте, а то все подруги станут смеяться и подумают, что у вас нет ни кухарки, ни горничной, ни няньки.
Моя мама и Тося говорят, что они и месяца не могли бы прожить в деревне и, наверное, умерли бы там со скуки.
Забыла сообщить тебе самое главное: на прошлой неделе мне мама подарила сразу два зонтика: один — простенький черный, а другой — прелестный шелковый крем с белой перламутровой ручкой, на ручке привязан кремовый бантик и прикреплен букетик из розовых бутонов. Это очень изящно и самая последняя мода! Напиши, какой у тебя зонтик.
Целую тебя крепко-крепко сто тысяч раз.
Любящая тебя твоя подруга Дези Островская.

15 июня 1895 года.
Павловск.

VI

Письмо от Наташи Славиной
к Наде Барыковой

Моя милая, хорошая Надюша, как ты поживаешь, и здорова ли, и что нового у вас в институте?
Сегодня мы первый раз ходили за земляникой и принесли целую тарелку. Недалеко от нашего имения есть гора, вся усеянная земляничником, и там на солнцепеке рано поспевают ягоды. Но сначала надо идти через лес. Ах, как теперь хорошо в лесу, точно в раю!
Сколько цветов, какой воздух ароматный, сколько птиц поют, — так бы все и гуляла там целыми днями. В саду у нас тоже чудесно: все время цветут зимующие цветы, особенно много пионов, белые, розовые, красные и такие огромные, что одного цветка довольно, чтобы наполнить вазочку, и кажется, что стоит целый букет. Посылаю тебе лепестков пиона. Наша Лиза очень любит цветы, целое лето сушит их, наклеивает в тетради, и все лучшие цветочки мы отдаем ей. Она у нас считается «главной садовницей», как шутя называет ее папа. Правда, она всем очень интересуется, и если в саду работают около фруктовых деревьев или что-нибудь садят, она уже там помогает, расспрашивает. Она и книги любит читать про разные растения, да про животных. Я думаю, что она потом будет учительницей естествоведения. Ты просила, Надюша, описать наш дом, сад, папу, маму и братьев.
Изволь. Мамочку нашу и описать нельзя: одним словом, это такой ангел, такое сокровище, такая доброта и такая красавица, что все, кто ее знает, любят без ума. Папа — высокий, черный, волосы у него курчавые, он очень сильный и говорит громко. Кто его не знает, может подумать, что он сердитый, но это только так кажется. Он хороший, добрый и умный. Я всегда удивляюсь, что он все знает, о чем бы его ни спросили. Впрочем, он ведь прежде был учителем, а теперь служит в земской управе. О братьях я тебе много рассказывала. Дом у нас в деревне небольшой, с мезонином, серый, с белыми ставнями и с зеленой крышей. В сад выходит балкон. Перед балконом несколько клумб с летними цветами, это все наши выращенники, особенно ими занимается Лиза. Но что лучше всего — это пруд в саду. Такого я нигде не видывала.
Представь себе, он очень глубокий, чистый и оброс кругом высокими густыми березками. Иногда я сижу на крыльце и долго любуюсь на этот пруд, и мне кажется, как будто это оазис в пустыне, и разные фантазии приходят в голову из всего, что я читала. Пруд наш обнесен решеткой, чтобы не упали братья. На пруду есть плот, и с него мы с Лизой берем воду, когда поливаем наши цветы. Тут же происходят сражения между утками, и нам приходится их разнимать и прогонять. Этот пруд все утки любят, хотя им всем не позволяют тут плавать, особенно же самой большой, старой и злой утке. Но как только не досмотришь, она появляется сюда со своими утятами и начинает бросаться на других утят, клюет их, щиплет; другие утки бросаются на нее; утята вылезают из пруда, карабкаются между березками и снова падают в воду. Вот-то бывает переполох! Очень трудно их всех разогнать по разным прудам. Но если утиная драка бывает без нас, то случаются несчастья. Недавно одному утенку повредили ногу, и он, бедный, хромает; а вчера противная старая утка клюнула другого утеночка в глаз, и у него теперь болит глаз, и он едва ходит — все спотыкается. Мы очень с Лизой плакали и жалели утенка, мама научила нас примачивать ему глаз, и мы его относим из пруда и в пруд. А старую утку и близко не подпускаем к нашему любимому пруду.
Кроме этого, в нашем имении очень хороший большой фруктовый сад на пяти десятинах. Больше всего там яблок, но есть и груши, и сливы, и вишни, и всякие ягоды. Яблони папа сдает в аренду, только выговаривает нам есть сколько угодно да в запас в зиму 20 мер. За фруктовым садом идут рощи и леса. В ближайшей роще бывает много рыжиков, и растут они кругом елочек. Иногда можно набрать на одном месте целую корзинку малюсеньких рыжичков. Я их очень люблю жареные с укропом. А в больших лесах в урожайные годы тьма белых грибов. Вот, дорогая Надюша, как мы тут живем, и каждый кустик, каждое деревцо в нашей «Хижинке» любим всей душой и совершенно счастливы.
Я тебе написала, конечно, не все, но мое письмо и так очень длинное. Пиши скорее. Целую тебя от всей души.
Любящая тебя горячо подруга твоя Наташа.

18 Июня 1895 года.
Усадьба «Хижинка».

VII

Письмо от Наташи Славиной
к Дези Островской.

Милая Дези, письмо твое получила и тотчас же отвечаю тебе на него. Конечно, я бы очень хотела взглянуть на твою дачу, но все-таки нашу «Хижинку» не променяю, ни на какие самые великолепные дачи, хотя бы они стоили миллион рублей. Ты и представить себе не можешь, как хорошо, как весело живется нам дома, и как любят нас наши родные папа и мамочка, и как крепко-крепко мы их любим. Ты пишешь мне, что подруги будут смеяться, если узнают, что я сама стряпаю и прибираю комнаты. Пусть их смеются, я знаю, что дурного я ничего не делаю, И знаю, что кухарка и няня у нас есть. Папа мог бы, пожалуй, нанять и горничную, но она нам совсем не нужна. Мамочка нарочно нас приучает ко всему. Она говорит, что «институт учит нас разным наукам, а она учит нас жизни». Она говорит также, что «женщина должна все уметь сделать сама, и если придет нужда, надо, чтобы она не падала духом, могла и постирать, и постряпать, и пошить, тогда близкие не зарастут грязью, будут сыты, одеты и обуты!.. Право, Дези, это очень приятно — все знать и уметь.
Как-то на этих днях у нас опять случилось несчастье с Варюшкой. Представь, она бедного Шуру в одной рубашонке утром посадила на траву, а утро было холодное, и трава была сырая от росы; потом накормила его сырыми, совсем зелеными ягодами, и он так заболел, что чуть не умер. Мама послала за доктором, а сама все возилась с Шурой и до сих пор часто к нему ходит. Бедной Варюшке очень досталось, так что она прибежала к нам спасаться. Мы с Лизой очень ее жалеем; конечно, нехорошо, что она так сделала, но все-таки она славная, и личико у нее такое грустное, испуганное. Лиза подарила ей свою старую куклу, а я дала ей леденцов, и она скоро забыла свои горести. Мамочка говорит, что «Варюшка и Шурка — ее больное место».
Очень рада, что тебе купили два зонтика. Мне и Лизе папа обещал купить желтенькие туфли, когда поедет в город. Ты пишешь, что тебе противно взять в руки сырое мяса. Это только сначала, а потом привыкнешь и — ничего. От Нади Барыковой давно нет писем. Что-то она, моя бедная, как поживает в институте.
Любящая тебя подруга твоя Наташа.

27 июня 1895 года.
Усадьба «Хижинка».

VIII

Письмо от Дези Островской
к Наташе Славиной

Милая Наташа, не пишу тебе много, потому что совсем некогда. Встаем мы поздно, долго возимся с туалетами, идем купаться, потом одеваемся к обеду, после обеда опять переодеваемся... Или идем на музыку, или к знакомым, или к нам приходят гости. Играем в крокет или в лаун-теннис, и время проходит очень весело. Не обижайся, что я тебе мало пишу, — ты сама видишь, что я очень занята. Пиши мне побольше про твою смешную деревню.
Твоя Дези.

1 июля 1895 год
Павловск.

IX

Письмо от Наташе Славиной
к Наде Барыковой

Милая Надюша, отчего ты так долго, мне не пишешь? Здорова ли ты? Все ли у вас благополучно в институте? Я очень беспокоюсь о тебе. У меня это время было много горестей. Вот уж правду говорит пословица: «На бедного Макара все шишки валятся». Я это испытала на себе. На прошлой неделе пропал наш щенок: мы долго его разыскивали и до сих пор скучаем, особенно же Лиза. А третьего дня случилось настоящее несчастье. Мама послала меня в соседнюю усадьбу отнести Марьиным детям кринку молока. Это ведь недалеко, и я взяла с собой Андрюшу. Мы благополучно дошли до ворот усадьбы, как вдруг, откуда ни возьмись, огромная черная собака. Она страшно залаяла и бросилась на нас. Тут уж я не помню, отчего на меня нашло затмение. Я уронила кринку с молоком и помчалась со всех ног домой. В то же самое время раздался неистовый крик Андрюши. Он кричал так, как будто его резали. Я была уже дома и остановилась у крыльца как прикованная. Мамочка, не помня себя, бежала на крик Андрюши. Она была бледна как полотно. Она вскоре вернулась с Андрюшей на руках. Как она несла такого большого мальчика, — удивляюсь. У него была разорвана штанишка, и на ноге виднелась кровь. Я ужасно испугалась. Подбежав к ним, я хотела помочь и выпросить прощение. Но мамочка посмотрела на меня так строго, и глаза у нее были полны слез. «Хороша! Бросила в беде маленького брата и подумала только о себе», — сказала она. Мне было так совестно, так совестно, что я готова была провалиться сквозь землю. В доме у нас все очень беспокоились, думали, не бешеная ли собака укусила Андрюшу, и папа даже ездил за доктором. Оказалось, что собака просто злая, и ее уже посадили на цепь. Все в доме со мною по-прежнему ласковы, но я сама не могу забыть того, что произошло. Я не знаю, чем загладить свою вину перед Андрюшей: я подарила ему тетрадку и картинок, читаю ему, сколько он хочет.Но все-таки мне тяжело и совестно перед ним, перед папой и мамочкой. После такого поступка они не могут думать обо мне хорошо. И я этого никогда не забуду.
Сегодня опять случилась новая беда. Мама оставила меня караулить варенье, а я зазевалась на котят, которые так прелестно играли в кухне. В это время варенье уплыло на плиту, весь сахар загорелся, от тазика отпаялась ручка, и чуть не случился пожар, так как загорелся потолок. Мамочка, конечно, на меня рассердилась. Вот сколько за это время я наделала бед и немало поплакала сама.
Теперь у нас в саду поспевают ягоды; начинаем варить варенье. Иногда делаем это в саду на жаровнях, а в дурную погоду — в кухне. Мы с Лизой целые дни перебираем ягоды. Это, конечно, скучно, но если любишь есть вареньице, надо и ягоды почистить.
Дези я давно не писала, потому что обиделась на нее. Она мне пишет короткие письма и уверяет, что ей некогда. Ну, какие у нее серьезные дела? А главное — нашу милую «Хижинку» она называет смешною. Я же не называю смешною ее дачу. Пиши мне поскорее, я очень беспокоюсь о тебе. Поцелуй всех подруг и поклонись всем в институте.
Любящая тебя всей душой твоя подруга Наташа.

1 июля 1895 года.
«Хижинка».

X

Письмо от Нади Барыковой
к Наташе Славиной

Милая моя, хорошая Наташечка! Я не писала тебе давно оттого, что лежала в лазарете. У меня болело ухо. Мне было очень скучно. Не подумай, Наташа, что я завидую, но только всем, всем лучше, чем мне. В лазарете я плакала целые ночи: у всех кто-нибудь есть на свете, а у меня — ни души. Окончу я курс, выйду из института и останусь совсем одна. Никому нет до меня дела, никто не вспомнит обо мне, не пожалеет, не приласкает. Ты не смейся надо мной, Наташа. Все подруги говорит, что я скучная, холодная и даже злая. Но я, право, очень люблю, когда меня ласкают, и я бы сама хотела быть ласковой, да не умею, и мне совестно.
Подумай, Наташа, ведь мне ничего не удается; вот хоть бы ты: учишься мало, а получаешь всегда 11 или 12; я же учусь целые дни и получаю восьмерки. Вчера наши институтки ездили на пароходе в Ботанический сад; мне и тут неудача: я была в лазарете и не попала. Мне рассказывали, что в Ботаническом саду масса роскошных цветов — глаз оторвать невозможно. Счастливые, кто видел, как растут эти цветы в жарких странах на свободе.
В лазарете ко мне приходила m-lle Кушнаренко к раз даже принесла мне баночку варенья; мне было очень совестно взять. Я ведь ничего для нее не сделала хорошего. Она теперь может подумать, что я ее буду любить за варенье. А я всегда ее любила и всем говорила, что она самая справедливая классная дама, самая честная. Всегда все разберет толком и даром не закричит, не накажет.
Ты спрашиваешь, что у нас нового в институте? Вот что: Кате Савиной приехали с Кавказа какие-то родственники, очень часто у нее бывают и навезли ей массу подарков и гостинцев. Катя теперь нарочно все ест на глазах у всех и никого не угощает, чтобы ей все завидовали, Адя Иванова теперь очень к ней подлизывается, предлагает ей стлать за нее постель, зашивать платья и поминутно ее целует. Какая хитрая! Ведь все же понимают, из-за чего она так старается... Но от Савиной не очень-то много выпросишь. Это не Маня Турусова, которая каждый кусочек разделит и часто себе ничего не оставляет.
Ты пишешь мне, Наташа, про Дези Островскую. По правде сказать, я всегда удивляюсь, отчего ты с ней дружишься. Она такая пустая вертушка, всегда хвастается своим богатством и больше всего занимается своим хорошеньким личиком. Даже имя ее как-то странно переделано. Ну, какая она Дези, когда ее зовут Дарьей? Больше писать нечего. Тоскливо вше, милая, и ничто не радует. Пиши, Наташечка, ты ведь дома. Твои письма — для меня единственная радость.
Любящая тебя горячо, твоя верная подруга Надя Барыкова

5 июля 1895 года.
Институт.

XI

Письмо от Дези Островской
к Наташе Славиной

Милая Наташа, уже около трех недель нет от тебя ни строчки. Не обиделась ли ты на меня за что-нибудь? Ну, тогда, пожалуйста, прости, я готова искупить свою вину. Впрочем, я уверена, что ты, моя добродетель, сердиться неспособна. И сто раз тебе говорила, что ты непременно попадешь прямо в рай. Вот уже неделя, как у нас идут дожди, холодно и грязно.
Мы сидим дома. Скучища смертельная. Я то слоняюсь из угла в угол, то лежу на кушетке, то бренчу на рояле. С братом я совершенно поссорилась из-за крокета. Он вечно задерживает ногой мои шары, чтобы самому скорее выиграть. Я при всех сказала, что он мошенник и поступает нечестна Он страшно расхорохорился и закричал: «Кадет не может поступать нечестно; ты сама лгунья, а еще институтка». С тех пор мы с ним не разговариваем Сестрица моя опять стала капризная и придирчивая. А мама с папой собираются уезжать за границу. Нечего сказать, весело будет остаться с таким братом и сестрой, как мои! Как бы мне хотелось, чтобы теперь ты была около меня: ты такая счастливая, никогда не скучаешь, всегда веселая, всегда добрая. Кто тебе пишет из подруг, и кому ты пишешь? Пиши мне скорее и больше Целую тебя миллион раз.
Любящая тебя твоя подруга Дези Островская.

15 июля 1895 года.
Павловск

XII

Письмо от Наташи Славиной
к Дези Островской

Милая Дези, я давно тебе не писала. Какое страшное, ужасное время мы пережили. Ничто в мире не может сравниться с тем горем, с тем страхом, что испытали мы. В ночь на 6 июля заболела наша мамочка. Погода и у нас стояла отчаянная — сырая и холодная, и, наверно, наша родная простудилась. У нее сделалось страшное колотье в боку, кашель и жар, и 7-го ей было уже так, так плохо, что даже доктор опасался. Как мы рыдали с сестрой, как горячо молились, чтобы Господь спас наше бесценное сокровище, наше счастье.И Господь, наверно, услышал нашу молитву. Мама была тяжело, опасно больна, и мы все ходили как потерянные... Пала так осунулся, что на него жаль было смотреть. Братьев пришлось перевести из маминой комнаты. С маленьким Павлушей много было беспокойства. Он постоянно плакал и просился к мамочке. Я все время возилась с ним, купала его, кормила, укладывала спать, но уж, конечно, маму заменить ему не могла. Боже мой, что мы пережили за эти две недели! Мы с сестрой совсем почти не раздевались и поочередно с папой дежурили около нашей бесценной больной. Ей было так плохо. Она стонала, металась; так ей было больно кашлять, так хрипело что-то в ее груди — без слез это нельзя было видеть. Папа запретил нам плакать. И, входя в мамину комнату, я старалась быть веселой. Но, убегая куда-нибудь в сад, я просто задыхалась от горя и рыданий... Как подумаю, что вдруг ее не станет, что ее унесут от нас и мы ее больше не увидим, не услышим дорогого голоса... Знаешь, Дези, от этих мыслей точно кто-нибудь в моей голове и в груди проводил раскаленным железом. Так мне было больно, что я даже кричала. Если бы умерла мамочка, то я бы, наверно, не пережила ее. А если бы и пережила, то, наверно, скучая о ней, так бы и зачахла. Но, слава Богу, какое счастье! Ей стало лучше. Теперь она даже встает. Не могу видеть без слез ее такою худенькою, бледною. Мне кажется, будто она куда-то далеко-далеко уходила и теперь вернулась. У нас в доме такое веселье, такая радость, точно в Светлый праздник. Папа и сам не может наглядеться на нашу золотую мамуленьку.
Мы с Лизой очень старались, чтобы, за свою болезнь, мама не видела никаких упущений по хозяйству. Мы присматривали за коровами, за огородом и даже сделали большую стирку. Конечно, стирали не мы сами, а поденщицы, а мы только всем распорядились: сосчитали, выдали, записали и приняли белье. Папа дал мне 25 рублей на хозяйство и велел быть экономнее. Я сама ездила в город на базар и очень за все торговалась. Мамочка нашла, что я покупала гораздо дешевле, чем она.
Ах, Дезичка, на дай Бог тебе никогда испытать такого гора — видеть при смерти самого дорогого человека. Кончаю письмо. Я и так много написала тебе.
Да, забыла рассказать вот что: когда мама начала поправляться, я ей много читала. Папа принес мне от Михайловых «Детские и отроческие годы Багрова-внука». Это такая прелесть, что и описать невозможно. Я не могла оторваться от книжки. Читаешь, и тебе кажется, что ты познакомилась с большой семьей, и все, что их касается, так интересует, как будто это правда. Как хорошо описаны там разные места, точно все видишь перед собою. Непременно прочитай — будешь благодарна, Я уж не знаю, пожалуй, после этой книжки никакая другая и не понравится.
Любящая тебя твоя подруга Наташа.

25 июля 1895 года
«Хижинка»

P.S.Сейчас пришла ко мне мамочка и сказала мне такую радость, такую радость, какой ты и представить себе не можешь, это еще не наверное. А потому теперь написать тебе не могу. Напишу в следующем письме.

XIII

Письмо от Дези Островской
к Наташе Славиной

Милая Наташа!
С нетерпением жду от тебя письма. Про какую радость ты мне напишешь? Только я думаю, что у вас опять родился или котенок, или щенок. Но меня это нисколько бы не обрадовало. Погода у нас теперь хорошая, и мы с сестрой часто ходим гулять на музыку и по вечерам играем в лаун-теннис. Я очень люблю эту игру, особенно когда на нас смотрит мною народу. Скажу тебе по секрету, — все находят, что я играю очень грациозно.
Очень жалею, что твоя мама была больна. Моя сестрица тоже простудилась, и у нее была инфлюэнца. Но я ведь не такая добрая, как ты, и ухаживать за больными терпеть не могу и не умею. Моего брата Мику засадили учиться. У него две переэкзаменовки и я уверена, что он не выдержит.
Ну уж, милая Наташа, подивилась я твоему вкусу. Привезли мне из библиотеки этого Аксакова, и я даже не могла одолеть двух первых глав. Заглянула под конец — еще скучнее. Я даже рассердилась на тебя — думала, что ты хотела надо мной посмеяться. Разве могут нравиться кому-нибудь такие рассказы? Их хорошо только учить в институте, и то когда заставляет учитель. Вот я тебе привезу в институт роман такой интересный, что ты только ахнешь. Такой таинственный, с убийствами. Только тебе придется читать его потихоньку. Если увидят классные дамы — беда. Пожалуй, нас еще исключат из института. Пищи мне скорее, какая у тебя радость. Целую тебя миллион раз.
Любящая тебя подруга Дези Островская.

5 августа 1895 г.
Павловск.

XIV

Письмо от Наташи Славиной
к Наде Барыковой

Милая, дорогая Надюша, — радость, радость тебе и нам!. Высказать не могу! Ты приедешь к нам... Да, все уже решено! Я думаю, ты довольна?! А мы с Лизой готовы с ума сойти! Собирайся, Надюша! Мамочка прошение о тебе послала, и добрая госпожа Михайлова едет в Петербург и перевезет тебя к нам. Довольна ли ты? Это придумала мое сокровище-мамочка. Ты пишешь о Дези. Я с ней дружна, потому что она добрая. Хотя она и богатая и хорошенькая, а мне всегда ее отчего-то жаль. Милая Надюша, я все еще не верю, что скоро увижу тебя! До свидания, до скорого и радостного свидания. Уж мы и нагуляемся, и наговоримся, и нарадуемся вместе! Жду тебя
Твоя безгранично счастливая Наташа.

29 июля 1895 года.
«Хижинка».

XV

Письмо от Наташи Славиной
к Дези Островской

Милая Дезичка! Вот и не угадала! Не про щенка и не про котенка я тебе хочу написать. Надя Барыкова, гостит у нас! Вот какая у нас радость! Ты, наверно, удивлена и поражена?! Это устроила мамочка: она пожалела Надюшу и выписала ее сюда — Ах, как мы ее ждали и как мечтали ее порадовать! Она ведь такая одинокая, и у нее никого нет на всем свете. Сначала Надя очень конфузилась, все краснела и молчала и почти ничего не ела. Я уж не знала, что и делать, и приходила в отчаяние. Но мамочка как-то сумела все устроить: она так нежно приласкала Надюшу, так ее уговорила, что та теперь оживилась и все к ней льнет. Как нам хорошо вместе! Надю все занимает, все удивляет, И она радуется на каждый цветочек, чуть ли не на каждую травку. А вчера, когда мы ложились спать, она обняла меня крепко, заплакала и сказала: «Мне кажется, что твоя мама — ангел, которого мне Бог послал с неба».
В саду, в огороде и в лесу теперь у нас раздолье и очарованье. Все цветет, все поспело, и мы постоянно наведываемся то под грушу, то под яблоню, то под сливу. Наша Надя ходит как очарованная и говорит, что, наверно, в земном раю было точно так же, как у нас
В саду теперь поселился караульный, так как папа сдал сад в аренду. Славный старик наш караульный. Мы сразу его все полюбили и часто к нему бегаем. Он состроил себе шалаш из досок и покрыл его соломой. Около шалаша он привязал собаку, с которою мы тоже друзья. Зовут ее Марс. Он визжит и прыгает, как только нас завидит. Старик каждое утро и вечер разводит около своего шалаша костер и варит то похлебку, то чай. Мы приносим ему корешков из огорода и очень довольны, что он позволяет нам готовить ему кушанье. Лиза даже накрошила ему в похлебку морковь звездочками, бегала просить у нашей кухарки масла, но она не дала — сказала, что у нас самих мало.
Караульный уверяет, что никогда еще не едал такой вкусной похлебки, как мы ему сварили.
Надюша говорит, что старик и его шалаш и костер напоминают ей какую-то волшебную сказку. Милая Надюша — как весело смотреть на ее радость! Скажи, Дезичка, ты удивлена, что Надя перелетела из института к нам? Ведь она никогда в жизни никуда не выезжала.
Сегодня ночью была страшная гроза. Мы все проснулись И перепугались: я очень боюсь грозы.
Андрюша громко плакал и просил, чтобы привели старика караульного: он боялся, что его убьет гром. Папа надел кожан и сходил за стариком: он, бедный, весь промок до костей и отогревался у нас на кухне.
Много бы могла я тебе написать, милая Дезичка, да уж извини — теперь некогда. Время летит так быстро, что не успеваешь оглянуться. Мы все с грустью думаем о том, что скоро надо уезжать.
Я должна тебе, моя хорошая, еще написать вот о чем. Ты, пожалуйста, не привози в институт твоей книги. Я ее читать не стану. Папа и мамочка просили нас никогда ничего не читать без их выбора. Если даже они не будут видеть и знать, я никогда не сделаю того, что огорчит моих дорогих. Тебе, Дезичка, я не советую никому давать читать твоей книги. Ты только себе повредишь и другим принесешь несчастье. Папа и мама говорят, что «на свете так много чудесных книг, что их не перечитать во всю жизнь... И что не надо читать дурные книги и загрязнять свой ум и сердце». Я думаю, что это правда. Вот почитай-ка Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки». Ты тоже поразишься, что это за прелесть. Папа нам читает по вечерам, и Надюша даже иногда плачет.
Завтра мое рождение, и мне исполнится 14 лет. Ты, кажется, на год моложе меня? Завтра мы едем на пикник за 12 верст на «Святой ключ». Там в роще станем пить чай, жарить шашлык, печь картофель и разводить костры. Будет очень весело, и мы с Надюшей не можем дождаться завтрашнего дня. До свидания, Дезичка! Больше писем не жди, — скоро увидимся. Целую тебя крепко. Надя кланяется.
Твоя подруга Наташа Славина

14 августа 1895 года.
«Хижинка».

Вот так. Еще несколько новйх рассказов К.Лукашевич, появилось и вот здесь.

az.lib.ru/l/lukashewich_k_w/

@темы: текст, Лукашевич

---

Л.Чарская "Смелая жизнь" Часть третья Глава 7

[telwen]

Л.Чарская "Смелая жизнь"

ГЛАВА VII
Французы в Москве. — Дома

Светлый денек студеной ранней осени повис над златоглавою русской столицей. Все ее сорок сороков куполов церквей и соборов сияли тысячами искр в лучах солнца.
К четырем часам пополудни к Дорогомиловской заставе подошли передовые линии французского войска.
Впереди него на сильной молодой лошади ехал плотный маленький человечек в треугольной шляпе, окруженный блестящею свитой из первых французских маршалов и генералов. Маленький человечек пропустил перед собою церемониальным маршем находившиеся под начальством вице-короля Неаполитанского Мюрата полки в город, а сам остался у заставы, окруженный своими неизменными любимцами: генералами Даву, Мартье, Неем и другими.
Легко спрыгнув с коня, почтительно принятого у него под уздцы одним из окружающих адъютантов, Наполеон стал быстро ходить перед заставой, заложив руки за спину, нервной походкой человека, который уже давно ждет и которому ждать уже порядочно надоело. Еще сегодня с утра, любуясь с высоты своих позиций Москвою, раскинувшейся перед ним во всей своей красоте, маленький человечек с наслаждением мечтал о той минуте, когда «московские бояре» поднесут ему ключи этой святой Москвы, прославленной столицы русского царства, такие же ключи, какие поднесли ему уже и гордая Вена, и Берлин, и Вильно, и итальянские города, приведенные в зависимость им, непобедимым Наполеоном.
Москва — это сердце России, до которой ему было так трудно добраться и которая обошлась так дорого, так возмутительно дорого его великой французской армии!
И вот он у Москвы, маленький Бонапарт, покоривший большую часть вселенной...
— Но что же медлят они, почему не выходят депутаты с ключами от города? — уже начиная раздражаться, нетерпеливо обращается он к почтительно окружающим его генералам.
Но генералы молчат... На их лицах выражается недоумение и усталость... О, эти русские! Как долго они заставляют томиться ожиданием гения-императора, победившего полмира!..
Император между тем словно оживился. По его полному лицу пробежала улыбка...
Вдали поднялось облако пыли и несется к ним со стороны города... Это, несомненно, московские бояре торопятся изъявить знаки покорности ему — счастливому победителю без боя занятой столицы. О! Наконец-то!
Но это не бояре, нет! Адъютант вошедшего уже в город Мюрата с быстротою вихря несется к заставе и приносит роковую весть: «Москва покинута жителями!.. Москва пуста!»
— Moskou deserte? (Москва бежала?) — бросает свою знаменитую фразу французский император, фразу, подхваченную впоследствии историей, и в бешенстве топает ногою.
И с этой исторической фразы, с минуты бессильного гнева толстого человечка в треугольной шляпе, судьба чуть ли не впервые поворачивает спину своему любимцу.
Москва покинута жителями! Москва пустынна! А через несколько часов позднее она уже пылала, эта самая Москва, подожженная со всех концов самими москвитянами... И со дня пожара начались бесконечные бедствия Наполеона. Неудача за неудачей вихрем посыпались по воле причудливой судьбы на его великую армию... За пожаром наступил голод, а за ним следом появился и другой гость, еще более нежеланный и лютый. Этот гость был любимый гость северян, тот, чьего присутствия не выносили изнеженные теплым климатом французы. Этот гость был — славный русский дедушка-мороз, немилосердно пощипывавший непривычных к его студеной ласке южан. А в это же время по приказанию другого дедушки — Кутузова — русскими войсками, под начальством славного Милорадовича, маршал Даву, любимец Наполеона, был отрезан и разбит под Вязьмой. Потом неумолимый и бесстрашный Платов нагнал вице-короля Евгения и разбил его вконец под Красным. Теперь русские со всех сторон теснили и гнали врагов, гнали и теснили вплоть до самой Березины, которую обезумевшие под этим натиском враги едва перешли, оставив около 60 000 войска, частью убитыми, частью закоченевшими от стужи в непроходимых лесах России, частью потонувшими во время переправы через Березину или попавшими в плен...
А маленький человечек, проиграв большую игру, умчался в Париж, потеряв в России большую часть своего, закаленного в боях, славного войска...
В ту ночь, когда Наполеон с высоты кремлевских палат смотрел, полный недоумения и тревоги, на пылавшие здания Москвы, к маленькому, захолустному вятскому городишке Сарапулу подъезжала взмыленная тройка, запряженная в легкий возок. На козлах сидел возница-татарин.
Из возка выглядывало усталое, бледное лицо молоденького безусого офицера.
— Скоро ли, Ахмет? — произнес нетерпеливым голосом офицерик как раз в ту минуту, когда возок въехал в город и запрыгал по узким, кривым городским улицам.
Голос молоденького офицерика заметно дрожал при этом вопросе.
Татарин молча указал кнутом куда-то в пространство. Офицерик, выглянувший из возка, стал напряженно вглядываться по указанному направлению.
Что-то смутное, радостное и тоскливое в одно и то же время властно наполнило теперь сердце молоденького офицерика, или Нади Дуровой, ехавшей в возке. Ей разом припомнилась такая же точно беспросветная октябрьская ночь, повисшая над Камой, и громадный, ярко иллюминованный сад городничего, и она сама, смугленькая Надя, в белом платьице, с толстою косою вдоль спины и широко раскрытым, вечно вопрошающим что-то у судьбы взором. Шесть долгих лет отделяют ее от того времени, от той роковой ночи, когда смуглая девочка, пренебрегшая всеми законами природы и общества, ушла тайком из родительского дома, унося под грубым сукном казачьего чекменя сердце, жаждущее иной, славной, не девической доли. Как давно и вместе с тем как недавно все это было!
И, полная сладкой задумчивости, девушка умышленно настойчивее вызывала в своей памяти и тот последний проведенный под родительской кровлей вечер, и вместе с ним и образы отца, матери, Василия, Клены...
Сейчас, скоро она снова увидит их, дорогих, милых... Вот и знакомая главная улица Сарапула, где среди бела дня, не стесняясь, разгуливают куры и бегают поросята, копошась в грязи. Теперь, ночью, все здесь тихо и пустынно... Чуть освещенные трепетным сиянием месяца дома безмолвствуют, безмолвствуют и темные сады, уже потерявшие значительную часть своего летнего наряда... Только что-то шумит в стороне назойливо и монотонно, тем неутомимым однозвучным шумом, который убаюкивающе действует на болезненно восприимчивую душу. Надя чутко прислушивается, недоумевает с минуту и вдруг вся замирает от острого прилива радости — это Кама! Как могла она не узнать в первую же минуту ее знакомый плеск!
«Значит, сейчас... сию минуту, дома!» — соображает она, и сердце ее стучит так сильно, что она внятно слышит его биение.
— Стой, Ахмет! — неожиданно срывается с ее уст. — Выпусти меня здесь, у обрыва!
Ахмет послушно осаживает коней. Возок останавливается, Надя проворно вылезает из него и направляется к саду... Калитка оказывается закрытой изнутри... Начать стучать — значит разбудить и напугать весь дом. Нет, нет!.. Она не хочет этого! Смутно припоминая что-то, девушка минует калитку и идет к той самой прогалине под забором, через которую она столько раз убегала из дома от рукоделий и нотаций матери в дни ее печального детства.
И, согнувшись в три погибели, Надя пролезает через узкое отверстие под забором. Теперь она в саду, в том самом саду, где впервые родились ее смелые девичьи грезы, в том самом саду, под тенью которого назревал и определялся ее дерзкий, отважный замысел. Перед нею длинная и прямая как стрела аллея, по которой они с Васей так часто бегали взапуски, аллея, ведущая к садовому домику, милому домику, где она провела лучшие часы своей юности. Как мало изменилось здесь за эти долгие шесть лет ее отсутствия! Только разве деревья словно стали развесистее на вид, да дом как будто постарел и осел к земле, или она — сама Надя — выросла, и потому он, этот родной ее сердцу дом, не кажется ей таким громадным, как в дни детства.
С тревожно бьющимся сердцем взошла она на ступени крыльца этого дома и тронула медную скобку двери. Но дверь оказалась запертой изнутри, как и калитка.
Надя, придерживая одной рукою сердце, с каждой минутой бившееся все сильнее и сильнее, робко стукнула о косяк двери, стукнула и замерла, прислушиваясь... В сенях послышались шаги, словно шлепанье босых ног по полу. Кто-то быстро приближался голыми ногами.
— Кто тут? — раздался хорошо знакомый Наде голос за дверью, и горничная: Наталья, бывшая нянька Клены и Васи, появилась на пороге со свечой в руках. — Батюшки! Офицер! — испуганно выплеснув руками, произнесла она и тотчас же добавила, смущенная за этот свой ненужный испуг. — По делу, должно быть, к нашему барину пожаловали?
— Да, голубушка! — И голос Нади дрожал, когда она сказала это. — Мне по делу к вашему барину. Вы верно угадали! Не легли ли они почивать уже? В таком случае я не буду тревожить их сегодня, а приду завтра.
И сердце бедной девушки замерло в ожидании ответа.
— Никак нет! — отвечала окончательно оторопевшая Наталья. — Не легли еще барин! Газеты читают у себя в комнате... Они завсегда, газеты читают перед сном. Пожалуйте в гостиную, ваше высокородие! А я им доложу! — говорила между тем словоохотливая Наталья.
«Не надо! — чуть было не сорвалось с губ Нади. — Ради бога, не надо! Я не могу, я не вынесу этого... теперь, сейчас!..»
Но язык не повиновался девушке, губы дрогнули без звука, бессильные произнести хоть одно слово, и она только молча последовала за Натальей в гостиную по узкому коридору, мимо детской, где все оказалось на прежних местах.
«Газеты читает!» — выстукивало в это время ее трепещущее сердечко. Может быть, о ней, Наде, надеется что-нибудь прочесть и узнать хотя бы из газет...
Вдруг она разом вздрогнула всем телом и лихорадочно горящим взором приковалась к противоположной двери.
Там послышались знакомые шаги, нимало не изменившиеся за эти шесть лет, и милый, незабвенный голос, голос, который Надя узнала бы среди тысячи других голосов, спросил у Натальи:
— Офицер? По делам, говоришь ты?
И прежде чем Надя успела расслышать ответ женщины, дверь широко распахнулась, и высокая фигура Андрея Васильевича Дурова показалась на пороге.
Свеча, оставленная на столе, очень скупо освещала гостиную. Но Надя успела одним взглядом охватить разительную перемену, происшедшую за эти шесть лет с ее отцом.
Волосы городничего, почти совсем еще черные тогда, теперь были белы как снег. Частые морщины бороздили лицо, глаза утратили свой прежний юношеский блеск, и весь он согнулся как-то и уже не казался тем лихим молодцом-ротмистром, каким его оставила Надя.
«Полюбуйся! Это твоя вина! Дело рук твоих!» — больно кольнуло ее в сердце запоздалое раскаяние, и оно, это бедное сердце, так и сжалось приливом невыносимой, мучительной тоски.
Не двигаясь, трепещущая и безмолвная, стояла Надя перед отцом, не узнавшим в этом высоком офицере с возмужалым, обветренным и огрубевшим лицом своей прежней смугленькой, бледнолицей любимицы.
— Чем могу служить, государь мой? — любезным, но официальным тоном, с легким поклоном в ее сторону спросил городничий и, не дождавшись ответа, снова спросил: — Изволили приехать по делу от губернатора?
— Нет, господин ротмистр! — отвечал ему глуховатый, странно срывающийся голос, так мало напоминавший голос прежней Нади. — Я к вам из действующей армии по частному делу.
— Из армии? — изумленно переспросил Дуров.
— Из армии, — подтвердила Надя и, собравшись с духом, добавила твердо: — Я привез вам вести и привет от вашей дочери, Надежды Дуровой, с которой мы служили в одном полку.
— В одном полку? О Надежде? О Наде? — вне себя вскричал городничий, и все лицо его преобразилось разом. — Убита? Ранена?.. Умоляю вас, не мучьте!.. Умоляю, скажите мне, что с нею, с моей Надей? — воплем срывалось с его уст. — Что с ней, господин офицер, с Надей, с голубкой моей милой? Как бы ни тяжела была ваша новость, лучше узнать ее теперь же, сейчас! Да говорите же, наконец, не томите меня!
И старый городничий стал нервно барабанить пальцами.
— Вы молчите? Неужели это молчание должно означать, что моя дочь...
Городничий не договорил.
— Успокойтесь, господин ротмистр! — произнес тот же дрожащий, срывающийся голос мнимого офицера. — Ваша дочь жива и здорова... и...
Но тут что-то сильное непреодолимо захлестнуло сердце Нади и вырвалось наружу в неизъяснимом крике отчаяния и счастья:
— Папа! Папа мой! Папа! — бросаясь на колени, повторяла она. — Дорогой, милый... папа!
В одну минуту городничий был подле упавшего к его ногам странного офицера. Два старческих глаза впились в лицо улана, и что-то радостное и мучительное в одно и то же время промелькнуло в глубине этих исстрадавшихся, затуманенных глаз.
— Надя! — отчаянным ответным криком вырвалось из уст Дурова, и отец заключил дочь в свои старческие объятия.
Минуту они молчали оба, словно замерли в объятиях один у другого. И эта сладкая, но томительная минута длилась целой вечностью в их измученных сердцах. Отец целовал руки, и лицо дочери, и белый крестик, колеблющийся на ее груди, геройский крестик, свидетельствующий о храбрости, целовал старую серую шинель, пробитую вражескими пулями, изодранную штыками и потерявшую свой первоначальный цвет в пороховом дыму... Целовал и обливал слезами.
— Надя! Надечка! Радость моя! Герой мой! Воин! Счастье мое! Надечка! — лепетал он между поцелуями, задыхаясь в безумном приливе счастья.
И эти слезы смешивались со слезами его дочери-героя, рыдающей у него на груди.
Когда первый порыв мучительной, острой радости прошел, Надя, робко оторвав от груди отца залитое слезами лицо, спросила его:
— Отец, а где же наши? Мама? Клена? Вася?
Старый Дуров молча прижал стриженную по-солдатски голову дочери снова к своей груди и произнес чуть слышно:
— Клена теперь уже замужем и очень счастлива. А мама...
Тут Андрей Васильевич замялся.
— Что? Она больна? Умерла, быть может?.. — трепетным вопросом вырвалось из груди той.
Вместо ответа старый городничий грустно опустил голову.
Надя поняла его.
— Умерла! — прорыдала она. — Умерла, не простив меня, проклиная, быть может! О, папа, папа! Зачем мне не довелось увидеть ее?!
— Успокойся, дитя! Она простила тебе, простила потому, что поняла тебя, твою смелую, необычайную натуру, простила и полюбила... Последние дни жизни она много говорила и думала о тебе и, узнав, куда и на какое дело ушла ты от нас, молилась за тебя... Быть может, Надя, молитвы матери и сохранили тебя в грозные минуты...
— О, мама, мама! — прорыдала потрясенная до глубины души Надя. — А я-то, я! Что я думала о ней? А Вася? Вася мой?.. Неужели и он?.. О, господи, господи! — закрыв лицо руками, беззвучно прошептала Надя после долгого молчания.
Она боялась даже договорить то, что подсказывала ей неугомонная, жестокая мысль.
— Вася? — послышался тихий ответ отца над нею. — Вася жив и здоров. Взгляни, дитя! Ты не видишь разве?
И Андрей Васильевич мягко отстранил дочь от своей груди.
В ту же минуту что-то юное, бледнолицее, сероглазое, с легким криком радости, обвилось руками вокруг шеи Нади.
Это был Вася, милый, четырнадцатилетний Вася, очень возмужавший и похорошевший за эти шесть лет.
— О, как я счастлив увидеть вас снова, сестра! — произнес он, захлебываясь от восторга, не осмеливаясь выражать так, как бы ему хотелось, свои чувства перед героиней-сестрой, которой он поклонялся, на которую он молился, как на святыню. — О, как я счастлив, что вижу вас! — подхватил он с жаром. — Вы, великая, дивная, храбрая! И единственно, чего я теперь желаю всем моим существом, это походить на вас хоть немного, хоть отчасти!..
Горячий поцелуй был ответом на пылкую, полную детского искреннего восторга речь юноши...
...В эту ночь никто и не думал ложиться спать в старом сарапульском доме. Маленькая семья приютилась в гостиной. Отец и сын не отводили восторженных, блестящих слезами глаз от потерянной было уже для них и вновь обретенной Нади, приведенной причудницей-судьбой снова под родительский кров...
А сама Надя остро чувствовала всю прелесть потерянного и вновь обретенного рая...
Шум военной жизни, блеск, военные почести, слава, полк, битвы — все это отходило куда-то в этот миг от сердца странной девушки... В эту ночь, надолго или нет, но она стала прежней Надей, маленькой, смуглой Надей, дочерью и сестрой, нежной, любящей и счастливой.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ АВТОРА, НАПИСАННОЕ В 1905 ГОДУ

Ярко светит ласковое солнце... Золотистыми лучами заливает оно скромные могилы Елабужского городского кладбища...
Среди бесчисленных могил выделяется одна... Красивый мраморный памятник, с большим крестом на верхушке, железная решетка кругом, несколько истлевших от времени венков с яркими лентами и цветы, цветы, цветы...
Всякий, кто только приезжает в Елабугу, непременно посещает эту могилу, с любопытством рассматривает красивый памятник, прочитывает длинную надпись на металлической дощечке, находящуюся под крестом. Эта надпись гласит:

Надежда Андреевна Дурова,
по повелению императора Александра I корнет Александров,
кавалер военного ордена.
Движимая любовью к родине, поступила в ряды Литовского уланского полка,
спасла офицера, награждена Георгиевским крестом.
Прослужив десять лет в полку,
произведена в корнеты и удостоена чина штабс-ротмистра.
Родилась в 1783 г., скончалась в 1866 г.
Мир ее праху!
Вечная память в назиданье потомству ее доблестной душе!

Надежда Дурова, или корнет Александров, это та самая смугленькая девочка, которая так безутешно рыдала в садовом домике в ночь ее бегства из родительского дома, та самая девушка, которая, влекомая жаждой «иной, славной, не девической доли», решила стать в ряды воинов, защитников блага и чести родины и, прославив свое имя целым рядом военных подвигов, мирно вернулась опять в дом отца...
Памятник в Елабуге — на том месте, где спит непробудным, последним сном Надежда Дурова, — соорудили бывшие товарищи-однополчане «корнета Александрова», потомки тех улан начала XIX века, с которыми прошла большая часть смелой, доблестной походной жизни неустрашимой девушки, скромно окончившей свои дни, в глубокой старости, в далекой Елабуге.
Елабужские старожилы, из которых иные лично знали Дурову, часто вспоминают высокую, крепкую, странного вида старушку, в семидесятых годах доживавшую свой век в этом маленьком городке Вятской губернии, с увлечением рассказывавшую о своей юности, о Наполеоне, о войне, о жарких военных схватках, кровавых битвах, великих сражениях и трудных походах, в которых она в течение многих-многих лет была участницею и все подробности которых удивительно запечатлелись в ее памяти.
Странная, необычайная и дивная, почти сказочная судьба выпала на долю Нади, этого отважного юного существа с мужественной душой.
Глубокая беззаветная любовь к родине, постоянное стремление служить на пользу России и горячее желание принести пользу дорогому отечеству дают право назвать истинным героем эту молодую, скромную, благородную душу...
Дочь ротмистра гусарского полка, она все свое раннее детство провела при отце в походе. Солдаты были ее первыми друзьями и воспитателями, звуки походного марша — любимой музыкой, и не мудрено, если с нежного детского возраста Надя полюбила всей душой военную среду, походную, скитальческую жизнь и милые, серые лица скромных военных тружеников-солдат.
— Седло, — рассказывала она впоследствии, — было моей первой колыбелью, лошадь, оружие и полковая музыка — лучшими забавами и любимым развлечением.
К тому же первою нянькою этого странного, необычайного ребенка был гусар Астахов, бравый молодец-гусар, поседевший за долгие годы походной жизни и обожавший свою маленькую питомицу...
Незаметно и быстро под звуки походных маршей и солдатских песен пролетело раннее детство Нади... И вот наступает иная пора в жизни девочки. Ее отец получает место городничего в Сарапуле Вятской губернии. Былые походы и марши заменяются тихим прозябанием в большом сарапульском доме. Эта жизнь не нравится горячей натуре Нади...
Ее юная головка еще полна милыми воспоминаниями недавнего прошлого. Ее бурное сердечко неудержимо рвется туда, назад, к лихим солдатам, к лошадям, к воинскому оружию, к полковым ученьям, ко всему тому, что осталось далеко, позади, за нею... Борьба с этими порывами, с этими жгучими желаниями не под силу Наде. Прежние радости походной жизни еще слишком прочно живут в ее воспоминаниях... Она не может существовать без них, не может прозябать в новой, пустой и мертвой, как ей самой кажется, жизни. И вот тайком ночью уходит Надя из родного дома. За несколько дней до бегства она сблизилась с казачьей сотней, временно стоявшей в Сарапуле, и, когда эта сотня в 1806 г. получила приказание выступать на западную границу, Надя Дурова умчалась вслед за нею на своем Алкиде, переодетая в одежду простого казака-воина.
Вскоре под именем солдата Александрова она поступает в коннопольский уланский полк, участвует с ним в
Прусской кампании, в сражениях при Гутштадте, Гейльсберге, Фридланде и, всюду выдавая себя за мужчину-солдата, показывает чудеса храбрости.
Слух об удивительно смелой и храброй девушке-воине доходит до императора Александра I. Он вызывает Надю в Петербург, милостиво разрешает продолжать военную службу под именем Александрова и награждает за храбрость солдатским Георгиевским крестом. Свидание с монархом, награда, новые столичные знакомства, шумный водоворот петербургской жизни — все это пролетает светлым, но мгновенным сном... Душа Нади жаждет иных впечатлений... Ее тянет в полк, к товарищам, к неспокойной, полной превратностей походной жизни... И вот она снова там, среди них, на этот раз уже в Мариупольском гусарском полку. Снова походы, учения, военная жизнь поглощают с головою Надю... А тут еще кстати подоспевает и Отечественная война 1812 года... Новые подвиги, новая слава...
Только в 1816 г., контуженная вторично в ногу, в чине штабс-ротмистра, Надежда Дурова выходит в запас и возвращается в дом отца, в Сарапул. Здесь она живет вплоть до его кончины и переезжает тотчас же после нее в Елабугу...
В Елабуге Надежда Андреевна живет до самой смерти, окруженная грезами и воспоминаниями о своей былой чудесной воинской жизни...
Перенесенные события, необычайные впечатления молодых лет дают творческую силу уму этой необыкновенной девушки. Ее мысль и сердце вечно молоды, вечно восприимчивы и полны образов минувшего... И вот вдохновение писателя посещает ее душу... Сабля и палаш заменяются пером, и Надежда Андреевна заносит все свои впечатления на бумагу. У нее открывается недюжинный писательский талант... Сам великий Пушкин отличает ее и, глубоко заинтересованный личностью девушки-героя, дает ее запискам место на страницах редактируемого им в то время журнала «Современник». Изданные затем отдельно «Записки кавалерист-девицы» имели огромный успех. Этот успех воодушевил их автора и побудил Надежду Андреевну Дурову написать еще целый ряд рассказов и повестей, ныне забытых, но когда-то, много лет назад, заставлявших зачитываться самые разнообразные слои русского общества...
Такова подлинная история Надежды Дуровой, этой далеко не заурядной светлой личности, сыгравшей скромную роль на страницах русской истории, — подлинная история смелой жизни девушки-героя.
Бывший Литовский уланский, теперь 14-й драгунский Литовский полк, в котором прошла значительная часть боевой карьеры Дуровой, до сих пор свято хранит память об отважной и доблестной девушке-улане.
В офицерском собрании этого полка висит портрет Дуровой в уланском мундире. Там же хранятся, как драгоценные трофеи, ее послужной список, кисет, шитый бисером, коврик и картина, изображающая Наполеона, — все три вещи работы ее собственных рук.
Имя Надежды Дуровой занимает лишь маленькое место в рядах героев, отдавших свои силы и жизнь на пользу родине, но все же имя этой беззаветно-отважной и мужественной девушки, твердо убежденной, что ее служба в рядах родного войска есть своего рода патриотический подвиг, навсегда останется в памяти благодарного потомства...

А тем кто любит читать все целиком:
Вот "Смелая жизнь" в библиотеке:
az.lib.ru/c/charskaja_l_a/text_0710.shtml

@темы: текст, Смелая жизнь, ссылки, Чарская

---

Л.Чарская "Смелая жизнь" Часть третья Главы 4-6

[telwen]

Л.Чарская "Смелая жизнь"

ГЛАВА IV
Опять Зося. — Бородино. — Контузия. — Грезы и действительность

Смоленск пылал. Жители поджигали свои дома и торопливо покидали город.
По одной из главных улиц скакал молоденький ординарец с закоптелым от порохового дыма лицом. Он подлетел на своем взмыленном коне к зданию штабквартиры, бросил поводья подоспевшему вестовому и, наскоро спросив у него, где находится барон Штакельберг, командир литовцев, прошел в горницу.
Барон почти одновременно с ним вышел из внутренней комнаты.
— Я прислан от ротмистра Подъямпольского, — отрапортовал молоденький ординарец. — Имею честь доложить, что эскадрон занимает крайне невыгодную позицию... Пули перехватывают через прикрытие Бутырского полка и вырывают людей из строя...
— Ходили в атаку? — не выслушав до конца, спросил генерал.
— Так точно, ваше превосходительство, и неоднократно! Но теперь бездействуем и стоим в ожидании повелений. Что изволите приказать, ваше превосходительство?
Штакельберг поморщился, потрогал себя за щеку, как будто у него болели зубы, и кратко бросил:
— Поручик Александров?
— Так точно, ваше превосходительство!
Барон взглянул в самые глаза Нади, потом сердито сморщился и почти в голос прикрикнул, внезапно раздражаясь:
— Стоять! Стоять на месте! Стоять во что бы то ни стало! Так и передайте ротмистру!
Надя наклонила голову, щелкнула шпорами и, сделав налево кругом, вышла из горницы.
В ту минуту, как она садилась на лошадь у крыльца штаб-квартиры, на двор въехала коляска, и дама в черном платье легко выпрыгнула из нее.
Что-то знакомое показалось Наде в тонкой, миниатюрной фигурке дамы, в лице, скрытом густой вуалью.
Вновь прибывшая тоже заметила уланского офицера и быстро приблизилась к Дуровой.
— Скажите, господин поручик... — начала она.
И вдруг лицо ее вспыхнуло под вуалью, а глаза радостно заблистали.
— Надя! — вырвалось из груди вновь прибывшей.
— Зося! Здесь? Каким образом?
И Надя схватила и крепко пожала руки Линдорской.
— Ах, Надя! — со слезами на глазах, прерывающимся от волнения голосом, произнесла Зося. — Я не могла больше выносить неизвестности!.. Это ужас что такое! Не знать, что происходит с Казимиром... и с тобою... О, какой ужас! Я не выдержала и приехала сюда. Буду просить командира позволить мне следовать за полком. Я познакомилась с ним на балу в Закрете и думаю, он мне не откажет в такой ничтожной просьбе, а тем более, когда узнает, какой утомительный путь совершила я из Вильны, по дороге, занятой французскими войсками... Одна, как перст, и... О, Надя! Надя!
И молодая женщина всплеснула руками и горько заплакала.
Наде было бесконечно жаль Зосю, но помочь ей она была не в силах.
— Дитя! Дитя! — произнесла она с грустью. — Зачем ты сделала это! Оставаться в полку тебе немыслимо... Мы постоянно в деле, и ты не можешь подвергать свою жизнь опасности...
— В деле? — произнесла, бледнея, Линдорская. — Как? Вы уже были в деле? Вы дрались? И Казимир участвовал? И ты? И он не ранен? О, да говори же, не мучь меня! Сестра моя! Друг мой!
— Успокойся, Зося! Я видела, как ротмистр вернулся из атаки живым и невредимым. Уверяю тебя!
— Слава тебе господи! — горячо воскликнула Зося, и черные глаза ее поднялись к небу. — Но что мне делать? Что делать? — внезапно произнесла она с новым порывом отчаяния. — Я должна видеть Казимира во что бы то ни стало! Научи меня! Помоги мне!
— Увы, это невозможно, моя Зося! При теперешнем положении дел он не в состоянии ни на минуту отлучиться от своего эскадрона!
Подумав немного, Надя прибавила:
— Мой совет тебе — ехать в Москву, единственное безопасное место в данное время. По войску уже издан приказ двигаться по Смоленской дороге по направлению к Белокаменной. Поезжай туда, и там ты уже наверное увидишься с мужем, а я передам ему о нашей встрече и твоем плане. Одно пугает меня, — с тревогой, раздумчиво произнесла Надя, — как ты доберешься туда, дитя, одна, без провожатых, в такое время.
— О, что касается этого, — воскликнула горячо Линдорская, — не беспокойся за меня! Ведь добралась же я сюда из Вильны по вдвое опаснейшему пути! Доберусь и до Москвы с помощью бога!
— Ну, так с богом! Да сохранит он тебя! А мне некогда медлить, прости!
И Надя, крепко пожав миниатюрную ручку молодой женщины, быстро вскочила в седло и помчалась из города к своим позициям.
— Ну, что? — издали крикнул ей Подъямпольский, не покидавший со своим эскадроном опасной позиции. — Что приказал барон?
— Стоять! — отвечала Надя уныло.
— Иу, стоять так стоять, — весело отозвался храбрый ротмистр и ласково оглянулся на усталые лица солдат.
И от одной этой улыбки все эти усталые лица словно просияли. Местами послышались шутки, смех.
— Ротмистр Линдорский! — отыскав офицера, произнесла Надя. — Я несу вам хорошие вести из Смоленска!
— Какие уж могут быть хорошие вести в этом аду? — произнес тот сурово, кивнув головою по направлению поля сражения, устилавшегося с каждой минутой все новыми и новыми трупами.
— И в ад проникает иногда весть из рая, — произнесла Надя. — Я видел вашу жену, ротмистр. Она будет ждать вас в Москве.
— Вы видели Зосю! О, господи! — мог только произнести Линдорский, и все его лицо озарилось счастливой улыбкой. — Будьте благословенны за эту благую весть, поручик.
Он хотел еще что-то прибавить, но не успел.
Следом за Надей прискакал новый ординарец из Смоленска с приказанием Штакельберга выйти из засады и ударить новой атакой на врага.
— Ну, не грех ли отступать с такими молодцами?
Эту фразу произнес толстый, высокий, обрюзглый старик с совершенно седою головою и единственным глазом на морщинистом лице — Кутузов.
И лишь только услышана была войсками эта фраза, ставшая впоследствии исторической, армия словно преобразилась.
— Веди нас, отец наш! — слышались тут и там умиленные возгласы солдат, и глаза всех устремлялись на толстого одноглазого старика, объезжающего ряды войска.
И грянуло отчаянное, полное силы и мощи русское «ура», такое «ура», которое еще редко слышалось в русском войске.
От этого могучего «ура» увлажнился слезою единственный глаз старого главнокомандующего. Недаром дедушка Кутузов так стремился к своим внукам из далекого Букарешта, где проживал на отдыхе после турецкого похода. Он знал, что войска жаждут его появления, он знал и верил в силу своих богатырей. И «богатыри» верили в «отца родного» — Кутузова. Недаром сам Суворов сказал про дедушку: «Кутузов знает Суворова, а Суворов знает Кутузова».
И «богатыри», изверившиеся уже в счастливую звезду Барклая и чуть ли не усомнившиеся в неподкупности его, вследствие постоянных отступлений, ждали теперь какого-то чуда от одного появления «дедушки».
Но вот он явился, наконец, этот прославленный дедушка русской армии, знаменитый соучастник бессмертного Суворова, явился и делает смотр своим войскам, объезжая их с блестящею свитой своих адъютантов, останавливаясь то здесь, то там по фронту, роняя ласковые фразы, награждая своими неизъяснимо-обаятельными улыбками и похвалами героев и всячески стараясь вселить бодрость и спокойствие в приунывших уже было душах солдат.
Наде, следовавшей в качестве дежурного ординарца за своим командиром Штакельбергом в свите главнокомандующего, была ясно видна тучная, тяжело опустившаяся в седле фигура Кутузова, на которую обращались с надеждой и верой взоры каждого солдата. И сердце Нади билось тою же бессознательной радостной надеждой, и в душе ее расцветала твердая уверенность в скорую и верную победу.
«Не грех ли отступать с такими молодцами?» — неотступно стояла в ее ушах фраза Кутузова.
И она была твердо убеждена, что с этой фразой оканчивалась темная эпоха войны и начиналась новая, светлая, торжественная — во славу русского знамени.
26 августа 1812 года тучный одноглазый человек с душой военного гения доказал в действительности, что с русскими героями отступать нельзя."
В этот день произошло сражение, знаменитое Бородинское сражение, данное русским гением другому гению, не уступавшему ему по силе своей гениальности. Армия Кутузова сошлась с армией Наполеона под Бородином.
На заре прогрохотала первая пушка. Ей ответили разом несколько из ее железных сестер — и с этой минуты день как бы затмился в облаке порохового дыма, и наступила ночь, адская ночь, бесконечная ночь битвы, смерти, всеобщего уничтожения.
Эскадрон Подъямпольского был выстроен неподалеку от флешей1 Багратиона, на которых сосредоточилось исключительное внимание французов. И эти флеши несколько раз переходили из рук в руки. То французы, налетая вихрем и обсыпая градом пуль и картечи доблестных защитников их, вырывали флеши из рук русских; то русские со штыками наперевес возвращали флеши назад, подставляя мужественные груди ударам неприятеля. То русские, то французские знамена, порванные чуть не в клочья, возвышались, чередуясь, над укреплением.
И на Семеновском редуте, и на редуте Раевского, всюду шла та же штыковая кровавая игра, и груда окровавленных тел страшным кольцом окружала редуты...
В разгаре боя, когда Багратионовские флеши в который уже раз переходили обратно в руки русских, отчаянный крик пронесся по фронту:
— Багратион ранен!
Надя вздрогнула и перекрестилась. Перед ней мелькнуло восточное лицо командующего второй армией, милое лицо, столь любимое и понятное каждому солдату.
Ей припомнилось, как пять лет тому назад в такой же бой, только разве менее ожесточенный и кровопролитный, он, этот самый Багратион, герой и любимец армии, шел на верную смерть, ведя атаку на полях Фридланда. Но тогда пули как бы щадили героя, а теперь... Теперь время его пришло...
Надя видела, как на флешах Багратиона произошло легкое смятение, как по направлению сельца Таратина, где находился наблюдавший за битвой Кутузов, поскакал адъютант и как солдаты, подняв с земли чье-то окровавленное и бессильно разметавшееся тело, понесли это тело за фланг.
Большего она не могла различить и увидеть, так как в тот же миг чей-то охрипший голос, в котором Надя с трудом узнала голос Подъямпольского, скомандовал атаку, и они понеслись куда-то. Куда — Надя сама не могла понять, так как черный, густой дым надвинулся навстречу сплошной стеной и нестерпимо ел ей глаза. Потом что-то грохнуло, что-то ухнуло неподалеку, что-то круглое, страшное и странное подлетело с шипением, и целый дождь сверкающих осколков осыпал ряды атакующих улан.
«Гранаты!» — вихрем пронеслось в напряженном мозгу девушки, и перед ее глазами четко вырисовалось лицо и фигура Линдорского, склоняющегося в ее сторону с седла.
— Вы ранены, ротмистр? — вскричала она в испуге, удивленная и тому, что Линдорский очутился в их эскадроне, и тому, что, рассыпаясь, груда осколков не долетела до нее.
А позади уже несся второй эскадрон, и вахмистр на лету подхватил склонившегося в стременах Линдорского. Надя сжала ногами бока Зеланта и без сознания, без мысли, понеслась вперед, увлеченная общим потоком атакующих.
Странная мысль охватила девушку. Ей хотелось теперь только одного: увидеть то, на что устремлялось их течение, — видеть врага и лицом к лицу встретиться с ним. Но4 черный дым по-прежнему слепил и ел глаза, отделяя их от неприятеля своей непроницаемой волнующейся стеною.
И бешенство, непонятное, злобное бешенство овладело Надей.
«Увидеть! Схватиться и отомстить! Отомстить за смерть Торнези, Линдорского, за рану Багратиона! — выстукивало ее сердце, разжигая и без того душившую ее злобу. — Зося! Бедная Зося! Рано же ты останешься вдовою!» — добавляло это неугомонное, озверевшее в бою сердце, и Надя неслась вперед, в самую гущу черного облака, где уже слышался звон и лязг сабель и стоны умирающих.
Как раз в это время с редута Раевского послышалось громовое «ура!». Это нашим удалось отбить новый натиск французов.
«Слава богу! — промелькнуло в мыслях Нади. — Слава те...»
Она не договорила. Какой-то тяжелый шар зашуршал по земле уже совсем близко от нее. Зелант метнулся в сторону, и в тот же миг что-то острое, мучительное и горячее, как огонь, врезалось в ногу Нади пониже колена.
Девушка зашаталась в седле и потеряла сознание.
Это был чудесный сон, похожий на сказку... Надя, но не Надя улан-литовец, а совсем юная девочка Надя плывет по У даю...
Удай так и сверкает свежей весенней синевою. Такой же синевой блещут и небо, и преображенные волшебником-маем зелень и кусты...
Этот свежий весенний блеск, эта роскошь и обилие красок так радует и ласкает взоры...
А на берегу сидят свои: отец, Клена, Василий... Только мамы нету. Где же мама? Почему она не пришла встретить ее, Надю, так долго не возвращавшуюся домой? И почему они здесь, на Удае, в Кобелякском повете бабушки Александрович, а не дома, на Каме, в их милом сарапульском захолустье?.. Надя теперь уже будто не прежняя дикарка Надя. Быстрый взор ее стал задумчивее и глубже, а на детской груди сверкает беленький крестик, крестик отличия героев. И папа смотрит с берега на нее, Надю, и на этот крестик, смотрит и улыбается, а по лицу его текут слезы... А Удай делается все шире и шире и превращается в Каму, широкую, синеглазую Каму, плавно текущую в крутых берегах. По одному берегу идут бурлаки и поют. Что поют — не разобрать. Один из них поет громче других, и сам он мало похож на остальных. Это не простой бурлак. Его лицо, его черные глаза и смоляные кудри Надя узнает из тысячи других. Это Саша... Саша Кириак, милый черноглазый Саша... И он поет или говорит... Нет, говорит... Как он очутился здесь, на Каме? Зачем идет он с другими бурлаками, когда его место не здесь, а в далеких Мотовилах, под солнцем залитой Полтавой? И она кричит Саше, кричит в сторону, откуда надвигаются с песней бурлаки...
Вдруг берег и бурлаки, все это разом приближается к Наде. Нет, не бурлаки, а Саша, один только Саша...
— Так вот где вы, русская Жанна! — смеются его глаза, и губы, и весь он смеется своим милым, детским, хорошо знакомым ей, Наде, смехом.
Надя открывает глаза.
Саша смеется по-прежнему, но каким-то новым, уже задушевным смехом, и в черных глазах его стоят слезы.
«Что это? Сон?» — спрашивает себя мысленно Надя.
Острая мучительная боль в ноге заставляет ее разом прийти в себя... Нет, это уже не сон, а действительность.
И Саша теперь как будто не Саша больше... Его лицо, обросшее усами и бородкой, как будто не лицо Саши, прежнего мотовиловского барчонка: это совсем, совсем новое, возмужалое, но все же странно знакомое лицо. И этот военный сюртук с блестящими пуговицами, завешенный окровавленным лекарским фартуком, так мало походит на прежний парусиновый костюм милого Кириака.
Надя мучительно вдумывается, стараясь понять и припомнить, где она и что случилось с нею. А черные глаза знакомого незнакомца все приближаются к ней... Глаза эти не то смеются, не то плачут...
— Так вот где пришлось встретиться нам, русская Жанна! — произносят его румяные губы.
— Саша! — радостным криком срывается с уст Нади. Теперь уже нет сомнения... Это он, Саша!
И точно кусочек голубого украинского неба повис над обессиленной головой Нади, точно заплескал золотистыми брызгами в лучах майского солнца голубой Удай, точно старая бабуся неслышно подошла к ней и зашептала ей на ухо ласковые, добрые речи... Саша принес это все с собою — и весну, и солнце, и ласку бабуси!
Напряженные нервы Нади не выдержали... Она зарыдала...
— Ну, вот, ну, вот! — радостно и тревожно говорил Саша. — Ну, вот! Этого еще недоставало! Георгиевский кавалер, офицер, поручик — и плачет, как баба! Да полно же, полно, приятель! Не для того вас доставили сюда, на перевязочный пункт, чтобы вы кисли здесь, как какая-нибудь слабонервная барышня! — притворно-сердитым голосом урезонивал он своего старого друга.
А между тем на его собственные черные глаза навертывались слезы. Встреча была слишком радостна для молодого лекаря... Когда час тому назад на пункт доставили нового раненого и он с привычным вниманием врача наклонился над ним для осмотра, взор его упал на бледное, безусое лицо этого раненого, и он с трудом удержался от крика испуга и радости, узнав в нем Надю.
И сама Надя мокрыми от слез глазами оглядывалась вокруг, чтобы убедиться, что это не сон, не грезы, не болезнь взволнованного воображения, а правда и действительность... Нет, это не сон, не грезы...
Она на перевязочном пункте в летучем лазарете... Кругом на койках и на полу лежат раненые... Слышатся стоны и какой-то странный лязгающий звук, доносящийся с середины комнаты, где несколько человек склонились над чем-то, беспомощно распростертым на столе. Наде становится страшно от этого лязгающего звука и от этих стонов, не прерывающихся ни на минуту.
И вдруг сознание собственной опасности поглощает ее всю. Она с ужасом смотрит на свою вспухшую, потерявшую всякую форму и тяжелую, как бревно, ногу.
— Я серьезно ранен? — шепотом осведомляется она у Кириака.
— Ничуть! — с беспечным видом отвечает тот. — Только придется вынуть осколки. Вы сильно контужены гранатой...
Странно: только при этом ответе доктора Надя впервые понимает вполне сознательно, каким образом очутился здесь, на перевязочном пункте, Саша и какую роль он играет здесь. Так вот оно что! Саша — лекарь! Настоял-таки на своем, ушел из дома, выбрался-таки из своего стоячего болота и пробил себе дорогу! Недаром такой горячностью звучали его речи о принесении пользы всему человечеству! Ушел, вырвался из болота!..
Теперь Наде неудержимо захотелось узнать, что осталось там, в этом стоячем болоте, откуда и она ушла, не вынося его застоя.
Но спрашивать было некогда. К ней приблизился старший врач и, с помощником-фельдшером тщательно осмотрев контуженую ногу, стал погружать что-то острое и сверлящее в больные места.
От нестерпимой боли глаза Нади сомкнулись, и она вторично потеряла сознание. Когда она снова пришла в себя, все уже было кончено. С наложенной чистой перевязкой на ноге, лежала она на куче сена в углу горницы. Боль как бы поутихла, но общая слабость была так велика, что Надя едва могла пошевелиться.
— Вам лучше? — пробегая мимо нее с озабоченным и хмурым лицом, спросил Саша и тотчас же добавил вскользь: — Куча дел, нет конца раненым; все новых и новых доставляют с поля битвы! Как освобожусь немного — потолкуем...
— Господин Кириак, к старшему врачу! — послышался около голос фельдшера, и Саша стрелой помчался куда-то с тем же сосредоточенным лицом и хмурыми глазами.
В эту минуту двое казаков внесли на носилках нового раненого и положили его прямо на стол. Что-то знакомое показалось Наде в мертвенно-бледном лице раненого, в складке посиневших губ, в широко раскрытом пристальном взоре.
Доктор и его помощники тотчас окружили его и засуетились подле. Старший врач с сосредоточенным лицом склонился над ним. Прошла минута... и нечеловеческий вопль потряс стены лазарета. Люди, окружающие стол, расступились, и Надя увидела корчившееся в судорогах тело, алую струю крови, медленно скатывающуюся по углу стола прямо в подставленный таз, и окровавленные руки старшего врача, перебиравшего что-то в животе несчастного... Дрожь охватила все существо девушки; ей стало как-то разом мучительно холодно тем колючим холодом, который наполняет и тело, и душу. Даже самая радость встречи с Сашей как-то померкла и потеряла всю свою прелесть при виде этих новых нечеловеческих страданий.
Между тем раненый затихал понемногу и, наконец, вопли его смолкли совсем. Его перевязали, осторожно отнесли в угол и положили на мягкую подстилку по соседству с Надей. Теперь девушке было ясно видно его лицо, показавшееся ей знакомым в первую минуту.
В бледных, искаженных страданием чертах раненного в живот офицера она узнала Мишу Матвейко, своего давнишнего приятеля. Теперь он снова стонал, и метался, и о чем-то молил кого-то, и о чем-то плакал. Рана в животе жгла ему внутренности. На измученное лицо ложились предсмертные тени.
— Миша! Миша! Вам худо? Бедный! — произнесла Надя, наклоняясь в сторону молодого офицера.
Но он не расслышал и не понял ее вопроса.
— Сестра... Даня... — лепетали чуть слышно его запекшиеся губы. — Иван Матвеевич... возьми с меня этот камень... Зачем его навалили на меня... Даня, голубка! Сними мой образок с шеи... там земля родимая... донская... И камень сними с меня, Даня!.. У-у! Наполеон! Видите его, проклятого? Он не человек, а демон... И рога у него, и копыта... Всю землю хочет затоптать своими копытами... проклятый... Но не удастся ему это! Россия встанет... вся Россия! Все за царя родимого!.. Даня! Даня, приблизься ко мне, родная... ближе... ближе! Чего же ты стоишь вдалеке, Даня?.. Или ты боишься, моей раны боишься, Даня?..
Но не Даня, не любящая сестра подошла к изголовью умирающего, а кто-то иной приблизился неслышно и склонился над ним, готовый каждую минуту схватить его в свои цепкие, ледяные объятия: смерть накрыла его наполовину своим холодным веющим крылом...
Надя быстро, насколько позволяла раненая нога, сползла со своего места и потянулась к мечущемуся в предсмертной агонии Матвейко.
И вдруг взор умирающего широко раскрылся и как бы прояснился разом.
— Дуров! Саша! — чуть слышно произнес он, узнавая ее. — Как я счастлив, что ты со мною в эту минуту! Ведь это смерть, Саша!.. Бродячая гадалка сказала правду... Я несчастливчик, Саша... Нет, нет, нет! Ах, тяжело мне! Какой огонь! Какая мука! И камень... этот камень на груди... Кто навалил его? Я знаю, кто это... Наполеон... Наполеон... камень... Напо...
Он не договорил. Все его тело дрогнуло, вытянулось, и его не стало...
Бродячая гадалка сказала правду. Черное крыло смерти накрыло его с головою...
— Саша! Саша! — горячо говорила в ту же ночь Надя, когда на перевязочном пункте после усиленной дневной сутолоки наступила наконец ночная тишина, изредка прерываемая стонами раненых. — Саша, — обращалась она к молодому Кириаку, присевшему у ее ложа, — я видела славную смерть стольких героев, и ужели она не будет отомщена?
Саша молчал. Его глаза уж не смеялись больше. Они глядели в мертвое лицо Матвейко, распростертого на соломе с застекленевшим неподвижным взором, вперенным в пространство, взором мертвеца.
Вопли раненых рвали ему сердце не меньше, чем Наде. В глубине души поднималось проклятие против того же ненасытного кровожадного корсиканца, обагрившего родные поля потоками человеческой крови, которого проклинал в своей предсмертной агонии несчастный Матвейко. Душа Саши была потрясена настолько, что даже внезапная встреча с Надей как-то не радовала его. Он не стремился даже узнать, как все эти шесть лет, что они не видались, провела эта странная девушка, жаждавшая великой деятельности. Общее дело, родное дело отодвинуло на второй план все прочие интересы...
И Кириак всею душою переживал его...
— Саша! — послышался над его ухом давно знакомый, милый голосок. — Это ужас, Саша!
— Ужас! — эхом отозвался молодой лекарь, и, подняв кулак, он погрозился им куда-то в пространство, туда, где находился человек, желавший раздавить под своей маленькой пятой большую и сильную Россию...

ГЛАВА V
Снова в полку. — Поручение. — Мертвый дом. — Мнимая тревога

— Александров! А-а, выздоровел наконец-то! — произнес генерал барон Штакельберг, когда бледная, чуть державшаяся на ногах Надя явилась перед ним, выйдя из лазарета. — Надо сознаться, как раз вовремя, поручик, — продолжал барон, — так как полковые лошади нуждаются в корме. Не угодно ли вам будет взять взвод улан и съездить за фуражом в окрестности.
Сухой, по обыкновению, тон генерала был сегодня еще суше и неприязненнее, чем когда-либо. Или он только показался таковым Наде, только что вышедшей из-под братской опеки Кириака, ласково распростившегося с нею? В этом она не отдавала себе отчета, когда, тяжело опираясь на саблю и чуть ступая на контуженую ногу, она вышла от барона.
Литовцы находились теперь в трех верстах под Москвою, вблизи небольшой, наполовину разоренной жителями деревушки.
Прямо от генерала Надя прошла в палатку маркитанта, где находились обыкновенно офицеры в часы мирного досуга. Они с искренним восторгом встретили общего любимца, увидеть которого потеряли уже всякую надежду.
— Александров! Сашутка! Жив-таки! Вернулся! И бледен же! Сущая смерть в мундире! Ну да ладно, отходим! — посыпался на нее град восклицаний, и десяток рук потянулся к ней навстречу.
Они все были здесь налицо: и грустный Чернявский, и адъютант Шибуневич, и младший Торнези, и маленький Шварц, и десяток других, вернувшихся здравыми и невредимыми из адского Бородинского пекла. Они тесным кругом обступили Надю и, горячо пожимая руки, заботливо, с ласковыми и тревожными лицами расспрашивали о ее здоровье.
У Нади выступили слезы на глазах от этих искренних доказательств общего расположения. Она только теперь наглядно убедилась, как ее любят в полку и как дорожат ею. Даже бедный Торнези, осунувшийся и исхудавший со дня гибели брата, нашел в себе достаточно мужества улыбнуться ей приветливой, ободряющей улыбкой.
— О тебе здесь осведомлялись уже! — лукаво усмехаясь, произнес маленький Шварц, всегда насмешливый и веселый, по своему обыкновению. — И кто осведомлялся-то, кабы ты знал только, друг Саша! Такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером написать! Ей-богу!
— Кто такая? — спросила удивленная Надя.
— Пани Линдорская! Она здесь в деревне с раненым мужем. Говорят, увозит его к себе на родину. Ждет только благоприятного случая, чтобы двинуться с каким-нибудь отрядом.
— Как? Зося здесь? Мой друг юности здесь! — вскричала Надя. — И вы мне не дали знать в вагенбург об этом?
— Ну не чучело ли он после этого? — обращаясь к товарищам, расхохотался маленький Шварц. — Куда же мы могли дать тебе знать, когда мы сами не знали, где ты, на каком пункте и жив ли ты, наконец!
— И то правда! — рассмеялась Надя. — А знаете, меня барон на фуражировку посылает! — добавила она с внезапным оживлением.
— Тебя? Больного? Да что с ним случилось в самом деде? — возмутились офицеры. — Нет, мы не допустим этого! Лучше жребий бросим, кому из нас ехать за тебя, Александров!
— Ах, нет, не надо, господа! Спасибо! — поторопилась отказаться она. — Я охотно поеду с моим взводом, тем более, что это заодно может сослужить службу и пани Линдорской с ее больным мужем. Вы говорите, что она ждет только случая выбраться отсюда? Ну вот, случай и не замедлил явиться!
— Рыцарь везде и во всем! — рассмеялся маленький Шварц. — Ну, будь по-твоему. Дай только я провожу тебя до избы, где остановились Линдорские.
И, говоря это, Шварц вышел следом за Надей из палатки маркитанта.
«Какие они славные! И этот Шварц, и Торнези, и все, все!» — размышляла Надя по дороге к Линдорским, опираясь на руку шагавшего о бок с нею Шварца.
У небольшой, полуразвалившейся избушки Шварц оставил ее и пошел обратно. А Надя вошла на шаткие ступеньки крыльца.
Едва она переступила порог избы, как глазам ее представилось невеселое зрелище.
На лавке, обложенный подушками, с перевязанной головой, лежал ротмистр Линдорский. Около него на коленях стояла Зося и тихо, жалобно всхлипывала.
Она была так поглощена своим горем, что даже не слышала скрипа отворившейся двери, и, только когда Надя вплотную приблизилась к ней, молодая женщина увидела своего друга и с судорожным рыданием упала к ней на грудь.
— Надя... голубка... милая... — лепетала несчастная Зося, — какой ужас, Надя! Мой Казимир болен, опасно болен от раны. Доктор сказал, что его необходимо увезти подальше от всех этих ужасов, иначе...
Она не договорила и зарыдала еще громче и отчаяннее на Надиной груди.
Потом, утихнув немного, продолжала:
— Я говорила барону, я просила его дать мне людей для охраны... но он не согласился... Он сказал, что каждый солдат необходим теперь в строю и чтобы я подождала более удобных и лучших обстоятельств. Но ведь это жестоко, Надя! Казимир умрет до этих «лучших обстоятельств»... О, этот бессердечный барон! Ах, Надя, Надя!
— Успокойся, дитя! — произнесла серьезно Дурова. — Штакельберг забыл, очевидно, что жизнь раненого в бою героя вдвойне дорога государю... Но не в том дело... Не нам с тобою переупрямить барона. Мы бессильны в этом, но я могу тебе помочь иным способом; и не я даже, а судьба и бог тебе помогут, Зося. Собери как можно скорее ротмистра в дорогу и выезжай из деревни, как только будешь готова. Мой отряд фуражиров доведет тебя до безопасного места. Только помни: время дорого и нам мешкать нельзя.
— О, Надя! — вскричала разом просиявшая Линдорская. — Сам бог посылает мне одного из своих ангелов в твоем лице! Я всю жизнь буду помнить, что ты сделала для меня, Надя!..
На заре взвод литовцев под командою Нади выехал из деревни и, скрывшись за опушкой леса, под покровом деревьев стал в ожидании появления экипажа Линдорских.
Зося не заставила себя долго ждать. Скоро со стороны селения показалась коляска, нанятая ею за баснословные деньги под Москвою, и въехала в лесочек.
— Ну, вот вы и дождались более благоприятного случая, сударыня, — любезно улыбаясь в виду присутствующих улан и вежливо раскланиваясь с красавицей-ротмистршей, произнесла Надя.
— О, я не знаю, как и благодарить вас, господин поручик! — ответил растроганный голосок Линдорской, в то время как прелестное, хотя и сильно осунувшееся от тревоги за последнее время личико Зоей выглянуло из коляски, и черные глазки, полные слезами благодарности, договорили то, чего не могли сказать уста молодой женщины.
— Я только исполняю мою обязанность повиновения начальству! — с деланной официальной любезностью произнесла Надя, с полупоклоном приподнимаясь на стременах, и, скомандовав: «Вперед!» — помчалась по гладкой лесной дороге, осыпанной опавшей листвой.
Взвод улан, окруживший коляску, последовал за нею.
Солнце встало. Багровая полоса осенней зари словно заревом охватила полнеба на горизонте... В этом причудливом освещении гигантские дубы и клены и серебристые березы в их роскошном осеннем наряде казались совсем алыми, чудно зарумяненными на фоне пылающего зарею неба. С запада потянул ветерок, легкий и студеный.
Раненый застонал и заметался в коляске. Усиленная скачка подействовала на него и растрясла измученное тело.
Из коляски выглянуло побледневшее личико Зоей.
— Я прошу вас остановиться хоть ненадолго, господин поручик! Моему мужу необходим покой и отдых, — произнесла она в волнении, обращаясь к скачущей около самой коляски Дуровой.
Последняя с беспокойством оглянулась кругом, и вдруг глаза ее радостно блеснули. В стороне от большой дороги лес заметно редел, и сквозь стволы деревьев можно было различить чью-то барскую усадьбу, одиноко приютившуюся на поляне неподалеку от какого-то выжженного дотла крестьянского селения.
Через какие-нибудь пять минут коляска, окруженная уланами, въезжала во двор усадьбы.
Беспрепятственно проникнув туда сквозь чуть притворенные ворота, они очутились среди просторного двора с роскошным цветником, разбитым у крыльца дома. И цветник, и двор, и самый дом казались необитаемыми. Мертвая тишина царила кругом. А между тем здесь еще вчера, казалось, ходили, дышали и двигались люди.
На окнах дома висели занавески. В цветнике веяли ароматом пестрые цветы на куртинах. На дворе, между двух столбов, мерно покачивались под напором усилившегося ветра качели. На одной из дорожек сада алел какой-то клочок не то пояса, не то ленты.
Этот странный дом казался заколдованным замком спящей красавицы. В его мертвой тишине чудилось что-то волшебное. Казалось, стоило только прозвучать чародейному рожку — и вмиг по цветнику и саду забегают резвые ножки красавиц, жалюзи приподнимутся на окнах и обитатели мертвого дома оживят веселыми голосами его гробовую тишину.
Уланы спешились по приказанию Нади, бережно вынули из коляски раненого и на руках внесли его в дом.
И здесь, как и снаружи, не было видно признаков запустения, но стояла та же ничем не нарушаемая могильная тишина. Мебель, в порядке расставленная, находилась на своих местах. Цветы в вазе тихо засыхали, доживая свой короткий век. На столе, накрытом для ужина, лежали остатки его в виде куска курицы и сладкого пирога, разложенных на тарелках.
— Ступайте на соседний луг! — приказала своим уланам Надя. — Навьючьте лошадей сеном и возвращайтесь как можно скорее сюда! Мешкать нельзя! Очевидно, неприятель находится неподалеку. Недаром же обитатели дома покинули свое гнездо и разбежались отсюда! — произнесла она вслух мелькнувшую в голове догадку.
Солдаты не заставили повторять приказание своего начальника и, уложив раненого Линдорского на диване, удобно приютившемся в углу комнаты, один за другим поспешно вышли на двор, где их ждали лошади.
Когда последний из солдат скрылся из ворот усадьбы и в доме воцарилась прежняя мертвая тишина, больной ротмистр, убаюканный ею, смежил глаза и впал в дремотное забытье. Зося и Надя сели неподалеку от него, оберегая его покой.
— Когда я вернусь домой в замок Канутов, — начала восторженным шепотом молодая женщина, — я не замедлю рассказать всем — и Юзефу, и Рузе, и Яде — о твоем великодушном поступке. Ты — героиня, Надя! Настоящая героиня! Как много я обязана тебе!
— Полно, Зося! — с усмешкой остановила ее Дурова. — Что ты видишь геройского в моем поступке? Уж будто так трудно было проводить вас через лес, когда нам все равно было, откуда достать сено для фуража.
— Но если барон узнает... — начала было Линдорская.
— Какая беда, подумаешь! — прервала ее девушка-улан со смехом. — Ну, отсижу сутки-другие за промедление на гауптвахте, и все тут! Это даже будет отчасти полезно отдохнуть день-другой с моею раненой ногой! — расхохоталась она беспечно и вдруг разом осеклась. Ее чуткое ухо уловило какой-то непривычный шум на дворе, звуки приближающихся шагов и шум нескольких десятков голосов сразу.
— Что такое? — с испугом хватая ее за руку, вскричала Линдорская. — Это французы! — произнесла она, помертвев от ужаса. — Мы пропали!
Надя напрягла все усилия, чтобы услышать что-нибудь определенное в надвигающемся шуме, и не могла. В ушах ее звенело и от болезненной слабости, и от продолжительной скачки на коне впервые после болезни.
— О, господи! — простонала насмерть перепуганная Зося. — Если это французы, что будет с нами и с ним? — указала она на покоившегося мирным сном мужа. — Ведь они не пощадят его, Надя! Они — звери!
— Молчи, Зося! — судорожно сжимая ее руку, произнесла бледная как мертвец Надя. — Верь, я буду защищать вас обоих до последней капли крови!
И прежде чем Зося могла опомниться, Надя закрыла входную дверь, спустила темные жалюзи на окнах и, обнажив шпагу, встала у порога, готовая поразить каждого, кто заглянет сюда.
Надя и Зося уже не говорили больше. Слышно было только тяжелое дыхание больного и угрожающие крики, доносившиеся сюда со стороны двора.
Вот они все слышнее, слышнее... Слов нельзя разобрать в общем гуле, но сомнения быть уже не может: это французы... Вот они уже на дворе. Вот проникли в цветник и бегут к дому... Сердце в груди Нади дрогнуло и остановилось. Она нервно сжала правой рукой рукоятку сабли и, выхватив левой револьвер из кобуры, приготовилась встретить выстрелом еще невидимых врагов.
Вдруг что-то большое и тяжелое ударилось об окно. Стекло со звоном посыпалось на пол, и чье-то лицо с всклокоченной рыжей головой показалось в нем.
Грянул выстрел, и голова исчезла так же быстро, как и появилась.
За окном послышалось ругательство, произнесенное на чистейшем русском языке.
— Что такое? — вскричала недоумевающая Надя и в три прыжка очутилась у окна.
По двору от ворот неслась целая ватага крестьян, вооруженных кольями, граблями и даже серпами. Они бежали прямо к дому, размахивая своим случайным оружием, неистово горланя что-то, чего за общим воем нельзя было разобрать. А под окном, скорчившись и охая, сидел какой-то невзрачный мужичонка и тер левую руку, по которой медленно скатывалась алая струйка крови.
— Наш! Русский! — вскричала ошеломленная Надя. — Я ранила русского! — вырвалось со стоном из ее груди.
— Русский и впрямь! — ноющим голосом произнес мужичонка, в добродушном лице которого не было решительно никакого сходства с французом. — И то оплошали мы, — тянул он, морщась и ежась от боли, — приняли за хранцузов вашу милость! Не извольте гневаться! — глупо улыбаясь и растирая окровавленную руку, присовокупил он. — И то оплошали... Сенька грит: «Полезай, Яшка, на разведки»... Я и полез живым духом, а ты тут как тут и садани из окна...
— Но ты ранен, несчастный? — в волнении спрашивала Надя, склоняясь над все еще сидевшим на земле мнимым французом.
— Не то чтоб горазд! — весело отозвался тот. — Бабха-знахарка до свадьбы залечит... А эвось и наши прискакали! — мотнул он головою в сторону бегущей толпы.
Крестьяне вмиг окружили Надю.
Впереди толпы выступил высокий малый и, почесывая затылок, пояснил девушке, что они «промахнулись маненечко», принявши приютившееся в пустой усадьбе общество за французов.
Крестьяне, очевидно, были немало смущены событием. Они переминались с ноги на ногу и косились на раненого Яшку, который успел уже унять кровь и завязать оторванным клочком рубахи окровавленную руку.
Это был один из партизанских отрядов, которых было немало во время отечественной войны. Помещики вооружали чем попало свою дворню, и целые села соседних крестьян из засады нападали такими импровизированными «отрядами» на французов, всегда неожиданно и врасплох.
Узнав от Нади о том, что в доме находится тяжело раненный, которого необходимо доставить до безопасного места, предводитель отряда, высокий Сенька, предложил сопровождать путешественников.
Вышедшая на крыльцо и совершенно успокоившаяся от своего испуга Зося с радостью ухватилась за это предложение. Больной ротмистр, отдохнувший и выспавшийся, мог снова продолжать путь.
Наде и ее уланам нельзя было мешкать более, ни удаляться дальше от полка. Вернувшиеся с фуражом солдаты бережно перенесли раненого ротмистра в коляску и положили его на груду сена. Зося укрыла его шалью и, устроив очень комфортабельно больного мужа, подошла проститься к Наде. В ее глазах блестели слезы. Молодой Линдорской казалось теперь, что она уже никогда более не увидит своего отважного друга.
Кругом них стояли уланы и партизаны, и обеим женщинам нельзя было проститься на виду у них так, как бы им хотелось.
— Будьте счастливы, Александр Андреевич! — произнесла, сжимая руку Дуровой, Зося голосом, полным участия и ласки, в то время как глаза ее говорили иное: «Надя, друг мой, сестра моя, прощай!»
Потом она заняла место подле мужа, и тройка, окруженная вооруженным крестьянским отрядом, медленно скрылась из виду.
— Слава богу, удалось помочь им выбраться отсюда! — произнесла со вздохом облегчения Надя и хотела уже сесть на лошадь, но вдруг внезапная слабость охватила ее тело. Голова закружилась. Холодный пот выступил на лбу. И, не подоспей один из улан ее взвода, она бы без чувств грохнулась на траву.
Контуженая нога девушки давала себя теперь сильно знать.
— Мне не доехать с вами, ребята! Поезжайте одни! — приказала она слабым голосом унтер-офицеру, старшему из отряда. — А я отдохну немного и догоню вас в пути.
И, отпустив улан, она, тяжело опираясь на саблю, с трудом добрела до крыльца дома и в изнеможении опустилась на тот самый диван, где за полчаса до этого отдыхал раненый Линдорский.
Лишь только голова девушки прикоснулась к мягким подушкам дивана, как отяжелевшие веки ее сомкнулись, и Надя забылась тем глубоким сном, без всяких грез и видений, который овладевает обыкновенно выздоравливающими людьми.
Наде не суждено было догнать своего отряда. Она проспала весь вечер и всю ночь как мертвая, и, только когда скупое осеннее солнце слабо заиграло на полу и окнах горницы, Надя с трудом открыла заспанные глаза и с удивлением стала оглядываться на чужую, незнакомую обстановку.
Этот пустынный дом, эта, словно заколдованная, тишина покинутых горниц казались девушке продолжением сна. Но мало-помалу мысли ее прояснились.
«Линдорский... Зося... фуражировка...»
Все это вихрем пронеслось в ее мозгу, и сердце ее сжалось.
Педантичный, сухой и строгий Штакельберг не простит ей ее отлучки, не простит за вернувшийся без ее начальства отряд.
Надо мчаться как можно скорее в полк и по возможности оправдать себя перед лицом начальства.
И, отвязав мирно пощипывавшего траву в цветнике Зеланта, Надя проворно замундштучила его и вихрем понеслась к полковой стоянке.
— Где ваш отряд, господин поручик?
— Я полагаю, ваше превосходительство...
— Тут нечего полагать, господин поручик! Или вы не знаете, что место начальника взвода впереди своего отряда? Я послал вас за фуражом. Прошли сутки, и вот вы являетесь один, без вверенных вам людей отряда. Где они? Потрудитесь мне отвечать!
Лицо Штакельберга, позеленевшее от злости, так и дергало судорогой. Глаза чуть не вылезали из орбит. Он тер себе щеку по привычке и смотрел на Надю взором, не предвещающим ничего хорошего.
А Надя, бледная, взволнованная не менее самого командира, была полна неясной тяжелой тревоги за свой отряд.
В самом деле, куда он мог деваться? Почему ее уланы не вернулись в полк, когда она приказала унтер-офицеру скакать прямо к русским позициям? Неужели?..
И холодный пот ужаса выступил на лице девушки.
«Им могли встретиться французы, и весь взвод перебит, как один человек», — подсказывала ей услужливая мысль, наполняя адским холодом все ее существо.
«Перебиты французами!» — мысленно в ужасе говорила девушка.
О, какая это будет жестокая кара за минуту, только одну минуту бессилия, болезненного бессилия и слабости, которую была не в состоянии побороть ее женская природа. Да и виновата ли она в ней, когда ей изменили силы и контуженая нога не позволяла двинуться с места? О! Теперь она сто раз проклинает свою опрометчивость!
Зачем она не послушалась увещаний Кириака, не пускавшего ее с перевязочного пункта, и вернулась в полк с едва залеченной, но далеко не вылеченной ногой!
— Вы повеса! — приходя все в большее и большее бешенство, уже неистово кричал Штакельберг. — Вы никуда не годный офицер и служака! Вам нельзя доверять ни одного солдата! Вы недостойны носить этого знака! — указывая на белый Георгиевский крест, висевший на груди Нади, заключил он чуть ли не с пеной у рта.
О! Это было уже слишком! Вся кровь бросилась в лицо девушки. Обида была слишком чувствительна и незаслуженна притом.
— Вы не можете меня так оскорблять, господин барон! — вне себя вскричала Надя. — Этот знак отличия мне пожалован самим государем, и не каждый может получить его! — произнесла она дрожащим от негодования голосом, и взор ее, помимо ее воли, скользнул по груди генерала, на которой среди всевозможных орденов не белел, однако, скромный Георгиевский крест.
С минуту Штакельберг молчал. Это было ужасное молчание. Он задыхался. Лицо его побагровело, глаза почти выкатывались из орбит. Спустя минуту он разразился неистовым криком:
— Вы смеете отвечать?! Расстрелять! Немедленно расстрелять! Под суд! Повеса! Бездельник! Расстрелять! — гремел его голос.
Синяя, толстая, как веревка, жила вспухла у него на лбу. Лицо исказилось бешенством. Кулаки сжались. Он стоял перед Надей с таким видом, точно готовился растерзать ее на месте.
— Извольте успокоиться, ваше превосходительство! — с неуловимой улыбкой презрения произнесла Надя и, прежде чем Штакельберг мог прийти в себя, с легким поклоном щелкнула шпорами, сделала условный оборот налево и скрылась за дверью.
У крыльца командирской квартиры уже толпились ее товарищи и друзья.
— Что такое? Что такое? — так и накинулись они с вопросами, лишь только взволнованная и бледная как смерть Надя появилась на пороге.
Но она, словно не видя их и не произнося ни слова, вскочила на Зеланта, которого держал на поводу у крыльца ординарец-солдат, и быстрым аллюром поехала по улице селения.
— Отыскать отряд, отыскать во что бы то ни стало! — бессознательно для нее самой шептали губы девушки. — Во что бы то ни стало отыскать, а потом...
Но что будет потом, Надя решительно не знала. Оставаться в полку после всего, что произошло, после незаслуженного оскорбления, а еще более после угрозы расстрелять ее — ее, Надю, уже успевшую снискать себе репутацию храброго офицера! О, это было бы непростительной женской слабостью! А что, если это не угроза только, а она, Надя, на самом деле достойна такой участи и подлежит военному суду?
Военный суд! Казнь! Расстрел! О, ужас! Ужас!
И внутренний холод пронизал все ее существо.
Положим, она виновата, что разрешила себе уснуть и позволила отряду вернуться одному... Но вчера она была чуть жива от слабости, и эта проклятая контузия давала себя знать. Не так уж велика ее вина, чтобы за нее взыскивать таким наказанием!
И, вся содрогаясь от негодования, она бессознательно дала шпоры Зеланту и понеслась вперед.
— Александров! Саша! Да остановись же ты, ради бога! — послышалось за нею, и фигурка маленького Шварца, верхом на коне, неожиданно выросла по соседству с Надей.
— Что еще? — произнесла та, сморщив свои черные брови и угрюмо взглянув на него.
— Твои люди вернулись! Взвод вернулся! Все до единого! Они пришли другой дорогой, так как прежняя уже занята неприятелем, — захлебываясь и волнуясь, передавал Шварц. — Да куда же ты, Саша? — с удивлением спросил он, видя, что его друг продолжает ехать вперед, не убавляя шагу. — Едем в селение! Тебе необходимо принять взвод и сдать его командиру!
И добрый, маленький Шварц с молящим выражением в глазах заглянул в глаза Дуровой. Надя разом осадила Зеланта.
— Взвод вернулся, ты говоришь? — спросила она каким-то странным, почти незнакомым Шварцу голосом, глухим и безучастным, каким говорят обыкновенно труднобольные.
— Вернулся, вернулся! — радостно закивал тот головой.
— Слава богу! — с облегченным вздохом произнесла Надя и, сняв с головы фуражку, осенила себя крестом. — Слава богу, Шварц, — повторила она еще раз, — потому что гибель этих людей легла бы тяжелым камнем на мою душу. А теперь прощай! — заключила неожиданно она и, прежде чем маленький Шварц мог опомниться и произнести слово, пришпорила Зеланта и вихрем помчалась вперед.
— Куда ты? Куда ты? — несся вдогонку за нею исступленный голос маленького офицера.
«Куда?..» — отдалось вопрошающим звуком в сердце Нади.
Куда?.. Она и сама не знала этого покамест. Ее преследовало пока одно стремление, одно желание: уйти! Ускакать! Во что бы то ни стало, дальше, как можно дальше от того места, где обожгла ее впервые незаслуженная обида, где она узнала всю горечь, весь ужас неизгладимого оскорбления!
И она неслась все быстрее и быстрее, бессознательно всаживая шпоры в крутые бока Зеланта, с помутившимися мыслями и с помутившимися глазами от жгучих и бессильных девичьих слез...

ГЛАВА VI
Дедушка Кутузов

— Дома светлейший?
Этот вопрос был сделан молоденьким безусым офицером Литовского полка, соскочившим с коня у крыльца штаб-квартиры, где находился в это время фельдмаршал, главнокомандующий светлейший князь Кутузов.
Высокий, бравый солдат-ординарец принял повод из рук офицера и почтительно доложил, отчеканивая каждое слово:
— Извольте пройти к адъютанту их светлости, ваше высокородие!
— А кто дежурный адъютант сегодня? — спросила Надя (так как молоденький литовский улан — была она).
— Капитан Дзшинканец!
Получив ответ, Надя, придерживая саблю и заметно хромая на контуженую ногу, с трудом взобралась на крыльцо и прошла в дом, занятый штабом главнокомандующего. В передней она увидела несколько адъютантов.
— Я лично слышал от Кутайсова, — говорил один из них, необычайно высокий и тонкий как жердь офицер. — Ростопчин напечатал афиши с воззванием к москвитянам защищать Белокаменную до последнего вздоха.
— А между тем ходит слух о приказе уступить ее без боя, — вмешался нервный, подвижный капитан с серебряным аксельбантом через плечо.
— Этого не будет! — вспыхнув до корней волос, произнес с горячностью высокий. — Сам светлейший перед Бородинским боем...
— Ах, батенька! То было до Бородинского боя, — прервал его черноглазый, смуглый, курчавый офицер с нерусским акцентом, — а то...
И вдруг разом умолк, заметив литовского улана, скромно остановившегося у двери. Сделав жест, приглашающий к молчанию, он подошел к вновь прибывшему.
А литовский улан, успевший кое-что уловить из разговора адъютантов, пришел в необычайное волнение.
Афиши Ростопчина? Уступят без боя? Что это? Неужели слух не обманул ее, Надю, и Москву, первопрестольную русскую столицу, уступят без боя негодным французам?!
Эта мысль так всецело овладела девушкой, что подошедшему адъютанту надо было вторично повторить вопрос, по какому делу пожаловал сюда господин поручик.
— Мне необходимо видеть главнокомандующего! — произнесла, вся вспыхнув от смущения, Надя. — Мне...
— Это невозможно! — пожав плечами, прервал ее адъютант. — Светлейший занят и вряд ли примет вас в данное время. Понаведайтесь дня через три, может быть, тогда вы будете счастливее!
— Но это невозможно! — пылко вырвалось из груди Надя. — Ждать три дня! О, господин капитан! Это целая вечность...
— В таком случае, — начал адъютант, — передайте вашу просьбу мне. Я Дзшинканец, адъютант светлейшего. Не угодно ли вам будет изложить ваше дело, а я при первом же удобном случае передам его фельдмаршалу.
— Но мне надо лично видеть главнокомандующего! — произнесла дрожащим голосом Надя. — Уверяю вас, мне это необходимо! — добавила она с таким выражением мольбы в увлажнившемся взоре, что сердце кудрявого офицера разом смягчилось.
Этот тоненький, молоденький, казавшийся почти мальчиком улан почему-то возбудил в нем непонятное сочувствие к своей особе.
— Потрудитесь обождать в таком случае! — умышленно резко произнес Дзшинканец, маскируя этой напускной резкостью свое сочувствие к молоденькому улану, и, открыв дверь в следующую комнату, исчез за нею.
Через минуту он вышел снова и, бросив Наде краткое: «Светлейший просит», подошел к группе офицеров, где снова закипел, прерванный было появлением Нади, разговор.
Едва держась на ногах, частью от физической слабости, частью вследствие нервных потрясений последних дней, переступила Дурова порог комнаты и очутилась в кабинете фельдмаршала.
Светлейший князь Голенищев-Кутузов стоял у стола, склонившись всей своей грузной фигурой над разложенными картами. Толстые пальцы главнокомандующего вертели карандаш, которым он поминутно делал какие-то пометки на картах. Старое, толстое, обрюзглое лицо великого полководца с одним живым глазом, со шрамом вдоль щеки было совсем близко от Нади. Очень высокий, бледный, с челом, увенчанным седыми кудрями, он производил неизгладимое впечатление добрым, открытым лицом маститого, убеленного временем 70-летнего героя.
На нем был темно-зеленый с красным воротником генеральский сюртук, из-под которого белел пикейный жилет ослепительной чистоты. На левой стороне груди сняла золотая георгиевская звезда 2-й степени.
— Что тебе, дружок мой? — мельком, но ласково взглянув на вошедшую Надю, спросил светлейший.
Что-то родное, давно забытое и теперь вспомнившееся разом всколыхнулось в сердце девушки при первом же звуке этого ласкового голоса, при виде этого простого, милого старческого лица, от которого повеяло на нее почему-то далеким невозвратным временем детства, чем-то близким и хорошим, неизъяснимо хорошим без конца.
И нежное девичье сердце, отвыкшее было за эти долгие годы от теплой, родственной ласки, разом закипело в груди Нади. Этот голос словно всколыхнул все лучшие струны ее души. Так, таким голосом, с таким бесконечным выражением доброты мог только спрашивать отец в былое время, так могла говорить старая бабуся Александрович и милый, незабвенный ее дядька Асташ!
А теперь так заговорил с нею, смугленькой Надей, и великий «дедушка» русской армии — Кутузов.
И разом и незаслуженная обида, и оскорбление со стороны Штакельберга, и физическая слабость, и ряд кровавых ужасов войны последнего времени — все смешалось в одно целое и встало перед нею, придавливая ее тяжестью своих впечатлений... Она как бы снова обратилась в маленькую, слабенькую девчурку Надю, жаждущую всю свою жизнь заботы и родственной ласки. Слезы жгучим потоком заклокотали в ее горле. Силясь удержать их, она закрыла лицо руками, и вдруг из-под тонких девичьих пальцев вырвались какие-то глухие, странные, всхлипывающие звуки.
Натянутые донельзя нервы не выдержали: она зарыдала.
— Что с тобой, дружок мой? Что с тобой, бедный мальчуган? — послышалось над самым ухом Нади, и пухлая белая рука «дедушки» Кутузова легла на ее эполет.
С усилием оторвав руки от лица, сплошь залитого слезами, Надя заговорила дрожащим, прерывающимся от рыдания голосом:
— Ваша светлость! Не откажите мне в милости... Я прибегаю к вашей защите... Возьмите меня к себе, ваша светлость... Сделайте вашим ординарцем... Я пришел умолять вас об этом! Не откажите мне!..
— Но какая же причина руководит тобою в этой просьбе, дружок? — снова мягким вопросом прозвучал старческий голос главнокомандующего.
Вся кровь бросилась в лицо Наде. Алая от возбуждения при одном воспоминании о незаслуженной обиде, она откровенно, как на духу, поведала светлейшему про угрозы и гнев Штакельберга. Не скрыв ни единого слова, смело вперив глаза в единственный глаз великого полководца, глядевший на нее с заметным сочувствием и лаской, дрожа от волнения, она говорила, задыхаясь, в охватывающем ее порыве.
— Я не щадил своей жизни, защищая честь и славу родного отечества, — пылко срывалось слово за словом с уст девушки, — и заслужил репутацию храброго офицера среди начальства и однополчан. Я не заслуживаю, ваша светлость, угрозы быть расстрелянным...
Тут она разом осеклась.
По полному, обрюзгшему лицу Кутузова медленно проползла чуть приметная тонкая усмешка. При словах «храброго офицера» губы фельдмаршала чуть дрогнули, и единственный его глаз блеснул недоверием и насмешкой.
Надя поняла значение этой насмешки и покраснела от корней волос до самого края воротника мундира.
Фельдмаршал не верит ей! Фельдмаршал сомневается в ее словах!
И фельдмаршал действительно сомневался. Этот молоденький мальчик-улан, возбудивший в нем — старом, опытном человеке — такое сочувствие в первую минуту своими слезами, разом разонравился ему этой опрометчивой фразой, сквозящею самохвальством и тщеславием.
Но он не поддался, однако, первому впечатлению неприязни и, насколько мог ласковее, спросил Надю:
— Почему же ты имеешь основание считать себя храбрым, дружок?
Тогда потупленный было взор Нади сверкнул решимостью. Лицо вспыхнуло ярче, точно какая-то тяжесть упала с ее души.
— В Прусскую кампанию, ваша светлость, все мои начальники остались довольны мною, и сам государь удостоил меня знаком отличия! — произнесла со скромным достоинством девушка.
— В Прусскую кампанию? — И седые брови Кутузова изумленно поднялись на лбу. — Разве ты служил в Прусскую кампанию, дружок? Который же год тебе, однако? Ты мне кажешься 16-летним мальчиком, право!
— Никак нет, ваша светлость! Мне уже 23-й год от роду, — почтительно доложила Надя.
— Как твое имя, дружочек? Я плохо расслышал его при докладе дежурного, — снова спросил светлейший.
— Александров, ваша светлость!
— Александров? — изумленно переспросил тот. — Александров?.. — повторил он раздумчиво. — Не родственник ли ты, дружочек, герою Александрову, нареченцу нашего царя?
Надя вся вспыхнула при этих словах, потом побледнела и, снова вспыхнув заревом румянца, произнесла чуть слышно, вся малиновая от смущения:
— Я и есть тот самый Александров, ваша светлость, нареченец государя.
Что-то неуловимое промелькнуло в добром старом лице Кутузова, и его единственный глаз блеснул слезою.
— Вот кто ты, дружок мой! — произнес он в неизъяснимом порыве отеческой ласки и горячо обнял смущенную и трепещущую Надю.
Девушка прильнула к сильной, мужественной груди, и слезы новым потоком оросили ее лицо.
— Как я рад, что вижу наконец героя, о котором пришлось так много слышать! — звучал над ее ухом милый старческий голос «дедушки» русского войска, голос, по одному звуку которого двигались в бой сотни тысяч солдат. — С сегодняшнего же дня, — говорил этот голос задыхающейся от счастья Наде, — я назначаю тебя моим бессменным ординарцем. А насчет барона ты не беспокойся, дружок! Это пустая угроза. Он погорячился зря и теперь, наверное, уже раскаивается в своей вспышке. А теперь ступай, дружок мой, и помни, что старый Кутузов отныне будет твоим оплотом и защитой! — заключил старик и еще раз обнял Надю.
Девушка низко поклонилась маститому старцу и двинулась было к двери.
— Что это? Ты хромаешь? — остановил ее новый вопрос старого фельдмаршала.
— Так точно, ваша светлость.
— Ты ранен?
— Контужен в ногу гранатой при Бородине...
— Контузия гранатой — и ты на ногах, и при войске?.. — изумленно вскричал светлейший. — Вот что, голубчик! — добавил заметно взволнованным голосом светлейший. — Жизнь таких храбрецов, как ты, особенно дорога отечеству, потому ты должен беречь ее во что бы то ни стало. Завтра же ты зайдешь в мою канцелярию... Я дам тебе подорожную и деньги из моих личных сумм, и поезжай домой в отпуск, дружок, чтобы вылечиться и отдохнуть как следует у себя на родине.
— Ваша светлость! — горячо запротестовала Надя. — Уехать из армии теперь, в такое время, когда даже и не знающие военного дела крестьяне идут сражаться! Уехать теперь! Нет, нет, ваша светлость! Не отсылайте меня теперь, в такое тяжелое для родины время!
— О! — не то с грустью, не то с легкой досадой проронил светлейший. — Ты еще успеешь попасть к самому разгару событий... Настоящее дело еще и не начиналось, дружочек! Ты отдохнешь и вернешься сюда ко мне моим личным ординарцем, а теперь поезжай с богом и пуще всего береги себя... Повторяю, дружок: такие солдаты, как ты, необходимы милой родине.
При этой похвале дыхание сперлось от счастья в груди Нади.
Сам светлейший, сам Кутузов отличил и сказал ей это!
И болезненная контузия, и обида, нанесенная Штакельбергом, и последние тяжелые события — все как-то разом отступило от нее.
Кутузов похвалил ее! Сам Кутузов! Оплот и надежда всей великой русской армии, всего великого русского народа!
Словно в тумане вышла она из комнаты главнокомандующего и только на крыльце штаб-квартиры вспомнила о другом счастье, дарованном ей судьбою. Вспомнила и затрепетала всем телом.
Домой!.. Она может ехать домой! Домой на Каму! К отцу... Васе... к дорогим, милым, ехать теперь, обласканная своим новым защитником, отличенная самим царем, с Георгиевским крестом на груди, с офицерскими эполетами на плечах!.. Все, чего так смутно жаждала ее душа, свершилось. Ее мечты сбылись... мечты смугленькой девочки... И отец ее, милый, дорогой отец, может гордиться ею!..

@темы: текст, Смелая жизнь, Чарская

---

Л.Чарская "Смелая жизнь" Часть третья Главы 1-3

[telwen]

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I
Старые знакомые

Прошло пять лет. После знаменитого Тильзитского свидания, когда два императора по-братски обнялись на неманском плоту в виду двух великих армий, снова надвинулась черная туча над Россией.
Ровно через пять лет забушевала новая военная гроза, и французские войска опять откликнулись на боевой призыв своего императора. Тильзитское, а за ним и Эрфуртское братское свидание с Александром — все было забыто тщеславным Наполеоном, жаждавшим все новых и новых побед.
В 1812 году, в июне месяце, великая армия Наполеона приблизилась к Неману и стала по ту сторону пограничной реки.
А по эту сторону ее русские войска почти и не готовились к встрече с незваным гостем или готовились вяло, не энергично, надеясь на медленность неприятеля, а еще более на свою силу, уверенные в полной победе русского оружия.
В Вильне находился в это время уже более месяца император Александр, прибывший сюда для смотра войск и маневров, производимых запоздалыми войсками. В честь державного гостя устраивались балы, вечера. Празднество сменялось празднеством, торжество следовало за торжеством. Деятельное участие в этих празднествах принималажившая в Вильне и ее окрестностях польская и польско-литовская знать.
Стоял чудесный июньский вечер, один из тех вечеров, когда природа, точно застывшая в чудесной живой картине, благоухает цветами, дышит свежестью и ослепляет взоры богатством и прелестью красок.
В роскошном имении графа Бенигсена, Закрете, расположенном в нескольких верстах от Вильны, среди сосновых лесов, собралось громадное блестящее общество. Это флигель- и генерал-адъютанты давали бал императору Александру. Роль хозяйки этого великолепного бала выпала на долю графини Бенигсен, предложившей для этой цели свой загородный дом в Закрете.
Этот дом казался теперь настоящим сказочным замком. Миллиарды огней сверкали и переливались в его бесчисленных окнах. В накуренных благовонными травами залах все сверкало и переливалось в искрометных лучах — и золото, и серебро, и бронза. Усиленные оркестры музыки помещались на хорах. Гирлянды цветов обвивали потолок и стены комнат, превращая их в сплошной цветник.
Ровно к 10 часам вечера стали съезжаться приглашенные, весь цвет местной аристократии, с женами и дочерьми.
Разодетые молоденькие «пани» птичками выпархивали из экипажей и в сопровождении своих мужей, отцов и братьев входили в большой зал, убранный с небывалой роскошью.
Все лучшие красавицы Вильны и его окрестностей находились здесь.
И панна Тизенгаузен, впоследствии графиня Шуазель-Гуфье, очаровательная девушка, оставившая потомству записки о войне 12-го года, и красавица Радзивилл, сестра знаменитого князя Радзивилла, собравшего при вступлении Наполеона целый полк из польской аристократической молодежи, и графиня Коссаковская, и красавицы золовки ее, обе сестры Потоцкие, и много-много других. Словом, целый великолепный букет, составленный из первых виленских красавиц.
Император прибыл к 11 часам и вошел в бальный зал в сопровождении свиты блестящих флигель-адъютантов и целого сонма первых польских магнатов.
Оркестр грянул польский. Александр, взяв за руку хозяйку дома и почтительно склонившись в ее сторону, с истинно царским достоинством, смешанным с неподражаемой простотою, повел свою даму, приковывая к себе общее внимание толпы.
— Ах, барон, какая прелесть ваш император! — неожиданно сорвалось с уст черноглазой молоденькой дамы, сидевшей неподалеку от двери и не принимавшей участия в танце.
— О, да! — произнес ее кавалер, высокий, длинноногий генерал в уланском колете Литовского полка, и тотчас же, любезно улыбаясь своей собеседнице, добавил с сильным немецким акцентом в произношении: — Император — это сама красота, и притом он добр, как ангел.
— Ах, правда! — искренним, почти детским звуком сорвалось с уст молоденькой пани, и глаза ее восторженно приковались к лицу императора.
Она вся была скорее похожа на милого, оживленного и беспечного ребенка, нежели на взрослую женщину, так юно, свежо и наивно было ее белое личико, таким неподдельным чувством сияли черные глазки.
Длинный барон после минутного молчания обратился к ней снова:
— Но почему вы, пани, не желаете принять участия в общем веселье? Или вы не любите танцевать?
— О, нет, напротив, — поспешила она ответить. — Но я так еще недавно в Вильне и знаю очень немногих среди здешнего общества... И потом, здесь все такие важные дамы, а я ведь только жена ротмистра, — добавила она.
— О, за этим дело не станет! — любезно произнес ее кавалер и, предупредительно вскочив со стула, бросился в ту сторону залы, где стоял цвет гвардейской польской и русской молодежи.
Красавица пани осталась одна. На ее лице мелькнула тревога.
«Ах, зачем убежал этот длинный барон? — думала она с тоскою. — Это почти единственный, кого она знает здесь на балу! И куда запропастился ее милый Казя, которому пришло в голову тащить на этот бал ее — скромную маленькую провинциалочку!»
И она тревожно оглядывалась во все стороны, отыскивая среди блестящих мундиров синий колет мужа.
«Вот он, наконец-то!»
И разом тревога покинула прелестное личико, а глаза засветились радостным блеском навстречу высокому, уже не очень молодому, но красивому ротмистру.
— Ты одна, крошка? — изумленно произнес он, приблизившись и улыбаясь жене. — А я думал, что барон Штакельберг займет тебя и развлечет немного, пока я поговорю с кем мне следовало.
— Ах, милый Казимир, — чистосердечно вырвалось из уст молодой женщины, — мне так скучно здесь на балу! Я никого не знаю, и никто не знает меня... И этот этикет, и это степенное веселье! О, как все это не похоже на наши домашние вечера! Право, гораздо лучше было бы мне остаться в замке...
— Ну не ребенок ли ты, Зося? — произнес с нежным укором ротмистр. — Твоему мужу необходимо было попасть на этот бал, поговорить с начальством, отблагодарить его как следует за полученное назначение... Иметь эскадрон в славном Литовском полку — ведь это большая честь, Зося... И вообще, носить мундир этого полка не то что служить в гродненских уланах, моя малютка!.. Увы! Ты вряд ли поймешь это, дитя!
— О нет! Я понимаю! Я все понимаю, Казимир! Но от этого мне не лучше, право... Я так боюсь за тебя... — с невольной грустью произнесла молодая женщина, и глаза ее затуманились слезами. — Литовский полк стоит первым по соседству с неприятелем, и я боюсь, ах, я боюсь за тебя, мой друг!
— Не будь ребенком, Зося! — произнес с укором ротмистр. — Успокойся, дитя! Бог милостив, со мной не случится ничего дурного... Взгляни, однако, вон идет сюда барон Штакельберг с молодым генералом! Он ведет к тебе танцора, крошка! О-о! И какого еще танцора. Ты удостоилась большой чести, дитя!
Взглянув на приближающегося свитского генерала, еще очень молодого и красивого, юная пани так и вспыхнула румянцем удовольствия и удовлетворенного тщеславия.
Действительно, Зося Линдорская — так как это была она, маленькая паненка из старого замка Канутов, — удостоилась большой чести: ей предстояло танцевать с Ермоловым, одним из корпусных командиров, входившим тогда в большую славу, любимцем императора Александра.
Среди перекрестного шепота зависти, зазвучавшего теперь вокруг Зоей, молодая женщина подала руку Ермолову и, под плавные, удивительно мелодичные звуки экосеза, вступила с ним в ряды танцующих пар.
Полная неги мелодия, казалось, наполняла собою все уголки залы. Она поднималась волною и уносилась чарующими звуками через открытые окна ярко освещенной бенигсеновской виллы куда-то вдаль, словно поддразнивая безмолвие и тишину благоуханной июньской ночи...
Все плавно кружилось, двигалось и скользило под эти чарующие звуки: и ордена, и ленты, и золотом шитые мундиры придворных, и легкие, как облако, наряды красавиц...
Под эти звуки хотелось подняться над толпою и нестись куда-нибудь высоко, быстрее птицы, скорее ветра, и слушать их, эти звуки, без конца слушать...
Высокий красивый человек в генеральской форме, стоявший впереди нарядной толпы, отступившей от него на почтительное расстояние, невольно глубоко задумался под эту чудную мелодию, под эти чудесные звуки... Высокий человек думал: «Они танцуют... они веселятся — эти взрослые большие дети... И пусть танцуют... и пусть веселятся... Через несколько дней многие из них будут находиться под градом картечи... иные звуки наполнят их слух... А эти нарядные женщины в роскошных туалетах, они улыбаются, щебечут... Но эти бальные платья, подумать только, заменятся траурными плерезами, и все это — по одной безумной прихоти ненасытного корсиканца, мечтающего победить в своих дерзких мыслях Европу...»
Высокий человек думал, а бал вокруг него кипел и бил ключом веселья... Свита почтительным полукругом стояла за ним, глядя ему в глаза, стараясь предупредить малейшее его желание.
Вдруг что-то необычайное произошло в зале... Какое-то движение... словно шелест ветра пробежал по этой веселой, смеющейся, нарядной толпе.
— Посланный с передовых позиций!.. — пронеслось по зале, и взоры всех присутствующих обратились к двери.
В лице высокого человека, окруженного свитой, дрогнуло что-то... Музыка разом смолкла... Танцы остановились... Толпа подалась назад, раздвинулась, очищая дорогу...
Прямо к государю шли двое. В одной небольшой, но плотно сколоченной фигуре все сразу узнали генерал-адъютанта Балашова. Рядом с этим, известным всему Вильну, свитским генералом, пользовавшимся любовью и доверием императора Александра, подвигался, с усталым, измученным лицом, в покрытом пылью литовском мундирел совсем еще молодой офицерик.
Вот он быстро приблизился, вот вытянулся в струнку перед государем... Вот с уст его срываются слова рапорта... Рука, подавшая донесение от начальства, дрожит.
— Французы подошли к Неману, ваше императорское величество... Наши аванпосты заметили их на заре около местечка... Они готовятся к переправе, — рапортует не громко, но ясно и четко юный офицерик, и глаза его, впившиеся в глаза государя, так и сыпят искры, так и горят...
Что-то знакомое чудится Александру в этом юном лице, в детски чистом, открытом взоре, в добродушной складке крупного рта, во всем полудетском лице, смуглом и усталом.
— Наши разведчики, — продолжает рапортовать офицерик, — открыли аванпосты неприятельского передового разъезда...
Молодой, чуть глуховатый голос офицерика так и звенит... вот-вот надломится... оборвется... а сам он стоит, не шелохнется, вытянувшись в струнку, с окаменелым, как у статуи, лицом, и только глаза, одни глаза горят неизъяснимым чувством восторга и обожания...
Император выслушивает рапорт молча, спокойно, но в лице его; в морщинах лба заметно волнение... Прежде чем отдать приказание окружавшей его свите, Александр, движимый непреодолимым желанием осчастливить смуглого офицерика, положил ему руку на плечо и спросил кратко:
— Ваше имя, поручик?
— Александров, ваше величество!
Александров?! Так вот кто это! Его нареченец-герой! И все лицо императора затеплилось лаской...
В один миг мелькнул перед ним его дворцовый кабинет... массивная дверь... и юный солдатик-улан, рыдающий у ног его, монарха... Но видение пришло и так же быстро умчалось куда-то... Привезенная важная новость поглотила целиком все внимание императора...
Вокруг государя уже толпились, в ожидании приказаний, все его первые слуги, все его главнейшие полководцы: и Барклай-де-Толли, с длинным, немецкого типа лицом, и Багратион, с добродушием и отвагой в восточных глазах, и молодой Ермолов, только что покинувший свою даму, и целый сонм молодых и старых генералов, ожидавших царского слова.
И слово было произнесено. В двадцать четыре часа по этому слову русские войска очистили Вильно, сожгли мосты и отступили внутрь России... По этому же слову доверенный Александра помчался к стану неприятеля с письмом от императора к его могучему противнику — императору Наполеону.
Молоденький офицерик, привезший доклад государю, видел, какою тенью подернулось обожаемое лицо монарха, какая мучительная борьба отразилась во всех его благородных чертах. Молоденький офицерик знал лучше всякого другого, что Александр жалеет каждую пролитую каплю крови своих солдат и что нарушение мира Наполеоном тяжелым камнем пало ему на душу.
Но молоденькому офицерику некогда было предаваться тяжелым мыслям. В один миг его оттеснили от свиты, и целая толпа нарядных дам и блестящих мундиров окружила его непроницаемой стеной.
— Вы сами видели неприятеля? — слышалось сквозь перекрестную трескотню вопросов.
— Много их? Готовятся к переправе?
— Ах, боже мой! Как вы устали!.. Принесите же ему прохладительного!
— Лимонаду, мороженого! Чего хотите?
И сотня прелестных ручек протянулась к смущенному офицеру со всевозможным питьем.
Юноша окончательно растерялся при виде такого любезного приема. Глаза первых русских и польских красавиц, ласково устремленные на него, сияли ему одному ободрением и приветом. Вся нарядная, блестящая толпа гвардейской молодежи, так резко подчеркивающая своей пышностью его скромный мундир и офицерские эполеты, с нетерпением ждала его рассказа. Смущенно оглянул он окружавшее его общество, и вдруг его темный взор встретился с другим взором, таким же растерянным и смущенным, но близким, милым и почти родным. Мгновенно глаза его остановились на черных глазках юной красавицы с детски наивным, прелестным личиком.
— Зося! Панна Вышмирская! — вырвалось счастливым звуком из груди молоденького улана. — Зося Вышмирская! Какими судьбами?
— Пан Дуров!.. Над... — ответил взволнованный голосок и разом осекся; черные глазки потупились. — Вот где и когда встретились! — лепетала красавица задыхаясь, вся взволнованная и счастливая неожиданной встречей.
Затем, смущенно окинув всю окружающую толпу, добавила быстро, чуть слышно:
— Пойдемте отсюда, пойдемте!.. Мне так много надо рассказать вам...
И, разом отбросив смущение, она гордо подняла свою головку и, бросив в толпу: «Это — лучший друг моего детства», — вывела из нарядной толпы юного офицера.
— Ну, что вы? Как ты? Господи, ведь пять лет не видались! Целых пять лет, Надя, милая, сестричка моя ненаглядная! — лепетала Зося, очутившись со своим спутником в одном из уголков зимнего сада, где не было ни души и где она могла поболтать на свободе с так неожиданно встретившимся ей на пути другом.
— Да, да! — отвечала так же радостно и возбужденно Надя (так как литовский улан, привезший вести государю, была Надя Дурова, теперь корнет Александров). — Да, да, целых пять лет! А вы так мало изменились за это время, Зося!
— Да и вы... и ты то есть... — путалась та. — А я замужем! — добавила она, и глаза ее мягко засветились. — Я замужем за Линдорским... Помнишь, тогда, в саду Канутов, я говорила тебе?.. Помнишь?.. Я еще такая глупая была в ту пору, — застенчиво краснея, добавила молодая женщина. — А потом пан Линдорский снова сделал мне предложение... Дядя Канут советовал принять его, и я вышла замуж... Иначе, впрочем, и не могло быть, — прибавила она с задумчивой нежностью, — и я ничуточки не раскаиваюсь в этом. Я так люблю Казимира!.. А вы? А ты, Надя?.. Я слышала, ты была отозвана к государю в столицу... Юзеф говорил... Мы совсем потеряли тебя из вида... Потом узнали, что ты служила в мариупольских гусарах под именем Александрова... Правда?
— Правда! — отвечала Надя. — Но недостаток средств заставил меня выйти оттуда и поступить в Литовский полк, где живут более скромно...
— Ах, и мой муж недавно получил назначение в этот же полк, — весело подхватила Зося, — и вы будете однополчане... Вот-то хорошо будет!..
И вмиг перед Надей очутилась прежняя шалунья-паненка, кружившаяся с нею в костюме эльфы пять лет тому назад в старом замке Канутов, и вмиг все далекое прошлое приблизилось разом к девушке-улану.
— А где же Юзек? — спохватилась она, и перед ее мысленным взором предстал образ розового юноши, с которым она делила солдатскую лямку прежних годов.
— О, Юзеф не то что ты! Он вышел в отставку, наш Юзеф, — оживленно рассказывала Зося. — Женился на Яде, помнишь, насмешнице Яде, старшей дочке дяди Канута?.. Теперь он зажил настоящим помещиком в старом замке. Ведь Юзя никогда не чувствовал особенного влечения к военной службе... Как только умер дядя Канут, он заменил его в доме, и лучшего хозяина и помещика трудно сыскать в окрестностях Гродно. Это не то что ты или мой муж... Да вот и он, кстати! — с гордостью добавила Зося, и вдруг по лицу ее пробежала счастливая улыбка.
— Казимир! Казя! — крикнула она оживленно навстречу приближающемуся к ним Линдорскому. — Узнаешь старого знакомого?
— Еще бы! — весело откликнулся тот и горячо пожал протянутую ему Надей руку. — Да и к тому же вы нимало не изменились за это время, пан поручик! Тот же молодой мальчик, каким были в дни вербунка — помните? — когда я впервые встретил вас в корчме в вашем синем казачьем чекмене. И потом мы так часто говорили о вас с женой... Она вас никогда не забудет... Вы спасли ее брата под Фридландом, и этого довольно, чтобы помнить вас во всю жизнь...
«О, милая Зося!» — хотелось воскликнуть растроганной Наде, и она с трудом удержалась, чтобы не поцеловать улыбающееся ей задушевной улыбкой личико...
Балу у Бенигсенов не суждено было продолжаться в эту ночь. Государь, сопровождаемый свитой, уехал; за ним разъехалась и высшая знать. Остался кое-кто из польского дворянства, но и тем как-то не танцевалось. С отъездом высочайшего гостя бал потерял всю свою прелесть.
Зал уже опустел наполовину, когда шеф литовцев, генерал Штакельберг, подозвал к себе Надю и, дав ей инструкции, приказал немедленно скакать к русским аванпостам.
— Скоро увидимся, — пожимая ее руку, произнес Линдорский, прощаясь с мнимым уланом. — Завтра я должен ехать принимать эскадрон от прежнего начальника.
— Прощайте, Саша! — произнесла ласково Зося, и глаза ее с нежным участием обратились к лицу девушки-улана. — Дай бог, чтобы эта война сошла вам так же благополучно, как и Прусская кампания. А я буду, так же, как и тогда, молиться за вас... за вас и за Казимира... Может быть, моя молитва будет угодна богу... — произнесла она с Невольной грустью, и глаза ее наполнились слезами.
И эти грустные глаза, и не менее их грустный голос всю обратную дорогу преследовали Надю. Ей чудилось в них какое-то страшное предчувствие, какая-то горечь печали... Что-то смутное надвигалось впереди, что-то роковое и неизбежное, как судьба...
Девушка уже не ощущала в себе той горячности и жажды «дела», какие испытывала в первый Прусский поход... И молодой задор, и юношеская пылкость отступили куда-то... Кровавые ужасы войны не казались такими пленительными, как прежде... В ее душе резкими, яркими, точно огненными буквами стояли три слова — единственное, что посылало ее в бой, — и эти три слова были: честь, родина, император...

ГЛАВА II
У костра. — Едва не открывшаяся тайна. — На разведках

Теплая, лунная, светлая ночь окутала природу, а заодно с нею и небольшую деревушку, около которой остановились литовцы эскадрона Подъямпольского.
На опушке соседнего с нею леса, у догорающего костра сидело четверо офицеров. Они тихо разговаривали между собою вполголоса, по привычке, несмотря на то, что неприятельские аванпосты были далеко.
Один из офицеров, высокий, черноглазый, с очень смуглым нерусским лицом и маленькими усиками над чуть выпяченными губами, лежал на спине и, закинув руки за спину, смотрел, не отрываясь, на серебряный месяц, выплывший из-за облаков. Он улыбался чему-то беспечной детской улыбкой, какой умеют улыбаться одни только южане.
— О чем задумался, Торнези? — окликнул его маленький, кругленький офицерик, сидевший на корточках у самого костра и ворошивший уголья концом своей сабли. — Пари держу, что унесся снова в свою благословенную Макаронию?! Скверная, братец ты мой, страна! Уж от одного того скверная, что позволила себя подчинить корсиканской пантере... Правду ли я говорю, Сашутка? — обратился маленький офицерик в сторону набросанных в кучу шинелей, из-под которой высовывались ноги в запачканных ботфортах с исполинскими шпорами.
Груда шинелей зашевелилась, и из-под нее выглянуло смуглое лицо поручика Александрова, или, вернее, Нади Дуровой, в ее уланском одеянии.
— Я не могу судить об Италии, не зная ее, — ответила она недовольным, усталым голосом. — И вообще, зачем ты разбудил меня, Шварц? Сегодня мне не грешно было бы выспаться как следует. Ведь моя очередь идти в секрет (1).
— О, Италия чудесная страна! — продолжал между тем черноглазый офицер, все еще не отрывая взора от неба. — И я верю — придет час, и она жестоко отомстит зазнавшемуся врагу. Наша армия не велика, но она дышит воодушевлением и любовью к родине. Маленькие дети в самом раннем возрасте и те готовы сопровождать своих отцов для освобождения родины. Если перебьют мужчин — женщины встанут под знамена нации и возьмут оружие в руки, и лавры Наполеона будут посрамлены! — заключил он убежденным тоном.
— Не увлекайся, Торнези! — послышался сильный голос, и рослая фигура офицера словно вынырнула из мрака и приблизилась к костру. — Что можете сделать вы, когда мы, русские, сильные победами русские, отступаем перед «ним»!..
— Ах, не то, это не то! — неожиданно прервала вновь пришедшего Надя. — Это вовсе не отступление, не бегство. Верь мне, Чернявский! Вчера я слышал разговор Линдорского с Подъямпольским. Подъямпольский говорит, что план Барклая уже выполнен наполовину: заманить как можно дальше в глубь страны неприятеля, чтобы потом сдавить его как бы железными тисками. Вот он в чем заключается пока. И потом, сам государь желает как можно дольше избегнуть кровопролития, сохранить в целости войско. Потому-то мы отступили.
— Жаль! — произнес, поднимаясь с земли, черноглазый итальянец. — Очень жаль! Я горю желанием как можно скорее затупить мою шашку о проклятые кости этих французов... И мой брат тоже... Не правда ли, Джованини? Ты одного мнения со мной?
Тот, к кому были обращены эти слова, поднял с земли (он лежал у самого огня) лохматую голову и заговорил с заметным иностранным акцентом, искажая слова:
— О, чем больше искрошить этих синих дьяволов, тем больше надежды получить отпущение грехов. Когда они поймали нашего отца и повесили его, как дезертира, за то только, что он не хотел указать им расположение наших сил, и когда я увидел нашу рыдающую мать у его трупа, я поклялся отомстить, отомстить жестоко, во что бы то ни стало отомстить всем, кто носит французский мундир... И вот — час этот близок! Когда заговорили о войне с Россией, мы с братом пришли под ваши русские знамена и не только из чувства мести за гибель нашего несчастного отца, а за побежденную нашу страну, за милую родину, которая рано иди поздно, а должна воспрянуть... Пришли побеждать или умереть в ваших рядах... Но, верю, вы победите... вы победите, я чувствую это всеми фибрами моего существа!..
Уголья в костре вспыхнули в это мгновение в последний раз и ярко осветили побледневшее от возбуждения молодое лицо Торнези. Это лицо дышало такой неподдельной восторженностью, такой решимостью и мощью, что смуглый, некрасивый Торнези казался почти красавцем в эту минуту своего великолепного порыва. Надя быстро высвободилась из-под шинелей, вскочила на ноги и, подойдя к нему, произнесла дрожащим от волнения голосом:
— Побольше бы такого воодушевления в нашем войске — и, клянусь, победа была бы уже за нами! Ты, Торнези, говоришь, как истинный сын своей родины или как русский! Позволь мне пожать твою руку!
— Русские, итальянцы или испанцы, — горячо перебивая ее, вскричал маленький Шварц, — тут нация не имеет, по-моему, никакого значения. У каждого истинного сына своей родины должна закипать кровь при слове «война». И не только у мужчин: эта любовь к родине должна быть и у детей, и у женщин! Что Торнези с его воодушевлением патриотизма! Торнези — мужчина, воин, пусть иностранец, но дело русской победы слишком близко ему, и такое воодушевление неудивительно у него. А вот Чернявский рассказывал вчера, что у нас, в нашей армии, служит женщина! Вот это я понимаю!
— Что? — вырвалось у обоих братьев разом, в то время как Надя заметно дрогнула и побледнела при последних словах маленького Шварца.
— Женщина служит в войске, — невозмутимо продолжал тот. — Она проделала всю Прусскую кампанию под видом солдата. Но я вряд ли сумею рассказать вам об этом как следует. Пусть расскажет Чернявский.
Тот, кого звали Чернявским, выдвинулся из темноты и приблизился к группе. Высокий, белокурый, не первой молодости офицер, он казался чем-то озабоченным и серьезным.
— Нет ничего удивительного в этом, — произнес он с едва уловимой грустью в голосе, — если не хватает сил у мужчин покончить с зазнавшимся непрошеным гостем, женщины идут к нам на подмогу и становятся в наши ряды. Стыд и позор нашему оружию... Можно думать, что Барклай умышленно играет в руку Наполеона... Вечное отступление без передышки!.. Ей-богу, похоже на бегство!
— Не злись, Чернявский! — засмеялся Шварц. — Злость не способствует пищеварению, а ты и так худ, как палка! Лучше расскажи нам про эту амазонку; мы все сгораем от любопытства узнать про нее. Не правда ли, Александров? — неожиданно обратился он к Наде.
Последняя молча кивнула головою. Она боялась произнести хоть слово, боялась, что голос ее дрогнет и изменит ей. Она отошла немного от костра, чтобы тлеющие уголья, все еще озарявшие своим красивым отблеском лица сидящих, не дали возможности заметить собеседникам ее взволнованного, глубоко потрясенного лица. Ей казалось теперь, что весь этот разговор затеян Шварцем с целью выдать ее — Надю — перед лицом товарищей.
«Но каким образом мог он проникнуть в ее тайну, как мог узнать то, о чем не подозревала до сих пор ни одна душа в полку?» — томительно выстукивало насмерть перепуганное сердечко девушки.
И она тревожно прислушивалась к тому, что говорил Чернявский, нимало не подозревавший, какую бурю производили его слова в душе одного из присутствовавших офицеров.
— Да, господа, это удивительная девушка! — своим грустным голосом говорил он. — Она, несмотря на юный возраст, разделяла все трудности Прусского похода заодно с полком в качестве простого солдата; была два раза в бою, а за Гутштадт имеет солдатского «Георгия» в петлице. И теперь, говорят, она снова в войске, и никто не знает ни ее самой, ни даже той части, где она находится. Это ли не геройство?
— Хороша она? — спросил Торнези первый своим иностранным говором типичного итальянца.
— Не думаю! — расхохотался Шварц. — Наверное, какой-нибудь урод, потерявший надежду на замужество и вследствие этого облекшийся в солдатский мундир!
Вся кровь вспыхнула пожаром в жилах Нади... «Как они смеют думать так о ней, о ней, получившей «Георгия» за храбрость, лично известной государю, о ней — Александрове, о кавалеристе-девице, готовой положить голову за честь и славу родины! Как они смеют думать, что она пошла в армию только из боязни одинокой старости, из боязни скуки без семьи и мужа?! Она?! О!!!»
И, не отдавая себе отчета, молодая девушка крикнула в запальчивости, блеснув в сторону Шварца разгоревшимися, негодующими глазами:
— Ложь! Неправда! Сущая ложь! Клянусь честью, это не урод и не потерявшая надежду на замужество старая дева, а человек, всей душой привязанный к походной военной жизни! Человек, для которого родина, служение ей — цель и смысл всего существования, всей жизни!
— Браво, Сашутка! Браво! Вон оно где сибирскую кровь прорвало! — вскричал окончательно развеселившийся Шварц. — Настоящий ты рыцарь, защитник угнетенных, Саша! Только что ж это ты не сказал нам раньше о твоем знакомстве с амазонкой, как бишь ее имя?
— Имени ее я не знаю, — разом опомнившись и приходя в себя, смущенно произнесла взволнованная Надя. — Я случайно только встретился с нею в Пруссии... разговорились и...
— И она, пленившись тобою, открыла тебе свою тайну? — вмешался черноглазый Яков, младший из братьев Торнези. — Не скромничай, Сашутка, и выкладывай все, как было...
— Может быть, и так, — уклончиво отвечала Надя, проклиная в душе и свою излишнюю заносчивость, и неосторожность, чуть было не погубившие ее тайну.
Но от маленького Шварца было не так-то легко отделаться. История с загадочной амазонкой и невольное участие в этой истории их «Сашутки» затронуло любопытство офицера. В его мозгу блеснуло нечто похожее на догадку. Не отрывая пристального взгляда от лица Нади, Шварц произнес веселым голосом, с чуть заметно прозвучавшими в нем нотками подозрительности и иронии:
— Слушайте-ка, что мне сейчас пришло в голову, мои друзья! Уж не ты ли сам, друг Саша, и есть та амазонка-девица, о которой говорит вся армия? Что вы скажете на это, господа? — обратился он к остальным трем офицерам.
Дружный хохот его друзей был ему ответом. Хорошо, что серебряный месяц скрылся за облако в эту минуту и наступившая внезапно темнота скрыла мертвенную бледность, покрывшую смуглые черты Нади. Сердце ее забилось так, что казалось, вот-вот оно вырвется из груди.
— Что за глупые шутки приходят тебе в голову, — собрав все свое спокойствие и насколько возможно небрежнее бросила она Шварцу. — Ужели ты ничего не мог выдумать поумнее?
— Нет, в самом деле, господа, — не унимался тот, — не странное ли дело: у амазонки, говорит Чернявский, есть солдатский «Георгий» за храбрость, и у нашего Сашутки он есть; амазонка совершила Прусскую кампанию — и Сашка тоже; наконец, Сашке, сам он говорит, 22 года, а ни усов, ни бороды на лице, и водку он не пьет, и талия у него тонкая, как у девицы!
— Ну, усов у него нет потому, что он лапландец, — засмеялся Чернявский. — Правда ли, ты лапландец, Сашук? — обратился он к Наде. — Недаром откуда-то с севера родом!
— Нет, что ни говори, а сознайся, Александров, — подхватил Шварц, — что амазонка и ты — это...
Но ему, на счастье Нади, застывшей в одном сплошном порыве страха и отчаяния, не суждено было договорить своей фразы.
К костру приблизилась новая фигура, и грубый солдатский голос отрапортовал:
— Разведчики готовы, ваше высокородие. Господин ротмистр изволили приказать заезжать...
— Идем, Торнези, люди ждут! — облегченно вздохнув всею грудью, произнесла Дурова. — Или ты забыл, что сегодня наша очередь быть в секрете?
— Не забыл, конечно! — в один миг вскакивая на ноги, веселым голосом отозвался Иван Торнези. — Разве это можно забыть! Что ты, Александров?! Желал бы я не упустить случая и задать как можно больше перцу этим негодяям!
И оба, и Торнези и Надя, сопровождаемые солдатом, отошли от костра, и их фигуры скоро утонули во мраке.
— Желаем вам полного успеха, друзья! — крикнули им вслед оставшиеся у костра офицеры.
— Особенно вам, мадемуазель Сашенька, — донесся до Нади насмешливо-веселый голос Шварца.
— Несносный этот Шварц! — вскричала она сердито, в то время как Торнези расхохотался своим искренним безобидным смехом.
Несколько человек конных улан ждали их у опушки. Надя, как старший офицер и начальник отряда, приказала им спешиться и, обвязав копыта лошадей травою, вести их на поводу с перекинутыми на седло стременами.
Цель участников секрета была как можно ближе подойти к неприятельским позициям и, прикрываясь темнотою, узнать о расположении и силе врага. Это было важное и опасное поручение. Секрет мог быть легко обнаружен французскими часовыми, и тогда, в лучшем случае, отряд был бы перестрелян, а в худшем... Но Надя даже боялась подумать об этом худшем. Их могли перехватить и перевешать всех до единого, как шпионов. Недаром ротмистр Подъямпольский долго уклонялся послать туда молоденького Александрова, которого ему было свыше приказано беречь и всячески охранять от случайностей войны. И только горячая, полная воодушевления речь Нади о том, что солдату позорно уклоняться от опасности, заставила доброго эскадронного согласиться на ее мольбу и командировать ее в секрет в очередь, наравне с другими офицерами.
Весь маленький отряд лазутчиков двигался бесшумно по опушке леса. Надя, ехавшая впереди его, о бок с Торнези, чувствовала и сознавала всю важность возложенного на нее поручения, и сердце ее замирало, и кровь бурно била в виски. И Торнези переживал то же сознание и напряжение. Молодой итальянец уже заранее предвкушал то острое наслаждение, которое постоянно ощущал при каждой новой стычке с врагом.
— О чем ты думаешь, Торнези? — шепотом обратилась Надя к своему спутнику.
— О жизни... — произнес мечтательно итальянец, — о человеческой жизни и о том, как все в ней превратно. Сегодня веселье, смех, пирушка — завтра неприятельская пуля, угодившая в сердце... Боюсь, что моя мать не осушит глаз от горя, если убьют меня или Якова в эту войну... Она так любит нас обоих!
И, помолчав с минуту, он добавил дрогнувшим голосом:
— А у тебя жива мать, Александров?
— Жива! — уклончиво отвечала Надя и добавила чуть слышно: — Должно быть, жива, я давно уже ее не видел!
Да, давно, очень давно! Шесть лет военной жизни пролетели одной сплошной чарующей сказкой. Все, о чем робко мечтала смуглая девочка в темноте прикамских ночей, все осуществилось наконец. Мечты превратились в действительность. И боевая слава, и офицерские эполеты, и успешная служба, и любовь товарищей, и, главное, участие и ласка государя, которую вот уже сколько лет она не может забыть! Все есть у нее, всего она достигла, а между тем неугомонное сердце все еще жаждет чего-то, все мало ему, все влечет его неведомо куда за новой славой, за новыми отличиями. Нет. Высшая, неизъяснимая словами великая любовь, любовь к дорогой родине и к обожаемому ,монарху ведет ее по этому пути, так не отвечающему женской природе.
И вот уже шесть лет, как она смело шагает по этому пути.
«А сколько за эти шесть лет могло случиться перемен там, дома, — думает девушка. — Отец — дорогой, милый, жив ли он, здоров ли? А мама? Простила ли она свою негодную Надю, своего казака-девчонку?..»
— Папа, папа! — лепечут беззвучно губы Дуровой. — Повидать бы тебя только на мгновение, папа, убедиться, что ты жив и невредим и простил свою Надю! Я верю, я твердо верю в наше свидание! Я верю, что увижу тебя когда-нибудь, папа! Ведь мое сердце не загрубело, и если я не была у тебя за эти шесть лет, то из боязни только, что твои мольбы остаться дома могли бы нарушить весь план моей жизни... Но я люблю тебя, ненаглядный, и тебя, и маму, и Васю с Кленой, всех вас люблю и помню, милые мои, дорогие...
Слезы затуманили глаза Нади. Вот одна выкатилась и потекла по бледной щеке... вот другая... третья...
— Ваше высокородие! Французы здеся, недалечко! — послышался у самого уха погрузившейся в забытье девушки пониженный до шепота солдатский голос.
Надя вздрогнула, опомнилась, смахнула непрошеные слезы и также шепотом произнесла слова команды.
По этой команде ее уланы свернули с дороги и вместе с лошадьми укрылись в небольшом кустарнике, в чаще леса.
— Ждите меня здесь, — приказывала тем же, чуть внятным шепотом девушка и, бросив повод на руки одного из солдат, сделала знак Торнези следовать за нею, легла на землю и, с ловкостью кошки, поползла на животе в высокой траве.
«Лучше самим сделать это, — мысленно соображала Надя, бесшумно подвигаясь вперед, — и не подвергать людей опасности, а если бы нас открыли внезапно, мы всегда успеем крикнуть на помощь оставшихся в кустах улан».
Но на беду, месяц снова выглянул из-за туч, и в лесу стало заметно светлее.
Ночь, очевидно, не благоприятствовала лазутчикам. Быстро и бесшумно подвигались ползком в траве оба офицера. Торнези ни на шаг не отставал от Нади. Встречные кусты хлестали их по лицу ветвями; порою камни и сухие листья царапали руки, но они бесстрашно подвигались все вперед и вперед. Вот уже частый кустарник стал заметно редеть, и, проползши с минуту, они увидели большую поляну, на которой был раскинут лагерь французов.
Совсем близко от них замелькали огни. Послышалась характерная французская речь. Неприятельские часовые были теперь в каких-нибудь двадцати шагах от Нади и ее спутника.
— Вот бы кого хорошо достать в наши руки и разузнать как следует о положении дел неприятеля, — произнес чуть слышно Торнези за ее спиной, и итальянец указал рукою на переднего часового, стоявшего под деревом с ружьем.
— Он ничего не скажет; их пленные немы как рыбы в таких случаях, — отвечала тем же шепотом Надя.
— О, что касается этого, то их всегда можно заставить говорить, — произнес загадочно Торнези, и его итальянские глаза блеснули при свете месяца.
Надя вздрогнула. Легкий холодок прошел по ее телу. Она разом поняла, на что намекал итальянец, сердце ее сжалось от невольного отвращения.
— Нет, нет! Никакого насилия и никаких кровавых мер! У нас в России так не поступают, Торнези! — убедительно и пылко прошептала она.
— О-о!.. — не то простонал, не то вздохнул Торнези. — А они поступают лучше, когда вешают военнопленных как дезертиров? О, мой отец! О, мой бедный отец! Я отомщу за тебя этим соба...
Он не договорил. Легкий шум послышался в ближайшем кустарнике, и Торнези с быстротою и ловкостью тигра отпрянул в сторону. Надя изумленно огляделась кругом и вдруг вся похолодела и замерла от неожиданности и испуга.
Прямо к ней, так же как и она, лежа на земле, полз неприятельский солдат, очевидно, французский лазутчик или отбившийся от отряда разведчик. Он не видел еще Нади, укрытой кустарником, и в свою очередь пополз, осторожно озираясь во все стороны.
Девушке оставалось только припасть к земле и выжидать его приближения. Сердце ее уже не стучало больше, а только болезненно сжималось в груди в томительном ожидании неизбежной стычки. Теперь, при ярком освещении месяца, ей было хорошо видно лицо противника. Это был юноша не старше 18 лет. И лицо его, носившее на себе след юношеского добродушия и наивности, было очень миловидно и как-то трогательно простодушно. Сердце Нади сжалось больнее при виде этого наивно-простодушного юношеского лица и всей фигуры молоденького солдата, идущего на верную смерть.
А он, ничего не подозревая, продолжал ползти, поминутно поворачивая голову то вправо, то влево... Очевидно, в лагере почуяли близость русского отряда и выслали свой секрет в лице этого юноши, а может быть, еще и других, которые не попались еще на пути русского секрета. Теперь француз был всего на двухаршинном расстоянии от девушки. Только небольшая группа можжевельника разъединяла их в эту минуту.
Вдруг юноша испуганно приподнялся и, встав на колени, вытянул шею и взглянул в сторону куста. И лицо его разом покрылось смертельною бледностью, судорога испуга пробежала по его губам, которые раскрылись беспомощно, как у ребенка...
— А-а-а!.. — закричал пронзительно француз и, выхватив из кобуры револьвер, ринулся с ним на Надю.
В ту же минуту за его плечами поднялась высокая фигура Торнези. Шашка блеснула при свете месяца, и юноша-француз упал, как подкошенный, к ногам обезумевшей Нади.
Он еще дышал... Из запекшихся губ его слышались какие-то звуки... Девушка быстро наклонилась к умирающему, и до слуха ее явственно долетела фраза: «O, Margueritte, ma paure Margueritte!»(2), произнесенная с трогательной и мучительной улыбкой запекшимися губами. Потом он вздохнул коротким, как бы сорвавшимся вздохом и умер с тем же недоумевающим взором и тою же улыбкой на устах.
Что-то кольнуло в сердце Надю...
Ведь у каждого из них могла быть и сестра и невеста, и каждого из русских могли убить, и эти сестра и невеста осиротели бы с его смертью...
И этот мертвый юноша, эти детские губы, шепчущие имя Маргариты — сестры или невесты, и весь этот ужас войны, с ее кровопролитием и жертвами, — все это впервые мучительным кошмаром облегло ее душу.
— О, Торнези! К чему ты сделал это? — произнесла она с укором, указывая товарищу на распростертое перед ними тело юноши-француза.
— Что ж, тебе хотелось бы лучше быть на его месте? — грубо обрезал ее итальянец. — Время ли теперь сентиментальничать, Александров?.. Этот горластый мальчишка обратил своим криком внимание часовых. Надо улепетывать, пока не поздно!
И Торнези быстро помчался по направлению к кустарнику, где в ожидании их были укрыты лошади и уланы.
Надя последовала его примеру. Это было как раз вовремя, потому что французские часовые подняли тревогу и в неприятельском лагере замелькали люди, защелкали выстрелы. Несколько пуль прожужжало над самою головою Дуровой.
В несколько минут беглецы уже были на своих позициях и докладывали Подъямпольскому о результате разведки. Разведка удалась блестяще; силы и позиция неприятеля были обнаружены...
— Молодцы, ребята! — весело похвалил их Подъямпольский. — Большего мне и не надо... Молодцы! Спасибо!
Но, несмотря на эту похвалу, лицо Нади было бледно и уныло. Перед ее взором неотступно стоял образ молоденького французского лазутчика, и в ушах звучал, не умолкая ни на минуту, его предсмертный шепот: ««O, Margueritte, ma paure Margueritte!»

1. Идти в разведку
2. О, Маргарита, моя бедная Маргарита!

ГЛАВА III
На шаг от гибели

«Его Императорское Величество Государь Император Александр I всея России не удерживает более мужества русского воинства и дает свободу отомстить неприятелю за скуку противувольного отступления, до сего времени необходимого».
Таков был манифест, изданный войскам по близости города Смоленска.
Три армии русского воинства: одна под начальством Барклая-де-Толли, вторая под предводительством Багратиона и третья Тормазова — все они втянулись в одну общую массу, соединившись под стенами Смоленской крепости.
Уланы Литовского полка заняли позицию под самым городом и развернулись фронтом в ожидании приказаний.
Наконец это давно ожидаемое приказание было привезено ординарцем главнокомандующего и уланы получили разрешение идти «в дело».
В стройном порядке, с музыкой и распущенными флюгерами и знаменами двинулись они по главным улицам города.
Смоленцы выбегали из домов и со слезами на глазах приветствовали проходивших солдатиков.
— Помоги вам господь, родимые, пошли он вам победу и одоление над врагом!
Сбоку своего взвода, на своем сером Зеланте, заменившем погибшего Алкида, ехала Надя.
В голове молодой девушки воскресал теперь 1807 год, когда она впервые шла в дело в рядах бравых коннопольцев. Прежде и теперь! Какая разница! Или она была моложе тогда, или... С той минуты, как погиб у ее ног молоденький французский солдат, заколотый Торнези, она не может выкинуть его из головы, не может забыть ни на минуту его предсмертного крика и этого имени Маргариты, произнесенного омертвевшими уже устами. И мысль об этом несчастном французике, погибшем ни за что ни про что в угоду той же беспощадной случайности войны, и мысль о войне — все это ложилось тяжелым гнетом на чуткую, впечатлительную душу девушки.
Новая команда разбудила Надю от ее невеселой думы. Уланам ее полка приказано было защищать позицию, удерживая собою неприятеля. Эскадрон Подъямпольского, где находилась Надя, поставили на левой стороне Смоленской дороги, справа же краснели кирпичные сараи, а впереди, по бокам и сзади было длинное и широкое поле, все изрытое буграми и кочками.
Впереди улан стал Бутырский пехотный полк, готовый к штыковой атаке.
Чтобы обратить на себя внимание неприятеля, Подъямпольский решил выдвинуть фланкеров (1) и с этой целью выслал 20 лучших наездников из строя своего эскадрона.
— Кто желает принять начальство над ними? — звучал мужественный голос эскадронного, когда молодцы-литовцы на своих серых в яблоках конях выехали из фронта.
И не успел еще последний звук его голоса замереть в воздухе, как все эскадронные офицеры, и в их числе Надя, выступили вперед и окружили своего командира.
— О, сколько желающих сложить свои буйные головы! — с грустной улыбкой произнес Подъямпольский, и взор его, скользнув по побледневшему от ожидания и желания лицу Нади, остановился на смуглых лицах братьев Торнези, заглядывавших ему в глаза с явным выражением мольбы.
— Но ведь это не шутка, господа, «завязывать» дело в качестве фланкеров, — с той же грустной полуулыбкой заметил Подъямпольский, указывая глазами по направлению французских позиций, где уже то поднимался, то пропадал дымок от единичных ружейных выстрелов. — Я не скрою, что, может быть, ни единому из фланкеров не придется вернуться назад к полку.
— Может быть! — горячо вырвалось из груди старшего Торнези, и его итальянское лицо вспыхнуло ярким румянцем. — Пусть нас убьют, но наша жизнь дорого обойдется проклятым французам!
— В таком случае я не удерживаю вас, господин поручик! — произнес Подъямпольский серьезно, и Наде почудилось, что его сильный голос дрогнул от волнения.
Глаза Торнези радостно сверкнули. Он приложил руку к козырьку фуражки и, прокричав фланкерам: «Вперед! С места марш, марш!» — понесся стрелой впереди своего маленького отряда, как раз в ту сторону, где появлялось облачко за облачком и синели мундиры французской конницы.
А Надя, разочарованная назначением Торнези, в то время как душа ее закипала мучительным желанием быть на его месте и сослужить службу родине, осталась стоять во главе своего взвода, следя напряженным взором за удаляющимся отрядом всадников. Рядом с ней стоял Торнези-младший и также, не отрываясь, глядел вслед ускакавшему брату.
Неприятель, издали завидя несущихся на него фланкеров, сначала как бы недоумевая, ожидал их приближения. Потом с французских позиций разом отделилась вдвое большая группа всадников и понеслась, сабли наголо, навстречу русскому отряду.
Как раз в эту минуту загремела канонада со стороны наших редутов, и поднявшееся облако закрыло несущиеся друг на друга группы конных.
Неприятель ответил таким же залпом. За первым и вторым прогремел третий и четвертый — и бой начался, знаменитый бой, названный историей «Смоленским».
Надя уже не отрывала взора от происходившего перед нею зрелища... Величественная и страшная картина развернулась перед ее глазами... Канонада усиливалась с каждой минутой... Многие части уже неслись в атаку... Кругом свистели и жужжали пули и поминутно с треском лопались адские гранаты...
Теперь ее память живо воспроизвела другой такой же бой под Фридландом, но только разве менее жестокий по силе и грохоту ревущих орудий.
Но тогда было другое дело. Тогда русские шли на помощь соседям-пруссакам, защищая их интересы; теперь дело касалось не одной только славы русского оружия, но и чести родины, дорогой родины, за которую с готовностью шел умереть каждый русский солдат.
— О-о! Dio mio! (Боже мой!) — послышался отчаянный вопль подле Нади, и она увидела Якова Торнези, с трясущейся челюстью и мертвенно-бледным лицом, упавшего на колени и простиравшего руки в пространство.
— Джиованни, Джиованни! — лепетали его помертвевшие губы, а дрожащая рука указывала в ту сторону, куда умчались фланкеры.
Надя глянула по направлению этой дрожащей протянутой руки и вдруг вся затрепетала с головы до ног.
Фланкеры вскачь подлетели к французским всадникам, сшиблись с ними грудь с грудью... И началась рубка не на живот, а на смерть, отчаянная, жестокая, ужасная...
Во главе русского взвода носился на своем высоком коне Иван Торнези с дымящейся окровавленной шпагой в руке, ободряя солдат и врезываясь в самую гущу неприятельского отряда. Вот русские взяли перевес... Это не простые люди... Это какие-то львы по храбрости и отваге... Это смелые богатыри и орлы русского войска...
С дружным «ура» врезались они в неприятельскую группу, кроша направо и налево. Победа уже их... Они чуют это... Как вдруг на выручку французам несется новый отряд.
С проклятием на губах ворвался Торнези, не замечая этой подмоги, в ее первые ряды и взмахнул шпагой... Фланкеры не поспели на выручку своему начальнику. Десятки сабель засверкали над головой несчастного и в одну секунду от черноглазого Торнези осталась сплошная груда окровавленных кусков.
— О! — простонала Надя, и вмиг перед ее мысленным взором снова вырисовалась поверженная фигура молоденького французского лазутчика и его недоумевающая, детски трогательная предсмертная улыбка.
— О-о,Dio, Dio! — рыдал подле нее осиротевший в один миг Яков Торнези.
Но Наде некогда было утешать несчастного, некогда задумываться перед всеми этими ужасами смерти.
К ней подлетел полковой адъютант Ширбуневич, с головой, обвязанной окровавленным платком, и прокричал приказание Подъямпольского ударить ее взводу на неприятеля сейчас же, сию минуту.
— Взвод! Левое плечо вперед, с места марш, марш! — раздался низкий грудной девичий голос, старавшийся быть услышанным в общем аду рева и шума.
И Надя понеслась, увлекая за собою свой взвод туда, где молодецки дрались уже пешие бутырцы, где сверкали клинки сабель и штыки, где лилась целая река свежей, дымящейся человеческой крови. А подле нее скакал младший взводный их эскадрона, бледный, ожесточенный, с лицом мстителя, Яков Торнези.
В то самое время, когда горсть храбрецов-литовцев почти вплотную приблизилась к неприятельским рядам, неожиданно послышались отчаянные крики со стороны рядов пехоты:
— Вас обошли... Назад!.. Проклятие!.. Отступать!.. Надя быстро оглянулась и выронила поводья из рук.
Прямо в тыл им, отрезая отступление Литовскому взводу, несся неприятельский отряд желтых драгун. Молодая девушка растерялась чуть ли не впервые за всю свою жизнь. Не своим, а каким-то сорвавшимся голосом скомандовала она отступление и, пропустив весь взвод вперед себя, твердо помня, что жизнь каждого солдата ляжет пятном на ее совести, понеслась последней с поля битвы.
Французские драгуны не теряли времени даром. С быстротою ветра мчались они за маленьким отрядом, размахивая палашами, выкрикивая что-то осипшими голосами, не то понукая коней, не то предлагая сдаться. Надя мчалась чуть живая, трепещущая, растерянная, как никогда. Мысль о смерти казалась ей теперь, именно теперь, такой немыслимой и ужасной. А между тем смерть стояла к ней ближе, чем когда-либо, в эту минуту. Она была буквально за плечами девушки в лице не отстающих ни на шаг французских драгун. Почему-то ей вдруг представился их большой сарапульский дом на Каме, их старый, с тенистою аллеей сад, нянька Наталья с маленьким Васей на руках, и она, Надя, крошечная девочка в белом платьице, со смело раскрытым пытливым взором...
«Это смерть, это смерть! Они изрубят меня, как изрубили только что несчастного Торнези!» — выстукивало сердце смуглой девушки.
Взволнованное воображение напоминало ей такую же бешеную скачку в далеком лесу Фридланда на драгоценном Алкиде. Но Зелант не Алкид, и Алкид не Зелант. Тот бы вынес на своем крупе свою госпожу, а этот...
«Это смерть, это смерть!» — выстукивает все сильнее и сильнее неугомонное сердце, и Надя, не отдавая себе отчета, забрасывает саблю за плечо на спину, как бы отражая невидимый удар.
— Скорее! Скорее, ради бога! — несется призывный крик ей навстречу, и она видит Линдорского, скачущего ей на выручку со своим эскадроном.
Вот они близко... вот промчались мимо ее взвода... Что-то роковое, страшное случилось за ее спиной. Французы сшиблись с эскадроном Линдорского... В воздухе загрохотало, застонало и зазвенело позади Нади... Не то лязг сабель, не то человеческий вопль...
Она закрыла глаза и врезалась в ряды своего эскадрона, ощущая холодные капли пота, выступившие на помертвелом лице.
— Ты спасся чудом! — встретил Надю не менее ее самой взволнованный Подъямпольский. — Ах, Александров! Это была ужасная минута!.. Я не знаю, почему мне кажется, если тебя убьют, это будет величайшим преступлением в мире, как если бы убили невинного ребенка! И смерть твоя падет тяжелым камнем на наши головы. Когда ты мчался, преследуемый врагами, мне ты казался овечкой, за которой гонится голодная стая волков!
И Подъямпольский взглянул в бледное лицо Нади взором, полным сочувствия и ласки.
А бой гремел и стонал по-прежнему. Русские и французы рубили и кололи с одинаковым рвением под неутомимый грохот канонады и умирали безропотно и бесстрашно, одни, защищая священное право любимой родины, другие в угоду ненасытного и кровожадного императора.

1. Конный войн, начинающий сращение.

@темы: текст, Смелая жизнь, Чарская

---

Смелая жизнь. Статья из "Пионерской правды"

[change-ange]

Вот предисловие к отрывку из «Смелой жизни» в газете.


Газета «Пионерская правда» от 24 марта 1990 года:

ИЗ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

В начале века Лидия Алексеевна Чарская (1875-1937) была любимейшим детским писателем, ваши прабабушки и бабушки зачитывались трогательными, увлекательными повестями: «Княжной Джавахой», «Записками институтки», «Людой Влассовской», «Сибирочкой» и многими другими. Маленькая Лида была впечатлительным ребенком, писала стихи. Училась в Павловском институте. Рано потеряла маму (острое чувство горя и тоски по маме переживают многие героини Чарской). В 1889 году она стала актрисой Александринского театра. Когда Лидия Алексеевна Чурилова начала публиковать свои произведения, выбрала псевдоним Чарская. Охотно печатал её журнал «Задушевное слово», издательства, всего опубликовано было около 80 произведений. Исторические повести Чарской рассказывали просто и доходчиво о родной истории, учили гордиться ею.
В суровое послереволюционное время книги Чарской почти не издавались – требовалась другая литература. Но затрепанные томики переходили из рук в руки, кое-что можно встретить в некоторых семьях и сейчас. Их бережно хранят.
В произведениях Чарской читатель увидит и некоторые предрассудки, и наивные взгляды того времени, когда они создавались. Но приключения героев, сильные, добрые чувства найдут отклик в сердцах юных читателей.
Сегодня мы предлагаем прочитать отрывок из повести «Смелая жизнь», посвященной знаменитой русской женщине-воину, героине Отечественной войны 1812 года Надежде Дуровой. Эта повесть готовится к печати в издательстве «Детская литература».

Н.Рождественская



Отрывок для газеты взят из части 2, главы 5. скорее это — два отрывка, т.к. события, связанные с другими эпизодами книги по смыслу не напечатаны, иначе будет непонятно. А в остальном — это первоначальный текст. У меня же есть и полный текст — книжка 2001 года. Издательства Аст-Астрель. Там уже присутствуют коррективы. Незначительные по сравнению с ПСС, но всё же:

Книжка: «...быстро и стройно, как на ученье, повернул обратно...»
Газета: «...быстро и стройно, как на учении, повернул обратно...»

К.: «...равнодушною свидетельницей боя.»
Г.: «...равнодушною свидетельницею боя.»

К.: «...раздается сильный...голос командира: -Товарищ Дуров!...»
Г.: «...раздается сильный...голос командира: -Дуров!...»

К.: «...со свойственным ему добродушием и теплотой...»
Г.: «...со свойственным ему добродушием и теплотою...»

К.: «...привели в недоуменное замешательство вшестеро сильнейшего врага.»
Г.: «...привели в недоумелое замешательство вшестеро сильнейшего врага.»

К.: «Обопритесь только на мое плечо и постарайтесь вдеть ногу в стремя».
Г.: «Обопритесь только на мое плечо, постарайтесь вдеть ногу в стремя».

К.: «С Богом, господин поручик!»
Г.: «С Богом, г.поручик!»

К.: «До свидания, господин Дуров...»
Г.: «До свидания, г.Дуров...»

К.: «...нянчиться с этой детворой!»
Г.: «...нянчиться с этой детворою!»

В книге есть три редактора — просто редактор, художественный и технический.

@темы: статьи, сравнение, Чарская, биография

---

Л.Чарская "Смелая жизнь" Часть вторая Главы 9-12

[telwen]

Л.Чарская "Смелая жизнь"

ГЛАВА IX
В зеленом гроте. — Раскрытая тайна

— Ну, пан Дуров, становитесь рядом!.. Это ничего не значит, что вы гутштадтский герой и бравый служака... Здесь, в замке, вы Саша, только Саша, милый, веселый, молоденький Саша, который обязан играть и бегать со мною!..
— Уж и обязан?!
— А то нет? — И живые черные глазки загораются гневными огоньками... — Ну, да бегите же, неловкий! Ловите меня... Раз, два, три...
И черноглазая бойкая паненка, ударив в ладоши, несется по длинной аллее векового парка с причудливыми уголками и затеями на каждом шагу. Белокурые локоны растрепались по спине, плечам и шейке и хлещут своими пышными прядями прелестное личико полу-девушки, полу-ребенка. Щечки разгорелись ярким молодым румянцем. Она вся олицетворение детской беспечности, задора и веселья. Надя заражается и этим весельем, и жизнерадостным смехом Зоей, и сама, смеющаяся, веселая, забыв и свой солдатский мундир, и всю степенность воина, бывшего не раз в боях, несется вслед за девочкой по широкой тенистой аллее.
Прошла только неделя с их возвращения на родину, а уже спокойная, привольная лагерная жизнь успела наложить свою печать на лицо девушки-улана. Измученная, исхудалая было от бессонницы, лишений и ужасов войны,
Надя теперь снова словно преобразилась. Глаза горят спокойным, здоровым блеском, щеки порозовели, все лицо посвежело.
Недавние кровавые картины и впечатления войны как-то стушевались и побледнели.
И словно она теперь не прежняя, а другая, новая Надя, совершенно чужая тому молоденькому рубаке-улану, бившемуся в кровавом Гутштадтском бою.
Этот чудесный мирный полдень, эта пышная изумрудная зелень, эти цветы на клумбах, испускающие свой медвяный аромат, — как все это нежно, тихо и красиво!
Раз! — и краснощекая Зося останавливается, схваченная за рукав быстрою рукою Нади.
И юная паненка, и молоденький улан хохочут при этом, как безумные.
— О-о, пан улан, да какие же у вас длинные ноги!
— Вы не уступите мне в скорости, панна Зося, — смеется Надя.
— Зато я уступлю во всем другом... — И черные глазки лукаво щурятся на Надю.
Обе они сидят теперь в хорошеньком зеленом гроте, мастерски выплетенном из ветвей акаций. Вокруг них жужжат мохнатые пчелы, стрекочут изумрудные стрекозы и носятся птицы с веселым чириканьем. А сквозь ветки акаций проглядывает июльское небо, безоблачное, ласковое и ясно-голубое, как один сплошной гигантский камень драгоценной бирюзы.
Глаза Зоей щурятся по-прежнему. Задорную девочку так и тянет шалить и смеяться, а этот смугленький уланчик, как нарочно, ударился в задумчивость. Какой он странный, необыкновенно странный в самом деле! И о чем думает? И чего задумывается? Ужели можно задумываться и тосковать в этот чудесный душистый полдень?..
— Пан уланчик! — кричит в самое ухо Нади шалунья. — Пари держу, что вы думаете об офицерских эполетах!
Надя вспыхивает и потупляется.
Как близка она к истине, эта черноглазая девочка! Увы, она почти угадала ее думы.
Если и не об офицерских эполетах думает теперь она, Надя, то о долгом, тягучем мирном застое, без войны и похода, который еще надолго отодвинет от нее эти желанные эполеты.
И Надя невольно украдкой вздыхает при одной этой мысли.
— Слушайте, пан уланчик, — слышится над нею звонкий, как серебряный колокольчик, голосок Вышмирской, и уже не шаловливые, а глубокие сердечные нотки проскальзывают в нем. — Ведь я знаю, вам обидно и больно... отлично знаю... Вон Юзеф офицер, а вы нет... А между тем вы храбрее Юзефа... Вы герой... Он сам рассказывал мне про вас... про Панина... про Баранчука этого также... и про самого себя — как вы отвели удар неприятеля от его головы... Всем нам рассказывал в первый же вечер вашего приезда... Ах, Саша, какой вы храбрый! И я... и Рузя, и Ядя, и дядя Канут — все, все говорят это... Знаете, когда Юзеф рассказал мне про все — мне захотелось бежать к вам, упасть перед вами на колени и... я не знаю, право... Я очень глупа, Саша... но... я бы так хотела вознаградить вас за спасение жизни моему Юзефу, за вашу храбрость... Знаете, что Юзеф прибавил, когда рассказывал о том, как вы спасли его? «Я, — говорит, — не только бы свои офицерские эполеты охотно отдал Дурову, а кое-что побольше...» И знаете, что он еще сказал?
— Нет, не знаю! — улыбнулась Надя.
Восторженное настроение Зоей в одно и то же время и забавляло и трогало ее.
— Он сказал, что хотя вы, пан Дуров, и русский, но что он охотно бы отдал такому герою свою сестру в жены, то есть меня, пан Дуров... Поняли вы меня?
Надя вскочила как ужаленная.
— Какой вздор! — вся вспыхнув до корней волос, воскликнула она.
— Но почему же вздор? — горячо сорвалось с уст девочки. — Или вы не знаете, что во времена рыцарства и турниров прекраснейшие дамы отдавали свою руку и сердце герою-победителю?
— Но то было во времена рыцарства! — произнесла Надя. — А теперь эти времена давно минули, и я притом далеко не «герой-победитель», — добавила она с улыбкой.
— А!.. Понимаю... — обидчиво перебила ее Зося. — Вы хотите сказать, что и я не прекрасная дама и не достойна этой чести — венчать победителя! — И в ее черных глазках засверкало что-то похожее на слезы.
— Вовсе не то, — попробовала было защищаться Надя, — а просто вы и я... мы... мы... как вам это сказать?..
Ну, мы просто слишком молоды, чтобы мечтать о браке... Мы почти дети...
— Мы вырастем когда-нибудь! — с комической наивностью стояла на своем Зося. — Я бы охотно ждала долго, очень долго такого героя, как вы! Ведь вы герой! Ах, пан Дуров! Если бы вы знали, как я полюбила вас с той минуты, когда Юзек сказал тогда, помните, весною, на нашем бале, что вы ушли из дома ради военной службы и походов. Потом я долго и много думала о вас... А когда Юзек рассказал про все ваши подвиги, и про вашу храбрость, и про свое спасение — о, особенно за это полюбила я вас! — то мне так захотелось сделать вам что-нибудь приятное, хорошее, от чего вам стало бы радостно на душе... Я вас так крепко и много люблю, так же крепко, пожалуй, как и Юзю, или только разве чуточку поменьше... И вот что я придумала: вы знаете, пан уланчик, у меня есть своя земля и прехорошенькое поместье, оставленное мне отцом... Там есть маленький домик, совсем особенный и чудо какой прелестный. Вокруг домика цветут розы... много, много, как в сказке... И это — мой собственный домик, мои собственные розы, и там так хорошо, как в раю. И мы будем там жить, когда поженимся... с вами... Дядя Канут посердится, конечно, потому что вы русский, а я полька, и потому, что он уже нашел мне жениха. Но долго он не будет сердиться, потому что... вы спасли жизнь Юзи и имеете право взять за это мою жизнь — жизнь его сестры...
— Ах, Зося, Зося! — прервала восторженную девочку Надя. — Вы знаете, что я солдат и ни на что и ни на кого в мире не променяю моего солдатского ранца.
— Ну да и не надо менять! — еще более оживляясь, залепетала Вышмирская. — Я буду также находиться в походе... с вами в походе... Ах, как это будет весело: играет музыка, развеваются знамена, и мы все едем... едем.
— Дитя! Дитя! — с улыбкой произнесла Надя, любуясь ее прелестным оживленным личиком.
— Ну вот, «дитя»! — поджала она с неудовольствием свои пухлые губки. — А дядя Канут говорит, что я большая и что мне пора подумать о замужестве... И знаете, что (тут она таинственно подвинулась к Наде и прошептала ей почти на ухо, несмотря на то, что кругом их не было ни души) ко мне уже жених сватался... Ей-богу... Пан Линдорский... тоже улан, только офицер и богатый. У него под Вильной свои поместья. Тот самый, который вас и Юзьку определил в уланы. Только я не пойду за него... Он совсем как дядя... совсем взрослый человек... мне будет скучно с ним... Что за радость! А за вас пойду... Вы веселый, молоденький и притом вы — герой... Ей-богу!.. Ничего, что вы русский... Ах, как славно будет!.. — И она радостно запрыгала и захлопала в ладоши.
— Нет, нет! Это невозможно, милая крошка! — произнесла тихо Надя.
— Но почему? Или у вас уже есть невеста?
— Нет, нет! — поторопилась успокоить ее та.
— Или вы не находите меня достаточно милою?.. Но ведь все говорят кругом, что я хорошенькая... А когда вырасту большая — красавицей буду... увидите! А разве не радость это — иметь красавицу жену?
— Вы дитя, Зося, ребенок! И потом... потом... ну, словом, это невозможно!.. Нельзя...
— Вы не любите меня? — с тревогой произнесла девочка, и чарующий взгляд ее черных глазок с тоской впился в лицо Нади. — Или я глупа, дурна, уродлива, по-вашему?
— Нет, тысячу раз нет! Милая... дорогая девочка... — горячо протестовала взволнованная Надя. — Вы красавица, прелесть, умница, каких мало... В этом нет сомнения... но все-таки это невозможно!
— Невозможно... — упавшим голосом, как эхо, отозвалась Зося. — Невозможно, — еще раз печально повторила она, и прелестное личико ее разом омрачилось.
Необъяснимая жалость наполнила сердце Нади. Эта черноглазая милая девочка с ее детской трогательной привязанностью и наивной ребяческой любовью к ней перевернула ей сердце. Обидеть, огорчить эту девочку, это наивное очаровательное создание — и притом сестру ее единственного товарища и друга — казалось ей жестоким и бесчеловечным. Ответить холодным отказом на ее детскую любовь, впервые заговорившую в ее сердце, — о, нет, ни за что не в силах она сделать этого!
С минуту колебалась Надя, потом словно что подтолкнуло ее, и она проговорила возможно ласковее и нежнее:
— Умеете ли вы, Зося, хранить чужие тайны?
— Дядя Канут говорил мне, что чужие тайны — это чужая собственность, — серьезно отвечала Зося. — Открывать их — значит присвоить себе собственность чужого. Мне еще никто не поверял ни одной тайны, но я уверена, что я сумею сохранить ее...
— Вы любите меня, Зося?
— О, зачем вы спрашиваете это? Больше всех на свете люблю я Юзю и вас, пан Дуров! Бог тому свидетель!
— Но мы не можем обручиться, Зося... Это невозможно. Это невозможно, моя деточка, мой прелестный ребенок, потому что я... я...
Что-то словно мешало Наде выговорить роковое слово. Даже в жар бросило, и дыханье сперлось в груди.
А черные глазки широко раскрыты в ожидании этого слова, и ротик раскрылся от внимания и нетерпения. Она даже как будто побледнела немного, черноглазая милая Зося.
И Надя побледнела. Ее глаза широко раскрытым взглядом впиваются в беленькое личико юной паненки. Вдруг густой румянец покрыл и смуглое лицо, и щеки, и лоб, и шею мнимого улана.
— Я девушка... — лепечет чуть слышно Надя, — девушка... как и вы... и Рузя, и Ядя...
На белом личике, увенчанном парой прелестных черных глазок, недоумение... испуг... глубокое изумление... трепет... Потом что-то неуловимое промелькнуло в нем, тронуло улыбкой алые губки и утонуло в беспредельной глубине черных очей...
Прошла секунда... другая... третья, и вдруг две тонкие девичьи ручки разом упали на плечи Нади и обвились вокруг се шеи... Белое личико приблизилось вплотную... Губы шепчут, улыбаясь трогательно, счастливо:
— Девушка!.. Сестрица!.. Подруга!.. Ах, как это хорошо, как это прекрасно!.. Храбрая! Смелая, героиня!.. За отчизну билась!.. Ах, пан Дуров... нет... пани... Ах! Я не знаю вашего имени... Кто вы?!
— Надя... Надежда... меня зовут Надей, — подсказывает смугленькая девушка, и глаза ее теплятся ответной лаской.
— Надя... Надечка, милая... сердечко мое! — лепечет Зося, и град поцелуев сыплется на лицо и руки сконфуженной Дуровой.
— Зося! Детка моя! Только помни: это тайна! — спохватившись, говорит она. — Большая тайна, страшная... Если ты выдашь меня — я пропала...
— Боже сохрани! — убежденно и горячо восклицает Зося. — Тебя... друга, выдать? Сестру... девочку... героиню?! Я так рада, так рада! — добавляет она восторженно. — Мальчик, мужчина — это не то! С ним и поговорить-то по душе нельзя... А девочка, подружка — та все поймет, право!.. Ах, как хорошо, что все это так... что я могу любить тебя, как подругу!.. А как рад будет дядя Канут, что я не выйду замуж за русского, да еще за солдата!.. Если бы он знал, кто этот улан!.. Ах, как хорошо! Точно в сказке!..
И впрямь, точно в сказке... Точно в сказке расцвел этот пышный июльский полдень, точно в сказке Дышат своим ароматным дыханьем розы, точно в сказке в зеленом гроте сидят две девочки, одна воздушная и прелестная, как весенний цветок, другая — смелая, отважная, с лицом и душой героини.
Они крепко, горячо обнялись... Надя тихо, вполголоса рассказывает своей новой подруге свою странную жизнь, свое необычайное детство и счастливое настоящее, отвоеванное ею насильно у судьбы...
А над обеими девушками и над зеленым гротом повисло июльское небо, с бесстрастным спокойствием обратившее на мир свои бирюзовые очи.

ГЛАВА X
Незаменимая потеря

— Сегодня твоя очередь вести на водопой коней, барин! — услышала Надя, проснувшись как-то на заре, голос взводного, Пахомова.
Утро стояло пасмурное, дождливое. Надю, поздно улегшуюся спать накануне, тянуло ко сну. Отягощенная утренней дремотой голова так и валилась назад на подушку. А тут еще, как нарочно, вид крепко спавшего Вышмирского подзадоривал ее броситься в постель и уснуть еще хоть часочек.
Надю, привыкшую к спокойной, праздной жизни у Канутов за последние две недели отдыха, обуревала непривычная лень. К тому же серый, пасмурный день не обещал ничего хорошего. Какая-то промозглая, совсем не летняя сырость стояла в воздухе и отнимала всякую охоту выходить из дому, да еще по слякоти и грязи вести своего и чужих коней на реку к водопою.
— Счастливчик Вышмирский! — произнесла она с завистью, натягивая тяжелые казенные сапоги на свои маленькие ноги. — Ему, как офицеру, не надо исполнять скучных солдатских обязанностей... Ах, когда-то и она, Надя, добьется такой же желанной участи?
Однако делать было нечего. Как ни досадуй, ни завидуй и ни злись, а ехать надо. Вон уже под окном прозвенели копыта лошадей. Тот же Пахомов провел ее Алкида и трех других лошадей, вверенных ее призору.
Пахомов благоволит к Наде за ее простосердечие и ласковость и, чем может, помогает «доброму барчонку» в делах несения тяжелой солдатской службы.
Если б Надя и не видела из окна Алкида, то все равно по ржанию и шагу узнала бы своего любимца. Шаг у Алкида — мало похожий на шаг иных коней. Его копыта как-то особенно звонко и дробно отбивают по земле. И ржет он совсем особенно, осторожно и толково, с какими-то одной Наде уловимыми и понятными переливами.
— О, милый, милый! — с ласковой улыбкой, глянув в окно на действительно красивое животное, произнесла Надя и торопливо занялась своим несложным туалетом.
— Ну что, Алкидушка? Что, голубчик? — приветствовала она через несколько минут на дворе своего любимца, поднося ему на ладони еще с вечера припасенный ею ломоть черного хлеба с солью.
Алкид, обожавший подобные лакомства, с удовольствием вытянул губы, и ломоть в одно мгновение ока исчез с руки хозяйки. Покончив с хлебом, он положил голову на плечо Нади и стал легонько теребить губами ее белую эполету.
— Давно бы пора! — значительно усмехаясь, произнесла девушка. — Сорви их, Алкидушка, сорви, милый!
Авось другие вырастут на их месте... да не такие... а офицерские...
И, говоря это, она ласково трепала шелковую гриву коня, его красиво изогнутую, изящную шею. Потом легко вскочила на покрытую одной попоной, без седла, спину и, взяв трех других лошадей на повод, поскакала с ними к реке.
Дурная погода, не позволявшая делать ни учения, ни проездок, гибельно влияла на лошадей. От продолжительного застоя в конюшне они, вырвавшись наконец на свободу, прыгали и резвились не менее молоденьких жеребят по дороге к реке. Надя с трудом удерживала их за повод. Особенно кипятился и горячился один, совсем еще молоденький конек.
Наконец уставшая Надя с трудом добралась с ними до реки, где остальные уланы уже успели напоить вверенных им коней.
— Эх, барин, — встретил ее Пахомов, — конек-то этот у тебя эво как расходился. Все дело портит.
— Да, не справиться с ним, — согласилась Надя. — А я на обратном пути на него сяду, а Алкида пущу на повод. Алкид добрый конь. Он артачиться не будет.
— Пожалуй, не будет! — поддакнул Пахомов, благоволивший не только к «барчонку», но и к его «доброму коню».
Сказано — сделано. Надя побольше отпустила повод, чтобы дать простор своему любимцу, и, вскочив на непокорного молоденького конька, помчалась в обратный путь к лагерю.
Но на этот раз Алкид не оправдал ожиданий своей хозяйки. Застоялся ли он в конюшне, наравне с другими, во время Надиной отлучки под Гродно, или пример четвероногого приятеля заразил его, но Алкид был положительно неузнаваем сегодня. Он то прыгал из стороны в сторону, то взвивался на дыбы и с громким ржанием бил задними ногами землю, то мотал усиленно головой, стараясь во что бы то ни стало вырвать повод из рук своей госпожи.
— Алкид, гадкий, несносный! Что с тобой? Я не узнаю тебя, приятель! Да стой же, стой! Говорят тебе, негодный Алкид! — увещевала своего любимца Надя.
Но все было напрасно. Алкида точно подменили. Он как будто и внимания не обращал на слова своей госпожи. Вот он сильнее и сильнее замотал головой, вот новый неожиданный скачок в сторону и повод выскользнул из рук Нади, а освободившийся от узды конь стрелой понесся по полю, перепрыгивая бугры и канавы, попадающиеся ему по пути. Только грива его вьется по ветру, а длинный пушистый хвост серым султаном развевается по воздуху.
— Алкид! Алкид! — кричит Надя. — Да остановите же вы его! — просит она солдат, уехавших далеко вперед на своих конях.
Но им и не слыхать ее крика за дождем и ветром, а если бы и услыхали, то все равно ничто в мире не остановит теперь ее Алкида. А у Нади, увы, связаны крылья. У нее самой еще три лошади на руках, выпустить которых она не имеет права и за целость которых она должна отвечать своему эскадронному начальству.
А Алкид уже далеко. Вон он стрелой несется к глубокому рву... воя взвился на дыбы... Раз! И как ни в чем не бывало в одно мгновение ока перемахнул канаву.
У Нади только сердце захолодело да дыхание сперлось в груди.
— Молодец! Прелесть! У-у, прелесть моя! — не могла не восторгнуться она этим прыжком.
И вдруг так внезапно охвативший ее восторг мгновенно исчез куда-то... Сердце точно перестало биться в груди... Оно замерло... застыло... Алкид, оставляя канаву далеко за собою, теперь уже несется во весь дух прямо на высокий плетень, поднимающийся грозной оградой, с заостренными зубьями... Надя видит, как стремителен бег коня, как стройно перебирает он быстрыми ногами... Она знает силу и ловкость своего Алкида... Но это новое препятствие высоко, слишком высоко, даже для такого далеко не заурядного коня.
«Перескочит или обежит кругом? — сверлит назойливая мысль мозг девушки. — А вдруг и не перескочит, и не обежит, а...»
И при этой мысли холодный пот выступил у нее на лбу... Руки заледенели и выпустили повод... Надя уже как бы не чувствует себя и, точно перестав жить, существовать, в эту минуту вся превратилась в одно сплошное, ужасное ожидание... Вот расстояние между роковым плетнем и Алкидом делается все меньше и меньше с каждым мгновением, с каждой секундой... Вот все ближе и ближе вырастает перед ним высокая преграда с пикообразными кольями... Вот он близко... уже почти там... взвился на дыбы... мелькнул в воздухе... вот...
Дикий, нечеловеческий вопль прозвучал и замер над полем. Безумно расширенный взгляд Нади приковался к роковому плетню... Что-то забилось, заклокотало, словно оборвалось у нее в груди...
Там, на плетне, тяжело опустившись на острые колья, трепетало в конвульсиях обезображенное тело ее несчастного Алкида...
Обезумевшая от горя и ужаса, стоит Надя над распростертым у ее ног конем. Он еще жив... еще дышит... Его стройные члены дрожат и подергиваются в последних предсмертных судорогах... Распоротый живот с выпавшими внутренностями прикрыт рогожей... Окровавленная морда с умными, выразительными глазами лежит на плече госпожи. Умирающий конь не отрывает от нее мучительного, выстраданного, молящего взора... О, сколько муки, сколько нечеловеческой муки глядит из него!..
— Господи! — склонившись перед ним на колени, рыдает Надя. — За что, за что?.. Единственный, дорогой, незаменимый! И вот... О-о! Алкидушка! Радость моя, сердце мое, голубчик мой, что ты с собой сделал? Что я буду без тебя, голубчик мой, ненаглядный!
Умирающий Алкид точно понимает эти вопли и стоны. С трогательным выражением беспомощного страдания глядят его карие глаза в залитое слезами лицо Нади.
И Наде кажется, будто и в них, в этих несчастных глазах страдальца-коня, стоят слезы, человеческие слезы... Не то вздох, не то стон вырывается из груди Алкида... Вот уже одно отяжелевшее веко опустилось на правом глазу... Минута... еще минута... последний трепет пробегает по всем членам несчастного коня. Последний трепет!.. Алкид угасающим, полным любви и жалобы взглядом приковывается к Наде, изумительным взглядом, похожим на взгляд человека... и Алкида не стало...
Солдаты, снявшие с рокового плетня Надиного любимца, обступили с суровыми, сосредоточенными лицами мертвую лошадь и бившегося в конвульсивных рыданиях над нею своего молоденького товарища. Эти мужественные люди, видевшие немало пролитой крови на своем веку, закаленные в боях, теперь смущены и растроганы до слез искренней, глубокой, безысходной печалью бедного ребенка.
— Алкидушка мой! Любимый мой! Родной мой! — рыдает Надя. — Нет тебя больше! Алкидушка, друг мой верный, незаменимый!
И бьется о землю головой смугленькая девочка, и сердце ее разрывается от тоски, безысходной, неутолимой...
В тот же вечер глубоко растроганный Галлер говорил своему эскадрону, собравшемуся на молитву:
— Ребята! Наш юный приятель Дуров достоин теперь еще большего уважения. Сколько любви и преданности обнаружил он к своему злосчастному коню!.. Каждый истинный кавалерист должен чувствовать такую именно привязанность к лошади. Конь и кавалерист — это одно целое и на войне, и в походе... Честь и слава молоденькому товарищу за его неподкупную привязанность к коню!..
А молоденький товарищ бился в это время в нервном истерическом припадке на руках своего друга — Вышмирского.

ГЛАВА XI
Событие за событием. — В столицу.

На другой же день солдаты лейб-эскадрона зарыли мертвое тело Алкида в поле, неподалеку от лагерной стоянки. Речь Галлера и искреннее отчаяние Нади до глубины души растрогали их и возбудили еще большее сочувствие к Наде. Они с особенной тщательностью сровняли могилу, обложили дерном небольшой холмик и ушли, оставив измученную и обессиленную слезами Надю погрустить и поплакать на свободе у могилы ее коня.
Теперь, лежа на этой дорогой могиле, Надя с мучительной ясностью припоминала все те случаи жизни, в которых играл такую важную роль ее покойный благородный друг. Вспомнилось девушке, как впервые увидала она у них на дворе статного дикаря-карабаха, как горячо привязалась к нему всей душой, как ей удалось приручить его к себе, неподкупного, смелого, горячего, как огонь... А там ее бегство из дому с ним же, роковой, непоправимый и лучший шаг ее жизни; далее ее прогулки на нем по станице... все с ним... всегда с ним... неразлучно... Потом ужасный Гутштадтский бой, во время которого он столько раз выносил ее из смертельной опасности... А страшная ночь возвращения из Гейльсберга, когда он — драгоценный, милый — спас ее от неминуемого позорного плена, может быть, смерти... А безумная скачка по Фридландской дороге, скачка, немыслимая для всякого другого коня... О, он не раз выручал ее, вырывал из опасности, он, дорогой, незабвенный Алкид!..
И, обезумев от острой тоски сознания своей потери, Надя упала лицом на траву и зарыдала тяжелыми, надрывающими сердце слезами.
— Товарищ Дуров! — послышался над нею чей-то негромкий оклик. — Ротмистр Галлер приказал тебе сейчас же явиться к нему. От шефа прискакал унтер-офицер с приказом. Тебя требуют к командиру...
— Что такое?
Надя, с трудом оторвавшись от земли, подняла бледное, заплаканное лицо на говорившего.
Перед нею стоял дядька Спиридонов. Лицо его было необычайно сосредоточенно и серьезно. Глаза тщательно избегают глаз Нади.
Что еще за напасть на нее свалилась? К Каховскому? К шефу? Теперь, сейчас?
— Требуют меня? Зачем? Вы не знаете? — обращается она с вопросом к своему' пестуну-дядьке.
Но тот только головой качает. Где ему знать.
— Коли велит начальство, значит, знает, зачем велит. Сказано — позвать и к ротмистру доставить, ну, стало быть, так и требуется! — говорит бравый вахмистр, а у самого в голосе звучит не то сожаление, не то досада.
И глаза не то умышленно, не то ненароком глядят не прямо, а в сторону, избегая пронзительных, острых глаз юного уланчика.
Тяжелым предчувствием сжалось сердце Нади. Она быстро вскочила на ноги, вытерла слезы и твердым шагом, вслед за дядькой, направилась в лагерь, прямо к квартире эскадронного командира.
— Что, мой мальчик? Не можешь еще примириться со своей потерей? — дружески встретил ее тот, сочувственно похлопав по плечу мнимого улана. — Верю, верю! Тяжело тебе! Но что делать! От судьбы не уйдешь, — добавил он поспешно, видя, что глаза Нади вмиг наполнились новыми слезами.
— О, господин ротмистр! — вскричала она с отчаянием в голосе. — О, как это ужасно!
— Ужасно, не спорю! — произнес Галлер. — Но надо смириться и подчиниться стойко, по-солдатски, всему, что бы ни уготовила судьба. На то ты и солдат. Не правда ли, Дуров?
«Солдат! — с сокрушением подумала Надя. — О, сколько ей еще надо стойкости, упорства и мужества, чтобы стать настоящим солдатом, не по имени только!»
— Ты не догадываешься, почему наш шеф требует тебя к себе в Полоцк? — спросил Галлер, когда Надя, незаметно проглотив слезы, видимо, успокоилась.
— Я хотел именно вас спросить об этом, господин ротмистр, — произнесла она, и глаза ее с нетерпеливым ожиданием впились в глаза Галлера.
— Право, не знаю, голубчик! — произнес тот в то время, как взор его, с каким-то странным выражением недоумения и любопытства, остановился на Наде. — А только вот что, мой мальчик! — добавил он несколько смущенно через минуту. — Генерал приказал отобрать у тебя твою саблю.
— Это арест? Но я не заслужил его, господин ротмистр! — вскричала испуганная насмерть девушка.
— Успокойся, мальчуган! Я думаю, что это далеко не похоже на арест, так как арестовать тебя не за что. А впрочем, сейчас ты все узнаешь. Посланный от шефа ждет тебя в канцелярии. Сними твою саблю и отдай ее мне. Я сохраню тебе ее в целости пока, до лучшего случая.
Дрожащими руками отстегнула Надя оружие и вручила его ротмистру. Потом, взволнованная, трепещущая, вышла она от Галлера, отыскала посланного за нею ординарца и через полчаса предстала перед начальнические очи генерала Каховского в его полоцкой штаб-квартире.
Шеф был не один. В его гостиной находился высокий, еще далеко не старый человек в штабс-капитанской форме, при аксельбантах через плечо.
Войдя к командиру, Надя вытянулась в струнку и замерла у дверей в ожидании первого слова шефа.
— Вы Дуров? — спросил Каховский почему-то, хотя отлично знал фамилию стоявшего перед ним в струнку улана и не только знал, но и неоднократно хвалил Надю за храбрость.
— Так точно! — отрапортовала девушка, отчеканивая каждое слово по-солдатски.
Тогда Каховский посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом и, не отводя уже больше этого проницательного взгляда от лица юного уланчика, спросил веско, растягивая каждое слово:
— Скажите, Дуров, согласны ли были ваши родители отдать вас в военную службу?
«Что это? Допрос? Тайна открыта? Но как? Каким образом?» — вихрем пронеслось в мозгу Нади. Она похолодела.
— Никак нет, ваше превосходительство! Я тайком, помимо их воли ушел из дому... — дрожащими звуками срывалось с ее губ, в то время как испуганный взор впился в лицо шефа.
— Не находите ли вы это странным, Дуров? — продолжал тем же тоном Каховский. — В наше время, когда все русское дворянство жаждет видеть своих сыновей на военной службе, ваши родители идут против нее... Удивительно, право...
И проницательный взор Каховского так и впился в расширенные от страха глаза Нади.
«Так и есть! Тайна открыта! Я пропала! — больно-больно сжалось бедное сердечко Нади. — Они узнали... и Галлер, и Каховский...» — вихрем проносилось в ее мыслях, и яркий румянец мгновенно залил ее, за минуту до того смертельно бледное лицо.
Каховский заметил ее испуг и смущение. Взор его стал ласковее. Он улыбнулся.
— Вы храбрый солдат, Дуров! — произнесли его губы. — Вы отличились и под Гутштадтом и у Фридланда. Я имел случай убедиться в этом. Теперь сам главнокомандующий, прослышав о вашей храбрости, изволил прислать за вами своего адъютанта Александра Ивановича Нейгардта.
Тут Каховский слегка поклонился в сторону штабс-капитана с аксельбантами через плечо.
«Вот оно, начинается!» И новый трепет пробежал по всему телу Нади.
— Не волнуйтесь, мой друг, — заметя ее смущение, произнес Каховский. — Повторяю, главнокомандующий уже достаточно знает о вашей храбрости... Вот, господин адъютант слышал его отличное мнение о вас с этой стороны, как о храбром и отважном солдате. Завтра капитан Нейгардт отвезет вас к графу в Витебск. А теперь можете ехать в лагерь собраться в дорогу.
— Да, кстати, — добавил генерал, когда Надя, щелкнув шпорами и сделав налево кругом, по-военному шагнула к двери, — я не хочу обнадеживать вас понапрасну, но вы уже не вернетесь обратно в полк.
«Главнокомандующий... храбрый солдат... лестный отзыв... отобранная шпага...» — как в тумане произносила Надя, не понимая, что происходит с нею, и еле держась на ногах от охватившего ее волнения.
И вдруг все эти неожиданности и случайности разом стушевались и отошли куда-то далеко от нее, уступая место новой тревоге, новому волнению.
«Вы не вернетесь в полк, я не хочу обнадеживать вас напрасно», — слышится ей как сквозь сон знакомый голос Каховского.
Господи, за что? Что сделала она дурного, что ее лишают и сабли, и милой полковой семьи, которую она успела полюбить как родную?.. И в то же время: «храбрый солдат... мнение главнокомандующего...» Как связать все это, и хороша же ее храбрость, если ее гонят из полка и лишают шпаги!
Почти не сознавая действительности, в том же тяжелом кошмаре прискакала Надя в лагерь.
А там ее ждал уже новый сюрприз, новая неожиданность. Едва успела она доскакать до своего шатра, как была встречена целой толпой своих однополчан, уже осведомленных об ее судьбе вахмистром Спиридоновым.
— Прощайте, любезный наш товарищ, — произнес вахмистр, выступая впереди толпы, и Надя услышала самые искренние нотки участия в его суровом голосе. — Дай вам бог счастья и всего лучшего впереди! Слыхали мы, что главнокомандующий вас требует в Витебск. Генерал спрашивал у нас, солдат, о вашей храбрости, и все мы дали о вас отличный отзыв по заслугам. И то сказать, храбрый вы солдат и славный товарищ! И жаль, сердечно жаль нам с вами расстаться! — И бравый Спиридонов приблизился к Наде и крепко обнял мнимого улана.
Добрый вахмистр и не подозревал, как эти горячие, задушевные речи разрывали сердце бедняжке-рядовому!
Но самое тяжелое было впереди: прощание с Вышмир-ским. Этой минуты — минуты прощания с Юзефом — Надя боялась всего больше, и, когда она наступила, Надя не выдержала и разрыдалась.
Бледный, взволнованный, потрясенный до глубины души, стоял перед нею Юзек.
— Что же это? Матка боска! Иезус Мария! — лепетал он в то время, как по бледному лицу его струились слезы. — Что же это?.. Всегда двое... всегда вместе — и вдруг... Ах, Саша, Саша! Ну, что я без тебя? Ну, каково мне будет, Саша?! Зачем судьба послала мне такого друга, чтобы так безжалостно отнять его снова!..
И он заплакал беспомощно, в голос, по-детски, забыв и свой офицерский чин, и свои эполеты, все в мире, кроме разлуки со своим другом Сашей.
— Послушай, — произнес он позднее, успокоившись немного, — я не знаю, что ждет тебя впереди, но ты должен помнить и знать во всякое время, что в старом замке Канутов и в этих коннопольских рядах у тебя есть верный, надежный друг, Юзеф Вышмирский.
— Спасибо, Юзек! Спасибо, милый! — произнесла растроганная до глубины души Надя. — Что бы ни было со мною, я не забуду ни тебя, ни Зоей...
В тот же вечер Надя сбегала на могилу Алкида и, припав головою на холмик, произнесла, обливаясь горючими слезами:
— Спи с миром, верный друг и боевой товарищ! Верную службу сослужил ты мне, и никогда память о тебе не перестанет жить в моем сердце!
А на следующее утро, когда мелкая дробь барабана будила сонный лагерь, Надя вместе с Нейгардтом выезжала из Полоцка в его коляске...
Проснувшаяся алая красавица заря заливала белые лагерные шатры потоками розового света, похожего на светлое будущее молодой, радостной жизни...
Но не алая заря была в сердце смугленькой Нади. В бедном маленьком сердце не было ни надежды, ни счастья в это светлое, радостное утро...
Темная, непроглядная мгла окутывала бедное сердечко юного уланчика в то время, как в смелой головке рождались самые невеселые, тяжелые думы...
Быстрая скачка на перекладных несколько рассеяла опечаленную и измученную Надю. К тому же Александр Иванович Нейгардт оказался милейшим человеком и всю дорогу до Витебска старался успокоить своего спутника и разогнать его мрачное настроение.
Наконец, после усиленной тряски по ухабам и рытвинам тогдашних, далеко не благоустроенных дорог, они приехали в Витебск.
Сначала Нейгардт привел Надю к себе на квартиру, где она могла привести себя в порядок после продолжительной дороги и отдохнуть немного.
Ровно в 10 часов утра прискакал графский ординарец с приказом немедленно явиться в штаб к главнокомандующему, графу Бугсгевдену.
Подъезжая к квартире Бугсгевдена, Надя ощущала чувство страха, детского, беспомощного страха, чуть ли не впервые за всю свою жизнь.
И все же, несмотря на это, она нашла в себе достаточно силы побороть это постыдное, по ее мнению, чувство и смело вошла вслед за Нейгардтом в кабинет главнокомандующего.
Там их встретили двое. Одного из них Надя уже видела в свите цесаревича во время кавалерийского смотра на прусской границе. Это был сам командующий войсками, граф Бугсгевден. Другой был высокий блестящий офицер в флигель-адъютантской форме.
— А ваше оружие, юноша? — встретил ее Бугсгевден. — Солдат ни на минуту не должен быть без оружия, помните это!
— Но, ваше высокопревосходительство, мое оружие отобрали от меня! — произнесла Надя и твердо встретила острый, пытливый взгляд главнокомандующего.
— Приказать вернуть! — чуть обернувшись в сторону вошедшего вслед за Надей и Нейгардтом ординарца, приказал граф.
Последний исчез в одно мгновение ока и снова появился, держа наготове саблю в руках.
Яркая краска радости залила щеки девушки. Не отдавая себе отчета, она быстро поднесла саблю к губам и запечатлела горячий поцелуй на ее блестящей стали.
А граф, ласково взглянув на юного уланчика, заговорил снова:
— Я много слышал о вашей храбрости. Все ваши начальники дали самый лестный отзыв о вас. Слух о ней дошел до государя... Не пугайтесь, но... я должен отослать вас к императору в Петербург...
Сабля выпала из рук Нади... Глаза ее расширились, лицо покрылось смертельной бледностью... Еще немного — и, казалось, вот-вот она рухнет сейчас к ногам графа.
— Что с вами? Вам дурно, молодой человек? — послышался за нею мягкий, приятный голос, и блестящий офицер в флигель-адъютантском мундире поддержал за плечи пошатнувшуюся было девушку.
— О... господи, господи! — лепетала она, вся трепещущая и испуганная насмерть. — Я погиб... Государь непременно отошлет меня домой и тогда все пропало!..
Этот взволнованный голос, эти вырвавшиеся прямо из недр души бедной девочки слова выражали столько неподдельного отчаяния, мольбы, тоски и страха, что сам Бугсгевден казался заметно растроганным этим порывом.
— Не бойтесь ничего, дитя мое! — произнес он ласково. — Государю, повторяю, уже известна ваша храбрость. Мне было повелено высочайшим приказом навести о вас справки. И все сведения, собранные о вас, могут только послужить в вашу пользу. Вы бы не хотели расстаться с вашим мундиром, юноша, не так ли?
— О, скорее с жизнью расстался бы я, граф! — пылко вырвалось из груди Нади.
— Приятно слышать это от солдата, а от этакого юного солдата, почти ребенка, еще более приятно! — ласково усмехнулся в сторону Нади Бугсгевден и, обернувшись к блестящему флигель-офицеру, добавил: — Не правда ли, вам не приходилось встречать ничего подобного, полковник?
Полковник Зас, оказавшийся личным адъютантом государя, только молча наклонил в знак согласия свою красивую, тщательно расчесанную голову. Вслед за тем главнокомандующий ласково кивнул головою мнимому улану, дав этим понять, что он свободен и может идти.
Надя, как помешанная, вышла из кабинета графа.
Теперь уже не собственное невыясненное положение, не неожиданный переворот в ее судьбе и странные намеки графа, говорившие за то, что тайна ее обнаружена, глубоко взволновали девушку. Не страх за будущее, не боязнь быть водворенной под родительский кров наполняли душу девушки. Нечто иное, властное, широкое, могучее, роковое, заставляло сильнее забиться ее сердце и забыть обо всем остальном. Это было уже знакомое ее душе чувство, однажды испытанное ею на берегах Немана под тильзитским небом, в день свидания двух императоров. Но теперь оно проснулось с новой неудержимой силой.
«В столицу! В Петербург! На глаза государя!» — выстукивало ее сердце, и какой-то розовый туман, не то греза, не то сон, охватил и заполнил все ее существо.
В том же чарующем сне садилась она на следующее утро в дорожную кибитку подле блестящего флигель-адъютанта, увозившего ее по высочайшему повелению в далекую неведомую столицу, к близкому, но неизвестному будущему... Зачем и для чего — она не знала.

ГЛАВА XII
Царская милость

В том же розовом тумане подъезжала Надя после безостановочной безумной скачки на перекладных к Петербургской заставе и сквозь этот туман видела широкие мощеные улицы столицы, высокие каменные и деревянные дома и смущенное лицо чиновника, спросившего было у них подорожную и потом отпрянувшего назад при виде блестящего флигель-адъютантского мундира Заса. Сон продолжался и в то время, когда она трепещущими от волнения руками застегивала на себе колет и натягивала ботфорты в квартире Заса, куда он привез ее приготовить к высочайшей аудиенции. Сон продолжался и во весь путь от флигель-адъютантской квартиры до императорского дворца. И только в громадном дворцовом вестибюле, где стояли гиганты гренадеры и неслышно двигалась толпа свиты и цвет гвардейской молодежи, Надя как будто немного пришла в себя... Блестящие, увешанные орденами генералы и сановники подходили к ним, с явным любопытством и недоумением поглядывая на скромный солдатский мундир молоденького улана. Они спрашивали что-то у Заса, чего Надя не могла ни понять, ни расслышать, на что Зас отвечал тихо, чуть слышно. Потом дежурный флигель-адъютант приблизился к ним, бесшумно ступая по мягкому ковру, и, попросив их следовать за собою, повел обоих, и Заса и Надю, по широкой лестнице, по которой тут и там стояли навытяжку чины царской охраны. Потом Надя, все еще смутно сознавая действительность, перешагнула порог большой светлой комнаты и разом увидела на противоположной стороне ее массивную дверь красного дерева, оберегаемую двумя черными арапами в неподвижных, застывших позах, с окаменелыми и черными как уголь лицами.
И в тот же миг она была окружена веселой толпой мальчиков-пажей в залитых золотым шитьем парадных кафтанах. Их свежие, упитанные, розовые лица резко не согласовались своим веселым задором с благоговейной тишиной дворцовых палат.
— Были у Аракчеева? — спрашивал один из них, высокий и статный юноша с голубыми глазами, оглядывая искрящимся юмором взглядом Надю.
И, узнав, что та еще не была у этого влиятельнейшего тогда генерала, любимца государя, председателя «военных дел», сделал уморительную гримасу, сморщил свой смешной, неправильный нос и, вдавив голову в плечи, вдруг заговорил резким, чужим, гнусавым голосом, обрубая каждое слово:
— Не дело-с, не дело-с, государь мой... не порядок... не дисциплина... На двадцать четыре часа на гауптвахту... нехорошо... да-с, не по-солдатски, государь мой! Не знако-мы-с с порядком, вовсе не зна-ко-мы-с!
Остальные пажи так и залились неслышным, задавленным смехом. Очевидно, их товарищу удалось мастерски изобразить манеру и голос царского любимца и правой руки государя — графа Аракчеева.
— А правда, что вы спасли Панина под Гутштадтом? — подскочил к Наде другой юный пажик, такой же упитанный и веселый, как и его приятели.
— Так это вы отличились под Гутштадтом? — вторил ему третий.
— А почему не произведены в офицеры? — сыпался на опешившую среди этого веселого юного общества Надю вопрос за вопросом, на которые она едва успевала отвечать.
— Говорят, Бенигсен проспал Фридландское сражение? — послышался новый голос за ее спиной, и, обернувшись, она увидела красавца мальчика с холодным, дерзким взглядом иссиня-серых глаз.
Остальные пажи было зашикали на сероглазого приятеля, значительно поглядывая на Заса, стоявшего невдалеке и занятого разговором с дежурным флигель-адъютантом. Но сероглазый мальчик слегка прищурился, гордо пожал плечами и усмехнулся иронической улыбкой, как бы желая этим сказать: «Чего вы трусите? Не понимаю! Ведь я же не боюсь!»
И действительно, красивому мальчику нечего было бояться. Он доводился ближайшим родственником знаменитому Сперанскому, всесильному в то время министру императора Александра.
— А правда, что... — начал было снова сероглазый мальчик и разом замолк.
Дверь красного дерева, ведущая в кабинет государя, отворилась, и из нее вышел седой генерал в Владимирской ленте.
— Это князь Петр Михайлович Волконский, начальник штаба, — успел шепнуть Наде кто-то из пажей.
Князь скорыми шагами приблизился к Засу, перебросился с ним несколькими фразами, после чего Зас знаком подозвал к себе Надю.
— Вы Дуров? — спросил ее Волконский, хотя Надя не сомневалась в том, что князь знал, кто был этот юный, взволнованный уланчик. — Ступайте к государю. Его величество ожидает вас.
Золотые пажи, черные арапы, блестящий Зас и седой, представительный Волконский — все это разом завертелось и закружилось в глазах Нади.
«Его величество ожидает вас!» — пело, звенело, стучало и рокотало на тысячу ладов в ее мыслях, душе и сердце.
Она разом побледнела, потом покраснела и, пошатываясь, двинулась к двум черным истуканам, оберегающим массивную, красного дерева, дверь.
Мысли ее путались, голова кружилась, ноги подкашивались, почти отказываясь служить.
— Не волнуйтесь! Государь добр, как ангел! — раздался над нею голос Волконского, и в ту же минуту красная дверь бесшумно растворилась перед нею, и трепещущая Надя переступила заповедный порог царского кабинета.
Мигом и страх, и волнение, и трепет ее куда-то исчезли, и Надя разом ощутила то же безумно-восторженное чувство, которое испытывала уже однажды в Тиль-зите. Глаза ее как-то разом увидели государя. Он стоял у письменного стола в сюртуке лейб-гвардии Семеновского полка и точно как бы ждал ее появления. Лишь только скромная фигура юного солдатика-улана вступила в комнату, государь пошел к ней быстрыми шагами, приблизился к Наде, взял ее за руку и подвел к столу. Тут последний след робости и волнения бесследно исчез из груди девушки. Ее рука все еще покоилась в державной руке царя, и от царской руки словно исходила какая-то могучая сила, дающая новый прилив бодрости и счастья смугленькой девочке.
С минуту государь молчал, как бы давая оправиться мнимому улану. Потом взор его прекрасных кротких глаз ласково остановился на вспыхнувшем ярким румянцем смуглом лице Нади, и он спросил негромко:
— Я слышал, что вы не мужчина. Правда ли это?
В одну секунду румянец сбежал с ее лица... Его заменила смертельная бледность... Губы ее дрогнули... Лицо помертвело...
То, чего она так безумно боялась во все время своей службы, за что она трепетала там в Полоцке и в Витебске пред лицом Бугсгевдена и Каховского, свершилось. Ее тайна открыта...
Трепет пробежал по всем ее членам, и она, сделав необычайное усилие над собою, чуть слышно отвечала, потупив глаза:
— Так точно, ваше императорское величество, я девушка — это правда.
В первую минуту, казалось, государь был поражен необычайным признанием. Потом, помолчав немного, он произнес глубоким сочувственным голосом:
— Это еще первый пример в России... Ничего подобного не было у нас... Ваша храбрость — далеко не заурядное явление... К тому же все ваши начальники отозвались о вас с великими похвалами... Мне очень приятно убедиться в этом... Я желаю щедро наградить вас и вернуть в дом отца...
— В дом отца! — вырвалось со стоном из груди Нади, и, прежде чем государь мог произнести хоть одно слово, трепещущая, бледная как смерть девушка упала на колени к его ногам. — В дом отца! — рыдала она в исступлении. — Не отсылайте меня туда, о, молю вас об этом, ваше величество!.. Я умру там, государь... Не отнимайте у меня жизни, которую я хотела добровольно пожертвовать вам с честью на поле битвы!
И она с плачем обнимала колени царя, и слезы лились у нее из глаз неудержимым потоком.
Государь был глубоко растроган этим порывом искреннего отчаяния. Державная рука его, все еще удерживающая руку Нади, заметно дрогнула. Он ласково обнял ее за плечи и поднял с полу.
— Чего же вы хотите, дитя мое? — спросил он ее.
— Быть воином! — пылко вырвалось из груди девушки-улана. — Носить оружие! Это единственное мое желание, государь!.. Я родилась в походе. Трубный звук был моей колыбельной песней... С юных лет я лелеяла мечту быть солдатом. 16-ти лет я исполнила мой замысел... Все нашли меня достойной солдатского мундира... О, не лишайте меня его, государь!.. Умоляю вас, ваше величество, не заставляйте меня жалеть о том, что на мою долю не нашлось ни одной неприятельской пули, которая бы повергла меня за мою родину и моего царя...
Государь, казалось, в глубоком волнении выслушал эту горячую речь, полную искреннего порыва. Легкое колебание отразилось с минуту на его лице. Потом он произнес заметно дрогнувшим голосом:
— Если вы думаете, что носить мундир и оружие будет для вас достаточной наградой за ваши подвиги, то я охотно исполню ваше желание, отважное дитя.
Новый трепет, уже не испуга и отчаяния, а безумного, неизъяснимого восторга при этих словах наполнил сильно бьющееся сердце Нади.
— Отныне вы получаете мое имя, — продолжал государь. — Вы будете называться в честь меня Александровым. Надеюсь, это имя будет с честью носиться вами. Не правда ли, дитя?
И прежде чем охваченная восторгом Надя могла что-либо ответить, государь продолжал своим мягким приятным голосом:
— И произвожу вас офицером Мариупольского гусарского полка... Довольны ли вы вашей участью, корнет Александров?
— О! — могла лишь произнести, захлебываясь от счастья, Надя. — О, ваше величество, вы слишком милостивы ко мне!
— Я слышал, что вы спасли жизнь Панину, — произнес через минуту Александр, и чудные глаза его мягко затеплились сочувствием и лаской. — А за спасение жизни офицера дается Георгиевский крест.
И, взяв со стола маленький, белый, хорошо знакомый Наде крестик на полосатой ленте, государь приколол его к груди девушки.
Безумный, почти неземной восторг охватил все существо Нади. С трудом сдерживая клокотавшие в груди ее рыдания, она схватила обе руки государя и поднесла их к губам. Но Александр не допустил ее до этого. Державные руки мягко освободились из рук нового георгиевского кавалера, и он обнял сердечно и крепко еле живую от сознания своего счастья Надю.
Потом он слегка поклонился ей, в знак того, что аудиенция кончена.
Надя сделала оборот по-военному, щелкнув шпорами, и в каком-то сладком полусне двинулась к двери.
От волнения ли или от слез, застилавших ей глаза, но девушка долго не могла повернуть хитро устроенную задвижку двери. Она вертела ручку, ничего не видя и не понимая, до тех пор, пока за ее спиной не зазвенели шпоры. Это государь, сам государь спешил на помощь вновь произведенному корнету. И еще раз на мгновение мелькнуло перед Надей дорогое, обожаемое лицо и светлые глаза, обращенные на нее с выражением сочувствия и ласки.
«Боже, дай мне умереть за него! Дай мне только умереть за него!» — успела подумать девушка.
Задвижка поддалась под державной рукой, дверь распахнулась, и Надя снова очутилась в приемной, где ее ждали Зас, Волконский и юные пажи в золотых мундирах.
Но и юные пажи, и Зас, и Волконский, и их поздравления при виде беленького крестика, приколотого к ее груди, и самые стены царских палат — все это, как несуществующее, отодвинулось и отошло куда-то далеко, далеко от смугленькой Нади.
Вся окутанная какой-то розовой дымкой, мешавшей ей слышать и видеть, что происходило вокруг, вышла Надя из дворцовой приемной об руку с Засом. На каждом шагу и у каждой двери ее встречали сановники и офицеры ласковыми улыбками, сочувственными взорами, участием и похвалой.
Она только улыбалась в ответ, ошеломленная, почти испуганная и потерянная в этом море своего огромного счастья.
— Не забудьте представиться Аракчееву! — разом вывел ее из забытья голос Заса, садившегося в экипаж у подъезда дворца.
— Представиться? — словно просыпаясь от своей счастливой грезы, спросила Надя, так что Зас не мог не расхохотаться при виде ее счастливого, ошеломленного лица.
— Да вы совсем в небеса залетели, юный корнет! — шутливо обратился он к Наде.
«Корнет? — изумленно пронеслось в ее мыслях. — Кто это?»
Ах, да ведь это она! Она — смугленькая Надя, еще за час до этого — уланский товарищ, солдат! Государь произвел ее в офицеры! Сам государь! И «Георгия» пожаловал за храбрость! Она — офицер! Георгиевский кавалер! Корнет!
Ее мечта исполнилась — чудесная, заветная мечта!
Но главное, она отныне носит «его» имя, имя царя, монарха, государя, пожалованное ей в награду. Мечтала ли она когда-нибудь об этом! Это лучше всего, лучше чина, лучше белого крестика, лучше всего мира!..
И Надя обвела вокруг себя торжествующим взором. Ей казалось, что весь мир ликует заодно с нею.

Конец второй части

Дальше - завтра

@темы: текст, Смелая жизнь, Чарская

---

Л.Чарская "Смелая жизнь" Часть вторая Главы 7-8

[telwen]

Л.Чарская "Смелая жизнь"

ГЛАВА VII
Ефрем Баранчук. — В лесу

Маленькой мелководной прусской речонке Алле выпала значительная историческая роль. Она разъединяет две великие армии и составляет единственную преграду для двух страшных лавин, готовившихся ворваться одна в другую и слиться в одно целое, роковое, кровавое целое, в бесчеловечном адском бою.
По одну сторону Алле стоит французское войско с самим великим Наполеоном во главе, с этим гением, покорившим, со всеми его первыми маршалами и генералами — Мюратом, Ланном, Леграном, Сультом и другими — уже одну половину мира, мечтающим покорить и другую.
По другую сторону — наши войска с союзниками-пруссаками, под командою Бенигсена, недавнего победителя при Прейсиш-Эйлау, теперь немощного и больного, измученного бессонницей старика. Тут же Багратион, Платов, Горчаков — все лучшие вожди русского войска. Но их мужественные лица сосредоточенны и рассеянны сегодня. Бенигсен — болен. Главнокомандующий — болен. Он не может явиться перед фронтом, чтобы вдохнуть новую отвагу в мужественные груди русских солдат.
А там, на противоположном берегу, не только маршалы, там сам полководец-император объезжает полки, приветствуя свою старую и молодую гвардию. С русского берега Алле видна нарядная группа всадников, медленно и торжественно объезжающих войска. Среди блестящих золоченых камзолов маршалов и генералов Франции находится увенчанный пушистым плюмажем на шляпе ново-произведенный вице-король Неаполитанский Мюрат, сын трактирщика, из простого рядового ставший маршалом Франции. Но больше всего выделяется полная, приземистая фигурка в расстегнутом сюртуке, с характерным горбоносым профилем, в простой скромной треуголке. Этот человек, с заметно отросшим брюшком, с орденом Почетного легиона в петличке, — это Наполеон, сам Наполеон, победитель Австрии, Италии, Испании, Египта, Индии, повергший к своим ногам многие сильные государства Европы. Многие, однако не все. Но он мечтает покорить их все и сделать из них одну общую всемирную Францию, этот толстый человечек, объезжающий свои войска. Его мечты так дерзки и отважны! Недаром же он из ничего стал императором, он, сын простолюдинки-корсиканки, он, шутя захвативший в свои пухлые маленькие руки престол и корону Франции, он, возложивший на свою характерную голову железный Ломбардский венец, он, перед кем склонились короли и сам папа! Он вправе считать себя гением и полубогом. Над его головой сияет яркое солнце — солнце победы и славы, славы, о которой простой смертный не дерзнул бы мечтать. И, объезжая свои ряды, император-полководец улыбается, счастливый своей уверенностью в победе...
Сегодняшний день сам по себе велик по своему значению. Сегодня блестящая годовщина битвы под Маренго. И это должно принести счастье его французским полкам.
— Солдаты! — звучит энергичный голос вождя-императора. — Моя храбрая гвардия, мои гренадеры, я буду смотреть на вас — сегодня день счастья и победы, знаменитый день Маренго, солдаты! Будьте же достойны его!
И молодая и старая гвардия, знаменитые наполеоновские гренадеры — все это смешалось в одном сплошном стихийном реве.
— Vive l’empereur! Vive Napoleon!! — несется крик со стороны французов.
А на русском берегу идет тихое и мирное подготовление к бою. Солдаты, получившие свою обычную порцию у котлов и пропустившие «чарочку», веселы и спокойны, несмотря на бессонную тревожную ночь, проведенную в виду неприятеля. Спокойны и коннопольцы и с веселой сосредоточенностью готовятся к бою. В лейб-эскадроне, где находятся два юных товарища, Дуров и Вышмирский, солдаты выглядят сегодня как-то особенно бодро и весело.
— Что, Иванков, — говорит старый вахмистр Спиридонов молоденькому фланговому, — небось теперь смеешься, а как зажужжит «она», притихнешь, братец, кланяться учнешь!
— Ни в жисть не учну, дядюшка Савельич... лопни утроба, ни в жисть!.. — бойко отзывается курносенький, весноватый солдатик. — Коли кому от «ей» на роду смерть написана, так уж кланяйся аль нет, все одно жиганет.
— А ты думаешь, что тебя-то как раз и жиганет? — не унимался бравый вахмистр, подмигивая собравшимся вокруг него солдатам на весноватого Иванкова.
— Мне умирать никак еще не можно, — весело отвечает тот, — у меня женка молодая в деревне осталась и детки... Четверо деток... Ей-богу, не можно мне умирать, Савельич.
— Эх дурень! — рассмеялся Спиридонов. — Что говоришь-то! Да нешто спросит «она», можно али не можно! — передразнил он Иванкова. — Пуле да ядру, брат, не закажешь...
— И то, не закажешь, дядюшка Савельич, — покорно соглашается тот. — Оно как тебе начальство — все едино, велит помирать — помрешь.
— То-то, помрешь! А то «не можно»... Вздумает тоже! — заворчал вахмистр. — И все-то вы такие несуразные, как я погляжу, — обводя презрительным взглядом скучившихся солдатиков «из молодых», произнес он и вдруг разом вытянулся в струнку, завидя подходящего к группе Галлера.
— Где товарищ Дуров, Савельич? — спросил ротмистр, ласково кивая на приветствие солдат.
— Сейчас кликну, ваше высокородие, — отозвался вахмистр, и в тот же миг по цепи послышался оклик, повторенный один за другим многими солдатскими голосами:
— То-ва-рищ Дуров, к эс-ка-дронному!
А через пять минут Надя уже подходила к ожидавшему ее ротмистру.
«Как он молод! Как молод, совсем еще дитя, ребенок! Но враг не посмотрит на эту молодость и...» — с легким содроганием в сердце мысленно произнес Галлер, когда юный уланчик стал перед ним навытяжку в ожидании приказаний.
— Мой друг, — сказал с заметным волнением ротмистр, — я должен еще раз предупредить тебя: не в безумной удали суть дела. Можно и не влезая в самое пекло боя быть смелым и храбрым солдатом. Побереги себя. Будь благоразумен. У тебя все еще впереди. И отличия, и слава, и самая жизнь. Ты достаточно зарекомендовал себя под Гутштадтом. Ведь твой геройский подвиг принят во внимание. Будь же осторожнее, мой друг! Твоя жизнь нужна родине...
Он еще хотел что-то прибавить, но в эту минуту к ним, на взмыленном коне, подскакал адъютант Горчакова с приказанием как можно скорее переходить в брод Алле.
Уланы быстро замундштучили коней, вскочили в седла, и через несколько минут их передние ряды резали мутные воды жалкой прусской речонки. За ними перебрались другие войска, артиллерия с тяжелыми орудиями и молодецкая пехота, сверкая грозными штыками, так излюбленными и прославленными самим Суворовым.
Князь Горчаков, командовавший всем правым флангом, по приказанию Бенигсена двинулся своим крылом на левое крыло французов, которым предводительствовал Ланн.
Теперь уже ничто не разделяло две великие армии. Речонка Алле осталась далеко позади. Впереди расстилались широкие Фридландские поля, засеянные изумрудными хлебами, мирные доселе поля, занявшие, однако, кровавое место на страницах всемирной истории.
3 июня, еще задолго до рассвета, загрохотала первая вестовая пушка на французских позициях, за ней вторая, третья, и бой начался, ужасный по своим роковым последствиям, Фридландский бой.
Стоном стонет земля от рева и гула орудий. Поминутно взрываются белые хлопья гранат, и изумрудные поля, чуть поросшие молодыми весенними злаками, окрашиваются ярким рубиновым цветом, таким роковым, кровавым... Точно гигантская коса проходит по рядам сражающихся и скашивает одним взмахом все, что есть лучшего в войске.
Русские дерутся, как львы. Но французы им не уступают. Они тесным кольцом окружают левое крыло союзников, обойдя его в тыл. Теперь атакованный Ланн превратился в атакующего. К нему пришли на выручку лучшие силы французской армии.
— Vive l’empereur! — вырывается стоном из самого жерла этой силы.
Но этот крик, заглушаемый пушечною пальбою и треском поминутно разрывающихся гранат, едва доходит до слуха русских. У них своя сила, свой девиз, свое слово, родимое, близкое, с которым не страшно, не жутко умирать.
— За царя-батюшку! За Русь святую! В штыки, братцы! — слышится чей-то нервный, надсаженный от усилия голос.
И при звуках этого голоса, близкого, родимого, солдаты воспрянули духом. Питомец Суворова, ученик его и общий любимец, Багратион ведет их за собою. Имя Багратиона хорошо известно русскому солдату. С ним и умирать не страшно.
— Веди, батюшка, на победу, на смерть — все едино!.. И идут, сомкнувшись длинными рядами, умирать за
честь родины молодцы-пехотинцы, плечо к плечу, нога в ногу...
— Ура! — отчаянно гремит их предсмертное приветствие.
Да, предсмертное... Против них целое море, целая лавина... К вечеру вождь-император сосредоточил здесь, на берегах Алле, около 85 тысяч войска под командой уже было побежденного Ланна. Можно ли бороться против них мелкой, ничтожной горсти храбрецов-героев?
— Отступать! Отступать! — проносится похоронным звуком над разрозненными, окровавленными рядами русских.
Сам главнокомандующий приказал отступать. По всему фронту скачут адъютанты, запыленные, полуживые от истомления, чуть держась в седле.
«Отступать! Отступать!» — вот оно, роковое слово. Горчаков, бледный и взволнованный, не отрывая от глаз подзорной трубы, стоит среди своих адъютантов и ординарцев, и лицо его сводит судорогой. А подле него какой-то прусский генерал-союзник с трясущейся челюстью лепечет что-то, указывая вперед.
Битва проиграна... Русские отступили...
И вдруг чей-то резкий, отрывистый крик несется с казачьим гиканьем, несется по полю.
Что это? Или глаза обманывают князя?
Несколько казачьих сотен мчится вперед на верное поражение, на смерть.
Горчаков в ужасе машет рукою, и бледный ординарец летит наперерез первой сотне на спотыкающемся от усталости, взмыленном коне.
— Куда вы? Отступать!.. Приказ главнокомандующего!
И вмиг стройные ряды сотен поворачивают назад, и кони мчат обратно отважных всадников, искавших смерти... Топот бесчисленных копыт заставляет содрогаться землю от подземного гула...
Русские побеждены... Русские отступают... Но он дорого поплатится за эту свою победу и их отступление, ненасытный, жадный корсиканец!..
Надя скачет, как бешеная, за другими, но на своем обычном месте в ряду лейб-эскадрона. Рядом с ней Вышмирский, бледный, с каким-то страдальческим, растерянным лицом и в залитом кровью мундире. Легкая рана в руку дает себя знать, пуля прорвала мясо у локтя и вышла навылет, не повредив, однако, кости; но и этой раны слишком достаточно для хрупкого, изнеженного юноши. Он едва держится в седле.
А французы гонятся по пятам, наступают. Миг... и молодцы-коннопольцы повернулись лицом к настигшему их врагу. Миг, другой, и рукопашная схватка вновь закипела с удвоенной отчаянной силой. И не битва уже, а ад, настоящий ад, которого до самой могилы не забудут участники этой битвы.
— Держись, Вышмирский! — словно сквозь сон слышит молодой поляк.
И в ту же минуту что-то, слегка задев его по голове, со всею силою опускается на плечо. Жгучая острая боль у ключицы почти лишает его сознания.
— Я ранен! Я умираю! — лепечет несчастный мальчик и, как в тумане, перед ним проносятся суровые, сосредоточенные красные лица в неприятельских киверах.
— Нет, я жив, слава богу! — соображает он в секунду, видя подле себя черное от дыма, все забрызганное кровью, хорошо знакомое лицо Нади.
— Ты ранен, Юзеф? — слышится ему сквозь шум битвы. — Он чуть не отхватил тебе голову, проклятый! — И она с неистовством ударяет пикой плашмя что-то бьющееся по земле.
Это французский гусар, выбитый из седла; Юзеф его узнает сразу; это тот самый, что скакал сбоку неприятельского взвода и направлял свой палаш на голову его, Вышмирского.
«Если б не Дуров, — с трудом соображает мальчик, — лежать бы мне теперь на месте этого французика...»
И разом его охватывает безумный восторг. Дуров спас его! Дурову он обязан жизнью!
— Саша! Саша! — кричит он в каком-то исступлении. — Ты спас меня, спасибо!
Но его нет уже подле, этого безумца Саши. Где он?
Юзеф с беспокойством оглядывается на всем скаку. Неприятеля нет... Он отстал, наконец измученный преследованием... Но нет и Дурова, его спасителя Саши... Где же он?.. Ужели?..
Страшная догадка молнией прорезывает мозг Вышмирского: ранен, убит, затоптан конями? Но собственное страдание мешает ему сосредоточить свои мысли на друге. Адская боль в плече заслоняет собой все остальное. Вышмирский зажимает рукой рану и несется вскачь по направлению вагенбурга, обессиленный страданием и потерей крови.
Рожок горниста все еще трубит отступление, и его ужасные звуки разрывают сердца побежденных. Надя не скачет уже, как раньше, сбоку своего взвода, рассеянного и уничтоженного почти совсем. Она сидит как вкопанная на своем Алкиде, в стороне от догорающей битвы... В ее растерзанном сердце тоска, смертельная, непроглядная...
А еще так недавно это сердце ликовало после славной Гутштадтской битвы!..
Они отступают, они, русские — герои, дети и ученики бессмертного Суворова!.. О ужас, ужас!..
А кругом нее все трупы, трупы... Сильнее других досталось молодцам-коннопольцам в этой битве. Более половины полка осталось на кровавых полях Фридланда.
Вон лежит неподалеку от Нади молодой курносый солдатик. Грудь прострелена навылет, глаза широко открыты, губы улыбаются страшной, мертвой, дикой улыбкой... Знакомая улыбка, знакомое лицо... Да это тот, что спорил с вахмистром о том, что ему «не можно умирать», что у него жена, дети... Бедный! Бедный! Рядом, раскинув широко руки, лежит суровый Дмитрякин, вахмистр 3-го эскадрона, который еще так недавно бранил Надю под Гутштадтом.
«Куда лезешь, постреленок! За чужим эскадроном прет в атаку... Отвечай потом за них...» — слышится, как сквозь сон, Наде знакомый голос.
Бедный суровый эскадронный дядька! Не будешь ты больше ворчать и бранить ее, Надю!..
А это что? Вон там среди поля! Или она грезит, ошеломленная, обессиленная битвой и отступлением?
И Надя хватает себя за голову, чтобы убедиться, что она не спит и не грезит. Что за странность! По полю вертится и кружит какая-то странная фигура. Это улан-коннополец в солдатской шапке с залитым кровью лицом. Он, точно безумный, вертится на месте, поминутно выкрикивая что-то и размахивая во все стороны руками. Вот он пришпорил коня и несется вперед, прямо на неприятелей, с тем же странным безумным криком.
— Стой, улан! Куда ты? Там смерть!
Но улан и усом не ведет, как говорится, и в ответ на громкий крик Нади пришпоривает лошадь и несется все вперед и вперед.
В одну минуту Надя уже подле него.
— Там неприятель! Куда ты скачешь, безумный? — хватая повод его лошади, выкрикивает девушка.
И впрямь безумный! Какое страшное лицо, какой дикий, ничего не выражающий взгляд!
— Не-прия-тель, го-во-ришь ты? — лепечет он бессвязно, впиваясь этим своим, ничего не выражающим, взглядом в лицо Нади. — Вздор, не неприятель, а капуста... Капуста, что Мотря на рынке купила... Сочная, хорошая... И на плечах капуста... — дотрагиваясь до своей окровавленной головы, прибавляет он неожиданно.
Теперь Надя уже не сомневается, что имеет дело с горячечным... Она быстро обматывает повод саврасого уланского коня вокруг своей руки и, поддерживая одной рукой раненого, скачет с ним во весь опор к реке, чтобы дать несчастному возможность освежиться и обмыть рану.
А кругом них по-прежнему кипит, свистит и грохочет битва, по-прежнему кровь льется рекой и поле устилается все новыми и новыми трупами. Русские отступают, но дорого обходится это отступление победителям-французам. Каждый шаг, каждые полшага сопряжены с битвой, ужасной и кровопролитной. Повсюду девушке и ее обезумевшему спутнику попадаются мертвые тела, страшные, обезображенные, с оторванными руками и ногами, с выпавшими внутренностями, с выглядывающим из раскроенного черепа мозгом...
И Надя с содроганием отводит глаза от страшной картины. Хорошо, что ее спутник не замечает всех этих ужасов. Тем же безумным, ничего не понимающим взором смотрит он вперед и лепечет бессвязно:
— Капуста, везде капуста... и под Гутштадтом и на Фридланде... эво, как много... А меня уже нет... Я умер... Был Баранчук и помер Баранчук, Ефрем Баранчук... Хвать Баранчука по башке, башка затрещала, и стало две башки, а из башки-то поползла капуста. Эко дело... из башки — капуста... Ой, лихо мне, лихо!
— Успокойся, Баранчук! Рана твоя скоро заживет! — произнесла Надя. — Ну, вот и Алле. Сейчас дам тебе напиться.
Говоря это, девушка быстро соскочила с коня, намереваясь зачерпнуть кивером воды для больного, и вдруг отскочила от берега, полная отвращения и ужаса.
Вся вода в злосчастной Алле была ярко-красного, рубинового цвета от примешавшейся к ней в изобилии крови.
На берегу валялись обезображенные тела убитых... Острый противный запах свежей крови ударил в голову девушки и закружил ее...
А раненый лепетал по-прежнему бессмысленно и скоро, очевидно все еще не сознавая действительности:
— Нет Баранчука, говорят тебе, нет... Ефрем Баранчук помер... А есть другой, есть капуста... Слышь, капуста, парень! И весь тебе сказ!..
— Полно, дружище! — ободряла Надя улана. — Подтянись немного, приятель. Даст бог, доберемся до вагенбурга, перевяжут твою рану, и ты снова будешь здоров!
«Доберемся до вагенбурга...» Хорошо было говорить это, а каково добраться? Чтобы попасть в вагенбург, приходится миновать местность, наполненную французами.
Свернув на Фридландскую дорогу, Надя увидела большую толпу народа, беспорядочно бегущую по направлению окрестных сел и деревень. Это были насмерть перепуганные близостью врага фридландцы, спешившие укрыться в безопасном месте.
— Бегите! Спасайтесь! Неприятель за нами... он близко... он гонится по пятам!.. — кричали они на разные голоса при виде двух конных, медленно двигающихся по дороге.
Что было делать?
Надя быстро оглянулась вокруг себя. С одной стороны был Фридланд, наполовину уже занятый войсками Наполеона, с другой — ужасные кровавые поля, откуда все гремела канонада и где, в виде черного тумана, стоял густой столб порохового дыма. Справа текла ужасная Алле с плещущими в ней багровыми струями, слева — лес, таинственный, молчаливый.
Лес — вот где их спасение! Под тенью и гущей его развесистых деревьев, в тиши и приволье чащи!
И, не рассуждая более, Надя мгновенно дает шпоры Алкиду и несется галопом по направлению леса, сопровождаемая своим молчаливым спутником на саврасом коне.
Живительная лесная прохлада разом благотворно подействовала на больного.
— Где я? — впервые сознательно взглянув в глаза своей спасительницы, спросил он.
— В надежном, безопасном месте! — поспешила успокоить его Надя. — Ну, вот видишь, Баранчук... кажется, тебе и полегчало!
— Слава тебе, господи, полегчало! — отвечал улан. — Только голова все еще ровно как в огне и какой-то шум в мозгу, будто там не переставая палят из дьявольских пушек. Маленечко бы водицы испить — вот бы и вовсе хорошо было!
Надя быстро осмотрелась и, к великой своей радости, увидела небольшой ручей, протекающий поблизости лесной дороги. Подвести саврасого к ручью, помочь спешиться улану, обмакнуть носовой платок в воду и положить его на раненую голову Баранчука — все это было для нее делом какой-нибудь минуты.
Лишь только рана была обмыта, больной улан сразу точно преобразился. На бледное лицо его вернулись краски, глаза повеселели.
— Спасибо тебе, паныч, — произнес он радостным голосом. — Кабы не ты, не видать бы мне моей жинки, ни дивчат моих, Гальки да Парани, ни родимой хатки под Полтавой!
— Да разве ты хохол? — удивилась Надя.
— Как есть хохол, самый настоящий, только на службе пообрусел маленько... Да не впервой и в походе... И с Суворовым бились... и с Кутузовым бились... Альпы брали... Во как! — с заметной гордостью присовокупил он. — А сами мы из-под Полтавы, Кобелякского повета... Мотовиловские мы... може, слыхал, барин?
— Стой, стой, милый! Мотовиловский, говоришь ты? — И все лицо Нади озарилось радостной улыбкой. — Кобелякского повета?.. Да ты не брешешь, хохол?
Кобелякский повет... «Бидливые кровки»... Хутор Мотовилы и Саша Кириак... смуглый черноглазый Саша, мечтающий о принесении помощи всему человечеству!.. Ведь Мотовилы — их хутор, их — Кириаков!.. И Баранчук, значит, знает и Сашу, и его мать, и, чего доброго, бабушку Александрович...
И Надя вся точно всколыхнулась и оживилась, перенесясь мечтой к милой «Хохландии».
А Баранчук, точно угадавший ее мысли, продолжал невозмутимо:
— Из самых этих Мотовилов мы... с Кириачихой по суседству... Гордая барыня, важнющая. Уж такая гордая, что приступа нет к ней, не то что сынок ейный...
— Сынок... Саша? — перебила его Надя. — Ты и Сашу знаешь?
— А нешто не знаю? — усмехнулся Баранчук.
Ему, очевидно, было все лучше и лучше с каждой минутой. И рана полегчала от спокойствия и повязки, да и здесь, в лесу, вдали от шума битвы, было так хорошо и прохладно. Он уже вынул из-за пазухи трубку, высек огня и с удовольствием затянулся из нее, прикорнув на мягкой весенней траве, над берегом ручья.
— Как же не знать паныча Кириака? — говорил он радостно. — Славный хлопец, ей-богу!.. Перед походом ходил я на побывку до дому, так его же, паныча, видал. Лекарничал он на деревне и на хуторе там-то... Дюже помогает народу. Я ненароком руку топором зарубил, вся вспухла и почернела. Так что думаешь? Залечил мне руку-то, что тебе заправский лекарь. А послушал бы, что говорил при том. «Уйду, — говорит, — отселя, Ефрем, дай срок... В лекари уйду... Уж больно по нутру мне это...» А мамынька не пущает... Потому сын единственный... Утешение под старость... Да он не постоит за тем, дюже крепок ндравом хлопец... Поставит по-евонному, видать уж по всему... А как уходил, и так на прощанье кинул: «Гляди, еще пригожусь тебе, Ефрем!» И впрямь пригодится, может.
Говоря это, раненый улан широко улыбнулся добродушной улыбкой... Ему вспомнились заодно с добрым панычем и милый повет, и родимая хатка, и жинка, и дивчата-погодки, такие крепкие и черноглазые...
Улыбнулась за ним и Надя. Перед ней, как сладкий сон, пронеслось былое. И чудные, как греза, два года, проведенные в Малороссии, и старая бабуся, и тетка Злачко, и милый черноглазый Саша, этот орленок, заключенный в курятнике и вздыхающий по воле. Не из тщеславия и гордости — знает она — рвется он оттуда, а по доброте сердца, из желания помочь ближним, отдать всего себя на людские нужды... Милый, дорогой Саша, милый мотовиловский паныч! Исполнится ли когда-нибудь твоя заветная мечта? Пробьешь ли ты себе путь к свободе?..
И перед Надей встает строгий образ гордой, тщеславной Кириачихи — матери Саши... Как она бережет и любит сына! Но как эгоистично любит!.. Как для себя и ради своего спокойствия бережет... А ему, Саше, как и Наде, нужна воля, нужна драгоценная свобода и могучий, смелый орлиный полет.
Задумалась Надя... Грезит... улыбается... Лицо и радостно и грустно в одно и то же время...
И Баранчук задумался: забыл и про войну, и про рану, и про тяжелые минуты, проведенные там, на Фридландском поле... Перед ним родные поля Украины, родные люди... В своем сладком забытье он все крепче и крепче затягивается трубкой и, одурманенный приятным куревом и сладкими мечтами, улыбается все блаженнее и шире. Не то сон, не то дрема охватывает улана. Уснуть бы, забыться здесь, на зеленой траве, под покровом гостеприимного леса... Ручей звенит и щебечет, как нарочно, так усыпляюще монотонно... Одурманенный мозг не выдерживает больше, трубка выскальзывает из рук и падает в траву, а за нею падает сам Баранчук, бесчувственный, мертвенно-бледный...
— Боже мой! Что с ним? Ефрем, опомнись, несчастный! — разом просыпаясь от охватившей ее грезы, вне себя лепечет Надя, хватая и тряся за рукав бесчувственного Баранчука.
Не для того же вырвала она его из кромешного ада, чтобы дать умереть такой глупой, бесполезной смертью, отравленному злосчастным курением, обессиленному от ран...
— Вставай, Баранчук, собери силы!
И то пора. По лесной дороге бегут все новые и новые толпы фридландцев.
— Спасайтесь! — кричат они юному уланчику. — Чего вы расположились здесь? Неприятель близехонько! Скорей, скорей! Уносите ноги отсюда, если вам дорога жизнь!
Надя с тревогой и ужасом глядит на бегущих. Баранчук бесчувствен и неподвижен по-прежнему. Она тормошит его, дует ему в лицо, кричит в самые уши — все напрасно! Он недвижим, как настоящий мертвец. О! Будь он мертвый — она, не задумываясь, оставила бы его здесь. Но он жив, его сердце, хотя и слабо, но бьется в груди под сукном колета. И вдруг ее собственное сердце заколотилось, как раненая птичка, в груди. А что, если оставить его здесь? Его могут принять за мертвого, такого, как он есть — бесчувственного, чуть живого. Не станет же в самом деле неприятель пристреливать своего раненого врага? Не звери же они, в самом деле, эти французы!..
Она колеблется с минуту... и вдруг, разом, с негодованием отбрасывает от себя подвернувшуюся было мысль. Оставить больного на произвол судьбы, оставить умирать среди этого леса! И она могла на секунду подумать об этом! О, какой стыд, какой ужас!..
И она снова бросается к ручью, зачерпывает полный кивер студеной влаги и выливает ее на голову больного.
Вода как нельзя лучше подействовала на Баранчука. Он слабо вздохнул, открыл глаза, зашевелился.
— На лошадь, Баранчук! На лошадь, ради бога, если тебе сколько-нибудь дорога твоя жизнь! — воскликнула, вся трепеща и волнуясь, Надя, не отводя глаз от удаляющейся от них бегущей толпы.
Толпа уже далеко. Последние фигуры бегущих фридландцев уже скрылись за деревьями. Голоса утихли. Только какой-то смутный гул, точно шепот, от множества копыт несется по лесу.
Что это? Новые беглецы, или...
Надя не досказывает своей мысли. Вся ее кровь застывает в ее жилах. Ужасом наполняется все существо девушки. Страшная догадка молнией пронизывает мозг. Фридландцы не солгали. Гул несется с противоположной стороны. Вот он все слышнее и слышнее. Вот уже слышен ясно и четко на более коротком и близком расстоянии. Нет сомнения — это неприятель.
— Мы погибли! — беззвучно лепечут ее побледневшие губы. — Мы погибли, Баранчук, если ты не сядешь на коня сейчас, сию секунду...
Ее трепет и волнение передаются больному.
Гибель... смерть... О нет! Ему еще не хочется умирать... умирать теперь, на чужбине, вдали от родины и семьи... Нет! Нет!.. Жить, жить, во что бы то ни стало!.. — трепещет что-то в измученном сердце солдата.
И, обхватив плечи Нади, он, с усилием опираясь на них, тяжело поднимается с земли. Вот одна нога занесена уже в стремя... Еще, еще немного... одно последнее усилие... Холодный пот градом катится по его лицу... Руки и ноги трясутся от слабости.
А неприятель все ближе и ближе... Уже Алкид, почуя его, храпит и бьет копытами землю. Глаза умного животного пылают... Опасность не за горами. Он знает это, верный конь, и своим нетерпением словно хочет предостеречь всадников.
Наконец Баранчук кое-как взгромоздился в седло и скачет на своем Саврасе бок о бок с Надей... Но, боже мой, как тихо, каким черепашьим шагом подвигаются они вперед!
— Не можешь ли ты прибавить ходу? — шепотом просит девушка. — Иначе они догонят нас в один миг.
— Видит бог, не могу! — срывается с запекшихся губ Баранчука полным отчаяния и страха звуком.
— Но нас настигнут, пойми! Неприятель не поцеремонится с нами! Французы озверели из-за своих огромных потерь... Вряд ли найдется у них доля жалости к нам. А если нас примут за шпионов или лазутчиков?.. Что тогда? Во сто крат было лучше умереть на поле битвы, нежели этой смертью затравленных зайчат здесь, среди леса| _ с отчаянием и дрожью в голосе восклицает Надя.
— Брось меня, брось, барин, и скачи со Христом один! — лепечет в ответ обезумевший улан. — Все едино, не вынести мне убийственной скачки, помру я в дороге! Как бог свят, помру!
— Вздор городишь, приятель! Вместе спасаться, вместе и умирать! — твердо произнесла девушка.
И прежде чем улан мог вымолвить слово, Надя изо всей силы ударила нагайкой его саврасого и полетела вперед с быстротою ветра, увлекая за собою едва державшегося в седле Баранчука.
Это было как раз вовремя, так как из темной чащи показался неприятельский конный отряд и во весь дух помчался за беглецами.
Как безумная, неслась Надя вперед по лесу, с тою ужасною быстротой, от которой дух захватывает и сердце рвется надвое в трепещущей груди. Повод Алкида спутан с поводом уланского коня; лошади несутся бок о бок, одна подле другой, не отступая ни на пол-аршина друг от друга... Потерявший снова сознание Баранчук упал головою на седло Нади, в то время как ноги его запутались в стременах. Рука девушки крепко обхватывает плечи больного... Каждая минута, каждая секунда дороги... Мешкать нельзя. Все ее мысли направлены к одному: ускакать, спасти себя и его во что бы то ни стало.
— Боже великий! Помоги мне!.. — бессвязно лепечут ее бледные губы. — Если мне суждено умереть, то дай мне славную смерть на ратном поле, боже, но не эту! Не эту, господи! Помилуй меня!
А неприятель между тем все ближе и ближе... Он уже совсем позади... Уже можно различить лязг стремян и характерный французский говор.
Надя боится оглянуться назад. Дыхание «его» лошади обдает ее шею... Или это кажется ей? Или расстроенное воображение преувеличивает опасность?
Нет, нет, это так... Французы близко за ними, почти рядом... Бегство немыслимо! Спасенья нет!
— Rendez vous! (Сдавайтесь!) — доносится до ее слуха неприятельский резкий голос.
Но в ответ она только судорожно сжимает ногами вздымающиеся от скачки бока Алкида, и верный конь не бежит уже, а словно несется по воздуху, чуть касаясь копытами земли...
Вдруг что-то щелкнуло сзади странным тупым звуком... Грянул выстрел... и точно пчела прожужжала над самым ухом скачущей всадницы. О, она знает пчелу — страшную железную пчелу, не щадящую жизни молодых и старых! Это пуля!.. Это смерть!..
«Слава богу, мимо!» — мелькает смутным соображением в мозгу Нади.
Мимо!.. Она спасена!
Надя поднимает голову. Да, она жива, решительно жива, если видит этот лес, это небо, охваченное мирным заревом вечернего заката... Она жива!.. Как хороша жизнь!.. Слава богу!
Жива... но надолго ли? Теперь она уже ясно ощущает чье-то горячее дыхание у себя за плечами... Это не воображение, а действительность. Увы! Неприятельские кони только в нескольких шагах от них! Сейчас грянет новый выстрел... Снова прожужжит роковая пчела, и ее, Нади, не станет... Не станет смугленькой Нади с ее солдатской судьбой...
— Rendez vous! — кричит тот же резкий голос, ужасный голос, пронизывающий все ее существо каким-то колючим ужасным холодом. — Rendez ...
Но голос не договорил, оборвался... Раздался новый выстрел, но уже не сзади, а где-то с противоположной стороны, и вслед за ним что-то ахнуло, застонало и тяжело рухнуло на землю за спиной скачущей Нади.
А навстречу ей уже несется с диким гиканьем целый отряд казаков.
Впереди всех высокий атаманец с горящим взором и седоватыми усами. Вот они бурей налетели и сшиблись с ошеломленным врагом, сверкая обнаженными клинками сабель. Подле седого казака, очевидно начальника отряда, дерется молодой, почти юный офицерик, рубя направо и налево своей окровавленной шпагой. Что-то отчаянно-смелое, отважное, порывистое в этом побледневшем, взволнованном лице, в этих пылающих глазах, полных безумного энтузиазма!
Где видела это лицо Надя, эти глаза, эти темные кудри под лихо заломленной набекрень папахой?..
Вот он вихрем налетел на передового верзилу-француза и рубится с ним насмерть, ловко ускользая от ударов. Папаха свалилась с его головы, упала на землю. Черные кудри обвивают лицо... Боже мой, да это он, Матвейко! Миша Матвейко, сын вольного Дона, ее раздарский приятель!
Сколько отваги и мужества в его груди! Какая мощь и сила в этой крепкой юношеской руке!.. Как сверкают черные глаза юноши!.. Вон уже высокий француз лежит на земле с раскроенным черепом... Вон валится другой, рыжий, с длинными ногами, выбитый из седла тою же ловкой юношеской рукой... Теперь Миша в самой середине неприятельского отряда. Жутко смотреть Наде на эту юношескую отвагу, граничащую с безумием. Так бы, кажется, и ринулась ему на помощь, так бы вонзилась, с саблей наголо, в самое пекло битвы. Но на ее руках бесчувственный Баранчук, с истекающей кровью раной... Ее крылья связаны... О, какая пытка, какая мука не участвовать в битве и смотреть, как рубятся другие, когда вся кровь горит в ней пожаром и кипит ключом!..
А Миша все бьется, как молодой львенок, отчаянно, неутомимо...
«Меня убьют! — вспоминается Наде молодой, звонкий, задушевный голос там, далеко, под покровом вятского леса. — Мне бродячая гадалка наворожила».
Убьют... а если правда?
— Нет, нет! Будь милосердным, боже, спаси его! — лепечет она, вся бледная от волнения.
И бог услышал молитву смуглой девочки.
Французы не выдержали натиска, дрогнули, смешались и, разом повернув коней, в беспорядке, врассыпную помчались назад по Фридландской дороге. Казаки, усталые от упорной борьбы, не преследовали их и вернулись к своей засаде.
— Дуров! Ты ли это? Вот где пришлось свидеться, дружище!.. Что за раненый у тебя?
И Миша Матвейко, все еще бледный и возбужденный битвой, обнял Надю.
— Мы отступаем, Дуров, — произнес он печально через минуту. — Мы — русские — отступаем! Ах, Саша, Саша! А как хорошо было, когда мы шли сюда!.. Сколько надежд, планов... Я у Ивана Матвеевича в отряде. Ах, Дуров, что это за человек! Это сам Марс, сошедший с Олимпа, бог, титан какой-то, герой!
— А ты сам не герой разве? — с улыбкой, глядя в его возбужденное молодое лицо, произнесла Надя. — Я ведь видел, как ты бился сейчас! Видно, не боишься предсказания бродячей гадалки... Помнишь, ты говорил мне тогда, на Каме?.. Да вздор все это, судьба сохранит тебя!
— Да, сохранит! — произнес задумчиво Миша, и вдруг бледное лицо его разом дрогнуло и потемнело, точно состарилось на несколько лет. — И то правда: я счастливчик, Дуров! Но бог с ним, с таким счастьем... Знаешь ли, веришь ли, я бы охотно отдал свою жизнь, лишь бы... Ах, Дуров! Лишь бы не видеть этого нашего отступления пред проклятым Наполеоном!
— Ах, и я, и я тоже! — искренним порывом вырвалось из груди Нади.
Через минуту они крепко пожали друг другу руки и расстались. Матвейко примкнул к своей сотне, Надя направилась по дороге, указанной ей казаками, ведущей на перевязочный пункт.
Только поздно вечером добралась Надя до разрушенного селения, где временно был устроен госпиталь. Крикнув проходящих солдатиков с носилками, она сдала им на руки своего раненого и следом за ними вошла в полуразвалившийся домик, игравший роль перевязочной.
Едва только успела девушка переступить порог, как кто-то обхватил ее за шею и чуть не задушил ее в объятьях.
— Саша, друг, голубчик! Какое счастье! — лепетал знакомый Наде, слишком знакомый голос.
И Вышмирский, бледный, взволнованный, с распоротым на плече мундиром и перевязанной рукой, сжимал Надю в объятьях. А лицо его так и сияло необычайным оживлением и счастьем.
— Да что такое? — удивилась та. — Чему ты радуешься, Юзек?
— Поздравь меня! Я получил эполеты, — вырвалось из груди того счастливым, радостным звуком.
— Произведен?
— Буду произведен на днях! Это ли не счастье?
— А... — не то сказала, не то вздохнула Надя, и что-то разом захолонуло и упало в ее сердце.
Вышмирский произведен! Вышмирский офицер! А она?.. Ужели она менее достойна, менее заслужила этого счастья, нежели он — Вышмирский?
И вмиг прекрасное, словно выточенное из мрамора лицо Юзефа стало ей как-то разом далеким, неприятным.
А он, и не замечая впечатления, произведенного его известием на Надю, продолжал с прежней» горячностью, так не похожей на него:
— Пойми! Зоська-то как обрадуется... И дядя Канут, и кузины... Как мечтали они видеть меня офицером!.. А знаешь, Дуров, — неожиданно утихая, словно спохватившись, добавил Вышмирский, — это все ты. Ей-богу! Кабы не ты, лежать бы мне мертвым под Фридландом. Не перехвати ты неприятельского удара, палаш пришелся бы прямо по голове. И тогда... Бррр...
Дрожь пробежала по всем членам изнеженного юноши. Перед ним разом встала потрясающая душу картина Фридландской битвы... Грохот орудий... ужасная пальба... атака... и они оба — он и этот смугленький Саша, вырывающий его из рук смерти удачным ударом по неприятельскому палашу. И не одного его: и Панина, и какого-то улана, которого он увез с поля в самый разгар битвы. Он, этот смугленький Саша, вел себя героем... О, этого не может отрицать никто!.. Все видели, все знают... А между тем эполеты достанутся ему — Юзефу Вышмирскому, а не смугленькому Саше, который стоит перед ним в своем изодранном в пылу битвы колете.
И что-то словно обожгло лицо юноши. Бледные щеки запылали ярким румянцем. Глаза в смущении опустились под взглядом этого юного уланчика, этого смуглого Саши, стоявшего перед ним.
— Дуров... Саша... — в неизъяснимом смущении произнес Вышмирский. — Мне совестно... я не знаю, как это могло случиться... Может быть, моя рана... но... веришь ли, я знаю, я глубоко убежден, что не я, а ты заслужил эполеты... и ты даже больше... о, гораздо больше, так как ты — герой! Ты настоящий герой, клянусь тебе, Саша! — с увлажнившимся слезами взором горячо воскликнул он и крепко, по-братски обнял приятеля.

ГЛАВА VIII
Два императора. — Новое счастье

Необычайное оживление царит на улицах и площадях Тильзита, небольшого города Пруссии, живописно расположенного при впадении реки Тильзы в Неман. Дома и здания города разукрашены флагами. Всюду развешаны гирлянды цветов, душистых и пахучих, как сама весна. Веселая разношерстная толпа снует по городу. Старики, женщины, дети — все это смешалось в одном общем ликовании.
Взоры всех устремлены на реку. По самой середине ее, на голубоватой поверхности воды, выстроен громадный плот, с возвышающимся на нем зданием, утонувшим в цветах. Здесь, в этом здании, и в этот день, 25 июня 1807 года, должно произойти свидание двух императоров, двух великих монархов России и Франции.
Над зданием царского шатра красуется фронтон, увенчанный флагом. На одной стороне флага четко вышита гигантская буква «А», а на другой — такое же исполинское «14» — инициалы представителей двух сильнейших держав, заключивших знаменитое Тильзитское перемирие, решающее судьбу Пруссии, — Александра I и Наполеона I.
На обоих берегах Немана выстроены две армии, русская и французская, разделенные прозрачно-голубыми водами реки.
Чудесный летний день, праздничный и прекрасный, во всем великолепии своего синего неба, яркого солнца и молодой пушистой зелени, так и сияет своей юной чарующей улыбкой. Эта улыбка скользит и по светлому Неману, и по красивому зданию, с развевающимся над его фронтоном флагом, и на золотистых косах девушек, усыпающих путь к реке весенними цветами, и на всей этой веселой, снующей, живой толпе праздного любопытного народа.
Вдоль всего русского берега вытянуты стройной, прямой линией войска. Тут красота и гордость русского оружия. Золотые лучи трепетно играют на тяжелых серебряных латах кавалергардов, на ало-красных доломанах гусар, на цветных колетах улан, играют на штыках и перевязях скромной молодецкой пехоты и на медных трубах музыкантских команд.
Сколько здесь блеска, света, сияния!..
Неподалеку от атаманского полка выстроены коннопольцы. Более половины их полегло на кровавом Фридландском поле. Но по приказу главнокомандующего наскоро пополнили опустошенные ряды свежими силами, взятыми из резерва.
После царского свидания объявлен смотр войскам, высочайший смотр самим государем, — и теперь весь полк в сборе. На правом фланге первого ряда, во взводе лейб-эскадрона, стоят два юные уланчика — Дуров и Вышмирский.
Оба коннопольца красуются сегодня во всем параде. В белых эполетах, в свежих чистых перевязях, с струящимися в волнах воздуха султанами, они — эти два молоденькие коннопольца — кажутся сегодня особенно свеженькими и юными. Рука и плечо Юзефа забинтованы, но его рана так ничтожна теперь в сравнении с тем, что ему подарила судьба. Он — офицер! Желание дяди Канута и милой Зоськи исполнено. Его солдатский мундир доживает свою службу: на нем уже нашиты офицерские эполеты и золотое шитье. А все же что-то отравляет радость юноше. Это что-то: не то смущение, не то какая-то неловкость перед его другом Сашей.
И друг Саша, или, вернее, Надя, не весела сегодня. Лицо смуглой девочки в уланском мундире не то сосредоточенно, не то печально и пасмурно, как осенний день. Но не зависть к Юзефу гложет ее юное сердечко. Нет! Оно слишком горячо привязалось к нему, чтобы чувствовать зависть к его успеху и отличию. Больше того: она как будто довольна и счастлива за него. Но в глубине души девушка ощущает не то гнет, не то тоску, необъяснимую, но тяжелую. Это не тоска зависти, а какая-то смутная тревога за свою участь, сожаление о том, что ей не удалось отличиться или умереть на Фридландских полях.
Зачем, о, тысячу раз зачем, судьба так немилостива к ней, Наде? Неужели всю жизнь ей суждено тянуть солдатскую лямку, в то время как Юзеф и другие будут отличены, как герои?..
«Ангелы заплачут на небесах, если с вами обоими случится что-нибудь дурное...» — слышится ей звонкий серебристый голосок, милый голосок черноглазой паненки.
О! Пусть лучше бы заплакали они, белые ангелы на далеком небе, нежели вернуться на родину в тех же кашемировых эполетах, с тою же солдатской пикой... А что скажут у Канутов при виде этого солдатского мундира на ней, Наде, в то время как Юзеф успел заслужить лучшую долю? Что она ответит на вопрошающий взор черноглазой девочки, так трогательно благословившей ее перед боем?..
— Да очнись же, Дуров! Время ли теперь задумываться, мечтатель! Смотри туда! Видишь? — слышится над ухом Нади чей-то прерывистый шепот.
«Что это? Кто зовет ее? Где она?.. Ах, это Юзек!..» — словно просыпается от своей задумчивости девушка. О, как далеко улетела она со своими тщеславными мечтами!
И то правда, время ли задумываться сегодня?
Вышмирский дергает ее за руку и твердит:
— Да гляди же, гляди! Ничего подобного уж больше не увидишь!
И действительно, не увидишь. По берегу, мимо рядов войск, направляясь к пристани, у которой ждет уже роскошно убранная барка, едет коляска. В ней три офицера — три генерала.
— Государь император! — проносится гулким, звучным шепотом по рядам войск. — Государь император!
По мере приближения коляски, окруженной блестящей свитой и штабом, к передовому флангу, проносится первым трепетом первое «ура», гулом вырвавшееся из тысячи грудей, сплошное, радостное, отчаянно-громкое и безумно-счастливое «ура»! Это уже не тихий шепот, похожий на журчанье ручья или шелест ветра, это стон моря, рокочущего, бурного, торжествующего, могучего!..
«Ура!» несется и перелетает с фланга на фланг по мере приближения коляски, то замирая, то воскресая снова. Великое, могучее по своей стихийности, оно разом наполняет собою и небо, и землю, и праздничный Тильзит с его беснующеюся толпою, и самый Неман, такой величественный и красивый в весеннем одеянии своих голубоватых струй.
— Ура! Да здравствует император! — несется эта рокочущая лавина, словно выйдя из берегов, несется неудержимо, как волны моря, как стон бури.
— Ура! — кричит за остальными Надя и приковывается лихорадочно горящим взглядом к приближающейся коляске. Что-то новое, необычайное рождается при этих звуках в душе девушки... И это необычайное как бы перерождает ее всю... Тщеславные мечты, разочарование из-за производства Юзефа и затаенная жалоба на судьбу — все уже забыто теперь... Вся ее жизнь, все ее существо, вся душа Нади сосредоточились теперь на этой коляске, на тех трех лицах, на трех генералах, сидящих в ней... А коляска, кажется ей, точно нарочно движется тихо, так дьявольски тихо!..
Вот снова затихает кипучий бешеным восторгом крик и снова, подхваченный свежими силами, утраивается и гремит, гремит навстречу экипажу, окруженному свитой.
Эта волнующаяся толпа, эти бешеные крики, этот восторг войска и народа ударили в голову Нади, вытесняя из сердца и головы все остальные мысли и чувства.
«Государь!» — мучительно выстукивает бьющееся сердечко смугленькой девочки. «Государь!» — наполняет все ее думы и чувства...
Тот, который повелевает десятками миллионов людей, тот, в руках которого судьба России, счастье и горе народа, тот, о котором она, Надя, мечтала с детства, которого она представляла себе каким-то полубогом, сильным, всемогущим, — он теперь здесь, перед ее глазами, в двух-трех шагах от нее!.. «Он» здесь... Но который же, который, который? Который из этих трех офицеров в коляске!..
Она готова зарыдать теперь от нетерпения и страха, видя, что коляска приближается... что она близко... тут... рядом и скоро пронесется мимо, прежде чем она, Надя, успеет увидеть и узнать лицо обожаемого монарха.
Вот коляска уже близко... Три генерала, сидящие в ней, уже почти перед строем коннопольцев. Один из них, высокий, но устало съежившийся, в расшитом мундире, с длинным профилем немецкого типа.
— Нет, это не он. Не может быть он! — решает в одно мгновение Надя.
— Это прусский король, — шепчет кто-то едва слышно.
Другой — она узнала его разом — это цесаревич Константин, делавший еще так недавно смотр всей кавалерии на границе. Его она отлично знает.
Так, значит, «он» — третий! Перед Надей мелькает стройная высокая фигура в белых лосинах, в коротких ботфортах и генеральском сюртуке, с Андреевской лентой через плечо. И лицо, молодое, бледное, обросшее рыжеватыми бакенбардами, с мягким, кротким взором, прекрасное лицо, улыбающееся толпе... Печальна она — эта улыбка!.. Покорно и трогательно покоится она на свежих устах... На высоком челе печать думы — нерадостной, тяжелой... Голубые глаза также не веселы... Но они чудно-прекрасны, эти глаза, они точно врываются в душу, от них веет теплом и светом, в них и детское добродушие, и кроткая нежность, и печаль — бесконечная печаль...
По прекрасному молодому лицу, по кроткой улыбке и голубым глазам Надя не могла уже более сомневаться, кто был третий генерал в коляске.
Безумная жгучая радость охватила ее... «Он»! За «него»! Ради «него»! О, боже, великий боже!..»
Если прежде она очертя голову бросалась в самое пекло боя ради милой родины, ради славы и чести своего солдатского мундира, то теперь, теперь она сознавала это так ясно, так поразительно ясно, что она готова броситься в первую же атаку с полной уверенностью не вернуться из нее ради «него», только ради этого детски ясного взгляда и печальной улыбки!..
— Иезус Мария! — шепчет подле нее не менее ее потрясенный Юзек. — Как он печален! О, Дуров! Что ни говори, это печаль не простого смертного. Это великая душа! Он — орел, наш император!
«Великая душа! Орел! Именно орел! — так и трепещет и бьется сердце Нади Дуровой. — Но, боже мой! Как скорбно печален, как трогателен он в эту минуту, великий государь!»
И она смотрит, смотрит пристально, до боли напряженно, до рези в глазах, вслед умчавшейся коляске. Вот она уже далеко... Вот только видно, как поблескивает сталь палашей у царской охраны... Вот она у пристани... вот остановилась... и высокая, статная, в генеральском мундире фигура при Андреевской ленте, в сопровождении свиты, вышла из экипажа и, сойдя на берег, скрылась под балдахином украшенной цветами и флагами барки.
В ту же минуту от французского берега отчалила галера. На носу ее стоит плотная коренастая фигура невысокого человека в треугольной шляпе. Это гений и победитель половины мира! Это Наполеон! На голубом фоне горизонта как-то особенно четко выделилась эта странная, не имеющая, впрочем, в себе ничего гениального фигура.
— О, этот — не орел... не орел! — чуть слышно, в забытьи лепечут губы Нади. — Это... это...
— Коршун... — подсказывает Вышмирский, неотступно следя взором за толстым человеком на носу галеры.
— Или нет... знаешь, Юзеф, — с необъяснимым приливом жгучей, острой ненависти подхватывает Надя, — просто лисица, жадная, лукавая корсиканская лисица! Вот он кто!
А разукрашенная галера подплывает все ближе и ближе. Вот она уже у плота, вот глухо стукнулась о его доски несколько ранее, нежели подплыла к нему барка императора Александра.
— Хороший знак, — шепчут маршалы и генералы великого Наполеона.
«Французский выскочка!» — мысленно проносится в уме каждого русского из свиты государя.
Наполеон и Александр протягивают руки друг другу и бок о бок входят в шатер, оставив на берегу, со свитою, Фридриха-Вильгельма, прусского короля.
Целый час, целый долгий час длится это свидание, решающее судьбу Пруссии и ее короля. И никто, ни маршалы, ни свита, не знает того, о чем говорилось на неманском плоту двумя сильнейшими представителями Европы.
Ровно через час оба императора снова показались из шатра. Они братски обнялись на глазах толпы и двух великих армий и разменялись крепким, дружественным поцелуем. И обе великие армии слились в одном общем приветствии, содрогнувшем своею мощью дома и улицы Тильзита:
— Vive Alexandre! Да здравствует Наполеон!..
Царский экипаж все еще стоит у пристани в ожидании императора Александра.
Вот снова от неманского плота отделяется барка. «Он» плывет обратно, «он», заключивший мир с недавним врагом. Прусский король встречает его с выражением самого живого интереса, горя нетерпением узнать судьбу королевства. Лицо цесаревича спокойно, почти весело. Мир необходим — и они добились мира. А «он» — гордый, прекрасный орел, «он» — отец своего народа, хотя и спокоен на вид, но в лице его по-прежнему борются печаль и улыбка. Пусть Наполеон, ради дружбы с ним, Александром, поступился многим, но кто ему вернет те тяжелые потери, тех мертвых героев, что полегли на кровавых Фридландских полях?..
С тем же печальным лицом и затуманенным взором государь вышел на берег и сел в коляску. Вот он снова подвигается медленным шагом вдоль фронта войск, ласково кивая новому безумному привету, надрывающему грудь народа и войск.
Около атаманского, любимого своего, казачьего полка Александр выходит из коляски. В одно мгновение ока адъютант соскакивает с коня, подводит его государю, и Александр уже в седле продолжает путь.
Около Платова, наказного атамана Донских войск, стоявшего во фронт, государь удержал коня и остановился.
Наде отлично видно с ее места, как с преобразившимся лицом, весь олицетворенное напряжение и благоговейный восторг, Платов вытянулся в струнку перед государем. Слов не слышно, но лицо Платова так и сияет счастьем.
«Счастливец! Он удостоился царского слова! — безумно выстукивает сердце смуглой девушки. — Но он герой и достоин его!.. Достоин!.. А я-то? Господи, помоги ты мне, помоги удостоиться того же, помоги быть героем, как он, чтобы только говорить с государем или умереть за него... да, умереть... о, господи!»
Надя, уже не отрываясь, глядит в упор на приближающуюся теперь к их рядам стройную фигуру на белой лошади, перед которой готова упасть на колени вся эта, словно помешанная от восторга, толпа...
Теперь государь уже близко... Вот конь уже у последних рядов последней атаманской сотни... вот он уже перед их коннопольским полком, в десяти шагах от нее, Нади.
Уста его раскрываются. Твердый, звучный голос говорит негромко:
— Мои славные коннопольцы! Спасибо!
Что-то необычайное наполняет сердца солдат. Это уже не крик, а вопль, восторженный, стихийный.
— Рады стараться, Ваше императорское величество! — гремит ответный возглас полка, и Надя видит теперь восторженные слезы не в одной паре глаз этих мужественных, закаленных людей.
И как будто что-то светлое блеснуло в голубых глазах государя. Точно две алмазные росинки попали туда... не то росинки, не то слезы...
Какой-то клубок подкатывается к горлу Нади и душит ее. Ее собственные глаза, впившиеся взором в царя, наполняются слезами.
«Умереть тут на месте, за него, за родину! — выстукивает сердце смугленькой девочки. — Или упасть на колени и молиться, молиться без конца!»
И восторженный порыв ее дошел, казалось, до сердца государя.
Чистый, ясный взор Александра встретился с ее взором, таким же ясным, чистым, детским, восторженно-счастливым.
Государь чуть тронул шпорой лошадь и медленно подвигается к странному ребенку в уланском колете, встречающему его глазами, полными слез.
Что это? Ошиблась или нет Надя?
Нет, не ошиблась... Он едет прямо к ней... Нет сомнения... Его глаза сияют ей чудесным светом. Он весь — сочувствие и внимание к ней, юному уланчику, плачущему от счастья...
В струнку вытягивается юный уланчик и замирает без движения, как вкопанный, по воинскому уставу своей солдатской службы.
Государь перед нею... Голова его белого коня уже перед самой головой ее Алкида.
— Каховский! — слышится уже знакомый и бесконечно дорогой голос. — Ужели молодцов-улан осталось так мало, что ты принужден двенадцатилетних детей вербовать в свои ряды?
Генерал-майор Каховский, командир коннопольского полка, взволнованный не менее самой Нади, отвечает сдержанно-почтительно, вкладывая неизъяснимые ноты нежности в свой солдатский голос:
— Ваше императорское величество, он хотя и молод, ему всего 16 лет, государь, но уже успел отличиться и под
Гутштадтом, и под Фридландом, как взрослый мужественный воин!
О, милый Каховский!.. Какой восторженной благодарностью наполнилось к нему сердце Нади за этот, полный доверия и похвалы, отзыв!
— Вот как! — снова послышался негромкий возглас государя, и его рука, словно облитая белой перчаткой, легла на кашемировую эполету Нади. — Такой еще юный и такой храбрый! — И при этих словах император Александр наградил ее одним из тех чарующих взглядов, которые не забывались всю жизнь теми, кто бывал удостоен ими.
Унылая, но полная прелести улыбка при этом взгляде снова тронула полные, красивые губы царя.
Потом он спросил у Каховского что-то еще, уже значительно тише, чего не расслышала Надя, и поехал дальше по фронту раздавать свои улыбки и похвалы заслужившим их войскам.
Тут только Надя опомнилась от своей сладкой грезы и вернулась к действительности.
Но что-то могучее, стихийное, роковое по-прежнему наполняло ее душу и сердце, наводняя сладким восторгом все ее существо.
— Вышмирский! — горячо прошептала девушка. — Если мне суждено скоро умереть, то пусть это будет сегодня!..
Вскоре после Тильзитского свидания монархов русские войска вернулись на родину.
Перейдя прусскую границу, армия разошлась по своим летним квартирам. Славный коннопольский полк, вместе с Псковским драгунским, Орденским кирасирским, прямо из похода попал в лагеря, расположенные вблизи Полоцка.
Вышмирский и Надя попросили у Каховского двухнедельный отпуск и, взяв подорожную, поскакали под Гродно, к Канутам.

@темы: текст, Смелая жизнь, Чарская

---

Л.Чарская "Смелая жизнь" Часть вторая Главы 4-6

[telwen]

Л.Чарская "Смелая жизнь"

ГЛАВА IV
Белая эльфа в новой роли

Маленькая уютная спаленка, бывшая детская Юзека Вышмирского, гостеприимно приняла под свой кров обоих улан. Прямо на полу, поверх груды ковров (постели были уступлены гостям) лежали мягкие перины, представляя собою весьма уютное и удобное ложе. В переднем углу висело распятие из слоновой кости, и на высоком каменном пьедестале высилась мраморная статуя Мадонны, перед которой теплилась серебряная лампада.
— Послушай, Вышмирский, — едва перешагнув порог комнаты, произнесла Надя. — Зачем понадобилось тебе выдавать меня перед твоими родными и гостями? Мой побег из дому — тайна... А кто не умеет хранить чужих тайн — тот болтун.
— Отвяжись! — грубо отрезал молодой хозяин. — Если тебе не нравится мое поведение, дерись со мною, что ли! Слава богу, у каждого из нас нет недостатка в сабле! А читать себе нотации всякому мальчишке я не позволю... Пожалуйста, оставь меня в покое. Я хочу спать.
И, говоря все это тем же ворчливым тоном, он бросился, не раздеваясь, на свое ложе и зарылся головой в подушки.
Надя пожала плечами и тоже растянулась на мягкой постели, сбросив предварительно сапоги и мундир.
Все ее оживление мигом пропало. На душе стало пусто, тоскливо и обидно на Юзека. Она не могла понять причины его внезапной заносчивости и гнева. Юзек Вышмирский был далеко не чужд ее душе. Она успела привыкнуть к мальчику и полюбить его. Он все-таки был ее единственный друг и товарищ среди всех этих больших и сильных людей, которые их окружали в ее новой полковой жизни. Женственный, скорее похожий на девочку, нежели на юношу-солдата, Юзек возбуждал в ней горячее сочувствие и жалость. И вдруг этот Юзек так неожиданно гадко обошелся с ней. За что? Что дурного она сделала ему? Эта странная ссора, намек на дуэль... О, как все это смешно и глупо!.. И, стараясь забыться и ни о чем не думать, Надя повернулась на бок и всеми силами пыталась заснуть.
Легкая дремота уже слегка кружила голову девушки, мешая и туманя ее мысли, как неожиданно дверь в их горнице скрипнула, отворилась, и белое видение с прозрачными крылышками появилось на пороге.
— Тсс! — приложив пальчик к губам, произнесло чуть слышно белое видение. — Я к тебе, Юзек. Спит твой товарищ?
— Как мертвый! — отвечал, бросив мельком взгляд на лежащую с закрытыми глазами Надю, Вышмирский. — Двигайся потише, Зося, чтобы не разбудить его. Что тебе нужно, крошка?
— Юзек, мой мальчик, братец мой милый, — начала девочка тихим, но быстрым шепотом, и Надя была поражена новым, глубоко печальным выражением в ее голосе, так несвойственным веселой, жизнерадостной паненке, — Юзек, милый, ты боишься похода?
— Не знаю, крошка! — произнес тот. — Иногда мне кажется, что быть убитым не так уже страшно, но когда я подумаю о тебе, о нашем замке, о кузине Яде, о, тогда!.. Зачем, зачем дяде Кануту понадобилось сделать меня солдатом?
— Слушай, Юзеф! — серьезно, как взрослая, заговорила Зося. — Ты знаешь, как я люблю тебя... А когда так сильно любишь и молишься за близкое существо, как я молюсь за тебя, молишься много и часто, господь его сохранит, непременно сохранит, вот увидишь! И божия матерь сохранит тебя для нас, мой Юзек! Я ведь буду так горячо, так много молиться за тебя. И потом, слушай, у меня есть крестик, распятие Исуса, вот он... Это распятие мать надела мне на шею, когда умирала... Возьми его, Юзек. Оно оградит тебя от всего дурного. Я верю в это, я знаю, тебя не убьют. Юзя мой, братец мой милый! Ты не можешь умереть, ты такой юный, здоровый, красивый! Вот оно — распятие... Сам Исус и его святая матерь сохранят тебя при помощи его...
Сквозь едва прикрытые веки окончательно проснувшаяся Надя увидела, как маленькая паненка сняла с груди крестик и повесила его на шею брата. Потом взгляд ее обратился к Наде.
— Спит крепко, — прошептала Зося чуть слышно. — Бедняжка, как он еще молод! Совсем дитя! И какое кроткое и печальное у него лицо, взгляни, Юзек! И он должен идти в поход, драться; может быть, его ранят, убьют... О, какой ужас!.. Я не знаю почему, но мне кажется... Ах, Юзя, мне кажется, что сами ангелы заплачут на небе, если с тобой или с ним случится что-нибудь дурное! Ты говоришь, он бежал из дому? Бедный, бедный мальчик! Нелегко ему уходить на войну без материнского благословения и прощения... А может, и у него есть сестра, которая его так же любит, как я люблю тебя, мой Юзеф... Но она не может благословить его, как я тебя благословляю... А что, если... — И лицо паненки разом вспыхнуло и заалело. — Что, если я благословлю этого ребенка, Юзеф? Кто знает, может быть, мое благословение оградит его от вражеской пули.
И прежде чем ее брат мог ответить ей что-либо, Зося опустилась на колени и склонилась над ложем Нади.
— Храни тебя Исус и Мария, бедный мальчик! — произнесла она с теплым участием в голосе и осенила мнимого улана широким крестом; потом неожиданно приблизила свое лицо к его лицу, и Надя почувствовала на своем лбу прикосновение ее горячих детских губок.
Затем Зося крепко обняла брата.
— Смотри же, Юзек, — произнесла она шаловливо, скрывая под деланной веселостью внезапно охватившее ее волнение, — возвращайся назад поскорее, и непременно офицером. Слышите ли, не иначе, будущий пан корнет. Непременно!
И, поцеловав крепко брата, она бесшумно выскользнула за дверь, легкая и воздушная, как настоящая лесная эльфа.
Едва ее стройная фигурка успела исчезнуть за порогом, как Вышмирский бросился к Наде и стал теребить ее за плечи, говоря в несвойственном ему волнении:
— Проснись, Дуров! Проснись, несносный соня! Ты проспал одну из лучших минут твоей жизни... Моя сестра... О, матерь божия, что за золотое сердце у этой девчурки! Ах, она... она, помимо своего желания, пристыдила меня... И не она, Дуров, а само провидение ее устами.
Когда Надя открыла глаза и села на постели, он продолжал с тем же волнением:
— Слушай, Саша! Я был глуп и не прав сегодня, выдав тебя перед обществом... Но, видишь ли, люди обладают недостатками, и я в их числе, конечно, а между всеми моими недостатками есть один, худший из них — это зависть... Когда мои слушали тебя, а в особенности Зоська, когда ты завладел вниманием ее и целого общества, я, веришь ли, Дуров... я почувствовал зависть... самую глупую зависть к твоему успеху. И мне стало досадно, что они так обласкали тебя — чужого... между тем как я, свой, кровный, был ими как бы позабыт. И особенно Зоськой, вниманием и привязанностью которой я так дорожу. Вот тебе и причина моего грубого и глупого поступка. Прости меня, Дуров!.. Сейчас моя сестра была здесь... Она с таким участием отнеслась к тебе, Саша... Она благословила тебя на войну... И при виде ее поступка, ее участия к тебе, к твоему сиротству я почувствовал раскаяние и стыд... Глупо нам ссориться, Дуров. Мы оба сироты и должны поддерживать друг друга. Простишь ли ты меня, простишь?
— От души! — весело отозвалась Надя, в то время как две предательские слезинки, признак женской слабости, навернулись ей на глаза.
Многое бы отдала она, лишь бы вернуть назад эту беленькую черноглазую девочку с прозрачными крылышками эльфы, чтобы прижать ее к себе и покрыть горячими поцелуями ее милое личико, ее карие глазки...
Нервы бедной девушки были взвинчены до последней степени. Поступок Зоси и раскаяние Вышмирского тронули ее до глубины души. Ей приходилось делать невероятное усилие над собой, чтобы не броситься на грудь приятеля и не расплакаться навзрыд. А Юзек, казалось, понимал, что происходило в душе Нади, потому что глаза его были полны самого искреннего участия, когда он говорил:
— Нам предстоит нелегкий путь впереди. Трудная, тяжелая, боевая жизнь... Там, на чужбине, нас, может быть, уже караулит неприятельская пуля... Давай же подадим друг другу руки, будем поддерживать один другого насколько можно. Ведь оба мы еще молоды, так непростительно молоды, Дуров! Клянусь тебе сердцем Зоей, я не могу простить себе моего сегодняшнего поступка. Как я был глуп тогда в столовой, когда завидовал тебе из-за одного внимания общества и его расположения и любезности к тебе...
— Внимание общества... его расположение... любезность... — с тоскливой горячностью вырвалось из груди Нади, — ах, зачем мне они?! Всю эту блестящую толпу с ее вниманием и любезностью я бы не задумываясь отдал, слышишь ли ты меня, Юзек, — да, отдал бы за одну такую ласку твоей сестры, которыми она тебя сейчас так щедро осыпала. Ведь я так одинок, так ужасно одинок, Юзеф, в этом большом, громадном мире!
— Бедный Дуров! Бедный Саша! — горячо воскликнул Вышмирский. — Отныне ты не один! Мы будем неразлучными друзьями на целую жизнь!
И юный пан Юзеф крепко обнял своего нового друга.
На следующее утро, когда гости еще сладко спали в доме, лихая тройка Канута уже выезжала на заре из ворот замка. Два юных уланчика, сидевшие в ней, поминутно оглядываясь назад, махали киверами. Там, за ними, на высоком крыльце замка стоял пан Казимир, его две дочери и Зося. Старый Канут махал шляпой, Ядя и Рузя — платками, а маленькая фигурка в светлом капотике, фигурка вчерашней ночной эльфы, только крестила вслед отъезжающих, в то время как побледневшие губки ее шептали с мольбою: «Матка боска, Иезус Пречистый, спаси и сохрани их!»
— Хорошо, что вернулись вовремя! А то бы пришлось на марше догонять полк! — весело кивнув вновь прибывшим, произнес пан Казимирский, встречая Вышмирского и Надю. — Через час мы выступаем!
«Через час мы выступаем! Через час мы выступаем!» — пело и ликовало в душе Нади. Она уже не чувствовала себя больше одинокой... Впереди ее звала и манила давно жданная, долго лелеянная в глубине сердца и наконец сбывшаяся мечта...
— Алкид! Алкидушка, родимый! — говорила она в необычайном оживлении, гладя блестящую, лоснящуюся шею своего коня. — Чуешь ли ты, старый товарищ, что ждет нас впереди? Алкидушка, ненаглядный мой, родненький, ведь мы драться идем, на войну идем! Наконец-то дождалась этого твоя хозяйка!
И она обнимала своего любимца, покрывая поцелуями его глаза, уши, шею. Верный конь понимал, казалось, свою госпожу. Он тихо помахивал хвостом и издавал легкое радостное ржание.
Ровно через час Надя уже скакала в рядах своего эскадрона под звуки полкового марша и мелкую дробь барабана, выбивающую поход.

ГЛАВА V
Первое боевое крещение. — Юная героиня

Серый туманный день повис над Гутштадтом. Крошечное прусское местечко все окунулось в серую пелену непроницаемого тумана. Сырой, далеко не по маю пасмурный день моросил мелким нудным дождиком, дул холодным пронизывающим ветром и весь окутывался все плотнее и плотнее в свой непроглядный серый покров. Сыро, холодно, скверно...
По дороге, ведущей от Гутштадта, движутся усталые эскадроны. Дневка назначена в версте от местечка, в громадной долине между чахоточным леском и маленькой речонкой, невозмутимо катящей свои мутные воды.
Люди и кони порядочно-таки устали. Накануне, в день тезоименитства наследника и великого князя Константина Павловича, генерал-инспектора кавалерии, был сделан смотр войскам. Усталые от долгого перехода из России, они, однако, подтянулись и выказали себя молодцами на смотру, в присутствии высокопоставленного начальника и своих союзников-пруссаков. Зато сегодня усталость чувствовалась вдвое. И как назло, близость неприятеля не позволяет разложить костров и просушить как следует измокшие от дождя одежды.
О варке обеда не может быть и речи. Генерал-майор Каховский, командир коннопольцев, запретил «проявлять себя» раньше времени, то есть до боя. И, укрываясь в туман, стараясь как можно меньше производить шума, бедные уланы, уставшие до полусмерти, стройными рядами, взвод за взводом, неслышно двигаются по дороге.
В лейб-эскадроне, с края первого полувзвода, едут Вышмирский и Надя. Вчера на смотру ротмистр Казимирский представил обоих, отдельно от прочих вербовщиков, генералу, и Каховский, очарованный молодецкой выправкой этих двух юных уланчиков, а еще более растроганный их крайней молодостью, в знак особого расположения поместил их в почетные ряды лейб-эскадрона, под команду ротмистра Галлера, добрейшего и симпатичнейшего существа.
Но новизна положения и почетное назначение словно не радуют Надю, или, вернее, тень прежней сильной и энергичной Нади. Длинный переход из России в Пруссию дает себя знать. Подтянувшаяся на смотру и ухлопавшая на это последние силы, девушка неузнаваема теперь. Ее лицо иссиня-бледно от усталости и бессонницы. Глаза горят диким пламенем; они стали громадными — эти совсем черные, страшные, измученные глаза. Которую уже ночь Надя проводит без сна, в седле. Она не может спать на марше, как другие, как Вышмирский. От постоянной бессонницы голова ее идет кругом, мысли путаются. Уланы кажутся ей лесом, лес — уланами. Она вынимает из ножен саблю и долго смотрится, как в зеркало, в чисто отполированную поверхность стали. Боже мой! Ее ли это лицо, такое страшное, мертвецки бледное, с впалыми щеками и растрескавшимися губами? Ее ли это взгляд — дикий, как у горячечной?.. И голос давно уже потерял свою молодую упругость. Она едва держится, пошатываясь, в седле.
И при всем этом — безумное желание спать, уснуть на минутку, но как следует, на земле, на траве, на камне, лишь бы не на этой колеблющейся под седлом лошадиной спине.
— Я не могу больше, — глухо лепечет она в сторону своего друга и соседа по шеренге Вышмирского, — я выбился из сил... Уснуть, уснуть, хотя бы на мгновение!
— Эскадроны, равняйся! — слышится как сквозь сон несчастной девушке новая команда.
Слава богу! Ни Юзеф, ни другие не слышали ее жалобы! Бедненький Юзек сам едва жив от усталости. Куда девались нежные краски в его лице, вся его женоподобная трогательная красота прелестной девочки? Лицо его обветрило и загрубело. Но все же он счастливее ее, Начи. Он, по крайней мере, может спать в седле.
— Спать! Спать! Спать! — твердит она, как безумная, с напряжением вглядываясь в туманную даль.
Но вот остановка... Что это? Неприятель? Нет, полк остановился, чтобы перебраться на ту сторону реки... Будут переходить поэскадронно. О, она успеет спешиться и уснуть немного...
И, не долго раздумывая, Надя, едва держась на ногах от слабости, слезает с Алкида и, обмотав повод вокруг руки, засыпает в одну минуту тут же у ног лошади тяжелым нездоровым сном, не дающим успокоения.
Эскадроны стоят на месте в ожидании переправы. Солдаты спешились и стали вольно. Многие жуют хлеб всухомятку, иные полощут в реке белье, вынутое из ранцев.
— Ишь ведь спит как крепко! Умаялся, сердешный! — сочувственно говорит старый Спиридонов вахмистру чужого эскадрона, наткнувшись на лежащую в траве Надю.
— И чего тут развалился, постреленок! — сердито ворчит суровый вахмистр. — Тоже лезут в войско, когда молоко не обсохло еще на губах! У маменькиной юбки щи хлебать молокососу, а он, на тебе, туда же, в солдаты! Аника-воин какой выискался!
— Нет, Меркул Афанасьич, ты моего барчонка не тронь! — заступается дядька Спиридонов, преподаватель военного искусства Вышмирского и Нади. — Он лихо и пикой и саблей владеет, даром что молоденек... Храбрый мальчуган, говорю, будет; как о неприятеле заслышит, глазенками только и заблестит... А и притомился же, сердешный, ровно мертвый уснул.
— Эскадрон, на конь! Вперед! — слышится голос Галлера, и оба вахмистра стрелой несутся на свои места.
— Саша! Саша, проснись! Наша очередь! — шепчет испуганный Вышмирский и теребит Надю за плечо.
Надя открывает глаза, ничего не понимающие, вспухшие, с отяжелевшими красными веками.
— Что такое? — недоумевает она. — Боже мой, где мы?
Ей странно и дико видеть себя сейчас на голой земле,среди бряцающих оружием и стременами улан... Она только что грезила о доме, об отце, Васе... И зачем она здесь, как очутилась сарапульская Надя среди коней и солдат, готовившихся к переправе?
И только студеная, холодная вода речки, которую пришлось перейти вброд вместе с эскадроном, приводит в себя забывшуюся девушку.
«То был сон: и Сарапул, и отец, и Вася! — мысленно говорит она. — А Сарапула нет, Нади нет, и никого нет, а есть улан Дуров, коннопольский товарищ, которому надо идти сражаться против Наполеона...»
А рядом с ней Вышмирский, бледный, усталый, измученный не меньше ее самой. Вот он едет как лунатик на своем коне, не видя ничего, с открытыми глазами.
— Вышмирский, — говорит Надя и сама удивляется звуку своего голоса, так он стал глух и неприятен. — Ты спишь, Вышмирский?
— Ах, Дуров, до сна ли? У меня все тело ноет, как избитое! Проклятый Наполеон! Мало ему, что ли, его славы? Новых побед захотелось ненавистному корсиканцу... А тут умирай из-за него от усталости... Есть не хочется, веришь ли? Я со вчерашнего дня ничего не ел.
— Да и мне тоже. Это от бессонницы, — говорит Надя и вдруг разом умолкает.
Что-то тяжелое грохнуло и разлетелось неподалеку как будто на тысячу кусков... Вот еще и еще раз... Туманная даль поминутно прорезывается какими-то огненными шариками, выскакивающими в одно мгновенье ока...
Где-то совсем недалеко в стороне леса, который темным пятном вырисовался на общем сером фоне, чудится какое-то движение... Там туман как будто бы сгустился и принял черноватый оттенок.
Весь полк, как один человек, остановился как вкопанный. В сером тумане особенно отчетливо пронесся сильный голос Каховского, произнесший слова команды.
Последний, 6-й эскадрон только что вышел из реки.
Ряды полка разомкнулись и снова сомкнулись, сделав поворот направо и став флангом к той стороне, откуда гремели выстрелы.
Мимо Нади, повернувшей за остальными своего коня, пронесся полковой адъютант и, приложив руку к козырьку кепи, почтительно доложил что-то вполголоса ротмистру Галлеру. Надя успела уловить одно: приказано повернуть к Гутштадту и занять позиции вблизи местечка.
— Юзеф, ты слышишь? Там неприятель, сегодня будет дело! — произнесла она шепотом, и рука, державшая повод, дрогнула от сильного волнения.
— Ах, не все ли равно, сегодня или завтра! — слабым голосом отозвался Вышмирский. — Когда-нибудь да должно же начаться. Чем скорее, тем лучше. Рано или поздно, а умирать придется; все же лучше от пули, нежели от усталости!
— Стыдись, Вышмирский, ты рассуждаешь, как девчонка! — произнесла раздраженным голосом Надя.
— Может быть, — покорно согласился тот, — я не отрицаю; во мне нет призвания к войне, как у тебя, и потому было бы странно ждать от меня каких-то доблестей. Во всяком случае, без нужды я не полезу под пулю. И потом, что за радость гибнуть теперь, когда чувствуешь себя таким молодым и здоровым! Ах, Саша, если бы не страх покрыть позором весь род Вышмирских, Канутов, то я бы охотно повернул назад, в Россию, где меня ждут и любят!.. Что за охота убивать друг друга, когда жизнь так хороша, так прекрасна! О, проклятый Наполеон и негодная Пруссия, не нашедшая в себе достаточно силы справиться с ним!
Надя слушала его как во сне. Взоры девушки были прикованы к лесу. Туман заметно рассеялся, и теперь уже можно было разглядеть движущиеся массы неприятеля, занявшие опушку. Сердце Нади усиленно забилось. Вот оно, то славное начало, о котором она так мечтала всю свою жизнь. И ни трепета, ни страха не ощущала в своей душе девушка. Напротив, вся ее усталость почти разом соскользнула с нее, бледное лицо покрылось краской, потухшее было пламя снова засверкало в глазах.
— Орудия вперед! — послышалась новая команда уже чужого, незнакомого голоса, и коннопольцы, мерно развернувшись, стали тылом, уступая место артиллерии, находившейся пока позади, под прикрытием их полка. Теперь, пока, им нечего было делать, и они стали «вольно», в тылу артиллерии. Люди спешились, мундштучили и оправляли коней.
— Жаркое дело будет, батенька! — послышался невдалеке от Нади голос ротмистра Галлера.
Она быстро оглянулась в сторону говорившего и не узнала его. Лицо эскадронного приняло какое-то новое, странное выражение. Глаза сузились и покраснели. Синяя жила надулась на лбу немного повыше виска. На все черты легла печать странной напряженности и решительности.
«Такие лица должны быть перед боем у храбрецов», — мысленно решила Надя и подошла к ротмистру, подозвавшему ее.
— Что, Дуров? — кивнул он ей головою. — Сегодня, пожалуй, выпадет на твою долю первое крещение? Приказ главнокомандующего: «Охранять позицию до последней возможности». Будет жарко... но...
Он не договорил. Какой-то большой ком шлепнулся невдалеке от передовых орудий и, взрывая вокруг себя землю, осыпал ближайшие ряды целым потоком осколков.
— Вот оно, начинается!.. — прошептал голос Галлера, и Надя разом почувствовала, что с этим разорвавшимся на тысячу горящих кусков шаром все прошлое отошло куда-то в сторону и начинается что-то новое, странное, роковое, но чудно-прекрасное и близкое ее душе.
За первой гранатой налетела вторая, за нею третья, четвертая, без конца. Где-то неподалеку, в стороне артиллерии, послышался стон, вопль, заглушенный залпом нескольких орудий. Им ответили неприятельские пушки. И через минуту мирную долину поблизости Гутштадта трудно было узнать: она превратилась в место какого-то сплошного адского торжища.
Неприятель, пользуясь туманом, под его прикрытием почти вплотную приблизился к русским позициям. Ужасные снаряды прыгали теперь один за другим, разрушая и круша все живое на своем пути. Вопли и стоны раненых делались все громче, все слышнее... Теперь, звуча между пушечными залпами, они дополняли ужасную картину боя. Люди поминутно сменялись у орудия... Многие уже лежали окровавленные у колес пушек, умирая на своем посту, отдавая родине свои последние минуты. Целая груда мертвых тел лежала в долине, а перекрестный огонь все еще не утихал, и страшный гул не умолкал ни на минуту... Битва косила и выхватывала все новые и новые жертвы.
Кавалерия еще не была в деле, и Надя, находясь вне опасности, на дне громадного рва, где коннопольцы были укрыты в ожидании своей очереди вместе с конями, могла наблюдать величественную и страшную картину боя. Девушка была как в тумане. При виде ужасной картины смерти ее словно пришибло, словно лишило возможности сосредоточиться и приготовиться к бою.
«Где же бранная слава? Где львиная храбрость? Где самая битва? — думалось ей. — Люди уничтожают друг друга страшными снарядами без боевого натиска, без рукопашной атаки! Ужас! Ужас!»
Вон молоденький артиллерист готовится вложить зажженный фитиль, и вдруг разом разорвавшаяся поблизости граната вырывает и фитиль, и руку, отхватив заодно и добрую половину туловища несчастного... А тут офицерик, такой жизнерадостный и веселый, кричит, надрываясь: «Молодцы, ребята! Так его, так! Поддай горяченького!» — и вдруг с безумно-расширенным взором падает навзничь...
Надя на мгновение зажмурила глаза, чтобы не видеть всех этих ужасов. И сквозь закрытые глаза — та же картина стоит неотступно перед нею: те же лопающиеся гранаты, те же истерзанные тела, грудами наваленные одно на другое, то же торжество смерти. Смерти, одной смерти! А в ушах раздается треск гранат, жужжание пуль, свист картечи между пушечными залпами и ревом боя...
— Иезус Мария! — шепчет чей-то дрожащий голос подле нее, и трепетная рука хватает руку Нади.
— Что с тобой? Ты ранен, Вышмирский?
— Нет, слава богу, но взгляни туда!.. — И Юзеф, бледный как смерть, с трясущейся челюстью, указывает ей на что-то.
Надя посмотрела по направлению протянутой руки, и ужас леденящим холодом наполнил ее жилы.
Двое солдат-коннопольцев, пользуясь прикрытием артиллерии и выгодной позицией в траншее, присев на корточки, готовились мирно распить добытую манерку водки. Шальная, налетевшая как вихрь и разорвавшаяся на тысячу кусков граната в один миг сорвала головы несчастным, так и оставшимся на месте в том же положении с откупоренной манеркой и глиняной чаркой в руках, зажатых последними конвульсиями смерти. И на месте голов у обоих зияли две громадные кровавые раны...
Но у Нади не было времени долго задумываться над этим новым ужасом боя.
— Эскадрон, на конь! Стройся! — послышалась роковая команда, и весь эскадрон, как механический, в одно мгновение ока, с быстротою молнии выбежал из траншей и, вскочив в седла, понесся как вихрь, держа пики наперевес, прямо по полю, мимо замолкших орудий в сторону неприятеля.
«Вот оно, начинается! Славное, настоящее!.. Грудь о грудь!.. Лицо к лицу, с ним, с французом! — выстукивает сильно бьющееся сердечко смугленькой девочки в малиновом колете. — Вот оно! О, господи! Как хорошо! Как легко мне! Папа! Папа! Милый, любимый! Чуешь ли? Это смерть или жизнь! Жизнь или смерть — все одно! За родину, туда, вперед, за царя и Россию, на него... проклятого... грудь с грудью!.. Быстрее, мой Алкид! Быстрее!..»
Но Алкид несется и так быстрее ветра, ему не надо напоминать, и уносит с собою храбрую, трепещущую от волнения всадницу.
Вот «они»... близко... Все меньше и меньше делается расстояние между ними и бравыми коннопольцами, несущимися, как буря, на них... Уже можно различить синие мундиры с желтой обшивкой и усатые потные лица, закоптелые от дыма, скорее изумленные, нежели озверелые, лица врагов. Вот-вот еще немного, и они сшибутся, эти синие и зеленые мундиры, малиновые и желтые груди... Вот они близко... здесь... рядом...
«Vive l’empereur! Vive Napoleon!» — несется призывным звуком, несется из этих синих и желтых грудей навстречу скачущей лавине.
— Ура! — полным вызова и удали криком отзываются на них молодцы-коннопольцы.
И все разом смешалось и завертелось: и кони, и люди, и зеленые и синие мундиры, в одной сплошной вертящейся массе... Теперь уже близко-близко перед самым лицом Нади мелькают чьи-то загорелые, красные, усатые лица, слышится гортанный резкий французский говор и русские выкрики, проклятия, брань...
Она сознает, чувствует, что «это» уже началось, что возврата нет, что надо действовать, крошить, убивать! Убивать людей — ей подобных! Нет, только не убивать!.. «Поднявший меч — от меча погибнет!» — говорит что-то внутри ее, на самом дне ее души, и она, подняв тяжелую пику, машет ею быстро и ловко, не направляя, однако, ни в чью неприятельскую грудь, а только сильными ударами плашмя расчищая вокруг себя место.
Теперь уже она плохо сознает действительность. Чужая кровь брызжет перед нею и туманит ей голову. Исступленное «ура», сливаясь с диким хриплым «Уг/е Каро1еоп», наполняет ее слух оглушительным сплошным ревом. Она несется как безумная, пылая отвагой, все вперед и вперед, врезаясь в самое пекло боя, со своей поднятой пикой наперевес, бессознательно сжимая ногами крутые бока своего Алкида.
«Царь... родина... бог! Бог великий и милосердный! — выстукивает ее сердце. — Пошли нам победу! Пошли!» А с уст ее бессознательно срывается все то же безумное «ура», выхваченное из глубоких недр детской души, воспламеняющее кровь новым приливом отваги...
Она очнулась только тогда, когда чей-то хриплый голос скомандовал отбой и эскадрон, быстро и стройно, как на ученье, повернул обратно, оставив за собою груду своих и неприятельских тел. И сразу новое «ура» и новая атака следующего стоявшего на очереди в резерве эскадрона. Это не ее — чужой эскадрон; она может отдохнуть, подкрепиться. Но раз побывавшая уже в атаке, испытавшая всю прелесть ее, девушка не может оставаться теперь в бездействии, равнодушною свидетельницей боя. Ее, хлебнувшую из этого кубка, тянет еще и еще раз испить всю эту дивную и страшную чашу до дна... Тянет туда, обратно, где мелькают красные кивера и синие мундиры новых, свежих неприятельских рядов. Она незаметно отделяется от своего взвода, примыкает к чужому эскадрону и несется теперь снова в атаку, отважная, смелая, с дико горящим взором, с хриплым «ура», надрывающим ей грудь. И снова, во второй раз, с высоко поднятой пикой, встречает она синие мундиры и желтые груди французских драгун. И снова мелькают близко-близко перед ее глазами красные кивера и красные, не то изумленные, не то испуганные, лица врагов.
— Куда, постреленок? Ишь врезался! Нечего в атаку лезть с чужим эскадроном! Пошел на место! Не углядишь за вами — и отвечай потом! — слышится грубый голос чужого вахмистра над самым ее ухом. — Марш назад! Тебе говорю! — И он разражается целым потоком брани по адресу Нади.
Но никто уже не в силах остановить ее. Ее стройная фигурка на лихом сером в яблоках Карабахе несется вперед и вперед — живое олицетворение мужества и отваги...
Неприятельская шпага касается ее груди, но ловким ударом пики Надя выбивает ее из рук врага. «Защищаться — не значит убивать!» — проносится молнией в разгоряченном мозгу девушки, и острый конец ее оружия поражает неприятельское плечо. Миг — и она уже несется назад, сбоку эскадрона, торжествующая, прекрасная, как никогда.
— Браво, Дуров! Браво, мальчик! — встречают ее шумные возгласы офицеров своего и чужих эскадронов. — Ты бился славно, как герой!
Ее смуглое лицо пылает ярче от этих похвал. Она чувствует, что достойна их, что она заслужила одобрение этих сильных, мужественных, видавших виды людей. А между тем новый эскадрон готовится к атаке. Надя в третий раз, примкнув к чужому взводу, несется в бой.
— Ваше высокородие, уймите мальчонку, сладу с ним нет, так на врага и прет! — слышит она, как во сне, резкий голос вахмистра, звучащий нотами раздражения и гнева.
А вслед за ним раздается сильный, уже охрипший от команды голос ротмистра:
— Товарищ Дуров! Если вы еще раз посмеете идти не в очередь в атаку, я прикажу связать вас и оставить за флангом. — И тут же, бросив взор на испуганное лицо уланчика, Галлер добавляет со свойственным ему добродушием и теплотой: — Нет основания пренебрегать своей шкурой, мальчик! Вы достаточно проявили свою безумную удаль сегодня. Очередь за другими.
— О, господин ротмистр!.. — прошептала молящим голосом Надя.
— Нет, нет, Дуров, это невозможно! Ваша смерть падет на наши головы... Мы — сильные, взрослые люди, вы — ребенок. Надо сохранить вас во что бы то ни стало, дитя!
Сохранить ее? Ее жизнь? Но к чему ей жизнь, когда кругом бьются другие?
И, грустно нахмурясь, отходит Надя от начальства и занимает свое место в траншее.
— Наконец-то! — встречает ее недовольным голосом Вышмирский. — А я уж думал, что ты не вернешься! Что за безумие лезть прямо на штыки! Можно подумать, что ты жаждешь смерти, Дуров! Не глупи, бога ради, а то сердце обливается кровью при виде твоих диких безумств!
— Ах, Юзеф! Я сам не знаю, что происходит во мне: точно кто другой руководит моими поступками! Я не властен управлять собою... я точно... Она не договорила...
Новая ужасная картина предстала перед ее глазами и сосредоточила на себе все ее внимание. Несколько человек французских кавалеристов окружили русского офицера-драгуна, судя по оранжевому воротнику... Выстрелом из пистолета выбили его из седла, и несчастный упал, окровавленный, к ногам своей лошади. Но озверевшие в бою враги не удовольствовались этим. Над головой офицера засверкали клинки французских сабель... Минута... другая... и от бедного драгуна останется одна сплошная окровавленная масса.
В один миг Надя повернула своего Алкида в их сторону и, не отдавая себе отчета в своем поступке, вихрем понеслась на выручку, вся бледная как смерть, со сверкающим от бешенства взором и поднятой тяжелой пикой наперевес.
— Негодяи! — вырвалось с гневом и ненавистью из ее запекшихся губ. — Шестеро против одного, и это называется боем!..
Этот отчаянный детский крик, эта гневная фраза, произнесенная на чистейшем французском языке, этот сверкающий благородным негодованием и бешенством взгляд скачущего прямо на смерть улана-ребенка привели в недоуменное замешательство вшестеро сильнейшего врага. Что-то необычайное, стихийное было в юном, дышащем безумием отваги личике Нади... Черные глаза ее, ставшие огромными, сыпали искры. Взор пронизывал насквозь. Как вихрь налетела она на передового француза, и тяжелая пика опустилась плашмя ему на голову. Француз крикнул какое-то ругательство и ринулся назад. За ним мгновенно последовали остальные... И неприятель дрогнул перед лицом ребенка. Было ли тому причиной сознание несправедливости поступка по отношению к «лежачему» врагу, или отчаянная удаль юного воина поразила их, но они все шестеро в один миг повернули коней и с быстротою молнии понеслись обратно к своим позициям. Уже впоследствии Надя, много раз вспоминая это событие, никак не могла разъяснить себе причины их бегства.
— Вы живы? Не бойтесь, я друг ваш! — произнесла она, быстро соскочив с Алкида и наклоняясь над раненым драгуном.
— Они ускакали? Их нет больше? — произнес тот, поднимая на Надю взор, исполненный благодарности и муки, и потом добавил, с трудом выговаривая слова от слабости: — Я жив, слава богу, и моей жизнью обязан вам! Вы отбили меня от злодеев... Как мне благодарить вас?
— Благодарить вам меня не за что. Я исполнил только свой долг, — скромно отвечала девушка. — Но вам небезопасно оставаться здесь среди поля. Ваша лошадь убита наповал. Не возьмете ли вы мою, чтобы добраться до вагенбурга (1)?
— О, я не в силах подняться... Я ранен в грудь... Не рискуйте ради меня и скачите к вашему полку... Мне остается умереть здесь, так как помочь вы мне не в силах...
— Какой вздор! — горячо вырвалось из груди Нади. — Обопритесь только на мое плечо и постарайтесь вдеть ногу в стремя.
И, говоря это, она всеми силами старалась помочь раненому подняться с земли.
Из груди молодого драгуна кровь била ключом. Он мог потерять сознание каждую минуту. Надя поняла, что одной ей не под силу поднять на лошадь несчастного, и, подозвав к себе скакавшего мимо них улана их эскадрона, с его помощью усадила раненого в седло.
— Ну вот, теперь с богом! — весело проговорила она, когда бледный, истекающий кровью всадник тяжело опустился на спину ее Алкида. — Теперь скачите прямо к вагенбургу, где вам сделают перевязку. А мне надо спешить к своим!
— Но ваше имя, юный герой? — в волнении произнес драгун. — Я должен знать имя моего спасителя!
— Ну, разумеется! — улыбнулась Надя, — Иначе, не зная моего имени, вы не в состоянии будете найти меня, чтобы вернуть мне моего коня. Меня зовут Александр Дуров, я товарищ коннопольского уланского полка. С богом, господин поручик! Желаю вам поправиться как можно скорее, чтобы как следует отомстить врагу за полученную рану!
— Благодарю вас, от души благодарю! — произнес слабым голосом офицер. — Мое имя Панин, и я всю жизнь останусь вашим должником. До свидания, господин Дуров... Дай вам бог всего лучшего в мире...
Надя сделала под козырек, лихо брякнула шпорами и направилась к своему посту пешая, ощущая смутную тревогу за своего коня. Она впервые разлучалась со своим Алкидом, и теперь ее уже мучило запоздалое раскаяние, что она отдала его офицеру.
— Что это, ты ранен, Дуров? — с тревогой спросил попавшийся ей по дороге Галлер. — Допрыгался, мальчуган! Следовало бы арестовать тебя за неповиновение начальству!
Надя с недоумением оглядела себя и тут только увидала, что весь мундир ее залит кровью.
— Никак нет, господин ротмистр! Я, слава богу, невредим. Это кровь поручика Панина, — произнесла она в ответ на слова своего эскадронного.
— Какого Панина? Что ты мелешь? А твоя лошадь? Убита?
— Никак нет! Я отдал ее тому же Панину.
— «Панин! Панин!» Заладил одно и то же! — вышел наконец из себя потерявший терпение Галлер. — Пошел за фронт, повеса! И помни раз навсегда, что улан только мертвый может расстаться со своим конем!
И когда Надя отошла от него достаточно далеко, добродушный ротмистр все еще недовольно ворчал ей вслед:
— Не угодно ли еще на войне нянчиться с этой детворой! Наградил господь! Нечего сказать!.. Этот и другой... Вышмирский... Эх, чтоб тебя!.. И лезут ведь на войну, когда другие в их годы играют в бабки! А тут дрожи за них.
Ротмистр был прав. Дрожать было за что. Кругом свистели и жужжали пули и лопались гранаты, грохотали пушки, и над всем этим неслось дикое, хриплое, отчаянное «ура», вырывающееся из остатка русских молодецких грудей...
Остатка!.. Да, не много вернулось их назад к русским позициям; не мало зато полегло там в страшной долине близ Гутштадта. В этот день с кровавой нивы была в изобилии собрана жатва... Но что бы ни было, битва осталась за нами. Неприятель был оттиснут на прежние позиции... Русские и их союзники-пруссаки могли поздравить себя на этот раз с победой... Увы, с победой, доставшейся так непростительно дорого мужественным героям. И все же неприятель отступил вплоть до самой речки Падарги и, перейдя ее вброд, укрепился на ее берегу, приготовляясь к новой атаке, к новому бою...

1.Вагенбург - перевязочный пункт в обозе.

ГЛАВА VI
Неудачная поездка. — На краю гибели

После знаменитой Гейльсбергской битвы, когда озверевшие от упорного и долгого сопротивления союзников французы вихрем налетали на них в составе целых полков и, принимая на себя грудью молодецкие штыки пехоты, умирали героями, искрошенные в куски, — после Гейльсбергской битвы, где уланы-коннопольцы не участвовали в бою, наступило затишье.
Надя, воспользовавшись им, попросила Галлера отпустить ее в Гейльсберг подковать Алкида. К тому же бедная девушка порядочно изголодалась за это время, так как приходилось крайне экономить взятые из дому деньги, от которых почти ничего не осталось теперь. Необходимо было купить хлеба себе и Вышмирскому, который в этот день числился дежурным по эскадрону и не мог сделать ни шагу из полка.
Измученная до смерти от усталости, голода и пережитых от ужасов войны впечатлений, Надя чуть держалась в седле. Она ни минуты не смыкала глаз за две последние ночи, потому что полк был все время начеку, в ожидании нападения. И теперь, слегка покачиваясь в седле на спине своего верного Алкида, Надя скакала легким галопом по дороге в Гейльсберг, в надежде вернуться оттуда пораньше и выспаться до зари. Издали неслась замирающим звуком канонада неприятельских орудий, но и она затихала понемногу, по мере приближения Нади к городу.
Бой, очевидно, кончался. По крайней мере на сегодня. Люди, измученные и утомленные, решили сложить пока оружие. Люди устали нападать, защищаться и... убивать друг друга. И бой затихал...
Уже у городской заставы Наде невольно пришло в голову, что она не знает Гейльсберга и что ей придется долго промыкаться по городу, пока она доберется до кузницы.
— Пожалуйста, — вежливо остановила она шедшего с парой сапог в руках немца, очевидно сапожника, — не знаете ли вы, любезный, какой-нибудь кузницы поблизости? Мне необходимо подковать мою лошадь.
Немец добродушно ухмыльнулся и пожал плечами. Он, очевидно, не понимал по-русски. Тогда Надя перевела свой вопрос на французский язык. И тут получился тот же результат. Немец усиленно улыбался и беспомощно тряс головой.
— Подковать лошадь!Comprenez-vous? Лошадь подковать! — уже кричала выведенная из себя непонятливостью немца Надя и, соскочив с коня, легонько ударила по раскованной ноге своего коня.
— А-а... — протянул недогадливый немец. — Ja, ja... Gut, sehr gut! — И опять улыбался и мотал головою.
— Ничего не «гут»! — злилась девушка, в свою очередь почти не понимавшая по-немецки. — Чего же «гут», когда подкова сломалась!
— Sehr gut, sehr gut! — твердил свое немец и замахал рукою по направлению города. — Ih verstehe ganz gut,Herr Offizier, ih verstehe.
И он проворнее зашагал по дороге, сделав знак Наде идти за ним, и та, не имея ничего лучшего в виду, следовала за немцем.
Немец оказался понятливее, нежели этого ожидала Надя: не более как через полчаса все трое — он, Алкид и она, Надя, — стояли перед дверьми какой-то заезжей бедной корчмы.
На пороге их встретила добродушного вида толстая немка с книксенами, улыбками и целым потоком болтовни, из которой Надя, однако, не поняла ни слова.
С трудом девушке удалось жестами разъяснить словоохотливой хозяйке, что необходимо добыть кузнеца — подковать лошадь и что, кроме того, ей нужно купить хлеба.
После долгих усилий хозяйка наконец поняла, что требовалось юному улану. Она передала лошадь мальчишке-слуге и ввела Надю в просторную горницу, где на большом очаге ярко пылал огонь. Несмотря на конец мая, стояли адские холода, и огонь пришелся как нельзя более кстати иззябшей за длинную дорогу Наде. Жестом показав немке, чтобы та принесла ей чего-нибудь поесть, девушка с удовольствием опустилась в кожаное кресло, стоявшее перед очагом. Живительная теплота и полная тишина подействовали самым приятным образом на измученную душой и телом юную героиню. Отяжелевшие веки слипались сами собою, голова бессильно падала на высокую резную спинку кресла, и менее чем через минуту Надя погрузилась в сладкий и крепкий сон, лишенный всяких грез и сновидений.
Долго ли или мало спала Надя, она не знала. Но когда, проснувшись, девушка открыла глаза, то в первую минуту ничего не могла увидеть, благодаря непроглядной темноте, воцарившейся в комнате. Прошло немало времени, пока глаза ее привыкли к темноте и могли различить и тлеющие уголья в камине, и ближайшие предметы, легкими силуэтами рисовавшиеся во мраке.
— Вставай, молодчик, — послышался в темноте чей-то голос. — Эк, разоспался! Слышишь канонаду? Неприятель, того и гляди, ворвется в город!
— А хозяйка?
— Эк, чего хватился! Все убежали из города. Кто не успел еще дать тягу — топчется у заставы. Там как есть вавилонское смешение. А ты торопись, молодчик, а то ненароком «он» нагрянет!
«А Алкид? Мой дорогой Алкид? — вихрем пронеслось в мозгу Нади. — Как бы не увели его в общей суматохе!»
И, наскоро поблагодарив разбудившего ее неизвестного благодетеля, Надя быстро вскочила и опрометью бросилась во двор. Слава богу, Алкид был там, но — увы! — неподкованный, как и прежде. Размышлять, однако, было некогда. Быстро взнуздала Надя своего четвероногого друга и выехала со двора корчмы.
Ночь стояла непроглядная, черная, настоящая южная ночь. Где-то невдалеке слышались пушечные залпы. По усилившейся канонаде можно было догадаться, что неприятель находится поблизости Гейльсберга. Надо было торопиться, чтобы не быть отрезанной от своих. С сердцем, сжимающимся от жалости, Надя понукала Алкида. Благородный конь, слегка прихрамывая на раскованную ногу, бежал бодрым шагом вперед.
У заставы теснилась громадная толпа народа, — очевидно, обитателей Гейльсберга, спешивших покинуть город. Между ними находилась целая масса раненых в повозках и пеших, с перевязанными руками и головами, хромающих и опирающихся на палки. Женщины голосили на разные лады, дети плакали, и ко всему этому еще присоединялось блеяние овец и мычание коров, так как горожане угоняли и весь свой домашний скот за собою.
Ни пройти, ни проехать не было никакой возможности. Куда бы Надя ни направила шаг Алкида, их моментально оттесняли назад, и бедная всадница металась со своим конем среди всей этой разношерстной толпы, как мышь, запертая в мышеловку. Наконец она заметила несколько казаков, быстро проскользнувших на своих конях к заставе. Миг — и она присоединилась к ним, невзирая на протестующие крики пешеходов, испуганных насмерть прыжками ее Алкида, на крики и угрозы, посыпавшиеся на нее со всех сторон.
Теперь оставалось только выбрать кратчайшую дорогу к позициям, а между тем это было едва ли возможно при наступившей ночной темноте. Надя смутно помнила, что она ехала к злополучному Гейльсбергу лесом. Теперь этот лес темнел в двадцати шагах от нее, справа от дороги, и она, не раздумывая долго, подскакала к его опушке и очутилась под гостеприимным кровом его ветвей, в непроглядном мраке ночи. Отдохнувши за время своей продолжительной спячки, Надя чувствовала себя бодро и свежо, чего уже давно не было с нею. Алкид, успевший основательно закусить овсом в стойле корчмы, шел достаточно быстро для своей раскованной ноги.
Надя, несмотря на спешное бегство из Гейльсберга, успела-таки захватить с собою краюшку хлеба, принесенную ей, должно быть, во время сна хозяйкой корчмы.
И теперь, едучи наугад по темному лесу, она ела свою краюшку, делясь ею с Алкидом и раздумывая в то же время о превратностях судьбы.
Мечтала ли когда-нибудь она, смугленькая Надя, что очутится одна, темною ночью, в чужой стране, наполненной неприятелем, так невозможно далеко за пределами своей любимой родины? Ей даже не верится как-то, что это точно она, Надя, скачет теперь от Гейльсберга к своему полку. Точно настоящая Надя осталась там, далеко в России, у обрыва на Каме, а это не Надя, а какое-то совсем особенное, новое существо в уланском мундире с малиновой грудью. И все же и малиновый улан, и смугленькая Надя с берегов Камы — одно лицо. Но малиновый улан побеждает смуглую девочку, и смуглая девочка стушевывается и уходит куда-то внутрь себя, в беспредельность, уступая место малиновому улану. И малиновый улан, и смуглая девочка, это единое существо о двух лицах — счастливо, безмерно счастливо, достигнув своей заветной цели... Ведь она, этот улан-девочка, уже не простой улан... Она сражалась, она билась за честь родины... Ей удалось совершить подвиг — спасти офицера... Ее считают олицетворением отваги и в полку, и в дивизии. И эта отчаянная Гутштадтская битва, где ей пришлось видеть смерть стольких храбрых, разве не подтвердила ей, что место ее, Нади, на поле брани, среди разрывающихся снарядов, под свистом пуль и картечи?.. И как хорошо и страшно это было, как чудовищно страшно и прекрасно! О, когда еще будет битва!.. Когда пойдут еще в дело они — коннопольцы?! О, хоть бы поскорее опять!..
Внезапный толчок разом прерывает течение мыслей молодой девушки. Алкид стоит на месте. Все его члены дрожат.
Надя быстро слезла с седла и, взяв коня за повод, повела вперед, низко наклоняясь к земле, в надежде увидеть дорогу. Путь шел теперь в гору, ужасную по своей крутизне: очевидно, это был редут, покинутый неприятелем. Надя ощупью взбиралась теперь на него бок о бок с конем. Кругом царила все та же темень. На расстоянии двадцати шагов нельзя было различить ничего.
И вдруг молодая девушка запнулась за что-то лежащее на ее пути. Толчок был слишком силен, и Надя упала у ног своего коня. Ища опоры, она протянула руку вперед и вдруг быстро отдернула ее назад, вся похолодев от ужаса и отвращения. Ее пальцы коснулись чего-то холодного, скользкого, неживого. Она быстро склонилась лицом почти в упор к странному предмету, и легкий крик ужаса замер на ее губах. То было мертвое тело солдата-пруссака, раздетое французскими мародерами и брошенное в кустах.
Алкид, чуя близость мертвеца, фыркал и храпел, порываясь назад. Но Надя, с трудом удерживая его за повод, быстро вскочила в седло и поскакала в гору, несмотря на все усилия коня свернуть в сторону и повернуть обратно к Гейльсбергу. Он поминутно останавливался, замедлял ход, бил задними ногами и чуть ли не первый раз в жизни оказывал полное неповиновение своей госпоже.
— Ну-ну, Алкидушка! Ну, голубчик! — просящим шепотом уговаривала его Надя, с ужасом косясь в сторону мертвого тела, чуть-чуть белеющего во тьме ночи.
Но Алкид в ответ на все просьбы своей хозяйки неожиданно взвился на дыбы, словно собираясь сбросить с себя юную всадницу.
— Так вот как! — с гневом вырвалось из уст Нади, и она в бешенстве вонзила шпоры в крутые бока Алкида.
Благородный конь издал тихое продолжительное ржание. Он точно жаловался кому-то на незаслуженную обиду, нанесенную ему его госпожой. Эта жалоба бессловесного животного больно отозвалась в сердце Нади.
— Сам виноват, что не слушался доброго слова, — произнесла она все еще раздраженным голосом и, сильно натянув поводья, поскакала вперед.
Теперь Алкид уже не сопротивлялся и шел покорно туда, куда направляла его маленькая ручка его госпожи.
Вскоре где-то высоко на крутизне замелькали огни. Надя не ошиблась: это был редут. Она облегченно вздохнула и поскакала прямо к нему.
— Кто идет? — внезапно раздался тихий окрик, и несколько всадников в одну минуту окружили коня и всадницу.
— Товарищ уланского коннопольского полка, еду из Гейльсберга! — бойко отрапортовала Надя, обрадовавшись присутствию людей.
— В полк? — переспросил тот же голос, зазвучавший, однако, нотами удивления. — Но твой полк остался далеко позади тебя, а впереди находятся неприятельские редуты. Хорошо, что наскочил на нас, приятель, а то не миновать бы тебе французской пули!
И, сказав это, невидимый всадник дал шпоры коню и в сопровождении своего маленького отряда помчался по дороге к Гейльсбергу. Надя снова осталась одна под покровом леса и ночи, в ста шагах от неприятельских позиций, огоньки которых так гостеприимно манили ее.
Девушка вздрогнула и перекрестилась. Она разом поняла, что была на волосок от смерти. Само провидение, казалось, оберегало ее. И вдруг густая краска раскаяния и стыда залила ее лицо и шею.
Алкид оказывался гораздо более чутким, чем его госпожа. Недаром же так упрямился он, чуя близость смертельной опасности. А она так жестоко, так бессердечно обошлась с ним, таким чутким, умным, благородным!..
— О, Алкид! Мой дорогой, незаменимый, простишь ли ты свою глупую хозяйку? — вырвалось искренним порывом из груди Нади, и она, обняв руками стройную шею коня, прижалась к его горячему уху долгим поцелуем.
Тихое, радостное ржание было ответом Наде на ее задушевную ласку.
Теперь уже Алкид не нуждался ни в поводе, ни в понукании. Как вихрь несся он, повернув обратно, унося на своей спине юную всадницу по Гейльсбергской лесной дороге.
Через полчаса Надя была на месте. Она подскакала как раз в ту минуту, когда полк снимался со старых позиций и шел на новые. Едва только полумертвая от бешеной скачки Надя подлетела к своему эскадрону на взмыленном коне, как перед ней, словно из-под земли, выросла мощная фигура ее дядьки-вахмистра.
— Ишь, тебя все носит, разбойник! — заворчал на Надю бравый Спиридонов. — В этакое-то время, когда все окрестности кишат врагом, он себе преспокойно разгуливает ночью. Да скажи ты мне на милость, парень, тошно тебе, что ли, жить на свете, а? То посреди штыковой резни коня своего отдает, то еще отчаяннее что придумывает. Помяни ты мое слово: не снести тебе буйной головушки, барчонок... Право слово, не снести. Взгляни на приятеля, — кивнул он в сторону чинно ехавшего, словно на ученье или на параде, Вышмирского. — Ведь и он молод, и ему тоже отличиться хочется, а ведь не мечется, как угорелый, как шальной какой, прости ты меня, господи...
А Надя на эти речи только усмехнулась в ответ.
Быть, как Вышмирский? Стоять на месте, когда кругом бьются насмерть, когда кровь льется ручьем, родная русская кровь! О, никогда, ни за что в мире! Пусть ей, Наде, не снести ее буйной головушки, как говорит Спиридонов, так что ж? Если голова эта нужна милой родине — она, Надя, сложит ее хоть сейчас под ударом первых же неприятельских сабель!
Новый восторженный порыв охватил все существо отважной девушки.
— Знаешь, Вышмирский, — со смехом обратилась она к приятелю, — я чуть не наскочил сейчас на неприятельскую траншею... За свою принял...
— Нет ничего удивительного! — пожав плечами, отвечал бледный, заметно спавший с лица за все эти кровавые Дни Юзек. — Нет ничего удивительного, Дуров... Если бы ты вскочил в самый ад, в пекло и вернулся бы оттуда обратно — и это бы, признаться, ничуть не поразило меня...
— Ха-ха-ха! — весело смеется Надя, и ее разом охватывает самое искреннее веселье... — «В ад, в пекло», — говоришь ты. Да разве это не ад — и Гутштадт, и Гейльсберг?.. Ах, Юзек, Юзек, если существует на свете Вельзевул, князь ада, то, я уверен, он живой портрет и прототип Наполеона.
И снова звенит ее смех, заразительный, детский, звонкий, а кругом сосредоточенные, хмурые лица. На нее поглядывают косо, сердито, враждебно.
— И в самом деле, чего расходился, чего заливается этот странный юный мальчишка? — недоумевают бравые лихачи-уланы. — И то сказать — ровно шальной какой: то в огонь на штыки, на смерть лезет, прямо черту в зубы, а то заливается, хохочет, словно полоумный... Совсем, надо полагать, особенный парнишка... Несуразный. А храбр, как лев, этого отнять от него нельзя.
И лица улан мало-помалу проясняются при воспоминании об этой храбрости диковинного парнишки. А тот уже перестал смеяться и едет снова безмолвный и спокойный, с серьезным, сосредоточенным взором больших черных глаз.
Завтра ждем продолжение.

@темы: текст, Смелая жизнь, Чарская

---

Старый Петербург

[telwen]

Восхитила меня эта запись в избраннном.
Не могу не поделиться:

07.03.2009 в 19:03

Пишет  Arin Levindor:

Старый Петербург (город привычных лиц II)

07.03.2009 в 18:59

Пишет  Милорд_Фортунат:

Старый Петербург (город привычных лиц II)
Давно делал пост об уличных ремеслах Парижа, www.diary.ru/~fortunat/p55289098.htm теперь посчастливилось найти подобную серию фотографий, посвященную Петербургу сто лет тому назад. В отличие от парижских эти фотографии постановочные, но типажи уличных торговцев реальные. На мой взгляд они не менее интересны, чем портреты генералов-царей или прекрасных кружевных дам.
Тексты для фотографий взяты из двух совершенно замечательных книг - для меня настоящих энциклопедий бытовой повседневной жизни Петербурга столетней давности.
Обе книги доступны в сети: Лев Успенский "Записки старого петербуржца" www.vbooks.ru/AUTHORS/USPENSKIY-LEV/014026.html...

Засосов Д.А., Пызин В.И. Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов: www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Zas/
Вот здесь есть несколько фотографий, но их нельзя скопировать, зато можно рассмотреть поближе - www.nationalgalleries.org/collection/online_az/...
Итак - скрытым текстом много фотографий и текста.


"На толкучке среди толпы ходили торговцы сбитнем. Сбитень - это теплая вода на патоке. Они носили на спине медный бак, обвязанный старым ватным одеялом, от бака шла длинная медная трубка с краном. По поясу- деревянная колодка с ячейками для стаканов. Здесь же ходили торговцы пирожками с жаровнями на животе, которые кричали: "С пылу с жару, пятачок за пару!"
Когда-то сбитень был весьма распространенным напитком на Руси. Пили его и холодным, и горячим в московских трактирах. По вкусу сбитень напоминает медовый напиток.
Помимо меда непременными составляющими его были зверобой. Шалфей, имбирь, корень валерианы и другие растения, очень полезный напиток был дешев, использовался как дома, так и в питейных, закусочных заведениях. Практически ни одна ярмарка, ни одно народное гулянье не обходились без сбитня. Первое письменное упоминание о нем относится к XII веку, а наиболее расхожее определение – «народное горячее питье с травами". Тут есть рецепты - некоторые вполне возможно приготовить сейчас: supercook.ru/russian/rus-51.html
А вот как выглядели сбитенщики:

Торговец пирожками:

Извозчики в чайной, зимние санки, типы извозчиков
www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Zas/03.ph...
"Зимой извозчики ездили в санках, очень маленьких и неудобных. Спинка была очень низенькая, задняя лошадь, идущая следом, роняла пену прямо на голову седока; хотя и существовало правило - держать дистанцию не менее двух сажен, но оно не соблюдалось. Поздно вечером и ночью извозчики особенно разбирались.
Извозчики жили обычно на извозчичьих дворах, где была страшная теснота: стойла крошечные, над ними сеновалы. Тут же рядом сложенные одна на другую пролетки или сани, смотря по времени года."




Уличные точильщики с "машинами". Вообще точильщик не менее важная персона ушедшего города, и загадочная, как и шарманщик, вспомните, в фильме "Не покидай" одним из судьбоносных, но довольно зловещих и горьких персонажей был уличный точильщик ножей, роль которого сыграл сам режиссер.
Есть очень недурная песня Олега Митяева "Соседка"

А вот из той же книги Льва Успенского:
- Точить ножи-ножницы! - слышалось во дворе, и я, уже несколько подросший, делал все, что от меня зависело, чтобы оказаться там и, замерев, смотреть - как это делается. На плече точильщик таскал с собой самый обычный точильный станок... "Обычный"? Я не согласен с таким определением. Это был почти в точности такой станок, да каком в сытинском издании "Робинзона Крузо" восхитительный герой повести правил и точил свой страховидный режущий инструмент. И я трепетал при одном его виде. Точильщик, придя, затыкал за всякие железки и жестянки, прибитые к раме станка, множество разных ножей, ножичков, ножищ, от огромных секачей и резаков из мясной лавки до всевозможных "мальчишецких" перочинных. В особом ящике у него лежали бритвы; не только электрических, но даже простых
"безопасных" бритв "Жиллетт" в те годы еще не знали, так что эти бритвы были обычными, "опасными", как сейчас у парикмахеров.
На горизонтальной оси точила были насажены разные круги - для точки, для правки, не знаю, для чего еще: розоватого камня и серого, шероховатые и гладкие. Из-под приложенного к быстро вращаемому ножным приводом кругу ножа сыпались кометным хвостом синие, оранжевые, красные искры. Камень свистел, сталь шипела тонким, змеиным шипом... Вытаращив глаза, я следил за этим
таинством...
Они никому не заговаривали зубы. У каждого из них за плечами было нечто совершенно ясное - ремесло, уменье, мастерство. Те были - пусть хоть вот эстолькими, да - купчиками; эти же - мастеровыми. У них, как у деревенских плотников, бондарей, кузнецов, были своя гордость, свои секреты, свое достоинство. С ними я мог найти общий язык; с теми - никогда.
Мне с ними было весело потому, что им нравилось, как мальчишка пялит глаза на работу: а еще - барчонок! Дашь такому дядьке ножик-складешок, и он его деловито похвалит или, наоборот, скажет, покачав головой: "Ну, паря, и нож у тебя! Таким только кашу-размазню перепиливать, да и то подогревши... Сходи ты, голубь, на Симбирскую улицу в скобяную лавку, купи себе там настоящий нож. Как войдешь, подойди к старику, скажи: "Петр Васильев, точильщик, прислал... Велел мне к вам идти!" Вот то будет нож! А этим твоим
отопком и гаманец в чижики играть не вырежешь!" Скажет - как отрежет, а не обидно: поговорили с тобой, как с человеком. Но есть у меня и еще одна причина любить точильщиков. Судьба свела меня с самым, вероятно, необыкновенным из них.
Каждый год, заблаговременно выхлопотав себе зимой заграничный паспорт, этот точильшик садился на поезд и ехал до которой-нибудь
из наших пограничных станций: сегодня - до Вержболова, в другой раз - до Волочиска. В багажном вагоне следовал за ним один предмет - точно такого же типа, как у дворовых точильщиков, но облегченной конструкции! - точильный станок.
У границы Устинов высаживался, получал свой багаж и переходил пограничную линию пешком, с этим станком за плечами. И все лето - он - путешествовал с ним по "Европам", забредая в этом году в Татры, в следующем доходя до Пиренеев, еще год спустя оказываясь либо
в Бретани, либо за Балканами. Он неспешно ходил там, "точа ножи-ножницы", и не только ничего не затрачивал на такую "заграницу", но, напротив того, привозил домой некоторый заработок - во франках, лирах, гульденах и тому подобном.
"Вот, Лева, когда эта несчастная война кончится, и вы вздумаете посмотреть белый свет, - послушайте меня. Не ездите по заграницам в экспрессах, не живите в тамошних отелях... Добудьте себе что-нибудь вроде моего станка, переваливайте рубеж... За один год вы увидите и узнаете больше, чем все эти "экспрессники", вместе взятые..."


Торговец решетами "сито-сито, сито-решето!"

Городовой с номерной бляхой. Вот здесь : отрывки из устава городовых, весьма занимательное чтение: users.livejournal.com/felix___/74278.html

Водоносы. Как правило в домах не было водопровода, и за деньги воду из Невы или Мойки-Фонтанки (которая тогда была на порядок чище) носили водоносы по "етажам". Работа, надо сказать, была собачья - тяжелая, опасная болезнями и низкооплачиваемая.


Торговец баранками и бубликами (кстати, в Турции их до сих пор много на улицах):

Татарин, "князь", торговец халатами и коврами:
Когда наша няня или кухарка Альвина вдруг при разборке своих сундуков обнаруживали там чрезмерное множество всякого старья, они начинали особенно чутко прислушиваться к возгласам и распевам тех, кому "вход во двор" строго воспрещался. Рано или поздно в форточку доносилось долгожданное: "Халат-халат!" Или няня, или Альвина выглядывали в окно. Среди двора стоял человек, которого нельзя было спутать ни с кем другим: реденькая бородка, на голове серая или черная шапочка-тюбетейка, на плечах - стеганый халат не мышиного, а более темного, так сказать крысиного, цвета. Сомнений не оставалось: это и был "халат-халат". Он смотрел в окна. На руке у него был переброшен пустой мешок. Положение обещало оказаться благоприятным. - Эй, князь! - доносилось сверху. "Князь" безошибочно определял, из какой квартиры его позвали, и спустя самое короткое время кухонный звонок - не электрический, как на парадной, а простой колокольчик, подвешенный на тугой пружине, - осторожно звонил. Дела, которые здесь затевались, не должны были касаться "господ". Им не для чего было знать о таких визитах. Татарин опорожнял прямо на пол свой мешок, если в нем уже что-то было. Продавщицы вытаскивали из потайных скрынь своих какой-нибудь ношеный-переношеный плюшевый жакет, древнюю юбку, ветхую шаль времен очаковских. Одна высокая сторона называла цену - скажем, рупь двадцать. Другая - "Ай, шайтан-баба, совсем ум терял!" - давала четвертак. Татарин сердито собирал в мешок свое барахло, показывая намерение уйти и никогда не приближаться к дому, где живут такие "акылсыз" - сумасшедшие женщины. Няня гневно кидала свои тряпки в "саквояж", звенела замком сундука. Но "князь" не уходил. Мешок снова развязывался, сундук опять отпирался. И он давал уже сорок копеек, а Альвина требовала восемь гривен. И летели на
каком-то славяно-тюркском "воляпюке" самые яростные присловья и приговорки - из-за них-то старшие и возражали против моих посещений кухни. " (Лев Успенский "записки старого петербуржца)

маляры:


Трактирные половые (ярославцы - их так называли, потому что лучшие "половые" чего изволите-с" были выходцами из Ярославской Губернии) в краткий "перерыв" пьют чай

Трубочисты. В нашем доме сохранились трубы - есть трубы и у дома близнеца с мансардами напротив, мама говорила, что газ в наш дом провели только в 1949 году, до этого была печка. Над трубами иногда в морозные дни курится белый дымок - призрак прошлых кухонных дымов. Дядя Лужков, не выгоняй нас из этого дома еще пару лет, старик простоит еще лет сто, его даже немецкие бомбы не взяли, а где ты потом в Москве увидишь как дышит старый дом :


Полотеры.


Торговец картошкой и ягодами:

уличные музыканты:

Продавцы дров с трубочками и без:



продавец корзин:

Разносчик посылок из дома в дом - без почты - от адреса до адреса передавали:

Лудильщик и торговец скобяным товаром
Снова Успенский:
Спиной к саду, посреди булыги, стоит чернобородый мужик с мешком (мне уже шесть; мешком меня теперь не испугаешь!) за плечами. На шее у него подвешены на веревочках большой медный чайник, два сотейника, кастрюлька красной меди, что-то еще. Он стоит и, задрав бороду, пытливо всматривается поочередно в окна по всем четырем этажам. Потом мечтательно прикрывает глаза, как певец на сцене. - Пая-ать-луди-ить, а? - как птица, все на тот же, высоковатый по его бородище и плечам, мотив запевает он. - Паять-лудить? - чуть более требовательным тоном: что же, мол, вы там, заснули все? Никто не отзывается, никто не выглядывает в окна. Я - не считаюсь.
Подумав, он пускает для проверки более сильное заклинание: - Посуду медну... паять-лудить?! Никакого впечатления. Нагнувшись, он поднимает с земли второй чайник -ведерный, трактирный или артельный, - встряхивается - и медяшки его гремят, - поправляет мешок за спиной и уходит... Не скажу почему, мне становится как-то грустновато... Может быть, жалко бородача: кричал-кричал! Я хочу слезть со стула, но это мне не удается...

Торговец дегтем:

Торговец яблоками:

Молочницы (те самые знаменитые "охтенки" с саночками и коромыслами: "Ух-ты, ох-ты, девки с Охты"


Ученики портного:

Прачка:

Мусорщик:
Лев Успенский:
От времени до времени во дворах, появлялся, как тень, полуторговец, полубосяк - странная фигура в долгополом рваном пальто (или в каком-то брезентовом полуплаще), - небритый, обросший, до предела грязный и засаленный, с таким же сомнительным, кое-как заплатанным, грязным мешком за плечами. Он возникал внезапно, как привидение. Он вдруг появлялся из тени, и, казалось, как уэллсовский морлок, стремился как можно скорее снова нырнуть во мрак. Возникнув во дворе, он останавливался, не удаляясь от подворотни, и
спрашивал глухо, еле слышно, как бы боясь, что его услышат, и желая этого: - Купить-продать?
Что купить? Что угодно, хоть душу человеческую, хоть старую подметку, лишь бы по сходной цене. Что продать? Да вот хотя бы узел зловонных лохмотьев, приобретенный в соседнем дворе и скрываемый в мешке за спиною. А может быть, пару выброшенных на помойку, разношенных вдребезги валенок. Или - ночной горшок с отбитой эмалью... Или - позеленевший примус, если он вам нужен... Не все ли равно что? "Купить-продать?!"
Сколько раз у меня почему-то падало сердце, когда до меня доносился в детстве этот негромкий вызов-вопрос: "Купить-продать?!" Сколько раз случалось мне видеть полубродягу этого ("Костей, тряпок, бутылок, банок" выглядел английским лордом рядом с ним), когда он, войдя во двор с ухватками пуганого зверя, сначала, как и все, осматривал вопросительно этаж за этажом, потом, воровато оглянувшись, проскальзывал за садик, к помойкам.. Как киплинговская крыса Чучундра, но смеющая выбежать на середину комнаты, он быстро приоткрывал уравновешенные грубыми противовесами скрипучие крышки... Кошки прыскали от него в сторону - похож на кошатника! А он либо мгновенно выхватывал железным прутком из ямы что-то невнятное и молниеносным движением отправлял в мешок, либо так же торопливо захлопывал крышку и стушевывался без добычи... Было что-то лемурье, что-то особенно жуткое, скользкое в этих серых
фигурах. Недаром они сегодня, шестьдесят лет спустя, представляются мне воплощением того мира, в котором я начинал свой жизненный путь. Я думаю о них и о нем, и на меня начинает веять из прошлого тяжкой, приторной гнилью свалки, скрипом смрадных люков на помойках задних дворов... И, как из бездны, доносится сквозь туман времени жадный, горький, бессильный и яростный полукрик, полушепот, полулозунг:
"Купить-продать?!"

фонарщики с обычными атрибутами - склянкой с керосином и лестницей:
Лев Успенский:
Пониже стеклянного "скворечника" на столбе была перекладина. В сумеречные часы позднего ноября или снежного декабря всюду на окраинах можно было видеть пропахших керосином фонарщиков. С коротенькой легкой лесенкой на плече, с сумкой, где был уложен кое-какой аварийный запас - несколько стекол, моток фитиля - фонарщик стремглав несся вдоль уличных сугробов, неустанно перебегая наискось от фонаря на четной к фонарю на нечетной стороне: расставлены фонари были в шахматном порядке.
Вот он у очередного столба. Лесенка брошена крючьями на перекладину, человек взлетает на ее ступеньки. Хрупкая дверка откинута, стекло привычным жестом снято... Спичка... Ветер - спичка гаснет, но это бывает редко. Каждый жест на счету, на счету и коробки со спичками. Огонь загорелся, стекло надето, дверца захлопнута... Две, три ступеньки. Лестница на плече, и - по хрустящему, размолотому тяжкими полозьями ломовых извозчиков, перемешанному с конским навозом снегу, по диагонали - к следующему



продавец тачек, судя по размеру для детских игр или мелких работ на даче:

Продавец домашних туфель:

торговка бельевыми корзинами:

Нищий крестьянин "ходок в город"

Торговка "голландской" сельдью
"Татарам, Тряпичнекам и протчим крикунам
вход во двор строга воспрещаетца!"
А они - входили. И сколько их было разных. И на сколько различных голосов, напевов, размеров и ритмов возглашали они во всех пропахших сложной смесью из кошачьей сырости и жареного кофе дворах свои откровения торговых глашатаев.
Приходила картинная - Елена Данько лет через пятнадцать охотно вылепила бы такую фарфоровую статуэтку - крепкая, бойкая в такой мере, что с ей подобными и старшие дворники остерегались сцепляться, похожая, как я теперь понимаю, на лесковскую "Воительницу" женщина; крепко становилась посередь двора на аккуратно обутых в добрые полусапожки основательных ногах
и запевала:
- Сельди галанские, сельди; сельди, се-е-льди!
В ладной кацавеечке, в теплом платке, с румяным - немолодым, но все еще как яблоко свежим - лицом, она стояла спокойно и с достоинством. На ее левом плече уютно лежало деревянное коромыслице с подвешенными к нему двумя тоже деревянными кадочками - небольшими аккуратными, в хозяйку, с плотно пригнанными крышками. Третья кадочка, поменьше, - с любительским посолом -в руке.
Быстрые глаза так и бегают от окна к окну, рисованный пухлый рот вкусно шевелится. И вот уже открылась первая форточка, и через зеленый продырявленный дощатый ящик-ларь, в каких хранили тогда вместо нынешних холодильников провизию (слова "продукты" никто и не слыхивал), перевешивается чья-то голова. И кадочки поставлены на мостовую, и кто-то сбегает - или неспешно сходит - по черной лестнице; и хлопает наружная дверь, и начинается торг:
- Марья Гавриловна, что давно не заходила?
- Ах, милая ты моя ягодиночка, виноградинка ты моя золоченая, говела, бабынька, говела... Так уж и решилась: дело богово, посижу дома! Торговля-то наша - сущий грех...
Трудно даже припомнить их всех подряд, служителей этого тогдашнего надомного сервиса - столько их было и по таким различным линиям они работали. Среди них имелись представители совершенно друг на друга непохожих индустрии.

Торговки мелочным съестным товаром (пышки с обрезью, шанежки)

Бродяга
"Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов" : www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Zas/06.ph...
Для лиц, не имевших действительно "где голову приклонить", в столице существовали ночлежные дома. Мы познакомились с одним из них. Вот его предыстория: по Забалканскому проспекту сразу за городскими бойнями до Новодевичьего монастыря (с правой, нечетной стороны улицы) была громадная свалка. Сюда вывозили навоз, мелкие отбросы и пр. Она занимала громадную территорию и называлась "горячим полем" 5, потому что отбросы прели, разлагаясь, курились, над полем стоял туман, зловонный и густой. Бездомные, опустившиеся люди, ворье, которому надо было скрываться, строили себе здесь шалашики, точнее, норы, в которых ночевали, подстилая под себя рваные матрасы и разное тряпье. От разложения отбросов там было тепло. Полиция делала обходы "горячего поля", разоряла их норы, арестовывала тех, кто не имел паспорта или был в чем-нибудь замешан. В санитарных целях летом, в сухую погоду, эти свалки зажигались.
Принимаемые меры борьбы с обитателями "горячего поля" не давали результатов, и тогда городская дума решила построить в этом районе ночлежный дом 6. Здесь за 5 копеек предоставлялось место для ночлега на нарах с подстилкой и сенной подушкой. За эти же деньги давался кипяток. К вечеру у ночлежки собиралась очередь без-{76}домных, плохо одетых бедняков. В ночлежке соблюдалась известного рода санитария: помещения выметались, мылись и дезинфицировались. Администрация и прислуга обращались с ночлежниками грубо: окрики, ругательства, толчки были обычным явлением. Нарушителей порядка выталкивали, спускали с лестницы. Некоторые приживались около ночлежек, кололи и носили дрова, убирали помещение, оказывали разные услуги служащим ночлежного дома. Такие люди пользовались некоторыми привилегиями: с них не взыскивали плату, они получали лучшие места, могли оставаться в ночлежке и днем, тогда как всех рано утром выгоняли и пускали только вечером. Ночевать в таком доме было неспокойно: частые посещения полиции, которая бесцеремонно расталкивала спящих, разыскивая какого-нибудь налетчика, вора.
Типичным приживальщиком на Забалканском был Мишка Косоротый: пожилой, тихий, очень болезненный человек, частично разбитый параличом. Он был услужлив, все время извинялся, боясь, что ему могут отказать в последнем пристанище. На служащих ночлежки он смотрел со страхом и умоляюще. Все его третировали, помыкали им, смеялись над ним, его прозвищем Косоротый, издеваясь над его физическим недостатком.

Булочник:

Военный цирюльник, бесплатно либо за самую низкую плату стрижет и бреет солдат и городовых:

газетчик:

дворник:
www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Zas/04.ph...
Остановим свое внимание на тружениках дома - дворниках. У Тарасовых было два старших дворника и около 30 младших, обслуживавших все домохозяйство. Старшие дворники подбирали из родни или земляков себе подручных - младших дворников, здоровых, нестарых крестьян, которых деревня выбрасывала в город на заработки. В большинстве это были неграмотные или малограмотные люди, от них требовались большая сила, трудолюбие, чистоплотность и честность. Жили они по дворницким, обыкновенно без семей, своего рода артелью. Харчи им готовила "матка", жена старшего дворника. Старшие дворники получали по 40 рублей, младшие - по 18-20 рублей. Старшие дворники были начальством, они не работали, а распоряжались и наблюдали за работой дворников. Был такой старший дворник Григорий, толстый рыжий детина, большая умница, получивший среди жильцов прозвище "министр". Каждое его слово было дельно, он умел правильно обходиться с подчиненными, дворники его уважали и боялись. Порядок на его участке был образцовый. Дворники с утра до вечера убирали улицы, {50} дворы, лестницы, разносили дрова по квартирам (в домах Тарасовых центрального отопления, ванн и лифтов не было). Особенно доставалось этим труженикам зимой при снегопадах: надо было скребками вычистить все панели, посыпать их песком, сгрести в кучи снег с улиц и дворов, на лошади отвезти снег в снеготаялку. Во дворе были две бетонные ямы, куда поступала из бань отработанная теплая вода, в них ссыпали снег, он таял, вода уходила в канализацию. Летом дворникам было легче, они по очереди могли уезжать в деревню: кто на пахоту, кто на сенокос, кто на уборку. Жалованье им шло, артель выполняла работу и за них. Кроме своего жалованья они получали чаевые за услуги жильцам: выколачивали ковры, завязывали и выносили вещи при отъезде жильцов на дачи, носили корзины с бельем на чердаки. Жили они очень экономно, копили деньги для деревни, где у них оставались семьи. Доход у них был также от "поздравлений" с Новым годом, с Пасхой; они знали, кто когда именинник, и обходили жильцов, проживающих по отведенной каждому лестнице. За такие поздравления им не только давали на чай, но и угощали водочкой и закуской. Многие из них старались одеться по-городскому, завести хромовые сапоги, пиджак, жилетку, гарусный шарф.

Кормилицы. Это обычно были здоровые деревенские молодые женщины, кормившие грудью детей в богатых семьях, их по традиции одевали в нарочитом "старорусском" стиле, "кормилочка" часто потом становилась няней:


"Всемирная косморама"
взято отсюда: dob.1september.ru/2004/03/11.htm
Перечисляя ярмарочные развлечения, нельзя не упомянуть о потешной панораме, или космораме, которую в народе называли кратко «Раёк».
Малая переносная панорама представляла собой «небольшой аршинный во все стороны ящик», расписанный яркими красками, который мог быть украшен фигурами, флажками или даже флюгером с надписью «Всемирная косморама». Он переносился на ремне его владельцем и устанавливался на складные козлы. Ящик побольше перевозили на двухколесной тележке. На передней стенке панорамного ящика было обычно два круглых окошка с увеличительными стеклами, через которые можно было рассматривать различные картинки (бывали панорамы и с 3—4 окошками). Демонстрируемые картинки или панорамы были нарисованы на длинной ленте (полосе), которая перематывалась внутри ящика с одного валика («катка») на другой. В более усовершенствованных панорамных ящиках картинки на картоне вставлялись в рамки, которые подвешивались на шнурках и по очереди опускались и поднимались, сменяя друг друга по ходу объяснения панорамщика (раешника).
Как считают исследователи, слово «раёк» произошло от «райского действа». Так называлась одна из серий картинок потешной панорамы. Эти картинки изображали библейские сцены из жизни в раю самых первых людей — Адама и Евы.
В дальнейшем иллюстрации к Библии оказались не столь популярными, как, например, сюжеты к народным былинам или картины из жизни различных городов мира. Поэтому панорамщик, или раешник, большей частью призывал публику поглядеть на подвиги Ильи Муромца, Алеши Поповича и Добрыни Никитича или на похождения Бовы Королевича и Еруслана Лазаревича. Бывали панорамы с историческими сценами, такими, как «Войны с Наполеоном», «Крымская война», или с эпизодами русско-турецкой войны. Интересны для разглядывания могли быть виды Константинополя, Парижа, Рима или Ватикана. Встречались также сцены из городской жизни Санкт-Петербурга и Москвы.
Показ панорам и картинок всегда сопровождался пояснением раешника-балагура. Все его тексты обычно представляли собой рифмованную прозу, произносились громко, скороговоркой и всерьез. Внешний облик раешника и его манера общения с публикой были во многом схожи с балаганными дедами-зазывалами.
А вот и прибаутки косморамщиков (больше - здесь: www.booksite.ru/fulltext/nar/odn/iyt/12.htm
Подходите, подходите,
Да только карманы берегите
И глаза протрите!..
А вот и я, развеселый потешник,
Известный столичный раешник,
Со своею потешною панорамою:
Картинки верчу-поворачиваю,
Публику обморачиваю,
Себе пятачки заколачиваю!..
А вот, извольте видеть, город Рим,
Дворец Ватикан,
Всем дворцам великан!..
А живет в нем римский папа,
Загребистая лапа!..
А вот город Париж,
Как туда приедешь —
Тотчас угоришь!..
Наша именитая знать
Ездит туда денежки мотать:
Туда-то едет с полным золота мешком,
А оттуда возвращается без сапог пешком!"

Крестьянские типажи. Их гнала в город нужда. Либо они находили мелкие разовые заработки, либо опускались и гибли.





кухонная девушка (младшая кухарка или судомойка)

Пожарный (а вот здесь история Пушкина и пожарного - не менее занимательная: users.livejournal.com/felix___/180091.html

продавец певчих птиц:

продавец спичек (мальчик-со-спичками)

Разносчик и слуга, пробующий гребень:

Торговец мороженой рыбой:

Шарманщик:
во двор уже входит, перекошенный на один бок тяжестью своего ящикообразного инструмента, худой, смуглый, впалогрудый шарманщик.
Такой же тощий и черномазый мальчишка несет за ним клетку с ободранным зеленым попугаем, ящичек, в котором плотно уложены, как в картотеке, картонные билетики - "счастье", маленький вытертый коврик... Старший упирает в булыжник деревянный костыль шарманки, утверждает перед нею на раскладной табуреточке клетку и переполненный "счастьем" ящик... Мальчишка уже разостлал поодаль трепаный, грязнее каменной мостовой, коврик. Свой картуз с переломленным козырьком он положил, как чашку, тут же
около, на панели...
Ах, этот нудный, гнусавый, за сердце хватающий присвист, которым начинались все мелодии тогдашних разбитых шарманок! Почему ты помнишься столько лет, столько десятилетий? Ах, этот мрачный, жутковатый, униженный и ненавидящий взгляд сине-белых, то ли цыганских, то ли итальянских, глаз на коричневом лице - ты и сейчас стоишь передо мною. И эта мятая, бутылочно-зеленого плюша артистическая шляпа, шляпа нищеты, шляпа горечи, шляпа тысяч несчастий и миллионов терзаний - сколько я видел в детстве
таких трагических шляп...
Зззззачем ты, безззумная, губишь
Таво, кто увлекся тобой?
Неужели меня ты не любишь?
Не любишь, так бог же с тобой!
Это не поется, это только играется... Одна чахоточная, пошлая, скудная, как этот дворик, мелодия без слов... И все же это - не медная посуда. Это - искусство. Оно доходит. Уже из подворотни - озираясь, где дворник? - заглядывают во двор девчонки и парнишки с соседних дворов.
Может быть, они таскаются за шарманкой из дома в дом уже с самого Нейшлотского? Вошли и замерли у стен.
У церкви стояла карета,
Там пышная свадьба была...
Уже наши собственные дворницкие и швейцарские дети - счастливцы! - подбираются, шаг за шагом, к самому попугаю (девочки), окружают коврик (мальчуганы). И одно за другим распахиваются окна. И высовываются "дворовые", не "фасадные" головы - кухарок, горничных, приживалок... И вот уже летит на землю первый, завернутый в бумажку, алтын... И незавернутый пятак падает и катится к ногам музыканта... Еще, еще, опять... И какая-то с косичкой, но уже похихикивающая по-взрослому, фыркая в рукав, покупает себе "счастье". И сердитый, нахохленный попугай, недовольно покрякивая и покрикивая что-то не по-русски, ловко зацепив его клювом,
вытаскивает из туго спрессованной пачки один билетик. И девчонка, прочтя, хватает себя ладонью за все лицо: "Ой, мама родная..."
Шарманщики часто были итальянцами и немцами.

Ну не смогла мимо пройти...

@темы: текст, фотографии, история, иллюстрации, не мое, а жаль

---

Л.Чарская "Смелая жизнь" Часть вторая Главы 1-3

[telwen]

Л.Чарская "Смелая жизнь"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I
Вербунок. — Красавчик Юзек

Маленький, обычно грязный город Гродно стал почти неузнаваем. По узким извилистым улицам бродят целые толпы улан, утопая по колено в весенней грязи, в разноцветных мундирах всевозможных полков. Апрельское солнце весело играет на оправах их сабель, на глянцевитой поверхности кожаных кобур, привешенных к поясам, на высоких киверах с серебряными значками. Уланы с трудом передвигают ноги, слегка пошатываясь и задевая прохожих. Впереди них идут песенники, приплясывая и выкрикивая веселые, удалые припевы. Им вторят трубы, неистово гудя своим оглушительным басом. Перед каждой такой толпой выступают бравые молодцы в расстегнутых колетах, с потными, красными от вина и возбуждения лицами. Они едва держатся на ногах и выкрикивают на разные голоса, надорванные и охрипшие от натуги:
— Эй, бравые люди! Кто желает записаться? Торопитесь! Времени мало! А жизнь солдата-кавалериста сущее наслаждение. Сюда, к нам, господа! Времени мало — желающих много... Что может быть лучше кавалерийского житья!
Это — вербовщики из разных полков нескольких уланских дивизий, присланные сюда для новобранцев. Они, по обычаю того времени, вызывают тех, кто желает добро-
вольно идти в солдаты. На них мундиры самых разнообразных цветов. Это старые солдаты — видно по всему. На их нетрезвых лицах написана уверенность и отчаянная удаль.
Окна нижнего этажа шинка (1), помещавшегося на одной из главных городских улиц, открыты настежь. Мимо них поминутно снуют эти беспорядочные толпы старых и новых вербовщиков и завербованных. И все это пляшет, поет и беснуется в каком-то безумном веселье.
У одного из окон стоит Надя. Она по-прежнему в синем казачьем чекмене и донской папахе. Она смотрит на беснующуюся толпу безучастным взором, в то время как мысли ее носятся далеко-далеко и от горланящей оравы, и от грязного Гродно, и его кривых улиц. Они витают там, вокруг Раздарской станицы и тихого Дона, где она провела последнюю зиму.
Добрый полковник дал ей приют у себя в доме: она проживала частью у него, частью у своего нового друга — Миши Матвейко, где испытала настоящее мирное семейное счастье. Мать молодого Матвейки и его красавица сестра действительно души не чаяли в Наде. Миша не ошибся. Его товарищ сумел завоевать себе общее расположение и любовь. И никто в доме не подозревал, что под казачьим чекменем скрывается девушка, и уже одно это несказанно радовало Надю, так трепетавшую за целость ее роковой тайны.
Живя в станице, она целые дни проводила в степях на берегу Дона, охотясь за всевозможной дичью или просто катаясь на своем Алкиде. Потом, когда выпал снег и река застыла, девушка проводила большую часть времени дома, среди гостеприимной и милой семьи Матвейко. И когда вернувшийся из Черкасска, от наказного атамана Платова, Борисов объявил ей, что он получил под команду Атаманский полк, который не сегодня завтра должен выступить в Царство Польское, — Надя как будто даже опечалилась немного при мысли о расставании с милой, так гостеприимно принявшей ее донской землей. Трогательно было ее прощание с Матвейко, в особенности с красивой, мечтательной, серьезной красавицей Даней, которая успела горячо привязаться к юному казаку и полюбить его за кротость и какую-то, словно девичью, чуткость.
Целую зиму провел Атаманский полк в походе на беспрестанном марше за редкими остановками, и только весною Надя, вместе с остальными, попала в Гродно. О это Гродно! Девушка почувствовала себя разом печальной и одинокой среди чужого, грязного местечка, перенесенная сюда прямо из вольных степей придонской станицы.
Борисов, окончив свое дело, ласково распростился с вверенным его попечениям юным казачком и повел свой полк далее, вглубь Польши на летние квартиры. И Надя осталась теперь одна, без друзей и поддержки, совершенно одна в целом большом и страшном мире.
Ее новые друзья — милый, добродушный Миша Матвейко, которого она успела полюбить ничуть не менее своего брата Васи, его красавица сестра, подарившая таким искренним участием ее, Надю, — все это осталось там, далеко от нее, у зеленых берегов тихо плещущего Дона. И бог знает, увидит ли она их когда-нибудь снова.
Перед ее глазами кривые грязные улицы Гродно, ревущая, пляшущая, орущая толпа — этот дикий «вербунок», возмущающий своей пьяной удалью всю душу смугленькой девушки...
Она готова уже отойти от окна, чтобы не видеть этой расходившейся разношерстной крикливой толпы, как вдруг резкий, громкий голос коснулся ее слуха:
— Эй, пригожий паренек, не хочешь ли завербоваться в наш полк? Ей-ей, славное у нас житье!.. Не житье, а масленица, прямо могу сказать. Удаль и забубенщина наша славятся на все другие полки... По рукам, что ли, да и дело в шляпе!
Надя с невольным ужасом отшатнулась от окна: перед нею была всклокоченная голова и багрово-красное лицо какого-то пьяного улана в расстегнутом колете. За ним стояло несколько других таких же молодцов, очевидно уже завербованных гулякой, и все они выводили нестройными голосами какую-то удалую солдатскую песню.
«Если нельзя иным путем поступить в полк, как только через эту безобразную вербовку, так бог с ним, — подумала с невольной брезгливостью Надя, — придется подождать, не пройдет ли какой-нибудь другой полк через местечко...»
Хорошо было так думать — только думать, но каково было ей ждать одной в неизвестном чужом городе, почти без денег, так как взятая ею сумма, подарок отца, приходила к концу.
В ту минуту, как она намеревалась закрыть окно, на улице в собравшейся вокруг харчевни толпе послышались крики: «Наместник (2) идет, наместник! Дорогу господину наместнику, эй вы, крикуны!» Вся толпа разом притихла.
К группе подгулявших улан подходило двое мужчин, один в полной уланской форме, с мужественным лицом нерусского типа и с аршинными усами, уже тронутыми сединой, другой — юноша, почти мальчик, лет шестнадцати на вид, с растерянным, как бы обиженным выражением поразительной красоты лица.
— Как дела? — обратился старший из двух спутников к подгулявшему главарю группы.
— Идет, слава богу. Есть, понятно, разные упрямые молодчики, которые предпочитают сидеть на печи и есть кашу, — произнес тот, насмешливо взглядывая на Надю, стоявшую у окна, — но их, благодарение богу, гораздо меньше, нежели желающих.
— А вы разве не желаете завербоваться, сударь? — вежливым тоном обратился вновь прибывший усач к Наде.
Молодая девушка, не ожидавшая этого вопроса, смутилась и покраснела.
— Если нет иного пути попасть в полк, как этот, — произнесла она смущенно, указывая на волнующуюся на улице толпу, — то, признаюсь, у меня нет к тому особенной охоты.
— Да кто же вам говорит про этот путь! — расхохотался самым искренним смехом офицер. — Вы можете записаться в полк и без того, чтобы умащивать дурацкой пляской наши гродненские трущобы. Для этого стоит только сходить к ротмистру Казимирскому, который командует одним из эскадронов коннопольского полка. Да вот, не угодно ли присоединиться к нам? Мы с моим юным другом идем туда и с этою же целью. Желаете?
Надя не заставила повторять приглашение. Через минуту она была уже на улице и вместе с обоими спутниками храбро зашагала по грязной кривой улице Гродно.
Путь их оказался недолгим. Не больше как через какие-нибудь четверть часа бравый усач, отрекомендовавший себя корнетом Линдорским, и оба его юные спутника подошли к большой корчме, стоявшей на самой середине городской площади.
Еще на пороге вновь прибывшие были оглушены звуками самой отчаянной и безобразной музыки. Тут пищала волынка, пилила скрипка, бренчала гитара, трубил рожок, похожий по звуку на рог горниста, и все это покрывалось отчаянным гулом турецкого барабана.
Громадные клубы табачного дыма мешали видеть, что делалось в корчме. Вскоре, однако, глаза Нади немного привыкли к этому серому туману, стоявшему сплошным столбом в горнице, и она могла рассмотреть целую толпу снующих, прыгающих и пляшущих под эту безобразную музыку людей.
Они, со своими разгоряченными от вина и пляски лицами, окруженные облаками дыма, скорее походили на чудовищ или исчадий ада, нежели на обыкновенных смертных.
Один из них, великан по сложению, быстро подскочил к Наде и, прежде чем девушка могла опомниться, схватил ее за руки и вовлек в круг танцующих.
Но корнет Линдорский, зорко следивший за обоими юношами, взятыми им под свою защиту, бросился на выручку Нади и не без усилий вытащил ее обратно из круга.
А толпа, глядя на эту сцену, ревела от хохота, как безумная.
С трудом корнет Линдорский и его юные спутники пробили себе дорогу и очутились наконец на пороге крошечной комнатки, которую занимал ротмистр Казимирский.
Это был еще не старый мужчина с румяным лицом и живым взглядом острых серых глаз. Холеные с проседью усы его были молодецки завиты в колечки. Полные губы улыбались приветливо и мягко. Как он, так и корнет были поляки, которых среди офицеров полков, стоявших на западной границе, в особенности, однако, в коннопольском полку, было тогда много.
— Чем могу служить пану наместнику? — обратился ротмистр с изысканной вежливостью к Линдорскому на польском языке.
— Вот, господин ротмистр, — отвечал тот, — я привел к вам моего юного друга, пана Юзефа Вышмирского. Его дядя, известный вам пан Канут, во что бы то ни стало добивается чести видеть юношу под вашей командой, на службе в славном коннопольском эскадроне.
— Добже (хорошо), — произнес Казимирский с ласковой улыбкой и кивнул молодому Вышмирскому.
— Чем могу служить пану? — снова обратился он к Наде, приняв и ее за молодого поляка.
— Я тоже добиваюсь чести поступить в ваш полк, — отвечала храбро по-русски молодая девушка.
— Но ведь вы уже казак, если меня не обманывает зрение, — произнес ротмистр тоже по-русски, бросая на Надю один из своих пронизывающих взглядов.
— О, нет, я казак только по одежде, господин ротмистр, — поторопилась ответить та. — Моя фамилия Дуров, я русский дворянин и еще нигде не числюсь.
— Прекрасно! — произнес, покручивая свои выхоленные усы, Казимирский. — Отныне вы оба будете у места. — И, переведя взгляд с Нади на Вышмирского, добавил: — Вы оба будете служить во вверенном мне эскадроне уланского коннопольского полка. Мы далеко не прочь приобрести таких славных рекрутиков, не правда ли, пан наместник?
— Совершенно верно, господин ротмистр, — ответил тот.
Судьба Нади была решена.
Она горячо поблагодарила Казимирского и вышла из адской корчмы, где все еще бесновалась, шумела и плясала обезумевшая в своем диком веселье толпа.
— Не знаю, как благодарить вас, господин корнет, — очутившись снова на улице, обратилась Надя к своему старшему спутнику.
— Не стоит, молодой человек, — произнес ласково Линдорский. — Служите только хорошенько, чтобы вполне оправдать доверие начальства. Ротмистр Казимирский отличный служака, и вступить под его начальство — большая честь. Я рад за вас и за пана Юзефа.
Но юный пан Юзеф, казалось, нимало не разделял этой радости. Его тонкое, прекрасное лицо было полно не то задумчивости, не то грусти. Синие глаза смотрели спокойно и равнодушно. Алые губы были плотно сжаты. Он оставался, очевидно, совершенно безучастным и к словам корнета, и к своей новой участи — этот красавец мальчик.
— А знаете, юноша! — неожиданно произнес Линдорский, обращаясь к Наде. — Ведь нам с вами надо бы чем-нибудь ознаменовать столь блестящее и скорое устройство дела. Можно сказать, что вы по щучьему велению попали в лучший из наших конных полков. За это следовало бы сорвать с вас порядочный куш...
— О, что касается этого, — поспешила ответить Надя и неожиданно смутилась, — то... я... я... увы! Смею только бесконечно благодарить вас, господин корнет... так как... — И она окончательно замолкла, растерянная и красная как рак.
И было от чего смущаться бедной Наде. Она поняла слова наместника буквально. Следовало отблагодарить его так или иначе: распить с ним, по тогдашнему обычаю новобранцев, бутылку-другую старого, хорошего вина, а между тем в кармане ее слабо позвякивали лишь два оставшиеся червонца — последняя капля прежнего богатства. Их вряд ли бы хватило на самый скромный ужин с наместником.
Последний искренно расхохотался при виде смущенного и испуганного лица Нади. Улыбнулся, очень вяло впрочем, и юный красавчик Юзек.
Надя окончательно смутилась и растерялась от этого смеха.
— Ха-ха-ха! Нет, слышите ли? Это бесподобно! — хохотал Линдорский. — Юзеф, мой мальчик, нет, каков! Он принял мои слова за чистую монету!.. Но успокойтесь, дитя! Вы не так меня поняли. Ей-богу! Пан Линдорский не берет взяток... Это было бы не по-солдатски, черт побери! Я жду от вас вознаграждения несколько иного рода. Видите ли, — разом делаясь серьезным, заговорил он, — я — большой приятель пана Канута, дяди этого молодчика. — И он скосил глаза в сторону Вышмирского. — И пан Канут просил меня поберечь его племянника. Он, в сущности, такой же ребенок, как и вы, не во гнев вам будь сказано, господин казак. А поэтому не согласитесь ли вы в походе да и на стоянках составить общество моему юному другу? Все же вдвоем ему будет не так скучно. Он, собственно говоря, прекрасный малый. Сердце у него золотое. Только ужасно не по нутру пришлось ему походное житье. А что поделаешь, когда у дядюшки Канута свой собственный взгляд на это дело? Видеть племянника кавалеристом — мечта его жизни. Вы, Дуров, молодчина хоть куда, это видно по всему, и выглядите много отважнее нашего неженки. — Тут корнет ласково подергал нежное ушко Юзефа. — Послужите же ему примером в стойкости и отваге. И то, и другое необходимо как в мирное, так и в военное время. Помогите ему, Дуров, и я буду вам признателен за это. У вас такое мужественное, энергичное, несмотря на юность, лицо; вы, вероятно, храбры и выносливы, как спартанец. Сделайте из Юзьки такого же спартанца, и вы отплатите мне сторицей за мою ничтожную услугу, оказанную вам. Поняли ли вы меня, мой мальчик?
— Понял, господин корнет, и не замедлю исполнить ваше желание, — бойко отвечала Надя, с самым веселым видом глядя в лицо корнета.
Вся грусть девушки разом куда-то исчезла: ей было и весело, и смешно в эту минуту. И в самом деле, не забавную ли шутку сыграла с ней проказница-судьба? Ей — слабенькой, юной девушке — доверяли на попечение большого мальчика, почти юношу, вверяли его ее охране и защите... О, если бы он знал, тот же корнет Линдорский, какого покровителя приобретал в ее лице красавчик Юзек!
И это пустяшное обстоятельство вдохнуло, казалось, новый запас энергии и бодрости в юное и смелое существо Нади.
— Ну-с, пан Юзеф, — весело обратилась она к юноше, — вы слышали, что говорил господин корнет, а потому извольте отныне повиноваться мне беспрекословно. Я стою на квартире в Мовшиной харчевне, не угодно ли вам перекочевать ко мне с сегодняшнего же дня, новый товарищ?
— Хорошо, будь по-вашему, — тем же безучастным тоном отвечал Юзеф, и лицо его по-прежнему выражало не то апатию, не то грусть.
— Ну и отлично! Молодец вы, Дуров! По всему видно! — похвалил Надю Линдорский. — А теперь вам надо идти в швальню, где вас оденут в полную уланскую форму. Не хотите ли, чтобы я последовал за вами?
— Разумеется! — весело воскликнула Надя.
Пан Линдорский ей нравился все больше и больше своей живостью и неподдельным весельем, так и бившим ключом.
И все трое снова замесили жидкую весеннюю грязь, бодро шагая по кривой узкой улице, ведущей к кварталу, занятому под стоянку коннопольским уланским полком.

1 Питейный дом, корчма.
2. Наместниками назывались главари вербунка.

ГЛАВА II
Первые тернии. — Письмо на родину

— Нет, это невозможно, какая пытка! Ну, не нелепость ли со стороны дяди Канута запрягать меня в ярмо, как ленивого вола!
И бледный, измученный Юзек Вышмирский выпустил тяжелую пику из рук и в изнеможении опустился на мягкую весеннюю траву, обильно покрывающую широкий плац, где производились военные упражнения новобранцев.
Полковой дядька, взводный Спиридонов, обучавший строю и военной выправке всех завербованных коннопольским отрядом и в том числе наших героев, Надю и Вышмирского, с нескрываемой жалостью взглянул на статного, беленького, как сахар, уланчика, которому было не под силу выполнение трудных солдатских приемов.
— Эх, сердешный, сидеть бы тебе у маменькиной юбки, а то нет, полез в солдатчину, туда же! Уж какая тебе, сударь, служба! В чем душа держится, а он, на тебе, солдат тоже!
И бравый взводный даже решительно сплюнул в сторону, что означало у него крайнее негодование.
Но если холеный польский паныч не оправдал его ожиданий, то другой новобранец, уже более часа размахивающий тяжелой дубовой пикой, вполне заслуживал одобрение Дядьки Спиридонова. И то сказать, это какой-то бесенок в Уланской одеже. Сам — тоненький, статный, с узким перехватом в талии, как тебе у черкеса али у заправской девицы, а силища-то и терпение так и брызжут из него!.. На нем, поверх мундира с малиновыми отворотами и белыми эполетами, надета кожаная перевязь с подсумком, наполненным патронами. На голове высокая малиновая шапка с узким волосяным султаном, на ногах, поверх рейтуз, тяжелые солдатские сапоги.
Наряд этот вовсе преобразил Надю. В нем она стала как-то еще выше, стройнее. Она словно выросла за последнее время, словно преобразилась. За эти три недели, проведенные в постоянном ученье на плацу или в манеже под надзором того же неутомимого дядьки, смуглое лицо ее обветрилось и загрубело; покрытое густым слоем весеннего загара, оно окончательно потеряло последние следы женственности.
Но, несмотря на свой бодрый, сильный вид, Надя переживала в глубине души невообразимые муки. Новая жизнь с ее трудными требованиями нелегко давалась бедной девушке. Женская, хотя бы и выносливая, натура в конце концов дает себя знать. Эти военные упражнения, трудные и для солдата, измучили до полусмерти все ее юное, почти детское существо. Тяжелая дубовая пика оттягивает руки и давит плечо до ломоты в костях, до нестерпимой боли. Рукоятка громадной бряцающей сабли едва помещается в маленькой девичьей руке. Но что хуже всего — так это сапоги.
О, эти ужасные сапоги! Они, как орудия пытки, тисками сжимают узкие девичьи ножки. Надя с трудом волочит их по земле. Ее пальцы вспухли и посинели. Тяжелые, как кандалы, сшитые на любую солдатскую ногу, эти ужасные сапоги похожи скорее на громадные ялики и тяжелы, как пудовые гири.
Сегодня проклятые сапоги особенно досаждают Наде. И пика как-то особенно дервенит руку и вовсе не повинуется ей. А тут еще этот Юзек довершает мучение своими жалобами. Ах этот Юзек! И без того ей приходится не легко!
Надя с досадой отшвыривает пику и подходит к юноше.
— Слушай, Вышмирский, это несносно! — говорит она раздраженно. — Ты мне вытягиваешь душу своими стонами. Не ной, пожалуйста, по крайней мере, или ступай к Казимирскому просить отставки.
— Хорошо тебе говорить это! — произносит измученным голосом несчастный мальчик. — Ты вольная птица; хочешь служить — служишь, не хочешь — уйдешь. А каково мне?! Мой опекун-дядя хочет во что бы то ни стало, чтобы я дослужился в кавалерии до офицерского чина. А какой я солдат-кавалерист, Саша, посуди сам! Взгляни на эти руки! Разве им под силу этот собачий труд?
Вышмирский протянул к самому лицу Нади свои изнеженные руки, с ровно отточенными розовыми ногтями и с нежными розовыми ладонями, сплошь покрытыми шрамами и мозолями.
— Да, изрядные руки! — согласился подошедший к ним дядька Спиридонов, с явным сочувствием поглядывая на обезображенные ладони Вышмирского.
— То-то и есть! — покачал тот своей красивой головою. — А дядя Канут говорит постоянно, что я создан для малинового уланского колета и для шпор... Шпоры, понятное дело, годны для мазурки... Ах, и отплясываю же я ее на славу! — с неожиданным оживлением произнес юноша, и лицо его мигом преобразилось. Равнодушие и апатия в один миг исчезли. Это был совсем новый Вышмирский, веселый, точно оживший и чудо похорошевший. — Знаешь, Дуров, — с тем же необычайным блеском во взоре продолжал он, — что, если попросить ротмистра отпустить нас на завтра в имение дяди Канута?.. А?.. Оно очень неподалеку отсюда. Кстати, завтра Зоськино рождение. Ты познакомишься с сестренкой. Чудо что за девочка, живая, бойкая, настоящий огонь... Вот обрадуется нашему приезду! Едем, Саша! А?
— Да, я не прочь! — согласилась Надя. — А только теперь, сделай милость, подтянись и проделай ты все свои упражнения с негодной пикой. Ей-богу же, совестно Спиридонова! Скажет еще кому-нибудь! — добавила она по-французски, чтобы не быть понятой бравым дядькой.
Юзек тяжело вздохнул и, с трудом поднявшись с мягкой травы, снова принялся за прерванные было экзерсиции.
Но ни ему, ни Наде не суждено было их докончить сегодня. По учебному плацу прямо на них бежал, размахивая кивером, уланский офицер, поручик Бошняков, взводный их эскадрона. Он что-то кричал им издали, чего ни Юзек, ни Надя не могли, однако, разобрать.
Наконец поручик, запыхавшийся и весь красный от бега, приблизился к ним.
— Поздравляю, господа, с походом! — произнес он, задыхаясь. — Война с Францией! С Пруссией заключен союз, и мы идем бить Наполеона! — И, передохнув немного, продолжал скороговоркой: — Сейчас получена бумага от военного министра и циркуляр государя. Через полчаса объявят полку... Ну-с, мои славные мальчуганы, довольно намозолили вы себе руки сегодня. Ступайте-ка за мною. Рады походу?
И, обняв обоих за талии, Бошняков повел их к большому флигелю, где было устроено офицерское собрание коннопольского уланского и других полков.
Надя подняла на Бошнякова широко раскрытый, недоверчивый, вопрошающий взор.
Война? Великий боже! Не шутка ли это? Но глаза взводного влажны от счастья. Лицо пылает. В голосе слышатся молодые, радостные нотки. Как его преобразило, однако, это известие!
«Война!.. Вот оно, странное, светлое, желанное слово!» — думалось Наде, в то время как она шагала в обществе Бошнякова и Вышмирского по едва покрывшемуся первой весенней травой плацу.
Война!.. Наконец-то желание ее услышано судьбою... Война! Вот где таится мечта ее жизни, для которой она живет, к которой стремится всей своей юной душой!.. И плечи девушки, изломанные непосильной тяжестью пики, снова словно приобрели прежнюю легкость и гибкость. Тяжелые сапоги, железными путами оттягивавшие ноги, несчастье и мука Нади, — позабыты. Сердце ликует и бьется, в нем расцветает надежда, радостная и светлая, как день. Дух захватывает от непривычного, почти непосильного прилива счастья. Ей хочется закричать от восторга, засмеяться, запрыгать, стрелою понестись по зеленому плацу, броситься на шею Вышмирскому и затормошить негодного мальчугана, спокойно выступающего своими изящными ногами в безукоризненных сапогах по плацу.
«И что это за глупое равнодушие у него?! — злится Надя, поглядывая искоса на холодное бесстрастное лицо Юзека. — Можно ли погружаться в спячку, когда всколыхнулась и дрогнула вся Европа!.. Идем бить Наполеона! Какое это чудесное и вместе с тем страшное слово! И как просто и хорошо сказал это Бошняков...»
Но Наполеон — гений, покоривший полмира, и она, Надя, твердо знает это. Австрия, Италия, Индия, египетские пирамиды... Боже великий! Сколько сильного, славного за ним! И они идут на него... Наполеон! Что-то необъятное, роковое есть в этом имени... Пусть он гений, пусть победитель, но между русскими разве нет и не будет гения, подобного Суворову? А они разве не ученики и дети бессмертного Суворова?.. О, она, Надя, так твердо верит в русскую счастливую звезду, в победу русского оружия...
И весь мир кажется ей теперь таким дивно прекрасным. Весь мир — и Спиридонов, и Бошняков, и Юзек. Будущее чудится сплошной розовой сказкой, где действующие лица — богатыри, победители, Бовы-королевичи, которые возьмут, должны взять верх над дерзким Наполеоном! Иначе и быть не может... Она, Надя, так верит в это будущее, прекрасное, как жизнь! Там, в этом будущем, ее ждут битвы, победы, может быть, слава... крупная слава... Не такая крупная, конечно, как слава бессмертной Жанны, слава более скромная, но которою все же будет гордиться ее милый далекий отец!..
«А вдруг вместо этого смерть?» — прерывает свои грезы девушка, но тотчас же гонит от себя неприятную мысль. Смерть — когда в сердце расцветает весна и вся душа ее ликует! Смерть теперь — нет, это невозможно!
И она шагает по плацу жизнерадостная и счастливая, с душою, наполненной смутным торжеством, с отрадными мыслями и бьющимся сердцем...
В тот же вечер, до ужина, был прочтен циркуляр государя и полк поздравили с походом. Дружное «ура» молодцов-коннопольцев вырвалось из тысячи солдатских грудей и огласило далеко кругом окрестности Гродно.
А молоденький новоиспеченный улан кричал громче всех.
— Не понимаю, чему ты радуешься, Дуров! — удивлялся, пожимая плечами, Вышмирский. — Или тебе надоела жизнь?
— Ах, Юзек, ну, какой же ты, ей-богу! — искренне негодовала Надя. — Ну можно ли оставаться равнодушным в то время, когда в недалеком будущем тебя ждет грохот пушек, лязг оружия, крики победителей!..
— Стоны раненых... вопли о помощи... смерть... — дополнил Вышмирский.
— Пусть даже смерть! — пылко срывается в неизъяснимом порыве с уст Нади. — Да разве не сладко умирать за родину, за ее честь, ее славу! Ах, Юзек, Юзек, никогда ты не поймешь меня! — сокрушенно покачала она головою.
— Может быть, — спокойно согласился с нею молодой поляк, и вдруг легкое облако осенило его лицо, прекрасное и нежное, как у девочки. — Но если меня убьют, что будет тогда с моей Зоськой?
Надя с сожалением взглянула на него: ей стало жалко этого женственно-хрупкого мальчика, такого чуждого и неуместного в суровой жизни солдата. Ей было и тяжело, и чуточку досадно на него...
Однако в этот вечер, прежде чем уйти в свой угол (они жили в небольшой комнатке, разделенной надвое дощатой перегородкой), Надя крепко пожала протянутую ей нежную руку Вышмирского.
— Полно кукситься, Юзеф! — произнесла она весело. — Бог милостив, и ты вернешься из похода здравым и невредимым. Еще как откалывать мазурку с твоей Зоськой будешь!
— И то правда! — произнес, разом оживляясь, юноша. — Ты всегда сумеешь успокоить меня, Дуров. И где ты черпаешь эту силу, эту бодрость духа, волшебник?! А знаешь, какая мысль пришла мне в голову... Что, если пойти сейчас к ротмистру и попросить отпустить нас с тобою хоть на один день к дяде Кануту. А? Что ты скажешь на это?
И прежде чем Надя успела что-либо ответить, Вышмирский вскочил с совсем несвойственной ему живостью и, на ходу пристегивая саблю, бросился из комнаты.
А Надя тяжело задумалась, оставшись одна.
«Счастливый! У него есть кому благословить его перед походом, молиться о нем и оплакать его в случае смерти. А я?.. — выстукивало, сжимаясь от внезапной тоски, опечаленное девичье сердечко. — Самые близкие, самые дорогие люди не знают даже, жива ли я или нет! Может быть, они даже сочли меня давно умершей... А что, если напомнить о себе, подать весточку, успокоить хоть отчасти бедного папу? Ведь все равно — меня не вернут теперь. Уж поздно!.. Всякая связь с прошлым порвана... Да и не найти меня им! А получив письмо, все же отец успокоится отчасти, будет знать, что я жива и здорова...»
И, не колеблясь долее, Надя присела поспешно к столу, схватила лист писчей бумаги, обмакнула перо в чернильницу, и вмиг рука ее забегала проворно и быстро по белой странице.
«Ненаглядный мой папочка, — писала она, — как ты должен удивиться, получив эти строки от твоей злой девочки, причинившей тебе столько горя и забот. Папа, золото мое, радость моя, прости мне, прости, неоцененный, родной, любимый! И маменька, и Вася, и Клена — все, все простите вашу гадкую Надю. Папочка, я не виновата, клянусь тебе честью, нет! Пойми меня, папа, и прости, родной, если можешь! Пойми, прежняя жизнь была не для меня. Домашние работы, хозяйство, мелкие женские заботы по дому — они не удовлетворили бы меня! Папа, радость моя, вспомни, я с колыбели привыкла к иной жизни, к иной обстановке. Постоянно на марше, постоянно среди молодцов-гусар, под звуки труб, я воспитывала, помимо собственной воли, эту безумную любовь к военной походной жизни. И потом, папа, не знаю почему, но мне кажется, что я нужнее родине в качестве воина-солдата, нежели в скромной доле хозяйки. Я знаю, отец, ты поймешь меня. Ты должен меня понять! Я — твоя дочь; твоя кровь течет в моих жилах, кровь старого воина, лихача-кавалериста. Ты поймешь мое стремление и оценишь его. Пишу тебе, отец, и приношу мою запоздалую повинную теперь, так как не сегодня завтра мы выступаем походом в Пруссию. Кто знает, может быть, я не вернусь оттуда и сложу голову далеко на чужбине, но, написав тебе эти строки, мне будет все же легче умирать... Мой папа, мой ненаглядный, дорогой папа узнает наконец, что его буйная головушка, его казак-девчонка, гусарская питомица, не способна ни на что дурное, и благословит меня заочно на бой — на смерть и славу. Надя».
Письмо окончено... А Надя, с помутившимся взором и пылающим лицом, все еще сидит над мелко исписанной четвертушкой бумаги. Она словно не может оторваться от нее. Крупные, тяжелые слезы одна за другою скатываются по пылающим щекам на бумагу, смачивая ее и оставляя на ней мокрые следы...
Грязные закоптелые стены комнатки словно раздвинулись перед нею. Ее мысленные взоры видят теперь, как на картине, четко и ясно, белый, угрюмый на вид их сарапульский дом, окруженный громадным старым садом, небольшую террасу и милую голову с заметной проседью, склоненную за чтением этого письма.
Милая, дорогая голова! Сколько в ней таится забот и тоски, и все о ней, все о бедной далекой Наде!.. С каким наслаждением приникла бы она теперь к этому дорогому лицу горячим поцелуем, как сердечно произнесла бы, обняв эту милую, полуседую голову:
«Успокойся, не грусти, папа! Когда-нибудь твоя Надя вернется к тебе, вернется, может быть, покрытая славой, и разгонит все эти резкие морщины на твоем челе».
— Дуров! Саша! Где ты? — слышится, как сквозь сон, задумавшейся девушке. — Он позволил, Дуров! Он позволил! Клянусь! Я готов примириться с войной и с походом, если мне придется увидать до них старое гнездо Канутов и мою Зоську!
Надя поспешно оправляется и утирает слезы. И то пора — Вышмирский уже на пороге.
— Представь, дружище! «Отпуск, — говорит, — я вам дам, и вам и вашему другу, а вы мне, смотрите, «в товарищах» не засиживаться!» Славный парень этот Казимирский, право! Лучшего эскадронного я бы и не желал иметь. Завтра после обеда выезжаем. Я уже нанял у корчмаря его бричку... А теперь спокойной ночи, Дуров. Утро вечера мудренее.
— Спокойной ночи! — отвечала Надя, с удивлением поглядывая на своего нового друга и едва узнавая его.
Действительно, от прежнего флегматичного Юзека не осталось и следа. Лицо его горело, глаза так и блестели самой искренней, почти ребяческой радостью. Счастье делало совсем другим человеком юного пана Вышмирского.

ГЛАВА III
У Канутов

К громадной старинной усадьбе богатого польского помещика, пана Казимира Канута, лихо подкатила быстрая тройка.
Великолепный замок Канута, утонувший в целом море молодой весенней зелени, покрывавшей деревья громадного сада, был ярко освещен. Из открытых окон выливалась целая волна звуков. Нарядные пары, точно светлые видения, мелькали в рамах окон.
В замке танцевали. Бал был в самом разгаре.
— Вот кстати! — произнес весело Юзек, сопровождая Надю по длинной аллее, ведущей к крыльцу. — То-то радость будет Зоське! Прямо к мазурке угодили!
В доме, очевидно, расслышали бряцанье троечных бубенцов: из надворных строений выскочила целая толпа мужской и женской прислуги.
— Панич пожаловал! — послышались среди нее радостные возгласы.
Как раз в это время музыка в замке прекратилась, пары остановились и поднялась суматоха.
— Юзеф приехал, Юзек! Где он? Матерь божья!.. Да что же он медлит! — послышался чей-то звонкий молодой голосок из открытого окна дома.
В ту же минуту Надя, вступившая было в освещенные сени замка, неожиданно как вкопанная остановилась на пороге.
Какое-то белое воздушное существо, окутанное в прозрачное облако кисеи, с серебряными крылышками за спиною, выпорхнуло из противоположной двери и с радостным криком: «Ах, Юзек, коханы (дорогой)!» — повисла на шее Нади.
Под градом поцелуев, сыпавшихся на опешившую девушку, Надя не могла вполне разглядеть белого существа, прильнувшего к ее груди. Она только слышала прерывистый, задыхающийся шепот, лепетавший по-польски самые нежные, самые ласковые слова. Проведя около двух лет среди поляков, Надя успела выучиться этому языку, и потому лепет белого существа был ей вполне доступен.
— Юзек, коханы! — повторяло оно, задыхаясь от волнения. — То-то веселье, то-то счастье!
И снова на щеки, лоб и глаза Нади сыпался целый град горячих поцелуев.
А кругом их уже толпилось целое общество юношей и девушек, приблизительно одного возраста, в самых разнообразных костюмах. Тут были и турки в пестрых чалмах, и турчанки под кисейными чадрами, и арабы, и цветочницы, и маркизы в напудренных париках, и пастухи, и пастушки, точно сошедшие с какой-нибудь старинной картины. Молоденькие рыцари позвякивали шпорами; их хорошенькие дамы, нарядные и веселые, обмахивались веерами.
— Зоська, Зоська! — кричала одна из хорошеньких пастушек, теребя за рукав белое существо, все еще висевшее на шее Нади. — То не пан Юзеф! Да вглядись же хорошенько! Ну, можно ли? Ах, глупышка Зоська!
Белое существо наконец оторвалось от груди Нади и с легким криком испуга отпрянуло от нее под оглушительный хохот костюмированной молодежи.
Перед Дуровой мелькнуло прелестное черноглазое личико, пухлый ротик и две тонкие, темные полоски бровей. Это было олицетворенное повторение лица Юзефа, но только еще милее, еще красивее его.
Надя мигом догадалась, кто был перед нею.
— Панна Зося! Честь имею представиться: товарищ вашего брата — Александр Дуров.
И Надя ловко расшаркалась перед хорошенькой паненкой, щелкнув шпорами, как подобало истому кавалеристу.
Но Зося не удостоила ее даже взглядом. Она окинула сени глазами и, увидев наконец брата, с новым криком «Юзек мой, Юзек!» упала в его объятия.
Только прозрачные крылышки затрепетали у нее за спиною, да пышные белокурые локоны душистой волной упали на лицо прелестной девочки.
— Ядвига! Рузя! — кричала она звонко, все еще не выпуская из объятий Вышмирского. — Идите все, все идите! Юзек приехал! Дядя Казимир! Скорее!.. Да что вы ползете, как черепахи!
Но дядя Казимир, высокий старик в бархатном камзоле, стоял уже у нее за спиной и ожидал только своей очереди, чтобы обнять племянника.
— Матка боска! Иезус Мария! — восклицала полная белокурая Рузя, вторая дочь пана Канута, всплескивая своими беленькими ручками. — Юзек-то наш, Юзек, какой нарядный! Совсем красавчик!
— Важный, небось, теперь! — со смехом вторила ей Ядвига, высокая тоненькая девушка в костюме баядерки, с насмешливыми серыми глазами.
Между тем Надя стояла позабытая, затерянная среди всей этой костюмированной живой, шумливой толпы, и смотрела на чужое веселье печальными, грустными глазами.
Встреча Юзека его родными, такая теплая, полная любви и ласки, как-то болезненно отозвалась на ее сердце. Ведь и оно, это бедное маленькое сердце, жаждало участия, дружбы, привета... Ведь и его так тянуло отогреться среди родного, милого, семейного круга. Ведь, несмотря на мужскую душу, жаждущую подвига, сердце оставалось девичьим, мягким, чутким и нежным, как у ребенка...
— А как зовут пана? Пан, конечно, друг нашего Юзека? — вывел ее внезапно из задумчивости звонкий, как серебряный колокольчик, девичий голосок, и панна Зося предстала перед Надей в своем белом одеянии, с прозрачными крылышками за спиною.
— Пойдемте в залу, там будем плясать, веселиться. Юзекины друзья — мои друзья! — болтала она уже по-русски, с тем неуловимым оттенком, который так характерен в произношении поляков. — Пан будет плясать со мною сегодня! Да? Ах, какой же чудесный сюрприз сделали вы мне оба, что приехали именно сегодня! Ведь мне сегодня минуло пятнадцать лет. Я уже взрослая теперь, «невеста», как говорит дядюшка Канут. Скоро длинное платье надену! Да идемте же скорее! У-у, какой тихоня! — И она со смехом тянула Надю за рукав ее зеленого мундира.
— Погоди, Зоська! Этакая разбойница! Дай мне познакомиться с паном Дуровым, — произнес с улыбкой пан Казимир, удерживая расходившуюся шалунью. — Ты совсем затормошила молодого человека! Рузя, Ядя, да уймите же вы эту сумасшедшую! — кричал он дочерям.
Но унять «сумасшедшую» было теперь немыслимо. Она махнула рукой музыкантам, и чудная старинная мелодия прадедовской польки наполнила своды бального зала. Панна Зося положила свою крошечную ручку на плечо Нади, и обе девочки, одна в воздушном платьице эльфы, другая в уланском колете, закружились по зале, обе легкие и стройные, как молодые березки.
— Ах, как весело мне сегодня! — говорила, задыхаясь от танца, черноглазая Зося. — Дядя Канут говорит, что пора мне одуматься и быть серьезной. А зачем быть серьезной, когда так хорошо, так весело быть несерьезной? Не правда ли, пан?.. А почему у пана нет усов? У Юзьки они уже заметны. Я люблю Юзьку больше всего в мире. Не правда ли, он красавец? Он лучше всех на свете, наш Юзька. Постойте... да остановитесь же! Я хочу танцевать с ним! Да стойте же, вам говорят... Юзек, Юзек! — звала она брата, танцевавшего в это время с белокурой маркизой. — А вы возьмите Рузю, — добавила она, улыбаясь по адресу Нади, — видите ту паненку, которая одета пастушкой... Ничего, что она немножко полна и неуклюжа, зато полькирует, как никто! До свидания, пане-уланчику! Я еще вернусь к вам!
И, выскользнув из рук кавалера, шалунья, легкая и проворная, как настоящая эльфа, уже мчалась по зале в объятиях подоспевшего к ней Юзефа.
У Нади кружилась голова и от продолжительной скачки на перекладных от Гродно до имения Канутов, и от скачки по бальной зале, в угоду хорошенькой паненке.
— Что, пан улан, весело у нас живется? — слегка ударив ее по плечу, спросил незаметно подошедший к ней хозяин дома. — Ничего не поделаешь, надо позабавить баловницу. Чудесная она девчурка, я вам скажу, нравная только немного, ну, да все мы, Кануты и Вышмирские, не отличаемся кротостью нрава. Вот разве только один Юзеф... А как пан, кстати, находит нашего Юзефа?
— Прекрасный малый, — поторопилась ответить Надя.
— Нерешителен и робок немного, а это не идет к мальчишке... В его годы наши предки бились за честь отчизны, а пан Юзеф нежен, как девочка. Ну, да военная служба пересоздаст его... Да и живой пример в лице такого товарища. — И пан Канут любезно поклонился Наде. — Дружба с паном не может остаться бесследной для юноши. Пан Линдорский писал мне кой о чем, и, признаться, я удивляюсь пану улану, такому юному и отважному.
— О, моя отвага, увы, еще не проявилась ни в чем! — поторопилась уклониться от незаслуженной похвалы Надя. — Пан Линдорский слишком снисходителен ко мне...
— Пан Линдорский, — прервал пан Канут свою юную собеседницу, — видел, как храбро одолевали вы все трудности военного искусства. О, эти упражнения не легкое дело; по крайней мере они нелегко даются нашему Юзефу. И то сказать: экзерсировать на плацу с пикой и саблей — не плясать мазурку. А на это он мастер, взгляните сами.
Как раз в эту минуту музыканты на хорах грянули мазурку. И все, что было в зале, как-то разом встрепенулось, точно какая-то волна захлестнула всех этих панычей и паненок при первых же звуках родного танца.
Быстро строились пары в одну длинную, стройную шеренгу. Впереди всех стали Юзеф и Зося. Их лица выражали жгучее нетерпение и веселость. Пропустив два-три такта, брат и сестра чуть заметно переглянулись между собой, как-то разом дрогнули и понеслись вперед, быстрые и стройные, с беззаветной удалью в лицах, с искрящимися наслаждением глазами. За ними помчались остальные пары — турки, арабы, испанцы, маркизы, баядерки и пастушки, сияя неподдельным восторженным весельем.
Дядя Канут позаботился окружить дочерей и племянницу сверстниками и сверстницами одного приблизительно возраста с ними. Самый старший из участников бала едва достигал семнадцатилетнего возраста. А потому-то этот бал и кипел искренним, беззаветным детским весельем. Пара неслась за парой, юные лица сияли, глаза горели. Тут и там слышались возгласы, звенел смех, неподкупный смех ранней молодости.
Первая пара превосходила все остальные. С неподдельной грацией носилась маленькая эльфа по паркету из одного края залы в другой. Ее белокурые локоны растрепались и в живописном беспорядке обрамляли юное личико, с искрящимися восторгом глазами. Гибкая, ловкая, кудрявая, как мальчик, она была прелестна — эта юная красавица Зося. Но и ее брат не уступал ей ни в чем. Мерно позвякивая в такт музыке шпорами, выставив вперед грудь с малиновыми отворотами, Юзек Вышмирский увлекал сестру все быстрее и быстрее, то вертясь с головокружительной быстротой, то несясь проворнее птицы по ровному гладкому полу залы... Ни малейшей тени обычного равнодушия, ни скучающей апатии не было теперь заметно в его тонком, красивом лице. Казалось, в нем проснулся истый поляк, подвижный и веселый, удалой и смелый, настоящий сын своей отчизны.
— Браво, Юзеф, браво! — не могла не крикнуть Надя, когда юная чета Вышмирских проносилась, увлеченная танцем, мимо нее.
— Дай-то боже ему также отличаться на ратном поле! — с тихим вздохом произнес старый Канут, глядя им вслед.
— Верите ли, пан Дуров, — произнес он, помолчав с минуту, — я люблю этих детей не менее своих собственных. Молодые Вышмирские вверены моей опеке; они сироты, пан улан, и за благополучие их я должен отвечать перед богом. Их покойный отец так просил меня сделать из них хороших, честных людей... Их отец был истый поляк и вояка. И сына желал видеть таким же... А Юзек... Ну, да молод он очень... Не правда ли, молод? — как бы утешая сам себя, произнес старый Канут. — И потом, мой юный друг, вы не откажете поддержать моего племянника в минуты малодушия? Не правда ли?
Надя молча поклонилась в ответ и крепко пожала протянутую ей руку старого Канута.
В двенадцать часов ночи мерные звуки полонеза возвестили о конце бала, и все юное общество двинулось в столовую, где накрытые столы ломились под тяжестью обильных яств и напитков.
— Я сяду между вами и Юзей, — успела шепнуть Зося Наде, мерно выступая мимо нее об руку с братом под торжественные звуки полонеза.
Но сидеть рядом с гостями-уланчиками оказалось слишком много желающих. И Рузя, и Ядя, обе сестры Канут, и Владя Станкевич, их соседка по имению, и Марина Гликинская, и множество других — все и наперерыв стремились иметь своими соседями юных коннопольцев, которые не сегодня завтра должны были выступить в поход и биться с неприятелем.
Весть о походе разнеслась с быстротою ветра по всем окрестностям Гродно. И немудрено, что и в замке Канутов уже успели узнать о нем. Теперь молодежь буквально затормошила своими расспросами юных воинов.
— А он страшный, Наполеон? — слышался с одного конца стола наивный возглас.
— Говорят, он сын простолюдинки-корсиканки? Правда ли это? — неслось с другого конца.
— Ужасный человек, беспощадный, проливающий без сожаления потоки крови! Вы слышали об этом?
— А вы не боитесь драться с ним?
Надя едва успевала отвечать на все эти вопросы, в то время как Вышмирский преспокойно занялся ужином. Все оживление его исчезло, и лицо Юзека снова приняло спокойное, апатичное выражение красивой маски, которое так не нравилось в нем девушке. Он, казалось, оставался равнодушным ко всему, что не касалось его сестры и мазурки, этот изнеженный и холодный красавчик Юзек!
Зато она — его сестра — принимала горячее участие в общем разговоре.
— Драться с Наполеоном — о, это такая смелость! — звенел ее молодой голосок. — Ведь этот Наполеон покорил уже полмира... Египет, и Италия, и сильная Австрия — все это уже у его ног. А Индия, а Испания — ведь он и до нее добрался! О, какой опасный враг предстоит вам, какое трудное дело! Храни вас всех господь и его святая матерь! — с искренним порывом сорвалось с уст девочки.
— О, вам нечего бояться, милая барышня, — произнесла Надя, с ласковым сочувствием кивнув ей головою. — Если в дело усмирения зазнавшегося героя вступают русские, то Аустерлицкий победитель скоро поймет, что значит поражение. Недаром еще живы у нас суворовские питомцы! О, я верю в победу России, верю в могущество ее и в львиную храбрость русских войск! За нас бог!
Надя проговорила все это горячо, пылко, с тем искренним убеждением, которому не поверить было нельзя.
И все поверили горячим речам юного уланчика.
Увлечение и искренность Нади подняли целую бурю восторга в кругу молодежи.
Если они и не были русскими, все эти юные гости старика Канута, то все-таки они теперь искренно сочувствовали этому отважному молоденькому уланчику, так уверенному в силе и непобедимости своей родины.
— Виват, пан улан! — неожиданно крикнул тот же звонкий, уже знакомый Наде голосок, и панна Зося протянула свой бокал Наде.
Они чокнулись, сочувственно улыбаясь друг другу.
— О, как вы должны быть храбры, пан Дуров! — воскликнула толстушка Рузя, в свою очередь чокаясь с Надей.
— Ваши родители должны очень гордиться вами! — вторила ей Ядя, и обычно насмешливые глазки девушки теперь с восторженным сочувствием остановились взглядом на госте.
— Его родители и не подозревают всей его доблести! — неожиданно вмешался в разговор до сих пор все время молчавший Юзек. — Его родители ничего не знают... Ведь он бежал из дому, чтобы записаться в войско! — умышленно громко заключил свою речь юноша.
Едва только молодой Вышмирский успел произнести эти слова, как мертвая тишина разом воцарилась в большой столовой Канутов.
Все эти турчанки, баядерки, маркизы, феи и пастушки, негры и арабы, рыцари и волшебники — словом, вся закостюмированная толпа гостей разом замолкла. Все глаза, как по команде, устремились на Надю.
А она, смущенная, испуганная, с побледневшим лицом, тщетно ловила взглядом взгляд Юзефа. Молодой Вышмирский, казалось, всячески избегал ее глаз. Лицо его уже не было теперь апатично спокойно, как несколько минут тому назад. Напротив, оно носило теперь печать необычайного раздражения; губы кривились в насильственную усмешку, все черты приняли далеко не приятное выражение.
— Что с Юзефом? Какая муха укусила тебя, милый кузен? — с деланным смехом произнесла находчивая Ядя, желая вывести этим симпатичного гостя из неприятного для него положения. — Пан Дуров, я уверена, не совсем доволен такой болтливостью!
— Пью за здоровье пана Дурова! — весело крикнул старый Канут. — Какими бы путями вы ни попали в войско, но раз вы в нем и так горячо любите военное дело, да поможет вам бог! Храбрость — лучшее украшение каждого юноши! — И, говоря это, пан Казимир скосил глаза в сторону вспыхнувшего до ушей племянника.
Юзек понял намек дяди и весь сгорел со стыда.
Между тем хозяин подал знак выходить из-за стола, и под новые звуки полонеза гости Канутов покинули столовую и разошлись по приготовленным для них комнатам, где их ждали сладкий сон и мягкие постели.

@темы: текст, Смелая жизнь, Чарская