«Если ты рожден без крыльев, то не мешай им вырасти».
Внимание!
четверг, 02 июля 2009
«Если ты рожден без крыльев, то не мешай им вырасти».
Вот и перерисованные со старинных иллюстраций могут быть неплохими,
это "Вторая Нина" издания 90-х. Первое - родная картинка, читать дальшевторое было на форзаце как повторение.
это "Вторая Нина" издания 90-х. Первое - родная картинка, читать дальшевторое было на форзаце как повторение.@темы: сравнение, Чарская, иллюстрации
«Если ты рожден без крыльев, то не мешай им вырасти».
Вот еще необычное упоминание о творчестве Чарской, так как речь идет именно об ее поэзии, что, по-моему, больше нигде не встречала. Книга Ольги Кушлиной «Страстоцвет или Петербургские подоконники», СПб, 2001 (о влиянии комнатного цветоводства начала 20-го века на поэзию того времени).
«…Петр Петрович Потемкин – фигура почти анекдотическая в богемных кругах предреволюционного Петербурга. Например, оказался вдруг замешанным в скандальную историю «кошкодавов», с упоением раздуваемую прессой… Бульварные журналисты во все времена сочиняли любые нелепицы, и разобраться в происходившем 90 лет назад трудно. Да и желания нет, по правде говоря. Если подтвердилось бы, что Потемкин как-то обидел кошку, - заменила бы его на «чувствительную» писательницу Лидию Чарскую, в стихах которой цветочков более чем достаточно».
Скорей всего речь идет о таких ее стихах, как «Не рви цветов» (оно еще не печаталось в ПСС, но было где-то в журнале) и подобных, я знаю еще «Белый лотос»:
«Не рви цветов»
Не рви цветов, не надо!
Их нежный аромат
Наполнил воздух сада,
Они так красят сад!
читать дальше
Ведь у тебя, малютка,
Есть дома много роз…
А здесь вот незабудка,
Вот ландыш, полный слёз;
Левкой – такой душистый,
Горошек, резеда,
Ромашки серебристой
Пахучая гряда;
И с нивы занесенный
Прелестный василек,
И мак кичливо-сонный,
И белый-белый дрок.
Не рви ж цветов, не надо!
Их нежный аромат
Наполнил воздух сада,
Они так красят сад! (1909)
Стихи у неё, конечно, альбомные, слишком «того времени». Но это тоже часть её творчества.
«…Петр Петрович Потемкин – фигура почти анекдотическая в богемных кругах предреволюционного Петербурга. Например, оказался вдруг замешанным в скандальную историю «кошкодавов», с упоением раздуваемую прессой… Бульварные журналисты во все времена сочиняли любые нелепицы, и разобраться в происходившем 90 лет назад трудно. Да и желания нет, по правде говоря. Если подтвердилось бы, что Потемкин как-то обидел кошку, - заменила бы его на «чувствительную» писательницу Лидию Чарскую, в стихах которой цветочков более чем достаточно».
Скорей всего речь идет о таких ее стихах, как «Не рви цветов» (оно еще не печаталось в ПСС, но было где-то в журнале) и подобных, я знаю еще «Белый лотос»:
«Не рви цветов»
Не рви цветов, не надо!
Их нежный аромат
Наполнил воздух сада,
Они так красят сад!
читать дальше
Ведь у тебя, малютка,
Есть дома много роз…
А здесь вот незабудка,
Вот ландыш, полный слёз;
Левкой – такой душистый,
Горошек, резеда,
Ромашки серебристой
Пахучая гряда;
И с нивы занесенный
Прелестный василек,
И мак кичливо-сонный,
И белый-белый дрок.
Не рви ж цветов, не надо!
Их нежный аромат
Наполнил воздух сада,
Они так красят сад! (1909)
Стихи у неё, конечно, альбомные, слишком «того времени». Но это тоже часть её творчества.
@темы: упоминания, поэзия, творчество, Чарская
вторник, 30 июня 2009
Продолжаю тему про упоминания о Чарской. Они будут достаточно объемными, поэтому каждое упоминание будет отдельным сообщением.
Первое - совсем небольшое
читать дальше
Юрий Нагибин
Время жить
В литературном научении я всем обязан отчиму, и если плохо воспользовался его уроками, то это целиком моя вина. Он приучил меня читать только хорошие книги. В конце двадцатых — начале тридцатых годов прошло странное поветрие — в школах появились затрепанные, с подклеенными страницами романы Чарской и Вербицкой, которыми зачитывались не только девчонки, но и представители сильного пола, охладев на время к Сюркуфу и Нику Картеру. Бодлер говорил: «Бог избавляет своих любимцев от бесполезного чтения». Меня избавил от бесполезного и дурного чтения отчим. Жюль Верн, Вальтер Скотт, Диккенс, Дюма, русские классики и, конечно, «Дон Кихот», «Робинзон Крузо», «Гулливер» — литература моего детства. Позже к ним присоединились Шекспир, Шиллер, Гете, Бальзак, Стендаль, Флобер, Мопассан. А затем отчим открыл мне Марселя Пруста, Бунина, Андрея Платонова. В ту пору по разным причинам эти авторы, ставшие для меня наряду с Достоевским и Лесковым первыми среди равных, были мало доступны. Отчим научил меня думать о прочитанном. Я с раннего детства привык жить в кругу литературных интересов, но при этом вовсе не напоминал того писательского сынка, который спрашивал родителей: «А бывают на свете не писатели?»
Первое - совсем небольшое
читать дальше
Юрий Нагибин
Время жить
В литературном научении я всем обязан отчиму, и если плохо воспользовался его уроками, то это целиком моя вина. Он приучил меня читать только хорошие книги. В конце двадцатых — начале тридцатых годов прошло странное поветрие — в школах появились затрепанные, с подклеенными страницами романы Чарской и Вербицкой, которыми зачитывались не только девчонки, но и представители сильного пола, охладев на время к Сюркуфу и Нику Картеру. Бодлер говорил: «Бог избавляет своих любимцев от бесполезного чтения». Меня избавил от бесполезного и дурного чтения отчим. Жюль Верн, Вальтер Скотт, Диккенс, Дюма, русские классики и, конечно, «Дон Кихот», «Робинзон Крузо», «Гулливер» — литература моего детства. Позже к ним присоединились Шекспир, Шиллер, Гете, Бальзак, Стендаль, Флобер, Мопассан. А затем отчим открыл мне Марселя Пруста, Бунина, Андрея Платонова. В ту пору по разным причинам эти авторы, ставшие для меня наряду с Достоевским и Лесковым первыми среди равных, были мало доступны. Отчим научил меня думать о прочитанном. Я с раннего детства привык жить в кругу литературных интересов, но при этом вовсе не напоминал того писательского сынка, который спрашивал родителей: «А бывают на свете не писатели?»
Здесь анализируется стихотворение Цветаевой. В том числе рассматривается влияние произведений Чарской.
читать дальшеwww.tsvetayeva.com/poems/elfochka_w_zale.php
Марина Цветаева. Вечерний альбом. Стихи.
Детство. — Любовь. — Только тени. МОСКВА, — 1910.
ДЕТСТВО.
XIII.
ЭЛЬФОЧКА В ЗАЛЕ.
Ане Калин.
Запела рояль неразгаданно-нежно
Под гибкими ручками маленькой Ани.
За окнами мчались неясные сани,
На улицах было пустынно и снежно.
Воздушная эльфочка в детском наряде
Внимала тому, что лишь эльфочкам слышно.
Овеяли тонкое личико пышно
Пушистых кудрей беспокойные пряди.
В ней были движенья таинственно-хрупки.
— Как будто старинный портрет перед вами! —
От дум, что вовеки не скажешь словами,
Печально дрожали капризные губки.
28
И пела рояль, вдохновеньем согрета,
О сладостных чарах безбрежной печали,
И души меж звуков друг друга встречали,
И кто-то светло улыбался с портрета.
Внушали напевы: «Нет радости в страсти!
Усталое сердце, усни же, усни ты!»
И в сумерках зимних нам верилось власти
Единственной, странной царевны Аниты.
«ЭЛЬФОЧКА В ЗАЛЕ» – тринадцатое стихотворение в разделе «Детство» «Вечернего альбома». Судя по воспоминаниям А. И. Цветаевой, оно было написано в начале 1908 года. Приведем цитату: «С маминой смерти прошло полтора года. <...> Часы шли, Гале надо было идти <...> От тоски ли вечного расставанья <...> чуть знобило? От холода ли нижних высоких комнат, когда <...> мы входили в полутемную залу с лунными полосками зеркал?...
А за Аней еще не пришли. Она садится за рояль. Каштановой россыпью волосы по плечам. Неужели ей двенадцать [265] лет? <...> Марина ходит по зале медленным отсутствующим шагом, слушает “Танец Анитры”». См.: Цветаева А. И. Воспоминания. Изд. 5-е. М., 2002. С. 264–265. «Неужели зима прошла? <...> Марина посвятила Ане стихи». См.: Там же, стр. 271. Цветаева посвятила Ане Калин два стихотворения (комм. 2), возможно, имеется в виду «Эльфочка в зале».
«Танец Анитры» – одна из частей сюиты Э. Грига «Пер Гюнт», написанной для одноименной драмы Г. Ибсена. Анитра – дочь вождя бедуинов. Возможно, имя Ани (Аниты) ассоциировалось с именем Анитры. Возможно, поэтому Аня именуется царевной, то есть дочерью царя (вождя). Заметим, что в музыке Грига нет ничего ориентального, но есть загадочность, «странность». Возможно, отсюда эпитет Аниты – странная, но это может быть и просто дань символистской эстетике.
У Анитры, по ее собственному мнению, нет души, – этим она напоминает лесных духов Севера (у Ибсена в основном говорится о троллях, гномах, кобольдах и т.п.). Ибсен целенаправленно проводит параллели между демонологией севера и юга. Ср. также сочетание «слона» и «эльфа» в нем. слове Elfenbein («слоновая кость»), о котором Цветаева писала в эссе «Мать и музыка». Через белые клавиши рояли музыка для Цветаевой оказывается связана с эльфами (которые, к тому же музыкальны, основное их занятие – ночные танцы).
На выбор образа эльфочки, возможно, повлияла и косвенная отсылка через германско-скандинавскую мифологию к Андерсену. Северный зимний пейзаж и эльфы – приметы таких сказок, как «Снежная королева» и «Дюймовочка». Вероятно, важным подтекстом является и повесть Л. А. Чарской «Записки институтки» (1901), в которой описывается смерть Нины Джаваха (см. «На смерть Нины Джаваха»). Люде Влассовской, подруге Нины, в ночь перед Пасхой снится сон (Глава XX. Больная. Сон. Христос Воскресе!):
Я видела поле, все засеянное цветами, издающими чудный, тонкий аромат, напоминающий запах кадильницы. Когда я подходила к какому-нибудь цветку, то с изумлением замечала маленькое крылатое существо, качающееся в самой чашечке. Присмотревшись к каждому из существ, я увидела, что это наши «седьмушки», только чрезвычайно маленькие и как бы похорошевшие. Вот Бельская, Федорова, Гардина, Краснушка, Кира - одним словом, все, все величиною с самых маленьких французских куколок. И сама я такая же маленькая и прозрачная, как и они, а сзади меня такие же легонькие блестящие крылышки.
— Люда! — слышится мне слабый, точно шелест листьев от ласки ветра, голосок. — Люда, подожди меня!
Маленький крылатый эльф догоняет меня, протягивая руки. Это Нина, ее глаза, ее лицо, ее косы.
В ту же минуту остальные эльфы окружают нас, и мы вертимся в большом хороводе...
Мы все легки и прозрачны, все без труда поднимаемся на воздух, но никак не можем поспеть за хорошеньким, грациозным эльфом, более прозрачным, нежели мы, с головкой и чертами Нины. Она поднимается выше и выше в воздушной пляске. Скоро мы едва можем достать до нее руками, и, наконец, она поднялась над нами так высоко, вся сияя каким-то точно солнечным сиянием, и вскоре мы увидели ее тонувшей в голубой эмали неба.
— Нина, Нина! — звали маленькие эльфы, не переставая кружиться.
Но было уже поздно... Налетело облако и скрыло от нас нашего крылатого друга...
Я проснулась от мерных ударов колоколов соседних с институтом церквей.
(Глава XX. Больная. Сон. Христос Воскресе!)
Затем, незадолго до смерти, похожее видение является в бреду самой Нине Джаваха:
— Эльфы... светлые маленькие эльфы в голубом пространстве... Как хорошо... Люда... смотри! Вот горы... синие и белые наверху... Как эльфы кружатся быстро... быстро!.. Хорош твой сон, Люда... А вот орел... Он близко машет крыльями... большой кавказский орел... Он хватает эльфа... меня... Люда!.. Ах, страшно... страшно... больно!.. Когти... когти!.. Он впился мне в грудь... больно... больно...
(Глава XXII. Болезнь Нины)
Сон об эльфах оказался вещим... Душа Нины высоко поднялась над нами, и прозрачная, чистая, как маленький эльф, утонула она в эфире бессмертия...
(Глава XXIII. Прости, родная)
Чарская Л. А. Записки институтки / Сост. и послесл. С. А. Коваленко М.: Республика, 1993. [az.lib.ru/c/charskaja_l_a/text_0010.shtml ]
С предыдущим стихотворением, «В сумерках», «Эльфочка в зале» связана многочисленными мотивными перекличками, начиная с мотива сумерок (цветаевское написание). Перед нами вновь образ нежной, хрупкой девочки, с тонким печальным личиком, овеянным пушистыми прядями и погруженным в свои думы, влюбленной в рояль. Ей дорог покой, бурная жизнь утомляет ее сердце: «Нет радости в страсти! Усталое сердце, усни же, усни ты!» Та была «наяда», эта – эльфочка (комм. 2), та сравнивалась с растением, эта как будто – с воздушными снежинками за окном. Та слышала зов луны, эта внимает тому, что лишь эльфочкам слышно, чарам печали. Ср. с мотивом доступного только детям «знания» в стихотворении «В зале», где также присутствует и рояль, и сумерки.
Скрыто присутствует и мама: И кто-то светло улыбался с портрета... Это мать не самой эльфочки, но через рояль между ними устанавливается связь душ. Параллель устанавливается и через мотив портрета, эльфочка напоминает старинный портрет. Впоследствии схожий образ девушки со старинного портрета попадет в эссе «Пленный дух» (образ Аси Тургеневой). Мотивы «безбрежности», «чар» и музыки отчасти напоминают Бальмонта (ср. «В безбрежности» – название книги Бальмонта).
Длинный 4-стопный амфибрахий с однородными женскими окончаниями читается с повышенной плавностью, не «обрываясь» на границах стихов, ритмически воплощая тему музыкальности и воздушности. Отметим, что и в предыдущем тексте был трехсложник (дактиль) с однородными (мужскими) окончаниями и кольцевой рифмовкой.
Орфографические допущения. Не воспроизводятся буквы, отсутствующие в современном алфавите (ѣ, ѳ, i, ъ в соответствующих позициях), устаревшие нормы написания приставок и окончаний (неясныя, безпокойныя, капризныя).
Р. Войтехович
читать дальшеwww.tsvetayeva.com/poems/elfochka_w_zale.php
Марина Цветаева. Вечерний альбом. Стихи.
Детство. — Любовь. — Только тени. МОСКВА, — 1910.
ДЕТСТВО.
XIII.
ЭЛЬФОЧКА В ЗАЛЕ.
Ане Калин.
Запела рояль неразгаданно-нежно
Под гибкими ручками маленькой Ани.
За окнами мчались неясные сани,
На улицах было пустынно и снежно.
Воздушная эльфочка в детском наряде
Внимала тому, что лишь эльфочкам слышно.
Овеяли тонкое личико пышно
Пушистых кудрей беспокойные пряди.
В ней были движенья таинственно-хрупки.
— Как будто старинный портрет перед вами! —
От дум, что вовеки не скажешь словами,
Печально дрожали капризные губки.
28
И пела рояль, вдохновеньем согрета,
О сладостных чарах безбрежной печали,
И души меж звуков друг друга встречали,
И кто-то светло улыбался с портрета.
Внушали напевы: «Нет радости в страсти!
Усталое сердце, усни же, усни ты!»
И в сумерках зимних нам верилось власти
Единственной, странной царевны Аниты.
«ЭЛЬФОЧКА В ЗАЛЕ» – тринадцатое стихотворение в разделе «Детство» «Вечернего альбома». Судя по воспоминаниям А. И. Цветаевой, оно было написано в начале 1908 года. Приведем цитату: «С маминой смерти прошло полтора года. <...> Часы шли, Гале надо было идти <...> От тоски ли вечного расставанья <...> чуть знобило? От холода ли нижних высоких комнат, когда <...> мы входили в полутемную залу с лунными полосками зеркал?...
А за Аней еще не пришли. Она садится за рояль. Каштановой россыпью волосы по плечам. Неужели ей двенадцать [265] лет? <...> Марина ходит по зале медленным отсутствующим шагом, слушает “Танец Анитры”». См.: Цветаева А. И. Воспоминания. Изд. 5-е. М., 2002. С. 264–265. «Неужели зима прошла? <...> Марина посвятила Ане стихи». См.: Там же, стр. 271. Цветаева посвятила Ане Калин два стихотворения (комм. 2), возможно, имеется в виду «Эльфочка в зале».
«Танец Анитры» – одна из частей сюиты Э. Грига «Пер Гюнт», написанной для одноименной драмы Г. Ибсена. Анитра – дочь вождя бедуинов. Возможно, имя Ани (Аниты) ассоциировалось с именем Анитры. Возможно, поэтому Аня именуется царевной, то есть дочерью царя (вождя). Заметим, что в музыке Грига нет ничего ориентального, но есть загадочность, «странность». Возможно, отсюда эпитет Аниты – странная, но это может быть и просто дань символистской эстетике.
У Анитры, по ее собственному мнению, нет души, – этим она напоминает лесных духов Севера (у Ибсена в основном говорится о троллях, гномах, кобольдах и т.п.). Ибсен целенаправленно проводит параллели между демонологией севера и юга. Ср. также сочетание «слона» и «эльфа» в нем. слове Elfenbein («слоновая кость»), о котором Цветаева писала в эссе «Мать и музыка». Через белые клавиши рояли музыка для Цветаевой оказывается связана с эльфами (которые, к тому же музыкальны, основное их занятие – ночные танцы).
На выбор образа эльфочки, возможно, повлияла и косвенная отсылка через германско-скандинавскую мифологию к Андерсену. Северный зимний пейзаж и эльфы – приметы таких сказок, как «Снежная королева» и «Дюймовочка». Вероятно, важным подтекстом является и повесть Л. А. Чарской «Записки институтки» (1901), в которой описывается смерть Нины Джаваха (см. «На смерть Нины Джаваха»). Люде Влассовской, подруге Нины, в ночь перед Пасхой снится сон (Глава XX. Больная. Сон. Христос Воскресе!):
Я видела поле, все засеянное цветами, издающими чудный, тонкий аромат, напоминающий запах кадильницы. Когда я подходила к какому-нибудь цветку, то с изумлением замечала маленькое крылатое существо, качающееся в самой чашечке. Присмотревшись к каждому из существ, я увидела, что это наши «седьмушки», только чрезвычайно маленькие и как бы похорошевшие. Вот Бельская, Федорова, Гардина, Краснушка, Кира - одним словом, все, все величиною с самых маленьких французских куколок. И сама я такая же маленькая и прозрачная, как и они, а сзади меня такие же легонькие блестящие крылышки.
— Люда! — слышится мне слабый, точно шелест листьев от ласки ветра, голосок. — Люда, подожди меня!
Маленький крылатый эльф догоняет меня, протягивая руки. Это Нина, ее глаза, ее лицо, ее косы.
В ту же минуту остальные эльфы окружают нас, и мы вертимся в большом хороводе...
Мы все легки и прозрачны, все без труда поднимаемся на воздух, но никак не можем поспеть за хорошеньким, грациозным эльфом, более прозрачным, нежели мы, с головкой и чертами Нины. Она поднимается выше и выше в воздушной пляске. Скоро мы едва можем достать до нее руками, и, наконец, она поднялась над нами так высоко, вся сияя каким-то точно солнечным сиянием, и вскоре мы увидели ее тонувшей в голубой эмали неба.
— Нина, Нина! — звали маленькие эльфы, не переставая кружиться.
Но было уже поздно... Налетело облако и скрыло от нас нашего крылатого друга...
Я проснулась от мерных ударов колоколов соседних с институтом церквей.
(Глава XX. Больная. Сон. Христос Воскресе!)
Затем, незадолго до смерти, похожее видение является в бреду самой Нине Джаваха:
— Эльфы... светлые маленькие эльфы в голубом пространстве... Как хорошо... Люда... смотри! Вот горы... синие и белые наверху... Как эльфы кружатся быстро... быстро!.. Хорош твой сон, Люда... А вот орел... Он близко машет крыльями... большой кавказский орел... Он хватает эльфа... меня... Люда!.. Ах, страшно... страшно... больно!.. Когти... когти!.. Он впился мне в грудь... больно... больно...
(Глава XXII. Болезнь Нины)
Сон об эльфах оказался вещим... Душа Нины высоко поднялась над нами, и прозрачная, чистая, как маленький эльф, утонула она в эфире бессмертия...
(Глава XXIII. Прости, родная)
Чарская Л. А. Записки институтки / Сост. и послесл. С. А. Коваленко М.: Республика, 1993. [az.lib.ru/c/charskaja_l_a/text_0010.shtml ]
С предыдущим стихотворением, «В сумерках», «Эльфочка в зале» связана многочисленными мотивными перекличками, начиная с мотива сумерок (цветаевское написание). Перед нами вновь образ нежной, хрупкой девочки, с тонким печальным личиком, овеянным пушистыми прядями и погруженным в свои думы, влюбленной в рояль. Ей дорог покой, бурная жизнь утомляет ее сердце: «Нет радости в страсти! Усталое сердце, усни же, усни ты!» Та была «наяда», эта – эльфочка (комм. 2), та сравнивалась с растением, эта как будто – с воздушными снежинками за окном. Та слышала зов луны, эта внимает тому, что лишь эльфочкам слышно, чарам печали. Ср. с мотивом доступного только детям «знания» в стихотворении «В зале», где также присутствует и рояль, и сумерки.
Скрыто присутствует и мама: И кто-то светло улыбался с портрета... Это мать не самой эльфочки, но через рояль между ними устанавливается связь душ. Параллель устанавливается и через мотив портрета, эльфочка напоминает старинный портрет. Впоследствии схожий образ девушки со старинного портрета попадет в эссе «Пленный дух» (образ Аси Тургеневой). Мотивы «безбрежности», «чар» и музыки отчасти напоминают Бальмонта (ср. «В безбрежности» – название книги Бальмонта).
Длинный 4-стопный амфибрахий с однородными женскими окончаниями читается с повышенной плавностью, не «обрываясь» на границах стихов, ритмически воплощая тему музыкальности и воздушности. Отметим, что и в предыдущем тексте был трехсложник (дактиль) с однородными (мужскими) окончаниями и кольцевой рифмовкой.
Орфографические допущения. Не воспроизводятся буквы, отсутствующие в современном алфавите (ѣ, ѳ, i, ъ в соответствующих позициях), устаревшие нормы написания приставок и окончаний (неясныя, безпокойныя, капризныя).
Р. Войтехович
Здесь более полное цитирование Маршака о Чарской. В основном с отрицательной стороны.
читать дальше
s-marshak.ru/works/prose/prose06.htm
Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 6. -
М.: Художественная литература, 1971. С. 195-243.
С. Маршак
О большой литературе для маленьких*1
… Настоящие литераторы редко занимались писанием книг для детей или занимались между делом.
Правда, Лев Толстой подбирал и сам сочинял детские сказки и рассказы, до сих пор служащие образцами мастерства, простоты и содержательности4. Но Толстой был не только великий писатель, но и замечательный педагог.
От времени до времени и другие литераторы сочиняли рассказы для детей, но то, что писало большинство беллетристов, было, по выражению Чехова, не детской, а "собачьей" литературой (дескать, только о собаках и писали).
Сказки Толстого, сказки Горького5 и Мамина-Сибиряка6, рассказы Куприна7, стихи Блока8 да и все то лучшее, что шло в детскую литературу из русской и мировой классики и фольклора, - заглушалось сорной травой детского чтива. Если бы в те времена мог состояться Всероссийский съезд писателей и если бы - что уже совершенно невероятно! - на нем был поставлен вопрос о детской литературе, - доклад об этой литературе должен был бы читать счастливый автор "Княжны Джавахи" и "Записок институтки" - Лидия Чарская или же те безымянные переводчики и пересказчики, которые печатали под грубо размалеванными картинками такие стихи:
Мальчик маленький, калека,
Искаженье человека...
или:
Любит японочка рыбки поесть,
Любит и удит она.
Стóит ей только у речки присесть,
Вазочка мигом полна.
Стихи Блока, печатавшиеся в детском журнале "Тропинка"9, стихи Аллегро-Соловьевой10, Саши Черного11 и Марии Моравской тонули в массе пестрой макулатуры, неустанно фабриковавшейся предприимчивыми издателями.
Радикально настроенные просветители и педагоги тоже издавали книги, но они не могли конкурировать с коммерсантами издательского дела. Коммерсанты знали, на какого червячка клюет читатель-ребенок. Самый маленький читатель (или, вернее, его мамаша) клюет на розовые картинки, изображающие ангелочков-детей и кудрявых собачек. Девочка постарше клюет на Чарскую, а ее брат-гимназист клюет на Пинкертона.
Но не в одной издательской демагогии тут было дело. Стихи для детей, написанные поэтами, часто не могли выдержать конкуренции с ходкими стишками.
Поэты писали в детских журналах:
Весело цветики в поле пестреют.
Их по утрам освежает роса.
Днем их лучи благодатные греют,
Ласково смотрят на них небеса...
А ребятам нужно было действие, нужен был песенный и плясовой ритм, нужен был юмор.
Все это они находили в бойком переводном "Степке-растрепке"12, в смешных, хоть подчас и жестоких книжках Вильгельма Буша о Максе и Морице, о Фрице и Франце13, в кустарных переводах замечательных английских народных песенок ("Гусиные песенки")14.
Пожалуй, первым или, во всяком случае, одним из первых предреволюционных писателей, сочетавших в своих стихах для маленьких эти обе борющиеся линии - литературную и лубочную, - был Корней Чуковский15. Стихи его, связанные с литературными традициями и в то же время проникнутые задором школьной "дразнилки", считалки или скороговорки, появились вслед за яростными критическими атаками, которые он вел на слащавую и ядовитую романтику Чарской и ей подобных.
"Убить" Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает, как это показала в своей статье писательница Е.Я. Данько, жить в детской среде, хотя и на подпольном положении16.
Но революция нанесла ей сокрушительный удар. Одновременно с институтскими повестями исчезли с лица нашей земли и святочные рассказы, и слащавые стихи, приуроченные к праздникам. Правда, предпринимались неоднократные попытки сохранить в советской литературе ангелочков под видом образцовых девочек и мальчиков из детского сада. Не раз пытались у нас декорировать мещански уютный домашний уголок доброго старого времени под стиль "красного уголка".
Но лучшая часть нашей детской литературы, возникшей после революции, рассчитана на ребят, растущих не в теплице, а на вольном воздухе…
…А кто у нас перед революцией - в последние дни старой России писал сказки для детей? Сказок печаталось много. Сказка и детская книжка были почти равнозначащими понятиями.
В святочных номерах даже взрослых газет и еженедельных журналов очень часто печатались сказки.
Но что это были за сказки? Из всего сказочного богатства в них уцелел только прокатный ассортимент ангелов, фей, русалок, эльфов, гномов, троллей, леших, принцесс и говорящих лягушек.
А кто из вас, если говорить по совести, знает хотя бы основное различие между эльфом, гномом и кобольдом?
Вы смешиваете их потому, что они мало чем отличались друг от друга в нашей предреволюционной сказке. У эльфов, ангелов, русалок были одинаковые золотые волосы и бирюзовые глаза. У леших, гномов и троллей - одинаковые ватные бороды.
А ведь в старой народной сказке у каждого гнома, кобольда и эльфа была своя родина, свой характер и даже своя профессия. Одни жили в горах Силезии и занимались рудокопным делом, другие ковали щиты и мечи в подземных пещерах Шварцвальда, третьи пасли стада на лесных полянах Англии и Франции. Недаром химический элемент кобальт получил свое название от маленького легендарного рудокопа-кобольда в острой шапочке.
Но в предреволюционной детской сказке от всей характеристики гнома и кобольда только и уцелела острая шапочка.
Сказочные существа сделались безработными, безродными, бездушными и безличными, превратились в блестящие и дешевые вороха елочных украшений. В их пеструю и беспринципную компанию попали заодно и ангелы, которых лавочники и лавочницы наделяли своими чертами - самодовольством и румянцем.
От близкого соседства все персонажи сказок перепутались. Хитрые и злые русалки стали похожи на кротких ангелов, у ангелов выросли стрекозиные крылья, как у эльфов, тролли и гномы начали разносить по домам подарки для добрых детей, как это обычно делал рождественский дед.
Теряя подлинность, сказка вместе с тем теряла и свои бытовые черты, свой ритм и фабулу. В самом приступе к сказке, в первых ее строках не чувствовалось уже того юмора и вкуса, с которыми приступал когда-то к своему повествованию Ганс Христиан Андерсен ("В Китае, как известно, все жители китайцы и сам император китаец"). Исчезла великолепная слаженность эпизодов, которую вы найдете в народной сказке или андерсеновском "Соловье". Да и действия стало маловато.
Я не говорю уже о доморощенных дамских изделиях вроде "Сказок голубой феи" Лидии Чарской.
Такие безличные и бесцветные - несмотря на всю пестроту заемных декораций - сказки не проникали глубоко в память и сердце маленького читателя и только портили его вкус…
…Даже Лидия Чарская, которая на всю жизнь сохранила институтские манеры, и та старалась говорить как можно простонароднее, когда речь заходила о бедности.
После изысканного обеда в богатом доме, куда он случайно попал, "Ваня с полным удовольствием уписывает за обе щеки краюху черного хлеба, густо посыпанную солью. Его родители приучили своего мальчика с самого раннего детства к таким простым завтракам, и они кажутся ему, Ване, лучше всяких разносолов..."
Но на той нее странице той же книги голодный мальчик говорит о голоде приблизительно так, как говорили о нем проголодавшиеся корнеты перед легким завтраком у Донона:52
"Только бы заморить червячка!" (Повесть Л. Чарской "Счастливчик".)
Мальчики и девочки могли разговаривать у Чарской, как им вздумается. На детскую книжку критика редко обращала внимание. Да и стоило ли всерьез говорить о ней, если она чаще всего донашивала обноски западной специально детской литературы, а та в свою очередь кроила и перекраивала лоскутья сюжетов Фильдинга53, Диккенса и Гюго?
В сущности, все отвергнутые внуки, сыновья и дочери, все таинственные найденыши и похищенные наследники из детских книжек были в каком-то отдаленном свойстве с героями из большой литературы - с "Человеком, который смеется" Гюго, с Флоренс Домби54, с Эсфирью из "Холодного дома" и с Давидом Копперфильдом Диккенса.
Но подумать только, во что превратила идиллически благополучная книга для детей сложные судьбы героев большой литературы! Куда девались социальная сатира и причудливый быт романов Чарльза Диккенса? Где обличительный пафос и острота положений Виктора Гюго, превращающего циркового урода в одного из пэров Англии для того, чтобы он мог разглядеть пороки своего круга и навсегда отречься от него?
По счастью, дети не ограничивались литературой, изготовленной специально для них. Они читали русские народные сказки, "Царя Салтана", "Конька-Горбунка", а потом - когда становились постарше, - "Дубровского", "Тараса Бульбу", "Вечера на хуторе", повести Л. Толстого, рассказы Тургенева. В руки к ним попадали и настоящий Диккенс55, и настоящий Гюго56, и Фенимор Купер57, и Жюль Верн, и Марк Твен. Издавна стали их друзьями и любимцами Гулливер, Робинзон Крузо, Дон-Кихот.
Иной раз и в собственно детской библиотеке появлялись хорошие книги - Андерсен, Перро, Братья Гримм, Топелиус, повесть Л. Кэрролла "Алиса в стране чудес"58. Для детей были написаны "Кавказский пленник" Толстого, "Каштанка" Чехова, "Зимовье на Студеной" Мамина-Сибиряка, "Вокруг света на "Коршуне" Станюковича59, "Белый пудель" и другие рассказы Куприна.
Только эти, в сущности говоря, считанные книги - с придачей еще двух-трех десятков названий - и уцелели в детской библиотеке после революции. Институтские повести Лидии Чарской и крестьянские рассказы Клавдии Лукашевич60 умерли в один и тот же день, вместе со многими переводными и подражательными книгами для детей. В рамки традиционно-детской, сентиментальной повести нельзя было втиснуть новый жизненный материал, новые идеи, героев нашего времени. Да и на прошлое мы взглянули другими глазами.
s-marshak.ru/works/prose/vospitanie/vospitanie3...
Воспитание словом
Мир в картинах
О большой литературе для маленьких
О наследстве и наследственности в детской литературе*
Впервые под заглавием "Литература - детям" в газете "Известия", 1933, № 131, 23 мая, и № 134, 27 мая.
4.
Если добросовестно пересмотреть весь этот инвентарь детских библиотек, скопившийся на протяжении многих десятилетий, то обнаружится, что, за исключением мировых классиков, хоть и представленных не слишком богато, за исключением народного эпоса да нескольких случайных удач в области специфически детской литературы, - весь этот арсенал был бы так же уместен в нашей библиотеке, как царь-пушка в современной войне.
Разумеется, дореволюционная детская библиотека могла гордиться великолепными подарками, полученными ею от наших больших писателей. В ее каталогах значились "Кавказский пленник" и другие рассказы для детей Льва Толстого, "Белолобый" и "Каштанка" Чехова, "Зимовье на Студеной" Мамина-Сибиряка, "Детство Темы" и "Гимназисты" Гарина, "Слепой музыкант" Короленко, "Белый пудель" Куприна и еще несколько повестей и рассказов для детей разных возрастов.
Но эти дорогие подарки тонули в сплошной массе детских книжек, живших по своим особым законам и не претендовавших на сколько-нибудь видное место в художественной литературе.
Это был сплошной второй сорт, сплошное чтиво, без литературных задач, без стиля, без языка. Впрочем, какой-то жаргон у этих книг был - нечто среднее между институтским лепетом и малограмотным переводом.
И - как всегда в беллетристике второго сорта, как во всяком нарочито занимательном чтении - идеология этой литературы лежала прямо на поверхности и не оставляла никаких сомнений в своих воспитательных тенденциях.
Добродетель - смесь благоразумной умеренности, терпения, предприимчивости и трудолюбия - всегда награждалась материальными благами и положением в обществе.
У Гектора Мало ("В семье") маленькая Перрина поступает работницей на фабрику своего деда и отличным поведением завоевывает его любовь и наследство. У Бернет маленький лорд Фаунтлерой также побеждает жестокое графское сердце своего деда и тоже получает наследство. А знаете, чем он этого достигает?
"Беззастенчивостью и милым обращением", - утверждает переводчик (вот, кстати, образчик языка!).
А ведь Бернет и Гектор Мало принадлежат к числу виднейших представителей детской литературы. Наши поставщики Вольфа и Девриена - Чарская, Лукашевич и др. - были сортом пониже.
Разбогатев, и маленький лорд Фаунтлерой, и маленькая Перрина, и "маленькая принцесса" Сара Кру (из другой повести Бернет) щедрой рукой помогают рабочим и фермерам, и бедный люд благословляет своих добрых, молодых, красивых хозяев.
Эти благополучные истории читали дети среднего возраста. Старший возраст почти не пользовался детской литературой, если не считать спустившихся в детскую библиотеку научно-фантастических и авантюрных романов и повестей Жюля Верна, Майн Рида, Купера, Стивенсона и др.
Старший возраст почитывал и научно-популярные книжки - в лучшем случае Тиссандье9, Рубакина, Кайгородова, а чаще всего переводную, довольно неряшливую компиляцию, лишенную замысла и литературного качества. Но эти книжки одолевал только энтузиаст самообразования, стойкий читатель, которого не пугал даже энциклопедический словарь. А рядовой гимназист пробавлялся все больше Натом Пинкертоном и Ником Картером, неизвестно кем сочиненными.
5
Революция не могла сохранить все это наследие прошлого.
Ломая систему буржуазного воспитания, она вымела все те книжки, которые открыто или тайно служили этой системе.
В первую очередь на обертку и в перемол пошла вся псевдогероика кадетского корпуса, истерический сентиментализм института благородных девиц, благотворительно-приютская моралистика. А заодно, за компанию, и тот слащавый либерализм, который "испытывал глубокое чувство жалости и сострадания к чужому страданию" при виде бледных и худых "тружеников", покрытых копотью и пылью.
Этот либерализм в свое время прекрасно уживался с оправданием исконного порядка самодержавной России. В школьных библиотеках вольфовские "Грозные дружины"10 и роскошные "Белые генералы" в двуглавых орлах на переплете мирно стояли рядом с желто-зелеными девриеновскими томиками, которые начинались эпиграфами из Аксакова и кончались цитатами из Некрасова.
И когда "исконный порядок" был ниспровергнут, одна судьба постигла и лихого царского генерала на коне, и сусальных мужичков, у которых то и дело погорали избы со всеми угодьями, а бедную Сивку уводили бессовестные цыгане-конокрады.
Их больше нет - именинных книг, на меловой бумаге с "80 иллюстрациями Табурина и Сударушкина".
Но о них не забыли.
Сколько людей с откровенной или тайной нежностью вспоминают книги, которые они читали, когда им было двенадцать лет.
- Конечно, - говорят они, - тема, идеология, все содержание предреволюционной книги сейчас не годятся. Но зато какой у книжки был вид, какие понятные рисунки, какие живые образы, какая красота и ясность слога - и ни одного грубого выражения! Вот если бы ко всему этому изяществу прибавить современную тематику, - получилась бы прекрасная книга.
Есть еще родители, которые, выбирая книгу для своего ребенка, застенчиво спрашивают у продавца:
- А нет ли чего-нибудь вроде "Гнездышка" или "Счастливчика"? Помнится, были в старину такие книжки!..
Есть еще кое-где пожилые продавцы, которые в ответ на этот вопрос только грустно покачивают головой:
- Что вы! Поищите у букинистов, - может быть, где-нибудь и найдете. А теперь так не пишут...
Но продавцы ошибаются. У нас еще так, или приблизительно так, иной раз пишут.
Правда, без меловой бумаги и золотого обреза, без бархатной курточки и длинных белокурых локонов старого "Счастливчика" Лидии Чарской и не узнаешь. В некоторых книжках наших дней он называется попросту мальчиком Петькой или девочкой Алей. Петька, как и его дореволюционные предшественники, заступается за всех несправедливо обиженных. Сердечко Али наполняется грустью, когда она думает о том, как помочь нехорошим и неорганизованным детям, которые дерутся на улице из-за "общего" мячика. Аля даже суп не может есть, только ложкой по тарелке болтает, - так огорчает ее несознательность уличных ребят.
Все это очень похоже на старое "Гнездышко" и "Золотое детство". Но только в старой, дореволюционной книжке благородные поступки детей умиляли строгого директора гимназии, олицетворявшего, по замыслу авторов, высшую справедливость, а нынешний энтузиазм Петьки трогает суровое сердце столь же схематичного председателя колхоза - "бывшего партизана".
А сущность одна и та же.
Вероятно, далеко не все родители и книжные продавцы догадываются, сколько еще у нас на книжных полках всякого старья-перестарья, подкрашенного, перелицованного, переделанного на новый лад.
Но только не так-то легко заметить старое в новом. Для того, чтобы увидеть его, надо внимательно вглядеться в дореволюционную литературу, понять, что в ней может послужить для нас традицией, культурным наследством и чего мы должны бояться, как рутины, как вредных реакционных пережитков.
Пора провести резкую, явственную границу между всем тем, что еще может быть полезно нашей будущей литературе для детей, что обогатит ее смелым юмором, творческим воображением, точным пониманием особенностей детского возраста, и той слащавой дидактической беллетристикой в коленкоре, которая была до корешка пропитана идеалами буржуазного благополучия и мещанской морали.
Люди, которые вздыхают в наше время о "красоте и ясности слога" довоенной продукции, вряд ли помнят очень давнюю детскую литературу, - скажем, "Детское чтение для сердца и разума" Новикова11, "Сказки дедушки Иринея" Одоевского или лучшие образцы более позднего времени - "Книги для чтения" Льва Толстого12, "Родное слово" Константина Ушинского13. Память их, вероятно, идет не дальше сытинских и вольфовских полок предреволюционных лет.
Помнят они и журналы последних десятилетий - "Задушевное слово", "Светлячок"14, "Солнышко"15, "Тропинку" и т. д.
6
Я не исследователь и не историк детской литературы. Я взял наугад, не выбирая, несколько десятков старых книг, чтобы проверить самого себя, проверить свою память.
"Красота и ясность слога". Это выражение несколько старомодное. Но мы все понимаем, что оно значит. Красота и ясность слога - это хороший, чистый, живой язык.
Но вот я выписал почти первые попавшиеся на глаза строчки из наиболее известных детских книг, беллетристических и научно-популярных, из самых великолепных подарочных книг того времени.
"Сердце калмыка исходит от злости..."
"Я пришлю тебе мой подарок, Бэла, - обратился отец к затуманившейся на минуту свояченице..."
"Что-то кольнуло мне в сердце. Жалость ли то была или просто родовитая гордость..."
Автора этих строк, вероятно, узнали многие. Как не узнать лирическую, романтическую, вальсирующую Лидию Чарскую.
Может быть, ей даже простительны ошибки грамматики и стиля. Она так торопится, ей так много надо рассказать про битвы русских с кабардинцами, про отцовское проклятие, про бегство непонятой дочери, про коварство цыган, про единицу за поведение, что у нее нет времени остановиться и подумать о том, что, собственно, значит "затуманившаяся свояченица" или "родовитая гордость" и как это "исходит от злости" сердце калмыка.
Но вот современница Чарской - Клавдия Лукашевич. Это писательница степенная, трезвая, к тому же не лишенная педагогического опыта: недаром же ее несколько раз премировало фребелевское общество.
Клавдия Лукашевич писала не про княжну Джаваху, а про няньку Аксютку и про птичницу Агафью.
Ее повести рассудительны, медленны и проникнуты чуть ли не философскими сентенциями.
Она убедительно доказывает читателю, что свет все же не без добрых людей: несправедливо выгнанную няньку Аксютку еще возьмут в няньки, а несправедливо отставленную птичницу Агафью уже взяли на птичий двор.
Стиль у этой писательницы почти "народный". Она знает много деревенских выражений: "ясный ты мой", "неугомонный", "блажит". Она знает даже такое типично крестьянское слово, как "сомлел", и объясняет его в примечании так: "Закружилась голова, и сделалось дурно".
Но и для этой фребелевской лауреатки законы языка и грамматики были не обязательны.
"Гуси - птица злая: кого ни завидят... так и норовят клюнуть за ногу".
"Снежинка, душка, прелесть моя, - восторгалась девочка, делая ручкой горделивой курочке".
Вот тебе и красота слога предреволюционной продукции, вот тебе и фребелевская премия!
7
Но Клавдия Лукашевич и Лидия Чарская были, в сущности, скромными поставщицами Вольфа и Девриена. Они не виноваты в своем успехе и, вероятно, никогда не рассчитывали попасть ни в историю литературы, ни в большую энциклопедию.
А вот возьмем писателя совсем в другом роде, писателя, о чьих научно-популярных книгах и детских сказках и в наше время Большая Советская Энциклопедия отозвалась весьма почтительно. Это - европейски известный ученый, профессор Н.П.Вагнер16.
БСЭ писала: "Как натуралисту, ему исключительно хорошо удались популярные очерки "Картины из жизни животных".
Да, это солидная книга. В ней около 800 столбцов текста и 300 рисунков. Вагнер много знает сам, но еще больше его знают Гумбольдт, Дарвин, Уоллес, Брем и другие натуралисты, которых он непрестанно цитирует. Почти на каждой странице выдержки, экстракты, отрывки из их сочинений чередуются со стихами Лермонтова, баснями Крылова и даже с изречениями из Библии.
И стихи, и Библия, и обложка художника Н. Каразина17, и великорусские поговорки, и французские словечки - все это должно способствовать увлекательности рассказа, все это только занимательный беллетристический соус к страусу и бегемоту.
Книга эта издана давно, но и сейчас еще, если поискать, можно найти немало сторонников такой мозаической занимательности, такого лжебеллетристического метода.
Этим методом иной раз пользуются некоторые не слишком серьезные развязно-красноречивые педагоги на уроках и авторы многих так называемых научно-популярных книг. Ложная беллетристика, как и всякий суррогат, недорого стоит. В нее не нужно вкладывать ни собственных переживаний, ни наблюдений, ни темперамента.
Посмотрите, как писал Вагнер о лошади:
"Степь, конь и женщина - вот что вдохновляло молодого Лермонтова. Простора, пространства, света и любви - вот чего жаждало молодое сердце поэта.
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня...
Молодая удаль и свобода - вот что притягивает к коню молодые силы, жаждущие какого-нибудь подвига. Это стремление заставило вывести графа Орлова своеобразную чисто русскую породу рысаков... Те же мотивы вызвали тройку, чисто русскую упряжь, тройку, в которой как бы сливается жаркая огненная жажда лететь, скакать и у лошади и у человека..."
С такой сногсшибательной, бесшабашной удалью профессор писал, кажется, только об орловском рысаке.
Об осле, о тюлене, о носороге он говорил гораздо спокойнее.
"Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится и вообще ведет себя крайне апатично. Голос его выражается хрюканьем, его крик слышится только в крайних случаях, в необычные минуты напряжения..."
"Вообще жизнь тюленя протекает тихо и монотонно, большей частью в лежании на берегу..."
"В ослах вообще очень редко можно встретить чувство глубокой привязанности, в особенности к другим животным, и к человеку..."
Каждая фраза, каждая страница вагнеровской книги так типична для предреволюционной детской литературы, особенно для научно-популярной. Типична "квасным" ложнорусским стилем и полным пренебрежением к русскому языку. Типична незаконным соединением научных сведений, анекдотических подробностей и стилистических завитушек. Так писались в то время многие зоологические, географические, исторические книги для детей и юношества.
Равнодушная компиляция, какой-то склад или лавка старьевщика, где свалены в кучу Библия, Дарвин и Гоголь.
Составителю было важно одно - набить свою книгу и голову читателя возможно бóльшим количеством сведений.
Добросовестно рассказывает профессор и о том, сколько зубов у крокодила и чем питается тушканчик, но все это сдобрено ненужной и бестактной лжебеллетристикой.
"...Жизнь тюленя протекает тихо и монотонно..."
"...Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится..."
Вероятно, в своей научной работе "Самопроизвольное размножение гусениц у насекомых" профессор находил более точные слова, больше заботился о чистоте и строгости стиля и содержания, чем в "Картинках из жизни животных".
В детской книжке он словно хотел вознаградить себя за вынужденный литературный аскетизм научных работ и превращался в заправского беллетриста.
А беллетристика богата. У нее большой выбор готовых слов, образов, сравнений, приемов. И вот вместо тюленя получается чуть ли не Макар Девушкин, а вместо носорога - почти Обломов.
Так и застревает книга между двух стульев - она не дает ни знания, ни образа, а что-то очень приблизительное. Да и что с детьми церемониться!
До поры до времени их можно снабжать лоскутьями и обрезками - отходами того, что делается для взрослых.
Приблизительно - о тюлене, приблизительно - о Наполеоне, приблизительно - об изобретениях и открытиях.
s-marshak.ru/works/prose/prose03.htm
Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 7. -
М.: Художественная литература, 1972. С. 554-574.
С. Маршак
<Дом, увенчанный глобусом>
Заметки и воспоминания
В 1923 году при "Ленинградской Правде" начал выходить журнал для ребят младшего возраста. На первых порах он носил непритязательное и довольно легкомысленное название "Воробей", а потом ему было присвоено более серьезное, хоть и несколько экзотическое заглавие - "Новый Робинзон". Этот журнал был и в самом деле Робинзоном. Возник он почти на голом месте, так как детская литература того времени представляла собой необитаемый или, во всяком случае, мало обитаемый остров. Старое невозвратно ушло, новое только нарождалось. Почти одновременно исчезли с лица земли все дореволюционные детские журналы - не только те, которые были проникнуты казенным, монархическим духом, но и более либеральные, - а заодно и старые солидные издательские фирмы, выпускавшие "институтские" повести в переплетах с золотым тиснением, и многочисленные коммерческие издательства, выбрасывавшие на рынок дешевую макулатуру в пестрых обложках. Детская литература нуждалась в более решительном обновлении, чем "взрослая" литература. Рухнули стены, отгораживавшие детей от жизни, от мира взрослых и делившие юных читателей на две резко отличные одна от другой категории - ребят, которые воспитывались в детской, и детей "простонародья".
Еще живы были и даже не успели состариться многочисленные сотрудники прежних детских журналов - беллетристы во главе с весьма популярной поставщицей истерично-сентиментальных институтских повестей Лидией Чарской, и всякого рода ремесленники-компиляторы, занимавшиеся популяризацией науки и техники.
Рассчитывать на этих сотрудников - понаторевших в детской литературе профессионалов и дам-любительниц - новый журнал, конечно, не мог.
Помню, я как-то предложил мечтательно-печальной и, в сущности, простодушной Лидии Чарской, очень нуждавшейся в те времена в заработке, попытаться написать рассказ из более близкого нам быта. Но, прочитав ее новый рассказ "Пров-рыболов", подписанный настоящей фамилией писательницы - "Л. Иванова", - я убедился, что и в этом новом рассказе "сквозит" прежняя Лидия Чарская, автор популярной когда-то "Княжны Джавахи".
- Маршак говорит, что я сквожу! - горестно и кокетливо говорила Лидия Алексеевна своим знакомым, уходя из редакции.
Новому журналу были нужны новые люди. Перед ними были широко, настежь открыты двери редакции. И они пришли.
читать дальше
s-marshak.ru/works/prose/prose06.htm
Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 6. -
М.: Художественная литература, 1971. С. 195-243.
С. Маршак
О большой литературе для маленьких*1
… Настоящие литераторы редко занимались писанием книг для детей или занимались между делом.
Правда, Лев Толстой подбирал и сам сочинял детские сказки и рассказы, до сих пор служащие образцами мастерства, простоты и содержательности4. Но Толстой был не только великий писатель, но и замечательный педагог.
От времени до времени и другие литераторы сочиняли рассказы для детей, но то, что писало большинство беллетристов, было, по выражению Чехова, не детской, а "собачьей" литературой (дескать, только о собаках и писали).
Сказки Толстого, сказки Горького5 и Мамина-Сибиряка6, рассказы Куприна7, стихи Блока8 да и все то лучшее, что шло в детскую литературу из русской и мировой классики и фольклора, - заглушалось сорной травой детского чтива. Если бы в те времена мог состояться Всероссийский съезд писателей и если бы - что уже совершенно невероятно! - на нем был поставлен вопрос о детской литературе, - доклад об этой литературе должен был бы читать счастливый автор "Княжны Джавахи" и "Записок институтки" - Лидия Чарская или же те безымянные переводчики и пересказчики, которые печатали под грубо размалеванными картинками такие стихи:
Мальчик маленький, калека,
Искаженье человека...
или:
Любит японочка рыбки поесть,
Любит и удит она.
Стóит ей только у речки присесть,
Вазочка мигом полна.
Стихи Блока, печатавшиеся в детском журнале "Тропинка"9, стихи Аллегро-Соловьевой10, Саши Черного11 и Марии Моравской тонули в массе пестрой макулатуры, неустанно фабриковавшейся предприимчивыми издателями.
Радикально настроенные просветители и педагоги тоже издавали книги, но они не могли конкурировать с коммерсантами издательского дела. Коммерсанты знали, на какого червячка клюет читатель-ребенок. Самый маленький читатель (или, вернее, его мамаша) клюет на розовые картинки, изображающие ангелочков-детей и кудрявых собачек. Девочка постарше клюет на Чарскую, а ее брат-гимназист клюет на Пинкертона.
Но не в одной издательской демагогии тут было дело. Стихи для детей, написанные поэтами, часто не могли выдержать конкуренции с ходкими стишками.
Поэты писали в детских журналах:
Весело цветики в поле пестреют.
Их по утрам освежает роса.
Днем их лучи благодатные греют,
Ласково смотрят на них небеса...
А ребятам нужно было действие, нужен был песенный и плясовой ритм, нужен был юмор.
Все это они находили в бойком переводном "Степке-растрепке"12, в смешных, хоть подчас и жестоких книжках Вильгельма Буша о Максе и Морице, о Фрице и Франце13, в кустарных переводах замечательных английских народных песенок ("Гусиные песенки")14.
Пожалуй, первым или, во всяком случае, одним из первых предреволюционных писателей, сочетавших в своих стихах для маленьких эти обе борющиеся линии - литературную и лубочную, - был Корней Чуковский15. Стихи его, связанные с литературными традициями и в то же время проникнутые задором школьной "дразнилки", считалки или скороговорки, появились вслед за яростными критическими атаками, которые он вел на слащавую и ядовитую романтику Чарской и ей подобных.
"Убить" Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает, как это показала в своей статье писательница Е.Я. Данько, жить в детской среде, хотя и на подпольном положении16.
Но революция нанесла ей сокрушительный удар. Одновременно с институтскими повестями исчезли с лица нашей земли и святочные рассказы, и слащавые стихи, приуроченные к праздникам. Правда, предпринимались неоднократные попытки сохранить в советской литературе ангелочков под видом образцовых девочек и мальчиков из детского сада. Не раз пытались у нас декорировать мещански уютный домашний уголок доброго старого времени под стиль "красного уголка".
Но лучшая часть нашей детской литературы, возникшей после революции, рассчитана на ребят, растущих не в теплице, а на вольном воздухе…
…А кто у нас перед революцией - в последние дни старой России писал сказки для детей? Сказок печаталось много. Сказка и детская книжка были почти равнозначащими понятиями.
В святочных номерах даже взрослых газет и еженедельных журналов очень часто печатались сказки.
Но что это были за сказки? Из всего сказочного богатства в них уцелел только прокатный ассортимент ангелов, фей, русалок, эльфов, гномов, троллей, леших, принцесс и говорящих лягушек.
А кто из вас, если говорить по совести, знает хотя бы основное различие между эльфом, гномом и кобольдом?
Вы смешиваете их потому, что они мало чем отличались друг от друга в нашей предреволюционной сказке. У эльфов, ангелов, русалок были одинаковые золотые волосы и бирюзовые глаза. У леших, гномов и троллей - одинаковые ватные бороды.
А ведь в старой народной сказке у каждого гнома, кобольда и эльфа была своя родина, свой характер и даже своя профессия. Одни жили в горах Силезии и занимались рудокопным делом, другие ковали щиты и мечи в подземных пещерах Шварцвальда, третьи пасли стада на лесных полянах Англии и Франции. Недаром химический элемент кобальт получил свое название от маленького легендарного рудокопа-кобольда в острой шапочке.
Но в предреволюционной детской сказке от всей характеристики гнома и кобольда только и уцелела острая шапочка.
Сказочные существа сделались безработными, безродными, бездушными и безличными, превратились в блестящие и дешевые вороха елочных украшений. В их пеструю и беспринципную компанию попали заодно и ангелы, которых лавочники и лавочницы наделяли своими чертами - самодовольством и румянцем.
От близкого соседства все персонажи сказок перепутались. Хитрые и злые русалки стали похожи на кротких ангелов, у ангелов выросли стрекозиные крылья, как у эльфов, тролли и гномы начали разносить по домам подарки для добрых детей, как это обычно делал рождественский дед.
Теряя подлинность, сказка вместе с тем теряла и свои бытовые черты, свой ритм и фабулу. В самом приступе к сказке, в первых ее строках не чувствовалось уже того юмора и вкуса, с которыми приступал когда-то к своему повествованию Ганс Христиан Андерсен ("В Китае, как известно, все жители китайцы и сам император китаец"). Исчезла великолепная слаженность эпизодов, которую вы найдете в народной сказке или андерсеновском "Соловье". Да и действия стало маловато.
Я не говорю уже о доморощенных дамских изделиях вроде "Сказок голубой феи" Лидии Чарской.
Такие безличные и бесцветные - несмотря на всю пестроту заемных декораций - сказки не проникали глубоко в память и сердце маленького читателя и только портили его вкус…
…Даже Лидия Чарская, которая на всю жизнь сохранила институтские манеры, и та старалась говорить как можно простонароднее, когда речь заходила о бедности.
После изысканного обеда в богатом доме, куда он случайно попал, "Ваня с полным удовольствием уписывает за обе щеки краюху черного хлеба, густо посыпанную солью. Его родители приучили своего мальчика с самого раннего детства к таким простым завтракам, и они кажутся ему, Ване, лучше всяких разносолов..."
Но на той нее странице той же книги голодный мальчик говорит о голоде приблизительно так, как говорили о нем проголодавшиеся корнеты перед легким завтраком у Донона:52
"Только бы заморить червячка!" (Повесть Л. Чарской "Счастливчик".)
Мальчики и девочки могли разговаривать у Чарской, как им вздумается. На детскую книжку критика редко обращала внимание. Да и стоило ли всерьез говорить о ней, если она чаще всего донашивала обноски западной специально детской литературы, а та в свою очередь кроила и перекраивала лоскутья сюжетов Фильдинга53, Диккенса и Гюго?
В сущности, все отвергнутые внуки, сыновья и дочери, все таинственные найденыши и похищенные наследники из детских книжек были в каком-то отдаленном свойстве с героями из большой литературы - с "Человеком, который смеется" Гюго, с Флоренс Домби54, с Эсфирью из "Холодного дома" и с Давидом Копперфильдом Диккенса.
Но подумать только, во что превратила идиллически благополучная книга для детей сложные судьбы героев большой литературы! Куда девались социальная сатира и причудливый быт романов Чарльза Диккенса? Где обличительный пафос и острота положений Виктора Гюго, превращающего циркового урода в одного из пэров Англии для того, чтобы он мог разглядеть пороки своего круга и навсегда отречься от него?
По счастью, дети не ограничивались литературой, изготовленной специально для них. Они читали русские народные сказки, "Царя Салтана", "Конька-Горбунка", а потом - когда становились постарше, - "Дубровского", "Тараса Бульбу", "Вечера на хуторе", повести Л. Толстого, рассказы Тургенева. В руки к ним попадали и настоящий Диккенс55, и настоящий Гюго56, и Фенимор Купер57, и Жюль Верн, и Марк Твен. Издавна стали их друзьями и любимцами Гулливер, Робинзон Крузо, Дон-Кихот.
Иной раз и в собственно детской библиотеке появлялись хорошие книги - Андерсен, Перро, Братья Гримм, Топелиус, повесть Л. Кэрролла "Алиса в стране чудес"58. Для детей были написаны "Кавказский пленник" Толстого, "Каштанка" Чехова, "Зимовье на Студеной" Мамина-Сибиряка, "Вокруг света на "Коршуне" Станюковича59, "Белый пудель" и другие рассказы Куприна.
Только эти, в сущности говоря, считанные книги - с придачей еще двух-трех десятков названий - и уцелели в детской библиотеке после революции. Институтские повести Лидии Чарской и крестьянские рассказы Клавдии Лукашевич60 умерли в один и тот же день, вместе со многими переводными и подражательными книгами для детей. В рамки традиционно-детской, сентиментальной повести нельзя было втиснуть новый жизненный материал, новые идеи, героев нашего времени. Да и на прошлое мы взглянули другими глазами.
s-marshak.ru/works/prose/vospitanie/vospitanie3...
Воспитание словом
Мир в картинах
О большой литературе для маленьких
О наследстве и наследственности в детской литературе*
Впервые под заглавием "Литература - детям" в газете "Известия", 1933, № 131, 23 мая, и № 134, 27 мая.
4.
Если добросовестно пересмотреть весь этот инвентарь детских библиотек, скопившийся на протяжении многих десятилетий, то обнаружится, что, за исключением мировых классиков, хоть и представленных не слишком богато, за исключением народного эпоса да нескольких случайных удач в области специфически детской литературы, - весь этот арсенал был бы так же уместен в нашей библиотеке, как царь-пушка в современной войне.
Разумеется, дореволюционная детская библиотека могла гордиться великолепными подарками, полученными ею от наших больших писателей. В ее каталогах значились "Кавказский пленник" и другие рассказы для детей Льва Толстого, "Белолобый" и "Каштанка" Чехова, "Зимовье на Студеной" Мамина-Сибиряка, "Детство Темы" и "Гимназисты" Гарина, "Слепой музыкант" Короленко, "Белый пудель" Куприна и еще несколько повестей и рассказов для детей разных возрастов.
Но эти дорогие подарки тонули в сплошной массе детских книжек, живших по своим особым законам и не претендовавших на сколько-нибудь видное место в художественной литературе.
Это был сплошной второй сорт, сплошное чтиво, без литературных задач, без стиля, без языка. Впрочем, какой-то жаргон у этих книг был - нечто среднее между институтским лепетом и малограмотным переводом.
И - как всегда в беллетристике второго сорта, как во всяком нарочито занимательном чтении - идеология этой литературы лежала прямо на поверхности и не оставляла никаких сомнений в своих воспитательных тенденциях.
Добродетель - смесь благоразумной умеренности, терпения, предприимчивости и трудолюбия - всегда награждалась материальными благами и положением в обществе.
У Гектора Мало ("В семье") маленькая Перрина поступает работницей на фабрику своего деда и отличным поведением завоевывает его любовь и наследство. У Бернет маленький лорд Фаунтлерой также побеждает жестокое графское сердце своего деда и тоже получает наследство. А знаете, чем он этого достигает?
"Беззастенчивостью и милым обращением", - утверждает переводчик (вот, кстати, образчик языка!).
А ведь Бернет и Гектор Мало принадлежат к числу виднейших представителей детской литературы. Наши поставщики Вольфа и Девриена - Чарская, Лукашевич и др. - были сортом пониже.
Разбогатев, и маленький лорд Фаунтлерой, и маленькая Перрина, и "маленькая принцесса" Сара Кру (из другой повести Бернет) щедрой рукой помогают рабочим и фермерам, и бедный люд благословляет своих добрых, молодых, красивых хозяев.
Эти благополучные истории читали дети среднего возраста. Старший возраст почти не пользовался детской литературой, если не считать спустившихся в детскую библиотеку научно-фантастических и авантюрных романов и повестей Жюля Верна, Майн Рида, Купера, Стивенсона и др.
Старший возраст почитывал и научно-популярные книжки - в лучшем случае Тиссандье9, Рубакина, Кайгородова, а чаще всего переводную, довольно неряшливую компиляцию, лишенную замысла и литературного качества. Но эти книжки одолевал только энтузиаст самообразования, стойкий читатель, которого не пугал даже энциклопедический словарь. А рядовой гимназист пробавлялся все больше Натом Пинкертоном и Ником Картером, неизвестно кем сочиненными.
5
Революция не могла сохранить все это наследие прошлого.
Ломая систему буржуазного воспитания, она вымела все те книжки, которые открыто или тайно служили этой системе.
В первую очередь на обертку и в перемол пошла вся псевдогероика кадетского корпуса, истерический сентиментализм института благородных девиц, благотворительно-приютская моралистика. А заодно, за компанию, и тот слащавый либерализм, который "испытывал глубокое чувство жалости и сострадания к чужому страданию" при виде бледных и худых "тружеников", покрытых копотью и пылью.
Этот либерализм в свое время прекрасно уживался с оправданием исконного порядка самодержавной России. В школьных библиотеках вольфовские "Грозные дружины"10 и роскошные "Белые генералы" в двуглавых орлах на переплете мирно стояли рядом с желто-зелеными девриеновскими томиками, которые начинались эпиграфами из Аксакова и кончались цитатами из Некрасова.
И когда "исконный порядок" был ниспровергнут, одна судьба постигла и лихого царского генерала на коне, и сусальных мужичков, у которых то и дело погорали избы со всеми угодьями, а бедную Сивку уводили бессовестные цыгане-конокрады.
Их больше нет - именинных книг, на меловой бумаге с "80 иллюстрациями Табурина и Сударушкина".
Но о них не забыли.
Сколько людей с откровенной или тайной нежностью вспоминают книги, которые они читали, когда им было двенадцать лет.
- Конечно, - говорят они, - тема, идеология, все содержание предреволюционной книги сейчас не годятся. Но зато какой у книжки был вид, какие понятные рисунки, какие живые образы, какая красота и ясность слога - и ни одного грубого выражения! Вот если бы ко всему этому изяществу прибавить современную тематику, - получилась бы прекрасная книга.
Есть еще родители, которые, выбирая книгу для своего ребенка, застенчиво спрашивают у продавца:
- А нет ли чего-нибудь вроде "Гнездышка" или "Счастливчика"? Помнится, были в старину такие книжки!..
Есть еще кое-где пожилые продавцы, которые в ответ на этот вопрос только грустно покачивают головой:
- Что вы! Поищите у букинистов, - может быть, где-нибудь и найдете. А теперь так не пишут...
Но продавцы ошибаются. У нас еще так, или приблизительно так, иной раз пишут.
Правда, без меловой бумаги и золотого обреза, без бархатной курточки и длинных белокурых локонов старого "Счастливчика" Лидии Чарской и не узнаешь. В некоторых книжках наших дней он называется попросту мальчиком Петькой или девочкой Алей. Петька, как и его дореволюционные предшественники, заступается за всех несправедливо обиженных. Сердечко Али наполняется грустью, когда она думает о том, как помочь нехорошим и неорганизованным детям, которые дерутся на улице из-за "общего" мячика. Аля даже суп не может есть, только ложкой по тарелке болтает, - так огорчает ее несознательность уличных ребят.
Все это очень похоже на старое "Гнездышко" и "Золотое детство". Но только в старой, дореволюционной книжке благородные поступки детей умиляли строгого директора гимназии, олицетворявшего, по замыслу авторов, высшую справедливость, а нынешний энтузиазм Петьки трогает суровое сердце столь же схематичного председателя колхоза - "бывшего партизана".
А сущность одна и та же.
Вероятно, далеко не все родители и книжные продавцы догадываются, сколько еще у нас на книжных полках всякого старья-перестарья, подкрашенного, перелицованного, переделанного на новый лад.
Но только не так-то легко заметить старое в новом. Для того, чтобы увидеть его, надо внимательно вглядеться в дореволюционную литературу, понять, что в ней может послужить для нас традицией, культурным наследством и чего мы должны бояться, как рутины, как вредных реакционных пережитков.
Пора провести резкую, явственную границу между всем тем, что еще может быть полезно нашей будущей литературе для детей, что обогатит ее смелым юмором, творческим воображением, точным пониманием особенностей детского возраста, и той слащавой дидактической беллетристикой в коленкоре, которая была до корешка пропитана идеалами буржуазного благополучия и мещанской морали.
Люди, которые вздыхают в наше время о "красоте и ясности слога" довоенной продукции, вряд ли помнят очень давнюю детскую литературу, - скажем, "Детское чтение для сердца и разума" Новикова11, "Сказки дедушки Иринея" Одоевского или лучшие образцы более позднего времени - "Книги для чтения" Льва Толстого12, "Родное слово" Константина Ушинского13. Память их, вероятно, идет не дальше сытинских и вольфовских полок предреволюционных лет.
Помнят они и журналы последних десятилетий - "Задушевное слово", "Светлячок"14, "Солнышко"15, "Тропинку" и т. д.
6
Я не исследователь и не историк детской литературы. Я взял наугад, не выбирая, несколько десятков старых книг, чтобы проверить самого себя, проверить свою память.
"Красота и ясность слога". Это выражение несколько старомодное. Но мы все понимаем, что оно значит. Красота и ясность слога - это хороший, чистый, живой язык.
Но вот я выписал почти первые попавшиеся на глаза строчки из наиболее известных детских книг, беллетристических и научно-популярных, из самых великолепных подарочных книг того времени.
"Сердце калмыка исходит от злости..."
"Я пришлю тебе мой подарок, Бэла, - обратился отец к затуманившейся на минуту свояченице..."
"Что-то кольнуло мне в сердце. Жалость ли то была или просто родовитая гордость..."
Автора этих строк, вероятно, узнали многие. Как не узнать лирическую, романтическую, вальсирующую Лидию Чарскую.
Может быть, ей даже простительны ошибки грамматики и стиля. Она так торопится, ей так много надо рассказать про битвы русских с кабардинцами, про отцовское проклятие, про бегство непонятой дочери, про коварство цыган, про единицу за поведение, что у нее нет времени остановиться и подумать о том, что, собственно, значит "затуманившаяся свояченица" или "родовитая гордость" и как это "исходит от злости" сердце калмыка.
Но вот современница Чарской - Клавдия Лукашевич. Это писательница степенная, трезвая, к тому же не лишенная педагогического опыта: недаром же ее несколько раз премировало фребелевское общество.
Клавдия Лукашевич писала не про княжну Джаваху, а про няньку Аксютку и про птичницу Агафью.
Ее повести рассудительны, медленны и проникнуты чуть ли не философскими сентенциями.
Она убедительно доказывает читателю, что свет все же не без добрых людей: несправедливо выгнанную няньку Аксютку еще возьмут в няньки, а несправедливо отставленную птичницу Агафью уже взяли на птичий двор.
Стиль у этой писательницы почти "народный". Она знает много деревенских выражений: "ясный ты мой", "неугомонный", "блажит". Она знает даже такое типично крестьянское слово, как "сомлел", и объясняет его в примечании так: "Закружилась голова, и сделалось дурно".
Но и для этой фребелевской лауреатки законы языка и грамматики были не обязательны.
"Гуси - птица злая: кого ни завидят... так и норовят клюнуть за ногу".
"Снежинка, душка, прелесть моя, - восторгалась девочка, делая ручкой горделивой курочке".
Вот тебе и красота слога предреволюционной продукции, вот тебе и фребелевская премия!
7
Но Клавдия Лукашевич и Лидия Чарская были, в сущности, скромными поставщицами Вольфа и Девриена. Они не виноваты в своем успехе и, вероятно, никогда не рассчитывали попасть ни в историю литературы, ни в большую энциклопедию.
А вот возьмем писателя совсем в другом роде, писателя, о чьих научно-популярных книгах и детских сказках и в наше время Большая Советская Энциклопедия отозвалась весьма почтительно. Это - европейски известный ученый, профессор Н.П.Вагнер16.
БСЭ писала: "Как натуралисту, ему исключительно хорошо удались популярные очерки "Картины из жизни животных".
Да, это солидная книга. В ней около 800 столбцов текста и 300 рисунков. Вагнер много знает сам, но еще больше его знают Гумбольдт, Дарвин, Уоллес, Брем и другие натуралисты, которых он непрестанно цитирует. Почти на каждой странице выдержки, экстракты, отрывки из их сочинений чередуются со стихами Лермонтова, баснями Крылова и даже с изречениями из Библии.
И стихи, и Библия, и обложка художника Н. Каразина17, и великорусские поговорки, и французские словечки - все это должно способствовать увлекательности рассказа, все это только занимательный беллетристический соус к страусу и бегемоту.
Книга эта издана давно, но и сейчас еще, если поискать, можно найти немало сторонников такой мозаической занимательности, такого лжебеллетристического метода.
Этим методом иной раз пользуются некоторые не слишком серьезные развязно-красноречивые педагоги на уроках и авторы многих так называемых научно-популярных книг. Ложная беллетристика, как и всякий суррогат, недорого стоит. В нее не нужно вкладывать ни собственных переживаний, ни наблюдений, ни темперамента.
Посмотрите, как писал Вагнер о лошади:
"Степь, конь и женщина - вот что вдохновляло молодого Лермонтова. Простора, пространства, света и любви - вот чего жаждало молодое сердце поэта.
Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня...
Молодая удаль и свобода - вот что притягивает к коню молодые силы, жаждущие какого-нибудь подвига. Это стремление заставило вывести графа Орлова своеобразную чисто русскую породу рысаков... Те же мотивы вызвали тройку, чисто русскую упряжь, тройку, в которой как бы сливается жаркая огненная жажда лететь, скакать и у лошади и у человека..."
С такой сногсшибательной, бесшабашной удалью профессор писал, кажется, только об орловском рысаке.
Об осле, о тюлене, о носороге он говорил гораздо спокойнее.
"Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится и вообще ведет себя крайне апатично. Голос его выражается хрюканьем, его крик слышится только в крайних случаях, в необычные минуты напряжения..."
"Вообще жизнь тюленя протекает тихо и монотонно, большей частью в лежании на берегу..."
"В ослах вообще очень редко можно встретить чувство глубокой привязанности, в особенности к другим животным, и к человеку..."
Каждая фраза, каждая страница вагнеровской книги так типична для предреволюционной детской литературы, особенно для научно-популярной. Типична "квасным" ложнорусским стилем и полным пренебрежением к русскому языку. Типична незаконным соединением научных сведений, анекдотических подробностей и стилистических завитушек. Так писались в то время многие зоологические, географические, исторические книги для детей и юношества.
Равнодушная компиляция, какой-то склад или лавка старьевщика, где свалены в кучу Библия, Дарвин и Гоголь.
Составителю было важно одно - набить свою книгу и голову читателя возможно бóльшим количеством сведений.
Добросовестно рассказывает профессор и о том, сколько зубов у крокодила и чем питается тушканчик, но все это сдобрено ненужной и бестактной лжебеллетристикой.
"...Жизнь тюленя протекает тихо и монотонно..."
"...Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится..."
Вероятно, в своей научной работе "Самопроизвольное размножение гусениц у насекомых" профессор находил более точные слова, больше заботился о чистоте и строгости стиля и содержания, чем в "Картинках из жизни животных".
В детской книжке он словно хотел вознаградить себя за вынужденный литературный аскетизм научных работ и превращался в заправского беллетриста.
А беллетристика богата. У нее большой выбор готовых слов, образов, сравнений, приемов. И вот вместо тюленя получается чуть ли не Макар Девушкин, а вместо носорога - почти Обломов.
Так и застревает книга между двух стульев - она не дает ни знания, ни образа, а что-то очень приблизительное. Да и что с детьми церемониться!
До поры до времени их можно снабжать лоскутьями и обрезками - отходами того, что делается для взрослых.
Приблизительно - о тюлене, приблизительно - о Наполеоне, приблизительно - об изобретениях и открытиях.
s-marshak.ru/works/prose/prose03.htm
Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 7. -
М.: Художественная литература, 1972. С. 554-574.
С. Маршак
<Дом, увенчанный глобусом>
Заметки и воспоминания
В 1923 году при "Ленинградской Правде" начал выходить журнал для ребят младшего возраста. На первых порах он носил непритязательное и довольно легкомысленное название "Воробей", а потом ему было присвоено более серьезное, хоть и несколько экзотическое заглавие - "Новый Робинзон". Этот журнал был и в самом деле Робинзоном. Возник он почти на голом месте, так как детская литература того времени представляла собой необитаемый или, во всяком случае, мало обитаемый остров. Старое невозвратно ушло, новое только нарождалось. Почти одновременно исчезли с лица земли все дореволюционные детские журналы - не только те, которые были проникнуты казенным, монархическим духом, но и более либеральные, - а заодно и старые солидные издательские фирмы, выпускавшие "институтские" повести в переплетах с золотым тиснением, и многочисленные коммерческие издательства, выбрасывавшие на рынок дешевую макулатуру в пестрых обложках. Детская литература нуждалась в более решительном обновлении, чем "взрослая" литература. Рухнули стены, отгораживавшие детей от жизни, от мира взрослых и делившие юных читателей на две резко отличные одна от другой категории - ребят, которые воспитывались в детской, и детей "простонародья".
Еще живы были и даже не успели состариться многочисленные сотрудники прежних детских журналов - беллетристы во главе с весьма популярной поставщицей истерично-сентиментальных институтских повестей Лидией Чарской, и всякого рода ремесленники-компиляторы, занимавшиеся популяризацией науки и техники.
Рассчитывать на этих сотрудников - понаторевших в детской литературе профессионалов и дам-любительниц - новый журнал, конечно, не мог.
Помню, я как-то предложил мечтательно-печальной и, в сущности, простодушной Лидии Чарской, очень нуждавшейся в те времена в заработке, попытаться написать рассказ из более близкого нам быта. Но, прочитав ее новый рассказ "Пров-рыболов", подписанный настоящей фамилией писательницы - "Л. Иванова", - я убедился, что и в этом новом рассказе "сквозит" прежняя Лидия Чарская, автор популярной когда-то "Княжны Джавахи".
- Маршак говорит, что я сквожу! - горестно и кокетливо говорила Лидия Алексеевна своим знакомым, уходя из редакции.
Новому журналу были нужны новые люди. Перед ними были широко, настежь открыты двери редакции. И они пришли.
Тоже нашла в инете, но где не помню. Статьи написаны доктором культурологи (Лишнее указание на серьезное отношение к творчеству Чарской). Размещаю отдельные статьи.
читать дальше
О литературных корнях
«Приключений Незнайки» Н. Носова
Специалистам известно, что в 1913 году в приложении к журналу «Задушевное слово» вышел «Дневник Мурзилки». В нем повествовалось о «лесных малютках», живущих в траве:
«Есть между ними Фунтик, есть два брата Знайка и Незнайка, из которых один очень много читал и поэтому знает все, между тем как другой ничего не знает; есть ловкий художник-живописец Мазилка, есть даже свой собственный доктор Мазь-Перемазь».
Среди их приключений – и полет на воздушном шаре, и эпизод с обучением игре на музыкальных инструментах. В этом же году вышла книга Пальмера Кокса «Новый Мурзилка. Удивительные приключения и странствования маленьких человечков». По-видимому, Пальмер Кокс (если это не псевдоним) являлся автором и «Дневника Мурзилки».
В данном сообщении мне бы хотелось пролить свет на фамилию одного из героев носовского «Незнайки». Как уже цитировалось выше, пальмер-коксовского доктора звали Мазь-Перемазь, а у Николая Носова доктор носит фамилию Пилюлькин.
В 1882 году в свет вышла юмористическая книга «Супружеские тайны» с рисунками В. Буша и русским текстом под ними, принадлежащим некоему М. Иерихонскому (псевдоним?).Вот несколько строк из нее:
«Пилюлькин, славный врач, любимый доктор дам…»;
«Вот и Пилюлькин-врач той самою дорогой…»;
«Сознаньем доблестным Пилюлькин просветлен…».
Вот, вероятно, откуда заимствовал фамилию для доктора-коротышки Николай Носов.
Известное приключение Незнайки, когда тот, не умея управлять, садится за руль автомобиля и терпит катастрофу, также имеет «предшественников» в дореволюционной литературе.
У русской писательницы Лидии Чарской, прославившейся повестями из жизни институток, есть книга «Тринадцатая». Она включает следующий эпизод. В деревне впервые появляется автомобиль. Шофер уходит в дом попить воды, а девочка Кодя садится на «мягкое сиденье автомобиля» и несколько раз поворачивает «какое-то небольшое колесико на передке». В ту же минуту машина рывком движется вперед, гонка и – «машина со всех сил врезывается в стену дома».
Данное сообщение демонстрирует литературную базу, на которой взрастало творчество талантливого детского русского писателя.
Благородные девицы,
«беспредел» и некоторые вопросы политической истории СССР
Переход к открытому рассмотрению явлений, считавшихся несуществующими в условиях социализма, получил свое воплощение, в частности, в появлении серии статей о системе «неуставных отношений» в Вооруженных Силах СССР, в местах лишения свободы, а также разного рода современных «неформальных» объединениях. На наш взгляд, эта тема требует своего дальнейшего развития, в том числе, в области исследования исторических и логических корней, предпосылок и архетипов «неофициальных» моделей группового поведения. Мы хотим предложить читателям очерк «неуставных отношений» самой, казалось бы, неагрессивной социальной группы – воспитанниц женских учебных заведений дореволюционной России – на основе социологического анализа ряда произведений Лидии Чарской.
Несколько слов об их социологической достоверности.
Трудно отыскать в детской и подростковой литературе феномен, аналогичный феномену Чарской. Пожалуй, можно вспомнить только Ж. Верна. Даже отчаянный враг Чарской, Корней Иванович Чуковский, не может не признать, что «вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею» [1].
Следует учесть, что Л. Чарская оставалась популярна в течение десятилетий, и лишь с зачислением её в стан буржуазных, «монархических» авторов, с прекращением публикации её новых произведений и переиздания старых, она насильственно к началу 1930-х годов была отлучена от детских сердец. Удивительно упорство, с каким талантливая русская писательница замалчивается свыше 70 лет. Удивительно тем более, что при дефиците хорошей детской литературы выпускаются отнюдь не лучшие книги, а 70 только крупных произведений Чарской, дающих прекрасный выбор издателям, остаются для детей недоступными.
Читая в ее произведениях о традициях девической среды, нельзя не заметить прямых параллелей с симптоматичными традициями «воровской» и «армейской» субкультур. Прототипом «прописки» в зоне, издевательств старослужащих над молодыми солдатами, являлась травля новеньких в женских школах. Читаем в повести «Некрасивая»:
«Около трех десятков девочек окружали меня, забрасывая вопросами, на которые я едва успевала отвечать ... А маленькие мучительницы, как бы не замечая моего волнения, подступали ко мне все ближе и ближе, закидывая меня все новыми и новыми вопросами, которым не предвиделось конца» [2, 157].
Вот отрывок из «Записок маленькой гимназистки»:
«...И веселая, живая как ртуть, Соболева изо всей вилы дернула меня за косичку.
– Ай! – невольно вырвалось у меня.
– Ага! Знаешь, где птичка “ай” живет!” – захохотала во весь голос шалунья, в то время как другие девочки плотным кругом обступили меня со всех сторон.
У всех у них были недобрые лица» [3, 55-56].
Травля новеньких – средство ломки индивидуальной модели поведения, где слово большинства – закон для всех. «Прописка» распространялась не только на учениц, но и на преподавателей. Коллективные действия гимназисток по отношению к последним назывались «бенефисом». Обратимся на этот раз к повести К. Филипповой «В гимназии»:
«На второй урок класс готовил “бенефис” новому преподавателю русского языка. Девочки ещё не видели своего нового преподавателя, но сразу же... решили устроить ему бенефис.
– Чтобы не задавался!» [4, 29–30].
Обратим внимание – модель поведения «включается» независимо от личности, на которую это поведение направлено. В последней безличной, безавторской реплике, являющейся как бы групповым гласом, выражена суть действия: «чтобы почувствовал силу группы, чтобы знал, что его может ожидать в дальнейшем». Любопытен следующий эпизод: новенькая Ирина Лотоцкая впервые слышит о «бенефисе», и тем не менее сила группового сознания уже подчинила ее себе:
«– ...Ну ты как, Ирина, будешь участвовать в бенефисе?
– Я – как все! – решительно ответила Ирина.
– Тогда тебе сейчас же надо сделать репетицию.
...Ирина оказалась способной ученицей и к началу „бенефиса" была готова» [4, 31].
Далее, как только в класс входит преподаватель, следует театрализованное действо, напоминающее «театр абсурда»:
«Сначала опустилась на парту одна девочка, потом другая, третья, четвертая, пока не сели все. Это проделывалось серьезно, без единого слова, без улыбок, с деревянными лицами и нарочито вытаращенными глазами.
Ника негромко кашлянула. Враз поднялись правые руки, пальцы ударили по губам: “Брусси-брусси-бруссисем!” Пальцы били по надутым щекам: “Пути...” Опять по губам: “Бриня...” По щеке и по губам: “Пути-бром!” Затем все начиналось сначала» [4, 32–33].
Как мы сейчас увидим, за любую обиду – мнимую или действиительную – гимназистки мстят зло, используя идеологему «товарищества» и «подчинения меньшинства большинству». Вот какова реакция «старослужащих» на то, что учитель похвалил новенькую:
«–...Всем нам в пример ставил. Всем старым ученицам – новенькую. Срам! Позор! Осрамил нас Яшка! – кричала ... девочка по фамилии Ивина...
– Срам! Позор! Правда, Ивина! Правда! – подхватили в один голос все девочки.
– Травить Яшку! Извести его за это хорошенько! В следующий же урок затопить ему баню – кричали в одном углу.
– Истопить баню! Непременно баню, – кричали в другом» [3, 56].
Замечательно описан Л. Чарской психологический механизм превращения вырвавшегося в запальчивости против новенькой крика в искреннее мнение подавляющего большинства. Параллельно можно привести аналогичную цитату и весь эпизод «бенефиса» из повести «Записки институтки», где гимназистки поочередно отказывались отвечать, якобы изнемогая от запаха лекарства, которым учитель смазывал больные ноги [5]. Эпизод из уже цитировавшейся повести «Некрасивая»:
«Спичке бенефис завтра. На все вопросы ни слова. Молчок. Начнет спрашивать – отречься... Отречься! Отречься! И друг за друга стоять горою» [2, 218–221].
Итак, большинство приняло решение. При помощи угроз и демагогии оно сколачивает в классе единую группу:
«– Новенькая, смотри, если ты не будешь для Яшки баню топить, мы тебя изживем живо!
– Только смотри, не выдавать, не по-товарищески это! Слышишь!.. А то берегись!
– Берегись! Берегись! Если выдашь, мы тебя сами травить будем! Смотри!
Девочки со всех сторон надвинулись на меня, крича и угрожая. Лица их разгорелись. Глаза сверкали.
– Не смей выдавать! Слышишь! Не смей, а то мы тебе покажем, гадкая девчонка! – кричали они» [3; 56, 57].
Но существует и меньшинство, которому есть что терять и которое отнюдь не в восторге от предстоящего сражения с учителем. Посмотрим, как большинство достраивает себя до единого целого.
«– Так помните: травить Яшку сегодня же!
– Травить! Травить! – эхом отозвалось сразу несколько голосов.
– Что вы, mesdam-очки! Разве это можно? – робко прозвучали голоса трех-четырех учениц, считавшихся самыми прилежными и благонравными из всего класса.
– Ну уж вы, “тихони”, молчите! – напустилась на них рыженькая Рош. Не смейте идти против класса! Это гадость! Слышите ли, все должны дружно действовать и травить Яшку, все до одной. А кто не станет делать этого, пускай убирается от нас. Да!» [3, 83–84].
Потенциальной фракции пригрозили оргмерами и та поспешила «разоружиться перед классом»:
«Тихони как-то разом смолкли и присмирели. Одна из них, Тиночка Прижинцова, высокая, бледная девочка, первая ученица младшего класса, неторопливо (именно! Надо соблюсти “солидность”. – С.Б.) поднялась со своего места и сказала, обращаясь к Рош:
– Ты напрасно горячишься, “толстушка”, раз всем классом решено травить Яшку, – мы не можем отстать от класса» [3, 84].
А вот как героиня отрекается от того, что ей кажется справедливым:
«– Кто смел сказать это? – послышались звонкие металлические звуки и стройная красивая девочка в тот же миг очутилась на кафедре. – Или ты, Грибова, не знаешь меня? Не знаешь, что Надежда Колынцева никогда не предавала своего класса? И даже все ваши нелепые “девчонские” выходки покрывала всегда и всюду. И всегда, и теперь, и завтра будет то же самое. Несмотря на то, что мне глубоко противна ваша лень, слабость... Я пойду заодно с классом и отрекусь (! – С. Б.) от урока, хотя я и первая ученица у вас и знаю его наизусть.
Фея сошла с кафедры под оглушительные “браво” и аплодисменты подруг» [2, 221].
Мы как-то незаметно перешли от механизма «беспредела» зоны и армейской «дедовщины» к прекрасно известному уже нам механизму, использованному Сталиным для захвата власти. Опосредствованная традициями дореволюционных институток (а мы проанализировали именно женские, «благородные» группы, чтобы показать полную независимость механизмов ломки личности от «мужской» жестокости, агрессивности – анализ мужских учебных заведений продемонстрировал бы это куда ярче) связь между механизмами «зоновского беспредела» и сталинской модели власти уже подмечена Л. Баткиным, показавшим сходство Сталина с воровским «паханом» [6].
Вернемся к нашим благородным девицам. Не будем осуждать даже лучшую из них за то, что она «предпочла позорную отметку нарушению правил товарищества» [2, 228]. В тонкостях этих правил, воплощенных в сталинском понимании демократического централизма, не смогли разобраться куда более знающие и опытные люди. Не смогли и пали, кто морально – под оглушительные «браво» и «аплодисменты подруг», а кто – физически в целях «социальной защиты».
Перечитаем Чарскую – вот как реагируют подруги на «нарушение правил товарищества»:
«– Шпионка! Доносчица! Mesdames! Смотрите, душки, шпионка пришла!..
– Госпожа шпионка! – услышала я над своим ухом...
Остальные поддерживали их замечаниями о том, что в их чистый товарищеский (партайгеноссе! – С. Б.) кружок, где до сих пор не было предателей, затесалась шпионка и доносчица, достойная всякого презрения и справедливого гнева...
– Отвращение вы такое, шпионка, доносчица...
– А вы, оказывается, не только шпионка, сплетница и кисляйка, но и изменница класса!» [2, 177–184].
«– Предательница! Изменница! Отступница!..
– В нашем классе предательница, отступница! Срам, срам, срам!
– Господа! Подвергнем ее остракизму, изгнанию из нашей среды!.. Выгнать ее от нас нельзя, но и оставаясь с нами, она будет чужая, ненавистная нам с этого дня» [3, 231].
Бедный товарищ Сталин! Все придумали до тебя - даже переименование в шпионов людей, всего лишь нарушивших правила товарищества».
Да, благородные девицы, склонные к сантиментам и экзальтации, выглядят совсем не «ах», когда механизмы «товарищеской солидарности» превращают их в толпу. А многие думают, что «Чучело» – это выдумка Железнякова-Быкова или, в крайнем случае, нечто исключительное для детской среды.
А вот и расправа:
«– Вон ее! Не хотим шпионку! Прочь из класса! Вон, сию же минуту, вон! Вокруг меня были грозящие, искаженные до неузнаваемости лица («“Банду шпионов и убийц – к ответу”» – С.Б.); детские глазки горели злыми огоньками, голоса звучали хрипло, рвано, крикливо...» [3, 90].
Мы могли бы такой же объем текста посвятить сравнительному анализу «любовных» проявлений в замкнутых группах. А именно: институтско-гимназическому «обожанию» учителей и старших воспитанниц, с одной стороны; извращенным формам реализации любовно-сексуального чувства в замкнутых армейских и лагерных группах, с другой; восторженной любви к вождю, переходящей в культ, с третьей.
Удивительнейшие совпадения здесь налицо: выцарапывание булавкой вензеля «обожаемой» на руке выше кисти, крики в спину прогуливающейся: «Обожаемая! Прелестная! Божественная! Милая!»; обязательные «ритуальные» подарки обожаемой; вопли восторга на демонстрациях перед Сталиным на трибуне и аплодисменты в кинотеатрах при появлении изображений вождя; музей подарков Сталину в Москве.
Вот еще один ряд: «альбомчики» со стихами, пожеланиями, рисунками и т. д. у гимназисток и «дембельские» альбомы у старослужащих, аналогичные «блокноты» с изощреннейшей отделкой у заключенных.
Пусть эти явления из сферы «любви» и «самодеятельного художественного творчества» послужат просто подтверждением неслучайности обнаруженного нами сходства.
Сделаем два резюме теоретического и практического свойства. Первое: любая группа людей, объединившихся добровольно (партия) «добровольно-принудительно» (уличная, дворовая компания; класс или учебная группа, армия) или недобровольно (места лишения свободы), не имеющая осознанной стратегической целью своего бытия свободное, творческое развитие каждого как условие свободного развития всех, с неизбежностью приходит к превращению инструментально, прагматически годных в определённых условиях моделей групповой самоорганизации и самозащиты (устав, «кодекс чести», «товарищество», «один за всех», «круговая порука» и т. д.) в высшие нравственные (безнравственные?) ценности группы.
Это ведет с неизбежностью к нравственному перерождению и вырождению группы, к отчуждению составляющих ее личностей от норм и ценностей, которым они вынуждены (часто вопреки своему желанию) следовать, к происходящему в результате этого переходу власти к «гениальной посредственности», умело использующей в своих целях господство надличностных норм и ценностей над любым членом группы.
Второе резюме более локально: широкая публикация с современными комментариями и включение книг Л. Чарской в школьную программу по литературе (их читали взахлеб и 5-7 и 15-17-летние, и не только девочки – книги были рекомендованы для кадетских училищ) способны выработать у подрастающего поколения сильнейший иммунитет против слепого поклонения так называемым «нормам товарищества», против бездумной веры в принцип «безусловной правоты большинства». Тем самым общество получит людей, умеющих осмысленно отстаивать свое мнение вопреки мнению большинства. Возникнет мощная ментальная структура, препятствующая развитию таких уродливых явлений, как «дедовщина», «беспредел», «вождизм».
Источники
1. Чуковский К. Чарская. // Речь. 1912. № 1679.
2. Чарская Л. Белые пелеринки. Две повести. СПб., 1906.
3. Чарская Л. Записки маленькой гимназистки. СПб., 1906.
4. Филиппова К. В гимназии. Свердловск, Свердгиз, 1938.
5. Чарская Л. Записки институтки. СПб., 1906.
6. Баткин Л. Сон разума // Знание – сила. 1989. № 3. – С. 84.
Упоминания о Чарской есть еще в других его статьях:
Девичий рукописный любовный рассказ
К вопросу об особенностях жанра
Латентные феномены культуры
(опыт социологического исследования
личных документов девушек)
К вопросу о времени появления Деда Мороза
как действующего персонажа-дарителя
новогоднего праздника
Женские гимназии: история, быт, обычаи
Полная версия трудов здесь – narod.ru/disk/26160819000/borisov.doc.html
читать дальше
О литературных корнях
«Приключений Незнайки» Н. Носова
Специалистам известно, что в 1913 году в приложении к журналу «Задушевное слово» вышел «Дневник Мурзилки». В нем повествовалось о «лесных малютках», живущих в траве:
«Есть между ними Фунтик, есть два брата Знайка и Незнайка, из которых один очень много читал и поэтому знает все, между тем как другой ничего не знает; есть ловкий художник-живописец Мазилка, есть даже свой собственный доктор Мазь-Перемазь».
Среди их приключений – и полет на воздушном шаре, и эпизод с обучением игре на музыкальных инструментах. В этом же году вышла книга Пальмера Кокса «Новый Мурзилка. Удивительные приключения и странствования маленьких человечков». По-видимому, Пальмер Кокс (если это не псевдоним) являлся автором и «Дневника Мурзилки».
В данном сообщении мне бы хотелось пролить свет на фамилию одного из героев носовского «Незнайки». Как уже цитировалось выше, пальмер-коксовского доктора звали Мазь-Перемазь, а у Николая Носова доктор носит фамилию Пилюлькин.
В 1882 году в свет вышла юмористическая книга «Супружеские тайны» с рисунками В. Буша и русским текстом под ними, принадлежащим некоему М. Иерихонскому (псевдоним?).Вот несколько строк из нее:
«Пилюлькин, славный врач, любимый доктор дам…»;
«Вот и Пилюлькин-врач той самою дорогой…»;
«Сознаньем доблестным Пилюлькин просветлен…».
Вот, вероятно, откуда заимствовал фамилию для доктора-коротышки Николай Носов.
Известное приключение Незнайки, когда тот, не умея управлять, садится за руль автомобиля и терпит катастрофу, также имеет «предшественников» в дореволюционной литературе.
У русской писательницы Лидии Чарской, прославившейся повестями из жизни институток, есть книга «Тринадцатая». Она включает следующий эпизод. В деревне впервые появляется автомобиль. Шофер уходит в дом попить воды, а девочка Кодя садится на «мягкое сиденье автомобиля» и несколько раз поворачивает «какое-то небольшое колесико на передке». В ту же минуту машина рывком движется вперед, гонка и – «машина со всех сил врезывается в стену дома».
Данное сообщение демонстрирует литературную базу, на которой взрастало творчество талантливого детского русского писателя.
«Человек. Текст. Культура». 2000.
Благородные девицы,
«беспредел» и некоторые вопросы политической истории СССР
Переход к открытому рассмотрению явлений, считавшихся несуществующими в условиях социализма, получил свое воплощение, в частности, в появлении серии статей о системе «неуставных отношений» в Вооруженных Силах СССР, в местах лишения свободы, а также разного рода современных «неформальных» объединениях. На наш взгляд, эта тема требует своего дальнейшего развития, в том числе, в области исследования исторических и логических корней, предпосылок и архетипов «неофициальных» моделей группового поведения. Мы хотим предложить читателям очерк «неуставных отношений» самой, казалось бы, неагрессивной социальной группы – воспитанниц женских учебных заведений дореволюционной России – на основе социологического анализа ряда произведений Лидии Чарской.
Несколько слов об их социологической достоверности.
Трудно отыскать в детской и подростковой литературе феномен, аналогичный феномену Чарской. Пожалуй, можно вспомнить только Ж. Верна. Даже отчаянный враг Чарской, Корней Иванович Чуковский, не может не признать, что «вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею» [1].
Следует учесть, что Л. Чарская оставалась популярна в течение десятилетий, и лишь с зачислением её в стан буржуазных, «монархических» авторов, с прекращением публикации её новых произведений и переиздания старых, она насильственно к началу 1930-х годов была отлучена от детских сердец. Удивительно упорство, с каким талантливая русская писательница замалчивается свыше 70 лет. Удивительно тем более, что при дефиците хорошей детской литературы выпускаются отнюдь не лучшие книги, а 70 только крупных произведений Чарской, дающих прекрасный выбор издателям, остаются для детей недоступными.
Читая в ее произведениях о традициях девической среды, нельзя не заметить прямых параллелей с симптоматичными традициями «воровской» и «армейской» субкультур. Прототипом «прописки» в зоне, издевательств старослужащих над молодыми солдатами, являлась травля новеньких в женских школах. Читаем в повести «Некрасивая»:
«Около трех десятков девочек окружали меня, забрасывая вопросами, на которые я едва успевала отвечать ... А маленькие мучительницы, как бы не замечая моего волнения, подступали ко мне все ближе и ближе, закидывая меня все новыми и новыми вопросами, которым не предвиделось конца» [2, 157].
Вот отрывок из «Записок маленькой гимназистки»:
«...И веселая, живая как ртуть, Соболева изо всей вилы дернула меня за косичку.
– Ай! – невольно вырвалось у меня.
– Ага! Знаешь, где птичка “ай” живет!” – захохотала во весь голос шалунья, в то время как другие девочки плотным кругом обступили меня со всех сторон.
У всех у них были недобрые лица» [3, 55-56].
Травля новеньких – средство ломки индивидуальной модели поведения, где слово большинства – закон для всех. «Прописка» распространялась не только на учениц, но и на преподавателей. Коллективные действия гимназисток по отношению к последним назывались «бенефисом». Обратимся на этот раз к повести К. Филипповой «В гимназии»:
«На второй урок класс готовил “бенефис” новому преподавателю русского языка. Девочки ещё не видели своего нового преподавателя, но сразу же... решили устроить ему бенефис.
– Чтобы не задавался!» [4, 29–30].
Обратим внимание – модель поведения «включается» независимо от личности, на которую это поведение направлено. В последней безличной, безавторской реплике, являющейся как бы групповым гласом, выражена суть действия: «чтобы почувствовал силу группы, чтобы знал, что его может ожидать в дальнейшем». Любопытен следующий эпизод: новенькая Ирина Лотоцкая впервые слышит о «бенефисе», и тем не менее сила группового сознания уже подчинила ее себе:
«– ...Ну ты как, Ирина, будешь участвовать в бенефисе?
– Я – как все! – решительно ответила Ирина.
– Тогда тебе сейчас же надо сделать репетицию.
...Ирина оказалась способной ученицей и к началу „бенефиса" была готова» [4, 31].
Далее, как только в класс входит преподаватель, следует театрализованное действо, напоминающее «театр абсурда»:
«Сначала опустилась на парту одна девочка, потом другая, третья, четвертая, пока не сели все. Это проделывалось серьезно, без единого слова, без улыбок, с деревянными лицами и нарочито вытаращенными глазами.
Ника негромко кашлянула. Враз поднялись правые руки, пальцы ударили по губам: “Брусси-брусси-бруссисем!” Пальцы били по надутым щекам: “Пути...” Опять по губам: “Бриня...” По щеке и по губам: “Пути-бром!” Затем все начиналось сначала» [4, 32–33].
Как мы сейчас увидим, за любую обиду – мнимую или действиительную – гимназистки мстят зло, используя идеологему «товарищества» и «подчинения меньшинства большинству». Вот какова реакция «старослужащих» на то, что учитель похвалил новенькую:
«–...Всем нам в пример ставил. Всем старым ученицам – новенькую. Срам! Позор! Осрамил нас Яшка! – кричала ... девочка по фамилии Ивина...
– Срам! Позор! Правда, Ивина! Правда! – подхватили в один голос все девочки.
– Травить Яшку! Извести его за это хорошенько! В следующий же урок затопить ему баню – кричали в одном углу.
– Истопить баню! Непременно баню, – кричали в другом» [3, 56].
Замечательно описан Л. Чарской психологический механизм превращения вырвавшегося в запальчивости против новенькой крика в искреннее мнение подавляющего большинства. Параллельно можно привести аналогичную цитату и весь эпизод «бенефиса» из повести «Записки институтки», где гимназистки поочередно отказывались отвечать, якобы изнемогая от запаха лекарства, которым учитель смазывал больные ноги [5]. Эпизод из уже цитировавшейся повести «Некрасивая»:
«Спичке бенефис завтра. На все вопросы ни слова. Молчок. Начнет спрашивать – отречься... Отречься! Отречься! И друг за друга стоять горою» [2, 218–221].
Итак, большинство приняло решение. При помощи угроз и демагогии оно сколачивает в классе единую группу:
«– Новенькая, смотри, если ты не будешь для Яшки баню топить, мы тебя изживем живо!
– Только смотри, не выдавать, не по-товарищески это! Слышишь!.. А то берегись!
– Берегись! Берегись! Если выдашь, мы тебя сами травить будем! Смотри!
Девочки со всех сторон надвинулись на меня, крича и угрожая. Лица их разгорелись. Глаза сверкали.
– Не смей выдавать! Слышишь! Не смей, а то мы тебе покажем, гадкая девчонка! – кричали они» [3; 56, 57].
Но существует и меньшинство, которому есть что терять и которое отнюдь не в восторге от предстоящего сражения с учителем. Посмотрим, как большинство достраивает себя до единого целого.
«– Так помните: травить Яшку сегодня же!
– Травить! Травить! – эхом отозвалось сразу несколько голосов.
– Что вы, mesdam-очки! Разве это можно? – робко прозвучали голоса трех-четырех учениц, считавшихся самыми прилежными и благонравными из всего класса.
– Ну уж вы, “тихони”, молчите! – напустилась на них рыженькая Рош. Не смейте идти против класса! Это гадость! Слышите ли, все должны дружно действовать и травить Яшку, все до одной. А кто не станет делать этого, пускай убирается от нас. Да!» [3, 83–84].
Потенциальной фракции пригрозили оргмерами и та поспешила «разоружиться перед классом»:
«Тихони как-то разом смолкли и присмирели. Одна из них, Тиночка Прижинцова, высокая, бледная девочка, первая ученица младшего класса, неторопливо (именно! Надо соблюсти “солидность”. – С.Б.) поднялась со своего места и сказала, обращаясь к Рош:
– Ты напрасно горячишься, “толстушка”, раз всем классом решено травить Яшку, – мы не можем отстать от класса» [3, 84].
А вот как героиня отрекается от того, что ей кажется справедливым:
«– Кто смел сказать это? – послышались звонкие металлические звуки и стройная красивая девочка в тот же миг очутилась на кафедре. – Или ты, Грибова, не знаешь меня? Не знаешь, что Надежда Колынцева никогда не предавала своего класса? И даже все ваши нелепые “девчонские” выходки покрывала всегда и всюду. И всегда, и теперь, и завтра будет то же самое. Несмотря на то, что мне глубоко противна ваша лень, слабость... Я пойду заодно с классом и отрекусь (! – С. Б.) от урока, хотя я и первая ученица у вас и знаю его наизусть.
Фея сошла с кафедры под оглушительные “браво” и аплодисменты подруг» [2, 221].
Мы как-то незаметно перешли от механизма «беспредела» зоны и армейской «дедовщины» к прекрасно известному уже нам механизму, использованному Сталиным для захвата власти. Опосредствованная традициями дореволюционных институток (а мы проанализировали именно женские, «благородные» группы, чтобы показать полную независимость механизмов ломки личности от «мужской» жестокости, агрессивности – анализ мужских учебных заведений продемонстрировал бы это куда ярче) связь между механизмами «зоновского беспредела» и сталинской модели власти уже подмечена Л. Баткиным, показавшим сходство Сталина с воровским «паханом» [6].
Вернемся к нашим благородным девицам. Не будем осуждать даже лучшую из них за то, что она «предпочла позорную отметку нарушению правил товарищества» [2, 228]. В тонкостях этих правил, воплощенных в сталинском понимании демократического централизма, не смогли разобраться куда более знающие и опытные люди. Не смогли и пали, кто морально – под оглушительные «браво» и «аплодисменты подруг», а кто – физически в целях «социальной защиты».
Перечитаем Чарскую – вот как реагируют подруги на «нарушение правил товарищества»:
«– Шпионка! Доносчица! Mesdames! Смотрите, душки, шпионка пришла!..
– Госпожа шпионка! – услышала я над своим ухом...
Остальные поддерживали их замечаниями о том, что в их чистый товарищеский (партайгеноссе! – С. Б.) кружок, где до сих пор не было предателей, затесалась шпионка и доносчица, достойная всякого презрения и справедливого гнева...
– Отвращение вы такое, шпионка, доносчица...
– А вы, оказывается, не только шпионка, сплетница и кисляйка, но и изменница класса!» [2, 177–184].
«– Предательница! Изменница! Отступница!..
– В нашем классе предательница, отступница! Срам, срам, срам!
– Господа! Подвергнем ее остракизму, изгнанию из нашей среды!.. Выгнать ее от нас нельзя, но и оставаясь с нами, она будет чужая, ненавистная нам с этого дня» [3, 231].
Бедный товарищ Сталин! Все придумали до тебя - даже переименование в шпионов людей, всего лишь нарушивших правила товарищества».
Да, благородные девицы, склонные к сантиментам и экзальтации, выглядят совсем не «ах», когда механизмы «товарищеской солидарности» превращают их в толпу. А многие думают, что «Чучело» – это выдумка Железнякова-Быкова или, в крайнем случае, нечто исключительное для детской среды.
А вот и расправа:
«– Вон ее! Не хотим шпионку! Прочь из класса! Вон, сию же минуту, вон! Вокруг меня были грозящие, искаженные до неузнаваемости лица («“Банду шпионов и убийц – к ответу”» – С.Б.); детские глазки горели злыми огоньками, голоса звучали хрипло, рвано, крикливо...» [3, 90].
Мы могли бы такой же объем текста посвятить сравнительному анализу «любовных» проявлений в замкнутых группах. А именно: институтско-гимназическому «обожанию» учителей и старших воспитанниц, с одной стороны; извращенным формам реализации любовно-сексуального чувства в замкнутых армейских и лагерных группах, с другой; восторженной любви к вождю, переходящей в культ, с третьей.
Удивительнейшие совпадения здесь налицо: выцарапывание булавкой вензеля «обожаемой» на руке выше кисти, крики в спину прогуливающейся: «Обожаемая! Прелестная! Божественная! Милая!»; обязательные «ритуальные» подарки обожаемой; вопли восторга на демонстрациях перед Сталиным на трибуне и аплодисменты в кинотеатрах при появлении изображений вождя; музей подарков Сталину в Москве.
Вот еще один ряд: «альбомчики» со стихами, пожеланиями, рисунками и т. д. у гимназисток и «дембельские» альбомы у старослужащих, аналогичные «блокноты» с изощреннейшей отделкой у заключенных.
Пусть эти явления из сферы «любви» и «самодеятельного художественного творчества» послужат просто подтверждением неслучайности обнаруженного нами сходства.
Сделаем два резюме теоретического и практического свойства. Первое: любая группа людей, объединившихся добровольно (партия) «добровольно-принудительно» (уличная, дворовая компания; класс или учебная группа, армия) или недобровольно (места лишения свободы), не имеющая осознанной стратегической целью своего бытия свободное, творческое развитие каждого как условие свободного развития всех, с неизбежностью приходит к превращению инструментально, прагматически годных в определённых условиях моделей групповой самоорганизации и самозащиты (устав, «кодекс чести», «товарищество», «один за всех», «круговая порука» и т. д.) в высшие нравственные (безнравственные?) ценности группы.
Это ведет с неизбежностью к нравственному перерождению и вырождению группы, к отчуждению составляющих ее личностей от норм и ценностей, которым они вынуждены (часто вопреки своему желанию) следовать, к происходящему в результате этого переходу власти к «гениальной посредственности», умело использующей в своих целях господство надличностных норм и ценностей над любым членом группы.
Второе резюме более локально: широкая публикация с современными комментариями и включение книг Л. Чарской в школьную программу по литературе (их читали взахлеб и 5-7 и 15-17-летние, и не только девочки – книги были рекомендованы для кадетских училищ) способны выработать у подрастающего поколения сильнейший иммунитет против слепого поклонения так называемым «нормам товарищества», против бездумной веры в принцип «безусловной правоты большинства». Тем самым общество получит людей, умеющих осмысленно отстаивать свое мнение вопреки мнению большинства. Возникнет мощная ментальная структура, препятствующая развитию таких уродливых явлений, как «дедовщина», «беспредел», «вождизм».
Источники
1. Чуковский К. Чарская. // Речь. 1912. № 1679.
2. Чарская Л. Белые пелеринки. Две повести. СПб., 1906.
3. Чарская Л. Записки маленькой гимназистки. СПб., 1906.
4. Филиппова К. В гимназии. Свердловск, Свердгиз, 1938.
5. Чарская Л. Записки институтки. СПб., 1906.
6. Баткин Л. Сон разума // Знание – сила. 1989. № 3. – С. 84.
«Социологические исследования». 1990, № 6.
Упоминания о Чарской есть еще в других его статьях:
Девичий рукописный любовный рассказ
К вопросу об особенностях жанра
Латентные феномены культуры
(опыт социологического исследования
личных документов девушек)
К вопросу о времени появления Деда Мороза
как действующего персонажа-дарителя
новогоднего праздника
Женские гимназии: история, быт, обычаи
Полная версия трудов здесь – narod.ru/disk/26160819000/borisov.doc.html
четверг, 25 июня 2009
Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I
ГЛАВА IX
Вот уже несколько дней, как Глаша бродит по «Гнезду» с лукавыми глазами и скрытою улыбкою. Впрочем, этих лукавых глаз и скрытой улыбки никто не замечает в доме. Все заняты своим делом. Тетя Люда работает с утра до поздней ночи. Вся усадьба, дом, виноградники, — все после отъезда Нины, осталось у неё на руках. Правда, Сандро — изумительный помощник, не знающий отдыха. Но и у него накопилось довольно работы. Маруся Хоменко тоже вся ушла в хозяйство. Её малиновое от жара лицо часто можно видеть высунувшимся из окна кухни.
читать дальше— Еще персиков, Павле!.. — кричит она своим звонким голосом, — срежь также и дыню в тепличке... Да выбери покрупнее... А то в прошлый раз опять мало оказалось к десерту дыни... Слышишь, Павле...
В беседке над обрывом Валь и старый восьмидесятивосьмилетний Михако ведут мирные разговоры. Валь сооружает при помощи топора, ножа и напильника какую-то удивительную модель горного моста. Старый Михако курит свою трубку. Валь стругает, буравит и сверлит.
— Что, старина, хорош мостик? — обращается он к казаку.
— Не один переход в горах помнит старый Михако, а таких мостов и в помине не было тогда, — шамкает в ответ старик. — Тогда, наши удальцы-солдаты и без мостов попадали туда, куда нужно было…
— Вот видишь, старинушка, тогда, правда, без мостов попадали, но не легко это давалось, а теперь гораздо легче будет, да! — улыбается Валь, вертя из стороны в сторону очень тщательно сделанную модель моста.
Для старика слова Валя нисколько не убедительны. Он пожимает плечами и продолжает шамкать:
— Нам в старину мостом служила воля начальства. Прикажет через стремнину перебраться — и без моста перешагнем. С покойным князем Георгием, бывало...
И начинается длинный, бесконечный рассказ о боевом прошлом. Рассказчик увлекается, как юноша. Тени прошлого встают перед Михако. Образы давно пережитого поднимаются со дна стремнин и обступают старика. Славное прошлое! Давно пережитое былое! Где они, свидетели былых подвигов? Все уже давно умерли. Он старый Михако, последний, должно быть, что остался сторожить славное боевое прошлое, и передавать его потомству.
Из комнаты девушек долетают сюда звуки арфы. Это Даня дает урок музыки двум дочерям горийского купца Саирова. Эго последний её урок. Больше она не возьмет учеников или учениц ни за какие деньги. Иные цели преследует она теперь. Она мечтает о турне сначала по России, потом по Европе. Она должна, наконец, сама начать изредка зарабатывать, чтобы вернуть «другу» то, что «им» затрачено на нее, на плату за учение в консерватории и на содержание в течение целых пяти лет. И потом она, Даня, мечтает поставить памятник на могиле матери. Валь уже нарисовал ей проект. Ах, какая это красота! Белый мраморный крест, и у подножия его женщина с лицом её матери. А внизу цветы. Давно уже мечтает о таком памятнике Даня. И вот теперь эта мечта может осуществиться, наконец, Устроитель концертов предлагает ей поездку сначала в Петроград на несколько выступлений, потом дальше: в Берлин, Париж, Вену... Золотая мечта юности начинает осуществляться.
* * *
Селтонет поет. Её голос разносится — летает, как птичка по всему джаваховскому саду. Она лежит на мягкой тахте, закинув за голову тонкие смуглые руки, и выводит звучно и нежно:
Много на небе вечернем
Звезд золотых и прекрасных,
Много песчинок зыбучих
У изумрудного моря.
Много листков у чинары,
Белых азалий в долине,
Много у девы на сердце
Дум и тревоги неясной.
Звезд золотых и прекрасных,
Много песчинок зыбучих
У изумрудного моря.
Много листков у чинары,
Белых азалий в долине,
Много у девы на сердце
Дум и тревоги неясной.
Селтонет поет, заливается. А кругом-то какая благодать! Небо, как будто ниже спустилось нынче к самому Гори... И ни единого облака не видно на нем. Синее оно, синее, как тот сапфировый камень, что носит в перстне тетя Люда. На солнце смотреть больно. Под навесом, сделанным в виде шалаша, Селтонет хорошо, но душно... А встать и идти не хочется. Так бы и пролежала она здесь целый день до вечера, до самого приезда Селима.
Много на небе вечернем
Звезд золотых и прекрасных...
Звезд золотых и прекрасных...
— Чего распелась? Опять тетя Люда придет выговаривать за то, что ничего день-деньской не делаешь, баклуши бьешь, — неожиданно поднявшись по винтовой лестнице, прилепившейся сбоку дома, говорит внезапно появившаяся перед девушкой Глаша. — Это, во-первых, а во-вторых, сейчас был Рагим. Говорит, сегодня...
— Сегодня? Ах! — и Селтонет вся вытянулась, как струна.
Глаза её засверкали, как звезды.
— Сегодня, говоришь, яхонтовая, сегодня? — хватая за руки Глашу, жадно допытывается она,
— Ну да, сегодня. Вот сейчас приходил Рагим и говорит: нынче праздник, сам бек-Гаид из своего поместья горного прискачет в виноградник Абдул-Махмета, приходи с кабардинкой. Пускай, говорит, кабардинка все свои лучшие наряды наденет. Золото, камни какие есть, Пусть ослепнет бек-Гаид перед её красотою, говорит, навеки.
— Да у меня же ничего нет! — с отчаянием вырывается у Селтонет, — почему ты, Глаша, сразу не сказала, что Селта бедна, как церковная мышь?
Глаша смотрит на нее с удивлением.
— Чего ты кричишь так? Сбегутся все... Молчи же!
— Так сегодня? Да? — снова осведомляется Селта.
— Сегодня. Велел ждать его у старых развалин.
— На том берегу?
— Понятно, на том, если у развалин!
— Да как же мы попадем туда? Сандро, разве не знаешь, взял в привычку с отъезда «друга» в десять вечера запирать ворота на замок. Да если и выйти из сада, на ту сторону без разрешения тети Люды перевозчик не переправит на пароме ни за что! Вот и раскинь мозгами, бирюзовая.
— Ай-ай-ай, Селта! И совсем ты ребенок-несмышленок, как я погляжу. А подземелье на что? А? — говорит Глаша.
— Так через подземелье?
— Ну, да...
— Это правда. Только пять лет мы там не были. А вдруг убьют?
— Ну, вот еще! Я слышала, Павле говорил, что все благополучно там. Как пойдут ужинать наши, мы и прошмыгнем обе в сад. Рагим нас в десять часов на том берегу с лошадьми ждать будет. Видишь, какой любезный Абдул-Махмет, с каким нас почетом приглашает к себе в гости. А и весело же будет, Селта! И бека-Гаида поближе поглядим, так ли он хорош да богат, как о нем говорят.
— Только бы не был в обиде на нас за Валькино угощение, — вставила татарочка.
— Ха-ха-ха! Как он его жидкими красками тогда облил! Ха-ха-ха! — заливалась звонким хохотом Глаша.
Вот уже несколько дней Глаша находит возможность видеться с младшим сыном Абдул-Махмета и приносит Селтонет вести от его отца, Рагим ухитряется проникать в джаваховский сад и криком иволги вызывать Глашу. В дальнем углу сада, у самого обрыва, стоит зеленая сакля, теперь давно уже нежилая, пустая. Здесь она сидит подолгу с Рагимом, и говорят, говорят о Селтонет, которую Абдул-Махмет во что бы то ни стало хочет посватать своему кунаку, беку-Гаиду. Рагим расписывает Глаше про богатство и могущество бека-Гаида, а та передает с его слов Селтонет.
Селтонет раз навсегда решила выйти замуж за бедного офицера, Селима. Но посмотреть вблизи на богатого князя ей хотелось все-таки очень сильно. Хотелось этого и Глаше. И обе девушки ждали с нетерпением дня, когда Абдул-Махмет пригласит их на праздник к себе, в летнюю усадьбу.
По вечерам Даня садится играть, и это лучшее время в «Гнезде Джаваха». Каждый, покончив с дневными заботами, предается отдыху. Приезжает из лагеря Селим, иногда и князь Андро. Читают получаемые открытка и письма от Нины и Гемы с дороги. Делятся впечатлениями дня.
В эти часы Глаша всегда со взрослыми. Она вся сворачивается в клубок у ног Дани и слушает её игру. Поэтому всех удивляет сегодня то обстоятельство, что Глаши нет в кунацкой. Нет и Селты. Между тем Маруся и Маро уже давно накрыли на стол и подали ужин.
— Где Селтонет? Где Глаша? — встревожено спрашивает Людмила Александровна.
Маруся усмехается.
— Оставьте их, тетя Люда. Я сейчас видела их в нашей «детской». Ха-ха! Селта, верно, что-то задумала, верно, хочет блеснуть нынче во всей своей красе. Надела праздничный бешмет, новые шальвары и обвесилась всеми своими украшениями, какие только у ней есть. Должно быть, это в честь тебя, Селим!
Юноша вспыхивает и потупляет глаза. Он счастлив и ни минуты не сомневается в том, что именно ради него Селта побежала переодеваться. Теперь их любовь уже ни для кого не тайна. «Друг», уезжая заграницу, благословила их при всех, и все обитатели «Гнезда» поздравили их, как жениха и невесту.
Ах, если б знал бедняга Селим, как далека была сейчас от мыслей о нем его обожаемая Селта!
В «детской» возня делается все тише и тише.
— Ну, вот и все! Теперь ты настоящая княгиня, Селтонет! — с восхищением оглядывая стоящую перед зеркалом татарку, говорит Глаша.
Селтонет самодовольно улыбается. Действительно, княгиня! У кого из здешних девушек найдется такая поступь, такая величавая осанка? Вот бы пойти в кунацкую, блеснуть там за ужином, ослепить их там всех, включая сюда же и признанную всеми красавицу Даню! Да нельзя, Глаша торопит, надо идти туда...
— Девочки! Что вы там замешкались? Ступайте ужинать! — слышится внизу лестницы голос тети Люды, и ступени лестницы, ведущей в детскую, скрипят под её легкими торопливыми шагами.
— Все пропало! — шепчет испуганно Глаша, и так крепко стискивает пальцы своей старшей подруги, что та едва ее вскрикивает от боли. — Все пропало!
Селтонет смущена не менее Глаши.
Но вот лицо девочки краснеет, глаза загораются каким-то странным огоньком, она делает порывистое движение и шепчет:
— Слушай, ты открой и скажи, что примеряла костюм. А спросят, где я, — скажи не знаешь... А как уйдет тетя Люда, незаметно сойди вниз, я буду ждать тебя у камня. Ты знаешь где...
— Куда ты, куда?
Но испуганный вопрос замирает на губах Селтонет. Одним скачком Глаша очутилась на подоконнике и протянула вперед худенькие руки. Под самым окошком растет молодой каштан. Его ветви упруги и гибки...
— Дели-акыз! Безумная! Что ты делаешь?
Но уже поздно. Глаша уже повисла в воздухе... Ветки затрещали, и девочка, беспомощно распластавшись, полетела прямо вниз, в гущу розовых и кизилевых кустов.
Две-три колючки шиповника впились ей в руку, ногу и плечо.
Но Глаша не издала ни звука и, потирая ушибленные и исколотые места, направилась, прихрамывая, к условленному месту. Отсюда, с большого камня, была видна вся галерейка, с выходящими в нее из кунацкой окнами, ярко освещенными в этот поздний час.
Вдруг за спиной девочки раздался отрывистый затаенный шепот.
— Тсс... Сердце мое, ты?
— Фу ты, как испугала! Как незаметно подкралась, Селта! Ну, что тетя Люда? Ничего не заметила? Нет?
— В комнату не заходила, стучала только у двери. Я сказала ей, что не хотим ужинать, что голова болит у меня, а ты уже спишь. Напрасно ты прыгала, бирюзовая, из второго этажа. Обошлось бы и так. Болит нога?
— Э, вздор, заживет...
— Смотри, смотри! — вдруг хватая Глашу за руку, шепчет Селтонет. — Там за рекою огонь на башне!..
— Ну, так что же? Огню и надо быть. Значит, Рагим уже там. Ждут нас. Живее же, Селточка, живее бежим туда!
Сердце прыгает даже у Глаши, когда она и Селтонет, раздвинув розовый куст, попадают в неглубокую яму. Отсюда начинаются ступени, а дальше подземный ход.
— Ля иллях иль Алла, Магомет Рассуль Алла! Астафиор Алла! — шепчет набожно молитву татарка.
Глаша энергично шагает впереди, освещая путь маленьким электрическим Фонариком, предупредительно захваченным с собой.
— Где же змеи? Где летучие мыши? Где жабы? Куда попрятались они? Говорили, что их целая масса в этом проходе...
— Что ты? Что ты? Молчи, бирюзовая, — испуганно лепечет Селтонет. — Алла Афды (со мною Бог). Храни нас, Аллах!
— Ха-ха-ха! И трусиха же ты, Селта!
Глаша смеется, но смех её звучит не весело, а как-то глухо и дико под землей. Как сыро и холодно в этом длинном подземном коридоре. Девушки идут одна за другой, держась одной рукой за стенки подземелья. Фонарик в руке Глаши достаточно ярко освещает дорогу.
— Ай, я наступила на змею! — в ужасе взвизгивает Селтонет и вся дрожит, схватившись рукою за платье идущей впереди её Глаши.
Девочка останавливается.
— Змея? А ты не врешь? Вот было бы прекрасно убить змею мимоходом, — соображает Глаша и тотчас же бросает укор своей спутнице.
— Ну, ты не на змею, а на какой-то корень наступила.
Идут дальше. Шире и шире делается подземный коридор. Откуда-то блеснул чуть заметный, колеблющийся свет. Дохнуло свежим воздухом.
— Сюда, сюда! — крепко схватила свою спутницу за руку Глаша и почти втащила ее в какое-то углубление, которым кончался коридор.
— Наконец-то! — вскричал Рагим, бросаясь навстречу девушкам. — Заставили ждать. Бек-Гаид и другие давно уже собрались. Музыка играет.
— А кони есть? На конях живо доскачем! — радостно волнуется Глаша.
— Вот сказала! Да разве у Рагима не голова на плечах, а пустая тыква? И кони есть, и бурки принесли.
— Эго хорошо, — нерешительно вмешалась Селтонет.
— Садитесь скорее! Скорее! — торопил Рагим девушек.
Те не заставили себя долго просить. Веселое настроение охватило Глашу, когда ее быстро подхватили чьи-то сильные руки и посадили в седло. За нею примостился Рагим. На другую лошадь подсадили Селтонет. Вместе с нею сел на ту же лошадь и один из слуг татар. На третью сел другой слуга.
Тронулись. Лошади бойко помчались вперед, звонко постукивая подковами о дорожные камни. Глаша неудержимо болтала с Рагимом, Селтонет думала свою думу. Никто из девушек не смотрел, куда они едут.
Но вдруг Глаша смолкла и встревожено задышала. При бледном свете месяца, вынырнувшего из-за облаков, она оглянулась вокруг и не узнала дороги, которая должна была быть ей хорошо знакома.
— Куда мы едем, Рагим? Куда мы едем? Говори скорее!
Вместо ответа за её спиной началась возня, и через миг тяжелая бурка была накинута на плечи и голову девочки. Ее крепко обхватили, ей стало как в тисках, Противно пахнущая шерсть бурки плотно прилегала к её лицу, зажимая ей рот, мешая дыханию. Она не могла уже ни крикнуть, ни пошевельнуться.
Селтонет, услыхавшая возню, быстро обернулась к своему спутнику, на которого до сих пор даже не взглянула, и громкий крик вырвался у неё из груди.
— Бек-Гаид!
— Ошибаешься, красавица, не Бек-Гаид, а просто — горец Бекир. В лапы Бекира попалась ты, и если княжна Джаваха Бек-Израил заартачится насчет выкупа, то не погневись, красавица, не видеть тебе больше Гори и Карталинских долин.
И шепнув это в лицо онемевшей, помертвевшей от испуга Селтонет, всадник сорвал с себя бурку и плотно закутал ею с головой трепещущую от страха девушку...
ГЛАВА X
Абдул-Махмет доканчивал уже третий кувшин бузы, сидя на мягкой циновке посреди кунацкой, а те, кого он так нетерпеливо ждал, все еще не давали вести о себе. Безобразная старая татарка, с крючковатым носом и узким злым ртом, подала ему чашку с хинколом (похлебка с клецками и чесноком).
— Нет еще их? — коротко бросил ей муж.
Старая Зюльма сердито фыркнула что-то под нос и направилась к двери.
— Ты чего ворчишь, старая ворона? — прикрикнул Абдул-Махмет.
— Не дело затеял ты, ага! Аллах видит — не дело, — зашептала она быстро-быстро, впиваясь глазами в своего мужа и хозяина, — Черные дьяволы внушили тебе эти мысли. Слава Аллаху, не нищие мы, не байгуши какие-нибудь, чтобы заняться таким делом. В Гори тебя знают, и в Тифлисе на майдане каждый последний торгаш тебя знает. Сам господин полицеймейстер руку подает. А он большой саиб (начальник) Разве хорошо? Сидел бы лучше спокойно, в виноградниках своих работал бы. Нет, попутал дьявол, и захотел ты подражать простому байгушу. Узнают в Гори, что почтенный ага девушку выкрал, так проезду тебе не дадут. А ежели уличат, так и с полицией дело придется иметь, в Мхетском замке (Тифлисская тюрьма.) отсидеть, чего доброго... А может еще худшее что-нибудь случится...
Старуха сыпала словами, как горохом. Но толстый ага почти не слушал ее. Несколько дней тому назад он поучал свою старшую жену Зюльму (кроме Зюльмы, матери Рагима и его двух братьев, у Махмета были еще две жены помоложе, Аминат и Фатима) и сказал ей:
— Нина Джаваха Бек-Израил больно оскорбила меня. Душа моя требует мести. Отплатить надо! Взять у неё, что подороже в джаваховском доме и продать получше, повыгоднее! Красавица Селтонет — лучший птенец «Гнезда». Вот хитростью и раздобудем ее сюда и потом за дорогой выкуп отдадим обратно. А не захочет княжна деньгами вернуть Селтонет, девушку продадим какому-нибудь беку в жены, либо в Турцию...
Когда Абдул-Махмет приходил в качестве свата в дом Джаваха, он лгал. Между его кунаками никогда не было богатого и знатного бека-Гаида. Бек-Гаид жил где-то далеко, был, правда, богатым и важным князем, но с Абдул-Махметом никакого дела не имел и красивую, статную Селтонет в жены себе не сватал. Зато самому Абдулу приглянулась Селтонет.
Он увидел случайно ее в доме Джаваха, пленился её черными глазками и решил во что бы то ни стало добыть ее себе в жены.
От своего сына Рагима, товарища игр Глаши, он узнал о тщеславии Селтонет и решил воспользоваться этой слабостью девушки. Чтобы привести в исполнение свой замысел, он отыскал двух соучастников. Разбойники Бекир и Седир оказались вполне пригодными для этой цели. Один мог разыграть с успехом роль именитого князя и своим осанистым видом заставить принять себя за князя, а другой — разыгрывать роль слуги. Старой и завистливой Зюльме, своей старшей жене, имевшей неограниченную власть в доме, Абдул-Махмет не сказал правды, не сказал, что хочет взять себе четвертую жену, а заявил, что решил увести Селтонет с целью получить выкуп или продать богатому мусульманину, как это часто случается на Востоке. Теперь старик ждал результата посылки своих сообщников к «Джаваховскому Гнезду» и страшно волновался.
«Почему не возвращаются так долго?» — ежеминутно задавал он себе мысленно вопрос, но никак не мог найти ответ на него. Наконец, не будучи в состоянии усидеть дольше на месте, старик поднялся с циновки и вышел на двор.
Прохладная ночь дохнула Абдул-Махмету в лицо своим свежим, студеным дыханьем. Месяц выплыл из-за облака и кругом стало светло. Старик окинул взором свои владения. Эго была небольшая усадьба близ быстрой горной речонки, бурно прыгающей по каменистому дну. Таких горных речонок много в Закавказье. Их родоначальником считается Терек, мечущийся и рвущийся среди гор.
Усадьба представляёт собою как бы небольшую крепостцу. Она обнесена высокою стеною, расположена невдалеке от горного перевала и так хорошо укрыта мохнатыми шапками лесистых утесов, что совершенно незаметна для случайного путника. Словом, тут скрыть Селтонет великолепно, здесь ее искать не станут, здесь ее не отыщут.
Абдул-Махмет стоит среди двора и с каждой минутой волнуется все больше, все сильнее. Их все еще нет! Он выходит за ворота и долго смотрит на дорогу.
Вдруг тонкий напряженный слух татарина улавливает далекий топот лошадиных копыт. Топот понемногу становится все яснее и яснее. Сердце старика трепещет от радостного волнения, Нет сомнения, что возвращаются Рагим с Седиром и Бекиром, а они, по всей вероятности, везут девушку.
Три всадника подскакали в упор к воротам горной усадьбы. Двое из них держали что-то закутанное в бурки, третий, Рагим, был один на лошади. Мальчик быстро соскочил с седла и почтительно подошел к отцу.
— Все сделано, как ты приказал, отец! Девушка здесь. Но пришлось взять с собою и её маленькую подругу. Ту, маленькую русскую, знаешь? Оставить девчонку — значило бы дать, знать всему Гори о том, что увезена Селтонет. Если я поступил глупо, брани меня, отец.
— Ты поступил, как мудрейший из алимов (ученик), — произнес Абдул-Махмет, обнимая сына. — А теперь ступай есть и отдыхать. Да зайди к матери, ее напугала твоя продолжительная отлучка.
Мальчик удалился, а старик дал знак Бекиру и Седиру отвести девушек в кунацкую, и сам поспешил туда же.
Когда бурка спала с головы Селтонет и Глаши, обе они зажмурились в первое мгновение от света, ударившего им в глаза. На столе горела одна только керосиновая лампа, но после продолжительной темноты и это освещение показалось им слишком ярким и ослепительным.
— Добро пожаловать, дорогие гостьи! — сладким голосом с медовой улыбкой произнес Абдул-Махмет, перебегая взглядом с Селтонет на Глашу.
Лица обеих девушек были белы, как бумага, и обе они едва держались от усталости на ногах. Но темь не менее Селтонет собралась духом и произнесла:
— Что это значит, ага? Твой сын и твои слуги схватили нас, как разбойники и вместо того, чтобы доставить в твои виноградники на праздник, куда ты приглашал нас, примчали сюда, в это незнакомое место. Если это — глупая проделка, шутка, которую ты придумал, чтобы испугать нас, то будет шутить, довольно!
Дай нам возможность уехать сейчас же домой, в Гори, где — нас уже хватились и ищут, по всей вероятности, повсюду, — продолжала как бешенная Селтонет. — Если же ты задумал что-нибудь недоброе, Абдул-Махмет, то берегись, ага! Наш «друг» Нина Бек-Израил никогда не простит тебе этого и разыщет нас, хоть...
И черные глаза Селтонет угрожающе взглянули в лицо хозяина усадьбы.
— Да, она разыщет нас, — неожиданно подтвердила и Глаша, испуганная не менее своей спутницы всем происшедшим.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Абдул-Махмет противным, торжествующим, тоненьким смехом, — вы, кажется, хотите грозить мне, глупые, вздорные девчонки, мне, Абдул-Махмету, доживающему на свете пятый десяток лет? Разве Абдул-Махмет не знает, что княжна Нина далеко и, пока она вернется домой, ты, черноокая гурия и ты, белобрысая девчонка, будете спрятаны мною в таком укромном местечке, где вас не только ваша княжна Джаваха, а и сам саиб-наместник не найдет!
— Что ж ты хочешь делать с нами? — испуганно и трепетно сорвалось с губ Селты.
Абдул-Махмет стал серьезен. Он выпрямился, приподнял плечи и с силой ударил кулаком по столу.
— Согласись выйти за меня, девушка! Ты уже давно мне полюбилась. Ты должна быть моей женой. Согласись же!
Селтонет онемела от ужаса и не могла сказать ни слова в ответ безумному старику.
Глаша схватилась за голову и тоже замерла в отчаянии.
Она только сейчас поняла, какую опасную историю затеяла. И у неё сердце стало рваться на части при мысли, что она — единственная виновница происшедшего, что она одна вызвала гибель Селтонет и, может быть, и свою.
— Верни нас домой! Верни нас домой сейчас же! Слышишь? Слышишь? — вдруг крикнула Глаша на всю саклю и рванулась вперед как ошпаренная кошка.
В первую секунду у всех присутствующих в сакле зазвенело в ушах и закружилась голова от этого бешеного крика. Сам Абдул-Махмет опешил, растерялся. Но вот первый миг смущения минул, и багровый румянец гнева залил густою краскою жирные щеки татарина. Он с силой рванул девочку, оттолкнул ее и бросил на пол.
— Дели-акыз!.. Возьмите ее!.. Отнесите ее к Зюльме и дайте ей... — приказал он, обращаясь к Бекиру и Седиру, все еще находившимся здесь, в кунацкой,
Бекир приблизился к Глаше, огорошенной толчком, поднял ее легко, как перышко, и понес из кунацкой через двор на женскую половину. Седир, по знаку Абдул-Махмета, вышел следом за ним.
Теперь Абдул-Махмет и Селта остались наедине.
— Гурия, небесная гурия, — медовым голосом начал он тихо и сладко, — или ты не знаешь, как богат и уважаем всеми Абдул-Махмет? Сколько у него всякого добра накоплено! Какие у него виноградники и табуны! Как бойко идет его торговля! Выйди за меня замуж, выйди! Богатою станешь госпожой и знатной! От всех уважение и почет тебе будет. А уж как беречь тебя, Селтонет, да баловать буду.Ветру на тебя не нам подуть, пылинке сесть не позволю, звездочка сердца моего, солнце мыслей моих!
Девушка подняла измученное лицо на татарина.
— Довольно! — энергично заговорила она, — довольно болтать глупости, ага! Раз и навсегда тебе отвечаю. Отпусти лучше добром. Все равно отыщут нас и худо тебе будет тогда, ага! А замуж за тебя никогда не выйду.
— Худо Абдул-Махмету? — захихикал старик, — эй, опомнись, красавица! Не надо стращать Абдула. Лучше подчиниться воле Аллаха и моей! Такую свадьбу сыграем, какой сам султан турецкий не игрывал. Зурны будут, саази будут, чиунгури... Певцов позову со всего Кавказа, велю им красоточку Селтонет славить... А домой не просись. Все равно не пущу, не пущу никогда, клянусь пророком!
— Не пустишь?
Глаза Селтонет вспыхнули и засверкали, лицо побледнело еще больше прежнего. Она оглянулась на дверь. У входа никого не было. А за тяжелым ковром, висевшим над порогом, была желанная свобода и спасенье. Абдул-Махмет стар и недостаточно поворотлив по виду, чтобы догнать ее, молодую и быструю как лань... Дольше ждать нечего... Путь свободен... Только бы убежать отсюда... Пробраться в Гори, а там вместе с джаваховскими храбрецами, Селимом и Сандро, с князем Андро вернуться сюда, освободить Глашу. Скорей бежать, скорей…
И, повинуясь этой, мгновенно блеснувшей в её голове мысли, Селтонет рванулась вперед, туда, где, как ей показалось, она будет спасена. Но в тот же миг дико и испуганно вскрикнула, схваченная за руку чей-то цепкой, грубой рукой. Словно из-под земли выросла перед нею фигура одного из сообщников Абдула.
— Куда, красавица? Ах, ну, да побегай, коли есть охота, по двору. Побегай. Ворота заперты, никуда не уйдешь...
И с громким хохотом он выпустил руку девушки из своих цепких пальцев. Селтонет зашаталась. Девушке показалось, что небо опрокинулось на землю, что... И с криком отчаяния и бессилия упала вдруг лишившаяся чувств Селтонет...
Конец I-й части.
@темы: текст, Дели-акыз, Чарская, Задушевное слово
Даже не знаю, с чего начать.
1. Я защитила диплом на тему "Опыт издания Лидии Чарской".
Ура! Защитила на "отлично с отличием с направлением в аспирантуру" ) Чему сама очень удивилась. Члены комиссии прониклись беззаконием "Русской миссии" и все прошло на "ура". В связи с чем хотела бы высказать огромное спасибо всему сообществу в целом, и, конечно, отдельное спасибо Наталье! Без вас я бы его не написала. Если будет интересно, потом смогу выложить текст диплома. Сразу оговорюсь, это не литературоведческое исследование, а редакторский обзор всех изданий Чарской и редакторский анализ ПСС.
2. Одному из членов комиссии (главному редактору детского издательства) настолько понравился мой материал, что мне предлагают позвонить и встретиться с самой (внимание!) Евгенией Оскаровной Путиловой!!! По сведениям в Инете, ей на данный момент 86 лет. Ваше мнение?
1. Я защитила диплом на тему "Опыт издания Лидии Чарской".
Ура! Защитила на "отлично с отличием с направлением в аспирантуру" ) Чему сама очень удивилась. Члены комиссии прониклись беззаконием "Русской миссии" и все прошло на "ура". В связи с чем хотела бы высказать огромное спасибо всему сообществу в целом, и, конечно, отдельное спасибо Наталье! Без вас я бы его не написала. Если будет интересно, потом смогу выложить текст диплома. Сразу оговорюсь, это не литературоведческое исследование, а редакторский обзор всех изданий Чарской и редакторский анализ ПСС.2. Одному из членов комиссии (главному редактору детского издательства) настолько понравился мой материал, что мне предлагают позвонить и встретиться с самой (внимание!) Евгенией Оскаровной Путиловой!!! По сведениям в Инете, ей на данный момент 86 лет. Ваше мнение?
вторник, 23 июня 2009
Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I
ГЛАВА VII
Тихий июньский вечер. Последний вечер перед отъездом Нины и Гемы из дома. В этот последний вечер собрались всей семьей в последний раз на галерее «Джаваховского Гнезда». Нынче в гостях нет никого из посторонних. Даже такие близкие друзья, как Ага-Керим с женою и князь Андро Кашидзе не приехали сегодня навестить отъезжающих друзей. Все они явятся завтра провожать их на вокзал в Гори. Всем им понятно, что сегодняшний вечер Нина Бек-Израил должна провести только со своими «птенцами». На долгие месяцы увозит она отсюда в более благодатный климат больную Гему, и пока молодая девушка не почувствует себя вполне здоровой, не вернется сюда. За нее останется тетя Люда. Бедняжка Сандро! Нелегко ему расставаться с сестрой. Они стоят, обнявшись, и смотрят на небо и слушают тихий ропот Куры под горою. Бедная маленькая Гема! Её сердечко сжимается предчувствием, что не вернуться ей сюда, не слыхать больше этой меланхолической песни родимой реки, не видеть дивного восточного неба, не вдыхать аромата пряно-душистых роз джаваховского сада.
читать дальшеВсегда кроткая и покорная, вполне справедливо заслужившая прозвище «тихого ангела Джаваховского дома». Гема никому никогда не сказала ни одного резкого слова; ее любят здесь все без исключения. Даже Валь, задира и насмешник со всеми, сдержан и вежлив с семнадцатилетней черноокой Гемой. А Сандро, тот просто обожает сестру и поэтому, словно ударом кинжала, пронзает его сердце каждое печальное слово Гемы в этот прощальный вечер.
— Братик мой ненаглядный — говорит она, — если Богу будет угодно взять меня отсюда — там на чужбине, не горюй! Помни, что у тебя есть «друг», друг, который любит тебя, как мать, а я...
— Гема! Гема! — стоном срывается с губ юноши, — не говори так! Ты разрываешь мне сердце.
— Молчи, Сандро, молчи!.. Дай высказать мне то, что у меня на душе: если я уйду туда, высоко-высоко, то буду там с нашей матерью, с нашим отцом молиться за тебя...
— Перестань! Перестань! Или ты не видишь, что душа моя истекает кровью?
— Успокойся, братик любимый. От слов, говорят, не пристанет ничего. Может быт, мои злые предчувствия напрасны, и я вернусь с наливными, как яблоко, щеками этою же осенью из Швейцарии... Но если бы я не вернулась, так вот, голубь мой, возьми медальон нашей матери и образок святой Нины на память о Геме... На! Дай я благословлю им тебя.
И Гема, быстро и порывисто расстегнула ворот платья, сняла крошечный медальон с образком и осенила им склоненную голову юноши. Сандро готов разрыдаться и с трудом удерживается от слез.
Ему хочется упасть к ногам сестры и крикнуть:
— Не уходи от нас, моя Гема, не уходи! Ты нужнее земле, чем небу, и я так люблю тебя, так привязан к тебе!
Но он мужчина и джигит. У него должна быть сильная воля и мужественная душа. И, подавив подступившие к груди слезы, он только бережно берет маленькую ручку Гемы и подносит ее к губам. В этом поцелуе сказывается вся его любовь к ней, вся его бесконечная братская нежность.
А на другом конце кровли идет в это время оживленная беседа. Здесь на двух мягких тахтах разместились Нина, Люда, Даня, Маруся, Глаша и Селтонет. Валь и Селим уселись у ног их, на корточки, по-турецки. Нина говорит сдержанным спокойным голосом:
— Люда, душа моя, знаю, как тебе одной будет трудно справляться здесь.. Князь Андро в летнее время не сможет часто приезжать из лагеря, у них происходят маневры. Сандро поручаю быть твоим помощником; ты можешь положиться на него, Люда.
— Горжусь таким славным помощником, — ласково улыбнувшись, вставила Людмила Александровна Влассовская.
— Марусе поручаю хозяйство, стол, кухню, слышишь, девочка? Будь исполнительна и усердна и не очень покрикивай на Маро...
— Но она такая бестолковая, «друг»! — оправдывается сконфуженная Маруся.
— Все равно, она старше тебя. И потом, у каждого есть свои недостатки. Надо уметь прощать чужие промахи, чтобы иметь право на снисходительное отношение к себе других. Даня, подойди, сядь ко мне ближе! — обращается княжна к притаившейся в углу бывшей консерваторке, на коленях которой покоится по обыкновению растрепанная вихрастая головка Глаши.
Темная изящная Фигурка приближается к Нине.
— Как идут твои уроки у Мохаидзе и у полицмейстера, Даня?
— Недурно, «друг». Благодарю. Все три ученицы оказались очень способными. Я даже и не думала, что у них так хорошо дело пойдет на лад. К осени, конечно, прибавится число желающих учиться на арфе в Гори, и я буду совсем счастлива тогда. Когда увеличится заработок, я смогу осуществить свою мечту — поставить памятник маме.
Прелестные глаза Дани затуманиваются слезами. Нина смотрит на девушку внимательным, зорким взглядом, взглядом орлицы, как говорят в «Гнезде».
— Даня, — после минутной паузы, начинает снова княжна, — думаешь ли ты, что не имело смысла пять лет учиться на арфе, чтобы давать грошовые уроки в Гори? Не тянет ли тебя к более благодарной, более широкой деятельности? Будь откровенна со мною, дитя мое, и ответь правдиво на мой вопрос.
Радостная волна заливает душу
Дави. Так ли поняла она «друга»? Не ослышалась ли? Неужели суждено осуществиться, наконец, её робкой мечте — давать концерты? И сама «друг», сама Нина, когда-то запрещавшая ей думать об этом, теперь дает свое согласие, судя по только что заданному вопросу.
Глаза девушки сверкают восторгом. Тонкие руки порываются обнять шею той, которая жизнь готова отдать за свой питомник. Но Нина Бек-Израил враг сентиментальных трогательных сцен. Она хмурит свои густые черные брови и крепко пожимает тонкую руку. Но в восточных глазах её загорается огонь нежности и любви, когда она обычным своим сурово-спокойным голосом говорит:
— Должно быть, через несколько дней к тебе, Даня, явится один устроитель концертов и предложит тебе поездку по России, для выступления перед публикой в целом ряду городов. Я ничего не имею против этого, тетя Люда тоже. Нельзя зарывать в землю Богом данный талант. Не правда ли?
Даня вся загорается восторгом и радостью от этих слов. Она так давно мечтала о такой поездке, о таких концертах, и так боялась заикнуться о них «другу». И вот сама Нина предлагает их ей.
Потрясенная, счастливая, отходит она в свой уголок и садится на прежнее место. А там уже быстрые глаза Глаши впиваются в нее.
— Даня, радость моя, королевна моя сказочная, ты возьмешь меня с собой в поездку? Возьмешь?
— Что ты! Что ты! — отмахивается от неё почти с ужасом Даня.
— Ты возьмешь меня с собою, — уже настойчиво и резко, но все так же шепотом говорит Глаша. — Я не останусь здесь без тебя... Ни за что! Я не хочу здесь оставаться, когда нет тебя и нет «друга». Даня, умоляю тебя, возьми!
— Тебя не отпустят, милая, со мною!
— Кто не отпустит? Кто посмеет не отпустить? — совершенно забывшись, крикнула Глаша.
— Глафира! — словно ответом на её вопрос, слышится повелительный голос Нины.
И девочка сразу приходит в себя от этого окрика.
— Что, «друг»? Ты меня звала? — поднявшись с тахты и приблизившись к Нине, спрашивает она.
— Да, девочка, К моему огорчению, я должна сознаться, что больше всего беспокоюсь за тебя. Моя «дели-акыз» волнует меня не на шутку.
Губы Нины пробу ют улыбнуться, но черные глаза её тревожны.
— Ты должна слушаться тетю Люду и Сандро.
— И меня... — вставляет Валь. Все смеются.
— И ме-еня-я! — уже комически жалобно повторяет Валентин. — Или «друг» находит, что будущий инженер не достаточно благоразумный малый.
— Вероятно, потому что он шалит в такую серьезную минуту, — отвечает Нина Бек-Израил. — И так, Глаша, ты будешь слушаться тетю Люду, Сандро и вообще всех старших, желающих тебе добра?
— Как, «друг», даже Марусю и Селтонет!? — удивленно роняет Глаша.
— Разумеется, они старше тебя. Они уже взрослые.
— Что касается меня, то я бы часа не пробыла с этим бесенком, если бы ее оставили на одно мое попечение! — заявляет, уже заранее волнуясь, Маруся.
— Знай свои пироги, пирожник! — шипит Валь, делая уморительную гримасу по её адресу. На вашем попечении кухня, божественная! И успокойтесь на этом, и да хранят молчание уста ваши, пока что!
— Если я веду хозяйство, это не значит еще, что не могу интересоваться другими делами, — замечает самолюбивая хохлушка.
— О, персиковые пироги и вафли-тянучки ты, надо тебе отдать полную справедливость, делаешь изумительно!
— Валентин! — звучит с укором всем хорошо знакомый гортанный голос.
— Молчу, «друг». Молчу!
И снова на кровле джаваховского дома восстановляется относительное спокойствие.
— Итак, Глафира, я жду твоего ответа, — глядя прямо в глаза девочке, снова обращается к ней Нина. — Будешь ли ты в мое отсутствие повиноваться тете Люде и Сандро и слушаться остальных?
— Постараюсь, «друг». Да, я постараюсь!
— Не станешь ли самовольно отлучаться для поездок верхом, как ты это сделала совсем недавно?
— Постараюсь!
— И не будешь позволять себе вообще никаких диких выходок в мое отсутствие, пока я буду лечить Гему за границей.
— Постараюсь.
— Слово?
— Слово, «друг»!
Карие, быстрые, всегда сверкающие жизнью и радостью глазенки на миг делаются серьезными, когда встречаются с орлиным взглядом княжны.
Глаша искренно верит в эти минуты, что она сделает все от неё зависящее, чтобы только возвратить спокойствие «другу». Кажется, что эта искренняя готовность девочки успокаивает Нину. Она пожимает протянутую ей маленькую ручку с чернильными пятнами и заусеницами на каждом пальце.
— Благодарю. Теперь я могу уехать спокойно, — говорит с облегченным вздохом княжна и после минутного молчания обращается к Дане:
— Сыграй мне что-нибудь, так хочется послушать твою арфу в последний вечер дома.
Даня играет наизусть, без нот, подняв вдохновенное побледневшее лицо к небу. Оно сейчас прекрасно. И сама Даня, тонкая, нежная, едва касающаяся струн руками, кажется сейчас неземным существом.
Глаша впивается в нее глазами. Душа девочки преисполняется восторгом. Чего бы только не сделала Глаша ради Дани!
Не на одну Глашу действует так игра Дани... Затихла под звуки арфы печаль в груди Сандро. Он смотрит уже без прежнего отчаяния на бледное личико Гемы, верит, надеется, что сестра вернется, вернется посвежевшей, поздоровевшей, без разъедающего ее недуга.
Сама Гема думает так же... Ей в эту минуту верится, что она снова будет тут жить и еще много-много раз услышит арфу Дани, под темно-синим небом родной Грузии, рядом с любимым братом Сандро.
Есть еще на кровле человек, которого волнует так властно Данина арфа. Эго Селим.
Молодой хорунжий глаз не спускает с Селтонет, и под влиянием чарующей музыки растет любовь его к Селтонет. Он не может больше молчать о своей любви, он должен открыть все «другу», своей приемной матери и воспитательнице, самому близкому ему, после любимой Селтонет, человеку на земле.
Нина Бек-Израил словно чувствует, угадывает желание Селима поделиться с ней чем-то очень важным, какой-то глубокой тайной. И взглядом своих черных ласковых глаз одобряет, поощряет его. Селим, наконец, теряет самообладание.
— Я бы просил тебя, «друг»,уделить мне нынче полчаса разговора, — шепотом обращается юноша к княжне.
— К твоим услугам, мой мальчик. Я провожу тебя до лагеря сегодня, — шепотом отвечает княжна и снова погружается в звуки, льющиеся со струн Даниной арфы.
ГЛАВА VIII
Месяц то прячется за облака, то снова показывается на темной синеве небосклона. Призрачными кажутся в его неверном сиянии кусты, деревья, утесы, загадочной, таинственной кажется мутная Кура.
Подковы двух коней, Селимова Карабека и Нинина Беса, звучат отчетливо и звонко среди тишины. Пахнут нестерпимо пряно ночные цветы в долинах; духота стоит в воздухе. По-видимому, завтра будет гроза. Нина Бек-Израил сидит по-мужски, одетая в мужской же костюм, бешмет и шаровары. Только вместо папахи, на голове её низенькая шапочка с покрывалом, собранным вокруг шеи по мингрельски. Револьвер и кинжал, по горному обычаю, заткнуты за пояс; в руках нагайка, к которой всадница, совершенно не прибегает, щадя бока благородного коня.
Селим скачет бок о бок с ней... Душа его горит. Но губы сжаты крепко. Юноша стесняется заговорить первый.
Вот обогнули они уже обширные владения «Джаваховского Гнезда». Миновали виноградники. Спустились в низину и поскакали быстрее по ровной шоссейной дороге, ведущей к месту лагеря казаков.
— Итак, ты хотел мне сказать что-то, мой мальчик! Я вся — внимание и слух, — поворачиваясь к своему спутнику, первая прервала молчание Нина.
Селим вздрогнул от неожиданности при этих словах. Смутился на минуту, потом заговорил быстро, быстро.
— Я люблю Селтонет. Я люблю ее больше жизни и хочу жениться на ней. Надеюсь, ты ничего не имеешь против этого, «друг»?
С неизъяснимой лаской Нина взглянула на юношу.
— Я знала это давно, мой мальчик! Твое признание не является для меня неожиданностью. Я давно ожидала его. И не могу не поблагодарить тебя за доверие, оказанное мне. Ты хочешь, конечно, знать мой совет, мое мнение по этому вопросу?
— Конечно, «друг». Твоими мыслями и речами всегда руководит мудрость Аллаха и Магомета, пророка Его.
—Еще раз благодарю тебя за лестное мнение обо мне, Селим. Что же касается твоего выбора, — ты не мог сделать лучшего. Селтонет — твой друг детства. Вы росли и воспитывались вместе и здесь, и в Кабарде, у себя на родине, и знаете друг друга, как никто другой. У Селтонет есть, конечно, свои недостатки; она немного тщеславна и завистлива, но ты должен быть снисходителен к ним. Ты сам немного необузданный и самолюбивый. Но вам надо подождать год, другой, может быть, больше даже. Вы еще слишком юны. Ты, как офицер, не можешь жениться так рано; правила службы не допускают этого, — продолжала Нина.
— Знаю, «друг», знаю. Я... мы готовы ждать...
— Пока пройдут положенные годы Селтонет будет жить у меня в «Гнезде». Я и тетя Люда будем всячески охранять твою птичку. Я счастлива, поверь, твоим счастьем, Селим, и не сомневаюсь, что Селтонет любит тебя... Каждая девушка с радостью пойдет за такого молодца джигита, как ты.
Нина Бек-Израил говорит все это без тени лести, и от её слов в груди Селима становится так радостно, легко...
Незаметно проскакали они несколько верст, отделяющие Гори от летней стоянки Селимовой части.
— До завтра, мой мальчик! Надеюсь видеть тебя и князя Андро на вокзале к нашему отъезду, — уже издали услышал Селим голос Нины и вдруг вспомнил, о чем должен был подумать уже много раньше. Как мог он отпустить Нину одну в этот поздний ночной час. Мало ли разных бездельников прячутся на берегу Куры и в ущельях окрестных гор. Необходимо тотчас же догнать «друга», убедить взять хоть казака из сотни в провожатые, потому что сам он сегодня с полуночи дежурный по роте и не может отлучиться. Но разве возможно догнать Беса, самого быстроногого коня во всем Гори и его окрестностях? Разве другая лошадь настигнет его?
Селим долго стоит в раздумье, пронзая напряженным взглядом тьму ночи. Как нарочно набежали свинцовые тучи и спрятали под темным покровом серебряный месяц. Духота стала тяжелее, гуще.
— Гроза будет... Храни, Аллах «друга»! Помоги ей попасть в усадьбу до начала грозы, — прошептал Селим и, постояв еще немного, пошел к себе в палатку.
Нина ехала шагом, бросив поводья и положившись на своего коня. Гроза ее не пугала. Её верный Бес ступал бодрым шагом, испуская по временам тихое ржание. Слегка покачиваясь в седле, Нина отдалась своим думам.
Странную, совсем необыкновенную жизнь уготовила ей судьба. Она не помнила своих родителей, татар по крови, лезгин из аула Бесстуди, бежавших оттуда и принявших православное крещение в Гори. Они умерли в один день оба, убитые обвалом в горах. Она — Нина, была еще тогда совсем маленькой крошкой. Сиротку-девочку взял к себе её родственник с материнской стороны, знатный и богатый грузинский князь, Георгий Джаваха, лишившийся незадолго до того единственной дочери, которую тоже звали Ниной. Подруга этой второй Нины, Люда Влассовская, теперешний близкий друг и помощница её, Нины Бек-Израил, тоже была им принята и жила у него в доме. Она помогала князю воспитывать ее, тогда еще крошку-сиротку, которую он назвал приемной дочерью. И любимый дедушка, отец её матери ага-Магомет, приезжавший частенько из своего горного аула в Дагестане, также принимал горячее участие в судьбе девочки.
Но вот над её головою разразилось новое горе. Умирает названный отец Нины, князь Георгий Джаваха, которого боготворит девушка, умирает дедушка ага-Магомет, и Нина остается совсем одинокой на свете.
Правда, у неё — верный друг и воспитательница, Люда, у неё богатство, оставленное ей князем Георгием. Но что ей делать с этими огромными деньгами? Ей самой они не нужны. Впрочем, решение скоро складывается. Ведь сколько есть кругом бедных, несчастных сирот! И в память названного отца, и в память дедушки ага-Магомета, Нина, на доставшиеся ей от князя деньги, устраивает питомник для детей — мальчиков и девочек, — православных и мусульман родителей, для детей не имеющих крова и родных. Этот питомник, названный «Джаваховским Гнездом», стал целью её жизни и заполнил все её существо. Питомцев нашлось не мало, и ради них и живет Нина теперь. Как близко и дорого ей все то, что касается их, этих птенцов «Гнезда Джавахи». Как она их всех любит! Любит, почти никого не лаская, но готовая каждую минуту отдать за них все, решительно все. Она не задумалась принести им в жертву свое личное счастье. Она когда-то любила и была любима благородным, достойным человеком, но помня, что нельзя делить, нельзя одновременно отдавать сердце двум сильным привязанностям, она отказалась выйти замуж за любимого человека, чтобы быть свободной, оставаться навсегда названной матерью чужих детей. Она еще молода сама, по временам ей безумно хочется личного счастья, но она умеет заглушить вспышки сердца. Она верит, что сам Бог указал ей верный путь, путь одиночества и вечных забот о сиротах. И она свято следует по этому пути.
***
Тучи сгустились... Сильным ударом грянул гром на далеком небе и многогласным эхом раскатился по горам. Бес фыркнул и подобрался. Княжна натянула поводья.
«Надо до дождя добраться домой»... — мысленно решила Нина.
Кура угрюмо шумела под предгрозовым ветром. Во тьме замелькали белые кудри её вспенившихся волн. Но дождь еще медлил идти. Еще только собирался. И молнии тоже пока еще не разбрасывала по черным тучам своих огненных лент.
Княжна оглянулась: она успеет добраться домой до бури. Теперь уже недалеко. Сейчас потянутся виноградники, а там уже рукой подать до усадьбы... Но, что это?
Бес вздрогнул всем телом и попятился назад... Что-то грянуло... На миг мелькнул огонек и исчез; почувствовался острый, едкий запах прожженного сукна: бешмет её дымился у самого плеча.
«Выстрел... В меня стреляли, — пронеслось в голове Нины. — Кому, однако, понадобилась моя жизнь? Надо узнать! Узнать во что бы то ни стало, кто стрелял... Надо увидеть врага...»
И менее всего думая об опасности, она ударила нагайкой Беса. Благородный конь, далеко не привыкший к такому обращению, издал продолжительное ржание и рванулся вперед, туда, к самому месту, откуда был направлен выстрел, где темная чаща деревьев и кустов зловеще притаилась под покровом ночи. Неожиданно беглый блеск молнии озарил в этот миг окрестность. Как ни кратковременен был этот блеск, Нина успела все же при свете его разглядеть две стремительно удаляющиеся в кусты фигуры. Не давая опомниться громко фыркавшему Бесу, она еще раз ударила его, направляя в ту сторону, куда спешили скрыться неизвестные люди. В то же время левой рукой княжна быстро пошарила у себя за пазухой. Слава Богу, она не забыла. Маленький ручной, электрический фонарик находился при ней. Еще миг, и яркий свет был направлен в сторону убегавших.
— Неужели я не ошибаюсь? — вдруг изумилась вслух княжна. — Да, да! Это он — Абдул-Махмет! Его бритая, как шар круглая голова!
— Селям-алекюм, приятель! — крикнула насмешливо Нина Бек-Израил. — Куда торопишься, бывший кунак? Или стыдно смотреть в глаза соседке? Постой же, остановись, когда тебе говорят!
В голосе Нины звучало что-то такое, что заставило татарина остановиться. И, косясь на зажатую в руке княжны нагайку, смущенно, без шапки, стоял теперь Абдул-Махмет перед нею.
— Ты что же это, стрелять в меня надумал? А? — зазвенел в темноте напряженный, как тетива лука, гортанный голос.
Абдул-Махмет был, уничтожен и сконфужен совсем.
— Кто стрелял?.. Никто не стрелял... Аллах видит... Пророк видит... — залепетал боязливо татарин.
— Оставь ты своего Аллаха и Пророка в покое! А лучше скажи, что это за приятель с тобой?..
И свет ручного Фонарика в руках Нины длинными лучами нащупывает второго беглеца, спрятавшегося в кустах. Перед нею мелькнуло угрюмое, виноватое лицо. Черные усы... Маленькие, бегающие глазки... И еще дымящаяся винтовка за спиной.
— Барантач! Горный разбойник! — отчеканивает княжна Нина, заметив и окинув презрительным взглядом жалкую фигуру притаившегося. — За что же ты стрелял в меня, разбойник?
Голос княжны теперь звучит гневом, а правая рука, вооруженная нагайкой, поднялась вверх, левая же держит револьвер наготове.
Тот угрюмо молчит, глядя в сторону.
— Ну же? Я жду, бездельник!
Абдул-Махмет видит прекрасно, что шутки плохи с княжной: она вооружена и вооружена прекрасно. Помимо револьвера у неё торчит из-за пояса рукоятка кинжала. А кто не знает, что названная княжна Джаваха владеет оружием, как лихой джигит? С такими не шутят.
— Никто не стрелял... Клянусь головою Пророка, никто, — начинает лепетать Абдул-Махмет, проделывая какие-то жесты своими толстыми пальцами.
— Зачем стрелять? Нечаянно разрядилась винтовка... Упал на землю... Курок задел и паф! — продолжает он сбивчиво.
Эго объяснение настолько забавно, что гнев Нины исчезает мгновенно. Она редко смеется, но сейчас её губы морщатся от улыбки,
— Ты не что иное, как безголовая овца! — говорит она спокойно. — Отлично знаю, что ты подговорил этого оборванца покончить с оскорбившей тебя, хотя бы и поделом, соседкой. Да только, видно, плохо владеет винтовкой твой наемник. Пошли его на выучку к твоему Рагиму. Авось дело пойдет лучше тогда. Ты видишь, Абдул-Махмет, и ты, тоже, оборванец, как тебя зовут, не знаю, что Нина Бек-Израил не боится вас. И даже из гордости не станет жаловаться на вас властям в Гори. Вместо жалобы, — вот что!
И на обоих посыпались удары нагайкой один за другим.
В воздухе щелкало и свистело...
— Убью! — раздалось из-за кустов, и оборванец, рванув винтовку, взял ее на прицел.
Но рука Абдул-Махмета во время удержала татарина.
— Аллах с тобой!.. Нельзя стрелять, когда она меня узнала... Беда будет... Тюрьма будет... — залепетал он по-татарски, весь дрожа, как осиновый лист.
Погас сразу электрический потайной фонарик, и снова воцарилась прежняя темнота. Княжна Нина слегка тронула Беса. Этого движенья было вполне достаточно, чтобы сметливое животное поскакало стрелой.
Через несколько десятков минут такой скачки раздался звонкий окрик за её спиной.
— Друг!
— Ты, Сандро?
— Я, друг. Я выехал к тебе навстречу. Мне показалось, что стреляли за виноградниками. Или меня обманул слух?
При блеске молнии Нина видит стройную фигуру юноши верхом на коне. Вот он, Сандро, всегда заботливый, преданный ей, предугадывающий малейшую опасность, ей грозящую... Нет, она не станет тревожить его, не смутит справедливым негодованием и гневом эту и без того встревоженного болезнью любимой сестренки и её отъездом душу, и не расскажет ему о только что случившемся с нею.
Теперь зигзаги молнии все реже и реже бороздят небо. Тучи расходятся понемногу, и бледный рассвет приподнимает черную пелену ночи, когда Нина со своим воспитанником подъезжает к воротам «Джаваховского Гнезда». Там все тихо. Все спит мирным сном за густою, живою стеною старых чинар и каштанов. Только» тихо плещет под горою Кура да шарахаются в кустах встрепенувшиеся птицы.
На миг в сердце Нины проскальзывает ядовитая змейка тоски.
— Завтра уеду отсюда. А когда вернусь, неизвестно. Боже, как тяжело покидать родное гнездо!
И как бы в ответ на её тревогу звучит подле молодой, сильный голос Сандро.
— Не беспокойся, друг... Без тебя я буду охранять здесь все как верный сторож.
— Спасибо, Сандро, благодарю!
И Нина крепко и благодарно сжимает руку своего спутника.
@темы: текст, Дели-акыз, Чарская, Задушевное слово
понедельник, 22 июня 2009
Несколько хороших книг, пока я сканирую "Дели-акыз" дальше.
1.Благодая silent-gluk в сети наконец-то появился сборник воспоминаний воспитанниц институтов благородных девиц.
"Институтки" Россия в мемуарах
А еще я нашла :
2.Перевод новой книги от автора "Длинноногого дядюшки" и "Милого недруга" - Джин Уэбстер
Джин Уэбстер. Пэтти в колледже
Две старинные книги "для мальчиков"
3.Приключениями двух сбежавших из дому и заблудившихся в лесной чащобе мальчишек - сына помещика Сергея и его верного друга дворового мальчика Васи.
О.Качулкова "Робинзон в русском лесу."
Приключения "из странной жизни".
4.Мировая классика, викторианская школьная повесть про мальчиков.Тоже в современном переводе.
"Томас Хьюз Школьные годы Тома Брауна"
У нас, кстати эта повесть издавалась в последний раз в "Задушевном слове" за 1918-й.
Ее не успели допечатать - но к счастью и текст оригинала существует и современные переводчики есть
1.Благодая silent-gluk в сети наконец-то появился сборник воспоминаний воспитанниц институтов благородных девиц.
"Институтки" Россия в мемуарах
А еще я нашла :
2.Перевод новой книги от автора "Длинноногого дядюшки" и "Милого недруга" - Джин Уэбстер
Джин Уэбстер. Пэтти в колледже
Две старинные книги "для мальчиков"
3.Приключениями двух сбежавших из дому и заблудившихся в лесной чащобе мальчишек - сына помещика Сергея и его верного друга дворового мальчика Васи.
О.Качулкова "Робинзон в русском лесу."
Приключения "из странной жизни".
4.Мировая классика, викторианская школьная повесть про мальчиков.Тоже в современном переводе.
"Томас Хьюз Школьные годы Тома Брауна"
У нас, кстати эта повесть издавалась в последний раз в "Задушевном слове" за 1918-й.
Ее не успели допечатать - но к счастью и текст оригинала существует и современные переводчики есть @темы: текст, ссылки, Качулкова, старинная литература, Уэбстер, Хьюз
воскресенье, 21 июня 2009
Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I
ГЛАВА V
Душный знойный майский полдень.
Раскаленным золотым шаром повисло солнце над Гори. Ни облачка в далеком синем безбрежном небе, ни шороха в заснувших полдневным сном, словно завороженных, чинаровых и каштановых садах.
На кровле джаваховского дома Мара раскладывает первые абрикосы и персики для сушки. Раскладывая, она поет.
А внизу в кунацкой (гостиной) Даня Ларина дает своей младшей подруге и названной сестре урок музыки на рояле. У Гемы есть слух, и «друг» хочет, чтобы юная грузинка брала уроки у Дани.
читать дальшеСама Нина сидит с путеводителем в руках. Перед нею карта Швейцарии; мысли её витают далеко отсюда. Здоровье Гемы, страдающей постоянными ознобами и лихорадками, бессонницей и периодическим кашлем, внушает сильное беспокойство Нине, которая одинаково, всею силою души, любит всех птенцов своего гнезда-питомника. Но эта бледненькая, всегда покорная и тихая Гема особенно будет её сочувствие. Милая Гема заметно тает, как нежный тепличный цветок. Вчера Нина приглашала доктора, опытного, знающего врача, в свой питомник. Тот долго выстукивал и выслушивал Гему, потом сказал:
— Серьезной опасности пока еще не предвидится, но у девушки — слабые легкие и, как это ни странно, воздух её родины сейчас ей вреден. Она схватила малярию. Ее необходимо увезти теперь же до осени в Швейцарию, в самое глухое горное гнездышко, где нет этих туманов и сырых ночей. Разумеется, если вы можете, княжна, устроить это.
О, чего не смогла бы она, Нина, устроить для своих питомцев! Все богатство джаваховского дома перешло к ней. И все, что принадлежит ей, должно принадлежать её питомцам; все, что имеет она — это и их достояние. Так о чем же может быть речь? Разумеется, она повезет Гему в Швейцарию, поручив «Гнездо» Люде... Конечно, не с легким сердцем оставит она, Нина, своих питомцев... Ее тревожат дела питомника. Во-первых, Сандро, обожающий свою сестренку Гему. Как бедный юноша должен будет тревожиться за здоровье Гемы в разлуке с нею!.. Потом Селтонет. Никак нельзя сделать из этого взрослого ребенка человека, каким уже давно пора быть Селте. Она наивна, дика и легкомысленна; она к тому же ни с чьим мнением, кроме её, Нинина, не считается и, разумеется, не будет подчиняться Люде. А Глаша? Эта безудержная, чересчур развитая, необузданная для своих лет проказница и отчаянная сорвиголова. Года два тому назад Глаша прочитала дневник покойной княжны Джавахи и совсем потеряла голову, стараясь подражать во всем удалой джигитке-княжне. Люде, бедняжке, будет немало хлопот и волнения с Глашей. Кстати, где она сейчас? Ей приказано сидеть смирно за французским переводом в учебной. Осенью девочка будет держать экзамен в первый класс среднего учебного заведения. Ее необходимо хорошенько подготовить за эго время. С нею занимается и сама Нина и Люда, иногда Маруся, в свободное от хозяйства время, иногда Гема, когда чувствует себя хорошо. И все жалуются, все негодуют, недовольные успехами и поведением Глаши.
— Эго бес, а не девочка. Минутки не может посидеть спокойно на месте! — постоянно повторяет Маруся.
Однако, где же этот бес сейчас? Нина откладывает в сторону томик путеводителя и выходит из кунацкой. Проходя мимо рояля, она приостанавливается на одно мгновенье и смотрит на двух девушек, склоненных над клавиатурой. Княжне хочется наклониться к обеим и обнять эти белокурую и чернокудрую головки одним общим объятием. Но её суровая, закаленная в битвах жизни натура протестует против такой сентиментальности, как она называет всякое проявление нежного чувства.
— Глаша! Глафира! Где ты? — звучит её несколько резкий гортанный голос по всему джаваховскому дому.
Но Глашин и след простыл. Княжне попадается Валь.
— Смотри, друг, тебе нравится эта штучка? — и он протягивает Нине что-то изящное и хрупкое, сделанное из глины и картона,
— Что это, мой мальчик?
— Неужели не понимаешь? Это — мост. Модель того моста, который я переброшу со временем над безднами дагестанских стремнин... Эго — моя мечта. Ты же знаешь, что я сделаюсь инженером, чего бы мне это ни стоило, и превращу когда-нибудь эти жуткие горные тропинки в благоустроенные дороги, в чудесные пути при помощи таких мостов. Эго — модель, друг, это — мое страстное желание.
Некрасивое лицо Валя с его насмешливым ртом и маленькими, обычно полными юмора, глазами теперь кажется таким вдохновенным, таким ясным и милым, что Нина Бек-Израил невольно любуется им.
— Прекрасно, мой мальчик, прекрасно! Дай тебе Бог привести в будущем в исполнение твою идею. Вечером ты подробно расскажешь мне про способ её осуществления. А пока ты не видел Глашу?
— Разве она не спрашивала у тебя сегодня разрешения взять Беса из конюшни?
— Беса из конюшни? Я не имею ни малейшего понятия об этом.
— Тем хуже, друг, тем хуже! Я слышал, как эта стрекоза вопила нынче Аршаку через весь двор, чтобы он седлал Беса. Я думал, что на нем поедет Сандро по твоему поручению в горы к Ага Кериму, а оказывается, эта девчонка распоряжается по-своему не только собой, но и твоими лошадьми.
Брови Нины хмурятся. Она плотно сжимает губы, чтобы не дать воли гневу бушующему сейчас у нее в груди.
Ах эта девочка с необузданной свободолюбивой натурой! Сколько еще предстоит с ней хлопот!
Двёрь из кухни приоткрывается, и оттуда выглядывает красное, как пион, лицо Маруси.
— Речь идет о Глаше, «друг»? — осведомляется хохлушка.
— Изволили угадать, достоуважаемая! — комически раскланивается перед нею Валь. — Речь идет о некоей необузданной девице с наклонностями разбойника, которую никто не видал с утра.
— Ошибаешься, я видела из окна кухни. Час тому назад Глаша проскакала берегом Куры.
— Лихо! Да как же она посмела, однако?
Но Валь, у которого невольно вырвались эти слова, теперь уже готов взять их обратно. Каким суровым, каким гневным стало лицо «друга». Маруся, приготовившаяся было дать отчет о сегодняшнем обеде старшей хозяйке, сразу замолкла на полуслове.
— Когда увидите Глашу, пришлите ее тотчас же ко мне, — тем же гневным голосом говорит Нина и быстрой, легкой походкой удаляется в свою комнату.
***
Хорошо мчаться стрелою по низкому берегу у самой воды, и слышать, как то и дело вылетают мелкие камешки из-под копыт лошади в реку. Весело заглядывать в ленивые волны Куры и видеть отражающееся в них возбужденное быстрой ездой личико в рамке белокурых непокорных вихров, вылезающих вправо и влево из-под ободка гребенки. И эти черные блестящие, как у мышонка, глаза, неужели это глаза её, Глаши? Как жаль только, что на ней нет мужского платья, бешмета и шальвар, а на голове — белой, сдвинутой набекрень, как у настоящего джигита, папахи! Тогда бы она, Глаша, еще более походила на эту чудную княжну Джаваху, которой она упорно во всем старается подражать. Зато Бес — настоящий «Шалый» покойной княжны. Такой же необузданно-буйный и удалой, как и тот. Недаром Бес считается лучшей лошадью во всей Джаваховской конюшне. Недаром Аршак не хотел нынче седлать его, сомневаясь в том, чтобы его госпожа, княжна, пустила на нем самую молоденькую обитательницу Гнезда.
Ой, и скачет же Бес! Дух захватывает в груди Глаши от этой неистовой скачки. В ушах поет ветер. Уже около получаса мчится она так. Ей нужно до обеда поспеть в горы и вернуться обратно. У неё есть цель. В последнюю прогулку она видела там, на склоне утеса, над Курою, огромный куст белых азалий, выросших целой семьей. Девочка хорошо помнит, что Ага-Керим прозвал Даню белой азалией. Это прозвище, как нельзя более, подходит к белокурой головке бывшей консерваторки, ко всему её нежному, поэтическому облику. Так вот ей-то и пожелала сделать сюрприз Глаша и, с некоторой опасностью для жизни влезши на утес, нарвать букет этих диких прелестных горных цветов.
Глаше хотелось сделать, совершить что-нибудь особенное, исключительно смелое и прекрасное, чтобы заслужить похвалу Дани, вызвать на её губах милую обаятельную улыбку. Глаша верит, что Даня — отмеченный Самим Богом талант и создана для того, чтобы повелевать, а все другие — для того, чтобы слушаться и подчиняться ей.
Бес между тем все несется и несется. О, он умеет оправдывать свое прозвище, этот полудикий горный скакун, весь лоснящийся под пеной, с взмыленными боками и паром, выбивающимся из ноздрей. Маленькие каблучки Глаши то и дело бьют крутые бока лошади.
Вот миновала она последний поворот реки. Здесь кончается долина и начинаются горы. Все чаще и чаще попадаются теперь высокие утесы на каждом шагу. Один из них, густо поросший орешником и молодыми побегами дикого винограда, Глаша хорошо знает. Этот утес и есть цель, к которой стремится девочка. На самой вершине его, над круто оборванной стремниной, почти на отвесном скате горы, выступившем над рекою, скромно приютилась целая семья белых диких азалий. За этим утесом рассыпается целая цепь других таких же утесов. Верстах в трех отсюда находится горная усадьба Ага-Керима. Место это тоже хорошо знакомо Глаше, — она не раз прилетала сюда верхом с «другом», Сандро или одна, пользуясь недостаточной бдительностью конюха Аршака.
А Бес, очевидно, знает не хуже юной всадницы дорогу в это горное гнездо. Теперь вполне можно бросить поводья и довериться испытанному чутью коня. Легким, уверенным шагом, перебирая тонкими проворными ногами, лошадь взбирается по круче на утес, с которого при малейшем неосторожном движении легко сорваться в воды реки.
Еще несколько шагов, и Глаша соскакивает с коня. Быстро обматывает она повод вокруг ствола молоденького кизилевого деревца, выросшего на небольшой зеленой площадке, и, вся пригнувшись к земле, ползком, с ловкостью кошки, взбирается на самую верхушку, туда, откуда наивно улыбаются ей милые невинные головки белых цветов.
Как весело и забавно ползти так змеею между кустами орешника, диких роз и ползучего винограда. Вот она почти уже у цели. Стоит только протянуть руку, — и белые цветы уже у неё. С наслаждением отрывает от земли их длинные гибкие стебли Глаша, подносит их к своему вздернутому носику и долго нюхает, с упоением вдыхая вместе с этим ароматом и самый горный воздух и радость свободы, — увы! — такой кратковременной. В тоже время она представляет себе, как эти нежные дикие цветы порадуют Даню.
Неожиданное ржание «Беса» заставляет вздрогнуть девочку. В этом ржании не трудно понять волнение лошади; Глаша разгадывает его сразу. Не выпуская из рук белого пучка цветов, девочка заглядывает вниз, до половины свесившись над бездной, и в тот же миг крик испуга вырывается у неё из груди.
Из-за ближайшего куста орешника выглядывают верхи двух просаленных оборванных папах, и сквозь сочную зелень молодых весенних побегов виднеются чье-то бронзовое от загара лицо и бегающие хищные глаза, выслеживающие каждое её движение. И рядом с ним другое, худое, косматое, с горбатым носом, длинными усами и с такими же черными маленькими глазками, горящими как уголья.
«Господи Боже! Да ведь это — барантачи!» — молнией-мыслью обожгло мозг девочки. — Не даром же так жалобно ржал сейчас, не хуже человека понимающий опасность Бес.
В один миг Глаша вскакивает на ноги и, прижимая к своей груди, как сокровище, цветы, бросается к коню.
— Эй ты, как тебя, стой, девчонка! — несутся ей вдогонку грубые крики.
Но она и не думает повиноваться им. Она боится сейчас даже оглянуться назад. Но тонкий слух, напряженный до последней степени, говорит за то, что оба оборванца выскочили из-за кустов и гонятся следом за ней.
— Эй, стой! Тебе говорят, стой! — кричит снова, плохо выговаривая слова по-русски, на своем характерном лезгинском говоре высокий горбоносый оборванец, стрелою пустившийся догонять ее. — Или тебе заложило уши? Эй, остановись, девчонка, а не то пуля догонит тебя скорее, нежели мои ноги.
Для Глаши теперь ясно, как Божий день, что эти люди — некто иные, как барантачи, т.е. нищие лезгины, промышляющие мелким воровством, а подчас не останавливающиеся и перед разбойничьим нападением в горах. При случае они не ограничиваются кражею, и любой из них, не сморгнув глазом, может всадить пулю из-за утеса или куста зазевавшемуся путнику, если у него только есть что-нибудь с собой.
В один миг Глаша сообразила все это.
— Стой, шайтанка, стой!.. — все еще слышатся гортанные голоса лезгин за её спиною.
Как бы ни так! Скорее умрет она, нежели остановится хоть на секунду. Здравый смысл говорит ей, что у этих оборванцев нет никаких винтовок с собой, не из чего стрелять. И к тому же они оба — пешие, а у неё — Бес , от скорости которого зависит её спасение.
Беса-то они ни за что не догонят, ни под каким видом, только бы добраться до него поскорей, только бы успеть вскочить вовремя в седло.
Характерное гиканье звучит теперь за самыми плечами Глаши. Девочке кажется, что она чувствует уже горячее дыхание преследующих ее людей. Еще небольшое усилие, несколько прыжков вниз по откосу и она — на спине верного, быстрого, как ветер, Беса, который из какой угодно опасности вынесет ее.
— Айда, Бесенька! Айда! — вся прильнув к его шее, шепчет Глаша, и маленькие каблучки энергично бьют по крутым бокам коня.
Теперь она уверена, что ей опасность уже не грозит. Но странно... Почему её преследователи вдруг разразились таким торжествующим смехом?
Глаша поднимает голову, смотрит вперед и вся холодеет. Прямо на нее летит на мохнатой горной лошаденке третий оборванец, то и дело подбадривающий ударами нагайки своего лихого скакуна. С каждым мгновением сокращается расстояние между ним и Глашей... Еще немного, и их лошади столкнутся над горной крутизной. Теперь уже конец... Спасенья нет... Барантачи, очевидно, давно уже выследили приглянувшегося им Беса и теперь не упустят удобный случай для его поимки. Безусловно, они его отнимут у неё и самое ее тоже не пощадят. Словом, она в руках у них вместе с Бесом, оттого они так дико, так торжествующе хохочут над ней.
Широко раскрытыми, полными ужаса глазами смотрит Глаша туда, вниз, откуда мчится ей навстречу третий бритоголовый оборванец, гиканьем и ударами нагайки подбадривающий своего коня. Глаше виден уже издали хищный блеск его глаз, устремленных на нее и сверкающих явным злорадством и насмешкой.
— Ага, попалась! Теперь не уйдешь из моих рук живой! — точно говорят эти глаза.
Вдруг взгляд девочки падает налево, вниз, на сверкающую в лучах солнца золотую поверхность реки... На минуту она задерживает бег лошади.
«Что, если... Правда, утес слишком высоко поднялся над водою... Но лучше разбиться об острые камни, лучше утонуть в бурливой воде, чем попасть к разбойникам вместе с четвероногим другом», — проносится в голове Глаши.
Еще мгновение, и она решается. Да!
Быстро наматывает она себе на одну руку длинный повод, а другою же рукою прижимает к груди пучок белых азалий. Теперь эти цветы, добытые такой страшной ценой, ей, разумеется, в десять раз дороже.
— Ну, Бесенька, ну, милый, выручай! — шепчет Глаша, склоняясь к самому уху лошади, и еще туже натягивается повод.
Лошадь хрипит, царапает копытами землю, пятится назад от края стремнины, чуя в ней смертельную опасность.
— Гайда, Бесенька», гайда, милый! Не бойся!
Глаша стоит сейчас в стременах во весь свой маленький рост и дрожит всем телом.
Но дальше медлить нельзя... Конный оборванец уже близко, всего в двух саженях.
— Вперед «Бес», вперед!
Очевидно, страх и отчаяние придали детскому голосу какую-то силу, которая сразу же передалась и коню. А маленькие каблучки снова энергично и крепко сжали крутые бедра лошади. Конь испустил отчаянное ржание и, взмахнув передними ногами, прыгнул с утеса в разверзшуюся перед ним водяную бездну.
— Дели-акыз! — раздался единодушный крик удавления и ужаса всех трех оборванцев, когда они увидели барахтавшихся внизу в волнах реки отважную всадницу и чудного, точно сказочного коня.
Во время бешеного скачка Глаша потеряла сознание. Но холодная вода сразу привела ее в себя.
«Жива! Бес цел! Его не украла!» — было первою сознательной мыслью, промелькнувшей в голове девочки в то время, как её лошадь отчаянно пробивала себе дорогу в воде.
— Плыви, «Бесенька»...Миленький!.. Выручай меня!.. — шептала ей в ухо Глаша, в восторженно-радостном настроении от сознания, что они оба спасены.
Но Беса и не надо было подбадривать. Он и без того чуял, понимал, что ему необходимо вынести себя и свою всадницу на противоположный берег. И вот, еще несколько движений — и, весь сверкающий на солнце, позолотившем его мокрую гнедую шерсть, Бес выскочил из воды.
Теперь только, будучи в полной безопасности, Глаша оглянулась назад на утес, с которого несколько минут тому назад сделала с конем свой безумный скачок, подвергаясь смертельной опасности. И сердце у неё замерло, при виде той высоты, с которой она отважилась спрыгнуть. Скачок — поистине достойный её прозвища «дели-акыз». Не даром и оборванцы, эти видавшие виды горные разбойники, пришли в ужас от решимости Глаши и хором воскликнули «дели-акыз!» в момент её прыжка. Мокрая вся, тяжело дышащая, повалилась Глаша на траву подле еле державшегося на ногах и тоже тяжело дышавшего Беса. Слабость сковала сейчас все её тело. Но такое состояние длилось не долго. Через несколько минут она была уже на ногах. Глаша отлично понимала, что медлить нельзя. Её преследователи барантачи могут спуститься с утеса, переплыть реку и опять настичь ее. Вот они уже о чем-то совещаются у самого края утеса, а смуглые руки их, сжатые в кулаки, грозят ей самым зловещим образом.
Да, медлить нельзя. И Глаша поворачивается к коню, осматривает его с ног до головы, сомневаясь, — в силах ли он продолжать путь к спасению или нет.
Бес точно понял тревогу всадницы и довольным, веселым ржаньем поспешил убедить Глашу в том, что опасный прыжок прошел для него безнаказанным, что он вполне оправился и готов опять помчаться туда, куда его направят.
Глаша все это прочла во взгляде умных, выразительных глаз лошади, и, кинув новый взор на утес противоположного берега, вскочила в седло и понеслась с бешеной скоростью по знакомой дороге вперед.
ГЛАВА VI
— Ты уже проснулась?
— Достаточно я спала за эти дни...
— Тише, бирюзовая, услышит «друг», беда будет.
— Что нового, Селтонет?
— Много нового, мой розан. Сегодня тебя простят. Селтонет сам слышала, как «друг» говорила тете Люде: «Надо выпустить девочку, довольно наказана...» А потом, самое главное: Абдул-Махмет присылал опять своего Рагима, будто виноград редкой породы предлагать, а на деле не то... На деле Рагим успел шепнуть мне, что нынче днем «они» проедут: Абдул-Махмет и князь, которого Абдул-Махмет прочит мне в мужья. Мимо окон, под обрывом, как раз проскачут Курою... Мы и поглядим на них, яхонтовая, поглядим. — Понятно, поглядим. А когда кони проскачут? В котором часу проедут они?
— В пять, ровно в пять, розан моей души.
— Вот это хорошо. «Мальчики» стреляют в цель в это время. «Друг» занимается с Гемой и Марусей французским языком. Ах, Селтонет, вот славно-то! Поглядим, понятно, поглядим из окошка на твоего князя.
И Глаша, захлебнувшись от восторга, кидается на шею старшей подруге.
Как натосковалась Глаша за эти последние дни, сидя взаперти и отбывая наложенное на нее наказание. Когда она мокрая, как рыба, но счастливая и радостная от одной мысли, что избегла смертельной опасности, подлетела на Бесе к воротам «Джаваховского Гнезда», прижимая к груди своей пук белых азалии, чудом уцелевших во время бешеного прыжка с утеса, — первой встретилась ей сама княжна Нина.
— Откуда? — со строго сдвинутыми бровями, предвещающими бурю, коротко осведомилась у своей питомицы Бек-Израил.
Глаша вспыхнула. Лгать она не хотела: ведь её идеал, покойная княжна Джаваха, никогда не лгала... И правдивый рассказ о случившемся полился из уст девочки. Исчезновение с Бесом из Джаваховской усадьбы... Цветы азалий... барантачи... Преследование... Прыжок в Куру и бешеная скачка, — про все было рассказано, по порядку, без единого слова лжи.
Нина Бек-Израил слушала девочку, не прерывая ее ни на минуту, слушала с теми же грозно сдвинутыми бровями и суровым лицом.
— Три дня ты посидишь в комнате под замком, — последовал короткий и неумолимый приказ.
Потом для свободолюбивой девочки, не могшей спокойно посидеть минуту на одном месте, началась пытка. За нее заступались, но никто ей помочь не мог. Даже Даня, которой Глаша мокрая, как только что вылезшая из воды утка, с блаженной улыбкой по дала цветы азалий, доставшиеся ей та кой ужасной ценой, — даже Даня не могла ее спасти. Нина Бек-Израил была на этот раз неумолима, и Глаше пришлось отсиживать весь срок. Наказание было еще усугублено неожиданным приездом Тамары Тер-Дуяровой, побледневшей, когда узнала о поведении её любимицы Тайночки.
— Стыдись... Всем твоим мамам, теткам и бабушкам напишу, как ты ведешь себя. И Нике Баян и Золотой Рыбке... — волнуясь, отчитывала молодая армянка Глашу.
Но тяжелее всего было лишение ее навсегда, по приказанию княжны Нины, обычных верховых прогулок. О, это последнее наказание нагоняло на Глашу такую гнетущую тоску, от которой она не могла найти себе места.
Глаша не вполне сознавала свою вину, не сознавала, что заслужила наказание, а потому оно было так тягостно ей. В душе девочка даже гордилась своей удалью, своим бесстрашием. Особенно «прыжком шайтана», как прозвали её безумный скачок с утеса в Куру горные разбойники. К тому же, Глаша прекрасно помнила, что, когда она в своем откровенном рассказе обо всей этой истории дошла до признания в скачке, глаза внимательно слушавшей ее Нины, как будто ярче загорелись в этот миг. О, эти торжествующие огни! Глаша изучила их, как и все прочие питомицы Джаваховского дома. Эти огни загораются лишь в те минуты в черных восточных глазах Нины Бек-Израил, когда она переживает чувство торжествующей гордости за кого-либо из своих питомиц. Глаша знает, что её бешеный прыжок не мог не понравиться Нине, что и другая Нина, сама покойная княжна Джаваха, наверное бы, похвалила ее за него. И потом воспоминание о белых азалиях, которые она сложила к ногам своей Дани, тоже не могли не радовать Глашу. Поэтому в сердце девочки ни разу не зашевелилось чувство раскаяния, поэтому так тяжело и тоскливо ей было сидеть под замком.
Но вот сегодня Селтонет принесла ей первую радость. Нынче ее выпустят из комнаты! Нынче она будет снова свободной!
И когда прощенная «другом» Глаша появляется, наконец, внизу в кунацкой и начинает вместе с другими помогать Нине и Геме укладываться в дорогу, ей кажется, что совсем особенными глазами смотрит на нее теперь все «Джаваховское Гнездо».
— Пора, алмаз мой, пора! Взволнованная, вся дрожащая, Селтонет тянет Глашу за рукав платья.
— Смотри, не опоздать бы, бирюзовая!
— Не опоздаем, не бойся, время еще есть!
Глаша с сосредоточенным видом смотрит на никелевые часики-браслетку, которые подарила ей ко дню её рождения тетя Люда, и соображает дальнейшее.
— Сейчас нет никого, кроме Маро на кухне. Сандро, Гема и Маруся поехали с тетей Людой и «другом» прощаться с горами. Маруся отправилась на базар с Павле. Даня, ты знаешь, еще не вернулась со своего урока от Махнадзе, где учит девочек играть на арфе. В комнате мужчин сейчас один Валь. Но он так занят своими будущими мостами, так ушел в свои чертежи и математические выкладки, что ничего другого не услышит теперь и не увидит. Окно же «детской» выходит прямо на берег реки, прямо на дорогу...
— Идем, бирюзовая, идем!
Рука Селтонет совсем холодная от волнения. Она вся — нетерпение, вся — любопытство сейчас. Очевидно, смотрины князя, за которого она вряд ли когда-нибудь согласилась бы пойти замуж, для неё целое событие в её бедной впечатлениями жизни. Окно в детской раскрыто настежь, и она и Глаша сидят на подоконнике.
День уже клонится к вечеру. Синее небо как будто подернулось прозрачной жемчужной вуалью. Одуряюще пахнут нежные розы в Джаваховском саду, ласково улыбаются синеющие вдали игривой цепью полные прелести горы.
Глаза девушек одинаково жадно прикованы к горной дороге. Зрение у Селтонет замечательное, как и подобает быть настоящей горянке. Поэтому неудивительно, что пока Глаша безуспешно вперяет взор вдаль дороги, Селтонет уже успела увидеть далеко-далеко две мелькнувшие фигуры всадников.
— Скачут, рубин мой, скачут! — чуть не громко вскрикивает Селта и хватает за руку Глашу.
Действительно, скачут, их уже видит теперь и Глаша. И не со стороны горийского виноградника, где находится летнее помещение Абдул-Махмета, а со стороны его дальней горной усадьбы. Скачут двое на быстрых и выносливых маленьких конях. Вот они ближе, ближе. Если бы момент не был столь торжественен, Глаша и Селтонет покатились бы со смеха при виде толстой, крупной неуклюжей Фигуры Абдул-Махмета, затянутого в парадный бешмет и как бы придавившего своей десятипудовой тяжестью маленькую горную лошадь. Зато его спутник, словно вылитый, сидит в седле. Как он строен и ловок! Как ловко правит конем! А богатый наряд его так и сверкает на солнце. Белый бешмет густо расшит серебром. Рукоять шашки выложена черною красивою персидскою бирюзою. Белая папаха на его голове сверкает как снег седой вершины Эльбруса. Но лицо его почти скрыто под ней. Однако, где-то Глаша видела этот горбатый нос, эти бегающие, как у мыши, черные глаза Бесспорно, она встречала его где-то, но где?
Вот всадники поравнялись с окном, остановили коней и приподняли папахи. Потом отдали неизбежный «селям», приложив руки к сердцу, губам и лбу.
— Да будет благословение Аллаха над лилиями карталинских долин! — крикнул Абдул-Махмет, утирая рукавом бешмета обильно струившийся по лицу его пот.
— Спасибо, ага, будь здоров и ты! — звонко ответила Глаша в то время, как Селтонет, по обычаю татарок, спрятала лицо свое под чадрой.
Однако, желание показать себя подскакавшим всадникам было настолько сильно, что она через минуту снова откинула покрывало назад и даже чуть высунулась из окошка. Оба всадника придвинулись ближе на своих конях.
— Закрой твои очи, гурия, или я ослепну! — крикнул богато и нарядно одетый спутник Абдул-Махмета по адресу высунувшейся из окна Селтонет и приложил руку к сердцу.
Тщеславная девушка вспыхнула от удовольствия при этом истинно восточном комплименте и заметила, что глаза горбоносого всадника с нескрываемым восхищением смотрели на нее.
— У нас, в горах, девушки лопнули бы от зависти, при виде тебя. Я бы желал, чтобы у сестры моей были твои косы и уста! — продолжал всадник, все еще не спуская глаз с Селтонет.
Молчание. Лицо Селтонет пылает все ярче. Здесь, в «Гнезде Джавахи», никто еще никогда не восхищался красотою её. Действительно, чудесных волос её как будто даже и не замечали вовсе, а она, Селтонет, так любит похвалы.
Она молча кивает в знак благодарности всадникам.
— Ты ему должна ответить что-нибудь такое же приятное, — шепчет Глаша, незаметно теребя за руку свою старшую подругу.
— А я не знаю его имени даже, — смущенно лепечет та.
— Хочешь, я спрошу?
И, забыв всякую осторожность, Глаша высовывается из окна и кричит, обращаясь к Абдул-Махмету:
— Эй, ага, скажи, как зовут твоего товарища? Селта хочет знать!
Толстый татарин разводит руками, потом мотает бритой головой и, забавно сложив руки на животе, посылает к окну:
— Видно, что ты еще птенчик годами, раз не знаешь славного узденя, храбрейшего из джигитов Дагестана, бека Саима-Али-агу-Гаида!
— Ах!
Селтонет не выдержала и вскрикнула от неожиданной радости и восторга.
«Бек-Гаид! Знатнейший и богатейший уздень Нижнего Дагестана, храбрый джигит, каких мало на свете! Бек-Гаид! Не сам ли Аллах посылает мне, Селтонет, бедной, незнатной родом сироте из Кабарды, это счастье?»
Она шепотом делится своими мыслями с Глашей.
— О, — восторгается та, — ты счастливица, Селтонет! Ты счастливица? Богатой будешь, княгиней, важной, знатной! А мы все в гости станем ездить к тебе. Ты будешь нас угощать и джигитовками, и пляскою, и музыкою, и шербетом, и сластями. Ах, как весело будет! Как весело, Селтонет! Скажи же ему скорее, что ты слышала о нем, о его богатстве и знатности. Скорее, скорее говори же, Селтонет, не медли!
Но Селтонет уже и сама знает, что ей делать, что говорить. Она перевешивается через подоконник; её черные глаза горят, губы улыбаются торжествующе и смущенно.
— Бек-Гаид! — посылает она звонко. — Твое имя знакомо всему Верхнему и Нижнему Дагестану! Твои табуны и стада разбрелись от долин Грузии до Адарских ущелий! Храбрости твоей позавидует орел на небесах! Все это знают, знаю и я.
— Спасибо, девушка, за доброе слово! Да расцветут ярче розы твоих уст, произнесшие эти слова!
И голова Бек-Гаида склоняется низко перед Селтой.
Бек-Гаид хочет опять что-то сказать, но... С громким фырканьем отпрянул от окна его конь. Белоснежный бешмет всадника сразу принимает зеленый, красный н синий оттенок. В тот же миг сверху, с балкона, слышится повелительный окрик знакомого обеим девушкам голоса.
— Эй, Селтонет, отойди от окна, не то я вылью на твою голову целое ведро разведенной краски, как вылил на тупые башки этих баранов, что перекликаются с тобой.
И, как бы в подтверждение этих слов, с балкона джаваховского дома льется целый ручей на головы всадников и их коней.
О, этот Валь! Он проследил, очевидно, всю сцену от начала и решил наказать непрошенных гостей по-своему. И вот щеголь Бек-Гаид, весь залитый с головы до ног, принял крайне несчастный вид.
— Нечего сказать, хорошо же я его отделал! Ха-ха-ха!.. И тебе попало, Абдул-Махмет, как будто? Ничего, кунак, обсушишься у себя дома. А кто же виноват, что у тебя пустая тыква на плечах вместо головы, и ты околачиваешься, как вор, вокруг чужой усадьбы? Проваливайте, миленькие, подобру, поздорову отсюда, да поскорее! И уж не возвращайтесь обратно. Попробуйте сунуться сюда еще раз, так уже не красками, а кинжалом да пулей попотчуем вас!
Вряд ли слышно отпрянувшим от дома всадникам, что говорит, захлебываясь от волнения и негодования, Валентин. Но впечатление от его крика получается, видно, весьма сильное. С проклятиями и бранью оба всадника, потрясая нагайками по адресу Валя, в грязных запачканных бешметах, несутся теперь стрелой от стен «Джаваховского Гнезда». Изредка поворачивается горбоносый уздень и грозит своим коричневым кулаком юноше.
— Что теперь будет? Что, если Валь пожалуется «другу» или тете Люде? Что будет тогда? — в волнении шепчут совершенно растерявшиеся девушки.
Конечно, Глаше попадет в этом случае меньше, она еще маленькая и не ради неё же приезжали эти господа. Но Селтонет могут быть серьезные неприятности за её разговоры с чужими людьми, тем более с Абдул-Махметом, которому строго-настрого запрещен вход в джаваховский дом. Надо поэтому будет спрятать в карман свою гордыню, упросить Валя не передавать ничего старшим о всем случившемся. И, не задумываясь ни на минуту, Селтонет ложится на подоконник, спиною к горам, перекидывает голову и, глядя снизу вверх на Валя, все еще находящегося на балконе, говорит сладким голосом:
— Валь, миленький, пригоженький, яхонтовый, ты не скажешь «другу» того, что видел и слышал? Нет?
Валь смотрит на девушку молча и глаза его сверкают возмущенно-злым огнем. Потом он наклоняется над перилами и говорит отрывисто и сердито:
— В моем роду были поэты и бедняки, но не было шпионов и доносчиков. Запомни это!
@темы: текст, Дели-акыз, Чарская, Задушевное слово
воскресенье, 14 июня 2009
Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I
ГЛАВА III.
Черная восточная ночь расстилается над горами и пышными зелеными долинами Грузии. Бледный задумчивый месяц неслышной поступью бродит по небу. То щелкают, то заливаются трелью маленькие невидимые певцы Горийской ночи — скромные серые соловушки с такими звучными сладкими голосами. Удушливо-пряно пахнут розы.читать дальше
Джаваховский сад иллюминован. Иллюминованы и древние развалины крепости, что на том берегу Куры напротив усадьбы.
На этом же берегу шумно, весело и оживленно нынче. В «Джаваховском Гнезде» праздник по случаю приезда окончившей полный курс в столичной консерватории Дани. Сюда съехались сегодня вечером немногочисленные, но желанные, дорогие гости. Из своего горного поместья прискакал с женою лихой абрек (наездник) Ага-Керим.
Когда-то этот Ага-Керим слыл вождем горных душманов — разбойников. Судился, отсидел в крепости в Тифлисе и был прощен. Теперь он — мирный обыватель. Его жена Гуль-Гуль приходится родственницей хозяйке здешнего дома. Гуль-Гуль еще прячет под покрывалом, по старому обычаю, свое милое лицо, сохранившее всю красоту и свежесть, несмотря на поздний для лезгинской женщины двадцатипятилетний возраст.
Помимо этой пары и князя Андро, здесь еще присутствует Тамара Тер-Дуярова, она же Тамара Шарадзе, по давней институтской кличке. Уже пять лет прошло с того дня, как Тамара привезла маленькую пятилетнюю девочку Глашу из дома своего отца, богатого Тифлисского домовладельца, и поместила ее здесь в питомнике названной княжны Нины. За все эти пять лет Тамара аккуратно навещает «институтскую дочку», ретиво следя за её воспитанием и всячески интересуясь ею. Здесь, в гнезде Джавахи, живая, наивная и веселая армянка пришлась всем по душе, и её приезды из Тифлиса всегда являются желанными и приятными. Сейчас, одетая в эффектный белый костюм, Тамара наполняет все гнездо своим шумным говором, смехом и непосредственной болтовнею. Как почетной гостье, Нина уступает ей лучшее место на галерее.
Галерея как бы повисла над самым обрывом Куры, точно прилеплена к каменной груди свесившегося[над шумной рекой утеса. Отсюда виден, как на ладони, противоположный берег с руинами крепости, опоясанной, будто драгоценными камнями, разноцветными гирляндами огней. Среди них мелькают темные силуэты людей, которые кажутся сейчас нездешними фантастическими существами.
— Это князь Андро и «мальчики»; они готовят нам какой-то сюрприз, — указывая на движущиеся вдали темные фигуры, предупредительно поясняет гостям хозяйка.
— А где же так давно ожидаемая тобою приемная дочка, княжна? — спрашивает Ага-Керим, раскуривая свою длинную трубку.
— Да, увидим ли мы нынче красоточку Даню, джаным (душенька, душа моя)? — осведомляется и жена его, освобождая из-под покрывала черные глаза.
— Даня! Даня!.. Где ты? — посылает тетя Люда к темноту джаваховского сада, в его черные таинственные аллеи.
Маленькая юркая фигурка Глаши вырастает перед нею, как из-под земли.
— Я позову сюда Даню, тетя. Друг Нина, я позову ее сюда, — возбужденно бросает девочка и со свойственной ей одной только стремительностью кидается с верхних ступеней галереи. Но тут сильные руки Ага-Керима подхватывают ее.
— Привет маленькой питомице «Джаваховского Гнезда»! Как живешь, джигитка? Сколько коней загнала в низинах? Сколько раз слетала с горных круч? Как перед Аллахом, дели-акыз, давай ответ.
Голос смелого абрека звучит сурово, почти грозно, но полны одобрения и ласки его быстрые соколиные глаза. Ему, истому сыну вольных гор, нравится эта девочка с её отчаянно смелыми выходками, с душой лезгинского мальчугана, не останавливающегося ни перед чем, и он единственный не бранит Глашу за её шалости, за её жажду простора и свободы. И кажется всегда загадкой Ага-Кериму, откуда у бедной русской крестьяночки-сиротки эта удаль, эта решительность прирожденных горных детей.
Глаша смело выдерживает взгляд Ага-Керима. Она с первого же дня знакомства очарована им. Вперив в соколиные глаза бывшего душмана свои черные бойкие глазенки, Глаша, приложив руку к правому виску и подражая солдату, рапортует гостю, вытянувшись в струнку.
— Честь имею доложить славному из славных, храброму из храбрых Ага-Кериму, что я, Глафира, питомица «Джаваховского Гнезда», имела случай джигитовать вчера в долине и на полном скаку...
Выстрел, раздавшийся на том берегу Куры, мгновенно прерывает речь девочки. Шипя, зеленовато огненною змеею взвилась кверху блестящая ракета, споря своим блеском с блеском месяца и золотого созвездия Ориона, сверкающего на бархатном фоне небес.
— Фейерверк! фейерверк! — послышались в тот же миг молодые голоса на верхней галерее джаваховского дома, и Маруся, Валь, Глаша и Селтонет, все одетые ради торжественного дня в свои лучшие наряды, бросились к перилам.
Чудесное зрелище представилось их глазам. Развалины крепости теперь как бы пылали. В каждой нише каждого яруса горели цветные бенгальские огни, пестрые маленькие костры, напоминающие собою огнедышащие пасти драконов... А вокруг летали зигзаги воздушных змеи. С грозным шипеньем вздымались они к небу и таяли, извергая из себя сверкающий сноп алмазных искр.
— Смотрите! Смотрите!
Этот крик, исполненный восторга и захватывающего волнения, срывается с губ Глаши, и она хватает за платье ближайшую свою соседку, тетю Люду.
— Смотрите! Смотрите! Ах, как хорошо!
Действительно, хорошо. Более чем хорошо — прекрасно! В одной из ниш старой крепости, опоясанной гирляндой огней, над багровым костром дикого бенгальского пламени появляется белая, стройная и нежная, как призрак, девичья фигура. Белокурые волосы, волосы сказочной феи, распущены и мягкой золотистой волною окутывают фигуру. Венок из лавров и роз запутался в кудрях золотистой головки. Её тонко очерченное личико вдохновенно поднято к горийскому небу, теперь задернутому таинственной вуалью восточной ночи. В руках девушки арфа. Быстро тонкие пальчики перебирают золотые струны. И вот стройные рыдающие аккорды зажурчали сначала тихо, потом все громче и громче. Полилась песня о чудесной светлой радостной жизни, о достижении яркой воздушной мечты, о воплощении грез, самых сказочных, самых волшебных.
Думала ли она, Даня, пять лет тому назад, вступая робкою девочкою под своды джаваховского дома, что через немногие годы она снова явится сюда уже готовой артисткой, с запасом музыкальных знаний и опыта, что золотые струны арфы не робко, как прежде, а смело и гордо зазвучат под её рукою? И только милому «другу», дивному человеку, своей воспитательнице, княжне Нине, обязана она этим. Только она, Нина, заставила ее учиться, поступить в консерваторию, пройти высшую школу музыки и стать артисткой.
Как отличаются сейчас звуки Даниной арфы от тех, которые извлекала пять лет тому назад под тем же кровом джаваховского дома Даня, тогда еще шестнадцатилетняя девочка. Как она играла тогда? Как играет теперь? Радостно, словно звонкие лесные ручьи, смеются сейчас струны её арфы. Вот они запели глубже и таинственнее... Это лесная русалка манит путника в непроходимые чащи лесов. И вдруг все обрывается, и музыка замирает дрожащим, тихим звоном.
— Ты играла, как дева рая, — шепчет Селим, приблизившийся к Дане, когда последний аккорд замер под её рукою.
И глаза его, наивные и простодушные глаза татарина, сверкают восторгом.
— О, Даня! — восклицает Сандро с влажными глазами и доброй улыбкой на смелом открытом лице.
А гром аплодисментов с противоположного берега Куры, мгновенно заглушивший и сонный плеск реки и шипение ракет, говорит о неподдельном восторге слушателей, вызванном Даниной игрой.
— В садах пророка не услышишь лучших песен, — непосредственно срывается с губ Ага-Керима.
— Сам Аллах наградил ее таким искусством, — шепчет потрясенная Гуль-Гуль.
— Поздравляю вас, княжна Нина: ваша воспитанница — чудо таланта. Дорого дала бы я за уменье играть так... — волнуется Тамара Тер-Дуярова.
Маруся, Гема и Селтонет потрясены. Смущен и Валентин, обычно находчивый и спокойный.
— Бог знает что! Еще бы немного и я, кажется, способен был разреветься от восторга и умиления, как баба, — лепечет он. — А впрочем и сейчас еще не ручаюсь за себя, честное слово... Девочки, тащите сюда платки... Селтонет, голубушка, не думаешь ли ты, что твое покрывало сослужило бы мне лучшую пользу для этой цели? Увы! Мои слезы обильны, как многоводная Кура весною.
Но шутки Валя нынче проходят мимо ушей его названных сестер; они все взволнованы артистической игрой Дани; их души сейчас раскрыты только для этой дивной музыки, для сладкого звона этих струн. Даже Глашу, менее всего способную, за юностью лет, к восприятию таких впечатлений, словно кто подбрасывает сейчас со стула. Она вскакивает и с быстротою кошки мчится по лестнице вниз.
Глаша знает отлично, что с одного берега на другой можно попасть или на пароме, как это сделали князь Андро, «мальчики» и Даня, пожелавшие устроить сюрприз хозяевам и гостям, или подземным коридором, который, проходя под дном реки, ведет в нижнюю башню развалин крепости. Старинный подземный ход кое-как сохранился с давних времен, когда Гори было крепостью и служило защитой грузин, стонавших под игом татарского владычества. Но всем строго настрого запрещено пользоваться подземным коридором. Старинная крепость, теперь окончательно почти развалившаяся, стоит уже несколько веков на том берегу Куры. Во время войны Грузии с Турцией ее осаждали мусульмане, как неприступную твердыню Грузии. Но сейчас стены её ненадежны; они медленно, но упорно разрушаются. Ненадежно и подземелье, в котором в каждую минуту можно ожидать обвала.
Но Глаша менее всего думает об этом. Разве идеал её, покойная Нина Джаваха, стала бы в таком случае рассуждать? О, нет! Смелая и отважная горийская княжна слушалась только своего первого побуждения и подчинялась без оглядки первым порывам своей юной души. А раз она, Глаша, так страстно жаждет быть похожей на княжну Нину Джаваху хоть отчасти, хоть чуточку, — то она должна подражать ей и в этом, как и во всем остальном. Что значит черный и смрадный подземный ход к башне! Правда, может быть, там водятся змеи и летучие мыши; помнится, Валь и Сандро говорили что-то недавно о них, но тем лучше! Тем громче будет слава подвига. О! Она, Глаша, не боится ничего. Сейчас же проберется она этим ходом на противоположный берег Куры, бросится к ногам этой прекрасной талантливой Дани и скажет ей, что отныне, с сегодняшнего дня, она взяла целиком её, Глашино, сердце своим талантом, своей игрой, всем её видом сказочной феи и что теперь Глаша — верный паж на всю жизнь, на всю долгую жизнь. О! Она непременно скажет ей это сейчас же. Ну да, сейчас... Долго дожидаться парома. И, наверно, Амед-перевозчик давно уже сидит за кружкой бузы в соседнем духане за рекой. Разумеется, она пройдет подземным ходом, и дело в шляпе. Не дожидаться же ей, когда привезут Даню на этот берег и чудесная артистка сделается центром внимания всех хозяев и гостей. Тогда Глаша при всех никогда не решится сказать Дане того, что кипит и клокочет сейчас в её сердце. Нет, нет, надо бежать скорее! Не даром же прозвала ее старая татарка «дели-акыз». Почетное прозвище, что и говорить! Глаша чувствует, что заслужила его недаром. Сам конюх Аршак говорит, что разве только Селим да Сандро превзойдут Глашу в джигитовке и верховой езде. А стреляет она не хуже самого «друга» из своего монтекристо, правда, почти игрушечного ружья. Так ей ли бояться подземного коридора со всеми его пресмыкающимися? Глаша знает, что начинается он у болього розового куста и ведет мимо зеленой сакли над обрывом, то есть мимо маленького домика, в котором теперь никто не живет и где «мальчики» хранят ружья и принадлежности для рыбной ловли. А там коридор тянется дальше и вступает под дно Куры...
Прогулка подземным ходом не маленькая и может дать массу самых разнообразных впечатлений. Только бы незаметно ускользнуть с галерейки. Это не так сейчас трудно. Тетя Тамара занята разговором с «другом» и с тетей Людой; Ага-Керима и Гуль-Гуль занимают Гема и Маруся; Валь, самый глазастый из джаваховского дома, дразнит Селтонет.
— Просватали тебя, Селточка, просватали. Знаю отлично, что Абдула-Махмета какой-то лезгинский князек сватом посылал к «другу». Калым (выкуп) большой за тебя, Селточка, дает: много табунов, баранов. И будешь ты, Селточка, богатая княгиня, будешь сидеть взаперти и от нечего делать есть целыми днями, как индюшка или гусыня, которых откармливают к празднику. И не будет тебе воли и не будет свободы. Попадется пташка в клетку. Плачь, Селточка, оплакивай горькими слезами свою девичью волю. Пробил твой час...
— Неправда! Неправда! — сердится Селтонет, сверкая черными глазами. — Не пойду я замуж за лезгинского князя, не променяю на него жизнь в «гнезде». Слава Аллаху, не птичий мозг у меня, знает Селта, где растут розы и где крапива.
— Ладно, рассказывай! — смеется Валь. — Сам я недавно слышал, как ты перед Марусей разглагольствовала, что будь твоя воля, ты бы с тахты не вставала, день и ночь лежала бы на ней, в зеркальце смотрелась и шербеты кушала.
Увы! Валь сказал правду. Лень всегда была свойственна натуре Селтонет. К тому же, несмотря на то, что ей стукнул уже двадцать первый год, она наивна и дика, как ребенок. Это — настоящее дитя гор, необузданная, способная по своему темпераменту откликаться одинаково как на добрые, так и на дурные порывы. В ней живет с самых юных лет какая то непреодолимая жажда роскоши, богатства, и ради нового бешмета и блестящего ожерелья на шею Селтонет готова наделать Бог весть какие глупости.
Глаше до смерти хочется дослушать конец пререканий Валя с Селтонет, но решение пробежать подземным ходом куда соблазнительнее, заманчивее, и она, улучив удобный момент, стремительно кидается с галереи.
ГЛАВА IV
Тиха и таинственна в этот поздний час чинаровая аллея. Ни звука, ни шороха не слышно кругом. Давно, вспугнутые треском и шипением ракет замолчали ночные певцы соловьи в чинаровой и каштановой чаще.
Бесшумно и быстро скользит вперед детская фигурка. Вот и озаренный неверным сиянием месяца розовый куст. Тут подле — большой камень. Рядом с камнем — черное зияющее отверстие и земляные ступени, ведущие туда, вниз в подземелье. Глаша, возбужденная и радостная, бросается к ним.
И вдруг неожиданно чья-то сильная рука хватает ее за плечо.
— Тсс... Тише, тише, во имя Аллаха, девочка! Кричать станешь — беда будет. Не бойся ничего... Слушай... Не враг здесь, не разбойник, а кунак, верь мне!.. Рагим я, сын Абдула-Махмета... Помнишь, вместе как-то скакали верхом по берегу Куры?
Бледный месяц в этот миг как раз скрылся за облако, но на фоне горийской ночи, пронизанной еще светом иллюминации, можно различить тонкий, стройный силуэт юноши. Тускло поблескивают золоченые газыри (патронники) на его груди и клинок дорогого резного с каменьями кованному по серебру кинжала.
Глаша, испуганная в первую минуту, тотчас же оправляется, приходит в себя. Она знакома с младшим сыном Абдул-Махмета, Рагимом, и узнает фигуру юноши и его типичный татарский голос.
— А ты ловко правишь конем, точно джигит; помню, что и говорить, — первый прервав молчание, шепнул неожиданно Рагим и протягивает руку Глаше.
Эта приветливая похвала заставляет радостно вспыхнуть девочку и усиленно забиться её тщеславное сердечко. — О, этот Рагим! Он опытен, как старый алим (ученый) и, несмотря на свои четырнадцать лет, знает, чем польстить девочке.
Глаша побеждена. В следующую же минуту она забыла и про подземный ход и про свое намерение выразить возможно скорее свой восторг Дане и уже мирно беседует с Рагимом, нимало не тревожась целью его необычайного и позднего появления у них в саду.
— Удалой из тебя вышел бы абрек, что и говорить, — продолжает расточать свою тонкую лесть юноша. — Право, надо и, бы тебе родиться джигитом, а не девочкой. Благословенна будь мать, давшая тебе жизнь... Глаз у тебя — кинжал, рука — железо... Небось, не выпустишь стремени, когда понесет тебя твой удалой скакун!
— Правда? Ты говоришь это вправду, Рагим?
И Глаша, вперив в него свой взгляд, дрожит от восторга.
— Зачем говорить неправду, — обиженным тоном отвечает Рагим. — Лгать запрещено Аллахом и Магометом, пророком Его. Правда — от Аллаха, ложь — от шайтана. Ты — русская и не знаешь Корана, а Рагим усердный слуга пророка, и он вынес из школы многое, что тебе не понятно, — не без гордости, выпрямляя свой тонкий стан, произносит юноша.
— А зачем этот усердный слуга пророка, как воришка, прокрался ночью в наш сад? — вдруг спохватившись, осведомляется у юноши Глаша.
В темноте заметно, как вздрогнул всем телом татарин и рука его хватается за кинжал.
— Благодари Аллаха, что ты носишь женское платье, девчонка! А мужчине не простил бы такой обиды. И запомни, что Рагим, сын Абдул-Махмета, выходца из Аварских ущелий, никогда не был вором, — говорит он срывающимся голосом и топает ногой.
— Да Господь с тобою, Рагимушка, чего ты злишься? Разве я это сказала? — невольно смущается Глаша. — Успокойся, ради Бога. Ишь, порох какой!
Рагима Глаша знает давно. В горах, в пяти шести верстах от горной усадьбы Керима, лежит усадьба Абдул-Махмета. Здесь же, около Гори, находятся его виноградники и небольшой домик-сакля, где ютятся в летнее время, до сбора плодов, и сам Абдул-Махмет и его семья. Года три тому назад Глаша познакомилась со смуглым, сильным, словно из бронзы отлитым, мальчиком, и они играли вместе часто на берегу Куры или скакали вместе верхом в долине.
Что Рагиму надо здесь сейчас?
Глаша ему особенно не доверяла. Она знает отлично, что сам Абдул-Махмет известен в Гори и даже в Тифлисе своими далеко не чистыми делами. Его лавчонки на майдане торгуют какими-то запрещенными куреньями и даже, если верить слухам, ядами, и говорят, что мелкие воришки сбывают Абдул-Махмету награбленное ими добро. Недаром же княжна Нина изгнала его с позором из своего дома. Но разве юный Рагим является ответственным за поступки отца?
А между темь юный Рагим ближе придвигается к уху Глаши и шепчет ей в темноте:
— Будь спокойна и не бойся Рагима. Не злые джины (духи) привлекли его к вашему дому. Рагим пришел сюда с поручением и приказанием отца. Пока играла белая гурия там на башне, Рагиму показалось, что ангел Аллаха пролетал с его райской свирелью по небу. Рагим чуть не умер от восторга. У нас наши сазандары (бродячие певцы) так не умеют играть. Едва не забыл Рагим, для чего пришел сюда, в сад... Вот возьми это, передай смуглой черноокой гурии да смотри, чтобы не видел никто...
Что-то маленькое белое мелькнуло в темноте и очутилось в руках Глаши.
Белая бумажка... По всей вероятности, записка, письмо, письмо от Абдул-Махмета... Но кому? Если черноокой гурии, как назвал Рагим адресатку, так значит — Селтонет. Глаша знает прекрасно, что соседи и кунаки обитателей «Джаваховского Гнезда» называют так юную кабардинку. Но, чтобы подтвердить свое предположение, она все-таки переспрашивает Рагима:
— Это письмо от твоего отца к нашей кабардинке, к Селтонет?
Рагим удивленно-насмешливо взглянул на Глашу, как будто упрекая ее за недогадливость, как будто издеваясь над ней, и спросил:
— А то кому же?
Глаша поняла этот взгляд, хотела что-то сказать, но Рагим уже исчез.
Она стоит несколько минут, прислушивается к удаляющимся шагам, вернее, прыжкам незваного гостя, а взгляд её, как загипнотизированный, прикован к бумажке, что у неё в руке. В то же время мысли, одна быстрее другой, волнуют её впечатлительную детскую головку. Она вспоминает, как всего несколько дней назад княжна Нина вошла как-то в кунацкую, где женская половина «Джаваховского Гнезда» сидела над чисткою кизила для шербета, а Сандро и Валь по очереди читали вслух великое произведение Льва Толстого «Войну и мир» и, обращаясь ко всем, сказала:
— Дети, недавно я имела повод нарушить обычай гостеприимства в своем доме. В день приезда Дани мне пришлось указать на дверь зазнавшемуся дерзкому человеку, нанесшему мне обиду.
— Друг, зачем ты не сказала об этом раньше? Я сумел бы проучить негодяя, осмелившегося обидеть тебя!
И Сандро, с побледневшим лицом и сверкающими глазами, вскочил со своего места.
Княжна Нина успокоила юношу:
— Не горячись, Сандро. Верю и знаю, что ты жизнь свою отдашь за меня, тетю Люду и названных сестер и братьев. Но, мой мальчик, я сумела сама наказать дерзкого, отказав ему в моем куначестве и гостеприимстве. Теперь, дети, я требую от вас следующего: никаких сношений с нашим недостойным соседом Абдул-Махметом. Запрещаю вам разговаривать с ним, принимать от него какие бы то ни было поручения, письма, записки, адресованные ко мне, или к кому-нибудь из наших. Вы обещаете мне исполнить это?
— Обещаем! Разумеется, обещаем, друг!
Обещали все, обещала тогда и Глаша. Но сейчас, когда письмо у нее в руках, ей, единственной из «Гнезда» знающей, что произошло между княжной и Абдул-Махметом, страшно хочется ознакомиться с содержанием этого письма. И если бы «друг» не наложил такого строгого запрета на сношения с Абдул-Махметом, как это было бы хорошо! Впрочем, есть еще одно препятствие: письмо, наверное, написано по-татарски, а Глаша на этом языке, разумеется, не читает.
Охватившее девочку любопытство скоро начинает заглушать все остальное. Она постепенно решает, что в сущности не может произойти что-либо дурное оттого, что она, Глаша, передаст письмо Селтонет и при помощи старшей подруги узнает его содержание. Эго ведь останется тайной между ними двоими: Селта немедленно разорвет письмо или сожжет его в камине... Да, да, конечно, так; и друг и все остальные — никто не узнает о нем. Кстати, вот и сама Селта идет сюда. Глаша издали узнает гортанный, несколько резкий голос молодой татарки. Но она не одна; с нею Селим. Селтонет, по всей вероятности, провожает юношу до ворот. Селим должен вернуться нынче в полк до наступления ночи — он дежурный по своей сотне сегодня. Ну, да, все это так. Вон и Аршак прогуливает его коня; слышится тихое радостное ржание его Курда; он, как видно, застоялся у яслей и с восторгом приветствует своего хозяина, точно хочет сказать:
— Спеши, господин. Помчимся в горы. Эта ночь прекрасна и тиха... И я вихрем домчу тебя до лагеря... Поспеши, господин...
Однако Селим не обращает никакого внимания на Курда. Он весь занят беседой со своей спутницей. Он говорит ей взволнованным голосом:
— Не кажется ли тебе, Селта, что арфа Дани говорила нынче о нас, о тебе и обо мне?
— Как, Селим? Я не понимаю тебя.
— Ну, да, струны её арфы пели о нашем детстве и юности, о дружбе нашей и...
Селим запнулся.
— Селтонет все же не поняла тебя, объясни точнее, мой голубь.
Селим поднимает большие черные глаза к небесам и голосом, полным дрожи и волнения, начинает:
— Послушай, Селта, звездочка моя... Когда золотая арфа нашей русской сестры пела, мне казалось, что я лежу совсем маленький-маленький в своей колыбели, а надо мной склоняется мать и поет свои песни об удалых абреках гор и об отце моем, горном душмане, убитом казацкой пулей. И еще мне казалось, что про наши детские игры с тобою, Селта, рассказывала арфа Дани, про наше детство, про нашу юность... Казалось, что под звуки эти ароматнее распускались розы в саду и ярче сверкали звезды на далеком небе... И я думал все время о тебе. Я всю свою жизнь до сих пор думал о тебе, Селта... Я чувствовал, что никогда, никогда не забуду тебя, что всегда ты будешь самым дорогим для меня существом. Ты — мой алмаз, Селта, ты — душистая роза моей души, ты — золотая звезда моего сердца... О, Селтонет, как я люблю тебя!
— Селим, Селим! Что ты говоришь! Если бы услышала княжна Нина, что бы сказала она на это? — Селтонет почти с ужасом смотрит на юношу с побледневшим от волнении лицом.
— Что скажет «друг»? Не думаешь ли ты, что «друг» станет бранить за это Селима? Разве Аллах станет бранить серебряный луч месяца за то, что он останавливает свой взгляд на одной только розе, не отличая других? Или разве падет его гнев на золотую звезду за то, что отразилась она в одной только струйке потока, не замечая остальных? Селта, Селта! Я достиг уже многого. Мне девятнадцать лет, и офицерские погоны русской службы на моих плечах. Я верой и правдой служу моему государю. Спроси князя Андро, он, как начальник, доволен мною, называет меня своею гордостью, своим учеником. А княжна Нина любит меня так же сильно, как и тебя, Селта, как и прочих питомцев «Гнезда».Так неужели же ей будет больно оттого, что сердце мое выбрало Селту, подругу моего детства?
— Селим! Селим!
— Что, моя роза? Что, звезда моей души?.. Ну, да, Селим-Али, сын Ахверды Али из Нижнеий Кабарды, любит тебя, красавица Селтонет. И, клянусь головой Пророка, что я буду любить всю жизнь одну тебя, моя райская пташка, моя Селтонет!
И Селим, говоря это, так крепко сжимает тонкие пальцы девушки, что Селтонет чуть не вскрикивает от боли. Но её рука остается в руке юноши.
Селтонет давно уже чувствует, как она любима Селимом, и давно уже сама его любит.
Но Селтонет, несмотря на всю её наивность, свойственную молодежи её племени, немного практична. Она к тому же почти на два года старше Селима и умеет здраво рассуждать о жизни. У Селима ничего нет; у неё, Селты, — тоже. Голова на плечах и сильные руки, вот все их богатство. «Друг» дает своим питомцам образование и воспитание, но не богатство. Конечно, княжна Нина не оставит их без своей помощи, если бы они поженились, но Селим так горд и навряд ли захочет принимать помощь. А Офицерское жалованье так мало и скромно, на него трудно прожить вдвоем, особенно Селтонет, так любящей пышные наряды, драгоценные украшения, несмотря на все старания «друга» отучить ее от стремления к роскоши.
Её личико темнеет; настроение падает. Селим замечает это и тревожится:
— О чем задумалась, звездочка, о чем?
Робко, трепещущим голосом, поясняет девушка причину своего смятения. Она говорит Селиму, что любит его всей душой, что готова каждую минуту идти за него замуж, но что он еще так молод, так мало еще знает жизнь, что ему еще следует послужит и добиться более прочного определенного положения.
— Не думаешь ли ты обо мне как о безусом мальчишке? — спрашивает он вдруг взволнованно, готовый вспыхнуть, как порох.
— О, нет, успокойся, Селим, голубчик! — спешит успокоить Селта своего жениха. — Селтонет знает своего Селима, знает, что нет юноши во всей Нижней и Верхней Кабарде, в горах Дагестана и в низинах Карталинских и Алазанских долин смелее его. Сам Аллах наградил его смелостью орла и мужеством барса и вложил в него душу, твердую как булат.
— Довольно, моя ласточка, довольно! Так решено, через два-три года ты будешь моею женою? Я завтра же приеду оповестить княжну Нину об этом.
— Нет, нет, Селим! Ни за что!
Голос Селтонет вздрагивает от волнения, когда она произносит последние слова. В самом деле, к чему поверять «другу» их тайну? Какое дело княжне Нине до того, что они любят друг друга и решили стать мужем и женой.
Но Селим, как видно, иначе смотрит на это дело.
— Княжна Нина — это наша совесть, наша душа, — серьезно говорит юноша. — Она должна знать все, что происходит у нас и...
Но Селта не дает ему довести до конца его фразу. Теперь она нежно заглядывает в глаза юноши и шепчет так ласково и мягко, как только может:
— Нельзя... Не надо, мой яхонт, рубин мой, алмаз самоцветный. Слушайся Селтонет, и она будет любить тебя всю жизнь, всю жизнь.
Лукавая татарка знает, чем успокоить Селима и подчинить себе его волю. Чего только не сделает ради этих нежных вкрадчивых слов Селим? Ради этих чудесных огромных глаз, сверкающих в темноте, как звезды.
И совсем, успокоенный, с убаюканной совестью, счастливый и радостный, Селим вскакивает на подведенного ему Аршаком коня и, крикнув последнее приветствие Селтонет, исчезает вместе со своим кабардином в темноте ночи.
* * *
Луна уже успела скрыться за облаками и появиться опять, а молодая татарка все еще стоит у ворот усадьбы, чутко прислушиваясь к удаляющемуся топоту Селимова коня. И голова её еще полна сладких грез о пережитых только что ею минутах.
— Тебе письмо, Селтонет. Возьми письмо от Абдула-Махмета.
Что такое? Или она слышит это во сне? Селтонет вздрагивает всем телом при появлении Глаши, протягивающей ей записку.
— Ты была здесь? Ты слышала весь наш разговор с Селимом? — испуганно срывается с губ татарки, и она крепко сжимает плечи Глаши.
— Ну, да, слышала! Ну что же из этого? — вызывающе отвечает девочка — Ведь каждый в «Гнезде» знает, что вы друг друга любите. Это разве секрет? Валь давным-давно дразнит вас невестой и женихом. Что ж за радость подслушивать, когда ничего нового все равно не услышишь. Но если нечаянно я и слышала что-либо, то никто от меня все равно ничего не узнает, как не узнают и про то, что я передаю тебе это письмо от Абдул-Махмета, как и то, что он, то есть толстый Абдул-Махмет, говорил про тебя в кунацкой в день возвращения Дани.
— Обо мне? Что ты путаешь, дели-акыз!
— Путаю?
Эго почему-то страшно разозлило Глашу, и она, топнув ногою, злая и возбужденная, бросает, сыплет словами, как бисером:
— Ну, да, был Абдул-Махмет помнишь в день Данина приезда. Сидел и пыхтел битый час в кунацкой. Говорил только о тебе... Убеждал «друга» выдать тебя за какого-то горного бея или князя, богатого, как турецкий султан. Княжна Нина протестовала... Тогда ага обидел «друга», намекнув на то, что она будто бы ждет усиленного калыма, и «друг» Нина выгнала агу. Вот и все. Нынче вечером Рагим, сын Махмета, доставил сюда письмо от отца и велел мне передать тебе его. Получай.
Рассказ Глаши ошеломил Селтонет. Она вспыхивает румянцем счастья: её тщеславие, гордость, самолюбие — все удовлетворено.
«Я, должно быть, — думает она, — действительно и красавица, и умница, и достойна высокой доли, если меня наперерыв хотят взять в жены лучшие джигиты Селим, офицер русской службы, и тот другой, неведомый, о котором говорил, по словам Глаши, Абдул-Махмет».
Рука Селты, в которой она держит записку, дрожит. Дрожит и другая, схватившая и сжавшая с силой пальцы Глаши.
— Пойдем, мой розан, пойдем. Чтоб никто не слышал, никто не видел, — шепчет она радостным взволнованным шепотом.
Селтонет и Глаша спешат к дому, но не к нижней галерее, опоясавшей кунацкую, столовую и другие парадные комнаты, где Нина Бек-Израил угощает нынче гостей, а к флигелю, выходящему окнами к обрыву над Курой. Здесь спальня девушек, «детская», как насмешливо называет ее Валь.
Сейчас тут никого нет, чем и пользуются девушки.
— Читай, читай скорее! — торопит Глаша старшую подругу.
При свете фонарика, спускающегося с потолка, Селтонет читает татарские фразы и медленно переводит их Глаше.
«Привет черноокой гурии Карталинских долин! Кому дано счастье от Аллаха видеть твои очи, красавица, тот не пожелает взглянуть на золотые звезды небес. Кто приметил уста твои — алые розаны, тот отвернется от лучших цветов в саду Пророка. Кто узрел твои пышные косы, для того не страшны ночные тучи на небесах. И жемчужные зубы твои — как белая снежная шапка Эльбруса. Ты — драгоценный алмаз в перстне Пророка. Но нет оправы на нем. Ты — алмаз без оправы, девушка. Скромно и бедно идет твоя жизнь. Тебе, с красотой и гордой осанкой твоей, надо бы быть любимой женой константинопольского султана, а не бедной девушкой, запрятанной в глуши джаваховских садов. Госпожа Селтонет, клянусь очами Пророка, есть могучий, смелый и богатый уздень, готовый голову положить за тебя. У него стада баранов и табуны коней разбросаны по всем горным пастбищам, а поместье его — целый аул. Столько рогатого скота у него, сколько звезд на далеком небе. Столько коней, сколько валунов в Тереке. Хочешь видеть его — приди бесстрашно в саклю кунака его — Абдул-Махмета. Ближние мы соседи по виноградникам, госпожа Селтонет. А князь-жених к своему кунаку в первое новолуние будет в гости...»
— Все? Отчего ты замолчала?
— Все, больше ничего нет в письме.
Пока Селтонет читала, глаза Глаши горели, как у кошки. Жгучее любопытство и напряженное внимание глядели из этих горящих глаз.
— Как хорошо! — шепчет она с блуждающей улыбкой на губах. — Какое тебе счастье привалило, Селтонет: будешь богатой, будешь княгиней!
— Буду княгиней... — бессознательно, эхом отзывается Селтонет.
И вдруг вспоминает, что дала слово Селиму стать его женой. К тому же, она любит Селима, своего друга детства, своего дорогого сокола...
— Не пойду я за князя. Не знаю я его, — с жаром шепчет Селта. — Что ж, что богат, может, он урод собой...
Глаша невольно смущается словами подруги. Селта — права. Может статься, этот князь — урод и похож на чудовище из какой-нибудь сказки.
— Надо раньше посмотреть, — говорит она, усиленно морща лоб и делаясь похожей на маленькую, погруженную в заботы, старушку.
— Что посмотреть?
— Князя этого посмотреть. Вот бестолковая какая! Вот что: пиши записку скорее Абдулу. Так, мол, и так; бери князя своего и провози его берегом Куры мимо дома внизу, а мы из окон посмотрим, так ли он хорош и знатен, как ты говоришь.
— А «друг»?
— Что «друг»?
— Вдруг увидит... — опасливо косясь на дверь, шепчет Селтонет.
Селте более двадцати лет. Глаше едва минуло одиннадцать. Но обычно сонный, туго соображающий мозг молодой татарки заставляет ее уступать во всем развитой и ловкой девочке. И немудрено поэтому, что Глаша берет верх над своей старшей, наивной и недалекой подругой, повторяющей все свое: «а вдруг»...
— Ну, вот еще, — говорит Глаша, — не зли!.. А вдруг небо свалится на землю! Вдруг Гори превратится в груду развалин! Вдруг у тебя и у меня возьмут да и вырастут усы! Нечего глупости болтать! Садись и пиши. В первое новолуние, днем только, пускай проскачут мимо усадьбы под обрывом. А я бинокли припасу. Вот и чудесно. Вот и посмотрим. А теперь идти ужинать пора, Боюсь, что нас уже хватились. Ну же, Селтонет, действуй! Что же ты остановилась? — И Глаша неистово теребит за рукав татарку.
Селтонет смущена. То, что она затеяла, — дико и странно. Конечно, замуж за незнакомого бея она не пойдет, потому что любит Селима, но почему бы и не позабавиться немного и не посмеяться и не проучить этого глупого Абдул-Махмета и его кунака.
Шутка так нравится Селтонет, что она хлопает в ладоши и кружится волчком по комнате. Потом хватает Глашу и душит ее поцелуями.
— Миленькая, пригоженькая, хорошенькая! И умом же наградил тебя Аллах! — говорит она между поцелуями и приплясывает вокруг девочки.
Потом они берутся за руки и чинно отправляются вниз в кунацкую, как будто у них ничего не случилось.
@темы: текст, Дели-акыз, Чарская, Задушевное слово
пятница, 12 июня 2009
Л.Чарская "Дели-акыз" Часть I
ЧАСТЬ I
ГЛАВА I
ГЛАВА I
— Ну, что, Аршак, не опоздал? Поспел вовремя?
Глаза молоденького, совсем еще юного всадника, в казачьей офицерской форме, полны тревожного вопроса: загорелое свежее лицо, настоящее типичное лицо дагестанского горца, таит в себе ту же тревогу. Он на всем скаку скидывается с седла и бросает подоспевшему слуге поводья. Его конь взмылен и весь покрыт пеной.
читать дальшеШироко раскрытые ворота усадьбы пропускают юношу в сад. Этот сад, как и сама усадьба, расположенная на берегу Куры, в предместьях тихого Гори, представляет собою прелестный уголок. Под синим-синим небом, озаренным блеском сверкающего солнца, растут старые вековые чинары, стройные пышные каштаны и густой кудрявый орешник. А там, посреди сада, на куртинах, — розы редкой, чудовищно крупной породы, разнообразных цветов и оттенков, от нежно алых, как весенняя заря, до пурпуровых и темно-красных, почти черных. Старый садовник Павле с особенною заботливостью растит и воспитывает их.
Тихо позвякивая шпорами, девятнадцатилетний Селим-Али-Ахверды, хорунжий казачьей сотни, квартирующей в окрестностях Гори, спешит по чинаровой аллее к дому.
О, эта чинаровая аллея! Как хорошо помнит юный офицер каждый её закоулок, каждый куст её роз. С самых ранних лет своего отрочества помнит себя Селим в этой усадьбе, в «Джаваховском Гнезде», в питомнике Нины Бек-Израил, названной княжны Джавахи. Его отрочество и юность протекли здесь так беззаботно, так мирно и безмятежно. Отсюда он поступил вольноопределяющимся в казачий полк, здесь же под руководством князя Андро Кашидзе, командира своей сотни, держал он экзамен на офицера всего лишь год тому назад и, получив офицерские погоны, здесь праздновал свое производство с друзьями. Здесь все дорогое, что осталось на свете у него, Селима. Раннее детство свое он помнит мало, помнит только, что отец его, разбойник, погиб от казацкой пули в горах при поимке его шайки; мать умерла с горя; помнит про дружбу свою с Селтонет, его юной соседкой по аулу, такою же сиротой, как он, так же принятой в питомник княжны Нины.
Он любит всех своих нареченных братьев и сестер, питомцев «Джаваховского Гнезда», но Селтонет — сильнее и крепче всех. Она родом, как и он, из Нижней Кабарды, и в её жилах, как и у него, течет горячая татарская кровь, кров благословенного самим Пророком народа. Сейчас он ее увидит, как увидит и остальных друзей, составляющих «Джаваховское Гнездо».
— Гостю почтение и привет, — смеется кто-то, выглянув из-за куста роз оживленным разрумяненным детским личиком.
— Глаша, ты? Зачем ты срезаешь розы? Смотри, увидит Павле — тебе несдобровать. Он тебе задаст.
— Не задаст. Сам знаешь, какой день нынче. Недаром же ты примчался как бешеный на своем Курде... А розы велели нарезать Маруся и Селтонет. Гема плетет гирлянды. Надо, чтобы «её» комната вся утопала в цветах.
— А где мальчики?
— Валь и Сандро пошли прикреплять фонарики. Они хотят опоясать ими свою старую крепость и оттуда со скалы пускать фейерверк. И я пойду туда к ним. Это будет прекрасно, Селим.
— Позволит ли тебе только тетя Люда, — выражает сомнение юный офицер.
— Вот вздор какой! Нынче все можно: нынче приедет наша артистка, наш гений, наша красавица, наша горийская звезда. Ах, Селим, Селим, мне кажется, что все это сон, — восторженно говорит та, которую молоденький хорунжий зовет Глашей.
— Протри глаза хорошенько, тогда увидишь сама — сон это или действительность. Клянусь бородой Пророка, я сам сегодня как во сне. Пять лет мы не виделись. Пять лет её не было с нами, и вот нынче мы увидим ее.
— Никак Селим приехал, Глаша? Гляди-ка! — раздается голос из окна. — Да куда же запропастилась эта девчонка? Нечего сказать, нашли тоже кому дать поручение. Эта шалая или пропадет на весь день, или опустошит весь сад к отчаянию Павле.
— Ошибаешься. Маруся. Я здесь и несу тебе розы, целое море роз, если хочешь звать.
И белобрысая, с льняными волосами головка, с забавно болтавшейся за плечами косичкой и пуговицеобразным носиком, с живыми черными глазами, похожими на коринки, выглядывает из-за пестрого снопа роз.
Это — младшее дитя питомника, десятилетняя Глаша Петушкова, круглая сирота, попавшая сюда пять лет тому назад. Глаша — общий баловень и любимица всего «Гнезда Джаваха». Ее нянчат здесь, как самого маленького члена семьи, и разрешают ей частенько то, чего не разрешают другим детям. Впрочем, балуют ее только одни воспитанники и воспитанницы «Гнезда». Сами же воспитательницы, Нина Бек-Израил, названная княжна Джаваха, и её старшая помощница, Людмила Александровна Влассовская, всячески стараются сдерживать порывы девочки, обуздывать её своевольный и свободолюбивый характер. Но это не всегда, впрочем, удается пм. Порывистая, горячая как молоденькая горная лошадка, Глаша не переносит узды и власти над собой. Она привыкла к баловству, к всеобщей снисходительности и ласке. Все здешние много старше её. Самой молоденькой из них, Геме Донадзе, уже семнадцать дет, хотя она и кажется по виду хрупкой четырнадцатилетней девочкой: самой старшей, кабардинке Селтонет, пошел уже двадцать первый год. Немудрено, что Глаша, как младший член питомника, завоевала себе прочное положение всеобщей любимицы.
— Скорее цветы, Глафира, скорее!
Глаша особенно недолюбливает кабардинку Селтонет, прикрикнувшую сейчас на нее. Селтонет резка по природе и не спускает девочке её шалостей и выходок, тогда как другие здешние так снисходительно относятся к ним.
Сейчас Селтонет одета в нарядный национальный костюм Нижней Кабарды. Её алые канаусовые шальвары шумят при каждом шаге; крохотные чувяки так пристали к её миниатюрным ножкам; голубой, цвета неба, бешмет плотно охватывает стройную тонкую фигуру. Её густые черные волосы, заплетенные в дюжину кос по-татарски, змеятся по спине чуть не до пола, ниспадая тяжелыми нитями со вплетенными в них монетами.
— Давай розы, аромат души моей, давай розы! — кричит Селтонет, сбегая с нижней галерейки джаваховского дома.
И вдруг, подняв глаза, встречает направленный на нее взгляд приехавшего хорунжего.
— Селим! Солнце мое! А Селтонет и не знает, что ты здесь...
И её правильное тонкое личико заливается ярким румянцем не то смущенья, не то восторга.
— Уж будто не видала, как Аршак прогуливает его коня? — лукаво сощурив бойкие глазенки, допытывается у кабардинки Глаша.
Еще ярче вспыхивает гордое лицо девушки. Еще пламеннее сверкают восточные глаза. Но она всячески старается скрыть свое смущение.
— Я тебе дам шутить над старшими горный козленок, — смеется Селтонет, сверкая ровными белыми, как жемчужинки, зубами. И, чтобы подавить охватившее ее радостное волнение, кидается за Глашей, с веселым визгом метнувшейся от неё.
Селим, вспомнив недавнее детство, бросается следом за ними. Красные и возбужденные бегом, они почти одновременно все трое влетают на галерею джаваховского дома. Здесь Людмила Алёксандровна, или тетя Люда, как называют ее дети питомника, плетет и развешивает гирлянды из цветов и зелени при помощи двух молодых девушек, бойкой и румяной Маруси Хоменко, кубанской казачки, с некрасивым, но чрезвычайно веселым и живым лицом, и миловидной, поэтичной, бледной и миниатюрной Гемы Донадзе, грузинки из Алазани, прелестное кроткое личико которой совершенно утонуло в копнах темных кудрей.
— Селим, здравствуй, мальчик! Как хорошо, что ты приехал, — говорит тетя Люда, протягивая обе руки навстречу юному офицеру.
У тети Люды доброе нежное лицо, задумчивые глаза украинки с их вечной затаенной грустью, и ранняя седина в густых темных волосах. Ей, тете Люде, около сорока лет, но душа её чиста и прозрачно-ясна, как душа дитя.
Селим бросается к ней и с жаром целует её бледные руки, так часто поддерживавшие его в раннем отрочестве, отводившие его от всего дурного, что встречалось на его пути.
Он не менее нежели сам «Друг», — как называют все живущие здесь Нину Бек-Израил, главную начальницу питомника, — любит эту добрую, милую пожилую девушку, всю отдавшуюся служению ближним.
— Ага, вот и мы. А вы все копаетесь? У вас еще ничего не готово?
К Глаше приблизились двое юношей. Один высокий, статный в живописном кавказском наряде, в сером бешмете, с газырями и кинжалом, заткнутым за пояс, и в белой папахе, сдвинутой за затылок, красавец собою, с открытым мужественным лицом и честными смелыми глазами. Это двадцатилетний Сандро Довадзе, алазанец и родной брат Гемы, питомец « Джаваховского Гнезда», только что окончивший курс реального училища в Гори и теперь мечтающий о поступлении, по примеру Селима, в качестве вольноопределяющегося в казачий полк.
Другой, совсем еще юный, с несколько болезненным лицом, насмешливыми, полными юмора, глазами и умным открытым лбом вполне сложившегося взрослого человека. Это — Валентин Рамзай, Валь, как его называют здесь сокращенно, брат институтской подруги княжны Нины, Лиды Рамзай. Он учится в том же реальном училище, где учился и кончил среднее образование Сандро, и мечтает стать инженером, чтобы строить какие-то удивительные мосты через пропасти кавказских стремнин. Сейчас Валентин с минуту смотрит серьезно на Глашу и говорит:
— Мы уже приготовили все к иллюминации, теперь все кончено. Глаша, куда вы изволили сунуть ваш прелестный носик? Если не ошибаюсь, то в варенье. Не так ли?
О, этот насмешник, всевидящий и все замечающий Валь. Конечно, он и сейчас не ошибся.
Глаша готова провалиться сквозь землю, так как её названный брат недалек от истины. Она, действительно, успела только что попасть на кухню и попробовать вкус персикового пирога, пользуясь близорукостью стряпухи Маро.
Кто же мог предположить, что этот негодный Валь выдаст ее. А он между тем продолжает:
— Персиковое варенье еще полбеды, положим, куда ни шло. А вот Аршак мне говорил, что старая торговка Саломе с майдана приходила жаловаться на то, что ты задавила её курицу копытами Ворона. Да?
О, это уже слишком! В этом уже Глаша не признавала себя виновной ничуть. Чем все она виновата, в самом деле, что глупая курица подвернулась как раз в ту самую минуту, когда она, Глаша, летела во весь опор по майдану, чтобы добыть перед закрытием лавок лент на лавровый и розовый венок, который они готовили для так долго ожидаемой дорогой приезжей. Никак не предполагала Глаша, что история с курицей обнаружится в конце концов. Ведь и так уже ее на славу выбранила злая торговка там, на майдане. Боже, чего только не накричала она там! Она называла ее и бешеной, и верченой, в одержимой, и дели-акыз (безумною девчонкою). А за что? За то, что она, Глаша, давно мечтает прослыть такою же смелою и удалою джигиткой, какою была когда-то прелестная княжна Нина Джаваха, покойная тетка их «Друга» — начальницы Нины Бек-Израил, и загадочная подруга тети Люды Влассовской. Ах, как интересно рассказывали они обе о храброй и очаровательной Нине, исключительно-героической натуре, рано угасшей вдали от своей чудной родины. Как неудержимо влекло Глашу подражать покойной княжне, как хотелось хоть отчасти стать на нее похожей. Но чем она виновата, что ей это не удается никак?
Когда чернокудрая с чарующими, как звезды востока, глазами юная княжна Нина Джаваха-оглы-Джамата носилась на своем Шалом по горным стремнинам и цветущим долинам Грузии, все с восторгом смотрели на нее, восхищались её удалью, красотою... А когда она, Глаша, мчится, подражая княгине Нине по узким улицам Гори, то вместо выражений восторга и восхищенья, она слышит только одни крики, угрозы и брань торговок.
Утешает ее только то, что прозвание «Дели-акыз» получала не раз и сама княжна Нина Джаваха — образец, идеал Глаши.
«Курица... Ну да, конечно, жаль курицы, что и говорить, но ведь раз ее раздавили — дело уже непоправимое. Курица не игрушка, она живая. А раз ее нельзя склеить и поправить, то нечего и пилить за нее. Сделанного не вернешь, пора додуматься об этом умному Валю».
Глаша бросает сердитые взгляды в сторону досадившего ей юноши.
— Нет, она очаровательна, эта девица с её невозмутимостью! — хохочет последний. — Пожалуй, я заплачу за погибшую курицу старой торговке, но, милейшая, да будет сие в первый и в последний раз. Впредь прошу не давать воли вашим дурным привычкам... А, Селим, дружище! Здорово! Ну, как поживаешь, кабарда? Замучил вас, небось, всех князь Андро, ваш сотник, весенней стрельбой из винтовок — приветствовал Селима Валентин, выждав мгновенье, когда Сандро, обняв приехавшего названного брата, отошел в сторону.
— Стрельба — хорошее дело. Будет война, стрельба пригодится. Белый царь дорожит метким глазом и сильною рукой, — сверкая белыми как кипень зубами, улыбается молодой хорунжий.
Сандро с завистью взглядывает на него. Счастливец, право, этот Селим. В 18 лет уже надел офицерские погоны. А ему, Сандро, уже двадцать и он еще не у дела. Правда, он сам, Сандро Донадзе, не пожелал расставаться с «Другом», со своею приемной матерью княжной Ниной, и, вместо того, чтобы поступать в корпус в далекой русской столице, предпочел посещать училище в Гори, чтобы жить в «Гнезде» я помогать каждую минуту Нине Бек-Израил. Зато только осенью он поступит в вольноопределяющиеся и через два года, должно быть, наденет желанные офицерские погоны.
— Едут! Они едут! Уже близко! Ура!..
Как вихрь исчезли в голове Сандро мечты и думы о том, что было, и что будет.
Белокурая, с льняной косичкой и пуговицеобразным носиком, с карими бойкими глазенками Глаша стремительно летит по аллее от главного входа в усадьбу и кричит пронзительно на весь сад:
— Едут! Едут! Уже завернули за поворот аллеи! Теперь скоро уже, скоро!..
Потом Глаша снова поворачивает обратно и, как безумная, несется вдоль чинаровой аллеи, к воротам.
В минуту она успевает скрыться из вида, скрыться так быстро, что никто не может уследить за вей. Эта девочка — огонь. Надо десятки пар глаз, чтобы доглядеть за Глашей.... Да и некогда думать о ней сию минуту. На галерее сейчас происходит отчаянная суета.
— Мы не успели доплести гирлянды, тетя Люда. Что делать? Какая жалость! — и кроткое личико Гемы полно отчаяния.
— Ах, как могли мы так оплошать, — снова печалится юная грузинка.
Тетя Люда волнуется не меньше её, хотя всячески и старается подавить в себе это волнение.
— Ничего, дети, ничего... Мы бросим ей под ноги оставшийся букет роз или осыплем ее ими.
— Да, да, прекрасная мысль! Хорошо!
— А теперь скорее встречать их! Вперед!
И с живостью молоденькой девушки Людмила Александровна сбегает с крыльца и несется по чинаровой аллее.
Молодежь спешит за нею к воротам, захватив с собою все оставшиеся на галерее розы.
У ворот усадьбы стоит кабриолет, хорошо знакомый молодежи. Старый, как лунь седой казак Михак, давнишний слуга джаваховского дома, прослуживший не одному поколению горийских князей, важный и суровый с виду, сидит на заднем сиденье и управляет гнедым Шахом.
Из кабриолета легко, как птичка, выскакивает девушка лет двадцати, белокурая, стройная, с васильковыми глазами, изящная, как переодетая принцесса.
За нею спокойно сходит её старшая спутница, ездившая встречать ее на горийский вокзал, девушка с энергичным смуглым лицом кавказского типа, с характерными сросшимися бровями, с тесно сжатым ртом, обличающим недюжинную волю, с глазами, властными, решительными, смелыми и чуть печальными в одно и то же время.
Первая из спутниц — одна из питомиц «Джаваховского Гнезда» Даня, иди Надежда Ларина, только что окончившая петроградскую консерваторию, курс игры на арфе, и теперь, после почти пятилетнего отсутствия, возвращавшаяся домой.
Вторая, на вид не более двадцати трех лет особа, известная не только в Гори, Мцхете и Тифлисе, но и в далеких Дагестанских лезгинских аулах, названная, по имени её приемного отца, Нина Арсеньевна Бек-Израил, княжна Джаваха.
ГЛАВА II
— Привет вновь прибывшей!
— Даня, милая, наконец-то ты снова дома!
— Входи с благословением Аллаха!
— Данечка! Даня! Здравствуй!
— Честь имею приветствовать вновь вскормленный нашей родиной великий талант!
О, этот Валь! Он не может без шуток.
Дождь алых, пурпуровых, белых и палевых роз падает на Даню... Под ногами её целый ковер прелестных, дурманящих ароматом, цветов. Вокруг — сияющие, родные, милые лица. О, какие милые, какие родные!
— Гема, Гемочка, тетя Люда, Валь, Сандро, Селим, Маруся, Селтонет и Глаша. Общая любимица Глаша!..
Васильковые глаза Дани влажны, точеное личико, обычно бледное, пылает теперь от волнения и счастья.
Целый год, с прошлых летних каникул, она не видела друзей. Теперь она снова с ними.
И Даня порывисто целует подруг, жмет руки мальчикам — так все еще по старой привычке называют юных питомцев гнезда — и буквально душит :в объятиях тетю Люду.
— Селим, голубчик, как хорошо пристал к тебе казачий кафтан! — не может не заметить Даня.
Лицо юного татарина вспыхивает, как зарево. Он смущенно опускает глаза.
— Князь Андро особенно доволен его службой, — не без гордости замечает тетя Люда.
— Скоро и наш Сандро наденет казачий бешмет, — звучит характерный кавказский говор княжны Нины, успевшей подметить грустное выражение в лице своего любимца Сандро.
— Да, с твоего позволения, друг... — и черные глаза юноши обдают начальницу питомника безгранично преданным взглядом.
— Однако, господа, соловья баснями не кормят. А мой желудок — лучшие часы; он точнее всех вас знает время обеда. Вашу лапку, великий российский талант. — И с самым галантным видом, свернув руку калачиком, Валь подскакивает к Дане.
— Если разрешишь, сегодня весь день я буду твоим пажом.
— Разрешаю, — с видом владетельной королевы говорит, смеясь, Даня, протягивает руку названному брату и важно выступает вперед.
Глаша бежит сбоку, все время заглядывая ей в глаза. За ними по чинаровой аллее спешат остальные.
Даня смотрит в дальний конец аллеи и не может оторвать глаз. Не так уж много времени прошло с тех пор, как была она здесь, а кажется, что эта чинаровая аллея, как и весь джаваховский сад, стали еще краше, еще тенистее, еще волшебней. Вон как разрослась зеленая виноградная беседка! А эти кусты роз будто стали гораздо шире. Какое дивное благоухающее пристанище представляют они для голосистых соловьев Гори!
— Мы будем нынче обедать в саду, под чинарами, Павле и Маро уже накрыли там стол, — говорит тетя Люда. — Сегодня, Даня, в честь твоего возвращения заказан твой любимый обед.
Нежное, кроткое лицо тети Люды озаряется своей обычно доброй, заботливой улыбкой, так хорошо знакомой Дане.
Каким очаровательным кажется нынче Дане сочный горячий шашлык! Как удивительно приятны на вкус домашний лоби (сухая пшенная каша) и эти чуреки (хлеб в виде лепешек), хрустящие в зубах, и этот персиковый пирог! А красное легкое карталинское вино — оно само так и льется в горло. Его пьют, как квас. Не пьют только Селтонет с Селимом. Им, как мусульманам, вино запрещено — кораном. Но белая шипучая буза (кумыс) заменяет молодым татарам вино.
Валь смеется:
— Не налегай на бузу, кабарда, много бузы выпьешь, под стол свалишься, — шутит он по адресу Селима. — А под стол свалишься, буянить начнешь, а буянить начнешь, в полицию сведем.
— Довольно, Валь, довольно! — заливается Маруся Хоменко, хохотушка, готовая всегда смеяться до слез.
— В полицию сведем... — вторит ей Глаша, тоже радующаяся всякому случаю похохотать.
— По адату (обычаю) Нижней Кабарды нельзя злоупотреблять бузою. Сам пророк проповедует воздержание. И каждый кабардинец должен быть скромен в питье и пище, — серьезно отвечает названному брату Селим.
— Прекрасный ответ, юноша! — слышится позади обедающих чей-то негромкий голос, и из-за ствола старой вековой чинары выступает пожилой сотник с умным загорелым и мужественным лицом, со шрамом во всю правую щеку, от виска до угла рта.
— Князь Андро! Дядя Андро! Добро пожаловать! — кричит молодежь, и с шумом повскакав с своих мест, бросается навстречу сотнику.
Князь Андро Кашидзе — давнишний друг джаваховского дома. С княжною Ниною они закадычные приятели, несмотря на разницу лет. Князь Андро помогал Нине и тете Люде воспитывать детей питомника, обучая их и научным предметам и стрельбе, и джигитовке. Тут все они — его ученики и воспитанники. Сандро, Валь, Селим, даже девочки прошли его школу верховой езды и стрельбы в цель из ружья и револьвера.
По мнению княжны Нины, на Кавказе женщины, как и мужчины, должны быть готовы ко всяким случайностям и встречам в горах, должны уметь владеть оружием, чтобы в случае необходимости постоять за себя.
Князя Андро задержали по службе в полку, и он успел прискакать на своем лихом карабахе только к концу обеда.
— Даня, разреши поздравить тебя, — говорит лихой сотник, наполнив свою кружку до краев алым карталинским вином, и поднимается из-за стола.
Золотые лучи майского солнца играют красивыми бликами на его седеющих волосах и огненными точками загораются в его печальных глазах, глазах прирожденного грузина. Когда он поднимает свой бокал в честь Дани, все стихает и ждет его первых слов.
— Я счастлив за тебя, деточка, — звучит гортанный голос князя, — счастлив, как и все присутствующие здесь за столом, видеть тебя довольной, удовлетворенной. Долгий и трудный курс ученья пройден. Консерватория кончена, все трудности игры на арфе преодолены тобою, ты теперь свободная художница и можешь вступить на поприще артистической деятельности. Теперь ни княжна Нина, ни тетя Люда — твои лучшие верные друзья — не станут препятствовать твоей славе, твоим успехам. Бесстрашно и смело пускай в путь свою ладью, дитя мое, и да поможет тебе Бог достичь желанной цели. Бог в помощь, Даня, и да охранит тебя святая Нина на избранном тобою пути! Да поддержит она твою веру в себя, в свои силы, в свой талант!
— Уррра! — вдруг разражается Валь, осушив залпом свой стакан и вдребезги разбивает его о ствол каштана к немалому ужасу Маруси, взявшей на себя обязанности хозяйки обеда.
— Тетя Люда, уймите его, он так у нас всю посуду перебьет…
Тра-а-ах! — разбивается следом за первым второй стакан.
— Глафира! — раздается строгий, почти суровый голос «друга» по адресу Глаши. — Ты совсем не умеешь себя вести.
— Но Валь же... — пробует оправдаться Глаша, только что разбившая по примеру названного брата второй стакан.
— Валь — юноша, он значительно старше тебя и...
Неожиданно княжна Нина прерывает свою речь на полуслове. Прямо к обеденному столу ковыляет какая-то очень смешная фигура, появившаяся в саду. Толстый, с огромным животом человек, в дорогой, нарядной, но засаленной и поношенной черкеске-папахе, едва держащейся на бритой, лоснящейся от пота голове, тяжело переступая с ноги на ногу, приближается по широкой аллее.
— Мир вам и благословение Аллаха! — произносит он ломанным русским языком.
— Будь благословен твой приход в наш дом, — отвечает, привстав со своего места, хозяйка. — Ты поторопился, однако, придти за ответом, Абдул-Махмет.
Маленькие пронырливые глазки гостя быстро обежали стол со всеми стоявшими на нем яствами и заискрились и замаслились при виде кувшина с бузой.
— Садись, кунак, гостем будешь, — предложила княжна Нина.
Татарин оглядел теми же бегающими глазками сидящее здесь общество и, приложив руку к сердцу, губам и лбу, отдал «селям».
— Ты бы прошла с гостем в кунацкую, Нина, а Маро и Павле отнесут вам туда бузу, шашлык и шербеты, — предложила Людмила Александровна подруге.
— Ты права, Люда, мы пойдем туда, — и хозяйка дома, сделав знак Абдул-Махмету следовать за нею, первая прошла в дом.
— Ну и штучка! — вырвалось у Валя, когда тучная Фигура гостя скрылась за колоннами нижней галереи дома. — Ты не очень-то гордишься, по-видимому, твоим одноплеменником, Селим?
— Абдул Махмет — мне не единоплеменник, а чужой, — вспыхнув, произнес татарин. — У Аллаха столько племен, сколько звезд над горами... Абдул-Махмет не кабардинец, он — дидоец, выходец из Аварских ущелий, и живет здесь давно среди армян, русских и грузин... Он не кунак Селиму... Я не стану брататься с дидойцами, ты же знаешь.
— А и пялил же этот дидоец свои глазки на Селтонет! — неожиданно рассмеялся Валь,
Селим потупился. Селтонет вспыхнула.
— Ты говоришь вздор, Валентин, — вступился Сандро, которому стало жаль сконфузившуюся девушку. — Лучше, чем болтать ерунду, давайте постреляем в цель в честь приезда Дани.
— Идет! Идет! Согласны!
И молодежь вместе с князем Андро шумно повскакала из-за стола.
Через несколько минут треск винтовок, веселый говор и смех, доносившиеся из дальнего угла сада, возвестили о любимом занятии джаваховской молодежи.
У стола остались хлопотать старый Павле, Маруся и Маро. Между ними вертелась подвижная и юркая фигурка Глаши. Вот она улучила свободный момент, когда тетя Люда и Маруся, убрав вино, десерт и шербеты, ушли в дом, и прошмыгнула туда же следом за ними. Черные, бойкие глазки Глаши горели сейчас самым неподдельным, самым живым любопытством; лукавая улыбка не сходила с губ.
Она, Глаша, должна узнать во что бы то ни стало, зачем является сюда этот безобразный, толстый, с огромным животом, человек, пальцы которого сплошь унизаны алмазами и голубой персидской бирюзою. Он по целым часам просиживает в кунацкой у тети Нины. И нынче тоже... Что за таинственность такая, в самом деле! И не время ли ей, Глаше, узнать про эту тайну, так тревожащую её любопытство?
Бесшумно и быстро скользя, прокрадывается маленькая фигурка между стволами стройных каштанов и густо разросшихся чинар. Вот она уже у парапета нижней галерейки, вот почти у порога кунацкой, и стоит только приподнять ковер, заменяющий дверь...
«Стыдись, Глафира! Княжна Нина Джаваха, твоя любимица, которой ты стараешься во всем подражать, не стала бы подслушивать у порога», — звучит смутно и тревожно голос совести в детской душе.
Но Глаша глуха нынче ко всему. Любопытство сильнее совести. Оно заставляешь девочку тихо, на цыпочках, прокрасться к самому входу и притаиться между мягкими складками шелковистого ковра.
В дырочку, в крошечное отверстие Глаше хорошо видны сидящий на низкой тахте с поджатыми ногами Абдул-Махмет и быстро, очевидно, в волнении шагающая из угла в угол стройная, высокая фигура Нины.
К счастью, они говорят по-русски и настолько громко, что Глаша может расслышать каждое слово.
— Да просветит Аллах твои мысли, княжна, — сладким медовым голосом, словно бисер, нанизывает слово к слову Абдул-Махмет. — Не порти судьбы девушки... Наши женщины на востоке старятся рано. Пройдет еще год, за ним еще и еще, и на красавицу Селтонет последшй горный байгуш-пастух не взглянет. Потухнуть звезды-очи, выпадут волосы и зубы-жемчуг и...
— Молчи, не каркай, как старый ворон, Абдул! Я тебя, лисицу, хорошо знаю... А Селтонет я все-таки не отдам твоему князю. Не для того я воспитывала и просвещала мою девочку, чтобы отдать ее куда-то далеко, в неведомый аул, какому-то незнакомому лезгинскому князьку... Да пусть он будет богат, как сам султан турецкий, пусть целые табуны коней и миллион баранов пасутся на его пастбищах, как ты утверждаешь, — не видать ему женою Селтонет, как своих ушей. Понял?
Последнее слово Нины прозвучало так сурово и резко, что Абдул-Махмет невольно приподнялся со своего места и уставился в нее глазками не то смущенно, не то сердито.
— Твое последнее слово, княжна? — протянул он елейным голосом.
— Разве ты не помнишь, кунак, — снова сурово заговорила Нина, — что ни единое слово не было брошено мною на ветер. Что оказано — то исполнено. Слышишь? И никогда Селтонет, моя воспитанница, не будет женою твоего горного князька.
— Прощай в таком случае, княжна. Буду молить пророка, чтобы Аллах осенил твою голову лучшими мыслями. Гордые люди — что дикие персики: нет от них пользы окружающим; красуются на деревьях, а толку в них мало, — добавил Абдул-Махмет, поглаживая бороду.
— Это от меня-то нет толку, дидоец? — усмехнувшись одними глазами, надменно бросила Нина и сдвинула брови.
— Аллах наградил женщину кротким сердцем и благословение пророка входит в дом с доброй кроткой женой. Тебя же, видно, не взыскал своею милостью Аллах, — осталась век вековать одна, без семьи и мужа, со своим холодным сердцем. И еще другую погубить хочешь... Кабардинку Селтонет, как пленницу, держишь у себя в доме, замуж не отдаешь за богатого, славного бея. Завидно, что ли, тебе, что устроится получше тебя Селтонет, и сама, своими руками, губишь счастье девчонки? Или калым (выкуп) захотела за невесту получить? — и маленькие хитрые глазки глянули уже с нескрываемой насмешкой в лицо Нины.
Вспыхнули черные пламенные глаза княжны, суровее сжались губы, грознее сдвинулись брови. Она скрестила руки на груди, близко-близко, почти в упор, подошла к толстяку татарину и, отчеканивая каждое слово, резко проговорила:
— Благодари твоего Аллаха, глупец, что Нину Бек-Израил, названную княжну Джаваху, учили с детства уважать старость, иначе она сумела бы заставить тебя быть вежливее. А теперь ступай и помни; запрещаю тебе раз навсегда вступать под мою кровлю. Нарушаю адат (обычай) страны и не хочу больше видеть тебя в своем доме, ага! Ступай, и чтобы твоей ноги не было здесь больше!
И Нина, едва кивнув головою, прошла во внутренние жилые комнаты джаваховского дома, оставив старого татарина растерянным, злым и смущенным посреди кунацкой. С трудом поднялся он с тахты, обвел опустевшую комнату гневным, почти бешеным взором и, сжав свои толстые руки в кулак, потряс ими по направлению той двери, за которой исчезла хозяйка.
— Ага! Так-то? Так-то ты поступаешь со своим кунаком, сиятельная княжна? Сам шайтан не посмел бы оскорбить так всеми уважаемого Абдул-Махмета, как ты его оскорбила сейчас. Назвать глупым Абдула, нарушить адат, прогнать из своего дома гостя! Хорошо же! Поплатишься ты у меня за это, горная волчица. Волею не хотела отдать приемную дочку, отдашь поневоле, клянусь Аллахом и Магометом, пророком Его. Пропадет, исчезнет для тебя твоя Селтонет, или я, Абдул-Махмет, окажусь пустым, тупоголовым бараном!
Потрясая пухлыми кулаками, старик, красный и весь лоснящийся от пота, тяжелой походкой направился к дверям.
Глаша, слышавшая весь его разговор с Ниной от слова до слова, едва успела шарахнуться в сторону и, с быстротою белки сбежав с галереи, броситься за ближайший розовый куст.
@темы: текст, Гурьев, Дели-акыз, Чарская, иллюстрации, Задушевное слово
четверг, 11 июня 2009
«Если ты рожден без крыльев, то не мешай им вырасти».
В "Литературной газете" была рецензия на вышедшую первую часть автобиографической трилогии Л.Ч. Может, кто не видел? А скоро, кстати третья часть выйдет - "Цель достигнута" (а не "Мой прынц"), с нормальными комментами и предисловием Трофимовой (спасибо ей большое!)
Принцесса, ставшая Золушкой
Лидия Чарская. За что? Моя повесть о самой себе / Вступительная статья, подготовка текста Е.И. Трофимовой. – М.: Паломник, 2007. – 368 с.
Кто не слышал о детской писательнице Лидии Чарской? Наверняка имя её известно любому мало-мальски любознательному читателю. А кто читал её произведения? И вот здесь начинаются непростые вопросы. Дело в том, что проза этой властительницы юных душ начала ХХ века многие десятилетия не издавалась, замалчивалась и, можно сказать, шельмовалась не одним поколением критиков и идеологов.
читать дальшеЛитературная судьба часто бывает прихотливой и непредсказуемой. Сначала огромные тиражи, горячее внимание молодых читателей, признание критиков, а потом – глухое молчание, жёсткие и несправедливые упрёки (в числе критиков, отказывавших Чарской в художественном даровании, были такие авторитетные люди, как
К. Чуковский и В. Шкловский), а в конце концов почти полное забвение.
Основные претензии, предъявлявшиеся к повестям Лидии Чарской, состояли в её склонности к сентиментальности, экзальтированной чувственности, мелодраматичности поворотов сюжетов её книг. Но, собственно говоря, почему это невозможно в литературе, если есть в жизни? В XVIII столетии в Европе возникает и перетекает в Россию своеобразное литературное направление – сентиментализм, однако не слышно, чтобы кто-нибудь упрекал С. Ричардсона или Н. Карамзина в сентиментализме. Чарской этого напора чувственности не простили.
Автобиографическая повесть «За что?» посвящена судьбе юной барышни, которая при рождении потеряла мать, но была воспитана в атмосфере всеобщей любви и умиления. Четыре тётки и любящий отец (она называет его не иначе как Солнышко!) сделали всё для того, чтобы Лида чувствовала себя в роли принцессы. Но вскоре начинается полоса жестоких разочарований и прозрений. Для воспитания Лиды приглашают гувернантку, затем женится её Солнышко, а новая жена настаивает на том, чтобы девочку отправили в казённый дом – Институт благородных девиц.
Нежное и трепетное создание, обладающее художественным даром (Лида рано начинает тянуться к творчеству), оказывается в жёстких условиях выживания. Сопереживая ей в перипетиях отношений среди воспитателей и воспитанниц, мы наглядно видим и узнаём детали существования институток. Сегодня выходит серия книг под общим заголовком «Повседневная жизнь…» тех или иных сословий или групп населения. На мой взгляд, книга Л. Чарской с успехом выполняет и эту задачу: из первых рук мы получаем представление, как же жили, учились и отдыхали институтки XIX века.
Как большинство творчески организованных натур, Лида плохо приживается в условиях закрытого пансиона, но и дома, куда она приезжает на пасхальные каникулы, она не находит душевного комфорта, решается на безумный поступок – бежать из дома при посредстве цыганского табора, где её же обирают до нитки и едва не доводят до погибели.
В судьбе принцессы, ставшей Золушкой, происходит ещё много головокружительных событий, во многом перекликающихся с линией жизни самой писательницы. Но парадокс состоит в том, что приключения с переизданием книг Лидии Чарской (чем занялись наши нынешние издатели) не прекращаются до сих пор.
Как свидетельствует составитель и автор предисловия Елена Трофимова, современные издатели весьма вольно и своенравно относятся к наследию писательницы. Так, издательство «Русская миссия» выпустило повесть Л. Чарской «Лишний рот» под заголовком «Новая семья», а «Записки институтки» превратились в «Павловских затворниц», фирма «Отчий дом» эти же записки переиздаёт под названием «Под сенью старого сада», а издатель «Захаров» – «Начало жизни». Нашлись издатели, которые не только меняют названия повестей, но и подвергают их собственной литературной обработке.
Конечно, давно умершая писательница сегодня не может вступиться за свои права, но интересно знать: как на эти вольности смотрят органы, надзирающие за авторскими правами? Проблема не так проста, как это может показаться. И если этим не заняться сегодня, то в нашей литературе произойдёт не только превращение принцессы в Золушку, но и череда иных переименований: вместо «Войны и мира» мы получим любовный треугольник «Андрей, Наташа и Пьер», а вместо «Тихого Дона» – обворожительную интрижку в стиле а-ля рюсс «Гриша и Ксюша».
Сергей КАЗНАЧЕЕВ
Принцесса, ставшая Золушкой
Лидия Чарская. За что? Моя повесть о самой себе / Вступительная статья, подготовка текста Е.И. Трофимовой. – М.: Паломник, 2007. – 368 с.
Кто не слышал о детской писательнице Лидии Чарской? Наверняка имя её известно любому мало-мальски любознательному читателю. А кто читал её произведения? И вот здесь начинаются непростые вопросы. Дело в том, что проза этой властительницы юных душ начала ХХ века многие десятилетия не издавалась, замалчивалась и, можно сказать, шельмовалась не одним поколением критиков и идеологов.
читать дальшеЛитературная судьба часто бывает прихотливой и непредсказуемой. Сначала огромные тиражи, горячее внимание молодых читателей, признание критиков, а потом – глухое молчание, жёсткие и несправедливые упрёки (в числе критиков, отказывавших Чарской в художественном даровании, были такие авторитетные люди, как
К. Чуковский и В. Шкловский), а в конце концов почти полное забвение.
Основные претензии, предъявлявшиеся к повестям Лидии Чарской, состояли в её склонности к сентиментальности, экзальтированной чувственности, мелодраматичности поворотов сюжетов её книг. Но, собственно говоря, почему это невозможно в литературе, если есть в жизни? В XVIII столетии в Европе возникает и перетекает в Россию своеобразное литературное направление – сентиментализм, однако не слышно, чтобы кто-нибудь упрекал С. Ричардсона или Н. Карамзина в сентиментализме. Чарской этого напора чувственности не простили.
Автобиографическая повесть «За что?» посвящена судьбе юной барышни, которая при рождении потеряла мать, но была воспитана в атмосфере всеобщей любви и умиления. Четыре тётки и любящий отец (она называет его не иначе как Солнышко!) сделали всё для того, чтобы Лида чувствовала себя в роли принцессы. Но вскоре начинается полоса жестоких разочарований и прозрений. Для воспитания Лиды приглашают гувернантку, затем женится её Солнышко, а новая жена настаивает на том, чтобы девочку отправили в казённый дом – Институт благородных девиц.
Нежное и трепетное создание, обладающее художественным даром (Лида рано начинает тянуться к творчеству), оказывается в жёстких условиях выживания. Сопереживая ей в перипетиях отношений среди воспитателей и воспитанниц, мы наглядно видим и узнаём детали существования институток. Сегодня выходит серия книг под общим заголовком «Повседневная жизнь…» тех или иных сословий или групп населения. На мой взгляд, книга Л. Чарской с успехом выполняет и эту задачу: из первых рук мы получаем представление, как же жили, учились и отдыхали институтки XIX века.
Как большинство творчески организованных натур, Лида плохо приживается в условиях закрытого пансиона, но и дома, куда она приезжает на пасхальные каникулы, она не находит душевного комфорта, решается на безумный поступок – бежать из дома при посредстве цыганского табора, где её же обирают до нитки и едва не доводят до погибели.
В судьбе принцессы, ставшей Золушкой, происходит ещё много головокружительных событий, во многом перекликающихся с линией жизни самой писательницы. Но парадокс состоит в том, что приключения с переизданием книг Лидии Чарской (чем занялись наши нынешние издатели) не прекращаются до сих пор.
Как свидетельствует составитель и автор предисловия Елена Трофимова, современные издатели весьма вольно и своенравно относятся к наследию писательницы. Так, издательство «Русская миссия» выпустило повесть Л. Чарской «Лишний рот» под заголовком «Новая семья», а «Записки институтки» превратились в «Павловских затворниц», фирма «Отчий дом» эти же записки переиздаёт под названием «Под сенью старого сада», а издатель «Захаров» – «Начало жизни». Нашлись издатели, которые не только меняют названия повестей, но и подвергают их собственной литературной обработке.
Конечно, давно умершая писательница сегодня не может вступиться за свои права, но интересно знать: как на эти вольности смотрят органы, надзирающие за авторскими правами? Проблема не так проста, как это может показаться. И если этим не заняться сегодня, то в нашей литературе произойдёт не только превращение принцессы в Золушку, но и череда иных переименований: вместо «Войны и мира» мы получим любовный треугольник «Андрей, Наташа и Пьер», а вместо «Тихого Дона» – обворожительную интрижку в стиле а-ля рюсс «Гриша и Ксюша».
Сергей КАЗНАЧЕЕВ
вторник, 09 июня 2009
Ну вот наконец-то я могу представить вам совсем-совсем новую повесть Л.Чарской "Дели-акыз".
Повесть эта печаталась в журнале "Задушевное слово" для старшего возраста в 1915 году. Это была первая повесть Чарской, которая так и не вышла книжкой.
Эта повесть,кстати, продолжение Т-а и-та.
Итак, что же было с Глашей дальше?
А еще в новой повести встретятся старые знакомые из "Джаваховского гнезда"
Пять молодых девушек в нарядных белых платьях и в таких же шляпах одна за другой впорхнули в светлую, веселую приемную Н-ского приюта.
Старая прислуга начальницы приюта оглядела с любопытством необычайных юных посетительниц и их радостно-взволнованные лица и пошла доложить о них своей барыне. И тотчас же по её уходе в комнате все зашумело и зазвенело сдержанным звоном молодых оживленных голосов.
— Вот и приняла... Вот и приняла... Ага! Что? А ты еще говорила, что не примет, Шарадзе! Всегда так: брякнешь, не подумав, а потом...
читать дальшеИ одна из юных посетительниц, тоненькая, необычайно изящная шатенка с вьющимися волосами, торжествующе взглянула на подругу, нескладную, высокую девушку, красивые черные глаза которой, как и её смуглое худощавое лицо явно обнаруживали кавказское происхождение.
— Погоди еще радоваться, Баян: рано пташечка запела, как бы кошечка не съела... — гортанным голосом, с восточным акцентом, ответила смуглянка.
— Типун тебе на язык, Тамара! — сказала маленькая, с большими светлыми глазами девушка, быстро вскочив с дивана, на котором она уже успела расположиться. — Не может она не принять и не выслушать вас, когда мы приехали по такому важному делу, да еще и с рекомендацией от само-то барона-попечителя...
— Разумеется, Золотая рыбка права! — подхватила третья посетительница, болезненного вида девушка, белый легкий наряд которой придавал ей какой-то воздушный вид. — Разумеется, вас и выслушают и день назначат, когда привести сюда нашу маленькую, родненькую девчурочку...
Голос Вали Балкашиной при этих словах вздрагивает от волнения, а глаза внезапно наполняются слезами.
Тотчас же из-за пояса извлекается кружевной платочек, и тихое неожиданное всхлипывание раздается в светлой приемной.
— Ну, вот еще! Этого еще недоставало... Здравствуйте! На третий день выпуска слезы лить! — возмутилась четвертая посетительница — хорошенькая, кудрявая Ника Баян. — Пожалуйста, прошу тебя, не распускай ты своих нервов! Ведь нашей Тайночке, право же, здесь будет очень недурно, уверяю вас, mesdames, даже очень хорошо... Ну, да, конечно, о-о-чень хо-ро-шо... — срывающимся голоском доканчивает Ника, и тоже достает из-за пояса кружевной платочек, которым закрывает свои карие, оживленно сверкавшие до этой минуты глаза.
Всхлипывания двух девушек вызывают слезы у третьей. Теперь плачет очень высокая, тонкая, с осиной талией и задумчивыми глазами, блондинка Муся Сокольская, «Хризантема» по прозвищу, данному ей её подругами. К ней немедленно присоединяется «Золотая рыбка», т. е. Лида Тольская, закадычная подруга Муси. Девушки тихо плачут, плотно прижав к глазам свои носовые платки.
Крепится только армянка Тамара Тер-Дуярова, или «Шарадзе». Прозвана она «Шарадзе» своими одноклассницами за постоянную привычку задавать шарады и загадки. Но и её черные восточные глаза сейчас усиленно моргают, чтобы
как-нибудь задержать навертывающиеся на них непрошенные слезы.
— Mesdames, перестаньте! — говорит Тамара. — Перестаньте реветь! А то и я зареву... Ника, сделай «умное лицо», пусть посмеются лучше... Или я новую шараду залам… Ну же, действуй Ника …
Но той не до «умного лица» нынче. Когда Ника Баян, общая любимица всего института, бывала в хорошем настроении, она могла уморить со смеха весь класс. Она умеет подражать голосам и манерам начальства и подруг или изображать тех и других, умеет совершенно изменять выражение своего хорошенького личика и делать из него «умное лицо», то есть такое, при виде которого все невольно хохотали до слез. Кроме того изящная Ника прекрасно танцует. Часто по вечерам, оживленная и прелестная, она носилась перед восхищенными подругами в бешеной пляске, с растрепанными кудрями и блуждающей улыбкой, приводя юных зрительниц в неописуемый восторг.
Но сейчас Ника «скисла». «Скисли» и остальные её подруги заодно с нею. Все пять девушек глубоко ушли в мягкие, какие-то особенно располагающие к отдыху, кресла и время от времени тихо перекидывались сквозь слезы коротенькими, отрывистыми фразами
— Она у вас такая избалованная... Ей будет трудно среди чужих...
— Конечно, трудно. Мы так любили ее...
— И так ласкали...
— А Ефим был прекрасным дядькой нашей Тайночке.
— Здесь уже не будут ее кормить так, как у нас...
— Ну, это даже хорошо. От конфет и сладостей у неё часто болел животик, — серьезно вздыхает Варя Балкашина.
— Валерьянка, не говори ерунды... Пока ты живешь на свете, живут валерьяновые и другие капли, и никакие болезни нам не страшны! — звенит громко голосок Лиды Тольской.
Валя Балкашина, или «Валерьянка», отнимает на минуту кружевной платок от влажных глаз и обиженно спрашивает:
— Что ты хочешь этим сказать, Тольская?
— Но, ведь, у тебя же всегда был запас лекарств в тируаре (ящик стола), и ты страдаешь манией лечить всех и каждого, моя дорогая... Не даром же мы прозвали тебя «Валерьянкой» — оправдывается Лида.
— Глупое институтское прозвище. Мы не воспитанницы больше, и пора это забыть, — еще обиженнее тянет Валя.
— Перестаньте, дети мои!.. Тут не место для споров и пререканий. Подумаем лучше о вашей Тайночке. Каково-то ей будет здесь! — останавливает своих подруг Ника Баян.
— Будет скверно, что и говорить.
— И весьма! После нашего-то баловства, после наших-то забот!
— Ясно, что скверно будет. Кто же станет здесь так заботиться о ней!
— Понятно, никто.
— Бедная Тайночка! Бедная Глаша!
И девушки снова хватаются за платки. Тихое всхлипывание постепенно переходит в громкое. Кажется, будто и сама комната омрачается изливающимся здесь молодым горем.
Медленно приподнимается тяжелая плюшевая портьера над дверью, и на пороге приемной показывается небольшая плотная женская фигура. Посетительницам бросается в глаза совершенно седая голова и длинный восточный нос.
Это начальница Н-ского приюта, старая княжна Надежда Даниловна Дациани, уроженка Тифлиса. Ей шестьдесят с лишком лет, но глаза её еще пламенны, а лицо еще свежо и приятно. В молодости княжна Дациани пережила глубокое горе: любимый ею жених погиб от разбойничьей пули в горах. Надежда Даниловна, оставшись верною его памяти, дала клятвенное обещание никогда не выходить замуж и стойко сдержала свое слово. В молодости же она была пожалована придворным званием фрейлины и занялась делами благотворительности. Лет двадцать тому назад ее назначили начальницей Н-ского приюта для девочек, и она вся ушла в заботы о своих новых питомицах.
Старая княжна довольно долго простояла на пороге своей гостиной, молча разглядывая своих необыденных плачущих и ничего не замечающих посетительниц. Потом легкая, незаметная улыбка, сморщила её губы и скрылась в задумчивых восточных глазах.
— Гм! — кашлянула княжна, — чем могу служить, mesdamoiselles?
Девушки вздрогнули от неожиданности. Платки мгновенно исчезли в глубине карманов, и перед старой придворной дамой предстали смущенные, разрумяненные от слез, совсем еще юные девичьи лица. Все пять молодых девушек поднялись со своих мест, выстроились в линию и, отвешивая плавный, по всем правилам института, реверанс, несколько нараспев, хором произнесли:
— Nous avons l’honeur de vous saluer princesse! (Мы имеем честь приветствовать вас, княжна!).
Когда фраза была окончена, темноглазая, розовенькая Баян, вспыхнув до ушей, подумала:
«Мы с ума сошли! Как это глупо, так кланяться, ведь мы же уже не институтки», — и смущенно посмотрела на Тер-Дуярову.
Та сразу поняла взгляд Ники. «Правда, душа моя, глупо. Мы уже не институтки» — мысленно же согласилась с нею тотчас армянка.
Наступила минута молчания.
Старая фрейлина, улыбаясь, любовалась смущением этих взрослых детей. Но вот Ника Баян, еще накануне уполномоченная говорить с княжной от имени всей депутации, выступила вперед.
— Мы приехали к вам просить вас от имени всего последнего выпуска Н-ского института за нашу дочку, — начинает она взволнованно.
— Дочку? — и седые брови старой княжны удивленно вскидываются над пламенными восточными глазами.
— Ну, да, дочку и внучку! — подхватывает Тамара Тер-Дуярова. — Потому что я — её дедушка, а вот она, (тут армянка непринужденно тычет пальцем в Нику,) — она — её бабушка, по общему соглашению всего нашего выпуска Шура Чернова, тоже воспитанница нашего выпуска, — её папа; мамы же её — весь наш класс; все мы, и мамы, и тетки! — звенит своим хрустальным голоском «Золотая рыбка».
Старая княжна улыбается все шире и шире.
— Так вы приехали просить за вашу приемную дочку, маленькую сиротку Глашу Петушкову? — наконец догадывается она.
— Да, да, да, за Глашу Петушкову, — хором воскликнула депутация.
— Её бумаги несколько дней тому назад поступили в канцелярию нашего приюта. Сам барон хлопочет за вашу воспитанницу, и она уже принята в нам, — торжественно объявляет княжна девушкам и следит, какое впечатление произведут её слова на юных посетительниц.
Те почему-то молчат.
— Ника, да говори же! Чего истуканом стоишь? — шепчет тихо волнующаяся Тамара.
Старая княжна замечает этот шепот и останавливает свой взгляд на Тамаре. От этой молоденькой армянки так и веет её родиной: знойным кавказским небом, небом милого Тифлиса, синим и прозрачным, как крыло парящего ангела... Веет высокими горами, где воздух так чист и легок. Дорогой, милой, давно покинутой родиной веет на старую княжну-грузинку, и её глаза увлажняются слезами. Ласково берет она обе руки Тамары в свои и говорит как бы совсем новым, глубоким и прочувственным голосом:
— Будьте покойны, дети, вашей общей дочке будет, несомненно, хорошо у нас, если только она не окажется слишком избалованной и капризной.
— Вот то-то и есть, что может оказаться... — совершенно неожиданно для себя самой выпаливает Ника.
Начальница переводит свой ласковый взгляд с юной армянки на хорошенькое личико Ники и спрашивает:
— Что вы хотите этим сказать?
— Я .. мы... я... хотела сказать, что... что наша Тайночка... наша Глаша... да... немножко избалована, а потом у... да... потому... — путается Ника, — мы и пришли просить вас о снисхождении и... и...
— Да, да! Мы просим вас о снисхождении к ней! — подхватывают остальные депутатки хором.
— Ведь вам, должно быть, известна её странная, таинственная судьба? — спрашивает «Золотая рыбка», выступив вперед.
Старая княжна улыбается снова.
— Мне известно о том, что тридцать милых, добрых и сердечных девушек тихонько от начальства взялись воспитывать маленькую сиротку, поселив ее в комнате старого, прозванного ими почему-то «Бисмарком», институтского сторожа Ефима. Мне известно так же, как случайно обнаружилась их тайна и как барон, попечитель института, принял на себя труд устроить эту маленькую сиротку у нас в приюте. Видите, я хорошо осведомлена обо всем.
— Вы даже знаете, что мы прозвали нашего Ефима Бисмарком! — приходит в неожиданный восторг Ника.
Лицо старой придворной дамы еще более светлеет. Ей положительно нравятся эти юные создания, такие непосредственные, такие искренние. Нравится и то, что они доверчиво явились к ней с просьбой обласкать их «протеже» на третий же день после выпуска из института.
Ведь только три дня тому назад они попрощались с приютившими их стенами, а теперь вместо того, чтобы отдаваться отдыху и удовольствиям, так понятным в эти радостные дни, они хлопочут за их маленькую «дочку-внучку-племянницу».
Да, они решительно нравились княжне с их открытой чуткой душой, с невинными, радостными личиками. И все же мысль о том, что эти девушки помещают в приют, очевидно, избалованного ребенка, с которым предстоит немало забот и возни, немного расхолаживает добрый порыв старой княжны. Но, тем не менее, она решается успокоить своих юных посетительниц и порадовать их.
— Я постараюсь быть снисходительной к вашей дочке, внучке и племяннице... — шутливо говорит она, пожимая по очереди руки приседающим в низком реверансе перед вею девушкам. — И ваша маленькая Тайна, надеюсь, не будет жаловаться на дурное с нею обхождение своим молодым мамашам.
— Надеюсь! — совсем некстати замечает Тамара.
Княжна улыбается снисходительной улыбкой:
— До свиданья, mesdamoiselles! Я жду вашу воспитанницу. Вы ее, вероятно, скоро приведете?
— Завтра — звучит согласно маленький хор.
Тяжелая плюшевая портьера поднимается и опускается снова. Старая княжна, любезно кивнув с порога, исчезает.
— Ух! Как гора с плеч... А она пресимпатичная, однако, азиатка эта! — смеется Ника.
— Она с Кавказа, душа моя. Этим сказано все, — гордо выпрямляя плечи и грудь, говорит Тамара.
— А теперь в институт, mesdam’очкии к Тайночке вашей! Да в кондитерскую зайдем по дороге, конфет ей купить! — командует «Золотая рыбка».
— И хризантем... Я хочу хризантем непременно. Надо приучить ее любить эти дивные цветы, — говорит Муся Сокольская, обожающая хризантемы, а потому и прозванная «Хризантемой» всем институтом.
— Вот ерунда-то! Где ты их найдешь весной! — возмущается «Золотая рыбка». Они — осенние цветы. И потом, наша Глаша неравнодушна только к тому, что она может кушать. А твои хризантемы далеко не съедобны. Или ты желаешь превратить нашу милую маленькую дочку в травоядное животное?
— Нет, нет! Возьмем ей конфет и меренги...
— И трубочек со сливками!
— И земляничного торта!
Молодые голоса звучат весело.
Прохожие невольно оглядываются на юные радостные лица нарядных беленьких барышень, стремительно выбежавших из подъезда большого казенного здания.
— Mesdames , а не странно ли то, что сами мы — вольные птицы... Куда хотим, туда и идем... Можем ехать, куда желаем, не опасаясь нашей Скифки, не слыша её окриков, не терпя её придирок... — говорит с блаженным лицом Тамара.
— И разлетелись мы, свободные, как птицы! — вторит ей «Хризантема». — Наши иногородние все уже разъехались из Петрограда, каждая умчалась в свой уголок, в свое гнездо... Мы одни только остались здесь. Скоро улетим и мы.
— А пока не улетели, скорее в институт, к нашей Тайночке! — смеется Ника.
— И в кондитерскую по дороге не забыть! — предупреждает «Золотая рыбка».
— И уж, заодно, в аптеку, так как, по всей вероятности, пирожное и конфеты не пройдут Глаше даром! — снова смеется Ника. — Как ты думаешь, Валя? Ведь это по твоей части.
Ну вот еще, mesdames. Можно и без капель на этот раз... — слабо протестует «Валерьянка.»
— Шоффер! Шоффер! — неожиданно кричит, останавливая свободный таксомотор, Тамара: — везите нас в институт.
— В который, барышня? — удивляется рыжий шофер, затормозив свою машину.
— Ах ты, Господи! В наш родной, к Тайночке! — возмущается его бестолковостью девушка.
Ника объясняет детальнее, куда им надо, и он, наконец, повял ее. Сели и помчались стрелою, оживленные и радостные по не менее оживленным и радостным, как им казалось, улицам Петрограда.
Опять не скан а фото, но как есть...
— Домой! Хочу домой! Хочу к дяде Ефиму, к мамочкам!
— Перестань плакать, перестань, Глашенька! Домой тебе возвращаться нельзя: дядя Ефим в деревню уехал, а твои мамочки давно разъехались по своим домам. Но несколько мамочек еще остались здесь, в Петрограде, и они будут навещать тебя, привозить тебе гостинцев, игрушек, если ты будешь умницей и перестанешь капризничать. Ты посмотри только, сколько вокруг тебя девочек; все они такие же маленькие, как ты, и тебе будет весело с ними... Переставь же плакать, Глашенька, не надо капризничать, деточка!
Голос молоденькой приютской воспитательницы полон ласки и любви. Вообще, она такая милая, кроткая, эта двадцатилетняя Мария Сергеевна, и готова часами возиться с не в меру капризничающей детворой. Она не выносит слез. При виде плачущих детей у неё самой появляются слезинки в светлых ясных глазах. Марью Сергеевну все её сослуживицы называют «порчей приюта». Она горячо любит всех этих бедных сироток, снисходительно мягко относится во всем их детским недостаткам и нежно заботится о них. За это девочки платят ей самой горячей, самой искренней детской привязанностью.
Неделю тому назад пять молодых, только что окончивших институт, девушек
привели сюда маленькую пятилетнюю девочку с живыми, бойкими, черными глазенками и с забавно торчащими хохолком из-под круглой гребенки совсем белыми, льняными волосами.
Про эту маленькую девочку задолго еще до её появления в приюте рассказывали необычайно странную историю. Рассказывали, что она целую осень и зиму тайно прожила в каморке институтского сторожа, что весь выпускной класс Н-ского института занимался её воспитанием, и что маленькую деревенскую девочку, племянницу одной из дортуарных горничных, ублажали и баловали, как какую-нибудь владетельную принцессу. И когда стало известно, что барон Гольдер, почетный опекун Н-ского института, определяет сюда, в приют, девочку, пребывание которой оказалось невозможным более в каморке сторожа, — весь приют уже знал про сиротку Глашу и про все её коротенькое прошлое.
Но вот появилась сама Глаша, белобрысенькая черноглазая девчурка, и сразу показала себя. Она никого не хотела знать, кроме своих многочисленных юных «мамаш», горько плакала, прося отправить ее домой, в сторожку дяди Ефима, капризничала, отказывалась от еды и не спала по ночам.
Избалованная, требовательная, привыкшая к неустанным, исключительным о ней заботам, Глаша совсем не желала применяться к приютским порядкам и правилам. Ее слезы и крики нарушали тишину заведения, тревожили детей и надоедали воспитательницам, смущая больше всего саму начальницу — старую княжну Дациани.
Одна только кроткая Марья Сергеевна Любомирова не уставала успокаивать и урезонивать девочку. Но и на нее Глаша не обращала никакого внимания; крики и слезы девочки продолжались, и требования отправить ее немедленно домой делались все настойчивее с каждым днем. Ни ласки, ни угрозы наказания не действовали. Упрямство маленькой избалованной девочки и её капризы не утихали ни на час за всю первую неделю Глашиного пребывания в приюте. У воспитательниц приюта и у самой его почтенной начальницы невольно опускались руки перед невозможностью успокоить девочку. Словом, маленькая «Тайна Н-ского института», как называли Глашу её многочисленные юные «мамаши», заставила на некоторое время заниматься своей крошечной особой весь приютский персонал.
После солнечных дней радостного мая неожиданно хлынули дожди. Серые грозные тучи заволакивали небо, подул холодный ветер.
Девочки-воспитанницы приюта играли в большой зале, где для поддержания нормальной температуры через день топили печь. Марья Сергеевна Любомирова, дежурившая в младшем отделении в этот день, устроила для своих малюток забавную игру в «коршуна». Одну из девочек постарше, восьмилетнюю Сашу Бекасову, усадили на паркет посреди залы; она должна была изображать коршуна. Сама молоденькая воспитательница представляла собою курицу-наседку, согласно требованию игры. Широко раскинув руки, Марья Сергеевна, в роли наседки, приготовилась защищать «своих цыплят»—длинную вереницу девочек, вытянувшихся за её спиною и державшихся гуськом одна за другой. «Коршун» делал вид, что копает в земле ямку, т. е. Саша добросовестно царапала пальчиком пол. «Наседка» Марья Сергеевна обращается к ней с целым рядом вопросов:
— Что делаешь, коршун?
— Ямочку копаю, — отвечает Саша.
— На что тебе ямочка?
— Иголочку ищу.
— На что тебе иголочка?
— Мешочек сшить.
— На что тебе мешочек?
— Твоих детей ловить и туда сажать.
При этих словах Саша вскакивает на ноги и, размахивая, как бы крыльями, руками, кидается на вереницу девочек, изображающих сейчас цыпляток. Девочки пищат, визжат неистово и шарахаются от «коршуна» в сторону. Марья Сергеевна всячески защищает своих маленьких «цыпляток».
Девочки в восторге. Шумом, визгом и писком наполняется большой белый зад. Дети радостно, заливчато смеются, точно весенние шумливые ручейки буйно выступили из берегов и оглашают своим журчанием лесную поляну
Одна только маленькая Глаша не участвует в игре, не спасается от «коршуна» под крылышки «наседки», не изображает вместе с подружками пугливой стан цыплят. Глаша забилась под скамейку, находящуюся в дальнем углу залы, и оттуда смотрит на играющих взглядом затравленного волчонка. Тоска по далеким молоденьким «мамашам» гложет её крошечное сердечко, вызывает слезы на глазах. Где её миленькая «мамочка» Манечка Веселовская? Где «папа» Шура Чернова? Где любимая «бабушка» Никушка Баян? Где «дедушка» Тамара Шарадзе? Их нет сейчас с Глашей, как нет и других «мамочек» и «тетей», как нет и старого дяди Ефима... Правда «дедушка» Шарадзе и «бабушка» Ника, и «тетя Золотая рыбка», «Хризантема» и «Валерьяночка» еще здесь, в Петрограде, они приедут сегодня вечером повидать Глашу, привезут конфет и игрушек, будут рассказывать веселые истории и сказки. Но все это не то, не то... Они не возьмут ее снова в комнату дяди Ефима, под лестницей, не будут смешить и забавлять ее, как там. Они, как и сама Глаша,—девочка это понимает отлично, — не вернутся на прежнее место в институт: они кончили свое учение и должны разъехаться по своим домам. А она, Глаша, останется здесь одна среди чужих, совсем одна. И сердце малютки сжимается острее при одной мысли об этом.
Громкий резкий звук колокольчика заставляет Глашу вздрогнуть. Девочка отлично знает, что означает этот звонок. Сейчас их соберут, как птичек на зерно, со всех уголков большой залы и поведут мыть руки и поправлять волосы, прежде чем отправить в столовую пить молоко. Но Глаша не хочет пить молока, не хочет мыть рук и причесываться. Ей лучше здесь, одной, подальше от других детей и приютских нянь. Она никого не желает видеть. Раз нет с ней здесь дяди Ефима и её милых «мамочек»,то ей никого и ничего и не надо.
Игра прекратилась при первом же звуке колокольчика.
— К рукомойникам, детки! К рукомойникам! — кричит Марья Сергеевна и хлопает в ладоши.
***
<Здесь отсутствует фрагмент текста: нет журнала №5.Надеюсь найдем позже.>
***
Пять девушек, пять молоденьких «мамаш» сгруппировались у постели их общей названной дочки, как это бывало полгода тому назад, в институте. Едва не сгоревшая, Глаша теперь мирно спала на узенькой кроватке приемного покоя Н-ского приюта. Она отделалась, к счастью, легкими ожогами. Но зато молодые «мамаши» достаточно намучились и настрадались из-за неё.
Впрочем, не они одни настрадались. Настрадались и приютские воспитательницы, и няньки; и сама начальница, старая княжна Дациани. На бывшей старой фрейлине, как говорится, лица не было. Её глаза так и сверкали огнем, пока она, со свойственным её восточному происхождению темпераментом, рассказывала явившимся покровительницам Глаши о поступке и поведении их чрезмерно беспокойной «дочки».
— Нет, нет, слишком бедовая эта ваша маленькая протеже! Слишком беспокойная, и положительно нет никакого сладу с нею, и я боюсь ответственности за нее! — заключила свой рассказ взволнованным голосом княжна Надежда Даниловна и, помолчав с минуту, заговорила снова.
— У нас в приюте триста девочек, четыре воспитательницы и столько же нянек... Следовательно, каждому ребенку в отдельности, при всем желании, мы не можем уделять столько времени и забот, сколько нам этого бы хотелось. С вашей же Глашей больше хлопот, чем мы думали. За нею надо иметь для присмотра десять пар глаз, по крайней мере. Помилуйте, спрятаться в печке! Едва не сгореть... Я уже не говорю об этой ужасной неделе её пребывания у нас, когда она доводила нас до отчаяния своими слезами, капризами и криками по ночам. О, слишком большая ответственность, и мы не можем оставить такую заведомо избалованную девочку у себя.
— Но, ведь, не выкинете вы ее на улицу, неправда ли?—со сверкающими главами выпалила Тамара.
Она вся дрожала. Мысль о возможности потерять Глашу еще пылала в взволнованном мозгу молоденькой армяночки и заставляла ее волноваться и трепетать.
Не менее её волновались и её подруги. У Ники Баян розовое до сих пор личико потеряло сразу все свои свежие краски, а из глаз глядело самое неподдельное отчаяние, когда она заговорила, обращаясь к начальнице приюта трепещущим голосом:
— Будьте милосердны, княжна, оставьте у вас нашу бедную Тайночку... Уверяю вас, она исправится, попривыкнет и...
— Нет, нет, и не просите меня об этом, милые дети. Я не в силах исполнить вашей просьбы!— тоном, не допускающим возражений, возразила старая княжна.
— Так на улицу ее выбросить, значит? Да?—уже настойчивее повторила Тамара, и черные брови её сдвинулись над горящими злыми теперь глазами.
Старая княжна Дациани взглянула на девушку.
— О, как хорошо знаком ей был этот восточный горячий темперамент, эта непосредственность и прямота! Она нимало не обиделась на резкость девушки. Рой мыслей закружился в голове старой фрейлины. Она, казалось, искала выхода из создавшегося положения и упорно думала несколько минут.
Вдруг глаза её радостно блеснули.
— Дети, я нашла выход для всех нас в настоящем деле... Нашла место, куда вы можете без опасения и страха поместить вашу приемную дочку и где ей будет хорошо, как в родной семье... — оживленно проговорила княжна и неожиданно обратилась с вопросом к Тамаре.
— Вы из Тифлиса?
— Из Тифлиса, — немного растерянно ответила девушка.
— Значит, вы знаете, вы слышали о Джаваховском гнезде, о приюте для сирот, устроенном одной молоденькой грузинкой, Ниной Бек-Израил. Хотя «гнездо» это находится в Горн, но о нем знают и в самом Тифлисе и в его окрестностях. Вот туда-то вы можете смело поместить вашу девочку. Там немного детей и две чудесные воспитательницы. Я ручаюсь, энергичная и чуткая натура госпожи Израил переделает вашу дочку и сумеет воспитать в ней хорошего ребенка. Ну что, довольны ли вы моей идеей, дети? Отвечайте скорей!
На мгновенье полнейшая тишина водворилась в комнате; слышалось только ровное сонное дыхание Глаши, очевидно, видевшей золотые детские сны. Но вот первая очнулась Тамара. Со свойственной ей необузданностью, она порывисто кинулась к княжне, схватила её руку и прижала ее к своим губам.
— Спасибо вам, спасибо! Хорошее дело, совсем хорошее придумали... Очень хорошее! Я знаю немного Ниву Бек-Израил и её гнездо. Чудесно там будет нашей Тайночке. Завтра я уезжаю в Тифлис и беру ее с собой... Оттуда в Горн. Вот и славно, вот и хорошо все устроилось!
И уже радостным веселым голосом Тамара стала объяснять подругам о далеком «гнезде Джаваха», где кипела совсем особенная, яркая жизнь, где росли и воспитывались юные существа под личным наблюдением Нивы Бек-Израил и её подруги, Людмилы Александровны Влассовской.
И не далее как через час Ника Баян и другие решили отдать туда Глашу.
Так решилась судьба их «институтской дочки».
Повесть эта печаталась в журнале "Задушевное слово" для старшего возраста в 1915 году. Это была первая повесть Чарской, которая так и не вышла книжкой.
Эта повесть,кстати, продолжение Т-а и-та.
Итак, что же было с Глашей дальше?
А еще в новой повести встретятся старые знакомые из "Джаваховского гнезда"
Я хотела бы поблагодарить:
Елену Николаевну, за возможность сфотографировать первые 8 номеров журнала
olrossa и change-ange за помощь в поиске и моральную поддержку.
Елену Николаевну, за возможность сфотографировать первые 8 номеров журнала
olrossa и change-ange за помощь в поиске и моральную поддержку.
Л.Чарская
ДЕЛИ-АКЫЗ
ПРОЛОГ
в двух главах.
ГЛАВА I.
ДЕЛИ-АКЫЗ
ПРОЛОГ
в двух главах.
ГЛАВА I.
Пять молодых девушек в нарядных белых платьях и в таких же шляпах одна за другой впорхнули в светлую, веселую приемную Н-ского приюта.
Старая прислуга начальницы приюта оглядела с любопытством необычайных юных посетительниц и их радостно-взволнованные лица и пошла доложить о них своей барыне. И тотчас же по её уходе в комнате все зашумело и зазвенело сдержанным звоном молодых оживленных голосов.
— Вот и приняла... Вот и приняла... Ага! Что? А ты еще говорила, что не примет, Шарадзе! Всегда так: брякнешь, не подумав, а потом...
читать дальшеИ одна из юных посетительниц, тоненькая, необычайно изящная шатенка с вьющимися волосами, торжествующе взглянула на подругу, нескладную, высокую девушку, красивые черные глаза которой, как и её смуглое худощавое лицо явно обнаруживали кавказское происхождение.
— Погоди еще радоваться, Баян: рано пташечка запела, как бы кошечка не съела... — гортанным голосом, с восточным акцентом, ответила смуглянка.
— Типун тебе на язык, Тамара! — сказала маленькая, с большими светлыми глазами девушка, быстро вскочив с дивана, на котором она уже успела расположиться. — Не может она не принять и не выслушать вас, когда мы приехали по такому важному делу, да еще и с рекомендацией от само-то барона-попечителя...
— Разумеется, Золотая рыбка права! — подхватила третья посетительница, болезненного вида девушка, белый легкий наряд которой придавал ей какой-то воздушный вид. — Разумеется, вас и выслушают и день назначат, когда привести сюда нашу маленькую, родненькую девчурочку...
Голос Вали Балкашиной при этих словах вздрагивает от волнения, а глаза внезапно наполняются слезами.
Тотчас же из-за пояса извлекается кружевной платочек, и тихое неожиданное всхлипывание раздается в светлой приемной.
— Ну, вот еще! Этого еще недоставало... Здравствуйте! На третий день выпуска слезы лить! — возмутилась четвертая посетительница — хорошенькая, кудрявая Ника Баян. — Пожалуйста, прошу тебя, не распускай ты своих нервов! Ведь нашей Тайночке, право же, здесь будет очень недурно, уверяю вас, mesdames, даже очень хорошо... Ну, да, конечно, о-о-чень хо-ро-шо... — срывающимся голоском доканчивает Ника, и тоже достает из-за пояса кружевной платочек, которым закрывает свои карие, оживленно сверкавшие до этой минуты глаза.
Всхлипывания двух девушек вызывают слезы у третьей. Теперь плачет очень высокая, тонкая, с осиной талией и задумчивыми глазами, блондинка Муся Сокольская, «Хризантема» по прозвищу, данному ей её подругами. К ней немедленно присоединяется «Золотая рыбка», т. е. Лида Тольская, закадычная подруга Муси. Девушки тихо плачут, плотно прижав к глазам свои носовые платки.
Крепится только армянка Тамара Тер-Дуярова, или «Шарадзе». Прозвана она «Шарадзе» своими одноклассницами за постоянную привычку задавать шарады и загадки. Но и её черные восточные глаза сейчас усиленно моргают, чтобы
как-нибудь задержать навертывающиеся на них непрошенные слезы.
— Mesdames, перестаньте! — говорит Тамара. — Перестаньте реветь! А то и я зареву... Ника, сделай «умное лицо», пусть посмеются лучше... Или я новую шараду залам… Ну же, действуй Ника …
Но той не до «умного лица» нынче. Когда Ника Баян, общая любимица всего института, бывала в хорошем настроении, она могла уморить со смеха весь класс. Она умеет подражать голосам и манерам начальства и подруг или изображать тех и других, умеет совершенно изменять выражение своего хорошенького личика и делать из него «умное лицо», то есть такое, при виде которого все невольно хохотали до слез. Кроме того изящная Ника прекрасно танцует. Часто по вечерам, оживленная и прелестная, она носилась перед восхищенными подругами в бешеной пляске, с растрепанными кудрями и блуждающей улыбкой, приводя юных зрительниц в неописуемый восторг.
Но сейчас Ника «скисла». «Скисли» и остальные её подруги заодно с нею. Все пять девушек глубоко ушли в мягкие, какие-то особенно располагающие к отдыху, кресла и время от времени тихо перекидывались сквозь слезы коротенькими, отрывистыми фразами
— Она у вас такая избалованная... Ей будет трудно среди чужих...
— Конечно, трудно. Мы так любили ее...
— И так ласкали...
— А Ефим был прекрасным дядькой нашей Тайночке.
— Здесь уже не будут ее кормить так, как у нас...
— Ну, это даже хорошо. От конфет и сладостей у неё часто болел животик, — серьезно вздыхает Варя Балкашина.
— Валерьянка, не говори ерунды... Пока ты живешь на свете, живут валерьяновые и другие капли, и никакие болезни нам не страшны! — звенит громко голосок Лиды Тольской.
Валя Балкашина, или «Валерьянка», отнимает на минуту кружевной платок от влажных глаз и обиженно спрашивает:
— Что ты хочешь этим сказать, Тольская?
— Но, ведь, у тебя же всегда был запас лекарств в тируаре (ящик стола), и ты страдаешь манией лечить всех и каждого, моя дорогая... Не даром же мы прозвали тебя «Валерьянкой» — оправдывается Лида.
— Глупое институтское прозвище. Мы не воспитанницы больше, и пора это забыть, — еще обиженнее тянет Валя.
— Перестаньте, дети мои!.. Тут не место для споров и пререканий. Подумаем лучше о вашей Тайночке. Каково-то ей будет здесь! — останавливает своих подруг Ника Баян.
— Будет скверно, что и говорить.
— И весьма! После нашего-то баловства, после наших-то забот!
— Ясно, что скверно будет. Кто же станет здесь так заботиться о ней!
— Понятно, никто.
— Бедная Тайночка! Бедная Глаша!
И девушки снова хватаются за платки. Тихое всхлипывание постепенно переходит в громкое. Кажется, будто и сама комната омрачается изливающимся здесь молодым горем.
Медленно приподнимается тяжелая плюшевая портьера над дверью, и на пороге приемной показывается небольшая плотная женская фигура. Посетительницам бросается в глаза совершенно седая голова и длинный восточный нос.
Это начальница Н-ского приюта, старая княжна Надежда Даниловна Дациани, уроженка Тифлиса. Ей шестьдесят с лишком лет, но глаза её еще пламенны, а лицо еще свежо и приятно. В молодости княжна Дациани пережила глубокое горе: любимый ею жених погиб от разбойничьей пули в горах. Надежда Даниловна, оставшись верною его памяти, дала клятвенное обещание никогда не выходить замуж и стойко сдержала свое слово. В молодости же она была пожалована придворным званием фрейлины и занялась делами благотворительности. Лет двадцать тому назад ее назначили начальницей Н-ского приюта для девочек, и она вся ушла в заботы о своих новых питомицах.
Старая княжна довольно долго простояла на пороге своей гостиной, молча разглядывая своих необыденных плачущих и ничего не замечающих посетительниц. Потом легкая, незаметная улыбка, сморщила её губы и скрылась в задумчивых восточных глазах.
— Гм! — кашлянула княжна, — чем могу служить, mesdamoiselles?
Девушки вздрогнули от неожиданности. Платки мгновенно исчезли в глубине карманов, и перед старой придворной дамой предстали смущенные, разрумяненные от слез, совсем еще юные девичьи лица. Все пять молодых девушек поднялись со своих мест, выстроились в линию и, отвешивая плавный, по всем правилам института, реверанс, несколько нараспев, хором произнесли:
— Nous avons l’honeur de vous saluer princesse! (Мы имеем честь приветствовать вас, княжна!).
Когда фраза была окончена, темноглазая, розовенькая Баян, вспыхнув до ушей, подумала:
«Мы с ума сошли! Как это глупо, так кланяться, ведь мы же уже не институтки», — и смущенно посмотрела на Тер-Дуярову.
Та сразу поняла взгляд Ники. «Правда, душа моя, глупо. Мы уже не институтки» — мысленно же согласилась с нею тотчас армянка.
Наступила минута молчания.
Старая фрейлина, улыбаясь, любовалась смущением этих взрослых детей. Но вот Ника Баян, еще накануне уполномоченная говорить с княжной от имени всей депутации, выступила вперед.
— Мы приехали к вам просить вас от имени всего последнего выпуска Н-ского института за нашу дочку, — начинает она взволнованно.
— Дочку? — и седые брови старой княжны удивленно вскидываются над пламенными восточными глазами.
— Ну, да, дочку и внучку! — подхватывает Тамара Тер-Дуярова. — Потому что я — её дедушка, а вот она, (тут армянка непринужденно тычет пальцем в Нику,) — она — её бабушка, по общему соглашению всего нашего выпуска Шура Чернова, тоже воспитанница нашего выпуска, — её папа; мамы же её — весь наш класс; все мы, и мамы, и тетки! — звенит своим хрустальным голоском «Золотая рыбка».
Старая княжна улыбается все шире и шире.
— Так вы приехали просить за вашу приемную дочку, маленькую сиротку Глашу Петушкову? — наконец догадывается она.
— Да, да, да, за Глашу Петушкову, — хором воскликнула депутация.
— Её бумаги несколько дней тому назад поступили в канцелярию нашего приюта. Сам барон хлопочет за вашу воспитанницу, и она уже принята в нам, — торжественно объявляет княжна девушкам и следит, какое впечатление произведут её слова на юных посетительниц.
Те почему-то молчат.
— Ника, да говори же! Чего истуканом стоишь? — шепчет тихо волнующаяся Тамара.
Старая княжна замечает этот шепот и останавливает свой взгляд на Тамаре. От этой молоденькой армянки так и веет её родиной: знойным кавказским небом, небом милого Тифлиса, синим и прозрачным, как крыло парящего ангела... Веет высокими горами, где воздух так чист и легок. Дорогой, милой, давно покинутой родиной веет на старую княжну-грузинку, и её глаза увлажняются слезами. Ласково берет она обе руки Тамары в свои и говорит как бы совсем новым, глубоким и прочувственным голосом:
— Будьте покойны, дети, вашей общей дочке будет, несомненно, хорошо у нас, если только она не окажется слишком избалованной и капризной.
— Вот то-то и есть, что может оказаться... — совершенно неожиданно для себя самой выпаливает Ника.
Начальница переводит свой ласковый взгляд с юной армянки на хорошенькое личико Ники и спрашивает:
— Что вы хотите этим сказать?
— Я .. мы... я... хотела сказать, что... что наша Тайночка... наша Глаша... да... немножко избалована, а потом у... да... потому... — путается Ника, — мы и пришли просить вас о снисхождении и... и...
— Да, да! Мы просим вас о снисхождении к ней! — подхватывают остальные депутатки хором.
— Ведь вам, должно быть, известна её странная, таинственная судьба? — спрашивает «Золотая рыбка», выступив вперед.
Старая княжна улыбается снова.
— Мне известно о том, что тридцать милых, добрых и сердечных девушек тихонько от начальства взялись воспитывать маленькую сиротку, поселив ее в комнате старого, прозванного ими почему-то «Бисмарком», институтского сторожа Ефима. Мне известно так же, как случайно обнаружилась их тайна и как барон, попечитель института, принял на себя труд устроить эту маленькую сиротку у нас в приюте. Видите, я хорошо осведомлена обо всем.
— Вы даже знаете, что мы прозвали нашего Ефима Бисмарком! — приходит в неожиданный восторг Ника.
Лицо старой придворной дамы еще более светлеет. Ей положительно нравятся эти юные создания, такие непосредственные, такие искренние. Нравится и то, что они доверчиво явились к ней с просьбой обласкать их «протеже» на третий же день после выпуска из института.
Ведь только три дня тому назад они попрощались с приютившими их стенами, а теперь вместо того, чтобы отдаваться отдыху и удовольствиям, так понятным в эти радостные дни, они хлопочут за их маленькую «дочку-внучку-племянницу».
Да, они решительно нравились княжне с их открытой чуткой душой, с невинными, радостными личиками. И все же мысль о том, что эти девушки помещают в приют, очевидно, избалованного ребенка, с которым предстоит немало забот и возни, немного расхолаживает добрый порыв старой княжны. Но, тем не менее, она решается успокоить своих юных посетительниц и порадовать их.
— Я постараюсь быть снисходительной к вашей дочке, внучке и племяннице... — шутливо говорит она, пожимая по очереди руки приседающим в низком реверансе перед вею девушкам. — И ваша маленькая Тайна, надеюсь, не будет жаловаться на дурное с нею обхождение своим молодым мамашам.
— Надеюсь! — совсем некстати замечает Тамара.
Княжна улыбается снисходительной улыбкой:
— До свиданья, mesdamoiselles! Я жду вашу воспитанницу. Вы ее, вероятно, скоро приведете?
— Завтра — звучит согласно маленький хор.
Тяжелая плюшевая портьера поднимается и опускается снова. Старая княжна, любезно кивнув с порога, исчезает.
— Ух! Как гора с плеч... А она пресимпатичная, однако, азиатка эта! — смеется Ника.
— Она с Кавказа, душа моя. Этим сказано все, — гордо выпрямляя плечи и грудь, говорит Тамара.
— А теперь в институт, mesdam’очкии к Тайночке вашей! Да в кондитерскую зайдем по дороге, конфет ей купить! — командует «Золотая рыбка».
— И хризантем... Я хочу хризантем непременно. Надо приучить ее любить эти дивные цветы, — говорит Муся Сокольская, обожающая хризантемы, а потому и прозванная «Хризантемой» всем институтом.
— Вот ерунда-то! Где ты их найдешь весной! — возмущается «Золотая рыбка». Они — осенние цветы. И потом, наша Глаша неравнодушна только к тому, что она может кушать. А твои хризантемы далеко не съедобны. Или ты желаешь превратить нашу милую маленькую дочку в травоядное животное?
— Нет, нет! Возьмем ей конфет и меренги...
— И трубочек со сливками!
— И земляничного торта!
Молодые голоса звучат весело.
Прохожие невольно оглядываются на юные радостные лица нарядных беленьких барышень, стремительно выбежавших из подъезда большого казенного здания.
— Mesdames , а не странно ли то, что сами мы — вольные птицы... Куда хотим, туда и идем... Можем ехать, куда желаем, не опасаясь нашей Скифки, не слыша её окриков, не терпя её придирок... — говорит с блаженным лицом Тамара.
— И разлетелись мы, свободные, как птицы! — вторит ей «Хризантема». — Наши иногородние все уже разъехались из Петрограда, каждая умчалась в свой уголок, в свое гнездо... Мы одни только остались здесь. Скоро улетим и мы.
— А пока не улетели, скорее в институт, к нашей Тайночке! — смеется Ника.
— И в кондитерскую по дороге не забыть! — предупреждает «Золотая рыбка».
— И уж, заодно, в аптеку, так как, по всей вероятности, пирожное и конфеты не пройдут Глаше даром! — снова смеется Ника. — Как ты думаешь, Валя? Ведь это по твоей части.
Ну вот еще, mesdames. Можно и без капель на этот раз... — слабо протестует «Валерьянка.»
— Шоффер! Шоффер! — неожиданно кричит, останавливая свободный таксомотор, Тамара: — везите нас в институт.
— В который, барышня? — удивляется рыжий шофер, затормозив свою машину.
— Ах ты, Господи! В наш родной, к Тайночке! — возмущается его бестолковостью девушка.
Ника объясняет детальнее, куда им надо, и он, наконец, повял ее. Сели и помчались стрелою, оживленные и радостные по не менее оживленным и радостным, как им казалось, улицам Петрограда.
Опять не скан а фото, но как есть...
ГЛАВА II.
— Домой! Хочу домой! Хочу к дяде Ефиму, к мамочкам!
— Перестань плакать, перестань, Глашенька! Домой тебе возвращаться нельзя: дядя Ефим в деревню уехал, а твои мамочки давно разъехались по своим домам. Но несколько мамочек еще остались здесь, в Петрограде, и они будут навещать тебя, привозить тебе гостинцев, игрушек, если ты будешь умницей и перестанешь капризничать. Ты посмотри только, сколько вокруг тебя девочек; все они такие же маленькие, как ты, и тебе будет весело с ними... Переставь же плакать, Глашенька, не надо капризничать, деточка!
Голос молоденькой приютской воспитательницы полон ласки и любви. Вообще, она такая милая, кроткая, эта двадцатилетняя Мария Сергеевна, и готова часами возиться с не в меру капризничающей детворой. Она не выносит слез. При виде плачущих детей у неё самой появляются слезинки в светлых ясных глазах. Марью Сергеевну все её сослуживицы называют «порчей приюта». Она горячо любит всех этих бедных сироток, снисходительно мягко относится во всем их детским недостаткам и нежно заботится о них. За это девочки платят ей самой горячей, самой искренней детской привязанностью.
Неделю тому назад пять молодых, только что окончивших институт, девушек
привели сюда маленькую пятилетнюю девочку с живыми, бойкими, черными глазенками и с забавно торчащими хохолком из-под круглой гребенки совсем белыми, льняными волосами.
Про эту маленькую девочку задолго еще до её появления в приюте рассказывали необычайно странную историю. Рассказывали, что она целую осень и зиму тайно прожила в каморке институтского сторожа, что весь выпускной класс Н-ского института занимался её воспитанием, и что маленькую деревенскую девочку, племянницу одной из дортуарных горничных, ублажали и баловали, как какую-нибудь владетельную принцессу. И когда стало известно, что барон Гольдер, почетный опекун Н-ского института, определяет сюда, в приют, девочку, пребывание которой оказалось невозможным более в каморке сторожа, — весь приют уже знал про сиротку Глашу и про все её коротенькое прошлое.
Но вот появилась сама Глаша, белобрысенькая черноглазая девчурка, и сразу показала себя. Она никого не хотела знать, кроме своих многочисленных юных «мамаш», горько плакала, прося отправить ее домой, в сторожку дяди Ефима, капризничала, отказывалась от еды и не спала по ночам.
Избалованная, требовательная, привыкшая к неустанным, исключительным о ней заботам, Глаша совсем не желала применяться к приютским порядкам и правилам. Ее слезы и крики нарушали тишину заведения, тревожили детей и надоедали воспитательницам, смущая больше всего саму начальницу — старую княжну Дациани.
Одна только кроткая Марья Сергеевна Любомирова не уставала успокаивать и урезонивать девочку. Но и на нее Глаша не обращала никакого внимания; крики и слезы девочки продолжались, и требования отправить ее немедленно домой делались все настойчивее с каждым днем. Ни ласки, ни угрозы наказания не действовали. Упрямство маленькой избалованной девочки и её капризы не утихали ни на час за всю первую неделю Глашиного пребывания в приюте. У воспитательниц приюта и у самой его почтенной начальницы невольно опускались руки перед невозможностью успокоить девочку. Словом, маленькая «Тайна Н-ского института», как называли Глашу её многочисленные юные «мамаши», заставила на некоторое время заниматься своей крошечной особой весь приютский персонал.
После солнечных дней радостного мая неожиданно хлынули дожди. Серые грозные тучи заволакивали небо, подул холодный ветер.
Девочки-воспитанницы приюта играли в большой зале, где для поддержания нормальной температуры через день топили печь. Марья Сергеевна Любомирова, дежурившая в младшем отделении в этот день, устроила для своих малюток забавную игру в «коршуна». Одну из девочек постарше, восьмилетнюю Сашу Бекасову, усадили на паркет посреди залы; она должна была изображать коршуна. Сама молоденькая воспитательница представляла собою курицу-наседку, согласно требованию игры. Широко раскинув руки, Марья Сергеевна, в роли наседки, приготовилась защищать «своих цыплят»—длинную вереницу девочек, вытянувшихся за её спиною и державшихся гуськом одна за другой. «Коршун» делал вид, что копает в земле ямку, т. е. Саша добросовестно царапала пальчиком пол. «Наседка» Марья Сергеевна обращается к ней с целым рядом вопросов:
— Что делаешь, коршун?
— Ямочку копаю, — отвечает Саша.
— На что тебе ямочка?
— Иголочку ищу.
— На что тебе иголочка?
— Мешочек сшить.
— На что тебе мешочек?
— Твоих детей ловить и туда сажать.
При этих словах Саша вскакивает на ноги и, размахивая, как бы крыльями, руками, кидается на вереницу девочек, изображающих сейчас цыпляток. Девочки пищат, визжат неистово и шарахаются от «коршуна» в сторону. Марья Сергеевна всячески защищает своих маленьких «цыпляток».
Девочки в восторге. Шумом, визгом и писком наполняется большой белый зад. Дети радостно, заливчато смеются, точно весенние шумливые ручейки буйно выступили из берегов и оглашают своим журчанием лесную поляну
Одна только маленькая Глаша не участвует в игре, не спасается от «коршуна» под крылышки «наседки», не изображает вместе с подружками пугливой стан цыплят. Глаша забилась под скамейку, находящуюся в дальнем углу залы, и оттуда смотрит на играющих взглядом затравленного волчонка. Тоска по далеким молоденьким «мамашам» гложет её крошечное сердечко, вызывает слезы на глазах. Где её миленькая «мамочка» Манечка Веселовская? Где «папа» Шура Чернова? Где любимая «бабушка» Никушка Баян? Где «дедушка» Тамара Шарадзе? Их нет сейчас с Глашей, как нет и других «мамочек» и «тетей», как нет и старого дяди Ефима... Правда «дедушка» Шарадзе и «бабушка» Ника, и «тетя Золотая рыбка», «Хризантема» и «Валерьяночка» еще здесь, в Петрограде, они приедут сегодня вечером повидать Глашу, привезут конфет и игрушек, будут рассказывать веселые истории и сказки. Но все это не то, не то... Они не возьмут ее снова в комнату дяди Ефима, под лестницей, не будут смешить и забавлять ее, как там. Они, как и сама Глаша,—девочка это понимает отлично, — не вернутся на прежнее место в институт: они кончили свое учение и должны разъехаться по своим домам. А она, Глаша, останется здесь одна среди чужих, совсем одна. И сердце малютки сжимается острее при одной мысли об этом.
Громкий резкий звук колокольчика заставляет Глашу вздрогнуть. Девочка отлично знает, что означает этот звонок. Сейчас их соберут, как птичек на зерно, со всех уголков большой залы и поведут мыть руки и поправлять волосы, прежде чем отправить в столовую пить молоко. Но Глаша не хочет пить молока, не хочет мыть рук и причесываться. Ей лучше здесь, одной, подальше от других детей и приютских нянь. Она никого не желает видеть. Раз нет с ней здесь дяди Ефима и её милых «мамочек»,то ей никого и ничего и не надо.
Игра прекратилась при первом же звуке колокольчика.
— К рукомойникам, детки! К рукомойникам! — кричит Марья Сергеевна и хлопает в ладоши.
***
<Здесь отсутствует фрагмент текста: нет журнала №5.Надеюсь найдем позже.>
***
Пять девушек, пять молоденьких «мамаш» сгруппировались у постели их общей названной дочки, как это бывало полгода тому назад, в институте. Едва не сгоревшая, Глаша теперь мирно спала на узенькой кроватке приемного покоя Н-ского приюта. Она отделалась, к счастью, легкими ожогами. Но зато молодые «мамаши» достаточно намучились и настрадались из-за неё.
Впрочем, не они одни настрадались. Настрадались и приютские воспитательницы, и няньки; и сама начальница, старая княжна Дациани. На бывшей старой фрейлине, как говорится, лица не было. Её глаза так и сверкали огнем, пока она, со свойственным её восточному происхождению темпераментом, рассказывала явившимся покровительницам Глаши о поступке и поведении их чрезмерно беспокойной «дочки».
— Нет, нет, слишком бедовая эта ваша маленькая протеже! Слишком беспокойная, и положительно нет никакого сладу с нею, и я боюсь ответственности за нее! — заключила свой рассказ взволнованным голосом княжна Надежда Даниловна и, помолчав с минуту, заговорила снова.
— У нас в приюте триста девочек, четыре воспитательницы и столько же нянек... Следовательно, каждому ребенку в отдельности, при всем желании, мы не можем уделять столько времени и забот, сколько нам этого бы хотелось. С вашей же Глашей больше хлопот, чем мы думали. За нею надо иметь для присмотра десять пар глаз, по крайней мере. Помилуйте, спрятаться в печке! Едва не сгореть... Я уже не говорю об этой ужасной неделе её пребывания у нас, когда она доводила нас до отчаяния своими слезами, капризами и криками по ночам. О, слишком большая ответственность, и мы не можем оставить такую заведомо избалованную девочку у себя.
— Но, ведь, не выкинете вы ее на улицу, неправда ли?—со сверкающими главами выпалила Тамара.
Она вся дрожала. Мысль о возможности потерять Глашу еще пылала в взволнованном мозгу молоденькой армяночки и заставляла ее волноваться и трепетать.
Не менее её волновались и её подруги. У Ники Баян розовое до сих пор личико потеряло сразу все свои свежие краски, а из глаз глядело самое неподдельное отчаяние, когда она заговорила, обращаясь к начальнице приюта трепещущим голосом:
— Будьте милосердны, княжна, оставьте у вас нашу бедную Тайночку... Уверяю вас, она исправится, попривыкнет и...
— Нет, нет, и не просите меня об этом, милые дети. Я не в силах исполнить вашей просьбы!— тоном, не допускающим возражений, возразила старая княжна.
— Так на улицу ее выбросить, значит? Да?—уже настойчивее повторила Тамара, и черные брови её сдвинулись над горящими злыми теперь глазами.
Старая княжна Дациани взглянула на девушку.
— О, как хорошо знаком ей был этот восточный горячий темперамент, эта непосредственность и прямота! Она нимало не обиделась на резкость девушки. Рой мыслей закружился в голове старой фрейлины. Она, казалось, искала выхода из создавшегося положения и упорно думала несколько минут.
Вдруг глаза её радостно блеснули.
— Дети, я нашла выход для всех нас в настоящем деле... Нашла место, куда вы можете без опасения и страха поместить вашу приемную дочку и где ей будет хорошо, как в родной семье... — оживленно проговорила княжна и неожиданно обратилась с вопросом к Тамаре.
— Вы из Тифлиса?
— Из Тифлиса, — немного растерянно ответила девушка.
— Значит, вы знаете, вы слышали о Джаваховском гнезде, о приюте для сирот, устроенном одной молоденькой грузинкой, Ниной Бек-Израил. Хотя «гнездо» это находится в Горн, но о нем знают и в самом Тифлисе и в его окрестностях. Вот туда-то вы можете смело поместить вашу девочку. Там немного детей и две чудесные воспитательницы. Я ручаюсь, энергичная и чуткая натура госпожи Израил переделает вашу дочку и сумеет воспитать в ней хорошего ребенка. Ну что, довольны ли вы моей идеей, дети? Отвечайте скорей!
На мгновенье полнейшая тишина водворилась в комнате; слышалось только ровное сонное дыхание Глаши, очевидно, видевшей золотые детские сны. Но вот первая очнулась Тамара. Со свойственной ей необузданностью, она порывисто кинулась к княжне, схватила её руку и прижала ее к своим губам.
— Спасибо вам, спасибо! Хорошее дело, совсем хорошее придумали... Очень хорошее! Я знаю немного Ниву Бек-Израил и её гнездо. Чудесно там будет нашей Тайночке. Завтра я уезжаю в Тифлис и беру ее с собой... Оттуда в Горн. Вот и славно, вот и хорошо все устроилось!
И уже радостным веселым голосом Тамара стала объяснять подругам о далеком «гнезде Джаваха», где кипела совсем особенная, яркая жизнь, где росли и воспитывались юные существа под личным наблюдением Нивы Бек-Израил и её подруги, Людмилы Александровны Влассовской.
И не далее как через час Ника Баян и другие решили отдать туда Глашу.
Так решилась судьба их «институтской дочки».
@темы: текст, Гурьев, Дели-акыз, Чарская, Задушевное слово
Интересно узнать мнение других об его иллюстрациях к произведениям Чарской
понедельник, 08 июня 2009
Вот добыла еще одну фотографию Л.Чарской.
К огромному моему сожалению сама фотка очень маленькая, и качество печати и сохранности неидеальное.
Мало того - это не скан - это фото с фото.
Но как есть:
"Задушевное слово" 1915 №1
Абсолютно очевидно - что эта фото вариант вот этой фотографии:
Так что видимо у фотографий вариации тоже могут быть.
А внизу, видите, детской рукой ..я тебя очень люблю..
К огромному моему сожалению сама фотка очень маленькая, и качество печати и сохранности неидеальное.
Мало того - это не скан - это фото с фото.
Но как есть:
"Задушевное слово" 1915 №1
Абсолютно очевидно - что эта фото вариант вот этой фотографии:
Так что видимо у фотографий вариации тоже могут быть.
А внизу, видите, детской рукой ..я тебя очень люблю..
@темы: фотографии, Чарская
Л.Чарская "Паж цесаревны"Часть III
Глава V
Роковой шаг. Все за тобою! Тревога.
Роковой шаг. Все за тобою! Тревога.
Быстро скользили сани по рыхлому снегу, тихо поскрипывая полозьями. Морозное небо, усеянное звездами, улыбалось теперь ласково и кротко. Метель улеглась, ветер стих.
Сани неслись едва видимым призраком по сонным улицам молодого Петрова города. Цесаревна, чуть дыша от охватившего ее волнения, сидела рядом с Лестоком; впереди ее занимали место Воронцов и юный паж, взор которого не покидал ни на минуту лица Елизаветы. Братья Шуваловы стояли на запятках.
читать дальшеКак сон, промчались сани мимо оторопевших «серых камзолов», выскочивших было из караулки и не понявших спросонья, кто, куда промчался и зачем? Пронеслись сани мимо Летнего сада и Адмиралтейской крепости и остановились неподалеку от маленьких домиков, разбросанных по полю и составлявших казармы Преображенского полка. Вот и огромная съезжая изба. Яркий огонек горит в ее окнах.
Лесток первый вышел из саней, Андрюша за ним. Отстегнули полость, помогли выйти цесаревне. Братья Шуваловы соскочили с запяток. Елизавета, по протоптанной до самого крыльца снежной тропинке, проследовала к съезжей.
Вот она поднялась по широким ступеням и взялась за скобку двери.
«Сейчас! Сейчас! — усиленно выстукивало ее сердце. — Сейчас! Сейчас начнется!» — клокотало что-то в ее груди.
Тяжелая дубовая дверь сразу поддалась под нежной рукой Елизаветы. Цесаревна вошла, прижимая крест к груди обеими руками.
Горница была полна солдат. Мундиры, мундиры и мундиры. Очевидно, цесаревну ждали, потому что, когда появилась она, свежая, взволнованная, прекрасная, с лучистым сиянием в глазах, все слилось в одном сплошном, радостном гуле:
— Матушка!.. Цесаревна наша!.. Лебедка!.. Солнышко красное!
И все загрубелые солдатские лица улыбались навстречу
Елизавете просветленными детскими улыбками. Сильные руки тянулись к ней. Они хватали край ее платья, подносили к губам. Слезы навертывались на смелые глаза, текли по мужественным лицам, видевшим не одну битву, не один тяжелый поход. Верою, бесконечной преданностью сияли честные, отважные взоры...
К бывшим уже в горнице присоединялись все новые и новые товарищи. Скоро изба была битком набита гренадерами.
Цесаревна сделала знак, и все смолкло. Лишь изредка затаенный вздох нечаянно вздымал отважную грудь, да брякала чуть слышно ненароком подвернувшаяся сабля...
И вот знакомый и бесконечно милый всем этим мужественным людям голос звучно и громко произнес:
— Ребята, помните, чья я дочь? Хотите идти за мною?
— Веди нас! Веди! Мы все готовы умереть за тебя! — одним сплошным, могучим гулом ответили солдаты.
— Клянитесь служить мне верой и правдой, как служили моему отцу! — снова громким голосом произнесла Елизавета, поднимая крест перед собою.
Шляпы в один миг полетели наземь.
— Клянемся! Все клянемся! — одним общим звуком отвечали гренадеры и, набожно крестясь, стали подходить к кресту. Когда обряд присяги кончился, цесаревна сказала:
— Идем, верные мои гренадеры, идем с Богом, избавить Русь от врагов!
— Веди нас, веди, матушка-цесаревна! Мы всех их перебьем! — снова гаркнули молодцы-гренадеры.
— Нет, я не желаю кровопролития, убийства, и если вы прольете напрасно хоть одну каплю крови, я не иду с вами! — произнесла решительно цесаревна. — На императорской короне, которую дочь Великого Петра наденет на свою голову, не должно быть крови!..
— Приказывай, цесаревна, мы все исполним, как ты велишь! — раздалось в ответ.
В немногих словах цесаревна разъяснила солдатам, что им предстоит делать, отделила часть гренадер и приказала им идти арестовать Миниха, Остермана, Головкина, Левенвольде и Мегдена, остальным же гренадерам приказала следовать за собою.
— А теперь, — заключила она, — с Богом! Да поможет всем вам Господь совершить великое дело на пользу и славу нашей дорогой родины!
Сказав это, цесаревна осенила низко склонивших свои головы солдат крестом и быстрой походкой направилась к стоявшим на дворе саням.
Солдаты поспешили за ней и бегом пустились по сторонам, стараясь не отстать от саней ни на шаг.
Луна в это время спряталась за облака, и темнота заволокла сонный город.
Услышав тяжелое дыхание своих бегущих друзей, Елизавета приказала остановить сани.
— Матушка, что ты хочешь делать? — послышались взволнованные голоса.
— Идти вместе с вами! — бодро прозвучал ее бархатный голос.
И она легко и быстро выпрыгнула из саней и бодро зашагала впереди толпы гренадер.
— Вы устанете, государыня... Обопритесь на меня, — прошептал подле нее звонкий, молодой голосок.
Цесаревна скорее почувствовала, чем увидела того, кто очутился подле.
— Это ты, мой мальчик? — произнесла она ласково и положила свою мягкую, нежную руку на плечо Андрюши.
— Господи! Дай мне умереть за нее! Дай мне умереть за нее, Господи! Я ничего не прошу у Тебя больше! — шептали во тьме дрожащие губы юного пажа.
Шествие быстро подвигалось вперед. Посреди своих верных гренадер шла, тяжело переступая в грязном снегу, цесаревна. Ее маленькие ножки едва успевали за их большими сильными ногами, привыкшими к походам. К тому же тяжелая кираса затрудняла движение. Все тише и тише двигалась вперед цесаревна.
— Нет! Не могу больше! Я слишком устала! — произнесла она, наконец, чуть слышно. — Так мы не скоро дойдем.
— Матушка, дозволь поднять тебя на руки! — послышался чей-то голос, и в один миг солдаты бережно подняли с земли хрупкую, дорогую ношу и на своих сильных плечах понесли ее дальше.
Так прошли темную улицу, затем какой-то закоулок.
Вот и окна Зимнего дворца. Ни единого огонька нет в них. Видно, все спят и не чуют приближающейся беды. Только в караульне свет.
Елизавета приказала нести себя прямо туда.
Еще несколько минут, и гренадеры бережно опустили на землю цесаревну около самого входа в караульный дом.
Громкий крик неожиданности вырвался из груди десятка солдат, находящихся там, когда вдруг распахнулась дверь и на пороге показалась закутанная в шубу цесаревна. Один из караульных схватил было барабан и забарабанил в него что есть мочи.
Но в тот же миг Лесток вынул кинжал из ножен и сильным ударом проколол кожу на барабане. Барабан сразу затих.
— Связать его, — кивнул он на поднявшего тревогу солдата. Несколько гренадер в одну минуту исполнили приказание лейб-медика цесаревны.
— Ребята! — пронесся мелодичной музыкой под сводами караульни голос Елизаветы, обращенный к караульным солдатам, — ребята, я зову вас служить мне верой и правдой. Согласны ли вы?
— Цесаревна! Матушка наша! Это ты? — раздались одиночные голоса. — Прости, не распознали, матушка! Горленка наша, мы все за тобою!
И караульные рухнули все на пол, земно кланяясь «матушке». Темными, длинными залами, где царствовала зловещая тишина, шла цесаревна впереди своих верных телохранителей-гренадер. Рядом с нею шел, ни на шаг не отставая, Андрюша. Вот еще, еще немного — и они у цели.
Вдруг юный паж замер от неожиданности. Он своим зорким взглядом заметил закрытую дверь, из-под которой пробивался свет. Андрюша узнал эту дверь и вспомнил, что в комнате за этой дверью помещался неотлучно дежуривший в апартаментах Анны Леопольдовны его отец. За этой дверью была другая, которая вела в спальню правительницы и ее сына-императора. Что-то болезненно заныло в груди мальчика... Какое-то темное предчувствие сжало ему сердце...
Минута — и дверь бесшумно отворилась.
— Кто здесь? — послышался громкий возглас, в котором Андрюша сразу узнал голос отца.
— Сдавайтесь! Дайте вашу шпагу! — послышался другой голос, нежный и сильный в одно и то же время. — Государыня Елизавета Петровна требует покорности!
— Я знаю одного только государя Ивана Антоновича! — отвечал Долинский и, быстро выхватив шпагу из ножен, взмахнул ею.
Дикий крик огласил внезапно комнату и... шпага Юрия со звоном упала на пол. Перед ним, как из-под земли, вырос чернокудрый мальчик с пламенными глазами.
Андрюша бросился вперед, чтобы получить удар, предназначенный для цесаревны.
Глаза Долинского, почти обезумевшие от ужаса, впились в лицо сына. Он пошатнулся, отпрянул назад.
Все это длилось лишь одно мгновение. Гренадеры быстро подскочили к Юрию, схватили его за руки, зажали рот, связали.
Долинский не противился. Он ослаб теперь как ребенок. Вся его мысль была занята одним: еще минута — и он бы мог нечаянно пронзить того, кто ему был дороже всего в мире. И переведя глаза с Андрюши на стоявшую передним стройную фигуру в кирасе, он только теперь узнал ее и понял все.
Цесаревна Елизавета сделала знак своим спутникам и, приблизившись к двери, которая вела в следующую комнату — спальню правительницы, — подняла тяжелую портьеру.
Лесток сильным ударом проколол кожу на барабане
Глава VI
Розовые сны и черная действительность.
Розовые сны и черная действительность.
Правительница Анна Леопольдовна в этот вечер легла спать очень поздно. Она долго сидела перед зеркалом и в то время, как одна из камер-фрейлин тщательно расчесывала ей при свете нескольких свечей ее волнистые густые волосы, без умолку болтала с Юлианой.
— Какая ты хорошенькая стала, Анна, за последнее время! — произнесла молоденькая баронесса, когда дежурная фрейлина, окончив прическу, ушла.
— Ты находишь, Юлиана? — ответила вопросом Анна Леопольдовна и прибавила: — Это, вероятно, потому, что теперь у нас все тихо и спокойно, и я уже не боюсь так за будущее... Даже мой трусливый супруг поуспокоился немного... Он сознал, что опасаться нам нечего... Кстати, вчера вновь приходил Головкин и опять советовал мне объявить себя императрицею и выпустить об этом манифест в день моего тезоименитства... У Остермана даже готов уже этот манифест. Остается только скрепить его моей подписью, и я стану императрицею России!
— И славно же мы повеселимся в день твоего коронования! — весело воскликнула Юлиана и даже в ладоши захлопала по старой детской привычке.
— Когда я стану императрицей, то... — начала опять Анна, но легкий стук в дверь заставил ее замолчать.
— Кто там? — звонко крикнула Юлиана.
— Это я, принц Антон. Мне нужно сказать моей супруге два слова...
— А нельзя их сказать завтра, эти два слова, Ваше Высочество? — весело откликнулась Анна.
— Не время теперь смеяться! — послышался уже явно раздраженный голос на пороге, и принц Брауншвейгский стремительно вошел в комнату.
— Сейчас был у меня Левенвольде, — без всякого вступления начал принц, — он говорит, что в гренадерских казармах неспокойно, что принцесса Елизавета...
— О, как вы мне все надоели с принцессой Елизаветой! — раздраженно вскричала Анна. Ведь она уже поссорилась с Лизой благодаря стараниям всех этих Остерманов, Левенвольде, Головкиных...
— Да, но она опять... Левенвольде получил сведения о каком-то заговоре... — начиная усиленно заикаться от волнения, лепетал принц.
— Опять заговор!.. Сколько раз я это слышу. Точно нарочно пугают... Я уверена, что все это пустяки... Никакого заговора нет... На Елизавету напрасно наговаривают... И потом, что говорить о заговоре, когда уже решено выдать Лизу замуж...
— Но она не выйдет!
— Ну, тогда удалим ее...
— В монастырь? — подхватил принц. — Уж скорее бы постригли ее!.. А то буквально у меня нет ни минуты покоя. Какое-то предчувствие подсказывает мне, что не сегодня-завтра она со своими приверженцами выкинет что-нибудь... Но я боюсь не за себя, нет, — прибавил принц, — а за наших детей...
— Пострижем ее хоть завтра, если вы находите, что это надо для благополучия наших детей, — прервала Анна Леопольдовна, — а пока спокойной ночи, мой друг. Юлия и я умираем от усталости.
— А как же Левенвольде? Что ему сказать? Он заставил меня непременно переговорить с тобою... — заикнулся было принц.
— Отошлите спать вашего Левенвольде и пожелайте ему спокойной ночи! — весело заключила принцесса, подставляя мужу щеку для поцелуя.
Принц Антон поцеловал жену, поклонился Юлиане и ушел из комнаты, бормоча что-то себе под нос о беспечности своей супруги.
— А теперь спать! Спать! Спать! — весело вскричала Анна и, быстро раздевшись, бросилась с размаха в свою пышную постель и, как в волнах, провалилась в лебяжьей перине.
— Славно! — проговорила она, окинув счастливым взглядом Юлиану, улегшуюся неподалеку на мягкой софе.
Давно уже Анна Леопольдовна не была так довольна и собою, и окружающими, как в этот вечер. И ей все нравилось. И эта пышная, мягкая постель, и ласковый полусвет в комнате, и легкое посапыванье маленького Иванушки, сладко спавшего в своей золотой, царской кроватке... Она с удовольствием потянулась в постели и вся отдалась своим грезам. Вскоре грезы эти перешли в дрему, дрема — в сон, крепкий и приятный...
Мягкий свет ночника по-прежнему тихо обливает комнату; Иванушка по-прежнему чуть посапывает и вкусно чмокает губами во сне, а его маленькая сестра, недавно родившаяся дочь Анны Леопольдовны, принцесса Екатерина, от времени до времени шевелилась в своей люльке. Правительница вся поддалась тихому сну, навеявшему на нее сладкие грезы.
И снится молодой принцессе, что не правительница она больше, не будущая императрица, а крошечная Христинька-малютка. И живет она с матерью в подмосковном селе Измайлове, у своей бабушки, вдовы-царицы Прасковьи Федоровны... Много всякого народу во дворце бабушки: все больше странники, да юродивые, да Божьи люди... А рядом с ними — дурки, шутихи, карлы, калмычки... Бабушка очень любит и тех, и других, целые дни с ними проводит... И саду бабушки большой... Водят туда Христю мамушки да нянюшки...
Вот и сейчас привели, посадили на лавочке под душистою яблоней... Ах, хорошо! Солнце печет, пригревает. Старая мама песню мурлыкает, а кругом букашки да мушки, то с зеленой спинкой, то с красным брюшком. Хочется поймать хоть одну букашку — да лень как-то... Руки не поднимаются. Дремота одолевает. Так бы и уснула... А вон бабушка, важная, строгая, идет по дорожке... Со всеми она строгая, а с ней, Христей, ласковая, добрая, как ангел. Увидела ее, приближается к ней, остановилась, наклоняется.
— Что это, никак, спишь, внучка? Среди бела дня-то?! И соня же ты у меня!.. Стыдно, стыдно, проснись скорее!..
И бабушка тормошит ее за плечо своей нежной, пухлой рукою...
И кажется Христе, что сама она вдруг становится все меньше и меньше под пухлой рукой бабушки и совсем стала маленькая, как те пестрые жучки и букашки. И спинка у нее, как у них, красненькая, и щупальца выросли, и крылья. Окружили ее со всех сторон букашки, кружатся подле и чуть слышно будто стрекочут, словно кузнечики:
— Полно спать! Пора вставать, сестрица!
И все громче этот писк, все звучнее. Уж это не кузнечики стрекочут, а будто людским голосом, повелительным, строгим звучит над самым ее ухом:
— Пора вставать! Пора вставать, сестрица!
Глава VII
Арест Брауншвейгских. Первая встреча новой императрицы.
Арест Брауншвейгских. Первая встреча новой императрицы.
— Пора вставать, сестрица!
Анна быстро открывает глаза.
Что это? Ни солнца, ни сада, ни зеленых стрекоз и букашек, ни бабушки-царицы.
Перед ней стоит какая-то странная женщина-воин. Блестящая кираса охватывает ее высокую полную грудь, золотистые кудри окружают прекрасное лицо.
При свете ночника Анна с трудом узнает ее. И вдруг смертельная бледность покрывает лицо правительницы. Что-то ударяет в голову, что-то отзывает в сердце нестерпимой, мучительной болью. Все разом становится ясным как день... Она беспомощным взором окидывает комнату. Вон, в дверях толпятся солдаты... Обнаженные шпаги, суровые лица...
С диким воплем Анна падает к ногам Елизаветы:
— Пощади моих детей, Лиза! Пощади! И, рыдая, бьется на ковре.
Шум и вопли разбудили Юлиану.
— Анна... Анна! Я с тобою! Не бойся, я защищу тебя! — и с громким криком верная фрейлина бросается на помощь своей госпоже.
— Не бойтесь! Вам и вашим детям не грозит опасность, — своим мелодичным голосом произнесла Елизавета. — Будьте только покорны и одевайтесь скорее... Вас отвезут в мой дворец. Я даю вам честное слово, что не желаю ни вашей жизни, ни жизни ваших детей... Я являюсь только за императорской короной, которая мне, как дочери Петра, принадлежит по праву...
И, подойдя к гренадерам, Елизавета дает им знать, чтобы они вышли из комнаты, пока Анна Леопольдовна будет одеваться.
Солдаты скрылись за тяжелою портьерою, но лязг их сабель слышен хорошо в спальне.
Дрожащими руками Юлиана одевает свою госпожу. Вот они готовы, наконец, обе... Снова появляются солдаты... Подходят к колыбели императора. Один из них сильной рукою сорвал полог, наклонился, хочет вынуть дитя из люльки.
— Не тронь его! Не тронь моего Иванушки! — полным отчаяния криком вырывается из груди правительницы.
— Не тронь его! Я возьму бывшего государя! — послышался звонкий молодой голос, и перед насмерть перепуганной правительницей появился Андрюша Долинский. Осторожно и бережно протянул юноша руки к люльке и вынул из нее крошечное существо.
— Я должен отнести его государыне, но будьте покойны, сыну вашему не причинят вреда! — успокоил юноша Анну.
— Благодарю вас! — чуть слышно прошептала бывшая правительница.
Юлиана взяла на руки маленькую принцессу Екатерину и, окруженные гренадерами с саблями наголо, они прошли через ряд пустых залов дворца, прямо на площадь, где стояли сани.
Уже светало, когда сани цесаревны подъехали к крыльцу Елизаветиного дворца. В них сидела она сама с крошкой Иваном на руках и с неизменным Андрюшей. В следующих двух санях везли принца и принцессу Брауншвейгских, ближайшую ее свиту, верную Юлиану и крошечную принцессу Екатерину.
Несмотря на ранний час, весть об удавшемся заговоре уже успела облететь столицу с быстротою молнии. Улицы кишели народом. Громкие, восторженные крики приветствовали Елизавету от самого Зимнего дворца. Народ бежал за санями своей общей любимицы, народ устилал ей одеждами путь, народ кричал:
— Наконец-то дождались мы светлого праздника, царица наша желанная! Голубка сизокрылая!.. Радость наша... Царствуй, царствуй над нами!
Елизавета кланялась направо и налево, улыбалась, протягивала руки и шептала в ответ:
— Милые вы мои! Родные мои! Всю душу положу за вас! Всю душу!
Но вот остановились сани. Елизавета лихо и быстро выпрыгнула из них, не выпуская из рук крошки-императора, и вошла на крыльцо. На пороге ее встретила хорошо знакомая фигура.
— Матушка... родная... деточка моя, цесаревна милая! — всхлипывая, запричитала Мавра Егоровна и вдруг осеклась, вытянулась в струнку и с низким и ясным поклоном проговорила:
— Приветствую Ваше Императорское Величество многия, многия лета!
Елизавета протянула руку, крепко обвила шею своего верного друга. Но напряженные нервы не выдержали. Молодая государыня громко зарыдала.
Глава VIII
Государственные пленники. Просьба Андрюши. Монах.
Государственные пленники. Просьба Андрюши. Монах.
— Нет, тысячу раз нет! Я не хотела короны, не хотела объявлять себя императрицей! Окружающие вскружили мне голову, убедили, что ради благополучия детей и друзей моих я должна занять престол. И теперь расплата, какая жестокая расплата!
И Анна Леопольдовна горько зарыдала на груди своей неизменной Юлианы.
Брауншвейгское семейство сидело под крепким караулом в одной из отдаленных комнат дворца. В соседней комнате были заперты приверженцы свергнутого правительства в лице Миниха, Остермана, Головкина, Левенвольде, Мегдена и других. А еще дальше, в крошечной комнате, находился связанный верный слуга правительницы Юрий Долинский.
Юрий Долинский знал уже, что Анна Леопольдовна удалена от власти, и что она, ее муж и дети арестованы, и Елизавета Петровна провозглашена императрицей. Угрызения совести терзали Долинского. Исполнил ли он свой долг? Сдержал ли клятву — отдать жизнь за ту, которая спасла от пытки и казни? Не должен ли он был в момент, когда явились заговорщики, забыть о том, что он отец, и уложить на месте первого из попавшихся ему навстречу, будь то даже его собственный сын?.. Но в то же время Долинский сознавал, что ничего, ровно ничего не мог он сделать для защиты правительницы и что, нанеси он удар саблею Андрюше, рассвирепевшие гренадеры отомстили бы, пожалуй, его смерть убийством Анны и беззащитного крошки-императора. Ведь удержать гренадер, проникнутых злобою и ненавистью к брауншвейгцам, было бы почти немыслимо. Да притом в душе Долинский преклонялся перед Елизаветой и считал, что для счастья и славы России было бы лучше, если бы она, а не разные принцы Антоны, Остерманы, Левенвольде и другие правили страною. Он был предан Анне Леопольдовне только потому, что она была его спасительницею. Но, как и многие другие, он ненавидел окружавших правительницу корыстных сановников. И лишь за нее, а не за них он был готов отдать свою жизнь. Он останется верным своей клятве и разделит ее участь: если она пойдет на плаху, и он потребует смертной казни, если сошлют или посадят в тюрьму, он добровольно последует за нею...
Невеселые думы наполняли головы и остальных пленников. Особенно бывшая правительница горевала и плакала, сетуя на судьбу. Но не за себя страдала Анна: участь детей, мужа и друга Юлианы пугала ее. Она то сидела молча, скованная тяжелым оцепенением, то снова бросалась на шею подруге и, рыдая, говорила:
— Я знаю Лизу... она добра и сердечна. Она не пожелает нашей казни, но народ? За былые унижения его любимой цесаревны не потребует ли он нашей жизни?
— О, если бы мы послушались тогда Левенвольде, приняли меры! — прошептал принц.
— Тише, идут! — остановила их Юлиана.
— О, это за нами! вести нас в тюрьму, на казнь! — в отчаянии вскричала Анна. — Дети мои! Бедные дети, Иванушка мой! Бедный дорогой Иванушка! Не отдам, не отдам его!
И судорожным движением Анна прижала к своей измученной груди ребенка.
Шаги приблизились. Вот брякнул замок открываемой двери, и на пороге показался Михаил Илларионович Воронцов. В руках его была свернутая в трубку бумага с большой печатью, очевидно, указ новой императрицы.
Анна Леопольдовна взглянула на сверток, побледнела, затряслась вся и воскликнула диким голосом:
— Вы принесли наш смертный приговор?! Да? Мы должны умереть!.. О, Боже! И неужели сейчас!.. Сегодня!..
— Успокойтесь, принцесса, — ответил Воронцов, — государыня императрица Елизавета Петровна милостиво решила забыть все причиненные ей вами невзгоды и отнюдь не желает ни вашей смерти, ни смерти кого-либо из ваших близких. Императрице известно, что главные виновники всего — Остерман, Миних и Левенвольде, Ее Величество знает, что они побудили вас незаконно взять в руки власть, что они внушили вам намерение сделаться императрицей всероссийской и что они препятствовали занять престол законной наследнице Петра. Они будут преданы за это суду. А вам, принцесса, и вашему семейству Ее Величество не желает причинять никаких огорчений, предает все ваши поступки забвению, дарует вам свободу и распорядилась лишь отправить вас с мужем и детьми за границу, в ваше отечество. Но, — прибавил Воронцов, отчеканивая каждое слово, — Ее Величество велела предупредить вас, принцесса, что если вами или вашими приближенными будут сделаны какие-либо попытки вновь захватить власть, то, вместо свободы, вам и вашему семейству предстоит заточение в крепости или ссылка в самые отдаленные места Сибири, и вы будете разлучены с вашим сыном навсегда. — Сказав это, Воронцов с поклоном удалился из комнаты.
— Антон! Юлиана! Иванушка! Мы не умрем, мы не умрем, слышите ли? — вся задыхаясь от счастья, вскричала Анна и вслед затем вся побледнела, зашаталась.
Переход от страха к радости был слишком велик, и принцесса без чувств грохнулась на руки подоспевшего мужа.
В то время как Воронцов объявлял милостивую весть новой государыни, ближайший друг этой государыни, Мавра Егоровна стояла на заднем крыльце перед большой толпою гренадер-преображенцев.
— Матушка, вызови ты к нам Ее Величество на единую минутку, повидать нам ее надоть, — просили солдаты фрейлину.
— Ну, еще что выдумали? Ее Величество манифест с Петром Ивановичем о вступлении на престол составляет, а они «вызови»... Ишь вы, быстроглазые.
— Будь милостива, матушка! Не откажи!
— Ладно, не откажу; ждите уж, непутевые! — полная, высокая фигура первой статс-дамы государства скрылась в сенях.
Вскоре на ее месте появилась другая фигура, величественная, царственная, прекрасная, в андреевской ленте. Опираясь на руку юного пажа, она быстро приблизилась к гренадерам.
Едва она ступила на крыльцо, как раздались громкие, восторженные крики:
— Да здравствует государыня императрица Елизавета Петровна! Да здравствует матушка-царица! Да здравствует дочь Великого Петра!
— Что вам надобно, дорогие друзья мои? — прозвучал нежный голос недавней опальной царевны, теперь уже всесильной русской государыни, когда восторженные голоса приутихли.
Как один человек все 300 гренадер повалились в ноги.
— Матушка! Родная! Не оставь! Разреши! Лебедь наша белая!
— Что? Что такое? Не пойму вас, милые!
Тогда поднялся один из гренадер на ноги, вытянулся в струнку, выступил вперед. Елизавета увидела перед собой черноглазого богатыря-солдата с открытым, честным лицом.
«Где я встречала этого молодца?» — произнесла она мысленно. И тотчас же вспомнила темную ноябрьскую ночь, безумный бег, безумное преследование, занесенную над ее головою саблю, крик насмерть перепуганного пажа и упавшего к ее ногам гренадера, принявшего ее за шпиона... Яркой картиной пронеслась перед ней вся эта недавняя сцена. Елизавета узнала в черноглазом гренадере того, который чуть было не убил ее несколько дней назад, и ласково положила руку на плечо стоявшего перед ней богатыря.
— Говори, голубчик, что надо? — произнесла мягко государыня.
— Матушка-царица! — произнес взволнованно солдат. — Будь милостива... исполни первую нашу просьбу: прими на себя звание капитана нашей первой гренадерской роты...
Елизавета задумалась на минуту. Чудесная улыбка скользнула по ее алым устам. Глаза сделались влажными от слез.
— Спасибо за честь, братцы! Охотно принимаю вашу просьбу. Отныне объявляю себя капитаном лейб-компанской гренадерской роты. Л вам всем, верные мои гренадеры, за то, что вы помогли мне добыть отцовский престол, дарую дворянское достоинство...
— Ура! — громовым раскатом раздалось из глоток. Но все сразу смолкло, когда Елизавета подала знак рукою, что еще желает что-то сказать.
— Представляю вам первого поручика новой роты. Прошу любить и жаловать! — произнесла громко императрица, выдвинув вперед Андрюшу.
— Спасибо, матушка! Спасибо, родная, голубушка наша! Слыхали мы про верную его тебе службу, и счастливы, что он будет в нашей роте, — зашумели солдаты, снова повалившись в ноги государыне.
— Доволен ты? — обратилась Елизавета к своему пажу, когда, распростившись с друзьями-гренадерами, она снова вошла в горницу.
— Государыня! Светлое солнышко мое! Не по заслугам награда! — произнес Андрюша, рухнул на колени перед императрицей и зарыдал.
— Что с тобой? Что с тобой, мой мальчик? — произнесла Елизавета, не привыкшая видеть слез на глазах своего любимца.
— Государыня, золотая моя! Царица моя ласковая! — судорожно шептал Андрюша, — не надо мне ни чинов, ни наград... одна просьба только к тебе будет — пощади моего отца, государыня!
Елизавета молча взглянула на своего верного пажа. Что-то необычное, непонятное для мальчика сквозило в ее взоре.
— Твой отец был верным слугою Анны? — спросила она.
— Да, государыня! — отвечал тихо Андрюша.
— Он со шпагой в руках хотел защитить свою правительницу?
— Да! — еще тише произнес Андрюша, чувствуя, что вина его отца велика.
— Он готов был убить первого, кто поднял руку на тех, кому он поклялся служить верой и правдой?
— Да! — чуть слышно прошептал мальчик.
— Твой отец верный и честный подданный, — задумчиво произнесла Елизавета. — Пойди объяви своему отцу, что императрица не только жалует ему свободу, но награждает его за верную службу и храбрость чином полковника и призывает его служить отныне себе. И если он присягнет так же верно служить мне, как служил до сих пор принцессе Анне Леопольдовне, то его ждут еще другие милости.
С тихим криком восторга Андрюша бросился целовать руки своей благодетельницы...
— Бог и государыня даруют тебе жизнь, батюшка! Ее Величество жалует тебя чином за храбрость и верность! — широко распахнув двери каморки и бросаясь в объятия к отцу, вскричал Андрюша, быстро разрезая кинжалом связывающие веревки.
— Дитя мое! Дорогое дитя! И не кто иной, как ты явился ко мне вестником радости! — произнес арестованный, горячо обнимая сына.
Андрюша покрыл руки отца поцелуями.
— Как я счастлив, батюшка! Родной мой! — шептал он, ласкаясь к нему. — Теперь мы снова будем вместе, уже неразлучны с тобою... Теперь оба отдадим себя целиком на службу милостивой царице. Не правда ли, батюшка?
— Нет, Андрюша, милый сын мой, нам не суждено служить вместе, — произнес тихим, взволнованным голосом Долинский. — Ты служил верой и правдой твоей государыне. Отдай все силы свои за нее, отдай твою молодую жизнь, если этого потребует судьба... Не мне учить тебя. Ты Долинский, а Долинские умеют быть верными слугами отечеству. А... я... я... пойми меня, Андрюша, мальчик мой любимый, я не могу служить новой государыне, не могу принять ее милостей... Я дал торжественную клятву служить государю Иоанну Антоновичу и его государыне-матери и должен сдержать ее.
— Батюшка! — весь дрожа, кинулся к отцу Андрюша.
— Да, милый! Мы, Долинские, не созданы клятвопреступниками, нарушителями присяги... Я знаю свой род. Служи же верой и правдой новой царице, мальчик, а я... я... если мне не позволят следовать за принцессой Анной Леопольдовной, келья монастыря будет мне теперь убежищем... Я постригусь в монахи и буду молиться за тебя и за покойную Наташу!.. А теперь ступай. Отнеси мой ответ государыне, поблагодари ее за милость, оказанную мне. Мы еще увидимся. Иди же, мальчик!
Андрюша бросился, стоная, к отцу, обнял его ноги, покрыл поцелуями руки и быстро выбежал из комнаты, боясь разрыдаться.
Он нашел императрицу на балконе. Она стояла там, глядя на собравшуюся под окнами ее дворца толпу.
Колокола всех петербургских соборов и церквей звонили как в светлый праздник. То сзывали народ присягать новой государыне. Улицы кишели тем же народом. Царский дворец был окружен со всех сторон. Елизавета стояла, кланялась, улыбалась. Утро чуть брезжило первой улыбкой. Ноябрьские утра темны, но, тем не менее, народные толпы разглядели стоявшую на балконе государыню и приветствовали ее шумными радостными кликами.
Андрюша приблизился к ней, тихо взял ее руку и молча прижал к губам.
— Это ты, господин поручик? — весело окликнула его Елизавета. — Принес вести от отца? Да?
— Государыня, — скорбным голосом сказал мальчик, — прости его... он отказывается от милостей... Он хочет идти в монахи...
— Я так и знала! Отец такого сына не мог ответить иначе! — произнесла Елизавета. — Дай Бог, чтобы и у меня было побольше таких слуг.
И государыня нежно обняла склоненную перед ней черную головку пажа.
— Но мне бы все-таки хотелось обрадовать тебя чем-нибудь, мой милый, дорогой, верный Андрюша! Проси у меня каких хочешь милостей, мальчик! — произнесла она твердо.
Андрюша задумался на мгновение. Быстрой зарницей пронеслась его мысль, сердце его забилось сильно-сильно, глаза сделались влажными.
— Государыня-царица! — произнес он тихо-тихо, — там, далеко, в камчатских тундрах живет мой крестненький... мается в неволе... Верни его, государыня... А в Пелыме черноглазая девочка, дочь Бирона, тоже, поди, невинно страдает в ссылке... Обоих их возврати, солнышко, а Бог наградит тебя!
— Обоих верну... Всех верну, всех пострадавших, — произнесла императрица, крепко сжимая руку своего юного пажа, — всех верну, мой мальчик. Даю клятву тебе в этом... И тебе, великий Боже, даю клятву! — поднимая мягко залупившиеся глаза к прояснившемуся небу, произнесла Елизавета чуть слышно. — Даю еще раз клятву Тебе, Могучий, Милосердный Бог: не допускать ни казней, ни смертей на плахах. Твоя смиренная раба Елизавета торжественно клянется тебе в том!
Императрица умолкла... Ясное солнце как раз в это время прорезало морозное ноябрьское небо. Золотые лучи его брызнули и застряли на куполах церквей, на белом снегу и на золотых волосах красавицы царь-девицы...
Казалось, сам Господь услышал клятву, вырвавшуюся из трепетной, благодарной груди. Государыня протянула к солнцу дрожащие от волнения руки. Синие глаза ее зажглись горячим огнем.
— Все для славы России! Все для могущества милой родины! — прошептали губы царь-девицы, и она окинула любовным взором собравшиеся под балконом народные толпы.
КОНЕЦ
@темы: текст, Паж цесаревны, Бальдингер, Чарская, иллюстрации
воскресенье, 07 июня 2009
Л.Чарская "Паж цесаревны"Часть III
Часть III
Глава I
Невеселые думы. Предложение французского посланника. Новая обида.
Глава I
Невеселые думы. Предложение французского посланника. Новая обида.
Нудный дождик, не переставая, бьется об окна дворца цесаревны Елизаветы, и не первый уже день стоит такая погода. Лето в 1741 году выпало дождливое, скучное.
Цесаревна почти не покидает комнат. Невесело ей, нехорошо... В то время, как в Зимнем дворце все радостно, весело, привольно, здесь, в доме цесаревны, гнет и тоска. Даже веселая Мавруша приуныла. Не смеется своим грубоватым смехом, не поддевает никого. А сегодня за обедом так и очень удивила цесаревну своей выходкой Мавра Егоровна. Только что надумала Елизавета взять с тарелки приглянувшийся ей кусочек разварной кабаньей головы, как Мавруша вырвала из-под самого носа тарелку у цесаревны и, дико глядя на нее, зашептала:
— Не ешь, не ешь, Ваше Высочество! Не ешь, говорю, отравят...
И впрямь отравят...
читать дальше С некоторых пор замечает цесаревна косые взгляды правительницы. Не мудрено. Враги не дремлют и всячески стараются ее оклеветать перед Анной. Все эти Линары, Мегдены, Остерманы не могут не сознавать, что обошли короной Елизавету, что царствует почему-то внук дочери царя Ивана, сын немецкого принца и полунемки матери, а она, русская царевна, Петрова дочка, осталась в стороне, и всеми силами оговаривают ее перед Анной.
Елизавета знает доброту Анны, этой милой девочки Анюты, которую она не раз ласкала в детстве. Правительница мягкосердечна, но окружающие ее люди всячески клевещут на нее, царевну. Они чувствуют, что народ и гвардия встанут за Петрову дочку по одному ее слову. Они готовы, пожалуй, и известь ее, не боясь греха. А оскорбления, которые переживает Елизавета! О, даже при Бироне было ей во сто раз лучше, чем теперь... Ей не хватает самого необходимого; ей отказывают в деньгах. Когда она попросила заплатить ее долг, который она сделала из-за того, чтобы помогать окружающим ее беднякам-солдатам, от нее потребовали счет, не поверили ей!..
А потом этот Линар! С каким высокомерием смотрит он на нее при встречах. А принц Брауншвейгский, этот жалкий трус, он едва-едва здоровается с нею, царскою дочерью! И все они так боятся, что вот-вот Елизавета заявит свои права на престол, пожелает стать императрицей — и что тогда, конечно, всех их ждет невеселая участь, во всяком же случае, придется расстаться со двором... О, если бы они знали, как далеко ее сердце от мечты надеть на свою голову корону!..
Пусть Лесток, Воронцов, Шуваловы и даже мало вмешивающийся в политику Алеша Разум твердят ей, что настало ее время, нет, оно не настало еще! Она, Елизавета, не может изменить присяге, данной ею крошке-императору, пока России не грозит действительная опасность. Правление Анны, этой слабой, безвольной, мягкой женщины не вечно. Император вырастет и вступит на престол. И — кто знает? — может быть, он поднимет Россию до прежнего ее величия. А она, Елизавета, хочет только добра своей родине, а самой ей не привыкать терпеть!
— Что тебе, Мавруша? — неожиданно прервала свои думы царевна, увидя на пороге любимицу.
— Да опять с тем же! «Тот» к дому опять подъехал! — быстрым шепотом заговорила Мавра Егоровна.
— Кто тот?
— Да тот, что намеднясь был! Верченый такой, крученый И по-французскому только, знай себе, лается...
— По-французски?
— Нуда, гунявый такой... Тот, что виляет так туловищем, ровно его, батюшку, колики схватили!
— Так это Шетарди! Французский посланник Шетарди! — догадалась цесаревна, — а ты — виляет... гунявый... выдумала тоже, Мавра!
— А нешто не виляет? И почем я его знаю, кто он такой... Шляется здесь, шляется, прости Господи, словно одержимый мечется. Ух, подведет еще чего доброго тебя, матушка. Верь ты дуре-Мавре... Отвадь ты его от себя...
Она еще хотела прибавить что-то, но разом прикусила . язык.
Эластичной, легкой походкой в комнату входил элегантный, нарядный французский посланник, маркиз де-ля-Шетарди.
С грациозным поклоном он склонился перед цесаревной, изогнув свой стан с особенной ловкостью, и произнес витиеватое приветствие на французском языке. Потом сделал вольт и в одно мгновение ловким движением очутился перед Маврой Егоровной и приветствовал ее.
— Ишь, как тебя, батюшку моего, подбрасывает! — не могла не подивиться та и, сделав очень недвусмысленные знаки цесаревне, с предупреждением еще раз не доверять «французишке», скрылась за порогом, причем бесцеремонно хлопнула дверью.
Изящный маркиз с удивлением взглянул на грубоватую, полную девушку и, сравнив ее с красавицами французского королевского двора, невольно подивился, как не умеет выбирать себе фрейлин русская принцесса.
— Вы опять решили попробовать вывести меня из моей неподвижности, любезный маркиз! — с обычной очаровательной улыбкой проговорила цесаревна. — Чувствую уже, что вы поведете снова разговор о возможности надеть на мою голову императорскую корону...
— Эта корона пристанет вам более, чем кому бы то ни было, принцесса, — почтительно возразил маркиз.
— И вы предлагаете мне прежний ваш план!
— Я не могу себе представить ничего иного, Ваше Высочество. Это так просто, так ужасно просто, принцесса. Осчастливьте меня одной минутой внимания, Ваше Высочество! Его Величество, король французский, мой повелитель, предлагает вам денег, чтобы вы могли завербовать в ваши сторонники новых людей... Шведский посол, барон Нолькен, говорит с своей стороны, что шведы помогут вам иным путем. Они подступят к русским границам, объявив, что явились завоевать силою престол в пользу дочери Великого Петра и за это, за это...
— Из-за этого я, став императрицей, обязана буду уступить Швеции завоеванные у нее Великим Петром провинции? — забывая свою обычную любезность, резко спросила Елизавета.
Молчаливый поклон маркиза был ей ответом. Елизавета выпрямилась. Что-то неуловимое, как молния, промелькнуло в ее лице.
— Нет, маркиз, — произнесла она холодно, — только крайность заставит меня воспользоваться услугами шведов. И потом, я готова вознаградить их какими угодно суммами, но ни одной пяди русской земли, приобретенной ценою крови и завоеванной моим великим отцом, я не отдам им, маркиз! Этого не разрешит моя совесть. Что же касается французских денег, которые так любезно предлагает мне ваш король, я приму их в случае надобности, если дела повернутся так, что мне придется спасать Россию, поднявшись на ступени трона.
— Вам придется это сделать, принцесса! — вскричал маркиз, — я вижу уже царскую корону на прекрасной головке Вашего Высочества!
Елизавета благодарно улыбнулась.
— А я к этому не стремлюсь, маркиз, по крайней мере теперь, когда не вижу надобности вмешаться в дело для спасения дорогого отечества.
— Но когда понадобится наша и шведская помощь, вы кликните мне клич, и я у ваших ног, принцесса! — с изысканной любезностью врожденного царедворца произнес Шетарди.
Елизавета молча наклонила голову.
Едва только скрылась изящная, нарядная фигура ее гостя, на его месте точно из-под земли вырос камергер цесаревны Воронцов.
— Поздравляю, матушка цесаревна, мы под арестом! — произнес он недовольным, сердитым голосом.
— Что такое? Как под арестом? — так и встрепенулась Елизавета.
Вместо ответа Михаил Илларионович быстро подошел к окну.
— Взгляните сюда. Ваше Высочество! — произнес он, живо отдергивая занавеску.
Серые фигуры, не одна и не две, а с добрый десяток, сновали тенью подокнами цесаревны. Их можно было отличить в наступающих сумерках позднего вечера.
— Что это? Откуда они? — изумленно спрашивала Елизавета.
— Не что иное, как стража, приставленная к нам его светлостью принцем Брауншвейгским. Офицер Чичерин и солдаты по приказанию его светлости переоделись в серые кафтаны, чтобы удобнее шпионить за вами, царевна. Разве это не арест?
Елизавета молчала. Сердце ее заныло. Это была такая обида, на которую открыто не решился бы сам Бирон.
Глава II
Что услышал паж у закрытой двери
Что услышал паж у закрытой двери
Вечер. Дождь. Слякоть. Конец июля кажется октябрем. Андрюша, плотно закутавшись в теплый плащ, низко надвинув на глаза треуголку, бодро шагал по размытым дождем сумрачным петербургским улицам. Днем ему нельзя было отлучиться из Малого дворца. Приезжал опять вертлявый маркиз Шетарди, сидел долго и о чем-то жарко спорил с цесаревной. Приходил Лесток и тоже говорил без конца, убеждал, горячился. После отъезда маркиза Андрюшино «солнышко» — царевна — помрачилось. Даже песней Разума да тихим звоном любимой бандуры не удалось ее развлечь. Подойти к ней, печальной и тоскующей, и отпрашиваться из дома не смел и думать мальчик. И прождал, он до позднего вечера, пока не улеглись все во дворце.
Он шел к отцу. С тех пор, как узнал он, что жив его батюшка, мальчик не переставал чувствовать и переживать острую, жгучую радость. На другой же день по аресте Бирона он увидел своего отца в его настоящем виде. Тот самый старик-ученый, который при помощи каких-то, ему одному известных, химических составов превратил спасшегося от пыток и казни Юрия Долинского в абиссинца и ухитрился придать его коже черный цвет арапа, теперь таким же странным, чудесным образом вернул ему прежний вид и облик. И прапорщик Долинский, которого восемь лет считали мертвым, заявил о своем существовании. Тайна черного Абаса открылась сама собой. Правительница, спасшая когда-то жизнь несчастному заключенному, осыпала его теперь милостями, повысила в чинах и зачислила в свою свиту, сделав его одним из своих адъютантов. Юрий Долинский был щедро награжден за былые печали. Но ни награды, ни почести, ни самое свидание с сыном, за которым он неустанно следил все эти долгие годы, не могли вытеснить из груди Долинского образ бесконечно любимой им когда-то жены Наташи. Он не забывал думать о ней в дни таинственного своего существования под черной оболочкой и теперь, став прежним офицером Долинским, он еще острее чувствовал боль потери. Один Андрюша мог утешить его своим присутствием, своею заботливостью и лаской. Глядя в большие, прекрасные глаза мальчика, лаская его мягкие кудри, он вспоминал такие же кудри, такие же глаза — увы! — потерянные для него навеки. И ему становилось легче, отраднее на душе. Но сын не мог быть с ним постоянно. Андрюша был пажом цесаревны и имел свои обязанности как паж. Он же, Долинский, должен был посвящать всего себя службе женщине, которой поклялся быть до самой смерти верным и преданным рабом. Их дороги расходились. Юрий знал, что правительница недолюбливала цесаревну. Знал, что про цесаревну ходят темные слухи о ее желании захватить престол. Значит, они с сыном являлись в двух противоположных лагерях — и это обстоятельство наполняло новым горем сердце Долинского.
Было почти темно, когда продрогший в этот далеко не летний, холодный июльский вечер, Андрюша подошел к Зимнему дворцу. Дежурный по караулу офицер узнал его сразу и, ласково кивнув ему головою, без всяких затруднений пропустил. Андрюша направился в комнату, где обыкновенно помещался его отец, как дежурный адъютант принцессы Анны Леопольдовны. Но Юрия Долинского там не было. Очевидно, правительница отослала его с поручениями. Мальчик уселся на мягком диване и стал терпеливо ждать.
Переход от холода и сырости к теплой уютной комнате разломал, расслабил Андрюшу. Приятная теплота разлилась по его телу. Легкая дремота закружила голову. И, сам не замечая как, Андрюша очутился лежащим на мягком диване и сладко забылся... Он спал недолго. Громкий разговор в соседней горнице разбудил его. Андрюша быстро вскочил, протер глаза, не понимая, где он... Темная уютная комната... Мягкие диваны... Тяжелая портьера над дверью, а за дверью голоса, возгласы, смех...
Юный паж был далек от мысли подслушивать, что говорилось за дверью, но разговаривавшие не стеснялись, и их голоса звучали так весело и громко, что не слышать их нельзя было.
— Ну, вот, ты должна быть вполне счастлива, Анна, — говорила своим сочным здоровым и громким голосом Юлиана. — Теперь все улыбается тебе... И если бы не цесаревна Елизавета...
— О, я не боюсь Лизы! Не говори ты мне о ней! — прозвучал детски-нежный голосок правительницы. — Я не боюсь Лизы, — повторила она, — не боюсь, по крайней мере, с тех пор, как принц Антон нарядил следить за нею десяток своих сыщиков... Признаться, мне далеко не по вкусу то, что сделал принц, но... войска целиком на стороне цесаревны, и не принять своих мер было бы рискованно... Мне не нужно власти и звания регентши, но Иванушка должен иметь защиту...
— Она далеко не прочная, эта защита! — прозвучал мужской голос, в котором Андрюша сразу узнал голос саксонского посланника Динара.
— Как? — вскричали обе женщины сразу.
— До тех пор, пока, Ваше Высочество, вы только регентша, положение крошки-императора внушает опасения... — произнес твердым голосом Линар. — Вы подумайте только: гвардия спит и видит возвести на престол дочь Петрову... Народ любит ее... Ведь только слепой не заметит счастливых улыбок солдат и народа, провожающих Елизавету, когда она совершает свою прогулку в санях... А дружба гвардейцев с цесаревною во дни царствования покойной императрицы, не думаете ли вы, принцесса, что она иссякла теперь?
— Но что же делать? Что делать, Линар? — услышал Андрюша трепещущий голос правительницы.
— Возложить на свою голову императорскую корону! Объявить себя самодержавной государыней, а принцессу Елизавету или выдать за принца Людвига Вольфенбютельского, брата Его Высочества принца Антона, или заточить ее в монастырь! — произнес Линар.
Андрюша тихо вскрикнул. Разговор сразу умолк. На одну минуту воцарилась тишина.
— Что это? Я слышала чей-то голос! — произнесла после непродолжительного молчания Анна Леопольдовна. — Как будто кто-то подслушивает нас...
— Я посмотрю сейчас, — проговорила Юлиана, и едва только Андрюша успел отскочить в угол и припасть за большое кресло, стоявшее в углу, как дверь скрипнула, портьера раздвинулась и черненькая голова фрейлины просунулась в дверь.
— Никого нет! — произнесла она, быстрым взором окидывая комнату, и снова юркнула обратно.
— Ну, что же, Анна, решайся! Линар прав. Враги окружают тебя. Одна только императорская корона может дать хорошее, спокойное положение тебе и твоим детям, — произнесла она, очутившись опять в соседней горнице.
С затаенным волнением, с сильно бьющимся сердцем Андрюша ждал в своем уголку ответа на слова фрейлины.
И вот он услышал взволнованный голос правительницы:
— Да, вы правы!.. И вы, Линар, и вы, Юлиана... Я последую вашим советам... Скоро, скоро я объявлю себя русской императрицей, а Лизу, если она будет упорствовать с замужеством, отдам в монастырь...
Андрюша весь вздрогнул, встрепенулся. Дыхание захватило у мальчика. Спазма стиснула горло.
«Скорее к ней, к цесаревне, — вихрем пронеслось в его мыслях. — Надо сказать ей скорее, сказать все без утайки, какая ужасная опасность грозит ей!»
И забыв всякую предосторожность, мальчик выскользнул из своего угла, выбежал из комнаты и, помчавшись стрелою мимо изумленных стражей, кинулся по пустым и темным улицам домой. Не помня себя, домчался он до дворца цесаревны, вбежал в сени и, ворвавшись в комнату Мавры Егоровны, без церемонии растолкал спящую фрейлину.
— Разбудите цесаревну сейчас же, сию минуту, матушка Мавра Егоровна! — произнес чуть живой от волнения мальчик.
— Что тебе, непутевый! Ишь, точно с цепи сорвался, — недовольно заворчала та.— Второй Лесток точно... Тот тоже по ночам, ровно оглашенный, мечется... Батюшки, да что с тобой приключилось, молодчик? — взглянув попристальнее в бледное, взволнованное лицо Андрюши, вскричала она. И все недовольство ее мигом пропало.
— Горе опять какое, што ль?
— Горе и есть, Мавра Егоровна, буди цесаревну!
Та только заохала и бросилась исполнять желание Андрюши. Прошло несколько минут, и в горницу быстрой и легкой походкой вошла Елизавета.
— Что тебе, мальчик, какие еще злые вести принес ты с собою? — спросила она, и заметная тревога открылась на ее красивом лице.
— Цесаревна!.. Матушка!.. Солнышко!.. — И прерывающимся голосом Андрюша рассказал все, что слышал в горнице Зимнего дворца. Корона... правительница... принц Людвиг Вольфенбютельский... монастырь... — срывались с его дрожащих уст слова, непонятные кому бы то ни было другому, но вполне ясные Елизавете. Она то хмурилась, то судорожно закусывала губы во время его рассказа. То яркая краска приливала к ее нежным щекам, то прекрасное лицо ее покрывалось смертельной бледностью. Когда Андрюша кончил свой рассказ и взглянул на цесаревну, он не узнал своей кроткой, ласковой «матушки».
Лицо Елизаветы было грозно и величаво. Она вся выпрямилась, словно выросла в этот миг.
— Бог видит, — произнесла она раздумчиво и веско, — я не хочу употреблять насилия, не хочу причинять горя никому. И не опасенье заточения в монашескую келью заставит меня действовать. Нет. Но не дай Боже, слова Анны сбудутся — Россия погибнет в ее неумелых, слабых руках или новые Бироны захватят ее в свои руки. Нет! Довольно страданий и слез! Прочь личные, дружеские побуждения и чувства! Принцесса Анна погубит Россию, и цесаревна Елизавета обязана спасти родину!
— Слава Богу! Надумалась, матушка! — всплеснула руками Мавра Шепелева.
— Да, Мавруша! Решено теперь!.. — произнесла, улыбаясь и блестя глазами, цесаревна. — А теперь будите Лестока. Скажите ему, чтобы утром же ехал к Шетарди... Пусть скажет маркизу, что я принимаю его помощь. И да поможет мне Бог.
— Да поможет тебе Бог, матушка, и будущая царица! — произнесла набожно Шепелева, крестя свою любимую госпожу.
— Царица? Нет, кто знает, быть может, инокиня! — с загадочной улыбкой произнесла Елизавета, но так тихо, что ни паж ее, ни верная Мавруша не могли расслышать ее слов.
Глава III
Тайное собрание. Смерть шпионам. Бегство. Мнимый капрал.
Тайное собрание. Смерть шпионам. Бегство. Мнимый капрал.
Поздним ноябрьским вечером несколько серых фигур, безотлучно дежуривших подокнами цесаревны, обратили внимание на двух маленьких солдат, которые вышли с заднего крыльца цесаревниного дома, робко оглядываясь кругом, прошмыгнули в соседнюю улицу и скрылись в темноте. «Серые кафтаны» пошли доложить об этом офицеру Чичерину. Но тот только выругался на своих, не в меру ревностных, подчиненных.
— Ну, вышли — так вышли, — сердито буркнул он, — мало что ли их с заднего крыльца к цесаревне шляется. За всеми не уследишь. Вон у нее полгвардии кумовье, у того ребят крестила, у другого... Вы лучше, чем хорьков мне вылавливать, лисицу бы приволокли. Слышно, Лесток каждый вечер в бабьем платье в французское посольство шляется. Вот если бы его накрыли, так сам бы его высочество принц Антон вас за это наградил по-царски...
Но солдаты знали, что такую «лисицу» накрыть трудно, и отошли со вздохом от раздосадованного начальника, окончательно забыв про «хорьков»... А «хорьки», спешно прошмыгнув мимо них, быстро зашагали по улице. Один из них был безусый молодой капрал в гренадерской форме; другой — совсем еще молоденький мальчик — барабанщик.
— Ух, слава Богу! Вынесла судьба! — проговорил младший из спутников. — Легко ли! Промахнули под самым носом у шпионов.
— Тс! Будь осторожнее!..
— Далеко они... не слышат...
— То-то, не слышат... А ты смотри, не забудь, капрал Петров перед тобою.
Маленькая, чересчур изящная для солдата, рука легла на плечо юного барабанщика.
— Ты помнишь пароль, который сказал нам Лесток для входа?
— «Жизнь за цесаревну», — без запинки отвечал юноша и, помолчав немного, добавил: — Но как это далеко! Дьявольски далеко отсюда... Боюсь я, что устанете вы!
— Да, не близко, мальчуган. Но чтобы увериться в верности и преданности своих друзей, можно пройти вдвое большее расстояние.
— Так точно, господин капрал! — произнес черноглазый барабанщик.
Дождь, мокрый снег и ветер слепили путникам глаза, но они бодро шли, с усилием вытаскивая ноги из жидкой грязи. Миновав ряд мертвенно-тихих и таинственно-темных улиц, они вступили в Рабочую Слободу. Здесь уже не было ни высоких зданий, ни роскошных хоромин сановников. Маленькие избенки бедных тружеников, выписанных сюда со всех уголков Европы еще могучим Петром, попадались теперь на каждом шагу юным солдатикам. Вот и ярко освещенная изба блеснула им в глаза своими светлыми окнами.
— Здесь! — произнес радостно капрал.
— Здесь! — эхом откликнулся ему барабанщик.
И оба, быстро взбежав по ступеням крыльца, стали кулаками стучать в дверь что было мочи. Пригожая, полная женщина открыла им дверь.
— «Жизнь за цесаревну!» — произнес твердым голосом юный барабанщик и, смело взглянув в самые глаза женщины, спросил:
— Друзья уже собрались?
— Пожалуйте, господа! — произнесла женщина и повела их в сени. Здесь она быстро приблизилась к какой-то двери и ударила в нее рукой три раза.
— Войдите во имя чести, храбрости и отваги! — послышался за дверью громкий голос.
Юный барабанщик первый кинулся к двери, распахнул ее, и оба друга очутились в большой просторной комнате, где вокруг длинного стола сидело около тридцати гвардейцев-гренадеров.
— Здорово, братцы! — весело приветствовали юношей несколько голосов.
Свет фонаря, поставленного в углу, на полу, слабо освещал лица собравшихся. Но, тем не менее, по всему было видно, что молодцы были подобраны один к одному и дышали мощью, силой и готовностью постоять за себя.
Молодые солдатики поклонились всему собранию и скромно уселись в конце стола. Беседа, прерванная было их появлением, снова возобновилась. В другом конце длинного стола поднялся мужчина крупный, плотный, широкоплечий, с энергичным лицом и большими черными глазами.
— Братцы! — произнес он громким, зычным голосом, — во имя цесаревны, прошу слова...
— Пусть говорит! Пусть говорит! — послышались со всех сторон сильные голоса.
— Говори, брат! Ты старше нас всех и слово за тобою! — произнес один из сидевших за столом.
— Говори, говори! Пусть говорит! — загудело снова со всех сторон.
— Государи мои! — откашлявшись, начал молодец-гренадер с черными, сверкающими отвагой, глазами. — Прошло уже три с лишком месяца, как шведы подошли к русским границам. И что же? Левенгаупт взял Вильманстранд, шведы разбиты, Ласси и Рейт одерживают мелкие победы. Воззвание к русским, в котором говорится о том, что шведы заключат мир, лишь только цесаревна водворится на престол, не имеет силы... Брауншвейгские торжествуют. Принцесса Анна, с помощью своих приверженцев, не сегодня-завтра, оденет на голову русскую корону. В городе слышно, что цесаревну хотят насильно выдать замуж за брата принца Антона, Людовика, а если она будет противиться, грозят ей монастырем... Петрова дочка, русская цесаревна, ласковая матушка наша, должна схоронить свою красоту в недрах монастырской кельи!.. А нас, братцы, отошлют в Выборг, всю гвардию, чтобы никто из нас не мог помешать правительнице...
— Не пойдем! Не пойдем в Выборг, братцы! Останемся здесь! Постоим за матушку нашу! — раздались взволнованные голоса.
— Да, да, постоим за лебедку нашу! За ласковую, любящую свой народ цесаревну! — вторили другие.
— Не позволим отсылать нас, братцы! Ишь что выдумали Брауншвейгские! Сплавить хотят нас из столицы, а в это время... Нет, не позволим совершить неправое дело! Валим, братцы, на утро к государыне цесаревне-матушке: так мол и так, родная, мочи нет видеть твое посрамление, ослобони, разреши, дай постоять за тебя, красное солнышко наше...
— Да, да! К ней, цесаревне! Гуртом! Просить, умолять ее принять корону русскую! — зашумело, загудело три десятка мощных голосов.
И вдруг звонкий, сочный, бархатистый голос покрыл все остальное:
— А присяга? Вы забыли присягу, данную государю-императору Ивану Антоновичу, братцы!
Это сказал молоденький капрал, сидевший до сих пор тихо и спокойно на конце стола.
Все головы повернулись к нему. Все глаза впились в дерзкого, осмелившегося идти против других.
Черноглазый молодец-гренадер вскинул на юношу свои сверкающие глаза.
— Мы присягали Ивану, это верно ты сказал, молодчик; но Иван Антонович — незаконный наследник престола. Не он должен царствовать, а цесаревна Елизавета, и присяга малютке-императору была исторгнута у нас силой. Да к тому же не он, а его родители будут владеть престолом и немцы, снова немцы окружат их со всех сторон.
— Но цесаревна Елизавета — слабая женщина. Что можно ожидать от женского царствования? — снова заговорил молоденький капрал.
— Она дочь Петрова... Она цесаревна русская! — горячо подхватил противник. — Иль ты не видел ее, молодчик?.. Вид у нее царицы... Глаза — синие, так и блещут умом... Поступь осанистая, царская... Одно слово — императрица! А кротость ее? А ласка ко всему русскому? А доброта? Кому же, как не ей, быть на престоле!
— А я слыхал, что она согласна выйти замуж за принца Вольфенбютельского! — снова произнес молодой капрал, — и что за нею дает правительница Курляндию, Эстонию и Семигалию...
— Царевна Елизавета замуж?! Да опомнись ты, малец! — послышались со всех сторон грубые голоса... — Цесаревна одного жениха имеет — Россию! Со своей родиной обручилась цесаревна на жизнь и на смерть. Никогда она не пойдет замуж. Слишком любит она свое отечество, чтобы покинуть его... Да и не оставит нас цесаревна!
— Не оставит! Не оставит! — загудели голоса.
Но молоденький капрал не унимался. Он быстро вскочил со своего места, вспрыгнул на скамью и заговорил громким, взволнованным голосом:
— Все это один разговор, братцы! Послезавтра все одно все вы должны будете покинуть Петербург и отправиться в Выборг, как будто на шведа, а в это время принцесса Анна провозгласит себя императрицей, и никто и слова не посмеет сказать...
— Врешь! Этому не быть! Понимаешь, не быть! — сердито закричал, ударяя кулаками по столу, черноглазый оратор, вытягиваясь перед молоденьким капралом во весь свой богатырский рост. — Да ты что, стоишь за Анну, что ли? — вдруг грозно наступил он на юношу.
— И впрямь, он точно стоит за правительницу! — послышались голоса. — Обманно проник сюда, значит... Шпион он, верно... Пронюхали, знать, Брауншвейгские и подослали к нам шпионов, братцы, — послышался сдержанный шепот то здесь, то там.
— Шпионы, шпионы и есть! — подхватили несколько голосов.
Юный барабанщик схватил за руку капрала.
— Идем! — шепнул он ему чуть слышно. — Здесь нам оставаться не безопасно!.. Идем, идем скорее!
Вокруг были суровые, угрожающие лица. Сверкающие взоры горели гневом. Руки сжимались в кулаки.
— Смерть шпионам! Их подослали Брауншвейгские! — еще раз зычно выкрикнул богатырь-гренадер.
Пользуясь замешательством и суматохой, которые вызвал этот возглас, юный капрал быстро кинулся к двери; за ним последовал тотчас же барабанщик. Оба они юркнули в сени, оттуда на крыльцо и в три прыжка очутились на улице. Но черноглазый гренадер заметил их исчезновение и пустился вдогонку.
— Нет, брат, шалишь, не уйдешь так легко из наших рук! — вскрикнул он, одною рукою хватая капрала за плечо, другою обнажая свою саблю.
— Остановись, безумец! — прозвучал испуганный голос барабанщика. — Перед тобою цесаревна Елизавета!
И юный барабанщик повис на поднятой уже кверху руке гренадера.
Тот вскрикнул, подался вперед, заглянул в лицо капрала и тяжело рухнул на колени, бросая саблю.
Во время схватки у капрала упала шляпа с головы и при свете выплывшего из-за туч месяца черноглазый богатырь мог увидеть знакомые, прекрасные синие глаза и золотистые локоны той, во имя которой он только что хотел нанести мнимому шпиону смертельный удар.
— Матушка! Ваше Высочество! Казнить меня мало! — вскричал гренадер, кланяясь в ноги мнимому капралу. — Как мог я не узнать сразу Вашего Высочества! Как осмелился поднять руку на вас!..
— Не казни, а награды ты достоин, храбрец! — произнесла ласково цесаревна. — Не виноват ты, что не признал меня в капральском мундире. А что касается меня, то я явилась среди вас переодетая капралом, чтобы самой убедиться вполне в готовности моих славных гренадер постоять за свою цесаревну. И теперь я спокойна: я знаю, что мои гренадеры все, как один человек, постоят за меня!..
— Постоим, матушка! Умрем за тебя! — произнес пылко солдат.
— Спасибо, голубчик! Вскоре вы понадобитесь мне, и ты, и товарищи твои, — произнесла Елизавета.
— Располагай нами, матушка! Да скорее! Ждем не дождемся... Слышь, гонят нас в Выборг на шведа...
— Ждите меня на днях! — шепнула Елизавета и, кивнув ласково головою все еще не поднявшемуся с колен солдату, позвала барабанщика. — Идем, Андрюша. Пора! Я все узнала, что хотела, и теперь готова на все.
И мнимый капрал вместе со своим верным пажом скрылись в темноте улицы.
Гренадер долго не мог опомниться. Дивное видение давно уже исчезло, а он все еще стоял на коленях.
«Что это? Сон ли это был, аль нет?» — думал бравый солдат. — Нет, нет, не сон! — весело воскликнул он и побежал обратно, чтобы рассказать товарищам, кого он принял за шпиона.
— Братцы! — произнес он громким, зычным голосом...
Глава IV
Час пробил!
Час пробил!
— Итак, настал решительный день! — произнесла цесаревна, просыпаясь рано утром и нервно потягиваясь в своей постели. — Сегодня должно все свершиться!.. Больше ждать нельзя!..
События складывались так, что медлить с исполнением плана, задуманного окружавшими Елизавету ее приверженцами, значило погубить все дело. Во дворце Анны Леопольдовны уже давно подозрительно смотрели на Елизавету и на ее близких. Сама Анна, долго не верившая в возможность какого-либо заговора со стороны цесаревны, тоже стала подозрительнее относиться к Елизавете. Накануне чуть не арестовали друга цесаревны, Лестока, а на последнем куртаге правительница холодно и резко запретила Елизавете принимать Шетарди, заподозрив, что французский посланник — сообщник цесаревны. Вопрос об отправке в Выборг преданных Елизавете гвардейцев, как узнала цесаревна от нескольких тайно ночью пробравшихся к ней офицеров, был окончательно решен. А ведь вся надежда Елизаветы на гвардию! Значит, медлить больше немыслимо!
Цесаревна уже давно сознавала необходимость силою завоевать корону, принадлежащую ей по праву, одной ей. И когда накануне, на куртаге, Анна с несвойственной ей строгостью сказала: «Ты должна выйти замуж, Лиза, и уехать из России, чтобы положить конец всем сплетням!» — цесаревна решила, что настало время — ее время...
Ей жаль Анюту, эту милую, ленивую, безалаберно беспечную Анюту, которую она должна лишить престола. Но что же делать! Россию еще более жаль ей... А Россия погибает в руках разных иностранцев-проходимцев, корыстных советников слабой и безвольной правительницы. Елизавета чувствует в себе силы удалить всех их и отдать себя на служение святому делу обновления исстрадавшейся родины. О, она поднимет на недосягаемую высоту милое, дорогое ей отечество! Она покроет ее прежним могуществом времен Преобразователя-Царя!
И при одной мысли об этом цесаревна вскочила с постели, чувствуя себя бодрой, предприимчивой, смелой...
Вошла Мавра Егоровна с кружкой горячего сбитня на подносе, с горячим караваем только что испеченного белого хлеба.
— Сегодня, Мавруша! Сегодня наш день! — вскричала весело Елизавета и звонко чмокнула подругу.
Мавра Егоровна удивленно вскинула на нее глазами.
«Батюшки-светы, да чего она радуется словно шальная! — подумала верная фрейлина. — Ведь как еще с рук сойдет... Может, и корона ее ждет, а может, и клобук иноческий! А чего доброго и казнь!»
И девушка вздрогнула, вспомнив о том, что, на худой конец, может ожидать ее «золотую цесаревну». Но она ни одним словом не выказала своего волнения и быстро стала одевать свою госпожу.
Весь этот день прошел в каком-то мучительном ожидании. Он тянулся бесконечно, этот долгий, как вечность, осенний день...
Когда стало смеркаться, в приемную горницу принесли свечи, и цесаревна принялась играть в карты с братьями Шуваловыми и Воронцовым. Игра была затеяна нарочно, дабы следившие за каждым шагом цесаревны шпионы не могли допустить и мысли о том, что в эту ночь задумано выполнение смелого заговора. Но сегодня не везло Елизавете, она поминутно делала промахи. Впрочем, и ее партнеры отличались не меньшей рассеянностью.
А на дворе шел снег, пела метелица, и в окна смотрел студеный ноябрьский вечер.
В самый разгар игры скрипнула дверь. Все вздрогнули невольно.
«Не открыт ли замысел и не явились ли за ними, чтобы тащить в тюрьму всех, не исключая и цесаревны?..» — мелькнуло в голове играющих.
Вошла запушенная снегом фигура в старом, рваном полушубке и валенках. Это был Лесток.
— Что за маскарад? — невольно рассмеялся Петр Шувалов.
— Нельзя... следят... Этот дьявол Чичерин днюет и ночует около моей квартиры, стараясь знать каждый шаг, который я делаю... Думал, не уйти... Но Бог помог...
— Вы были у казарм, доктор? — с кажущимся спокойствием спросила Елизавета.
— Да, принцесса... Все тихо снаружи... Но ваши молодцы работают вовсю... Я слышал разговор под окном... Произносилось ваше имя... И если бы вы знали, Ваше Высочество, какой верой, какой теплой надеждой на вас горят все эти солдатские сердца!
— Но я ужасно боюсь за них... По городу ходят шпионы... — в волнении произнесла Елизавета.
— О, Ваше Высочество, не беспокойтесь! Когда «шпионы» пойдут с доносом, «там» уже все будет кончено! — с тонкой усмешкой значительно произнес Лесток, указывая жестом на Зимний дворец.
В горнице воцарилось молчание. Слышно было только, как шуршат карты, падая на стол, под руками играющих, и как ветер жалобно завывает под окном.
— Жутко! — проговорила Мавра Егоровна, ежась и кутаясь в платок.
— Полно, что за жутко! Смелым Бог владеет, — произнес Воронцов и весь, по-видимому, углубился в игру.
В это время из соседней комнаты понеслась, зазвучала нежная мелодия... О буйных запорожских набегах говорила она, о былой удали казаков-удальцов, о львиной храбрости атамана Батаки. Эту песню сложила Украина в память славной Запорожской Сечи, и эту песню пел в эту ночь догадливый Алеша Разум...
Цесаревна вся поддалась очарованию чудной песни. Хвалебный гимн, сложенный в честь могучих храбрецов, заставил ее задуматься глубоко-глубоко. Вот если смелый замысел удастся, кто знает, может быть, и в честь ее сложится такая же дивная, как и эта, хвалебная песнь!..
Но вот песня оборвалась. Бандура стихла. Не слыхать больше голоса Разума... Снова скрипнула дверь, и снова все вздрогнули и переглянулись. На пороге появилась стройная, грациозная фигура пажа.
— Пора! — произнес мальчик, — ты приказала ровно в одиннадцать часов напомнить тебе про время. Теперь одиннадцать. Пора ехать... государыня-царица!
Государыня-царица!
Благодаря какому счастливому случаю обмолвился этот милый юноша? Или это пророчество, вложенное самим Богом в полудетские уста? Что бы ни было, но оно дает уверенность, силы. Цесаревна встала. За нею встали остальные.
— Пойдем в спальню, Мавруша. Не хочется мне оставаться одной. Я пойду молиться.
И легкой, спешной поступью Елизавета вышла из гостиной.
Суровый лик угодника, милостивые, скорбно кроткие очи Спасителя и Божья Матерь с всеобъемлющей любовью в лице — вот что встретил взгляд цесаревны в небольшой уютной спальне, где ей так часто снились золотые сны и где приходилось переживать тяжелую горькую действительность.
Елизавета упала на колени и подняла глаза на киот.
— Господи! Помоги мне, мой Боже! Ты видишь, не по злобе на врагов, а из любви к родине замышляю я свое страшное дело, — шептала она. — Дай же мне силы довести мой замысел до конца, Боже! И если мне суждено погибнуть, великий милосердный Господь, пусть я погибну одна, но не карай других, безвинных...
И синие глаза цесаревны наполнились слезами... Они потекли по щекам, падали на высокую и бурно вздымавшуюся грудь ее, мочили ковер спальни.
— Спаси, сохрани, помоги, помилуй! — лепетали побледневшие губы Елизаветы.
Но вот она встала с колен. Яркой надеждой горели теперь ее синие очи. Необычайная кротость милой улыбкой разлилась по лицу.
— Пойдем! Я готова, Мавруша! — произнесла тихо-тихо цесаревна, — проводи меня!
— Стой, милая, стой, родная моя! — послышался не прежний грубый, а грудной и странно размягченный голос Мавры. — Дай я по-своему провожу тебя... Ведь одна ты, одна на свете, сиротка ты моя! И некому тебя благословить на великий, но опасный замысел в эту минуту... Дай же твоей верной Мавре перекрестить тебя, пожелать тебе всего лучшего, бедная ты моя!
И прежде чем опомнилась Елизавета, Мавра Егоровна быстро обняла ее одной рукой, осенила другою широким крестным знамением и, поцеловав в обе щеки, прошептала:
— Теперь с Богом! Поезжай цесаревной, Лиза, моя прежняя маленькая родная подружка, а возвращайся русской императрицей Елизаветой! А я тут помолюсь за тебя. За тебя... за всех!
Что-то стеснило грудь цесаревны, тяжелый клубок подкатился ей к горлу. Хотелось разрыдаться навзрыд, хотелось выплакать все свои слезы на преданной, любящей груди подруги, но время не ждало. Из гостиной долетали нетерпеливые шаги Лестока и зовущие ее голоса.
Быстрыми шагами вышла из спальни цесаревна и спокойная, без тени недавнего трепета, приближалась к своим друзьям.
— Кирасу мне! — послышался ее повелительный голос.
Андрюша кинулся во внутренние покои и через минуту появился снова с тяжелой металлической кирасой, которую ловко и быстро надел на свою повелительницу. Его глаза так и следили за нею, так и впивались в ее лицо.
— Что тебе, молодчик? — поймав нечаянно этот молящий взгляд, спросила Елизавета.
— Возьми меня, возьми с собою, государыня! — прошептал юноша-паж.
— Ты не знаешь, чего просишь, дитя! — проговорила с горькой улыбкой цесаревна. — Судьба своенравна и капризна. Может быть, всех нас ждет верная смерть впереди!
— Так что же? Неужели ты не позволишь мне умереть с тобою? — пылко проговорил Андрюша и с такой беззаветной преданностью, с такой бесконечной любовью взглянул в синие глаза цесаревны, что та не могла ему противоречить больше.
— Будь что будет, я не разлучусь с тобою, мой милый, милый мальчик! — произнесла она тихо и крепко обняла его.
Андрюша с безумным восторгом и благодарностью взглянул на цесаревну.
Все двинулись в сени, но на пороге цесаревна остановилась внезапно, вынула из-под кирасы золотой крест и произнесла каким-то новым, вдохновенным голосом.
— Быть может, сегодня придется пролить кровь из-за меня... Но будьте вы все свидетелями моей клятвы: если Господь Милосердный поможет мне занять родительский престол, клянусь именем Господа не подписывать ни одного смертного приговора во всю мою жизнь...
И сказав это, она поцеловала крест, и вся трепещущая вышла на крыльцо и села в ожидавшие ее там сани.
@темы: текст, Паж цесаревны, Бальдингер, Чарская, иллюстрации
"Сообщество, посвященное творчеству Л.Чарской"
Авторизация
Записи
- Календарь записей
- Темы записей
-
1029 Чарская
-
649 текст
-
556 ссылки
-
263 иллюстрации
-
164 Задушевное слово
-
159 творчество
-
148 статьи
-
132 вопрос
-
96 Цитаты
-
88 биография
-
71 ПСС
-
71 библиография
-
50 Реалии
-
48 сравнение
-
42 фотографии
-
36 История
-
34 Рассказы
- Список заголовков
Главное меню