"История Мурочки". Повесть С.Орловского. Главы 14-15

[change-ange]

XIV.
Михаил Иванович.
После свадьбы тетя Варя уехала с мужем. В доме стало тихо; танцы прекратились. Дети учились с особенным усердием.
Вместо тети Вари с ними занимался музыкой Михаил Иванович.
Вот как это случилось.
У Дольниковых Мурочка часто видела сутуловатого, худого старичка. Увидев его в пер­вый раз, она чуть не рассмеялась ему в лицо. И, право, редко можно встретить таких смешных с виду людей!
Представьте себе печеное яблоко, только что вынутое из печки: такое сморщенное, измятое, коричневое, с красным оттенком было и лицо у Михаила Ивановича. При этом он сморкался оглушительно в большой красный носовой платок, а седые его волосы торчали на темени странным вихром, или чубом. И сам он был чудаковат: то молча сидел в углу, смотрел исподлобья,, то бывал ужасно весел и рассказывал без - умолку забавные истории. Но слу­чалось, что он и пригорюнится и всплакнет; это бывало тогда, когда Гриша читал вслух.
Раз Гриша принес из гимназии огромную книгу с картинками.
- Ну, Михаил Иваныч, наверно, останется доволен,—сказала, смеясь, тетя Лиза: - „Несчастные", роман Гюго.
Она не ошиблась.
Как только Гриша начал читать, а он чи­тал мастерски, Михаил Иванович уже полез за красным платком и употреблял его много раз в тот вечер.
В следующее воскресенье чтение романа про­должалось, но тут уже случилось нечто необы­чайное. Гриша читал про девочку Козетту и про её страдания у чужих людей. Михаил Ивано­вич нахмурился, опустил голову и не шеве­лился. Вдруг он вскочил, опрокинул стул, бросился его поднимать и потом смущенно пролепетал:
— Пора... Извините... Пора домой. И не успели ему ответить, как он схватил свое старое пальто с вешалки и исчез.
Все сидели пораженные.
- Не следовало тебе приносить эту книгу,— проговорила Марья Васильевна.—Ты же знаешь, что Михаил Иваныч не может забыть своей девочки.
Что же делать? — сказал Гриша, вскочив. — Я сбегаю за ним. Читать сегодня не станем больше.
Конечно, сходи. Что ему там сидеть одному в своей холодной каморке?
Мурочка видела, с каким уважением относятся у Дольниковых к смешному старичку, и раз она спросила Марью Васильевну, отчего он такой странный: то молчит, то дурачится и смешит.
Они сидели вдвоем на диване у тети Лизы. Смеркалось; в комнате темнело; хотелось гово­рить и слушать.
- Милая Мурочка, про жизнь Михаила Ива­ныча можно написать целую книгу,—сказала Марья Васильевна.—Вы знаете, он был в своей мо­лодости очень красив.
- Красив?!
Да, да, не смейтесь. Давно только это было. Михаил Иваныч приезжал к моему отцу, а я была еще девочкой. Много горя пришлось ему испытать с тех пор. Он был очень богатый человек, ему принадлежали большой дом здесь, в городе, и огромные имения в Самарской губернии. У него всегда собиралось множество народу. Он любил музыкантов и художников, и все у него бывали запросто, как у равного. Редко можно встретить такого гостеприимного хозяина. И сам он часто играл на скрипке и на рояле с разными знаменитостями.
— Разве он играет?
— У нас ему где же играть? А дома у него рояль и скрипка.

Вот что!..—промолвила Мурочка.—И что же, он хорошо играет, как тетя Варя?
Теперь он уже стар, и руки стали у него слабы, а раньше он играл гораздо лучше тети Вари. Он—настоящий артист, Мурочка.
Что же было дальше, милая Марья Ва­сильевна? Что с ним случилось потом?
А вот слушайте. Был у него брат младший, Петр Иваныч. Тот уже совсем другого складу человек. Всегда смеялся и говорил: „Мой братец—сущий мармелад: уже не в меру сладкий он и мягкий". А Михаил Ива­ныч ему: „Не все ли равно тебе, Петя, куда я деньгу трачу? Ведь у тебя столько же, на твой век хватит". Была у Михаила Иваныча в то время невеста-красавица. Уже свадьба была назначена. Приехал Петр Иваныч, отбил невесту у брата, сам на ней женился. Тогда-то Михаил Иваныч и поседел от горя. Сам молодой человек, а волосы седые. В это самое время случилось большое несчастие в Самарском Крае: хлеб не родился, люди помирали с голоду. Управляющий написал Михаилу Иванычу донесение: сцрашивал, что делать ему в такое страшное время.
Тогда Михаил Иванович точно очнулся от своего горя.
„Негодный я человек,—сказал он,—я тут о себе плачу, а там люди гибнут". Взял и поехал туда. Приехал, увидел впалые щеки и трясущиеся ноги у людей, увидел, какой зеленый горький хлеб из лебеды и отрубей ели мужики, как они болели и умирали от такой еды, да и остался там. Неизвестно никому, что он там делал, куда ездил, как помогал. Только вернулся он уже на другой год, загорелый и постаревший. И рассказывал друзьям, смеясь: „Мне и дома моего довольно; какой я, в самом деле, помещик! Теперь пусть они хлопочут: их труды, их и земля»…
Когда узнал об этом Петр Иваныч, даже позеленел весь.
„Да ты с ума сошел! —- кричал он на старшего брата.—Где это видано: ни с того ни с сего, тысячи десятин даром раздавать!"—„Да я у тебя ничего не прошу, Петя, —сказал Ми­хаил Иваныч,—и вперед, даю слово, просить не буду".—„Совсем блаженный!—кричал Петр Иваныч.—Да ты подумал бы о моих детях: им бы хоть оставил после смерти, родным своим, а не пьяным мужикам!" Михаил Ива­ныч ничего не сказал брату. Он вскоре продал свой дом и стал жить в маленькой квартире, и по-прежнему собирались у него му­зыканты и художники.
Марья Васильевна помолчала. Молчала и Му­рочка, пораженная этим рассказом. В первый раз в жизни ей довелось услышать, как человек пожертвовал всем почти состоянием для бедных, голодных людей. И этот человек был такой скромный и смиренный, и ду­мать нельзя было, что он совершил такое ве­ликое дело!
Мурочка покачала головой.
— Так вот какой Михаил Иваныч!— про­говорила она.—А я-то, а мы-то... .
Яркая краска стыда залила её щеки. Она вспомнила, как Дима окрестил Михаила Ива­ныча прозвищами: „Акакий" и „жилец с тромбоном", и как она сама покатывалась со смеху.
Ей стало нестерпимо стыдно за себя.
А Марья Васильевна продолжала:
- Слушайте дальше. Через несколько лет случилась еще беда: брат его проиграл все свое состояние в карты и остался со своею семьей совершенно нищим. Тогда пришла к Михаилу Иванычу .его прежняя невеста—жена брата - и со слезами умоляла спасти её детей. Михаил Иваныч не мог видеть ее в таком унижении и отдал ей последние свои деньги... Он переехал в маленькую комнату и стал давать уроки, чтоб заработать себе на хлеб.
- Ну, милая Марья Васильевна, — сказала взолнованная Мурочка, — а девочка, дочка-то его?

Через много лет он женился на бедной швее, которая жила рядом. Но и тут Бог не дал ему счастья. Жена скоро умерла, осталась девочка-крошка. Куда было ее девать?.. Посоветовали ему, отдать ее в приют, а там, знаете, небрежно очень за детьми ходили. Девочка-то простудилась и умерла. И остался Михаил Иваныч опять один. Я всегда говорю Грише, - продолжала Марья Васильевна, которую тоже взволновало воспоминание о жизни её старого приятеля, - я всегда говорю Грише, что Михаил Иваныч — самый прекрасный, самый высокий пример для него. Только бы у Гриши было такое золотое сердце! Только нет: я замечаю, что Гриша иногда суров в своей спра­ведливости. У него нет этой мягкости... И заметьте, Мурочка; никогда Михаил Иваныч не говорит про себя. Вы можете быть с ним знакомы хоть десять лет,—вы не услышите от него ни слова про то, что было...
Что же те... брат с женой?— спросила, помолчав, Мурочка.
Уехали тогда за границу и жили там очень хорошо, говорят. Теперь оба они уже умерли. Остались франты-племянники, которые, конечно, и знать не хотят бедняка-дядю.
Долго сидела Мурочка призадумавшись. При­шла тетя Лиза, вернулся с урока Гриша, потом Аннушка прибежала за нею и увела ее до­мой, а она все думала о Михаиле Ивановиче.
Так раскрылась перед нею еще одна жизнь как будто чья-то рука открыла новое окошко в тот незнакомый мир, который волновался за стенами Мурочкина дома.
С этих пор Мурочка стала так почти­тельна и робка с Михаилом Ивановйчем, что смешно было смотреть на нее. У рояля теперь проходили самые лучшие её часы. Когда же Ми­хаил Иванович делал ей замечание, она до того терялась, что ему оставалось только успокаивать ее, приговаривая:
Только тот, того... не ошибается, кто ничего не делает. Не беда, не беда.
Михаил Иванович оказался очень строгим учителем. Он так любил музыку, что не мог видеть, если к ней относились спустя рукава.
Михаил Иваныч,— робко, с почтением в голосе сказала Мурочка, кончив сонату и положив руки на колени, — а что, девочки играют на скрипке?
- Как же.
- А мне нельзя попробовать?

Михаил Иванович весь так и просиял.
- Принесу, того... завтра свою скрипку. Если...кхе-кхе... дело пойдет, можно будет купить вам недорого, даже совсем недорого, пустая цена. Я того... поищу.
И так Мурочка стала учиться играть на скрипке. Вначале ей казалось так странно водить смычком по струнам, а левою рукою нажимать их. Но дело скоро пошло на лад: Михаил Иванович был отличный учитель.
- Мурочка у нас музыкантша, — говорили Дольниковы, а Михаил Иванович громко сморкался в свой красный платок и прибавлял взволнованно:
- Есть, есть. Того... огонек есть!
И Мурочку дразнили и называли „огонек Михаилы Иваныча".


xv.
Летнее затишье.

В доме Тропининых прибавился новый жилец.
Однажды Михаил Иванович пришел на урок, неся что-то живое в платке, и сказал Мурочке:
— Принес вам... кхе-кхе... посмотрите. Из красного платка безпомощно упал на пол крошечный черный щенок.
Мурочка даже покраснела от радости.
Прелесть! — сказала она, нагибаясь к собачке.
Как же звать его?—спросила Агнеса Пет­ровна.
Да у нас, того... дети звали Кутиком… Бросить его собирались, кормить-то нечем. Я и подумал: снесу вам.
Как можно бросать!— негодуя, вскричала Мурочка.— Живое существо да еще такой слав­ный песик. Да я его беречь буду!
Что за собачка был этот Кутик! Шерсть у него вилась и была совершенно как шелк; а мал он был еще до того, что походил на черный клубок. Дима, хвастая неизвестно откуда приобретенными познаниями по части собак, с пренебрежением толкал его ногой и говорил:
- Прилобистая!
Мурочка накидывалась на него.
— Не смей трогать! Моя собака.
- Дворняжка простая, — говорил, морща нос, Дима.- Разве у породистых такие лбы? Двор ей стеречь, больше ничего.
Ну, и прекрасно, ну, и пусть дворняжка, а я ее все-таки люблю больше, чем тебя. Убирайся!
Кутик и не подозревал, что у него есть недоброжелатели, и совершенно так же ласкался к Диме, как к другим. Ему хорошо жилось в саду и на дворе: он валялся на травке, грелся на солнышке, шалил и лаял молодым пронзительным лаем.
Весна, так долго жданная, задержанная холодами и снегом в мае месяце, вдруг расцвела, и сад хорошел с каждым днем. Опять зазеленел двор, тополи и березы оделись листьями, и их смолистый, сладкий дух врывался в комнаты, в открытые, наконец, окна.
Николай Степанович и Мурочка опять работали в саду. Случилось на этот раз несчастие, глубоко огорчившее Мурочку. Николай Степанович поторопился высадить в цветник ма­ленькие саженцы душистого горошка, а ночью стало так холодно, что ртуть в градус­нике спустилась ниже нуля. Рано утром весь сад был в инее, точно в белой паутине, и когда Мурочка выбежала туда после чаю, она увидела что высаженные накануне растеньица пожелтели и упали бессильно на холодную землю. Погиб душистый горошек!
Так и осталась Мурочка на этот год без своих любимых цветов.
Но потом весна как будто захотела возна­градить всех за холода и стояла очень теплая. Хорошо было в долгие вечера бегать в горелки, играть в мяч и в городки. На дворе было всегда шумно и весело. Даже Николай Степанович принимал участие в играх.
Гриша и Дима были героями дня. Оба пере­шли без экзамена: один—в шестой класс, а другой—в третий.
Вслед за Димой влюбился в Гришу Дольникова и Ник. Он надоел ему ужасно, бегал за ним, как собачонка, и считал счастьем подать своему кумиру мяч или палку.
— Ох, просто мочи нет с тобой, Николашка!—вздыхал Гриша.
Ник взял привычку приставать к нему с вопросами. Не было такой вещи на свете, кото­рою он не интересовался бы. И Гриша должен был давать на все ответы.
- Сколько всего людей на свете?
- Забыл.
- Ско-о-о-лько?—приставал Ник.
- В нашем государстве сто тридцать миллионов.
- Сто и тридцать миллионов! Хи-хи-хи!—
радовался Ник.—А еще англичане, и немцы, и
дикари, и людоеды!.. А сколько всего обезьян?
- Не знаю.
- Десять миллионов или миллион миллионов?
- Да ты рассуди: как их пересчитать? Они убегут.
- А их поймать.
- Не переловить.
- А как же дикарей считали? Они тоже убегут в лес.
- Дикаря можно позвать, а обезьяну как же?
- Хи-хи-хи!—заливался Ник.—А обезьяна-то и не поймет!
Такие разговоры доставляли Нику неописуемое наслаждение. Как и прежде, у детей не было никаких знакомых, кроме Дольниковых. Приходили товарищи Димы по гимназии, но он встретил так холодно, что они во второй раз не показались. Диме было довольно и своих.
Наступило лето. Стояли жаркие дни, тихие ночи. Надвинутся тучи, прогремит гром, прольется шумный веселый дождь, и опять ясно. Можно было даже забыть, что живешь в городе. Там далеко, по душным улицам стучат конки, про­летки; каменные дома накаляются как печи; воздух тяжел, он насыщен запахом пыли, известки, грязи. Здесь же на улице—тишина, пыли нет. У каждого дома зеленеет сад, и по вечерам пахнет свежею листвою.
Мурочка глядит на голубей и думает:
„Счастливые голуби! Они взлетят и чувидят все сады и все, что там делается. Может-быть, и в других садах играют дети".
Как хотелось ей поскорее узнать, увидеть, как живут другие люди на свете!
Как скучно бывало ей! Так бы и умчалась она куда-нибудь далеко-далеко, как птица, оки­нула бы взором Божий мир, посмотрела бы на других людей, на других детей!

@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), иллюстрации

---

Л.Чарская "Тудай-сюдай"

[telwen]

"Задушевное слово"
для младшего возраста
1915 год

Продолжая тему Великой Европейской Первой мировой войны.
Рассказ о наших богатырях-солдатиках для детей младшего возраста.

Л.Чарская
«Тудай-сюдай»

— Мамочка, не правда ли, какой он смешной?
— А руки у него длинные, совсем обезьяньи.
— И говорит так потешно!
— Сегодня только поступил, а Матреша уже жалуется: полоскательницу разбил и твою любимую вазочку, знаешь ту, с пчелками, что дедушка подарил.
— А пока ты газеты читала, приходила Анна Семеновна. Катя и говорит Климову: «Мамочка не велела Анну Семеновну принимать, потому что от её разговоров голова разбаливается». А он, Климов-то, наш умник, знаешь, что Анне Семеновне сказал?
— Не знаю, Манюра...Что такое?
— Да так и сказал: «У барыни от вашей трескотни голова обмерши... Не велено потому вас сюдай и пущать».
— Ах, ты, Господи! Ужас какой... Ну, теперь Анна Семеновна совсем на нас обидится. Надо завтра же ехать извиняться.

В семье Горлиных большое волнение.
Волнуются по двум причинам.
Во-первых, папа детей Горлиных — Кати, Манюры, Чижика-Пыжика (иначе Вовы) и Коли уезжает наднях на войну в действующую армию.
Во-вторых, им дали нового денщика, вместо прежнего молодца Васильева, который при первых же слухах о войне стал проситься в полк, чтобы наравне с другими сражаться за Царя и Отечество. И вместо Васильева капитану Горлину дали в денщики Климова.
Это был маленький солдат с огромной головой и длинными, не по росту, руками. Ходил он смешно с перевальцем, по-утиному, и вместо «туда и сюда» говорил «тудай и сюдай», что очень забавляло детей Горлиных. Так они и прозвали Климова «Тудай-Сюдай» — и Катя, и Манюра, и Чижик-Пыжик, и Коленька.

***

Папу провожали всей семьей на вокзал, и все плакали. Один Чижик-Пыжик по молодости лет не отдавал себе отчета в важном событии — отъезде папы, и, сидя на руках у Климова, лепетал по-детски.
— Тудай-Сюдай, миленький. Ты тоже на войну?
— Тоже, Вовочка.
— Из ружья стрелять?
— Из ружья, Вовочка.
— И я хочу!
— Тебе нельзя... Ежели тудай поедешь, маменька скучать будет. Уж лучше мы с папенькой твоим сюдай приедем. Вот увидаем австрийцев — побьем и приедем.
— Скоро?
— А как Бог приведет!
Прозвучал второй звонок...
Дети стали целовать отца... Мама крестила папу и все приговаривала:
— Ну, с Богом! Храни тебя Господь! Пиши, когда будет можно и сколько можно.
Поезд свистнул и ушел, а семья Горлиных вернулась домой думать об уехавшем и ждать его писем.
Сначала письма долго не приходили.
Получались лишь коротенькие открытки с извещениями: «Жив. Здоров. Участвовал в битвах».
Но вот пришло длинное, предлинное письмо. И все оно было посвящено описанию подвига папина денщика, Климова.
Папа отличился в одном сражении и получил награду, а Климов самым неожиданным образом оказался тоже героем. И, как и папа, был награжден Георгиевским крестом.
Дети ахнули от удивления.
« Климов герой! Их Тудай-Сюдай — герой. Бестолковый и неповоротливый Тудай-Сюдай и вдруг — герой: один встретился с двадцатью австрийцами и всех их забрал в плен!
Было чему изумляться детям!

***

Вот как об этом писал с войны папа:
«Была темная холодная ночь. Я находился в окопах со своей ротой. Накрапывал дождь, было сыро и голодно. А пальто и съестное осталось в ближайшей деревне, куда путь лежал через лес. Климов вызвался пойти в деревню, и, пользуясь, темнотой, прошмыгнул в лес мимо неприятельских позиций. Взял ружье и пошел. Не помню точно, сколько времени он отсутствовал. Но каково же было наше удивленье, когда вернулся он не один, а во главе маленького неприятельского уже обезоруженного отряда, численностью в двадцать человек. И прямо ко мне:
— Извольте принять пленных, ваше высокоблагородие. Да прикажите в лес послать завинтовками, потому как ихние винтовки там под дубом складены.
— Да кто же их взял в плен, спрашиваю?
— Сам я их взял, ваше высокоблагородие.
— Один?
— Так точно-с!
— Да как же ты это их забрал, братец ты мой?
— Да оченно просто, ваше высокоблагородие. Шел это я, значит, тудай, в деревню, за пальтом вашего высокоблагородия. Темно, значит, ни зги не видать. Вдруг это слышу — говорят в лесу не по-нашему... И топ слыхать. Я это почуял, что немного их. Да как крикну «ура», да как пострелял малость, — им сдуру покажись, что не один я, а много нас. А я еще кричу: «Сдавайтесь! Не то велю полуроте огонь открыть». Там средь них были такие, которые по-нашему понимают. Переговорили с другими и живым манером это ружья побросали... Я их все в сторонке и сложил. Извольте послать тудай кого, по счету принять, ваше высокоблагородие...»
Письмо заканчивалось похвалой геройству Климова.
И дети Горлины стали совсем иначе думать о маленьком невзрачном Тудай-Сюдае, который оказался на деле настоящим героем, чудо-богатырем.

@темы: текст, Самокиш, рассказы, "Тудай-сюдай", Чарская, иллюстрации, Задушевное слово, Чесноков

---

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть третья. Главы VI-IX

[telwen]

Не прошло и года.
Последние главы повести "Игорь и Милица"

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть третья
Предыдущие главы:
Часть третья. Главы IV-V

Глава VI

Прежней дорогой, все тем же бешеным аллюром домчался Игорь Корелин до русских позиций еще задолго до утреннего рассвета. Солдатики спали богатырским сном под прикрытием своих окопов. Только наряды часовых маячили вдоль линии русских позиций.
Не доезжая нескольких шагов до землянки, в которой находились офицеры его роты, Игорь осадил взмыленного венгерца и соскочил на землю.
— Кто тут? — послышался голос Павла Павловича Любавина, и через минуту небольшая, плотная фигура офицера выросла перед юношей в темноте.
Игорь подробно и обстоятельно доложил о результате ночной разведки.
— Прекрасно! Прекрасно! Весьма ценные сведения... Молодчинище! — дружески потрепав его по плечу, произнес капитан. — A теперь еще одна услуга, мой мальчик. Вы поскачете к генералу и попросите доставить тотчас же самым ускоренным образом орудия на тот, открытый вашей разведкой, холм. Ну, с Богом. Ведь ваш конь еще не утомился, я полагаю?
— Никак нет, господин капитан.
— И вы твердо помните положение холма?
— Так точно.
— Так поезжайте же скорее и возвращайтесь сюда снова. Мне необходимо знать что мне ответит наш генерал. Подождите, я вам дам записку.
Любавин исчез на минуту в глубине землянки, где скоро засветился огонек… Вскоре он появился снова перед Игорем и протянул тому какую-то бумажку. Игорь тщательно спрятал ее y себя на груди.
— Я посылаю снова вас, потому что не могу послать никого из солдат: каждый штык на счету, каждая рука дорога при данном положении дела... — произнес он не без некоторого волнения в голосе. — На рассвете должен произойти штыковой бой... Возвращайтесь же скорее. Я должен вас видеть здесь до наступления утра. И не вздумайте провожать к горе артиллерию. Я им точно описал путь к ней со слов вашего донесения; они сами найдут дорогу; вы будете нужнее здесь. Ну, Господь с вами. Живо возвращайтесь ко мне, мой мальчик.
Игорю оставалось только повиноваться в то время, как сердце его сжалось в комочек, лишь только он услышал отданный ему новый приказ, новое поручение, благодаря которому отлагалась на неопределенное время его поездка за раненой Милицей.
Сначала он страшно обрадовался, что его командируют к генералу. Юноша помнил прекрасно, что сарай, в котором он оставил раненую девушку, находился всего в какой-нибудь полуверсте от горы. Стало быть он, служа проводником командируемой туда батарее и доведя артиллеристов до холма, найдет возможность завернуть по дороге за дорогой раненой. И вот новое разочарование! Капитан Любавин требовал его обратно сюда. И впервые недоброе чувство шевельнулось на миг в сердце Игоря.
— Почему Любавин даже не спросил про Милицу? Почему не поинтересовался судьбой второго своего юного разведчика? Господи, до чего ожесточает людей война! До чего она делает людей бесчувственными к чужому горю! — пронеслось было в мозгу Игоря, но он тотчас же отогнал от себя эту мысль. Он понял, что голова Павла Павловича кипела теперь заботами о предстоящем бое, работала над всевозможными комбинациями, как лучше и при том жалея людей выбить неприятеля из его позиций. И, разумеется, ему было не до других. Разумеется, он мог в эти минуты забыть даже о существовании второго своего разведчика, успокаивал себя Игорь.
Теперь он снова стрелой несся по пути к деревне, находившейся в нескольких верстах отсюда и занятой штабом отряда. Ночь уже начинала понемногу таять, выводя первый рассвет раннего утра.
— Милица... Мила... Что-то сейчас с тобой? Как-то ты себя чувствуешь, как переносишь свою рану? — проносилось так же быстро, под стать бегу лошади, в голове юноши. — Скорее бы уж, скорее бы сдать поручение, привезти ответ и мчаться, мчаться за ней, — болезненно горело тревожной мыслью y него в мозгу.
Все остальное промелькнуло так быстро, что Игорь не успел и опомниться. Казаки встретили юношу на полпути к селению, занятом штабом корпуса, и проводили его к генералу. Потом спешно поднялась орудийная прислуга и, поставив на моторы и автобусы пушки и пулеметы, быстрым ходом выкатили из деревни. Впрочем, конца сборов Игорь уже не видал. Он спешил обратно к окопам. Как во сне пронеслось перед ним умное, энергичное лицо встретившего его генерала, героя, отличившегося уже во многих боях, его добродушно-простая, ясная улыбка, которой он подарил юношу, окинув взглядом вошедшего в избу Игоря.
— Доброволец разведчик? Такой юный? Сколько же лет? Всего семнадцать? Хвалю. Молодец. И уже кавалером почетного ордена? Горжусь юным героем, служащим y меня под начальством. Спасибо, голубчик!
И он отечески потрепал по плечу Игоря. Потом наклонился к нему и поцеловал его.
В другое время юноша пришел бы в неописуемый восторг от этой похвалы и ласки заслуженного боевого генерала. Теперь он лишь смущенно улыбался в ответ, и лишь только ему вручили записку, вскочил на лошадь и помчался в обратный путь, то и дело пришпоривая измученного «венгерца».
Уже заметно рассветало, когда усталый конь домчал его снова до его роты к русским передовым окопам.
Еще не доезжая до них с полверсты расстояния, Игорь услышал первый выстрел неприятельской батареи. Там, на стороне австрийцев, снова замелькали огни. Следом за первым ударом пушки прогремел второй и третий... Потом еще и еще... Без числа и счета... Теперь уже безостановочно гремела канонада, раздавались те самые удары, что слышала в лесу Милица. Что-то тяжело, с оглушительным гулом плюхнуло на землю позади Игоря и страшный треск разорвавшегося снаряда, рассыпавшегося сотнями осколков, раздался всего в нескольких аршинах позади него. Лошадь рванулась в сторону, встала на дыбы и вдруг неудержимой стрелой, как дикая, понеслась по пути к окопам.

***

Следом за пушечными выстрелами, за гулом и треском разрывающихся снарядов, засвистела, завыла шрапнель, затрещали пулеметы, зажужжали пули. В прояснившейся дали, в первых проблесках рассвета то и дело теперь вспыхивали огни... Бело-розовые облачка австрийской шрапнели поминутно взлетали к небу над русскими окопами.
Смелее, ярче наметилось утро. А вместе с ним сильнее загремела канонада неприятельских батарей. Снова задрожала земля от непрерывных громыханий пушек. Чаще, нежели накануне, тяжело шлепались снаряды впереди и сзади русских окопов, засыпая их градом осколков. Иные попадали по назначению, всюду сея гибель и смерть, десятками и сотнями выводя людей из строя. Серые, скромные герои умирали геройски под адский гул рвущихся гранат, под треск пулеметов и рев шрапнели. Все чаще и чаще появлялись теперь санитары с носилками и выносили из окопов раненых и убитых. Стоны страдальцев непрерывно заглушались адским гулом пальбы и ружейного треска.
Игорь, бледный, нахмуренный и сурово сосредоточенный, с крепко стиснутыми зубами, перебегал от одной группы солдат к другой, всюду поспевая, всюду оказывая помощь.
— Испить бы малость... — просит вспотевший в непрерывной работе стрелок, утирая левой рукой пот, обильно струившийся с лица, a правой пристраивая винтовку на валу окопа.
Едва дослушав последнее слово, Игорь захватил находившийся тут же чайник и помчался к канаве, наполненной дождевой водой; почерпнув ее, он вернулся в окоп и подал воду солдатику.
— Спаси тя Христос, паренек. Истинно ублаготворил душеньку, — духом осушая чайник, поблагодарил тот.
— Заряди-ка запасную, дите, — просит другой, протягивая ему винтовку.

С тем же сосредоточенным лицом юноша под тучей жужжащих над его головой пуль заряжает ружья. И среди всей этой непрерывной горячки, работы в пекле самого ада, в соседстве смерти, он не перестает думать о Милице ни на один миг.
Разнося питье и патроны, заряжая ружья, помогая перевязывать раны, юноша томился непрерывной мукой страха за участь раненого друга. ехать к ней сейчас нечего было и думать: пули тучами носились над полем; тяжелые снаряды неприятельских гаубиц то и дело ложились здесь и там, вырывая воронками землю, осыпая дождем осколков все пространство, отделяющее два неприятельских отряда один от другого.
Да к тому же не на чем было и ехать теперь.
Венгерец, разнесенный на части шальной шрапнелью, давно уже исчез с лица земли. Пробираться же медленно ползком под этим свинцовым градом взяло бы немало времени. Теперь же каждая минута была дорога. A между тем раненая и беспомощная Милица могла уже давно умереть. — «Я виноват, я виноват. И буду виноват один в ее гибели. Потому что, сам толкнул ее, слабую девушку, на этот тяжелый боевой путь. И нет мне прощения», терзался ежеминутно бедный юноша. Да и не одного Игоря тревожила участь его друга.
Солдаты то и дело, несмотря на горячку боя, осведомлялись о втором «дите». Онуфриев, тот несколько раз заставлял повторит Игоря рассказ обо всем происшедшем с «младшеньким» разведчиком», как он называл иногда Милицу или Митю Агарина, и этими расспросами еще более бередил душу Игоря. Чтобы забыться хот немного, юноша хватал винтовку, проворно заряжал ее и посылал пулю за пулей туда, вдаль, где намечались при свете молодого утра синие мундиры и металлические каски немцев, соединившихся с их верными союзниками.

***

A бой все разгорался с каждой минутой...
— Эй, братцы, тяжко... — срывается где-то близко, совсем близко по соседству с Игорем, и молоденький, безусый солдатик валится, как подкошенный, выронив из рук ружье.
Игорь бросает винтовку и стремительно кидается к раненому. Быстрыми, ловкими руками открывает он походную сумку стрелка, достает из нее пакет с перевязочными средствами и живо делает перевязку, предварительно взрезав рукав рубахи, прикрывающей окровавленные лохмотья того, что за минуту до этого носило название человеческой руки. Потом бежит разыскивать санитаров, сдает им раненого и снова возвращается на свое место. И снова хватается за ружье... О, сколько времени пройдет, пока не окончится эта неравная борьба наших чудо-богатырей с вдвое сильнейшим врагом и он получит возможность отправиться туда, где его ждет раненая Милица... Бедная детка! Вероятно она думает, что он, Игорь, или сам погиб, или вовсе забыл и думать про нее в пылу, в горячке сражения. Ведь непрерывный гул пальбы наверное разбудил ее. Ах, если бы она могла знать и ведать, в каком аду кромешном он находится сейчас!
И как бы в подтверждение его мыслей где-то рядом, совсем близко, за окопом с оглушительным треском разрывается снова тяжелый снаряд, и тысяча осколков взлетает на воздух. Густой черный дым на время застилает все кругом. Когда он рассеивается, Игорь видит: глубоко в землю уходит воронко образное отверстие, вырытое снарядом; ближайшие деревья выворочены с корнями... Камни, находившиеся на краю окопа, с силой отброшены дальше. Кто-то глухо стонет подле, и четыре изуродованные человеческие тела слабо барахтаются на земле... На плечо потрясенного Игоря опускается загрубелая, мозолистая рука Онуфриева.
— Ступай, дите, ступай... Не равен час, и тебя пристукнет, — сурово говорит он, нахмурив брови.
К месту катастрофы спешит Любавин.
— Санитаров! Носилки! — слышится знакомый охрипший среди этого ада голос офицера, и он первый наклоняется к ближайшему раненому солдату.

Глава VII

— Ишь, шельмы, как есть на прицел в нашу сторону берут, — весело бросает Петруша Кудрявцев, без устали работая винтовкой.
— И то, дяденьки, на прицел, Ишь баню задали, синие черти!
— A ты что ж это кланяешься все, братец? Вишь ты, y нас он какой: перед кажинной пулей приседает, — насмешливо проронил Онуфриев по адресу молодого купеческого сынка Петровского, который, действительно, приникал к земле под пролетавшими над его головой пулями и снарядами.
— Не больно-то лебези перед ней, братец. Кланяйся не кланяйся, a она все свое возьмет, — поддерживал Онуфриева и Кудрявцев.
— Береженого Бог бере... — начал было третий солдатик и не договорив, распластал руки и тяжело грохнулся навзничь.
— Царствие небесное, готов... На месте.Эх, жаль, хороший человек был: вот тоже кланялся парень, a она свое взяла, — сокрушались товарищи.
— A и впрямь, братцы, в нашу сторону заладили палить проклятые. Выбить бы их скореича, a то скольки они нам народу перепортят. Страсть!
— Смотри братцы, опять «чемодан» летит. («Чемоданами» прозвали наши солдатики снаряды тяжелых орудий.)
— И то «чемодан». Ну, с таким чемоданом далеко не уедешь.
— Ло-жи-ись! — пронеслось по окопу, и едва только люди успели принять команду, как тяжелый снаряд неприятельской гаубицы снова пролетел над их головами и грохнулся позади окопа, роя воронкой землю и сыпля градом осколков, разлетающихся во все стороны.
— Эх, в штыки бы! — послышался чей-то неуверенный голос.
— Нельзя, покудова приказа нет... Вишь капитан сюда бежит. Небось сказано будет, когда придет время.
И время пришло,
Сосредоточенный; и суровый явился Любавин перед солдатиками-стрелками своей роты и бодро крикнул:
— Ну, братцы, дождались... С Богом вперед, в штыки...

***

Игорю казалось, что он видит сон, кошмарный и жуткий. До сих пор юноше не приходилось еще участвовать в штыковом бою. Это было его первое штыковое крещение, первый рукопашный боевой опыт. Стремительно выскочив из окопов, стрелки спешно строились в ряды и, штыки наперевес, устремились с оглушительным «ура», по направлению неприятельских окопов.
По-прежнему зловеще навстречу им гремела канонада, трещали пулеметы и выла шрапнель. Где-то впереди мелькали синие мундиры, кепи австрийцев и медные каски подоспевшего к ним на помощь немецкого отряда.
Капитан Любавин первый, махая шашкой, с револьвером наготове, кинулся впереди своих солдат... Стрелки с грозным раскатистым «ура» ринулись следом за своим ротным.
Как в тумане, промелькнуло перед Игорем загорелое лицо Онуфриева, с сурово сжатыми губами, выплыло на миг и скрылось в целом море огня и дыма.
— Куда! Назад! Убьют! Зря пропадешь, дите... — донеслось до слуха юноши, и снова ахнули неприятельские батареи, вырывая целые ряды серых героев отважно спешивших навстречу смерти. И снова все утонуло в застлавшем поле пороховом дыму.
Вдруг какая-то сила, казалось, подхватила и понесла юношу, сила, которой он не мог уже противиться никоим образом. Он бежал вместе с ротой, бежал со штыком наперевес захваченной им из окопа винтовки и кричал вместе с другими до хрипоты «ура», заглушаемое непрерывной пальбой с неприятельской батареи.

Вот рассеялись клубы дыма и навстречу бегущим по направлению австрийских траншей стрелкам ринулись синие мундиры австрийцев,.. Вот они ближе... ближе... Уже хорошо видны закаменевшие в выражении животного ужаса лица передовых рядов, сбившейся в тесную кучу неприятельской пехоты. Высокий, худой, на длинных, как жерди, ногах, австриец, размахивая саблей, первым подскочил к капитану Любавину. Грянул короткий револьверный выстрел, и в ту же секунду, выпустив из рук оружие, австриец грохнулся на землю, как-то нелепо подвернув под себя ноги.
Потом все закружилось и завертелось в какой-то сплошной хаотической пляске, пляске смерти, боевого исступления и торжества… Вдруг, совершенно неожиданно, заголосили русские пушки со стороны холма, подоспевшие как раз вовремя, к самому разгару боя. Пороховым дымом окутались верхушки деревьев. Грянули снова ответные выстрелы неприятельских орудий, и когда снова рассеялся дым, Игорь, работавший штыком бок обок с Онуфриевым, увидел воочию, как первые ряды их полка сомкнулись грудь с грудью с неприятельскими батальонами. Оглушительное «ура» слилось с каким-то диким протяжным воем... Выкрикивались проклятия... Лязгало железо... Слышались стоны... И опять бешеное «ура» загремело с потрясающей силой...
Сжатый наступающими на него со всех сторон неприятельскими солдатами, капитан Любавин отбивался от них револьвером и саблей. Прогремели один за другим еще несколько выстрелов.
Еще один последний и... оружие было выбито из рук Павла Павловича налетевшим на него солдатом-немцем.
— Братцы, не выдавай капитана! — завопил Онуфриев и поднял на штык угрожавшего капитану тевтона.
Тут же мелькнул с обнаженной саблей подпоручик Гордин, отчаянно отбивавшийся от кучи наседавших на него врагов. Потом и Гордин исчез в общей свалке... Мелькнул снова Онуфриев и тоже исчез куда-то.
Игорь Корелин продолжал взмахивать штыком без передышки. Его сильные руки работали без устали. Ловкий, проворный, он избегал направленных на него ударов и поспевал всюду, где шел самый ожесточенный бой. Вдруг, находившийся все время неподалеку от Любавина, он потерял последнего из вида. Ужас сковал сердце юноши.
— Братцы, да где же наш капитан? — хотел он крикнуть ближайшим солдатам и в ту же минуту два дюжие австрийца наскочили на него. Уже блеснуло лезвие сабли над головой юноши, но чья-то быстрая рука изо всей силы ткнула штыком в одного из нападавших и тот, обливаясь кровью, упал в общую кучу раненых и убитых.
— Ловко! Знай наших! Коси дальше! — прозвучал голос Петра Кудрявцева и он бросился в самую гущу отчаянно сопротивлявшихся врагов.
Но вот снова с горы из-за леса, занятого теперь русскими батареями, грянули русские пушки. Они словно вдохнули новую бодрость в русских богатырей. Теперь могучее «ура» полилось уже далеко впереди, над самыми неприятельскими окопами. Австрийцы и немцы беспорядочно отступали, бросая орудия и снаряды, бросая винтовки, сабли и патронные ящики. На одних передках орудий улепетывала батарейная прислуга, спасаясь беспорядочным бегством.
Продолжая вместе с другими кричать «ура» изо всей силы своих легких, Игорь вбежал на неприятельский редут в первых рядах молодцов-солдатиков, где уже к ужасу разбитого неприятеля победоносно и грозно поднялось русское знамя...

Глава VIII

Как-то сразу подоспели, сгустились на небе тучи и стал накрапывать мелкий осенний дождь. Этот холодный осенний дождь привел в чувство забывшуюся Милицу. Она с удивлением открыла глаза.
— Где я? — с трудом соображала девушка.
Спереди и сзади густели кусты и деревья. A над ними стоном стояла орудийная пальба. То и дело снаряды сносили верхушки деревьев, вырывали с корнем березы и липы... Слышались раскаты грозного «ура» в промежутках между пальбой. Потом все стихло постепенно, воцарилась относительная тишина, только победные крики время от времени вспыхивали в стороне неприятельских траншей.
Милица попробовала приподняться, встать на ноги. Положительно она была в силах сделать это, хотя и с большим трудом. Сон или долгое забытье подкрепили девушку. Боли в плече почти не чувствовалось сейчас, но зато мучительно горела и ныла голова... И тело было, как в огне. Медленно, шаг за шагом двигалась она теперь вдоль по пролеску.
По-прежнему моросивший холодный дождь приятно освежал горевшую голову. Небольшой болотистый лесок стал заметно редеть. Все менее слышным становился шум битвы. Удалялось громовое «ура», треск ружейных выстрелов и беспорядочный гул погони.
— Сражение выиграно, но кем, кем? — мучительно допытывался усталый мозг девушки.
И с трудом отвечали на это отяжелевшие мысли:
— Конечно, нашими... Конечно, русскими... Иначе разве могло так победоносно звучать это радостное торжествующее «ура»?..
Вскоре и вовсе поредел пролесок. Огромное поле расстилалось теперь перед глазами девушки. Она окинула все его пространство и замерла при виде знакомой, но всегда одинаково тяжелой картины, к которой никогда не может привыкнуть ни один даже самый здоровый и крепкий нервами человек. Все огромное пространство этого поля было покрыто убитыми, Их еще не успели подобрать разгоряченные преследованием победители. Откуда-то уже издали гремели теперь ликующие крики и шум погони. Австрийские редуты были разрушены и пусты... Словно вихрь, пронеслась по ним геройская часть храбрецов, смыла их и помчалась дальше.

Милица медленно, шаг за шагом, стала обходить лежавшие тут и там распростертые тела убитых, вглядывалась в каждое, с затаенным страхом отыскивая знакомые черты. Помимо своей роты, она, как и Игорь, знала многих солдат их полка. Многим писала на родину письма, многим оказывала мелкие услуги. И сейчас с трепетом и страхом склонялась над каждым убитым, ждала и боялась узнать в них знакомые лица своих приятелей.
Подходя все ближе и ближе к неприятельским траншеям, Милица наклонялась все чаще над распростертыми на земле фигурами. Пробитые штыками тела, оторванные руки и ноги, разорванные на части снарядами, — все это заставляло содрогаться на каждом шагу Милицу. A мысль в разгоряченной от лихорадочного жара голове твердила монотонно, выстукивая каким-то назойливым молотом все одно и то же:
— Где Игорь? Что с ним? Жив ли? Убит ли? Ранен? Что с ним? Отчего не приехал за мной? Значит убит, убит, убит...
Болезненное состояние, жар и полу притупленное благодаря ему сознание, как-то мешали ей глубоко и вдумчиво отнестись к своему несчастью. Прежнее тупое равнодушие и апатия постепенно овладевали ей... Болезнь делала свое дело... Горела голова... Озноб сотрясал все тело... И ни одной ясной последовательной мысли не оставалось, казалось, в мозгу.
Вдруг Милица насторожилась. Странная картина представилась ее глазам. У самой траншеи, y первого окопа неприятеля она увидела нечто такое жуткое, что сразу привело ее в себя. Она увидела, как один из лежавших тут неприятельских солдат, которого она сочла мертвым в первую минуту, вдруг приподнялся и пополз по направлению лежащего неподалеку от него русского офицера. Держа в зубах саблю, медленно и осторожно полз немец. Вот он почти достиг русского.

Последний как раз слабо застонал в эту минуту и сделал чуть заметное движение.
Что-то знакомое показалось Милице в бледноме тще этого офицера... Знакомое и дорогое... Да ведь это капитан Любавин! Это Павел Павлович ! — подсказал
ей внутренний голос. Неужели он опасно ранен? Может быть смертельно? Но почему же он здесь лежит?.. Вот он движется... Вот опять ... Действительно, в эту минуту приподнялась окровавленная голова и снова тяжело опустилась на землю...
A немец все приближался и приближался по направлению беспомощно распростертого Павла Павловича. Теперь он вынул саблю изо рта и опираясь на нее, стал тяжело приподниматься на ноги. Вот он поднялся с трудом и шагнул еще и еще раз к Любавину.Вот порылся в кобуре, достал оттуда револьвер и стал целить прямо в грудь русскому офицеру.
— Спасите капитана! Спасите! Его хотят предательски убит! — крикнула вне себя Милица и, собрав все имевшиеся y нее силенки, рванулась вперед.
Не ожидавший ничего подобного, немец дрогнул и выронил из рук револьвер.
Этим воспользовался лежавший по соседству с офицером солдат. Он приподнялся на руках, и прежде, нежели убийца успел отпрянуть, грянул ружейный выстрел, и коварный тевтон растянулся на земле с простреленной головой.
— Онуфриев! Дядя Онуфриев! — узнав солдата, закричала Милица, стремительно бросаясь к раненому.
— Митенька! Дите милое! Да откуда же это тебя Господ принес? A мы уж думали промеж себя: сгинул, погиб, помер наш Митенька. Горя и то сам не свой был, — ронял дрожащим голосом Онуфриев.
— Так значит жив и Горя? Жив и не ранен? — вся так и встрепенулась Милица.
— Жив, жив наш дите, Горенька, милостью Божией жив. Сам видал, как соколом взлетел он одним из первых на неприятельские укрепления. Молодец, герой, что и говорить. A вот капитан-то, ж приведи Господь, никак Богу душу отдать собирается?
И Онуфриев шопотом произнеся эти слова, с тревогой склонился над тяжело раненым Любавиным.
— Что, ему плохо? — трепетно осведомилась Милица. — A вы-то сами, Онуфриев, как вы-то себя чувствуете? Ах, как хорошо, что вы успели убить этого злодея, не то... — лихорадочно говорила девушка.
— Не я, a ты, дите, меня опередил, — отмахивался Онуфриев. — Кабы не ты, — капут, смерть была бы нашему начальнику, отцу родному. Потому, шибко он ранен в ногу и в голову. Ему бы с извергом этим и подавно не справиться. A ты подоспел, и несчастью помешал. Так крикнул, что, кажись, мертвого бы разбудил своим криком...
— Ну, a вы? Вы сами-то опасно ранены, Онуфриев?
— A кто ee знает, опасно либо нет. Видать, не опасно, коль смог зашибить злодея-немца. Да и то сказать про нашего брата: умрешь — не дорого возьмешь. Начальников вот куда жальчее, господ офицеров. Помочь бы надо нашему капитану, авось не поздно, отнести бы его на перевязочный пункт.
— Боже мой! Да ведь это невозможно! Вы сами ранены, a y меня не хватит на это силы, — убитым тоном произнесла Милица.
— A вот попробуем ... Ваше высокоблагородие, a ваше высокоблагородие, произнес, уже обращаясь непосредственно к офицеру, Онуфриев, — дозвольте вас потревожить ... На пункт, значит, отнести. Видимо еще не приспели санитары. А, пока что, мы и сами справимся. Обопритесь на меня, ваше высокоблагородие, обхватите за шею, я вас и приподниму, склоняясь над раненым, говорил Онуфриев.
Но, капитан Любавин, казалось, и не слышал того, что говорил ему солдатик. Он только тихо, протяжно стонал в ответ на слова верного рядового. Тогда Онуфриев обратился к Милице:
— Ты вот что, пособи мне, дите. Я присяду на корточки, благо рана-то y меня в боку, так ништо ей — дозволяет, a ты руки-то их высокоблагородия мне вокруг шеи накинь, да винтовку подай мне мою, на нее опираться стану. Вот и ладное дело, как-нибудь справимся вдвоем.
Действительно, справились. И не как-нибудь, a очень успешно и быстро. При помощи Милицы, Онуфриев, сам раненый в бок осколком шрапнели, с трудом взвалил себе на плечи капитана и потащил его по полю. Милица, поддерживая сзади раненого офицера, не отставала от него ни на один шаг. Стиснув зубы, чтобы не застонать от боли, Онуфриев весь согнувшись в три погибели, едва не падая под тяжестью ноши, едва передвигал ноги. Капитан Любавин был в полном забытьи. Он стонал все слабее и глуше и, наконец, совершенно замолк.
— Никак помер? — испуганно прошептал Онуфриев, и вдруг сам зашатался. Алой струей брызнула кровь из раны в боку и, не поддержи его вовремя под руку Милица, герой-солдат упал бы вместе со своей ношей на землю.
— Постой, дай отдышаться и пойдем с Богом далее... — тяжело переводя дух, произнес он, зажимая кровоточащий бок выхваченным из кармана платком.
Передохнули немного. Милица перевязала рану солдату и снова поплелись дальше... Уже на полдороге встретили их санитары с носилками. На одни положили капитана, на другие — солдата, который всячески отнекивался и открещивался от такого недостойного, по его мнению, способа передвижения. Милица, измученная лихорадкой и жаром, пошла было подле своего приятеля. Пройдя несколько шагов, она остановилась. Туман застлал ей зрение... Небо, как будто, низко-низко опустилось над ее головой, a красные круги плыли перед глазами… Словно что-то толкнуло ее в одну сторону, потом в другую...
Сопровождавший носилки санитар подхватил ее вовремя, и она тяжело повисла у него на руках...

***

Опять странное оцепенение сковало девушку. Как будто, горячие, клокочущие пеной волны закачали, забаюкали ее, поднимая на своих пенящихся гребнях... Как будто где-то близко-близко запело и зарокотало море... Или это не шум прибоя, этот плеск? Нет, то стоны раненых... стоны, доносящиеся отовсюду.
Полевой лазарет разбил свою палатку под гостеприимным кровом галицийской деревни. Наскоро вымыты сулемой стены… Всюду белые, как снег, столы... Свежие койки с чистым бельем... Заново наложенные повязки. Здесь перевязывают, оперируют и эвакуируют раненых дальше туда, где будут их лечить уже обстоятельно и упорно.
Милица больна; ее рана загноилась... Опасность заражения крови... Она бредит и стонет. Игорь, навещающий своего товарища и друга, каждый раз в отчаянии уходит отсюда. Она не узнает его... Не узнает никого: ни капитана, находящегося тут же рядом, на соседней койке и потерявшего ногу, отнятую у него по колено, ни Онуфриева, своего верного дядьку, другого соседа по койке.
Минутами, впадая в забытье, Милица бредит своей родиной, Дунаем и Савой, юным храбрецом Иоле отличающимся на родных полях. Или зовет Игоря протяжно, упорно, тоненьким слабым голосом, совсем беспомощным, как y маленького дитяти. Игорь почти не отходит от нее. Уходит и возвращается к ее койке снова. Он взял короткий отпуск y начальства, заступившего выбывшего из строя Любавина и, благодаря временному затишью на полях сражения, может побыть некоторое время y постели своего друга. На душе несчастного мальчика черно, как в могиле все эти дни. Нет минуты, чтобы раскаяние не щемило его сердце, — жестокое раскаяние в том, что он способствовал побегу Милицы на войну. Теперь вот она, — раненая, больная, жестоко расплачивается за этот побег.
— О, Милица, Милица! — шепчет он в тоске, вглядываясь в изменившееся до неузнаваемости лицо девушки. — Я виноват, целиком один я виноват в твоей гибели, в твоей болезни... Ведь не послушай я тебя даже и тогда на разведке и привези, несмотря на все твои мольбы и стоны, в полевой лазарет, не пришлось бы тебе оставаться без помощи одной в пустом сарае целую долгую ночь, способствующую ухудшению раны... A долг службы! A необходимость исполнить данное начальством поручение? — поднимался тут же протестующий в душе Игоря голос совести, совершенно заглушая недавние укоры.
И опять юная душа мечется в смертельной тоске и унынии и всевозможные тяжелые мысли преследуют Игоря, не давая ему ни на минуту покоя.
Между тем, полк его выступает дальше, и обычная работа разведчика зовет его снова в строй. Положение же Милицы еще далеко не выяснено и внушает серьезные опасения. Ее отправляют со всевозможными предосторожностями в один из госпиталей взятого y австрийцев древнерусского города, одного из главных городов Галицийской земли. В последний раз, скрепя сердце, склонился над постелью больной Игорь... В последний раз перекрестил дрожащей рукой все еще не пришедшую в сознание больную... В последний раз поцеловал ее горячий, раскаленный лоб, шепнув чуть слышно:
— Прощай, моя Мила... Прощай, дорогой товарищ... Бог знает, увидимся ли мы с тобой когда-нибудь?

Глава IX

Большой красивый город. Чистые улицы. Бегающие там и тут трамваи. Повсюду военные, повсюду солдаты. Любопытная толпа горожан, снующая по бульвару и по тротуарам, несмотря ни на какую погоду. То и дело проезжают автомобили, приспособленные для раненых. На каждом шагу встречаются здания со значками госпиталей и лазаретов Красного Креста.
В одном из таких госпиталей, в белой, чистой, просторной горнице лежит Милица. Ее осунувшееся за долгие мучительные дни болезни личико кажется неживым. Синие тени легли под глазами... Кожа пожелтела и потрескалась от жара. Она по большей части находится в забытьи. Мимо ее койки медленно, чуть слышно проходят сестрицы. Иногда задерживаются, смотрят в лицо, ставят термометр, измеряющий температуру, перебинтовывают рану, впрыскивают больной под кожу морфий...
Нынче девятый день болезни. Ждут поворота на улучшение и доктора и сестры. Одна из них, молодая, бледная, с серыми умными глазами и открытым лицом, с особенной заботой и нежностью ухаживает за ней. В кармане этой сестрицы имеется письмо, в котором близкий, родной человек в кратких словах описывает всю захватывающую повесть Милицы. Здесь уже знают, что она девушка, служившая в разведчиках, получившая знак отличия за удачно выполненную задачу. Но имя ее неизвестно никому, кроме одной только разве этой сероглазой сестрицы, что бережет и лелеет ее, как родную сестру... Но сероглазая сестрица в этом отношении нема, как рыба, и не поделится ни с кем тайной Милицы, которую свято хранит в тайниках души...

***

В одно студеное сентябрьское утро синие глаза молодой сербки широко раскрываются и смотрят впервые за все время болезни сознательным, ясным взглядом. Раскрываются еще шире, встретясь с другими глазами, полными готовности пожертвовать собой для других. И вдруг вспыхивают неожиданной радостью.
— Игорь! — шепчет Милица. — Милый Игорь, как я счастлива увидеть тебя!
— Не Игорь, a Ольга... Ольга Корелина, родная сестра Гори, — отвечает ласковый голос, и нежные мягкие руки сестры милосердия любовно и ласково гладят юную черненькую головку, резко выделяющуюся среди белых наволочек. — Милая девушка, я знаю все... Вам не имеет смысла скрывать от меня что-либо... — звучит так ласково и просто голос Ольги Корелиной.
Она — вылитый портрет брата и не мудрено, что Милица приняла ее за него. Те же честные открытые глаза, смелые и живые, то же благородное умное лицо. Да, такой довериться можно. А слова исповеди, самой искренней, самой горячей рвутся из сердца Милицы.
Сегодня она чувствует сама начало своего выздоровления... Ей лучше, заметно лучше, так пусть же ей дадут говорить... О, как она несчастна! Она слабенькая, ничтожная, хрупкая девочка и больше ничего. A между тем, y нее были такие смелые замыслы, такие идеи! И вот, какая-то ничтожная рана, рана навылет шальной пулей и она уже больна, уже расклеилась по всем швам, и должна лежать недели, когда другие проливают свою кровь за честь родины. Разве не горько это, разве не тяжело?
И, говоря это, Милица плачет, как маленькое дитя, по-детски же кулаком утирая глаза. Ее нервы стали никуда негодными за последнее время... Эти ужасы войны совсем развинтили ее.
Сестра Ольга смотрит на нее добрыми, умными глазами.
— Милая детка, — говорит она, все еще любовно гладя короткие иссиня-черные волосы больной, — природа распорядилась человечеством как нельзя более мудро. Она щедро наделила мужчин силой, выносливостью и упорством среди военной бури особенно. Зато нам, женщинам, дала другое: мужество в иной работе, нежность и мягкосердечие. Милая Милица, зачем вам было насиловать свою женскую природу и выбирать себе подвиг, по которому безусловно не может и не должна идти женщина, на который y нее не хватит сил? Нельзя идти против природы, дорогое дитя. Я знаю, что вы ответите мне: что вы горите жаждой принести пользу человечеству, что были и исторические примеры, когда женщины сражались в боях... Кавалерист девица Надежда Дурова, например. Но ведь это было исключение, и Дурова с колыбели привыкла к звукам трубы и походной жизни. Вы же могли бы достигнуть желаемого и иным путем. Разве не принесли бы вы еще и большую пользу хотя бы здесь, ухаживая за ранеными, нежели там, на полях сражения, где нужны не женская выносливость и силы? Кончайте ваше образование, вступайте хотя бы на тот путь, на который вступила я. Тут вы будете полезнее и нужнее... A там предоставьте дело мужчинам, рожденным уже воинами, борцами, по большей части, согласно их природе. Каждому — свое. A теперь, постарайтесь уснуть и подкрепите ваши силы. Вам предстоит через несколько дней долгий путь в Петроград.

***

Вот он снова этот сад частью с пожелтевшей, частью с опавшей листвой. Вот они снова старые клены, разрумяненные багровой краской румянца красавицы-осени — янтарно-желтые березы. Старый милый сад, здравствуй! Здравствуйте и вы, последние дни бабьего лета с вашими студеными утренниками и полдневным солнцем!
Милица уже с неделю, как снова в институтских стенах. Тетя Родайка ни словом не обмолвилась про тайну своей племянницы и никто не знает о том, где провела эти полтора месяца смелая девушка. Тетя Родайка, великодушнейшая из женщин всего мира, сообщила начальству о серьезной болезни племянницы, протекавшей с самого июля под ее кровлей. И никто не осмелился заподозрить в неискренности старую сербку, Этой невинной ложью добрая тетя Родайка спасла племянницу. Скрыла она поступок племянницы не только от начальства девушки, но и от ее семьи. По получении письма Милицы перед бегством ее на театр военных действий, старуха сразу поняла и оценила благородный порыв юной племянницы и в тайне своего сердца не осудила ее. Ведь в жилах Милицы Петрович текла кровь сербских храбрецов-юнаков, кровь ее отца-героя, ее братьев, отличающихся в битвах на полях родной страны. И тетя Родайка, сама выросшая среди этой героической семьи, может быт, будь она моложе, поступила бы так же. Она не искала Милицу, не посылала в погоню за ней. Она с растерзанным страданиями сердцем предпочла терпеливо ждать ее возвращения или чего-нибудь худшего, на что она не посмела бы и роптать.
Но когда больная, слабая, чуть державшаяся на ногах; Милица предстала перед лицом тетки, та с рыданием обняла племянницу и взяла с нее слово, что та не повторит более своего безумного поступка.

И племянница дала это слово своей старой тетке. Милица поняла, убедилась теперь воочию, что не слабым женщинам нести все тяготы бранного дела. Другие идеалы манили ее теперь. Ей мерещились новые цели, новые достижения. Слова Ольги Корелиной глубоко запали в юную душу. Да, она кончит курс, выйдет из института и будет учиться новому захватывающему делу... Делу ухода за больными и ранеными так же, как Ольга, отдавшая себя этому служению, как много тысяч других славных, мужественных, русских женщин и девушек. И в долгие часы уединения, особенно здесь, в последней аллее институтского сада, на своем любимом месте, вдали от тех, от кого так ревниво прячет она свою тайну, как прячет и бесценный знак отличия y себя на груди, Милица, содрогаясь, припоминает все подробности пережитых ей ужасов на войне...
Это случается особенно тогда, когда тетя Родайка приносит девушке письма из действующей армии, где ее друг Игорь с успехом продолжает подвизаться на поприще разведчика. Письма его полны самыми подробными описаниями новых боев. Вот тогда и воскресают снова и встают перед девушкой картины недавнего пережитого... Иногда это пережитое кажется сном... И только маленький орден-крестик, привешенный на шейную цепочку и спрятанный за сорочку, эта святая драгоценная реликвия, — служит наглядным доказательством тому, что не сном, a истинной действительностью было все пережитое Милицей...
A война все кипит, все пылает своим кровавым полымем. Все идут и идут на защиту правого дела могучие русские дружины, смелая и непоколебимая мужественная армия и бесстрашно рвутся вперед на врагов отечества наши славные герои — чудо-богатыри!
Помоги же им и правому делу, Великий Боже!..

Конец

И традиционно, в конце, обязательно нужно поблагодарить  Olrossa за то, что она дала мне эту книжку отсканировать.
Надо было благодарить в раньше, но лучше поздно, чем никогда.
Оля! Спасибо! Спасибо! Спасибо!

@темы: текст, Игорь и Милица, Чарская, иллюстрации

---

Рождественские стихи Лидии Чарской

[change-ange]

Л.Чарская
ЗА ЛУЧИСТОЙ ЗВЕЗДОЙ

В ту ночь далекую, когда в степи безбрежной
В душистой южной мгле, в тиши паслись стада, -
Раздался в небесах звук гимна, тихий, нежный,
И в облаках зажглась лучистая звезда.
Хор светлых ангелов, спускаясь по эфиру,
Тем гимном возвестил, что родился Христос,
Что Он всему, всему страдающему миру
С собой великое прощение принес…
Звезда плыла в ту полночь роковую,
И пастухи за ней в смятенье духа шли;
И привела она к пещере, в глушь лесную,
Где люди Господа рожденного нашли.
С той ночи в небесах горючая, златая,
Звезда является на небе каждый год
И, сердце трепетом священным зажигая,
К Христу-Спасителю рожденному зовет.


Я не знаю, откуда у меня это стихотворение, наверно, из какого-то современного сборника. Оно печаталось в «Задушевном слове» в каком-нибудь году?

@темы: текст, вопрос, творчество, стихи, Чарская, открытка

---

С Рождеством!

[change-ange]

@темы: иллюстрации, открытка, Рождество Христово

---

"История Мурочки". Повесть С.Орловского. Главы 11-13

[change-ange]

XI.
Свадьба в доме

У Тропининых царило необыкновенное оживление: тетя Варя выходила замуж. Свадьба должна была состояться после Пасхи, на Красную Горку. Будущий муж Варвары Степановны, Алексей Алексеевич, был человек веселый, боль­шой балагур и шутник, и очень полюбил детей.
Мурочка скоро привязалась к нему и всегда бежала к нему навстречу, как только заслышит его голос. Он всегда что-нибудь приво­зил детям: игрушек, книг, лакомств. Ник любил его главным образом за лакомства, а Мурочка — за его веселый нрав и немножко тоже за книги. Она теперь страстно полюбила чтение.
В доме было так шумно и весело, как никогда не бывало. Тетя Варя ходила сияющая от счастья, стала такая веселая и ласковая со всеми. Агнеса Петровна, которая за это время успела сердечно привязаться к семье Дольниковых, предложила тете Варе отдать шить все приданое в мезонин. Марья Васильевна очень обрадовалась такому хорошему заработку, и у них закипела работа. Часто Аня и Марья Ва­сильевна сходили вниз и советовались с те­тей Варей и Агнесой Петровной, какую сделать отделку, не переменить ли выкройку.
По воскресеньям собирались гости, пели и танцовали. Тетя Варя много раз приглашала Дольниковых, но Марья Васильевна благода­рила и отказывалась: у неё не было хорошего платья. Елизавета Васильевна из последних своих денег сшила платья Ане и Леле, и обе молодые девушки вместе с братом явились однажды, смущенный и застенчивые.
Навстречу им выбежала Мурочка, доволь­ная, веселая, звонко поцеловала их, товари­щески пожала руку Грише и повела всех в гостиную. Но девицы так смутились в незнакомом обществе, что попросили тихонько Му­рочку проводить их к Агнесе Петровне.
Мурочка и Агиеса Петровна занимали хоро­шенькую комнату, оклеенную розовыми обоями.
Как у вас хорошо!— сказала Леля, огля­дывая белые кровати, стол у окна, где зани­малась Мурочка, и рабочий столик Агнесы Пе­тровны с зеркальцем над ним.
Ну, сядем, сядем на диван, — сказала Мурочка. И они уселись рядышком на большом диване; и Мурочка стала рассказывать.
Она говорила, как любит Агнесу Петровну, как приятно у неё учиться, как хорошо сама она выучилась говорить по-немецки и теперь уже учится французскому языку.

- А тети Вари жалко,—сказала Мурочка.— Она строгая, я прежде ужасно боялась её. А теперь привыкла, и даже странно подумать, как мы будем жить без нее. Ведь она учила нас всех музыке. И поем мы с нею.
- Что же вы поете?
— Да хором все больше. Я ужасно люблю, например, „В темном лесе" или еще „Был у Христа Младенца сад"...
Леля погладила Мурочку по головке.
— Какая у вас славная коса.
Мурочка засмеялась и взяла в руку свою косичку, аккуратно заплетенную и завязанную го­лубой ленточкой.
Не длинная, - сказала она, — только до пояса.—И потом, обернувшись с живостью к Ане, она заговорила:
— Ну, что Гриша? все еще сердится на Диму? Я боялась, что он не придет с вами.
- Гриша сказал, что он идет к вам, а не к Диме.
- Значит, еще сердится! Скажите, ему, ми­лая Анечка, чтобы он простил ему. Знаете, он с нами совсем другой стал. И Агнеса Петровна тоже замечает. А Гриша такой спра­ведливый, такой добрый сам, он должен смягчиться.
Пришла Агнеса. Петровна. Аня и Леля стали ее целовать.
— Ну, ну, вы все румяна на моих щеках
сотрете!— пошутила она. — Покажитесь. Какие вы
сегодня нарядные.
Молодые девушки, смеясь, поворачивались в ту и другую сторону, чтоб показать свои новые серые платья, а Агнеса Петровна с Му­рочкой разглядывали и хвалили.

- Ваша мама — мастерица, у неё золотые руки,—сказала Агнеса Петровна.—Вот, Мурочка, учись быть такой дельной и искусной, как „фрау Дольииков".
- Что же это девицы забились в угол?— послышался веселый голос, и в комнату вошел Алексей Алексеевич, а за ним тетя Варя. - Танцовать! Танцовать!
Леля и Аня застенчиво вышли в гостиную и остановились в дверях. Аню сейчас же пригласил студент, а Мурочка взяла за руку Лелю и сказала умоляющим голосом:
- Душечка Леля! возьмите меня за даму, будьте кавалером. А то меня никто не возьмет.
Агнеса Петровна села за рояль играть кад­риль, и все стали танцовать, а Николай Степанович стоял в дверях со своим товарищем по службе и весело улыбался.
- Что же вы не танцуете?—спросил он Гришу, сидевшего за роялем в уголке.
- He умею,—сказал он вспыхнув.
- Выучим, выучим!~воскликнула Агнеса Петровна, быстро играя наизусть кадриль.— Молодой человек должен танцовать.
Ник тем временем вертелся в кухне у Аннушки и пробовал по ломтику от всякой: закуски, которую она резала к чаю; заслышав музыку, он побежал в гостиную.
Не хватало только Димы. Но Дима стыдился показаться на глаза Грише и сидел у себя в темной комнате без дела и не знал, куда ему деваться. И он сидел в темноте и с тоскою прислушивался к веселым голосам и смеху; слышал, как прошли мимо его двери Гриша и его сестры, потом заиграли на рояле и стали танцовать. А он сидел и сидел один. Ник забежал к нему в комнату, но не разглядел его в темноте, сидящего неподвижно, и убежал к гостям. Но вот музыка замолкла. Чьи-то шаги направляются к его комнате.
Мурочка, взяв Гришу за руку, с горячей мольбой смотрела ему в глаза и говорила:
— Гриша! будьте добры, смягчитесь. Смяг­читесь, Гриша! Он такой несчастный, я знаю. Все время он мучится. И я знаю,—сегодня он не выйдет к нам, если вы не простите его.
Гриша смотрел на тоненькую девочку с большой косой, на её милое круглое личико, на эти просящие глаза, и смягчился.
Ради вас прощаю, - сказал он шут­ливо.—Только ради вас, Мурочка. Ну, где же он? Ведите меня к нему.
Мурочка, вся сияющая, повела Гришу в комнату братьев.

- Дима, ты здесь?—тихонько спросила она, озираясь в темноте.
Но Дима, заслышав их, притаил дыхание и не откликался.
- Он здесь, я знаю,—прошептала Мурочка и, возбужденно и тихо смеясь, толкнула Гришу. - Идите, идите... Дима! тебя кто-то видеть хочет,— крикнула она и убежала смеясь.
Гриша задел за стул, но уже глаза его привыкли к темноте, и он хорошо различал неподвижно сидевшего на кровати Диму. Он осторожно, боясь опрокинуть что-нибудь, подошел к Диме и положил ему руку на плечо, как
тогда.
А Дима уже порывисто и страстно плакал.
И Гриша сказал:
- Сестра твоя сказала мне, что ты переменился. Я очень рад это слышать, Дмитрий.
Дима бросился ему на шею.
Я не стою... не стою, чтобы ты простил меня! Ведь я сам себя презирал все время, сам себя презирал!
- Ну, теперь будет все по-новому, все будет по-новому,—говорил Гриша, обнимая его.
А в гостиной дружно пели хором „Гоп,
мои гречаники!.." и тетя Варя была запевалой,
потому что голос у нее был такой красивый и
звучный.

xII. Будни.

— Это дядя ваш приехал, — сказала тетя Варя, держа за руку высокого господина, кото­рый был замечательно похож на Варвару Сте­пановну, только гораздо старше её.
Когда он уехал, Мурочка тихонько про­бралась в кабинет к отцу. Отец сидел пе­ред письменным столом, но ничего не делал. Опустив голову на руку, он о чем-то думал.
Заслышав шаги, он обернулся. Мурочка покраснела и в своем замешательстве не знала—уходить ей или оставаться. Но отец с непривычною лаской привлек ее к себе и поцеловал в лоб.
— Папа, откуда этот дядя?
— Он живет в деревне, далеко отсюда. А мы и не знали, что у нас есть дядя.
Может-быть и еще есть?
Отец засмеялся.
- Нет. Как вас трое, так и нас было трое: двое мальчиков и девочка.
Как странно думать, что отец и тетя Варя были тоже в свое время детьми!
Мурочка спросила;
- Отчего же он не приезжал к нам раньше?
Николай Степанович нахмурился,
- Видишь ли, - сказал он, помолчав, — Когда мы были детьми, мы жили отдельно. Меня воспитывала бабушка, и я редко видел брата и тетю Варю. И если хочешь знать правду: они не любили меня.
- Не любили?!
- Да. Я жил у богатой бабушки, а они—у родителей, а родители наши были бедные люди. Вот они и думали, что я счастливее, и завидо­вали мне. А когда я приходил к ним, то-есть мы с бабушкой приезжали в коляске, они обижали меня. И я тихонько плакал, потому что я рос ведь совсем один. Мне было скучно, я боялся бабушки.
Мурочка обвила руками шею отца и крепко его поцеловала.
Папочка!— сказала она.—А бабушка была похожа на тетю Варю?
— Бабушка была строгая и суровая.. Не я один, все её боялись. У нас в доме все хо­дили на цыпочках. И я не смел шуметь и играл тихонько один.
— Совсем один?
— Да. Я скоро выучился читать и все сидел за книжкой. Еще любил рассматривать большие картины, которые висели в столовой и зале. Много их было у бабушки.
Отец вздохнул, помолчал и продолжал: Большие, пустынные комнаты были у нас, и по вечерам становилось страшно ходить по ним в темноте, а огонь горел только в сто­ловой и у бабушки в спальне. Бабушка скажет мне: „Принеси то и то" или: „Позови Василису горничную", я и побегу, а сам дрожу от страха. У меня тоже была большая комната, холодная и скучная, где я спал один. Только за стеною спал кучер.
Мурочка покачала головой.
- Ну, я не люблю твоей бабушки. Ни за что не стала бы жить в такой комнате.
Отец рассмеялся и промолвил:
- Иди к братьям и не ссорься с ними.
Вечером, приготовив уроки, Мурочка ушла в темную гостиную, освещенную только лам­пою из столовой, и села в кресло к белой изразцовой теплой печке. Сидела и думала об отце, о новом дяде и тете Варе.
Дома было тихо. Старших не было, маль­чики занимались у себя.
Мурочка сидела в кресле, свернувшись калачиком. Она живо представляла себе ряд богатых, мрачных комнат, с большими карти­нами в раззолоченных рамах, и там ходил на цыпочках мальчик, такой, как Ник, потому что тетя Варя говорила, что Ник выли­тый отец. Какая несправедливость была со сто­роны брата и сестры к этому бедному маль­чику! И теперь, верно, Григорий Степанович не любит брата, потому что приехал только ради свадьбы тети Вари и оставался недолго.
Мурочка стала думать о себе. Она больше лю­бит капризного, плаксивого Ника, чем Диму. Если сказать правду, с Димой она по-прежнему ссорится и дерется; Агнеса Петровна останавливает ее и говорит, что она вспыльчива.
Но ведь сам Дима, как ни старается уго­дить Грише, часто бывает груб и безжалостен. Он перестал больно колотить, это верно, но добра от него мало видно. Если бы у неё был такой брат, как Гриша!
Мурочка живо представляет себе, как они там, наверху, все сидят за работой. Стучит машинка, шуршит полотно. Все собрались в небольшой низкой комнате. И мать посматривает украдкой на часы. Гриша ушел на урок, скоро должен вернуться. И тетя Лиза скоро придет с телеграфа.
У них там, наверху, так хорошо, несмотря на бедность. Это потому, что они все очень дружны. Сойдутся, все рады поговорить, посмеяться. Счастливые Аня и Леля!..

Теперь у Мурочки скоро будет перемена в
доме. Тетя Варя уедет. Без неё не будет
скучно, все пойдет как прежде... Только вместо
няни—Агнеса Петровна. Няня иногда приходить
к Аннушке, и Мурочка выбегает к ней в
кухню и крепко целует ее и рассказывает про
себя.
- Выросла моя Мурочка! — говорить няня, гладя ее по головке.
И правда, - Мурочка очень выросла в новом доме и стала тоненькая, только лицо оста­лось круглое.
Вообще она во многом переменилась. Прежние вкусы заменились новыми, старые игры и занятия - другими.
Но многое, что она любила раньше, и теперь – ее самая дорогая, самая заветная любовь. По-прежнему любит она отца, только боится ему надоедать, потому что он всегда так угрюм и молчалив; по-прежнему любит она нежно старую няню.
Но теперь уже Мурочку не занимают приключения царя Салтана, ей скучно было бы слу­шать про серого волка и бабу-ягу. С тех пор, как она выучилась читать, не мало книг успела она проглотить, жадно читая истории людей, которые вправду живут на свете или, по крайней мере, раньше когда-то жили.
Будни проходили однообразно и тихо.
Утром бывали занятия с Агнесой Петров­ной, потом надо было играть на рояле с тетей Варей, а после целый час вязать крючком (от этого наказания Мурочка так и не избавилась). Потом шли гулять. До обеда оставался всего какой-нибудь час времени, но этот драгоценный час принадлежал Мурочке, и она доро­жила каждой минуткой. Она брала книгу, усажи­валась к рабочему столу Агнесы Петровны и при свете лампы читала страницу за страницей.
Агнеса Петровна что-то ей говорить, но она как будто оглохла.
Вдруг ее берут за руку.
Что?.. - спрашивает она растерянно. Все её мысли и чувства—за тысячу верст, с теми людьми, о которых написано в книге.
Я спрашиваю тебя, куда, ты девала но­жницы?
— Какие ножницы?.. Да, да,— сейчас! И стремглав бежит она за ножницами.
— Тише, не беги! Можешь упасть и пора­нить себя.
Но она уже опять за книгой и вся ушла, улетела в другой мир.

Вечером, скоренько приготовив уроки, Му­рочка поднимала беготню и возню вместе с Ником. Начинались представления, переодеванье в разбойников; Мурочка бегала без юбок, в красных теплых штанах, с линейкой за поясом, врывалась в кухню к Аннушке и грозила ее зарезать своим острым кинжалом. Чтоб спастись от неминуемой смерти, Аннушка откупалась ломтем черного хлеба, круто посоленным крупной солью. Тети Вари часто не бывало дома, и можно было бегать сколько угодно. Агнеса Петровна иногда играла с ними, Иногда же сидела у себя и работала, предоставив детям полную свободу.
И за то, что она давала им эту свободу, дети любили ее.
Мурочка, с раскрасневшимся личиком, уста­лая от беготни, усаживается у рабочего стола, смотрит, как Агнеса Петровна вышивает тете Варе скатерть: по темному сукну чудные белые лилии и пускается в разговоры.
Агнеса Петровна умеет рассказывать про далекие страны, жаркие и холодные, про путешествия и про разные подвиги людей. Она — человек рассудительный и не любит нелепых сказок про колдуний и ведьм.
И среди новых героев у Мурочки явились свои любимцы, и они без труда заняли в её фантазии то место, которое занимали раньше сказочные цари.
И по-прежнему жизнь Мурочки составляли два различных мира: мир действительный и мир воображаемый.
К первому принадлежала её будничная, простая жизнь, и жизнь всех домашних, и еще Дольниковых, а рядом с этой действительностью её головке существовал мир чудных подвигов, благородных рыцарей, прекрасных и кротких королей,— мир такой же восхитительный и далекий, как и прежний мир сказок, совершенно не похожий на ежедневную, однообразную и простую жизнь в их семье, где все только учились, работали и отдыхали.
И живая фантазия девочки сплетала этот мир грез с той прекрасной жизнью, которая ждет ее далеко-далеко в будущем, когда она вырастет и станет уже взрослой.


xIII.
Все танцуют.

Мурочка сидит наверху у Дольниковых и, положив голову на сложенные на столе руки, смотрит исподлобья, как быстро мелькает вверх и вниз игла машинки.
Аня обшивает кружевами голубую юбку, Леля ушла в кухню разогревать паровой утюг. Агнеса Петровна зашла со своей воспитанницей только на минутку,— позвать молодежь танцовать. Но оказывается, что Гриша еще не вернулся с урока.
У них так хорошо, что не хочется уходить. Прибегает Аннушка.
— Варвара Степановна зовут!
Нечего делать. Собираются, одеваются, уходят.
- Так вы придете?.. Сейчас? — спрашивает Мурочка.
- Как только Грища вернется.
И через полчаса все уже в сборе внизу, и начинаются суета и танцы.
Ведь, собственно говоря, никто ничего не умеет. Аня немножко танцует, но самоучкой. Гриша стыдится, его длинный ноги не слушаются, он удирает сконфуженный из гостиной. Но от тети Вари не так-то легко отделаться. Его ловят, ведут в гостиную, и Варвара Степановна сама показывает ему, как надо танцовать.
Ник и Мурочка смотрят во все глаза и
стараются подражать тете Варе. Но выходите
одна чепуха. Агнеса Петровна вскакивает из-за
рояля, бежит к ним, показывает. Всем
жарко и смешно и немножко совестно учиться
танцовать. Гриша конфузится больше всех, потому что он такой долговязый, весною в шестой класс перейдет, знает алгебру и латынь и сам дает уроки, а тут тетя Варя ему поправляет ноги!
Но в общей суматохе все, наконец, налаживается, и в гостиной все танцуют, — хорошо ли, худо ли, а танцуют. Кресла сдвинуты в кабинет отца, столы убраны, места много.
Ани и Леля учатся новым танцам и оказываются гораздо понятливее Гриши. Аня такая стройная, просто загляденье, как она ловко танцует с тетей Варей. Аннушка выскочила из кухни и, подперев голову рукою, стоит в дверях и в восхищении смеется.
— Что же ты, Мурочка?
Мурочка, вся красная, сидит и обмахивается платочком. Гриша с важностью приглашает ее, и они идут танцовать под критическими взглядами Варвары Степановны, и путают и сби­ваются от смущения, и она кричит им:
- Не так! Не так! Левая нога не так.
Наказанье с этой левой ногой!.. Но вот, наконец, пошло, и все кричат:
- Вот теперь хорошо!
Приходит Николай Степанович смотреть, тогда начинают стесняться барышни Дольниковы, и опять тетя Варя их разыскивает по темным комнатам и приводит беглянок назад и нарочно заставляет танцовать перед Николаем Степановичем.
Так, среди шума и смеха, понемножку все подучились и сами стали уже вертеться и вы­ступать как следует. После целого.дня работы для Гриши и для его сестер этот урок танцев был приятным развлечением. Уже тетя Варя охотно танцовала с Гришей, а Мурочка и Леля были неразлучной парочкой, Ник отплясывал один на общую потеху; но лучше всех и танцовала Аня.
Потом все разойдутся. Грише надо уроки готовить, а как жалко уходить! Но детям пора спать, и вот уже все толпятся в прихожей, где наскоро накидывают на себя платки, пальто и бегут домой.
Все они .готовятся к свадьбе Варвары Сте­пановны, потому что будет бал. На вырученные за работу деньги в мезонине барышни шьют себе платья, белые платья. В них Аня и Леля пойдут причащаться на Страстной неделе, в них же будут на свадьбе.
Уже Великий пост незаметно подошел. Побурел, размяк, раскис и съежился снег на тихой улице, а на дворе гора уже вся потекла, И сшит только остов её, даже жалко смотреть. По улицам ездят и на санях и в пролетках. Дни стали длиннее, чему особенно ра­дуется Марья Васильевна, которая работает у себя наверху, не разгибая спины.
Мурочка, накинув платок на зябкие плечи, стоит на дворе, у крыльца кухни, и смотрит на великолепный алый закат, на голубые не­беса над невысокими деревянными домами и за­борами, и слушает, как воробьи чирикают совсем по-весеннему, и смотрит, как черная галка осторожно и деликатно выступает своими тонкими черными ногами вдоль лужиц и что-то клюет в воде. И такая нежная, легкая свежесть в воздухе! Как хорошо, - ведь весна идет! Её нет еще, но она идет. Весна теп­лая, душистая и зеленая,—ведь придет же и её черед!
Мурочка заглядывает через забор в сад; но в саду еще царствует неподвижная зима. Снег лежит высокий, рыхлый и белый, сверху образовался слой наста, и в нем отражается и сверкает яркое пламя зари. И ветки еще отягчены снегом, и только ледяные сосульки на крыше дома уже тают, худеют и обламываются, редеет их блистающая бахрома.

А на дворе дерутся и резво чирикают во­робьи, как будто их первых известили о том, что весна идет.
Мурочке весело смотреть и слушать, и если бы не мороз, она так и осталась бы стоять, все глядела бы на небо, на сад, на заборы, на черную галку и воробьев. Но у неё озябли ноги. Она с сожалением уходит в дом и греется у Аннушки в теплой кухне.
- Аннушка, а скоро, ты думаешь, снег растает?
- Таперича уж к тому идет,— отвечает Аннушка.
- Ну, а к Пасхе сойдет?
- Отчего не сойти? Сойдет.
Мурочка идет к себе. Надо вышивать по­лотенца для тети Вари. Все в доме готовят ей подарки. Дима усердно выпиливает шкатулку, которую он затеял по совету Гриши и с его помощью. Только Ник блаженствует в ничего-неделаньи: с него взятки гладки, он ничего не умеет, только бы чужого не испортил! Дима Все покрикивает на него:
- Не подходи к столу,— там моя работа!

И удивительно скоро летит время, занятое и тем, и другим, и третьим. Никогда еще так хорошо не работалось. Танцы выучены; те­перь по воскресеньям повторяют все под ряд, и, к общему удовольствию, и правая и левая нога отлично знают свое дело.
Но потом и для танцев уже не оставалось времени, и все только работали, учились и опять работали.
Подошла Страстная неделя с унылым, протяжным перезвоном колоколов. Снег совсем уже исчез на улицах, только в саду и кое-где на дворе остались его хрупкие, серые груды. В воздухе веяло теплом.
Подошла Страстная неделя и пролетела, и уже наступила суббота, уже Аннушка стоит в кухне в новом розовом платье и в новой ко­сынке, и тетя Варя в последний раз помогает ей увязывать на подносе белые пасхи с роза­нами и румяные, пышные, пахучие куличи, и уговаривает Аннушку нести все осторожно и не поломать в тесноте и давке.
Аннушка ушла святить куличи, а тетя Варя, Алексей Алексеевич и отец поехали в цер­ковь, и Агнеса Петровна погнала детей спать.
И так весело засыпать в комнате, где все блестит чистотою, где пахнет немножко из кухни горячим сдобным хлебом, где теплится лампадка перед сияющим образом,— хорошо заснуть и сквозь первый сон слышать густой, торжественный и неумолкающий звон где-то далеко - далеко, за окнами, над домом, в ночиом весеннем воздухе, в свежей, темной высоте...

@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), иллюстрации

---

С НОВЫМ ГОДОМ!

[telwen]

С НОВЫМ ГОДОМ!

Просто поздравляю!

@темы: поздравления, иллюстрации

---

С Новым Годом!

[change-ange]

С наступающим Новым Годом!
Такой новогодний рассказ был напечатан в детском журнале, а точнее в журнале для семьи и школы «Незабудка» в №1, в 1916 году.




Ал.Платонова. К счастью
(Новогодний рассказ).
I.
В маленькой квартирке земского начальника было светло и уютно. Стрелка часов подходила к одиннадцати. В столовой мама приготовляла новогодний ужин, а в гости­ной детвора занималась гаданьем. Сережа и Миша, под­ростки лет 13, их сестра Вера и её подруга Катя, обе гимназистки IV-го класса,—это были старшие дети, Косте и Васе было 6 и 7 лет.
Шутки и смех не прекращались ни на минуту, в воздухе стоял легкий запах сгоревшей бумаги. Сначала на стене рассматривали причудливые тени, стараясь раз­глядеть что-нибудь интересное, например, свадебный поезд. хоть старая няня Ефимовна и качала укоризненно головой:—«Рано еще, матушка, свадебный поезд рассматривать!»
Потом топили воск, потом, наконец, пускали по воде, в глубокой тарелке, скорлупку грецкого ореха, вставив в нее маленький огарок восковой свечи. На бумажках. разложенных по краям тарелки, написана была «судьба» гадающих.
В уголке, за маленьким ломберным столиком, сидела сама няня и тоже гадала на картах. На нее никто не обращал внимания, и она тихонько вздыхала, охала и что-то про себя таинственно причитала.
Взрыв крика раздавался всякий раз среди детей, когда скорлупка подплывала к какому-нибудь слову: «бо­гатство», «золотая медаль», «поездка на тройке», «елка»... Чего, чего только не было написано на этих бумажках!
Костя приходил в неистовый восторг, хлопал в ладоши.
- Кате золотая медаль!
- Вере богатство!
Кричали они с Васей, при чем Вася, как вьюн, вертелся на одной ноге.
— Не богатство вышло Верочке, а дорога,—сказала вдруг няня: — и вот счастье какое-то...
—Дорога? Какая дорога? Куда?—бросились дети к старушке: — Покажи, няня, где? Кому?—И толкая друг друга, заглядывали через плечо Ефимовны.
Верочка, высокая, худенькая девочка, на долю кото­рой выпало столько предсказаний, меньше всех интере­совалась своей судьбой.
— И отчего это папы так долго нет?—с тревогой спрашивала она няню. Но та не слыхала её и продолжа­ла гадать.
— Вот на тройке поедем завтра кататься, вот тебе и дорога!—сказал Костя.
При его словах и Вера оживилась; она очень люби­ла кататься на санках, на тройке; а тут предстояла та­кая веселая поездка к двоюродным сестрам верст за пять, за семь...
Вдруг все замолчали и повернулись к дверям.
— Тетя Маша!
В комнату вошла дама, уже пожилая, но свежая, бодрая, и произвела такой шум своим шелковым платьем, что дети невольно затихли.
- Ну что, гадаете?—заговорила она низким грудным голосом, поочередно целуясь со всеми:—что вышло?
- Богатство? дорога? счастье? ну что ж? Давай Бог!.. здравствуй, Костя... здравствуй, Вася... А мама где? в сто­ловой?



- В столовой... ужин приготовляет... там и тетя Оля...—хором отвечали дети.
- И тетя Оля? ну и отлично! и я туда же пойду. А папа?
— Папа еще не вернулся. Он все там что-то, с голодающими.
— Ох, уж этот голод! Второй год неурожай... ужас что такое! Вот базар или концерт в пользу бедняков надо устроить... Извольте-ка мне помогать в этом... сказала тетя Маша и весело посмотрела на детей.
- И я... и мы!..—раздалось со всех сторон.
- Ну, ну, подумаем... играйте пока... я пойду.
И с прежним шумом тетя Маша пошла в столо­вую. Костя и Вася побежали за нею.
В передней раздался резкий звонок.
— Папа!—Вера побежала встречать отца.
Через несколько минут в комнату вошел высокий, плотный мужчина, с умным, но хмурым и усталым лицом.
Его любимица Вера приставала к нему с вопросами:
- Ну что? как, папочка? получили помощь? отве­тили на бумагу? разрешили сбор на голодающих?—Он что-то тихо говорил ей, потом слегка отстранил от себя и приветливо поздоровался с Катей.
- Ну что?—тоже в один голос спросили его Миша и Сережа.
. — Да грустно,— отвечал отец;—помощь придет, конечно! Через месяц в наших руках будут большие суммы, но пока... —он пожал плечами:—ребята за 10 верст по морозу бегут буквально за куском хлеба. Зав­тра открываем бесплатную столовую еще на 30 человек, только вот дежурных мало.
— Дежурных? Каких? которые должны смотреть за порядком, раздавать хлеб? Я. буду...—воскликнула Вера.
— Как же ты завтра-то? Новый год!—напомнила ей Катя.
— Ну так что же?
— А на тройке-то? Ведь мы же на завтра решили, или отложить до Крещения?
- Ну, это не выйдет: дядя Ваня 6-го января не может—заметил Миша,
- Да для чего откладывать?—поспешила заявить Вера: — поезжайте без меня; я ведь даже и не особенно собиралась...—солгала она и стала просить отца:—Ты уж позволь, папочка, я останусь.
- Хорошо, моя девочка, отчего же не позволить?— улыбнулся отец.
- Дети! в столовую! Папа! скоро двенадцать пробьет! раздался из столовой голос матери.

В столовой тоже говорили о неурожае, о голодающих, которые бедствуют уже с осени.
Но вот пробило двенадцать часов. Раздались поце­луи, приветствия, звон бокалов, смех взрослых, веселые возгласы детей и общие пожелания друг другу счастья:
— С новым годом! с новым счастьем!
А Вере было грустно. Ей представлялись исхудавшие бабы, угрюмые мужики, голодающие ребятишки, с бескровными лицами, острыми плечами, бегающие за 10 верст за куском хлеба, и больно сжималось её сердце, и так хотелось ей поделиться с голодными и этим ужином, тем, что она имеет...
В 2 часа ночи в домике земского начальника было уже темно. Все спали. Не спала только Вера. Долго моли­лась она прежде, чем лечь спать, и теперь, лежа в посте­ли, думала серьезную думу:
«Дорога и счастье..»—вспомнилось ей гаданье.
«Пусть это будет дорога к бедным, к несчастным, и пусть их счастье будет её счастьем!» Её молитва и желание исполнились.
Прошло около 15-ти лет. Опять наступал Новый год. Вера встречала его теперь в сельской церкви, среди близкого и родного ей крестьянского люда.
Вот уже целый год, как она «земский врач». С гордостью показывает она всем гостям, родным и знакомым, которые изредка ее навещают, свои «богатства»: вереницы баб и мужиков, которые идут к ней из деревень за 15—20 верст: школу грамоты, устроенную её трудами, свою квартирку, которая постоянно является приютом для ребят, выхваченных из семейств, где какая-нибудь заразная болезнь. Она счастлива, и другого счастья не хочет.
И теперь, вместе со всем народом, горячо молится она, чтобы легче жилось этому народу в наступающем году, чтобы светлее и разумнее была его жизнь...
Посреди церкви стоит на коленях священник, читает новогоднюю молитву, и повторяет за ним Вера её слова: «Благослови венец наступающего лета!»



Ал. Платонова.

@темы: текст, детский журнал "Незабудка"

---

"История Мурочки". Повесть С.Орловского. Главы 8-10

[change-ange]

VIII.
Жизнь идет своим чередом.

Дело было весною.
Во дворе стояли роспуски. По черной лестнице вверх и вниз бегали мужики, дворники, Аннушка. Выносили вещи, уложенные еще три дня тому назад.
Мурочка стояла на площадке повыше, чтоб не мешать, и, перегнувшись через перила, смотрела, как выносили старые, хорошо знакомые вещи. Вот несут комод, диван из столовой, на котором спит Дима. Дворник несет боль­шую кадку. Аннушка, вся раскрасневшаяся от беготни, тащит большой узел своих вещей. Внизу кто-то кричит:

— Легче! Не напирай!

— Где глаза-то у тебя? Комод сломаешь! Но, но, поворачивай. Боком, говорят тебе, поворачивай.
Они переезжали.



И весело было и как-то грустно.
Отец купил маленький домик на окраине города. Дети уже побывали там, успели рассмотреть свое новое гнездо.
Дом был деревянный, в один этаж, с мезонином. С одной стороны к нему примыкал маленький сад, с другой — обширный двор, весь в буграх и в ямах, заросший травой. И свету кругом было много и воздуху, и на той улице, где стоял дом, казалось так просторно и привольно. Деревянные невысокие дома с садами тянулись, прерываемые заборами. Народ в этих местах жил все простой, не­богатый; магазинов не было, а все лавочки: с красным товаром, с калачами и баранками, с керосином, мылом и дегтем, а на углу продавали сено в большом красном каменном сарае.
И не похоже было, что это тот же камен­ный мрачный город с звоном конок и шумом и громом колес по мостовой, с тре­скотней и суетой. И странным и неуклюжим казался большой каменный дом, стоявший один, как воевода, на всю улицу, точно вырос он тут совсем некстати, и ему самому было стыдно перед народом за свои голые красные бока.
Мурочке и. Диме все это очень понравилось. Простор и зелень!—ведь этого они раньше не знали. А здесь им будет принадлежать зеле­ный сад, где теперь цвели тоненькая черемуха и куст лиловой сирени, где росли березки и тополи, смородина, малина и крыжовник, и, кроме того, для их игр есть большой зеленый двор, хотя весь в буграх и ямах, зато сплошь заросший густою молодою травой. Двор был еще заманчивее сада.
С самого утра уже выносили вещи из ста­рой квартиры, и дети бродили то по опустелым комнатам, то по двору. Дима ходил по детской и смотрел, не забыл ли он чего. Книги его и инструменты (он любил столярничать и не­давно получил в подарок полный набор инструментов) давно были аккуратно уложены им в большой ящик. Вообще Дима стал неузнаваем. Тетя Варя любила его больше, чем других детей. Он приучился к порядку, стал беречь свои вещи, учился в гимназии хорошо, был вежлив с тетей Варей и с немкой Агнесой Петровной. Но весь этот лоск был только внешнего свойства. В душе у Димы было совсем не так чисто и благополучно, как в его гимназическом дневнике. Дима был один при взрослых и совсем другой с товарищами и вообще с детьми. Еще милая няня часто называла его озорником, потому что ведь при ней он не стеснялся показывать себя, каким он был. Теперь, при гувернантках, он выучился притворяться, а между тем испод­тишка дразнил и обижал Мурочку, отнимал преспокойно вещи у Ника и грозил ему кулаком, так что Ник, готовый уже разреветься, замолкал с разинутым ртом.
Это очень грешно, но Мурочка,.не любила Димы. Она часто с ним ссорилась, заступалась за Ника и за себя и изо всех сил колотила его своими кулаками, когда он ее обижал. Но Дима только смеялся и показывал ей язык, потому что Мурочкины кулаки были ничто в сравнении с теми кулачищами, которыми его тузили в гимназии.
Вообще надо сказать, что Дима огрубел в гимназии и привык драться, потихоньку обижать, а бранился он теперь так, что „дурачье" было у него самое еще безобидное слово.
Все те гувернантки, которых столько пере­бывало в доме после ухода няни, оставались недолго и не могли разобрать, где у Димы кон­чалось притворство и где начиналось у него откровенное его поведение, и так все шло шито-крыто, а Дима пользовался тем временем осо­бенной любовью тети Вари.
И сколько немок видели перед собою дети одну за другою!
Была сначала робкая молоденькая немка До­ротея Васильевна, которую Дима для сокращения называл просто Дура. Она оставалась недолго и по вечерам, ложась спать, все плакала. Она чув­ствовала себя такой несчастной в этом доме, где никто ей не сказал ласкового теплого слова, а мальчики так озорничали, дрались и ругались. Мурочка тоже была с нею холодна и враждебна,— не могла простить, что из-за неё ушла няня.

Она молчала и не хотела учиться говорить по-немецки, как ни уговаривала ее Доротея Ва­сильевна.
И кончилось дело тем, что тетя Варя ей отказала.
Бедная девушка сидела в детской у окна и тихонько плакала. Она не знала, как быть, куда ей деваться. Сердце Мурочки дрогнуло; она подошла к пей, обняла, поцеловала и сказала:
Душечка, Доротея Васильевна, не сердитесь на меня. Я не могла. Я не хотела, чтоб вы были вместо няни. А теперь я вас очень люблю. Очень люблю! Только уходите от нас, пожалуйста. Всё равно Дима вас обижать будет. Уж он такой.
От ласковых слов Мурочки молодая девушка еще пуще расплакалась и рассказала ей всю свою жизнь: как были у неё отец и мать и оба умерли, а она одна выросла, и теперь некому
о ней позаботиться, только Бог её защитник.
На другое утро Доротея Васильевна ушла, и расстались они с Мурочкой, как друзья.
Тогда они обе не думали, что им придется еще встретиться в жизни и жить под одной кровлей.

Вгорая немка была, точно нарочно, такая бедовая, что когда Варвара Степановна говорила одно СЛОВО, она ей отвечала десять слов. Она и детей наказывала, сколько хотела,— драла за уши Ника, ставила в угол Мурочку. И некому было пожаловаться на нее, потому что тетя Варя все молчала и старалась быть любезной с нею. Но потом из - за какого - то пропавшего чулка в детской поднялась целая буря, и немка кричала, что такой злой дамы еще в жизни своей не встречала и что она знает, кому это надо рассказать.
Тетя Варя почему-то и на этот раз про­стила немке, и она прожила еще месяц, а по­том вдруг сама ушла, сказав, что ей надоели дети.
Потом поступила к ним совсем необразованная, неопрятная и глуповатая девушка. Она не умела обращаться с детьми, не умела учить их немецкому языку, сидела весь день и шила. А Дима хозяйничал в детской, как башибузук. В её время случилось, что Дима чуть не проколол перочинным ножом глаз Нику, его пришлось лечить, и долгое время боялись, что Ник ослепнет на раненый глаз. Но, к счастью, дело обошлось благополучно. Дети хо­дили неряшливые, унылые. Ник по болезни еще больше капризничал, и Мурочка чувствовала себя одинокой и несчастной.
Раз как-то она случайно выбежала вечерком в кухню, и кого же увидела? Няню.

Она сидела у Аннушки, пила чай. В первый раз решилась она заглянуть к своим „деткам".
— Драгоценная! Золотая!— шептала Мурочка, крепко, изо всех сил обнимая старушку. И плакала же Мурочка, и целовала ее в сморщен­ные щеки, и гладила ее по руке, и смотрела в глаза.
Няня рассказывала, что живет теперь в доме, где один мальчик, и что хорошо ей, а все-таки скучно без Мурочки, и Ника, и Димы.
Потом Мурочка тихонько позвала Ника, и Ник тоже шепотом говорил с няней и ласкал ее, как никогда раньше не ласкал, и потом оба они просили няню еще приходить поскорее и на цыпочках вернулись в детскую такие счастливые и тихие, и так любили они в эту минуту и няню и друг друга!
Как ни старалась тетя Варя поладить с. немкой, а все-таки пришлось ей отказать. Потом стали приходить другие, и от всех тетя Варя слышала одно и то же замечание:

- Говорят, сударыня, что жить у вас не­возможно.
И с большим трудом, наконец, достали Агнесу Петровну, которая жила теперь уже пол­года, держала себя . гордо и неприступно, отказалась спать за печкой и устроила себе уголок за ширмами, там, где раньше стояла кровать Димы.
Она не допускала вмешательства Варвары Степановны в жизнь детей и просила, раз ей доверили их, позволить воспитывать их само­стоятельно.
И в третий раз детям пришлось узнать чужую волю над своею жизнью.
С приходом Агнесы Петровны дети как-то подтянулись и приободрились.
Она зорко следила за Димой и ловко выво­дила наружу все его проказы. Дима стал её бояться так, как вначале боялся тети Вари. Но он вместе с тем не мог не уважать её, потому что она была замечательно справедлива.
И она стыдила его, пренебрежительно отно­силась к его успехам в ученье и говорила, что вызубрить наизусть еще не великая заслуга.
Её любимец был Ник. Она живо отучила его капризничать. И случилось это так.
Ник уже выздоровел и ходил без по­вязки на глазу, но все еще по старой памяти ныл и приставал ко всем.
Агнеса Петровна сидела у своего рабочего столика и вышивала себе красивое полотенце. Она несколько раз уже говорила спокойно Нику:
— Фуй, стыдись. Большой мальчик, а все ведешь себя, как маленький.


Ник приставал к Мурочке, чтоб она по­играла с ним, а Мурочка списывала немецкую сказку.
- Ник, ты сейчас перестанешь,— сказала опять Агнеса Петровна.
А я - все-таки буду. Хочу, чтоб она играла, хочу, хочу, хочу!
Тогда Агнеса Петровна встала и сказала: Ты не слушаешься меня. И вчера не слу­шался и третьего дня. Я больше не могу тебя воспитывать. Я скажу тете Варе, чтоб она от­дала тебя в приют.
Ник присмирел и исподлобья смотрел на Агнесу Петровну. Он знал, что тетя Варя всегда исполняет её желания, и знал еще, что Агнеса Петровна всегда говорить правду, одну правду.
- Есть такой приют, где исправляют и воспитывают детей, больных детей. Ведь ты болен, должно-быть. Здоровые дети всегда ве­селы и спокойны. Пойдем вместе к тете Варе, июговорим с нею.
После таких слов Ник стал просто совсем другим человеком. Агнеса Петровна в тот же вечер рассказала детям подробно, где тот приют для несчастных больных детей и как их там лечат и воспитывают.
Так шли дела в детской.
И вот теперь они переезжали в новый дом.
Мурочка постояла - постояла на лестнице, потом вошла в опустелую, просторную и стран­ную квартиру, прошла через коридор в пустую детскую, где только лежало на по­доконник их верхнее платье, и подошла к окошку.
Там, напротив, попрежнему жили портнихи, шили весь день, с утра до вечера, согнувшись над работой. Оттуда ее заметили, и черно­волосая девушка, которая шила на машинке, стала кланяться и улыбаться. Мурочка тоже поклони­лась и долго смотрела на нее, мысленно прощаясь со всеми этими незнакомыми девушками, которые были свидетельницами её мирной детской жизни.
Мурочка вскочила на подоконник, отворила форточку и звонко крикнула им:
— Мы уезжаем! Прощайте!
Окно напротив распахнулось, темноволосая девушка перегнулась из него и тоже сказала:
— Прощайте, Мурочка!
И за нею выглянули другие; все подбежали к окну и, выглядывая из-за плеч друг дружки, кланялись Мурочке, улыбались и говорили: „Про­щайте! Прощайте! Прощайте!"
Будьте счастливы!—сказала черноволосая девушка.
И вы все будьте счастливы!—крикнула Му­рочка звенящим голосом.
— Ах, что ты там делаешь?—- послышал Ся позади голос Агнесы Петровны.
Мурочка проворно поклонилась еще раз и рукой послала соседкам воздушный поцелуй и слезла с окна.
Это милые девушки, мои знакомые,—ска­зала она.—Я хотела проститься с ними.
Агнеса Петровна поглядела на открытое окно, где были видны русые и темные головы, и тоже поклонилась им дружелюбно.
Вот уже возы тронулись; вышли отец и Ник, тетя Варя и Дима, Агнеса Петровна Мурочка, и все уселись в пролетки; Аннушка поставила на колени тети Вари клетку с кана­рейкой, и они отъехали навсегда от дома, где родилась Мурочка, где родился Ник, где про­шли-пролетели печальные и веселые дни.


IX.
Новые места и новые люди.

Николай Степанович страстно любил цветы. Как только они переехали, он принялся за украшение сада. Позвали садовника, прочистили старые дорожки, проложили новые. На лужай­ках между деревьями, разбили цветники.
Каждый вечер, приезжая со службы, Николай Степанович работал в саду. Ему помогала Мурочка. Они рассаживали маленькие саженцы
цветов: левкоя, резеды, душистого горошка,
анютиных глазок. Потом надо было полоть
грядки, поливать их, подвязывать молодые растеньица.
Мурочка страшно полюбила это занятие. Раскрасневшаяся, хлопотливо бегала она со своей лейкой по саду, а то сидела на корточках над грядкою гвоздики или резеды и внимательно по­лола, вырывала сорную траву.
Глаз её приучился различать растеньица, а в памяти хранился целый ряд звучных латинских слов, которые она выучила из каталога семенной торговли.
И каково же было восхищение и Мурочки и Николая Степановича, когда в одно прекрасное летнее утро распустилась первая розовая гвоз­дичка, пышная, как роза!
Потом все больше и больше расцветал и хорошел сад. По вечерам пахло душистой свежей резедою, и даже те люди, которые про­ходили по улице, слышали сладкий её аромат и думали про себя:
„Должно-быть, за этим забором чудный сад".
Чудный—не чудный, а все-таки для города это было прелестное местечко. В июле все пышно и ярко 'цвело, все сладко благоухало. Мурочка с любовью ухаживала за цветами. Вместе с отцом они придумывали на будущий год нововведения и, сидя рядышком на скамейке, под двумя большими тополями, перелистывали каталог и искали в нем описания новых прекрасных цветов.
И в комнатах везде стояли в стаканах со свежею водою цветы, и даже Варвара Степа­новна иначе не называла Мурочку, как „наша садовница".
Николай Степанович любил махровые па­хучие левкои и особенно ухаживал за грядкою этих нежно окрашенных цветов; любил еще петунию за тонкий её 'запах и голубые венчики „красавицы дня". У, Мурочки были в саду свои любимцы. Прежде всего—душистый горошек, потому что он похож на яркую бабочку: того и гляди, улетит с веточки, а потом—анютины глазки.
Посмотри, папа,—говорила она в восхи­щении:—ведь у них точно лицо—глаза и борода, и. точно у людей, все лица разные.
Мурочка сидела вечером на любимой скамейке под тополями и смотрела на небо. Северное бледное небо, но какое нежное, какое глубокое! Так хорошо было, закинув голову, смотреть вверх, в бездонную, легкую, голубую глубину. Ласточки мелькали туда и сюда, резко щебетали,
подлетали к дому, где над карнизами окон были у них гнезда. Пахло клейкими листочками тополей и душистыми цветами.
Мурочка долго смотрела на небо. Ей каза­лось, точно душа её растет, раскрывается навстречу этой красоте. Бледная, нежная лазурь заалела румянцем. Это солнце зашло, вечерняя заря вспыхнула. Кругом было так тихо. Маль­чики играли на дворе.
Мурочке хорошо было сидеть одной. Она ни о чем не думала, ничего не вспоминала. Её душа откликалась на красоту Божьего мира, на красоту и радость жизни.
Не хотелось больше сказок и ребяческих игр, - хотелось узнать, что такое это небо и что такое душа и наши мысли, и отчего вдруг бывает так легко и весело?..
Ничего этого Мурочка не сумела бы выска­зать, но такие неуловимые смутные мысли летали в её задумчивой головке.
Мурочка, иди,— крикнул Ник, подбежав со двора к зеленой решетке сада,—в палочку» украдену играть!
Мурочка с сожалением стряхнула с себя свои мечты и побежала к братьям. Через пять минут она уже убегала со звонким смехом от Гриши.
Кто был Гриша?
На новых местах появились и новые люди. Когда Николай Степанович купил дом, в мезонине жила семья, состоявшая из пяти человек. Квартиранты были люди бедные. У них было всего три небольших комнаты. Крыльцо их находилось рядом с крыльцом кухни. Аннушка, как водится, первая познакомилась с жильцами, узнала всю подноготную и разсказала Мурочке.
И так узнали, что наверху живут Дольни-ковы. Дольникова была Марья Васильевна, у нее—две дочери и сын, а сестра её Елизавета Васильевна была Петрова, незамужняя, девица. Она служила на телеграфе, уходила рано утром и возвращалась домой под вечер. Кажется, весь день её не было, а любили ее все страшно. Придет тети Лиза домой,— ей все, все до мелочи расскажут, что было. Тетя Лиза, несмотря на свои труды, была всегда бодрая и ласковая и баловала племянниц постоянными подарками. То сладкого чего принесет, то купит ленточку или кушак. Марья Васильевна занималась хозяйством и брала шить белье. Ей помогала в работе старшая дочь Аня, которой шел девятнадцатый год. Младшая училась в семинарии, а когда прихо­дила домой, тоже помогала шить. Потом был сын Гриша, гимназист пятого класса. Единственный мужчина в семье, он после смерти/ отца стал считать себя главою дома. Он тоже много работал, учился сам, давал уроки и возвращался домой вечером.
Мать и сестры уже ждали его, уже посматри­вали на часы, уже накрывали на стол, завари­вали чай. За чаем заставала их всех тетя Лиза, и ради этого веселого, мирного часа, ради этой дружеской, теплой беседы можно было весь день проработать и не прийти в отчаяние, не упасть духом.
Гриша, сам усталый, замечал, какие бледные, утомленные лица у всех его домашних, и хмурились его темные брови, и глаза смотрели озабоченно.
Он рассказывал про свой день в гимназии и на уроке, рассказывал, что говорили учителя в классе, а потом пускался мечтать вслух о том, как они все будут жить, когда он кончит гимназию и университет.
Леля тоже начинала мечтать, как она достанет место учительницы, и тогда поднимались споры о том, кто же с кем будет жить. Ведь Леля, по всей вероятности, получит место в селе.
Мамочка, ты будешь со мной,—говорит Леля.—Как же: мать, и вдруг бросить дочь одну на свете!
- А как же я? — говорил Гриша. — Уни­верситет здесь, значит, здесь надо и оста­ваться.
Тогда Марья Васильевна вступалась и разрешала спор.
- Зачем нам делиться и жить на два дома? Дороже выйдет. Грише в городе надо и тете Лизе, значить, их двое. А тебе, Леля, как кончишь, уж лучше подождать с местом, пока не выйдет здесь.
Они все любили свою тихую, простую улицу, большой двор, где жили с той самой поры, когда над ними грянула грозная беда—умер отец.
Они потревожились, когда узнали, что хозяин продает дом какому-то Тропинину. Что будет, если новый хозяин попросит их выехать? Но все обошлось благополучно. Тропинины переехали; Николай Степаныч оставил все по-старому, был очень ласков с Марьей Васильевной и сказал, что сына своего Дмитрия переведет с осени в ту же ближайшую гимназию, где учится и её сын.
Дима с первых же дней страшно обрадо­вался: у него будет товарищ да еще какой! Гриша Дольников был высокого роста, лицо у него было выразительное, глаза больщие и темные. Он совсем не был похож на Диминых товарищей в старой гимназии. Драться... „жать масло"...—он только презрительно пожимал плечами. Вот силу и ловкость, развивать— это другое дело.
— Ну-ка, подбрось!—кричал он, ловко за­кидывая мяч лаптою да с такой силой, с такой удалью, что Диме оставалось только зави­довать и восхищаться им наперекор своему желанию.
И с этих пор зеленый двор стал их ареной, где они (и даже Ник), как древние спартанцы, упражняли свою силу, ловкость руки и меткость глаза.
Игра была бодрая, разумная и живая.
Мурочка оказалась в единственном числе, и Дима, в сознании своего превосходства, отстранил ее от игр.

—Тут девчонкам не место.

Гриша как-то узнал про это.
- Как? Почему не место? И женщина должна развитать свои силы. Mens sana... ты разве не знаешь?
- Еще бы, конечно, - - сказал, вспыхнув Дима. -Здоровый дух в здоровом теле.
— И спартанки тоже упражнялись в беге и в метании диска,—сказал Гриша.
- Эй, Мурка, хочешь, так иди!—крикнул Дима.
Оказалось, что Леля и даже Аня раньше играли в городки, а теперь стесняются. Гриша поговорил с Димой, и оба они раз в воскресенье поднялись наверх и торжественно при­гласили молодых девушек на большую игру в городки.
На дворе было замечательно весело.
Потом Дима у знал, что Гриша положил себе основою жизни чувство чести.
- Ты говоришь, что потихоньку от немки колотишь Ника. Разве ты не понимаешь, что это б е с ч е с т н о?
Дима вспыхнул, как рак.
Удивляюсь, как не понимать!—продолжал Гриша. Ведь это значит, что ты не умен. Моя честь велит мне быть всегда одинаковым, и при людях и без людей. Что я делаю открыто, то я делаю и тогда, когда остаюсь один. Я краснел бы за себя...
Дима густо покраснел.
Я краснел бы за себя, если бы знал за собой такой поступок, про который не могу рассказать всем, кого я уважаю: матери, сестрам, тетке... А ты, ты не думал еще об этом? - спросил он, строго сдвинув брови.
Дима что-то пробормотал.
- Да сколько тебе лет?
-Тринадцать.., то-есть скоро тринадцать,
Я хочу быть честным, открытым, спра­ведливым. Я хочу сам себя уважать и хочу, чтоб меня уважали хорошие люди. Я хочу быть хорошим, а не подлецом. Мне противна тру­сость, ложь, противно, если кто делает испод­тишка, если кто груб и хвастлив. Мне это противно! Понимаешь?
После такой страстной, горячей речи Гриша
стал точно холоднее с Димой. Может-быть,
это была случайность, но Дима вообразил, что
Гриша узнал про него, и никогда не испытанный стыд за себя охватил его.
Вечером, ложась спать, Дима терзался мыслью о том, как бы заслужить расположение Гриши, что бы такое сделать, какой подвиг совершить бы, чтобы показать всем, какой он стал от­крытый, честный человек. Но Гриша как-то нехотя поддавался на все ухаживания Димы и раз сказал ему:
- Дмитрий (Дима даже покраснел от ра­дости), брось все это! Когда ты станешь другой со своими и вообще, тогда мы поговорим.
А к Мурочке Гриша относился с рыцар­ской вежливостью, никогда не смеялся над её промахами в игре.

X.
Дима.

Белый, рыхлый снег запушил тихие улицы, дома, сады.

У Тропининых в новом доме жилось всем хорошо. Агнеса Петровна учила Мурочку и Ника, Тетя Варя занималась с ними музыкой. Дима в новой гимназии значительно переменился к лучшему, но все еще далеко ему было до Гриши Дольникова. Гриша, имея своих товарищей, взрослых юношей, мало обращал внимания на Диму, и только дома они водили дружбу.
Теперь, зимою, главное место их игр было
все то же. На дворе, занесенном снегом, Николай Степанович выстроил к общему восхищению
ледяную гору. Как только кончалось
ученье в гимназии, у горы собиралась шумная толпа. Приходили свои, приходили и мало знакомые Диме гимназисты. Салазки так и мелькали
вниз по горе и с шумом летели к забору;
а потом мальчики опять карабкались вверх по
лестнице и ждали своей очереди, шумели, кричали и смеялись.
Можно себе вообразить, как задирал нос Дима, представляя из себя счастливого владельца и ледяной горы. Когда в гимназии незнакомые мальчики просили позволения прийти покататься, он всегда давал согласие; но не из доброты, а просто потому, что ему приятно было похва­статься своей горой.
Каталась и Мурочка, катались и девицы из
мезонина, приходила иногда Агнеса Петровна, и
ее с торжеством скатывали вниз на самых лучших салазках.
И раз у этой горы разыгралась история, от которой Дима жестоко страдал всю зиму.
Пришел гимназист Соколов, сын очень бедных родителей, пришел с разрешения Димы. Но у него не было своих салазок. Двор был еще пуст. У горы, у подножия лестницы, стояли перевернутые кверху полозьями салазки Димы — большие и маленькие. Соколов постоял - постоял, да и решился. Взял маленькие санки, втащил их на лестницу и покатился. Щеки у него раскраснелись, глаза блестели от удовольствия, от быстрого бега салазок, от свежего морозного воздуха.
Потом пришел еще гимназист Трубачев, но уже со своими санками, и повалил народ.
Вот, наконец, и Дима. У него как раз в этот день вышла в гимназии неприятность: он ответил урок по книжке, спрятанной за спиною товарища. Учитель заметил и оставил Диму отвечать урок после классов. Пришлось твердить урок в большую перемену, а после ученья, когда все шумно одевались и спешили домой, пробыть в гимназии еще около четверти часа: пока учитель пришел, пока он спросил выученное, - время и пролетело, а между тем Дима горел иетерпеливым желанием поскорее попасть домой.
И вот, проходя через двор, он увидел, что на его горе уже давным-давно катаются счастливцы. Досада взяла его. Он побежал домой, поспешно бросил в кухне у Аннушки свои книги на табуретку и побежал к.горе.
Мимо него с горы катил Соколов с веселым, беспечным видом. Дима вскипел беспричинным, злым раздражением.
Он бросился за ним, задыхаясь.
- Как ты смел!.. Как ты смел!.. без меня, без спросу!.. — кричал ему вслед Дима.
Но уже другой катился с горы, и за ним третий, а четвертый катился стоя, на коньках. Соколов уже стоял внизу, у конца ледяной дорожки, и смущенно смотрел на Диму. И другие гимназисты стояли и удивленно поглядывали него.
- Как ты смел! Разве я позволил тебе брать салазки?
Я раньше всех... никого не было еще... Ну и подождал бы, не велика птица.
Тогда Трубачев сказал своим басом:
— Что это за новости? Всегда давал, а нынче вдруг нельзя!
Дима с бешенством обернулся к нему.
— Тебя кто спрашивает? Я здесь хозяин. Да послушай, Тропинин, ведь это неспра­ведливо,— вмешался другой гимназист.
Но Дима не слушал его. Он налетел на растерявшегося, смущенного до слез Соколова.
- Не сметь брать без спросу! Слышишь? Выгоню!
- Глупый! - крикнул Трубачев. — Что с твоими салазками сделается? Дырку он в них просидел, что ли?
Кругом раздался дружный смех.
— И тебя выгоню!— кричал Дима.
Но в эту минуту чья-то сильная рука легла ему на плечо. Он обернулся. Перед ним стоял Дольников.
— Что тут за ссора? Всегда все, пользова­лись салазками без спросу. Ведь правда, го­сиода?
- Правда, правда!—закричали кругом.
- Без спросу. И раз введено такое пра­вило, то не может быть и речи о том, что Со­колов виноват.
— Правило! Какое там правило?! Я—хозяин, что хочу, то и делаю. Хочу—даю, хочу—нет,
Да ты чего вмешиваешься? Тебя кто просил? Заступники! Все против одного! Я знаю, все из зависти. Есть нечего, так все завидуют, рады меня унизить.
Но, сказав это, Дима сам испугался действия своих слов. Гриша отшатнулся, побледнел и опустил глаза. Кругом воцарилось молчание.
Дима стоял уже не как воевода, а как цровинившийся школьник. Все ждали, что скажет Долыииков.
Гриша поднял глаза, устремил их прямо в лицо Димы и с достоинством заговорил:
- Извините, Тропинин. Я не могу отвечать вам тем же. Вы корите нас нашей бедностью. На это мы можем только сказать: прощайте, богатый человек. Товарищи! Всем ясно, что с этого дня катанье здесь прекращается.
- Да что ты!—взмолился испуганный Дима.— Да разве я?.. Да послушайте меня!
Мы не позволим оскорблять себя,—сказал другой гимназист.
- Пойдем-ка, брат, ко мне,—сказал Дольников бедному смущенному Соколову.
И все, молча, разошлись. Только Трубачев плюнул сторону и насмешливо проговорил басом. „Счастливо оставаться!.." И, уходя, захохотал с товарищем.
С этого памятного дня у ледяной горы ца­рила зловещая тишина. Дима мог кататься хоть на двух салазках сразу, никто не отнимал их у него. И в гимназии он был точно от­верженный среди бывших приятелей и чувствовал себя прескверно, хотя и храбрился и ста­рался не показывать и виду. Потом понемногу все сгладилось и забылось, и опять стали ходить ка­таться с горы гимназисты, но уже прежнего увлеченья и беззаветной радости не было в этом катанье. Так же блестел и искрился снег, так же свеж был воздух, так же разгоралась на открытом, ясном небе ярко-ро­зовая морозная заря и так же быстро летели вниз с горы салазки, а чего-то не было, что-то меишло, что-то стояло тенью у этой горы. Не жестокие ли слова?..
Соколов больше не приходил и Дольников тоже. Дима в своем отчаянии унизился до того, что ходил к Грише просить прощения, извинялся перед Соколовым в гимназии, но ничто не помогло. Гриша совершенно охладел к нему, говорил ему „вы" и „Тропинин" и, видимо, даже избегал встречаться с ним.
Но чем больше сторонился Гриша и явно пренебрегал его знакомством, тем жарче раз­горалась в сердце Димы тайная потребность этой дружбы, преклонение перед нравственной силой бывшего товарища и страстное желание по­дражать ему, возвыситься до него.

@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), иллюстрации

---

Л.Чарская "Елка через сто лет".

[telwen]

"Задушевное слово" для младшего возраста
1915 год

В этом рассказе Лидия Чарская пробует свои силы в написании фантастики.
Как и любое подобное предсказание,оно конечно наивное.Но забавное.
Это елка и ужин будущих времен.Такие чудесные елки увидят, может быть, твои внуки, тогда, когда люди изобретут такие приборы и машины, о которых теперь и мечтать нельзя...

Елка через сто лет.
Рождественский рассказ
Лидии Чарской.

I

Папа и мама плотно прикрыли двери столовой, предупредив Марсика, что в гостиной угар, и запретив мальчику входить туда. Но восьмилетний Марсик отлично знает, что никакого угара там нет. Вообще маленький Марсик знает, что с того самого года, как он начинает помнить себя, всегда каждое 24-ое декабря, то есть в самый вечер рождественского сочельника, в гостиной постоянно неблагополучно: то там случается угар, как и в нынешнем году, то открыта форточка, то папа ложится после обеда отдыхать не у себя в кабинете, как это во все остальные дни года, а непременно там; то к маме приходит портниха, и она примеряет там же очень обстоятельно и долго новое платье перед большим трюмо. В первые годы Марсик очень легко поддавался на эту удочку: он верил и угару, и форточке, и папину отдыху, и портнихе.
Но за последние два сочельника мальчик настолько вырос, что понял, зачем его дорогие мама и папа прибегали к этой невинной хитрости. Ларчик открывался просто: в гостиной украшали елку. Ну да, очаровательную зеленую елочку, которую каждый год устраивали сюрпризом для Марсика.

II

Сидеть и ждать в столовой становилось скучно. В большом камине догорали, вспыхивая алыми искорками, дрова. Ровно, светло и спокойно светила электрическая лампа. Таинственно белели запертые в гостиную двери. А из-за двери другой соседней со столовой комнаты доносился мерный голос «большого» Володи. Володю недаром все называли большим. Он был вдвое старше Марсика и в будущем году должен был кончить реальное училище. Сейчас в комнате Володи сидел Алеша Нетрудный, его закадычный товарищ, которому Володя и читал заданное им, реалистам, на праздники письменное сочинение. «Большой» Володя был очень прилежен и трудолюбив, как и подобает быть взрослому юноше; он успел уже до праздника написать сочинение и теперь читал его вслух Нетрудному.
Вначале Марсик очень мало обращал внимания на Володино чтение. Все его мысли заняты были елкой.
Радостно замирало сердечко предчувствием того светлого и приятного, что должно было случиться сегодня же, скоро и очень скоро: вот пройдет еще полчаса, может быть, час времени, и распахнутся двери в гостиную. Появится на пороге их сияющая мама и протянет руки к Марсику и, обхватив его за плечи, поведет в гостиную; а там «она» уже ждет его! «Она» — ветвистая, зеленая, яркая красавица, сулящая столько радости и утех Марсикину сердечку. Потом приедут бабушка с дедушкой и привезут с собой их приемную внучку-воспитанницу, с которой так любит играть Марсик. И еще привезут обещанный поезд, маленький игрушечный поезд, о котором он так мечтал. А под елкой будет его ждать игрушечная же подводная лодка от мамы и папы.
Вот-то прелесть! Уж скорее бы проходило время. Скорее бы прекратились эти несносные минуты ожидания. Вскарабкаться что ли на подоконник и посмотреть на улицу, не едут ли бабушка и дедушка. И Марсик, пыхтя и кряхтя, лезет на высокий выступ окна, чтобы как-нибудь скоротать время.

III

А за стеной все еще слышится четкий и громкий голос «большого» Володи, который продолжает читать вслух.
«Люди делают все новые и новые изобретения. Они научились уже летать по воздуху на особых машинах, называемых аэропланами и дирижаблями. И весьма возможно, что через сто лет люди будут летать по воздуху в особых поездах, точно так же, как ездят теперь по железным дорогам. Кроме того, люди изобретают все новые и новые машины, так что, вероятно, через сто лет все то, что теперь делается руками, будут делать машины, и даже прислугу в доме будут заменять особые машины»...
Марсик долго прислушивался к чтению Володи, в его мыслях то и дело теперь носились обрывки прочитанного братом сочинения. А в окна сверху смотрели золотые звезды и холодное декабрьское небо. Внизу же на улице стояла веселая предпраздничная суматоха. Люди шныряли с покупками и елочками подмышкой. Марсику хорошо были видны фигуры прохожих, казавшиеся крохотными, благодаря расстоянию, отделяющему их от окна пятого этажа, у которого приютился скорчившийся в клубок мальчик.

IV

Вдруг темное пространство за окном озарилось светом. Марсик даже вздрогнул от неожиданности и зажмурил глаза, Когда он их раскрыл снова, то остолбенел от удивления. За окном прямо против него остановился небольшой воздушный корабль. На носу корабля сидели бабушка, дедушка и Таша. И у дедушки, и бабушки, и у Таши в руках были свертки и пакеты.
— Здравствуй, здравствуй, Марсик! — весело кричали они ему. — Мы прилетели к тебе на елку. Надеемся, не опоздали, и елочку еще не зажгли?
Марсик очень обрадовался гостям, доставленным сюда таким необычайным способом. Два электрические фонаря, горевшие на передней части воздушного корабля, ярко освещали их лица. Марсику очень хотелось обнять поскорее дорогих гостей, но он не знал, как это сделать. Между ними и им находилось плотно закрытое на зиму окно.
Но тут поднялся дедушка и протянул к окошку свою палку, на конце которой был вделан крошечный, сверкающий шарик.
Дедушка провел этим шариком по ребру рамы, и окошко распахнулось настежь, а с воздушного корабля перекинулся мостик к подоконнику, и по этому мостику бабушка, дедушка и Таша, со свертками и пакетами в руках, вошли в комнату. Окно тут же само собой захлопнулось за ними.
— Ну, веди нас к елке, где твоя елка? — целуя Марсика, говорили они.
В тот же миг распахнулись двери гостиной, и Марсик вскрикнул от восторга и неожиданности. Посреди комнаты стояла чудесная елка. На ней были навешаны игрушки, сласти, а на каждой веточке ярко сверкал крошечный электрический фонарик, немногим больше горошин.
Вся елка светилась как солнце южных стран. В это время заиграл большой ящик в углу. Но был не граммофон, но другой какой-нибудь музыкальный инструмент. Казалось, что чудесный хор ангельских голосов поет песнь Вифлеемской ночи, в которую родился Спаситель.
«Слава в Вышних Богу и в человецах благоволение» — пели ангельски-прекрасные голоса, наполняя своими дивными звуками комнату.
Скоро, однако, замолкли голоса, замолкла музыка. Папа подошел к елке и нажал какую-то скрытую в густой зелени пружину. И вмиг все игрушки, привешенные к ветвям дерева, зашевелились, как бы ожили: картонная собачка стала прыгать и лаять; шерстяной медведь урчать и сосать лапу. Хорошенькая куколка раскланивалась, поводила глазками и пискливым голоском желала всем добрых праздников. А рядом паяц Арлекин и Коломбина танцевали какой-то замысловатый танец, напевая себе сами вполголоса звучную песенку. Эскадрон алюминиевых гусар производил ученье на игрушечных лошадках, которые носились взад и вперед по зеленой ветке елки. А маленький негр плясал танец, прищелкивая языком и пальцами. Тут же, в небольшом бассейне нырнула вглубь подводная лодка, и крошки пушки стреляли в деревянную крепость, которую осаждала рота солдат.

V

У Марсика буквально разбежались глаза при виде всех этих прелестных, самодвижущихся игрушек. Но вот бабушка и дедушка развернули перед ним самый большой пакет, и перед Марсиком очутился воздушный поезд, с крошками-вагончиками, с настоящим локомотивом, с малюсенькой поездной прислугой. Поезд, благодаря каким-то удивительным приспособлениям, держался в воздухе, и, когда дедушка нажал какую-то пружинку, он стал быстро, быстро носиться над головами присутствующих, описывая в воздухе один круг за другим.
Кукольный машинист управлял локомотивом, кукла-кондуктор подавала свистки, куклы-пассажиры высовывались из окон, спрашивали, скоро ли станция, ели малюсенькие бутерброды и яблоки, пили из крохотных бутылок сельтерскую воду и лимонад, и говорили тоненькими голосами о разных новостях. Потом появилась из другого пакета кукла, похожая как две капли воды на самого Марсика, и стала декламировать вслух басню Крылова «Ворона и Лисица».
Из третьего пакета достали военную форму как раз на фигуру Марсика, причем каска сама стреляла, как пушка, винтовка сама вскидывалась на плечо и производила выстрел, а длинная сабля побрякивала, болтаясь со звоном то сзади, то спереди.
Не успел Марсик достаточно наохаться и наахаться при виде всех этих подарков, как в гостиную вкатился без всякой посторонней помощи стол автомат.
На столе стояли всевозможные кушанья.
Были тут и любимая Марсикина кулебяка, и заливное, и рябчики, и мороженое, и сладкое в виде конфет и фруктов.
— Ну, Марсик, чего тебе хотелось бы прежде скушать? — ласково спросила его бабушка, в то время, как невидимая музыка заиграла что-то очень мелодичное и красивое.
— Рябчика! — быстро произнес Марсик.
Тогда бабушка тронула пальцем какую-то пуговку внизу блюда, и в тот же миг жареный рябчик отделился от блюда и перелетел на тарелку Марсика.
Нож и вилка опять по неуловимому движению кого-то из старших так же без посторонней помощи прыгнули на тарелку и стали резать на куски вкусное жаркое.
То же самое произошло с кулебякой и с заливным. Утолив голод, Марсик пожелал винограда и апельсинов, красиво разложенных в вазе. Опять была тронута какая-то кнопка, и сам собой апельсин, автоматически очищенный от кожи, прыгнул на Марсикину тарелку. Тем же способом запрыгали и налитые золотистым соком ягоды винограда. Марсику оставалось только открывать пошире рот и ловить их налету.
— Ну, что, — нравится тебе и такой ужин? А елка понравилась? — с улыбкой спрашивали Марсика его родные.
— Папа! Бабушка! Мамочка! Дедушка! Что же это значит? — ответил им весело и радостно изумленный взволнованный Марсик.
— А то значит, мой милый, что это елка и ужин будущих времен.Такие чудесные елки увидят, может быть, твои внуки, тогда, когда люди изобретут такие приборы и машины, о которых теперь и мечтать нельзя, — отвечала ему мама и крепко поцеловала своего мальчика. На самом деле не одна только мама поцеловала крепко, крепко заснувшего и свернувшегося в клубочек на подоконнике Марсика. Целый град поцелуев сыпался на него:
— Проснись! Проснись, Марсик! С праздником Рождества тебя поздравляем! — слышались вокруг него добрые, ласковые голоса бабушки, дедушки, мамы, папы и Таши. И они протягивали мальчику привезенные с собой подарки. А в открытую дверь уже сияла из гостиной всеми своими многочисленными огнями елка. Марсик широко раскрыл заспанные глазенки.
«Так то был сон?» — хотел он спросить, но сразу удержался при виде окружавших его сияющих по-праздничному родных ему лиц.

@темы: текст, рассказы, Валис, Елка через сто лет, Чарская, иллюстрации

---

"История Мурочки". Повесть С.Орловского

[change-ange]

V.
Отец.

Мурочка в воскресенье выглянула из детской в коридор. Пошла потихоньку в столо­вую, думала, что Дима там рисует, но его не нашла. Прошла на цыпочках через комнату тети Вари, где все было в таком образцовом порядке,— и тут пусто. За ширмами, на кровати, стоила картонка от шляпы. Значить, тетя Варя и Дима уже ушли.
Мурочка постояла-постояла и пошла тихонько в гостиную. Там пела канарейка в клетке. Посмотрела на птичку, послушала, как чирикает, стала ее передразнивать, - канарейка так и заливается. Мурочка засмеялась, и отошла.
„Не заглянуть ли в кабинет?" подумала она и на цыпочках подкралась к двери.

Отец, лежа на диване, читал журнал. Она посмотрела на него, посмотрела, хотела повер­нуться и незаметно убежать, да споткнулась и упала.
Отец встал и поднял ее.
— Ты зачем пришла?
- Скучно. Ник не хочет играть, а Дима ушел.
- Если ничего не будешь трогать, можешь
здесь побыть.
Отец опять стал читать.
Мурочка подошла к письменному столу и начала рассматривать вещи. Потрогала тихонько пальчиком, чернильницу, потом зашла сбоку и погладила черную собачку, лежащую на красном коврике. Собачка была сшита из барашковой шкурки, а красный её коврик служил для того, чтобы обтирать перья.
Папа, из чего у неё глаза?
— Что такое?— сказал Николай Степанович, отрываясь от книги.
- Глаза у собачки из чего?
- Ты же видишь, что из черных бус.
- А я думала живые,— протянула Мурочка. Но все-таки еще раз погладила собачку.

Когда все вещи на столе были осмотрены и осторожно потроганы пальчиком, Мурочка по­дошла к шкапу. В шкапу стояли рядами книги. Еще стоял глобус, а так как она не пони­мала, что это за штука, он внушал ей страх. Она покосилась на таинственную вещь, поскорее отвела глаза и стала рассматривать корешки книг. Между ними была одна большая, которую ей иногда позволяли смотреть. В ней были удивительные картинки.
Николай Степанович мельком взглянул на дочь. Её тоненькая фигурка была так жалка; беспомощно-грустно смотрели её глазенки. Он отложил книгу и встал с дивана. Достать тебе книгу?
Мурочка просияла.
И вот она сидит в большом кресле с огромною книгой на коленях и с жадным вниманием рассматривает картинки, чудные, непонятные, страшные картинки. Некому объ­яснить их Мурочке, да она и не поняла бы объяснений.
Николай Степанович молча смотрит на свою девочку. Воспоминания и тяжелые мысли мешают ему читать.
Он вспоминает, как сам был ребенком,— таким же беспомощным и тоненьким. Он жил не у родителей, а у бабушки.

Бабушка была богатая женщина. Она отлича­лась властолюбивым, тяжелым нравом, любила, чтобы все трепетали перед нею. Когда она видела, что её боятся, она радовалась и горди­лась. Ей казалось, что самое лучшее в мире— это сознавать свою власть над людьми и видеть их перед собою покорными, трепещущими, в страхе ожидающими её гнева или милости. Если бы ей кто-нибудь сказал, что есть еще другая власть над людьми, которою еще лучше, еще надежнее можно покорить сердца, - она не по­желала бы и выслушать такие речи. И в церкви она стояла и молилась с тем же суровым и гордым выражением лица, которое наводило страх на людей. У неё был единственный сын, с которым она поссорилась. Она не хотела знать его семьи, хотя ей известно было, что живут они в бедности. Но раз она приехала к сыну и предложила взять к себе на воспитание второго внука, Николеньку. Отдали его родители, думая, что лучше ему будет у ба­бушки, в богатстве и довольстве. Бабушка по­требовала, чтобы родители не вмешивались в его воспитание и совершенно отказались от своих прав на него.
Итак, Николенька жил у бабушки. Он рос, как цветочек без солнца, не знал ни ласки, ни ребяческого баловства. Втихомолку терпел он все, что приходилось терпеть. Богатая старуха была скупа даже для внука. Курточки его были заштопаны и узки, он ходил в сапогах, из которых давно уже вырос, ноги у него ныли и болели. Но разве можно было сказать бабушке? Он плакал украдкою и терпел.
Так он рос, молчаливый и грустный, и таким остался на всю жизнь.
Бабушка хотела, чтоб он был инженером, а сам Николай Степанович желал быть учителем; ему пришлось покориться суровой воле старухи. Но когда она вздумала женить его, он возмутился и навсегда ушел от неё.



У него уже была невеста, милая, приветли­вая девушка; они обвенчались. Но жена его не надолго озарила счастьем его жизнь. Она умерла после рождения Ника.
Николай Степанович стал еще более угрюм и замкнут и весь ушел в свою работу. Он любил своих детей, но совсем не умел приласкать их, ласкал нерешительно и как будто украдкою, и отпускал их тотчас от себя. Он точно стыдился быть нежным.
Мурочка не могла себе представить, что с папой можно поиграть и побегать, и когда обе немочки, Розочка и Минна, рассказывали ей, как они шалят и смеются с отцом, она широко открывала глаза и качала головой.
Мурочка редко и стыдливо ласкалась к отцу, которого так сильно любила своим горячим сердечком. Она всегда с некоторым страхом заглядывала в его кабинет. Да и то сказать, — отец целый день бывал на службе, вечером отдыхал и читал или же уезжал, а иногда приходили к нему товарищи и играли в карты, и Мурочка, прежде чем ложиться спать, тихонько выбегала в гостиную и смо­трела, как за столом, при двух свечах, сидят такие же строгие, суровые люди, как папа, и молча играют в карты.
И Мурочка, выглядывая из-за двери, смотрела на них и воображала многое-многое: и у них, может-быть, дома дети, и, может-быть, такие же девочки, как она, и как те дети живут и как играют, и есть ли у них добрая ста­рушка - няня, — и много - много другого вообра­жала она, смотря исподтишка на незнакомых людей, пока, наконец, няня не уводила ее поскорее спать.




VI.
И праздник не в праздник.

Мурочка, горько рыдая, прятала свое лицо в складках няниного платья.
— Успокойся, матушка,—говорила няня. — Праздник такой великий, Сам Христос Спа­ситель наш родился на радость и утешение мира, — нехорошо так! На небе ангелы поют, звезды Господни улыбаются, души христианские радуются.
Но Мурочка еще горше заплакала.
Утром, бегая с новой куклой по гостиной, она нечаянно задела за столик, где стояла лампа. Столик свернулся на бок, и не успела она крикнуть, как лампа уже лежала на полу в керосиновой луже, разбитая вдребезги.
Вошла тетя Варя, помолчала и сказала:
--Хорошо. Сколько раз уже тебе говорено? Сорванец, гадкая девчонка! Это все нянино ба­ловство. Привыкли в детской озорничать.
Потом, помолчав, проговорила:
— Сегодня мы все пойдем на елку к Анне Петровне, а ты останешься дома. В другой раз будешь, осторожнее.
Мурочка, не веря своим ушам, глядела на тетку. У них совсем не было знакомых детей, и эта семья была первая, с которой они познакомились. Они уже были раз у Анны Петровны и очень веселились.
Тетя Варя ушла, приказав Мурочке сейчас же идти в детскую и не выходить оттуда весь день.
Мурочка, глотая слезы, поплелась в детскую.
И вот настал вечер, тихий, торжественный вечер. В окно с глубокого темного неба глядела ясная звезда. Через двойные рамы доно­сился протяжный благовест. В доме было тихо и пусто, все ушли, даже кухарку Аннушку от­пустили в гости, и остались только вдвоем Мурочка и няня.
Когда Дима уходил, он высунул на про­щанье язык и сказал: „Что, попалась? Курица!"

Но Мурочка стояла молчаливая и бледная, и даже нельзя было подумать, что она весь день плакала. В душе её теплилась робкая, сладкая надежда, что кто-то ее пожалеет, кто-то простить и возьмет с собой,— не папа ли?—но отец, оказы­вается, еще раньше один уехал куда-то, и тетя Варя была полной владычицей в доме.
Bcе так весело спешили одеваться; все кутались, потому что на дворе стоял сильный мороз, даже снег хрустел и скрипел под ногами; и вот, после суеты, и шума, и смеха, за ними затворилась дверь, и во всей квартира воцарилась мертвая тишина.
— Сам Христос Спаситель наш родился,— говорила няня, нежно гладя по головке рыдающую Мурочку. — А в деревне - то что делается! Ре­бятки у нас тепло-тепло оденутся, выходят со звездой. А ту звезду целую неделю перед великим праздником мастерят. Бумагу промаслят, да вырежут звезду, да сделают точно фонарь. А в звезде свечку поставят. Наш понамарь горазд больно, ребятам помогает. И наденут ту звезду на шесть, зажгут свечку и идут век со звездою-то от двора ко двору Христа славить, поют молитвы Младенцу Хри­сту... Улица-то деревенская темнешенька, хоть глаз коли, ничего не видать. И плывет это звезда, горит ярко так, хорошо. Всю деревню обойдут ребятки, в каждой избе им подадут, где копейку, где вотрушку, аль пирог, али яичек. Много всего наберут. Ребята-то больше все бедные,—потом делят, домой
несут, бегут,—рады, что столько добра насби-
рали. И бедные люди сыты в святой вечер
бьвают.
Нянечка, расскажи, как ты от волков спасалась, - просить Мурочка, все еще всхлипывая.



И няня начинает рассказывать про далекое старое время, когда она была молоденькой девушкой.
Как она была тогда крепостная и как с утра до ночи вышивала в девичьей, строчила прошивки и кружева для своей госпожи. И звали ее в то время Верой, а не Надеждой, потому что сама барыня была Надежда и не желала, чтобы простая холопка носила её имя.
И рассказывала няня, как она раз покло­нилась барыне в ноги и отпросилась сходить к матери вместе с сестрой. Мать их жила в другой деревне, и дорога туда шла через дремучий лес. А дело было зимою. Холод, мороз. И идут две девушки через дремучий темный лес, дорога тянется без конца, а снегу-то, снегу сколько! Не пройти. И людей нет. А в лесу хрустит. Страшно так. Неведомо кто бродит в чаще лесной: медведь ли из бер­логи поднялся, волки ли зубастые. Начинает смеркаться. Да вдруг как волки завоют!.. У девушек ноги подкашиваются от страху. Бегут вперед,—куда же деваться? Все равно дремучий лес на много верст кругом. Вдруг как блеснет огонек вдали между деревьями, дру­гой, третий... Это волчьи глаза горят. Батюшки, светы мои! Что тут делать? Взлезли сестры на деревья и притаились. Дрожат, молитву читают.
Вдруг как трахнет что-то в лесу! Господи, спаси и помилуй! И опять: трах!.. А это объездчик-сторож по волкам стрелял, едет по дороге. Девушки как закричать ему: „Дядюшка, милостивец наш, возьми нас с собой, помираем! Волки нас окружили, ради Христа спаси!"
В эту минуту, действительно, раздается какой-то треск или шум.
Мурочка вскакивает и испуганно смотрит на няню.
Господи, да что же это?— говорить ста­рушка.— Никак в двери к нам ломятся.
Она берет Мурочку за руку, и обе отпра­вляются в кухню. Там кто-то изо всех сил колотит в дверь.
Да кто там, отзовись!—кричит няня, между тем, как Мурочка испуганно держит
её руку.
Да Федор, Федор!— слышится с лестницы. Няня отворяет дверь и впускает занесенного снегом полузамерзшего мальчика, лет двенадцати.
- Ах, Федька, чтоб тебя!.. напугал нас,— ворчит няня.
Да я стучал-стучал... уходить хотел,— говорить красный, как рак, Федя, обдавая всех свежим морозным воздухом.
Он снимает шапку и полушубок, стряхивает снег в уголок к печке, и Мурочка видит Федю в праздничном наряде: он в красной кумачовой рубашке и черной жилетке, а сапоги высокие, а шаровары новые.
Федя кланяется барышне и целует ее в щеку и поздравляет с праздничком; потом целует няню и вынимает для неё из кармана гостинец—два румяных яблочка.



— Ох, племянничек, спасибо, родной!—гово­рит няня.—Сами. потом скушаете, детки.
И они отправляются в детскую.
Мурочка повеселела. Она ужасно любит пле­мянничка. Федя часто по праздникам приходит к ним. Сначала вместе играют, а потом он рассказывает.
Федины рассказы были точно оконце, через которое дети заглядывали в широкий, иной мир. В. том неизвестном для них мире было столько интересного и страшного!
Они жалели Федю и других мальчиков,
которые жили у хозяина, потому что хозяин
был человек крутого нрава и больно стегал
их ремнем, так что матери приходили, кланялись ему в пояс и просили слезно:
„Батюшка, Сидор Иванович, только по голове не бей,
смилуйся!"
Точно так же жалко было Федю, когда он рассказывал, что хозяин заставляет самовары ставить и воду носить, а как сапоги шить—не показывает. И хозяин говорить: „На четыре года отдадены, небось успеете, а теперь только даром хлеб едите, подлецы, марш за водой!"
Федя рассказывал, что он пока выучился только заплатки ставить да подметки подбивать, и как ему хочется уйти к другому хозяину, чтобы поскорее выучиться целый сапог шить.
И он с гордостью показывал Димe и Му­рочке, какую славную заплатку поставил он себе на левом caпoге.
Тетя Варя всегда хмурилась, когда являлся ведя. Она говорила брату:
Удивляюсь, как ты не боишься, что он заразу занесет, болезнь какую - нибудь. Бог знает, в какой грязи они там живут.
Но Федя пока ходил и даже брал книжки у Димы, потому что был страстный любитель чтения и читал гораздо быстрее и лучше, чем сам Дима.
Федя удивился, застав дома одну Мурочку. Но из деликатности он и виду не показал, что удивляется, и играл с нею как - ни в чем не бывало. Только когда Мурочка уже легла спать, и няня угощала племянничка в кухне чаем с булками, он решился спросить, отчего барышня одна в такой святой, великий праздник.


VII.
Невозможное совершается.

Уже больше года прошло с того памятного вечера, когда тетя Варя впервые появилась в тихом царстве Мурочки.
Много воды утекло с тех пор, и все в доме успели уже привыкнуть к нраву и желаниям Варвары Степановны.
Мурочка сидела в детской и писала в своей тетрадке упражнение на букву i. Дима только что вернулся из гимназии. Ник ходил с повязанным горлом и капризничал. Няня в своем уголке за печкою завязывала большие узлы и поминутно сморкалась.
Нянечка, это ты все о матери плачешь?— спросила Мурочка, поднимая голову.
У няни в деревне была древняя старушка-мать. Ей шел уже восемьдесят шестой год, и недавно брат писал няне, что старуха больно плоха стала, неровен час, как бы не умерла.
Няня вытерла глаза платочком и тихо проговорила:
- О матери все, Мурочка. Жалко старуху, всю жизнь красного денька не видала. Нужда да заботушка, и все тут.


— А долго ты останешься там?—опять спросила Мурочка.
Няня медлила отвечать. Она усердно что-то складывала и разбирала.
— Не знаю, матушка, не знаю,—сказала она наконец.
Ник раскапризничался. Говорит, слишком туго у него горло повязано. Няня сняла фла­нельку, повернула ее на другую сторону, завя­зала по-другому и крепко поцеловала мальчика.
— Иди, играй.
Вошла тетя Варя.
— Кончила упражнение?
Сейчас кончаю,— сказала Мурочка.
Когда напишешь, оденься, мы пойдем гулять. Ник, ты останешься дома. Дмитрий, по­кажи своп дневник.
Через полчаса Дима, в новой гимназической шинели, и Мурочка уже чинно шагали с теткой по улице, заходили туда и сюда в магазины. Тетя Варя никогда не ходила с детьми в ограду, да и денек был морозный, серенький, и приятно было итти все вперёд да вперед.
Уже было поздно, когда они вернулись. Му­рочка сняла с себя башлык и шубку, поставила в уголок калоши и пошла убирать свои вещи в детскую.
Ник играл у стола в солдатики. Мурочка с удивлением оглянулась. Что-то новое было в детской. Что такое? Вот чудеса! Нянин сундук исчез. Вот отчего так странно. Му­рочка испугалась и потихоньку, на цыпочках, пробралась в кухню, где Аннушка, засучив рукава, протирала через решето вареный рис. — Аннушка, а где няня? Аннушка посмотрела на нее, вытерла нос об руку около локтя и сказала:
- Уехала няня.
- Уехала? Как же это? И не простилась!
Мурочка стояла пораженная. Ей вдруг вспо­мнилось, как няня крепко - крепко ее поцело­вала, когда они уходила гулять.
Так, значить, Варвары Степановны воля, - сказала Аннушка.
Уехала...—проговорила. Мурочка уныло. - И вещи увезла? Что же это? И два стула кто-то поставил как раз на то место, где сундук стоял.
Аннушка усердно протирала ложкой рис.
- Жисть наша, одно слово!—промолвила она в сердцах. - Нонича здесь, завтра там, как пылинка сухая. И что это за доля положена нам, грешным, Иисусе Христе. Живешь-живешь, себя не жалеешь, ан, глядь, не нужна стала, проваливай.




Мурочка со страхом глядела на Аннушку и как она раздраженно терла ложкой по решету. Она отлично поняла, что это про себя и про няню Аннушка говорила. Но нельзя было никак понять, какое отношение это имело к поездке няни в деревню.
Ведь там была дряхлая старушка, почти без ног, с палочкой ходила, и няня так плакала, что вот случится несчастье, умрет старушка без неё. И жалко было расставаться с няней, а все-таки ведь и старушку надобно пожалеть.
Мурочка постояла-постояла и заговорила:
—Только бы знать, когда она вернется. Ан­нушка, ты как думаешь, скоро вернется?
Аннушка нахмурилась и замолчала.
—Аннушка!—сказала Мурочка и тревожно заглянула ей в глаза.
Не велено говорить, и все тут. Уходи ты, Мурочка, к себе. Придет тетенька, осерчает.
Но Мурочку уже нельзя было выпроводить из кухни. Сердце у неё заныло, точно она пред­чувствовала, какая гроза готова была разразиться над нею.
—Аннушка, золотая, милая, скажи! Я не понимаю! Скажи мне.
И Мурочка залилась слезами.
Ах, матушки, беда мне с тобой!—про­говорила Аннушка.—Ведь сказано, не говорить. Ведь няня-то, Надежда-то Архиповна, распрости­лась, значит. Уж больше не придет. Мурочка всплеснула руками.
- Не придет?!
Варвара Степановна, слышь, немку наняли, немка завтра придет, ну, а няня уж к чему. Да иди, иди, матушка, как бы греxa с тобой еще не нажить. Варвара Степановна заругает.
— Ах, Аннушка! совсем ушла няня-то! — рыдая, бормотала Мурочка, присев на табу­ретку.
И плакала-плакала бедная девочка! Пришла тетя Варя, бранила Аннушку, бранила Мурочку, по Мурочке теперь все равно было, она не слу­шала ничего, плакала, плакала навзрыд, и в детскую пришла, села на стул, где стоял нянин сундук, и плакала, плакала!
И Ник разревелся, узнав, что няня ушла, и тетя Варя увела его к себе, махнув рукой на Мурочку, с которой, на этот раз она не могла справиться.
И Мурочка сидела на том меcте, где столько лет стоял иянин сундук, и, прислонив головку к холодной каменной печкe, плакала, плакала так, что нос и глаза и все лицо у неё распухли. А Дима стоял злой у окна и молчал, и на все приглашения и приказания тети Вари даже не двинулся с места.
Кончилось оно, золотое, мирное детство! Кон­чились ласки и задушевные беседы, тихие речи, добрые слова! Кончились радужные сказки и умилительные предания; прощайте вы все, — цари и царевичи, и Лебедь Белая, и Василиса Прекрасная, прощайте, подвижники древних лет, святой Филарет Милостивый! Прощай, няня, золотая, ненаглядная! Незаметно ты расто­чала свою нежность и ласку на детей, голубила, тешила их,— незаметно и ушла из их жизни... Прощай, дорогая! Прощай!

@темы: текст, С.Орловский (С.Н.Шиль), иллюстрации

---

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть третья. Главы IV-V

[telwen]

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть третья
Предыдущие главы:
Часть третья. Главы I-III

Глава IV

И он не ошибся в своем расчете. Не успел еще доскакать и до лесной опушки Игорь, как незаметно подкравшийся сон тяжело опустился на веки раненой девушки. Искусно забинтованное плечо почти не давало себя чувствовать сейчас. Было даже, как будто, хорошо и приятно лежать, так, молча, в тиши, без всякого движения, среди целого моря мягкого душистого сена, совершенно сухого внутри. Не долго боролась с обволакивающей ее со всех сторон дремой Милица и, устроившись поудобнее, завела глаза.

***

Она не помнила, долго ли, коротко ли продолжался ее сон, бесспорно, живительный и крепкий. Девушка проснулась внезапно от говора нескольких грубых голосов, звучавших, как ей показалось, над самой ее головой. Обеспокоенная этим шумом, Милица чуть раздвинула сено перед собой и выглянула через образовавшееся в нем отверстие.
И в ту же секунду отпрянула назад, подавив в себе крик испуга, готовый уже, было, сорваться с ее губ. Пятеро неприятельских солдат-австрийцев сидели и лежали посреди сарая вокруг небольшого ручного фонаря, поставленного перед ними на земле, На них были синие мундиры и высокие кепи на головах. Их исхудалые, обветренные и покрасневшие от холода лица казались озлобленными, сердитыми. Сурово смотрели усталые, запавшие глубоко в орбитах глаза.
Трое старших, один рыжий, с коротко остриженной щетиной и съехавшей на бок кепи, другой, черный, с испорченным оспой лицом, солдат и третий, совсем тощий, как скелет, белокурый, покуривали зловонные грошовые сигары, лежа на сене. Двое других, сидевшие в стороне — курили короткие трубки. Эти двое были еще очень молоды, особенно один из них, худенький и тонкий, совсем мальчик, с открытым, тоже немало уставшим и осунувшимся лицом, казавшимся, впрочем, гораздо менее озлобленным и сердитым, нежели y всех остальных. Его серые глаза смотрели не то задумчиво, не то грустно, и взгляд этих глаз, машинально блуждавший по стенам сарая, говорил о невеселых думах, наполнявших, по-видимому, сейчас эту юную голову.
Брошенные тут же винтовки и сумки с патронами да и самые позы австрийцев, комфортабельно расположившихся на отдых людей, говорили за то, что они пришли сюда не на минуту, a пробудут здесь, по всей вероятности, всю долгую ночь.

Эта мысль не оставляла Милицы, пока она разглядывала нежданных гостей, заставляя несказанно волноваться девушку. Ведь Игорь мог сюда вернуться каждую минуту и тогда бедному мальчику не миновать плена. И при одной только мысли о такой участи для своего верного товарища, сердце Милицы обливалось кровью. Было еще тяжелее оттого, что ей не представлялось никакой возможности предотвратить опасность.
— Господи, хотя бы уснули они! — с тоской говорила самой себе девушка, — тогда я постараюсь проскользнуть мимо них сонных и сумею, выбравшись из сарая, предупредить Игоря, захватив его на дороге. Но хватит ли y меня на это сил?
Она попробовала пошевелиться. Осторожно двинула рукой. Потрогала раненое плечо. Оно еще сильно болело, но уже далеко не так сильно, как прежде и двигаться ползком девушка могла, несмотря на эту рану. Значит, с этой стороны дело обстояло вполне благополучно. Оставалось только дождаться, пока не заснут непрошеные гости, и тогда уже со всевозможными предосторожностями попробовать выбраться из сарая. Но к несчастью, неприятельские солдаты, казалось, менее всего были склонны думать о сне... Рыжий притянул к себе сумку и, покопавшись в ней, вытащил оттуда небольшую бутылку.
— Вот, — произнес он на хорошо понятном Милице немецком языке, которым говорят и швабы, — вот выловил нынче из погреба пана Разеловича, что расстреляли нынче за чрезмерную приверженность к русским. Пана-то расстреляли, a погреба его да и всю усадьбу отдали нам в добычу. Что касается меня, то я там немало поживился и тем и другим... A уж насчет этого коньяка не погневитесь, коллеги, остатки. ..
И, сбив очень ловко концом своей сабли горлышко бутылки, он первый приложился к ней и стал тянуть из нее жадно, не отрывая губ. Выпив большую часть содержимого, он передал полуопорожненную бутылку ближайшему соседу. Тот тоже отпил немалую толику и сунул бутылку дальше соседу. Пятый солдат, которому осталось вина только на донышке, сердито брякнул пустой бутылкой об пол, предварительно поднеся ее к самому фонарю.
— Ничего нет больше, — проворчал он, кидая на своих соратников недоброжелательные взгляды. — Да и какое вино полезет на пустой желудок? Вот уже скоро двое суток, как y меня не было во рту ни хлеба, ни галет, питался кое-как и кое-чем. A все эти дьяволы русские виноваты — куда ни взглянешь, всюду они так и лезут отовсюду. На плечах наших врываются в укрепления и окопы.
— Это оттого, что сам сатана со всей своей гвардией помогает им! — захохотал грубым, резким хохотом рыжий солдат, на голодный желудок которого уже, очевидно, начинал действовать выпитый коньяк.
— Не люблю я их казаков особенно, — растягиваясь поудобнее на сене, ввязался в разговор третий. — Как звери какие-то влетят, врежутся нарубят, наколят и умчатся, словно шальные. Ничего не боятся, проклятые. Жизнь свою в копейку ценят.
— Это потому, что они очень храбры, — произнес юноша с задумчивыми глазами, сидевший в стороне и не принимавший участия в угощении рыжего.
— Однако, вы, коллега, того, знаете, полегче, не очень-то хвалите наших врагов, — сердито проворчал рыжий. — Не больно-то это патриотично, с вашего позволенья.
— Да я их и не хвалю вовсе. Я воздаю только должное их храбрости, про которую наслышана, я думаю, вся Европа.
— Тысяча дьяволов! И целуйтесь с вашими казаками и с вашей Европой, — неожиданно завопил рябой австрияк, и с такой силой хватил концом сабли по остаткам бутылки, что стекло, разбившееся на крошечные кусочки, разлетелось фонтаном во все стороны.
— Потише, коллега, потише, — остановил его рыжий.
Тот вскинул на товарища злые, угрюмые глаза.
— Вам хорошо говорить потише, — заворчал он, — вы основательно подкрепились в погребах расстрелянного пана, a каково-то мне, а? Во всяком случае, будь проклят тот, кто нарушил наш покой, бродя здесь с ручным прожектором. Бьюсь об заклад, что это был какой-нибудь шпион-галичанин, выслеживающий наши позиций, и попадись мне только этот молодчик, я вымещу на его шкуре и это бесцельное шатанье наше за ним и это ночное бодрствование в сырой скверной дыре! — уже совершенно оживившись, заключил рябой.
— Ну, что касается до бодрствования, то на это я вовсе сейчас неспособен. Поступайте, как знаете, детки мои, a я слуга покорный, маяться больше не желаю.
И, завернувшись в свою шинель с головой, рыжий австриец, находившийся, очевидно, в более благодушном настроении, нежели остальные его товарищи, благодаря выпитому коньяку, комфортабельно развалился на сене, посреди сарая. Его примеру последовал и другой, за ним и третий солдат.
— Это единственная умная мысль за всю нашу беседу, должен сознаться, — пробурчал и рябой австрияк, и вскоре его могучий храп оповестил остальных товарищей о самом основательном сне их собрата по оружию.
Очень скоро заснул и державшийся все время как-то в стороне от других и молодой австриец. Теперь все пятеро неприятельских солдат крепко спали, похрапывая, не только на весь сарай, но пожалуй что и на все поле.
— Пора... — сказала себе самой лежавшая без малейшего движения до этой минуты Милица и стала медленно выползать из своей «норы». Она слышала от слова до слова весь разговор австрийцев. Из него ей стало ясно, как день, что никого другого, как ее и Игоря, искали неприятельские разведчики, потревоженные светом их фонаря-прожектора y подножия холма. И поймай они теперь ее или Горю, им бы несдобровать обоим.
Солдаты голодны и озлоблены до последней степени, к тому же они сочтут их за шпионов и прости, прощай тогда их юная жизнь! Значит, необходимо во что бы то ни стало уйти отсюда, бежать и скрыться тотчас же... Бежать навстречу Игорю и сейчас же вместе с ним мчаться к своим, под надежную защиту своей роты, ставшей за короткое время такой близкой и родной.

И, не откладывая ни на один миг своего намерения, Милица осторожно выползла из своей засады и стараясь, почти не отрываться телом от земли, стала медленно, чуть заметно подвигаться к выходу из сарая, мимо спящих солдат. Крепко забинтованное плечо как будто онемело на время, и молодая девушка почти не чувствовала в нем никакой боли сейчас. A короткий, далеко не продолжительный сон, влил некоторый приток сил в ее ослабевшее тело и позволил ей двигаться вперед без прежней боли. Вот уже вся она показалась наружу. A приютивший ее так гостеприимно стог сена оказался уже на сравнительно порядочном расстоянии за ее спиной. Всего два-три аршина оставалось теперь между ней и дверью сарая. Еще несколько усилий, — и она на свободе.
Но как раз между выходом и все так же медленно и бесшумно подвигающейся к нему Милицей, раскинувшись беспорядочной группой, спали неприятельские солдаты. Надо было во что бы то ни стало, бесшумнее и быстрее миновать освещенное место, или же, что было еще лучше, протянуть руку и потушит фонарь.
Разумеется, в абсолютной темноте будет много удобнее проделать всю эту операцию, — промелькнуло новое решение в голове молодой девушки, и она не долго думая, порывисто протянула руку к фонарю.
Протянула и отдернула ее тотчас же назад с глухим, страдальческим криком. Невероятная боль в раненом плече, вдруг прорезавшая, как ножом, пораженное место, заставила вырваться этот стон из горла Милицы.

Как ни тих был этот крик, тем не менее, он долетел до ушей одного из спящих австрийцев.
— Wer da? ( Кто там?) — услышала злой спросонья окрик Милица и замерла без движения, обливаясь холодным потом, совсем плотно приникнув к земле.
В ту же минуту кто-то тяжело поднялся на ноги за ее спиной, свет фонаря неожиданно запрыгал по сараю и сразу ударил ей прямо в лицо. И одновременно с этим громкий хохот грубо разразился над ее головой.
— Ба! Вот-то не было печали! Мальчишка-галичанин! Ты откуда? — прозвучал над головой.
Милицы уже знакомый ей голос рыжего австрияка, и прежде чем она могла опомниться и успеть вскочить на ноги, две руки подхватили ее, вскинули на воздухе и с грубой силой поставили на землю.
— Эй, вы, сони! — повысил он голос, обращаясь по адресу остальных спящих товарищей, — продерите глаза, не видите, разве? Я поймал шпиона... Просыпайтесь живее, сонные кроты!

Глава V

Все четверо остальных вскочили на ноги, как по команде, заспанные, злые на то, что потревожили не в пору их сон. Они окружили Милицу и смотрели на нее, выпучив глаза. Рыжий австриец снова схватил ее за руку и стал допрашивать:
— Ты откуда? Из какой деревни? За кем шпионил? Что удалось разведать? Ты, что ли, разгуливал здесь с фонарем? Отвечай же, если не хочешь быть повешенным тотчас же на первом суку без суда и расправы.
И, так как бледная, без кровинки в лице Милица стояла молча, не произнося ни слова, к ней подскочил другой солдат и, в свою очередь толкнув ее в спину, произнес с насмешливой улыбкой, заглянув ей в лицо:
— Слушай, мальчуган, ты, говоря по совести, отвечай-ка уж лучше. Не выгодно тебе, клянусь Мадонной, ссориться с нами. Поймали мы тебя на самом месте преступления, так уж все улики, значит, налицо и тебе не миновать петли, если не принесешь чистосердечного признания, и не. расскажешь нам зачем пожаловал сюда, и что тебе удалось узнать и разведать.
— Да, что вы, Шварц, пристали к мальчугану, когда он вовсе вас, может быть, и не понимает даже, — неожиданно вмешался в разговор тот самый, державшийся особняком, юный солдат, который привлек на себя с первой же минуты внимание Милицы.
— По-нашему не понимает? Гм! — отвечал рябой. — Ну, в таком случае, это несколько меняет дело... Вы сами галичанин, Грацановский, и сумеете допросить, конечно, этого маленького бездельника на вашем варварском языке.
— Что вы хотите этим сказать, Шварц? — грозно нахмурился тот, кого звали Грацановским.
— Не больше того, что уже сказал, милейший. Не придирайтесь же к словам, коллега, если не хотите, чтобы я расправился тотчас же с вашим соплеменником по-свойски. Ну же, приступайте, что ли, вам говорят, — грубо заключил свою речь рябой австриец.
Полным презрения взглядом молодой Грацановский смерил обидчика, потом обратился к Милице на смешанном, странно звучавшем, наречии Галицкого края.
— Послушай, мальчуган, от твоего ответа будет зависит жизнь или смерть. Но для того, чтобы надеяться на первую, ты должен отвечать на все наши вопросы самым чистосердечным образом. Понял меня?
— Понял, — едва не вырвалось из груди Милицы, но она вовремя спохватилась и сжала губы. Как молния мелькнула в ее голове мысль что самое лучшее, что будет при ее теперешнем положении — это молчание. Ведь по-галицийски говорить она не умеет, и лишь понимает этот язык с грехом пополам. Если же она обнаружит знание немецкого языка, то этим попадет, конечно, еще в большую беду; уж тогда-то ее примут за шпиона наверняка, потому что, какой же крестьянский подросток из Галицийского края, не зная своего родного языка, будет знать немецкий? Разумеется, всего лучше будет молчать.
По-прежнему бледная и потрясенная стояла она посреди окружавших ее солдат. Сердце шибко-шибко колотилось теперь в груди Милицы. Страх за Игоря, за возможность его появления здесь каждую минуту, почти лишал ее сознания, холодя кровь в жилах. Чутким ухом она неустанно прислушивалась к малейшему шороху, раздававшемуся за стеной сарая, стараясь уловит среди ночных звуков знакомый ей топот коня.
A ночь уже таяла понемногу и смутно намечался на востоке слабый рассвет.
Между тем, двое озлобленных на нее за это упорное молчание австрийцев после короткой паузы снова приступили к расспросам. Особенно усердствовал рябой солдат с исключительным, казалось, недоброжелательством относившийся к Милице.
— Ну, что же, долго нам еще тебя умаливать? Развяжешь ли ты, наконец, свой скверный язык? — крикнул он и изо всей силы ударил прикладом ружья о землю.
Милица вздрогнула от этого неожиданного грубого движения и подняла на него испуганные глаза. Но ни одним словом не отозвалась на эту выходку.
Тогда рыжий, указывая на нее пальцем, проговорил, отчеканивая каждое слово:
— И о чем тут разговаривать долго, я не понимаю. Мальчишку поймали с поличным. Ясно, как день, он шпионил за нами. Да и видно по всему, что он переодетый барчонок: ишь руки y него какие нежные, без единой мозоли, барчонок и есть, видать сразу. Много их развелось, таких барчат-шпионов, которые помогают на каждом шагу проклятым русским. Ну, a раз шпион — y нас суд короткий: расстрелять и баста.
— Расстрелять! Расстрелять, понятно, и без промедления! — подхватили и остальные солдаты.
Милица невольно похолодела от этих криков. Неужели же они убьют ее, приведут в исполнение их страшную угрозу? Она дышала теперь тяжело и неровно; ей не хватало воздуху в груди. Страдальческими глазами обвела девушка мучителей и неожиданно остановилась взглядом на лице молодого солдата-галичанина. Их глаза встретились и на минуту юноша опустил свои. В следующий же миг он поднял их снова и заговорил, обращаясь к остальным:
— Как можем мы расстрелять мальчика, почти ребенка, да еще без всякого суда и разрешения начальства? Смотрите, не влетело бы нам!
— Вот тебе раз! Что это вам пришла за ерунда в голову, мой милейший коллега, — загоготал своим грубым, резким смехом рябой австриец. — Да сами-то мы не начальники здесь разве, если желаете знать? В этом сарае, по крайней мере?
— A все-таки неудобно как-то. И что касается меня, то я ради общего же блага посоветовал бы отложит это дело до утра. A утром отвести мальчика прямо к лейтенанту фон Шульцу.
И, произнеся эти слова, Грацановский снова взглянул на Милицу беглым взглядом. Робкая надежда шевельнулась в сердце последней. Она инстинктивно почувствовала, что молодой солдат на ее стороне и слабая краска румянца окрасила ее щеки.
Вдруг рябой австриец тяжело бросился в сено, сладко зевнул во весь рот и, потягиваясь, протянул внезапно размякшим голосом.
— И то правда: расстрелять его мы всегда успеем, a сейчас, ей Богу же, чертовски хочется спать. Свяжите мальчишку и пусть ждет своей участи до рассвета. Но что хотите, a не к каким лейтенантам фон Шульцам, по-моему, не стоит его тащить, управимся и своими силами, право, нечего из-за такой мелюзги беспокоить господина лейтенанта.
И прежде чем могла опомниться Милица, двое солдат схватили ее и крепко скрутили ей, Бог весть откуда взявшимися, веревками руки и ноги. Третий, так грубо и резко толкнул ее, что она не устояла на связанных ногах и, потеряв равновесие, тяжело упала на землю

***

Теперь крепко связанная по рукам и ногам Милица лежала в тесном кругу ее врагов. Веревки до страшной боли перетягивали ее суставы, врезаясь в тело. Все члены ее затекли и онемели. A в открытую дверь сарая понемногу уже врывался серый белесоватый рассвет, предвестник скорого утра. Все настойчивее, все яснее прорывала ночную мглу его резкая полоса на востоке.
Без дум, без надежд, без желаний лежала девушка, машинально прислушиваясь к богатырскому храпу солдат. Ни страха, ни муки не испытывала она сейчас. Впереди было все так ясно и определенно...
С наступлением утра ее расстреляют эти спящие, пока что, мирным сном звери. И это было именно то, в чем она уже не могла сомневаться ни под каким видом. О, она была готова хоть сейчас расстаться с жизнью. Ведь ее смерть спасет Игоря от несчастья. Он, конечно, услышит выстрелы с дороги, и вернется сюда уже не один, a со значительной частью русских солдат-храбрецов, которые и перехватают неприятеля, накрыв его здесь. О собственной жизни Милица как будто и не жалела вовсе. Ей было все как-то безразлично сейчас. Тупое, холодное равнодушие застилало сознание... Какой-то туман заволакивал мысли и снова, после долгого промежутка времени, ныло раненое плечо. Какие-то уродливые кошмарные образы всплывали поминутно в мозгу мешая сосредоточиться мыслям... Цепенело усталое и неподвижное тело... Сознание то уходило, то возвращалось к ней снова, выводя и прогоняя неясные, жуткие видения...

***

И вот в одно из таких мгновений она ясно почувствовала, что отделяется от земли. Чьи-то сильные руки поднимают ее с сена... Ее отяжелевшая голова опускается на чье-то плечо... Сквозь полусознание мелькают лица спящих австрийцев перед глазами... Бледный свет фонаря слабо мигает, борясь с серым рассветом раннего утра... Вдруг, свежая, холодная струя воздуха врывается ей в легкие, приятно холодит голову, будит сознание, бодрит тело, и Милица приподнимает с трудом веки, сделав невероятное усилие над собой.
Нет никаких сомнений, она вне сарая. Ни спящих солдат, ни бледного фонаря нет уже перед ней. В серых сумерках осеннего утра слабо намечается поле... Там справа холм, гора, вернее, открытая ими, ей и Игорем, нынче ночью. Но она пуста, увы! На ней нет и признака русских батарей... Значит, не успел Игорь, значит ...
A впереди лес, болотистый лес, который они проскакали в сумерки с тем же милым Игорем на лихом «венгерце». Но куда же и кто ее несет, несет прямо по направлению леса и русских позиций?
С трудом она поворачивает голову. Перед ней мелькает знакомое, едва обозначающееся в первых проблесках утра молодое лицо, задумчивые глаза, угрюмо сдвинутые брови, ввалившиеся щеки... И что-то с силой ударяет в самое сердце Милицу... Неужели же она спасена? Усталый мозг делает усилие понять, припомнить... Конечно так: она знает его, своего спасителя. Это — молодой галичанин, бесспорно он... И как бы в подтверждение своих догадок, она слышит тихий, чуть слышный шепот:
— Не бойтесь ничего. Я вас не выдам... Вы вне опасности. Донесу до леса и оставлю на опушке. Спешите до рассвета достичь ваших окопов. Да не смотрите на меня с таким испугом. Я — Грацановский, галичанин, поляк, принужденный стать в ряды ненавистных мне швабов против единокровных братьев-славян. Принужденный потому только, что имел несчастье родиться в стране, подначальной австрийскому императору. Но клянусь моей славянской кровью, я еще ни разу не разрядил винтовки с целью убийства одного из братьев-русских или поляков Российской Польши. И я жду только мгновенья, когда победят русские орлы... Жду с замиранием сердца.
— О, вы великодушны! Вы спасли мне жизнь, — перебила Милица юношу, глядя признательными глазами ему в лицо.
— Не благодарите меня. Каждый на моем месте сделал бы то же самое. В этом нет никакой заслуги. Вы сможете, однако, идти? Дайте я опущу вас на землю и обрежу эти ужасные веревки. Вот так.
И говоря это, юный солдат выхватил саблю из ножен и одним осторожным движением ее освободил перетянутые тонкой, впивающейся в тело, бечевкой ноги Милицы, другим таким же быстрым и таким же осторожным движением он освободил ее руки.

Девушка с наслаждением расправила закоченевшие члены. Счастливое сознание того, что она снова свободна, что может идти к своим, захватило всю ее неудержимым потоком. И виновник этого счастья, этой свободы являлся великодушный неприятельский солдат, рисковавший, может быть, собственной жизнью, спасая ее. Ведь узнай кто-либо из оставшихся там, в сарае, его однополчан об его поступке, разумеется ему несдобровать: сочли бы за изменника и предали бы полевому суду, то есть расстреляли бы без сожаленья. A он не побоялся ничего и смело пришел к ней на помощь.
Все это Милица поняла прекрасно и, желая еще раз от всего сердца поблагодарит благородного юношу, живо обернулась к нему с протянутой рукой.
Каково же было ее удивление, когда она не нашла уже подле себя молодого галичанина. Только легкий шум удаляющихся шагов и треск сухих веток под ногами возвестили девушке о его спешном исчезновении.
— Благословляю тебя! Благословляю всем моим сердцем, всем существом моим, чуткий, добрый, благородный юноша! — мысленно послала вслед ушедшему растроганная и потрясенная Милица.
A кругом нее уже теснился лес, весь изрытый болотами, засеянный сплошь мелкими кустарниками, испещренный кочками и канавами на каждом шагу. Заметно намечались уже в приближающихся медленными шагами бледных утренних осенних сумерках деревья.
Смутно помня дорогу к русским позициям, Милица, не теряя времени, поплелась по ней. Отекшие от бечевок ноги все еще не могли служить ей, как следует. Да и общая слабость мешала быстро и бодро подвигаться вперед. К тому же, раненое плечо ныло все нестерпимее, все больнее и по-прежнему каждый шаг, каждое движение девушки болезненно отзывались в ране, и по-прежнему туманились и неясно кружились мысли, и прежняя странная тяжесть наполняла голову. С трудом передвигая ноги, она подвигалась вперед.

Сырой утренний туман стлался на несколько вершков от земли, пронизывая девушку насквозь своей нездоровой влагой. Начиналась лихорадка. Дробно стучали зубы Милицы в то время, как все тело горело точно в огне. И сама радость избавления от смерти, заполнившая ее еще в первую минуту свободы, теперь исчезла, померкла. Она делала страшные усилия над собой, чтобы подвигаться вперед в то время, как чуткое, напряженное ухо то и дело прислушивалось к окружающей лесной тишине.
Все казалось, что вот-вот раздастся поблизости лошадиный топот и она увидит скачущего к ней на «венгерце» Игоря. Но прежняя тишина царила кругом. A силы Милицы все падали и падали с каждым шагом. Голова кружилась сильнее, лихорадка усиливалась с каждой минутой. Острые, ледяные струйки холода пронизывали насквозь, Дрожа и стуча зубами, она, потеряв последние силы, прислонилась к стволу дерева, не будучи в состоянии идти далее.
И почти в ту же самую минуту страшный удар неожиданно потряс Землю. За ним другой, третий... И скоро весь лес задрожал от пушечной канонады. В мозгу Милицы мелькнуло последней сознательной мыслью:
— Это австрийские орудия бьют по нашим. Наши идут в атаку... Господи, помоги им!
И она, обессиленная в конец, медленно опустилась на мокрую траву.

Глава VI

Прежней дорогой, все тем же бешеным аллюром домчался Игорь Корелин до русских позиций еще задолго до утреннего рассвета. Солдатики спали богатырским сном под прикрытием своих окопов. Только наряды часовых маячили вдоль линии русских позиций.
Не доезжая нескольких шагов до землянки, в которой находились офицеры его роты, Игорь осадил взмыленного венгерца и соскочил на землю.
— Кто тут? — послышался голос Павла Павловича Любавина, и через минуту небольшая, плотная фигура офицера выросла перед юношей в темноте.
Игорь подробно и обстоятельно доложил о результате ночной разведки.
— Прекрасно! Прекрасно! Весьма ценные сведения... Молодчинище! — дружески потрепав его по плечу, произнес капитан. — A теперь еще одна услуга, мой мальчик. Вы поскачете к генералу и попросите доставить тотчас же самым ускоренным образом орудия на тот, открытый вашей разведкой, холм. Ну, с Богом. Ведь ваш конь еще не утомился, я полагаю?
— Никак нет, господин капитан.
— И вы твердо помните положение холма?
— Так точно.
— Так поезжайте же скорее и возвращайтесь сюда снова. Мне необходимо знать что мне ответит наш генерал. Подождите, я вам дам записку.
Любавин исчез на минуту в глубине землянки, где скоро засветился огонек… Вскоре он появился снова перед Игорем и протянул тому какую-то бумажку. Игорь тщательно спрятал ее y себя на груди.
— Я посылаю снова вас, потому что не могу послать никого из солдат: каждый штык на счету, каждая рука дорога при данном положении дела... — произнес он не без некоторого волнения в голосе. — На рассвете должен произойти штыковой бой... Возвращайтесь же скорее. Я должен вас видеть здесь до наступления утра. И не вздумайте провожать к горе артиллерию. Я им точно описал путь к ней со слов вашего донесения; они сами найдут дорогу; вы будете нужнее здесь. Ну, Господь с вами. Живо возвращайтесь ко мне, мой мальчик.
Игорю оставалось только повиноваться в то время, как сердце его сжалось в комочек, лишь только он услышал отданный ему новый приказ, новое поручение, благодаря которому отлагалась на неопределенное время его поездка за раненой Милицей.
Сначала он страшно обрадовался, что его командируют к генералу. Юноша помнил прекрасно, что сарай, в котором он оставил раненую девушку, находился всего в какой-нибудь полуверсте от горы. Стало быть он, служа проводником командируемой туда батарее и доведя артиллеристов до холма, найдет возможность завернуть по дороге за дорогой раненой. И вот новое разочарование! Капитан Любавин требовал его обратно сюда. И впервые недоброе чувство шевельнулось на миг в сердце Игоря.
— Почему Любавин даже не спросил про Милицу? Почему не поинтересовался судьбой второго своего юного разведчика? Господи, до чего ожесточает людей война! До чего она делает людей бесчувственными к чужому горю! — пронеслось было в мозгу Игоря, но он тотчас же отогнал от себя эту мысль. Он понял, что голова Павла Павловича кипела теперь заботами о предстоящем бое, работала над всевозможными комбинациями, как лучше и при том жалея людей выбить неприятеля из его позиций. И, разумеется, ему было не до других. Разумеется, он мог в эти минуты забыть даже о существовании второго своего разведчика, успокаивал себя Игорь.
Теперь он снова стрелой несся по пути к деревне, находившейся в нескольких верстах отсюда и занятой штабом отряда. Ночь уже начинала понемногу таять, выводя первый рассвет раннего утра.
— Милица... Мила... Что-то сейчас с тобой? Как-то ты себя чувствуешь, как переносишь свою рану? — проносилось так же быстро, под стать бегу лошади, в голове юноши. — Скорее бы уж, скорее бы сдать поручение, привезти ответ и мчаться, мчаться за ней, — болезненно горело тревожной мыслью y него в мозгу.
Все остальное промелькнуло так быстро, что Игорь не успел и опомниться. Казаки встретили юношу на полпути к селению, занятом штабом корпуса, и проводили его к генералу. Потом спешно поднялась орудийная прислуга и, поставив на моторы и автобусы пушки и пулеметы, быстрым ходом выкатили из деревни. Впрочем, конца сборов Игорь уже не видал. Он спешил обратно к окопам. Как во сне пронеслось перед ним умное, энергичное лицо встретившего его генерала, героя, отличившегося уже во многих боях, его добродушно-простая, ясная улыбка, которой он подарил юношу, окинув взглядом вошедшего в избу Игоря.
— Доброволец разведчик? Такой юный? Сколько же лет? Всего семнадцать? Хвалю. Молодец. И уже кавалером почетного ордена? Горжусь юным героем, служащим y меня под начальством. Спасибо, голубчик!
И он отечески потрепал по плечу Игоря. Потом наклонился к нему и поцеловал его.
В другое время юноша пришел бы в неописуемый восторг от этой похвалы и ласки заслуженного боевого генерала. Теперь он лишь смущенно улыбался в ответ, и лишь только ему вручили записку, вскочил на лошадь и помчался в обратный путь, то и дело пришпоривая измученного «венгерца».
Уже заметно рассветало, когда усталый конь домчал его снова до его роты к русским передовым окопам.
Еще не доезжая до них с полверсты расстояния, Игорь услышал первый выстрел неприятельской батареи. Там, на стороне австрийцев, снова замелькали огни. Следом за первым ударом пушки прогремел второй и третий... Потом еще и еще... Без числа и счета... Теперь уже безостановочно гремела канонада, раздавались те самые удары, что слышала в лесу Милица. Что-то тяжело, с оглушительным гулом плюхнуло на землю позади Игоря и страшный треск разорвавшегося снаряда, рассыпавшегося сотнями осколков, раздался всего в нескольких аршинах позади него. Лошадь рванулась в сторону, встала на дыбы и вдруг неудержимой стрелой, как дикая, понеслась по пути к окопам.

***

Следом за пушечными выстрелами, за гулом и треском разрывающихся снарядов, засвистела, завыла шрапнель, затрещали пулеметы, зажужжали пули. В прояснившейся дали, в первых проблесках рассвета то и дело теперь вспыхивали огни... Бело-розовые облачка австрийской шрапнели поминутно взлетали к небу над русскими окопами.
Смелее, ярче наметилось утро. А вместе с ним сильнее загремела канонада неприятельских батарей. Снова задрожала земля от непрерывных громыханий пушек. Чаще, нежели накануне, тяжело шлепались снаряды впереди и сзади русских окопов, засыпая их градом осколков. Иные попадали по назначению, всюду сея гибель и смерть, десятками и сотнями выводя людей из строя. Серые, скромные герои умирали геройски под адский гул рвущихся гранат, под треск пулеметов и рев шрапнели. Все чаще и чаще появлялись теперь санитары с носилками и выносили из окопов раненых и убитых. Стоны страдальцев непрерывно заглушались адским гулом пальбы и ружейного треска.
Игорь, бледный, нахмуренный и сурово сосредоточенный, с крепко стиснутыми зубами, перебегал от одной группы солдат к другой, всюду поспевая, всюду оказывая помощь.
— Испить бы малость... — просит вспотевший в непрерывной работе стрелок, утирая левой рукой пот, обильно струившийся с лица, a правой пристраивая винтовку на валу окопа.
Едва дослушав последнее слово, Игорь захватил находившийся тут же чайник и помчался к канаве, наполненной дождевой водой; почерпнув ее, он вернулся в окоп и подал воду солдатику.
— Спаси тя Христос, паренек. Истинно ублаготворил душеньку, — духом осушая чайник, поблагодарил тот.
— Заряди-ка запасную, дите, — просит другой, протягивая ему винтовку.
С тем же сосредоточенным лицом юноша под тучей жужжащих над его головой пуль заряжает ружья. И среди всей этой непрерывной горячки, работы в пекле самого ада, в соседстве смерти, он не перестает думать о Милице ни на один миг.

Разнося питье и патроны, заряжая ружья, помогая перевязывать раны, юноша томился непрерывной мукой страха за участь раненого друга. ехать к ней сейчас нечего было и думать: пули тучами носились над полем; тяжелые снаряды неприятельских гаубиц то и дело ложились здесь и там, вырывая воронками землю, осыпая дождем осколков все пространство, отделяющее два неприятельских отряда один от другого.
Да к тому же не на чем было и ехать теперь.
Венгерец, разнесенный на части шальной шрапнелью, давно уже исчез с лица земли. Пробираться же медленно ползком под этим свинцовым градом взяло бы немало времени. Теперь же каждая минута была дорога. A между тем раненая и беспомощная Милица могла уже давно умереть. — «Я виноват, я виноват. И буду виноват один в ее гибели. Потому что, сам толкнул ее, слабую девушку, на этот тяжелый боевой путь. И нет мне прощения», терзался ежеминутно бедный юноша. Да и не одного Игоря тревожила участь его друга.
Солдаты то и дело, несмотря на горячку боя, осведомлялись о втором «дите». Онуфриев, тот несколько раз заставлял повторит Игоря рассказ обо всем происшедшем с «младшеньким» разведчиком», как он называл иногда Милицу или Митю Агарина, и этими расспросами еще более бередил душу Игоря. Чтобы забыться хот немного, юноша хватал винтовку, проворно заряжал ее и посылал пулю за пулей туда, вдаль, где намечались при свете молодого утра синие мундиры и металлические каски немцев, соединившихся с их верными союзниками.

***

A бой все разгорался с каждой минутой...
— Эй, братцы, тяжко... — срывается где-то близко, совсем близко по соседству с Игорем, и молоденький, безусый солдатик валится, как подкошенный, выронив из рук ружье.
Игорь бросает винтовку и стремительно кидается к раненому. Быстрыми, ловкими руками открывает он походную сумку стрелка, достает из нее пакет с перевязочными средствами и живо делает перевязку, предварительно взрезав рукав рубахи, прикрывающей окровавленные лохмотья того, что за минуту до этого носило название человеческой руки. Потом бежит разыскивать санитаров, сдает им раненого и снова возвращается на свое место. И снова хватается за ружье... О, сколько времени пройдет, пока не окончится эта неравная борьба наших чудо-богатырей с вдвое сильнейшим врагом и он получит возможность отправиться туда, где его ждет раненая Милица... Бедная детка! Вероятно она думает, что он, Игорь, или сам погиб, или вовсе забыл и думать про нее в пылу, в горячке сражения. Ведь непрерывный гул пальбы наверное разбудил ее. Ах, если бы она могла знать и ведать, в каком аду кромешном он находится сейчас!
И как бы в подтверждение его мыслей где-то рядом, совсем близко, за окопом с оглушительным треском разрывается снова тяжелый снаряд, и тысяча осколков взлетает на воздух. Густой черный дым на время застилает все кругом. Когда он рассеивается, Игорь видит: глубоко в землю уходит воронко образное отверстие, вырытое снарядом; ближайшие деревья выворочены с корнями... Камни, находившиеся на краю окопа, с силой отброшены дальше. Кто-то глухо стонет подле, и четыре изуродованные человеческие тела слабо барахтаются на земле... На плечо потрясенного Игоря опускается загрубелая, мозолистая рука Онуфриева.
— Ступай, дите, ступай... Не равен час, и тебя пристукнет, — сурово говорит он, нахмурив брови.
К месту катастрофы спешит Любавин.
— Санитаров! Носилки! — слышится знакомый охрипший среди этого ада голос офицера, и он первый наклоняется к ближайшему раненому солдату.

@темы: текст, Игорь и Милица, повести, Чарская, иллюстрации

---

История Мурочки. Повесть С.Орловского

[change-ange]

История Мурочки. Повесть С.Орловского

Типография Т-ва М. Д. Сытина, 1907г.


ГЛАВА ПЕРВАЯ

I.
Героиня.

История Мурочки еще невелика. Мурочке всего тринадцать лет.
Если вы не поленитесь пройтись по дорожке и заглянуть за кусты лиловой сирени, которые так пышно цветут, вы увидите ее. Она сидит на скамейке с книжкой. Она сплела тоненький веночек из белой кашки и еще какнх-то белых цветов и надела себе на голову. И уже забыла про него: так поглощена чтением;
Её двоюродный брат Роман подкрадывается сбоку и неожиданно захлопывает книгу. Му­рочка сердится, вскакивает, бежит догонять его, чтоб отшлепать его книжкой. Но у Романа ноги гораздо длиннее, чем у ней, и он бла­гополучно домчался до балкона и бросился на диван в то время, как Мурочка еще бежит по саду.
В саду весна.
Пышная лиловая сирень цветет. На лужайках ковер желтых одуванчиков, с которыми воюет дядя. Шиповник украдкой расцветает у забора. А главное—небо-то какое синее, глубокое!
Сладко, дивно дышится в саду и в полe,
Белые облака бегут по небу. Солнце то по­кажется, то опять скроется, играет в прятки. Дядя поглядывает на облачка и укоризненно качает головой: ну, какой от них толк? А дождь-то как нужен!
Мурочка теперь уже привыкла к этим разговорам о дожде и погоде и тоже радуется, когда сизая, хмурая туча вылезет из-за леса и начнет ползти - ползти к ним. Чудовище!.. А еще лучше, когда утром проснешься—глядь! - небо серенькое и дождик прилежно сеется на мокрую травку. Дядя ходит довольный, насвистывает песню, надевает высокие сапоги и отправляется куда-то...
На балконе Роман лежит на диване и смеется. Накрывают на стол. В столовой Женя занимается с двумя меньшими. Надежда Ива­новна, которую и старшие называют мамой (хотя она приходится мачехой Женe и Роману), ходит из кухни на балкон с кувшином молока.
Кончайте, господа, пора обедать,—говорит она.
Ваня и в особенности Катя радешеньки. Женя закрывает тетрадку и отмечает в учебнике, сколько нужно выучить на завтра из таблицы умножения.
Роман кричит с балкона:
- Микробы, обедать!
Начинается возня на балконе. Роман борется с Ваней. Ваня вырывается и мчится в сад, где налетает на идущего отца. Отец проходит в свою комнату умыться. Мать усаживает ма­лышей за стол, завязывает им салфетки.
Женя сидит рядом с Мурочкой. Приходит Григорий Степанович и садится возле них.
- Кто это тебя так увенчал?— смеется он, глядя на белый веночек в волосах племян­ницы, съехавший на бок.
Мурочка, красная, снимает его и бросает в сад.
- Цветы и стихи, стихи и цветы, - насмешливо бормочет Роман.
- Вовсе не стихи,— говорит Мурочка, - а просто, я думаю, всем людям надо хоть один раз прочесть Лермонтова.
Женя вступается.
- Ты не читал?
- Hет.
- Что-то удивительно. Студент, и вдруг не знать.
- А как же на экзаменe отвечал?—задорно спрашивает Мурочка.
— Этих билетов не знал, гдe стихи.
Девицы фыркают.
- У нас в седьмом классe проходили,— говорить Женя авторитетно.
Надежда Ивановна восклицает:
— Что же каши никто не берет! Вчера гово­рили, что давно ячневой каши не было.



Григорий Степанович начинает рассказывать о вчерашнем деревенском сходe. Школу но­вую затеяли в Горбатовке, и Женя очень за­интересована ею. Жене остался всего год в гимназии, потом она мечтает сделаться горбатовской учительницей. Надежда Ивановна, которая тоже была учительницей до своего замуже­ства, не менеe Жени интересуется новым делом. Уж сколько раз они вдвоем обсуждали его.
И теперь какая радость, что горбатовская школа, вероятно, осуществится!..
После обеда Роман, который целое утро сидел у себя в мезанине и писал, объявляет, что нужно промяться и сходить всем в лес.
— В лес! в лес!—пищит Катя.
Она вертится волчком на балконе, юбки её разлетаются, как у танцовщицы. Она любит кружиться, когда чему-нибудь рада. Ваня бежит к себе наверх за перочинным ножиком: хочет вырезать в лесу хлыстик. Надежда Ивановна суетится с Мурочкой. Они укладывают в корзинку хлеба и крутых яиц. Женя до­стала детское верхнее платье и затягивает его в ремень вместе с пледом. В лесу так хо­рошо, наверное, останутся долго, как бы детям не простудиться.
Григорий Степанович с ними не пойдет: он ушел к себе отдыхать.
Пока все суетится, Роман сидит на балконе и тренькает на гитаре. Он мастер петь.

«Лодка моя легка,
Весла большие...»

напевает он, пощипывая струны.
Ну уж, Рома, оставь, а то когда же соберешься,—говорит Женя и отнимает у него гитару. Он молодецки надвигает фуражку, на
самый затылок и берет стянутый в ремень
тючок.
Сверху бежит, сломя голову, Ваня, и все отправляются, наконец, в лес, куда просто ру­кой подать из сада: минут 15 ходьбы.
А небо-то — синее, глубокое! А воздух-то какой! Трава как щелк, а как выйдешь из сада—простор, зеленые поля во все стороны - рожь и пшеница, и овес голубоватый и еще короткий, как щетка, а справа выгон, где па­сется стадо.
Но еще лучше в зеленом, свежем, прохладном лесу. Уж тут так хорошо, что и рассказать невозможно!



II.

История только еще начинается.

И не снилось Мурочке, что она попадет в Горбатовку. Деревню она увидела в первый раз в тот день, когда ей минуло тринадцать лет.

Мурочка родилась в высоком, мрачном каменном доме. В этом доме прошли первые годы её жизни,
Конечно, она не помнит их, но отец говорил, что жили они тогда в городе зиму и лето, по обыкновению. Кормилица, а потом няня носили Мурочку на руках в ближайший садик при церкви, в „ограду", как они говорили. Садик был невелик, и дорожки его были замощены плитами, как тротуары. Но все-таки тут была зеленая травка и зеленые деревья, и можно было посидеть на зеленой скамеечке и поиграть песочком.
Нянюшки и мамушки сидят себе на скамейках, разговаривают, перемывают косточки господам, сплетничают, жалуются.
А дети заняты. Те, что поменьше, играют у кучи желтого песку под высокой белой ко­локольней, лепят пироги, печки, города и кре- поста с глубокими рвами. И богатые и бедные отлично веселятся вместе.
Большие дети, которые умеют уже играть, держатся тоже вместе,— и нарядные и простые, и с перчатками и без перчаток. Раскраснеются, как маков цвет; щечки так и пылают. Играют в кошки-мышки, в горелки, в пят­нашки, в прятки. Хорошо прятаться за коло­кольню, за пристройку у её стены, где сложены дрова, за скамейки и за нянюшкины широкие юбки.
Визг, писк, смех, иногда ссоры и слезы.
Но как тут обижаться и плакать, когда так чудно хорошо играть на открытом воздухе? Вот уже бойкая девочка иабирает компанию для новой игры. Все становятся в кружок, и девочка ходить вокруг и поет:

«Заря-заряница,
Красная девица...»

А там три мальчика, из которых двое— братья Мурочки, играют в лошадки, и серди­тый кучер без жалости хлещет своих ло­шадей.
Мурочка опоздала и не захотела играть в зарю-заряницу. Пришли две девочки, дочери соседнего булочника, две прехорошенькие розовые немочки с светлыми косичками и голубыми глазами. Их зовут Розочка и Минна. Мурочка очень любит их. Они веселые, никогда не де­рутся, не дуются, а бегают как шибко! И вот втроем они затевают свою игру — пятнашки, Нужно сосчитать, кому догонять. Мурочка начи-нает, как учила ее няня:

«Первенчики, другенчикп,
Чикири, микири,
По кусту, по насту,
По лебедю—коренью,
Свистень—корень,
Татарский ворот,
Шапка—татарка,
Зеленчик—вон!»

Минна — пятнашка. Мурочка и Роза бегут от неё в разные стороны. Потом они втро­ем вступают в большую игру в кошки-мышки, и нельзя даже сказать, как они весе­лятся.
Время идет, плывет, уходит... Вот уже протяжно и гулко ударили к вечерне: «дон!..» Загудел воздух. И солнца уже нет. Давно спряталось оно за высокие дома, только никто этого не заметил. «Дон!.. дон!..» гудит боль­шой колокол. Мурочка закидывает голову назад и хочет увидеть того, кто звонить там, наверху. Но никого не видать; точно колокол сам собою гудит и звонить.
Розочка и Минна прощаются. Мама пришла за ними. Мурочке скучно. Нянюшки и мамушки зашевелились, кое-кто уходить уж собирается. Няня зовет Диму и Ника, зовет Мурочку, и они выходят из ограды и лениво и нехотя идут домой но большой улице, где нет ни единого деревца, где стоять с двух сторон высокие, мрачные каменные дома, гдe каменные мостовые и каменные тротуары, и где хлопот­ливо бежит и звонить красная конка.


III.
В царcтве Мурочки.

Мурочке семь лет. Дима старше её на два года и совсем уже большой мальчик, учится в школе. Ник еще мал, он меньше сестры, толстый бутуз, трехлетний буянь и задира.
Дома у Мурочки и хорошо и худо. Хорошо в детской, где они втроем спят, и няня тоже на своем сундуке за печкой. Хорошо играть всем вместе, слушать нянины сказки вечерком, в полутьме, когда только лампадка теплится перед образами. Мурочка давно знает наизусть все нянины сказки: и про Василису Прекрасную, и про морского царя, и про лебединых дев, которые по утрам скидывают у реки свои белые перистые сорочки и становятся царевнами... Чего-чего не знает она! А все-таки каждый раз жмется, к няне и трепещет, когда опять баба-яга догоняет девочку или Кощей-бессмертный губить царевича... Страшно!
Дима, с тех пор как в школе, сталь важничать и уже не с прежним интересом слушает нянины сказки.
~ Ну уж, все старье! говорить он.
У Димы теперь товарищи — мальчики и учи­теля—мужчины, и он свысока начинает смотреть на баб: на няню и Мурочку, и даже на тетю Варю.
Он боится, как и прежде, тети Вари, но уже начинает храбриться и важничать с нею, впрочем, покамест только в своих мыслях.
Зато с няней и Мурочкой нечего стесняться! Вот он и разгуливает по детской, задрав нос, и критикует, и все, что прежде ему нра­вилось, кажется теперь вздором и глупостями, не стоящими внимания. И — что всего хуже—он выучился в школе таким словам, как „на­плевать", „дурачье" и даже „свинья..."
— Димка! на Лизу наступил! — взмолилась Мурочка, бросаясь спасать свое сокровище—ста­рую, полинявшую куклу.

— Бабье!—небрежно говорить Дима. — Что она, живая, что ли?
Да что ты озорничаешь, батюшка,— гово­рить старая няня, которая сидит у окна и, надев очки, штопает детские чулки на деревянной ложке. —Погоди, тете скажу.
- Очень боюсь!— бойко отвечает Дима, однако уходить подальше от сестриных игру-шек.и начинает что-то строгать.
Мурочка вытирает слезы себе и кукле (надо же думать, что Лиза заплакала, когда очутилась под Диминым сапогом) и начинает ее ука­чивать, напевая нежным голоском:

«Спи, дитя мое, усни!
Сладкий сон к себе мани!..»

Хи - хи! это днем-то! — смеется Дима у своего окна.—И днем и ночью спить.
Тебя не спрашивают, - говорить обиженно Мурочка.
— Даже игры придумать не умеют, —не­брежно ворчит Дима.
Ник усталь бегать в саду и теперь сидит тихо, не балуется. Он строить себе вавилон­скую башню на полу, и когда она с треском разваливается, опять собирает кирпичи и снова воздвигает стены,
— Ох-ох! Царица небесная, Миколай угодник...— вздыхает няня, штопая чулки.— Что-то косточки мои ноют. Видно, быть непогоде.
Она смотрит в окно на небо, а неба видать только краешек, потому что окно выходить на двор; с четырех сторон стены, и в них окна. Даже можно видеть напротив у соседей, как шьют на машинке портнихи: там ма­стерская. Шьют и шьют весь день, с утра до ночи, и Мурочка часто подходить к окошку со своей Лизой на руках и долго задумчиво смотрит, как, нагнувшись, шьют большие девушки и девочки...
Они знают уже Мурочку, потому что не раз кланялись друг дружке через окна, и раз— какая радость!—оттуда прибежала тонень­кая стриженая девочка, в розовом платье и черном переднике, и принесла Мурочке целый ворох ярких лоскутиков: красных, зеленых, голубых, желтых и розовых.
Мурочка даже оторопела, увидев такое со­кровище. Ома звонко и крепко расцеловала девочку. Няня попросила себе лоскуточков, чтоб - сшить сумочку: „Некуда,— говорить,— наперсток спрятать, катушки и все", и Мурочка с такой радостью отдала ей, сколько надо было, и все-таки осталось еще на роскошные наряды для Лизы.
И потом она еще чаще смотрела в окошко и кланялась и улыбалась им, и думала про себя: „Чем бы только мне отблагодарить их, чем бы показать, как я довольна?"
Но у Мурочки, кроме старых игрушек, не было ничего.
К тому же она и не знала, как живут они там, в мастерской. Сыты ли они, хорошо ли им так шить с утра до вечера, не хочется ли им побегать и посмеяться или, может-быть, поплакать, как Мурочка плакала иногда, уткнув­шись лицом в нянины колени. Она не знала их жизни, и никто не рассказывал ей про них. Она знала пока только свою крошечную жизнь и жизнь братьев, и еще знала вол­шебную, страшную, удивительную жизнь разных царей и царевичей: Ивана-царевича, Салтана, Гвидона, Еруслана и Синагриппа, которые жили где-то в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, — там, где летают страшные змеи и ковры-самолеты, и где живет, чудная огненная Жар-птица.

IV.
Тетя Варя всем недовольна.
Раз, поздно вечером, когда Мурочка уже убирала игрушки, а Ник, уже раздетый, в одной рубашонке, прыгал на своей постели, раздался звонок.
Звонок как звонок, никто на него не обратил внимания. Кому-то отворили двери, кто-то вошел, чьи-то вещи вносили в комнаты, отец с кем-то разговаривал.
Димы не было дома, он отпросился к то­варищу и в первый раз один пошел в гости. За ним хотели послать кухарку Аннушку. Дима, конечно, выскочил бы посмотреть, кто приехал, по Мурочка не так была любопытна.
Её мир ограничивался детской, и она не любила заглядывать, что делается в других местах.
Но не успела она сложить все вещи в шкапчик, как случилось нечто необыкновен­Ное. Дверь растворилась, и вошел отец с незнакомой барыней.
Незнакомка была высокая, стройная женщина в темном платье с белым воротничком и рукавчиками. Её волосы были пышно зачесаны наверх. Серые глаза смотрели строго и решительно.
Мурочка застенчиво приподнялась и, молча, смотрела на вошедших. Ник так и присел на постели.
Отец подозвал к себе дочь.

— Это Мария, или Мурочка, как ее зовут у нас, — сказал он.
Барыня поцеловала ее в лоб.



А где же няня?
Няня в кухню ушла,— прошептала Мурочка.
— А этот разбойник — меньшой, Ник. Старшего нет: отпросился в гости.
— Как, один?—удивилась барыня.
— Тут недалеко,— сказал отец. Он погладил по головке дочь, которая прижалась к нему.— Друзей у себя в школе приобрел.— Он нагнулся к Мурочке и, взяв ее за подбородок, сказал добродушно:— Ведь это тетя Варя приехала.
Вошла няня с вычищенными сапожками Ника.
- Няня, вот Варвара Степановна приехала, будет жить с нами,—сказал отец.
Мурочка удивленно посмотрела на тетю Варю. Низко поклонилась няня и сказала:
Добро пожаловать, матушка.
Варвара Степановна несколько времени раз­глядывала старушку, потом обвела глазами детскую.
Как душно здесь. Отворяют ли фор­точки?
Отворяем, матушка, по утрам. Варвара Степановна обратилась к брату и сказала:
Надобно сейчас сходить за Дмитрием. Восемь часов—детям давно спать пора.
Так началось царствование тети Вари.
Оказалось, что она всем осталась недовольна. Недовольна была она и тем, что дети много шалили, недовольна и тем, как ходила за ними няня.

Няня была старый человек и воспитывала детей по простоте, как умела, не мудрствуя лукаво. И шлепнет, бывало, Ника, если он заупрямится или очень расшалится, и в кухне посидит с Аннушкой, чайку попьет, но зато уже строго-настрого прикажет детям не ша­лить. И дети слушались и вели себя смирно.
С первых же дней тетя Варя нашла, что многое в жизни детей надо изменить.
Прежде всего, каждое утро их стали обти­рать холодной водой. И не няня, а сама Варвара Степановна приходила, брала большую губку и обтирала холодной водой сначала Ника, а потом Мурочку. Ник плакал и капризничал, но ни слезы, ни капризы не помогали. Мурочка, молча, подставляла спину и живот и только смертельно боялась, когда в первый .раз прикоснется к её телу холодная губка.
- Что ты, Мари, корчишься;— строго гово­рила тетя Варя.
Понемногу дети, однако, привыкли к хо­лодной воде, и все пошло, как следует.
Вторая новость, которую ввела тетя Варя, касалась Димы, или Дмитрия, как она его на­зывала. Надо сказать, что эта новость чрезвы­чайно понравилась ему. Тетя Варя раз пришла в детскую и сказала:

- Няня, Дима уже большой мальчик, его надобно перевести из детской. Николай Степанович желает, чтоб он спал на диване в столовой.
- Ну, что ж, матушка, воля ваша,— сказала
няня.
Позвали Аннушку, и в детской поднялась кутерьма. Убрали Димину кровать, перенесли его шкапчик в столовую, поставили его рядом с диваном, где должен был с этих пор спать Дима. В датской стало просторнее и даже пусто как-то с непривычки.
Няня, пригорюнившись, сидела на своем сундуке и перебирала чистое датское белье и откладывала в сторону худое, что нужно было зашить и поштопать. Мурочка подошла к ней.
Нянечка, ведь так лучше?— спросила она. - Дима все смеется надо мной.
— Лучше, матушка, лучше, - проговорила няня.— Папаша захотел, значить, лучше.
Тетя Варя заняла маленькую комнату, ко­торая была рядом со столовой. Там она си­дела и работала, туда являлись кухарка Аннушку и няня за приказаниями. Тетя Варя строго распре­делила свое время, и все в доме теперь дела­лось по часам. Она вставала рано, будила Диму, приказывала ему идти в детскую обтираться холодной водой, и через 10 минут уже являлась в столовую, отворяла форточку; Аннушка накрывала на стол, подавала самовар, и Ни­колай Степанович пил чай вместе с Димой, и потом оба уходили,— один на службу, дру­гой в школу.
И не случалось теперь, чтобы Дима опоздал. Напротив, он являлся из первых.
Отпустив племянника, тетя Варя входила в детскую. После чаю Ник и Мурочка оставались с Варварой Степановной в её комнате. Ник плел полоски и коврики из красных и зеленых бумажных ленточек и постоянно рвал эти ленточки. Мурочка училась читать: ау, рама, рука, рак и так далее, а потом тоже брала ручную работу: вязала крючком.
Это вязанье было для неё истинным мученьем. Толстая бумага и крючок скрипели в потных ручонках, нитки становились грязны, черны, и то, что получалось, было так некра­сиво, грязно и жалко. "Но разве можно было сказать тете Варе! Мурочка молча сидела и, скрепя сердце, ковыряла крючком бессмысленную работу и о чем-нибудь думала, чтобы стало повеселее на душе, но от такого думанья слу­чалась беда: она спускала столбики в вязанье, и выходила уже совсем чепуха.
Просидев у тети Вари часа два, дети ухо­дили с няней гулять.
И опять веселились они в „ограде", опять бегала Мурочка с Розой и Минной в пятна­шки, а Ник играл в лошадки. Счастливые часы! Чудные, золотые минуты!
Много нового ввела Варвара Степановна в жизнь детей. Дима боялся её, как огня. Она заставляла его каждый день играть на рояли и сидела с ним рядом и неумолимо поправляла каждый раз, когда он ошибался. Дима не понимал, что такое он делает, и не любил этой музыки, но все-таки играл и даже делал успехи, как говорила отцу тетя Варя. Она хотела было и Мурочку учить музыке, но отец сказал, что ей можно еще подождать, и так отложили музыку на будущий год. Когда Дима кончал свои упражнения, приходили Мурочка и Ник. Тетя Варя играла песенки, и сама пела, и дети должны были петь. Мурочка скоро полю­била это занятие и выучила много песен.
Но всего больше было жаль прежних задушевных веселых вечеров, когда все играли и шумели в детской и переворачивали комнату вверх дном. Няня, бывало, принимала участие в игре, и чего-чего не выдумывали они вчетвером! А потом слушали сказки. Для сказок теперь просто не оставалось времени. Варвара Степановна, если была дома, весь вечер сидела в детской, работала и читала свои книги. Няня шила, Дима готовил уроки и отвечал их тете Варе, все до последнего словечка, а Му­рочке оставалось только играть с Ником да не очень шуметь.
Только когда Варвара Степановна уходила в гости, в детской опять поднималась шумная возня. Аннушка приходила из кухни, подперев локоток, стояла у дверей и смотрела, улыбаясь, на игру и проказы, и няня по-прежнему покорно обращалась и в слона, и в медведя, и в волка, к общему шумному восторгу.

@темы: текст, творчество, С.Орловский (Шиль С.Н)

---

С.Орловский "История Мурочки"

[change-ange]

Хотя автором этой повести назван С.Орловский, на самом деле написала ее Софья Николаевна Шиль, педагог, поэтесса и писательница конца 19-начала 20-го века. Сергей Орловский – ее псевдоним. У нее есть несколько рассказов и повестей для юношества, художественная биография Диккенса для детей. Ни одно произведение ее, насколько мне известно, не издавалось в наши дни. В большой повести «История Мурочки» (1907) она рассказывает о детстве и отрочестве девочки по имени Мура (Мария) Тропинина. Ее мать умерла, она живет в городе вместе с отцом и братьями – старшим, Димой, и младшим – Ником, как зовут его домашние. Мурочка очень любит свою няню, любит гулять с нею в церковном саду, слушать её сказки. С братом Дмитрием она часто ссорится. Тот ее дразнит и обижает.
В один прекрасный день всё мирное существование этой семьи меняется – приезжает сестра отца, тетя Варя. На взгляд детей, она всегда всем недовольна. Она меняет порядки в доме, няню отсылают обратно в деревню, а тетя нанимает детям одну гувернантку за другою, те не уживаются у детей, Мура и Дима изводят вновь пришедших воспитательниц…

@темы: творчество, С.Орловский (Шиль С.Н.), биография

---

Л.Чарская "Детская молитва"

[telwen]

"Задушевное слово"
для младшего возраста
1915 год

Л.Чарская

Детская молитва.

Вьется по небу дороженька,
Вьется из звездочек-слез...
Боженька! Добрый наш Боженька!
Благостный, Кроткий Христос!

Вьется по полю дороженька
Между окопов, траншей...
Боженька! Дивный наш Боженька,
Выслушай просьбы детей!

Звездные те же дороженьки
Светят в чужой стороне...
Просим у доброго Боженьки
Всех сохранить на войне...

Наших отцов, наших братиков...
Дядей, знакомых, чужих...
Доблестных наших солдатиков —
Наших героев лихих!

@темы: текст, Детская молитва, стихи, Чарская, иллюстрации, Задушевное слово

---

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть третья. Главы I-III

[telwen]

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть третья
Предыдущая глава:
Часть вторая. Главы VIII- IX

Часть III

Глава I

Снова темная, угрюмая ночь веяла над землей. Снова непроглядным черным пологом повисло безбрежное таинственное небо. Ни признака сияния ласкового месяца; ни единой, радостно мигающей золотой звездочки не видно на его черном, как сажа, поле.
Мертвая тишина царит на русских позициях. Вот уже несколько дней подряд наши славные войска ведут успешные преследования отступающей вглубь страны австрийской армии. Постепенно, шаг за шагом, отбивает y швабов наша доблестная галицийская армия шестьсот лет томившуюся под иноземным игом древнерусскую Галичину. Передовые русские отряды, казаки-разведчики и стрелковая пехота, находящаяся во главе нашей армии, ушли далеко вперед, преследуя по пятам неприятеля. Но вот, y самого берега реки к отступающим австрийцам подоспел их резерв на помощь, и неприятель приостановился, чтобы укрепиться на высоком холме y берега и стал возводить высокие, трехъярусные укрепления. Здесь были установлены на скорую руку батареи, тяжелые пушки-гаубицы и пулеметы. Делалось это с той целью, чтобы, когда большая часть отступающей неприятельской армии переправится через реку, другая, засевшая на горе, в окопах часть её должна прикрыть эту переправу, осыпая наседавшие на её арьергард русские авангардные отряды градом пуль и снарядов.
Одному из этих наших отрядов-преследователей, вырвавшемуся далеко вперед от целого корпуса, удалось подойти чуть ли не к самой переправе, — от нее отделяли наших всего какие-нибудь полверсты или около этого. Вот на этих-то смельчаков нескольких рот стрелковой пехоты и сыпался не переставая дождь свинца и град снарядов с занятой неприятелем, чрезвычайно удобной на горе позиции.
Весь последний день прошел тревожно. С самого раннего утра до быстрых и темных сумерек гремела не умолкая неприятельская канонада. Ей отвечали с русских позиций пулеметным и ружейным огнем. От непрерывной орудийной пальбы, казалось, сотрясалась земля. То и дело показывались то здесь, то там, белые облачка, и с воем, свистом и треском рвалась над нашими окопами неприятельская шрапнель. Щелкали в ответ сухие ружейные выстрелы, безостановочно гремели дружные залпы, трещали пулеметы. Прилегавшая к русским позициям местность была сплошь покрыта болотом, на вязкой почве которого не было никакой возможности уставить тяжелых орудий, чтобы принять с равной силой вызов неприятельских батарей. Поневоле приходилось ограничиваться одной ружейной и пулеметной стрельбой. С наступлением ночи, наконец, замолчали смертоносные орудия на горе. Замолчала и ответная ружейная стрельба на наших позициях. Измученные в обоих лагерях люди могли передохнуть до наступления рассвета.
Павел Павлович Любавин, находившийся со своей ротой вместе с другими тремя ротами Н-ского стрелкового полка на передовых позициях, прежде, нежели позволить себе воспользоваться коротким отдыхом, обошел окопы, где находились его стрелки.
Павел Павлович был сильно встревожен убылью людей в свой команде, каждый солдат которой был ему дорог, как родной брат. Невеселые мысли устало кружились в его измученной голове. На завтра было необходимо ударить в штыки на неприятеля, засевшего на вершине горы со своей артиллерией. Это было далеко не легким делом, a с точки зрения опытного офицера, пожалуй, даже и невозможным, ввиду полного отсутствия на нашей стороне орудий, которые облегчили бы штыковую атаку. A так, при настоящем положении дела, героям-солдатикам придется перебегать все огромное поле, отделяющее их от австрийцев, под градом снарядов, и вряд ли достигнут они при таких обстоятельствах хоть сколько-нибудь благоприятного результата. Необходимо было, значит, нынче же ночью просить подкрепления y главного начальства в виде хотя бы одной батареи тяжелых орудий. Но прежде всего должно было найти такое удобное для её постановки место, откуда можно было бы более или менее безнаказанно разить неприятельские орудия на горе.
Еще задолго до наступления сумерек, Павел Павлович вызвал охотников разыскать такую удобную позицию. Вызвалась, как один человек, вся рота. Вызвались вместе с ней и двое ротных «детей», юные разведчики Корелин и Агарин. И опять Павел Павлович решил командировать на разведку «детей», повторяя себе чуть ли не в сотый раз, что там, где трудно было бы пробраться взрослому человеку, может незаметно проскользнуть подросток.
Часа два тому назад молодежь пустилась в свое опасное предприятие, захватив с собой небольшой ручной фонарь-прожектор. Павел Павлович обходил свою команду и участь ротных «детей» не могла не тревожить молодого офицера. Он знал, что вся окружающая местность кишит австрийскими разъездами, что повсюду шмыгают их разведчики и каждую минуту отважные дети могут наскочить на такой неприятельский отряд. Правда, их костюм, крестьянское платье двух галицийских парнишек и непроглядная темнота ночи много облегчали им задачу да и на быстроту коня, захваченного y венгерцев этим молодчиной Агариным, как иначе Любавин теперь не называл Милицу, можно было положиться вполне. A все-таки, кто знает, чем могло кончиться такое опасное предприятие, надежду на благоприятный исход которого можно было возложить на одного Бога?
С прежними нерадостными думами обходил окопы капитан. Здесь всюду еще светились огоньки, несмотря на позднее время. Прознав о предстоящем им на утро штыковом бое, солдатики-пехотинцы деятельно готовились к нему. Кое-кто из них мылся у протекавшего тут же рядом болотного ручья; кто менял белье, кто точил штык или чистил ружье, немало поработавшее за день. A в одном углу ротный парикмахер, попросту взятый из Петроградской парикмахерской подмастерье-брадобрей, из запасных солдат, усердно работал бритвой, тщательно уничтожая отросшую на щеках и подбородках своих соратников щетину. Кто царапал письмо на родину. Может быть, прощальное письмо. Было что-то трогательное, за сердце хватающее в этом приготовлении к смерти «на всякий случай» русского солдата. Раненых в перестрелке еще засветло санитары вынесли из окопов на носилках. Убитых подобрали и схоронили в одной общей братской могиле. Но живые по-прежнему были бодры и сильны духом, той неуязвимой бодростью и силой, на которую так способен наш исключительный герой — русский солдат.
Проходя по окопам, Павел Павлович еще раз мог воочию убедиться в этом. Весь долгий нынешний боевой день, соседство смерти и гибель многих товарищей не отразились на бодрости духа этих чудо-богатырей. Невольно замедлял шаг Любавин, приостанавливаясь около отдельных групп, мирно беседовавших между собой, устроившись на ночь в вырытых в земле углублениях, на подостланных серых шинелях, и прислушивался к этим беседам. В одной из таких групп разговор вертелся вокруг сегодняшнего боя. Кто-то перечислял по именам погибших нынче под огнем неприятельских батарей товарищей.
— A Клементьев? — спрашивал с тревожной интонацией молодой голос.
— Приказал долго жить, — отвечал другой.
— A Перчин?
— Убит.
— A Куренков?
— При мне отнесли на пункту санитары.
— A Ловчиков, Ваня?
— Разнесло на мелкие кусочки снарядом так, что и косточек было не собрать.
— A Петрушка Кудрявцев, братцы?
— Тоже готов, никак...
— Ранили его под конец дня, сам видел.
— A то и убили, никак?
— На перекличке не было, стало быть, убили.
— Помяни Господи его душеньку во Царствии Небесном. Славный парень был, веселый, дошлый.
— Что это вы, братцы? Бога вы побойтесь! Ай никак живого хоронить вздумали? — И ротный весельчак-балагур и красавец Петр Кудрявцев, всеобщий любимец, вынырнул откуда-то из черноты ночи на огонек фонаря.
— Петрушка и то... Глянь, братцы, он самый... Ах, штоб тебя! Гляди, живехонек! — несказанно обрадовались своему любимцу солдаты.
— A што мне деется? — весело отозвался Петр, беспечно тряхнув головой, через которую шла во весь лоб окровавленная повязка, полу прикрытая кое-как нахлобученной на нее фуражкой. — Эвона осколком малость чарапнула да вот пальцы попортило тоже. — Тут Петрушка вытянул левую руку, изуродованную отсутствием четырех суставов и представляющую из себя теперь обрубок, тщательно обмотанный бинтом. — Да вот привел так Господь, поднадул-таки я ево, братцы... — хитро ухмыляясь и прищуривая глаза в ту сторону, где в темноте грозно прятались молчаливые неприятельские батареи. — Он меня, значит, напрямик в башку целил, a я ему левую рученку, не будь глуп, для услады, возьми да и подставь. Ну, малость дал побаловаться, отвести душу, подарил ему их...
— Кого подарил-то, болтун?
— Да пальцы-то... Ничего не поделаешь с ним, братцы... Палит издали, проклятый, во как палит. Так нешто пуля-то али снаряд тебе разбирает, где голова, где тебе руки... A уж жаркое нынче дело было, что и говорить. У кумы на именинах такого веселья не было. Хошь орешков — он тебе орешков даст, досыта, сколько влезет, из пулемета знай получай, на радостях, a захочешь арбуза, либо дыни...
— Что это, Кудрявцев, y тебя кровь на повязке выступила? — неожиданно, словно из-под земли вырастая перед стрелками, спросил незаметно подошедший к ним Любавин.
Те вскочили на ноги, при виде начальника, и вытянулись в струнку.
— Лежи, лежи, братцы, отдыхай, — поспешил успокоить их Павел Павлович и опять обратился к общему любимцу заметно тревожным голосом:
— Ты в голову ранен, Кудрявцев? И в руку тоже?
— Так точно, ваше высокоблагородие, — бодро, почти весело отозвался Петруша. — A только, дозвольте доложить, не рана это совсем, а, к слову сказать, не стоящее дело, одна хонфузия. Так что, ваше высокоблагородие, осколком одним пальцы, значит, отхватило, a другим по лбу сконтузило как есть малость.
— Так тебе перевязку надо сделать, настоящую перевязку в полевом лазарете... Ты что же это, братец мой, не пошел? — все больше и больше волнуясь, говорил Павел Павлович.
— Да так, што, дозвольте, ваше высокоблагородие, к слову сказать, недосуг было — подсобляли санитарам раненых таскать.
— Что? Таскать раненых, когда сам ранен? — совсем уже встревожился капитан. — Да ты на себя погляди, братец. Ведь лица на тебе нет... Кто тебе перевязку делал?
— Так что, Иваненко, ваше высокоблагородие. Иваненко Хфедор, нашего взвода. И кровь унял и землицей присыпал и все, как есть полагается...
— Ступай, ступай на перевязочный пункт в полевой лазарет... — начальническим тоном, повышая голос, приказал Любавин.
— Слушаю, ваше высокоблагородие! — отрапортовал Кудрявцев. Сделал уже поворот налево кругом, и вдруг замялся.
— Ну, чего же ты стал? Понял, что тебе велено?
— Так точно, понял... — прозвучал не прежний бодрый и веселый, a убитый голос. И вдруг трепетно и смущенно взмолился красавец-солдат:
— Ваше высокоблагородие... дозвольте к слову сказать... дозвольте, ваше высокоблагородие, мне здеся на позициях остаться. Ведь ежели мне, то есть на пункту иттить, так с пункты шабаш уж значит, не скоро и выпустят, лежи, стало быть, на койке и встать не моги, ровно дите малое. A на завтра ведь дело, ваше высокоблагородие, назначено, «ево» из окопов с горы вышибать... Так как же это мне, стало быть, ваше высокоблагородие, без пользы оставаться... Выйдет, будто эт-то я за флангом, ваше высокоблагородие, за негодностью оставлен, потому, как рана y меня сущая чарапина, a не рана, совсем плевое дело, не стоящее как есть. Так что дозвольте же не иттить на пункту, ваше высокоблагородие... Окажите Божицкую милость, дозвольте остаться. Ведь ежели левая рука попорчена, правой я вот как штыком за милую душу володеть могу...
Голос солдата дрогнул при последних словах. Немая мольба отразилась теперь и в его больших, глубоко запавших в орбитах глазах, в каждой черточке его осунувшегося лица.
Павел Павлович взглянул в эти словно увеличившиеся на похудевшем лице глаза и махнул рукой.
— Что мне делать с тобой, оставайся, будь по-твоему, коли говоришь, что не чувствуешь боли. Только перевязку я тебе сам переделаю. Давай сюда руку, молодчинище...
И вынув из походной сумки, имеющийся при каждом воине, марли, ваты и бинт для перевязки, капитан Любавин энергично и ловко принялся
перебинтовывать руку солдату, в то время, как в голове его замелькала взволнованная мысль:
— Господи! И откуда они берутся такие герои! Помогать носить таких же раненых, как и сам он, на перевязочный пункт... В виду предстоящего боя отказываться от услуг лазарета, чтобы только иметь возможность участвовать в нем... Да как же не побеждать после этого славному русскому воинству с такими встречающимися на каждом шагу героями, чудо-богатырями!
И Павел Павлович, окончив перевязку, неожиданно обнял раненого и крепко поцеловал его.

Глава II

— Боже мой, какая темень. Ни зги не видать!
— Да. И что досаднее всего — нельзя воспользоваться прожектором.
— Скоро кончится лес и, если мы встретим холмы за опушкой, значит, дело в шляпе...
— A ты замечаешь, «там» все тихо... И плеска воды не слышно даже... Удивительно странно, за ночь могли бы переправиться без помехи скорее, нежели днем. A может быть, казаки пошли обходом и зашли им в тыл?
— Ну, нет, тогда бы «те» палить начали. A вот вернее всего то, что мы сами удалились от реки. Ведь лес за болотом шел в сторону от их позиций.
— A знаешь, Горя, мне почему-то кажется, что там за лесом должны быть непременно холмы, и если не такие большие, как тот высокий на берегу реки, занятый ими, то, может быть...
— Тише, тише... Как будто сюда идут... Слышишь, трещат сухие сучья?
И как бы в подтверждение слов Игоря, произнесенных быстрым и тихим шепотом, конь-венгерец, на спине которого они сидели оба, Милица и Игорь, повел беспокойно ушами, насторожился и издал короткое, нетерпеливое ржание.
Молодые люди замерли на минуту, чутко прислушиваясь, не шевелясь, почти не дыша... Но никто не отозвался на неожиданно раздавшееся лошадиное ржание. По-видимому, в лесу все было по-прежнему тихо и спокойно. Вероятно, сама собой упавшая с дерева ветка произвела этот легкий шум, встревоживший молодежь.
Убедившись в этом, Игорь, сидевший впереди Милицы, и правивший лошадью, переложил поводья в левую руку в то время, как правой вынул из-за пазухи небольшой электрический ручной прожектор-фонарь. Сказочно причудливый свет этого крошечного прожектора на миг прорезал острой полосой лесную дорогу с её рядами пожелтевших и обнаженных деревьев. Почти голые, по-осеннему, стояли деревья, протягивая к всадникам свои длинные сучья-руки. Дорога с её узкой лентой, покрытая опавшей с деревьев листвой, казалась при свете какой-то причудливой пестрой змеей, убегавшей в глубь леса. Снова исчез беглый свет ручного фонаря и снова все погрузилось в прежнюю мглу. Снова быстрой иноходью побежал статный венгерец, перебирая тонкими породистыми ногами.

Постепенно стали редеть деревья. Потянуло откуда-то холодом, и всадники выехали в открытое поле. Теперь под копытами венгерца уже не плюхала, как прежде, болотная почва. Твердый, крепкий грунт сменил прежнюю кочковатую, неровную, болотистую поверхность. Мало-помалу бег коня замедлился, и сидевшие на его спине юные разведчики заметили, что как будто путь их начинает подниматься в гору...
— Ура! — радостным шопотом произнес Игорь. — Ура, Мила! Там холмы впереди или гора, не знаю... И как раз на месте приходится... Если установит здесь батареи, они будут бить без промаха по тем неприятельским злодейкам, причинившим столько непоправимого вреда нашим окопам за минувший день. Теперь только остается добраться до этой горы или до этого холма и тщательно произвести её разведку. A там во весь дух мчаться обратно к капитану с донесением.
— Как жаль, что нельзя снова воспользоваться твоим лилипутом-прожектором, — произнесла с сожалением Милица.
— Да, это рискованно, потому что мы, по-видимому, находимся среди открытой со всех сторон лесной местности... Разумеется, неприятеля здесь нет, все они сосредоточены на переправе под прикрытием своих гаубиц и мортир, a все-таки, кто поручится, что где-нибудь поблизости не шатаются их разъезды...
— A все-таки рано или поздно нам придется осветит местность, чтобы воочию убедиться в наличности холма.
— Да, но уже много позже, когда мы заметим, что поднимаемся выше...
— A разве ты не чувствуешь этого уже и сейчас?
Действительно, лошадь пошла тише, сильно забирая передними ногами, как будто поднимаясь в гору. Все стройное тело животного вытянулось, голова приподнялась на гибкой, высокой шее.
— Нет слов, мы поднимаемся в гору... Ясно, как Божий день. И теперь, когда это уже не подлежит ни малейшему сомнению, я снова прибегну к помощи нашего сообщника, — согласился сейчас и Игорь, снова вынимая из-за пазухи фонарь-прожектор.
И опять волшебный сноп света упал на дорогу и стал нащупывать лежащую впереди и сбоку неё беспросветную мглу. Там, подальше, посреди поля, лежал действительно высокий пригорок, обросший мелким, по земле стелющимся кустарником. Сбоку, поближе к лесу, темнело какое-то здание, не то сарай, не то пустой амбар, одиноко стоявший в поле. Между пригорком-холмом, тянувшимся на протяжении доброй четверти версты и сараем, к которому прилегала небольшая рощица, было расстояние всего в сотни три шагов.
Все это одним взглядом успели окинуть юные разведчики. И успокоились сразу. Все было как нельзя лучше замечено ими. Наличие холма, открытого разведкой, могла дать в ближайшем будущем блестящие результаты. Отсюда, с этого холма, вся река, a следовательно и переправа через нее австрийцев, открывалась, конечно, как на ладони.
Игорю захотелось закричат от радости. Он схватил за руку Милицу и крепко сжал её пальцы.
— Ну, скажи, Милочка, ну разве мы с тобой после этого не молод...
Он не договорил. Короткий сухой треск, протрещавший со стороны противоположной лесу, со стороны реки, очевидно, заставил его смолкнут на полуслове. За ним другой, третий, четвертый выстрел... Целый ряд таких выстрелов обрушился сразу на головы юных всадников. Вдруг Игорь вздрогнул: он почувствовал, как конвульсивно сжали его руку пальцы сидевшей позади него девушки, и как она тяжело опустилась головой ему на плечо.
— Милица... Мила... что с тобой? Что случилось? — тревожно забросал ее юноша вопросами.
С минуту не было ответа, только слышалось тяжелое, прерывистое дыхание y самого лица Игоря, под самым его ухом.
— Мила... Милочка, что ты? Да ответь же! Ради Бога, ответь.
Но она могла ответить далеко не сразу... Снова судорожно сжали пальцы юноши её тонкие, хрупкие пальчики. И после минутной паузы её спутник расслышал слабый, упавший до шепота, голосок Милицы:
— Я ранена, Горя... Я, кажется, ранена. Страшная боль в плече...
Новый треск винтовок со стороны реки покрыл речь девушки. Теперь над самым ухом Игоря прожужжало несколько пуль. Снова вспыхнули огоньки по ту сторону поля, недалеко от реки и снова затрещали выстрелы, зажужжали пули. Уже не было никакого сомнения в том, что свет фонаря-прожектора привлек внимание ближайшего, находившегося в этой местности, неприятельского отряда. Австрийцы начали наугад пальбу из своих винтовок, и Милица оказалась раненой именно такой шальной пулей, посланной впотьмах наудачу в темноту.
В первую же минуту, убедившись в этом, Игорь почувствовал ледяной холод во всем теле. Он смертельно испугался за своего друга. Холодные мурашки забегали по спине и липкие капли пота внезапно выступили на лбу юноши... Что, если Мила умирает? Что, если шальная пуля сразила ее на смерть? Он по-прежнему чувствовал на своем плече заметно отяжелевшую головку девушки, и сердце его сжалось больнее...
Под сыпавшимся теперь вокруг них дождем пулями, юноша быстро обернулся к Милице и, собрав все свои силы, осторожно приподнял ее над седлом и перенес через себя. Теперь её отяжелевшая головка упала ему на грудь. Безжизненно повисли вдоль тела её ослабевшие руки. Не обращая внимания на свистевшие, то и дело, кругом пули, Игорь заботливо склонился над ней и, скорее угадывая, нежели видя в кромешной тьме её бледное, помертвевшее личико, прошептал прерывисто и тревожно:
— Мила, Милочка... Скажи мне, ты очень страдаешь? Тебе очень больно, родная?
Его ухо почти касалось её губ, из которых теперь вырывалось учащенное, тяжелое дыхание. Её тело трепетало и дрожало от мучительной боли. Что-то липкое, горячее и густое капало на руку Игоря, которой он нежно поддерживал ее y плеча.
— Кровь! — подсказала юноше ужасная мысль. Вдруг тихий стон, вырвавшийся с губ Милицы, достиг до его ушей.
— Горя... я не могу, Горя... не могу ехать так дальше... Каждый шаг лошади отдается мне в рану... Оставь меня... Скачи один... Передай про результат разведки капитану... Я не могу с тобой... Мне больно, Игорь... Мне смертельно больно ... Сними меня с седла.
И новый стон, вырвавшийся сквозь стиснутые зубы, заставил снова задрожать Игоря с головы до ног. С добрую минуту длилась эта нестерпимая мука, мука страха и опасения за близкое, дорогое существо среди непроглядной тьмы под дождем ружейных выстрелов, не умолкавших теперь ни на минуту. И опять приоткрылись с трудом пышущие теперь зноем губы Милицы и она зашептала:
— Игорь ... Дорогой друг мой... Еще раз прошу, оставь меня... Я не могу ехать с тобой... Это вызывает такие адские муки в раненом плече!.. Каждый шаг лошади, каждое сотрясение... Горя... Добрый, славный Горя, поезжай один... Наш венгерец домчит тебя быстро до окопов... Довези меня только хотя бы до того здания или до рощи, которые мы видели при свете на краю поля... Потом, утром ты приедешь за мной снова... Да, Горя, так надо... Ты должен так поступить ...
— Мила... Детка, родная! Что ты говоришь, голубчик ты мой? Оставить тебя одну, раненую, без помощи, когда каждую минуту могут появиться, нагрянуть сюда австрийские разъезды, те самые, может быть, что сыплят теперь в нас этими ужасными пулями! Нет, Мила, проси и требуй от меня, чего хочешь, но только не этого, ради Бога!
Опять грянул ружейный выстрел над самой головой лошади. Гнедой красавец-конь испуганно шарахнулся в сторону. Тихий, медлительный стон вырвался снова из уст Милицы, стон, потрясший все существо Игоря, наполнивший его сердце острой мукой жалости и страха. И опять слабый голос Милицы зазвенел ему на ухо.
— Ты видишь, какие страдания... Какие нечеловеческие страдания я должна переносить... Не упорствуй же, голубчик... Ради Бога, исполни же мою просьбу. A сам поспеши... Каждая минута, каждая секунда дорога, бесценна... Нельзя терять ни капли времени... Мы на войне, Игорь, и долг перед царем и родиной мы должны свято выполнить прежде всего... Ведь от этой разведки зависит спасение жизни многих людей! Ты знаешь это!
— Долг перед царем и родиной... — как эхо, повторил юноша. — Да, она права, эта славная, смелая, великодушная девочка... Она безусловно права... Прежде всего он солдат, он — русский, и все личные переживания, все личные волнения должны заглохнуть и отойти на второй план, пока он не выполнит того, что должен выполнить в силу своего долга... До рассвета остается еще много часов, он успеет дать возможность капитану послать за ближайшими батареями. Только надо спешить, не медля ни минуты. Мила права... Иначе, без прикрытия, потери людей, бросившихся завтра в штыковой бой под огнем неприятельских орудий, будут неисчислимы. Необходимо предотвратить это... Необходимо сделать все возможное, чтобы сохранить сотни, тысячи жизней. A для этого необходимо пожертвовать своими личными опасениями и страхами за жизнь дорогого существа...
Игорь колебался недолго. Недолго боролись два чувства в душе отважного, стойкого юноши. Долг чести с личным чувством беззаветной привязанности к своему другу Милице — голос долга заглушил другой голос. И снова едва слышно он произнес:
— Хорошо, Мила, я сделаю так, как ты этого просишь. Я отвезу тебя и положу в том сарайчике. Бог милостив, авось они туда не нагрянут. Только прежде, чем скакать без тебя дальше, позволь мне перевязать твою рану, благо все необходимое нас надоумило захватит с собой.

Глава III

A выстрелы, между тем, не прекращались ни на одну минуту... Правда, временами они меняли свое направление и раздавались то справа, то слева. Очевидно, неприятель, заподозривший присутствие более или менее значительного русского разъезда, старался нащупать его местонахождение в глубокой, непроницаемой мгле.
Наугад, помня расположение сарайчика, открытого ими при помощи фонаря-прожектора, Игорь направил туда коня, и в несколько минут они достигли его ветхих, полуразвалившихся стен. В той же абсолютной темноте, сняв со всевозможными осторожностями с седла Милицу, с полубесчувственной девушкой на руках, Игорь ощупью нашел дверь и вошел в сараи.

Запах мокрого сена, очевидно, собранного сюда с полей крестьянами ближайшего селения и заметно тронутого осенними дождями, давал себя чувствовать. Досадуя на то, что нельзя было зажечь фонаря без того, чтобы привлечь на себя внимание врага, Игорь, сгибаясь под тяжестью своей ноши, побрел наудачу в глубину сарайчика и, споткнувшись, неожиданно упал в мягкое, еще влажное сено. Не теряя ни минуты, он нащупал огромный стог сена, доходящий почти до самого потолка постройки. Вздох облегчения вырвался из груди юноши. Мелькнула мысль о том, что, если выкопать глубокую нору в сене и спрятать туда Милицу, то даже если бы в этот одинокий сеновал и заглянула неприятельская разведка, то ни в коем случае она не открыла бы здесь присутствия девушки. Но прежде всего необходимо было перевязать ей рану.
Опустив на сено полубесчувственную теперь девушку, он вернулся наружу и, захватив повод лошади, привязал последнюю к двери сарая. Затем снова прошел во внутренность сарайчика и, сняв с себя кафтан, накрылся им с головой. Грубое крестьянское сукно казалось непроницаемым.
Тут Игорь вынул из кармана коробок со спичками и чиркнул одну из них, тщательно ограждая ее со всех сторон полами кафтана. Слабый огонек осветил внутренность помещения. То был действительно сеновал, наполненный до верха гнилым сеном, основательно промоченным. Очевидно, бежавшие из покинутой соседней деревни жители наскоро запрятали его сюда. Но менее всего думал сейчас об этом юноша.
Перед ним лежала полубесчувственная Милица. Черные, длинные, точно бархатные ресницы бросали резкую тень на смертельно-бледные щеки девушки. Запекшиеся губки выбрасывали тяжелое, прерывистое дыхание. Из плеча, сквозь небольшое отверстие, пробитого пулей кафтана, быстро стекала густая алая полоска крови, смачивая собой рукав грубой крестьянской одежды Милицы. Прежде всего Игорь вынул складной нож из кармана и взрезал при помощи его рукав кафтана, и тотчас же его глазам представилось окровавленное плечо девушки. Было необходимо промыть рану, но об этом нечего было и думать: ни одной капли воды не было под рукой. Пришлось довольствоваться одной перевязкой. Быстро и ловко работая в темноте, только изредка освещая раненое место вспыхивающими и тотчас же гаснущими спичками, Игорь прежде всего обтер кровь при помощи имевшейся y него на всякий случай ваты и марли, потом крепко забинтовал рану. По-видимому, перевязка принесла сразу некоторое облегчение раненой, потому что Милица слабо зашевелилась сначала, потом чуть застонала и, наконец, спросила шепотом, открывая глаза:
— Как! Ты еще здесь, Горя?
— Здесь, детка моя, здесь. Около тебя твой преданный друг и товарищ, родная... — прозвучало немедленным ответом на её слова.
— Спеши же, голубчик, чтобы не было поздно... Тебе надо спешить... — начиная уже волноваться, снова произнесла раненая.
— Да, родненькая, я сейчас поскачу и к утру буду обратно... Для тебя же я вырою в сене норку и никакой, даст Бог, неприятельский разъезд не найдет тебя здесь.
И говоря это, Игорь все так же быстро разворотил стог сена в углу сарая. Получился действительно род норы, куда он бережно перенес и положил Милицу.
— Лучше тебе, родная? Мягче тебе здесь?
— Да... Не беспокойся обо мне, и поезжай с Богом... Я только устала... Боли же не чувствую почти совсем; вероятно, эта рана навылет, и не представляет собой никакой опасности. Уверяю тебя... Только бы не двигаться и хорошенько отдохнуть и заснуть до твоего возвращения.
— Ну, Христос с тобой. До свиданья, до утра. Ты слышишь, уже затихли выстрелы? Теперь я за тебя спокоен. Думаю, что все обойдется благополучно. Я еду. Дай мне пожать твою лапку на счастье. До свиданья пока.
На минутку снова чиркнула спичка, и Игорь увидел снова бледное, измученное страданием личико, улыбавшееся ему слабой улыбкой. Маленькая, тоненькая рука протянулась к нему навстречу. Он пожал горячие пальцы этой руки, потом поднес их к губам и, наклонившись к самому лицу Милицы, перекрестил ее и коснулся губами горячего лба девушки. Потом, тщательно прикрыв нору в сене другой охапкой его, и оставив лишь небольшое отверстие сбоку для воздуха, он, почти успокоенный, вышел из сарая, плотно прикрыв за собой дверь.
Отвязать лошадь, вскочить в седло и дать сразу полный аллюр коню было для Игоря делом одной минуты. Быстроногий венгерец понес его с места бешеным галопом по старой, уже знакомой дороге, ведущей к русским позициям среди редкого болотистого леса.
Выстрелы давно затихли, не замечалось больше никакой тревоги, И мучительное беспокойство за Милицу как-то сразу погасло в душе юноши. Теперь все его желания, все мысли сводились к одному: достигнуть возможно скорее русских окопов, сделать доклад капитану о произведенной разведке и во весь дух мчаться обратно за его другом-Милицей, которая отдохнет, может быть, и за время его отсутствия, действительно, отоспится.

@темы: текст, Игорь и Милица, повести, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть вторая. Главы VII-IX

[telwen]

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть вторая
Предыдущая глава:
Часть вторая. Глава VII

Глава VIII

Боже Сильный, Ты спасаешь нас от злобы и врагов
И народ свой сохраняешь от злых бед и злых оков,
И твоей великой славой осчастливлен весь народ.
Боже Сильный! Боже Правый! Сохрани Ты сербский род.
(Сербский народный гимн)

Далеко, далеко разносится стройный, мелодичный напев гимна... Бодрыми звучными голосами подхватывают его быстрым, легким аллюром спешащие вперед юнакские храбрые дружины... Сильные мужские голоса с каким-то захватывающим выражением, глубоким и прочувственным, произносят эти хорошо знакомые каждому сербскому сердцу слова народной песни-молитвы. И кажется, будто сама природа, само пышное утро южной осени прислушивается к этому могучему напеву. Чудесно оно, нынче — это свежее осеннее утро! Мягко и ласково синеет там, вдали высокое небо. Еще по-летнему крепко нагревает землю золотое солнышко. Под сенью могучих дубов, густым лесом по широкой дороге движутся сербские полки: конница, пехота, артиллерия. Легкие и изящные полевые орудия быстро скользят наравне с войском.
Там, по выходе из леса, лежат кукурузные поля, с четырехаршинною кукурузой, которая может свободно скрыть всадника вместе с конем. Этим пользуются отряды разведчиков. Смелые юнаки-кавалеристы уже пробрались в кукурузные поля и, благодаря прекрасному прикрытию, сумели подойти к самому лагерю австрийцев, успевших переброситься через Дрин и проникнут в Сербскую землю. Восемь австрийских корпусов начали со дня объявления войны Сербии» орудовать против последней. С объявлением Австрией войны России, два корпуса были отозваны в Галицию, но и оставшееся здесь число австрийского войска во много раз превосходит своей численностью храброй маленькой сербской армии.
Однако, несмотря на свое превосходство, австрийцы не спешили вторгнуться в пределы Сербии. Несколько раз пытались они переправиться через Дунай и Саву, но каждый раз были доблестно отражаемы сербскими удальцами.
Взбешенные после каждой такой неудачи, они приступали всякий раз к новой бомбардировке Белграда, наполовину обратившей этот красивый город в дымящиеся развалины.
Но вот, узнав о том, что все внимание сербов приковано к северным границам королевства, командующий австрийской армией на юге, генерал Франк, собрал огромные силы на реке Дрине, y впадения её в Саву, переправился через Дрин и направился к Вальеву, — намереваясь захватить северо-западные владения Сербии.
Тогда главнокомандующий сербской армией, престолонаследник сербский и старший сын престарелого короля Петра, королевич Александр, быстро двинул навстречу дерзкому врагу свои отважные дружины. Но чтобы перебросить с одного пункта королевства на другой славные сербские войска потребовалось немало времени. И пока, пользуясь сетью дорог, переправлялись с севера на запад королевства его храбрые защитники, передовой отряд их укороченным путем и форсированным маршем быстро подвигался навстречу огромной австрийской армии. Этому передовому отряду было приказано задержать, насколько возможно, наступление австрийцев, пока не подоспеет и не сосредоточится на Дрине все юнакское войско под личным начальством самого королевича. Вот этот-то отряд, углубившийся в чащу дубового леса, с пением народного гимна и спешил навстречу дерзким и незваным гостям...

***

— A теперь смолкните, юнаки! «Он» близко... — послышался голос одного из командиров, обращенный к отряду. И словно по мановению волшебного жезла оборвалась песня в передних частях войска... Там, позади вспыхивало еще местами: — «Боже Сильный, Ты спасаешь нас от злобы и врагов...» — и тотчас же гасла, оборванная наполуслове.
Между тем лес стал заметно редеть. В просветы деревьев засверкало что-то синее, отливающее серебром.
— Река! — послышалось в рядах солдат, и их загорелые, мужественные лица оживились.
Молодой артиллерийский офицерик с крестом Георгия на груди, ехавший верхом рядом с легкой батареей полевых орудий, осадил своего гнедого жеребца и дал проехать мимо себя всем шестнадцати орудиям своей части. Солдаты орудийной прислуги этой батареи выглядели как нельзя более бодро и весело. По возбужденно блестящим глазам, по уверенным движениям, по выражению этих смелых, загорелых лиц, молоденький поручик Иоле Петрович понял, что батарея, которою командовал его брат капитан Танасио Петрович, готова достойно встретиться лицом к лицу с наступающим врагом.
Пропустив мимо себя орудия, Иоле с радостным и легким чувством поскакал вперед. Впереди батареи ехал его брат Танасио. Лицо пожилого капитана было, как всегда, озабочено и сурово. Брови нахмурены, губы сжаты. Впрочем, нынче эти брови показались Иоле более нахмуренными, нежели обыкновенно. Иоле видел ясно, что тревожные думы осаждают голову брата. Ему стало бесконечно жаль его. Захотелось приласкать этого закаленного, сурового воина, который так мастерски умел владеть собою и своим настроением.
Иоле знал, что y Танасио не может быть легко на сердце. Ведь дома y брата осталась любимая жена Милена и четверо мал мала меньше ребят, его, Иолиных, племянников и племянниц. A ведь, Бог знает, что ожидало их отряд впереди…Бог знает, сколько пройдет еще времени, пока подоспеет к ним на помощь сербское войско. И как долго придется принимать своей грудью удары многочисленного врага!
— Танасио, — произнес Иоле, подскакивая на всем ходу к брату, — как ты думаешь, Танасио, «они» уже близко? Да?
Когда братья были наедине друг с другом, Иоле разрешено было звать старшего по имени и на «ты». В присутствии же подчиненных они не допускали никогда этой вольности. Тут уже не было места «Танасио» и «Иоле»; тут были «господин капитан» и «господин поручик», произведенный в этот чин за храброе дело похищения орудийных замков на австрийском пароходе.
Теперь же, широко пользуясь тем, что орудийная прислуга не может их слышать, Иоле заговорил быстро-быстро, обращаясь к брату:
— Как ты думаешь, Танасио, скоро мы столкнемся с ними?
— Скорее, чем ты это предполагаешь, молодой орленок! — отвечал тот.
— Но, Танасио... Ты как будто не рад предстоящему бою? — не унимался Иоле.
Старший Петрович взглянул на младшего.
— Ты подумал, прежде чем сказал это, мой сокол?
— О, Танасио! — горячо вырвалось из груди Иоле, — о, Танасио, о храбрости твоей знаем не только мы, простые смертные, но и Его Величество король и Его Высочество наш славный королевич Александр. A об юнаках наших нечего и говорить. Каждый из них взял за поговорку: храбр, как капитан Танасио Петрович. Так они все говорят. Но, должно быть, впереди ждет нас слишком непосильная задача. Да, они слишком многочисленны, да, Танасио, их тысячи тысяч, тогда как нас... И оттого ты так задумчив, дорогой брат.
— Молчи, Иоле, молчи! — прошептал Танасио, и рука его, державшая повод, дрогнула едва заметно. — Я жалею об одном, мой сокол, я жалею о том, что взял тебя с собою, может быть, на верную смерть.
И произнеся роковое слово, капитан Танасио до боли закусил губы.
Иоле вспыхнул. Подтянулся в седле, выпрямился, словно вырос на целую голову всей своей еще по-юношески тонкой и стройной фигурой.
— Капитан Танасио Петрович, — отчеканивая каждое слово, произнес веско и значительно молодой офицер: — я в неоплатном долгу перед родиной и моим королем... И если мне суждено погибнуть — я сделаю это, славя мою героическую маленькую родину со счастливой улыбкой на устах!

Глава IX

Они шли, вернее, катились синей могучей лавиной. Синие куртки, синие штаны, синие головные уборы...
A за ними далеко — синяя же река. И над ними синело все в осенних мягких тонах высокое небо... Они были еще там, далеко, в нескольких верстах от позиций, занятых передовым сербским отрядом, но по этой медленно придвигающейся огромной массе артиллерии, пехоты и конницы можно было угадать, какая страшная сила готовилась обрушиться на ничтожный по численности сербский передовой отряд.
Лихие юнаки-кавалеристы разбросались далеко вперед, производя разведку; спешно росли окопы и устраивалась в них стрелковая пехота... Артиллерию уставили в траншеях на горе... Высокая, с крутым обвалом на противоположной от неприятеля стороне, она, эта гора, вдавалась в небольшое, но глубокое озеро. Ha краю высокого берега поставили орудия батареи капитана Петровича. Вооруженный биноклем, Иоле, давно уже спешившийся, бродил между пушками и орудийной прислугой. Танасио делал спешные записи плана местности в свою записную книжку. Откуда-то издали доносились короткие единичные выстрелы винтовок. Это сербские разведчики сталкивались с австрийскими кавалеристами, разбросавшими во все стороны свои конные отряды.
Золотое солнце вспыхнуло в последний раз алым пожаром на небе и погрузило свой огненный шар в мгновенно посиневшие воды Дрина,
И, словно приветствуя этот алый закат, прогудела первая дальнобойная австрийская гаубица.
За первой неприятельской пушкой прогремела вторая... И, точно спеша и перебивая одна другую, мощными, страшными ударами загудели орудия со всего австрийского фронта.
Последний придвинулся значительно ближе к сербским позициям. Теперь уже можно было простым, не вооруженным биноклем, глазом, рассмотреть его конные и пешие части. Можно было различить, как огромная синяя лавина закопошилась, окапываясь на выбранных ей позициях. Стали поминутно теперь показываться то здесь, то там белые облачка разрывающейся австрийской шрапнели... Все чаще и чаще запрыгали тяжелые снаряды, воронкой разворачивая землю и с оглушительным грохотом и треском разлетались фонтаном осколки. Несколько таких снарядов упало неподалеку от траншей, занятых батареей капитана Петровича. Тяжелое, громыхающее плюханье возвестило капитана о близости такого снаряда и, едва успели его люди укрыться за тяжелыми металлическими щитами, как страшный снаряд разорвался в самом сердце траншеи, повредив две батарейные полевые пушки.
— К орудиям! — скомандовал Танасио и первый взял y ближайшей к нему пушки прицел.
— С Богом, пли!
Загремели хором легкие полевые орудия... Следом за ними загудели и тяжелые пушки в соседних с горными позициями траншеях.
Им, с утроенным ожесточением, отвечали австрийские мортиры и гаубицы, защелкали, затрещали пулеметы и целый дождь свинца полился на головы передового сербского отряда, защищающего свои позиции.
Поняли ли австрийцы или они угадали о малочисленности противника, но только орудия их теперь ахали непрерывно, a синяя лавина перекатывалась все чаще и чаще, все ближе и ближе передвигая свои окопы к сербским позициям.
Бледный, сосредоточенный стоял на вышке горы капитан Танасио, руководя прицелами своей батареи. Между выстрелами орудий он то и дело подносил бинокль к глазам, зорко оглядывая ведущую от леса, среди кукурузных полей, дорогу, По этому пути должно было подойти к ним давно и страстно, ожидаемое войско королевича.
Вдруг он вздрогнул.
— Танасио, они открыли наши траншеи и сыпят сюда непрерывно! Гляди! — услышал отважный капитан голос брата и, бледный, без кровинки в лице, Иоле предстал перед ним.
— Четыре наши орудия уже погублены ... орудийная прислуга успела смениться три раза... У трех пушек отбиты замки... О, Танасио! Если бы можно было броситься в штыки на этих проклятых! — заключил взволнованный Иоле дрожащим голосом.
— Ты обезумел, мальчик; две тысячи — против сорока тысяч! Нет, соколенок, мы не смеем дарить им свою жизнь, a с ней и занятые позиции... Надо держаться, пока не придут наши… Надо удержать наши траншеи до появления славного юнакского войска... Удержать — чего бы это нам ни стоило.
Капитан Танасио хотел прибавить что-то, но вдруг замолк на полуслове.
Тяжело рухнул огромный снаряд и разорвался совсем близко от них, застилая все черным, густым дымом.
За ним упал по соседству второй, a через минуту и третий. Теперь аккуратно, через каждый определенный срок, ложились, взрывая фонтаны земли, травы, песка и каменьев зарывающиеся глубоко воронкой в почву и разворачивающие ее вместе с деревьями и кустами, снаряды.
Дым не рассеивался ни на минуту. В его густых облаках работали теперь сербские артиллеристы.
Все меньшее и меньшее число сербских орудий отвечало неумолкавшим тяжелым австрийским пушкам. И соседняя с батареей Петровича артиллерийская часть тоже значительно понизила свой грозный голос.
Но вот почему-то замолкли сразу дальнобойные и мелкие орудия на австрийском фронте. Прекратила и свой непрерывный, жужжащий вой неприятельская шрапнель.
Дым понемногу стал рассеиваться... Но то, что увидели храбрецы-сербы сквозь эти рассеявшиеся остатки дыма, заставило невольно дрогнуть их мужественные сердца.
Австрийские орудия прекратили артиллерийскую дуэль, но зато синяя лавина кавалерии и пехоты с диким, потрясающим криком неслась прямо на сербские позиции...
К Танасио Петровичу подлетел на взмыленном коне весь потный и запыленный ординарец генерала:
— Господин капитан... Его Превосходительство приказал держаться и держаться... Чтобы до последней возможности, до последнего орудия...
— Сколько y вас их осталось сейчас? — трепетным голосом спрашивал Петровича молоденький адъютант начальника отряда.
— Увы, господин поручик, только два, — получился лаконический ответ.
— Все равно! Генерал приказал держаться. Разведчики донесли только что, что наши недалеко.
— Слава Господу... Скажите генералу, что если понадобится, мы умрем на своем посту, но в плен, во всяком случае, не сдадимся и не сдадим оставшихся орудий, клянусь!
До ушей Иоле долетел этот отважный ответ, достойный его героя-брата. Юноша весь загорелся, весь ожил, услыша его. Глаза его сверкнули, как раскаленные уголья. Он бросился с криком «живио» к двум уцелевшим от австрийских снарядов орудиям, с оставшейся y них в живых батарейной прислугой и в последний раз скомандовал: пли! В последний раз, потому что передовые части синей лавины уже докатились до подножия горы, занятой их батареей и сейчас ожесточенно дрались с пехотинцами-юнаками, защищавшими там внизу гору.
Иоле быстро вынул из кобуры револьвер и послал несколько выстрелов туда, в самую гущу синих мундиров и синих кэпи. Потом снова кинулся к орудиям и стал наводит одно из них на ряды приближавшихся швабов.
Тут же, рядом, Танасио работал y другого...
— Бери прицел вернее, Иоле, — хриплым голосом крикнул старший Петрович и поднял руку... Грянул выстрел, но не пушечный, a короткий, трескучий, ружейный... И капитан Танасио, взмахнув руками, грохнулся о землю с простреленной головою.
Иоле скорее угадал, нежели увидел смерть брата.. Больно-больно сжалось его сердце и слезы на миг увлажнили глаза... Но горевать было некогда...
Синяя лавина, уничтожив защитников сербских траншей, уже вкатывалась на гору, уже вливалась в голову батареи...
На миг ужас сковал душу Иоле жуткими, ледяными оковами... Он уже видел озверевшие, ожесточенные лица передовых неприятельских солдат. Они со штыками наперевес уже ворвались на гору.
— Сдавайтесь! Сдавайтесь! — закричал ломанным сербским языком ведущий нападение австрийский офицер.
На миг все заволокло туманом в глазах Иоле... В этом тумане он только смутно различил перебитые свои батарейные орудия; трупы погибшей на своем посту орудийной прислуги и две еще целые и невредимые пушки, оставшиеся чудом неиспорченными под огнем неприятельских орудий. Быстрая мысль вихрем осенила молодую голову Иоле.
Эта мысль шепнула ему, как избежать возможности захвата ненавистными швабами этих двух yцелевших орудий.
И вот, отважный юноша решился. Он кинул взглядом в сторону сраженного насмерть Танасио.
Капитан Петрович старший лежал распростертый y колеса одного из своих орудий. Алая струйка крови тоненькой лентой пересекала его лоб.
Уже успевшие остеклеть широко раскрытые глаза были обращены в небо...
— Прощай, бедный, дорогой Танасио, — прошептал Иоле; — иду, мой герой-брат, следом за тобою.
И юноша, осенив себя крестным знаменем, рванулся к обоим уцелевшим орудиям, стоявшим одно близ другого. Это было как раз вовремя, потому что австрийцы уже с оглушительными криками, со штыками наперевес, ворвались в сербские траншеи. Грянул револьверный выстрел и над самой головою Иоле прожужжала неприятельская пуля...
— Сдавайтесь же, черт вас возьми, наконец! — закричал в бешенстве бегущий прямо на него, Иоле, офицер-австриец.
Но юноша знал, что ему надо было теперь делать. С быстротою стрелы подкатил он одно из уцелевших орудий на самый край обрыва и изо всей силы толкнул его вниз. Миг... и, перекувыркиваясь в воздухе, небольшая полевая пушка стремительно понеслась в озеро. Плеск воды, короткий и быстрый и новое торжествующее «живио» Иоле привело в бешенство не ожидавших ничего подобного швабов. Грянул новый выстрел... Лицо Иоле исказилось страданием. Пуля ударила ему в грудь... Но он не обратил внимания на рану... Со сверхъестественной силою, истекающий кровью, юноша бросился ко второму орудию и, прежде нежели налетевшие на батарей швабы, могли сделать с ним что-либо, Иоле вместе с орудием покатился с обрыва вниз...

В последнюю минуту в сознании юноши промелькнула, как вихрь, четко и ясно недавно пережитая им счастливая картина: когда королевич Александр, отличивший его, повесил ему на грудь перед всем фронтом драгоценный крестик Георгия и поздравил его поручиком в награду за то ночное дело... Потом промелькнуло залитое слезами лицо матери, благословляющей и целующей его перед походом, и черты отца-калеки в кресле, и глаза Милицы, далекой Милицы, которая будет, конечно, поминать в своих молитвах погибшего солдатской смертью его, — Иоле...
И с этой последней мгновенной мыслью Иоле вместе с исковерканным при падении орудием погрузился в холодные волны...
В тот же миг оглушительное торжествующее «живио» послышалось со стороны кукурузного поля и дороги и в последнем освещении вечерних сумерек показались свежие дружины юнакского войска...
Это королевич Александр спешил на выручку своему передовому отряду, ведя свои новые доблестные полки.
Эти полки разбили на голову швабские легионы и перешли в наступление в восточной Славонии.
Под отчаянно смелым натиском немногочисленного героического сербского войска австрийцы принуждены были отступить, обратиться в позорное бегство.
Но Иоле не дожил до этой славной победы родного юнакского войска. Под холодным покровом глубокого озера, рядом с исковерканными пушками, молодецки спасенными им от рук неприятеля, покоился Иоле, покоился сном героя, погибшего за честь и свободу своей милой родины...

@темы: текст, Игорь и Милица, повести, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть вторая. Глава VII

[telwen]

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть вторая
Предыдущие главы:
Часть вторая. Главы IV-VI

Глава VII

Машинально, как автомат, подвигался Игорь вперед, подчиняясь уводившим его людям. Число их утроилось с минуты выхода их из избы. Теперь его окружали, вместо трех, уже шест венгерских кавалеристов. Они шли по ярко освещенной кострами деревенской улице. Всюду y огня сидели и лежали солдаты. Привязанные к деревьям или стреноженные кони мирно паслись, пощипывая траву. Залитые мишурным шитьем мундиры гусар ярко горели при свете костров; их загорелые лица были сосредоточены и суровы. Разбитым доблестной русской армией и отступающим в глубь страны австрийским войскам днем и ночью мерещились повсюду казаки. И сейчас, сидя y костров, пережевывая куски мяса, конфискованного ими y жителей селения и запивая их деревенским пивом, гусары, то и дело, зорко вглядывались в темноту ночи, в ту сторону, где чернел огромный пустырь, прилегавший к далеком лесу.
Маленький отряд довел Игоря до самой площади костела. Здесь тоже был разложен костер, и несколько неприятельских солдат негромко беседовали между собой. Озаренные светом догорающего топлива, страшными призраками, исчадиями ада казались трупы несчастных крестьян, все еще не убранные их палачами.
— Камрад, куда вы? — услышал Игорь немецкий окрик y костра, сделанный одним из солдат.
— Поймали шпиона! — крикнул также по-немецки один из ведущих Игоря гусар.
— Ха-ха-ха! — раскатился первый голос грубым смехом. — Чего другого, a этого добра y них сколько хочешь... Если бы нам давали на день столько кружек пива, сколько приходится перевешивать этих собак, то, право же, война казалась бы довольно-таки сносной забавой.
И отпустив свою тяжеловесную остроту, немец развалился на своей шинели y костра.
Маленький отряд прошел дальше. Игорь взглянул на небо. Оно казалось сейчас куском черного бархата, раскинутого над землей. Ни месяца, ни звезд не было видно. Чем-то траурно-мрачным и безнадежно-угрюмым веяло от этих далеких мглистых высот.
— И в такую темную беспросветную ночь я должен буду умереть! — подумал юноша, — и никто из близких не примет моего вздоха.
Сердце его сжалось. Как будто холодные пальцы какого-то страшного чудовища стиснули его. Заныла на миг душа... До боли захотелось радости и жизни; предстал на одно мгновенье знакомый образ, блеснули близко-близко синие задумчивые глаза, мелькнула черная до синевы головка и тихая улыбка засияла где-то там, далеко...

— Милица, милая Милица... — прошептали невольно губы юноши. — Если ты жива, если тебе удалось вернуться к нашим, помолись за меня. Я исполнил свой долг, долг маленького русского солдата, свой скромный крошечный долг. Если же ты убита и лежишь там на черном пустыре, то скоро, скоро мы соединимся уже навек с тобой. Ведь я успел так крепко полюбить тебя, Милица, родная моя. Полюбить, как сестру Ольгу, как покойную мамочку. Нет, больше их, люблю тебя, как единственного моего милого друга на земле. Помолись же за меня, Милочка, родная... Живая или мертвая помолись — все равно!
— Стоп! — громко крикнул главный караульный Игоря, огромный венгерец, и снова дернул изо всей силы юношу за плечо.
Тот невольно остановился. Остановились и солдаты. Теперь они находились посреди сельской площади. Страшные деревья с их подневольными жуткими мертвыми сторожами были теперь всего в десяти шагах от них. Белело рядом изуродованное пожаром здание костела. Неожиданно Игорь заметил нерешительно топтавшуюся в стороне фигуру того самого молоденького офицера, который писал бумагу в избе. Несколько шагов в сторону приговоренного, и офицерик очутился перед ним.
— Послушайте, заговорил он быстро-быстро и тихо, по-немецки, не желая быть, очевидно, услышанным солдатами, из которых некоторые были немцы или австрийцы, и понимали этот язык.
— Послушайте, вы молоды, также молоды, как и я, еще моложе меня, пожалуй. A я люблю жизнь и солнце и моих родителей, которые остались в Пеште... Послушайте, полковнику жаль вас, вашу молодость... Он послал меня к вам предупредить вас, что отменит казнь, если вы скажете нам, где находятся сейчас ваши передовые отряды.
И глаза молодого гусара с выражением настойчивой просьбы обратились в лицо Игоря.
Тот вспыхнул, помедлил минуту и, странно улыбнувшись, произнес:
— Я буду чрезвычайно счастлив, господин лейтенант, если вы прикажете развязать мне руки, потому что я не злодей и не преступник, да и тем, насколько я знаю, дают некоторую свободу перед казнью. Так вот, пожалуйста, прикажите меня развязать. A еще передайте вашему полковнику, пославшему вас, что вероятно он имеет превратное мнение о нас, русских. Еще раз повторяю, изменников и предателей еще не было среди нас никого и никогда!
— Так вот вы как! Развяжите его, — мог только произнести с растерянным видом юноша-офицер. И когда руки Игоря были освобождены от веревок, махнул своей саблей.
Тот же огромный венгерец подскочил к Игорю. При свете костра юноша заметил в его руках веревку. На минуту легкий трепет охватили тело молодого Корелина и холодный пот выступил y него на лбу. Он невольно подался вперед и схватил за руку венгерца-офицера. Тот отдернул от него обшлаг своего мундира, точно обожженный этим прикосновением.
— Послушайте, — взволнованно заговорил Игорь, — я прошу вас об одном... Я не шпион, a только разведчик, и не заслуживаю той позорной казни, которой вы хотите подвергнуть меня… Каждый истинный сын отечества поступил бы на моем месте так же, как и я. Это не преступление, a исполнение долга... Послушайте, господин лейтенант, неужели вы не можете дать своего начальнического приказа, и велеть меня расстрелять, как солдата, a не как преступника, предателя, или шпиона?
Игорь смолк и выжидательно смотрел в лицо юного венгерца, на котором сейчас играли отблески костра.
Юному офицерику как будто польстила просьба приговоренного. Еще бы! К нему обращались как к начальнику, власть имущему и от которого зависит назначить род казни этому несчастному. И в сущности, не все ли равно, как уничтожить шпиона, пойманного на месте преступления? Конечно, следовало бы жалеть заряды на таких людей, но с ним его револьвер и...
Гусар взглянул на Игоря, в его спокойное, бледное лицо, в открытые мужественные глаза, смело смотревшие в глаза смерти, и внезапное раздражение охватило все его существо.
— О, эти русские! Откуда в них эта несокрушимая сила? Даже дети их не боятся смерти, пренебрегая ей... До которых же пор будет помогать им, однако же, судьба? Они победоносно вошли в их землю, защищая сербов, которых Австрия решила наказать за Сараевское убийство... И побеждают их славные австро-венгерские полки, разбивая их на каждом шагу... Они не боятся ничего, лезут под самые дула орудий, врываются в окопы под дождем пуль. Они, как демоны, появляются всюду, не щадя своей жизни, с их ужасными штыками, сея гибель и смерть на каждом шагу. Нет, чем менее щадить их, тем будет лучше. И этот дьяволенок заслуживает веревки или пули больше, чем кто-либо другой, — с тем же раздражением подумал молодой венгерец и, повинуясь мелькнувшему в его мозгу решению, поднял револьвер.
Тем временем, Игорь, отведенный неприятельским солдатом к какому-то полуразрушенному забору, одиноко торчавшему остатками своих столбов, вздрогнул при виде целившего в него офицера.
В один миг, в одну секунду промелькнула перед ним с быстротой молнии все небольшое прошлое его жизни: потеря родителей... заботы о нем сестры... гимназия, встреча с Милицей... их совместный побег на войну, совместная же разведочная служба... И опять Милица, милая Милица, с её замкнутым, серьезным не по летам лицом, с её синими глазами, и задумчивыми и энергичными в одно и то же время.
— Прощай, Мила, я...

Игорь не договорил. Грянул выстрел. За ним другой, третий... И, странное дело, не он, Игорь Корелин, a молоденький венгерский гусар грохнулся на землю, выронив из рук револьвер. Загремели, затрещали следом за первым и вторым и... другие выстрелы... Защелкали своим своеобразным щелканьем винтовки... Гусары рванулись куда-то в темноту и в тот же миг отпрянули с ужасом назад, крича во все горло:
— Казаки! Казаки! Казаки!..
Но то были не казаки. Рота капитана Любавина, предупрежденная и осведомленная со слов Милицы о положении неприятельских сил, обложила деревню и со всех сторон обрушилась на ничего не подозревавшего врага.
Благодаря темноте непроглядной ночи, людям капитана Любавина удалось блестяще выполнить задуманный их начальником план: рота подобралась к деревне и обложила ее со всех сторон; но обо всем этом Игорь узнал уже много позже, a пока он видел только, как обезумевшие от неожиданности гусары метались по всей деревне, разыскивая своих коней. Русские пули настигали их всюду... Следом за упавшим молодым офицером-гусаром грохнулся и огромный венгерец с пробитой пулей головой. За ним повалились еще двое... Трое других караульных метнулись, было, к юноше, сабля одного из них повисла уже над его головой, но в тот же миг выскочившие из-за ближайшей избы несколько русских стрелков, словно выросших из-под земли, ударили на венгерцев, и те, побросав оружие, кинулись врассыпную...
— Ур-р-ра! — пронеслось победным, громовым кликом по всей деревне, и лихие удальцы-пехотинцы бросились в штыки на совершенно обезумевшего врага.

***

— Живо наше дите, слава Тебе, Господи, живо! — трепетным голосом говорил Онуфриев, кидаясь к Игорю и обнимая не менее его взволнованного юношу.
— Слава Тебе, Создателю, как есть вовремя поспели! A все он, Митенька, кабы не пришел он вовремя...
— Да разве Мила... то есть, Митя жив? — вцепившись пальцами в рукава солдатской шинели, чуть ли не в голос крикнул Игорь.
Но вместо ответа что-то милое, что-то бесконечно дорогое и близкое вынырнуло откуда-то и прильнуло к груди обезумевшего от счастья юноши черной головкой.
— Это я, Горя! Это я... — зашептал, смеясь и плача знакомый голос; и Милица, то трепетно проводила руками по бледным щекам Игоря, то снова припадала к его груди головой.
— Жив... Жив... О, милый, славный Горя! — Сколько тебе пришлось пережить за эти ужасные часы плена, — шептала она взволнованным голосом.
A кругом валились последние солдаты разбитого наголову неприятельского отряда. Слышались стоны раненых, крики сдающихся на милость победителей. Уже там и тут махали белые платки, сигнализируя сдачу, и молодой подпоручик Гардин вел целую толпу разоруженных его бравыми солдатиками военнопленных.
A когда погасла последняя вспышка битвы, Онуфриев передал Игорю и Милице приказание капитана Любавина немедленно явиться к нему.
В той самой избе, где за час до этого сидел грозный немец-полковник и венгерские офицеры, его помощники, делая допрос Игорю Корелину, в этой самой избушке, на пороге её, встретил обоих молодых людей улыбающийся и довольный Павел Павлович Любавин.
— Ну, дети, спасибо! И за разведку и за храбрость и самоотвержение. Горжусь, что такие соколята служат под моим начальством. От имени командующего передаю вам это... Носите с достоинством, служите так же, как служили до сих пор, верой и правдой царю и отечеству... A теперь, обнимите меня оба, юные герои. ..
Не слыша ног под собой, не видя ничего, кроме двух маленьких крестиков-орденов, которые протягивал им капитан, Игорь и Милица подняли дрожащие руки им навстречу. Но чья-то рука со стороны отвела их трепетные пальцы и сам капитан Любавин приколол по очереди к груди каждого из них по знаку отличия, мечтать о котором они не смели даже в самых дерзновенных грезах. Потом Павел Павлович обнял их по очереди. Обняли их, поздравляя, и другие офицеры роты, a дожидавшийся в сенях их выхода Онуфриев, чуть не плача от радости, загреб обоих в свои мощные, солдатские объятия, поцеловал трижды, словно христосуясь в Светлый праздник, и тут же наставил отеческим тоном:
— Как эт-то закончится война, так Иоанну-Воину беспременно отслужите молебен. Он выручил, никто как он, батюшка, укрыл, под своим Святым стягом. Ему и помолитесь, A теперича марш к ротному котлу, небось живот-то подвело y Гориньки в австрицком плене. Не больно-то разносолами кормили колбасники. Да и не до еды было, небось, как потащили к ответу? — расспрашивал Игоря заботливый солдат.
— Ничего не дали за весь день, ни куска хлеба, — признался тот, уже весело смеясь счастливым смехом.
— Ишь ты, помирать, значит, с пустым брюхом наказали, — заметил простоватый румяный Петровский, когда Игорь и Милица уселись y костра, где разогревался ротный ужин.
— A тебе беспременно, чтобы помирать наевшись до отвала, с полным брюхом! — захохотали его ротные товарищи.
— Все ж таки повеселее будет так-то, — не смущаясь, резонировал тот.
— Ешьте, ешьте, чего стали, — подбодрял Онуфриев сидевших в кругу солдат, за общим котлом, Игоря и Милицу.
Теперь повсюду, на площадях и на улицах, весело пылали такие костры. Рота, успевшая отдохнуть и оправиться после удачного дела, с аппетитом уписывала горячие щи и кашу, сваренную на походной кухне и теперь разогретую на пылающем костре. Пламя костров освещало знакомые загорелые лица, лица, ставшие уже бесконечно дорогими обоим юным разведчикам за совместно проведенное с солдатиками время похода. Тесно прижавшись один к другому, Игорь и Милица слушали, как скромные серые герои не хитро рассказывали про только что блестяще выигранное дело.
— Вижу эт-то я, целится он, да прямо в дите наше, — бросал, тщательно обирая кашу из деревянной ложки, бравый пехотинец, — нет, думаю, врешь, не убьешь, сами с усами, да как его ахну, так, братцы, сразу его наповал...
— Лихо. A ведь сам он дите наше ладил прикончить... Ишь ты... честь честью, не поручил солдатам своим. Ишь живодер... Право, живодер... Не гляди, что молод... Вот и получил свое, по делам и заслуга.
— Пленные-то, пленные, уморушка, братцы, так и твердят все одно без устали: — A вы не «козя» будете? Нне козя?
— Страх, как они наших казаков эт-то не любят.
— Трусливый народ, что и говорит.
— Подикось, пожалуй, и дите нашего больно испужались, коли шестеро держали заместо двоих.
— Что дите? Дите — герой. Его следовает бояться. Вон какое отличие получили наши дите, — с заметной гордостью, ласково поглядывая на сидевших рядом Игоря и Милицу, говорил Онуфриев.
A ночь уже шла на убыль... Прояснялись заметно далекие небеса. Блеклыми, неяркими стали теперь пятна костров на просветлевшем фоне. Забрезжило утро.
Подобрав раненых и похоронив убитых, солдаты спали теперь мирным сном, укутавшись с головой в свои шинели, Белым призраком казался в надвигающемся бледном рассвете высокий костел с прогоревшей крышей. Жертвы австрийского бесчинства давно были убраны и зарыты в общей братской могиле.
Все спало кругом. Только бодрствовали часовые, напряженно и чутко внимая предутренней тишине.
A Игорь и Милица все еще не спали... Юная сербка, прижавшись к плечу своего товарища и друга, смотрела ему в лицо преданным, ласковым взглядом и трепетным шопотом говорила ему:
— Ты знаешь, Горя, когда они утром гнались за мной и когда я видела, что смерть неизбежна, я как-то вся отупела вдруг... Застыла вся... Не было жаль ни себя, ни своей жизни, ни Иоле, ни отца с матерью. И только страстно жаждала одного — исполнить до конца возложенное на меня поручение, какой бы то ни было ценой, исполнить, довести его до конца... И вот, свершилось: Бог мне дал больше того, чем просила моя душа. О, Горя, все это похоже на сказку! Эти похвалы капитана... Эта высокая награда... A главное ты ... Твое спасение, в котором я отчаивалась уже...
И синие глаза девушки снова с бесконечной преданностью заглянули в лицо Игоря.
Он ответил ей тем же добрым, полным сочувствия и преданности, взглядом.
— Знаешь ли, Мила, кто явился ко мне тогда, когда я переживал последние минуты перед казнью? — дрогнувшим голосом спросил он, после короткой паузы, девушку.
— Не знаю, Горя... Твоя сестра Ольга, может быть? кто-нибудь из друзей? покойная мама? — нерешительно, вопросом на вопрос, отвечала своему другу Милица.
— Нет, не они, a ты, ты, Мила... Это была ты... В ту минуту, когда я почувствовал, что жизнь кончается, что я умру, погибну, расстрелянный этими людьми — передо мной предстал, как живой, твой милый образ... И тогда я понял, что ты — самое дорогое для меня существо в мире и что я люблю тебя, как самого дорогого друга на земле, как самую дорогую сестру... И я никогда, никогда не забуду этой минуты, Милочка... Никогда не забуду...
— Я тоже никогда не забуду этих жутких часов страха и ужаса за твою жизнь...
И Милица крепко сжала руку своего товарища. Он отвечал таким же крепким пожатием.
A восток побелел еще заметнее... Через несколько часов должен был наступит рассвет нового утра и вместе с ним новый день с его новыми случайностями, с его радостями и печалями, так неизбежно чередующимися на войне.

@темы: текст, Игорь и Милица, повести, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть вторая. Главы IV-VI

[telwen]

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть вторая
Предыдущие главы:
Часть вторая. Главы I-III

Глава IV

Кончился огромный пустырь с его волнообразной поверхностью, началось обширное, засеянное картофелем, поле.
Скорчившись в три погибели, до рези в спине, до боли в теле пробирались теперь между грядами Игорь и Милица. Каждый новый десяток шагов приближал их к деревне. Все ближе и ближе подплывал полуразваленный костел, обгоревшие и разрушенные снарядами или пожаром домики.
— Ты видишь ту крайнюю избушку на самом конце селения? Туда и пойдем... Назовемся беглецами из соседней деревни... Авось сойдет... A y хозяев расспросим со всевозможными предосторожностями, сколько «их» тут, куда и когда выступают... — зашептал Игорь, на минуту останавливаясь и припадая между гряд.
Милица в знак своей полной солидарности со своим спутником только молча кивнула головой, и оба поспешили дальше.
Ha самом краю деревни стояла как-то в стороне от других маленькая полуразвалившаяся избенка. Часть крыши её была снесена, белые стены закопчены дымом; стекла повыбиты в оконцах, a дверь, сорванная с петель и расщепленная на куски, валялась тут же y покосившегося крылечка.
— Ну, благословясь, айда туда, — прошептал снова Игорь и, уже выпрямившись во весь рост, бодро зашагал между грядами к избушке.
Милица последовала за ним.
Домик или, вернее, остатки домика, куда они шли, примыкал к огородному полю. Дальше, по ту сторону дороги, шло самое селение. Там хозяйничали всюду неприятельские солдаты. У колодца поили лошадей. Картинно-нарядные всадники то и дело пролетали с одного конца улицы на другой. Но самих крестьян, настоящих, законных хозяев деревни, нигде не было видно. Как будто все село вымерло, или все его обыватели были перебиты, либо угнаны в плен.
Взойдя по исковерканному пожаром или орудийными снарядами крылечку, Игорь и Милица очутились в небольшой горенке с огромной печью в углу. В другом углу висело распятие, украшенное засохшим венком из полевых цветов. Часть потолка отсутствовала совсем и кусок голубого неба глядел внутрь избушки. Там не было ни души. Уставшие до полусмерти, оба юные разведчики опустились на лавку.
— Что теперь делать? Как и y кого разузнать о расположении и числе неприятеля? — вслух подумал Игорь.
Милица молча пожала плечами. Её глаза беспокойно оглядывали внутренность избушки. Разумеется, здесь хозяйничал неприятель: об этом ясно свидетельствовали выдвинутые, пустые ящики комода и взломанный сундук, зиявший своей опустошенной, как и комод, внутренностью и опрокинутые кринки из-под молока, валявшиеся на полу, посреди горницы. Каким-то чудом только не было унесено тряпье с высоких нар, находившихся под потолком, или, вернее, под тем местом, где должен был быть потолок, теперь отсутствующий.

Вдруг Милица вздрогнула и инстинктивно схватила за руку Игоря.
— Что такое? — проронил тот выхватывая револьвер.
Ho девушка знаком попросила его молчать. Одной рукой она все еще продолжала держать его за руку, другой указывала куда-то наверх, в дальний угол, на нары. Тряпье на нарах шевелилось...
Затаив дыхание, Игорь и Милица ждали, что будет дальше.
И вот, из-под вороха старой одежды показалась русая голова, и бледное до синевы, как y мертвеца, лицо, сведенное судорогой нечеловеческого ужаса, выглянуло из-под лохмотьев.
Это была совсем юная девушка, вернее, девочка-подросток четырнадцати-пятиадцати лет.
— Матка Боска! (Матерь Божия!) — прошептала она, едва выговаривая слова от страха и волнения на том смешанном полу-русском полу-польском наречии, на котором говорят крестьяне этого края. — Матерь Божие! Слава Иисусу! Это вы! A я уж боялась, что вернулись опять наши злодеи...
— Какие злодеи? — в один голос вырвалось y Игоря и Милицы.
— Венгерцы... гусары.... Будь они прокляты... Казни их Господь наш страшной карой... Нагрянули, как коршуны, вчера перед ночью, кричат: «где козя»? Казаки, значит, русские, так они называют казаков ваших… «Прячете козей... за это расплатитесь, изменники»... Да как зачали палить из ружей по деревне, а потом с двух концов и подожгли... Батьку угнали... Сказали, что к самому начальнику отведут... Сестру Анусю тоже куда-то утащили... Мы с дедкой вдвоем в погребе притаились... Дедку-то пулей ранили в самую грудь... Ах, ты Господи, Иисусе Сладчайший! Матерь Святая, Госпожа Богородица! Дедко сам не свой... За батю боязно, да и рана болит... Стонет на все подполье, того и гляди приманит стонами снова окаянных, придут опять, тогда несдобровать нам всем. От них злодеев не жди пощады. Вон, сказывают, старосту повесили и двух его помощников расстреляли за то, что денег не дал им... Злые, голодные понаскакали, все казаков опасались, засады... Всю деревню обстреливали, посулили и вовсе спалить, ежели им к полудню не насбираем хлеба. Ровно с врагами поступили. A какие мы им враги? Ту же веру держим, тому же императору служим. A они на своих напали за то только, что покажись им, что прячем мы казаков.
Девочка успела рассказать все это, сползая с нар и стоя теперь вся трепещущая, испуганная и взволнованная перед Игорем и Милицей. Огромные, разлившиеся во весь глаз, зрачки её говорили о том ужасе, который только что пережило это юное создание. A откуда-то снизу, из-под пола, доносились глухие, протяжные стоны. Очевидно, то стонал раненый старик-дед.
Милица смотрела с таким участием на бедную маленькую крестьянку, что та, встретив добрый сочувственный взгляд больших синих глаз, вся встрепенулась и подалась вперед к ней навстречу.
— Как тебя зовут? — спросила молоденькую галичанку Милица.
Ta сразу поняла вопрос, сделанный на не совсем непривычном ей великорусском наречии и улыбнулась доверчиво сквозь слезы.
— Маринка... — было ответом.
— Ну, вот что, Маринка, — произнес Игорь, кладя руку на плечо девочки, карие глаза которой были все еще полны слез, — вот что, Маринка, постарайся понять меня: ведь ты хочешь, конечно, чтобы отыскался твой отец и Ануся, a для этого надо, чтобы пришли русские и освободили их от наших общих врагов. Ведь вот австрийцы поступили с вами, как злодеи и разбойники, несмотря на то, что ты, твоя семья и вся эта деревня принадлежите к их государству. Они должны были охранять вас, a они...
— О, они изверги! Они кричали, что мы предатели, что нас всех надо перевешать и нашу деревню спалить дотла, потому что мы, галичане, держим сторону русских и хотя и молимся в костеле по-католически, но укрываем «козей» y себя в домах. И расправились с нашими людьми ни за что, ни про что, казнив их невинных…
И, говоря это, Маринка заплакала снова,
— Я ненавижу их... — прошептала она через минуту, утирая слезы и сверкая разгоревшимися глазенками. — Русские добрые, русские не трогают мирных крестьян, не требуют y них харчей и грошей насильно, a эти, эти...
— Послушай, девочка, ты бы хотела помочь русским наказать злодеев, которые увели, неизвестно куда, твоего отца и сестру и ранили деда? — снова прерывая ее, спросил Игорь.
— О! — сверкнув глазами, могла только произнести Маринка.
— Тогда вот что... Скажи, нет ли у вас такого места, откуда можно было бы, оставаясь в безопасности, увидеть и пересчитать всех австрийских солдат, которые стоят сейчас здесь, в деревне?
Маринка задумалась на мгновенье, наморщила лоб, нахмурила брови... И вдруг загорелое лицо её просияло.
— Вот что... Я проведу вас на колокольню... Она, слава Иисусу, уцелела, хотя купол костела и обгорел. A с колокольни все видать, как на ладони, все дворы, все хаты... Пойдем...
Она решительно протянула одну руку Игорю, другую Милице, прошептав: «3араз проведу, Матка Боска и Иисус Единый да помогут нам».

Глава V

Маринка не солгала. Уже с верхних ступенек высокой винтовой лестницы можно было видеть все, что происходило в селении. Задворками, густой чащей яблоневых и сливовых деревьев, провела она своих новых знакомых к костелу. Божий храм чудом сохранился на половину от пожара: в то врёмя как рухнул весь купол, загоревшийся, очевидно, от ближайших изб, крошечная колокольня уцелела, одиноко уходя своим стрельчатым верхом в небо, как бы жалуясь ему на жестокую несправедливость людей, допустивших врагов разрушить дом Божий.
Молодые люди взобрались по шатким ступеням наверх.
Игорь долго стоял и смотрел в захваченный им с собой бинокль. Отсюда, сверху, была видна внутренность каждого двора селения. В этих бедных, мирных до сих пор крестьянских избенках, откуда бежали испуганные насмерть жители, теперь всюду копошились австрийские кавалеристы. Игорь и Милица могли подсчитать количество каждой неприятельской группы, расположившёйся на улицах и дворах, a также и приблизительное число всадников по их лошадям, привязанным тут же во дворах, покинутых обывателями. В какие-нибудь полчаса, прячась за колонной колокольни, они успели разузнать все.
— Здесь находится, по моему счету, не больше одного эскадрона, — произнесла Милица, тщательно обегая вооруженными биноклем глазами каждый двор, каждую группу расположившихся на улице неприятельских гусар.
— Верно. Я насчитал столько же. Ну, a теперь с Богом назад.

И Игорь, очень довольный результатом разведки, стал спускаться с колокольни. Он словно вырос на целую голову в эти минуты. Безгранично приятное чувство удовлетворенности живительным потоком хлынуло ему в душу. Сознание наполовину исполненного поручения несказанно радовало его. Как славно сумели они вдвоем с этой милой, смелой Милицей произвести трудную, сложную разведку, большую часть возложенной на них серьезной задачи. Если бы привел Господь так же удачно выполнить и другую... Если бы им успеть незамеченными вовремя добраться до леса и благополучно доставить капитану Любавину добытые ими драгоценные сведения!
Он взглянул на свою спутницу. Спускаясь по узеньким винтообразным ступеням колокольни, молодая девушка хранила на лице своем то же спокойствие, ту же уверенность в благополучный исход начатого предприятия.
— Ах, славная Милица! — подумал Игорь. — Действительно, родиться ей надо было бы мальчишкой, a не девушкой: сколько в ней смелости и неженской отваги!

Между тем они сошли на землю и снова направились к знакомой уже избушке.
Маринка первая вошла на крыльцо, отворила дверь и, неожиданно вскрикнув, отступила назад, похолодев от испуга.
Четыре рослые неприятельские гусара находились в избе... Двое из них держали едва стоявшего на ногах от слабости старика в разорванной в лохмотья рубахе, с простреленной грудью, о чем свидетельствовала залитая кровью повязка, и с рукой, болтавшейся на перевязи. Солдаты допытывались чего-то y несчастного хозяина избушки, на что последний отвечал лишь одними только жалобными, протяжными стонами... Двое других палашами ворошили бедные одежды, разбросанные на нарах, в тайной надежде поживиться хоть чем-нибудь на чужой счет.
Первой мыслью Игоря, увидевшего солдат, было схватить за руку Милицу и кинуться со всех ног вместе с ней за порог избы.Но в тот же миг эта мысль показалась ему дикой, безумной. Было невозможно бежать теперь: гусары могли нагнать их в несколько минут на своих быстроногих, чистокровных конях. Напротив, они должны были во что бы то ни стало сохранить возможно большее спокойствие, делая вид, что пришли сюда, зная, кто находится здесь в избе.Могли же они быть крестьянскими подростками из соседней деревни, случайно забежавшими сюда, или же вернувшимися назад в свою деревню детьми убежавших и Бог весть, где укрывшихся крестьян. Разумеется, за них они всегда смогут сойти, он и Милица...
Едва только успел незаметно шепнуть это Милице Игорь, как один из гусар, поглощенный до этой минуты ревизией тряпья на нарах, спрыгнул на пол и быстро проговорил что-то своему товарищу, не спуская глаз с молодых людей. И оба, гремя шпорами и стуча грубыми подкованными сапогами, шагнули навстречу остановившимся на пороге Игорю и Милице.
— Вы откуда? — крикнул на галицийском наречии, обращаясь к первому, огромного роста гусар.
Тот понял его вопрос, но не сумел на него ответить. Заговорить же с ним по-русски было более нежели рискованно сейчас, галицийским же наречием, так сходным с нашим языком, молодой Корелин не владел вовсе. Приходилось молчать. Тогда один из неприятельских кавалеристов наклонился к другому и произнес что-то, отчего глаза последнего окинули молодых людей пытливым, пронизывающим взглядом. Тот же гусар, который только что говорил по-галицийски, подошел ближе.
— Отвечайте же! Или y вас язык отнялся со страха? Кто вы такие? Говорите скорее... Все здешние разбежались, как кошки... A чего боятся? Войска его величества нашего славного императора воюют только с врагами и наказывают только тех, кто заслуживает кары... И если три изменника, которые остались там на площади пришли к справедливому для них концу, — это еще не значит, что должно разбегаться все глупое мужичье при встрече с нами... A впрочем, что я толкую с ребятами-молокососами... Эй, вы, отвечайте же, кто вы и откуда? Не видали ли «козей» по дороге, когда шли сюда? Да отвечайте же, говорят вам, — совсем неожиданно раздражаясь и повышая голос, гаркнул гусар.
Игорь и Милица молча переглянулись. Положение с каждой минутой создавалось много труднее и опаснее, нежели они могли этого раньше ожидать. Если бы они умели говорить хоть немного по-польски или тем смешанным языком, каким объяснялась Маринка, — нечего было бы и сомневаться в спасении. A сейчас оба они были бессильны выпутаться из нагрянувшей беды.
С невольной тревогой взглянул Игорь на девушку. Милица была очень бледна, но решительность и спокойствие разливались по её смуглому личику.
Между тем, старик, дед Маринки, едва державшийся на ногах от слабости, вдруг тяжело рухнул на колени.
— Пустите меня. Отпустите нас с внучкой, добрые господа, на волю... Мы ничем не виноваты... Видит Иисус и Его Святая Матерь — ничем. Мы не изменники, мы не предатели и почитаем как и вы, нашего общего доброго монарха... — лепетал он, едва ворочая от слабости языком.
— Молчи, старина! — прикрикнул на него высокий венгерец. — Не скули, и без тебя тошно. Ты же ни больше, ни меньше виноват, чем вся твоя деревня. Какие же вы верные слуги нашего государя всемилостивейшего Франца-Иосифа, когда скрываете казаков y себя в селении, изменяя своей родине и служа за гроши проклятым руссам!
— Не скрывали мы, видит Бог, не скрывали... — лепетал старик. — И не изменяли мы нашему императору... — шепнул он, собрав последние силы.
Но венгерцы не слушали его; они быстро-быстро лопотали что-то между собой, перебивая друг друга.
Игорь, воспользовавшись суматохой, наклонился к уху Милицы и успел прошептать ей:
— Если одного из нас схватят, другой должен бежать туда... елико возможно скорее, к нашим... Слышишь?
— Слышу.
— Бежать... ползти... Я не знаю что, но рота должна узнать итоги наших разведок и, как можно, скорей...
Милица хотела ответить, но отчаянный плач Маринки, рванувшейся к деду, заставил обернуться в её сторону молодую девушку.
Двое солдат тащили куда-то старого галичанина, приговаривая что-то на своем непонятном для молодых людей языке. В эту минуту двое других бросились к ним. Огромный венгерец, объяснявшийся по-галицийски, подскочил к Игорю и изо всей силы тряхнул его за плечо.
— Что же, развяжется y тебя, наконец, язык, мальчишка? Ответишь ты мне, наконец, откуда пришел и где видал по дороге русских? — гаркнул он, снова переходя на общее галицийское наречие и, так как юноша все еще продолжал молчать, венгерец стал трясти его сильнее и крепче.
От этого движения спрятанный на груди y Игоря бинокль выскочил и с грохотом упал на пол.
— Ба! Это что за штучка? Тэ-тэ-тэ-тэ... — не то удивленно, не то насмешливо протянул гусар, подымая с пола вещицу. И вдруг лицо его приняло торжествующее выражение,
— Да вы никак шпионы? — захихикал он торжествующим, противным смехом. — Вот оно что! Ну, что ж, золотки мои, не погневайтесь, a необходимо мне вас обыскать.
И прежде чем Игорь успел опомниться, он стоял уже между двумя венгерскими солдатами, которые быстро и ловко обшаривали его карманы... Но юноша не думал о себе. Видя, что дело наполовину проиграно, он все же нашел возможность крикнуть Милице:
— Беги, спасайся! Скажи нашим все, что успели узнать... Беги, пока тебя не схватили!..

Последние слова девушка уже поймала набегу... С быстротой стрелы рванулась она за порог двери, едва не сбив с ног других двух гусар, ведших на допрос деда Маринки, чуть передвигавшего ноги, за которым следовала рыдающая внучка. Не дав им опомниться, Милица, проскочив мимо них, вихрем понеслась по направлению картофельного поля...
Солдаты кричали ей что-то в след, чего она не хотела да и не могла расслышать. Теперь она неслась, как ветер, едва касаясь ногами земли. Когда ошалевшие от неожиданности гусары, бросив посреди двора старого галичанина, надоумились кинуться за ней вдогонку, — Милица уже была y знакомых гряд.
На минуту она приостановилась.
— Что это? Послышалось ей или нет?
Где-то близко-близко от неё раздалось протяжное, радостное конское ржание. Так и есть: отбившаяся от деревни лошадь, мирно пощипывая траву, бродила между гряд, наслаждаясь своей нечаянной свободой. Чудесный, гнедой масти, породистый конек, отливающий червонным золотом на солнце, как ни в чем не бывало, пасся на свободе.
В один миг девушка была подле него. Она схватила лошадь за повод, вскочила ей на спину, обмотала длинный поводной ремень вокруг руки и сильно ударила каблуками крутые бока лошади.
Конь, почуявший на спине чужого всадника, рванулся, было, в сторону деревни, но Милица, быстро соображая, что надо делать, как будто осененная каким-то вдохновением свыше, выхватила из кармана револьвер и выстрелила на воздух y самого уха лошади с той самой стороны, где находилось селение и куда гнедой красавец вздумал, было, направить свой бег.
Теперь лошадь, как безумная, шарахнулась в сторону. Тогда Милица повторила маневр и выстрелила таким же образом и во второй раз под самое ухо коня. Точно дух беснования овладел лошадью. В диком испуге она рванулась вперед и помчалась стрелой по полю, топча гряды, без пути и дороги, в каком-то бешеном стремлении к спасению.
Милица знала, чувствовала, что погоня не замедлит помчаться за ней. Она уже слышала ответные выстрелы за своей спиной, слышала поднявшуюся сразу позади неё в селении суматоху и характерное гиканье, подбадривающее коней. Её лошадь, прекрасный быстроногий скакун, мчал ее с поразительной быстротой, возбуждаемый выстрелами через каждый определенный промежуток времени раздававшийся y него под ухом.
Милица держала одной рукой револьвер, другой изо всех сил вцепилась в гриву коня. Никогда не ездившая без седла, она каждую минуту рисковала быть сброшенной на землю. A тут еще все явственнее и отчетливее раздавался шум и топот за её спиной: ржание, громкие крики погони, полные угроз и опять топот и опять крики, от которых звенело в ушах, a сердце колотилось в груди, как пойманная птица. Вдруг ближе затрещали выстрелы позади неё, один, другой, третий... и уже без счета зажужжали пули... Одна из них просвистела над самой её головой, другая слегка царапнула золотистый круп лошади. Но это не остановило испуганного животного. Оно точно одичало от испуга и еще с большей стремительностью понеслось по направлению леса. Вся мысль Милицы теперь сводилась к одному: скакать и скакать до последних сил, во что бы то ни стало домчаться до русских позиций, донести собранные сведения о сделанной разведке капитану и умолить его, умолить на коленях спешит на выручку Игоря... Не теряя ни одной минуты, спешить с ротой к нему...
A погоня между тем не отставала ни на шаг, ни на пол шага даже... Расстояние между преследователями и Милицей не увеличивалось, a уменьшалось теперь с каждым мигом. Уже можно было различить отдельные слова, и будь они произнесены по-русски, девушка, конечно, не замедлила бы разобрать их, так близко находились от неё говорившие. Нельзя было только оглянуться назад, чтобы узнать, сколько всадников скачет за ней... По количеству пуль, жужжавших над её головой, можно было судить, что их не двое и не трое, a несколько человек, может быт, полувзвод, может быть меньше, может быть больше. Синие глаза девушки поднялись к небу.
«Боже Великий, спаси и помилуй меня! Ради блага другого, ради несчастного Игоря, дай возможность уйти, ускакать от погони»...
И каблуки грубых походных сапог Милицы снова изо всей силы забились о крутые бока коня. Тот все усиливал, все ускорял свой бег.
Вот он, наконец, лес, таинственный и молчаливый. Слава Всевышнему! Сейчас она в нем. Неприятель отстал, наконец; должно быть, побоялся засады, остановился и совещается прежде, чем въехать в лес. Зато там, впереди, за стволами деревьев, мелькают знакомые фигуры в одеждах защитного цвета... Вон и землянки и окопы... Наконец-то! Благодарение Господу! Всевышний помог ей благополучно добраться до них...

***

Осадив чуть ни на всем скаку вспененного коня, Милица вернее скатилась, нежели соскочила на землю. В тот же миг ее окружили свои солдаты-стрелки, подхватили на руки и спустили на землю.
— Ай да, Митенька, ай да, молодец дите!. Откуда ж ты это коня раздобыл, да еще красавца такого? Да неужели y «ево» из-под носа убрал? Ай да, молодчинище, с прибылью тебя, Митенька! A где же Корелин? Неужто ж, о Господи...
Ближе всех притиснувшийся к коню солдатик не договорил и перекрестился. И глаза всех остальных однополчан теперь буквально впились в лицо Милицы.
Ta, едва ворочая языком от волнения и усталости, нашла еще в себе силы чуть внятно произнести:
— Ведите меня к капитану... Надо сказать... надо донести... Разведку удалось произвести… Один эскадрон всего.... Венгерские гусары... Полка эрцгерцога Фердинанда... Вторые сутки на постое... Подожгли свою же деревню, подозревая жителей в укрывательстве наших казаков... Ждут подкрепления, чтобы идти дальше... Но Горя, Горя!.. Его схватили, как шпиона... мне удалось убежать, умчаться на их коне, a он...
Милица не договорила и схватилась за голову.
Онуфриев пробрался к ней, гладил её волосы и говорил ворчливо, покачивая головой:
— Эх, дите малое уходили... Дьяволы, a не люди... Гнались-то, почитай, за две версты ... Нам-то видно было да стрелять нельзя: несподручно открывать прикрытие. Ну, да никто, как Бог. A Гореньку вызволим... Нечего и говорить, что не оставим. Наш капитан не таковский, чтобы не выручить. И взашей накладет обидчикам так тебе любо, что только держись! Идем к нему, дите. Давай, снесу на руках за милую душу.
И прежде, чем могла ответит что-либо Милица, бравый солдат подхватил ее, как перышко, на руки и понес к офицерской землянке.
Но Любавин со своими офицерами, наблюдавший бешеную скачку по полю юного разведчика, уже сам спешил к ним навстречу.
Тем же трепетным срывающимся голосом Милица сделала ему донесение.
— Добрались туда благополучно... Сделали с колокольни разведку... Численность — один эскадрон всего, венгерские гусары. Полк эрцгерцога Фердинанда. Разогнали жителей селения, навели панику, троих казнили, заподозрив в укрывательстве казаков. Горю схватили, тоже взяли под подозрение... Он же, Димитрий Агарин, успел убежать... К счастью, лошадь нашел, отбившуюся от места постоя и вот Бог привел ...
Милица едва докончила свою речь, задохнувшись от волнения. И вдруг, взглянув на внимательно слушавшего ее капитана, рухнула перед ним на колени.
— Ради Бога, ради всего святого, спасите Горю... Выручите его, выручите его!.. — трепетно и взволнованно срывалось с её губ. — Он — герой, он послал меня, тогда как сам... «О, спасите его, спасите, пока он жив, пока его не расстреляли, не повесили, не запытали...
И слезы градом хлынули из её глаз.
Капитан Любавин был потрясен до глубины души этим порывом. Он положил руку на плечо своего юного разведчика. Неизъяснимое выражение радостной гордости легло на его мужественные черты. Он окинул взглядом толпившихся кругом него офицеров и произнес с глубоким волнением в голосе, обращаясь к Милице:
— Ты оправдал все мои ожидания, мальчуган... Я доволен тобой... Дай мне от души пожать тебе руку, маленький герой... A насчет твоего друга не беспокойся, мы поспешим ему на выручку и Господь поможет нам спасти его... Сведения, которые ты принес нынче, драгоценны, они открывают нам путь к дальнейшему. От своевременного занятия той деревушки, где вы оба, ты и твой товарищ, сделали такую блестящую разведку, зависит многое... Ваш подвиг не останется без награды. Я представлю вас обоих к ней и...
— О, что касается меня, то лучшей наградой будет спасение Игоря!.. — вырвалось новым горячим порывом из груди Милицы.
— Повторяю, я сделаю все, что могу, для его спасения, — подтвердил снова капитан Любавин и стал отдавать приказания толпившимся вокруг него офицерам и солдатам.
Милица была как во сне. Офицеры подходили к ней, жали ей руку, гладили ее по голове. Солдатики смотрели на нее с братской гордостью. Они в действительности гордились своими юными разведчиками, не жалевшими своей жизни во имя службы для родины. Особенно был доволен Онуфриев.
— Мал золотник, да дорог, — говорил он, собираясь вместе со всей ротой к предстоявшему им в сумерки «делу», в то время, как Милица сидела, измученная до полусмерти и, не будучи в состоянии задремать, среди муки неизвестности за участь Игоря, пользовалась временным физическим покоем.
— Вот вам и дите несмышленое! A как дело-то оборудовал, хошь и взрослому в пример. Небось, наш генерал Егорья за такое дело пожалует. И разведку сделал, и коня из-под носа y этих ротозеев сцапал, и от погони ушел... A самого от земли не видать.
— Конь-то хорош больно, — похваливали солдаты.
— Да, уж что и говорить. Не конь, a брыльянт. Небось, за такого коня пятьсот целкачей отвалить надо,
— Подымай выше! Чего пятьсот — тыщу.
— Митенька, a Митенька, ты бы поел, дите, y котла. А? Хошь и не горячие щи нынче хлебаем, по тому случаю, что приманивать «его» на огонь не годится, a все же говядинки я тебе, да хлебца припас, — упрашивал Онуфриев Милицу, с грустно-поникшей головой сидевшую под тенью старого дуба.
Ta только молча отрицательно покачала головой.
— Разве могу я есть, Иван Афанасьевич, когда Горя, может быть, умирает в этот миг? — с горечью вырвалось y неё.
— Ну, вот! Так вот тебе и умирает сейчас. Типун тебе на язык! Да полно тебе, парень, не накликай зря, не каркай ты, ради Бога... У самого нутро выворотило, видит Бог... Уж, кажись, доведется коли нашего дите Гореньку живым раздобыть, да самому живу остаться, из похода вернусь, — к Скорбящей пешком пойду, либо в Колпино к Святителю Николаю Угоднику, полпудовую свечу поставлю, лишь бы Он, Милостивец, Горю нашего сохранил.
И незаметно от Милицы солдатик смахнул выступившие y него на глазах слезинки.

Глава VI

Быстро и бесшумно падала на землю темная осенняя ночь... Постепенно заволакивалась непроницаемой густой пеленой природа.
В некоторых домиках галицийского селения, чудом уцелевших от пожара, зажглись приветливые огоньки. Австрийцы как будто еще и не думали о ночном отдыхе. Всеми правдами и неправдами раздобыли они в единственном разгромленном ими бедном шинке вина к ужину, и теперь, наевшись досыта и опохмелившись в достаточной мере, собирались в кружки на дворах и в избах, вели беззаботные беседы, то и дело прерываемые нетрезвыми выкриками, песнями и пьяным смехом.

Эти выкрики и смех доходили до ушей Игоря Корелина. Он сидел под замком в одной из таких уцелевших избушек. У дверей стоял на страже неприятельский солдат. У единственного оконца горницы, выходившего на задворки, торчала голова другого гусара в высокой шапке. Наскучившись стоять на одном месте, венгерец порой прохаживался по крошечному дворику, и его высокая шапка то и дело мелькала мимо окна, за которым томился Игорь. Свет фонаря, горевшего снаружи y двери домика, скупо освещал внутренность избы, разграбленной бесцеремонными австрийцами и совершенно пустой. С часа его заключения сюда юноша переживал невыносимую муку. Связанный по рукам и ногам, избитый схватившими его неприятельскими солдатами, Игорь менее всего думал о причиненных ему физических страданиях. Больше, о, несказанно больше, тревожило и угнетало его полное неведение об участи Милицы. Как удалось добраться ей до своих позиций? И не настигла ли ее неприятельская пуля в пути? Что ее не вернули назад, в этом Игорь был убежден, но он не мог поручиться за то, что девушка не лежит мертвая среди кочек и бугров огромного пустыря. Весьма могло случиться, что гусары настигли ее и уложили на месте.
При одной мысли об этом, душа юноши болезненно ныла и сердце сжималось в жалкий маленький комок.
A ночь по-прежнему бесшумно сгущалась над землей, черная, беспросветная ночь. Перестал маячить часовой y окошка и остался дремать, стоя y косяка. Но крики на деревне не утихали, напротив, чем дальше придвигалось ночное время, тем громче и разнузданнее делались они. Вот как будто стихли на минуту... И снова подхватило несколько десятков, сотен голосов какое-то приветствие, не то ура, не то виват, разлившееся лавиной над селением. Караульный гусар y окна внезапно очнулся и стал беспокойно оправляться, то и дело поглядывая сквозь стекло к Игорю, во внутренность избы. В тот же миг юный пленник услышал топот нескольких сотен лошадиных копыт по деревенской улице, и двор его импровизированной тюрьмы сразу осветился.
Невольно содрогнулся Игорь, увидя этот свет, услыша лошадиный топот. Теперь не было уже никакого сомнения в том, что в селение вступали новые неприятельские части. В голове юноши мелькнула жуткая мысль, что если даже донесение Милицы уже сделано, если она и успела благополучно добраться до их роты, то донесение это теперь теряло все свое значение и ценность. О приходе новых сил и, главное, о количестве их не мог уже разузнать капитан Любавин. И если его рота бросится на деревню, как смогут справиться две сотни людей с втрое, вчетверо, по всей вероятности, сильнейшим врагом?
Эта мысль не давала теперь покоя юноше. Лежа в углу на ворохе соломы и прислушиваясь к тому, что происходило за стеной избушки, он ломал голову, как найти способ помочь делу. Но делать было нечего, никакого выхода он придумать не мог. Неожиданно раздались шаги нескольких человек, входивших на крыльцо его «тюрьмы», зазвенели шпоры и сдержанный гул голосов загудел на дворе и под дверью, в сенях.
Игорь притаился в темноте, напряженно слушая, ловя каждый звук, долетающий извне. Шаги зазвучали теперь y самого порога горницы. С протяжным звоном повернулся ключ в замке, и яркий свет фонаря ударил прямо в лицо Игорю.

Двое неприятельских солдат стояли на пороге горницы. Один из них был тот самый гигант-венгерец, говоривший по-галицийски, что первый схватил его.
— Ступай до пана полковника, к допросу зовут, — грубо хватая за плечо Игоря и заставив его подняться на ноги, бросил он на своем ломаном языке.
Другой гусар схватил юношу за другое плечо и саблей перерезал веревки, стягивавшие ему ноги. Стуча сапогами и гремя шпорами, они потащили его на крыльцо. Этот двор был освещен по-прежнему пылающим по середине его костром. В оконцах соседнего домика, примыкавшего к этому двору, светились яркие огни.
— Ступай, ступай! — прикрикнул на замешкавшегося было Игоря венгерец и, подтолкнув юношу вперед, ударил его плашмя саблей по спине.
В домике, куда вошли Игорь и его два стража, в просторной горнице находилось несколько гусарских офицеров того же полка, к которому принадлежал и огромный солдат-кавалерист и его товарищи.
Впереди всех, с завитыми кверху à la Вильгельм усами сидел пожилой полковник, с заметной проседью в гладко причесанных на пробор волосах. Около него вертелось несколько молодых офицеров. Совсем юный офицерик с безусым лицом писал на конце стола какую-то бумагу.
Когда Игорь перешагнул между двумя караульными солдатами порог этой комнаты и остановился y двери, лица всех присутствовавших с самым живым любопытством обратились к нему. Полковник нахмурился и покрутил кончики торчавших кверху усов. С минуту он смотрел на Игоря выпуклыми, бесцветными глазами и его, мало подходившее под общий тип находившихся здесь, лицо приняло суровое, жесткое выражение.
— Вы говорите по-немецки? — бросил он через плечо Игорю, чертя что-то карандашом на лежащем перед ним листе бумаги.
— Господи, да ведь он — типичный пруссак! — вихрем пронеслось в голове юноши и он сразу вспомнил то обстоятельство, о котором давно уже ходили слухи в русской армии: немецкий император Вильгельм, после целого ряда пережитых его армией неудач на восточном и западном фронтах в борьбе с нашими и союзными войсками, послал целые корпуса в Галицию на помощь австрийцам, терпевшим еще большие неудачи против русского войска. Знал и то, что командование многих австрийских и венгерских частей перешло в руки немцев. И сейчас типичный представитель таких командиров из пруссаков сидел перед ним, небрежно окидывая его через плечо косым, недоброжелательным взглядом..
В гимназии Игорь учился немецкому языку и умел довольно сносно объясняться по-немецки. Поэтому на заданный ему полковником вопрос он ответил спокойно:
— Да, я немного говорю на вашем языке.
— Ага, великолепно! Это много облегчит нашу задачу. Теперь извольте мне отвечать безо всяких уверток и лукавств. Помните, что от вашего ответа будет зависеть не только благополучие ваше, но и самая жизнь. Итак, я хочу знать, где русские?
Лишь только он успел договорить последнее слово, как все офицеры, сколько их было в избе, снова впились в лицо Игоря жадными, любопытными глазами. Даже самый молодой из них, по всей вероятности, только что выпущенный в полк, безусый юноша-гусар, бросил писать бумагу и, покусывая карандаш, смотрел на Игоря горящим тем же любопытством взором.
С минуту Игорь молчал. Спокойно и невозмутимо было его бледное лицо; смело смотрели в глаза врагу серые глаза отважного юноши.
Очевидно пауза показалась слишком продолжительной немцу, потому что он снова нетерпеливо крикнул, топнув ногой:
— Ну же, отвечайте, или вы оглохли, где русские, где казаки?
Игорь чуть усмехнулся. Еще помолчал и, также смело глядя в самую середину выпуклых, округлившихся от злости глаз пруссака, произнес раздельно, отчеканивая каждое слово:
— Праздный вопрос, господин полковник, потому что я думаю, вы сами лучше меня знаете, где находятся сейчас наши славные, доблестные войска, и не имеет смысла еще раз напоминать вам и про их героическое вступление в Восточную Пруссию и ив Галицию... Или вы желаете услышать еще раз про славное занятие нашими чудо-богатырями древних городов Галича и Львова, или про преследование ими вашей разбитой австро-венгерской армии, отступающей перед славным русским оружием? Вы спрашиваете, где русские? Всюду, где только можно: они за вами, они справа и слева от вас, они, как буря, как пламя, от которого суждено погибнуть вам и...
— Довольно, или я заставлю замолчать вас силой! — гаркнул на всю горницу взбешенный немец.
Он был страшен. Его лицо все залилось багровой краской, покраснел даже кончик носа, подбородок и толстая, короткая апоплексическая шея. Казалось, что он вот-вот задохнется сейчас. Офицеры, окружавшие его, тоже с не меньшим негодованием смотрели на Игоря.
Потянулась новая пауза. Она показалась бесконечной. Молоденький офицер-гусар успел принести откуда-то добытый им стакан с водой и подал его своему начальнику. Тот залпом осушил его и, успокоясь немного, заговорил, снова обращаясь к Игорю:
— Послушайте, всем нам хорошо известно, что вы переодетый шпион и вместе с вашим младшим товарищем, так же как и вы безусым мальчишкой, пробрались на наши позиции... Вам нечего повторять, конечно, о той участи, которая ожидает вас, как шпиона. Ну, так вот что: мне жаль вас... Вы еще так молоды, совсем еще мальчик... Вся жизнь, казалось бы, y вас впереди и мне думается, вам не легко будет так рано расстаться с ней... А наш добрый старый император великодушен, и я принимаю на себя риск его именем даровать вам прощение, если вы укажете нам местонахождение ваших войск и ближайшие их к нашей армии позиции.
Все это полковник произнес одним духом, все также неспокойно, нервно покручивая кончики усов.
Игорь дослушал его до конца и с тем же бледным, но спокойным лицом произнес без малейшей заминки:
— Позвольте вам задать в свою очередь вопрос, господин полковник. Вы не забыли, что я русский и что в жилах моих течет настоящая славянская кровь?.. A среди людей моего племени вообще, и русских в особенности не было еще ни одного изменника и предателя, уверяю вас, и никакие угрозы и никакие награды не заставят меня сказать вам того, что вы так пламенно желали бы от меня услышат. Подвергайте меня хотя бы даже пытке, но я буду молчать.
— О, да, ты будешь молчать, скверный мальчишка, будешь молчать поневоле! — загремел немец и так сильно ударил рукой по столу, что стоявшая тут же на столе лампа едва не упала на пол.
— Ты будешь молчать поневоле, потому что... Повесить его! — крикнул он и, отвернувшись от Игоря, стал что-то писать на листе бумаги.
Два солдата-венгерца снова схватили за плечи юношу и, грубо толкая его, поволокли куда-то.

@темы: текст, Игорь и Милица, повести, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть вторая. Главы I-III

[telwen]

Л.Чарская "Игорь и Милица" Часть вторая
Предыдущие главы:
Часть первая. Главы VI-VIII

Часть II

Глава I

Сырое, промозглое осеннее утро. С самого рассвета моросит мелкий, нудный, пронизывающий дождь. Хмуро повисло над землей серое, все затянутое свинцовой пеленой небо. В выбоинах, поросших травой, в придорожных рвах и канавах — всюду лужи и ручьи. Печально поникшие стоят с заметно поредевшей листвой деревья: багряные клены, червонно-желтые березы, янтарно-золотые липы. В солнечное погожее утро на фоне голубого неба, они должны казаться прекрасными, но сейчас не то, — сейчас они, как нищие странники, застигнутые в пути непогодой, прикрытые кое-как разноцветным рубищем, протягивают за подаянием свои мокрые ветви-руки. Хороши еще только вечнозеленые ели и сосны. На их тонких острых иглах, как жемчужины, дрожат крупные дождевые слезы; их изумрудная хвоя всегда пышна и свежа.
Маленький отряд расположился невдалеке от лесной опушки. Серые солдатские шинели разостланы на мокрой траве; на этих несложных постелях покоятся мирным сном солдатики. Несколько часовых маячат под прикрытием леса, охраняя их сон.
Всю ночь, пользуясь темнотой, шли они, пробираясь лесной дорогой к позициям уже нащупанного врага. Дошли почти до самой опушки. Лес поредел, за ним потянулось все в кочках и небольших холмиках-буграх огромное поле. По ту сторону этого широкого пустыря, уходя своей стрельчатой верхушкой, подернутой дымкой дождевого тумана, высился белый далекий костел. К нему жались со всех сторон, как дети к матери, домишки-избы небольшого галицийского селения.
Начальнику отряда, высланного вперед командиром корпуса, приказано было занять эту деревушку. Не было ни малейшего сомнения в том, что австрийцы находились в селении, но в какую силу можно было насчитывать засевшего там неприятеля, этого не знал ни сам капитан Любавин, приблизившийся под прикрытием леса первым со своей ротой к передовым позициям врага, и никто из его команды.
За эти последние полтора месяца войны немало пришлось пережить не только России, но и доброй половине европейских государств, застигнутых боевой страдой.
Двадцатого июля 1914 года, тотчас же по объявлении войны нам Германией, вышел Высочайший манифест царя к народу.
В этом манифесте говорилось о несправедливом и жестоком поступке Австрии с Сербией, о бомбардировке беззащитной столицы Сербии Белграда, о том, что недостойный поступок австрийцев заставил Россию, единую по вере и крови со славянскими народами, предложить Австрии свое посредничество — уладить дело её с Сербией миром. Но Австрия отвергла это посредничество, отвергла этот мир. Тогда, в силу создавшихся условий, предусматривая стремление Австрии, a главным образом, её союзницы Германии, постоянного врага и завистницы российской мощи, наша славная родина во избежание такого же нападения и на её невооруженные пределы, решила приготовиться и достойным образом встретить нападение соединенного врага. Наше войско и флот спешно мобилизовались. Вильгельм II, император германский, человек, которому лавры действительно гениального Наполеона и его мировые победы не давали спать, открыто и дерзко выступил с унизительнейшим для нашего дорогого отечества требованием разоружиться. И тотчас же за этим на следующий день последовал со стороны Германии новый, дерзко брошенный нам боевой вызов. Перчатка, кинутая Германией, вернее, ненасытным, жаждущим мировых завоеваний, Вильгельмом была с достоинством поднята Россией, и кровавый пожар войны запылал.
Нечего и говорить, что к Германии присоединилась и её союзница-единомышленница Австрия.
Наши верные, славные и доблестные союзницы-друзья Франция и Англия открыто стали на сторону русского народа, могущественной русской нации.
Едва только прозвучал боевой клич германских народов, как последние не замедлили вторгнуться в пограничные, соседние с Пруссией, русские города и местечки, не успевшие вооружиться, благодаря чрезвычайной стремительности вражеского нападения, и предали их разрушению и грабежу. Сотни несчастных мирных жителей пострадали при этом: их мучили, убивали, расстреливали, уводили в плен, не считаясь ни с полом, ни с возрастом. Особенно пострадали при нашествии тевтонской орды наши города: Калиш, Ченстохов и другие. В то же время немецкие крейсера подвергли бомбардировке мирное, беззащитное побережье Либавы. Но Вильгельму Второму мало было этих дешевых, ничего не стоящих побед над невооруженными русскими пунктами. Захотелось большего, захотелось уподобиться тому же гениальнейшему полководцу мира — Наполеону. Его боевые грезы разгорались, воспламенялись с каждым часом все ярче, все сильнее... Ему уже мерещился успешный, славный поход во Францию. Взятие Парижа. Водружение тевтонских знамен над городами и креитостями французской республики. Но чтобы попасть во Францию, германским войскам прежде всего необходимо было перейти территорию маленького Бельгийского королевства, находящегося между ними, и крошечного герцогства Люксембургского. Маленькая же Бельгия была вне военного положения и вторгаться в её пределы вооруженному войску, без объявления войны по законам было нельзя. Однако, Вильгельм пренебрег всемирными законами и ворвался со своими войсками в маленькое Бельгийское королевство и герцогство Люксембургское в надежде на то, что маленькое королевство не посмеет противостать огромной, могущественной Германской империи и пропустит через свою территорию её вооруженные, направленные во Францию войска. Но маленькая, героическая и гордая Бельгийская страна, во главе с её доблестным королем-героем Альбертом Первым возмутилась против такого насилия и поднялась вся на защиту своей национальной чести во главе со своим королем-героем.
Теперь каждому шагу тевтонского нашествия предшествовали кровопролитные бои с доблестным бельгийским войском. С оружием в руках встречали они насильников. Началась неравная борьба: маленький бельгийский народ, заливая свои мирные поля кровью, всячески старался приостановить дерзкий наплыв огромной тевтонской орды.
В этом неравном бою проявилась еще раз во всей её неприглядности хищная, варварски-жестокая и некультурная природа германской нации. Как дикие звери, набрасывались они на ни в чем неповинного противника, жестоко расправляясь с мирными жителями, тысячами замучивая и расстреливая их, сжигая их селения, разрушая дома, грабя имущества, опустошая их поля и нивы.
Они уничтожали целые города, не считаясь с редкими произведениями красоты и искусства, громя своими разрушительными снарядами великолепные памятники старины. Так погиб старинный бельгийский город Лувен с его классической библиотекой, хранившейся в здании университета. Был занят без боя и полуразрушенный Брюссель, пышная по своей архитектуре с последними сооружениями чудес техники и искусства XX века, столица Бельгии. Была осаждена старинная боевая крепость Льеж, геройски выдерживавшая осаду и в последнюю минуту взорвавшая своими руками свой последний уцелевший форт. После долгих боев, после отступления на север бельгийской армии, много уже позднее, был занят и Антверпен: последний большой город-крепость, где сосредоточилось войско, народ и правительство разоренной Бельгии.
Но несмотря на гибель своих прекрасных и цветущих городов, доблестная бельгийская армия, предводительствуемая самим королем-героем, все еще стойко дралась с наседающим на нее со всех сторон вдесятеро сильнейшим врагом. Тем временем и во Франции шла та же борьба, та же кровавая распря. Нескольким немецким корпусам удалось проникнуть на французскую территорию.
Немцы вытеснили сравнительно слабый отряд французов из Эльзас-Лотарингии и двинулись дальше, в глубь страны. Здесь повторилась та же история, что и в Бельгии. Разрушается прекрасный, наполненный лучшими произведениями искусства, замок Шантильи. A несколько позднее, громится и разрушается теми же гигантскими немецкими сорокадюймовыми снарядами один из величайших по красоте и старинной готической архитектуре Реймсский собор.
A немцы стремятся все дальше и дальше к самому Парижу, в самое сердце Франции. Они обходят его широким обходом. Генеральное сражение происходит на линии Контейн ле Бедуэн, Mo, Сезан, Верден и Витри. В то же время французский главнокомандующий генерал Жоффр обходит правый фланг германской армии и заставляет ее очистить Лилль. Но германцы, тем не менее, все-таки подвигаются к Парижу. Они теперь всего в сорока верстах от него. Уже французское правительство перевезло в Бордо все свои документы, деньги и архивы, уже приняли меры к охранению парижских памятников искусства, могущих пострадать от немецких бомб, как неожиданно наступающие на Париж немецкие войска отступили.
Большую часть их германское правительство отозвало на восточный фронт, давая этим возможность Франции, Англии и Бельгии несколько отдохнуть от беспрестанных боев и собраться с силами.
Пока славное Бельгийское королевство так героически защищало честь и имущество своего маленького народа, пока Франция всячески противодействовала дерзкому вторжению тевтонских варваров в свою доблестную страну, a могущественный флот Англии, высадив на союзных франко-бельгийских территориях свой десанты, разыскивал и забирал или уничтожал немецкие крейсера, миноноски, пароходы и торговые суда; в то время храбрецы-сербы и черногорцы y себя на юге мужественно отстаивали свои земли от разбойничьего нападения австрийцев, уже проникших туда, — Россия, великая славная Россия, с присущей ей героизмом, двинула в Восточную Пруссию и Галицию свои могучие, непобедимые полки. Город загородом, местечко за местечком брались с боя нашими славными чудо-богатырями, этими скромными героями-солдатиками, кавалерами-пехотинцами, казаками! Уже завеяли русские знамена на неприятельской территории. Уже был взят целый ряд городов. Уже славные, старинные, русские города Львов и Галич, исконные владения древнерусской Галицкой земли, томившиеся шестьсот лет под иноземным владычеством, были взяты нами, отняты y австрийцев и присоединены к Российской монархии. A за ними еще много других галицийских городов, селений и местечек отошли к нашей могучей родине. Успех русских в Галиции и Восточной Пруссии испугал немцев, хозяйничавших на западе. И вот, император Вильгельм приказывает большей части своих войск покинут Францию и Бельгию и всей силой обрушиться на русские героические армии, так успешно орудующие в Галиции и Восточной Пруссии.
Это новое решение дало возможность нашим друзьям-французам, англичанам и бельгийцам успешнее бороться с его ослабленным по количеству врагом. Великодушная, отважная и рыцарски-смелая Россия пришла на помощь своим союзникам, избавляя их от большей части воюющего с ними врага и принимая на себя, своей собственной грудью, удар, направленный было в их сторону. Но этот удар не поколебал мощную, богатырски-смелую армию наших героев, чудо-богатырей. Их не смутило количество огромной, обращенной теперь на них германской армии.
И все-таки доблестно шли их завоевания, особенно на галицийском театре военных действий, против соединенных сил Австрии и явившихся к ней с запада на подмогу немцев.

***

Павел Павлович Любавин проснулся еще засветло и вышел из своей землянки.
По-прежнему тяжелым, свинцовым пологом висело над землей небо. По-прежнему сеял, как сквозь сито, мелкий, нудный, неприятный дождик. Вдали, сквозь просвет деревьев, темнело своими мокрыми буграми и кочками поле. A еще дальше, в каких-нибудь двух верстах расстояний, белело занятое неприятелем селение. Там, в этом селении, ждала Любавина с его командой либо победа, либо смерть в лице невыясненного еще по количеству врага.
Пехотный полк, где служил Павел Павлович Любавин, совершал свои операции в Галиции, где, преследуя разбитые корпуса австрийцев, бегущие в беспорядке вглубь страны, шел чуть ли не в самой главе русской галицийской армии. Впереди его полка, то и дело уклоняясь на много верст вправо и влево, ехали разве одни только казачьи разъезды, всюду нащупывающие врага.
Проснувшись нынче раньше, чем следовало, Павел Павлович сделал обход своей роте, находившейся в секрете. Он испытывал тайное беспокойство. Находившийся впереди и занимавший соседнее селение неприятель не мог не волновать капитана. Их полк остался далеко позади на расстоянии добрых трех переходов. С ним же была только всего одна рота и с этой ротой надо было справиться с неведомым по количеству сил врагом. Было над чем призадуматься даже такому испытанному в военном деле человеку, каким совершенно справедливо считался капитан Любавин. Выгодные позиции, занятые австрийцами, неизвестное количество неприятеля, — все это осложняло задачу. Да и разгулявшаяся непогода далеко не способствовала приятному расположению духа.
Прикрываясь пальто, надетым в накидку, Павел Павлович медленным шагом обходил позицию. Всюду под деревьями, на подостланных шинелях, спали солдаты. Любавин вглядывался в их загорелые лица, полные безответной покорности судьбе, в эти, с виду такие невзрачные, простодушные лица, но принадлежащие тем серым, незаметным героям, от которых зависели теперь судьбы России. И, глядя на них, Любавин думал:
— Вызвать из числа их охотников на разведку никоим образом нельзя: к деревне ведет только один пут открытым полем и всякий, даже невооруженный глаз, сможет заметить с неприятельских позиций пробирающегося на разведки полем солдата. Открытый со всех сторон пустырь в данном случае портит все дело: среди его крошечных, непрерывной цепью убегающих вдаль холмов могла разве только спрятаться и то ползком самая миниатюрная по росту человеческая фигура. И, как на зло, до самого селения не встречалось ни единого куста, ни единого деревца во всем поле, и уж подавно казаку-разведчику не было бы здесь места.
Вдруг Любавин, проходивший мимо кучки спящих, приостановился на минуту. Немного в стороне от остальных солдат его роты, под навесом старой, совсем позолоченной рукой осени липы лежал Онуфриев. Положив под голову вместо подушки походную сумку, он храпел богатырским храпом, прикрыв грудь одной половиной шинели; под другой же её половиной спал, подложив под голову мокрую от сырости руку, черноволосый мальчуган на разостланном под ним на сыром мхе войлоке. A прислонившись головой к его коленям, ровно и сонно дышал другой юноша, с виду постарше, с низко нахлобученной на лицо фуражкой.
Любавин остановился над младшим из мальчиков, казавшимся двенадцатилетним ребенком. Это была Милица Петрович, или Митя Агарин, юный разведчик роты Н-ского пехотного полка, как ее звали не подозревавшие истины офицеры и однополчане-солдаты.
Со дня своего причисления к первой роте Н-ского стрелкового полка Милица и не отстававший от неё ни на шаг Игорь Корелин уже оказали немало драгоценных услуг приютившей их части. Юные солдатики-разведчики то и дело отправлялись на разведки «нащупывать» врага по общепринятому военному выражению. Правда, в настоящем рукопашном деле им еще не приходилось быть, зато сколько раз Милица и Игорь помогали засевшим в окопах стрелкам их роты, поднося им патроны и боевые снаряды под градом пуль, под адский вой разрывающейся шрапнели. A те многие разы, что ловкие и проворные солдатики-дети подкрадывались и подползали к самым неприятельским позициям, там, где трудно было бы пробраться вполне взрослому человеку, — приносили незаменимые, драгоценные сведения о расположении врага своему начальству.
Все это сразу припомнил, стоя над спящей Милицей капитан Любавин и мысль воспользоваться снова услугой этих «дитятей», как называли этих двух юных разведчиков в их отряде, осенила голову их начальника. Разумеется, то, чего не сделают взрослые — сделают эти дети. Они незаметнее, чем кто-либо другой, проникнут в селение и разведают о числе неприятельских сил. Только бы дать им отоспаться хорошенько, запастись свежими силами и бодростью духа, так необходимыми в это тяжелое боевое время.
И, порешив на этом, капитан Любавин отошел от спящих и зашагал далее.

Глава II

Без обычной веселой суеты поднимались в это утро солдаты. Ни единого громкого слова не было произнесено ими, ни единого костра не было разложено на лесной поляне: ветер дул в сторону деревни, занятой неприятелем, запах гари и дыма и громкая речь могли быть замеченными австрийцами.
Милица и Игорь проснулись одними из первых. Взяв огромные чайники y солдат, они побежали с ними наперегонки к лесному ручью, протекавшему по близости стоянки.
Онуфриев, как заправский дядька, следивший за обоими с самого начала похода, заворчал было им вслед:
— Вы куды, пострелята? Без вас не справимся, что ли? Угомона на тя нету, право слово, нету... Вот пожалуюсь капитану, так...
Но молодежь только фыркнула в ответ на эти слова. Со дня похода оба, и Игорь и Милица, чувствовали себя прекрасно, Последнюю только заметно беспокоили вести о её родине, доходившие со значительным опозданием сюда через посредство газет, пересылаемых на передовые позиции. Правда, эти вести говорили о мужественных победах сербов.
Особенно порадовало девушку известие о полном разгроме австрийского корпуса под Шабацем. Но постоянное возобновление бомбардировки Белграда и полное неведение того, что происходило в родимой семье, сильно тревожили Милицу. Тревога эта еще усугублялась мыслью о том, что скажет отец, когда узнает об её исчезновении. Ведь он, запрещая дочери возвращение в грозное боевое время на родину, не имел в виду, что девушка, оставаясь на чужбине, предпримет еще более рискованный шаг. Но и тут Милица утешала себя мыслью, что, когда, даст Бог, окончится со славой для русско-сербского союзнического оружия война и вернется она домой, — отец, узнав побуждение, толкнувшее ее на поле военных действий, не станет бранить и упрекать свою Милицу... Не хватит y него духа бранить ее и упрекать. Еще несколько волновала девушку её тайна.
Милица опасалась, чтобы как-нибудь не открылась она, чтобы не узнали в роте, что она — не мальчик-разведчик, a убежавшая воспитанница одного из Петроградских учебных заведений. За эти два месяца постоянного пребывания на чистом воздухе, частых ночевок на голой земле ив лесу, в поле, в окопах, иногда залитых водой или в дымной курной крестьянской избе, за время нередких недоеданий и недосыпаний в походе, нежная девичья кожа на лице и руках Милицы огрубела, потрескалась и потемнела, a синие глаза приняли новое настойчивое, упорное выражение, — сам взгляд их стал похож на взгляд молодого соколенка, выслеживающего добычу; a первое боевое крещение, первая, a за ней и последующие стычки провели неизгладимую борозду в душе девушки и согнали с лица её всякую женственность, заменив ее настоящей мужской чертой решимости и отваги.
Мечась с быстротой стрелы по окопам, над которыми выли снаряды, с оглушительным треском рвалась шрапнель, или жужжали, как шмели, неприятельские пули, Милица разносила патроны солдатикам или воду для питья в манерках, помогала делать перевязки оставшимся в строю раненым, каждую минуту чувствуя себя бок обок со смертью.
Эта постоянная близость к возможной каждую минуту смерти и придала какую-то несвойственную ей суровость, замкнутость и безразличие к опасности всему её еще далеко не установившемуся полудетскому существу. И синие глаза девушки, еще по-детски пухлые губы и все лицо её выражали теперь полную готовность умереть каждую минуту, если только смерть её смогла бы принести хотя крошечную пользу дорогой славянской земле.
Игорь часто поглядывал на свою юную спутницу с выражением затаенной тревоги. Он успел крепко привязаться к Милице за эти полтора месяца походной жизни, полной тревог и неожиданностей на каждом шагу. И сейчас, в это ненастное осеннее утро, она как-то особенно сильно пробуждала в нем его заботливость и опасения за нее: ведь она была девушка, почти девушка-ребенок, a между тем, какие чисто мужские обязанности ей часто, за неимением лишних рук, приходилось нести на себе! Вот и сейчас, сгибаясь под тяжестью огромного чайника, перегнувшего на сторону её тонкий девичий стан, еле переступает она к месту ротной стоянки.
— Дай, Мила, я помогу тебе, — убедившись в том, что солдаты далеко и его никто не услышит, произнес шопотом Игорь.
Они давно уже перешли «на ты» и чувствовали себя так свободно и хорошо в присутствии друг друга, точно были знакомы не в продолжении полутора месяца только, a на протяжении по крайней мере долгого десятка лет.
Но Милица только упрямо повела в ответ на его слова плечами.
— Нет, нет! На это-то сил y меня хватит вполне. — И вся подтянувшись, она бодрее зашагала назад к позициям.

Чудесно укрытая от глаз неприятеля лесной чащей, рота теперь, как один человек, вся уже была на ногах. Солдатики, освежившиеся y ручья, вытащили сухари из походных сумок и за невозможностью распить горяченького чайку, запивали их ключевой водой из манерок.
Присев к тому кружку, где находился Онуфриев, Игорь и Милица с аппетитом, свойственным разве только молодости, уписывали за обе щеки черные солдатские сухари, запивая их водой.
— Што, дите, — обратился к Милице молодой быстроглазый солдатик Кирпиченко, — небось, пища-то наша больно по нутру пришлась? Поди-ка послащее тебе щиколаду буде? А?
Милица только усмехнулась в ответ.
— Шоколадом-то и дома, когда можно, полакомишься, a вот такой сухарь — редкий гостинец, — бойко отвечала она.
— A ты дите наше не смущай, — поднял голос Онуфриев, — они y нас за милую душу и к сухарю и к сырой водице ключевой, во как, привыкли... Послушай, дите, — обратился он уже непосредственно к Милице, — припасена y меня бутылочка молока в сумке, старая галичанка дала, как мимо деревни ихней проходили... Так выпей, малыш, на доброе здоровье.
И Онуфриев, иначе не называвший Милицу, как дите или малышем, к немалому её смущению, несмотря на все протесты девушки, уверяющей солдата, что она «во как сыта, по самое горло», — протянул ей бутылку, до горлышка наполненную белой влагой.
— Что вы! Что вы! — краснея, как зарево, протестовала она. — Не ребенок же я малый, в самом деле, чтобы молоко пить, когда все другие…
— Правильно! Молодец Агарин! — весело подхватил Игорь, беглым смеющимся взглядом взглянув на своего друга.
Онуфриев спрятал снова бутылку, недовольный настойчивостью «дите».
— Эх, братцы, кабы теперича огонек вздуть да похлебать щец, што ли! — произнес румяный здоровяк-солдатик из мелких купеческих сынков, по фамилии Петровский.
— Как бы не так! До щец ли топерича! Ишь што выдумал. Да «ен» тебе таких щец покажет, что только держись, — сурово усмехнулся другой, Перцов. — Може его в той деревне видимо невидимо. Живо это на конях налетит туча тучей и...
— А мы его на штык, братцы... Страсть как он этта штыка не любит, — подхватил снова краснощекий Петровский.
— Што и говорить! Уж немец относительно штыка куда как жидок, a австрияк так и подавно тому... Как это скомандуют «в штыки!», так он за триста шагов живым манером, поминай его как звали, и побегит... Либо пардону запросит... платком махать зачнет, заместо белого флага.
— Да, бегать он больно горазд...
— Лихо бегает, што и говорить...
— Намедни...
— A што, братцы, когда полдничать нынче станем? — снова повысил голос краснощекий солдатик.
— Эх, тебе бы только о полднике думать... Вишь щеки-то на батькиных хлебах надул, — заворчал снова Онуфриев, недоброжелательно поглядывая на купеческого сынка. — Ладно, брат, будь без сумленья, наешься вволю, обед нас нынче ждет аховый, самому кайзеру Вильгельму да императору Францу впору: на первое тебе суп с вражецкими пулями заместо клецок дадут, a на второе тебе под красным соусом гранаты... A на третье мелкий горошек, самый сладкий, из пулемета так посыпет, что страсть! Этоль тебе не обед? A ты щей, глупый, простых щей просишь.
Солдаты сдержанно засмеялись на эту шутку и тут же осеклись и вскочили, увидя приближающегося к ним Любавина.
Капитан быстрым взглядом окинул всю группу и глаза его задержались на двух юных разведчиках роты. Его взгляд с секунду ласкал детей, потом он проговорил, обращаясь ко всем солдатикам:
— Братцы, неприятель, как вам известно, находится всего в какой-нибудь версте расстояния от нас. Благодаря дальней молодецкой разведке казачьего разъезда, мы знаем об его местонахождении, теперь же необходимо узнать и численность нашего врага! Охотников произвести разведку не вызываю на этот раз, потому что заранее определил уже кого отправить. Там, где трудно пробраться незамеченным взрослому человеку, там нет ничего легче проскользнуть ребенку. Димитрий Агарин, тебя назначаю пробраться в деревню, узнать численность и части неприятеля и тотчас явиться с донесением ко мне, — обращаясь к Милице, закончил свою речь капитан Любавин.
Ta вздрогнула от неожиданной радости. Наконец-то ей поручили, непосредственно ей, крупное, большое дело! Ведь она так дорожила даваемыми ей редкими поручениями начальства. Ей и так постоянно казалось, что слишком уже мало приносит она пользы своей службой отряду, замечая с досадой и горечью, что ее щадят в виду её молодости и всячески охраняют от опасности. Поэтому, новое, сложное и довольно опасное для жизни поручение привело девушку в необычайный восторг.
— Так понял меня? Надо проползти по земле до самой деревни, забраться в первую же свободную от неприятельского постоя хату, расспросить обо всем крестьян, разумеется, в том случае только, если будет видно, что они на нашей стороне и, возможно больше выведав о неприятеле, тем же путем возвратиться сюда. Понял меня? — коротко и веско бросал Любавин.
— Так точно, понял, господин капитан! — прикладывая руку к козырьку фуражки, бойко отвечала сияющая Милица.
В ту же минуту Игорь выступил вперед.
— A меня за что изволили обидеть, господин капитан? — произнес он дрогнувшим голосом. — Не помешает ведь делу, если пойду и я вместе с Митей?.. Ведь два глаза хорошо, a четыре, пожалуй, и совсем чудесно. Правда, Митя Агарин много меньше меня ростом, но ведь и я не богатырь... A вместе, вдвоем, нам куда сподручнее будет произвести разведку; по крайней мере, если понадобится, с двух концов деревни сразу ее и сможем произвести... — волнуясь и всячески стараясь скрыть это волнение, говорил Игорь.
— A ведь мальчик прав, — произнес подошедший подпоручик Гардин. особенно сердечно относившийся к детям. Он сам был недавно выпущен из училища и весь так и пылал жаждой подвига, бредя жаркими схватками и боями.
С ним подошел и поручик Шеншин, его старший сослуживец-товарищ. Они заговорили тихо все трое, вполголоса совещаясь между собой, но до ушей всевидящего и всеслышащего Любавина дошел и этот шепот.
— Действительно, он прав, Саша, — живо обратился к юному офицеру Любавин, — и в деревню можно смело командировать обоих ребят.
Игорь, услыша это, весь так и просиял улыбкой.
— Прикажете идти? — все еще держа руку под козырек, осведомился он, едва удерживаясь от совсем уже ребяческого желания запрыгать от восторга. О, он готов был сейчас броситься на шей этому славному капитану за данное разрешение: ведь таким образом Милица не будет одна и он сможет охранять девушку от всяких случайностей каждую минуту.
— Ну, ступайте с Богом. Только помните: первое условие — не горячиться, второе — быть внимательным и начеку каждую секунду, каждый миг. A главное, поосторожнее с жителями: ведь они все-таки принадлежат к австро-венгерским народам и хотя все симпатии галичан на стороне нас — победителей, a все же надо держать с ними ухо востро.
— Так точно, все исполним в точности, господин капитан! — в два голоса ответили Игорь и Милица.
— Ну, с Богом, соколята. Вот вам на счастье моя рука.
И капитан Любавин пожал маленькие, но сильные руки молодежи. Те горячо ответили на это пожатие со вспыхнувшими от счастья глазами и уже собирались идти, как неожиданно, точно из-под земли, вырос пёред ними Онуфриев.
— Ваше высокоблагородие, дозвольте сказать, так что никак невозможно дите наших в этом самом настоящем их виде отпущать на разведку... — произнес он взволнованным голосом.
— В каком таком виде?
Капитан Любавин, a за ним и остальные офицеры и солдаты невольно оглядели костюмы обоих «дите».
На обоих были надеты штаны и рубашки защитного цвета; на головах — фуражки зеленовато-серые, какие носят наши воины в походное время.
— A ведь Онуфриев прав. Действительно, в этом виде нельзя их отпускать; придется раздобыть платье галицийских крестьян на всякий случай. Молодец Онуфриев, доглядел-таки, истинное слово, доглядел.
— Рад стараться, ваше высокоблагородие! — отрапортовал бравый солдат, вытягиваясь в струнку перед начальством.
— A ты уж не припас ли чего-нибудь подходящего? — живо заинтересовался Любавин.
— Так точно, припас, ваше высокоблагородие. Есть y нас две ситцевые рубахи да штаны старые плисовые, перешить бы их только малость. Вот насчет шапок, ваше высокоблагородие, так действительно плохо. Шапок y нас вольных нет. Да и то впору сказать: так что, ваше высокоблагородие, шапок и не надо вовсе, потому как они могут завсегда за парнишек деревенских сойтить; a те зачастую и вовсе без шапок ходят, — обстоятельно и подробно объяснил Онуфриев.
— Экий молодчинище! Вот и впрямь надоумил. Право, молодец, — хлопнув по плечу солдата, еще раз похвалил его Павел Павлович.
И новое «рад стараться» вырвалось из молодецкой груди.
A часом позднее, одетые в ситцевые, крестьянские, изрядно помятые рубахи и наскоро перешитые ими штаны, доставшиеся солдатикам после поимки двух австрийских шпионов, простоволосые, с умышленно растрепанными головами и Бог весть откуда добытыми онучами, Игорь и Милица, стараясь производить возможно менее шума, извиваясь, как змеи между буграми и холмиками, тянувшимися цепью вплоть до самой деревни, занятой неприятелем, выползли на поле-пустырь, из-под прикрытья лесной опушки. Несколько пар вооруженных биноклями глаз трепетно следили за этими чуть заметными, быстро подвигавшимися вперед фигурками...

Глава III

Лес остался далеко позади, когда неожиданно перестал моросить дождь и выглянуло солнце.
Милица, ползшая позади Игоря, взглянула на небо. Кое-где сквозь далеко еще не исчезнувшую с него серую пелену проглядывали, как оконца огромного заоблачного терема, ярко-синие кусочки лазури. От золотых солнечных брызг заиграли дождевые капли, словно сверкающие, бесценные бриллианты в зеленом мху и невысокой траве. A впереди расстилалось огромное, вздутое буграми и холмиками поле.
Оба, Игорь и Милица, ползли теперь между ними, почти не отделяясь от земли. Там, далеко впереди, маячившая стрельчатая колокольня костела, казалось, медленно, чуть заметно, но неустанно плыла навстречу к ним. И белые домики селения плыли заодно с ней. Постепенно стали намечаться копошившиеся на единственной улице селения люди, потом задвигались и более крупные фигуры. То были лошади неприятельского отряда, засевшего там.
— Зато, по крайней мере, нет пушек — и то хлеб, — шепотом, оборачивая голову назад, проговорил Игорь, наблюдавший издали картину неприятельской стоянки.
— Стало быть, там один кавалерийский отряд... без артиллерии... прекрасно.
Сразу за кочковатым пустырем y самого селения начиналось картофельное поле.
— Вот куда бы добраться, под прикрытие гряд... — невольно подумала Милица.
И словно угадывая её мысль, Игорь снова заговорил, поворачивая к ней голову:
— Как только доползем до картофеля — дело в шляпе. Пока остановимся немного передохнуть. Кстати, Онуфриев, чудак эдакий, сунул мне плитку шоколада в последнюю минуту, говорит, будто господа офицеры «заместо чарки водки» ему поднесли. Да сочиняет, конечно... Себя обобрал, свою порцию отдал. Сестра ротного целый пуд махорки да несколько фунтов шоколада для солдат прислала. Эх, хорошо иметь такую сестру на родине, Мила!
— Митя, — серьезно поправила своего друга Милица. — Страшно боюсь всегда, чтобы ты не назвал меня как-нибудь моим настоящим именем в присутствии посторонних. Тогда — конец: узнают, что я девушка и вернут домой.
— Слушаю, ваше высокоблагородие. Так точно, буду помнить ваш приказ, — шутливо произнес, отдавая ей честь, Игорь.
Милица невольно улыбнулась.
— Ну, a теперь отдохнули, так и дальше ползем, — с наполненным шоколадом ртом скомандовал юноша.
Снова поползли, шурша, как змеи, в траве. От сырости и недавнего дождя неприятно прилипала к ногам мокрая одежда; отяжелели промокшие до нитки онучи... Солнце, разгоревшееся пожаром на небе, сильно припекало непокрытые головы.
Милица с невольной улыбкой подумала о том, как удивились бы все её одноклассницы-подруги, знакомые и родные, если бы узнали, как она проводит сейчас эти часы. A кстати, что они думают о ней и об её исчезновении? Конечно, больше всех волнуется и мучится тетя Родайка. Бедной старухе приходится хуже, нежели всем остальным. Какой ответ она будет давать её, Милициному, отцу и матери? Бедный отец! Бедная мать! Много горьких слез прольют её старички, прежде чем узнают, куда девалась их Милица. Но зато потом, о! Милица это знает, наверное, и отец, и Танасио, и милый Иоле поймут и простят ее. Простит и старая мать, когда подробно изложит им Милица все до последней своей мысли, до последнего своего желания. Только бы остаться в живых, только бы пощадила ее вражеская пуля...
Эти мысли всецело захватывают сейчас все существо девушки. Её губы невольно улыбаются при мысли о возможности доведения до конца начатого ей дела. Да, когда по окончании войны, она, даст Бог, вернется под родную кровлю, как обнимет старого отца, как скажет, целуя его старую, седую голову:
— Ты же знаешь меня, тато!.. Я — твоя дочь. Бог перелил мне твою кровь в мои жилы и не могла я, дочь солдата-воина, оставаться в бездействии, когда...
— Тише... Во имя Бога остановись, Милица... — неожиданно услышала девушка тревожный шепот Игоря, раздавшийся впереди и почти одновременно с этим различила чутким ухом раздавшийся невдалеке топот многих конских копыт. Где-то, как будто, совсем близко от них заржала лошадь. Незаметно среди воспоминаний и грез, охвативших её юную голову, проползла Милица весь положенный путь до самого селения. Теперь белый костел и крестьянские избы находились от них всего на протяжении какой-нибудь сотни шагов. Но то, что увидела девушка там впереди — на площадке костела, едва не вырвало крика ужаса из её груди. У самой паперти храма росли деревья: два старые каштана, почти что обнаженные от листвы и к стволу обоих было привязано по человеку... Белые рубахи этих несчастных были сплошь залиты кровью и в нескольких местах тела зияли страшные следы сабельных ударов.
На сучке одного из деревьев болтался повешенный за шею третий несчастный... A белые домики и костел, казавшиеся такими чистенькими и красивыми издали, вблизи представляли из себя одни жалкие груды развалин... Следы пожарища и разрушения виднелись повсюду... Уцелели только несколько изб, но и те стояли с разбитыми стеклами в окнах и с сорванными с петель дверьми. По единственной улице и на площади селения шныряли неприятельские солдаты. То были гусары одного из венгерских полков. Их пестрые, яркие мундиры, щедро украшенные мишурой, так и искрились на солнце. На дворах покинутых или просто изгнанных отсюда жителей стояли привязанные лошади. A небольшая группа неприятельского патруля ехала по полю как раз навстречу юным разведчикам.
Милица, пораженная страшным зрелищем, открывшимся на площади y костела, не поняла даже в первую минуту грозившей им в лице приближавшегося кавалерийского взвода опасности. То и дело глаза её направлялись в сторону полуразрушенного селения, приковываясь взглядом к страшной площадке.
Игорь тоже, очевидно, заметил всадников. Он стал заметно бледнее и казался очень встревоженным, когда, повернув голову в сторону Милицы, еще тише, чем прежде, шепнул ей побелевшими от волнения губами:
— Ради Бога, не двигайся дальше... Прижмись к земле и молчи... Дай проехать этим негодяям, иначе мы погибли...
A расшитые золотом пестрые мундиры все приближались и приближались к ним... Уж был ясно слышен лошадиный топот и громкий говор неприятеля с его типичным акцентом... Грубый смех то и дело звучал в отряде. Потянуло в воздухе сигарным дымом. Очевидно, кавалерийский неприятельский разъезд ехал без начальника, потому что солдаты держались вполне свободно.
Теперь Игорь и Милица совсем плотно прилегли к влажной траве, затаив дыхание, не делая ни малейшего движения. У обоих было спрятано на всякий случай по револьверу в кармане. Павел Павлович Любавин снабдил молодежь этим оружием еще при самом начале похода про всякий случай.
Сейчас венгерские гусары были совсем близко от них. Можно было разглядеть даже лицо каждого из них. Сердце застучало в груди Милицы сильнее; она услышала его удары и инстинктивно прижала к нему ладонь... Теперь разъезд был всего в нескольких шагах от них... Вот свободно уже различает девушка черные усы, высокую шапку и пронырливые, из стороны в сторону бегающие глазки передового гусара. Больше того, Милице кажется, что и он заметил ее и Игоря, притаившихся за крошечным холмиком, позади целого ряда бугров и кочек.
Маленькие глазки венгерца подозрительно остановились как раз на том месте, где схоронились они, припав к самой земле. Неожиданно он дал шпоры коню и, крикнув что-то остальным шести всадникам, составлявшим отряд, промчался вперед. Чудесный, породистый конь, отливавший золотом, нервно перебирая тонкими, словно выточенными ногами, был теперь в каких-нибудь пяти шагах от Милицы.
— Если они откроют наше присутствие здесь, то, конечно, не пощадят и убьют, — вихрем пронеслась мысль в разгоряченном мозгу девушки.
Она еще раз взглянула по направлению костела. Увидела огромные каштаны, троих замученных, и задрожала всем телом. Разумеется, их с Игорем не пощадят неприятельские солдаты!.. Может быть такую же участь уготовят и им. Не так уж наивны они, чтобы не догадаться, в чем дело и, конечно, не поцеремонятся с ними и повесят их, как шпионов-сыщиков.
Ну что же, значит такова судьба. Жаль только, что даром пропадет их молодая жизнь и не успеют, не смогут они до конца довести так блестяще начатую разведку. Она посмотрела на Игоря. Он лежал, как мертвый, без единого движения, почти слившись с землей.
A золотисто-гнедой конь все приближался к ним, красиво лавируя между буграми поля... Вот он занес ногу чуть ли не над самой головой Милицы и прошел мимо «её так близко, что задел тот самый холмик, за которым ни живы, ни мертвы лежали они оба. За ним промелькнуло еще несколько конских ног, и венгерские гусары медленно, шаг за шагом, проехали мимо, продолжая дымить зловонными сигарами и о чем-то оживленно болтать между собой.
— Слава тебе, Господи! — прошептал Игорь и перекрестился.
— Воистину спас Господь! — отозвалась таким же шопотом Милица.
— Ну, a теперь, не теряя времени, ползем дальше, — с капельками пота, выступившими от волнения на лбу и с тревожно блестевшими глазами скомандовал молодой Корелин.

@темы: текст, Игорь и Милица, повести, Чарская, иллюстрации