"Красавчик" вышел!

[change-ange]

Книга Пирагиса (Л.Кормчего) "Красавчик" вышла в издательстве "Сибирская Благозвонница". Чему мы все посодействовали

Красавчик, автор Пирагис Леонард. Купить книгу Красавчик в книжном интернет-магазине Read.ru
Адреса, где купить:

Издательство "Сибирская Благозвонница" совместно с партнёрами открыло магазин книжной продукции
117449, Москва, ул. Шверника, дом 17.
Тел: [phone]

Издательство "Сибирская Благозвонница" совместно с партнёрами открыло интернет-магазин, реализующий книжную продукцию, церковную утварь, а также медиа продукты православной тематики.
109202, Москва, шоссе Фрезер, д. 9
Тел./факс [phone],
тел.: [phone]

Магазин "Православное слово" - ул. Пятницкая, д.51, на территории храма Живоначальной Троицы вблизи от
ст. м.“Новокузнецкая”, “Павелецкая”, “Третьяковская”, "Полянка".

"Книжная лавка при храме Святаго Духа сошествия на Лазаревском кладбище" - Москва, ул. Советской Армии 12, стр. 1 и 2.

@темы: "Красавчик", Л.Кормчий, Л.Ю.Пирагис

---

Российская Государственная библиотека - электронные ресурсы

[telwen]

Пока Российская Национальная библиотека ( бывшая Публичная) в Санкт-Петербурге отказывает в сканировании старинных книг, находящихся в открытом доступе с замечательной формулировкой о том что они не сканируют художественную литературу (хотя на сайте этого нигде не написано) Российская Государственная библиотека (Ленинка, Москва) оцифровывает свои фонды и выкладывает в открытый доступ.
http://elibrary.rsl.ru/
И там найдется много интересного:
"Один за всех" и ""Записки сиротки" Л.Чарской
Много книг В.П.Желиховской Кто-то спрашивал, я помню.
"Безмятежные годы" Веры Новицкой - девичья повесть с цветными(!) иллюстрациями Самокиш-Судковской
Две сентиментальные повести В.П.Андреевской
"Когда бабушка была маленькая" Н.М.Кладо
Историко-этнографические повести М.Лялиной

И это еще не все.
В основном там, правда, исторические повести и путешествия, но есть и художественные книги. Советую посмотреть и поискать.

P.S. А.С.Пушкин "Евгений Онегин" с иллюстрациями Самокиш-Судковской. Нереально прекрасно!!!!

@темы: текст, ссылки, Андреевская, Желиховская, Кладо, Лялина, Новицкая, Чарская, Самокиш-Судковская

---

Проза для девочек Л. Чарской и женский роман как единое социокультурное явление - 2

[telwen]

Агафонова, Н.С.
"Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы"
Глава III.
Популярная проза для девочек Л. Чарской и женский роман как единое социокультурное явление.

Часть 2
(Начало - здесь)

Как мы помним, архетипическим образцом для женского романа является сказка о Золушке. Но и «Золушка» так же может быть рассмотрена, как сказка о женской инициации.
Таким образом, «девичьи» повести Чарской и женский роман выполняли для читателей одну и ту же социальную функцию - осознание и принятие девушкой (женщиной) собственной гендерной роли, подготовку к будущим жизненным испытаниям. При этом и женский роман, и «девичья» повесть предлагали своей аудитории соответствующие образцы поведения, в том числе и в сложных жизненных ситуациях, что относится, так сказать, к функциональным обязанностям массовой литературы.
Прежде всего, Чарская убеждает своих читательниц в неотвратимости самой инициации. Например, у ее героинь, впервые попавших в институт, одинаковая реакция на увиденное: они собираются срочно переводиться в другое учебное заведение, просить родителей забрать их отсюда домой и т. д. И всегда, в очередной повести Чарской, найдется одноклассница или добрый учитель, который скажет героине примерно следующее:
«В другом институте повторится то же самое... нельзя же в третий поступать... да и там то же ...» [9. С. 173] или «Полно, Галочка, брось... Этим не поможешь... Тяжело первые дни, а потом привыкнешь... первые дни мне было ужасно грустно. Я думала, что никогда не привыкну. И ни с кем не могла подружиться. Мне никто здесь не нравился. Бежать хотела... А теперь как дома...» [6. С. 18-19].
Разбирая сказку о Василисе (которая является одним из архетипических образцов для «девичьей» повести) как сказку о женской инициации, К.П. Эстес называет главу, посвященную этому разбору «Разнюхать факты: возвращение интуиции как инициация». Исследовательница выделяет несколько задач, которые стоят в подобной ситуации перед женщиной.
Задача первая - «позволить слишком доброй матери умереть». Смириться с тем, что вечно бдительная, слишком заботливая мать-наседка души не годится для роли главного проводника в будущую инстинктивную жизнь («слишком хорошая мать умирает», т.е. исчезает слишком заботливый помощник, опекун). То есть сиротство героини (а это излюбленный прием Чарской) есть уже начало обряда инициации, первотолчок.
Задача вторая - разоблачить тень: «понять, что если быть доброй, милой, покладистой, жизнь не осыплет тебя розами» [97. С.86]. Василиса становится служанкой мачехи, но и это не помогает. Нам кажется, что Чарская оспорила бы подобное. Напротив, путь к успеху, по ее понятиям, предполагает быть доброй, милой и покладистой.
В.Н. Люсин в статье «Особенность архетипов женского/девичьего успеха в русской сказке» [см.: 156. С. 88-102], разбирая три типа успешного сценария - мужской, медиаторный и женский/девичий, подчеркивает пассивность как доминанту последнего, зависимость счастливого поворота событий здесь от мужской инициативы. Благонравной девушке пристало отвечать «тепло, Морозушко», невзирая на истинное положение дел с температурой в зимнем лесу.
Однако в сказке о Василисе, как нам кажется, успех героини зависит все же от того, насколько, соблюдая приличия и внешнюю покорность, героиня сможет поступить по-своему, исходя из собственного ощущения ситуации. Чарская же часто направляет своих читательниц по ложному пути: достойнее, по ее убеждению, не распознавать злого человека и, не вызывая огня на себя, аккуратно дистанцироваться от него, а видеть даже в самом большом злодее страдающую душу, все вытерпеть от него, дожидаясь пока он размягчится и станет человеком. Надо ли добавлять, что такой путь в жизни попросту опасен?
Писательница могла написать что-то вроде следующего: «Как ни странно (! - Н.А.), но доставалось от Павлы Артемьевны больше всего или чересчур тихим, или не в меру бойким девочкам, одобряла же она сонных, апатичных воспитанниц, да хороших рукодельниц. Не любила живых и веселых... не выносила тихонькую Дуню и болезненную, слабенькую Олю Чуркову» [8. С.321].
Чарская вряд ли психолог. Интуитивной способности разбираться в людях и ситуациях лишены и ее героини, не умеющие ориентироваться в темноте. «Отважиться проникнуть туда, где происходит настоящая инициация (войти в лес), и испытать встречу с новыми, вызывающими ощущение опасности божествами, которые олицетворяют владение силой собственной интуиции» [97. С. 93]. Лес традиционно являлся для наших предков местом проведения обряда инициации. Не зря персонажи Чарской так часто попадают в лес, незнакомый сад или место, которое автор метафорически приравнивает к нему, - в чуждый, неведомый, пугающий мир института или приюта для сирот. Те же ассоциации посещают и героинь: «Нестерпимо потянуло назад, в деревню... Коричневый дом с его садом казались бедной девочке каким-то заколдованным лесом, чужим и печальным, откуда нет, и не будет возврата ей, Дуне» [8. С. 132].
В лесу, по мнению К.П.Эстес, следует быть одновременно и яростной, и терпеливой. Чарская же, игнорируя первое, явно предпочитает второе. А между тем в начале XX века девочки-подростки считали писательницу своим учителем, писали ей письма и в трудных ситуациях просили совета (и редакция «Задушевного слова» публиковала такие письма). Как будто бы уже сами книги Чарской полны своеобразных консультаций и наставлений: «Видите ли, княжна, у вас такой вид, будто вы куда лучше и выше всех нас... Вы титулованная, богатая девочка, генеральская дочка... а мы все проще <...>. Это и без того все видят и знают. Не надо подчеркивать, знаете ли <...>. Ну вот... они и злятся... а вы бы попроще с ними» [9. С. 174]. Но к великому множеству из возникавших перед юными читательницами проблем их литературный кумир почти не готовил. Героини писательницы - девушки с незавершенной инициацией. Например, никак не решена ими такая, сформулированная К.П. Эстес, задача, как необходимость «встретиться с дикой колдуньей лицом к лицу» и «дать слабому и слишком кроткому ребенку в себе умереть безвозвратно» [97. С. 23]. Нет, девиз Чарской - именно кротость до конца.
Впрочем, не так ли было и у Вербицкой? По большому счету, Маня Ельцова тоже не завершила толком ни одну из инициации. Авторы русских «массовых» бестселлеров, предлагая своим читательницам определенные образцы поведения, создавая условия для идентификации, тем не менее, учителями оказались сомнительными. Но публика не желала этого замечать.
В повестях Л. Чарской противоречия возникали, видимо, из-за того, что здесь сталкивались две повествовательные линии, а, главное, две морали - дохристианская и христианская. Писательница берет сказочные структуры и трактует их в православном ключе. В итоге вредитель оказывается вдруг то дарителем, то помощником (но это еще полбеды, ведь в сказках существует такой персонаж как враждебный даритель), явные злодеи (например, господин Ленч из «Записок сиротки») благоденствуют в конце наряду с положительными героями, поскольку последние их прощают. Между тем сказочный канон гласит, что «антагонист никогда не спасается безнаказанно» [87. С. 125]. В сказке трудно себе представить, что Иван-царевич может приютить несчастного раскаявшегося Кащея и жить с ним или с Бабой-Ягой бок о бок в любви и согласии.
Там, конечно, тоже встречаются вредители, переменившие гнев на милость, в результате чего в доме устанавливаются сносные отношения. Такое происходит, например, в сказке «Старуха-говоруха» из сборника А.Н Афанасьева: «Приехала падчерица, да как раскрыла сундук, да развесила добро на веревочке от избы до ворот, - старуха было разинула рот, хотела по-своему встретить, а как увидела -губки сложила, под святые гостью усадила и стала величать да приговаривать:
- Чего изволишь, моя сударыня?» [34. С. 87].
И все же хорошо видно, что рассказчик не обманывается сам мнимой добротой старухи («хотела по-своему встретить», «губки поджала») и не обманывает слушателя. Старуха-говоруха ничуть не преобразилась - ей просто «утерли нос». То есть вредитель не переменил собственной сущности, не вышел из круга своих сказочных функций - его просто на время нейтрализовали. Для Чарской же коренные метаморфозы, напротив, вполне привычны.
Правда, из только что приведенного отрывка мы видим: в сказке тоже обнаруживаются христианские реалии («под святые гостью усадила») - но, очевидно, лишь как результат более поздних наслоений: сказочный конструкт не мог ими поколебаться, ведь он состоит из функций, а сами функции обладают постоянством. В сказку, таким образом, христианская мораль не проникает, зато у Чарской она пронизывает и определяет все поступки героев. Писательница «естественно, как дышит, думает и говорит на усвоенном с детства языке христианской морали, просто не знает другого языка» [147. С. 65]. Получается, что, помимо сказки, ближайшим предшественником и родственником девичьей повести является литература религиозного происхождения.
В произведениях Чарской содержится огромное количество упоминаний о молитвах, религиозных праздниках, постоянно цитируются религиозные детские песни (особенно часто упоминается «Был у Христа-младенца сад»), но особенно много религиозной экзальтации: «...Девочка была вся - олицетворенная молитва. Она, казалось, не следила за ходом службы. И когда отец Модест, настоятель богаделенской церкви <...> удивительно красивый в своей блестящей ризе, выходил на амвон с обращением к молящимся, она, казалось, ничего не видела и не слыхала, погруженная в свой молитвенный экстаз. Она молилась сама по себе, без молитв и вздохов, истово и горячо <...> с какой-то отчаянной силой» [8. С. 301].
И, видимо, неслучайно, например, Н.М. Зоркая в известной работе «На рубеже столетий» главу, посвященную писательнице, назвала так: «Л.А. Чарская. Последние оттиски рождественских сказок» [148. С. 179], обнаруживая тем самым родство новеллистического жанра со сказочным, традиций дохристианских с христианскими. О евангельской притче как о «прародителе» повестей Чарской говорит и Е. Полонская [163. С. 230].
Определенная степень родства с религиозной литературой, очевидно, вообще свойственна книгам для девочек и их собственному доморощенному творчеству. Интересна в этом плане статья С. Борисова, посвященная рукописным девичьим любовным рассказам, которые сочиняются самими девочками и записываются ими в так называемые «песенники» или альбомы: «Заметим, что трагические любовные рукописные рассказы представляют собой и по содержанию (а не только по функции) небольшие жития: описание «праведной» любовной жизни, испытания, мученическая смерть» [138. С. 366].
Действительно, особенности восприятия «девичьих» повестей, и литературного и фольклорного происхождения, всегда были во многом сходны с обращением к житийной литературе. Они перечитываются одинаково многократно - и, разумеется, не для лучшего запоминания сюжетов, а для повторного катарсиса, нравственно-очистительного экстаза, и практически всегда сопровождающегося плачем. Либо, как в случае с рождественскими рассказами, тексты призваны вызывать чувство умиления. А так как сентиментальность в общественном сознании (тем более времен Чарской-Вербицкой) и в силу особенностей женской психологии - санкционированно-положительное женское качество, то данный конструкт стал беспроигрышным и в отношении девичьей литературы.
Не удивительно и то, что рождественский рассказ, непременным атрибутом которого является «хрестоматийный сиротка» [подробнее о жанрово-тематическом каноне рождественского рассказа см.: 146, 152.], оказался близок многочисленным сказкам о сироте. В том числе о Золушке. Однако, в отличие от гонимого существа, которого в рождественских рассказах «поднимает с земли» некий благодетель, Золушка становится принцессой не только в силу кротости, но и благодаря личным талантам: уму, доброте, женской мудрости.
Произведения Л. Чарской причудливо сближаются с обеими повествовательно-этическими моделями. Однако возникающий в них конгломерат еще более многослоен - подобно А. Вербицкой, формируя подвид женского романа - «девичью» повесть, она опирается, помимо всего прочего, еще и на бульварную литературу. Разумеется, разнообразные. компоненты она использует при этом не полностью, а частично - так же, как и Вербицкая, наполняя базовые структуры новым содержанием, свободно перекомпоновывая готовые элементы.
В результате современные «золушки» могли приобретать у Чарской несвойственные им качества: например, Наташа Румянцева из «Приюток», после всех своих злоключений снова ставшая «принцессой», теряет часть сказочных качеств: доброту, внимание к людям, чуткость - и превращается в избалованную светскую барышню. Или другая «золушка», - после того, как она вырастает, - предстает отнюдь не принцессой, а гувернанткой или сельской учительницей и ее ждет скромная трудовая жизнь (см., например, повесть «Приютки»). Впрочем, последнее случается с героинями Чарской все-таки не часто.
Вообще, писательница активно заимствует из бульварных романов характерные для них сюжетные ходы, образы, языковые средства: на страницах ее произведений могут появиться и потерянный ребенок аристократического происхождения («Сибирочка»), и юная, неопытная девушка, оказавшаяся во власти злодея («Княжна Джаваха», «Люда Влассовская»).
Успех формульного текста предполагает наличие поля соотнесения. И то, что для Чарской таковым оказывается бульварный роман, не случайно: девочкам, ее читательницам, подобная литература была хорошо знакома и жгуче интересна. Не раз в произведениях Чарской и Вербицкой упоминается, как в институт или приют проносятся и как воспринимаются мелодраматические романы. Очевидно, это вообще было характерно для жизни тогдашних девочек, особенно в закрытых учебных заведениях: многое читалось тайком. В автобиографии «К моему читателю» А. Вербицкая говорит о том, что она славилась в институте среди подруг как рассказчица импровизированных романов: «Боже мой! <...> Что это был за экзотический мир! Все красавицы и красавцы, все князья и графини... Приподнятые чувства, мелодраматические ситуации, необычайно запутанная интрига и пламенная любовь... Я до сих пор помню два романа, сочиненные мною. Помещенные в фельетоне уличной газеты, они могли бы и сейчас иметь успех» [2. С. 10]. Заметим, что Чарская тоже, кроме девичьих повестей, писала еще и романы. Например, в 1916 году она публикует роман «Ее величество Любовь». Это душещипательная история о коварном злодее Рудольфе и соблазненной им ангелоподобной красотке Кити. Уже сюжет и характерные персонажи отсылают нас к бульварному роману, необходимым атрибутом которого является соблазненная невинность и коварный злодей. Начав как детская писательница, Л. Чарская в дальнейшем пробует свои силы и в тривиальной литературе - эволюция говорящая сама за себя.
Итак, сказка, религиозная литература и бульварный роман - вот те три кита, на которых держатся популярные произведения для девочек Л. Чарской. Причем все три элемента этой конструкции тесно между собой переплетены. В результате их сочетания образуется необычная комбинация, имеющая, однако потенциал огромного воздействия на читательниц, отвечавший каким-то важным потребностям девичьей психики.
Как же уживаются разнородные компоненты в текстах? И есть ли в этом отношении у Чарской аналогии и расхождения с творческой практикой Вербицкой? Например, в женских романах последней существует повторяющаяся схема, в которой на сказочную формулу накладывается апология свободной любви. Но если мы пристальнее всмотримся в «христианскую составляющую» формулы, созданной Л. Чарской, то увидим, что эротический заряд присутствует и здесь. И ее критики, особенно, кстати сказать, женщины это быстро заметили. Вот откуда странные, на первый взгляд, обвинения Чарской в том, что она «особенно развращающе действует на молодых девушек» [132. С.6], хотя собственно эротических сцен, даже самых невинных, в произведениях Чарской для девочек как раз нет.
Но ведь это только на первый взгляд - взгляд ханжи - кажется, что религиозность и эротизм - противоположные явления. В сверхпопулярной в начале XX века, скандально известной работе Отто Вейнингера «Пол и характер» читаем: «...Еще одна постоянно повторяемая ошибка, будто женщины склонны к религиозности. Но женская мистика, поскольку она поднимается над простым суеверием, представляет собой или нежно задрапированную сексуальность (! -Н.А.), как у многочисленных спириток и теософок (это отождествление возлюбленного с божеством не раз изображалось писателями, в особенности Мопассаном, в лучшем романе которого жена банкира Вальтера видит, как Христос принимает черты Bel Ami, после него также Гергартом Гауптманом в «Вознесении Ганнеле»), или в ней осуществляется <...> бессознательно воспринятая от мужчины религиозность, за которую женщина держится тем судорожнее, чем более она противоречит собственным ее естественным потребностям. Иногда возлюбленный становится Спасителем, иногда (как известно, у многих монахинь) спаситель - возлюбленным» [64. С. 400-401].
Мы согласимся далеко не со всеми выводами австрийского философа, однако его мысль о связи между истерией и женской религиозностью, как нам кажется, имеет под собой основание. Во всяком случае, произведения, которые разбирались в первой главе диссертации и рассматриваются во второй, подталкивают нас к аналогичному выводу.
Параллель между женским романом и «девичьими» повестями Л. Чарской особенно ощутима, когда предметом анализа становится психологический мир ее текстов. Как и у Вербицкой, здесь такое же множество сцен истерических припадков и иных примеров истерического поведения. В «Записках маленькой гимназистки», например, девочка-калека дрожит всем телом, падает перед главной героиней на колени и кричит: «Я злодейка перед тобою, а ты ...ты -святая. Я поклоняюсь тебе!» [7. С. 300]. В повести «Некрасивая» девочка в сходной истерике бьется у чужих ног, бесчисленны падения на колени и исступленные поцелуи в «Записках институтки», «Записках сиротки», «Сибирочке» и т.д. К. Чуковский иронически писал, что «истерика у Чарской ежедневная, регулярная «от трех до семи с половиною» [136. С.З] и в подтверждение произвел небольшую выборку высказываний ее персонажей-детей и подростков, просто не нуждающуюся в комментариях:
- «Исхлещи меня кнутом до полусмерти!»;
- «Избей меня, искусай, исцарапай!»;
- «Мне хочется упасть к ее ногам, целовать подол ее платья»;
- «Бей меня, топчи, унижай: я - злодейка, а ты - святая» [136. С. 3].
Показательно, что, будучи вырванными из сюжетного антуража, некоторые сцены Чарской вполне могут быть приняты за штампы женских любовных романов: «Жюли выпила с трудом немного воды из стакана, причем зубы ее так и стучали о края его, потом неожиданно с силой притянула меня к себе и до боли сжала в своих объятиях» [8. С. 302].
Учитывая, что женский мазохизм - это «агрессия, обращенная с внешнего мира на самого себя» плюс «гипертрофия традиционной модели фемининности как воплощение пассивности и зависимости» [74.С. 325], можно предположить следующее: та социальная группа, которой будет востребована подобная модель взаимоотношений между людьми (а психологический мир «девичьей» повести - и воспроизводит такую модель), испытывает сильное угнетение, контроль за чувствами, постоянный стресс. Налицо и озабоченность собственной гендерной ролью (в данном случае - стремление стать «истинной леди», «парфеткой», «лучшей девочкой»). И все это, на наш взгляд, относится к читательской аудитории Л. Чарской.
Данная аудитория весьма близка к той, которую составляют читатели женских романов. Психологически она уже почти готова пополнить ряды взрослых почитательниц массового жанра. Недаром в руках героинь Чарской время от времени оказываются любовные романы: «Иные приютки робко мечтают о замужестве. Но «он», неясный еще образ будущего мужа, представляется совсем туманно <...> Обыкновенно на этой роли старшие определяют типы вычитанных в романах героев... Романы, кроме классических произведений, читаемых обычно надзирательницами, строго воспрещены в приютских стенах. Однако кое-кто из страстных любительниц бульварной литературы, переводной дешевой стряпни или необычайных похождений Ната Пинкертона умудряется под величайшим секретом раздобыть ту или другую запретную книжку... Старшие и среднеотделенки оживленно шепчутся, обмениваясь впечатлениями о прочитанном или строя планы один другого невероятнее на недалекое таинственно заманчивое будущее» [8. С. 177]. Описывается и «та самая Феничка, что часто, сидя в уголку, читает потихоньку чудом ей попавшие в руки романы» [8. С. 150].
Упоминания о дамских романах встречаются и в западной «девичьей» повести. Авторы, конечно, не упускают случая высказаться пренебрежительно относительно подобного чтения, но факт остается фактом. Например, в «девичьей» повести Э. Портер «Поллианна» (1913) между героиней и горничной Нэнси происходит следующий диалог:
« - У них (родных Нэнси - Н.А.) такие красивые имена, Поллианна, - мечтательно произнесла Нэнси. - Тебе они понравятся. Брата зовут Элджернон, а сестер - Флорабель и Эстель. - Нэнси вздохнула. - А я... Я просто ненавижу имя Нэнси!
- Как ты можешь говорить такое? - с изумлением посмотрела на нее Поллианна. - Ведь это твое имя...
- Все равно оно не такое красивое, как у них. Понимаешь, я ведь родилась в семье первой, и мама тогда еще не начала читать романов. А потом она стала их читать и нашла там эти прекрасные имена» [44. С. 48].
К женским романам отсылает нас и образная система «девичьей» повести - в частности, способы создания образа главной героини. Мы уже упоминали о том, что главная героиня Л. Чарской всегда сирота. Если же у девочки есть родители (а такое случается нечасто), то она обязательно попадает в ситуацию, когда их помощь или общение с ними невозможны. К тому же, верная себе, Чарская все равно рядом с подобной главной героиней поместит какую-нибудь сироту, как это произошло, например, в повести «Генеральская дочка».
Центральные девичьи образы строятся Чарской по тем же канонам, что и в женском романе: героиня либо красива, как ангел, либо просто мила и обаятельна, но со временем из нее обязательно вырастет красавица. Она наделена такими качествами характера, как кротость, доброта, чувствительность и эмоциональность, жертвенность, часто хорошими способностями к учебе. Однако многие черты, преподнесенные в превосходной степени, однако, так утрируются, что возникает комический эффект. Героиня становится просто глупой и недалекой. Тем же оборачиваются преувеличенные чувствительность и пассивность, задуманные как составные части идеальной модели фемининности. Подобное происходит, например, в «Княжне Джавахе», кстати, одного из самых популярных у читательниц произведений.
И все же в основном у Чарской преобладает несколько иной женский тип, представительниц которого в обиходе принято называть «Настеньками» и «аленушками». Самозабвение, жизнь для другого - вот идеал такой женщины-«смиренницы», «крестовой сестры», по классификации В.Н. Кардапольцевой [153. С.56]. Литературные истоки этих героинь мы легко находим в русской классике. Тип страдалицы, молчаливо несущей свой крест, готовой на самопожертвование, берет свое начало с карамзинской «бедной Лизы». Ее судьба, пунктирно намеченная автором, достаточно тщательно затем прописана в русской литературе. Но, главное, конечно, характер: лизиными жертвенностью и в определенной степени мазохизмом отмечены, действительно, многие героини отечественной словесности, от пушкинской Дуни, дочери станционного смотрителя, - через тургеневских девушек - и до инфернальных женщин Достоевского. Драматург Островский обозначил их натуры простым и точным выражением - «горячие сердца».
Так же, как Вербицкая (да и другие коммерчески успешные авторы), Чарская использовала современные ей философские идеи, литературные и искусствоведческие споры, модные течения в живописи и литературе, чтобы, упростив, донести их смысл до своего читателя и помочь ему в таком виде приобщиться к культуре, почувствовать свою включенность в современную жизнь. Но Чарская пользовалась и тем, что в русской литературе, русском национальном сознании уже создан и существует образ идеальной женщины, и писательница преподносила его в том адаптированном виде, какой способна была усвоить целевая аудитория.
Но для интереса и успеха оглушительного - а именно его вызвали «девичьи» повести Л. Чарской - и этого было еще недостаточно. Необходимым условием стало то, что она дала своим читательницам новые образцы, новые гендерные ориентиры, включающие в себя ценности современного мира.
Соединив одно с другим, автор выводит, как в лаборатории, такой идеальный девичий образ: перед нами - эмоциональная «парфетка» (лучшая по поведению в институтской «табели о рангах») с прекрасными артистическими способностями (многие героини Чарской прекрасно поют, музицируют, танцуют, представляют «живые фигуры», даже выступают в цирке), имеющая обостренное чувство чести, смелая, даже отчаянная, умеющая жертвовать собой, чувствительная, религиозная, скромная, умеющая «подать себя» и т.д. Если же кратко, то это светская барышня с «горячим сердцем».
Чарская создает привлекательный образ девочки, но он с трудом воплощается в жизнь, так как светскость, например, как правило, не уживается с эмоциональностью и болезненной скромностью; отчаянная «парфетка» - это тоже образ из области фантастики, так как в «парфетки» в женских учебных заведениях выходили девочки крайне послушные и благонравные. Сочетание в одном человеке несочетаемого - это, в принципе, любимый характерологический прием массовой литературы. Так, напомним, строится образ центрального героя-мужчины в женском романе или образ Золушки. И подобная очевидная нестыковка предоставляет читательнице свободу фантазматической деятельности, позволяет ей примирить собственное самолюбие с собственным же несовершенством.
Вернемся к примеру Золушки, бедной, но и богатой; скромной, но и успешной; обделенной судьбою, но и сказочно везучей. Однако сейчас для нас особенно важно, что, в конце концов, после долгих мытарств и испытаний, Золушка становится принцессой. А принцесса - это самая распространенная мечта девочек о себе в будущем. Достаточно обратить внимание на образцы кукольной промышленности: больше всего среди них именно кукол-принцесс, так как они самые востребованные. Детские праздничные платья на протяжении длительного времени, несмотря на меняющуюся моду, все равно включают в себя длинные пышные юбки, кружева, рюши и воланы и шьются из бархата, шелка и атласа - материалов стародавних и чуть ли не сказочных.
Специфику фантазий девочек о своем будущем чутко улавливает и современный книжный бизнес: в свет выходят издания или серии изданий типа «Принцесса. Книга, которую ты пишешь о себе сама», «Книги маленьких принцесс». Грандиозный успех повествований современной писательницы Мэг Кэббот о принцессе Миа Термополис [28, 29, 30.] привел даже к экранизации этих произведений. А известная косметическая марка «Маленькая фея» завоевала огромную популярность среди малышек именно из-за образа феи-принцессы на упаковке и рекламного слогана «Твоя первая косметика».
Желание стать принцессой - это девичья мечта из разряда «вечных», вневременных. Чарская и ее разноплеменные современницы, работавшие в жанре «девичьей» повести, вовсю использовали подобные особенности фантазматической деятельности в своих текстах. Например, популярное произведение английской писательницы Фрэнсис Бернетт так и называлось - «Маленькая принцесса. Приключения Сары Кру» (1888) [13]. Сюжет повести в интересующем нас аспекте весьма знаменателен. Сара, маленькая богатая девочка, считает себя принцессой и всегда держит себя так, как принцесса. Ее отец живет в Индии и, когда девочка подрастает, отправляет ее в английскую «образцовую школу для молодых девиц», положив ей щедрое содержание. Внезапно отец умирает, и хозяйка школы узнает, что это связано с разорением и девочка осталась нищей. Тут же отношение к ней меняется: ее заставляют делать самую грязную работу, почти не кормят, но больше всего хозяйку школы раздражает, что девочка считает себя принцессой по-прежнему. «Эту дурь» настойчивее всего пытаются выбить из ее головы, но девочку разыскивает друг отца, очень богатый человек, и Золушка опять становится принцессой назло врагам.
У самой Чарской сравнения с принцессой обязательно удостаивается хотя бы кто-то из ее героинь в каждой повести. А одна из сюжетных линий в повести «Приютки» (1908) вообще идентична сюжету «Сары Кру». Наташу Румянцеву, дочь кучера и горничной, заприметили бездетные господа, так как «...уж очень она... пригожая...словно принцесса» [С.276]. Благодетели взяли ее в дом, растили, как родную, но случилось несчастье: новые родители умерли, а завещания после себя не оставили. Наследники отдают тринадцатилетнюю девочку в приют. Над героиней издевается один из педагогов, так как считает, что не место в приюте «принцессам» [С.304]. Но девочку случайно встречает богатая подруга умершей приемной матери Наташи и удочеряет ее.
Базовой моделью подобных историй, безусловно, является сказка о Золушке, а могущественные покровители, объявляющиеся в финале, выполняют ту же функцию, что и принц в сказке. У этих персонажей чисто функциональная задача - обеспечить принцессе то, чего она достойна и «утереть нос» обидчикам. Упоминание о Золушке или принцессе есть практически в каждом произведении Чарской. Иногда параллель вообще бывает слишком явной, как это происходит, например, в «Записках маленькой гимназистки»: «Ах, если бы только явилась какая-нибудь добрая фея и помогла мне, как помогла в сказке Сандрильоне ее крестная» [7. С.273].
Рядом с принцессой, согласно литературной и сказочной традиции, в конце концов, обязательно должен оказаться принц. Однако в «девичьих» повестях Чарской любовные линии либо вообще отсутствуют, либо прописаны пунктирно (редко встречающиеся любовные коллизии разыгрываются по преимуществу между персонажами второстепенными и главной героини прямо не касаются). Причем это и не любовные отношения в буквальном смысле, а скорее отношения брата и сестры, достаточно бесполые, хотя по описанию герой и напоминает принца: он молод, красив, богат, может быть иностранцем, как Вальтер Фукс, жених Нан, дочери покровительницы приюта из повести «Приютки». Внешне интересен, благороден, прекрасно воспитан и поклонник «генеральской дочки» в одноименном произведении. Нo все же реальным героем «девичьей» повести, функционально соответствующим образу центрального героя женского романа, является, как правило, отец героини.
Интересно: если в романах А. Вербицкой его заменяет идеальный мужчина, то у Л. Чарской наблюдается обратное. Причем, это отец сердитый. В повести «Княжна Джаваха», где образ отца - один из ведущих, мы, например, читаем: «Я встретила взгляд моего отца. Он стал мрачным и суровым, каким я не раз видела его во время гнева...
- Матушка, - проговорил он, и глаза его загорелись гневом, - ...лучше было бы нам не встречаться!
И он сильно задергал концы своих черных усов» [9. С. 25].
Для эффекта более впечатляющего подбирается и соответствующая профессия: В «Княжне Джавахе» образ гневающегося отца усилен тем, что он - военный, а в «Генеральской дочке» «говорящим» является уже само название, отец Люды Влассовской из другого произведения - герой, погибший в битве под Плевной.
У отца в «девичьей» повести могут быть и свои «заместители», выполняющие его функции: это тот, кто оберегает и балует, восхищается героиней, а также помогает ей занять то место в социуме, которого она, как маленькая принцесса, достойна. Такими «заместителями» у Чарской становятся дед, дядя, священник, доктор или учитель, образы которых трактуются сходно с отцовским.
Приведем несколько примеров. Нина Джаваха рассказывает о своем деде: «Я его тоже любила и, несмотря на его суровый и строгий вид, ничуть его не боялась» [9. С. 9]. Аналогично описывается в той же повести и учитель Алексей Иванович, который «был очень строг со своей «командой», как называл он, шутя, воспитанниц. Он постоянно шутил с ними, смешил их веселыми прибаутками, именуя при этом учениц «внучками». И в то же время был взыскателен и требователен к их ответам» [9. С. 181-182]. В «Приютках» аналогично выглядит образ доктора Николая Николаевича, доброго, но «огромного роста» и «говорящего басом», в «Записках институтки» - многочисленные образы учителей, священника и т.д.
Схожие процессы наблюдаются в зарубежных «девичьих» повестях конца XIX - начала XX века - в произведениях Джин Уэбстер [54, 55], Фрэнсис Бернетт [13, 14], Элинор Портер [44, 45] и других. Повествование первой из названных писательниц так и называется - «Длинноногий дядюшка». Главный мужской персонаж здесь - вечно сердитый покровитель приюта, где воспитывалась героиня, на деле же оказавшийся добрым и порядочным человеком. В конце концов, когда героиня вырастает, «дядюшка» женится на ней. У Фрэнсис Бернетт и в уже упоминавшейся нами повести о Саре Кру (1888), и в другом знаменитом ее произведении «Таинственный сад» (1911) мы также повстречаем дядюшку - сердитого, но и доброго. В первом случае - это настоящий «заместитель» отца. Герой чувствует вину за то, что втянул в авантюру, приведшую к мнимому разорению, настоящего отца героини и поэтому берет на себя заботу о его осиротевшей дочери. Обратим внимание: опять же герой - и источник страха (он принес семье несчастья) и источник радости, любви и благополучия, наконец, потому что постоянно заботится о героине. В «Таинственном саде», напротив, эмоциональные доминанты рокируются: с одной стороны, «дядюшка», мистер Крейвен, «прикупил в Лондоне» новую одежду для
девочки (заметим в скобках, что сцены покупок героем для героини нарядов и драгоценностей - непременное сюжетное звено современных женских романов); а с другой - он приказал, чтобы девочка его «не тревожила, и он не видел ничего раздражающего» [14. С.22].
В «Поллианне» (1913) Э. Портер строгий «дядюшка» предстает перед нами в образе Джона Пендлтона, мизантропа, в котором Поллианна открывает хорошего человека, озлобившегося по причине несчастной любви к матери героини. Здесь отрабатывается известный мотив «укрощения строптивого». В результате Пендлтон предлагает сироте-героине удочерить ее (т.е. берет на себя обязательства выполнять функции отца или даже принца), но героиня благородно отказывается в пользу другой несчастной сиротки.
Как и в женском романе, образ героя-мужчины «девичьих» повестей крайне противоречив. Но за напускной суровостью в нем всегда скрывается любящее сердце: «Вы можете позировать для всего света в роли грубого, угрюмого, нелюбезного, научного и бесчеловечного Шотландца, но меня Вы не проведете <...> На самом деле Вы добры, отзывчивы, мудры, всепрощающи и великодушны...» [55. С. 200-201]. Отец в «девичьей» повести, как и возлюбленный в женском романе, призван приобщить героиню к социальному миру: именно отец часто выступает здесь инициатором (или уж, во всяком случае, исполнителем) отправки девочки в учебное заведение, вводит героиню в общество и т.д.
Героини повестей Чарской и большинства зарубежных «девичьих» повестей - сироты, и их «воссоединение с отцом» в конце произведения невозможно или проблематично, но так как у него часто имеются уже упоминавшиеся нами заместители, то хэппи-энд все-таки происходит: девочку удочеряет добрый «дядюшка» («Приключения Сары Кру», «Поллианна»); если он женат, то берет в свою семью («Записки сиротки», «Записки маленькой гимназистки»); а бывает и так, что герой даже женится на повзрослевшей героине («Длинноногий дядюшка»). И лишь в исключительных случаях девочка воссоединяется с настоящим отцом («Сибирочка»). Таким образом, финалы «девичьей» повести и женских романов во многом идентичны.
Замена возлюбленного фигурой отца - прием, характерный для «девичьих» повестей начала XX века (в современных нам образцах жанра возлюбленные, как правило, присутствуют). И причина здесь - не только в «комплексе Электры».
Главное объяснение - викторианская мораль, в которой Чарская была воспитана сама и с которой ей, как детской писательнице, приходилось считаться. Ортодоксальное «Задушевное слово», где печаталась Чарская, не могло, конечно, публиковать «амурные» истории для детей. Да и вообще наличие в России начала 20 века детского журнала, который бы осмелился на такое, вызывает сомнение. Отец - это обходной маневр детской, гендерно ориентированной литературы, который, как нам кажется, следует признать удачным.
Остается добавить несколько слов о стиле «девичьей» повести: он часто дает нам образцы так называемого «плохого письма», типичного для массовой литературы вообще и для женского романа и его разновидностей, в частности. Это проявляется в изобильном количестве литературных штампов, откровенной пошлости в описании обстановки, интерьера, нарядов, шикарных вещей. Знаменитые «ковры с инкрустацией» встречаются и здесь [см., например, «Записки маленькой гимназистки»: 7. С. 325-326].
Отметим также, что многие «девичьи» повести (и Л. Чарской, и зарубежные) написаны в форме дневника. Таковы «Записки институтки», «Записки сиротки», «Записки маленькой гимназистки» Л. Чарской; дневниковы и большинтсво произведений Джин Уэбстер. Это отвечало реальной жизненной практике и психологическим потребностям читательниц такой литературы: именно девочки-подростки чаще всего ведут дневники. Подобная форма выражения собственных мыслей и чувств позволяла аудитории «девичьих» повестей поверить в реальность происходящего, воспринять судьбу героини, как свою собственную, а автору, в частности Л. Чарской, стать «литературным кумиром мещанской России» начала XX века.
В ходе сравнительного анализа двух новых для России рубежа веков жанров - женского романа и «девичьей» повести - мы пришли к следующим выводам:
1. В России начала XX века в творчестве Л. Чарской формируется содержательная форма, которую мы назвали «девичьей» повестью. Произведения Л. Чарской этого типа являются, подобно женскому роману, феноменом массовой литературы, так как и им свойственны такие особенности последней, как высокая степень стандартизации, установка на развлекательность, эскапизм, использование сильных базовых эмоций и т.д.
2. Так же, как и женский роман, «девичья» повесть опирается на сказку и бульварный роман, перерабатывает их повествовательные структуры и компоненты, архетипическим образцом здесь является сказка о Золушке. Кроме нее Чарская учитывает и русские волшебные сказки о мачехе и падчерице, о мудрой девице и разбойниках, детях в лесу и т. п. Но, в отличие от женского романа, «девичья» повесть включает в себя также мотивы и оценки религиозной литературы, отчего базовые модели и образы получают особую трактовку.
3. «Девичья повесть», как и женский роман, четко ориентируется на вкусы и потребности целевой читательской аудитории - девочек и девушек - воплощая их тайные мечты и фантазии.
4. Психологический мир произведения и образы центральных героев в сравниваемых жанрах строятся по аналогичной схеме, только в «девичьей» повести основные функции возлюбленного (принца) выполняет отец главной героини или его заместитель.
5. «Девичья» повесть как жанр не является чисто российским явлением обозначенного периода. Развитие феминизма привело к тому, что в разных странах Европы и в США стали появляться произведения, отражающие реальные практики и особенности психологии юной части женского населения. В настоящее время «девичья» повесть активно развивается, ее ориентация на массовые гендерно ориентированные жанры становится все более заметной, но, если для зарубежной «девичьей» повести жанром - образцом, как и прежде, остается женский роман, то в русской разновидности обнаруживается влияние и женского детектива.

Список использованной литературы

@темы: Агафонова, Н.С., Вербицкая, Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы

---

Проза для девочек Л.Чарской и женский роман как единое социокультурное явление - 1

[telwen]

Агафонова, Н.С.
"Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы"
Глава III.
Популярная проза для девочек Л. Чарской и женский роман как единое социокультурное явление.

Часть 1

В начале XX века в России формируется еще один новый гендерно ориентированный жанр массовой литературы, который по аналогии, но отчасти и в противовес женскому роману можно назвать «девичьей» повестью. Ее безусловная родоначальница на отечественной почве - литературный кумир мещанской России того времени, Лидия Чарская, чье творчество и окажется центром исследования в данной главе диссертации.
Популярная проза для девочек совсем не случайно активно развивается именно в России и переживает свой расцвет именно на рубеже веков. Для обществ с незаконченными модернизационными процессами (а наша страна к таковым тогда и относилась), характерен поиск новых социокультурных образцов, связанных с половыми определениями ролей. Эпоха кризиса - время пересмотра и обновления существующих гендерных идеальных моделей поведения.

Массовая культура, появившаяся, прежде всего, как оперативный ответ на запросы своих читателей, имеет столь высокую притягательность еще и потому, что умеет чутко реагировать на новые потребности общества и создавать современную символическую «одежду» для конкретного социального пола, состоящую из манер, особенностей речи, предпочтительного типа деятельности, сферы ответственности, власти и контроля, характера отношений с близкими и незнакомыми, правил поведения в определенных ситуациях. «Подобно настоящей одежде, социальный и культурный костюм меняется со временем, он обязательно должен соответствовать «моде», духу времени и требованиям нашего окружения» [98. С.4].
Сегодня, например, мы точно знаем, что и как должны делать «настоящий мужчина» и «настоящая женщина» благодаря голливудскому кино и рекламному ролику. Но не последнее место в процессе создания современных моделей для идентификации до сих пор принадлежит и такому виду массовой культуры, как паралитература. Понятно, что в начале прошлого века конкурентов у нее практически не существовало.
Как уже говорилось в первой главе нашего исследования, разделение жанров массовой культуры «по половому признаку» выглядит совершенно закономерным. Но при этом неоднородна и мужская, и женская аудитория, значим здесь, между прочими, возрастной критерий. Вот почему и «маленькие женщины» с развитием демократических процессов в обществе также начинали получать право на собственную литературу, в том числе и массовую.
Социальные предпосылки возникновения популярной литературы для девочек те же, что и для женского романа - это развитие феминизма. Как только общество начинает признавать за женщиной возможности на самоопределение и самореализацию, становится реальным и появление книг, специально адресованных конкретным возрастным группам женской аудитории. Интенсивно действуют к тому же и общие для массовой литературы в целом факторы. Это повышение уровня грамотности населения (по крайней мере, высокий коэффициент начальной грамотности); развитие массовой прессы и иного дешевого чтива; сосредоточение основной читательской аудитории в городах, отрыв большинства людей от привычной среды и потребность в создании единой объединяющей культуры, выполняющей, в частности, психотерапевтическую функцию «опрощения» новой сверхсложной реальности, в которой оказался читатель [См. об этом: 72] и т.д.
На последнем остановимся подробнее. Огромная популярность в среде девочек произведений Л. Чарской во многом объяснялась тем, что она вторгалась в заповедный край чувств, переживаний, мыслей, идеалов девочек, вырванных из домашней обстановки, обучающихся в женских учебных заведениях. Им приходилось постепенно свыкаться с мыслью, что институт «благородных девиц» или женская гимназия и есть их новый дом, который нужно обживать, а подруги - сверстницы и старшеклассницы, которых следует «обожать», - это их новая семья на долгие годы.
Л.Чарская предлагала свою модель «выживания» в таких условиях: быть терпеливой, быть не просто честной, а иметь обостренное чувство чести, уметь прощать и просить прощения, видеть в злом человеке обиженное существо, никогда не выдавать своих и т.д.
Институтская среда (исключая, правда, привилегированные учебные заведения, вроде Смольного института), как и весь городской социум начала XX века, была «разношерстной» и демократичной: здесь обучались девочки из разных по достатку и родовитости семей. И институткам, получившим неодинаковое воспитание и образование, привыкшим к различному уровню жизни, так же, как и новому городскому населению, подавшемуся в мегаполисы из своих деревень и небольших городков в поисках заработка, предстояло научиться жить со всеми вместе, выработать подходящие правила этого существования, создать свою «объединяющую» культуру. Не удивительно, что успех пришел к Чарской вскоре после выхода «Записок институтки» (повесть «Начало жизни» (1901)), первой «институтской» повести писательницы. Последующие произведения закрепили этот успех, особенно способствовал ему выход в свет повести «Княжна Джаваха» (1903) и несколько ее продолжений: «Люда Влассовская» (1904), «Вторая Нина» (1909), «Джаваховское гнездо» (1912).
«Как мальчики в свое время увлекались до самозабвения Нат Пинкертоном, так девочки «обожали» и до сих пор «обожают» Чарскую. Все, кому приходится следить за детским чтением, и педагоги, и заведующие библиотеками, и родители, и анкеты, произведенные среди учащихся, единогласно утверждают, что книги Чарской берутся девочками нарасхват и всегда вызывают у детей восторженные отзывы и особое чувство умиления и благодарности к автору. Девочки нежно, восторженно любят Чарскую и создается интимная близость, ласковая дружба между ними и героями ее произведений. Под влиянием Чарской у огромного большинства девочек, складываются девические мечты, сладкие грезы о том неизвестном, жутком и манящем будущем, которое их ожидает в самостоятельной жизни. Такое видное место заняла писательница в кругу наших детей, так полонила она сердца девочек...» [132. С.1]. Статья В. Фриденберг, опубликованная в «Новостях детской литературы» за 1912 год, начинается с констатации факта огромной популярности Л. Чарской именно в среде девочек. Обратив внимание на год издания этой статьи, мы увидим, что литературный успех пришел к Л.Чарской и А. Вербицкой примерно в одно и то же время.
Создательницы популярной литературы для девочек и женщин стали востребованными женской аудиторией одновременно и, как нам кажется, не случайно. Возможно, это некая закономерность. Например, расцвет женского романа в Англии середины XIX века, связанный в первую очередь с именами Э. Гаскелл и сестер Бронте, вызвал чуть позднее приливную волну в области английской детской литературы для девочек. Сразу несколько преданных своему делу авторов написали адресованные им произведения, пользовавшиеся большим успехом. Мэри Луиза Стюарт Моулсворт выпустила умеренно нравоучительные и легко читавшиеся сказочные книги «Кукушкины часы» и «Комната с гобеленами». Джулиана Горация Юинг создавала рассказы и романы, связанные с военной службой (она была женой офицера), садоводством и домашними животными. Самое известное сочинение писательницы, «Нахал», сентиментальная повесть о ребенке, погибающем геройской смертью солдата.
К ведущим романисткам относилась Шарлотта Мэри Йонг, и именно ее известный роман «Наследник Редклиффа» читает героиня Луизы Мэй Олкотт в «Маленьких женщинах». Детям, однако, больше нравилась книга Ш. М. Йонг «Гирлянда из маргариток» - о многодетной семье, лишившейся матери, с очень привлекательной героиней, и некоторые исторические романы вроде «Голубки в орлином гнезде». Анна Сьюелл была автором «Черного красавца», трогательной истории, весьма популярной у девочек.
Да и в настоящее время, на рубеже XX-XXI веков, поражает спрос не только на женский роман, (Например, выборочный просмотр рубрики «Сигнальные экземпляры» «Книжного обозрения» за 1998 год (№43-46) показывает, что из 111 названий, учтенных в разделе «Зарубежная художественная литература», 69 (т.е. 62%!) составляли женские романы), но и на особую художественную литературу для девочек. В издательствах России выходят серии «Маленькие женщины», «Любимые книги девочек», «Книги маленьких принцесс» и т.п. В книжных магазинах под подобную литературу выделяются особые полки - так же, как и для женских романов. «Женский вопрос», с особой остротой встающий в обществе в переломные годы, очевидно, не имеет возрастных рамок.
Нашей задачей в настоящей главе является рассмотрение взаимосвязей между популярной литературой для девочек Л.Чарской и женским романом. И первый ряд вопросов, которые мы ставим перед собой таков: а имеют ли отношение произведения Чарской для девочек к массовой литературе? Строится ли художественный мир в ее текстах по тем же законам, что и в женском романе? Что сближает «девичью» повесть и женский роман и в чем их различия? Кроме того, нас будет интересовать еще и гендерный аспект произведений писательницы: почему они были популярны именно среди девочек?
Наследие Л.Чарской огромно и неоднородно, в том числе и в жанровом отношении. Всего она написала около 80 книг, среди них более 20 романов и повестей, много рассказов и стихов. В ее творчестве принято выделять приключенческие книги для малышей и сказки («Сибирочка», «Лесовичка», «Дом шалунов» и др.), автобиографические повести («За что?», «На всю жизнь» и «Цель достигнута»), историческая беллетристика («Смелая жизнь», «Газават», «Грозная дружина»). Но подлинная слава пришла к писательнице после создания произведений о воспитанницах закрытых учебных заведений и гимназистках. Это такие тексты, как «Записки институтки» (1901), «Княжна Джаваха» (1903), «Люда Влассовская» (1904); «Записки сиротки» (1907), «Приютки», «Генеральская дочка» и т.п. Их и можно отнести к разряду собственно «девичьи повести», хотя примыкают сюда и некоторые работы из названных выше - например, «Сибирочка».
Выделенную группу произведений объединяет следующее: образ главной героини девочки-девушки, нередко «кочующий» из одной книги Л. Чарской в другую (таковы, скажем, Люда Влассовская и Нина Джаваха); особые способы создания образов и тип сюжета (история о Золушке, с некоторыми оговорками); наличие общего адресата девочки-подростка, взрослой девушки.
«Все девочки того времени были без ума от ее книг (а читающие девочки составляли всегда значительный процент читающей публики)» - вспоминала впоследствии о воздействии Л. Чарской известная советская писательница Вера Панова [39. С. 151]. Одной из таких «читающих девочек» была, кстати, и Марина Цветаева, написавшая стихотворение «Памяти Нины Джаваха» [59. Т. I. С. 26], которое включила в «Вечерний альбом». Конечно, поклонники творчества Чарской были и среди мальчиков. Пожалуй, самый известный - один из будущих соавторов «Республики Шкид» Л. Пантелеев, с огромной теплотой говоривший позднее о своих детских впечатлениях от ее книг [см.: 40. Т.З. С. 169]. Однако более типичной для будущих мужчин кажется нам реакция Миши из повести Анатолия Рыбакова «Кортик»: « А это что? Гм! Чарская... «Княжна Джаваха»... Слезливая девчоночья книга. Только переплет красивый. Нужно выменять ее...» [46. С. 18]. Но даже такая реплика означала, в какой цене продолжали оставаться книги Л. Чарской.
Чем же сумела она так угодить основной части своей аудитории? Педагог и историк детской литературы Н.В. Чехов отмечал, что Чарская «обладает живою фантазией», что ее сочинения «всецело принадлежат к романтическому направлению в детской литературе», что их главный интерес в занимательности рассказа, необычайных приключениях и выдающихся характерах героев и героинь», что Чарская, по-видимому «хорошо знакома с Кавказом» [112. С. 141], а среда, описание которой ей наиболее удается, - жизнь закрытого учебного заведения: женского института.
Но ведь выделенные Н.В. Чеховым особенности произведений Чарской (романтизм, живая фантазия, занимательность, яркие герои, необычный антураж, авантюрность и преимущественный интерес к сугубо женской среде обитания) вполне можно рассматривать как проявление паралитературных тенденций в творчестве писательницы.
Мы помним, что массовая литература - это прежде всего определенная технология, которая включает в себя клишированные способы описания предметов и людей, а также универсальные повествовательные формы (типы сюжетов). Существует набор определенных приемов, присущих этому виду литературного творчества. Чаще всего используются три основных: напряжение (саспенс), идентификация и создание слегка видоизмененного, воображаемого мира. Коммерческая продукция отличается также установкой на развлекательность и высокой степенью стандартизации. Массовая литература - производство формул. Автор, обратившийся к тривиальным жанрам, не склонен вынашивать художественные решения так долго и мучительно, как это делает писатель, работающий вне канонов.
Но многое из того, что к ним относится, начали находить в произведениях Л. Чарской, написанных для девочек, уже первые ее критики. (Например, К. Чуковский сравнивал процесс творчества писательницы с работой заводного механизма: «И мне даже стало казаться, что никакой Чарской нет на свете, а просто в редакции «Задушевного слова» ( «Задушевное слово» - два еженедельных журнала издательства М.О. Вольф для младших школьников и подростков, соответственно, в которых были напечатаны большинство произведений Л. Чарской.) где-нибудь в потайном шкафу, имеется заводной аппаратик, с дюжиной маленьких кнопочек, и над каждой кнопочкой надпись: «Ужас», «Обморок», «Болезнь», «Истерика», «Злодейство», «Геройство», «Подвиг», - и что какой-нибудь сонный мужчина, хотя бы служитель редакции, по вторникам и по субботам засучит рукава, подойдет к аппаратику, защелкает кнопками, и через два или три часа готова новая вдохновенная повесть, азартная, вулканически-бурная, - и, рыдая над ее страницами, кто же из детей догадается, что здесь ни малейшего участия души, а все винтики, пружинки, колесики!.. Конечно, я рад приветствовать эту новую победу механики. Ведь сколько чувств, сколько вдохновений затрачивал прежде человек, чтоб создать «произведение искусства»! Теперь, наконец-то, он свободен от ненужных творческих мук!» [135. С.З].
И недаром авторы, создающие произведения массовой литературы, всегда так плодовиты. Лидия Чарская написала за свою жизнь столько, что вполне могла бы претендовать на место в «Книге рекордов Гиннеса», если бы таковая в ее времена существовала. Что же касается обнаруженных Чуковским «кнопок», то и они представляли отнюдь не случайный набор: упор на сильные ощущения - базовый признак массовой литературы, средство поддержания читательского интереса к тексту. И ту же самую функцию выполняет здесь сюжет, наполненный большим количеством невероятных приключений.
Повышенная эмоциональность повестей, нескончаемые обмороки, слезы, поцелуи, бесчисленная череда интриг и перипетий - это конструкт, реализующий в конкретных текстах Чарской один из ведущих приемов «паралитературы»: создание напряжения или саспенса. Полуистерическая атмосфера оглушает читательниц, не позволяет им включить свой разум и критически отнестись к тексту, создает гипнотический эффект. Вспомним для сравнения: сходными средствами успешно пользовалась и Вербицкая, более того - они востребованы авторами женских любовных романов по сей день.
Наряду с напряжением формульные писатели делают ставку на идентификацию и романтическое преображение реальности. Есть все это и у Чарской. Особой виртуозности она достигла в первом, и это стало залогом успеха, ведь если читательница никаким образом не отождествляет себя с героиней, она просто отложит роман в сторону. Дж. Кавелти выделял особый вид идентификации, свойственный формульным историям, где «утверждается идеализированный образ себя» [71.С.26].
Как нам кажется, для этого необходимо, во-первых, чтобы образец был узнаваем; во-вторых, чтобы его обычные побуждения и поступки были переосмыслены в сторону «облагораживания», и, в-третьих, чтобы он нес в себе воспитательный заряд идеала. Любую из подобных схем можно было найти в женском романе. Там также героиня должна была стать «одной из нас», но, одновременно, и представлять собой идеал «настоящей женщины» и «настоящей девушки».
И в женском романе, и в популярной литературе для девочек используется как бы двойная идентификация. С одной стороны, благодаря большому количеству литературных штампов, не несущих конкретной информации о героине («глаза, как звезды, губы, как цветок») читательница подключает собственную фантазию и «досоздает» образ героини в нужном направлении (т.е. подставляет себя на ее место). С другой стороны, писательница приписывает героине свои качества, черты внешности, особенности своей биографии, иногда даже наделяет своих героинь «прозрачными» фамилиями. Например, девичья фамилия Лидии Чарской - Воронова, а одна из ее поздних повестей называется «Юность Лиды Воронской». Однако, реальные факты, безусловно, переосмысливаются. Автор приукрашивает и облагораживает их. Если сравнить параллель «Воронова - Воронская», мы уже наблюдаем этот процесс: фамилии, оканчивающиеся на -ской и -ская, издавна считаются в русском обывательском сознании более благородными. Да и в русском литературном обиходе подобным образом именуются, как правило, герои-аристократы. Например, Чичиков, пытающийся произвести впечатлении на губернаторскую дочку, действует так:
«Герой наш... уже готов был отпустить ей ответ, вероятно, ничем не хуже тех, какие отпускают в модных повестях Звонские, Линские, Лидины, Гремины... как остановился вдруг, будто оглушенный ударом» [23. Т.П. С.294].
Так реализуется формула, которую можно было бы назвать так: «реальный образ плюс немного фантазии и статуса». Рассмотрим с этой точки зрения культовую для гимназисток и институток начала XX века повесть Л. Чарской «Княжна Джаваха». Ее сюжетная линия стандартна. Героиня, генеральская дочь, в детском возрасте лишается матери и всю свою детскую любовь переносит на отца. Девочка импульсивна, эмоциональна, она отважная дикарка, не признающая запретов. Отец решает жениться вторично, девочка сбегает из дома, переживает опасные приключения. Ее находят, но будущую мачеху она так и не признает. Далее героиню отправляют в институт в Петербург. Княжна переживает свои первые трудности в качестве новенькой, успешно проходит «обряд инициации», становится первой ученицей и завоевывает любовь учителей и одноклассниц.
А теперь сравним художественную модель с фактами биографии самой писательницы. Детство Л.А. Чарской прошло в состоятельной семье. «Она рано лишилась матери и всю свою привязанность перенесла на отца, который, вместе с тремя тетками, потакал всем ее желаниям: девочка ни в чем не знала отказа. Она росла маленькой дикаркой <...> плавала как рыба, умела лазать по деревьям, гребла и правила лодкой не хуже рыбака, отлично управлялась с лошадью...
Детство казалось источником одной лишь радости, пока отец не привел в дом мачеху. Фанатично, болезненно привязанная к отцу Лида не могла справиться с этим испытанием. Между экзальтированной, с необузданным и чрезмерно впечатлительным характером девочкой и холодной, выдержанной светской молодой женщиной началась непримиримая вражда, которая привела к побегу Лиды из дома. Беглянку поймали... Лиду отвезли в Петербург... и определили... в Павловский институт» [165.С.6].
Перед нами практически два варианта одной и той же истории: вариант биографический и выдуманный. Все изменения, внесенные Чарской, работают на создание таких образов и ситуаций, которые наиболее полно отвечают канонам паралитературной эстетики: в повести сравнительно обыкновенная девочка превращается в родовитую генеральскую дочь; приключения княжны Джавахи после побега из дома гораздо более романтичны, чем те, которые пережила реальная Лида. Да и действия происходят не в Шлиссельбурге, где служил отец Чарской, а на романтическом Кавказе, который для массовой литературы начала XX века был примерно тем же, чем является Италия и итальянский антураж для современного женского любовного романа.
Знаменитую фразу Буратино из «Золотого Ключика» А. Толстого о том, что в театре он будет играть самого себя, можно отнести и к А. Вербицкой, и к Л. Чарской. Как бы ни был свойствен подобный эгоцентризм творческой личности вообще независимо от ее пола, женское творчество (а творчество «массовых» писательниц, в особенности) тяготеет к чрезмерно приукрашенному биографизму, что, впрочем, не отменяет способностей Чарской правдиво передавать быт и атмосферу института «для благородных девиц» конца XIX - начала XX века. Кстати, авторский эгоцентризм поэтесс подчеркивал В. Ходасевич, писавший о том, что «как человеческий документ женская поэзия содержательнее и ценнее, чем как собственно поэзия» [56. Т. I. С.473], но, думается, его слова можно отнести и к некоторым разновидностям женской прозы.
Повышенный автобиографизм подобных сочинений тоже, очевидно, заставлял неискушенную в литературе часть аудитории дополнительно убедиться, что описываемые события и сами герои - реальны. Читательницы Чарской так истово поверили в существование Нины Джавахи, что в Новодевичий монастырь, где, согласно тексту, она была похоронена, началось настоящее паломничество гимназисток: все искали могилу героини и «крест из белого мрамора с надписью «Здесь покоится княжна Нина Джаваха-алы-Джамата» наверху которого значилось: Спи с миром, милая девочка» [6. С. 136].
А особый интерес к судьбе Нины Джавахи читательницы проявили во многом потому, что автор помещает свою героиню в так хорошо знакомую для них среду - женское учебное заведение. Мир института, женской гимназии был, одновременно, и узнаваем и, стараниями Чарской, приспособлен к детской психике. По сравнению с реальным он для ребенка явно добрее, в нем почти нет злых людей, хотя есть персонажи, озлобленные на жизнь и на своих обидчиков. Но даже их, по мысли автора, способно быстро изменить ласковое обращение. Причем, им совсем не надо перерождаться: просто нужно помочь человеку снять наносное и стать таким, каков он в основе своей - добрым.
Логика существования художественного мира повестей Чарской, однако, заметно сопротивлялась установкам писательницы: слишком уж часто она сама вводила на страницы своих произведений людей с явными садистскими наклонностями (вспомним, к слову, и об упоминавшихся садо-мазохистских тенденциях женского романа). Это Пугач-Арно в «Записках институтки», «Люде Влассовской» и «Княжне Джавахе», Павла Артемьевна в «Приютках», Матильда Францевна в «Записках маленькой гимназистки» и другие. Поведение воспитателей бывает неоправданно жестоким, когда преступление явно уступает наказанию. Например, героиню повести «Приютки», уже взрослую девушку, остригли наголо (причем эту идею поддержала «добрая», якобы, начальница) только за то, что она недостаточно вежливо ответила изводившему ее педагогу. И, тем не менее, Чарская всегда удивительно прекраснодушным образом находит оправдание для жестокого персонажа, утверждая, что, оказывается, перед нами неплохой, в принципе, человек.
Зачем? Видимо для того, чтобы дать ребенку какой-то выход из положения, когда он не может изменить сложившихся обстоятельств, зависимости от всевластных педагогов и школьного начальства, как бы последние себя ни вели. Поэтому своими повестями Чарская помогала изменить отношение к ситуации тем, кто был не в силах изменить саму ситуацию. В собственном детстве подобный путь она проделала, видимо, самостоятельно: «Чарская пишет об этом как бы изнутри, не отделяя себя от других, как равноправная со всеми, кто сознавал: для того, чтобы здесь выжить, надо было своими усилиями, каким угодно образом сделать эту жизнь более привлекательной, более приемлемой, чем она была на самом деле» [166.С.84].
А «более приемлемой» жизнь в книгах Чарской делают положительные персонажи взрослых (причем не просто положительные, а ангелы доброты): таковы горбунья тетя Леля в «Приютках», кондуктор и его дочь в «Записках маленькой гимназистки», старый Михайлыч в «Сибирочке» и т.д., а так же детская дружба, возникающая между девочками.
Подобную лакировку действительности приняли, разумеется, далеко не все. К примеру, Чуковский называл институт в изображении Чарской «гнездилищем мерзости, застенком для калеченья детской души» и упрекал писательницу в том, что «подробно рисуя все ужасы этого мрачного места, она ни на миг не усомнилась, что рисует умилительно-трогательное» [136. С.З].
Но и такие обвинения были не во всем справедливыми: прозрения иногда тоже посещали писательницу. В уже упоминавшейся нами повести «Юность Лиды Воронской» она с горечью писала: «Все это «обожанье», беготня за учителем - все это чушь, безделье, глупость одна... Заперты мы здесь в четырех стенах, ни света божьего, ни звука до нас не доходит» [10. С. 201]. Скорее всего, поэтому следует выделить свойственную Л. Чарской двойственность восприятия жизни. Она-то и помогала автору создавать в узнаваемых интерьерах и коллизиях мир грез и надежд, столь характерный для массовой литературы в целом.
Да, Чарская была, очевидно, талантливым бытописателем, недаром говорилось, что быт у нее «изображен недурно, по-хорошему очерково» [Цит. по: 15. С. 81]. Но, давая реальную картину действительности, писательница активно искала противовесы, романтически смещала оценки, унося своих героинь в область неземных пространств и экзальтированных отношений. Педагогический нажим, сентиментальный пафос и выводил автора, к тому, что называется
« - Дай мне поцеловать тебя, душка за то, что ты всегда видишь такие поэтические сны!
- Ах, какая я глупая, Люда. Ну, поцелуй же меня.
- За то, что ты глупая?
- Хотя бы и за это» [6. С. 93].
К. Чуковский писал об институтках, что «всю свою юную жажду слез, порываний и жертв они утоляют эротикой, тем пресловутым институтским обожанием, которым так восхищается Чарская. А кого обожать безразлично. Можно даже повара Кузьму» [ 136. С. 3].
Нельзя сказать, что фантазии и мечты о нерушимой дружбе, жертвенной любви и несбыточных приключениях, совершенно не находили выхода в реальной жизни институток. Возвратимся еще раз к мемуарам Е.Н. Водовозовой «На заре жизни». Здесь подробно описывается жизнь в стенах другого, Смольного, института для благородных девиц, гораздо более респектабельного, чем Павловский. Там так же обожали и падали в обморок, причем механику падения в обморок сами же и разрабатывали. А ночами «болтали о разных ужасах, привидениях, мертвецах и небывалых страшилищах, а при малейшем скрипе двери... с пронзительными криками и воплями, нередко в одних рубашках, бросались из дортуара и неслись по коридору» [20. С. 113].
Итак, все это было институтской реальностью, но критики обвиняли не уродливую систему образования девочек, а самого автора: «Чарская воспитывает грубый эпикуреизм, обнаженное половое кокетство перед мужчинами, лживость и показную сторону жизни и тем самым притягивает детские сердца...
Произведения Чарской особенно действуют развращающе на юных девушек. Они находят в них отзвук проснувшимся половым томлениям, организм, почувствовав присутствие в себе присутствие новых сил, новых потребностей расшириться, выйти из своих собственных границ, сразу вступает на опасный путь смакования тех любовных, переживаний, о которых с такой легкостью и таким бахвальством и особой развязностью повествуют герои Чарской» [132. С. 5]. Оговоримся сразу, мы не обнаружили у Чарской «смакования <...> любовных переживаний», да еще и таких, о которых говорят «с <...> легкостью и <...> бахвальством». Это, очевидно, уже фантазии не институток, а автора статьи. Но вот что было им отмечено верно: «Самоуслаждение, вот то психологическое состояние читательниц, на котором построен успех Чарской» [132. С. 5]. Так совершенно справедливо обнаруживалась ориентация писательницы на развлечение читателя и отвлечение его от действительности.
Другая особенность формульных структур - это воплощение конкретных культурных тем и стереотипов в более универсальных повествовательных архетипах. Но, чтобы образцы заработали, «они должны быть воплощены в персонажах, среде действия и ситуациях, которые имеют соответствующее значение для культуры, в недрах которой созданы» [71. С. 35].
Рассматривая романы Вербицкой, мы пришли к выводу, что в них многое отсылает нас к сказке о Золушке. А к какому архетипическому образцу восходят «девичьи» повести Л. Чарской? Для ответа на этот вопрос мы попытались выявить их архисюжет. Под этим понятием мы, вслед за А.К. Жолковским и Ю.К. Щегловым, понимаем инвариантную структуру, общую, например, для одного писателя («общетолстовский архисюжет») или ту, которая является общей для некоторых его произведений [см.:69. С. 128].
Для описания архисюжета исследуемых повестей Л. Чарской мы воспользуемся методом В. Я. Проппа, применившего его для анализа волшебной сказки. Вопрос о границах применимости системы Проппа обсуждается в литературоведении уже давно. Например, Ю.М. Лотман считает, что все опыты расширительного толкования пропповской модели и применения ее к нефольклорным повествовательным жанрам дали, в общем, негативные результаты. Ведь сказка отличается простотой и устойчивостью и имеет «закрытый» характер. Если в саму сказку вторгается, например, современность («тут Иван стал в змея из нагана палить»), то структуру сюжета такое изменение не задевает. Эпизод все равно будет включаться в набор устойчивых вариантов функции «бой». Функция «победа» может выполняться в сказке синонимическими ситуациями: «антагонист побеждается в открытом бою», «побеждается при состязании», «изгоняется» и т.д. С точки зрения сказки это варианты одного сюжета [см. об этом: 81. С. 326]. В романе же, например, сказочные сюжеты не могут не преобразовываться.
По существу, Ю.М. Лотману вторит Ю.К. Щеглов, который в работе «К описанию структуры детективной новеллы» полагает, что «не следует считать перенос пропповского принципа на полноценную литературу легким и механическим делом», поскольку в литературных произведениях инвариантные мотивы не располагаются на одном уровне, не образуют одной линии, «а комбинируются между собою какими-то иными способами» [69. С.95].
Однако с ними не соглашается В.Б. Смиренский, считающий, что «такой взгляд отражает определенную недооценку объяснительной или порождающей системы Проппа. Несмотря на то, что многие, в том числе и сам Пропп, ограничивали ее применение только жанром волшебной сказки, на самом деле можно наблюдать постепенное распространение этой модели <...> Важная особенность жанра героической волшебной сказки - продуктивность сюжетной модели, выходящая за рамки фольклора» [89. С. 226].
Представив несколько мнений, мы склонны поддержать в своем исследовании, посвященном изучению формульных структур, последнего автора - тем более, что Щеглов ссылается как раз на принципиально иную, «полноценную литературу» [69. С.95]. Зато формы «канонические» (житие, женский роман, детектив и т.п.), на наш взгляд, вполне могут быть сведены к единой нарративной схеме, состоящей из ряда конструктивных элементов, так называемых функций, и поэтому использование по отношению к литературе массовой метода Проппа может оказаться не только достаточно корректным, но и продуктивным.
Естественно, с известными оговорками. Например, если у Вербицкой в качестве архетипического образца берется не вся сказка о Золушке (в «Ключах счастья» отсутствуют, скажем, мачеха-злодейка и исходящее от нее вредительство - Маню как раз все любят и все ею восхищаются), а лишь отдельные мотивы; то у Чарской в качестве архетипического образца, наоборот, использовались сюжетные ходы сразу из нескольких сказок.
Исследовательница Е. Путилова выделяет два основных типа сюжета повестей Л.Чарской: «институтский» и сюжет, в основе которого лежит путь скитаний и странствий героя [165. С. 15]. Проанализировав произведения, мы пришли к следующему выводу: «институтский» сюжет восходит к русским сказкам о мачехе и падчерице, а «приключенческий» сюжет, пользуясь терминологией А.И. Никифорова [85. С. 15], к «мужской героической волшебной сказке» и к сказкам о детях в лесу и разбойниках. Это, например, такие тексты из сборника Афанасьева, как «Разбойники» и «Мудрая девица и семь разбойников».
Интересна и то, что одна и та же героиня может фигурировать в повестях, относящихся и к первой, и ко второй группе, что у Чарской есть повести, в которых встречаются оба типа сюжета (например, повесть «Княжна Джаваха»). Получается: с точки зрения сказочной логики ее героиня - некий андрогин, совмещающий в себе и женственное, и мужественное начала. Кстати, на практике это выглядит так: героини совершают решительные поступки, но затем падают в обморок. И подобные неосознанные «раннефеминистские» установки (женщина равна мужчине, для нее возможно и полезно то же, что и для «первого пола») иногда интересно пересоздают сказочную ситуацию. Например, в «Люде Влассовской» героиня избавляет героя от насильственного супружества.
Эту часть повести можно записать в виде следующей нарративной схемы:
(Здесь и далее обозначения взяты из работы В. Я. Проппа «Морфология сказки». См.: Пропп В.Я. Морфология сказки, М., 1969. С127-132.)

Два типа сюжета, свойственные «девичьим» повестям Л. Чарской, «институтский» и «приключенческий», имеют много общего и поддаются определенному обобщению. В их основе лежит один и тот же «архисюжет». Выглядит он следующим образом. Начальная ситуация - рассказ о девочке и ее семье. Далее происходит отлучка старших в форме смерти. В результате недостачи средств для существования и получения образования или вредительства девочку хотят отослать. Ей сообщают, что дома она остаться не может. Ее отправляют в чужой мир. Далее происходит схватка с враждебным дарителем, которая завершается победой. В качестве волшебного средства часто выступает образок, медальон с портретом и образком, золотой крестик. Они помогают героине проявлять такие качества как честность, кротость, умение прощать, то есть христианские добродетели, воспитанные в дочери, как правило, матерью. Кстати, волшебное средство часто и передается самой матерью или подругой-покровительницей. В финале обычно возникает такая парная функция как состязание и победа в нем. Недостача ликвидируется, девочка обретает новую семью. Нередко этому сопутствует и такая функция, как обогащение при развязке.
«Архисюжет» девичьих повестей Чарской может быть зафиксирован в виде следующий нарративной схемы:

«Архисюжет» Л. Чарской, таким образом, синтетичен. Отдельные сюжетные линии отсылают нас к разным архетипическим образцам. Например, одна из сюжетных линий (пользуясь терминологией В.Я. Проппа - один из «ходов») в той же «Люде Влассовской» восходит к формуле «простой сказки», выведенной исследователем и включающей в себя 12 символов:

Рассмотрим его, сравнивая с фольклорным аналогом:

Двенадцатая функция О (обличение ложного героя) также характерна для обеих структур, просто у Чарской она сработает после того, как будет завершен последний ход.
Очевидно, что все 12 функций, составляющих сюжет «простой сказки» о похищении царевен змеем, несмотря на некоторые отличия, повторяются в этой сюжетной линии повести Л. Чарской.
Сравнивая сказку «Морозко» и повесть «Княжна Джаваха», мы получаем следующие нарративные схемы:


Продолжение главы дальше

Список использованной литературы

@темы: статьи, Агафонова, Н.С., Вербицкая, Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы, Чарская

---

Л.Чарская ГАЗАВАТ. Часть 1. Главы 11-14

[change-ange]

Глава 11
Пророчество Фатимы сбывается

В большой прочной сакле Старого Ахульго, исполненные смертельного страха, сидят женщины. Гассан и трое самых верных мюридов охраняют вход в нее. Патимат, старая Баху-Меседу, оба мальчика и служанки сбились в угол и с бледными лицами прислушиваются к тому, что происходит за стеною.
Слава Аллаху! Шум битвы стихает. Крики, доносящиеся сюда, становятся все слабее, тише — и воцаряется тишина.
И вдруг и горы, и бездны, и самое небо, казалось, дрогнули от могучего крика...
Вздрогнула и Патимат и трепещущими руками охватила обоих сыновей.
— Что это? — прошептали ее помертвевшие губы.
— Или ты не знаешь? — сурово отвечает бабушка Баху-Меседу.— Это победный клик гяуров. Он и в ликовании своем говорит про смерть (русское «ура» напоминает горское «ур», то есть бей, убивай). Слава Аллаху, конец битвы настал и мы можем уснуть эту ночь спокойно... Должно быть, на минарете уже взвился белый флаг! Оттого они и ликуют.
— Велик Аллах! — набожно произнесла Патимат.— Он не допустил черного Азраила тронуть нас своим холодным крылом. Ложитесь спать, дети! Битва смолкла... до утра.
Мальчики не заставили мать повторять приглашение и, свершив обычный намаз, в одну минуту растянулись на мягких циновках и сладко уснули.
Странный и дивный сон снится Джемалэддину. Снится ему, точно он не сын могучего имама правоверных, не наследник его власти, а маленький черный орленок, такой же бессильный и юный, как тот, которого замучил два месяца тому назад его брат, Кази-Магома... И живет он не в сакле сераля, а в большом гнезде, высоко-высоко, под самыми облаками. Его мать, горная орлица, всячески лелеет его, и учит летать, и добывает ему корм в окрестных горах... Ему весело и любо парить над безднами, порхать в синем эфире, купаться в молочно-белых облаках. Он так счастлив, так беспечно-весел на своих небесных вышинах... Однажды, в один ясный весенний день, когда впервые дикие азалии и розы зацвели в ущельях и зашептали чинары у подножия гор,— его мать в смертельном страхе прилетела в гнездо, откуда отправилась было за кормом.
— Смерть! Смерть! — прокричала она, указывая куда-то клювом.
Он выглянул из гнезда и ужаснулся. Прямо на них неслась черная туча... Какой-то зловещий шелест стоял в воздухе... Шелест от тысячи могучих крыльев. Вот она ближе и ближе, роковая туча... Теперь уже можно различить отдельные очертания крылатых существ, окруживших со всех сторон могучим роем их утес. Это ястребы, их злейшие враги. Вот они уже совсем близко, рядом... Еще минута... другая,— и со всех сторон зловещие птицы окружают гнездо. Его мать мечется и бьется, испуская дикие крики, угрожающе машет крыльями и вытягивает клюв, защищая своего птенца. Но все напрасно: врагов целая туча, а она только одна...
И вот они уже пробираются к гнезду... Вот двое из них бросаются на него и, подхватив на свои могучие крылья, с быстротою молнии взвиваются с ним над бездной...
Ледяной ужас сковывает члены Джемалэддина. Дикий крик вырывается из его груди, и, весь обливаясь холодным потом, он открывает испуганные глаза.
Ни гор... ни бездны... ни орлицы... ни ястребов... Солнце блещет. Ночь минула. Но что это? Их сакля наполнена народом. Тут и важнейшие наибы, и вожди, и дядя Хазбулат, и бесстрашный Кибит, и Ахверды-Магома, и мудрец Джемалэддин, воспитатель его и брата.
А впереди отец... О, как мрачно горят его глаза... как мертвенно-бледно печальное лицо! И наибы стоят, безмолвно потупясь в землю. Как сурово-угрюмы их мужественные лица!
А где же его мать?
Неужели это бьющееся у ног имама существо, эта стонущая и рыдающая без конца женщина — она, его веселая, ласковая красавица-мать? О чем она молит имама, покрывая слезами и поцелуями его ноги? О чем рыдает она?
Каким-то непонятным тяжелым предчувствием сжалось детское сердечко Джемалэддина. Он быстро вскочил на ноги и подошел к отцу.
— Благословен твой приход, повелитель,— почтительно целуя его руку, произнес он.
Что-то дрогнуло в лице имама. Точно быстрая зарница промелькнула по суровым чертам, и оно дивно осветилось печальной улыбкой.
Он ласково положил руку на бритую головку сына и еще раз улыбнулся ему. И снова сердце ребенка болезненно сжалось тем же неясным предчувствием. Он оглянулся в смятении на окружающих его старейшин, желая прочесть по глазам их, зачем явились в этот ранний час в сераль, куда никогда не входил никто, кроме ближайших родственников семьи имама. Но обычно ласковые с ним, они теперь потупляют глаза, точно умышленно избегая его пытливого взора...
Но вот раздался знакомый Джемалэддину голос отца:
— Хаджи-Али, исполни указанное!
В ту же минуту любимый мирза и ближайший приспешник имама выдвинулся вперед толпы и, положив руку на плечо Джемалэддина, сказал:
— Сын мой, пойдем со мною.
Джемалэддин недоумевающе поднял голову: он не смел спрашивать, зачем и куда зовут его, не смел не повиноваться. Покорность старшим — отличительная черта кавказских мальчиков. Им прививают ее с детства: она как бы с молоком матерей всасывается в них.
Но только сердечко мальчика забилось шибко, и большие, испуганные глаза растерянно взглянули на мать.
Как разъяренная тигрица, метнулась Патимат к сыну, выхватила его из рук Хаджи-Али и, прижав к груди, глухо, исступленно зарыдала:
— Радость дней моих! Услада моего сердца! Ясный свет взора моего! Ты ласковый голубь нашей сакли! Ты солнечный луч всего аула! Ты яркий алмаз души моей! — стонала она, покрывая лицо, руки и грудь мальчика градом бессчетных поцелуев.
И снова рыдала, ломая пальцы и исступленно колотясь головой об пол сакли...
Старейшины и наибы сурово хмурились... Много горя и ужасов приходилось им видеть за их бранную жизнь; они закалили себя, видя страшные зрелища смерти, но сердца их дрогнули невольно при виде этого неизъяснимого горя.
Джемалэддин еще раз обвел глазами круг присутствующих, взглянул на отца— и вдруг разом понял все: его ждет участь его двоюродного брата: его хотят отдать в заложники русским.
С громким криком упал он в объятия матери, слезы брызнули из его глаз, и он залепетал, задыхаясь от подступивших ему к горлу рыданий:
— Ласточка любимая! Радость моей жизни золотая! Не уйду!.. Ласточка... радость... Останусь с тобою! Слезинка моя! Звездочка моя восточная! Солнышко-радость! Горлинка ласковая! Сердце мое!
Целый поток самых нежных, самых ласковых названий, которыми так богат лучезарный восток, вылился на убитую горем несчастную жену имама.
Всегда отважный, смелый, мужественный мальчик забыл в эту минуту, что он будущий джигит, мужчина, забыл о присутствии повелителя и старейшин. Стыд и гордость куда-то пропали. Джигит и мужчина исчезли бесследно... На их месте был простой, бедный, несчастный ребенок, насильно отрываемый от любимого существа.
Он горько плакал и все теснее и теснее прижимался к матери, гладя ее залитые слезами щеки своими смуглыми ручонками, и, покрывая их поцелуями, твердил все одно:
— Солнышко!.. Радость!.. Ласточка любимая!.. Слезинка моя!..
Не под силу была эта сцена для присутствующих. Шамиль, у которого в глазах уже сверкали слезы, сурово нахмурился, чтобы не обнаружить их перед старейшинами, и сказал:
— Аллах наградил женщин длинными волосами, коротким умом и большим сердцем. Они не знают меры в любви... Патимат, опомнись! Да просветит Аллах твой разум. Ты не теряешь Джемалэддина; он твой. Он останется жив, но я должен послать его в залог мира белому падишаху (государю)… Так требуют они, наши победители...
Новый дикий крик вырвался в эту минуту из груди Патимат.
Хаджи-Али успел уже приблизиться к ней и, осторожно вынув из ее объятий мальчика, взял его на руки и понес.
Плачущий навзрыд Джемалэддин с жалобными криками протягивал к ней ручонки:
— Солнышко! Радость, слезинка очей моих! — лепетал он, задыхаясь.— Держи меня! Не отпускай меня!
Его маленькое, жалкое теперь личико, все залитое слезами, обращалось к матери. Черные, тоскующие глаза, напоминающие глаза насмерть раненной лани, жадно впивались в ее лицо, ища и ловя ее взор.
Смертельная тоска сдавила ему грудь. Ему казалось, что это уже смерть для них обоих и что он никогда, никогда не увидит ее...
Шамиль быстро подошел к сыну, обнял его, положил благословляющую руку на его голову и, прочитав над ним краткую молитву, впился долгим взором в милое личико, как бы желая раз навсегда запечатлеть в своей памяти его детские черты.
Потом он махнул рукою, и Хаджи-Али поспешно вынес из сакли Джемалэддина.
В ту же минуту дикий, нечеловеческий вопль раздался за ними, и обезумевшая от горя Патимат с глухим стоном упала без чувств на руки подоспевшей Баху-Меседу.

Глава 12
У врагов

— Однако он не очень-то стесняется с нами, Шамиль, заставляя нас порядочно печься на солнце, прежде чем удостоит выслать своего зверенка!..
И, говоря это, плотный, крепко сложенный генерал утер платком обильно струившиеся по лицу капли пота.
Это был генерал-майор Пулло, герой вчерашнего штурма. Он первый проник в сердце каменной твердыни и, после двенадцатичасовой отчаянной битвы, овладел ею со своими богатырями.
Он же не далее как два часа тому назад имел свидание с самим Шамилем, происходившее на утесе Ахульго, в виду расположения наших войск. Он же продиктовал условия мира неукротимому вождю-имаму, причем первым условием поставил выдачу его старшего сына аманатом, то есть заложником.
Русских войск недостаточно, чтобы взять в плен всех горцев и их вождя Шамиля. Притом, если взять в плен Шамиля, свирепые горцы, которые считают имама святым, пожалуй, привлекут на свою сторону новые полчища и объявят новый, еще более страшный газават, и война протянется надолго. Лучше взять с Шамиля клятву, что ни он, ни подчиненные ему горцы больше воевать с русскими не будут. Шамиль согласился дать такую клятву. Но разве можно верить его словам? Ведь уже раз он не сдержал этой же клятвы, рискуя даже жизнью своих близких, отданных в заложники. Но в этот раз он, Шамиль, должен дать в виде заложника самого дорогого ему, старшего сына. Это условие поставлено первым — и Шамиль не пробует даже возражать: он знает, что русские не уступят, а сам он не уверен теперь больше в победе над ними. И вот теперь герой-генерал ждет со своими адъютантами и несколькими офицерами появления маленького заложника.
Солнце жарит вовсю. Ни одной чинары, ни одного каштана поблизости... А уйти с проклятой площадки нельзя. В виду всего русского лагеря должен свершиться прием аманата. Сам командующий отрядом смотрит в подзорную трубу на них снизу. А жара все усиливается и делается нестерпимее с каждым часов...
Генерал тревожно вглядывается на вершину и начинает волноваться... Но как раз в ту минуту, когда он менее всего ожидал этого, на вершине показались несколько всадников, которые быстро стали спускаться по направлению площадки. Пулло нервно схватил трубу и направил ее на конный отряд чеченцев. Так и есть... Это они. На одном из коней сидит маленький мальчик... Это видно уже и простым глазом.
Но... и успокоившийся было немного генерал заволновался снова.
Что, если надул Шамиль и вместо своего сына прислал простого горского ребенка? Но нет! Не может этого быть. Он клялся на коране... А такая клятва считается важнее смерти у мусульман.
Вот ближе и ближе всадники... Вот они не дальше пяти саженей. Вот приехали. Переводчик спешивается первым и, почтительно приложив по восточному обычаю руку ко лбу, устам и сердцу, говорит:
— Великий имам — наш повелитель — шлет селям (привет) русскому бимбашу (большому начальнику)... Славный Шамуиль-Эффенди, Амируль-Муминина (повелитель правоверных) приветствует тебя, сардар, и сдает на милость белого падишаха своего первенца-сына Джемалэддин-бека... Да охранит его милость Аллаха, и да продлятся его годы на радость нам!
Кончил переводчик и отошел в сторону.
Спешился второй всадник в красной чалме с огненно-рыжей бородою. За ним что-то легкое, проворное, маленькое и прекрасное спрыгнуло с седла и бесстрашно приблизилось к русскому генералу.
Невольный возглас восторга вырвался из груди русского вождя и окружающих его подчиненных:
— Что за прелесть! И правда прелесть.
Стройный, гибкий, черноглазый красавец-мальчик стоит перед ними. Лицо его бледно, но спокойно. Гордо и бесстрашно смотрят смелые, горящие глаза. На прекрасном нежном личике печать величия. Так может смотреть только ребенок властителя; простой горский ребенок не взглянет так. Эта врожденно-царственная осанка, эта смелая уверенность таит в себе что-то великолепное и вместе трогательное. Нет сомнения, это не жалкий самозванец, а настоящий сын имама-вождя.
Сомнения рассеялись, и русский генерал облегченно вздохнул.
— Кто ты? — обратился он к мальчику через переводчика.
Тот гордо выпрямился, глаза его блеснули ярче.
— Я Джемалэддин, сын имама! — произнес он с достоинством.
Твердо и смело прозвучал детский голосок. Ни малейшей дрожи нельзя уловить в нем. Это уже не прежний, горько рыдающий на груди матери Джамалэддин-ребенок. Это точно взрослый джигит, безропотно подчиняющийся своей неумолимой судьбе...
Слезы и отчаяние остались там, в сакле, на вершине Ахульго. Здесь, перед лицом гяуров, он не выкажет смятения и горя, терзающего ему сердце. Нет, нет, он не даст торжествовать и радоваться врагу! А между тем как тяжело сдерживать подступающие к груди рыдания... Особенно теперь, когда Хаджи-Али, переводчик и другие джигиты прощаются с ним, чтобы умчаться назад на гору, в родной аул.
— Передай матери, чтобы она не горевала. Скажи ей, что ее птенцу будет здесь хорошо,— шепнул он на ухо Хаджи-Али, когда тот в последнем приветствии поцеловал детскую ручонку сына своего имама,— и еще скажи,— торопливо добавил так же тихо Джемалэддин,— что, пока кровь течет в моих жилах, я буду вечно помнить ее!
Старик только мотнул головою. Его самого душили слезы. Потом он подал знак остальным; всадники вскочили на коней и в один миг скрылись за утесом.
Последняя связь с родным аулом с этой минуты прервалась у маленького аманата.
Он долго смотрел в горы, покусывая губы и через силу удерживая стон, готовый вырваться из его груди.
Офицеры с участием смотрели на чудесного ребенка, так мужественно боровшегося со своим горем.
Один из них порылся в кармане и, вынув кусок сахару, подал его мальчику. Джемалэддин машинально принял его и бессознательно зажал в детской ручонке. По лицу его прошла заметная судорога. Он, не отрываясь, глядел в ту сторону, где исчез чеченский отряд.
Его окружили офицеры. Десятки чужих глаз устремились на него с участием и любопытством. Плотный генерал разглядывал его как невиданного зверька. Невыразимая тоска сжала сердце ребенка. Его нестерпимо потянуло домой, в аул, в горы... Быстрым движением он надвинул на самые глаза папаху, чтобы русские не заметили слезинок, блеснувших в глубине его черных глаз.
И вот в ту самую минуту, когда его сердце разрывалось под напором охватившей его тоски, чей-то тихий голос произнес вблизи его по-чеченски:
— Бедный мальчик! Как ты страдаешь!
Он быстро вздрогнул, поднял глаза. Перед ним было Доброе, ласковое, загорелое лицо... Голубые глаза, наполненные слезами, впивались в него участливым взором. Ободряющей улыбкой улыбались полные, добродушные губы.
Борис Владимирович Зарубин с бесконечной жалостью глядел на маленького пленника.
Странно подействовала эта ласка, этот голос на бедняжку Джемалэддина...
Чем-то близким, родным повеяло на него от синих ласковых глаз доброго офицера.
Он глубоко заглянул в эти глаза неизъяснимо печальным взором насмерть затравленного зайчика и, повинуясь охватившему его влечению, упал на его грудь с тихим жалобным плачем:
— О добрый саиб!.. Там вверху моя мать!

Глава 13
Неожиданный спаситель. Голос сердца и голос крови

— Ей-Богу же, он похож на нашего Мишу, Потапыч,— говорил Зарубин своему неизменному другу-денщику, следя глазами за играющим на уступе скалы Джемалэдд ином.
— Ну и выдумаете же, ваше благородие,— ворчливо отозвался, по своему обыкновению, тот,— гололобый, как есть гололобый. Ишь что сказали... Наш Мишенька-то словно сахар беленький, пухлый, как булочка, и глазки что твои васильки, а этот, прости Господи, сущий дьяволенок: также и сух, и черен. У нас на селе, в притворе храма, черт был, прости Господи, вырисован для острастки, так, верите ли, сущий Джемалка этот: на одно лицо... А вы вдруг: с Мишенькой один будто облик... Да у этого-то чуть что глаза разгорятся, как у чекалки: того и гляди, кинжалом тебя пырнет... Вы, ваше благородие, того... остерегайтесь его... Долго ли до греха. Ведь чей сын-то — Шумилкин,— вы это в расчет возьмите!
— Полно, Потапыч, вздор болтаешь!.. Он мне предан, как собака! По глазам видно. Да и сердечко у него благородное. И за что ты не взлюбил Джемалэддина? Что он сделал тебе?
— А то сделал, что татарва он некрещеный и нашему отечеству враг. Смутягин сын и сам смутяга. Говорю вам, ваше благородие, не доверяйтесь вы ему! — упрямо настаивал тот.
Этот разговор происходил между капитаном Зарубиным и его слугою по пути к Тифлису, куда, по приказанию генерала Граббе, Борис Владимирович должен был доставить маленького пленника, чтобы оттуда уже отправить его в Петербург, к государю.
Зная доброе сердце офицера и его умение говорить по-чеченски, а еще больше умение ласково обращаться с детьми, генерал Граббе, из жалости к маленькому пленнику, вручил его попечению Зарубина.
Только трое суток как Зарубину вверили мальчика, а он успел полюбить его. Сам оторванный от семьи и любимца сына, Борис Владимирович своим нежным сердцем жаждал привязанности, и не мудрено, что душа его разом открылась навстречу душе маленького пленника.
Впрочем, не только он, но и все окружающие чувствовали невольную симпатию к юному заложнику, с такой стойкой и трогательной гордостью переносившему свое горе.
Все, кроме одного Потапыча, который никак не мог простить маленькому татарину его происхождения и иначе как «гололобым» и «Шумилкиным отродьем» не называл его, втайне досадуя на своего барина за расточаемые им ласки басурману.
Сейчас, во время остановки у подножия одной из горных стремнин, сделанной с целью дать передохнуть сопутствующему их конвою казаков, Борис Владимирович вышел из коляски и выпустил своего юного спутника поиграть и порезвиться на воле.
Но мальчик был далек мыслью от игр. Уставившись печальным взором в ту сторону, где, по его мнению, находилась вершина Ахульго, он тихо запел что-то заунывным голосом, вертя в руках машинально сорванный горный цветок.
— О чем ты поешь, мальчик? — неслышно приблизившись к маленькому заложнику, спросил его Зарубин.
Легким румянцем окрасились бледные щеки Джемалэддина. Он весь встрепенулся и тихо произнес:
— Это наша песня, саиб. Хорошая песня...
— В ней говорится о родине, не правда ли, Джемал?
— Нет... да... нет! — Мальчик смутился окончательно. Глаза его вспыхнули ярче.
— Спой мне эту песню, Джемал! — попросил Зарубин, присаживаясь рядом с ним над откосом бездны.
Маленький горец молча кивнул головою. Потом он тихо, чуть слышно начал:

У моей матери черные зильфляры,
У моей матери — звезды-глаза;
Когда она улыбается — улыбается солнце,
Когда она хмурится — спускается ночь...
У моей матери голос, как у буль-буля (соловья),
Слаще сааза звучит ее песнь.
Я люблю дремать под эти звуки,—
Мне сладкие грезы навевают они...

Внезапно оборвалась песнь... Дрогнул голосок Джемалэддина. Тяжелый вздох вырвался из его груди.
— Ты грустишь по своей матери, Джемал? — ласково спросил его Зарубин.— Но, мой мальчик, придет время и ты снова увидишь ее! — И он нежно погладил голову ребенка.
Что-то до боли печальное мелькнуло в прекрасных глазах Джемалэддина.
— О, я отдал бы сорок лет жизни, саиб, чтобы остальные десять прожить с нею вместе! — горячо вырвалось из груди несчастного мальчика. Потом, помолчав немного, он добавил упавшим голосом: — Ах, я чувствую, что никогда уже не увижу ее больше, саиб!
— Не думай так, дитя! — утешал его Зарубин.— Ты не пленник, а заложник только. Пройдет время, наш государь увидит, что отец твой смирился, и вернет тебя « твоей матери...
— О, ты добр, как ангел, саиб, но не утешай меня этим... Я знаю: великий имам никогда не склонится перед знаменем белого падишаха, и мне не суждено видеть свободы, как слепому кроту никогда не суждено увидеть солнечного луча. Моя свобода далеко...
И он вздохнул еще печальнее, еще тяжелее прежнего.
Если бы взор Джемалэддина не был так затуманен слезами, мальчик мог бы заметить два горящих черных глаза, без устали следившие за ним из-за куста.
Эти два черных глаза принадлежали Гассану-беку-Джанаида.
С той минуты, как русский саиб, окруженный конвоем, повез сына имама по горам к Тифлису, Гассан, словно кошка, крался за ними со своим верным, испытанным другом-конем. Никто не приказывал ему делать это. Когда он увидел там, в сакле Ахульго, потемневшее от горя лицо Шамиля, прощающегося с сыном, Гассан сказал сам себе:
«Великий имам должен быть ясен, как солнце! Никакое горе не должно омрачать его. Я выкраду у русских Джемалэддина и верну его повелителю».
И, весь пылая бесконечною любовью к своему вождю, молодой мюрид в тот же час приготовился к своей опасной задаче и ни на минуту не выпускал из виду русский лагерь. Увидав сборы к отъезду русского саиба вместе с маленьким аманатом, Гассан быстро оседлал коня и погнался вслед за ними, крадясь стороною за утесами и деревьями, не теряя ни на одну секунду из глаз коляску путников, окруженных сильным казачьим конвоем.
Его замысел был труден и опасен и грозил смертью. Он знал, что, если заметят и поймают его казаки, они вздернут его, как злоумышленника и шпиона, на первом же суку чинары. Но страх позорной смерти не мог удержать Гассана. Он твердо решил вырвать ребенка из рук гяуров или умереть из любви и фанатической преданности к своему имаму.

* * *
Ночь окутала своим флером потемневшие горы... Дорога над бездной, под ее непроницаемым покровом стала опасной для маленького отряда. Того и гляди, могли поскользнуться кони, упасть в пропасть, увлекая за собой людей. Зарубин приказал распрячь лошадей и отвезти коляску под выступ утеса. Казаки-конвойцы стреножили коней и пустили их на траву. Потом быстро разбили палатку для капитана и его спутника и, разведя костер, стали варить себе ужин. Потапыч успел сбегать к ручью, поставить прихваченный в дорогу самовар для своего капитана. Напоив чаем своего маленького друга, Борис Владимирович приказал ему ложиться спать пораньше.
Джемалэддин послушно разостлал свой бешмет, заменявший ему намазник под пологом палатки и, свершив неизбежный яссы-намаз, улегся на наскоро приготовленную постель из мха и травы, прикрытую казацкой буркой. Вскоре сам Зарубин, Потапыч и казаки последовали его примеру. Первые двое легли под пологом палатки, последние — под потемневшим до непроницаемости пологом неба, расставив предварительно двух часовых неподалеку от ставки. Вскоре их дружный храп достиг ушей Джемалэддина. Но сам он был далек от сна.
Эта душная августовская ночь так и веяла на мальчика пряным ароматом ночных цветов, залетающим к нему вместе со свежим дыханием горного ветерка. Но горный ветерок не приносил с собою желанной свежести. Его лицо пылало... дыхание спиралось в груди.
«Завтра,— мечтал он тоскливо,— они с саибом будут уже в Тифлисе, а еще через день его, Джемалэддина, отправят к белому падишаху, в большой северный город, где суждено ему прожить целую жизнь». Острое ощущение горя сжало сердце мальчика... «О, если бы Аллах свершил чудо и вернул его на крыльях своего ангела в родные горы к его «ласточке», тоскующей по нем!..»
При одном воображении о возможности такого счастья он вздрогнул весь и светло и блаженно улыбнулся... А пылкое воображение востока уже рисовало ему одну за другой картины соблазнительной свободы. Он так увлекся своими мечтами, что стал грезить наяву: вот чудится ему взмах крыльев посланного за ним ангела Джабраила, непременно Джабраила, а не иного, потому что ему молится мать... Ему уже слышится веяние ангельских крыльев... Вот он ближе... посланник всемогущего Аллаха... Вот уже у самого входа в шатер. Во мраке ночи блеснули его яркие очи... Или это восточная звезда сверкает с вышины?.. Легкое забытье овладело мальчиком...
О, какое это сладкое и вместе с тем мучительное забытье! Оно ему — пленнику — говорит о свободе. Он закрывает глаза и погружается в какую-то теплую ароматичную волну... Но что это? Шорох ангельских крыльев уже вполне ясно чудится снова.
Чуткий слух ребенка, выросшего в горах и привыкшего улавливать малейшие звуки природы, не может обмануть его. Это не сон, не греза, а действительность.. Живая действительность... Да!..
Он широко раскрывает глаза и замирает от неожиданности. Прямо ко входу палатки мимо задремавших караульных, чуть шевелясь в траве и извиваясь подобно змее, ползет человеческая фигура... В зубах у ползущего кинжал, на спине перекинута винтовка. Лицо его, чуть приподнятое от земли, слабо-слабо освещено умирающим отблеском потухающего костра... Оно хорошо знакомо, это лицо, Джемалэддину...
Это мюрид Гассан-бек-Джанаида!
Он узнал его.
«Но зачем он здесь?» — изумленно спрашивает себя ребенок.
И вдруг быстрая догадка пронизывает его мозг. Аллах Великий! Не за ним ли пришел он, за Джемалэддином! Не спасти ли его он хочет?.. И при одной мысли об этом безумная радость охватывает мальчика. Недаром, стало быть, Аллах навеял ему его грезы. Он, Великий, не захотел продлить горя своего маленького слуги и посылает ему желанную свободу!
Мальчик издали протянул руку своему нежданному избавителю и чуть дыша, весь замирая от восторга и страха, ждал его приближения.
Ему было чего бояться... Сделай хоть одно неверное движение Гассан, звякни он винтовкой или кинжалом, и пуля часового уложит его на месте...
Но, слава Аллаху, он ловок, как кошка, и тих, как мертвец. Он ползет, как змея, невидимо и неслышно. Минута... и он уже подле Джемалэддина у ног его.
— Господин,— шепчет он тихо, едва внятно,— ты свободен и с зарею увидишь свою мать! Дай только справиться с этим...
И он вдвое осторожнее и неслышнее продолжает свой путь к тому месту, где спит далеко не помышляющий об опасности Зарубин...
Джемалэддин, весь охваченный трепетом, едва соображает действительность. И правда, не на сон ли похоже все это? Он, уже отчаявшийся видеть свободу и «ласточку», увидит их снова, опять... И отца увидит, отца, которого он уважает и боится и которого даже не смеет открыто любить!.. Могучий аллах бывает и милосердным к ним, маленьким людям!
«Завтра на заре ты увидишь свою мать!» Так сказал Гассан.
О! У него сердце разорвется от счастья при одной мысли об этом! Он крепко прижал обе ручонки к груди и затаив дыхание следит за своим избавителем.
Что нужно, однако, еще Гассану? К чему он медлит? Пусть берет его и мчит скорее домой. Что ему понадобилось еще у ложа саиба? Зачем нащупывает рукою кинжал? «Аллах Великий! Не убить ли он его хочет?» — вихрем пронеслось в отуманенной счастьем головке ребенка.
И вдруг, в один миг, все стало для него ясно как день.
Черная туча накрыла с головой Джемалэддина. Куда исчезло то короткое счастье, которое он испытал за один лишь миг до того?.. Теперь он понял все. Гассан, прежде чем выкрасть его, Джемала, должен убить саиба, чтобы обеспечить бегство на случай тревоги. Ведь казаки, лишенные своего начальника, придут в смятение и не погонятся без команды за ними!
Убить саиба!..
Друга-саиба, который сумел, насколько мог, скрасить первые дни его — Джемаловой неволи, доброго саиба, который лаской и заботами старался развлекать его!.. Саиба, который рассказывал ему, Джемалэддину, о своем маленьком сыне с таким мудреным именем, какого он еще не слыхал! Он, этот сердечный, добрый урус, должен умереть и этим возвратить свободу Джемалу!.. Только перешагнув через его труп, Джемал будет в состоянии увидеть мать... брата... отца... Ахульго!
О!
Он привстал на бурке и безумным от ужаса взглядом следил за всеми движениями Гассана.
Вот молодой мюрид уже подле того места, где лежит Зарубин... вот он наклоняется над спящим офицером... вот осторожно вынимает изо рта кинжал...
Разнородные ощущения волнуют грудь Джемалэддина... Он почти задыхается от двух противоположных чувств, сдавивших ему грудь... Его тянет, невыносимо тянет к матери, в аул, на волю, и в то же время ему нестерпимо увидеть мертвым его нового ласкового друга...
Он стоит, не смея дохнуть... Глаза его горят во мгле... Зубы стучат и щелкают, как у голодной чекалки... Вот, вот сейчас будет уже поздно... Если он сию минуту не разбудит спящего— кинжал Гассана прорвет ему грудь. Вот рука его уже нащупывает сердце Зарубина... Вот он взмахнул кинжалом... Раз...
— Проснись, саиб! Здесь смерть! — словно чужим, не детским голосом вне себя вскрикивает Джемалэддин, со всех ног кидаясь к спящему.
— Проклятие! — в ту же минуту глухо срывается с уст Гассана. И он с быстротою молнии кидается из палатки...
В ту же минуту гремит выстрел, пущенный из казачьей винтовки наудачу в темноту ночи... и где-то совсем близко слышится топот коня...
Бравый казак-кубанец с раздутой головней вбегает в палатку.
Разбуженный криком Зарубин открывает глаза. Подле него, скорчившись, сидит крошечная фигурка... Чье-то тихое всхлипывание нарушает тишину ночи.
— Джемал, ты?
— О, слава Аллаху, ты жив, господин! — вскрикивает радостно мальчик и, облитый слезами, падает ему на грудь.
— Что такое? Кто кричал? Чьи это выстрелы?
Джемал трепещущим, вздрагивающим голосом рассказывает что-то. Но из прерывающегося лепета ребенка трудно понять что-либо... Между рыданием слышится только: «мюрид... смерть... саиб... мать... свобода!..»
Но Зарубину не надо большего. Он понял, скорее сердцем, нежели мыслью, понял... Понял, что благородный мальчик спас ему жизнь ценою своего собственного счастья.
И не он один понял это: понял и Потапыч, поняли казаки, теперь разом наполнившие палатку.
Глаза старого денщика ласково блеснули во тьме Точно повинуясь непреодолимому порыву, он подошел к мальчику, положил ему на голову свою закорузлую, жесткую руку и, сморгнув непрошеную слезу, сказал своим дрожащим от волнения голосом:
— Ты... того... я виноват перед тобою, брат... Я думал, что ты, как папенька, значит, смутяга, а ты того... значит, при всем своем благородстве!.. Молодца! Я, брат, тебя не понимал покедова... Ты уж прости меня, старого дурня, за это!.. И кунаками, слышь, тоже таперича мы с тобой будем, на всю, слышь, жизнь таперича кунаки...
Джемалэддин ничего не понял из всего того, что говорил ему по-русски Потапыч.
Но если бы он и понимал по-русски, бедный мальчик, то все равно не разобрал бы ни слова из сказанного...
Он тихо и горько плакал в эту минуту на груди своего друга-саиба— и по утраченному счастью, и по утерянной навеки свободе…

Глава 14
Прыжок шайтана

Недолго красовался белый флаг на башне Нового Ахульго. Потеряв сына и сестру, видя перед собою едва живую от печали Патимат, Шамиль стал подумывать о возмездии победителям. Но прежде он попытался устроить дело миром и послал генералу Граббе уполномоченного с письмом, в котором просил вернуть ему сына или поселить его в Чиркве под наблюдением старого алима Джемалэддина, его воспитателя. Генерал Граббе отказал ему в этом. Безумный гнев охватил душу имама, когда он узнал об отказе. Новым приступом бешеной ненависти к гяурам закипела его душа. Сорвав с минарета белый флаг, он объявил новый газават и приготовился к набегам на русских. Но русские войска не дремали: генерал Лобинцев, по приказанию командующего отрядом, двинул первый батальон кабардинцев на бастионы вновь успевшего укрепиться и охраняемого Ахверды-Магомой замка. Опять закипела саперная работа, закладывались и подводились мины, заваливали русла ручьев фашинами, и скоро ближайшие сакли рушились под влиянием русских ядр и мин.
На рассвете Шамиль с семьею и своими приближенными перебрались в Старый Ахульго. В это время генерал Граббе двинул кабардинцев и апшеронцев на покинутый имамом аул. Их встретили на шашки мюриды. Отчаянный бой длился до ночи. Даже женщины — жены и дети мюридов — кидались целыми массами на ряды штурмующих и бились не хуже мужчин. Но к вечеру защитники ослабели, обратились в бегство, и русские взошли в аул.
Тогда генерал Граббе предпринял осаду Старого замка, двинув к нему свои неутомимые дружины. Едва горцы успели перебраться сюда, как в Старый замок ворвался третий Апшеронский батальон под командой майора Тарасевича и кинулся на утес, где сам имам лично заведовал защитой.
Один за другим по узкой тропинке пробирались молодцы-апшеронцы, впереди которых шел их бесстрашный командир.
Во главе колонны поднялся такой же отчаянный храбрец штабс-капитан Шульц, несмотря на тяжелую рану не покидавший строя.
Шамиль, засевший в укреплении, встретил русских целою тучей свинца. Но апшеронцы, воодушевленные своими вождями, бесстрашно кинулись на приступ.
К вечеру на обоих Ахульго — Старом и Новом — развевались русские знамена...

* * *
Белее своей белой чадры скачет на быстром коне красавица Патимат о бок с самим имамом. С ними несколько человек самых верных мюридов, пожелавших разделить судьбу своего вождя... Старая Баху-Меседу сидит на крупе коня Хаджи-Али и, извергая проклятия, грозит в сторону Ахульго, где уже развевается на башне русский флаг. Рядом с ними один из мюридов мчит на своем седле рыдающего от страха Кази-Магому. Как он бледен, бедный мальчик! Как бледны все они, и Кибит, и Ахверды-Магома, и все славнейшие из наибов... И повелитель не менее всех их бледен сам. Лицо Шамиля угрюмо и печально... Там, позади его, враги торжествуют победу, а он должен бежать от них как затравленный заяц. И его бедный ребенок остался у них в руках, и его несчастная мать, быть может, не увидит его больше... Что она должна чувствовать теперь?.. Шамиль старается не смотреть в глубоко запавшие от бессонницы и слез глаза Патимат. Ее горе травит ему сердце. Оно обезоруживает его. А ему еще надо много энергии и сил в будущем! Надо спасти женщин и сына, последнего, оставшегося у него!.. Он смотрит на Кази-Магому, с зажмуренными глазами в страхе припавшего к шее лошади, и горькая усмешка кривит губы имама. О, дорого бы он дал, Шамиль, чтобы его смелый, отважный старший сынишка скакал на месте этого маленького труса!.. Но русские знали, где чувствительнее нанести ему рану, и оторвали Джемала, а не Кази-Магому от груди отца...
О ненавистные, презренные урусы! Они поплатятся ему за это! Аллах поможет ему отомстить им!
Легкий крик жены сразу прерывает скорбные мысли Шамиля. Патимат, едва живая, чуть держится в седле.
— Смотри, смотри, повелитель! — шепчут беззвучно ее помертвевшие губы.
Он бросает быстрый взгляд по указанному направлению, и вдруг вся кровь холодеет в его жилах.
Прямо наперерез им несутся казаки... Целый отряд казаков, очевидно посланных в погоню... Он ясно слышит то дикое гиканье, каким они погоняют коней...
О, не даром они бросились по пятам за ним, точно хищные волки за горным оленем. Он, имам, знает, что его жизнь оценена на вес золота... Его поручено доставить живым и невредимым вз русский лагерь, к сардару...
Но что будет тогда с нею, Патимат? Что будет со старой матерью и сыном? Их возьмут в рабство ненавистные урусы и заставят работать на своих жен, как последних рабынь-служанок... Она зачахнет в неволе, бедная голубка Патимат... Она — жена имама, предназначенная к лучшей доле,— и вдруг невольница урусов! И старуха-мать тоже... Каково ей покажется провести последок дней ее жизни в плену, в неволе?.. О великий Аллах! Он не допустит этого!..
— Мой верный Хаджи-Али,— говорит Шамиль чуть слышно, обращаясь к своему неизменному другу,— постарайся с женщинами промчаться к мосту… Когда волки травят джайрона, они не обращают внимания на стадо зайцев, попадающихся им по пути... Окружите женщин и гоните, во имя Аллаха, ваших коней, а я...
— Что ты хочешь делать, повелитель? — в страхе восклицает тот.
Но Шамиль вместо ответа молча поворачивает коня и, взмахнув нагайкой, несется во весь опор в противоположную от своих сторону.
Казаки, заметив издали быстрый маневр белого всадника, в свою очередь пришпорили лошадей и устремились за ним в погоню.
Этого только и добивался имам. Ему надо было отвлечь их внимание от женщин и сына, и ради них он жертвовал собой.
Теперь он несется как безумный на своем белом коне в белой чохе с зеленой чалмою, обвивающей сбившуюся набок папаху, поминутно снабжая ударами нагайки своего быстрого скакуна. Тот мчится как вихрь, точно чувствуя, что от быстроты бега зависит спасение всадника. Но и лошади казаков в скорости не уступают ему. Они несутся с быстротою стрелы, пущенной из лука... Расстояние между ними и конем имама делается все меньше и меньше с каждой минутой. Еще немного, и Шамиль уже слышит бряцание стремян и громкий говор своих преследователей. Вот они ближе, ближе... Он чувствует совсем уже близко за собою горячее дыхание их коней... Быстро оглядывается он в сторону... Слава Аллаху! Его верные мюриды промчали через мост порученную им семью своего владыки... Они вне опасности теперь и свободно углубляются в горы. Его хитрость удалась вполне: русские преследуют только его, имама. Теперь все зависит от одного Аллаха. О, ему еще нельзя умирать, Шамилю, когда дело газавата не охватило всего Дагестана. Темный Азраил, помедли! Ангел смерти, удержи твой меч!
А погоня уже настигает... Погоня за его плечами... Ему что-то кричат проклятые гяуры на своем языке... что именно — этого он, конечно, не может понять, да и не желает... С быстротою молнии влетает он на крутой утес, высоко склонившийся над пропастью. Громко фыркая, останавливается на самом краю бездны его конь...
С диким гиканьем в один миг окружают его казаки.
Далеко в горы проносится их победный клик...
Шамиль в их руках... Шамиль взят... Взят живым!..
И вдруг... Новый взмах чеченской нагайки, и с громким криком «Астафюр-Алла!» настигнутый Шамиль бросается в бездну, прямо в бурно пенящиеся на дне ее воды Койсу. (Продолжение следует...)

@темы: текст, творчество, "Газават", Чарская

---

Л.Чарская ГАЗАВАТ. Часть1. Главы 7-10

[change-ange]

Глава 7
Гарай! Гарай (Тревога)!

Плачет джианури (род трехструнной гитары)... рыдает сааз (музыкальный инструмент горцев)... Красавица Патимат разбросала по плечам свои черные кудри и тихо напевает родные гимринские песни, быстро перебирая струны мелодичного джианури. Ей вторит одна из служанок на звучном, как песня соловья, саазе. Повелитель и муж Патимат, Шамиль, ушел на совещание и вернется домой лишь с зарею. А то бы не сдобровать им... Песни, музыка и пляска строжайше запрещены в имамском дворце вообще, а в дни газавата особенно.
Но что ей газават, когда она молода и жаждет радости и счастья. Пускай целые дни от зари до зари слышатся залпы пушечных выстрелов. Тщетно ведь обстреливают русские Сурхаеву башню и другие. Патимат знает, как прочно выложены камнем Ахульгские твердыни, как смелы и храбры мюриды, засевшие в них!.. Не взять русским ни Сурхаевой башни, ни Ахульго, и она может спать спокойно, как под крылом ангела Джабраила (архангел Гавриил, особенно почитаемый горцами). Зачем же тревожиться ей и грустить, как Фатима, которая день и ночь плачет о своем Гамзате. Слава Аллаху, с нею ее мальчики, и Кази-Магома, и алый цвет ее сердца— красавчик Джемалэддин. Вон сидит она, Фатима, в углу со своей грудной Гюльмой, и глаза ее горят, как у волчицы... У нее всегда так горят глаза, когда она смотрит на Джемалэддина. Можно думать, что она завидует доле ее, Патимат... Не желает ли она ему участи Гамзата? Нет, нет, у каждого своя судьба, предназначенная Аллахом!
Но вот замолкла песня... С унылым звоном падает джианури на мягкие ковры сераля. Следом за ним умолкает и звенящий сааз... Служанка вносит целое блюдо сладкой алвы (кукурузных пряников). Другая зажигает чирахи (нефтяные фитили, которые горят в плошках, наполненных бараньим салом) в глиняных плошках... За ними бегут Джемалэддин и Кази-Магома. Они уже отведали вкусного лакомства, потому что губы их стали слаще меда и они поминутно обтирают липкие пальцы о полы бешметов.
— Аллаверди (На здоровье)! — говорит им мать и улыбается обоим сразу, но глаза ее, помимо воли, останавливаются с большею лаской и нежностью на лице старшего сына, уплетающего за обе щеки сладкую, тающую во рту алву.
— Сегодня урусы два раза кидались на штурм,— говорит он, усиленно работая зубами.— Да что толку? Отбили их наши. Слышишь, снова палят они!
Действительно, новый залп пушек громовым ударом пронесся по горам и замер где-то вдали, несколько раз повторенный эхом. Точно горный шайтан обменялся приветствиями с черными джинами бездн и ущелий.
— Сегодня на совещании старики говорили, что сардар хочет идти на Ахверды-Магому к высотам,— неожиданно вмешивается в разговор Кази-Магома.— Наши их допекли. Говорят, из гор спешат новые наши отряды. Вот бы пробиться им сюда! Небось много бы отправили тогда в ад неверных...
И маленькие глазки его хищно сверкают как у голодного волчонка.
— Мать, спой мне песню,— просит Джемалэддин, поднимая упавшую на пол джианури и заглядывая в лицо Патимат просящими глазами.
Той уже теперь не до песен. Залпы все усиливаются и усиливаются с каждой минутой, несмотря на подступающую темноту ночи. В промежутках между ними слышатся дикие крики горцев и пение их священного гимна. Нет больше сомнений: там, внизу, у башни идет рукопашный бой. Там штурмуют Сурхай ненавистные урусы. «Аллах великий, помоги джигитам!» — шепчет она набожно. Потом разом хватает джианури и, чтобы отвлечь внимание детей от боевого шума, живо настраивает его и поет во весь голос:

В ущелье над утесом горным
В ауле спит моя семья...
Прощайте все. С конем проворным
С зарей уйду к джигитам я!

Мы полетим в набег кровавый,
Врага трусливого спугнем,
Покроем имя громкой славой
Иль, пораженные, умрем.

Отец мой уздень был могучий,
Убит гяуром старший брат...
Мы налетим на русских тучей,
Великий славя газават...

Топот нескольких коней и крики, огласившие узкую улицу аула, внезапно прервали песню Патимат. Дверь быстро распахнулась, и старуха Баху, мать Шамиля, поспешно вошла в саклю.
— Не вовремя расчирикалась, ласточка,— сурово нахмурившись, проворчала она.— Урусы взяли Сурхай. Будь они прокляты!
Кази-Магома дико взвизгнул, услышав слова бабушки, и зарылся головой в чахлан матери. Он весь трясся от страха. Джемалэддин вздрогнул точно конь, впервые испробовавший нагайки, и ринулся к двери.
— Куда, куда, орленок? — кричали ему в один голос мать, тетка и бабушка. Но он и внимания не обратил на их крики... Ему во что бы то ни стало надо было узнать истину. Надо было узнать— впрямь ли взяли русские башню?.. Вся кровь его кипела. Если правду сказала бабушка, то дело плохо. Сурхай — ворота Ахульго. Возьмут Сурхай — возьмут Ахульго. Надо торопиться... Он сегодня же отточит шашку и заложит в газыри новые патроны... Потом встанет у дверей сакли и скажет матери:
— Не бойся, ласточка, я защищу тебя!
Да, он защитит ее, бабушку и Кази! Он старший в роде! На его обязанности лежит это.
А может быть, все — одна неправда? Бабушка Баху туга на ухо, и все это могло легко послышаться ей. Ложный страх, и ничего больше!
Сердечко мальчика шибко-шибко бьется в груди. Ему не за себя страшно, нет. Боязнь за мать, за ее участь наполняет все мысли Джемалэддина. Не помня себя, бежит он на площадь по узкой, кривой улице. Аллах великий, сколько народу собралось уже там! Вон и Хажди-Али, и старик Джэддин, их воспитатель, и Кибит-Магома, и все наибы и старейшины. Что, если они увидят здесь его — Джемалэддина? Дети имама не смеют показываться среди народа... Достанется ему от отца!
Быстро юркает за спины взрослых крошечная фигурка малыша, для большей предосторожности нахлобучившего на самые глаза папаху... В сгустившихся сумерках вечера едва ли можно заметить его. Зато он сам все видит, все замечает.
Вот выходит из мечети его отец и бывшие с ним на совещании алимы.
В эту самую минуту из толпы выезжает только что прибывший из Сурхая мюрид, быстро спешивается и подходит к имаму. Джемалэддин знает его. Это — Гассан, вновь посвященный в мюриды. Еще недавно повелитель отправил его в Сурхаеву башню в подмогу остальным. Из груди Гассана сочится кровь. Он ранен в плечо, и рука его безжизненно болтается вдоль стана.
— Великий имам,— говорит он глухим голосом,— клянусь кораном, мы, твои верные слуги, храбро бились, отстаивая башню. Но к урусам подходили все новые и новые воины, их было много, как звезд на небе... а нас, твоих верных мюридов, лишь горсть; они все перебиты гяурами, лишь я один успел прорваться сюда, чтобы возвестить тебе горе: башня взята.
— Проклятие гяурам! — грозно пронесся над толпою мощный голос имама.— Гнев Аллаха тяготеет над нами! Заслуженная кара постигла нас... Где Самит? Исполнил ли ты повеление и найдены ли преступившие законы веры?
В одну минуту из толпы вынырнул Самит.
— Один преступник найден, повелитель, и ждет приговора! — произнес он, почтительно склонясь пред имамом.
Толпа расступилась, и Джемалэддин увидел связанного по рукам человека, выступившего вперед, с трудом волочащего скованные ноги. О бок с ним шел палач в черной тряпке в виде чалмы, обматывающей папаху, и с обнаженной секирой в руке.
Мирза (секретарь) имама обратился с речью к народу, в которой пояснил вину подсудимого: он не молился Аллаху, не совершал обязательных омовений, не исполнял всех правил поста и молитвы, которые предписаны учением тариката. Самит все это узнал точно, и виновный даже не оспаривает своей вины.
— Что заслужил виновный? — раздался среди гробового молчания голос Шамиля.
— Смерти! — раздался дружный ответ.
— Смерти! — громче других кричали мюриды.
— Смерти! — в тон им вторили старейшины. Приговоренный стоял бледный как мертвец, и губы
его чуть слышно шептали:
— Аман! Аман! (Пощады! Пощады!)
— Для грешников, не исполняющих законов веры, нет пощады,— грозно прогремел голос Шамиля.— Ин-шаллах (быть по сему),— и он сделал знак палачу.
Тот взмахнул кинжалом, и обезглавленный мюрид упал к ногам своего убийцы.
— Именем Аллаха, исполнено! — как один человек, произнесли все.
Из мечети выбежали муталимы и, покрыв обезглавленное тело, скрылись с ним из виду, чтобы сжечь мертвеца на костре.
Теперь, когда кара постигла виновного, победа над гяурами была обеспечена и народ мог спокойно разойтись по домам.
Последней с площади скрылась маленькая фигурка. По лицу Джемалэддина катились слезы, в то время как он торопливо пробирался к сералю по улицам аула.
Его сердце сжималось жалостью к казненному, и впечатлительную детскую душу грызла тоска.

Глава 8
Осада длится. Под кровом восточной ночи

С той минуты, как Фатима Хазбулат заметила появление русских на высотах, прошло более двух месяцев. Успешно добивались своей цели русские войска. Осадные работы были окончены. Оставалось приступить к штурму. За эти два месяца немало урону потерпели они. В самом начале осады огромные скопища Ахвер-ды-Магомы, вызванные на помощь имаму, были оттеснены генералом Лабинцевым назад в горы. Но к Ахверды-Магоме подоспели новые полчища горцев, и он настойчивее стал тревожить с тыла русский отряд, всячески мешая ему производить осадные работы под стенами замка. Тогда генерал Граббе двинулся на горцев со всеми своими батальонами, чтобы дать решительный отпор деятельному помощнику имама. Осажденные воспользовались его уходом, сделали вылазку и перерезали саперов, производивших окопные работы.
Вернувшись под Ахульго, генерал Граббе обратил все внимание на Сурхаеву башню, из которой особенно допекали пули засевших в ней мюридов, и взял ее приступом, предварительно разрушив ядрами стены. По взятии Сурхаевской твердыни на помощь русским подоспели еще три свежих батальона Ширванского полка под начальством полковника барона Врангеля, с четырьмя горными орудиями. Теперь под стенами Ахульго собралось тринадцать батальонов и тридцать орудий. С этими силами граф Граббе решился двинуть войска на решительный штурм.
16 июля 1839 года русские бросились на завалы и ворвались в передние укрепления со всех сторон, не обращая внимания на тучи пуль защитников. Мюриды не выдержали и дрогнули перед дружным натиском врага. Но в эту минуту по рядам русских пронеслась ужасная весть: полковник барон Врангель тяжело ранен. Храбрецы-ширванцы, боготворившие своего командира, пришли в смятение. Этим воспользовались горцы, ударили на осаждающих, и первый штурм Ахульго был отбит.
Только по прошествии месяца можно было помыслить о новом штурме. Наши солдатики с неутомимой энергией принялись исправлять завалы, рыть окопы и возводить новые укрепления, готовясь исполнить все к назначенному дню.
И вот наконец этот день наступил.
17 августа был назначен второй штурм Ахульго.

* * *
Темная и жуткая, как бездна, кавказская ночь тихо подкралась к природе и раскинула над нею свой траурный полог. Русский лагерь, теперь уже вплотную придвинутый к самым утесам Ахульго, как бы замер, придавленный мглою. Только изредка раздается лязг ружья часового, нечаянно ударившего дулом о каменистый грунт почвы, да где-то внизу, под землею, изредка раздаются глухие удары железных кирок. Такие же точно удары слышны, когда копают могилу... Впрочем, это и есть могила, в которой, может быть, суждено погибнуть не одной человеческой жизни. Завтра эта могила будет готова. Неутомимые саперы проложили своими лопатами длинный подземный ход от берега Койсу к громадному уступу, с которого удобнее всего начать штурм твердыни. Этот штурм назначен с зарею. До зари должны быть закончены подземные работы; вот почему целую ночь напролет стучат лопаты и кирки в подземелье и глухие подземные удары едва внятно будят тишину.
Чутко прислушивается к ним, этим ударам, молодой офицер первого Куринского батальона, стоя неподалеку от своей палатки и вперив глаза в беспросветную темноту ночи.
Его зовут Борисом Владимировичем Зарубиным. Несмотря на свою молодость, он уже отличенный герой. Белый Георгиевский крестик смутно белеет на его груди. Сам главнокомандующий, барон Розен, повесил ему этот крестик за взятие Гимр, когда Зарубин, еще будучи совсем юным поручиком, влетел вместе со своим взводом удальцов-куринцев на бруствер башни, защищаемой отчаяннейшими мюридами. Тогда же он получил и чин штабс-капитана. А теперь, по прошествии семи лет, он, капитан и командир одной из рот первого батальона, пришел вместе с отрядом генерала Граббе брать Ахульго.
Его считают храбрым, примерным офицером, и он на отличном счету у начальства. Самые трудные поручения даются ему, потому что в главной квартире знают, что капитан Зарубин выйдет из них со славой и честью. Вот и теперь, при завтрашнем штурме, генерал-майор Пулло, по указанию графа, предложил Зарубину с его ротой войти в состав удальцов-охотников, вызвавшихся с зарею проникнуть подземным ходом под стены замка. Поручение опасно. От него веет смертью. Наскоро вырытый проход может обрушиться и заживо погрести под собою весь батальон охотников. А там, впереди, еще большая опасность. Фанатики-мюриды дорого продадут свою жизнь. Они дерутся как львы, не считая врага, и в каком-то диком исступлении кидаются на русских. Это достойный неприятель. Он, Зарубин, убедился в этом давно: у них полное пренебрежение к смерти и безумная отчаянность во всем. Они точно ищут гибели, смело кидаясь в русские ряды. Еще бы! Погибших в газавате ожидает неземное блаженство, и смерть — лучшая награда храбрецам! Таков девиз этих безумцев. Борис Владимирович успел их узнать отлично. Постоянно участвуя в делах против горцев, он не только изучил их обычаи и природу, но сумел довольно основательно познакомиться и с их языком.
Он не мог не уважать их за храбрость и удивлялся им. Да, это страшный враг, не приведи Бог подобного! И завтра он встретится с ним лицом к лицу.
До сих пор никогда еще сердце молодого офицера не трепетало при мысли об опасности, а теперь, этою ночью, что-то больно и остро саднит его. Это не страх, нет! Сколько раз приходилось Зарубину сталкиваться лицом к лицу со смертью; на плече его большой шрам — след чеченского удара, полученного им под Гимрами; он не боится смерти... Он готов ко всему. А между тем сердце его болит сегодня, и он знает причину этой боли.
Вчера к ним на передовые позиции примчался казак с «летучкой» (донесение) к командиру. В переметной сумке у него было несколько писем к офицерам от их семейств, воспользовавшихся оказией. И на его долю нашлось письмо от жены, из Тифлиса, где она жила с двумя детьми: семилетним Мишей и трехлетней Леной.
Ее письмо дышало лаской и заботами о нем. В конце письма посылала свое благословение и привет детей.
О, эти дети! Все сердце его обливалось кровью, когда он оставлял их, уходя с полком... Голубоглазый, жизнерадостный, всегда веселый, живой и улыбающийся Миша и немножко меланхоличная, задумчивая и поэтичная Леночка с худеньким и болезненным личиком крепко отца целовали перед последним походом. Он как сейчас видит их милые головки, слышит их звонкие, нежные голоса. Ах, если бы увидеть их снова! И зачем жена прислала ему это письмо перед самым штурмом! Ему тяжело будет умирать с ним на груди! Жизнь кажется такой прекрасной и так тяжело расставаться с нею, когда чувствуешь всю нежность и ласку ближних! Одному, бобылем, легче умирать. Никого не оставишь сиротами и не обездолишь... Он поднял голову к темному небу... И там стояла непроглядная мгла, как и здесь, внизу. Борису Владимировичу стало невыносимо тяжело от этого мертвящего душу мрака. Нестерпимо захотелось услышать человеческий голос, почувствовать вблизи себя живое существо. Он тихо позвал:
— Потапыч!
Из-за белого полога палатки выглянула фигура денщика, старого, испытанного боевого солдата. Потапыч и по сию минуту не бросил бы строевой службы, если бы чеченские раны, обильно покрывавшие его старое тело, не давали себя знать.
Он неслышно приблизился к офицеру и тихо произнес недовольно-ворчливым и в то же время добрым, ласковым голосом:
— И чего не спите, спрашивается? (Между Потапы-чем, обожавшим своего барина, у которого он служил около восьми лет, и Зарубиным установились дружеские, далеко не дисциплинные отношения), шли бы спать, ваше благородие! Перед штурмом-то выспаться как следует не мешает. Ведь дело не легкое поди: с самим Шумилкой схватиться, може, прийдется. Так вы бы того, на боковую. А? Я вам и чайку с ромом оставил, холодненького. Крепче от него соснете!
Голос старого денщика звучал необычайной нежностью и заботой. Видно было, что благополучие своего барина и его судьбу он ставит выше всего.
- Ладно! Ладно! Лягу, Потапыч,— отвечал ему Зарубин.— Не ворчи... О ребятах задумался... Что-то они?..
— Чего они! Так же по земле ходят, как и мы с вами. Небось не вверх ногами. Что им у матери под крылышком делается? Лизавета Ивановна и приголубит их, и укроет от всего дурного. Вам хуже...— снова недовольно заворчал тот.
— А как ты думаешь, возьмем мы Ахульго, старик?— внезапно прервал его вопросом Зарубин.
— Беспременно,— радостно оживляясь, без малейшей паузы, залпом выпалил Потапыч,— что бы им, таким, как его превосходительство Пуле (Пулло) да полковник Циклауров, да не взять? Помоги им, Господи! Да за такими господами наша братия хошь в самый ад пойдет! И то сказать: хороши наши молодцы-куринцы. Знал главнокомандующий, кого во главе штурма поставить... Небось возьмем!.. Гимры взяли, Тилетль взяли, Аргуань тоже... и это возьмем. Как Бог свят! Еще Шумилку гололобого накроем... Во как! Длинный хвост ему прищемим; небось еще яману заклянчит! Он, ваше благородие, тольки издали храбер... И морды эти евоныя...
— Мюриды! — поправил денщика Зарубин.
— Ладно, и за морды сойдут, не велики птицы! — произнес тот ворчливо.
— Ну не скажи! Мюриды храбрые воины, и в битве они хоть куда! А вот ты мне что сделай, Потапыч,— вдруг неожиданно перевел Борис Владимирович разговор на другую тему, и голос его дрогнул затаенной тревогой,— если меня убьют (долго ли до греха), ты мне Богом побожись, старик, что семьи моей не оставишь. Мишу Елизавете Ивановне поможешь вырастить и таким же верным царским слугою его сделаете, каким был отец. Чтобы он, Миша, ради царя и родины жизни своей не щадил — слышишь?
— Слышу-то слышу,— совсем уже сердито отозвался в темноте не совсем твердый голос Потапыча,— только что толку-то с того, что слышу? Потому все брехня это одна, ваше высокоблагородие... сущая брехня, и только! Ишь ведь, умирать вздумали! Гляди-кось, на завтра второго Егория нацепите... А вы смерть! Убьют! Да где же это видано?.. Да что же это?.. Да я...
Голос старика внезапно дрогнул и оборвался. Тихое, чуть заметное всхлипывание послышалось подле Зарубина. Не то ручей улькал, не то плакал кто-то.
«Славный он, верный, добрый! — догадавшись о происхождении этих звуков, произнес мысленно офицер.— С таким, как он, и умирать не страшно. Вырастит Мишу и храбрецом сделает... Истинный друг...»
— Ну, старина, пойдем! — добавил он вслух.— Обнял бы тебя, да в темноте не вижу. И то правда. Выспаться перед штурмом не мешает. Идем!
И он решительно двинулся к палатке, сопутствуемый своим верным Потапычем.

Глава 9
На штурм

Медленно занялась заря на востоке и, раскинувшись по небу, розовым пятном нежного румянца обдала скалы. Но не всем суждено было увидеть эту красавицу зарю.
Первый батальон Куринского полка под начальством генерал-майора Пулло и подполковника Циклаурова еще далеко до рассвета спустился в подземелье, законченное саперами этой ночью. Впереди своей роты, четко отбивающей подошвами такт по каменистой почве, энергично шагает капитан Зарубин. Он славно выспался за ночь благодаря заботам Потапыча, и ночной его тревоги как не бывало. Напротив того, какая-то необычайная бодрость охватывает теперь Бориса Владимировича. Сердце его полно уверенности в успехе дела, полно уверенности и в себе, и в.своих.
«Возьмем Ахульго. Во что бы то ни стало возьмем,— настойчиво и упорно выстукивает оно.— А там конец походу, и опять в Тифлис, к ним, дорогим, милым: жене, Леночке, Мише. О, сколько новых рассказов и разговоров будет у них про гололобого Шумилку, как называет величественного имама Потапыч... Славный этот Потапыч! Верный, преданный, любящий...
А они разве не славные,— обрывает сам свою мысль Зарубин, напряженно вглядываясь в темноту и стараясь разглядеть в ней родные его сердцу лица солдат.—
Молодцы, богатыри они! Беспрекословно идут туда, где многих из них ждет верная смерть... И при этом полная готовность умереть за веру и царя...» Зарубин видел, как они сотнями погибали под меткими винтовками и штыками мюридов. И теперь идут победить или помереть.
Темнота, царящая в подземелье, мешает видеть ему эти добрые, загорелые, бесхитростные лица, но ему и не надо их видеть: он их чувствует сердцем, они как бы сроднились с его душой, вросли в нее.
Чу! Что это такое? Внезапный шум... Легкий стон... И все стихло. Это камень оторвался с отвеса и насмерть придавил кого-то своей тяжестью.
— Ермоленку пришибло! — слышится подле Зарубина трепещущий голос.
— Пришибло! Ермоленку!
Он знал хорошо этого Ермоленку. Такой бравый и лихой был солдат. Ловко отплясывал трепака на бивуаках и со смехом хвалился товарищам забрать в полон самого Шумилку. А теперь его пришибло шальным камнем и лежит он в темном подземелье, разом успокоенный и примиренный со своей судьбой. Одного пришибло, а другие идут. Стройно идут, поодиночке, гуськом, ощупью намечая дорогу.
Зловещая тишина царит над этой черной могилой, заживо поглотившей их. С обеих сторон плотные каменистые стены, грозящие ежеминутно обрушиться и придавить их своею тяжестью, как только что придавили Ермоленку. Он, Зарубин, нащупывает холодные камни руками. О, как ужасен этот каменный гроб... Скорее бы на воздух, к солнцу! Пусть даже неминуемая смерть ждет их там, у выхода подземной галереи, лишь бы смерть на воле, на земле, под открытым небом, а не в этом каменном мешке, безмолвном и страшном.
И судьба точно подслушивает это тайное желание Зарубина, и не одного только Зарубина, а всех этих смельчаков, жертвующих жизнью.
Что-то блеснуло вдали. Какая-то яркая, ослепительная точка заискрилась впереди них. Это небо, это солнце, это воля! Ура! Еще немного, и они у цели. Черная галерея осталась далеко позади. Впереди желанный уступ... Быстро прилаживаются лестницы, и молодцы-куринцы бесстрашно карабкаются на него.
— Братцы, вперед! — слышится звучный голос Пулло.— За мной!
Он во главе отряда, с шашкой наголо, с револьвером в руке. Вот он уже на утесе впереди своего батальона. И вмиг, разом со всех сторон посыпался на них свинцовый дождь. Голые скалы словно оживились, точно по мановению волшебного жезла. В одну минуту утесы и глыбы — все покрылось чеченцами.
И из каждого уступа выглядывала или черная папаха, или белая чалма мюрида и торчало узкое дуло винтовки... Их дикое «Алла! Алла!» слилось в один сплошной рев.
— За мной, братцы! За мной! — слышится среди грома и треска выстрелов громкий призыв подполковника Циклаурова. И, с шашкой наголо, он первый лезет на ближайший утес, где засела густая толпа Шамилевых воинов. Град пуль и камней сыплют они на головы осаждающих, но ничего уже не может удержать смельчаков.
Могучее «Ура!» мигом заглушает чеченское «Алла!». Вот отброшены винтовки... Горские кинжалы звякнули о русские штыки... Лязг стали, стоны и крики сменили недавние выстрелы винтовок. Кипит, усиливаясь с каждой минутой, страшный, могучий штыковой бой. Зарубин во главе своей роты храбро и метко отражает удары и в то же время лезет все выше и выше по горным уступам, шашкой прокладывая себе путь. Куринцы первые приняли боевое крещение. Но теперь не одни куринцы очутились на горных уступах, ведущих к аулу. Со всех сторон поднимались к Ахульго другие такие же русские удальцы. С берега апшеронцы строят взводную колонну, осыпаемые со всех сторон меткими пулями неприятелей. Вон с противоположной им стороны саперы втаскивают туры и фашины и наскоро устраивают ложементы — и все это под дружным натиском Шамилевых мюридов,— в то же время отражая лютого врага.
Целый ад стоит вокруг Ахульго. Каждый уступ берется с бою. Страшная, немилосердная резня на утесах заливает кровью каменный грунт. Десятками валятся тела убитых, десятками же поглощает их Койсу, окрашивая пурпуром свои седые волны. Груды тел осаждающих и осажденных покрывают скаты и уклоны гор. Груда тел скатывается в Койсу и, не достигнув ее, обратившись в окровавленную массу, распластывается на площадках и выступах. Отчаянные стоны раненых, шум скатываемых камней и лязг скрестившихся сабель — все это покрывается голосами обезумевших, озверевших в схватке мюридов, с гимном газавата бросающихся в бой. Люди, уже не разбирая, режут и колят наудачу, не видя в лицо врага от застилающего их глаза кровавого тумана. Мюриды дорого продают свою жизнь.
Вот с одним из них схватился Зарубин. Глаза его налиты кровью. Зубы бешено стиснуты. Глаза мечут искры...
— Алла! Алла! — лепечет он хриплым голосом и заносит свою короткую шашку над головой русского саиба. Борис Владимирович вовремя отклоняется от удара, взмахивает саблей, и в ту же минуту голова в белой чалме, отделившаяся от тела, летит в бездну.
А перед ним уже новый враг... Точно из-под земли вырос. Совсем еще молодое лицо сурово и строго, с пламенно-горящим взором... А на мизинце блестит гладкое кольцо — значок мюридов. Это Гассан-бек-Джанаида.
— Ля-иллях-иль-Алла! — выкрикивает он и кидается на Зарубина...
Борис Владимирович шашкой выбивает кинжал, разом обезоружив молодого мюрида.
В эту минуту чей-то яростный крик заставляет его обернуться. Наиб в красной чалме заносит над ним свою кривую саблю.
«Смерть!» — вихрем проносится в мозгу Зарубина, и перед его глазами, как живой, предстает его белокурый Миша...
Жажда жизни охватывает Бориса Владимировича: жить, во что бы то ни стало жить, ради его жены, детей, Миши!.. Не помня себя, он выхватывает револьвер и в упор стреляет в голову наиба.
Красная чалма как-то странно виснет набок, вслед за тем вовсе исчезает из его глаз.
Ее снова заменяет молодой мюрид... В его руках уже сверкает клинок кинжала, который он успел поднять тем временем...
— Смерть гяурам! Вечная слава имаму! — кричит он и в ту же минуту валится, оглушенный ружейным прикладом какого-то солдатика.
Зарубину некогда благодарить своего спасителя, некогда даже взглянуть — кто он.
Вокруг него все сильнее и жарче разгорается битва... Все грознее закипает она.
И вдруг громовое «Ура!» слышится над его головою.
Это куринцы успели подняться к самому аулу... К ним спешат остальные.
— Алла! Алла! — перекрикивая их, воют мюриды.
И новые массы, нахлынув на русских, оттесняют их снова назад к уступам.
А там высоко у самых стен замка, где строятся новые ряды, стройный всадник весь в белом, на белом же коне, в зеленой чалме с кистью появляется среди защитников замка. Над ним веет черное знамя с серебряною вязью из арабских письмен.
Лишь только он показался, как туча русских пуль направилась в его сторону. Но белого всадника не пугают русские пули. Он точно заговорен, этот белый всадник, и не судьба ему, верному слуге Аллаха, погибнуть теперь. Он необходим здесь, на земле, в священные дни газавата. Бесстрашно появляется он всюду, где кипит битва, и громким голосом ободряет своих воинов, суля райское блаженство убитым.
Этот белый всадник не кто иной, как вождь правоверных, сам имам — Амируль-Муминина-Шамиль.

Глава 10
Юный защитник. Женщина-джигит

Слуги верные Аллаха,
Меч священный обнажите,
И во славу газавата
В битве головы сложите.
У Зейнула Аббедина
Ключ к вратам священным рая...
Там блаженство ждет убитых...
Вас зову я, заклиная.
Вы, защитники корана,
Слуги верные Аллаха,
Окажите помощь вашу
И примите смерть без страха.
Ждет Пророк в раю вас, храбрых,
Сам Аллах следит за битвой...
На гяура киньтесь смело,
Смело — с верой и молитвой!

Грозно разносятся по аулу слова великого гимна газавата... Смело идут умирать под звуки его все новые новые ряды мюридов... Шамиль уже выпустил под стены Ахульго своих лучших воинов, красу и цвет своего рыцарства. Кибит-Магома Тилетльский, Ахверды-Магома Хунзахский, успевший прорваться со своими скопищами в осажденный замок, дерутся как львы, наравне с простыми воинами, у последних завалов Ахульго. Но им уже не удержать орлиного полета русских удальцов; они взвились на высоты и теперь, того и гляди, прорвутся грозным потоком на улицы аула. Шамилевские наибы: Магомет Худанат-оглы и Гамат-бек-Магомет Гоцатльские, Юнус Черкеевский и Зирар-Али Шагадийский ведут в битву мюридов, спеша выстроить преграду из живой их стены, чтобы закрыть вход в аул...
Грозно распевают они священный гимн газавата.
Этот гимн похоронными звуками отдается на женской половине дворца имама.
Там все полно смятения и паники. Женщины мечутся с рыданием, посылая тысячи проклятий на головы гяуров. Старуха Баху-Меседу, совершенно обезумев, как белка в колесе, носится из угла в угол, спешно увязывая в громадные бурдюки все, что есть ценное во дворце Шамиля.
Кази-Магома воет как затравленный волчонок, уткнувшись носом в угол и зажимая себе уши, чтобы не слышать шума битвы.
Бледная и трепещущая Патимат сидит на циновке,— вся олицетворение отчаяния и горя.
У ног ее поместился Джемалэддин и, не отрываясь, смотрит на дверь. Он готов каждую минуту кинуться к порогу, чтобы защищать женщин.
Бедный ребенок понимает, что не его слабыми ручонками разить храбрых гяуров, но он готов умереть с кинжалом в руке, защищая мать.
Одна Фатима спокойна. На руках у нее Гюльма, ее годовалая дочь. Она машинально качает дитя, в то время как напряженное ухо прислушивается к тому, что делается снаружи.
А там, за порогом сераля,— ад. Рев битвы не умолкает ни на минуту. Вот слышнее и слышнее звучит гимн газавата. Явственнее долетают дикие крики, лязг оружия и какой-то странный топот бесчисленных пар ног.
И вдруг крики «Алла! Алла!» слились с незнакомыми, дикими криками на непонятном ей, Фатиме, языке.
— Астафюр-Алла (Помилуй, Боже!)! Русские в ауле! Мы погибли! — слышится ей исполненный ужаса голос ее невестки.
Что-то непонятное творится на улице. Стоны и крики слышатся близко, совсем уже близко от сераля... Дикие вопли одних и бешеные возгласы других смутным гулом повисли над аулом... Сомнений нет— гяуры ворвались в него.
Джемалэддин быстро вскакивает со своего места и в два прыжка достигает двери.
— Не бойся, мать, я защищу тебя! — кричит он напряженно-звонким детским голосом и, быстро выхватив из-за пояса кинжал, взмахивает им...— О, пусть только осмелятся гяуры переступить порог!
Глаза его горят как звезды на восточном небе. Отвагой и беззаветным мужеством дышит прекрасное лицо. Он словно вырос в одну минуту... Возмужал точно... О, он готов умереть сейчас за свою единственную! Пусть не боится она; его шашка пронзит первого гяура, который осмелится войти в сераль!
А крики и стоны все слышнее и слышнее.
Патимат быстро сорвала кинжалы, висевшие на стенках, и раздала их женщинам... О, лучше, во сто раз лучше умереть смертью самоубийцы, нежели попасть в руки гяуров, их врагов!..
А вокруг нее мечутся и стонут женщины, воет не своим голосом Кази-Магома, пищит от страха проснувшаяся на руках Фатимы малютка-дочь, и он, ее азис, ее горный сокол, стоит прекрасный, как ангел Джабраил, с пылающим взором и обнаженным кинжалом в руке.
— О мой Джемалэддин! Мы погибаем! Повелитель в пылу битвы позабыл о нас! — со стоном срывается из уст несчастной, и она, бросившись к сыну, обнимает его...
Страшный стук в дверь заставляет их всех вскрикнуть и переглянуться.
Бледное лицо Джемалэддина принимает решительное и суровое выражение, как у взрослого... Белые как жемчужины зубы вонзаются в нижнюю губу. Одной рукой он размахивает кинжалом, другой обнял мать. Его глаза сыплют потоки искр... Он готов к бою, готов к смерти...
Под напором сильной руки широко распахивается дверь сераля.
Слава Предвечному, это не враг! Это Гассан.
С него сбита чалма; страшные кровоподтеки, след удара, пересекают лоб. Одежда его закапана кровью. Лицо бледно как смерть, глаза горят.
— Великий имам и повелитель — едва в силах произнести он глухим голосом,— приказывает вам перейти потайным ходом в Старый замок. Я проведу вас туда. Гяуры ворвались. Мы отступаем.
Дикий крик, вырвавшийся при этих словах из груди одной из женщин, заставил вздрогнуть всех остальных.
— Отступают! Мюриды отступают! — безумно сверкая глазами, исступленно прокричала Фатима.— Хорам! Хорам! — и, взмахнув своим коротким кинжалом, с малюткой Гюльмой на руках, она кинулась за порог сакли.
Гассан сказал правду. Мюриды отступали от стен вовнутрь аула, оставляя сотни тел на узких улицах Ахульго... Русские шли по пятам за ними, штыками и саблями прокладывая себе путь в самое сердце замка. Самые храбрые из наибов потеряли голову. Они неслись во весь опор к тому месту, где, руководя битвой, находился Шамиль. Они хотели убедить имама, что нужно сдаться.
И вдруг над отступающими в беспорядке всадниками и над разрозненными в битве рядами пеших воинов послышался звучный и сильный голос:
— Возьмите наши прялки и отдайте нам ваши кинжалы. Пустите нас в битву, а сами садитесь за пряжу вместо нас. Мы, женщины, научим вас сражаться и умирать во славу Аллаха. Или вы глупые мыши, что испугались горсти врагов, идущих в вашу же западню?.. Вы, смелые из смелых, стыдитесь! Не вы ли клялись на коране забыть дорогу назад? Не вы ли ищете вечного блаженства в раю Аллаха? Или вы не воины, витязи газавата, что пятитесь, как трусливые чекалки, от врага'.. Вы, былые храбрецы, вспомните вашу славу! Гордые орлы и смелые коршуны превратились в трусливых зайцев! Так смотрите же, трусы, как будет сражаться горная орлица за свое гнездо...
Отступающие мюриды подняли головы и невольно приостановились, недоумевая.
На утесе, размахивая одною рукою, стояла Фатима с отброшенною с головы чадрою, с развеянными волосами вокруг стана, с обнаженным кинжалом в смуглой руке. Она прижимала к груди Гюльму и махала оружием, готовая пронзить каждого, подошедшего к ней.
— Жена Хазбулата права! — громко вскричал один из наибов.— Вперед, джигиты! Мы покажем смелой орлице, что могучие орлы еще не вывелись под небом Дагестана!
И вся отступившая было толпа снова ринулась в бой.
— Нашим женщинам не придется краснеть за своих мужей и братьев,— исступленно кричали мюриды и бросались с новым приливом бешенства на русские штыки.
А Фатима все стояла на скале, торжествующая и смелая, с высоко поднятым над головою кинжалом. Она ждала только минуты броситься наравне с воинами в тесные ряды осаждающих, чтобы отстоять родное гнездо или... погибнуть под их штыками славной смертью. Вокруг нее кипела битва, свистели пули, звенели сабли и слышался стон. Но она была глуха ко всему окружающему. Перед мысленными взорами женщины стоял ее сын, находящийся заложником у русских,— Гамзат, измученный, окровавленный, убитый... Теперь она уже не сомневалась больше, что ненавистные гяуры расправились с ним. Все ее сердце закипало мщением... Взоры исступленно следили за ходом битвы. Каждый новый пораженный русский доставлял ей невыразимое наслаждение и дикий восторг.
— Канлы! Канлы! — взывала она страшным голосом, вся олицетворение возмездия и ярости.
Вдруг шальная пуля просвистела в воздухе и вонзилась с быстротою молнии в сердце Фатимы. Без единого стона скользнула она с утеса в пропасть, прямо в пенящиеся и плачущие волны Койсу, не выпуская Гюльмы из рук.
Ее судьба свершилась. Она обрела покой.
Несмотря на последний дружный натиск воодушевленных Фатимой воинов, ничто не могло спасти Ахульго. После двенадцати часов боя Шамиль понял это и поспешил выкинуть белый флаг.
Быстро собрался в мечети новый совет из числа самых близких приближенных советников имама. В чем состоял он, никто не знал в ауле.
Но когда имам вышел по окончании его к народу, глаза его зловеще пылали, а побледневшее лицо было уныло и мрачно, как ночь. (Продолжение следует...)

@темы: текст, творчество, "Газават", Чарская

---

Л.Чарская ГАЗАВАТ. Часть1. Главы 1-6

[change-ange]

Л.Чарская
ГАЗАВАТ.

30 лет борьбы горцев за свободу

Часть первая
Заложник

Глава I
Предсказание Фатимы

— Ля-иллях-илль-Алла! — звучит протяжно-заунывный призыв с высоты башни мусульманского храма.
— Ля-иллях-илль-Алла! — вторит ему эхо недоступных горных стремнин и глубокие темные бездны.
— Ля-иллях-илль-Алла! — снова выкрикивает высокий, бронзовый от загара старик в белой одежде, медленно поворачиваясь лицом к востоку и, помолчав немного, добавляет тем же певучим, гнусавым голосом:
— Магомет-рассуль-Алла!
Это мусульманский священник [— мулла, призывающий правоверных к обычной утренней молитве.
Солнце медленно и плавно поднялось над горизонтом и, брызнув целым потоком лучей, окрасило пурпуром и мечеть, и аул с его крошечными хижинами — саклями — в виде ласточкиных гнезд, прикрепленных к вершинам огромной недоступной скалы. Утро начиналось. Аул оживился.
Плоские кровли саклей стали покрываться молящимися. Один за другим спешили правоверные— как называют себя мусульмане — совершать утреннюю молитву — сабах-намаз. Быстро совершив обычное омовение, они расстилают небольшие коврики, так называемые намазники, и, примостившись на них, шепчут молитвы. Лица их повернуты к востоку — так как на востоке находится священный город Мекка, где родился и умер Магомет, святой пророк мусульман, основатель их веры. И, приступая к молитве, они повторяют те же слова, которыми мулла призывал прежде всего к намазу: «Ля-иллях-илль-Алла, Магомет-рассуль-Алла!» — «Нет Бога, кроме Единого Бога и Магомета — пророка его!» — слова, составляющие основу мусульманской религии.
Из внутреннего двора сакли или, вернее, нескольких саклей, соединенных между собою крытыми галереями, обнесенных каменною стеною и носивших громкое название сераля, то есть дворца, вышла небольшая толпа женщин. Некоторые из них укутаны чадрами или покрывалами, плотно охватывающими весь стан и голову и имеющими лишь маленькие отверстия для глаз. Это замужние: по закону Магомета они не имеют права открывать лица вне дома и при мужчинах. Рядом с ними, держась немного поодаль, следуют девушки, с открытыми лицами, с длинными черными косами, перевитыми золочеными и металлическими бляхами, в то время как у женщин даже волосы скрыты под чадрой.
Двое из женщин, шедших впереди, одеты наряднее остальных, и держатся они как-то особняком от толпы. Прочие, следуя за ними на почтительном расстоянии, несут на своих сильных плечах глиняные кувшины. Впереди женщин бегут два мальчика, одетые в длиннополые кафтаны, обшитые галунами и перетянутые поясами серебряной чеканки с чернью. За пояса заткнуты маленькие кинжалы. В блестящих, пришитых на груди патронниках заложены патроны. На бритых, по горскому обычаю, головенках — мохнатые папахи из белого барана.
Один из мальчиков выше и стройнее. У него красивое, тонкое личико, прямой, точеный нос и черные глаза, сияющие искренностью и добротою. Другой — рыжеватый и плотный, с лицом, исполненным лукавства, далеко уступает первому в стройности и красоте лица и фигуры. И все-таки и черненький и рыжий мальчики похожи друг на друга как два родных брата Они и есть братья, сыновья великого имама, вождя, первосвященника и полновластного повелителя горцев, от одного слова которого зависит жизнь тысяч преданных ему воинов. С мальчиками — жена и сестра имама— их мать и тетка и целая толпа караваш, то есть служанок.
Маленькое шествие не вышло на улицу, а боковым ходом, проложенным между пристройками, окружавшими дворец имама, стало спускаться по уступам к пропасти. Прыгая с утеса на утес и скользя по горным тропинкам, с чрезвычайной ловкостью минуя валуны и камни, они достигли наконец дна пропасти, где бешено металась, ревела и стонала пенящаяся река Койсу.
Шедшие впереди женщины уселись над крутым отвесом реки и отбросили с лиц покрывала.
Одна из них, черноокая стройная красавица лет двадцати трех, с наслаждением вдыхала свежий горный воздух и с детски беспечной улыбкой смотрела на небо. Другая, тоже еще далеко не старая горянка, была бы не менее красива, нежели ее спутница, если б не выражение глубокой печали, смешанной с озлоблением, Не искажало ее исхудалых черт. Первая из них — постарше — была жена имама и носила имя Патимат; вторая — ее золовка по имени Фатима — была женою Хасбулата бека, одного из старших начальников-наибов и приближенных имама.
Обитательницы двора имама не имеют права выходить на улицу и показываться на глаза народу, но сегодня они нарушили дворцовый обычай: зная, что их повелитель находится в храме джамии, на священном таинстве, они решили воспользоваться случайной свободой. Их служанки отошли в сторону, чтобы наполнить кувшины гремучею струею потока. Мальчики тоже занялись между собою, бросая мелкие камешки в Койсу и веселыми звонкими голосами будя утреннюю тишину.
Патимат, оставшись наедине с золовкой, по-прежнему мечтала, не отрываясь глазами от неба.
«Слава Аллаху, хорошо здесь! — думала она.— Правда, далеко не так хорошо, как в родимых Гимрах, а все-таки лучше и привольнее, нежели в духоте сераля... Гимры! Далеко они! Родные Гимры, дорогой аул, взятый и сожженный русскими, где она выросла и расцвела на воле, откуда шла замуж. Тут все так пусто и уныло; там все покрыто нежной растительностью... Там и чинары, и дубы, и каштаны растут в изобилии... А в мае цветут куполообразные миндальные деревья и раины, кроваво-красные цветы граната мелькают там и сям среди пушистой зелени ветвей; белые азалии и голубоватые очи горных цветов красиво ласкают глаз... Здесь, в этом мрачном Ахульго, ничего этого нет...»
Далеко уже не радостно взглянула она на повисшие отвесно над бездной скалы и, глядя на укрепленные бойницы башен, вдруг улыбнулась лукаво и самодовольно.
«Зато здесь они в безопасности — и великий имам, и она, и дети! Сюда врагам-русским не пробраться. Недоступен для них Ахульго. Обо всем позаботились защитники-горцы. Одна Сурхаева башня, что на берегу Койсу, против старого замка, способна навести страх. Пусть разгораются у них очи, у проклятых гяуров (иноверцев, русских) как у диких шакалов на добычу, а Ахульго не взять им, не взять!» И она рассмеялась по-детски заразительно и звонко. Потом вдруг сразу осеклась, неожиданно встретив на себе взгляд золовки, весь исполненный мрачного отчаяния и тоски.
Что-то больно кольнуло в самое сердце Патимат... «Ну можно ли радоваться и смеяться, когда рядом с нею такое беспредельное горе?»
В два прыжка она очутилась подле золовки и, обняв ее и заглядывая ей в глаза, залепетала ласково и сердечно:
— Фатима-джаным (душа моя) бедная ласточка горных ущелий, не тоскуй! Я знаю, о чем ты горюешь... Судьба сына твоего Гамзата мучает тебя. Ты страдаешь потому, что его отдали русским в аманаты, в заложники. Они, как победители, потребовали, чтобы имам послал им своих близких родственников в обеспечение, что не будет воевать с ними больше. Что было делать? Пришлось согласиться — и отдать им вместе с другими твоего Гамзата... Но успокойся: и твой Гамзат, и племянник Кибит-Магомы в безопасности у гяуров. Ведь русский саиб (офицер), приехавший за ними, чтобы взять их в заложники, поклялся головою, что мальчики будут живы...
— Поклялся головою, говоришь ты! — прервала невестку с бешенством Фатима, и глаза ее вспыхнули, как у волчицы.— Разве ты не знаешь, что клятва гяура — пустой звон горного потока, а голова его, которою он поклялся, не значительнее головы глупого ишака (осла). Нет, чует мое материнское сердце, что нет в живых моего Гамзата, света очей моих, моего азиса (милого), и что черный Азраил (ангел смерти) вычеркнул его имя из книги жизни... Четыре года прошли со взятия русскими Тилетля, четыре года с той минуты, когда его отняли у меня, а душа моя все тоскует и плачет, как горная орлица по выпавшем из гнезда птенце...
— Успокойся, сестра моя Фатима-джаным! Придет время, разобьет наш великий имам полчища русских и выручит твоего Гамзата. Постой, вот придут они под Ахульго, шашками и кинжалами встретят их наши орлы; нечистой их кровью зальют они утесы и горы, и русский сардар (главнокомандующий), выкинув белый флаг, будет просить мира и тогда...
— Нет! Нет! — прервала ее глухим голосом Фатима и страшным блеском загорелись ее черные глаза.— Придут русские и возьмут Ахульго, как взяли Гимры, как взяли Тилетль и как, не далее двух недель, взяли Аргуань... Ведь и он казался недоступным, и вокруг него высились горы, и он также стоял на недосягаемой вершине! Эти шайтаны (дьяволы) урусы (русские) обладают силою льва и быстротою молнии... Они налетают как коршуны и побеждают наших горцев... И теперь они придут со своими железными пушками и...
— Кесь-кесь, дели (Молчи, молчи, безумная)! Темные джины бездны (злые духи) смущают твою душу! — в ужасе прошептала обезумевшая от страха Патимат.— Горе омрачило твой рассудок! Молчи, именем Аллаха заклинаю тебя!
Но Фатима уже не помнила себя; вся охваченная своим мрачным предчувствием, она стояла теперь, выпрямившись во весь свой стройный рост, и глаза ее горели диким пламенем.
— Придут урусы,— говорила она глухим голосом, не обращая ни малейшего внимания на страх невестки,— придут, и горы вздрогнут от основания до вершины... И сердце гордого имама обагрится кровью; он почует свое бессилие пред могучим врагом. Будет час, и он заплачет кровавыми слезами, когда из-под крыла орла отторгнут его орленка!.. Гамзата отнял он у матери и отдал русским в заложники; придет время, когда одного из собственных его птенцов постигнет та же участь...
— Молчи! — с новым отчаянием и мукой вырвалось из груди Патимат.— Твой язык зловещ, как каркающая ворона, потому что сердце твое полно злобы на имама за сына. Шайтан говорит твоими устами... Но сила шайтана ломается о непреклонную волю Аллаха! Мой Джемалэддин останется при мне. Я никому не отдам моего орленка!..
И с криком, исполненным любви, ярости и страха, молодая женщина кинулась к сыну.

Глава 2
Джемалэддин. Гяуры

— О мой азис! О мой белый розан из цветущих аварских ущелий! О золотое счастье моих очей! — лепечет вне себя от любви и гордости Патимат, обнимая своего мальчика.
Джемалэддин не ожидал ничего подобного. Он только что собрался запустить камешком в Койсу, как неожиданно попал в объятия матери. Ему и хорошо и стыдно у нее на груди. Хорошо — потому что он больше неба и гор, солнца и родины любит ее — свою красавицу-мать... Любит за ее нежность и доброту, любит за те чудные песни, которые она ему пела в дни детства, сидя над его колыбелью... Но стыдно ему прижаться к ней и сказать ей это. Ведь он будущий джигит (наездник), абрек, а может быть, и кадий (верховный судья из духовных) или даже имам — вождь народа, могучий и смелый, как его отец. Недаром же он проходит все нужные для этого премудрости, изучает в мечети все книги корана, заучивает все молитвы, старается вникнуть во все тайны веры. К науке его тянет больше, чем к битвам. Только он еще никому не говорит об этом... Узнают— засмеют... Цель горца— война... Какой же он будет джигит, если вместо кинжала и шашки возьмет в свои руки книгу? А может быть, на поприще ученого он также сумеет заслужить уважение своего народа к себе?.. То или другое — одинаково почетно среди горцев. Все равно! А вот что его, будущего воина или ученого, целует, как самого крошечного ребенка, женщина, мать — вот уж это харам (позорно, стыдно). Еще, не приведи Аллах, увидит Кази-Магома и расскажет в ауле, и сыновья наибов, их кунаки (друзья) подымут его на смех...
И он, стыдливо уклоняясь от ласки матери, говорит ей, напрасно стараясь сделать свой нежный голосок резким и твердым, как у взрослых:
— Ступай, мать, тетка Фатима скучает!
А у самого глазенки так и светятся лаской.
Патимат не обижена нисколько. О, она отлично понимает его: он будущий джигит, мужчина, не может же он быть пришитым к суконной поле ее бешмета! Она приласкала его, и довольно. Теперь на душе ее так же мирно, как в саду Аллаха. Он с нею, ее первенец, ее орленок, ее белый кречет! О, пусть себе каркает эта безумная Фатима, сколько ей угодно, она ничего не боится теперь. Аллах сохранит ей ее сына; она не отдаст его никому. Она до безумия любит его... Никого, никого, ни мужа, ни Кази-Магому, ее второго ребенка, она не может так любить и лелеять!.. Все ее сердце от края до края заполнил сплошь этот черноглазый мальчик с огненным взором и ласковой душой...
А черноглазый мальчик уже подле брата.
— Зачем подходила к тебе мать? — спрашивает его тот лукаво.
Хотя Кази-Магоме только шесть лет, но он понимает больше, чем следует ребенку. Заносчивый и хитрый, он лукав, как кошка, и труслив, как горный олень.
Но Джемалэддин и не слышит вопроса. Все его внимание привлечено любопытным зрелищем. На соседнем утесе бьется что-то круглое и мохнатое, испуская жалобные крики.
В три прыжка достигнуть утеса, вскарабкаться на него и узнать, что это такое,— для мальчиков дело одной минуты.
Кричащее, распростертое существо не что иное, как орленок, выпавший из гнезда...
Алая струйка крови вытекает из пораненного при падении крыла и струится по камням, оставляя кровавый след на утесе.
Оба мальчика быстро склонились над несчастной птицей и, затаив дыхание, смотрят на нее. И вдруг Кази-Магома, протянув руки, неожиданно схватывает за лапу орленка.
— Что ты хочешь делать? — недоумевая, спрашивает его Джемалэддин.
— Хочу играть в гяура! — со смехом отвечает ему брат.— Пусть это будет раненый урус.— И с этими словами он, извернувшись, как кошка, припал к земле и, заглядывая в самые глаза орленку, стал медленно выворачивать ему когти, отрывая их и приговаривая каким-то свистящим голосом, прерывавшимся от волнения и дикой радости: — Яхши! Яхши! Это ты, который уничтожаешь наши пастбища и сады, сжигаешь наши посевы и аулы. Так вот же тебе! — И он с дьявольской жестокостью продолжал свою ужасную работу. Глаза его горели, грудь высоко вздымалась под тонким сукном бешмета. Папаха сдвинулась набок и обнажила круглую, как шар, бритую головенку.
Несчастный орленок всеми силами старался вырваться из рук своего мучителя; он бился о камни и бессильно хлопал крыльями, еще не успевшими достаточно отрасти и окрепнуть, то испуская дикие крики, то жалобно пища от боли. Все когти его были облиты кровью. Теперь Кази-Магома оставил их в покое, в достаточной мере изуродовав ноги птицы, и принялся выщипывать из ее крыльев перья, одно за другим.
Джемалэддин с глазами, полными слез, и с разрывающимся от жалости сердцем долго крепился. Он стыдился выказать чувствительность, неприличную горцу, вступившись за несчастную жертву, и в то же время душа его обливалась кровью при виде мучений орленка. Наконец, когда Кази-Магома, выхватив из-за пояса крошечную шашку, готовился выколоть птице ее круглые и странно вытаращенные на него глаза, Джемалэддин быстрее молнии выхватил из его рук орленка и далеко отбросил его на соседнюю скалу. Орленок, почувствовав себя на свободе, поспешил укрыться за выступом горы.
— Как смеешь ты... харамзада (бездельник) — начал было взбешенный Кази-Магома, со сжатыми кулаками подступая к брату, как вдруг отчаянные крики, внезапно раздавшиеся в стороне берега, заставили его сразу умолкнуть.
Со всех сторон к ним бежали женщины, вопя во весь голос:
— Гяуры! Гяуры!
Словно обезумевшая устремилась к детям Патимат и, быстро схватив обоих мальчиков за руки, стала спешно подниматься с ними по горной тропинке.
Вся толпа караваш, побросав кувшины, кинулась врассыпную за ними.
Одна только Фатима как была, так и осталась стоять на прежнем месте, прислонясь к громадному выступу утеса.
Она первая увидела черные точки, в изобилии покрывшие окрестные скалы и точно мухи облепившие их. Она знала, что это были за мухи. Такие же точки четыре года тому назад налетели тучею к Тилетлю и увели ее сына Гамзата за собою. Может быть, они уже убили его и пришли за новой жертвой... О проклятые, когда им будет конец?
Она медленно подняла свою смуглую руку и погрозила сжатым кулаком по направлению черных точек, облепивших скалы. Потом с мрачно горящим взором и застывшим в отчаянии лицом стала медленно подниматься по уступам в горы.

Глава 3
Первые мюриды

Правоверные! Жители Дагестана! Настал час, когда для истинного мусульманина, желающего достигнуть райских блаженств, обещанных нам пророком, мало одних молитв, соблюдения постов, исполнения обрядов и добрых поступков: мечом и огнем должны мы отстаивать завещанные нам истины. Правоверные! По учению пророка, мусульманин не может быть ничьим рабом, не должен никому подчиняться. Кто мусульманин, тот должен быть свободный человек, и между всеми мусульманами должно быть равенство. И ради этой свободы и этого равенства мы обязаны бросить семейство, дом и не щадить самой жизни, как это начертано в нашей священной книге, коране!
Громко и грозно прозвучали слова эти в двадцатых годах XIX столетия на Кавказе, среди магометан горного Дагестана. Особая секта, возникшая среди горцев, в ауле Яраг, стала проповедовать необходимость огнем и мечом выступить в защиту основ учения Магомета — ислама от притеснителей. С кораном в руках, с возгласами о притеснении веры врагами ее они взывали к кровавым подвигам борьбы с христианами, появляясь в аулах и селениях мирных жителей и потрясая кинжалами, исступленными голосами кричали: «Смерть неверным!»
К этим проповедникам примыкали многочисленные последователи, и вскоре в Дагестанских горах образовались грозные полчища стремящихся к войне и набегам горцев, называвших себя мюридами, то есть идущими по правильному пути.
Но прежде чем стать мюридом, желающий должен был постом, молитвою и благочестивою жизнью усовершенствовать себя и подготовить к новому положению, а сверх всего этого — ознакомиться с бесчисленными правилами особого учения, которое называлось «тарикат».
Мюриды считали себя не простыми воинами, но борцами за веру, которые прибегали к мечу для того, чтобы достигнуть в будущей жизни всевозможных благ, и утверждали, что не набеги на иноверцев, с целью захвата земли и богатств, составляют их цель, а защита и распространение ислама. Новое учение предписывало строгое соблюдение разнородных обрядов, частых молитв, омовений, соблюдений постов. Избранные из среды мюридов ученые наставники — мюршиды (то есть указующие путь желающим) установляли, какие именно молитвы должен творить вновь посвященный мюрид, какие дела должен он совершать, чтобы достигнуть блаженства и очищения души, проповедуемых тарикатом.
Сначала число мюридов было весьма ограниченно и примкнувшие к ним жители Дагестана и Чечни — наездники и горцы — носили более скромное название таулинцев, то есть просто горцев (от слова тау — гора), которые только после известного испытания получали право считать себя мюридами.
Все свое внимание мюриды и их наставники мюршиды направили против русских, успевших с 1800 года завоевать Закавказье, и решили во что бы то ни стало изгнать «неверных» из страны мусульман, какою они считали Дагестан и значительную часть Кавказа.
И многие тысячи горцев, частью добровольно, частью под давлением угроз, примкнули к новой секте и стали в ряды мюридов.
Началась длинная, многолетняя, упорная война русских с горцами. Русские всячески старались противостоять действиям мюридов. Они строили подле мирных аулов крепости, расставляли повсюду свои гарнизоны, сталкиваясь чуть не каждый день с горцами, мешавшими им своими набегами на каждом шагу. Но занятая в то время войною — сначала с Персией, а потом с Турцией,— Россия не могла принять действительных мер к уничтожению быстро развивающейся секты, тем более что борьба с отчаянными горцами среди неприступных скал Кавказа была упорная и трудная и требовала огромных жертв.
Между тем в селении Гимры появился среди мюридов проповедник, или газий, сумевший так воодушевить горцев своими речами и воззваниями, что они выбрали его имамом, то есть главным своим начальником, вождем и вместе с тем первым священником, главою всей секты, обещая во всем беспрекословно повиноваться его воле. Его звали Кази-Мулла.
— Мусульмане,— взывал он к своим единоверцам,— война, которую мы ведем, не простая война: это священная война за веру, и всех, кто прольет на ней свою кровь, поплатится жизнью, ожидают, по учению нашего пророка, райские блаженства в загробной жизни, а кто, как трус, откажется идти, с нами, того не минуют страшные мучения неугасающего адского пламени. Знайте это, мусульмане!.. Я, как имам ваш, как первый среди вас, как воин и слуга Аллаха, объявляю, что война, которую мы решили вести,— священная война — газават, и кто усомнится в этом, тот будет проклят на веки веков...
— Газават! Газават! — раздались исступленные голоса мюридов.
Собрав полчища горцев, даже из числа таких, которые изъявили уже покорность России, Кази-Мулла двинулся к Таркам (близ Петровска), где находились русские, и взял не только Тарки, но и всю окружающую их местность. Этот успех имама заставил стекаться со всех сторон под его начальство многие, не примкнувшие раньше к мюридам племена горцев; таким образом, скоро у него образовалось огромное скопище в шесть тысяч пехоты и две тысячи конницы, с которым неутомимый Кази-Мулла подступил к русской крепости Бурной. Гарнизон крепости состоял только из 516 человек. И все-таки полчища горцев не могли сломить мужества осажденных. Несколько раз войска имама бросались на штурм, но принуждены были отступить. Скоро на выручку к русским подоспел отряд генерала Коханова, и Кази-Мулла ушел в горы. Те же неудачи постигли горцев и под крепостью Внезапной, и под Дербентом, после чего Кази-Мулла ушел проповедовать газават в Чечню. Потом с новыми силами он неожиданно появился под Кизляром, разграбил его, угнал около 170 человек пленными, а сам укрепился в Чумкестене. Однако Чумкестен был взят русскими войсками, мюриды перебиты. Сам Кази-Мулла с племянником Гамзат-Беком и любимым своим приверженцем, мюридом Шамилем, успел скрыться и снова укрепился в Гимрах. Но тут уже счастье изменило неутомимому фанатику-вождю. Вскоре Гимры были взяты бароном Розеном и его отрядом, а Кази-Мулла убит.
Первый имам Дагестана погиб, но учение его, плотно запавшее в души мусульман, все ярче и ярче разгоралось в горах. Кази-Мулле наследовал его племянник. Но Гамзат-Бек не более полутора лет властвовал над мюридами. Его убили аварцы, жители Хунзаха, столицы Аварии, за то, что он предательски загубил их ханов.
И вот на восточном небе ярко загорелась звезда нового имама, ближайшего мюрида и друга Кази-Муллы и Гамзата — сына бедного пастуха из селения Гимр, продававшего в детстве карагу (низший сорт персиков), по имени Али, прозванного Шамилем. Одаренный от природы блестящими способностями, проницательным и изворотливым умом, необыкновенно твердым характером и непоколебимою волею, Шамиль, вступив в ряды мюридов, быстро сумел выдвинуться вперед.
Благочестие, суровый образ жизни и удивительное красноречие Шамиля привлекали к себе сердца горцев, а бесстрашие и мужество заставляли низко склоняться перед ним. Он был одним из самых набожных мюридов, целые дни и ночи проводил в молитве, знал все премудрости корана и в то же время не раз, в схватках с русскими, оказывал чудеса храбрости и мужества. Тело его было сплошь покрыто ранами от русских штыков. При жизни Кази-Муллы на него возлагали самые трудные поручения, и он всегда исполнял их с успехом. Никто не понимал так духа горцев, никто не умел так подчинять диких сынов Кавказа своей воле, как этот суровый, мужественный фанатик-мюрид. В одной уже его внешности, в пылающих глазах, в твердой походке, смелой, убедительной речи было что-то, что покоряло сердца окружающих его людей. И на освободившийся высокий пост вождя и верховного главы, после смерти Гамзата, мюриды единогласно выбрали Шамиля. Весть об этом избрании быстро разнеслась по горам и долинам Закавказья, и вся Чечня и Авария, все дикие племена Кавказа (значительная часть которых была уже покорена русскими) восстали и перешли на сторону нового имама.
— Газават! Газават! Идемте воевать за святую веру Магомета! — раздавалось повсюду, и горцы деятельно стали готовиться к предстоящей новой войне.
Тогда главнокомандующий русских войск на Кавказе, барон Розен, послал 5200 человек с 22 орудиями в Хунзах, где засели мюриды. Заняв столицу Аварии и укрепив ее, он пошел к селениям Ашильте и Ахульго, занятым горцами, штурмовал их и, наконец, подступил к Тилетлю, где лично укрепился имам с храбрейшими воинами.
Шамиль понял все свое бессилие перед силой русских и выслал одного из своих приближенных с выражением покорности, причем, в залог мира и в обеспечение того, что он, Шамиль, не будет больше воевать с мюридами, согласился передать в руки русских в качестве заложника, или аманата, юного своего племянника Гамзата, сына сестры Фатимы и малолетнего родственника Кибит-Магомы, своего ближайшего сподвижника.
Но раз задавшись намеченной целью, Шамиль уже не мог отступить от нее и только и мечтал что о новых подвигах газавата. Едва оправившись от нанесенных ему ударов, Шамиль сумел привлечь на свою сторону, то убеждением, то силой, новые полчища горцев, построил возле разрушенного аула Ахульго новый аул,— словом, приготовился к новым битвам. И спустя некоторый период времени вновь запылала священная война на Кавказе.
В этот раз русские войска, под начальством генерал-адъютанта Граббе, осадили сначала Аргуань и взяли ее. Потом, соединившись с отрядом генерала Головина, значительно увеличившим силу русского отряда, они подошли вторично к Ахульго, где укрепился Шамиль, и вторично осадили его, уничтожив по пути все аулы, занятые мюридами.

Глава 4
Нежданный гость Хаджи-Али

Мрачно и грозно высятся на недоступных твердынях Дагестана два суровых и диких аула Ахульго. Громадными уступами и острыми утесами уходят в небо кавказские твердыни, все выше и выше, все дальше и дальше от зеленых низин в голубое царство, где плавают в светло-лазоревом эфире прозрачные облака да летают горные орлы, пернатые цари Дагестана. Значительно дальше и выше белых облаков теснятся серые громады голых, угрюмых каменных скал. А там, внизу, зияют бездны, непроницаемые и черные, как самая страшная, неведомая тайна, непостижимые и сурово-молчаливые, как смерть. Сотни мелких горных потоков низвергаются с диким ревом с уступов, пробивая себе путь среди обломков скал и валунов, туда, где ждет их с вечно неумолкаемым стоном пенящаяся и бурливая Койсу... Рыдает и мечется она, с бешеным шумом катя свои бурные воды, и нет конца этим стонам, грозно поднимающимся из глубины пропастей, а по соседству с нею притаилась темная Ашильда и поет не умолкая свою боевую песнь...
Кругом все мертво, глухо и угрюмо. Там, ниже к югу, зеленеют цветущие поля кукурузы и пшеницы, там прохладные рощи дубов, чинар и каштанов покрывают красивые склоны гор. А тут, вверху, один холодный, мертвый камень. Кое-где только виднеются кусты карагача, нетребовательного вскормленника горной теснины, да изредка лишь попадается цепкая, ползучая, похожая на плющ архань. Казалось, сама природа позаботилась о неприступности этого горного гнезда, но жители Ахульго, точно не доверяя ее защите, понастроили искусственные завалы, сложив целые груды камней на горных тропинках и взорвав порохом утесы, чтобы сделать совсем непроходимыми пути к вершине скалы, где приютился самый аул Ахульго.
Они давно ожидали незваных гостей — русских и теперь были готовы встретить их во всеоружии среди своих каменных недоступных высот. И незваные гости не замедлили явиться...
На окрестных скалах показались русские войска и быстро стали стягиваться к утесу... На правом берегу Койсу расположились два батальона Кабардинского полка, у переправы — две роты апшеронских стрелков. Всюду разъезжали бесстрашные казаки, выискивая более удобные позиции. О скором штурме нечего было и думать; первые же бомбы, брошенные в это горное гнездо, не причинили никакого вреда прочно выложенным из камня саклям. Надо было предварительно приготовиться к штурму.
И вот закипела работа. Делались завалы, взрывались порохом целые каменные глыбы на воздух и в искусственно устроенных в их трещинах ложементах засаживались стрелки.
Но и со стороны Ахульго не дремали. Шамиль позаботился укрепить свой грозный замок. В окружающих башнях засели мюриды, осыпая градом пуль слишком близко придвинувшихся к стенам твердыни храбрецов.
Особенно хорошо укреплена была Сурхаева башня — ближайшая и сильнейшая защита Ахульго. Около сотни самых отчаянных мюридов заперлись в ней, следя зоркими глазами за малейшим движением осаждающих.
Жаркий июньский полдень сменился вечером. Золотое светило, обливая кровяным пурпуром окрестные утесы, утонуло в бездне, позлатив своим предсмертным блеском серебряные волны пенящейся Койсу.
Свежий ветерок потянулся со дна ущелий, принося на своих воздушных крыльях откуда-то со стороны низин чуть уловимый аромат горных цветов, далеко-далеко цветущих от Ахульго...
Уже в русском лагере пробили зорю и дружные голоса солдат пропели вечернюю молитву, когда со стороны гор, прилегающих кряжем к укрепленным скалам, показался всадник на быстром горном скакуне. Он несся как вихрь стороною от русских позиций по самой крутой, почти непроходимой дороге, прямо к берегу Койсу. Вот он ближе и ближе. Часовым уже хорошо видна его стройная, как бы слившаяся в одно с конем фигура, пригнувшаяся к луке, его серый бешмет, обшитый потемневшими от пыли галунами, черная папаха с малиновым верхом и загорелое молодое лицо с тонким хрящеватым носом и огненным взором пронзительно-острых глаз. Его приняли за мирного чеченца и подпустили на выстрел. Но когда он вместо того, чтобы ехать навстречу русскому разъезду, дал крутой поворот коню и, снабдив его здоровым ударом нагайки, помчался прямо к берегу, часовой поднял тревогу. Из палаток выскочили солдаты и дали залп по бесстрашному всаднику и его коню. Когда дым рассеялся, он уже был далеко, у самого берега Койсу. Только издали сверкали серебряные газыри на его бешмете да золоченая оправа заткнутых за пояс кинжалов и пистолетов.
Он уже далеко опередил русские позиции, как вдруг разом осадил коня и остановился. Что это? На том месте, где еще недавно был перекинут мост через Койсу, теперь зияет темная пропасть. Русские, очевидно, уничтожили его огнем своих орудий и прекратили проход в замок, чтобы никакая помощь не подоспела к осажденным...
Горец недолго простоял в раздумье. Раз... новый взмах нагайки — и благородное животное вместе с всадником прыгнуло прямо в ревущие воды Койсу.
Несколько минут он бешено борется с быстрым течением потока и, наконец осилив его, выскакивает на берег. Теперь уже оба они, и конь и всадник, вне опасности, уйдя далеко от неприятельских выстрелов... По горной тропинке, проложенной над адскою бездной, пробираются они все выше и выше, туда, в аул; вот они у сторожевой башни замка, вот въезжают на улицу аула, темную, узкую и кривую, как высохшее русло горного потока. По сторонам ее тесно лепятся сакли. Вот и дворец имама. Мимо него всадник проезжает шагом, с низко склоненной в знак почтения головой. Потом, минуя еще два-три домика, прилепленных к уступам, он останавливается у одного из них и, подъехав к порогу сакли, значительно возвысив голос, говорит:
— Да будет благословение Аллаха над этой кровлей!
В ту же минуту на пороге появляется мальчик лет одиннадцати и, подойдя к всаднику, почтительно приняв его стремя и поддерживая его, пока тот соскакивает с лошади, отвечает:
— Будь благословен твой приход, храбрый. Мой господин (Отца и братьев младшие члены семейства горцев называют господином) и я приветствуем тебя!
— Ты сын Хаджи-Али? — с улыбкой спросил его гость.
— Ты угадал, господин: Асланом Хаджи-Али зовут меня.
И говоря это, он взял за повод коня вновь прибывшего и повел его под навес. В ту же минуту из сакли вышел почтенного вида горец с выкрашенной хиной в красный цвет бородой (Все почтенные старики и старейшины-мюриды красили хиной бороды в красный цвет) и произнес:
— Да будет благословен Аллахом твой приход, сын мой. Моя сакля к твоим услугам, я слуга твой, мои жена и дети — твои рабы. Входи и распоряжайся, потому что с гостями входят в дом благодать и ангелы Аллаха. Селям алейкюм (Приветствие: «Будь здоров. Здравствуй»).
— Алейкюм селям! — отвечал ему молодой горец.— Да оградит тебя и твоих Аллах от происков шайтана и сорока девяти его сестер (болезней). Мир и довольство да продлятся над кровлей твоей!
И говоря это, он вошел в кунацкую в сопровождении хозяина дома.
Это была просторная комната, глиняный пол которой был выстлан мягкими циновками; на полках, вдоль стен, расставлена посуда и домашняя утварь в виде кувшинов, ковшиков, котлов и железных вертелов для жарения баранины. На почетном месте висело оружие — первое богатство горцев. В углу находилась жаровня, в которой жители гор жгут хворост и солому. На перекладинах, протянутых от одной стены к другой, висели туши баранов и буйволов.
Хозяин и гость в молчании опустились на пол, на мягкие циновки.
Гость не начинал разговора из уважения к почтенному возрасту хозяина; хозяин, по горскому обычаю, не мог обнаруживать любопытства и расспрашивать о причине приезда гостя.
Наконец вновь прибывший заговорил первый:
— Я Гассан, сын бека-Джанаида из аула Дарго-Ведени, что за Андийским Койсу, в сердце гор. Когда страна наша выслала на помощь святейшему имаму лучших своих джигитов под знаменем храброго Ахверды-Магомы, наиба Хунзахского, я пошел вместе с ними. Ахверды-Магома и его отряды близко. Они горят желанием отбросить русских коршунов от гнезда орла и пролить свою кровь в священном газавате. Я ускакал вперед, прорвался через цепь русских, чтобы сказать имаму, что сердца его воинов жаждут сражения! — заключил он пылко.
Его лицо горело отвагой. Глаза метали пламя. Ноздри тонкого носа вздрагивали и трепетали. Он был дивно хорош и страшен в эту минуту.
Старик молча окинул взором всю статную фигуру юноши и чуть заметно ухмыльнулся в свою крашеную бороду- Ему — ближайшему другу и верному слуге имама — хорошо было знакомо это воодушевление. Он видел его не раз на лицах храбрейших из витязей Дагестана. И что же? Их львиная храбрость разбивалась о железную волю русских. Недавнее поражение мюридов под Аргуанью слишком живо запечатлелось в убеленной сединами голове Хаджи-Али.
Гассан-бек-Джанаида как бы угадал мысль своего хозяина. Брови его угрюмо сдвинулись. Взор вспыхнул.
— Не думаешь ли ты, отец мой, что в Аварии недостаток храбрых? — мрачно спросил он Хаджи-Али.
— Сын мой,— произнес тот с суровой ласковостью,— я вижу, что рука твоя тверда, как горная скала Дагестана, взор быстр и верен, как очи молодого орла. Будь больше таких витязей у имама — Тилетль и Аргуань не были бы взяты. В глазах твоих, юноша, я читаю, что кровь твоя кипит жаждою побед и славы. Не затем ли ты пришел сюда, чтобы упиться ими?
— Ты мудр, как змий, и сведущ, как алим,— отвечал ему гость,— а потому тебе должны быть известны мои помыслы. Мое сердце чисто, как хрустальная струя горного потока, моя мысль пряма, как дагестанский кинжал. Я пришел вкусить от источника сладчайшего: я хочу быть мюридом, хочу примкнуть к тем, кто сражается против гяуров-урусов и мечом распространяет славу пророка... Проклятые гяуры убили моего отца. Моя мать умерла с горя, оставив у меня на руках малолетнего брата. Я пылаю жаждою мщения урусам. Отныне канлы (Кровавая месть. По обычаю горцев, не отомстить смертью за смерть считается позором) и газават — основа и цель всей моей жизни!..
— Ты еще так молод, юноша,— положив ему руку на плечо, произнес Хаджи-Али,— а искушения велики. Чтобы быть мюридом, надо предаться Аллаху и позабыть себя. Подготовлен ли ты к этому, сын мой? Ведь для того, чтобы стать мюридом, недостаточно владеть мечом и уметь стрелять из винтовки. Нужно еще знать многие науки...
— Отец,— скромно отвечал Гассан,— я слышал и видел великого имама, когда очи его метали молнии, а из уст сыпались цветы (молнии и цветы красноречия). И сердце мое предалось ему с той минуты. Я полюбил Шамиля, как только может любить черная ночь восточную звезду. И тогда же решил стать мюридом и заняться изучением тариката. Я прошел тефсир, хадис (история жизни Магомета и его войн), сияр и тавхид. Я не пропускал ни одного из заповеданных пророком намазов. Я исполнял фарызы (требование религии) и полагаю, что я достоин быть зачисленным в мюриды. О отец мой, ты друг и ближайший советник имама... Замолви перед ним слово за меня!..
— Фатиха! (Кончено; быть сему; аминь) — произнес ласково Хаджи-Али.— Я горжусь твоим поручением, сын мой, и готов услужить тебе. Молодость не может быть помехой храбрости. Имам, как великий мудрец, поймет это, и ты удостоишься посвящения, клянусь бородою пророка. А теперь ты устал с дороги и голоден. Я слышу, женщины идут сюда с пищею для нас. Подкрепи себя, сын мой, чтобы идти на гудекан (площадь в ауле) ожидать вместе с другими появления имама.
В ту же минуту на пороге сакли появились жена и дочери хозяина.
Одна из них несла огромные куски баранины, воткнутые на шампуры, другая — миску с дымящимся хинкалом (мучные клецки в воде, приправленные чесноком и перцем) и блюдо чуреков (пшеничные лепешки, заменяющие хлеб) из пшеницы и кукурузы, третья — большой кувшин, до краев наполненный бузою (питье – навар из солода, опьяняющее как вино). Они приготовились уже ложиться спать, как маленький Аслан возвестил им о приезде гостя. Тогда они быстро зарезали молоденького барашка, развели мангал и приготовили на нем жирный шашлык (кушанье из баранины). Потом, надев свои лучшие чахланы и архалуки, понесли в кунацкую ужин.
По горскому обычаю, женщины не смеют садиться за еду в присутствии главы семейства. Они довольствуются скромною ролью караваш и прислуживают ему и гостям. И теперь, поставив ужин перед мужчинами, они скромно удалились на свою половину, отвесив сперва несколько поклонов приезжему юноше.
Хаджи-Али и Гассан принялись за еду.

Глава 5
Видения Шамиля

В гробовом молчании стоит большая толпа на площади аула. Впереди теснятся старейшины и наибы в красных чалмах, алимы, кадии и муллы в зеленых, мюриды — телохранители и храбрейшие фанатики-воины имама— в белых тюрбанах, с серебряными значками и гладкими кольцами на мизинцах (признак принадлежности к мюридизму). На серебряных значках в виде полумесяца или четырехугольника— всевозможные надписи на арабском языке. Это ордена храбрых, которыми награждает своих воинов великий имам, Шамуиль-Эффенди-Амируль-Аминима, или просто Шамиль. На одном из таких орденов надпись: «Меч — ключ к раю». На другом: «Путь храбрейшему в рай». «Будь медлен к обиде, к отмщению скор»,— гласит третья надпись.
Среди самых почтенных краснобородых наибов высится рослая фигура ближайшего сподвижника имама Кибит-Магомы Тилетльского. Четыре года тому назад он лишился своего наибства, лишился вместе с тем и любимого племянника, отданного в заложники русским, и всей казны. Но не это гложет наиба. Имам строг, но справедлив. Он умеет награждать храбрых. И наибство, и казна вернутся после первой же победы над русскими... Не о них мысли Кибита... Урусы близко, урусы здесь. Они осадили Ахульго и ждут только удобной минуты, чтобы приступить к штурму, а великий имам как будто и забыл об этом.
Что он медлит, Шамиль? Вот уж третьи сутки как заперся он в мечети, предаваясь молитве, заставляя терзаться неведением и сомнениями своих верных друзей, невзирая на залпы русских орудий, со всех сторон окруживших Ахульго.
Слышал ли эти залпы Шамиль, или молитвы к Аллаху слишком высоко занесли его мысли? Но, в таком случае, почему он не передаст начальство ему, Кибиту-Магоме? Ведь войско без вождя — стадо без пастыря! Чувствует ли это Шамиль?
Но Шамиль действительно далек от этих мыслей.
В то время как на площади народ ожидал в терпеливом смирении своего имама, внутри мечети, в глубокой четырехугольной яме, скорчившись на земляном полу, сидит человеческая фигура. Лампады, озаряющие стены мечети, сплошь покрытые письменами из корана и испещренные знаками полумесяца, не достигают, однако, до дна ямы, и там царит могильная темнота.
Изредка только руки человека, сухие и темные, поднимаются к лицу, и он шепчет над раскрытыми пред глазами ладонями особую молитву — зикру, и тело его при этом раскачивается из стороны в сторону. И чем скорее лепечет он слова молитвы, тем быстрее становятся круговые движения его худого, но сильного стана. Этим раскачиванием и лепетом великий имам старается вызвать к себе Пророка... Но на этот раз Пророк остается глух к мольбам своего верного слуги. Вот уже третьи сутки как Шамиль добровольно удалился в мечеть в надежде узреть Магомета и спросить его, за что он гневается на правоверных и посылает победу их врагам? Но ближайший слуга Аллаха не является к нему...
В изнеможении, изнуренный своим бесплодным качанием опускается Шамиль на земляной пол ямы и застывает в отчаянии, припав пылающим лицом к каменистой почве.
И в ту же минуту и купол мечети, и его добровольная тюрьма-яма— все исчезает из очей Шамиля. Им овладевает какое-то сладкое спокойствие. Мысли, похожие на грезы, навевают приятные сны или действительность,— он не знает даже точно, сны это или действительность, так давно все это было, о чем говорят его грезы. Какими необычайно странными кажутся ему они! Да и мысли, затуманенные долгим постом и молитвой, не так уже ясны и свежи, как прежде, и легко могут спутать действительность со сном.
И грезится ему, что он — ныне великий имам и вождь газавата — не имам, не вождь и не Шамиль даже, а просто Али, маленький, бедный восьмилетний аварец Али, с бритою, как шар, головенкой и с умным, проницательным взором больших черных глаз. Перед ним знойное небо его родины, зеленые пастбища и персиковые сады его родимых Гимр. Он стоит под навесом сакли перед своим отцом, потупив голову.
— Неси этот мешок с персиками на продажу, потому что в доме нет ни одного карапула (полкопейки) и матери не из чего сварить хинкала, — говорит пастух Дэнькоу-Магомет своему черноглазому сынишке.
Они бедны, очень бедны, потому что отец Али, уздень (гражданин, свободный человек) аула Гимры, пьет не только бузу, но и вино, запрещенное кораном, за которое надо платить много пулов (денег) заезжим торгашам.
Али не хочет идти продавать персики на базаре, когда в мечети, он знает, юные муталиммы (духовные студенты; они же и помощники муллы) слушают почтенного ученого старца из ученых муршидов. Он, Али, тоже любит слушать умные речи старцев. Он еще слишком мал, Али, чтобы быть муталиммом, как его друг Кази и другие. Но Кази успел выучить своего младшего товарища многим толкованиям корана и арабским письменам. Сегодня после молебна муталиммы уйдут в горы, где Кази среди своих юных друзей будет говорить об учении Магомета. Кази еще очень молод, но он, волею Аллаха, уже мудр и красноречив. Али боготворит своего друга. Скажи ему Кази: «Умри!» — и он с радостью бросится на лезвие кинжала. И, вспомнив о Кази, Али бросает мешок с персиками, которые навязывал ему для продажи отец, и, сломя голову, несется в мечеть...
Это первое воспоминание сменяется иным, новым...
В убогой сакле на рваных циновках мечется в сильной горячке больной Али.
Уже мудрые знахари Гимр и его окрестностей приговорили его к смерти. Они неоднократно заходили в саклю Дэнькоу-Магомета, шептали над мальчиком наговоры и мазали его кровью барана, зарезанного в джуму (В пятницу, праздничный день у магометан, то же, что у нас воскресенье). Ничего не помогало. Маленького Али жжет адский огонь, и воспаленные очи его уже видят черное крыло ангела смерти — Азраила.
Уже красавица Баху-Меседу, мать мальчика, в приступе горя укутавшись чадрою, громко рыдает, склонившись над своим единственным ребенком. Правда, у нее остается еще дочь Фатима, но девочка не в счет: она не может прокормить семью и обессмертить свой род славой. Девочка вырастет и уйдет в дом мужа, лишь только найдется джигит, могущий внести за нее условленный калым (выкуп за невесту, который вносит родителям жених). Это не то что ее Али, ее горный сокол, на которого возложены все лучшие ее надежды.
И вдруг мысль Баху-Меседу прервалась, как нитка. Дверь сакли широко распахнулась и с обычным возгласом горцев «Да будет Аллах над вами!» на пороге предстал юный отрок с прекрасным, сурово-вдохновенным лицом.
— Хош-гяльды (Милости просим)! — отвечала ему Баху убитым голосом.— Не радость увидишь ты в нашей сакле: мой сын умирает волею Аллаха, и ты скоро лишишься своего друга, юноша Кази!
Но черноглазый отрок молча качает головою. Несмотря на свои четырнадцать лет, он отлично знает все обычаи и верования страны. Знает и то, что, если переменить имя больному, вместе с оставленным именем уйдет и его болезнь. Он напоминает про это Баху, которой горе, казалось, выело память.
И тотчас же, ободренный надеждой, Дэнькоу бежит за муллою, который переименовывает Али в Шамиля (Самуила), и — о диво! — черный ангел смерти на самом деле оставляет его...
Новые воспоминания все дальше и дальше уносят имама от мрачной мечети и ее черной ямы.
Жаркий летний день месяца мухарема (июля) сменился прохладным вечером. Солнце утонуло за Кавказским хребтом. Из долин и ущелий потянуло пряным и сладким ароматом горного цветка баятханы. Ночные цветы жадно раскрыли свои чашечки навстречу прохладному ветерку. Толпа юношей возвращается из леса к аулу. И он, Шамиль, среди них. Он уже не ребенок. Высок и гибок его стан не по летам. Стройные члены упруги и сильны, как у взрослого. Недаром он развивал эту силу постоянными упражнениями на шашках и кинжалах, искусством прыганья и джигитовки. Но, развивая свою физическую силу, он развивался и духовно в одно и то же время. Он ходил брать уроки у кадия Танусской мечети. Многому успел его выучить тот. Помимо арабских письмен и толкований корана и истории Магомета и двенадцати пророков он успел пройти и курс макадамата — грамматики, логики и риторики арабского языка. Даже книгу звезды, которую написали великие мудрецы, большую книгу в 12 отделов, он прочел под руководством того же неизменного Кази, своего друга и наставника, прочел, понял и научился истолковывать сам. Вот он, Кази, его учитель, идет впереди всех с высоко поднятой головой, с бледным лицом и сомкнутыми устами. А сейчас только из уст этих падали благоухающие розы красноречия. Там, в тени густолиственных чинар и дикого орешника, он перед обширным кругом слушателей говорил о сладости загробной жизни по учению Магомета, о высших блаженствах, ожидающих верных на том свете. А все они — и он, Шамиль, и друг его Хаджи-Али, и другие,— все жадно слушали юного газия, с сердцами, готовыми открыться для духовного блаженства.
Шамиль сильнее других воспринимает слова Кази. Голова его горит от них, мысль мечется в ней, как раненая птица. Сердце бьется так, точно хочет вырваться из груди. В его душе нарастает огромное, могучее стремление к совершенству и любовь к божеству... Постом и молитвой, помощью слабым и покорностью старшим он добьется его, этого совершенства, о котором гласит учение. И сейчас его охватывает непреодолимое желание выразить Аллаху свое стремление к нему. Что бы сделать такое? Чем бы доказать свою огромную любовь к Предвечному, которая теснит его грудь?
Мозг его кипит. Взор блуждает. И вдруг он видит огромный, выше роста человеческого валун, преградивший им дорогу. Быстрая, как молния, мысль прорезывает мозг Шамиля.
Он отходит в сторону, напрягает мышцы и, разбежавшись, с исступленным криком: «Ля-иллях-иль-Алла!» — перепрыгивает скалу, рискуя разбиться вдребезги об острые уступы ее или скатиться в пропасть. Кази и другие подходят к нему. Юный газий кладет ему на голову свою смуглую руку, и лицо его озаряется улыбкой. Шамиль замирает от блаженства, увидя эту улыбку: лучшей награды ему не надо...
Быстрее птицы несутся мысли имама, развертывая в его памяти все новые и новые картины.
Юноша Кази стал уже Кази-Муллою, первым газием-имамом горцев. Он, Шамиль, его любимый мюрид и приспешник.
Целый ряд набегов и сражений с ненавистными гяурами встает в его памяти... Счастье переменчиво. То русские осиливают их, то они урусов...
Пред ним снова родимые Гимры. Но это не прежний цветущий аул с его персиковыми садами и цветущими пастбищами. Гимры в огне. Развалины еще дымятся. Проклятые гяуры после долгой осады ворвались в селение и режут и бьют правоверных. Шамиль с двумя десятками таких же, как он, преданных своему вождю мюридов в полуразрушенной сакле защищают имама.
Но вот гяуры врываются в саклю. Один из них пронзает своей шашкой Кази-Магому, другой кидается к Шамилю и штыком прокалывает ему грудь. Верный мюрид падает к ногам своего имама. Имам убит, но он, Шамиль, еще дышит. Оторвав кусок чохи и заткнув им окровавленную рану, он, терпеливо вынося адскую боль, дожидается ночи. Под темным покровом ее он отыскивает под грудою тел защитников труп своего владыки и, придав мертвецу положение молящегося, с каким избранные святые должны предстать на суд Аллаха, сам тихонько скрывается в горы, весь проникнутый тайной целью проповедовать неумолимый газават...
Но вот новое воспоминание прожигает огнем душу имама.
На площади аула Корода собралась большая толпа. Здесь и кадии, и муллы, и наибы, и простой народ — таулинцы. Недавно убили их второго имама, Гамзат-бека, и все они сошлись сюда, чтобы выбрать нового вождя.
Тут же в толпе мюридов, суровый и неумолимый, с пламенными очами и высоко поднятою головою стоит Шамиль. Его сердце не ищет ни бренного тщеславия, ни почестей и славы. Вся его цель — служение Аллаху и распространение призыва к священной войне. Он стоит, ничуть не мысля о блестящей будущности, которая его ожидает. Он весь ушел в свою задумчивость, исполненный самых чистых помыслов. И вдруг слух его поражен странными возгласами толпы.
— Шамуил-Эффенди, сын Магомета-Дэнькоу, будь нашим вождем! — слышатся ему тихие одиночные голоса. Вот они громче, звучнее. Все новые и новые присоединяются к ним, и скоро вся тысячная толпа на гудекане слилась в одном диком реве:
— Шамуил, будь имамом! Веди нас!
Что это: греза или сон? Нет, не сон и не греза: его хотят, его просят. Ярким огнем загорается взор Шамиля. Стан выпрямляется. Он делает движение рукою и, когда толпа умолкает, говорит:
— Клянусь бородою Пророка, я не искал почести и славы. Как скромный раб Аллаха, я жажду одного: брызнуть священными струями потока учения Магомета в сердца ваши, наполнить головы ваши помыслами чистыми и вложить в руки ваши мечи во славу Аллаха. Но Аллах изрек устами вашими волю свою. Кысмет (Судьба, предопределение)! Будь по сему! Я, вновь избранный вождь ваш, взываю к вам: мусульмане, газават (мусульмане, на священную войну!)!
При этом последнем воспоминании легкий трепет охватил лежавшего на дне ямы имама. Все его тело свело судорогой. Мысль притупилась и померкла. Он поднялся и начал быстро-быстро шептать молитву, кружась как волчок на дне ямы.
Потом разом тело его конвульсивно вздрогнуло, вытянувшись на дне без признаков жизни.
Он увидел Пророка.

Глава 6
Воля Аллаха. Новый мюрид

Солнце село. Из ущелий потянуло прохладой. Мулла показался на балкончике мечети и стал призывать правоверных к вечерней молитве. Скоро на востоке зажглась одинокая звезда Ориона, «Око Пророка», как ее называют мусульмане.
В русском лагере рожок горниста проиграл зорю, и стройные голоса солдат пропели вечернюю молитву. И точно в ответ им громкими звуками пронеслись по аулу возгласы: «Ля-иллях-иль-Алла!», повторяемые бессчетно толпою, все еще остававшейся на гудекане.
В эту минуту дверь мечети распахнулась, и на пороге ее показался человек. Он был высок, плечист и строен. Тонкий стан его был затянут белым бешметом. Плечи и спина покрыты наброшенной на плечи пурпуровой мантией. С белой чалмы, окутывавшей голову, спускался длинный конец, заканчивавшийся кистью. Худое и мертвенно-бледное лицо с тонкими чертами и сурово-строгим выражением заканчивалось рыжей, крашеной бородою. Оно не носило ни малейшего следа утомления, это гордое, дышащее суровостью и неумолимым фанатизмом лицо. Большие, острые, пронзительные очи горели неугасимым пламенем. Что-то властное и мощное, что-то царственное сверкало в них. Это и был Шамуил-Эффенди, духовный вождь и повелитель правоверных.
И все, находящиеся на площади,— и алимы, и старейшины, и наибы, и кадии,— все низко склонились перед ним. Двое из присутствующих, Кибит-Магома, бывший наиб Тилетльский, и ученый алим Ташау-Хаджи, почтительно приблизились к имаму и взяли его под руки. Поддерживаемый ими, Шамиль поднялся на уступ скалы, находившейся на площади, и начал твердым, сильным голосом, обращаясь к народу:
— Ля-иллях-иль-Алла, Магомет-россуль-Алла! Имя вечному Адн! Народы Дагестана, внимайте! Волю Единого возвещаю я вам. Аллах велик и могуществен! От милости Его созданы царства. Народам Чечни и Дагестана даны горы, прочим долины и низовья рек. Мы построили наши сакли, завели цветущие кутаны и поселились в наших аулах во имя Аллаха, славя Имя Его. Но народ Гога и Магога (По убеждению горцев, всю землю Аллах разделил надвое Кавказским хребтом и по ту сторону хребта живут народы Гога и Магога, вражеское племя) решил завладеть нами, превратить наши пастбища в пустыни, наши аулы в груды пепла и развалин. Неверные силою хотят применить к нам учение Иссы (Иисуса Христа), который отменяет священные, завещанные нам нашими предками канлы и учит забывать обиды и зло. Наши враги хотят заставить нас, как рабов, работать на себя... Но этому не бывать. Наибы, алимы, абреки, мюриды и вы, таулинцы, Алла-сахла-сын (да сохранит вас Аллах)! Волю Аллаха возвещаю вам: три дня и три ночи пробыл я в мечети, испрашивая, за что прогневался на нас Вечный, наказав поражением недоступной доселе Аргуани, и Аллах смилостивился над своим недостойным слугою и послал мне Пророка. Он явился мне во всем могуществе райского блеска. Но я не смел взглянуть на него. Из уст его пылало пламя, и грозные очи кололи, как два острых клинка. Гром и молния были в грозных чертах его. Ему сопутствовал Зейнал-Аби-дин (самый ближайший святой у Пророка) который и оповестил мне волю Могучего и причину его гнева. Старейшины и народ, внимайте! Аллах гневается на нас, потому что Ему известно, что среди нас, мюридов, есть такие, которые не исполняют должных обрядов, молитв, постов и омовений, не исполняют волю Пророка и предписаний тариката. И за их грехи должны страдать все. Но лишь только позорная казнь совершится над грешными, победа будет наша. Так решил Пророк! Валла-билла (Клятва)! Иншаллах (Да будет так)!
— Иншаллах! — эхом отозвалась толпа на слова своего имама.
В это время из толпы выдвинулся человек в чалме, с жестким взором. Это был татель (наблюдающий за религиозным поведением мюридов и докладывающий обо всем имаму) Самит. Его называли очами и ушами имама, так как через него Шамиль знал обо всем, что происходило среди мюридов. Ему же была дана неограниченная власть обличать того или другого мюрида, будь он знатный наиб или простой таулинец.
— Мой верный Самит,— произнес Шамиль, кладя руку на плечо тателя,— тебе поручаю отыскать виновных ослушников Пророка и доставить их как можно скорее на суд. Проступок нарушения веры в дни газавата требует жестокого, немедленного возмездия. Такова воля Пророка.
Самит молча склонился пред имамом.
И не одно сердце мюрида дрогнуло в это мгновение. Они знали, что словам Самита, будь они клевета или правда, поверит имам и названному им преступнику пощады не будет.
Лишь только Шамиль знаком отпустил Самита, мюриды выстроились по обе стороны улицы, образуя живые шпалеры от мечети до дома имама, и громко запели священный гимн газавата, начинающийся неизменным: «Ля-иллях-иль-Алла!» Шамиль двинулся между этими двумя живыми стенами, поддерживаемый с двух сторон ближайшими из своих наибов.
Но вот внезапное смятение произошло в рядах его свиты. Кто-то метнулся навстречу шествию и распростерся на земле у ног имама.
Ближайшие мюриды бросились к упавшему и, подняв его, поставили перед лицом Шамиля. В ту же минуту из толпы их выдвинулся старик Хаджи-Али и сказал, указывая на незнакомца:
— Великий имам! Этот юноша — Гассан-бек-Джанаида, уроженец аула Дарго-Ведени, он джигит из отрядов храброго Ахверда-Магомы. Он жаждал узреть тебя, великий имам, и с этой целью прорвался сквозь цепь русских и прискакал в аул. Сердце его чисто, как струя потока, и душа его жаждет блаженства вечного.
— Встань, юноша, и скажи, в чем твоя просьба? — ласково обратился к Гассану Шамиль.
— Святейший имам,— произнес тот, вперяя восторженный взор в лицо своего повелителя.— Моя просьба дерзкая, я хочу многого, и, быть может, за мою дерзость я заслуживаю смерти: святейший имам, я хочу быть мюридом!
— В твоем желании, юноша, нет преступления,— ответил Шамиль.— Напротив, великий Пророк сочувствует всем, кто желает стать в ряды борцов газавата. Но ты слишком молод, юноша, и вряд ли успел пройти все необходимое для вступления на путь блаженства!
— Великий имам! Да сияет твое имя золотою звездою над небом Дагестана... Молодость моя не послужит помехой моему благочестию. Я готов поклясться на коране, что все установленные испытания пройдены мною. Мой учитель, Даргийский кадий, подтвердит тебе это. Цель моя — драться в твоих отрядах на священном газавате и отомстить урусам! Прими меня, имам!
Искренностью и горячим порывом веяло от речей юноши, а черные глаза его так и сверкали решимостью умереть по одному знаку имама.
Глядя на него, невольно припомнилось Шамилю время, когда он стремился к тому же, к чему стремится теперь этот юный горец. И долгим, пронзительным взглядом окинул он юношу.
Твои слова дышат храбростью,— произнес имам ласково.— Ступай в мечеть, где проведешь ночь в уединении и молитве, а с зарею мулла свершит твое посвящение.
И, ласково кивнув головою, Шамиль снова двинулся в путь, оставив Гассана с сердцем, преисполненным восторга и трепета.
(Продолжение следует...)

@темы: текст, творчество, "Газават. 30 лет борьбы горцев за свободу", Чарская

---

Объявляю газават!

[change-ange]

Объявляю газават!
(тому 30 «Гроза Кавказа» Полного Собрания Сочинений Л.Чарской в литобработке В.Зоберна и под ред.О.Зоберна, издательство «Русская Миссия», 2006г.)

Объявляю редактуре ПСС газават. Совершенно серьезно.

Конечно же, 30-ый том, названный насколько только возможно поэтично «Гроза Кавказа», это известный исторический роман (повесть) Лидии Чарской «Газават. 30 лет борьбы горцев за свободу». Испугало редакторов длинное название (часть которого легко при желании «прячется» под обложку на титульный лист) плюс незнакомое русскому уху слово «газават», т.е. война за веру.

В дальнейшем, вся тактика литобработки этого тома такова же, что и в изменении названия. Сокращение текста, причем именно здесь – огромное. Я такого и у Зобернов вроде не встречала. Да, действительно, роман явно не детский по объему. Еще и исторический – много описаний фактов и событий, перемежающихся с беллетристикой. Ну сокращают в ПСС все тексты Л.Ч., это уже привычный прием. Но второе изменение - то, что вычеркивают характерные слова подобно «газавату» - в этом томе особенно заметно и свойственно именно редактированию подобного произведения с большой долей сведений о МУСУЛЬМАНСКОЙ культуре. ПСС – это, как сказано в выходных данных каждого тома – «религиозное духовно-просветительское издание для детей». Решив, вероятно, что «Газават» уж слишком просвещает детей о магометанской вере, редакторы православного издательства, где только можно, «зарезали» все почти упоминания Аллаха и других подобных проявлений мусульманства (а бОльшая часть романа происходит на Кавказе, во время войны с Шамилем – и странно было бы, если весь «восточный колорит» Л.Чарская запрещала бы себе использовать в своем произведении. Дабы российские дети того времени враз не обратились бы в веру Аллаха. Кстати, на «Газавате» стояли грифы Ученого Комитета Министерства Нар.Просв., который признавал книгу заслуживающей внимания при пополнении библиотек учебных заведений. Также она рекомендовалась Главным Управлением Военно-Учебных заведений для чтения кадет и допускалась в ротные библиотеки - соответственно, цензура не видела опасного влияния в описаниях традиций и обычаев другой религии).

А в современном виде «Гроза Кавказа» только своим названием подтверждает, что речь тут о «чем-то кавказском». Причем акцент-то другой: газават – название основного события романа, т.е. «священной войны». Гроза Кавказа – это то ли сам Шамиль, то ли, по аналогии с «Грозой двенадцатого года», события, иносказательно переданные красивыми словами. Но мне лично кажется, что это – эпитет, примененный к вождю горцев. Как бы то ни было, 30 том ПСС – это сильно упрощенный вариант, адаптация, причем примитивная, исключающая все малопонятные «татарские» слова. Хотя в оригинале они вполне понятны или в контексте, или объясненные в скобках, сносках – они все время чередуются, что позволяет не чувствовать избытка слов, требующих объяснения. Почему нельзя было повторить этого в ПСС, не понимаю, даже если считать это собрание своеобразной адаптацией для:

первое – современных якобы малочитающих детей;
второе - для православных детей, которые должны, как кажется некоторым псевдоправославным издателям, сидеть в закрытом своем мирке, куда не залезет ничто непотребное – мы оградим их от этого!

И я уже молчу про обычное объединение нескольких глав в одну, выкидывание названий из-за их непонятности или из-за того, что какое-то название кажется лишним в огромной цепочке слов перед очередной «по-Зоберновски» необъятной главой. Всё это, как всегда, есть и в 30 томе, как и в 29-ти предыдущих. Как и в последующих.

По меньшей мере, смешно, что в книге о КАВКАЗСКОЙ войне как можно тщательнее удалено всё, связанное с Кавказом, с его верой и языком. Попахивает шовинизмом. Даже Джемалэддин, сын Шамиля, (попавший в плен к русским и затем живший и учившийся в Петербурге) полюбив христианское учение, повторяет в «Грозе Кавказа»: «Иисус! Иисус проповедует мир и великую Любовь!» (чем напоминает современных сектантов). В оригинале, он, что естественно для представителя другой веры, только начинающего вслушиваться в еще чуждое ему учение, говорит: «Исса!» (т.е. так, как правоверные называли Христа). Да и о христовой любви Чарская писала без больших букв – и так понятно.

А напоследок скажу: в 1994 году в издательстве «Республика» выпустили «Газават», тщательно отобрав иллюстрации из вольфовского издания. Снабдили их объясняющими подписями. После романа поместили интересную статью об исторических повестях и романах Л.Ч., бережно сохранили текст самого романа (в этой книге еще ист.повесть «Царский гнев»). А через десяток с лишним лет разразилась «Гроза Кавказа»…

Ну а теперь о сокращениях: примеры… немного, только самые жуткие.

1. Начинается повесть с этих абзацев.

— Ля-иллях-илль-Алла! — звучит протяжно-заунывный призыв с высоты башни мусульманского храма.
— Ля-иллях-илль-Алла! — вторит ему эхо недоступных горных стремнин и глубокие темные бездны.
— Ля-иллях-илль-Алла! — снова выкрикивает высокий, бронзовый от загара старик в белой одежде, медленно поворачиваясь лицом к востоку и, помолчав немного, добавляет тем же певучим, гнусавым голосом:
— Магомет-рассуль-Алла!
Это мусульманский священник— мулла, призывающий правоверных к обычной утренней молитве.

В оригинале нет этого начала вообще. Через два крошечных абзаца, которые милостиво оставили ввиду их «беззубости», опять нет целого куска о намазе…

Плоские кровли саклей стали покрываться молящимися. Один за другим спешили правоверные— как называют себя мусульмане — совершать утреннюю молитву — сабах-намаз. Быстро совершив обычное омовение, они расстилают небольшие коврики, так называемые намазники, и, примостившись на них, шепчут молитвы. Лица их повернуты к востоку — так как на востоке находится священный город Мекка, где родился и умер Магомет, святой пророк мусульман, основатель их веры. И, приступая к молитве, они повторяют те же слова, которыми мулла призывал прежде всего к намазу: «Ля-иллях-илль-Алла, Магомет-рассуль-Алла!» — «Нет Бога, кроме Единого Бога и Магомета — пророка его!» — слова, составляющие основу мусульманской религии.

_________________________________________________________

А вот красивая, лирическая сцена прощания Джемалэддина с сестрой своего товарища – в «Грозе Кавказа» осталось лишь:

Ярко светит февральское солнышко. Мороз. У окна столичной квартиры Зарубиных стоит девушка.
— Джемал,— тихо, чуть слышно говорит она,— будешь ли ты помнить закон Христа? Будешь ли, там у себя, в горах, милосердным и добрым, как Он нас учил этому?
— Да, Лена! — отвечает он. – Клянусь тебе в этом, сестра моя.

А в «Газавате» было:

Ярко светит с неба февральское солнышко... Светит прямо на белую пелену снежных сугробов... Ослепительный, яркий морозный день, последний день зимы, повис над столицей... У окна квартиры Зарубиных стоит белая, тонкая как былинка, девушка, с ярким, как бы во внутрь себя ушедшим взглядом. Неизъяснимо кроткая улыбка застыла в ее необычайно одухотворенном, милом личике.
— Джемал,— тихо, чуть слышно говорит она,— будешь ли ты помнить закон Иисуса? Будешь ли там у себя, в горах, милосердным и добрым, как Он нас учил этому?
— Лена! — может только выговорить, задохнувшись от волнения, молодой офицер.
Тогда белая девушка срывает маленький золотой крестик со своей груди и, быстро надев его на грудь своего друга, лепечет, вся так и сияя лучистой, светлой улыбкой:
— Не надо переставать быть мусульманином, Джемал, чтобы следовать его Закону! Бог Един на земле и на небе и у мусульман, и у русских, и у всех! Слушай голос сердца, и пусть этот маленький крестик предохраняет тебя от всего дурного в твоей темной, дикой стране! Не расставайся с ним никогда и, глядя на него, вспоминай о Заветах Иисуса!.. Исполнишь ли ты все это, брат мой Джемал?
Что-то неземное осеняет белое личико худенькой девушки, и в одну минуту оно делается прекрасным, как ни у кого... Великая, мировая любовь делает красавицей дурнушку Лену.
Джемал смотрит в сияющее неземным светом личико, и ему кажется, что пред ним сам ангел Джабраил, посланный с неба...
— Все, все исполню я, что только повелевает Христос! Клянусь тебе в этом, сестра моя Лена! — шепчет он, охваченный глубоким чувством.
Она молча протягивает руку и кладет ее на голову своего друга, а он, повинуясь непреодолимому порыву, склоняется перед нею до земли...


Таких «обрезаний» не счесть. Я и не буду считать, оно того не стоит.

2. А вот это изменение текста не поддается никаким законам. Кстати, насчет Православия – заменять черта Богом – за гранью добра и зла… Да тут даже и не поняли «исправители», почему чертыхнулся офицер, главное для них - активно вымарывать любого «чёрта»…

«Газават»: — Черт меня побери, если я когда-нибудь забуду тебя, товарищ! — неожиданно сорвалось с уст молодого офицера,..

«Гроза Кавказа»: - Храни тебя Бог! Он один знает наши судьбы. Кто душу положит за други своя.., я буду помнить тебя! – сказал молодой офицер…

А ситуация, тем более, такова – сын Шамиля и русский его товарищ по корпусу приехали служить на Кавказ и прощаются. Может быть, навсегда прощаются. Как должны между собой изъясняться молодые люди? Вот в таком слащаво-патриотическом и, одновременно, фарисейском тоне, как предлагает редактор в «Грозе Кавказа»?

@темы: сравнение, творчество, "Газават", "Гроза Кавказа", Чарская, ПСС

---

В.Суворова. Без вести пропавший. Из журнала "Незабудка", 1916.

[change-ange]

Пасхальный рассказ.

Без вести пропавший

— Тетя Лена! Леночка! Тетечка Ленушечка!—на все голоса кричали дети, шумной ватагой врываясь в уютную девичью комнатку, всю затянутую светлым кретоном.
Сидевшая у окна совсем еще юная, но с бледным, измученным личиком девушка вздрогнула и обернулась на весь этот гам и топот, внезапно поднятый её маленькими братьями, сестрами и племянниками. Милые, круглые мордочки, окружившие ее, сияли таким восторженным оживлением, что у неё не хватило духа охладить этот восторг равнодушием. Она принудила себя улыбнуться и спросить якобы с интересом:
— Ну, что у вас случилось? Рассказывайте!

— Великолепная штука!—пылко заявил старший из малышей. - Нам позволили убирать пасхальный стол. Вот-то шикарно!
— Пойдем с нами, Леночка! Хорошо, да?—затараторили дети, прыгая и тормоша молодую девушку.—И сейчас-же пойдем! Надо ведь к семи часам кончить, чтобы потом еще выспаться перед заутреней.
— Ну, пойдемте!—покорно отозвалась она и встала с кресла.
Дети, цепляясь за нее, визжа и топоча от избытка счастья, повлекли ее в столовую, где уже был растянут длиннейший стол, накрытый белоснежною скатертью, а около него хозяйничали мачеха и старшая сестра Елены.
— Ты тут за всем присмотришь, Леночка?—обратилась к ней мачеха.—Отлично! Дети тебе помогут. А то у меня что-то разболелась голова. Надо будет прилечь.
— А мне хочется сходить к плащанице,— сказала сестра.—-Вчера ведь не удалось побывать.
И обе дамы вышли. Дети, в сознании важности возложенного на них поручения, помогали Елене украшать стол цветами, расставлять куличи, яйца, окорока, примерять, куда поставить пасхи, пока еще державшиеся на льду, и т. д. И никто из них не замечал, как из её глаз тихо струились слезы и крупными, светлыми каплями скатывались, то на душистые гиацинты, то на холмик крес-салата, куда она укладывала самые красивые яйца.
Пасха... Страстная суббота… Какие это прежде были радостные, чудно-праздничные дни! А прошлый-то год! В этот самый день и час она убирала стол со своим женихом, с добрым, милым Сережей. Как им было весело, как они шутили и смеялись, не предвидя нависшей над ними беды—жестокой войны! Свадъба их была назначена на август, сейчас-же после маневров; но приготовлять себе будущее жилище они решили заблаговременно и собирались с Фоминой недели начать хождение по магазинам, покупая мебель, посуду, вообще все необходимое для хозяйства. Сережа, чтобы попугать ее, уверял, что обязательно купит для гостиной ярко-зеленую обивку с желтыми разводами, а она притворялась, будто верит ему, и ужасно на него сердится, и оба хохотали до слез, беззаботные и счастливые, как дети.
И вот миновала весна, настало лето, приближался и август, но, вместо свадьбы, веселья и радости, судьба сулила Елене тяжкое испытание. Вильгельм пошел на Россию войной, и Сережа, как офицер, в один из первых-же дней ушел со своим полком защищать родину от кровожадных немецких полчищ.
Сначала все шло благополучно. Сережа участвовал лишь в нескольких незначительных стычках, из которых выходил невредимым, был здоров, бодр и почти каждый день писал своей невесте длинные, интересные письма. Но вот однажды, после большого боя, к ней пришло страшное горе. Никогда не забыта ей того хмурого, осеннего утра, когда она прочла в газете; «Пропавшие без вести: корнет Лачинов, Сергей Александрович»... Положительно, ей было-бы легче узнать, что он убит; тогда бы, по крайней мере, был всему конец, холод, мрак, но зато и покой, Она-бы знала, что он, отслуживший герой, тихо лежит в своей могиле, что он уже не страдает, она-бы могла молиться на этой могиле, а теперь... теперь она даже не знает, как за него молиться: за живого, или за мертвого? Правда, порою в её сердце прокрадывается надежда, что он еще жив, и они когда нибудь да увидятся вновь. Но ведь эта надежда такая несбыточная! Вот уже более четырех месяцев прошло с тех пор. как он пропал, и где она только ни перебывала за это время, наводя о нем справки! Но всюду получался лишь один ответ: ничего неизвестно, пропал бесследно.
И, прометавшись целый день в этих бесплодных поисках, она потом всю ночь терзается страшными думами о Сергее. Если он погиб, то как? Может быть, его заживо втоптали в землю вражеские эскадроны, пройдя через него, случайно упавшего... Или немцы медленно, в страшных пытках добили его, издеваясь над ним... А если он еще жив и в плену, то что с ним сейчас? Может быть, в эту самую минуту, какой-нибудь грубый, пьяный пруссак избивает его, такого гордого и благородного, а ему нечем защититься... А то ей начинаем рисоваться темная ночь в холодном бараке, голый земляной пол, на котором он, прикрывшись порванной шинелью, лежит больной, умирающий, и кашляет, кашляет до изнеможения, и думает, что все о нем забыли... И Елена, с глухим криком, заломив руки, вскакивает с постели, задыхаясь от бессильного отчаянья под своим мягким, теплым одеялом.
Так, изо дня в день, тянется эта тяжелая пытка, она бледнеет и тает, и родные с нескрываемым ужасом следят за тем, как из неё уходить жизнь, точно масло из разбитого сосуда. Вначале они пробовали ее обнадеживать, но потом примолкли и теперь только пытаются чем-нибудь развлечь ее. Но ей все развлечения противны, невыносимы, ей даже обидно, что и в этом году, как-будто ничего не случилось, у них опять устраивается многолюдное разговенье. Конечно, она, понимает, что родные и знакомые в её горе неповинны, а уж детей-то и вовсе даже не за что лишать праздников; она даже считает своим долгом принять обычное участие в этом заветном торжестве, чтобы ничем не омрачить его своим дорогим малышам. Но все-же зачем, к чему все эти роскошные кушанья, лакомства, фрукты, когда может-быть, именно сейчас вот Сережа умирает от голода в какой-нибудь германской конуре, не имея даже лишнего черствого сухаря!
Елена не удержалась и громко всхлипнула, уткнувшись личиком в огромную корзину с цветами, поставленную посреди стола.
— Что с тобой, тетечка? Ты пальчик уколола?—тотчас-же послышался около неё озабоченный голосок.
— Да, детка, пальчик!—овладевая собою, кротко отозвалась молодая девушка.—Ну, ничего, ничего! Давайте-ка торопиться! Смотрите-ка, уже без четверти семь, а ведь всем вам надо еще хорошенько выспаться до десяти часов, а потом нарядиться.
Дети еще старательнее принялись за интересные хозяйственные хлопоты и, благодаря их рвению, все было во время закончено.
Все семейство успело и отдохнуть, и принарядиться, затем, отстояв заутреню, вернулись домой. Тотчас-же начали съезжаться и гости из разных церквей, и не прошло и получаса, как великолепный пасхальный стол был окружен нарядной, оживленной толпою. Всюду слышалось звонкое христосованье, говор и смех; радостные детские голоса заливались, как колокольчики. В воздухе пахло цветами, свежими куличами и сладким творогом.
«Все, все, как и в прошлом году!»—без конца твердила про себя Елена, чувствуя, что от тоски сердце комком сжимается у неё в груди. Однако, не желая докучать другим своим горем, она по привычке занимала гостей разговором, улыбалась и возилась с детьми.
Веселье было в самом разгаре, когда в передней протрещал громкий, долгий звонок. Старый Савельич, служивший у стола, степенно вышел из столовой в переднюю и направился к входной двери.
— Странно! Кто-бы это мог еще приехать? —заметила мачеха Елены, обводя гостей вопросительным взглядом.
Елена-же в эту минуту, доставая себе что-то из буфета, стояла около самой двери в переднюю, но не обратила никакого внимания ни на звонок, ни на щелкнувший замок открываемой двери на лестницу.
— Господи Иисусе!—донесся вдруг до неё не то испуганный, не то плачущий от радости голос Савельича.
У Елены остановилось сердце от внезапно мелькнувшей в её голове догадки, которой она не смела верить, чувствуя, что, кажется, так и умрет на месте, если эта догадка не оправдается. Однако в следующую секунду она, цепляясь дрожащими руками за портьеру, уже заглядывала
в переднюю.
Там, держа в руке фуражку, стоял Лачинов, бледный, исхудалый, но живой и невредимый. Савельич, отбросив всю свою церемонность хорошо воспитанного лакея,
ухватил гостя за рукав шинели и, что-то бормоча сквозь слезы, чмокал его в истрепанный, заскорузлый погон. Молодой человек, похлопывая старика по спине, растроганно улыбался. На полу около него лежала куча аккуратно перевязанных пакетов.
— Сережа!—закричала Елена так громко, что в столовой все мгновенно смолкло.
И, забыв сразу обо всех своих муках, смеясь и плача от охватившей ее невыразимой радости, бросилась она к жениху и замерла, обвив его шею руками. Минуту спустя, все—хозяева, гости и дети—буквально ринулись в переднюю и принялись обнимать, целовать, даже ощупывать Лачинова, словно не веря своим глазам. И все наперебой засыпали его вопросами и приветствиями:
— Сергей Александровичу голубчик, да как же это так? Да отчего-же от вас столько времени не было известий? Ну, слава Богу! Откуда вы вдруг взялись-то?

Молодой человек, продолжая одной рукой держать руку невесты, которая стояла подле него, как во сне, благодарно улыбаясь, кланялся, пожимал тянувшиеся к нему руки, гладил детские головки и, захлебываясь от торопливого желания всем ответить сразу, говорил:
— Сейчас все расскажу... Вот тут пакетики... это детям и Леночке... Я рассчитывал попасть к вам сегодня днем, да поезд опоздал, а мне еще хотелось купить всей этой дребедени... Ведь праздник... а то как-же дети-то...
Но детям на этот раз, повидимому, было не до подарков. Они замерли на месте и, разинув ротики, блестящими, полными благоговения глазами уставились на офицера, приехавшего со страшной войны, где его каждую минуту могли убить, а он все-таки не боялся и воевал, защищая их всех от злых немцев, которые убивают и жгут детей. Маленькие их сердца трепетали от почтения и благодарности, а пухлые рученки тянулись исподтишка погладить шершавое пальто своего защитника.
— Да где-ж ты весь вечер-то пропадал? Отчего к заутрене не приехал?—спросил его отец Елены.
Молодой человек с комическим отчаяньем развел руками и произнес:
— Как это ни стыдно, но вообразите: проспал! Сам не понимаю, как это случилось! Положим, приближаясь к Петрограду, я от нетерпения так волновался, что последнюю ночь совсем не спал. Вернувшись из магазинов, прилег на полчасика.. в квартире у меня никого нет, потому что мой денщик остался в полку... Ну вот, я и проспал до половины первого, а потом еще пришлось себя в приличный вид приводить.
— Ах ты, бесстыдник, бесстыдник!—качая головой, засмеялся хозяин дома.—Ну? да уж так и быть, ради великого праздника, покормим тебя. Идем-ка, брать, в столовую, разговляйся по старой памяти! Ты, я думаю, у немцев-то не по-нашему, а по-настоящему напостился.
Когда наконец все несколько пришли в себя и Лачинов наскоро отведал вкусной пасхальной снеди, древняя, добродушная бабушка Елены, усиленно сморкаясь, обратилась к нему:
— Ну, батюшка, теперь говори толком, как ты свои кости-то целыми унес от этих извергов?
— Не только кости, а даже почти и всю кожу!—со смехом отозвался Сергей Александровичу целуя морщинистую руку старушки,-—История же моя такова. У нас с немцами была порядочная кавалерийская стычка близь Аминштейна. Кончилась она в нашу пользу, да на мою беду подо мною ранило лошадь, и раньше, чем я успел соскочить, она, взвившись на дыбы от страшной боли, сбросила меня на землю. Помню, что я отлетел далеко в сторону, хватился головою о камень, а щиколоткой - о какое-то бревно—и тут-же потерял сознание. Когда я очнулся, то увидел себя в товарном вагоне, на полу. Рядом со мною лежали еще несколько наших раненых, а около двери стоял немецкий часовой. Ну, понял я, что в плен попал, и такое меня охватило отчаянье, что, право, еслиб не нога, которой я пошевелить не мог, то я-бы тут-же выбросился из поезда. Привезли нас в Бромберг и поместили в каком-то сарае. Ухода, конечно, не было никакого, кормили нас невообразимой бурдой, но, благодаря моему крепкому здоровью, я поправился даже и при таких условиях. Потом нас перевезли в Шнейдемюль, и здесь меня в первый-же день едва не расстреляли. Какой-то майор вздумал на меня кричать, говоря при этом всякие подлости про нашу армию,—ну, я, недолго думая, размахнулся да так его трахнул, что он у меня волчком завертелся. Хотели было расстрелять, да потом, видно, решили, что это была-бы слишком короткая мука, и засадили меня в темный погреб, по всей вероятности, собираясь уморить голодом, так как двое суток не приносили даже воды. На мое счастье, среди их солдат нашелся поляк, который помог мне бежать. Две недели прятался я в лесу но потом, благодаря моей форменной одежде, меня нашли и водворили обратно, но уже не в подвал, а в барак с остальными пленными. За время моего отсутствия тамошний гарнизон успел смениться, и меня не стали расстреливать. Месяц я прожил сравнительно благополучно. Положим, и пища, и помещение были по-прежнему отвратительными, а еще того более удручало запрещение писать на родину и получать письма; но зато хоть от унижений-то меня Бог хранил. Из Шнейдемюля нас пятого (по нашему) марта, то-есть незадолго до своей Пасхи, немцы перевезли во Францию и там водворили совсем вблизи боевой линии. Зачем мы им там понадобились, какое новое беззаконие они замыслили, я не знаю, но можно предполагать, что они собирались гнать нас перед собою, идя в атаку под убийственным французским огнем. Но праздничные дни выручили нас. В Страстную субботу вечером, вместо того, чтобы Богу помолиться, наши стражи так напились, что вся наша партия, человек в шестьдесят, почти без труда выбралась из лагеря и бросилась бежать прямо на юго-запад, к французам. К несчастью, наш побег был тотчас-же обнаружен—и нам вслед затрещали пулеметы. Большинство моих товарищей были переранены, кое-кто и убит. Несколько пуль и меня зацепили, но совсем незначительно, и я с уцелевшими солдатиками благополучно добрался до французских позиций. Сначало-то французы, еще издали завидев бегущих людей, грозно наставили было на нас винтовки и закричали что-то далеко не приветственное. Но тут я во весь голос крикнул им:—Не стреляйте! Мы русские!—и еслиб вы видели, господа, что тут стало твориться! Побросали они свои ружья, забыли и о близости немцев, кинулись нам навстречу, орут благим матом: Да здравствует Россия! Да здравствует её славная армия!—обнимают нас, целуют и наконец на руках внесли нас в свои траншеи, точно какие-нибудь вазы фарфоровые. А в траншеях началось форменное наше чествование, и еслибь я съел хоть десятую долю всего, что мне предлагали, то меня без сомнения тут-же разорвало-бы на куски. Однако, как ни хорошо было мне у милых союзников, я все-таки на следующее-же угро взмолился, чтобы мне помогли поскорее выбраться в Россию. Они вполне вошли в мое положение и сейчас-же все устроили. Через трое суток я был уже в Лондоне, а затем - через Норвегию и Швецию—и вот наконец я опять в Петрограде! Думаю, что можно будет пожить здесь с недельку, да и не мешает мне сил набраться,—ну, а там снова на фронт, в родной полк, который, чего доброго, уже панихиды по мне служить. Ну, да пусть себе: это, говорят, хорошая примета!—весело заключил юноша свой рассказ, который все слушали с жадным вниманием.
— Опять на войну!—уныло прошептала Елена, и её сияющие глаза затуманились слезами.
— Полно, не горюйте, мой дружок!—улыбаясь, ободрил ее Лачинов.—Бог не выдаст—немец не съест!

В. Суворова.

@темы: текст, творчество, пасхальный рассказ, В.Суворова, иллюстрации

---

Н. Якубовский СЛУЧАЙ В СВЕТЛЫЙ ПРАЗДНИК

[change-ange]

Н. Якубовский

СЛУЧАЙ В СВЕТЛЫЙ ПРАЗДНИК

Это было давно. Даже очень давно, а между тем до сих пор не могу я вспомнить об этом случае, без того, чтобы краска не залила моего лица и слезы не подступили бы к горлу.
Мне было всего десять лет, но мое общественное положение (я был гимназистом первого класса) подымало меня в собственных глазах гораздо выше полутора аршин от земли. Я с презрением смотрел на своих сверстников, не имевших такого почетного звания, презирал реалистов с желтым кантом и презрительно относился к девчонкам одного со мной возраста. Надев светло-серое пальто с серебряными пуговицами, я поставил крест на все, что интересовало и привлекало меня раньше, забросил игры, считая их позорящими мое звание и, если когда и вспоминал о них, то не иначе, как о том давно прошедшем времени, когда я «был маленьким». Теперь же я стал большим и должен был заниматься серьезными делами. Я ходил по комнатам с глубокомысленным видом, заложив руки за спину, и насвистывал «чижика», так как, к своему огорчению, не знал более никакого мотива. Прежние свои знакомства постарался прекратить и даже был настолько жесток, что послал своему бывшему другу Соничке Баташевой записку, сообщив ей, что «между нами все кончено».
Свои симпатии я перенес на Катеньку Подобедову, четырнадцатилетнюю девочку, дочь генерала, нашего дальнего родственника. То обстоятельство, что Катенька разрешила мне бывать в их доме запросто, еще более возвысило меня в собственных глазах, и я каждое утро усиленно натирал себе верхнюю губу керосином, чтобы поскорее выросли усы.
Итак, я уже большой, принят в лучших домах Петербурга, у Подобедовых бываю запросто, чего же еще нужно начинающему жизнь молодому человеку?
Однако для полного счастья мне не хватало еще мундира. Темно-синего мундира с блестящими пуговицами, с высоким воротником, обшитым галунами, и с двумя карманами назади. О, эти карманы! такие же точно, как у папиного сюртука. Карманы назади! нет вы не знаете, что значит иметь карманы назади. Ведь это так гордо, так солидно! Желание иметь мундир не давало мне покоя ни днем, ни ночью. Мундир мне стал необходим, как хлеб, как воздух. Нет, более того...
Уже три месяца я «подъезжал» к родным с намеками насчет мундира. Каждый день за обедом, стараясь казаться спокойным, и как бы с огорчением, я говорил, что «кажется», по новым правилам, все гимназисты обязаны иметь мундир. А когда меня спрашивали: «ты очень хочешь иметь мундир?» я невозмутимо отвечал:
— Чтож хотеть-то, велят, так поневоле оденешь.
Однако, как бы то ни было, но к Пасхе, к той самой Пасхе, о которой я без слез не могу вспомнить, мне сшили мундир.
О, это был счастливейший день в моей жизни! Как сейчас помню, сколько усилий стоило мне доказать, что он вовсе не узок и не давит мне горла, хотя на самом деле, я чувствовал себя в нем как в пеленках и буквально не мог дышать. Но я втягивал в себя воздух, подбирал живот и доказывал всем, что мундир скорее широк, чем узок. Я боялся хоть на один миг выпустить его из своих рук, чтобы не потерять окончательно.
Когда портной ушел, я первым делом осмотрел карманы. Все в порядке, моя «гордость» оказалась на месте. Целый час не хотел снимать с себя своего приобретения, и важно ходил из угла в угол, заложа руки за спину и держа два пальца правой руки в драгоценном кармане. Нет, вы посмотрите, сколько солидности!
Я с нетерпением стал ждать того дня, когда надев свой новый мундир, я пойду самостоятельно, без старших, делать визиты.
А визитов было много. Я даже составил целый список лиц, которым должен буду засвидетельствовать свое почтение, чтобы кого не забыть и не обидеть. Прежде всего к директору гимназии — расписаться в книге, затем к бабушке, папиной маме; оттуда к дедушке, маминому папе; потом к тете Соне, к дяде Вите и, наконец, к Катеньке Подобедовой. Я нарочно оставил визит к Катеньке под конец, хотя они жили на другом углу Невского, чтобы, отделавшись от неприятных служебных визитов, отдохнуть в приятном дамском обществе.
Утром в Светлый праздник я встал ранее обыкновенного и
принялся скоблить и чистить свой новый мундир. Не оставив на нем ни одной пылинки, я торжественно приступил к облачению.
Целый час перед большим зеркалом я то снимал, то надевал мундир; двадцать раз перевязывал галстучек и только к 11 часам был настолько прилично одет, что мог со спокойной совестью отправиться с визитами. Наскоро выпив стакан (заметьте стакан, а не чашку) кофе, я, надушенный цветочным одеколоном, в белых фильдекосовых перчатках, без пальто (Пасха была теплая), преисполненный собственного достоинства, вышел на улицу.
День тянулся возмутительно долго. Везде так страшно задерживали, что только в половине третьего я смог, наконец, позвонить у подъезда Подобедовского дома.
У Подобедовых было много гостей. Нарядные важные дамы, разодетые мужчины во фраках, шитых золотом мундирах, военные, штатские, наполняли гостиную. Слышался какой-то гул голосов: шутки, смех, пение, — все сливалось во что-то могучее и неопределенное.
Вид этого большого блестящего общества настолько ошеломил меня, что вместо развязности, с какой я собирался войти в гостиную, я робко остановился в самых дверях и шаркнул ногой,
отвешивая общий поклон.
— А, вот и будущий министр пожаловал, — услышал я голос генерала (он всегда меня звал министром), — милости просим, милости просим. Катенька, — закричал он, повернувшись к противоположной двери, — беги скорей, министр пришел.
- Коленька? — послышался из соседней комнаты вопросительный голос Кати, — пусть идет сюда, я с гостями.
Звук ее голоса придал мне храбрости, и я уже более развязно обошел по очереди всех гостей и, деликатно шаркая ногой, поздравил всех с праздником Воскресения Христова.
Свободен! Робость как рукой сняло. Я важно и гордо переступаю порог маленькой гостиной и отвешиваю общий поклон, грациозно нагибаясь вперед.
— Здравствуйте, Коля, — улыбаясь и протягивая мне руку, встретила меня Катенька, — замучили вас, бедненький. Господа, знакомьтесь, — тоном совсем взрослой, добавила она и, прищурив глазки, многозначительно посмотрела на меня: «Вот, мол, как я умею говорить».
Я не знаю, был ли у Катеньки какой-нибудь злой умысел, хотела ли она показать мне, что она уже взрослая, или это у ней случайно так удачно вышло, но я тогда понял эту фразу как вызов и должен был, так или иначе, поддержать честь своего мундира.
Я усиленно заморгал глазами, придумывая какой-нибудь фортель, который мог бы поднять меня в глаза общества. Наконец выход придуман. Я важно прошел из угла в угол по комнате, вы­нул из знаменитого кармана платок, отер свою лысину, и, сделав страдальческое лицо, протянул: «Фу, уста-а-ал». Затем, повернувшись на каблуке и наклонив вперед весь корпус, что мне казалось,
должно было быть очень красиво, важно подошел к Катеньке и не сел, а прямо упал на стул.
— Сегодня такая прекрасная погода, что...
Но я не мог договорить, так как волосы стали дыбом на моей голове. Я почувствовал под собой что-то влажное и клейкое.
В глазах все пошло кругом: стол, гости, Катенька, — все закружилось и запрыгало передо мною. Кровь прилила к лицу, и я почувствовал, что краснею, краснею, как какой-нибудь приготовишка.
Боже мой, да ведь это я сел на яйцо, которое сам же положил у бабушки в свою «гордость».
«Но почему же яйцо всмятку? Какой дурак на Пасхе варит яйца всмятку?» — злобно думал я, не зная, как вылезти из глупого положения. Однако мое смущение могут заметить. Я взял себя в руки, собрал все свое хладнокровие и постарался согнать краску со своего лица.
Не знаю, что я болтал, какие глупости говорил, желая скрыть свое смущение, ничего не знаю; минуты казались мне часами, я не знал куда мне деться и готов был провалиться сквозь землю.
— Ну, будет сидеть-то, идемте играть — вскочила вдруг Катенька, схватывая меня за рукав. «Коленька, бежим, будьте моим кавалером».
Но Коленька не мог двинуться с места. Коленька прирос к стулу и боялся шевельнуться, чтобы предательское яйцо не потекло на пол. «А вдруг могут подумать что..». — промелькнула у меня мысль, и кровь снова бросилась мне в голову. Я сидел ни жив, ни мертв, чувствуя, что глаза мои наполняются слезами. Язык отказывался повиноваться, руки тряслись.
— Да что с вами? Вы больны? Отчего вы такой красный? — обступили меня девочки.
Спасительная мысль осенила меня. Я скорчил ужасную гримасу, потом заставил себя улыбнуться и чуть слышно прошептал:
— Ничего, пройдет... мурашки забегали, — и я принялся усиленно тереть себе ногу.
— А... мурашки, ну, это бывает, — засмеялись девочки.
— У маленьких, — язвительно добавила Катенька и, не удостоив меня даже взглядом, вышла с подругами из комнаты.
Большего оскорбления нанести мне она не могла.
— У маленьких, дура! — пробурчал я ей вдогонку.


* * *


Я остался один. Что делать? Куда бежать? Некуда: с одной стороны слышались голоса старших, с другой — смех девочек. Положение безвыходное. Я посмотрел в зеркало. Сзади на мундире красовалось большое желтое пятно.
«Просочилось, Боже мой, просочилось», — с ужасом думал я.
Однако надо было действовать, каждую минуту могли вернуться девочки, и тогда что? Опять мурашки? Из двух зол надо выбирать меньшее. Если проходить комнату, то уж лучше мимо старших.
Надо только сделать так, чтобы не заметили. Я закрыл обеими руками злополучное пятно назади и со всех ног бросился бежать через гостиную.
— Куда? Куда, министр? — вдруг услышал я голос генерала за собой. — А... ну беги, беги скорее, вторая дверь в конце коридора.
Не отдавая себе отчета, я бежал по коридору.
«Боже мой, просочилось! Боже мой, просочилось! Боже мой, просочилось!» — бессмысленно повторял я в уме одну и ту же фразу.


* * *


Я нашел спасительницу в лице кухарки Марфы, на которую налетел по дороге. Услыхав о несчастии и тщательно осмотрев мой костюм, она заявила, что это яйцо, и что надо его скорей замыть, а то пятно будет.
— Посиди тут, — добавила она, показывая на умывальную комнату, — а я сейчас замою.
— Марфа, голубушка, — взмолился я, — чтобы барышни не узнали.
— Сиди уж, туда же, чтобы барышни не узнали, — передразнила она меня, — очень ты нужен, что ж я докладывать, что ли, пойду, и без тебя дела много.
Я успокоился.
«Правда, что она докладывать, что ли пойдет», — решил я — и без сопротивления дал снять с себя свои форменные брючки и остался ожидать ее в одном мундире. Мундира я не отдал, не желая оставаться в одном белье и решил, что замыть его можно будет после, когда высохнут брючки.
Я остановился перед зеркалом и невольно залюбовался на себя. В красивом мундире и белых рейтузах я казался себе похожим на Наполеона.
«Как красиво, — подумал я, — почему это в гимназии не полагается к мундиру белых брюк? Совсем Наполеон».
Я забыл уже о своем несчастии, о том, что нахожусь в умывальной и ожидаю, пока просохнет мой костюм. Я был уже не гимназист, ни больше ни меньше как повелитель французов, император Наполеон. Я стоял перед зеркалом, любуясь на себя, и командовал войсками, принимая самые разнообразные позы. Приход Марфы вернул меня к действительности и решил судьбу одного крупного сражения. Сняв с меня мундир, она лишила меня возможности продолжать завоевания мира, и я, волей неволей,
должен был снова превратиться в обыкновенного гимназиста.
Как я ни уговаривал Марфу не лишать меня моего последнего украшения, она осталась непреклонна.
— Засохнет, тогда не отмоешь, а ждать, пока «они» высохнут, так тебе же придется два часа в пустой комнате сидеть.
— А если кто придет?
— Очень ты нужен, сиди уж, — сердито проворчала она и ушла, хлопнув дверью.
Вот уже целый час, как я сижу один в умывальной комнате.
Я слышал, как пробило четыре часа, затем пять, а Марфы все нет и нет. Должно быть, забыла или услали куда-нибудь. Несколько раз выходил я на разведки, высовывал свой нос из комнаты и тихонько звал ее: «Марфа, Марфа» — никакого ответа. Все время нахожусь под страхом того, что кто-нибудь войдет и застанет меня здесь. Продумал все мозги, но не могу найти никакого выхода.
Девочки бегают по всему дому и ищут меня. Слава Богу, что не заглянули сюда, хотя на всякий случай, я нашел себе место, где спрятаться. Туда не полезут искать. Это шкафчик под умывальником. Вынул ведро и могу там легко поместиться. Слава Богу, что я такой маленький.
Ну, кажется идет. Слышны шаги по коридору. Да, это ее шаги.
Бросаюсь к двери ей навстречу, и в ужасе отскакиваю назад: по коридору, своей качающейся походкой, идет генерал.
— Спасайся, кто может, — бессмысленно говорю я и бросаюсь в свою засаду.
Хорошо, что я спрятался: он идет сюда. Вдруг увидит. Мое сердце так сильно бьется, что его удары должны быть слышны по всему дому. Беда, услыхал, идет прямо к умывальнику. Сейчас откроет дверцу. Что-то будет?
Но дверца не открылась. Случилось нечто похуже: генерал
стал мыться. Читатель, не смейтесь, грешно смеяться над несчастьем ближнего. Вы понимаете? Я сидел, боясь шевельнуться, чтобы не выдать своего присутствия, а сверху на меня лились потоки мыльной воды. Первая струя пришлась мне, как раз по макушке, потом потекло по шее, по спине, по груди. А я сидел как дурак. Вместо того, чтобы закричать: «Генерал, здесь я, не мойтесь», — я бессмысленно уставился глазами в темный угол умывального шкафа и думал... о том, каким мылом моется
генерал.
— Ах да, ландыш, — вдруг сообразил я, вспомнив, что утром перед уходом я душился цветочным одеколоном запаха «ландыш».
Генерал вымылся и, что-то насвистывая, вышел из комнаты.
Говорят, что беда никогда не приходит одна. Не успел я вылезти из засады, снять свои сапоги и рубашонку, чтобы хоть немного отжать ее, как в коридоре снова послышались шаги. Но я не обрадовался им, так как в первый раз. Я отлично знал, что это не Марфа, так как ясно различал голоса Катеньки, Лизы Поганкиной, Веры Шугальевой, Вареньки Лилиной и многих других девочек. Их веселый жизнерадостный смех доносился до меня все ясней и ясней... Сомнения не было: они шли в умывальную. Что делать?
Раздумывать было некогда. Я бросился к умывальнику, но вспомнив только что принятую ванну, с ужасом отскочил от него. Несчастный, я не сообразил, что промокнуть на мне более ничего не может, так как рубашонку и ту я снял с себя. Но медлить нельзя.
Быстро оглядев всю комнату, я заметил вделанный в стену платяной шкаф (как это я его раньше не видал). Еще секунда, и я, прижавшись в уголке шкафа и закрыв себя висевшими платьями, ожидал того, что пошлет мне злая судьба.
Девочки вошли в комнату.
— Ну, смотрите, вот мое новое платье, — услыхал я голос Катеньки и в тот же момент в шкафу стало светло, как на улице.
Подробностей того, что произошло потом, я не помню. Я помню лишь, что, захватив все, что висело в шкафу, я выбросил на стоявших девочек и, пользуясь их испугом, бросился бежать.
Как я бежал! Ах, как я бежал! Я плохо знал расположение
квартиры Подобедовых и потому не отдавал себе отчета в том, куда я бегу.
Когда теперь, много лет спустя, я сижу в синематографе и вижу излюбленную публикой картинку, изображающую бегство какого-нибудь плутишки от своих преследователей, я вспоминаю свой злополучный визит к Подобедовым.
Мои преследователи: все гости во главе с хозяином дома, не зная, что случилось, и ничего не соображая, — гонялись за мной по всем комнатам, как за зайцем. Когда я заметил, что некоторые из них побежали мне навстречу, мне ничего более не оставалось, как выскочить в окно, благо квартира была в первом этаже. Ничего не помня и не соображая, мчался я по Невскому, под гоготание и ауканье извозчиков и прохожих. Как я достиг дома, как попал в свою комнату, я не помню. Часа через три, немного придя в себя, я решил, что после такого случая, я не имею права остаться жить и должен умереть...
Но я не умер, а на другой день, даже немного успокоенный, писал следующую записку: «Милая Катя, вчера я нечаянно забыл у вас свой мундир и штанишки. Будьте добры прислать их мне с нашей горничной Машей. Уважающий Вас Коля».

@темы: текст, творчество, пасхальный рассказ, Якубовский, Н

---

Л.Чарская. Четвертое сказание старой Барбалэ. Кинжал Сафара

[change-ange]

Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ
Четвертое сказание старой Барбалэ. Кинжал Сафара

СНОВА минуло лето. Последние розы отцвели на клумбах. Прошла и сладкая восточная осень, насыщенная ароматом персиков, напоенная виноградным соком, убаюканная золотозвездными ночами.
Плохое наступило время. Без передышки льет ливмя дождь, хмурым серым пологом нависли тучи. Кура бурливо разыгралась под горой. Стонут вековые чинары в саду, плачут горько высокие каштаны.
О чем плачете, милые? Ведь снова придет весна!..
Укняжны Нины словно побледнело её свежее личико. Запали глубже в орбиты прекрасные горючие глаза-звезды.
— Скучно, старая Барбалэ, скучно. Ни в горы ускакать на Шалом, ни в Гори на базар проехать. Дождь—как из ведра. Скучно, радость души моей, скучно!
Двое они нынче остались, Барбалэ с княжною. Князь Георгий в полку, Михако уехал за припасами в город. Вернутся к ночи. Где-то рыщет в окрестностях беспутный Абрек.
А княжна томится. Ей ли—вольной дочери, вольной джигитке — сидеть, поджавши ножки на пестрой тахте в кунацкой отца?
Ах, скука, скука!..
Рано теперь темнеет...
Зажгла лампу старая Барбалэ, взяла бесконечное вязанье в руки. Глядит добро и мягко поверх очков.
- Вот постой, дитятко, вернется Михако из лавок, привезет фиников, сладкого кишмишу.
Упрямо вертит головкой княжна.
— Какие финики? Какой кишмиш? В горы хочу, на волю!
Совсем стемнело. Ночь на дворе. Слышно за окнами хлюпанье дождя и свист ветра. Темно и жутко... А сердце томится и ноет, не то предчувствием, не то тоскою..
— Что-то должно случиться нынче, — вслух размышляет Нина,—что-то должно случиться...
— Бог с тобою, алмазная, что может случиться, дитятко, в старом мирном нашем гнезде! Господь над тобою и святая Нина!
Вздрагивает старая Барбалэ. Крестит взбалмошную головку трепетной рукой.
— Что случится-то, джан темноокая, что-же случится?
— Хорошее или дурное, не знаю. Но должно быть из ряду вон выходящее что-то, — говорить Нина, поблескивая глазами, и встряхивает головой.
— Полно, радость дней моих, пол...
Не договаривает старая Барбалэ. Стук в дверь прерывает ее на полуслове.
Стучат у порога. Михако или Абрек?.. А может быть и оба вместе. Но не их это стуки, не громкие, хозяйские, а робкие, пугливые и несмелые.
— Чужой!—чуть слышным шопотом произносит княжна, и глаза её вспыхивают любопытством.
Быстро вскакивает она с тахты, подбегает к окну, всматривается зорким взглядом во тьму ночи.
Свет из комнаты падает на крыльцо, на ту часть галлереи, опоясывающей дом, где входная дверь в сени.
— Барбалэ! Милая! Кто-то темный в плаще стоит у порога. Открывай скорее!—командует княжна.
— Ни в жизнь не открою, джан, ни в жизнь не открою. Ишь, выдумала! Пустить чужого в дом моего князя!.. А вдруг это барантач (Барантач—разбойник), душегуб, убийца.



И, вздрогнув при одной мысли об этом, Барбалэ закрывает глаза.
Княжна Нина уже не у окошка больше. Стоить посреди комнаты вся стройная, пряменькая, как стрелка. Глаза горят. Губы вздрагивают.
— Барбалэ! Ты забыла верно обычай восточной страны. Нельзя отказать путнику от крова. Или запамятовала, что с гостями под кровлю входят ангелы Аллаха?
И, гордо поведя черными бровками, не дав опомниться няньке, мчится в сени и настежь распахивает дверь.
— Входи, путник, с миром, входи! Всегда рады гостям. в доме князя Георгия Джавахи!—говорит звонким голосом княжна, а сама так и впивается в пришельца немигающими, острыми глазами.
О, как он бледен и худ! Какое у него встревоженное лицо. И этот взгляд исподлобья, взгляд затравленного волчонка. Растеряно и смущено молодое лицо..
Быстрые шаги Барбалэ за дверью — и сама она стоить через минуту на пороге сеней.
— Кто ты и откуда? Зачем пришел сюда искать крова?- Здесь не духан!—говорить Барбалэ.
Её голос суров, лицо угрюмо. На всякий случай захватила княжеский кинжал со стены, спрятала у сердца. Не приведи Господь, случится что, сумеет защитить им красоточку-княжну.
А таинственный гость от слов этих еще ниже опускает голову, скрывает за старой буркой юное лицо. Как будто чего-то боится... И вдруг разом отбрасывает с лица мохнатый капюшон.
— Бабушка! Неужели же не узнала? — звенит и рвется молодой голос.
Словно девочка, в два прыжка, подскакивает к юноше старая Барбалэ, заглядывает ему глубоко в очи. И вдруг как завопит, как заплачет па весь дом:
— Вано мой! Вано! Внучек мой! Последняя услада сердца моего!
Обвила руками шею юноши, прильнула к его груди, смеется и плачет:
— Вано мой! Вано! Пришел он, вернулся Вано к старой бабке своей!
И снова плачет, снова смеется и покрывает поцелуями и слезами худое бледное изможденное лицо.
Княжна Нина смотрит пристально черными задумчивыми, не-детски умными глазами.
Так вот он каков Вано, внук старой Барбалэ! Так вот он каков!
Его историю хорошо знает княжна Нина.
Сирота Вано. Умерла дочь Барбалэ, умер муж её. Остался Вано один на свете. Бабушка приютила его у себя. Князь Георгий одел, обул, оставил жить при доме. В школу сначала, потом в гимназию хотел отдать. Да Вано птицей лесной, беспутным певцом уродился. Не понутру ему пришлась домашняя жизнь. Приобрел сааз (Сааз—струнный музыкальный инструмента в роде лютни) на базаре, убежал из дома, стал бродячим певцом, сазандаром. Плакала по нем старая бабка, жалела его, беспутного, много рассказывала о нем Нине...
Вот он какой! Снова вернулся!
На кухне зажгли лампу, развели огонь в очаге, холодную баранину Барбалэ разогрела, княжна приказала раскупорить свежую бутыль с вином.
— Кушай и пей, усталый путник, с Богом!
А сама любопытных глаз не сводить с худого лица юного сазандара, с его бедного наряда, с примитивного сааза, что болтается у него за спиной.
— Неужели уйдет снова Вано, предпочтет довольной сытой жизни печальную участь бродячего певца?
А бедняга Барбалэ так и приникла к внуку, глядит на него не наглядится, и плачут старые глаза.
— Вано мой, Вано! Наконец-то вспомнил меня, старуху!
Ласково гладит юноша костлявую руку бабки, шепчет:
— О тебе много и часто думал твой Вано, бабушка. Когда пел свои песни под звонкий сааз, думал и во сне тебя видел и в грезах порой. А только вернуться было трудно... Люблю свободу и песни больше жизни и тебя.
— Сердце мое! Как ты не боялся бродить один в горах и ущельях?
— А это? Или ты забыла, бабушка, о нем? — ответил Вано, быстрым движением выхватив из-за пояса кинжал.
Слабо сверкнула сталь в сравнении с искрометным огнем камней, сплошь заливавших рукоятку.
Глаза Нины вспыхнули от восторга и удивления.
— Вот так прелесть!
У нищего байгуша и такое оружие! Откуда? Вопрос готов был уже сорваться с дрогнувших губок.
— После, потом расскажу, — с молящим выражением поднялись на нее глаза Барбалэ.—Дай накормить его прежде,—без слов говорили они.
Насытился Вано. Порозовели впалые щеки, подернулись дымкой, дремлют черные глаза.
— Усни, мое сердце, сокол мой смелый! Отдохни после. долгого пути, — обвив голову юноши и целуя его спутанные кудри, прошептала Барбалэ. Потом, когда внук её громко всхрапывал на широкой тахте в маленькой коморке подле кухни, с сияющими глазами сказала старуха княжне:
— Слушай, роза моя, расскажу о кинжале Сафара, слушай, стройный тополь горийских садов!

★


У старого татарина Бекира родился сын.
В ночь рождения малютки собралось двенадцать светлых джинов (Джин—дух) у изголовья его, потому что любил Аллах отца Сафара, жителя дальнего лезгинского аула, за благочестие и смирение его.
И дал. один из джинов красоту новорожденному.
И дал другой—смелую руку и взор орлиный.
И дал отвагу джигита ему третий джин.
Четвертый—счастье в любви дал ребенку Сафару.
Пятый—военную славу посулил ему дать.
Шестой—сладкий соловьиный голос.
Седьмой — богатство лучших овец и табуны коней.
Восьмой—посулил ему первых красавиц Дагестана в жены. .
Девятый—любовь и уважение односельчан.
Десятый—мудрость.
Одиннадцатый—силу необыкновенную.
Двенадцатый джин, прекрасный, как сам Джабриил на небе, положил под подушку новорожденному кинжал с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями, и сказал:
— Этот кинжал заговорен самим Пророком. Покуда в честном и правом деле ты будешь применять его, до тех пор и будет он служить тебе, Сафар, верой и правдой. Но берегись нечестным путем, на подлое дело пойти с этим оружием, кинжал твой в тот же час изменит тебе...
Сказал и исчез светлый джин из сакли. Исчезли вместе с ним и одиннадцать остальных.
Остался кинжал в колыбели малютки Сафара.

Промчались годы. Вырос, окреп Сафар. Из слабого ребенка превратился в юношу редкой красоты.
Поистине Сафар казался баловнем судьбы. Все у него было.
В двадцать с лишком лет он сумел уже запастись военной славой, отразив несколько набегов на родной аул со стороны соседних племен, и приобрел любовь и уважение не только среди товарищей-однолетков, на и со стороны мудрейших старейшин селения.
В. его сакле жили богатство и радость.
Красавицы-жены наперерыв старались угождать ему непрерывными заботами, веселыми песнями и плясками, услаждая досуги своего властелина.
С его советами считались ученейшие мудрецы Дагестана.
Силен, бодр и прекрасен быль, он—Сафар.
А когда он брал чиунгури и пел свои песни, сама природа, казалось, и весь мир пели заодно с ним...
В соседнем ауле расцвела новая роза—девушка, о красоте которой пели все бродячие певцы Дагестанской страны.
Увидел ее мельком Сафар, когда она спускалась к студеному роднику с кувшином, и взыгралось в нем сердце.
Как меркнут звезды перед сиянием солнца, так померкла перед красотою Зюльмы красота Сафаровых жен. Полюбил Сафар Зюльму с первого взгляда. И не столько за красоту, сколько за кроткий нрав и мягкую душу.
Но знал Сафар: старому кадию (Кадий—судья), злому, жестокому богачу, просватана была отцом Зюльма.
В ту же ночь собрал он удальцов-джигитов, своего аула, заткнул за пояс свой прекрасный кинжал и помчался в селение, где была сакля отца Зюльмы.
В сакле этой сидел кадий и пил в кунацкой бузу (Буза—хмельной напиток) со своим будущим тестем. А красавица Зюльма гуляла с женщинами по саду, пользуясь тихой роскошной ночью.
Словно из-под земли вырос перед ней Сафар со словами:
— Я люблю тебя, Зюльма, и жажду назвать тебя своею женою, красавица моя!
Могла ли устоять против соловьиного голоса и искрометных очей Сафара Зюльма?!. Ведь и любовь к нему давно уже зрела в её сердце.
Вместо ответа подняла только черные очи красавица, и целую поэму нежыой любви прочел в иих Сафар.
Он схватил в объятия девушку, посадил ее в седло, дал шпоры коню...
Взвился было конь, метнулся стрелою. Но неожиданно предстал перед лихим Сафаром его злейший враг— кадий, с кинжалом в руке.
— Так вот ты кто, подлый похититель Зюльмы!—вскричал он, багровея от гнева,—умри же, барантач!—и занес кинжал над головой Сафара.
Но тут поднялась рука джигита. Блеснул яхонтами и рубинами роковой кинжал, и кадий повалился на траву, обливаясь кровью.
В тот же миг до ушей Сафара. донесся тихий, чуть слышный, голос:
— Я помог тебе, потому что твое дело правое. Кадий нападал на тебя, ты защищался и не по злобе совершил убийство это.
Это говорил чудесный кинжал.


Роскошная ночь сторожила горы. Миром и покоем веяло от неё. Но то был кажущийся, призрачный покой и только...
Из далекого города с покупками ехал Сафар обратно к своему аулу. Верные слуги сопровождали его. Он вез не мало драгоценных украшений своим молодым женам!.. Красавице же Зюльме ярче и краше всех.
Странный шорох,---не то рокот ручья, не то шелест ветра, привлек к себе внимание Сафара.
Он велел спешиться людям, сам слез с коня и, извиваясь змеею, пополз по земле в ту сторону, откуда слышался шорох. И видит Сафар: несколько человек со зверскими лицами лежать у потухших костров и сладко храпят на все ущелье.
Стал вглядываться в лица их Сафар и невольно вздрогнул от неожиданности и удивления: узнал он в спящих людях злейших разбойников края, наводивших страх и трепет па весь Дагестан. Узнал в лице одного из них и главного предводителя шайки, злодея Магому, на душе которого числилось не мало человеческих жертв.
Много людей неповинных загубил злодей Магома. Не давал он спуску ни богачу, ни бедняку.
Тогда точно осенило что-то сердце Сафара.
„Надо во что бы то ни стало избавить от злодея родной край!"—пронеслось вихрем в его мыслях, и он громким криком разбудил спящих:
— Эй, Магома! Проснись! Не хочешь ли потягаться со мною силой?
Разбойник - душман, встревоженный, вскочил на ноги и стал неистово махать своей шашкой.
: — Я мог бы убить тебя сонного, но не привык нападать на безоружных,—вскричал Сафар и, отклонив направленный на него удар разбойника, вонзил ему кинжал прямо в сердце.
Увидя гибель своего вожака, остальные душманы обратились в бегство.
И опять Сафар услышал тихий, нежный голос, шепнувший ему;
— И нынче ты прав, Сафар: совершил ты честное дело, избавив край от злодея. И я охотно помог тебе.
★


О доброте, величии души и счастье Сафара прослышал шайтан, князь бездны. И решил смутить Сафара, совратить его душу с истинного пути.
С этой целью принял на себя шайтан образ человека, надел одежду странствующего торгаша и пошел в саклю Сафара.
Разложил товары перед хозяином сакли, а сам говорит:
— Вижу я, счастлив ты, господин! Всего у тебя есть вдоволь. И лучшего ты ничего не требуешь для себя, а между тем есть люди менее славные и богатые нежели ты, а счастливее тебя много.
— Кто же такие эти люди?—заинтересованный и задетый за живое, спросил Сафар.
— Те, у которых есть алмазный камень.
— О чем говоришь ты?
— Слушай, Сафар! В тихих долинах Грузии есть селение. Там живут, по виду, жители самые бедные, самые нищие на вид и самые богатые, самые довольные на самом деле. Потому что есть у них алмазный камень счастья. С этим камнем они живут так счастливо, как вряд-ли сам Аллах у себя в раю. Этот камень не дурно бы приобрести и тебе, Сафар. И ты будешь самым могущественным и сильным, и знатным, и счастливым, и богатым князем в мире. Самым счастливым, Сафар!..
Хорошо говорил искуситель.
Падали на рыхлую почву в душу Сафара эти слова.
И показалось Сафару таким ничтожным его собственное благополучие, таким бледньм. Захотелось во что бы то ни стало достать алмазный камень, чтобы стать могущественнейшим человеком на земле.
И собрал Сафар шайку удальцов-джигитов и пустился с ними в дальний путь, в селение под Мцхетом, в долины тихой и печальной Грузии.
— Пойдем приобретать драгоценный алмаз счастья у грузин,—сказал Сафар своим спутникам.
Долго скакали они по горным тропам и ущельям, пока не достигли селения грузин,—бедного селения с покосившимися домишками.
— Вот где должен быть спрятан драгоценный камень счастья,—спешившись у самой богатой по виду сакли, произнес Сафар и вошел в нее.
Испугались хозяева сакли, увидя стольких вооруженных людей чужого племени у себя под кровлей.
Но еще больше испугались они, услышав требование Сафара, за какую угодно цену продать им камень счастья.
Они стояли, испуганные, дрожащие, и лепетали в страхе:
- Нет у нас такого камня, батоно, нет у нас.

- Полно притворяться, скряги! Запрятали свое сокровище подальше, чтобы не лишиться его. Позволь нам обыскать их, Сафар,—сказал ближайший из друзей Сафара.
Последний колебался недолго. Враг человеческий, шайтан, нашептывал ему в это время:
— „Камень счастья спрятан у них. Ты его должен найти во что бы то ни стало».
И дал свое согласие Сафар связать хозяев и перевернуть вверх дном их жилище.
Но ничего не нашли в бедной сакле Сафар и его люди.
Отсюда метнулись с обманутыми надеждами в другие. Все селение обшарили, многих жителей, подозреваемых в укрывательстве сокровища, жестоко избили, а камня счастья так и не нашли.
Озлобленные, хмурые, пустились они в обратный путь.
Вдруг видят, при выезде из селения, молодого пастуха Дато, гнавшего на ночь стадо баранов в деревню.
Юноша веселой песенкой сокращал себе путь, а радостное, счастливое лицо его выражало такое довольство жизнью, что в голове Сафара мигом явилась мысль:
— «Нет сомнения, камень счастья должен быть у него».
По приказанию Сафара, его спутники схватили Дато, связали его и подвели к Сафару.
— Ты получишь свободу и целую кошму денег, если откроешь, где спрятан камень счастья, который делает тебя таким сияющим, радостным и счастливым,—обратился к нему с речью Сафар.
Юноша Дато весело рассмеялся. Сверкнул зубами, блеснул глазами и бесшабашно произнес:
— Я и не думаю скрывать своего счастья, батоно. Оно лежит во мне... И если это камень, то должно быть очень большой камень, батоно, потому что он наполняет меня всего...
Дружный крик дикой радости вырвался из груди Сафара и его друзей.
Так вот он где скрывается, желанный камень счастья!
Но как извлечь его из тела юноши?
И опять шайтан зашептал в ухо Сафару:
— „Без убийства здесь не обойтись. Убей Дато, и драгоценнейшее сокровище мира будет твоим".
Жаль было Сафару губить веселого Дато, но еще более было жаль лишиться возможности быть самым счастливым человеком на земле,
Плохо сознавая то, что он делает, Сафар поднял кинжал и вонзил его в сердце Дато.
Слуги кинулись к окровавленному трупу пастуха, стали крошить ого на части своими шашками, стараясь отыскать камень счастья среди обрезков мяса и костей.
Но не находили камня.


В ту же ночь, когда Сафар и его спутники отдыхали в горах, жители разгромленного грузинского селения окружили спящих.
Сафар проснулся как раз в ту минуту, когда отец погибшего Дато поднял над головой его ятаган.
Сафар схватился за свой кинжал, но увы! Было уже поздно...
Грузин взмахнул рукою и, сраженный топором мстителя, Сафар упал мертвый, обливаясь кровью.
Отец Дато взял драгоценный кинжал Сафара. И с той самой ночи этот кинжал переходил из поколения в поколение рода Дато, от отца к сыну.
Перешел он и к отцу Вано, мужу дочери моей, а теперь им владеет внук мой.
Есть поверие, что у кого находится роковой кинжал, тот может смело не бояться ни лихого человека, ни самого шайтана.
Так закончила старая Барбалэ сказание.

□ □ □

Долго думала в эту ночь юная княжна о лезгине Сафаре и о подарке светлого джина, и о сазандаре Вано, владеющем им.
На утро вскочила прежде всех в доме ранняя пташка. Метнулась в коморку к старой Барбалэ.
— Где роковой кинжал? Дайте взглянуть на него
еще раз, Вано!
Но увы! Не было кинжала! И Вано не было тоже
в комнатке Барбалэ...
Сидит одиноко старая Барбалэ. Сидит и плачет на своей постели. Упали бессильно на колени костлявые руки. Крупные слезы катятся по морщинистым щекам. Взглянула на вбежавшую княжну печальным взглядом, и сильнее закапали слезы по старому лицу Барбалэ...
Бросилась к ней княжна Нина. Целует, ласкает няньку... Без слов поняла она горе старой Барбалэ.
Ушел Вано. Ушел поутру юный сазандар, такой гордый, такой свободный. Ушел, чтобы не вернуться никогда... никогда...

@темы: текст, творчество, "Вечера княжны Джавахи", Чарская, иллюстрации

---

Из ЖЖ И.Черного

[silent-gluk]

Известный критик, филолог И.Черный пишет: (andrejchernecov.livejournal.com/68741.html ):

"Наконец-то закончена статейка о рождественской новелле Чарской, предназначенная для серьезного сборника научных трудов.". Подробности пока неизвестны.

@темы: ссылки, Чарская

---

Эволюция гимназистки. Наглядное пособие (выпущено издательством «Русская миссия»)

[change-ange]

Эволюция гимназистки. Наглядное пособие (выпущено издательством «Русская миссия»)


Еще давно, когда у меня появилась современная книжка «Записки маленькой гимназистки» (издательство «Дом»), я сразу обратила внимание на иллюстрации. Мне показалось, что они старинные, с оригинального дореволюционного издания. Оказалось, что нет - это отлично перерисованные иллюстрации из старинной «гимназистки», но больше похожие на гравюры. Теперь, когда я рассматриваю настоящие, в оригинале, они мне уже кажутся не совсем «такими, как надо» - привыкла к тем, первым! Но все равно нравятся.

А еще есть вариант рисунков из Полного собрания сочинений, выпущенного «Русской миссией». Там несколько картинок перерисовано, остальные придуманы, но какие перерисовки! Полюбуйтесь…

Бедной «новенькой» сломали обе ноги, а руки у нее, вероятно, от рождения разной длины. Учитель вынужден писать гусиным пером – посмотрите, что у него лежит на кафедре, которая находится почему-то не на возвышении, а на уровне парт. Не говорю уже о других школьницах, сидящих в классе – у них проблемы и с головой, и с руками…

@темы: "Записки маленькой гимназистки", Чарская, иллюстрации, ПСС

---

«Тасино горе» и горе-редактор

[change-ange]

Слезами горю не помочь, горю поможет ПСС (Полное собрание сочинений Лидии Чарской, изд-во «Русская Миссия», том 7). Переименует произведение с таким травмирующим детскую психику названием. Какое горе? Никакого. «Приключения Таси». Весело и непринужденно. В шести главах вместо реальных 26-ти. Современные дети, страдающие информационным перенасыщением, легко читают огромные куски текста, не разделенные ничем, кроме отточий. Ну-ну, может быть.
Из-за того, что количество глав сокращено за счет объединения нескольких глав в одну, исчезло некоторое количество названий этих самых глав и их частей. Вот они:

6. Снова хромой Алеша.
12. Это была кошка! Добрый гений.
14. День в пансионе продолжается.
18. Тася убежала.
20. М- lle Фифи и m-me Коко.
22. Коко в роли парикмахера.
24. Тяжелое пробуждение.

11 и 26 главы слегка переименованы:
11 - было «В карцере», стало «В карцер» (так и думается, что при наборе буква не влезла).
26-я из «Сюрприза» стала «Рождественским сюрпризом». Наверное, этим объясняется и подзаголовок «Приключений Таси» в ПСС. Он гласит: «Святочная повесть». В оригинале, ни в первом, ни во втором дореволюционном издании, подзаголовка нет совсем.
Последняя глава, ненумерованная, в оригинальном издании называлась «Вместо заключения». В ПСС ее нет, от нее осталось несколько абзацев.

Естественно, главы эти значимы только для сюжета «Тасиного горя», для облегченного текста под названием «Приключения Таси» это уже не важно.
Если сначала редакторские ножницы просто обрезают хвосты типичных для Чарской длинных фраз – это в нескольких первых главах, то в середине книги, когда героиня попадает в пансион г.Орлика, исчезают и целые абзацы, и куски из середины, из начала предложений, что-то, как всегда, заменяется на более «благопристойное». И, самое главное, идет операция по удалению всех эмоций.

«Тасино горе»:
«-- A вы, должно быть, хорошая, -- сказала Тася, любуясь девочкой, и, подпрыгнув, неожиданно чмокнула Вронскую почти в самые губы».

«Приключения Таси»:
«-- A вы, должно быть, хорошая, -- сказала Тася, и, подпрыгнув, неожиданно чмокнула Вронскую в щеку».

«Тасино горе»:
«-- Девочки, оставьте ее, -- послышался за ними нежный голосок Дуси, -- она нечаянно выдала Фиму. Право, нечаянно! Ведь ты нечаянно это сделала? -- обратилась к Тасе милая девочка, глядя ей прямо в глаза своими светлыми, чистыми глазками. -- Ведь ты не хотела? Ты не подумала раньше, чем сделала это? -- спрашивала она Тасю и, обняв ее, не спускала с лица Стогунцевой своего лучистого ласкового взгляда».

«Приключения Таси»:
«-- Девочки, оставьте ее, -- послышался голосок Дуси, -- она нечаянно выдала Фиму. Право, нечаянно! Ведь ты нечаянно это сделала? -- обратилась к Тасе милая девочка. -- Ведь ты не хотела? Ты не подумала прежде, чем сделала это? -- спрашивала она Тасю».


«Тасино горе»:
«Дуся сумела пробудить в ней и затронуть лучшие струны её далеко не испорченного, но взбалмошного сердечка».

«Приключения Таси»:
«Дуся сумела пробудить в ней лучшие струны её взбалмошного сердечка».

У Чарской Тася, хоть и взбалмошная, но не испорченная. В ПСС этот акцент исчезает – это просто взбалмошная девчонка – типа, примите ее такой!

Вместо разнообразных фраз оригинала, тонко выражающих ту или иную степень действия или чувства – постоянно повторяющиеся замены на «сказал», «сказала», «посмотрела».
Персонажи из таких бумажных куколок – никакие. У них мало черт для отличия одного от другого. Легко воспринимать характеры с одной-двумя чертами, но непонятно зачем тогда столько лиц – они же все одинаковые.

Вот каким образом описания каких-то ярких черт характера героя или их действий становятся главной мишенью редактора:

-- Разумеется, нас будят с петухами, -- подхватила недовольным голосом (недовольно) графиня Стэлла. -- Ужасно неприятно! Совсем спать не приходится.
-- Это потому, что ты слишком долго возишься со своим туалетом, -- завиваешь на папильотки волосы и мажешь глицерином руки. Конечно, тебе остается мало времени на спанье, -- расхохоталась (поддразнивала) Тася.
-- Молчи, пожалуйста! -- топнув ногой, прикрикнула на нее графиня Стэлла.
-- Иванова! Ведите себя приличнее, -- строго заметила Анна Андреевна, сидевшая тут же за самоваром.
-- Нет, право, Мавра звонит точно на пожар, -- заметила Лизанька Берг, -- большая любительница поспать хорошенько.
-- A я, девочки, и не слышу звонка! -- со своей простоватой улыбкой произнесла Гусыня.
-- Тебе хоть из пушки пали под ухом и то не услышишь, -- недовольно заметила Ниночка Рузой, или Малютка, симпатичная восьмилетняя девочка, казавшаяся гораздо моложе (младше) своих лет.
-- Я, девицы, спать люблю! -- чистосердечно заявила Машенька с таким смешным выражением на лице, что все расхохотались.
-- Странно, гуси мало спят! -- насмешничала злая на язык Карлуша.
-- Да разве я гусь? -- захлопала недоумевающе глазами Машенька.
-- Нет, ты другое! -- лукаво усмехнулась Ярош.
-- A что же?
-- Гусыня! -- отозвалась снова Карлуша, и обе подруги покатились со смеху.
-- Ну, уж вы скажете тоже! -- обиделась Машенька. -- Гусыня-то глупая...
-- A ты y нас умница. Про это знает вся улица, петух да курица, дурак Ермошка, да я немножко, -- захлебываясь от смеха прокричала проказница (тараторила) Ярош.
-- Не трогайте ее, девочки, -- остановила Карлушу и Ярош Дуся Горская и вдруг тихо застонала.
-- Что с тобой, Дуся? Что с тобой? -- всполошились все.
-- Голова болит ужасно, -- прошептала (пожаловалась) Горская.
-- A все из-за вставанья с петухами. Все из-за колокола противного! Хоть бы украл его кто скорее, -- сердито проговорила (мечтательно сказала) Тася, которой было очень жаль свою бедную подругу.
-- Не украдут, -- уныло ( с сожалением) произнесла Галя Каховская.
-- Очень глупо желать неприятностей вашему директору, -- строго произнесла (заметила) Анна Андреевна и, встав из-за стола, пошла в комнату Настасьи Аполлоновны, где они обе за чашкой кофе поверяли друг другу все свои горести и неприятности, причиненные им пансионерками.
Лишь только фигура директрисы скрылась за дверью, Тася вскочила на стул, оттуда на стол, крича своим громким голосом:
-- Ура! Я придумала что-то! Ура! Колокол не разбудит вас завтра! Да, не разбудит, ручаюсь вам за это!


Все, что зачеркнуто – отсутствует в томе ПСС, все, что в скобках – новые слова в отредактированной повести.

То есть, Приключения Таси» - это некое произведение, сколоченное из частей «Тасиного горя». Удивительно похожее, на первый взгляд, на книжку Чарской, и на последующие взгляды непонятно зачем появившееся на свет – в нем ни пользы, ни развлечения – так, какая-то безликая детская повесть. К ней можно и любое имя автора сверху надписать. Почему бы не О.Зоберн? Ведь всю «Чарскую» отсюда удалили. Кто читал критическую статью Корнея Чуковского о Лидии Чарской, помнит его сравнение процесса написания Чарской повестей с бесчувственным аппаратиком, по которому стучит главный редактор «Задушевного слова», а на кнопках – надписи – «Ужас», «Обморок» и т.п. Знал бы Чуковский о ПСС, он, скорей бы сравнил производство томов собрания с такой машинкой. Только здесь поменьше кнопок будет, а самая большая – DELETE. Дабы не загружать читателя текстом. Что-то вроде «Чарская-лайт».

@темы: текст, сравнение, "Тасино горе", Чарская, ПСС

---

Л.Чарская. "Вечера княжны Джавахи". Сказание третье

[change-ange]

Третье сказание старой Барбалэ. Каменный джигит

СЛОВНО ясное утро свеженькая, проснулась молоденькая княжна.
— Пикник нынче. Лошадей готовьте. Скачем все, скачем все!
Кричит, торопит, смеется. Смеется, как ручеек булькает внизу под горою и серебристый тополь шушукается в роще с ветерком.
— Собирайтесь все. Все собирайтесь. Пикник нынче... Барбалэ, готовь корзины с провизией, моя старая, милая добрая Барбалэ!
Бэла, дочь Хаджи-Магомета, еще на той неделе приехала из аула, и от зари до зари распевала веселые песни.
Князь Георгий накануне из лагерей вернулся. С ним молоденький хорунжий прискакал, его адъютант, и сестра адъютанта, Зиночка, беленькая, нежненькая, так мало похожая на восточных роз—Нину и Бэлу.
Кусочек северного петербургского неба, казалось, упал в бледные глаза Зиночки, да так и остался в них, прозрачно-голубовато-серый, не улыбающийся, не туманный.
Издалека, с холодных берегов Невы, прилетела в Джаваховское гнездо Зиночка на побывку к брату и не может придти в себя от восторга при виде сказки: панорамы величавых гор, гордой кавказской красоты, царственной природы и этого моря красок, цветов и поэзии вокруг...
— Время выезжать!.. В путь пускаться время!.
Голос княжны звучит властно, повелительно.
Князь Георгий улыбается. Любуется красивой, как ливанская роза, цветущей дочуркой.
— Ах, ты Нина - джигит, командир-сотник, постой ты у меня!..
И снова смех, шутки, серебро плавленое, звенящие колокольчики и голос феи:
— Пора! пора!
Выехали гуськом из ворот усадьбы. На гнедом кабардинце, впереди всех, князь Георгий Джаваха. Подле него, как ртуть живая, как вьюн гибкая, как огонек горячая, княжна Нина на своем Шалом. Улыбка на гордых, приоткрытых теперь от счастья, губках, черные сверкающие звезды в глазах.
Три всадника за ними: хорунжий Гордовин, с ним Зиночка, сестра его, и Бэла. Дальше Абрек, конюх князя. Еще дальше—арба с провизией, самоваром, утварью, необходимою для пикника. Правит Михако. На ящике с посудой сидит старая Барбалэ, заслонив рукой слезящиеся от солнца глаза.
О, это солнце!
Оно—плавленое золото, оно—груда червонцев, оно - золотое руно. Как красиво заливает оно и Куру безпутную, старую ворчунью, и прибрежные утесы, и змеистую тропинку, убегающую вдаль...
И цветы въ низинах кажутся при нем золотыми, и воды Куры, и весь пурпурно-розово-янтарный в его сверкающем сиянии Гори...
Дальше, дальше углубляются путники в горы... Теперь едут гуськом... Играет под княжной Ниной красавец Шалый, тихонько ржет, закусывает удила...
Играет и сердце княжны... Любо ей, весело..
Милая родина!.. Милые горы!..
Дитя она вольных ущелий, кавказских глыб и громад...
— Папа, папа мой,—лепечет она гортанным голосом, вся алея как вешняя роза,—нет па свете лучше нашей восточной страны!..
Улыбается князь Георгий. Крутить рукою ус. О,
он лучше других понимает свою девочку, свою Ниночку-джан, эту очаровательную дикарку.
В ней говорить кровь её матери-джигитки, кровь гордых лезгин, свободных детей Дагестана, вольной гордой страны...
Все выше, выше поднимается караван.
Реже, разбросаннее становятся разговоры. Сильнее поскрипывает арба.
Солнце выплыло из-за высоченыого утеса, глядит прямо в глаза, жжет...
— Полдень скоро... Через час будем на месте...
Молоденький хорунжий притомился как будто, перестал пересыпать речь свою шутками, нерестал смешить сестру и Бэлу.
Последняя попрежнёму остается бодрой. Ей-ли, дикой горной козе, привыкшей неделями приводить дни и ночи в седле, уставать от трехчасового перехода!
И Нина попрежнёму свежа, как персик. Глядят бодро яркие звездочки-очи, улыбаются румяные милые уста.
— Стоп! Мы у места...
Князь Георгий первый соскакивает с коня и бросает поводья Абреку. Потом снцмает с седла Нину.
- Что, джаночка, это ли не местечко?!.
- Отец, какая прелесть! Красиво, как в сказке. Мы не были еще здесь с тобой?

— Нет, мой алмаз, мой цветок душистый, не были. Нравится здесь тебе? — ласково бросает князь Георгий.
Зачарованными глазами смотрнт княжна Нина.
Трепещет маленькое сердце, умеющее так сильно чувствовать и переживать.
Какая красота!
Нависли теснинами, образуя ущелье, высокие утесы-великаны, куполом сошлись сверху, солнца не видно, застлали солнце.
Прохлада и полумрак...
Сверкающей лентой, вьется ручей, сбегая каскадом по камням на лужайку. А здесь, внизу, целый сноп света, блеска, ослепительного сияния дня и лучей.
Как в раме, в отверстии скал впднеется лужайка. Ковер всевозможных цветов покрыпает ее. Здесь и дикие левкои, и розы, и азалии, и нежные пахучий и пряный жасмин.
Какая красота!
Здесь наверху — молчание и величие покоя; там, внизу, — пир жизни и юности, цветущей как сад, душистый пир цветов и солнца...
Замерла княжна, трогательно сложив маленькие загорелые ручки.
Замерла Зиночка, ничего подобного не видевшая в холодном Петербурге.
Замерла дикарка Бэла. Только ноздри её вздрагивают, да черные глаза поблескивают, как клинки дамасского кинжала.
А солнце все ниже, ниже...
Барбалэ с Михако разгрузили арбу.
Абрек спустился в рощу, набрал сухих веток орешника, сложил костер на утесе... Поднялся дым победной струйкой и взвился в высоту..
Разложили скатерть на скале, поверх ковров, положили вокруг седла. Девочки уселись на них. Князь и хорунжий уселись просто на ковры. Рядом, на другом уступе,—слуги, Михако и Абрек.
Старая Барбалэ поставила закуски и приютилась тут же у ног своей джаным-княжны.
Началась пирушка.
Как вкусны на свежем воздухе паштеты из молодого барашка, свежие домашние колбасы, холодные цыплятки, персиковые и дынные пирожки!
Мастерица их делать старая Барбалэ!
А вкусное грузинское родное вино из собственного виноградника, разве это не прелесть!
К концу пира совсем низко спустилось солнце. Оно встало как раз над противоположным утесом, проскользнуло вьюном, змейкой огнистой в расщелине между скал и утонуло где-то в темном провале.
— Папа! Что это?
Тоненький смуглый пальчик княжны указывает направо.
В стороне—утес, старый, престарый. У подножия его нора, почти что в рост человека, продолговатое отверстие—вход в подземелье.
— Увидела таки!—рассмеялся князь Джаваха.—Я думал, ты не заметишь, солнце мое!
— Что это, папа?
Князь молчит. Губы его таинственно сжаты. В черных быстрых глазах видна легкая усмешка.
Пытливо устремляются глаза эти на княжну. Полным необъяснимого значения становится взгляд князя. И голос его полон такого же значения, когда он говорит: :
— Нина-джан, любопытная козочка, это пещера. В пещере—тайна. В тайне—глубокий и прекрасный смысл... Никто не проникнет в пещеру. Люди боятся тайны... страшным кажется им издалека её мрак... Боятся люди... Немного есть храбрых на земле...
— Там притаилось что-нибудь жуткое, князь?—невольно бледнея, осведомляется Зиночка, испуганно вскидывая глаза.
Широко раскрывается в пугливом недоумении и искрометный взгляд Бэлы.
И только звезды-очн хорошенькой княжны с огневым вопросом впиваются в черное отверстие пещеры.

— Ты говоришь—там тайна, отец?
— Да, моя Нина.
— Страшная, жуткая, пугающая трусов?
— И может быть даже храбрецов.
— Но ты был там, раз ты это знаешь?
— Был, моя девочка, сердце мое!
— А раз ты был, может ли устоять твоя Нина?
Последние слова летят на-бегу.
Княжна уже мчится туда, прямо к пещере.
Солнце давно упало в бездну, но отблеск его еще дрожит у входа в таинственный, жуткий грот.
— Боже мой! Она там! Она уже там! Да удержите же ее! Удержите!—кричпт Зиночка, побледнев, и вся дрожит, готовая упасть в обморок со страха за-участь Нины.
Бэла настороже, застывшая, вытянувшаяся, как струнка.
— Храни Аллах ее, Нину! Храни Аллах! О, безумная девочка! К чему служит эта глупая храбрость? Брат Георгий тоже хорош! Совсем не жалеет дочку...—И Бэла переводит на князя негодующие глаза.
Последний. спокоен. Спокойно его лицо. Спокойны глаза. В углах рта змеится довольная горделивая усмешка.

Вот раскрываются губы, его и произносят без малейшего волнения:
— Ты можешь гордиться, старая Барбалэ, что выняньчила такую удалую, такую смелую джигитку!
В старых, но далеко еще не потухших глазах Барбалэ заметен яркий блеск. За храбрость своей княжны она поручится перед кем угодно, старая Барбалэ. И как благодарна она батоно-князю за то, что он сумел отличить своего орленка-дочку перед заезжими гостями.
А Нина уже в пещере. Последние лучи солнца, проникшие сюда, чуть освещают ее.
В пещере полутьма. Тайной веет от стен её, утонувших во мраке. Жутко и холодно в сердце утеса, но Нина смело углубляется в грот.
Её сердечко бьется не от страха... Жгучее любопытство загорается в нем...
И вот, крик скорее неожиданности, нежели испуга, готов сорваться с полуоткрытых губок княжны.
Что это?..
Белая высокая фигура стоит перед нею...
Очертания человека, вытянувшегося во весь рост, с простертою ей навстречу рукою.
Минуту медлит княжна.
Потом смело протягивает свою маленькую ручку,
— Здравствуй! Привет тебе! Здравствуй!

Протянутая ручка жмет что-то холодное, неподвижное как камень.
Княжна невольно отдергивает руку.
— Кто ты?—срывается с её губ.
— Я каменный джигит,—отвечает с порога знакомый милый голос.
Она живо оборачивается.
— Отец!
— Да, моя Нина!
— Зачем ты пришел сюда? Ты не надеялся на мою храбрость?
— Моя смелая, милая малютка, я верил в нее. Я пришел полюбоваться моим юным джигитом Ниной и каменным хозяином скалы.
— Так он из камня, отец?
— Да, моя крошка. Целая легенда сложилась про каменного джигита. Старая Барбалэ, как молитву, заучила ее наизусть. Пускай она расскажет ее нам нынче.
— О, да! Да!
Княжна птичкой выпорхнула из пещеры. За нею выходит князь.
Бурные рукоплескания встречают Нину.
Зиночка, Бэла, хорунжий и слуги вслух восторгаются ею.
- О, как вы смелы! Настоящая героиня!—лепечет Зиночка.
— В роде Джаваха еще не было трусов... Все мы такие, — гордо срывается с очаровательных губок.
Бэла висит на шее Нины.
— У, у! ястребенок горный. Лезет в опасность, к горным демонам, сама не знает для чего.
И лицо у неё притворно-сердитое, а глаза так и сверкают.
— Ха, ха, ха! —заливается Нина,—нашла чем испугать!
Абрек берет горящую головню из костра и несет ее в пещеру. За ним в молчании спешат остальные.
Вот он каменный джигит! Вот!
Посреди грота высится фигура из камня со всеми очертаниями человека. Запрокинута каменная голова назад, простерты каменные руки. Одна кверху, к небу, другая вытянута вперед, как бы защищаясь, как бы угрожая.
Жуткой тайной веет от этого окаменевшего фантома.
— Простой камень, а как страшно, как страшно!—лепечет Зиночка и пугливо жмется к брату.
Здесь, у входа, молодежь обступает Барбалэ.
- Расскажите нам, милая, старое предание о каменном джигите.

Барбалэ молчит с минуту, почти с благоговением глядит в пещеру и, мотнув головою, тихо бредет к ковру.
Здесь девочки устраивают ей возвышение из седел, в виде трона, покрывают его пушистым ковром, сажают на него старуху.
— Будь как царица нынче, Барбалэ, будь как царица! О старом, престаром времени ты станешь нам рассказывать, милая, а в прежнее старое время певцы и рассказчики пользовались такою же славой, как и цари. Тебе царская слава!
Княжна Нина козочкой спрыгнула с уступа, нарвала веток дикого винограда на склоне горы и, связав их тесьмой, оторванной от бешмета, сделала род венка, который и возложила на седую голову старой грузинки.
— Ну, Барбалэ, начинай, мое солнце! Мы все слушаем тебя.
И Барбалэ, подумав минуту, начала разсказывать.

□ □ □


Давно-давно это было...
Еще православное учение не распространилось до Грузии и мало кто из нашего народа постиг веру Иссы, веру христиан. Еще святая, равноапостольная Нина, просветительница Грузии, не родилась на свет
Божий, а старый князь Гудал уже гремел на всю Грузию.
Мрачный замок его стоял над бездной. Высилось, подобно орлиному, его неприступное гнездо в горах.
И ночью, и днем обходил далеко гнездо это одинокий путник.
И не только запоздалый всадник, а целые караваны избегали страшного места, где жил в своем замке Гудал.
Жестоким, свирепым уродился князь. Вид крови пьянил его, чужие страдания и муки услаждали его мохнатое сердце, а стоны и вопли лучше всякой райской музыки тешили его слух.
Он пуще всего в жизни любил засесть со своими абреками где-нибудь за утесом, выжидать приближения каравана и внезапно напасть на несчастных безоружных людей.
Ни мольбы, ни вопли о пощаде не умилостивили ни разу свирепого сердца Гудала. Крошила его окровавленная шашка тела и головы ни в чем неповинных жертв.
Покончив с людьми, жестокий князь забирал себе в казну их богатства. И разживался не по дням, а по часам на разгромленные сокровища страшный джигит.
В народе говорили, что такие злодеяния не могут совершаться человеком, и все окрестные жители были уверены, что под роскошной княжеской одеждой и княжеской тиарой прячется сам злой дух.
В нагорной усадьбе князя, куда трудно, почти невозможно, проникнуть, благодаря дремучим лесам и крутым утесам, жила с ним красавица Тамара, его дочь.
Подлинно верно говорит пословица в народе: яблоко от яблони не откатится далеко. Так и княжна Тамара по характеру своему ничем не отличалась от отца, хотя разница и была во внешности обоих.
Суровостью, жестокостью и злобою веяло от лица старого князя. Но как Божий день хороша была княжна. Темная, злобная душа пряталась под ангельским обликом такой очаровательной красавицы, какой не сыщешь ни в Грузии, ни в Дагестане.
Многие знатные беки добивались руки и сердца княжны, многие жаждали через дочь найти милость у могущественного князя.
Всё напрасно. Словно студеный родник в горах, словно снеговая вершина Эльборуса, холодна и недоступна была Тамара на все искания женихов.
К кровавым затеям и зрелищам только и было чувствительно сердце гордой княжны.
Любила она травить джайранов в ущельях, любила издали любоваться набегами отца, любила смотреть с высокой башни замка, как гуляет его окровавленная шашка по головам несчастных путников, обреченных на гибель...

Когда приводили пленных на двор усадьбы со связанными руками, закованных въ кандалы, любила, княжна Тамара издеваться всячески над ними. Стегала ихъ длинной нагайкой по бледным лицам, хохоча до упаду над их безсильным гневом, обидой и страданием.
Еще больше любила присутствовать при их казни.
Однажды вернулся из похода с богатой добычей князь Гудал. Привез он много ценной парчи, дорогого оружия, драгоценных камней и огромные лари с золотом и серебром.
Говорили слуги, что удалось князю напасть на богатую усадьбу соседнего бея и совершенно разграбить ее.
Но лучшей добычей являлось не золото, не камни, не парча и не оружие.
Лучшей добычей, самой драгоценной, был молодой бей Гремия, статный красавец с черными очами—молодой сраженный орел.
Увидела его Тамара из окна своей светлицы, и растаяло мигом ледяное сердце княжны.
Таких очей глубоких и мглистых, такого прекрасного, и гордого рта, таких кудрей, нежнее льна и шелка, не встречала еще в своей юной жизни Тамара.

Взглянула еще раз пристальнее в лицо скованного цепями пленника и зацвели пышные алые розы у неё на душе... Расцвел роскошный пурпурный цветок в сердце Тамары—цветок любви, горячей как огонь.
Вне себя кинулась она с вышки на двор замка. Подоспела как раз в ту минуту, когда палач заносил меч над головой Гремии.
—Остановись! — не своим голосом крикнула княжна, - остановись!.. Отец! Тебя прошу я!.. подари мне пленника! Он будет моим оруженосцем. Так хочет твоя дочь!
Для старого Гудала каждый каприз княжны являлся законом, и он тут же поспешил выразить согласие и даровал пленнику жизнь.
В тот же вечер, гуляя по саду, Тамара увидела Гремию, печально бродившего по двору под наблюдением двух слуг приставленной к нему стражи.
Княжна сделала знак сторожам оставить ее наедине с молодым беем.
Те молча повиновались.
— Видишь, Гремия,—по уходе их в смятении зашептала княжна,—я. спасла тебя от смерти и спасу от неволи... Верну тебе свободу, которой лишил тебя отец... Хочешь снова очутиться на свободе, пленный сокол?
Но Гремия печально покачал головою.

— К чему мне теперь свобода, княжна Тамара? Мой отец убит твоим отцом... Богатые поместья мои разграблены... Моя старая мать умерла на глазах моих от горя, а невеста моя, сердце сердца моего, Гайянэ, пропала без вести в нынешнюю ночь, роковую для нас обоих...
— Невеста!—вся вспыхнув, вскрикнула Тамара—так у тебя была уже невеста на родине, бей!
— Да, девушка, я обручен был с детских лет с любимой моей Гайянэ. Где она, бедная горлинка, одинокая птичка, не ведаю ныне.
— Брось думать о какой-то жалкой девчонке, Гремия... Взгляни на меня, посмотри мне в очи... Ты видишь, огнем радости горят они... Я рада, что вижу тебя, Гремия... Я рада говорить с тобою... Слушай, пленник! княжна Тамара, дочь могущественного Гудала, любит тебя.
И замерла в волнении красавица, произнеся роковое слово...
Молчал и Гремия, пораженный речами княжны.
Луна успела выплыть из-за облака и осветить бледное лицо пленника и смятенные черты красавицы, когда Гремия спросил тихо:
— Чего же ты хочешь от меня!?
Подняла гордую голову Тамара.
— Ты знаешь, отец мой подарил тебе жизнь по

одному моему слову. Ему ничего не стоит подарить нам и свое согласие на брак. Ты едва-ли менее знатен меня родом... Ты славный бей, и замужество мое с тобою не будет позором. Завтра же я иду сказать отцу, что люблю тебя больше, жизни и выбираю тебя в супруги.
— Никогда!—вырвалось из груди молодого бея,—никогда не женюсь я на дочери убийцы моих близких, на дочери моего злейшего врага... Да, если бы я и не переносил моего несчастия и встретил бы тебя на своем пути, девушка, все равно, не забилось бы сердце мое при виде тебя... Одну Гайянэ любил я всю жизнь, одну ее и любить буду вечно, всегда!
— Молчи, безумец! Или кинжал княжны Тамары заставит тебя поневоле сделать это! —,вся закипая бешенством, вскричала красавица.
Потом дрожащая, трепещущая гневом, едва переводя дыхание, заговорила опять:
— Берегись, джигит! Такой обиды до самой смерти не простит тебе Тамара! И оскорбленная княжна жестоко отомстит тебе, Гремия!..
Сказала и, окинув взором, полным ненависти, юношу, исчезла как призрак во мраке ночи...
С того самого вечера не знает покоя Тамара. День и ночь стоит перед нею, как живой, краса­вец Гремия с его пламенными очами. И лютые муки терзают сердце княжны.
Цветок любви рдеет все пышнее и ярче в ее душе. И ненависть, и любовь борятся в сердце Тамары.
Она в тот же вечер роковой беседы упросила отца унизить, как можно больше, гордость молодого пленника.
Приказал Гудал, по желанию дочери, одеть в жалкие смрадные рубища Гремию, кормить его с собаками из одной чашки, самую унизительную работу - убирать мусор и грязь со двора и в кухне замка—заставил делать его, знатного владетельного бея, недавнего хозяина роскошных поместий.
Удовлетворилась таким мщением Тамара, но не надолго.
Увидела как-то Гремию на дворе, подметающего мусор, вскинула на него глазами и получила в ответ такой взгляд, счастливый, сияющий, как солнце, такой светлый и прекрасный, какого не бывает у несчастных людей.
„Есть какая-то радость у Гремии, есть утешение.. Иначе почему бы, подобно солнцу, сияли его глаза".
Так подумала Тамара и, закипая новым приливом ненависти, решила во что бы то ни стало добиться истины, узнать все.
В ту ночь она не ложилась. Несмятой оставалась постель княжны. А сама княжна легкой тенью скользнула из башни, в то время, как луна скрылась за высью гор.
Старый сад замка прилегал к уступу скалы, высившейся за его оградой.
Вскарабкаться по отвесу скалы было невозможно, а другого выхода из разбойничьего гнезда не было, кроме ворот замка, которые караулила стража.
Вот почему и оставляли безбоязненно Гремию на свободе ночью в саду. Знали, что пленнику все равно не уйти из неволи.
Его стройную фигуру, облаченную в жалкие лохмотья, увидела Тамара у подножия скалы.
Он стоял с запрокинутой головою, неподвижно застывшей, и не сводил взора с вершины утеса.
Тамара взглянула туда и едва сумела удержать крик испуга и изумления.
Луна снова выскользнула из-за верхушек гор и осветила появившуюся на скале фигуру.
То была белокурая высокая, бледная девушка, с глазами кроткими, как небеса Грузии, с шелковыми золотыми косами до пят.
Она шептала:
- Ты видишь, Гремия, я снова с тобою, солнце души моей. Я опять пришла сюда, алмаз мой, надеюсь последний раз, так как удалось мне приобрести длинную веревку, прикрепить ее к стволу чинары на утесе, и по ней ты поднимешься ко мне, на скалу.
— О, Гайянэ, звезда всех моих помыслов,—зашептал в ответ молодой пленник, — до сих пор не верится мне, что ты жива и здорова и, благополучно избегнув рук злодея, спаслась и укрылась в горах...
— Полно, сердце мое. Говорить будем после... Лови конец веревки... Я бросаю его тебе вниз...
Не веря ушам и глазам своим, стояла Тамара, окаменев от неожиданности и изумления.
— Так вот оно что! Вот откуда эти лучи солнца и счастья в очах Гремии! Вернулась к нему его Гайянэ! Сейчас он поднимется к ней на скалу по веревке, и они убегут далеко отсюда, навсегда, навсегда! Нет! Нет! Не бывать этому! Не бывать!
Подобно на-смерть раненой тигрице, встрепенулась Тамара. Быстрее лани кинулась к дому, кричит:
— Тревога! Отец, тревога! Верные джигиты, сюда, ко мне! Седлайте коней! Снаряжайте погоню!
Диким воплем, стоустым эхо, пронесся этот крик по горам...
И мгновенно проснулся, ожил старый замок. Заметались люди, заржали кони. Факелы запылали на дворе. Стали снаряжать погоню.

А в то время Гремия, ловкий как кошка, вскарабкался по веревке на скалу, и нежно обнял свою невесту.
— Спешим, свет очей моих, спешим! Авось не догонит погоня!
Подхватил на руки Гайянэ и бегом пустился с нею по горной тропинке.
А погоня уже тут-как тут... Мчится, как туча. Видны в лунном свете силуэты всадников, слышно бряцание уздечек, крики, гикание, голоса...
— Нас нагоняют, сердце мое! Все пропало! Смерть наша пришла, милая Гайянэ!
— О, Гремия, брось меня в бездну, а сам спасайся... Пусть я погибну, но ты хоть останься жив... Ты не можешь, ты не должен умереть, пока не отомстишь за смерть отца по адату (Адат—обычай у горцев, вошедший в закон) страны!
И Гайянэ с тоской прижалась к груди своего милого. Гремия остановился. Погоня гналась по пятам. Все равно от неё нельзя было укрыться.
Единственным его желанием было теперь—умереть вместе со своей Гайянэ. Но немыслимо это!.. Надо, по закону страны, отомстить еще за гибель отца. Он должен сделать это прежде, нежели соединиться навеки со своей Гайянэ. Оставить же в живых девушку—значило бы предать ее в руки извергов-злодеев, которые, вне всякого сомнения, обрекут ее на муки и позор...
Не долго боролась в сомнениях душа молодого бея.
В последний раз прошептал он слова любви и прижал к сердцу невесту. Потом запечатлел на челе её самый нежный поцелуй и, высоко подняв Гайянэ над бездной, сбросил в нее любимую девушку. Сам же кинулся в пещеру, что темнела своим черным входом в двух шагах от него.
И было как раз время.
С диким гиканьем прискакала к пещере погоня. Князь Гудал и окружающие его джигиты спешились с коней, кинулись во внутрь пещеры.
— Все кончено! Я умру, не отомстив злодею за смерть отца. Темные духи гор, сделайте это за меня!—вскричал Гремия во весь голос.
И... о, чудо!—захолодела мгновенно кровь в его жилах... Застыло тело... Закаменел он и превратился в камень со всеми очертаниями человека.
Но ослепленный злобой, Гудал не заметил этого превращения и, со зверской стремительностью, кинулся на закаменевшего бея.
Нерассчитанным движением ударился головою князь о каменную голову скалы-человека и с раздробленным черепом упал навзничь мертвый у ног каменной фигуры...

Так исполнили духи последнюю просьбу юноши-бея и отплатили за него злодею.
Княжна Тамара не многими пережила Гудала.
Узнав о судьбе Гремии, которого она так полюбила, взбежала княжна на высокую башню замка и оттуда с воплем ринулась вниз... |
И разбилась на-смерть злая красавица Тамара.
Гнездо: Гудала опустело... Прекратились разбойничьи набеги в горах, забыты страшные казни злодея...
А в глубине пещеры попрежнему день и ночь стоит на страже каменный джигит и с мольбою и угрозою простирает руки...

□ □ □
Кончила свой рассказ старая Барбалэ. Погасли последние уголья на костре. Задумчивый отблеск зари бросал розоватые тени на лица.
— Спасибо, Барбалэ, спасибо...
— А теперь пора собираться, друзья мои, в обратный путь,—первый нарушил молчание князь Георгий.
—Абрек, Михако, седлайте коней!..
Княжна Нина змейкой скользнула к пещере, заглянула во внутрь на каменного бея, с трепещущим сердцем, со смятенной душою...
Долго, долго смотрела... Потом птичкой порхнула к остальным, вскочила в седло и быстро помчалась с горы, как ветер...
А в голове её зрели мысли, не детские мысли и переживания, глубокие, грустные...
И никто не ведал, что роилось в чернокудрой головке девочки-княжны...

@темы: текст, творчество, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская. "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ"3. Иллюстрации И.Гурьева.

[change-ange]

Больше всего мне нравится эта иллюстрация (На обложке ПСС тоже она:laugh.

@темы: "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ", Чарская, иллюстрации

---

Л. Чарская в современной ей прессе.

[telwen]

Агафонова, Н.С.
"Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы"

Глава I. А. Вербицкая и Л. Чарская в современной им прессе ( не полностью)

К началу XX века, то есть к тому периоду, когда Вербицкая и Чарская вступали в литературу, в языке русской критики не было ряда базовых понятий, необходимых для понимания и адекватного осмысления творчества этих писательниц. Прежде всего, речь идет об отсутствии таких категорий как "массовая литература" и "женская литература".
Дело в том, что вся русская литературная критика конца XIX - начала XX вв. была ориентирована на исследование и оценку феноменов, принадлежащих к так называемой "высокой литературе". Рядовой читатель мог сколько угодно "нести с базара" "Блюхера и милорда глупого" вместо Белинского и Гоголя - критика не обращала на его вкус никакого внимания. Некоторые изменения в этой сфере начали происходить как раз в рассматриваемый период, однако на критическом (в обоих смыслах слова) отражении прозы Вербицкой и Чарской это практически не сказалось.
Соответственно и весь критический аппарат состоял из понятий и категорий, вполне пригодных для рассмотрения творчества Достоевского, Некрасова или Льва Толстого, но абсолютно не работающих, когда критик переходил к тем явлениям, которые сегодняшние исследователи определили бы как "формульную словесность". Любопытно, что ожесточенные критические баталии и размежевания рубежа веков практически не оказали влияния на отношение критиков к этому сегменту литературы. Адекватного языка для описания подобного рода прозы не было ни у одной из многочисленных критических группировок: ни у неонародников, ни у декадентов и символистов, ни у постсимволистов, ни у марксистов. Они могли спорить по всем остальным пунктам, однако заведомо пренебрежительный подход к массовой беллетристике объединял их всех.
Между тем, именно в первые годы XX века значительно возрос интерес массового, низового читателя к литературе. Это было обусловлено несколькими факторами - и резким скачком уровня грамотности населения, и снятием большей части цензурных ограничений, и, наконец, появлением особой разновидности общедоступной словесности, "особого жанра выше бульварного, по типу французских романов с занимательной интригой, идеями и доступной всем эрудицией", как писала ленинградская "Красная газета", откликаясь на смерть Вербицкой [103. С. 1]. Практически одновременно с основными произведениями Чарской и Вербицкой выходят романы Арцыбашева, Каменского, Нагродской, создающие целый специфический субкультурный пласт.
Массовая популярность этих книг (фактически именно в эти годы в России возникает феномен бестселлера) сочеталась с практически единодушным осуждением их в критике. И традиционалисты, и модернисты отказываются принимать их всерьез - причем, что характерно, модернисты обвиняли массовых беллетристов в консерватизме художественных форм ("Тип нового "естественного человека", нового апостола борьбы с "условностями" в области пола привился и размножился. Арцыбашев еще грешит кое-где объективной художественностью. А. Каменский стоит уже вне этих слабостей... Ввиду того, что этот роман совершенно лишен каких бы то ни было художественных достоинств, которые могли бы подкупить эстетические вкусы наших читателей, можно пожелать ему наиболее широкого распространения. Он с редкой наглядностью выявляет известные слабые стороны русского идейного романа" (М.А. Волошин)[107. С. 43-45]), тогда как их оппоненты видели в романах Арцыбашева и Каменского свидетельство декаданса и сопутствующего ему упадка нравов ("Осуществление проповеди Санина в жизни означало бы отказ от полувековой традиции разночинской интеллигенции и прежде всего отказ от служения угнетенным классам - в общественной жизни, отказ от императива долга - в личной" (В.В. Воровский) [108. С. 217]). Эта путаница вполне объяснима: традиционная литературно-критическая иерархия эпохи не предусматривала "клеточки" для подобных явлений. Не случайно Каменский и сам с недоумением констатировал: "Декаденты называют меня реалистом, а реалисты -декадентом... Я и сам не знаю, кто я такой» [24. С. 16].
Сказанного достаточно, чтобы понять, что в описываемый период читающая Россия все сильнее дифференцировалась. "В начале XX в. читательская аудитория не представляла собой единого целого, - отмечает современный нам исследователь. - Это был сложный конгломерат разных социокультурных групп, имеющих свои читательские пристрастия... Каждый пласт литературы имел своего читателя. "Идейную", "серьезную" литературу преимущественно читали широкие слои интеллигенции (учителя, врачи, инженеры и др.), учащаяся молодежь (студенты, курсистки, гимназисты). "Легкое" же чтение было, как правило, интересно "низовым" читателям: служащим невысокого ранга, приказчикам, грамотным рабочим и т.п. Подобное разделение достаточно условно. К тому же надо учитывать, что значительную массу читателей составляли женщины, принадлежавшие к разным социальным слоям, но во многом объединяемые специфическими "женскими" запросами" [ 143. С.61-62].
Однако, несмотря на это обстоятельство, к только возникавшему в то время понятию "женская литература" критика относилась едва ли снисходительнее, нежели к явлениям массовой беллетристики. Понятно, что в рядах традиционалистов-общественников (народники и отчасти марксисты) спецификация подобного понятия и его осмысление было едва ли возможным - женщина-писатель, как правило, рассматривалась в качестве товарища по борьбе, преследующего цель, внеположную литературе как таковой. Ближе к концу XIX столетия в этом лагере зарождается тот тип дискурса, который можно с некоторой долей условности определить как "предфеминистский", появляется ряд новых тем: подчиненное положение женщины, борьба за ее права, новое устройство семейного быта и т.д.
Однако, рассматривая этот феномен с позиции дня сегодняшнего, легко впасть в некоторый анахронизм. Если мы обратимся к критике конца XIX - начала XX века, то убедимся, что современники вовсе не были склонны рассматривать подобную литературу как некий особый феномен, принципиально отличный от тогдашнего мейнстрима. Борьбе за освобождение женщин придавалось прежде всего социальное, а не гендерное значение. Не случайно в борьбе этой едва ли не более активно, чем сами женщины, участвовали и литераторы-мужчины, от Чернышевского до Слепцова.
Более того, по-видимому, таким же образом рассматривали свои тексты и их авторы-женщины. Как доказательство этого тезиса можно привести тот факт, что они не выработали особого типа письма, адекватного новым темам. Достаточно сравнить их безразличие в этом вопросе с теми усилиями, которые прикладывали к разработке нового языка феминистские литераторы XX века, чтобы увидеть всю разницу между двумя подходами.
На первый взгляд, гораздо ближе к современному пониманию женской литературы те процессы, которые происходили в недрах модернистской культуры, в среде декадентов, символистов и постсимволистов. Имена таких литераторов-женщин, как Зинаида Венгерова, Зинаида Гиппиус, Анна Map или Лидия Зиновьева-Аннибал, казалось бы, говорят сами за себя. Однако обращение к периодике того времени свидетельствует, что лишь в редких случаях феминизации литературы придавалось самостоятельное значение. Большинство критиков-модернистов были склонны рассматривать этот процесс лишь как составляющую, пусть и очень важную, тех изменений, которые происходят в культуре в целом. С этой точки зрения, изменение гендерной позиции повествователя и расшатывание силлабо-тонических основ традиционного стиха выглядели явлениями примерно одного порядка, в равной степени способствующими отходу от застывшего канона XIX века.
Таков был, в самых общих чертах, тот фон, на котором вступали в литературу Чарская и Вербицкая. После всего вышесказанного более или менее ясно, что они находились в ситуации начала XX века в положении "дважды отверженных": как литераторы, принципиально ориентированные на самого массового читателя, и как писательницы, акцентировавшие женскую основу своих текстов, подчеркивавшие их гендерную специфику. Во многом этим и объясняется неизменно негативная реакция критики на творчество этих прозаиков.

<………отсутствует фрагмент текста…...……>

Критическая судьба произведений Лидии Чарской очень напоминает историю восприятия рецензентами книг Вербицкой. Та же невероятная читательская популярность, такое же единодушие критиков в отрицательной оценке ее произведений. Современный автор Коваленко С.А. замечает, что "Лидии Чарской удивительно не повезло с критикой, не захотевшей (или не сумевшей) ее понять. Резко критические оценки нарастали как бы пропорционально ее успеху у юных читателей. Феномен Чарской вызывал недоумение" [154. С.4].
К оценочной составляющей этого высказывания можно относиться по-разному, но фактическая его сторона неоспорима. В отчете одной детской библиотеки в 1911 году сообщалось, что читатели требовали 790 раз книги Чарской и лишь 232 раза - книги Жюля Верна. В том же году журнал "Русская школа" сообщал: "В восьми женских гимназиях (I, II и IV классы) в сочинении, заданном учительницей на тему «Любимая книга», девочки почти единогласно указали произведения Чарской. При анкете, сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем не нравится библиотека, было получено в ответ: «Нет книг Чарской» [121. С. 123]. Обозреватель журнала «Новости детской литературы» в заметке с характерным названием «За что дети любят и обожают Чарскую?» также писал о невероятном успехе Л. Чарской в детской среде [ 32. С.1].
«Критики начала века не вникали в природу столь внезапного успеха на литературном поприще молодой актрисы, - констатирует Д. Шеваров. - Они считали ее дилетанткой, взявшейся случайно за перо. Когда стало ясно, что Чарская не останется автором одной книги, ее представили хитроумной дамой, которая, потакая вкусам подростков, печет свои повести как пирожки, наживая огромные капиталы. Пролистывая книги Чарской, критики вряд ли боялись упустить в них что-то таинственное, неуловимое. Все им казалось банальным, смешным, наивным. Герои Чарской влюблялись, прятали слезы в подушку, много мечтали, много ахали и часто падали в обморок. А взрослые переживали смуты, войны, разгоны Думы, царские манифесты и разгул терроризма, они читали по утрам «сводки с театра военных действий». Какое дело им было до Чарской с ее «кукольным» страстями? Нет, Чарская их только раздражала своей сентиментальностью, трогательностью и, главное, несвоевременностью всех этих тонких и нежных чувств. Никто из критиков не увидел в прозе Чарской, безусловно, слабой и абсолютно беспомощной рядом с Чеховым и Толстым, ее редкого достоинства - эмоционального тепла, столь необходимого детям в неуютные переломные эпохи. Никто не заметил в повестях Чарской первой школы чувств, столь важной для подростков, которые погружены в чувственный мир, но пока не умеют выразить то, что их переполняет" [172. С.5].
Как видим, на первый взгляд, путь Чарской практически шаг в шаг повторяет путь Вербицкой. Впрочем, между литературными репутациями двух писательниц были и существенные отличия, на которых имеет смысл остановиться подробнее.
Во-первых, Чарскую относили тогда не к "женской", а к детской литературе, то есть писательница могла рассматриваться современниками в рамках феномена гораздо более изученного, с четкими границами и ясными критериями оценки. Тот факт, что Чарская по сути скрестила традиционную детскую прозу с приемами литературного бульвара, формульной словесности критиками в большинстве своем игнорировался.
Принято считать, что первым о феномене популярности Чарской заговорил К. Чуковский. На самом деле он не был ни первым, ни единственным критиком Чарской: дискуссия о ее творчестве началась задолго до появления в 1912 году в газете «Речь» знаменитой статьи Чуковского. Небывалый читательский успех книг Чарской к тому времени уже несколько лет озадачивал литературных обозревателей. Чуковский лишь перенес полемику со специальных «площадок» - педагогических журналов и обозрений детского чтения - на страницы массовой печати.
Среди предшественников Чуковского в деле развенчания Чарской в первую очередь следует назвать З. Масловскую, автора статьи «Наши дети и наши педагоги в произведениях Чарской», прямо предвосхитившей многие наблюдения и выводы критика «Речи». Именно она едва ли не первая констатировала, что писательница «поет пошлые мелодии жизни, дает мишуру, побрякушки ложно понятого героизма, заставляет детей любить их - и заводит их в то болото пошлости, из которого нет возврата» [121. С. 125]. Причину успеха Чарской Масловская усматривала в бедности русской детской и подростковой литературы.
В журнале "Новости детской литературы" появилась уже упоминавшаяся нами статья В. Фриденберг «За что дети любят и обожают Чарскую?». Успех произведений писательницы сопоставлялся здесь с успехом романов о Нате Пинкертоне. Тут же указывалось, что секрет их популярности - в тех особенностях подростковой женской психологии, которые эксплуатировала Чарская.
Наконец, еще до Чуковского предпринимались и попытки высмеять романы Чарской, использовать в качестве оружия для борьбы с ними иронию и сарказм. В том же номере журнала "Новости детской литературы" появились издевательские рецензии-аннотации на новые книги беллетристки: «Писательница она, к несчастью, очень плодовитая и строго следит за спросом. Не дожидаясь, пока «божественный глагол» коснется ее уха, г-жа Чарская любезно идет навстречу читателю. Дети любят героев, - вот вам «Княжна Джаваха», самоотверженность - вот вам «Маленькая гимназистка» и т. д. без конца. Не беда, если это неправдоподобно и грубо сделано - было бы интересно и дух захватывало бы» [113. С. 15].
Кампания против Чарской на страницах специальных журналов продолжалась и после выхода статьи Чуковского. Так, уже в 1915 году в том же журнале была напечатана рецензия на ее повесть из жизни театральной богемы "Цель достигнута". В ней в частности говорилось: "Поклонники Чарской, в доказательство достоинств ее произведений, прежде всего и приводят то увлечение, с каким дети ее читают. Но нам
совершенно понятны причины и ценность такого увлечения. Иной взрослый человек, попадая в плохонький кинематограф, отлично осознает это, однако досиживает до конца - его завлекает безостановочность движения. Подобное же действие оказывают и повести Чарской, и можно судить, как захватывают они юного, неокрепшего читателя! Манит и опутывает его паутинная ткань нарочно подобранных эффектов, безостановочных движений и мешает видеть за ней более существенное" [115. С. 29].
Даже критики-марксисты не проявляли к Чарской, в отличие от Вербицкой, никаких симпатий. Это вполне объяснимо: Чарская ориентировалась на совсем другой социальный слой, и ее "целевая аудитория" едва ли была марксистам близка. Один из первых критических отзывов на произведения начинающей писательницы принадлежал ведущему рецензенту многих социал-демократических изданий начала 20 века В. Воровскому - его беллетризованный этюд "Цыпочка" появился в журнале "Зритель" еще в 1905 году. Уже в этой рецензии можно заметить ту откровенную иронию, которая впоследствии будет сопровождать большинство заметок и статей о творчестве Чарской: «Когда после окончания института раскрасневшаяся от мороза «Цыпочка» в простенькой, но модной изящной кофточке, в хорошенькой шапочке явилась в редакцию одного иллюстрированного журнала и подала секретарю, уже обрюзгшему пожилому мужчине, свою рукопись, тот сказал ей: "Приходите за ответом через две недели, Цы...» - он хотел было сказать «Цыпочка», так и пришлось это слово, глядя на нее, маленькую, хорошенькую, свеженькую, но поправился и серьезно добавил: «...сударыня...». С тех пор «Цыпочка» стала настоящей писательницей» [109. С. 11].
Таким образом, Чуковский вовсе не был первооткрывателем недостатков Чарской, однако именно он создал тот портрет писательницы, который на долгие годы закрепился в сознании читающей публики, именно он с исчерпывающей полнотой вскрыл механистичность ее произведений, их заданность и предсказуемость, характерные для формульной литературы вообще. « Она так набила руку на этих обмороках, корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями (словно папиросы набивает); судорога - ее ремесло, надрыв - ее постоянная профессия, и один и тот же «ужас» она аккуратно фабрикует десятки и сотни раз!» [136. С.З].
Оспорить эту характеристику достаточно сложно. Справедливость оценок критика признает, хотя и с оговорками, даже автор современной апологетической работы о Чарской: «Да, конечно, Корней Чуковский был во многом прав. Повторы ситуаций, восторженность, пылкие страсти девочек, козни их врагов, чудесные избавления из самых безвыходных положений - все это кочевало из книги в книгу. И все же...» [161. С. 6]. Естественно поэтому, что статья Чуковского оказала решающее воздействие на репутацию Чарской в интеллигентской среде и вспоминалась при разговорах о писательнице годы спустя - даже теми, кто забыл имя ее автора. Характерный эпизод приводит в своих мемуарах ленинградский литератор и библиофил Л. Борисов, рассказывая о визите известной актрисы, жены М. Горького М.Ф. Андреевой в сопровождении театрального критика А. Кугеля на книжный склад, где в то время работал мемуарист:
«Я разложил перед Андреевой целую выставку скучнейшей, паточной писательницы.
- Подумать только - все это когда-то я читала, даже нравилось, честное слово! В чем тут дело, а?
- В доверии ребенка к тому, что ему говорит взрослый, - пояснил Кугель. - И еще - в степени большей - в том, что взрослый спекулирует на желаниях читателя своего. И еще: жантильное воспитание, полное пренебрежение к родному языку - вот вам и готов читатель мадам Чарской! А так - дама она как дама, и может быть, пречудесная женщина. Мне говорили, что она очень добра, щедра, хорошо воспитана...
Недели три спустя Мария Федоровна принесла Чарскую..., положила книги на мой стол и, глядя мне в глаза, вдруг неистово расхохоталась...
- Княжну Джаваху вспомнила, - коротко дыша, отсмеявшись, проговорила Мария Федоровна. - Не понимаю, как могли издавать сочинения Чарской, почему по крайней мере никто не редактировал ее, не исправил фальшь и порою, очень часто, неграмотные выражения? Кто-то, забыла кто, хорошо отделал эту писательницу" [15. С.80-81].
По выходе статьи Чуковского обнаружилось второе и, может быть, главное отличие Чарской от Вербицкой. Выяснилось, что автор "Княжны Джавахи" в намного большей степени, нежели ее "взрослая" коллега, является рыночным продуктом, как сказали бы сейчас, брэндом. Для ее продвижения с самого начала использовались разнообразные рекламные технологии. Понятно поэтому, что на "черный пиар" К. Чуковского заинтересованные в дальнейшем успехе Чарской издатели, (книги Чарской выходили в товариществе Вольфа, который нещадно эксплуатировал ее, платил гроши, а за переиздания не предлагал гонорара вовсе) немедленно ответили "контрпиаровскими" акциями. Была заказана и в кратчайшие сроки издана книга В. Русакова (С.Ф. Либровича) "За что дети любят Чарскую?", автор которой стремился доказать несправедливость критического приговора Чуковского и его единомышленников. Кстати, издатели достигли своей цели: на протяжении нескольких лет после появления статьи в "Речи" популярность Чарской по данным продаж и библиотечным отчетам продолжала неуклонно расти.
Не перестали сочинения Чарской пользоваться спросом и после революции. Хотя журнал "Задушевное слово", где было напечатано большинство ее произведений, закрылся в 1918 году, а сама она могла теперь печататься только под мужским псевдонимом Н. Иванов (Здесь у автора неточность. Псевдоним был женский. «Н. Иванова», предположительно: Иванова – по третьему мужу, Н – от любимого имени Нина.( см. каталоги библиотек, статьи Е.Трофимовой, Исмагуловой. - Telwen) ее книги все равно оставались исключительно популярны. В середине 1920-х годов они были изъяты из библиотек, после чего по школам было разослано письмо Наркомата просвещения с рекомендацией устроить суды над Чарской, подобно тому, как сулили в те годы литературных героев - Онегина, Печорина, Рудина.
Завершая разговор о восприятии А. Вербицкой и Л. Чарской в современной им критике, мы бы хотели сделать следующие выводы:
1. Несмотря на указанные различия в отношении данных писательниц, их имена в сознании критиков начала XX века часто сливались либо взаимодополнялись.
2. Среди недостатков произведений исследуемых авторов критика выделила и такие, которые характеризуют тексты А. Вербицкой и Л. Чарской как явление массовой литературы (повторяемость, мелодраматический пафос, развлекательность, вульгаризация современных идей, установка на отвлечение от действительности).
3. В прессе начала XX века была отмечена (пусть и вскользь) ориентация произведений А. Вербицкой и Л. Чарской на целевую аудиторию: женскую.
4. При всех отличиях романов Чарской и Вербицкой, судьбы писательниц завершились одинаково - обе они оказались заложницами своей дореволюционной репутации.

Список использованной литературы

@темы: текст, Агафонова, Н.С., Вербицкая, Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы, Чарская

---

«История Мурочки». Повесть С.Орловского. Часть 2. Главы 17-23. Окончание.

[change-ange]

«История Мурочки». Повесть С.Орловского. Часть 2. Главы 17-23. Окончание.
Очень благодарна telwen за сканирование и обработку иллюстраций и добытые несколько отсутствующих страниц книги.

хVII.
Ночи.

Онегина и не подозревала, что каждое её слово, каждая вещица в её комнатах были известны каким-то совершенно чужим для неё гимназисткам, о существовали которых она — знаменитая, счастливая и богатая женщина—и не подозревала.
Но имя её повторялось ими на все лады. Все они знали, что ее зовут Нина Аркадьевна, что она совсем не Онегина, а Соболева; знали, что муж её офицер и, должно-быть, важный, по­тому что на его мундире много золотого шитья; знали, что дети у неё — Милочка и Славчик; знали, что она любит шоколадные конфеты, а из цветов—белую сирень...
Для того, чтобы не оставалось ни малейшего сомнения в справедливости всех слов и опи­саний, Валентина приносила от неё в своем кармане веточки белой сирени и шоколад, и хотя последний появлялся из кармана в до­вольно-таки жалком, измятом виде,—все же и Мурочка, и „Комар", и Люся (ночью), и На­таша (в классе) могли попробовать этих конфет и насладиться ими. Остальное добавлялось воображением, и все они мечтали теперь о го­лубой атласной гостиной и о белых платьях с широкими кружевами.
Портрет Онегиной стоял у Валентины, заменив собою Миньону. На новом портрете она была еще очаровательнее, потому что изо­бражала принцессу с короною в пышных волосах.
По вечерам в спальне долго шептались и разговаривали. В темноте казались еще чудеснее рассказы Валентины. Иногда только Лю­сенька своею обычною рассудительностью нарушала очарование и говорила, что нехорошо с её стороны обманывать мать и лучше бы уж вместе с нею ездить к Онегиной. Но Вален­тина вся вспыхивала и шептала возбужденно:
Да, если б я наверно знала, что папа по­зволить, — но, может-быть, и не позволить, то­гда я с горя умру, умру!
Тише,—дергал ее за руку „Комар".
Я думаю, лучше поступать открыто, а не исподтишка.
Может-быть, ты уже собираешься вы­дать меня?—с ожесточением накидывалась на нее Валентина, а Мурочка шептала:
Да что ты, разве можно?
— Кажется, знаешь сама, что не выдам, — говорила спокойно Люсенька. — Я только свое мнение высказываю.
Иногда перессорятся и полезут каждая в свою постель, и долго лежат возбужденные, думая об этой удивительной, чудной Онегиной. Иногда же говорят, говорят так, что Доротея Васильевна придет и строго прикажет им идти спать.
Мурочка от путешествий босиком по хо­лодному крашеному полу часто простужалась; у неё поднималась невыносимая зубная боль, и она ворочалась на кровати и тихонько стонала.
Тогда Люся вставала, давала ей одеколону, растирала щеку, обвязывала ее ватою. Люся во­обще все больше и больше привязывалась к Мурочке и была с нею, как старшая сестра.
Мурочка любила Неустроеву, но была с нею, как и со всеми, довольно скрытной.
Одному она страшно завидовала — это смелости и энергии Валентины. Разыскать своего ку­мира, суметь познакомиться с ним, бывать наперекор всем обстоятельствам и всегда знать, что скоро опять увидишься и наговоришься, — ну, как не завидовать ей?..
Мурочка думала об Аглае Дмитриевне и ло­мала голову, как бы ей познакомиться с нею,— но ничего не выходило, потому что отлучиться из общежития было немыслимо.
И Мурочка терзалась мыслью, что она раз­мазня и мокрая курица, что Флора на её месте наверное нашла бы исход, а она только вздыхает и томится.
И она презирала себя.
Среди всех этих треволнений довольно-таки полиняло и потускнело то внезапное желание учиться и читать, которое когда-то обуяло их всех. Те самые девицы, которые спохватились и решили, что нельзя терять драгоценное время даром, что надо читать, читать и читать,—те­перь бродили с мечтательными глазами и бессовестно ленились. Про Валентину и говорить нечего: ей было не до науки; но другие тоже как будто заразились её ленью и забросили книги. Одна только Мурочка, чтоб заглушить свою тоску и недовольство собою, сидела, по-, долгу уткнув нос в книгу, и к ней уже обращались все, как будто она была кладезь премудрости.
Мурочка читала всякие книги с одинаковым рвением. Она любила повести, историю и еще, пожалуй, путешествия, но ради Аглаи Дмитриевны брала и другие книги: о птицах и зверях, об уме насекомых, о прошлом земли. И такие книги оказывались замечательно интересными, только трудно было заставить себя прочесть первые страницы.
Но Мурочка заставляла себя и торжествовала победу над самой собой.
Зато потом можно было с чистой совестью читать длинную повесть.
Нельзя сказать, чтоб от этого постоянного сидения над книжкой Мурочка цвела здоровьем. Она стала еще тоньше и выше, у неё ча­сто болели голова и зубы. Вообще она раскисла и стала непохожа на себя, и даже в зеркало было противно смотреть, — так не нравилось ей собственное вытянутое и кислое лицо.
Тея теперь уже ни одного вечера не пропу­скала, чтобы не зайти в спальню, где собирался клуб говорильщиц, и разгоняла их, чтобы они могли выспаться. У Валентины и Люси здо­ровье было завидное, но Мурочке и „Комару" нужен был и отдых и покой.
И гимназическая докторша опять прописывала им железо и молоко, накладывала запрещение на книги и приказывала подольше гулять. Но Мурочка не розовела и не полнела, а все оставалась худой, как щепка, и желтой, как ли­мон. За неимением книг она сидела за дневником и строчила, строчила.

ХVШ.

Передряга.

Это был такой несчастный день, какого ни­кто никогда не переживал в гимназии.
Началось с того, что накануне госпожа Ве­личко опять увезла дочь в театр. Начальницы не было дома, отпустила ее мадам Шарпантье.
Утром, за уроком рисования, неожиданно явилась Катерина Александровна. Она окинула взглядом поднявшихся со своих мест учениц и вышла.
Где Величко?— спросила она в коридоре у Аглаи Дмитриевны.
Еще не вернулась. Вчера вечером за нею приезжала мать.
Это невозможно. Раньше она являлась к началу уроков, а теперь и те стала пропускать. Надо положить этому конец.
Она ушла.
И в большую перемену Валентина не вер­нулась. Прозвенел звонок, все собрались в классе и ждали Андрея Андреича. В коридоре было уже пусто. Вдруг сторож Лаврентий вызвал Аглаю Дмитриевну и что-то сказал ей шепотом.
Мурочка с тревогою взглянула на Люсеньку. Недоброе предчувствие закралось в её душу.
Ты видела?
Да.
— Что бы это могло быть? Уж не с Ва­лентиной ли...
Люсенька покачала головой.
Но в эту минуту послышались знакомые шаги, вошел Андрей Андреич, ученицы шумно поднялись с мест и снова сели. Начался урок.
И во всех классах шли занятия; в коридорах было тихо и пусто. Внизу же, в библиотеке, разыгралась такая бурная сцена.
Анна Павловна Величко стояла и ждала Аглаю Дмитриевну.
— Сторож говорит, моей дочери нет в гимназии.
— Её нет.
Не может быть! Она ушла сюда в один­надцать часов. Она книги свои забыла, я по­тому заехала.
Аглая Дмитриевна покачала головой.
— В классе её нет. Не в общежитии ли?..
Она вышла в коридор.
— Лаврентий! сбегай в общежитие, узнай, там ли барышня Величко... Удивительно! Может-быть, голова у неё разболелась? Так она должна бы сказать мне.
— Она последнее время ужасно возбужден­ная,—вздохнула мать.—Все следы нашего семейного горя.
В это время явилась Катерина Александровна. Между ними завязался неприятный разговор. Начальница сердилась, и мать сердилась. Ни та ни другая не хотели уступить.
— Как вам угодно,—сказала Катерина Але­ксандровна.—Я не могу допустить, чтобы отно­сились так к занятиям. Если вы желаете оста­вить дочь в гимназии, она должна подчиниться моим требованиям.
Сторож Лаврентий явился с докладом, что барышни в общежитии нет. Общий переполох.
Начальница посылает за мадам Шарпантье и за Теей и накидывается на них. Как смели отпустить Величко без ведома начальства. Ма­дам Шарпантье растерялась и оправдывается. Тея молчит.
Анна Павловна плачет в отчаянии. Аглая Дмитриевна ее утешает. Лаврентия посылают в гостиницу узнать у швейцара, в которую сторону ушла барышня.
— Направо.
— Как направо?.. В гимназию надо налево.
Из слов матери обнаруживается, что и раньше Валентина уходила в гимназию в одиннадцатом часу, а возвращалась к двум!..
Все потеряли голову. Начальница требует к допросу подруг Валентины. Кто они? Лиза?.. Нет, с Лизой они поссорились в начале года, и она спит в другой спальне.
Неустроева, Тропинина, Грачева.
— Позвать их.
Аглая Дмитриевна входит в класс к Андрею Андреевичу, говорит ему тихо два слова и, к общему изумлению, вызывает троих. Те бледнеют, обмениваются многозначительным взглядом и, волнуясь, плетутся за Аглаей Дмитриевной.
Им ли не знать, где Валентина!
В библиотеке госпожа Величко ходит взад и вперед, начальница сидит мрачная, Тея, сложив руки, стоит у шкапов и о чем-то думает.
Вошли три девицы и стоят, потупив глаза.
— Не знаете ли вы, где Величко? Куда она ходит?—спрашивает грозно начальница.
Молчание.
— Знаете или нет?
Люсенька тихонько отвечает:
Нет, Катерина Александровна.
Не может быть. Она вам рассказывала. Тея быстро взглядывает на своих, Люсеньку и Мурочку, и вспоминает бесконечные ночные разговоры.
Но Люсенька опять отвечает:
—Не знаем.
Так же отвечают Грачева и Тропинина.
— Так я вас накажу, примерно накажу за укрывательство! Когда вас спрашивают, вы обязаны сказать!
Но Аглая Дмитриевна наклоняется к ней, го­ворить с нею вполголоса и потом приказывает им идти обратно в класс. Они со страху сначала не понимают, потом идут молча, боясь даже взглянуть друг на друга.
Аглая Дмитриевна говорить:
— Они знают, Катерина Александровна, ведь это ясно. Не пытать же их. Они, вероятно, дали слово молчать и правы по-своему, если не желают нарушить слова.
Катерина Александровна кидает на нее гневный взгляд, но Аглая Дмитриевна не смущается и спокойно обращается к Тее.
— Вы знаете их лучше всех,— говорить она. — Нет ли у вас каких-нибудь предположений?
— Да, — говорить задумчиво Тея, скрестив руки. — Я и то думаю... вспоминаю. Вечером у них разговоры без конца... и портрет... по­том полотенце было... Да, вот оно! полотенце было для неё!— восклицает она.
Какое полотенце? Для кого?
Для Онегиной.
Все изумлены.
— Не там ли она?— говорить Тея.
— О, наверное! — восклицает Аглая Дмитриевна.—Она вспоминает принесенную Валенти­ной большую цветущую ветку белой сирени, по которой класс изучал строение цветка.
Остается только ехать к Онегиной. Доро­тея Васильевна отправляется, потому что мать Валентины чувствует себя дурно. Отправляется и возвращается с испуганной, виноватой девицей.
Увидев мать расстроенную и в слезах, Валентина бросается к ней на шею. Катерина Александровна делает ей строгий выговор и отсылает в класс.
Потом она говорить, что такой случай подлежит обсуждению педагогического совета, и если совет найдет присутствие Валентины в гимназии нежелательным, она принуждена будет уйти.
Бедная мать, уничтоженная и возмущенная, уходит, но Аглая Дмитриевна еще успевает шепнуть ей, чтобы она напрасно не волновалась: самое большее, поставят 4 за поведение; на совете она заступится за Валентину.
Пока поклонница Миньоны отбывает наказание в пустом, темном классе, среди молчания и тишины целого дома, пока Мурочка и Люся волнуются и исповедуются у Теи, кото­рая старается их успокоить надеждою на то, что Валентину не исключат из гимназии,— Анна Павловна едет к Онегиной и рассказывает ей о переполохе в гимназии.
Зачем она поехала к незнакомой певице, она и сама не знала. Её материнское сердце чу­яло, что она встретит там участие и даже, может-быть, утешение и поддержку. Суровый приговор Катерины Александровны камнем лежал на её душе; она со страхом думала, что скажет отец, — потому что гимназия была хо­рошая, и они могли быть совершенно спокойны за дочь.
Сердце матери не ошиблось.
Онегина всполошилась, наговорила Анне Павловне много хорошего про Валентину, хва­лила её скромность и великодушную прямоту, сказала, что все в доме ужасно ее полюбили, и, расцеловав Анну Павловну, просила ее приехать с дочерью при первой возможности.
Но, главное, Онегина обещала съездить к начальнице и заступиться за нее.
И кончилась вся история тем, что Онегина пела на концерте в пользу бедных учениц гимназии, Анна Павловна дала обещание не брать дочери в театр до самого лета, а прошедшее было предано забвению.
Но зато по воскресеньям Валентина с ма­терью бывала у Онегиной и уже не тайно, а открыто рассказывала всем про свою дружбу с драгоценной, чудной Ниной Аркадьевной.

XIX.
Из дневника.

21 октября, воскресенье.
„Разлюбила скрипку. Михаил Иваныч сер­дится, но я не могу столько играть, как прежде. Хотелось бы отказаться, да язык не поворачи­вается сказать ему.
„Люся говорит, что я вообще должна быть гораздо строже к себе. Она говорит, и в другом я непостоянна. И с людьми я неров­ная, говорит.
„Господи! помоги мне исправить себя! Я на­рочно стала вести дневник, чтобы самое себя корить и замечать все недостатки.
„Я сама замечаю неровность. Я не то, что Люся. Она всегда одинакова, и не знаю я, сер­дилась ли она хоть раз. Впрочем, ей пятна­дцатый год, а мне тринадцатый. Неужели в два года я себя не исправлю?
„Сегодня обернула дневник в красную бу­магу, чтобы не было похоже на простую тетрадь. Бумага матовая и бархатистая, и цвет роскош­ный, Люся выбирала.
„Я оттого неровная бываю, что мне иногда весело, и тогда все равно с кем смеяться и бегать, а потом вдруг все станут скучны и противны, и мне хочется говорить только с теми, кого я люблю.
„Потом еще вспыльчивость свою надо поко­рить.
„Вчера я опять ссорилась с Лизой. Флора увела меня. Говорит: „Ты же знаешь, что она любит прибавлять, зачем же приставать? Все равно ее от лжи не отучишь".
„Удивляюсь, как могла я в прошлом году дружить с нею.
„Люся и тут умеет найти извинение. Она говорит: „Если бы мадам Шарпантье не нака­зывала бы ее и не бранила, то она не научилась бы лгать".
8 ноября.
„Сегодня выпал первый снег, все стало белым, так весело смотреть. Ужасно люблю зиму.
„Александр Максимыч прислал за мною. Я играла у него на скрипке. Только его люблю; все остальные там холодные люди. Он опять дал мне книгу. Больше всего на свете люблю чи­тать. Вдруг я познакомилась бы с писателями. Они, должно-быть, совсем не похожи на других людей. Впрочем, кажется, большая часть их давно уже умерли. С такими же, как Костырин, совсем не хотела бы знакомиться. Он, верно, похож на свою Лидочку. Слава Богу, что её нет у нас; по крайней мере, в классе довольно мирно.
„Что стану я делать, когда кончу? Осталось еще 4 1/2 года. Какая радость, если я поступлю на курсы и буду такая, как моя обожаемая А. Д. Но куда! разве мне можно достигнуть этого!
„Господи! какая я счастливая, благодарю Тебя!
„Наташа такая смешная, она сказала, что лю­бить молиться, и что Бог всегда исполняет её желания. В прошлом году она все молилась, чтоб ей подарили крокет, и к Пасхе пода­рили.
„По-моему, это язычество".

14 ноября.
„Как я люблю А. Д.! Обожаю в ней все! Милая моя, умная, прямая и твердая. Она даже Катерины Александровны не боится. Мне хоте­лось бы стать такой же умной, твердой, бесстрашной, такой же сильной, как она.
„Вчера, например, я побежала, как всегда, вниз подать ей кофточку, а она надевает перед зеркалом шапочку и говорит:
„— Что-то голова болит.
„А я говорю:
„— Отдохните, прилягте.
„— Пустяки! Мне надо на урок, и вечером еще работа.
„А я спрашиваю:
„— Какая?
„— Пишу дома, книгу по ботанике пере­вожу.
„Значить, она писательница!!!!
„— А вы, Тропинина, теперь ботанику полю­били?—смеется она.
„ — Страшно люблю.
„— То-то же.
„И вдруг поцеловала меня. Я даже онемела от радости (она ведь не особенно ласковая).
„Запомнить счастливый день 13-го ноября".
25 ноября.
„Вчера были именины начальницы. Учиться кончили в 12, для нас в общежитии был шоколад, а вечером танцовали. Дима пришел и Гриша. Они ужасно много танцовали, и наши были в восторге. Мне даже не удалось с ними поговорить, спросить про Аню, куда она уехала с мужем, и про других. Они все время от­плясывали; у Димы были белые перчатки.
„Интереснее всех была Валентина с голубым бантом в волосах, Люся ее причесы­вала. Люся тоже была мила, но меньше. Про себя не говорю. Уж не раз приходилось пла­кать, что я так некрасива. Только и есть хо­рошая коса.
„Господи! дай, если не красоту, так хоть не­множко, чтоб я получше стала!
„Мы недавно (перед балом) мерили свои ресницы бумажкой, делали значки карандашом; длиннее всех у Флоры, потом у меня. Но её ресницы черные, а мои такие какие-то, оттого и не видать, что у меня длинные ресницы.
„Впрочем, грех все это. Господи! прости, помилуй и очисти от скверны.
„Хороший выдался вчера день, воскресенье. Меня отпустили к Наташе. Прихожу, — там обедают. Я ужасно смутилась и не знала, не лучше ли уйти? Но мать Наташи увидела меня и говорит:
„— Вот хорошо, как раз к пирогу.
„А я говорю:
„— Мы уже ели.
„Но меня все равно посадили за стол и отрезали пирога. У них замечательно весело. Всего 6 человек детей, старшая Наташа. К счастью, скоро кончили обедать; мы с Наташей остались в столовой, уселись на большом диване и стали говорить о гимназии. Потом при­шла Марья Гавриловна и тоже села к нам. У них очень просто, даже, можно сказать, бедно. Но все такие веселые. Играли в фанты и танцовали под шарманку, которую вертела Марья Гавриловна. У них нет рояля, и На­таша совсем не любит музыки. Потом по­шли все укладывать маленьких, остались только Наташа и её брат. Мы пошли в столовую и разговаривали. Потом пришла за мной Степанида. Марья Гавриловна так была ласкова, уди­вительно. Никто, кажется, так меня не ласкал, как она.
„Говорит вдруг:
„— Жалко, что вы не моя дочка.
„А Наташа смеется:
„ — Что же, помести меня в общежитие, а ее возьми.
„Марья Гавриловна и говорит:
„— Непременно. Я всегда себе желала дочку с большой косой и тоненькую, а ты что? Коропуз толстый, и волосенки плохие, только и берут тем, что вьются.
„А Степанида стоит и смеется:
„— Как можно,— говорит,—вашу барышню с нашей сравнить. Ваша — кровь с молоком, лицо круглое, а у нашей-то в лице ни кровинки, совсем отощала от ученья.
„А Марья Гавриловна опять обняла меня и сказала:
„— Вот таких-то я и люблю больше всего.
„Как странно, я совсем не помню мамы. Даже возмущаюсь на себя за это. Ведь мне был четвертый год, когда она умерла. Иногда по вечерам лежу, лежу в постели, стараюсь припомнить ее,—ничего не выходить, только го­лова разболится. Иногда вдруг что-то осенит, и я воображаю ее себе в белом платье, за­думчивую, но потом вспоминаю, что это портрет её, который висел у отца в кабинете.
„Нет, живую не помню.
„Если бы она не умерла, как счастлива была бы я!"

9 января.
„Целый месяц не писала здесь ни строчки. Праздники прошли, уже 9 января. В самый сочельник я захворала, меня отправили в лазарет. Думали, что тиф, потом обошлось, только две недели пролежала.
„Когда вернулась в общежитие, как все об­радовались! Не знала я, что они так любят меня. Про Тею и говорить нечего, мне стыдно перед нею за свою неблагодарность.
„Но солнце мое А. Д.—все для меня.
„Что лучше: ум или доброта?
„По-моему, ум. Например, Гриша. (А Люся спорит, что доброта, она говорит: „Ка­кая польза, если умный, да злой?")
„А. Д. я люблю потому, что она все знает. Если бы она могла все время рассказывать, а мы слушали бы, мы стали бы образованными. От неё точно лучи света исходят.
„Столько мы уже узнали от неё, и все хо­чется еще, еще. Теперь, после болезни, я крепче стала и просто накинулась на ученье.
„Мне скоро тринадцать лет, я уже почти взрослая, мне хочется знать все то, что открыли самые ученые и гениальные люди.
„Господи, дай мне сил!
„Вот отчего я разлюбила Тею. Страшно пи­сать, но правда.
„Ей все равно, она не любить науки и не ин­тересуется. Если бы она была такая, как А. Д., я никогда не разлюбила бы ее.
„У нас какие с нею разговоры? „Не болит ли голова? Что пишет отец? Не хочешь ли от­дохнуть?" (Ведь это бессовестно с моей сто­роны осуждать такую доброту!)
„Но мне этого мало!
„— Я хочу, чтоб меня учили,—вели выше, выше, чтоб я чувствовала, что я становлюсь умнее и образованнее! Когда говоришь с А. Д., то весь мир будто открывается! Иногда надо по­думать, сообразить,—зато сама замечаешь, что это шаг вперед, и какая бодрость вдруг явится!
„О, я обожаю науку.
„Одна Люся и еще „Комар" хотят серьезно заниматься, о прочих не стоить говорить.
„Что будет с Флорой? Я начинаю не на шутку бояться за нее. Её ум ленив, такая она от природы. Она говорит: на что ей естествен­ная история, когда она будет певицей?
„С этим можно ли согласиться?"
15 января.
„Бедная А. Д.! Как она старается, чтоб нас заинтересовать, и что же? Из всего класса мы двое, да Наташа, да еще Кушелева, пожалуй, а все остальные с грехом пополам учатся.
„Я слышала, весною будет экскурсия за 30 верст. Только бы время поскорее пролетело.
„А. Д. советует тем, кто живет летом в деревне, наблюдать природу и вести днев­ник, какие растения начали цвести и тому по­добное.
„Мне не придется этим заниматься. Где я летом, еще неизвестно, только наверное не в деревне.
„Ужасно мне нравится ботаника".

18 января.
„Что, если бы этот дневник попался Тее! Я запираю его в шкап, а ключ ношу на себе.
„Эта зима очень снежная. Вчера было воскре­сенье, мы прочищали дорожки к большой березе и в гимназию.
„Мне теперь все науки нравятся, и такое горе: не знаю, которую из них выбрать по­том?.. А. Д. говорит, что нельзя изучать все, не хватит жизни".
24 января.
„Сегодня в общежитии мы опять ссорились. „Валентина говорит:
„— Ну, хорошо, ты всему выучишься, а потом?
„ — Потом увижу.
„— Учительницей будешь?
,,— Еще не знаю. Главное — быть образован­ной, а потом уже найду, что делать.
„ — Так, значить, неизвестно еще, что из тебя выйдет. А я, по крайней мере, твердо решила: буду певицей.
„ — Ну, какая польза людям, что ты будешь петь?
„Я ужасно на нее разозлилась. „А Люся еще вступается: — Конечно, польза. Я буду рисовать, и тоже будет польза.
„— Не понимаю,—вскричала я.—Вы обе себе как-то по-другому представляете все. Я нахожу, надо стараться, чтобы все люди стали умные и образованные. На что это похоже! Например, мы все жили—жили, вы обе до пятнадцати по­чти лет дожили,—и ничего-то не понимали и не видели, и если бы не А. Д., так дальше и жили бы мы глупые, кругом невежды. Это счастье наше, что к нам поступила А. Д.
»— А. Д.! А. Д.! точно это профессор ка­кой-то! Ведь и истории учимся, и географии, и всему; и без неё не мало знали бы.
„ — Ну, хорошо, ты всему выучишься, а по­том?
„— Потом увижу.
„— Учительницей будешь?
„— Еще не знаю. Главное — быть образован­ной, а потом уже найду, что делать.
„— Так, значит, неизвестно еще, что из тебя выйдет. А я, по крайней мере, твердо решила: буду певицей.
„—Ну, какая польза людям, что ты будешь
петь?
„Я ужасно на нее разозлилась. /
„А Люся еще вступается:
— Конечно, польза. Я буду рисовать, и тоже будет польза.
„— Не понимаю,—вскричала я.—Вы обе себе как-то по-другому представляете все. Я нахожу, надо стараться, чтобы все люди стали умные и образованные. На что это похоже! Например, мы все жили—жили, вы обе до пятнадцати по­чти лет дожили,—и ничего-то не понимали и не видели, и если бы не А. Д., так дальше и жили бы - мы глупые, кругом невежды. Это счастье наше, что к нам поступила А. Д.
„— А. Д.! А. Д.! точно это профессор ка­кой-то! Ведь и истории учимся, и географии, и всему; и без неё не мало знали бы.

„— А все-таки она нам главное рассказывает.
„ — Ну да, ты влюблена в нее.
„Тогда я, конечно, не захотела больше гово­рить с Валентиной и обратилась к Люсе:
„—- Ну, хоть ты скажи на милость, разве не главное—наука? Разве не главное быть умной и знать, что нас окружает, и почему всякие явления? Вот прежде я любила сказки и верила вся­кой чепухе. Просто фантазии какие-то. Ведь это, я думаю, разница. Теперь я ищу только то, что истинная правда, и хочу знать все.
„— Ну, и знай! Никто тебе не мешает.
„— Я не с тобой говорю, с Люсей. „Валентина пожала плечами и отошла.
„— Люся,—сказала я,—что же вы на меня сер­дитесь! Я не понимаю.
„— Ну да, сердимся. Ты говоришь, что нет пользы быть певицей или рисовать картины.
„—- Какая же польза?
„- А та, по-моему, что человек хоть отдохнет и повеселится и придет в восхищение.
— Ну, это очень маленькая польза.
„— Но ты сама любишь же стихи?
„— Еще бы.
- Значит, и они не без пользы были на­писаны. Кому-нибудь да доставили удовольствие. — Так это удовольствие, а не польза.
„— Значит и удовольствие польза.
— Хорошо. Но ведь ты учишься же у А. Д. И даже опыты мы с тобою делали на прошлой неделе. И сама говорила, что будешь летом изучать цветы и собирать гербарий.
„Люся рассмеялась.
„— Да. Они пригодятся мне для рисования.
„Я так рассердилась, что ушла. Потом они приходили мириться.
„— С тобой невозможно, — сказала Вален­тина.— Ты ужасный деспот. Ты хочешь, чтобы все любили то и делали то, что ты сама лю­бишь. Всякий человек по-своему. А ты не тер­пишь, чтобы другой не соглашался с тобою.
„И Люся сказала, что у меня жесткий харак­тер.
„Господи! помоги мне исправиться. Я сама чув­ствую, что у меня характер нехороший. Я вспыльчива и сержусь всегда, точно Дима. Буду следить за каждым своим словом.
„Ведь невозможно, если я вдруг буду такая, как тетя Варя.
„Вот всех осуждаю, а сама-то!..
„Я хотела бы, чтоб все меня любили. Если
бы мама была жива и ласково меня останавливала и не сердилась бы, а терпеливо меня учила
всему доброму, наверно, я была бы. гораздо
лучше.
„А так дома я ссорилась с Димой, который всегда рад был меня обидеть и даже ти­хонько бил и щипал, а тут я ссорюсь с Люсей и Флорой, про Наташу уже нечего гово­рить.
„Я их люблю, но мне хочется доказать, что я права, а из этого выходят только неприятности.
„Господи! дай мне кротости и терпенья, дай, чтобы все любили меня!.."
Хх.
Сочинительницы.
Мурочка сидит на широком подоконнике, сложив ноги по-турецки, и с увлечением пишет первое свое сочинение для Авенира Федоровича.
Февраль. Дни такие светлые, длинные. Голубое небо ясно и глубоко; на нем размазаны розовые облака. Солнце только что село, но в воздухе еще осталось золотое сияние.
Мурочка задумчиво смотрит на розовые облака и опять строчит, строчит свое сочинение.
Зима была крутая. В общежитии печки то­пились два раза в день, и то было холодно. По вечерам перед печками собирались гимна­зистки, сидели, разговаривали, сумерничали. Ве­село было глядеть на горящие дрова, на языки пламени, на груды рдеющих углей, по которым перебегали голубые огоньки; весело было слушать треск дерева и шипенье коры в ти­хой комнате, в сумерки, между угасающим днем и тихонько крадущимся вечером.
Прошли незаметно святки, прошло Крещенье, солнце улыбнулось и повеселело, снег засверкал в воздухе, закружился, посыпался мягким пухом,—стало теплее.
И когда утром расходился ночной туман, то уже по одному бирюзовому цвету неба можно было сказать, что зима на исходе...
После сочинения, поданного Авениру Федоровичу, необыкновенная писательская горячка обу­яла тех, кто у него отличился. К тому случи­лось еще, что прочитали замечательный английский роман, где героинями были восемь доче­рей английского пастора.
После всего этого невозможно было не по­пытать и своих сил, и все засели писать ро­маны.
Даже Люся и та променяла кисточки на перо.
Про Мурочку нечего и говорить: она тут только поняла, в чем её настоящее, высокое призвание.
Писали также „Комар" и Валентина, и но­венькая Тимофеева, которую звали Тимоша, пи­сала и Наташа у себя дома.
Бумага изводилась в неимоверном количестве; в пылу творчества черной рекою текли чернила по казенным столам, а пальцы и ла­дони нельзя было отбыть даже щеткой.
Когда приходили старшие и заглядывали че­рез плечо, их казнили негодующим взглядом и очень невежливо просили убираться прочь.
Романы задумывались в трех и четырех частях, но останавливались на третьей главе и потом уничтожались, и писался уже совсем новый роман с другим названием и другими действующими лицами.
У каждой из сочинительниц роман выходил на особенный лад.
Лучше всех, по общему приговору, писала Валентина. Она даже подумывала о том, — хо­рошо ли она поступила, что бесповоротно решила быть певицей?
Но зато в её романах героиня всегда пела как соловей, даже лучше соловья. Героиня жила в голубой атласной комнате и ходила в белых платьях, обшитых кружевами. Вообще все находили, что Валентине легко писать ро­маны, потому что она своими глазами видела, как живут такие героини.
У Мурочки и в помине не было такого бле­ска. Мурочка писала больше исторические романы, где самым бессовестным образом пе­ревирала историю и заставляла молчаливого принца объясняться в любви перед Маргаритой Пармской.
Но снисходительные судьи оставались до­вольны и хвалили места, где описывались замки и подземелья, рыцарские турниры, подвиги и сражения.
У Люси героями были больше итальянцы, и романы происходили во времена Лоренцо Ме­дичи, и не было просто Иванов, Василиев и Екатерин, но дам звали деликатно и звучно Элеонора, Форнарина, Беатричи, а синьоры все решительно бедные художники или принцы.
Бедная Тимоша и бедный „Комар" не могли угоняться за такою красотой и сочиняли совсем уже чепуху.
Сначала писали просто для своего удовольствия, а потом решили сделать нечто в роде состязания, и, конечно, лучше всех написала Ва­лентина. Она писала до одурения, и её роман оказался всего длиннее: в нем было 7 глав.
Героиня (которая пела лучше, чем соловей) была бедная уличная певица. Ее услышал из окна старик, знаменитый музыкант. Он принял ее в свой дом, учил пению, и из неё вышла замечательная певица. Случился пожар, ее спас из пламени какой-то граф, но она осталась бесчувственной к его обожанию, по­тому что он был как раз сын того жестокого богача, который преследовал её бедного отца и свел его в могилу.
Здесь роман обрывался. Все сидели, слу­шали, и каждая придумывала свой конец.
Потом горячка эта несколько поостыла. На смену ей явилось другое.
Утро, пять часов... Едва-едва забрезжил рассвет.
Дрожа от холода, от раннего вставанья, бегут все босиком, завернувшись в одеяла, к Валентине и забираются на её постель. Тут и Люся, и Мурочка, и Тимоша, и „Комар".
Тишина. Слышно дыхание спящих. Даже Сте­панида еще не вставала. Начинает светать. Спальни имеют такой странный, необычный вид. И холодно как! Но все укутались потеплее, уселись в кучку и слушают.
Рассказывает Мурочка, потому что никто не знает таких страшных историй, как она. От­куда они у неё—неизвестно, но просто зуб на зуб не попадает от страху, когда она начи­нает свои истории про тюрьмы, средневековые пытки, про ведьм и чародеев.
Чем страшней, тем лучше. Иногда рассказывают и другие, но скоро их прерывают и опять слушают Тропинину. Еще мастерица рассказывать Тимоша. Та знает целый ряд историй про то, как в наши дни сами собою вер­тятся столы, сам пишет карандаш, вещи летают по воздуху. Ее слушают недоверчиво, но все-таки и это страшно, и все довольны. Гово­рят и о привидениях, и та самая Мурочка, ко­торая распинается за науку, тут оказывается самой верующей и так же охотно верит в привидения, как в кислород и углекислоту.
Приятно сидеть так в кучке и шепотом рассказывать и слушать истории, от которых мурашки по спине пробегают и начинаешь дро­жать с головы до пяток. Страшно и огля­нуться на темные, еще полные ночного мрака углы комнаты, на черный безмолвный коридор, и если где-нибудь скрипнет кровать или запоз­далая мышка зацарапается в углу, так наши девицы замрут и притаятся и не дышать, а потом все обойдется, и опять пошли шептаться, и жадно слушают истории, которые рассказывает Мурочка.
Не даром успела она на своем веку про­глотить столько книг.
И перепутает их, и прибавит по-своему, так что на первый взгляд будто и невероятное рассказывает, но зато такое страшное, что это не беда, и ее слушают и млеют от ужаса.
Но времени так мало! Не успеют часы пробить шесть, как уже заслышать они шаги Степаниды в столовой. Она ступает тихонько, чтоб не разбудить детей, но эти-то девицы от­лично слышать, как она шмыгает в своих мягких войлочных туфлях. И вот поскорее доканчивается история, все тихонько плетутся по домам, и стараются согреться под холодными казенными одеялами, и даже иногда ухитряются подремать, пока в 7 часов звонок не поднимет их своим резким, противным звоном.

XXI.
Прощание.

На мокрую землю падал мокрый, густой снег, который тут же таял и распускался в слякоти и грязи. По обнаженным камням мо­стовой громыхали дрожки с поднятым верхом, мокрым извозчиком и продрогшей, вы­мокшей лошаденкой.
Мурочка и Люся, бледные и похудевшие, сидели у окна в лазарете и смотрели на улицу.
Лазарет был флигилек в три окна, наискось от гимназии. Там по случаю эпидемии кори набралось с десяток больных. Одни посту­пали, другие выздоравливали.
Люся и Мурочка захворали почти одновре­менно и теперь, поправившись, уже расхаживали по комнате, играли в карты и в домино с теми, кто еще лежал, и ждали того счастливого дня, когда докторша позволить им вернуться в гимназию.
Мурочка, уже болевшая зимою сильною про­студою, после кори чувствовала себя очень сла­бой и стала вялая, точно разбитая.
В общежитии им оставалось пробыть не­долго. По случаю эпидемии ученье в гимназии прекращалось до осени, и родителям было пред­ложено взять детей еще до Пасхи.
Обе девушки сидели у окна и говорили о скорой неожиданной разлуке.
В такие минуты всегда сильнее чувствуется привязанность к человеку, и становится жалко того, что прошло, — как будто видишь, что можно было бы лучше прожить умчавшееся время, меньше тратить его на пустяки, наполнить чем-нибудь прекрасным и важным. Мурочка смотрела на Люсю и вспоминала, сколько раз она из-за мелочей (так казалось теперь) спорила и сердилась на нее, и как мало, в сущности, по­казывала ей свою любовь. Любовь-то ведь была, запрятанная где-то далеко в сердце, да мало, скупо она продлялась, и похоже было на то, что вовсе и недороги были для Мурочки её старшие подруги.
Люся, такая справедливая и рассудительная, всегда смягчала вспышки и не давала им раз­растись до крупной ссоры, а Мурочка только кипятилась, отстаивая то, что считала правдой, и как будто не замечала этих стараний.
Но она замечала их,— и теперь, перед расставаньем, все вспомнилось вдруг и встало укором в её памяти.
Разлука,— какое печальное слово! Жили-жили вместе, виделись каждый день, знали мысли, желания и привычки каждой, были близки, будто родные сестры, делили и радости и тревоги,—и вот теперь разойдутся, разлетятся все, кто куда, на пять длинных месяцев.
И, что всего удивительнее, Мурочке не при­дется и в этом году ехать с Люсенькой в Сибирь. Отец писал начальнице, что просил брата своего взять Мурочку на это время к себе в имение, и уже был получен ответ от Григория Степановича, который сообщал, что приедет за племянницей на Вербной неделе.
Мурочка смутно припоминала дядю, как он в том доме приезжал не надолго к свадьбе тети Вари. Она с затаенною тревогой ждала предстоящего знакомства с дядей и его семьей. В её памяти еще сохранились обрывки печальных рассказов отца, как богатая и властолю­бивая старуха-бабушка оторвала мальчика от семьи и поселила между ним и его сестрою и братом зависть и вражду, в то время, как сердце одинокого ребенка жаждало только дружелюбных совместных игр. Мурочка думала о том, как-то встретят ее там, и не будет ли она рваться назад в свое любимое общежитие.
Хорошо было делиться своими мыслями с
Люсей потому, что она умела рассеять тревогу
и внушить симпатию к незнакомым родственникам.
А Люся была счастлива и спокойна. Она знала, что ее встретят мать и братья, что отец скоро вернется с приисков и вновь их семья, раз­бросанная по широкому лицу земли, соберется в родном гнезде и пойдут веселые разго­воры и гадания о будущем. Она радовалась, что каникулы затянутся долее обыкновенного и что ей придется еще застать пышный расцвет си­бирской весны.
Через два дня обеих выпустили из ла­зарета.
Общежитие волновалось и гудело, как пче­линый улей. Все собирались в путь-дорогу, хло­потали и спешили, бегали и волновались. Кое-кто уже успел исчезнуть, другие ждали приезда родных.
Валентина истосковалась за тот длинный месяц, который ей пришлось прожить в полном почти одиночестве. Ведь не только Люся и Мурка, но и бедный „Комар", её закадычный друг, лежал в лазарете. „Комарик" всегда отличался хрупким здоровьем, всегда покашливал и был еще худощавее Мурочки, а те­перь корь его сразила, и он дольше всех оставался в лазарете. Валентина посылала в лазарет записочки, старалась поддержать бод­рость духа своей Марусеньки напоминанием о лете и их близкой совместной жизни в деревне,—но оттуда никаких писем посылать не дозволялось, и Валентина бродила сумрачная и неразговорчивая.
В своем одиночестве она все больше и больше задумывалась над тем, как ей быть с ученьем. Летом ей должно было испол­ниться 15 лет, и она тосковала при мысли, что еще четыре года придется томиться в гимназии.
В длинные, светлые вечера она сидела у Теи и с нею обсуждала этот вопрос. Тея тоже думала, что лучше ей бросить гимназию и учиться дома, чтоб наверстать потерянное время.
Валентина внезапно решилась, написала ма­тери и отцу и получила их согласие.
Она встрепенулась и повеселела, точно крылья выросли у неё; ей страстно захотелось учиться самой, как взрослые учатся, серьезно и вдум­чиво, со свежим свободным вниманием.
Она, встретила Люсю и Мурочку неожидан­ными словами:
— Я совсем ухожу из гимназии!
Их грустные, удивленные взоры смутили её радость. Люся покачала головой, а Мурочка всплеснула руками и заплакала. После болезни её нервы еще не успели окрепнуть.
Ну, Мурка, Бог с тобой! — утешала ее Валентина. —Все равно, когда-нибудь придется же нам разойтись...
Вечером они сидели втроем в любимом уголке за печкою, в пустой столовой общежития.
Все, что говорила Валентина, было справедливо, но сердце сжималось при мысли, что кон­чились, миновали безвозвратно дни их веселой, дружной жизни.
— Пожалуй, и ты, Люся, не вернешься, — промолвила приунывшая Мурочка.
— Нет, — сказала Неустроева. — Я наверно приеду. Лучше Ивана Иваныча я не найду учи­теля. Осенью я буду брать у него частные уроки, если отец согласится, и хочу, кончив гимназию, прямо идти в академию. И в гимназии я постараюсь взять как можно больше от ученья, потерплю до восемнадцати лет, а выйду с хо­рошими знаниями...
Они сидели и молчали, охваченные грустью разлуки. Потом Валентина тряхнула головой и промолвила:
— Да, жалко, но что же делать! Прежде я была ленива, не хотела работать, — теперь надо исправлять беду. А для этого лучше остаться дома. И как славно возьмусь я теперь за дело! Честное слово, дня даром не пропущу! Я хочу доказать отцу, что на меня можно положиться.
- Жалко не гимназии, а вас, — прибавила она помолчав. — Ну, что же делать!.. Дадим слово, что не забудем друг друга и всего на­шего житья здесь.
Она улыбнулась своей приятной, открытой улыбкой, которая так привлекала к ней всех.
Но Люся сказала:
— Это что, разве можно забыть!.. Нет, знаете,— дадим вот какое слово, в роде обещания, что мы постараемся сделаться такими, как самые лучшие люди, умными и добрыми чтоб не пришлось вдруг краснеть, когда встретимся потом... Ведь не может быть, чтоб не встретились!.. И вдруг, какой ужас, если кто-нибудь из нас окажется злой, противной, не­образованной...
Нет, никогда этого не случится!— горячо воскликнула Валентина. — Дадим слово, что не случится!.. Нет,— чтобы с радостью встретиться и гордиться друг другом... Ты, Люся, наверно будешь знаменитая художница.
Так разве это одно,— ведь и художницы бывают несимпатичные, завистливые; всякие, я думаю, есть. Не только этим гордиться, а во­обще тем, что жизнь наша хорошая,—задумчиво проговорила Люся, а Мурочка вдруг вспо­мнила своего старого друга и учителя Михаила Ивановича, у которого последнее время так бессовестно ленилась, — вспомнила его золотое сердце и скромную жизнь.
Они сидели, перекидываясь редкими речами, но больше молчали, думая каждая о той неведомой, чудной и таинственной жизни, которая шумела и волновалась там где-то, в туманной дали, как безбрежное море,— шумела и волно­валась бурями и манила к себе, и ожидала их всех, чтобы они могли испытать свои силы.
Что-то даст им жизнь? Будут ли они счаст­ливы, довольны своей долей? Сумеют ли в юные годы накопить в своей душе сокровища знания, горячей любви, бодрости и правды, чтобы потом рассыпать вокруг себя щедрые дары на радость и утешение другим?..

XXII.

Египтянка.

Все промелькнуло, как быстрый сон: и го­рестная разлука с Валентиной, и последние поцелуи, и последние хлопоты, и добрые пожела­ния Аглаи "Дмитриевны, и поспешное прощание с дедушкой...
Уже сутки едет Мурочка в вагоне и смотрит в окошко на обнаженные рыжие поля, еще покрытые местами снегом, точно скатер­тями, смотрит на голые леса, на пышные зеленые ели и сосны, на угрюмые серые небеса.
Тот город, в котором она родилась и жила все время, каменная громады домов, теснота и шум,— все осталось далеко позади, так далеко, что и сосчитать нельзя, сколько уже проехали они потом деревушек, сел, городишек и городов... А в окно вагона видны поля без конца; словно веером раскинулись они, и этот веер убегает по кривой линии назад, и ря­бить в глазах от мелькающих столбов, заборов, деревьев, домишек и пустынных полей.
Мурочка смотрит до утомления, не отрыва­ясь. Григорий Степанович неразговорчив, он читает газету, спит, а она все у окна.
Вот она, огромная, необъятная ширь полей, о которой Мурочка знала только понаслышке. Вот где живут миллионы людей, которые ро­дятся тут и умирают, и не знают другой жизни.
Так философствует Мурочка под гуденье колес и тряску вагона, и смотрит во все глаза на мужиков в зимних тулупах, на баб в овчинных полушубках, закутанных в ковро­вые платки, которые плетутся к маленьким станциям, или стоят там на платформе в ожидании поезда.
Они едут уже целые сутки.
Утром рано она проснулась от яркого луча, который защекотал её глаза. Она вскочила. В вагоне все еще крепко спали. Она приподняла немного синюю занавеску у окна и прильнула к стеклу.
Все то же видно из окна.
Мелькают обнаженные поля, рыжая взъеро­шенная трава уныло желтеет до самого гори­зонта, прерываемая местами черной вспаханной полосой или красновато-коричневым голым лесом. Снегу видно уже гораздо меньше, чем накануне, а небо хотя и покрыто тучами, но все же и синева проглядывает кое-где. Солнышко нашло себе лазейку и пробралось сквозь облака и озаряет землю веселыми лучами. Повеселели голые поля и леса; и дальние деревушки кажутся привлекательными, и белая церковь ярко блестит на солнце.
Хочется смеяться и петь!
Часов шесть еще, не больше.
Но солнышко слишком рано обрадовалось. Тучи сговорились прогнать его яркую улыбку с полей и лесов, ветер дует сурово, вот опять все потускнело и посерело, и Мурочка смотрит на грустный пейзаж усталыми, отяжелевшими от беспокойного сна глазами.
Опять хочется спать, и она ложится и крепко засыпает под однообразную, утомительную тряску и громкий стук колес.
Она просыпается, кто-то теребит ее за руку. Все тихо. Она сначала не понимает, где она, оборачивается и видит перед собой дядю.
Вагон стоит, в нем суетятся люди. Они на большой станции. Нужно пересесть в другой поезд.
Мурочка, еще заспанная, машинально надевает пальто, собирает свои вещи, выходить вслед за дядей и носильщиком. Она ощу­щает что-то новое, но не может еще понять, в чем дело. На большой платформе беготня, суета, крик. У Мурочки замирает сердце от страху, что они опоздают. Она бежит за дя­дей, они благополучно занимают места в новом вагоне, где люди ссорятся из-за мест, волнуются и, наконец, усаживаются и успокоиваются.
Дядя говорить:
— Еще не было первого звонка, давай, на­пьемся чаю.
Они идут в большую залу, где за длин­ными белыми столами сидят и кушают проезжие. Выпив чаю с хлебом, они опять вы­ходить на платформу, и тут только Мурочка соображает, что такое это новое: ведь воздух здесь какой свежий, дивный! Она дышит пол­ной грудью, и глаза у неё блестят.
Она идет за дядей к концу платформы,
где стоит их поезд, и смотрит на необозримую, плоскую равнину, смотрит на огромный купол неба над собою, по которому тянутся косматые тучи, на просветы лазури, на
дальний лес...
— Господи! какой простор, какая благодать!
Звонок загоняет их в вагон.
— Ну, теперь немного осталось, — говорить радостно дядя, снимает фуражку и поглажи­вает свои седеющие волосы. — Слава Богу! нынче вечером будем дома.
Мурочка смотрит на него с ожиданием. Он сегодня в хорошем расположении духа, и она уже немного привыкла к нему, не так смущена, как вчера.
И он рассказывает:
— Дома, я думаю, все уже съехались. Ко­нечно, малыши Катя и Ванюша—те всегда дома. Но Женя тоже должна была приехать на этих днях из гимназии.
Мурочка не решается спросить, каких лет эта Женя, но ей приятно узнать, что есть такая Женя и, значит, будет с кем подружиться.
— И Роман уже дома, вероятно, — продолжает Григорий Степанович, и по его тону Му­рочка догадывается, что Роман—гордость отца. - Со всеми познакомишься, — говорить Григорий Степанович, добродушно улыбаясь. — Я ду­маю, ждут нас как! В деревне, знаешь, каждый новый человек—событие. И на тебя все накинутся, увидишь.
Мурочка краснеет и улыбается. Дядя смотрит на нее и говорит: - Удивительно, как ты похожа на свою мать.
— Я не думала...— бормочет смущенно она.
— Те же глаза, та же улыбка, — говорить он.
От этого замечания Мурочка вдруг чувствует себя с дядей хорошо и свободно и смеется от радости.
— Когда приедем?—спрашивает она.
— К шести часам будем дома. На станцию выслан тарантас, дорога еще не в конец испортилась, живо доедем.
Вот, наконец, и станция, — маленький дере­вянный дом с резными украшениями. Только они одни и выходят здесь. На платформе пу­сто. Слышно, как за станцией побрякивают бу­бенчики. Мужик в чекмене выносить из ва­гона вещи, а Григорий Степанович оживленно говорить ему:
— Вещи барышни захвати, они наверху, на полке... Ведь это наш кучер, Евстигней.
Евстигней улыбается и смотрит на Мурочку из-под своих; косматых, нависших бровей.
Поезд умчался. На станции тихо, кругом — тишина... Они выходят на крыльцо. Тут стоит тройка, лошади звенят бубенцами, потря­хивая головой. Евстигней увязывает вещи с помощью паренька, и вот уже тройка караковых лошадок мчит их по твердой, промерз­шей дороге, и Мурочку с непривычки ужасно толкает и подбрасывает во все стороны. Дядя замечает, что ей плохо. Евстигней останавливает лошадей, из ремня вынимают подушки и обкладывают ими тощую городскую ба­рышню.
— Эй, вы, голубчики!
Зато воздух-то какой! Солнце то выглянет, то спрячется за тучу. Шумит серый надувшийся ручей, и ветер гуляет по открытому полю. Мурочка улыбается, но вся закоченела, и нос у неё стал синий.
Ты не замерзла?
Ничего.
Ей ужасно совестно признаться, но дядя до­гадывается развернуть плед и укутывает ее с головы до ног.
Холодно в поле. Снег уже почти сошел, дорога подмерзла; только в лесу, вдоль которого они едут, еще виден посеревший, раскисший снежок.
Потом переправа через реку, вздувшуюся от половодья, страшную и быструю; Мурочка зажмурила глаза и боится взглянуть, голова кружится,— кажется, что вода уносит их. Но вот они уже на другом берегу, и лошадки пусти­лись во весь дух, чтобы согреться.
Опять поля, деревеньки, леса и поля...
Четыре часа езды по промерзлой дороге дают-таки знать о себе. У Мурочки с непри­вычки уже болела голова от железнодорожного стука и тряски; теперь, несмотря на по­душки, ее всю растрясло и разбило, она точно отупела вся и даже перестала смотреть по сторонам. Она съежилась и застыла под своим пледом.
А между тем небо совсем прояснилось, солнце медленно закатилось; загорелась заря, и над голыми вершинами леса справа выплыл круглый белый месяц.
Мурочка и не заметила, как, проехав лес, они очутились в селе, миновали церковь и за­вернули влево. Какие-то строения мелькнули с той и с другой стороны, какой-то паренек в красной рубахе отворил ворота во двор,— и тарантас подкатил к крыльцу низенького, с маленьким мезонином, дома, точно гриб, вросшего в землю.
Позади дома виднелись голые деревья сада, а над ними как раз остановился, полный месяц, уже серебристый, яркий, на розовом фоне зари.
Из дому выбежала пожилая женщина в кацавейке и помогла Мурочке выйти из таран­таса. Она едва держалась на озябших, онемевших от толчков ногах.

И вот дядя уже ведет ее на крылечко и говорить:
— Добро пожаловать! Они входят в перед­нюю, где ждет их вся семья. Белокурая молодая девушка и высокий студент бросаются к отцу, здороваются. Надежда Ивановна обнимает Мурочку и восклицает:
— Да ты ее совсем заморозил! Двое маленьких ребят смотрят во все гла­за на Мурочку, и вдруг мальчик бросается на студента, который стоит, заложив руки в карманы, и хохочет.
Зачем обманул?! — кричит мальчуган и лезет драться.
Что такое?—спрашивает отец, заранее готовый смеяться шутке сына.
Первое апреля!—смеется молодая девушка (это и есть Женя).
— Да что, скажите?
- Он нам говорил,- что она египтянка черная, совсем черная, как арап, — жалуется Ваня, глядя с упреком на белое лицо Му­рочки.
— Как же не египтянка, ведь ты - Мария египетская?—говорит Роман.
- Да.
— Видишь? разве я обманывал?
— Так ведь сегодня твои именины? — восклицает Надежда Ивановна.
Мурочка, краснея, говорить:
— Именины и день рожденья, все вместе.
Женя уводить Мурочку наверх. В доме так просто и по-деревенски уютно. По узкой лесенке они поднимаются в мезонин и входят в небольшую комнатку, где Женя уже все приготовила для своей двоюродной сестры.

ххш.
Женя.

Мурочка отогрелась, отдохнула и немножко пришла в себя.
Дверь комнаты заперта на крючок. Обе се­стры укладываются спать. Старомодная лампа под зеленым колпаком стоит на столе у окна и освещает комнату: белые с цветочками обои, две железные кровати, простые стулья и стол, очевидно, работы деревенского столяра, полку с книгами и крошечный туалетный стол в белой кисейной юбочке, с зеркалом.
Мурочка, полураздетая, в нижней коротень­кой юбке, нагнулась над своей корзиной и вынимает оттуда белье. Её темная коса свесилась на бок до земли, щеки пылают, обожженные резким воздухом. Женя расчесывает свои длинные белокурые волосы и заплетает их в косу.
Надежда Ивановна хотела тебя поместить внизу в столовой, а я придумала здесь. Тут уже все прибрали к праздникам, и вообще приятнее иметь свой угол. Хотя тесновато, по­жалуй.
Конечно, здесь лучше!— восклицает Му­рочка.—Мы точно в тереме здесь, право.
Ты знаешь, Надежда Ивановна жила у нас раньше учительницей, а потом папа же­нился на ней. Мы все зовем ее мамой. Я ужас­но ее люблю. Она такая сердечная и отзывчи­вая. А главное—всегда во всем ищет справед­ливости. Я вообще думаю, что самое главное.— чтоб у человека была чуткая совесть... А ты?
Да, да,— спешит поддержать ее Мурочка,— Я всегда так думала и спорила, только не умела так ясно сказать.
Когда тетя Варя так воевала с нею...
Мурочка вскакивает.
Как и у вас была тетя Варя?!
Ну да, она самая... Когда папа женился, она так рассердилась, что уехала.
— И потом жила у нас!.. вот как оно было!
В памяти её вдруг воскресают далекие, ту­манные дни раннего детства, когда она вся как бы съежилась и застыла под холодным владычеством тети Вари.
— Чего, чего только не было,— продолжает Женя, которой ужасно хочется рассказать все про себя. Разве можно их сравнить! Тетя Варя—деспот, ей дела нет до людей, она все по-своему хочет повернуть, а себя считает непогрешимой.
________

Мурочка внезапно краснеет и отворачивается к окошку, как будто ищет чего-то... Не теми ли самыми словами корили ее недавно Люся и Флора? Неужели она, в самом деле, будет вторая тетя Варя?.. „Господи, дай мне покорить себя!"
А Женя продолжает:
— Мама такая добрая и самоотверженная, она всю нашу семью согрела, после того, как тетя Варя всех нас заморозила... Право!
Обе девушки смеются.
— И папа стал добрее и веселее,— одним словом, теперь лучше нашего дома, кажется, не найдешь. И когда я из гимназии домой пишу, так всегда ей, а не папе. И она мне много пишет. Даже Роман, заметь, как он ее уважает.
Мурочка, которая уже умывается и поло­щется в уголке за печкою, отвечает:
— Это правда. Я всегда смущаюсь у чужих, так боюсь сказать что-нибудь глупое и сделать, что осудят... А у вас с первой минуты мне стало хорошо. Мне тоже ужасно понравилась Надежда Ивановна, она такая хлопотунья.
— Может-быть, ты совсем останешься у нас? Осенью перейдешь в мою гимназию, чтобы поближе быть,— говорит Женя.
Но Мурочка вспыхивает, и глаза её от страха делаются еще больше.
— Как можно! Я ни за что не брошу моей гимназии! Ты не знаешь, как у нас все от­лично, и учителя, и все...
В эту минуту раздается осторожный стук в дверь.
- Кто там?
- Можно на минутку?— слышится тихий голос Надежды Ивановны.
Женя в чулках подбегает к двери и снимает крючок.
- Своих малышей уложила, уснули, наконец, неугомонные,— говорить Надежда Ивановна, глядя с улыбкой на Мурочку.- Слышу, вы тут разговариваете, зашла поболтать. Впрочем, мы с тобою, Евгеша, страшные эгоистки. Смотри, до чего у неё измученное лицо. Она, бедняжка еще и не опомнилась с дороги. Да хорошо ли ты постель устроила?.. Нет, нет, не удержи­вайте, я ухожу, ложитесь поскорее. Еще наго­воримся.
Она выходит своей легкой походкой, и скоро в маленькой белой комнате воцаряется тишина. Слышно только ровное дыхание молоденьких девушек, которые крепко спят, в то время как яркий месяц смотрит с чистого ночного неба в комнату и сквозь кисейные занавески окна рисует на полу причудли­вые голубые узоры.

@темы: текст, творчество, С.Орловский (С.Н.Шиль), "История Мурочки", иллюстрации

---

Список использованной литературы.

[telwen]

В дополнение к предыдущей записи:
Агафонова, Н.С.
"Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы"
Список использованной литературы

Источники, Теоретические работы, Историко-литературные и критические работы

I. Источники,
1.
1. Вербицкая А. А. В ожидании принца. М., 2003.
2. Вербицкая А. А. Дух времени. Спб., 1993..
3. Вербицкая А. А. Иго любви: Роман. М., 1993.
4. Вербицкая А. А. Ключи счастья: Роман-дайджест. СПб., 1993.
5. Вербицкая А. Писатель, критик и читатель (По поводу статьи г-на Тана «Санин в юбке») // Утро России. - 1910. -№ 99. - 6 февр.
6. Чарская Л. Записки институтки. М., 1993.
7. Чарская Л. Записки маленькой гимназистки. Сибирочка. М., 2001.
8. Чарская Л. Записки сиротки. М., 2004.
9. Чарская Л. Княжна Джаваха. М., 2003.
10. Чарская Л. Повести. Л., 1991.
2.
11. Арсеньева Е. Венецианская блудница. М., 1998.
12. Арсеньева Е. Тайное венчание. М., 1998.
13. Бернетт Ф. Маленькая принцесса. Приключения Сары Кру. М., 2001.
14. Бернетт Ф. Таинственный сад. М., 2002.
15. Борисов Л.И. Родители, наставники, поэты. М., 1967.
16. Бронте Ш. Джейн Эйр. М.,1992.
17. Вергилесова Е. Сложная любовь. М., 1995.
18. Вильмонт Е. Здравствуй, груздь! М., 2003
19. Вильмонт Е. Курица в полете. М., 2002.
20. Водовозова Е. На заре жизни. М., 1964.
21. Воаловник В. Так не бывает. М., 2005.
22. Воробей Т. Сероглазый король. М., 2004.
23. Гоголь Н. В. Сочинения: В 2 т. М., 1973.
24. Каменский А. Альманах молодых. СПб., 1908.
25. Колесникова Н. Слабая женщина. М., 2003.
26. Колина Е. Питерская принцесса. М., 2003.
27. Кураева Ю. Первая роль. М., 2005.
28. Кэбот М. Влюбленная принцесса. М., 2004.
29. Кэбот М. Принцесса в центре внимания. М.,2004.
30. Кэбот М. Принцесса ждет. М., 2003.
31. Лубенец С. Квадрат из поклонников. М., 2005.
32. Малинина О. Елки-палки и Марго. М., 2005.
33. Мареева М. Принцесса на бобах. М., 1997.
34. Народные русские сказки (из сборника А.Н. Афанасьева), М., 1982.
35. Невская Н. Сестры. М., 1999.
36. Нестерина Е. Первое слово дороже второго. М., 2005.
37. Нестерина Е. Поцелуй принца. М., 2005.
38. Остен Дж. Сочинения: В 3 т. М., 1988.
39. Панова В. Заметки литератора. Л.,1972.
40. Пантелеев Л. Как я стал детским писателем // Пантелеев Л. Собр. соч.: В 4 т. Л., 1984.
41. Порошина Н. Василиса Прекрасная. М., 1996.
42. Порошина Н. Верю в любовь. М., 1997.
43. Порошина Н. Подруги. М., 1997.
44. Портер Э. Поллианна. М., 2002.
45. Портер Э. Поллианна вырастает. М., 2004.
46. Рыбаков А. Кортик. М., 1979.
47. Рэдклифф А. Роман в лесу. М., 1999
48. Сойер Рут. Одна в Нью-Йорке. М, 2002.
49. Ульянина И. Все девушки любят богатых. Все девушки любят женатых. Новосибирск, 1999.
50. Уилсон Ж. Девчонки в погоне за модой. М., 2004.
51. Уилсон Ж. Девчонки в поисках любви. М., 2004.
52. Уилсон Ж. Девчонки гуляют допоздна. М, 2004.
53. Уилсон Ж. Девчонки в слезах. М., 2004.
54. Уэбстер Д. Длинноногий дядюшка. М., 2003.
55. Уэбстер Д. Милый недруг. М, 2003.
56. Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1996-1997.
57. Хорт А. Гороскоп для влюбленных. М., 2005.
58. Хорт А. Только для влюбленных. М., 2005.
59. Цветаева М. Собрание сочинений: В 7 т. М., 1995.
60. Чехов А. П. Избранные сочинения в 2 т. М., 1979.
61. Яковлева А. Девчонки с секретом, или «Сшито-скрыто». М., 2005.

II. Теоретические работы

62. Бакушева Е. М. Социолингвистический анализ речевого поведения мужчины и женщины: Автореф. дис. канд. филол. наук. М., 1995
63. Барчунова Т. Сексизм в букваре. // Эко. - 1995. -№ 3.
64. Вейнингер Отто. Пол и характер. Ростов на Дону, 1998.
65. Гудков Л.Д. Массовая литература как проблема. Для кого? // Новое литературное обозрение. - 1996. - № 22.
66. Гудков Л., Дубин Б., Страда В. Литература и общество: введение в социологию литературы. М., 1998.
67. Делез Ж. Логика смысла. М., 1995.
68. Денисова А. Гендерная грамотность и Словарь гендерных терминов // Женщина плюс... - 2002. - № 4 (28).
69. Жолковский А.К., Щеглов Ю.К. Работы по поэтике выразительности. М.,1996.
70. Завьялова М. Это и есть гендерное литературоведение. Современная женская литература: поиски традиций и новых языков // Ex libris НГ. -2000. -21 сент. -№ 36.
71. Кавелти Дж. Изучение литературных формул // НЛО. - 1996. -№ 22.
72. Каган М. С. Культура города и пути ее изучения. // Город и культура. СПб., 1992.
73. Кириллина А. Гендер: лингвистические аспекты. М.,1999.
74. Кон И. Вкус запретного плода. М., 1992.
75. Коноваленко И. В. Роль гендерного фактора в коммуникативном поведении женщин и мужчин: Автореф. дис. канд...филол. наук/ Омск. гос. ун-т. Омск, 2003.
76. Косыгина Л. Мужчина и женщина в таблицах и анекдотах // Потолок пола. Новосибирск, 1998.
77. Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу.М., 1996.
78. Либоракина М. И. Обретение силы: российский опыт. Пути преодоления дискриминации // Сайт в интернете: www.a-z.ru/women/text/gender-2.ntm.
79. Лихачев Д.С. Внутренний мир художественного произведения // Вопросы литературы. - 1968. - № 8.
80. Лосев А. Ф. О понятии канона. // Лосев А.Ф. Проблема канона в древнем и средневековом искусстве Азии и Африки. М., 1973.
81. Лотман Ю.М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988.
82. Лотман Ю.M. Избранные статьи: В 3 т. Таллин, 1992.
83. Максимова Т. Женские романы и журналы на фоне постмодернистского пейзажа, или «каждая маленькая девочка мечтает о большой любви» // Потолок пола. Новосибирск, 1998.
84. Мельников Г.Н. Массовая литература // Русская словесность. - 1998.-№5.
55. Никифоров А. И. К вопросу о морфологическом изучении народной сказки // Сб. отд. рус. яз. и словесности АН СССР. Л., 1927.
86. Проблемы социологии литературы за рубежом. М., 1983.
87. Пропп В. Я. Морфология сказки. Изд. 2-е. М., 1969.
88. Русская литература рубежа веков (1890-е - начало 1920): В 2 кн. Кн. 1. М., 2000.
89. Смиренский В. Б. Формула тайны (О продуктивности мифологических и фольклорных сюжетных архетипов) // Литературные архетипы и универсалии /Под ред. Е.М. Мелетинского. М..2001.
90. Таратута Е. Ирония и скепсис в изображении женщин-emansipee (на примере соч. И.С. Тургенева) // Потолок пола. Новосибирск, 1998.
91. Теплиц К. Т. Массовая культура и современный человек // Человек: образ и сущность: Ежегодник / РАН ИНИОН. М.,2000.
92. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1971.
93. Хализев В. Е. Теория литературы. М., 1999.
94. Хорни К. Женская психология. СПб.,1993.
95. Шилз Э. Теория массового общества // Человек: образ и сущность: Ежегодник / РАН ИНИОН. М.,2000.
96. Шилова Т. Гендерные стереотипы в межкультурной коммуникации // Вестн. мол. ученых ИвГУ (Прилож. к журн. «Вести. Иванов, гос. ун-та»). - 2002. - Вып. 2.
97. Эстес К. П. Бегущая с волками. Женский архетип в мифах и сказаниях. М., 2003.
98. Ярская-Смирпова Е. Одежда для Адама и Евы: Очерки гендерных исследований / РАН ИНИОН, Саратов. Гос. техн. унт. Центр соц. политики и гендерных исслед. М.,2001..

III. Историко-литературные и критические работы

1. Критика начала XX века

99. Айхенвальд Ю.А. Вербицкая. Рец. на повесть "Злая роса" // Русская мысль. - 1903. - № 9.
100. Бартенев А. Паразиты литературы // Жатва. М., 1912. Кн. I.
101. [Б. п.] Вербицкая и Нагродская. // Женские новости. - 1916. - № 1.
102. [Б. п.] О нервности женщин. //Московские ведомости. - 1905. - №2. - 24 марта.
103. [Б. п.] Смерть А. Вербицкой. // Красная газета. - 1928. -18 янв. (веч. вып.).
104. [Б. п.] Совместное обучение. // Вече. - 1908. - 26 июля.
105. Василевский И. М. В наши дни. // Журнал журналов. -1915. - №27.
106. Василевский И. Рецензия на роман А. Вербицкой «Огни заката» // Журнал журналов. - 1915. - № 4.
107. Волошин М. А. В поисках новой естественности. // Аполлон.-1909. - №3.
108. Воровский В. Базаров и Санин. Два нигилизма. // Боровский В. Литературная критика. М., 1971.
109. Воровский В. В. Цыпочка. // Зритель. - 1905. -№ 9. - 7 авг.
110. Горький М. А.Вербицкая. Рец. на роман «Вавочка». // Нижегородский листок. - 1901. - 25 янв.
111. Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990.
112. Детская литература. / Сост. Н. В. Чехов. М., 1909.
113. Кабанов Н. А. Рецензии на новые детские книги. // Новости детской литературы. - 1912. - № 6.
114. Колтоновская Е.А. Умирающие иллюзии. // Образование. - 1903. - № 1.
115. Корольков А. Е. Рецензии на новые детские книги. // Новости детской литературы. - 1915. -№ 8-9.
116. Кранихфельд В. О «новых людях» Вербицкой // Современный мир.- 1910. -№ 8.- Отд.II.
117. Краснов Пл. Идейная писательница. // Литературные вечера «Нового мира». - 1903. - № 5.
118. Луначарский А. В. Мещанская добродетель. // Красная газета. - 1926. -№ 143. - 22 июня (веч. вып.).
119. Луначарский А. В. Собр. соч.: В 8 т. М., 1967.
120. Луначарский А. В. Рецензия на роман А. Вербицкой «Ключи счастья» // Парижский вестник. - 1912. - 21 дек.
121. Масловская 3. Наши дети и наши педагоги в произведениях Чарской. // Русская школа. - 1911. - № 9.
122. Мицкевич С. И. В защиту Вербицкой. // На литературном посту. - 1926. - № 7-8.
123. Незванова Н. Мужчина остается мужчиной. // Женская газета.- 1912. - №2.
124. Неон [М. Ольминский]. Заметки. // Звезда. - 1911. - № 27. - 29 окт.
125. Николаев А.[ Б. Н.] // Заветы. - 1913. - № 6.
126. Ольминский М. Ответ Вербицкой. // На литературном посту.- 1926. - №7-8.
127. Перцов П. Триумфаторша. - Новое время. - 1910. - 30 авг.
128. С-н. Некролог. // Красная газета. - 1928. - № 19. - 20 янв. (веч. вып.).
129. Соловьев Е. А. (Андреевич.) [Б. н.] // Жизнь. - 1900. - № I.
130. Тан [В. Г. Богораз] М. и Ж. (Ответ г-же Вербицкой). // Утро России. - 1910.-№ 105.- 13 февр.
131. Тан [В. Г. Богораз] Санин в юбке. // Утро России. -1909. - №93. - 31 дек.
132. Фриденберг В. За что дети любят и обожают Чарскую? // Новости детской литературы. - 1912. - № 6.
133. Хейф И. Литературный сборник. Двинск, 1913. Кн. 2.
134. Чимишлийский Я. Женские типы в произведениях Вербицкой. Минск, 1904.
135. Чуковский К. Интеллигентный Пинкертон: (Посвящается учащейся молодежи). [О романе А. Вербицкой «Ключи счастья»]. // Речь. - 1910. - 21 февр. (6 марта).
136. Чуковский К. Лидия Чарская. // Речь. - 1912. - 9 (22 сент.).

2. Историко-литературные исследования

137. Андреева О. Своеобразие элементов дереализации в романе А. Вербицкой «Ключи счастья» // Филологические штудии: Сб. научи. тр. / Ивановский госуд. ун-т. / Отв. ред. .Страшнов С. Л. Иваново, 1999. Вып. 3.
138. Борисов С. Прозаические жанры девичьих альбомов. // Новое литературное обозрение. - 1996. - № 22.
139. Бочарова О. . Формула женского счастья: Заметки о женском любовном романе. // Новое литературное обозрение. - 1996. - № 22.
140. Вайнштейн О. Розовый роман как машина желаний. // Новое литературное обозрение. - 1996. - № 22.
141. Гениева Е. Обаяние простоты. // Остен Дж. Сочинения: В 3 т. М., 1988.
142. Грачева А. М. Анастасия Вербицкая: легенда, творчество, жизнь. // Лица: Биографический альманах. М.-СПб., 1994. Вып. 5.
143. Грачева А. М. Бестселлеры начала XX века [К вопросу о феномене успеха]. // Культура XX века на родине и в эмиграции. М., 2000. Вып. 1.
144. Грачева Л. М. Реалистический роман в русской литературе начала XX века: Дис. на соиск. уч. ст. канд. филол. наук. Л., 1986.
145. Душенко К. В. Формула женского счастья: Серийный любовный роман // Человек: образ и сущность. Массовая культура. М., 2000.
146. Душечкина Е. В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. СПб., 1995.
147. Еремина И. [Б.н.] // Три слезинки королевны. Сказки Лидии Чарской. М.,1993.
148. Зоркая Н. М. На рубеже столетий. У истоков массового искусства в России 1900-1910 годов. М., 1976.
149. Иванова Е.В. Годы известности Чуковского-критика // Чуковский К. И. Собр. соч.: В 15 т. М., 2003.
150. Ильина Н. И. К вопросу о традиции и новаторстве в жанре «дамской» повести. // Новый мир. - 1963. - № 3.
151. История русской литературы: В 4 т. Т. 4. Литература конца 19-начала 20 века (1881-1917). Л., 1983.
152. Капустин Н. В. «Чужое слово» в прозе А. П. Чехова: жанровые трансформации: Дис. на соиск. уч. ст. доктора филол. наук. Иваново, 2003.
153. Кардапольцева В. Н. Женские лики России. Екатеринбург, 2002.
154. Коваленко С. А. Феномен Лидии Чарской // Чарская Л. А. Записки институтки. М., 1993.
155. Келдыш В. А. Русский реализм начала XX века. М., 1975.
156. Люсин В. Н. Особенность архетипов женского/девичьего успеха в русской сказке // Общественные науки и современность. - 2000. -№4.
157. Литературный процесс и русская журналистика конца XIX- начала XX века 1890-1904. I. Социал-демократические и общедемократические издания. М., 1981; II. Буржуазно-либеральные издания. М., 1982.
158. Михайлова М. Эротика в прозе русских писательниц Серебряного века // Феминистская теория и практика: восток-запад. СПб., 1996.
159. Морозова Т. После долгого воздержания. // Дружба народов.-1997. -№9.
160. Николаева О. В. О Вербицкой. // Вербицкая А. А. Иго любви. М., 1992.
161. Никоненко С. Волшебные сказки Лидии Чарской // Чарская Л. А. Волшебная сказка. М., 1994.
162. Петровский Д. Езда в остров Любви, или Что есть русский романс. // Вопросы литературы. - 1984. - № 5.
163. Полонская Е. Та самая Чарская... // Нева. - 1996. -№ 12.
164. Путилова Е. В поисках ключей счастья // Вербицкая А. Ключи счастья: роман-дайджест. СПб., 1993.
165. Путилова Е. Лидия Чарская и ее книги. // Чарская Л.А. Повести. Л., 1991.
166. Путилова Е. О забытых именах или о «феномене» Чарской. // О литературе для детей. Л., 1989. Вып. 32.
167. Путинковский М. Золушка и чудовище. // Книжное обозрение. - 1995. - № 32.
168. Розенталь Ш. Русские писательницы и популярная литература Серебряного века // «Ей не дано прокладывать новые пути...»? Из истории женского движения в России. СПб., 1998. Вып. 2.
169. Русская литература рубежа веков (1890-начало 1920-х годов): В 2 кн. М., 2000. Кн. 1.
170. Тяпков С. Н. Русские прозаики рубежа XIX-XX веков в литературных пародиях современников. Иваново, 1986.
171. Федорова Ж.В. Массовая литература в России: художественный и социальный аспект. //Русская и сопоставительная филология: Взгляд молодых. Казань, 2001.
172. Шеваров Д. «Я, по всей вероятности, не переживу осени» // Первое сентября. - 2000. - № 68.

@темы: статьи, Агафонова, Н.С., Вербицкая, Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы, библиография, Чарская

---

Агафонова, Н.С. "Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы"

[telwen]

Вот и довелось мне ознакомиться с диссертацией Н.С. Агафоновой, "Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы".
Все-таки хорошо что есть профессионалы, которые научно изучают творчество Чарской.
Я думаю что некоторые фрагменты этой диссертации заинтересуют многих здесь.
Введение выкладываю полностью, что бы иметь общее представление о работе. Дальше будет только то , что относится к тематике сообщества.

Агафонова, Н.С.

"Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы"

Введение

Интерес к Серебряному веку, вспыхнувший в российском обществе на рубеже XX - XXI веков, связан не только с тем фактом, что до середины 80-х годов прошлого столетия русская культура начала XX века была в нашей стране (по причинам политического характера) практически закрыта для изучения. Дело еще и в том, что процессы, происходящие в сегодняшней общественной и литературной жизни, во многом идентичны тем, которые наблюдались в России конца XIX - начала XX столетия. Из всего многообразия этих процессов мы, учитывая тематику данной работы, хотели бы выделить следующие. Это смена социального уклада и, как следствие, необходимость адаптации к новой сверхсложной реальности и поиск адекватных гендерных ролей, интерес к «проблеме пола» и «женскому» вопросу, активное участие женщин в социально-политической и культурной жизни общества, бурное развитие прессы и расцвет массовой культуры.
Понимание того уникального явления в русской культуре, каким был Серебряный век, позволит исследователю увидеть истоки той новой социальной и культурной реальности, с которой мы сталкиваемся сейчас. В частности, «век минувший», являющийся по отношению к «веку нынешнему» предыдущим витком одной и той же спирали, может помочь объяснить причины появления и грандиозной популярности потока гендерно-ориентированной массовой литературы, захлестнувшей в настоящее время «город и мир».
Здесь необходимо оговорить, что мы понимаем под терминами «гендер» и «массовая литература». Слово «гендер» обычно используется для указания на те смыслы и роли, которые общество приписывает половым различиям. «Гендер - это то, во что общество превращает физические, анатомические и психологические различия людей» [98. С.40].* Понятия мужского и женского поведения, маскулинных и феминных манер, действий, речи - это гендерные конструкты, поскольку воплощают в себе социальные ожидания относительно характеристик «настоящего мужчины» и «настоящей женщины». Это не биологические факторы, а культурно-специфические убеждения, которые организуют социальную практику именно так, а не иначе. Таким образом, гендерно-ориентированная литература - это группа текстов, апеллирующая к культурно - специфическим убеждениям конкретного пола.
Рассмотрение каких-либо произведений как феноменов массовой литературы невозможно без четкого понимания того, какой смысл мы вкладываем в это понятие. Определение «массовый» рассматривается в одном синонимическом ряду с прилагательными «общедоступный», «всеобщий», «низкий», «шаблонный» и т.п. Такая многозначность ведет к семантической неопределенности всей дефиниции. В современном литературоведении нет единой точки зрения на то, что считать массовой литературой. Наиболее традиционным является использование данного понятия как аксиологической категории. С его помощью характеризуются произведения, относящиеся к, так называемому, литературному «низу». Это произведения, которые относятся к маргинальной сфере общепризнанной литературы и отвергаются как псевдолитература. «Массовая литература - это все то, что не получило высокой оценки у художественно образованной публики, либо вызвало ее негативное отношение, либо осталось ею незамеченным» [93 .С.255].
При таком подходе выстраивается ценностная вертикаль, имеющая либо биполярную конструкцию (литература делится на «уникальные произведения» и «компактную, однородную массу текстов» [82. Т.III. С.383.]), либо трехкомпонентную (литературный верх /классика/, средний слой /беллетристика/, литературный «низ» /массовая литература/). Дихотомический принцип классификации текстов на основе их идейно-художественной ценности не отражает, на наш взгляд, их реального многообразия и сложности. Как верно отмечает Н.Г. Мельников, «компактная, однородная масса текстов», занимающая нижний ярус иерархической вертикали, на самом деле не так уж однородна - как по своим формально-содержательным особенностям (а, значит, по своему эстетическому качеству), так и по степени популярности среди массового читателя. Литературные явления и закономерности, обозначенные термином «массовая литература», настолько неоднозначны, а порой и разнокачественны, что в свою очередь предполагают еще одно вертикальное измерение, выстраивание еще одной ценностной пирамиды» [84. С.7]. Среди общедоступной литературы, читаемой широкой публикой, он выделяет «образцовые» произведения, которые занимают пограничную территорию между «высокой» литературой и литературным «низом». Однако ученый не предлагает никакого термина для обозначения данной группы текстов.
При трехуровневой классификации к литературному «низу» относят произведения, не отличающиеся никакими художественными достоинствами, имеющие высокий уровень шаблонности, стереотипности, отсутствие авторской индивидуальности. Именно этот круг источников и обозначается при данной классификации как «массовая литература». Несмотря на важность дифференциации внутри такого широкого понятия как «массовая литература», большинство исследователей отмечают, что реальное разграничение провести достаточно сложно: « Если сравнивать черты беллетристики и массовой литературы, то становится ясно, что речь идет примерно об одном и том же - о литературе среднего качества, предназначенной для массового чтения, функции которого заключаются, прежде всего, в развлекательности. Думается, что неправомерно привечать «беллетристику» и отвергать «массовую литературу», так как они почти тождественны друг другу и их признаки совпадают» [171. С.203]. Следуя данному ориентиру, мы в нашем исследовании будем использовать термин «массовая литература» для обозначения всего круга источников, не относящихся к «высокой» литературе, рассчитанных на широкую аудиторию читателей и имеющих, в основном, развлекательный характер. Наряду с определением «массовая» мы будем применять понятия «тривиальная», «популярная», «развлекательная», «коммерческая», «бульварная», «паралитература».
Помимо аксиологического подхода в литературоведении существуют иные способы рассмотрения популярной литературы. Ряд исследователей пытается взглянуть на данное явление с функциональной точки зрения: определить место массовой литературы в общем литературном процессе и жизни общества. Данная установка позволяет преодолеть пренебрежительное отношение к массовой литературе, которое характерно для многих специалистов, признать ее несомненную ценность. Интересные исследования в этом направлении были предприняты в 20-е годы XX века в рамках формальной школы в работах Ю.Н.Тынянова, Б.М.Эйхенбаума, В.Б.Шкловского. Они указывали на несомненный интерес историков литературы к феномену популярной литературы, так как именно эти тексты дают ученому представление о средней литературной норме эпохи. С другой стороны, как отмечал Ю.Н.Тынянов, в неканонизированных, находящихся за пределами узаконенной литературными нормами эпохи произведениях, литература черпает резервные средства для новаторских решений будущих эпох.
Ю.М.Лотман в своей работе «Массовая литература как историко-культурная проблема» относит к паралитературе произведения, которые не входят в «официальную иерархию» своего времени и остаются чуждыми «господствующей литературной теории» [82. С. 381]. Он утверждает, что данное понятие является социологическим: «Оно касается не столько структуры того или иного текста, сколько его социального функционирования в общей системе текстов, составляющих данную культуру» [82. С. 382]. Развивая идеи формалистов, Лотман указывает на важность изучения произведении массовой литературы для понимания моделей читательского вкуса, представлений, литературных норм той или иной эпохи. По его мнению, в этой литературе творится упрощенный образ культуры, который создается в результате отражения ее норм в сознании массового потребителя.
Интересное исследование феномена массовой литературы принадлежит Дж.Г.Кавелти. В своей работе «Изучение литературных формул» он относит подобные произведения художественной словесности к формульной литературе. Исследователь понимает формулу как синтез или комбинацию «специфических культурных конвенций с более универсальной повествовательной формой или архетипом». В основе формулы лежат особые «принципы выбора некоторых сюжетов, героев и обстановки определяющие базовые структуры повествования и соизмеримые с коллективным ритуалом, игрой и мечтой» [71.С.35-36]. К основным типам литературных формул относят «приключение», «мелодраму», «тайну», «чуждые существа и состояния». Пытаясь объяснить причины востребованности развлекательной, популярной литературы у широкого круга читателей, Кавелти указывает, что она выполняет эскапистскую функцию, то есть уводит человека от реальной действительности с ее сложностью, неопределенностью, несовершенством в мир его фантазий и идеальных представлений, где все понятно и предсказуемо. Это позволяет читателю получить удовольствие и обрести чувство безопасности. Для формульной литературы характерен также высокий уровень стандартизации, каждая ее разновидность (женский роман, детектив, фантастика и т.п.) представляет собой строго регламентированное формально-содержательное единство, «установленный традицией способ сочетания определенной темы с композиционной формой и особенностями поэтического языка» [71.С.38].
В отечественном литературоведении вместо понятия «литературная формула», в качестве основной классификационной единицы произведений массовой литературы используется понятие «жанрово-тематический канон». Канон - это композиционно-структурная модель художественных произведений такого стиля, который является определенным социально-историческим показателем, интерпретируется как принцип конструирования известного множества произведений» [80 .С.1]. С этой точки зрения, одной из главных определяющих паралитературы является строгое соответствие жанрово-тематическому канону, который включает в себя такие составляющие, как тематическое единство, наличие определенной сюжетной линии, устоявшегося набора действующих лиц (чаще всего подчиненных той или иной сюжетной функции), клишированность элементов художественной формы, которые включены в готовый контекст идей, эмоций, настроений и воспроизводят привычные эстетические шаблоны и идеологические стереотипы. Поэтика массовой литературы полностью предсказуема, представляя собой склад готовых повествовательных блоков и обкатанных стилевых клише. Обладая высокой степенью стандартизации, ее жанрово-тематические разновидности покоятся на строго заданных сюжетных схемах и состоят из повторяющихся, в слегка измененном виде кочующих из одного произведения в другое мотивов» [84. С. 11]. Массовая литература не допускает отхода от тиражируемой модели, проявления авторской индивидуальности, оригинальности, так как в этом случае произведение может выпасть из данной категории.
Чтобы решить вопрос о принадлежности того или иного творения к этому слою литературных текстов, необходимо выделить базовые формально-содержательные признаки паралитературы. В отечественном литературоведении изучением этих особенностей занимались В.Е. Хализев, Л.Д. Гудков, Н.Г. Мельников, Ж.В. Федорова и др. Обобщив материал, изложенный в работах вышеуказанных авторов, мы считаем возможным выделить следующие основополагающие черты массовой литературы:
1. Высокая стереотипность, клишированность как на содержательном, так и на формальном уровне.
2. Принцип жизнеподобия: «социально характерные герои действуют в узнаваемых социальных ситуациях и типовой обстановке, сталкиваясь с проблемами и трудностями, знакомыми и насущными для большинства читателей» [66. С. 83].
3. Социальный критицизм (изображение жизни «отверженных», преступность, коррупция властей, проблемы общественного статуса, успеха и т.п.).
4. Позитивный пафос утверждения базовых ценностей и норм данного общества: «в массовой литературе конечные ценности безусловны - и в этом мире никто не задается вопросом, что такое добро, свобода и т.п. <...> звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас ощущаются как императивы» [65. С. 96].
5. Особая концепция героя. Герой - это активное, действующее лицо, личность его лишена конфликтности и противоречивости, ему не свойственен дух экзистенциального поиска, пафос индивидуалистического самоопределения. Характер героя (если вообще возможно говорить о характере) лишен психологической индивидуальности.
6. Динамически развивающееся действие, наличие интриги, многоходовость, обилие невероятных приключений.
7. Лжедокументализм, желание убедить читателя в реальности происходящего.
8. Эскапизм, установка на развлекательность, на восприятие происходящего без его осмысления, рефлексирования: «графически закрепленный текст - это и есть все произведение» [82. С. 385].
Безусловно, этот набор черт может быть расширен и модифицирован, но, на наш взгляд, это базовые качества, наличие которых может быть основанием для отнесения того или иного текста к произведениям массовой литературы. Он дает представление о важнейших формально-содержательных компонентах произведений данного литературного массива. Опираясь на эти свойства, мы можем объяснить причины высокой популярности тех или иных произведений, их востребованности массовым читателем. Изучение образцов популярной литературы требует иного подхода, чем анализ классических произведений. Отношение к ней как к чему-то второсортному, недостойному внимания серьезной науки непродуктивно. Массовая литература - это не только произведения не слишком высокого художественного качества - литературный «низ» - и не только литература, предназначенная для широкого чтения, а особый мир. Это явление литературного ряда, имеющее свою поэтику, свои жанрово-тематические каноны, свой язык и стиль, которые могут стать объектом серьезного литературоведческого анализа.
В начале XX века паралитература в России переживает период небывалого расцвета, а русская культура находится в состоянии непрерывного изменения и переопределения. Традиционная элитная литература сосуществовала с новой - коммерческой. Иногда границы между ними стирались, и эти виды литературы сходились и частично совпадали. В дореволюционной России между ними происходил постоянный обмен: литература массовая заимствовала словарь, образы и идеи литературы «большой», упрощая последние, с целью сделать их достоянием самой широкой публики; литература же элитная нередко черпала вдохновение в активно развивающейся «городской» песенной культуре.
Если прежде условия публикации произведений популярной и элитной литературы значительно отличались друг от друга, то в Серебряном веке благодаря развитию книжного рынка они стали пересекаться. Например, Анна Map, сотрудничала одновременно в «тонком» журнале «Огонек» и в «толстом» журнале «Русская мысль», Вера Крыжановская (псевдоним - Рочестер) публиковалась в петербургской газете «Свет» и в более солидной суворинской газете «Новое время» (подробнее о журнальной практике конца XIX - начала XX века см.: [157.]).
Этот своеобразный синтез оказался довольно продуктивным для литературы массовой, позволяя ей решать просветительские задачи, а также способствовать появлению и формированию новых для России жанров, каковым явился, например, женский роман.
Появление в России гендерно ориентированных жанров, во времена активизации интереса к «проблеме пола» и «женскому» вопросу, а также притока в литературу женщин-писательниц, выглядит как закономерный факт.
Женский роман и «девичья» повесть (термин, вводимый автором работы) формируются на российской литературной почве в творчестве А. Вербицкой и Л. Чарской.
Наше исследование посвящено авторам, имевшим головокружительный успех у своих современниц благодаря умению совмещать адресацию своего творчества женской аудитории с паралитературными тенденциями.
А. Вербицкая и Л. Чарская стоят у истоков формирования массовой литературы для женской аудитории в России. Согласно отчетам публичных библиотек и опросам педагогов мало кто в России начала XX века мог сравниться с ними по популярности у массового читателя. Даже Лев Толстой занимал в упомянутых отчетах второе место. Первое принадлежало Анастасии Вербицкой.
Одна из современных нам критиков, упоминая имена писательниц, отмечала, что нынешние авторы женских романов будут стоять в одном ряду с Чарской и Вербицкой «через простенькую запятую, длившуюся долгих семьдесят лет» [159. С. 184]. К.Чуковский, активно боровшийся с «нашествием готтентотов», посвятил каждой из писательниц в рамках борьбы с литературой бульварной по персональной статье. Первоначально статья «Вербицкая», вошедшая позднее в собрание сочинений критика, называлась «Интеллигентный Пинкертон». Так К. Чуковский уже в названии обозначил связь между творчеством писательницы и массовой литературой.
Вопросу о принадлежности творчества Л. Чарской и А. Вербицкой к паралитературе современная им критика уделяла достаточно внимания. Что касается А.Вербицкой, критики начала века - В. Кранихфельд, П.П. Перцов, К. Чуковский, И. Василевский, А. Бартенев, Ю. Загуляева (да и, позднее, «неистовые ревнители» из РАППА) - как правило, не сомневались в принадлежности ее поздних произведений к литературе коммерческой.
Однако потом творчество А. Вербицкой стало восприниматься литературоведами менее однозначно. За Вербицкую еще в 20-е годы заступался М. Ольминский в дискуссии журнала «На литературном посту» [126. С.58-62]. Некоторые советские исследователи выводят ее из числа массовых писателей. Процитируем, например, Ю.В. Бабичеву: « Нет основания зачислять ее (А.Вербицкую - Н.А.) в ряды бульварных литераторов, как это порою делается» [151. T.IV. С.590] К литературе «смешанной» (то есть пограничной, находящейся между «высокой» и массовой) относит творчество А.Вербицкой американская исследовательница Ш. Розенталь [168. С. 17-24]. В рамках модернистской литературы творчество писательницы рассматривает М. Михайлова [См.: 158.], О. Андреева [См.: 137.]. Как реалистические, романы Вербицкой рассматривает А. Грачева [См.: 144]. Позднее взгляды этой исследовательницы претерпели некоторую эволюцию, но, тем не менее, она предпочитает достаточно обтекаемый термин - «роман-бестселлер» [См.: 143].
Творчество Л. Чарской вообще чаще всего рассматривалось не филологически, а педагогически - с позиций потенциального вреда, приносимого «юношеству» (В. Фриденберг, З. Масловская). Другие критики, наоборот, отмечали огромное воспитательное значение ее произведений (М. Гловский, Николай Т., В. Русаков).
Что касается литературоведения начала XX века , то оно только приближалось к пониманию загадки успеха произведений массовой литературы и, в принципе, не смогло дать развернутый анализ нового явления, а уж тем более подробно описать гендерную ориентированность творчества Л. Чарской и А. Вербицкой. Практически только Тан [В.Богораз] отметил, что романы Вербицкой «это, по существу своему, женские романы» [130. С. 3], да еще И. Василевский указал на то, что в произведениях писательницы преобладают «типично женские мысли, характерно женские идеи»[106. С. 18]. Но подробно развертывать данную мысль эти критики не стали.
В современном литературоведении существуют критические статьи, где отмечаются паралитературные тенденции или гендерная ориентированность творчества писательниц (Н.М. Зоркая, М. Михайлова, Т. Морозова, Ш. Розенталь, О. Андреева). Однако в сочетании двух этих факторов, именно как гендерно ориентированные тексты массовой литературы, произведения писательниц практически не рассматривались.
Повести же Л. Чарской современная критика относит к разделу «Детская литература», гендерный аспект которой практически не изучен.
На защиту выносятся следующие положения:
1. Л.Чарская и А.Вербицкая стояли у истоков формирования в русском литературном пространстве таких жанров как женский роман и «девичья» повесть.
2. В русской литературе начала 20 века в творчестве Л.Чарской появляется новый жанр - «девичья» повесть. Подобное явление на рубеже веков наблюдается и в зарубежной литературе США и Европы.
3. Сравнительный анализ женского романа и «девичьей» повести показывает, что перед нами единое социокультурное явление.
Главная цель представленной работы - выявить и осмыслить феномен гендерно ориентированной массовой литературы, формирующейся на российской почве в начале XX века, а также исследовать женский роман и «девичью» повесть как факт паралитературы и проанализировать те первые шаги, которые были предприняты журнально-газетной критикой на пути осмысления этого нового для начала XX века явления.
В соответствии с главной целью ставятся следующие задачи:
- через анализ прессы 1900 - 1920-х годов выявить характерное отношение современников к творчеству Л.Чарской и А.Вербицкой;
- проверить выдвинутую нами гипотезу о принадлежности гендерно ориентированных произведений Л. Чарской и А. Вербицкой к массовой литературе;
- рассмотреть генезис формирования жанрово-тематического канона женского романа и «девичьей» повести в произведениях вышеуказанных авторов;
- выделить важнейшие канонические элементы подобных произведений и показать формы их модификации у Л. Чарской и А. Вербицкой;
- проанализировать специфику внутреннего мира женского романа и «девичьей» повести.
Центральным объектом научного исследования в данной работе стали романы А. Вербицкой «Ключи счастья» и «Иго любви» как произведения массовой женской литературы. Также в качестве объекта изучения выступили такие «девичьи» повести Л. Чарской, как «Записки институтки», «Записки маленькой гимназистки», «Записки сиротки», «Приютки», «Генеральская дочка», «Сибирочка», «Княжна Джаваха», «Люда Влассовская», «Вторая Нина».
К исследованию привлекаются автобиографические произведения писательниц, позволяющие полнее уяснить писательское кредо, те цели и задачи, которые они ставили перед собой в процессе художественной деятельности, пути формирования жанрово-тематического канона.
Также объектом нашего исследования стали журнальные и газетные публикации, посвященные Л. Чарской и А. Вербицкой. Этот статьи и рецензии Ю. Айхенвальда, В. Кранихфельда, П. Перцова, К. Чуковского, М. Горького, В. Воровского, Е.А.Соловьева, М. Ольминского, Тана [В. Богораза], Е. Колтоновской, В. Фриденберг, З. Масловской, помещенные в таких изданиях, как «Современный мир», «Утро России», «Речь», «Новое время», «Образование», «Журнал журналов», «Задушевное слово», «Вестник литературы», «Русская школа», «Аполлон», «Зритель», «Русская мысль», «Жизнь», «Нижегородский листок», «Жатва», «Парижский вестник», «На литературном посту» и т.д. Отзывы перечисленных критиков имеют не только историографическую ценность и не просто интересны или поучительны, но они настолько важны нам для характеристики первоначальной публичной реакции общества на произведения популярных писательниц, что мы сочли необходимым выделить представление и анализ современной им критики в особую главу.
Теоретическую базу диссертационной работы составляют исследования ученых, сосредоточенных в области изучения массовой культуры, иной литературы, ориентированной на формулу, а также тех, чьи интересы лежат в области исследования внутреннего мира произведения. Это труды В.Я. Проппа, М.Ю. Лотмана, Д.С. Лихачева, А.Ф. Лосева, Э. Шилза, К.Т. Теплица, В.Е. Хализева, Л.Д. Гудкова, Клариссы П. Эстес, Ш. Розенталь, А. Грачевой, О. Вайнштейн, О. Бочаровой, Н. Мельникова и т.д.
Работа строится на синтезе различных методологий, но определяющими для нашего исследования являются следующие методы: историко-функциональный, типологический, историко-генетический.
При анализе генезиса «девичьих» повестей Л. Чарской нами была использована нарративная типология. Подход В.Я. Проппа оказался эффективным не только для сказки, но и для жанров массовой литературы, формульных по своей природе. Метод исследователя привлекает нас прежде всего открывающейся возможностью установления инвариантной схемы, выявлению архисюжета повестей Л. Чарской. Сравнение со структурными схемами русских сказок о сироте «девичьих» повестей помогает обнаружить генетические корни последних, выявить архетипический образец, к которому отсылают нас повести писательницы и сравнить их с теми фольклорными структурами, которые являются «прародителями» женского романа.
Рассмотрение творчества писательниц в современном аспекте обосновывает использование историко-функционального метода. Произведения А. Вербицкой и Л. Чарской (особенно последней) активно переиздаются в настоящее время. Более того, тексты, например, А. Вербицкой переделываются и серьезно сокращаются.
Выход в свет в 1993 году шеститомных в оригинале «Ключей счастья» в виде двухтомника был объяснен издателями необходимостью тщательной текстологической работы над источником, на данный момент никем из литературоведов не проведенной. Однако было сделано и следующее интересное замечание: «Готовя сценарий фильма (а Вербицкая сама подготавливала «Ключи счастья» для экранизации - Н.А.), а потом делая переработку для сцены, Вербицкая как бы сама наметила возможный путь к более сокращенному изданию своей книги, как бы сама выделила в ней главное и второстепенное... Следом за ней мы посчитали, что описание деятельности различных партий в годы революции 1905-1907 гг. - не главное для этой книги. Мы посчитали также возможным убрать множество параллельных линий, судеб, отношений, иногда очень мало связанных с центральными персонажами и основной линией романа, но главное в этом своеобразном «дайджесте», конечно, осталось» [164. T.I С. 502-503.]. Аналогичной попыткой еще более «осовременить» Вербицкую и таким же дайджестом является и издание «Ключей счастья» в 2003 году в виде трехсот страничного романа «В ожидании принца». Здесь издатели не просто приближают исходный текст к современному «каноническому» размеру женского романа (а это примерно 200-250 страниц), но также заменяют и название, сигнализируя потенциальной читательнице о принадлежности данного произведения к этому жанру.
Сравнение текстов Л. Чарской и А. Вербицкой с современными канонами гендерно ориентированной литературы, позволяет нам увидеть истоки формирования этого канона, а также объяснить феномен популярности жанра женского романа и «девичьей» повести в настоящее время.
Структура работы определяется поставленными целями и задачами. Диссертация состоит из Введения, трех глав, Заключения и Библиографии.
Первая глава «А. Вербицкая и Л. Чарская в современной им прессе» дает возможность увидеть первичную реакцию общества на интересующее нас явление, а также сравнить журнально-газетные отклики на творчество двух писательниц.
Во второй главе «Ключи счастья» и «Иго любви» А. Вербицкой и каноны массовой литературы» мы попытаемся проверить нашу гипотезу о принадлежности поздних романов А. Вербицкой к массовой литературе, а также выделить и исследовать важнейшие канонические элементы жанра женского романа.
Третья глава «Популярная литература для девочек Л. Чарской и женский роман как единое социокультурное явление» посвящена рассмотрению текстов Л. Чарской как гендерно ориентированных и анализу их на предмет соотнесения с женским романом, также формирующимся в России в начале XX века.
Материал и выводы диссертации могут представлять особенный интерес именно сейчас, когда исследования в области гендера и гендерных отношений столь существенны для современного российского общества.

* Все ссылки, кроме специально оговоренных, здесь и далее даются в тексте работы, в скобках. Первая цифра обозначает порядковый номер издания в «Списке использованной литературы», последняя - страницу. В отдельных случаях между ними будет указываться том (римской цифрой).
Список использованной литературы представлен в сообществе отдельно.
Список использованной литературы

@темы: статьи, Агафонова, Н.С., Вербицкая, Проза А. Вербицкой и Л.Чарской как явление массовой литературы, Чарская