Рецензия на «Тасино горе»

[telwen]

Нашла в интернете, думаю здесь всем будет интересно:
Ольга Таир
Лидия Чарская «Тасино горе»
Вокруг имени Лидии Чарской уже не первый десяток лет кипят страсти, ведутся споры, именно на её книги обрушился с жесткой критикой Корней Чуковский, последовательно доказывая, что хуже Чарской писателя на свете нет.
Не буду анализировать стиль Лидии Чарской, мне лично не понравился только избыток прилагательных. На первых страницах книги тон автора показался чуть слащавым, но я тут же вспомнила, что книга написана для детей и, возможно, именно такая мягкость, некоторое «разжевывание» ситуации, избыточное объяснение эмоций и поведения героев вполне оправданы.
А что же сами герои? Они неоднозначны. Добры и шаловливы, хотят играть, обращать на себя внимание взрослых, и вот именно для того, чтобы на них лишний раз посмотрели старшие, чтобы с улыбкой погладила по голове мама, дети в книгах Чарской пускаются в разные авантюры. Мне кажется, именно это мы часто видим в реальной жизни и даже, о ужас, часто «плохо себя ведут» взрослые, чтобы привлечь к себе внимание и «притянуть» любовь других людей. Разве не так?
Читать полностью в ЖЖ автора

Интересно, что и сюжет и герои рассматриваются с педагогической и жизненной точки зрения.

А еще я очень рада что в издательстве Энас издали эту книгу, и благодаря этому ее все могут прочесть.

@темы: текст, статьи, ссылки, рецензии, Тасино горе, Чарская

---

Помогите найти

[Кошка Сью]

Вот такую тему нашла на одном анонимном форуме:
"Кто написал эти два рассказа?
Народ, призываю к коллективному разуму. Давно читала книгу, сейчас ее у меня нет, забыла название и имя автора. Это женщина.
Рассказы про дореволюционный пансион благородных девиц, где ничему умному, кроме французских романов, не учат... В одном главная героиня, четврнадцатилетняя девочка-армянка узнает, что ее подружка (вроде по имени Маша) беременна, и помогает этой Маше организовать самоубийство: проглотить иголки для вышивания, закатанные в хлебный шарик. Сначала пытается помочь, поговорить со взрослыми, с учителями, со своими опекунами, рассказывает эту историю, как будто это роман, но от всех слышит одно ханжеское порицание. Потом, опять же, начитавшись каких-то трагедий, помогает этой девочке с самоубийством, думая, что смерть будет легкой. Но это, конечно, не так и, узнав, как погибла подруга, и что на самом деле те взрослые, от которых она и не ожидала помощи, готовы были помогать, она сама выбрасывается из окна. В пересказе звучит так себе, но читать, помню, было очень интересно.
Второй рассказ про бедную выпускницу пансиона, которая не смогла выйти замуж из-за отсутствия приданого, и не слишком хорошо училась, чтобы поступить на государственную службу, поэтому работает "ночной дамой", типа нянечкой для воспитанниц. Там тоже грустно все, она мечтает о детях, о семье, но о настоящей жизни не имеет ни малейшего представления, так и проводит дни в полудреме и мечтах, а ночи - приглядывая за спальней учениц. Этот рассказ, по-моему, так и называется, "Ночная дама".
Есть идеи, кто написал эти рассказы? Я думала, может, Ольга Форш, но в интернете ничего не нашла. Напомните, пожалуйста, если кто знает!"

Ссылка: www.woman.ru/rest/freetime/thread/4002022/

Мне самой интересно стало. Вы случайно не знаете, что это за рассказы и кто их автор?

---

Институт благородных девиц в художественной литературе.Чарская и не только.

[telwen]

…«Институт благородных девиц»... Это выражение уже стало нарицательным, всем известным.
Но всё же об «институтках», т.е. воспитанницах таких учебных заведений, существует множество стандартно-ошибочных мнений и взглядов. Может даже не столько ошибочных, сколько романтично-сказочных. Этакая девушка неопределенного возраста в пышном платье в пол, говорящая на французском языке или музицирующая «на фортепьянах». Нечто похожее рисуют в своем воображении и в тетрадках маленькие девочки, представляя сказочных принцесс.
Но не в сказке, а на самом деле существовали эти девушки. Всё началось в середине 18-го века, когда императрица Екатерина II решила учредить Воспитательное общество благородных девиц. Именно так назывался первый институт благородных девиц – в будущем, знаменитый Смольный. Позже институтов появлялось всё больше и больше, в разных городах… Их внутренние правила распорядка немного отличались одни от других, отличалась форменная одежда воспитанниц, правила приема (возраст, происхождение)… Постепенно вырабатывались не только правила, но и обычаи образовательного учреждения, а также негласные законы среди институток.
Сейчас существует не только художественная литература о жизни учениц закрытых институтов, но и современные научные работы, документы того времени – дневники, которые позволяют очень многое узнать по вопросам темы. Конечно же, повести и романы о повседневной жизни таких учениц часто интересней, чем достоверный, но сухо излагающий события документ.
Обо всем этом можно прочитать в предисловии к сборнику «Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. (Россия в мемуарах)»
В период советской литературы, если в детской или юношеской книге рассказывалось, как героиня училась в дореволюционном институте, то такие строки были не самым главным эпизодом повести.Хотя, по правде сказать, в книге Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль», а именно во 2-ой части некий Виленский институт дореволюционного времени описывается достаточно полно и разностороннее.
Александра Бруштейн В рассветный час
Нужно правда сказать что эта повесть отличается от других, не только временем написания, но еще и тем что главная героиня Саша - приходящая ученица.Мне кажется это важным, потому что специфика института формировалось в первую очередь еще и в пансионном типе школы.
Самые известные и популярны повести о жизни в институте принадлежат перу Лидии Чарской, еудовительно что она ассоциируется у многих читателей с институтками.
Первое произведение писательницы так и называлось – «Записки институтки» (1901). По некой расхожей легенде, которыми окутаны жизнь и творчество писательницы (и которая ничем не подтверждается, просто она – легенда - красивая и довольно шаблонная), так вот, по ней известно, что будущая писательница принесла в большое издательское товарищество свои дневники, написанные еще в бытность учения в Павловском институте. Издатель был в восторге, сразу решил их печатать и, таким образом, в свет вышла повесть «Записки институтки». На самом деле это вовсе не дневник самой Л.Чарской, а действительно повесть от первого лица придуманной автором ученицы N-ского института Людмилы Влассовской.
Л.Чарская "Записки институтки"

У Чарской очень много повестей и рассказов, описывающих институт или хотя бы просто содержащих в себе упоминания о нем.
Читать дальше:

У Чарской очень много повестей и рассказов, описывающих институт или хотя бы просто содержащих в себе упоминания о нем.
Например вот эти повести рассказывают о дальнейшей жизни Люды, о ее дружбе с Ниной Джаваха, ее отцом и т.д:
Княжна Джаваха
Во второй части - о жизни Нины в институте.
Люда Влассовская
В первой части повести рассказывается об учебе Люды в первом, выпускном классе института.На пороге сложной самостоятельной жизни...
Вторая Нина
Во второй части повести - о жизни новенькой уже "второй Нины" в N-ском институте. (Средние классы)

А вот и собственно биографическая повесть Чарской.
Лидия Алексеевна воспитывалась в Павловском институте благородных девиц, и в своей автобиографической повести описала царившие там порядки без прикрас, так как и было на самом деле.

За что?
Институт - начиная с третьей части.
Большой Джон
"На всю жизнь" - совсем немного про выпуск.

Иллюстрация к повести "За что?"

Неожиданное появление в стенах института благородных девиц маленькой девочки–сироты, племянницы одной из служанок, нарушает размеренно-однообразное течение институтской жизни. Желая помочь, ученицы старшего класса оставляют ее в институте тайно. И эта тайна создает много не только забавных, но и опасных ситуаций, ведь если девочку найдут, то наказания не избежать никому.
"Т-а и-та"


"Южаночка"
Единственное условие, с которым Южаночка сможет быть рядом с обожающим ее дедом - это поступить в институт в Петербурге.
Живая, избалованная Ина, дитя природы, с трудом привыкает к казенному и четко регламентированному быту...

Начало:
"Волшебная сказка"
Надю Таировой куда больше интересуют романы и собственные мечты, чем учеба...И вот неприятное пробуждение от грез -- Надя исключена.Что жк делать дальше?

"Игорь и Милица"
Лето перед началом последнего учебного года, сербская девушка Милица проводит в стенах института.Но вот начинается война, на ее родину нападает Австрия, и Милица не может остаться в стороне и сбегает ...

Милица грустит в уголке институтского сада...

Рассказы:
Соната
Маленький рассказ из жизни Люды Влассовской

А еще нескольких книги рассказов нет в сети, но это временно:
повести
"Некрасивая"
Некрасивая, необщительная и скромная Лиза из тихой и почти семейно атмосферы пансиона, где все привыкли и к ее виду и к нраву попадает в совсем новую, непривычную среду, новенькой в средние классы института.
Не знающая институтских обычаев, принципиально-честная, болезненно-скромная Лиза никак не может поладить с классом. Каждая ее попытка что-то сделать ухудшает ситуацию...
"Кофушки"
(напоминаю, повесть печаталась в журнале в 1917 подписном году, действия происходят во время первой мировой войны)
Двое сирот-беженце, брат и сестра, отстали от своей тетив поезде, но, к счастью, им на помощь пришла богатая женщина - начальница одного из Петербургских институтов.И вот девочка уже зачислена в ее учебное заведение, где она найдет и врагов и друзей. Ее отношения с одноклассницами и и старшими воспитанницами составляют первую часть повести.Ее брат, и его гимназические друзья и недруги вторую.И самый главный вопрос найдется ли тетя Маша? (этого и сама не знаю, повесть существует полностью, но у меня далеко не все.)

Рассказы Чарской, которых нет в сети:
Сочельник Лиды Воронской.
Рассказ из жизни Лиды, насколько уж автобиографический,оставим на совести автора.
Феничка
Рассказ из жизни институтской девушки-прислуги


И вот повести других авторов.Немного даже есть в сети:

Н.А.Лухманова "Девочки"
Вторая часть
Автобиографическая повесть из жизни воспитанницы опять-таки Павловского института.
Недавно была переиздана под названием "Институтки"

Е.Н.Водовозова "На заре жизни"
Вторая часть.
Автобиографическая повесть из жизни воспитанницы Смольного института.
Честные, я бы сказала крайне критические мемуары.

К.Лукашевич. "Соня Малых"
Рассказ из жизни...Действия происходят в институте в Иркутске.

Повести других авторов, которых нет в сети.

Е.Кондрашова "Дети Cолнцевых"
После смерти отца, две сестры поступают в институт на казенный счет. (Прототипом института, опять, послужил Павловский)
Девочки очень разные по характеру, и если старшей институт поможет воспитать стойкость и характер, то младшая, лишенная поддержки матери, изменится в худшую сторону.И дальнейшие судьбы сестер будут совсем разные...

Татьяна Лассунская-Наркович "Парфетки и мовешки"

Татьяна Лассунская-Наркович "Под институтским кровом"
Воспоминания автора, о своих годах обучения...

Конечно по другим авторам это далеко не все. Но я думаю что постепенно этот список еще будет пополняться и новыми названиями и новыми ссылками.

@темы: текст, ссылки, библиография, Чарская, ПСС

---

Туда… Стихотворение Л.Чарской

[change-ange]

Туда… Стихотворение Л.Чарской Журнал "Новый мир", 1903г.

Падает лист и шуршит под ногами,
Меркнет небес голубая эмаль,
Небо покрылось опять облаками,
Серой и будничной кажется даль.
С рек потянулись густые туманы,
Дымкой их серой окутался лес.
Вон, поднялись журавлей караваны
Быстро и плавно за грани небес.


Птицы, свободные, вольные птицы!
О, захватите с собою меня
В страны, где блещут безмолвно зарницы,
В страны, где царство лучистого дня!
Где над душистою веткою розы
Нежно струится небесный эфир,
Где так роскошны и сказочны грезы,
Где так роскошен и сказочен мир!

@темы: текст, стихотворение, творчество, Чарская

---

Л.Чарская Тетя Душа.

[telwen]

Л.Чарская. "На рассвете" сборник рассказов.

Л.Чарская
Тетя Душа.

I.

Тетя Душа — старая барышня, но совсем особенная старая барышня, какой еще никогда не было и наверное уже не будет никогда.
По крайней мере, кто не взглянет на милое, кроткое, всегда оживленное лицо тети Души, с сетью мелких морщинок вокруг глаз и на лбу, на её ясные, голубые, чистые как у ребенка, глаза, тот невольно подумает про тетю Душу: что за чудесная семьянинка-мать должна быть эта маленькая женщина! А между тем, тетя Душа никогда и не была замужем. Когда, будучи еще хорошенькой восемнадцатилетней девушкой, она полюбила одного молодого человека, очень честного и очень бедного, её отец строго-настрого запретил ей выходить за него замуж, до тех пор пока не увеличится заработок молодого человека, ссылаясь на благоразумный вывод: с голоду, что ли, захотела помереть?
И тетя Душа, с детства, привыкшая подчиняться своему строгому отцу, подчинилась ему и теперь безропотно и покорно. Молодые люди расстались, дав взаимную клятву соединиться при первой же материальной возможности. «А если паче чаяния, — добавил молодой человек,—судьба улыбнется мне, и я разбогатею, то жди меня; ровно через пятнадцать лет я приду за тобой и найду тебя, где бы ты не находилась, дорогая моя». И он уехал; сильный сознанием важности возложенного на него долга— добывать верный кусок хлеба для своей будущей семьи. А молодая девушка погрузилась в мелочные заботы о хозяйстве, чтобы как-нибудь уменьшить скуку по уехавшему дорогому существу.
После смерти отца внешняя жизнь из родительского дома перекочевала в дом женатого брата, и тут-то и началась та жизнь, полная самоотверженной любви и пользы ближним, на которую была так способна душа этой маленькой девушки. Жена брата, слабенькая, болезненная женщина, без малейшего колебания передала всех своих троих детей на попечение тети Души, так как сама не имела физической силы воспитывать их.
И последняя блестяще оправдала возложенную на нее обязанность.
Дети были обязаны своим воспитанием исключительно тете Душе. Она, буквально, вырвала из рук смерти заболевшую дифтеритом старшую девочку, бледненькую, слабенькую Симочку. Как настоящая сестра милосердия, ухаживала она за отбывавшими неизбежную повинность в виде кори и скарлатины обоими мальчиками-близнецами Стивой и Мишей. Она же первая сложила их крошечные ручонки для молитвы, научила их непокорные детские язычки лепетать священные слова молитв: «Отче Наш» и «Богородицу». Не доверяя нянькам, она собственноручно каждое утро обтирала их люфой, смоченной водой с одеколоном, согласно предписанию врача, варила им какао; учила их, читала им, гуляла и играла с ними. Когда же они поступили в гимназию, первые два года она сама отводила их в классы и, по окончании их, встречала и провожала домой.
Словом, у тети Души, казалось, не было собственной жизни: она жила исключительно жизнью своих питомцев. Правда, иногда, уложив их в постельки, перекрестив по несколько раз каждого, и, убедившись, что дети спят, она подходила на цыпочках к окну, приподнимала край шторы и долго смотрела на темнеющее небо и ласковые звезды, испытывая при этом какую-то необъяснимую щемящую тоску.
И в такие печальные минуты эта маленькая худенькая, голубоглазая девушка думала, что где-то далеко-далеко от неё на это самое небо, на эти звезды смотрит дорогой, любимый ею человек. И она твердо верила, что он тоже думает о ней, как и она о нем, и он весь полон преданности и привязанности к ней, далекой своей невесте. На груди тети Души висел золотой медальон с его изображением: с этим медальоном она не расставалась никогда.

II.

Это случилось на девятый день кончины жены брата.
Она умерла от чахотки. Смерть её не являлась неожиданностью для её семьи. Напротив, все давно уже примирились с печальной необходимостью скорой потери, и ждали с тоской исхода, могущего облегчить муки несчастной страдалицы.
Наконец, исход этот наступил. Матери семьи не стало.
Тетя Душа, успевшая уже привыкнуть к стонам и капризам труднобольной, сданной на её попечение, так сжилась с постоянными заботами о чахоточной золовке, что не чувствовала никакого труда в уходе за ней и горько оплакивала теперь умершую Марию Александровну.
Дети мало видели в последний год мать, несмотря на совместную жизнь, благодаря её болезни, тянувшейся бесконечные годы.
Шестнадцатилетняя Симочка, четырнадцатилетние близнецы Стива и Миша своим воспитанием и уходом за ними были целиком обязаны тете Душе. Мать свою они, до последнего года её жизни, видели только по два раза в день, утром и вечером, когда они являлись здороваться и прощаться в комнату больной, так как малейшее волнение и долгие разговоры были строго на строго запрещены пользовавшим Марию Александровну врачом.
Василий Васильевич Гагин крепко любил жену, но это был очень занятой, деловой человек, работник и кормилец семьи, успевший хорошо познакомиться с лишениями и невзгодами жизни. Ему некогда было предаваться слезам и скорби, потому что надо было доставать денег на похороны и сопряженные с ними расходы.
И опять та же тетя Душа приняла последний вздох умиравшей, омыла и одела покойницу, украсила её гроб скромными цветами. разносила неизбежные объявления по редакциям, и своими слабенькими, почти детскими ручками поддерживала забившуюся на краю могилы в нервном припадке Симочку.
Она же последней отошла от могильного холмика с простым деревянным крестом.
На девятый день кончины только что вернувшаяся с кладбища семья Гагиных сидела за завтраком.
Бледненькая Симочка казалась еще воздушнее и от усталости и от траурного платья. Она вяло кушала свою порцию ростбифа и думала о том, что сталось бы с ними всеми, если бы подле них не было их поддержки, в лице их доброй тети Души.
Миша и Стива ни о чем, казалось, не думали и с азартом, свойственным их возрасту, уплетали завтрак. Зато их отец, сидевший на обычном месте в конце стола, думал о многом: и о том как бы получше окончила гимназию Симочка, чтобы пристроить ее на место, и о том как бы поудобнее подать прошение директору на службе о выдаче ему пособия, благодаря расстроенному, вследствие болезни и смерти жены, бюджет и о Стиве, приносившем в этом году плохие отметки, и о Мише, на шалости которого жаловался ему два месяца тому назад при встрече инспектор, и еще о многом-многом другом.
Тетя Душа тоже думала, но несколько иначе.
Сегодня исполнилось пятнадцать лет со дня отъезда её жениха.
Пятнадцать лет! Тогда она была совсем молоденькая, двадцатилетняя девушка. Теперь ей целых тридцать пять лет. Она постарела — о, как постарела! Но по-прежнему помнит своего доброго жениха и думает о нем чаще и больше нежели прежде!... Тогда, будучи еще молоденькой, она не умела оценить его так, как ценила его теперь.
И сейчас в этой хорошенькой пригородной дачке затерянной, как в лесу, среди громадного, густого и тенистого сада, куда они переехали провести лето всей семьей, она снова чувствует себя сильной, отдохнув немного от всех сопряженных со смертью и похоронами золовки волнений.
После всех этих печальных событий ей так хочется отдохнуть на свежем воздухе, в тени этого большого, дикого сада и вспоминать счастливую раннюю юность.
И полная светлых надежд и веры в будущее, всегда спокойная и робкая, тетя Душа сейчас стремительно вскакивает из-за стола и бежит в сад, чтобы видеть небо, солнце, цветы и зелень и помечтать вдали ото всех в тени деревьев.
— Что это с нашей тетей Душей случилось нынче? Вы не знаете, дети? — удивленно вскинув глаза через стекла пенсне, спросил Гагин,— здорова ли она? Почему у неё такое настроение сегодня? Необходимо узнать, — и он послал к сестре Стиву.
Последний стремительно выбежал из комнаты. На площадке лестнице, ведущей в сад, мальчик останавливается, как вкопанный.
У калитки стоял высокий, загорелый, обросший бородой мужчина в дорожном костюме и, вежливо приподняв шляпу, что-то спрашивал у него.
Но Стива не успел ответить незнакомцу, потому что внезапно откуда-то появившаяся тетя Душа бросилась на встречу к вновь прибывшему и с легким радостным криком протянула ему обе руки... А незнакомый мужчина целовал их одну за другой и говорил дрожащим от волнения голосом:
— Ну, вот видишь... видишь... дорогая моя... Вот я и сдержал свое слово! Сегодня исполнилось ровно пятнадцать лет со дня нашей разлуки и я вернулся к тебе за тобою состоятельным и богатым человеком.
Дальше Стива не слушает. Как пуля несется из сада обратно домой, в столовую, чтобы рассказать обо всем случившемся отцу.

III.

Все молчали, слушая с благоговением так много повидавшего на своем веку господина Пронина.
Слушали и дивились и стойкости, воле человеческой, терпению, выносливости, и трудоспособности этого энергичного, сильного духом человека.
Одна тетя Душа не дивилась. Она гордилась своим старым другом, и её сияющие теперь, как звезды, глаза, устремленные на него, казалось, говорили: «Вот какой он честный, какой умный, какой добрый и благородный. И как права я была, веря в него как в самое себя».
Он много изменился за эти пятнадцать лет. Ничего, прежнего не осталось в нем, конечно. Лицо, обросшее густой растительностью, местами уже посеребренной сединой, и обожженное полярным солнцем, было мужественно, красиво живой одухотворенной красотой. Смелый, проницательный взгляд, сильно раздавшаяся грудь и плечи, густая черная с сединой шапка волос,—все это придавало ему вид какого-то русско-сказочного богатыря. И самое появление его здесь было неожиданно как в сказке. И самые рассказы этого богатыря о его необыкновенной жизни, полной лишений и приключений, были захватывающе интересны, заставляя и Стиву и Мишу буквально замирать от восторга.
Пронин рассказывал обо всем, что случилось с ним за эти долгие пятнадцать лет. Он плавал капитаном на пароходе вел жизнь янки, плантатора в Америке, и добывал золото в Новом Свете. Теперь он накопил достаточно денег, чтобы вернуться к своей невесте сыграть свадьбу и зажить с ней в довольстве и спокойствии, своим собственным домком, беззаботно и легко.

IV.

Они сидели в маленькой беседке, обвитой непроницаемой стеной плюща и дикого винограда — тетя Душа и её брат с своими тремя детьми. Дядя Володя, как сразу стали дети называть будущего мужа тети Души, поехал делать необходимые распоряжения в городе по случаю предстоящей свадьбы. У Симочки сегодня были заплаканные глаза и двое мальчиков с потупленными лицами и с растерянными усмешками на губах сидели как в воду опущенные в палисаднике. Да и сам Василий Васильевич Гагин казался расстроенным сегодня не менее его детей.
— Это ужасно, Душа, что ты собираешься оставить нас,—говорил он.
— Тетя Душа,—шептала с тоской Симочка, прижимаясь к ней,—мне кажется, мы будем совсем несчастны и беспомощны, когда останемся без тебя.
— Правда, сестра, нам будет сильно не хватать тебя в нашем доме,—подтвердил и её отец и, помолчав немного, добавил — хотя я отлично знаю, что так рассуждать, как мы, это по меньшей мере эгоистично. Ведь всю свою жизнь ты прожила для других, и теперь имеешь полное и неотъемлемое право подумать и о себе самой и о своем будущем счастье.
Мальчики молчали и, лишь тяжело посапывая носами и угрюмо глядя в пол, думали о том, что вскоре все вкось и вкривь пойдет в доме: хозяйство будет идти из рук вон плохо, и сами они наверное защеголяют без тети Души в рваных куртках без пуговиц и в грязных воротничках, потому что Симочка в руки не берет иголки. А кормить то их наверное будут Бог весть как плохо, так как некому уже будет наставлять кухарку, как делать трубочки с сбитыми сливками и слоеные пирожки.
Тетя Душа и кормила и обшивала их и помогала заниматься им обоим как настоящий репетитор.
— Ах, что-то будет ,что-то будет теперь!— маялись дети.
И было вот что.
У Симочки в тот же вечер поднялся жар. После купанья она долго ходила с мокрыми волосами по свежей и ветряной погоде. А к утру Симочка была уже в забытьи. Тете Душе поневоле снова пришлось принять на себя свою прежнюю роль сиделки.
В бреду Сима кричала: «Не отдам тетю Душу, миленькую мою, не отдам никому тетю Душу!»
С трудом удалось отстоять жизнь девочки и спасти ее от начинавшегося воспаления мозга. И только, благодаря усиленным заботам не отходившей от неё тети Души, Симочка поднялась на ноги.
По русскому поверью несчастье никогда не приходит в единственном числе. Это испытала на себе семья Гагиных.
Как-то Стива, играя топором, нечаянно зарубил себе сустав на пальце. Пришлось ухаживать за ним той же тете Душе. А тут заболели глаза у самого Гагина и его великодушной сестре пришлось принять на себя не только роль лектрисы брата, но и целиком взять на себя исполнение взятой им со службы на дом канцелярской работы.
И в горячке всей этой суеты и волнений как-то странно было бы упоминать самоотверженной тете Душе об её уходе из дома брата. Странно и дико было уходить отсюда, где так дорожили ею и где без её присутствия никто не мог и не хотел обойтись.
Тетя Душа особенно ярко и глубоко почувствовала это. И... Осталась. Осталась жить для других, принеся в жертву свое личное счастье и свои еще недавно розовые, светлые и теперь окончательно разбитые мечты.

@темы: текст, На рассвете, сравнение, Чарская, рассказ, детский

---

Л.Чарская "На мостках"

[telwen]

"Новый мир" 1904

Л.Чарская
На мостках
I.

Тетя Душа — старая дева, но совсем особенная старая дева, какой еще никогда не было и наверное уже не будет.
По крайней мере, кто ни взглянет на милое, кроткое, всегда немного печальное, увядшее личико тети Души, с сетью мелких морщинок вокруг глаз и на лбу, на её ясные, голубые, чистые, как у ребенка, глаза, тот невольно подумает про тетю Душу: «Что за чудесная семьянинка-мать должна быть эта маленькая женщина!» А между тем тетя Душа никогда и не была замужем.
Когда, будучи хорошенькой восемнадцатилетней девушкой, она полюбила одного молодого человека, очень честного и очень бедного, её отец строго-настрого запретил ей выходит за него замуж, ссылаясь на благоразумный вывод, «что не к чему-де плодить нищих».
И тетя Душа, с детства привыкшая подчиняться своему суровому отцу, подчинилась и теперь безропотно и покорно.
Молодые люди расстались полумертвые от горя, дав взаимную клятву соединиться при первой же материальной возможности. «А если, паче чаяния. — добавил молодой влюбленный, — судьба не улыбнется мне, и я останусь таким же бедняком всю жизнь, то жди меня; ровно через пятнадцать лет я приеду все-таки за тобой, дорогая, и найду тебя, где бы ты ни находилась».
И он уехал, сильный сознанием важности возложенной на него миссии — добывать верный кусок хлеба для своей будущей семьи.
А молодая девушка погрузилась в мелочные заботы о хозяйстве, что бы как-нибудь уменьшить сердечную муку.
После смерти отца положение её мало изменилось. Из родительского дома она перекочевала в дом женатого брата, и тут-то и началась та жизнь, полная самоотверженной любви и пользы ближним, на которую была так способна душа этой маленькой девушки.
Жена брата, пустенькое, незначительное создание, обожавшее тряпки и выезды, без малейшего колебания передала всех своих троих детей на попечение тети Души.
И последняя блестяще оправдала возложенную на нее обязанность.
Дети были обязаны своим воспитанием исключительно ей. Она буквально вырвала из рук смерти заболевшую дифтеритом старшую девочку, бледненькую, слабенькую Симочку. Как настоящая сестра милосердия, ухаживала она за отбывавшими неизбежную повинность в кори и скарлатине обоим мальчиками-близнецами, Стивой и Глевой.
Она же первая сложила их крошечные ручонки для молитвы и научила их непокорные детские язычки лепетать священные слова «Отче Наш» и «Богородицы».
Не доверяя нянькам, она собственноручно каждое утро обтирала их детские тельца люфой, смоченной водой с одеколоном, согласно предписанию врача; варила им какао; учила их, читала им, гуляла и играла с ними. Когда же они поступили в гимназию, отводила их в классы и, по окончании их, встречала и провожала домой.
Словом, у тети Души, казалось, не было собственной жизни: она жила исключительно жизнью своих питомцев. Правда, иногда, уложив их в постельки, перекрестив по несколько раз каждого, она, убедившись, что дети спят, подходила на цыпочках к окну, приподнимала край шторы и долго смотрела на темнеющее небо и ласковые звезды, испытывая при этом какое-то сладкое и мучительное волнение, какую-то необъяснимую щемящую тоску.
И в такие минуты, этой маленькой, худенькой, голубоглазой девушке казалось, что где-то далеко-далеко от неё, на это самое небо и эти звезды смотрит дорогой, любимый человек. И она твердо верила, что он тоже думает о ней, как и она о нем, и что он весь полон любовью...
На груди тети Души висел золотой медальон с его изображением: с этим медальоном она не расставалась ни на минуту.
На крышке медальона была лаконическая надпись: «Надейся и жди. Я твердо верю, что когда бы то ни было мы соединимся».
И тетя Душа верила, надеялась и ждала ...

II.

Это случилось на девятый день кончины жены брата.
Она умерла от рака в желудке. Смерть её не являлась неожиданностью. Напротив, все давно уже примирились с печальной необходимостью скорой потери, и ждали исхода, могущего облегчить муки несчастной страдалицы.
И, наконец, исход этот наступил. И все вздохнули облегченно. Все, кроме тети Души.
Тетя Душа, привыкшая к стонам и капризам труднобольной, сданной её попечениям, уже как бы примирилась и свыклась с ними и горько оплакивала теперь переставшую поминутно капризничать и стонать Марию Михайловну.
Дети мало знали мать, несмотря на совместную жизнь.
Девятнадцатилетняя Симочка и семнадцатилетние близнецы Степан и Глеб своим воспитанием и уходом за ними были целиком обязаны тете Душе. Мать свою они, до последнего года её жизни, видели только за обедом и чаем; остальное же время она проводила или в дамском клубе, или в собраниях, или в гостях. И потому немудрено, если бледненькая Симочка на следующий же день её кончины прилежно занялась выбором фасона для траурного платья, которое, по её расчету, должно было удивительно гармонировать с её белокурой головкой и эфирной фигуркой. А Степан и Глеб опоздали на панихиду из-за какой-то драки, происшедшей у семиклассников.
Василий Васильевич Гагин по-своему любил жену, но это был холодный, деловой человек, работник и кормилец семьи, успевший познакомиться с лишениями и невзгодами жизни. Ему некогда было предаваться слезам и скорби, потому что надо было доставать денег на похороны и на покупку места для могилы.
И опять та же тетя Душа приняла последний вздох умиравшей, обмыла и одела покойницу. украсила её гроб цветами, разносила неизбежные объявления по редакциям и своими слабенькими, почти детскими ручками поддерживала внезапно забившуюся в истерике на краю могилы Симочку...
Она же последнею отошла от могильного холмика, с вколоченным в него, на скорую руку, простым деревянным крестом.
На девятый день похорон, только что вернувшаяся с кладбища семья Гагиных сидела за завтраком.
Бледненькая Симочка казалась еще воздушнее и от усталости и от траурного платья. Она вяло кушала свою порцию ростбифа и думала о том, каким удивительным тенором обладает кладбищенский священник, служивший панихиду на могиле её матери.
Симочка была очень влюбчива от природы и влюблялась во всех: и в заезжего петербургского баритона, и в незнакомого офицера, встреченного ею на музыке, и в репетитора братьев, сильного и кудлатого студента из «поповичей», наконец, в изображенное в медальоне тети Души лицо её жениха.
Сегодня ей казалось, она влюблена в отца Дмитрия служившего панихиду, и мечтала, как в двадцатый день оденет для поездки на кладбище вместо соломенной траурной шляпы, тюлевую, на много больше идущую к ее поэтичной головке.
Глева и Стива ни о чем казалось, не думали и с азартом, свойственным их возрасту, уплетали завтрак. Зато их отец, сидевший на почетном месте в конце стола, думал о многом: и о том, как бы поскорее выдать замуж Серафиму от влюбчивой натуры которой ожидалось немало хлопот , и о том, как бы поудобнее подать прошение директору о выдаче пособия для пополнения расстроенного, вследствие болезни и смерти жены, бюджета, и о Стиве, принесшем накануне плохую отметку, и о Глеве, на шалости которого жаловался ему при встрече инспектор, и о многом, многом другом...
Тетя Душа тоже думала, но несколько иначе...
Сегодня исполнилось ровно пятнадцать лет со дня отъезда её жениха. Пятнадцать лет!
Тогда она была совсем свежая двадцатилетняя девочка. Теперь ей тридцать пять! Она постарела... О как постарела! Но любит она его по-прежнему сильно! И думает о нем не меньше, нежели раньше: видит Бог, не меньше! Еще больше, еще сильнее и чище, пожалуй!
И теперь, в этой хорошенькой пригородной даче, затерянной, как в лесу среди громадного, густого и тенистого сада куда они переехали провести лето, она снова чувствует себя молодой. После всех этих треволнений с болезнью золовки, похоронами и панихидами, она так устала!
И теперь ей так хочется отдохнуть на свежем воздухе, в тени этого большого, дикого сада и ждать его, ждать, ждать и ждать во что бы то ни стало! Она верит, что он помнить и любит ее, верит, что он придет за ней, чтобы назвать ее своей хотя бы под конец её жизни.
И полная неясной, сладостной надежды она, всегда спокойная и робкая, теперь стремительно вскакивает из-за стола и бежит в сад, чтобы видеть небо, солнце, цветы и зелень.
— Что это с тетей Душей? Вы не знаете. — удивленно вскинув через пенсне глазам на детей, спрашивает Гагин.
— Право, не знаю, папа, — пожав плечиками, отвечает Симочка.
Она недовольна тем, что ей помешали грезить. Она была гак далеко от всей этой «прозы» — и вдруг ее вернули на землю, сбросили с облаков, где ей было так хорошо, так приятно. В её ушах переливаются звуки красивого незнакомого голоса, в груди бродят неясные желания Симочка переживает свойственную всем девушкам её возраста эпоху жажды любви, её поисками за неясным идеалом, и первую смутную молодую страсть. Отец видит невменяемость Симочкиного состояния, чуть-чуть презрительно пожимает плечами и посылает Стиву к тете Душе — узнать что с ней. Стива, недовольный тем, что его оторвали от недоеденного ростбифа, плетется к двери, что-то бурча себе под нос.
Па площадке лестницы, ведущей в сад, он останавливается, как вкопанный.
У калитки стоит высокий, загорелый, обросший бородой мужчина в дорожном костюме и, вежливо приподняв шляпу, что-то спрашивает.
Но Стива не успевает ответить, потому что внезапно откуда-то появившаяся тетя Душа бросается к незнакомцу и с легким криком падает ему на грудь.
И незнакомый мужчина прижимает к груди её заплаканное лицо и говорит взволнованным, словно надорванным голосом:
— Ну, вот видите... видишь... дорогая моя... вот я и сдержал свое слово... пятнадцать лет сегодня — и я вернулся.
Дальше Стива не слушал. Он как пуля ринулся из сада в столовую, чтобы рассказать о случившемся.

III.

Все подобострастно молчали, слушая с благоговением так много повидавшего на своем веку Владимира Пронина.
Слушали и дивились и стойкости воли человеческой, и терпению, и выносливости, и труду,
Одна тетя Душа не дивилась...
Она гордилась своим избранником, и её сиявшие, как звезды, глаза, почти с молитвенным экстазом устремленные на него, казалось, говорили: «Вот он какой чудный, какой умный, какой великий! И как права я была, веря в него и в его чувство! »
Он много изменился за эти пятнадцать лет. Ничего прежнего, юношеского не осталось в нем, конечно. Лицо, обросшее густой растительностью, местами уже посеребренной сединой, и обожженное полярным солнцем, было мужественно красиво. Смелый, проницательный и немного лукавый взгляд. Сильно раздавшаяся груд и плечи. Густая черная с сединой шапка волос курчавилась как у негра.
Симочка смотрела с жадным любопытством на этого седеющего красавца-богатыря и влюбчивое её сердечко уже било тревогу.
А он, этот неожиданно, как в сказке, появившийся богатырь, рассказывает между тем о своей жизни, полной лишений и приключений, заставляя Стиву и Глеву захлебываться от восторга.
Владимир Пронин рассказывал обо всем, кроме одного.
Умолчал он о том, что любил свою Душу только первые год после разлуки, а потом образ её все тускнел и тускнел понемногу, по мере того, как другие женщины стали их продажной ласковостью и назойливым обаянием будить его желанья.
Умолчал и про то, что все эти пятнадцать лет прошли у него сплошной бурной оргией купленной любви, и только когда у порога его постучалась неизбежная старость, Владимир Пронин почувствовал необходимость обзавестись верной женой, будущей сиделкой и нянькой для облегчения его дальнейшего существования. И вот его потянуло на родину. Какое-то непонятное предчувствие, какой-то странный внутренний голос заговорил ему, что его все еще ждет там любящая и верная душа его невесты.
И он мельком во время своих повествований взглядывал на нее, притихшую в благоговейном внимании, и думал:
«Боже мой, как она постарела, эта бедная Душа! Но глаза все так же хороши! Удивительно хорошие глаза! — И тотчас же переведя взгляд на бледненькую Симочку, смотревшую на него с робким и явным обожаньем, он мысленно добавил: — А девочка должно быть с огоньком, и прехорошенькая вдобавок».

IV.

Они сидели в маленькой беседке, обвитой непроницаемой стеной плюща и дикого винограда — и тетя Душа и Владимир Пронин.
Он снисходительно поглаживал её худенькую ручку своей сильной, волосатой рукой и с небрежным вниманием взрослого, внимающего лепету ребенка, слушал ее.
Если бы тетя Душа не была так детски чиста и трогательно наивна, она наверное уловила бы скучающее выражение в глазах своего милого, но тетя Душа была так счастлива одной его близостью, что всякое подозрение в её душе было бы неуместно. А Владимиру Пронину было положительно скучно в обществе этой наивной и так некстати состарившийся женщины. Поэтому он несказанно обрадовался появлению в дверях беседки бледненькой Симочки, облеченной в какую-то смесь серых, белых и черных траурных цветов.
— Дядя Володя! дядя Володя! — звонко защебетала Симочка, — куда вы опять скрылись? Я вас всюду ищу! Я вам хотела показать выводок щеглов. Идемте, успеете еще налюбезничаться с тетей Душей, — добавила она с чуть заметной ревнивой досадой, взглянув на вспыхнувшую тетку, и ударила концом зонтика по острому носку своего щегольского ботинка.
— Идемте. Я готов! — поспешил вскочить со своего места Пронин, — а вы, Душа, с нами?
— Конечно, с вами. — постаралась в тон ему весело крикнуть тетя Душа, но что-то словно ущипнуло ее за сердце.
Все трое вышли из беседки. Гнездо щеглов, отысканное Симочкой, было в самой чаще большого, в рост человеческий высокого малинника. Чтобы попасть туда, надо было перебраться по узким мосткам, небрежно переброшенным через довольно глубокий и быстрый ручей.
— Ай, я боюсь! Дядя Володя, перенесите меня на ту сторону, у меня кружится голова! — вскрикнула едва успевшая вступить на мостки Симочка.
И Владимир Пронин легко и свободно поднял ее на грудь и, осторожно прижимая к себе свою хрупкую ношу, понес на противоположный берег.
И снова сердце тети Души словно ужалила незримая змея.
Ей казалось теперь или то было игрой взволнованного воображения, что её Владимир смотрит на Симочку гораздо более нежно, нежели следует смотреть будущему дяде на будущую племянницу, и что у самой Симочки, вдруг внезапно затихшей в руках этого богатыря, глаза стали глубокими и темными, какими еще никогда не видала их тетя Душа. Она стояла посреди мостков, дрожащих под тяжестью её тела, и ждала, когда Владимир спустит на землю свою ношу и вернется за нею.
Но он не вернулся. Не вспомнил о ней. Ни он, ни Симочка.
Они, казалось, вовсе позабыли о тете Душе, одиноко и беспомощно стоявшей на утлой дощечке в ожидании помощи. Благополучно добравшись до противоположного берега, они углубились в непроходимую чащу малиновых кустов. Их звонкие голоса, по мере отдаления звучали все тише и глуше и, наконец, их почти не стало слышно...
А ядовитое жало невидимой змейки все сильнее, все чувствительнее пронизывало сердце тети Души. Оно проникало все глубже и глубже в самые недра его, вызывая этой мучительной болью крупные слезы ей на глаза.
Голоса в малиннике стихли. Тетя Душа тяжело вздохнула и осторожно, бочком, стала продвигаться по узким мосткам к берегу.
— Не надо... бояться... не надо, — беззвучно и бессознательно шептали ее побелевшие губы... — Это как жизнь! Два берега и там... две вечности: до бытия и после него. Жизнь — те же мостки. Прошла по ним без посторонней помощи, авось и теперь не упаду в воду...
И уже твердым шагом она подошла к берегу и, взобравшись на него, подняла прекрасные, полные слез глаза к небу.
А сердце её ныло тоской...

@темы: текст, "Новый мир", сравнение, Чарская, рассказ, взрослый

---

Новая серия "Девичьи судьбы".

[change-ange]

В издательстве "Энас-книга" вышли три книги новой серии. Это повести Чарской, Лухмановой и Анненской.

Серия «Девичьи судьбы» объединяет произведения русских писательниц конца XIX – начала ХХ века. Их книгами, в свое время занимавшими ведущие места на полке сентиментальной литературы для детей и юношества, зачитывались девочки и девушки нескольких поколений. В своих произведениях писательницы рисуют жизнь не вымышленную, а настоящую, подлинно драматическую – с ее горестями и радостями, поражениями и победами.

Н.А.Лухманова "Институтки"

Нужно сказать, что как это не печально, название "Институтки" это переименование.
Дореволюционным читательницам эта повесть была известна как "Девочки".

А.Анненская "Брат и сестра" (в книге две повести - "Брат и сестра" и "Младший брат") и Л.Чарская "Лизочкино счастье"

@темы: творчество, "Энас-книга", переиздания, Чарская, Анненская, Лухманова

---

О благодетелях и их подопечных...

[Кошка Сью]

Знаю, здесь уже было обсуждение, касающееся "Волшебной сказки". Но, надеюсь, никто не против ещё одного? Извините, если буду немного сумбурной...
Я фанат именно этой повести, хотя в общем и целом меня сложно назвать поклонницей Чарской... Знаю "Волшебную сказку" почти наизусть и, кажется, изучила её вдоль и поперёк. Но другие повести и рассказы Чарской тоже читала, да и Анненской, Лукашевич и другими похожими авторами интересовалась.
В литературе этого времени тема благодетелей и благодеяния, похоже, была одной из популярнейших. Вспомните "Чужой хлеб" Анненской, рассказы Чарской, "Лизочкино счастье" и "Люду Влассовскую" (хотя в двух последних не совсем благодетель возникает, но всё же...) и многие другие. Если ещё и святочные рассказы того времени вспомнить, то вырисовывается стандартный сюжет со стандартной идеей: добрая и светлая девочка (реже мальчик, как, например, в "Благодетеле"), сирота или ребёнок из очень бедной семьи, попадает "под крыло" к обеспеченному человеку, и в большинстве случаев их отношения складываются едва ли не лучше родственных. Реже, как в "Чужом хлебе", благодетель оказывается непростым человеком, и задача маленького героя - урегулировать отношения с ним, если это возможно. Но и тут дело нечасто кончается разрывом.
"Волшебная сказка" выглядит попыткой переосмыслить этот сюжет, наполнить его новым содержанием. Вместо доброй и кроткой сироты - капризная, чёрствая, почти жестокая Надя. Вместо сердобольного и ласкового благодетеля - властная и своенравная Анна Ивановна. Впрочем, возможно, было что-то подобное и до Чарской, просто я не в курсе. Я уже года два голову ломаю: почему всё-таки Чарская к этому обратилась? И как следует понимать само это "переосмысление"? Почему Лизочке встречается Сатин, искренне желающий помочь, а Наде - Поярцева, ищущая себе живую игрушку? А самое главное, почему, грубо говоря, Лизочке можно воспользоваться шансом устроить свою жизнь за счёт благодетеля, а Наде нельзя? Потому что Лизочка другая, лучше Нади? Или ещё по какой-то причине? Как считаете?

@темы: Волшебная сказка

---

Л.Чарская. Чудовище. Из сборника рассказов для детей "Синие тучки"

[change-ange]

Л.Чарская. Чудовище.

I.

Когда у фрейлейн болят зубы, Витик бывает очень доволен, и не потому, чтобы Витик был дурной мальчик, нет, у Витика очень доброе сердечко, и он не может без слез видеть прихрамывающую собачку, или запутавшуюся в паутине мушку, а просто Витик рад свободе, потому что когда фрейлейн возится с больными зубами, она совсем забывает о существовании Витика, и он может бежать в свой "уголок".
Ах, этот уголок!
Как там хорошо на крошечной полянке между ледником и прудом, поросшей высокой сочной травой и окруженной густыми кустами смородины. Это лучшее место в саду. Витику "уголок" и раньше нравился, но с тех пор, как он узнал, что-то про соседнюю дачу, прилегающую своим палисадником к "уголку", он стал чаще наведываться сюда.
Правда, ему строго-настрого запрещено подходить к забору, по которому растут кусты смородины с незрелыми ягодами, но никто не мешает ему лежать на траве и смотреть в отверстие между корнями кустов на соседнюю дачу и чудный палисадник.
А ему так интересно смотреть туда.
Прежде там не было так интересно, а с того вечера, как он слышал разговор мамы с фрейлейн, Витик положительно только и думает, что о соседней даче и ее обитателях.
Три дня тому назад, когда шел дождь и Витик не ходил на прогулку, а сидел в детской и устраивал смотр оловянным солдатикам, которых у него было целых четыре коробочки, он слышал, как мама говорила фрейлейн в соседней комнате:
- Ради Бога только, чтобы Витик как-нибудь не увидел его.
- Нет, нет, не беспокойтесь, я буду следить, - отвечала фрейлейн.
- Ведь это чудовище! - ужаснулась мама, - и подумать, что такое чудовище поселилось с нами рядом! Пожалуйста, берегите Витика, прошу вас!
- О, будьте покойны! Витик и не увидит его! - поторопилась успокоить маму бонна.
Витик навострил ушки, страшно заинтересованный разговором, но было уже поздно: он не услышал ничего. Мама ушла в столовую, фрейлейн пришла к нему и строго-настрого запретила тут же подходить к забору, отделяющему "уголок" от соседней дачи.
Витику ужасно интересно было узнать, что это за чудовище, о котором говорили мама и фрейлейн, с рогами оно или с хвостом и бросается ли чудовище на людей или сидит на привязи.
- Фрейлейн, а оно кусается? - спросил он робко бонну.
- Кто? - не поняла фрейлейн.
- Да чудовище, о котором вы сейчас говорили?
Но тут фрейлейн страшно рассердилась и сказала, что Витик скоро состарится, если будет все знать, и велела ему забыть про чудовище.
Но вот тут-то Витик и не мог сладить с собою. Чудовище не выходило у него из головы с этой минуты.
Его поминутно тянуло теперь в "уголок", и он не отрываясь смотрел в чужой палисадник, через отверстие между двумя смородинными кустами. К забору, однако, Витик подходить не смел. И не оттого, чтобы боялся. Нет! Витик никогда не был трусом и даже не боялся лягушек, в то время как фрейлейн благим матом кричала, завидя их; а просто Витику запрещено было подходить к забору, а Витик был послушный мальчик. Он приходил в "уголок" в те часы, когда фрейлейн была занята чем-либо, и думал о чудовище, благо думать ему не было запрещено.
И чудовище представлялось Витику то в виде огромного льва, с мохнатой гривой, то в виде длинной-предлинной змеи.
Ах, как ему хотелось повидать его хоть одним глазком... хоть на минуточку. Ведь Витик не был трусом и потом... потом...
Уж очень ему хотелось повидать чудовище!


II.

Витик лежит в своем уголке. Фрейлейн отпустила его в сад, потому что он только раздражает ее сегодня, и зубы у нее при нем болят сильнее.
Ах, что за прелесть "уголок" Вити! Это совсем, совсем особенный уголок!
В то время как за изгородью сада по шоссе снуют люди, кричат разносчики и серая пыль клубится столбом, здесь чудо как хорошо, зелено и уютно! Белые, желтые и розовые кашки мелькают тут и там в зеленой траве. Быстрые ящерицы скользят мимо и смотрят во все глаза на маленького мальчика, растянувшегося в траве. Витик не боится ящерицы. Уже если чудовища он не боится, то уж ящерицы и подавно!
Он с наслаждением потягивается, жмурится, как котенок, и думает все об одном и том же:
"С рогами чудовище или с хвостом? на цепи или ручное? И увидит ли его когда-нибудь он, Витик?"


III.

Витик сам не заметил, как уснул, лежа на мягкой траве в своем уголке.
Лежал, лежал и уснул.
Вдруг чувствует во сне, как что-то холодное прикасается ему к носу. Витик мигом просыпается.
- Лягушка! Бррр... - вздрагивает мальчик.
Он, конечно, не трус и не боится лягушек, но кому же приятно, когда лягушка усядется вам на нос?
Громкий хохот раздается где-то близко, близко около него.
Витик вскакивает на ноги и смотрит перед собой большими, круглыми от удивления, глазами.
На заборе, отделяющем "уголок" от соседней дачи, сидит мальчик быстроглазый, стройный, хорошенький. На нем рваная курточка с матросским воротником и щегольские желтые сапожки.
Очевидно, курточку он порвал только что, когда лез на забор, потому что все остальное в костюме мальчика новешенько и чисто. Лицо его весело улыбается и губами, и глазами, и щеками. Во всем улыбка. Даже задорно вздернутый носик и белокурый хохол над лбом улыбаются тоже...

- Вот так ловко! - смеется мальчик, - прямо в нос угодил и не целился даже!
Тут только Витик понимает, в чем дело; не лягушка его задела за нос, а небольшой резиновый мячик, который валяется здесь же в траве.
- Что это ты на меня глаза выпучил? - говорит мальчик. - Шагай ко мне! Влезай на забор! Ну, живо! - командует он.
Но Витик очень хорошо помнит, что ему запрещено подходить к забору, и не двигается с места.
Тогда веселый мальчуган в одну минуту спрыгивает на землю, подскакивает к Витику и, дернув его за белокурый локончик, красиво вьющийся на лбу, говорит:
- Здравствуй!
Витику не нравится, что с ним так здороваются, и он хмурит брови. Мальчик замечает это и хохочет громче.
- Федул, что губы надул? - кричит он.
- Совсем я не Федул, - обижается Витик, - а Витя.
- Ну, ладно, Федул или Витя, не все ли равно? - вскричал весело мальчик. - А вот что разиня ты, так это верно! Лежит в этаком довольстве - смородина сама в рот лезет, а он и ягодки не отведал.
И с этими словами веселый мальчик быстро подскочил к кусту, с которого свешивались зеленовато-розоватые ягоды красной смородины, которая могла поспеть не ранее, как через месяц, и с жадностью стал их есть.
- Мне запрещено кушать ягоды! - произнес Витик, глядя на мальчугана, уписывающего смородину за обе щеки, - она еще не поспела.




- Вздор! - прервал его тот. - Или ты трусишь? боишься животик бобо будет, касторки дадут, в постельку положат? - поддразнил его мальчик и смеялся. - Ах ты нюня, девчонка!
Но тут уже Витя не выдержал дольше и, чтобы выказать своему незваному гостю, что он не нюня и не девчонка, стал рвать ягоды по примеру того и класть их в рот. Ягоды были кислые-прекислые, и Витику они не нравились совсем, но, чтобы не отставать от своего нового приятеля, он все ел и ел без конца. Наконец весь рот у него стянуло от неприятного ощущения кислоты и под ложечкой стало неприятно сосать и пощипывать. К тому же один вопрос занимал Витика гораздо больше ягод. Ему ужасно хотелось расспросить веселого мальчика, где спрятано чудовище у них на даче и какое оно на вид, с рогами или с хвостом?
Он уже было и рот раскрыл для этого, как вдруг веселый мальчик отскочил от куста и изо всех ног кинулся к забору.
Через минуту оттуда послышалось жалобное мяуканье и снова появился из-за кустов веселый мальчик, но уже не один, а с большим жирным котом на руках.
- Вот так толстяк! - вскричал он, показывая кота Витику, - в жизни не видел такой здоровенной кошки. Он, поди, и играть не может, неповоротлив, как тюфяк. Сейчас попробуем!
И, прежде чем Витик успел остановить веселого мальчика, он вытащил из кармана кусок бечевки и, сорвав большой лист лопуха, стал привязывать его с помощью веревки к хвосту кошки.
Задумано - сделано!
Кошка делает движение и лопух за нею. Кошка вправо - и лопух вправо. Кошка влево - и лопух за нею. Кошка совсем очумела, кружится волчком по полянке, а веселый мальчик заливается-хохочет.
- Вот так тюфяк! Отлично двигается!.. А я-то думал...
Но тут произошло нечто совсем неожиданное и для Витика, и для веселого мальчика.
Обозленный коташка вместо того, чтобы по-прежнему кружиться в погоне за собственным хвостом, метнулся к тому месту, где сидел Витик, и изо всех сил оцарапал его за щеку.
Витик сначала закричал благим матом, потом заплакал навзрыд. Кошка с лопухом в ту же минуту исчезла куда-то, а веселый мальчик подскочил к Витику и стал его утешать.
- Ну, ну, не реви... будет! Велика важность, кошка цапнула! До свадьбы заживет. Не реви! Смотри, как я кораблик спускать буду!
Витик перестал хныкать при слове "кораблик" и внимательно осмотрелся кругом, ища, где бы мог находиться кораблик. Но его нигде не находилось. Тогда веселый мальчик расхохотался своим громким смехом.
- Думаешь, нет кораблика? Надул я тебя, - смеялся он. - А вот! разве не кораблик?
И самым неожиданным образом он подскочил к Вите и, сдернув у него с ноги желтую туфельку, подбежал к пруду и пустил ее на воду.
Витику это так понравилось, что он и сам рассмеялся.
И правда, кораблик! Плавает роскошно, точно на парусах.
С одной ногой в чулке, с другой в туфле, Витик со всех ног несется к пруду. Веселый мальчик уже там и отталкивает Витину туфлю от берега большим суком.
- Бери вон ту палку и делай то же! - командует веселый мальчик Витику и бросает ему такую же жердь, найденную тут же у пруда.
Витик не заставляет себя просить вторично и тоже отталкивает туфлю от берега поднятым суком. Но туфля не слушается; она завязла в тине и не хочет плыть. Витик тянется еще дальше от берега своим суком и вдруг...
Нога мальчика скользит, голова кружится и он, потеряв равновесие, бултых в воду!
Воды в прудке мало. Там и курице утонуть трудно, а Витику и подавно, но разве приятно очутиться в холодной воде по колени, да еще в тинистой и грязной?
Как вы думаете, читатель?
По крайней мере, Витику это очень неприятно; ему холодно и страшно - он дрожит.
- Давай мне руку! Давай мне руку! - кричит ему веселый мальчик с берега и тянет его из воды.
Витик, с трудом вытаскивая то одну, то другую ногу из тины, причем и вторая туфля падает с его ноги, вылезает на берег.
- Ну вот и спасен! Велика важность, выкупался, не реви только! - говорит веселый мальчик.
- У меня живот болит, - пищит Витик, - от смородины болит незрелой...
- Экая ты братец, неженка, размаз... - начинает веселый мальчик и вдруг останавливается разом, Витик тоже оглядывается и замирает от страха.
К пруду бежит фрейлейн, за нею горничная Даша, за нею кухарка Матрена, а вдалеке виднеется фигура мамы, которая тоже спешит к "уголку".
- Боже мой! - кричит фрейлейн таким голосом, точно она увидела у пруда льва или крокодила. - Чудовище! Витик с чудовищем! Боже мой! Боже мой!
Витик разом оглядывается.
- Чудовище!? Где? Наконец-то!
И как он не заметил, что оно подкралось к нему?
И он оглядывается на все стороны с самым любопытным видом. Но никого нет. Решительно никого. Один только веселый мальчик спешно лезет через забор, отделяющий Витикин "уголок" от чужой дачи.
- Где чудовище? где? - спрашивает Витик и смотрит во все глаза на фрейлейн.
- Он еще разговаривает! - кричит фрейлейн, - а это кто? Чудовище! Разбойник! Негодный мальчишка! Вот постой, я тебя...
И фрейлейн, вся красная от злости, бежит к забору, подняв по дороге сук, брошенный веселым мальчиком.
Но того уже и след простыл. Только где-то за забором слышится его веселый хохот:
- Что, поймали? Как бы не так! - дразнится он.
- Чудовище! - еще раз взвизгивает фрейлейн и, схватив Витика на руки, несет его в дом.
Теперь только Витик понял, что чудовище и веселый мальчик одно и то же. Ему холодно... его лихорадит. Во рту остался скверный вкус от сырой незрелой смородины, в животе - резня. Новые щегольские туфельки навсегда исчезли в воде пруда. Зато теперь Витик понял отлично, какое чудовище поселилось в соседней даче и почему Витику нельзя бывать одному в его "уголке".

@темы: текст, творчество, "Синие тучки", Чарская, иллюстрации

---

ЗА КРОТЕГУСОМ. РАССКАЗ Л. А. ЧАРСКОЙ.

[change-ange]

Этот рассказ Чарской печатался в журнале "Новый мир" за 1905 год. Так что и Л.Чарская, и ее бессменный редактор О.Зоберн печатались в журнале с одинаковым названием.

ЗА КРОТЕГУСОМ.
РАССКАЗ Л. А. ЧАРСКОЙ.

Автор настоящего рассказа — молодая писательница, лишь недавно выступившая па поприще беллетристики, но yжe успевшая завоевать себе симпатию читателей и лестные отзывы критики. Топкий психологический анализ женского сердца и оригинальная, своеобразная форма рассказа—качества, составляющая особенность таланта писательницы — выступают в рассказе «За кротегусом» особенно ярко.

I.
У фрейлейн болят зубы, а когда у фрейлейн болят зубы — Ника счастлив. Не потому, чтобы Ника был бессердечный ребенок, напротив, Ника не может без слез видеть прихрамывающую собачонку или беспомощную мушку, запутавшуюся в паутину, а просто Ника не в силах отрешиться от приятного сознания приобретенной вследствие болезни фрейлейн свободы. А ему так нужна свобода, этому маленькому Нике, с той поры как появился «уголок».... О, этот уголок!
Ника без тайного трепета не может вспомнить о нем.
Мысль об «уголке» далеко опережает все остальные мысли Ники. Желание убежать скорее в «уголок» так сильно, что Ника не может более сдержать его.
— Фрейлейн,— произносит он робко,— я пойду в садик.
И замирает от страха.
Ника лжет. Он не пойдет в садик. К чему ему идти в садик, где так томительно-душно и где бедные истомленные розы изнемогают от зноя, а мохнатые страшные пчелы жужжат так назойливо и сердито над ними? Ника не выносит зноя и боится пчел, как огня.
«Там» — другое дело. Там так хорошо и прохладно, так тенисто и славно под прикрытием ровной и стройной стены кротегуса, колючего и мохнатого, с мелкими чуть намеченными плодами.
— Фрейлейн, можно?— повторяет еще раз молящим голосом Ника. Фрейлейн машет рукой и мычит что-то. Она стоить перед зеркалом с раскупоренным пузырьком, издающим специфически лекарственный запах, в одной руке и клочком ваты в другой. Рот фрейлейн открыт и кривится, силясь удержать слюну, пропитанную зубными каплями. Одна щека подпухла и кажется значительно толще другой, глаза сердито поблескивают, лицо нахмурено и сердито.
— Фрейлейн, можно?—робко тянет Ника и с мольбой и надеждой заглядывает в открытый рот Фрейлейн.
Фрейлейн сердито косится на Нику и топает ногой. Накопившаяся слюна, пропитанная лекарством, мешает ей говорить, но так как Ника решительно не понимает протеста фрейлейн, она энергично выплевывает лекарство и сердито кричит:
— Отстань! пошел вон! ни минуты покоя! Умрешь с этим мальчишкой!
В трудные минуты жизни фрейлейн всегда выражается по-русски, что ей, однако, ничуть не мешает бранить русских и любить какого-то Августа, не то провизора, не то приказчика из «хорошего» магазина.
Нике только этого и надо. Он раздумывает с минуту над словами Фрейлейн. Потом мгновенно решает, что от зубной боли не умирают и, закинув назад свою большую, на чересчур тонкой шее голову, бежит из детской, смешно семеня худенькими, как палки, кривыми ножками.


II .


Ника прав. Его уголок—прелесть. Это совсем, совсем особенный уголок, куда не доходит шум прочего живущего, кричащего и снующего мира. А если и доходить, то уже значительно смягчённым, смирившимся и облагороженным. Высокая стена кротегуса, ровного, мохнатого и колючего, оберегает уголок от посторонних взоров. Сквозь просветы его виднеется пыльная дорога с домами по «ту» сторону. За кротегусом кипит жизнь. По дороге снуют разносчики, навязчиво выкрикивающие товар, слышится веселый смех и говор, звонки велосипедистов и хриплые звуки грамофона, старательно выводящего свои дуэты и арии.
Здесь за кротегусом тишь, благодать и какая-то нежущая уютность. Белые, желтые, розовые, лиловые и алые цветочки кашки, колокольчиков, ромашки и полевой гвоздики пестрят дерн и чуть заметным ароматом напоминают о себе. По высоким изумрудным стеблям отросшего и нескошенного клевера ползают разноцветные букашки. Из травы выглядывает своими быстрыми глазками гибкая и проворная ящерица, нисколько, по-видимому, не смущенная присутствием большеголового мальчика с обнаженными «по-английски» кривыми ножками.
Ника с наслаждением растягивается на дерне. Жмурясь и потягиваясь, как котенок, он лежит так несколько минуть, бессознательно отдаваясь нежащим волнам теплого вечернего воздуха.
Потом что-то лукаво-шаловливое мелькает на его болезненном личике шестилетнего старичка и странно преображает его в один миг. Старческая серьезность куда-то исчезает и Ника разом хорошеет и делается ребенком.
Теперь он ползет не хуже ящерицы, приближаясь к просвету, образовавшемуся между стволами кротегуса, и смотрит во все глаза сквозь это живое окошко туда, куда ему запрещено смотреть и где, Ника знает, живет «страшилище».


III.


Когда Нику два месяца тому назад привезли на дачу, мама позвала горничную Дашу и велела ей узнать, кто их соседи.
Это делают для Ники. Мама боялась больше всего бешеных собак дурного общества. Насчет собак Даша вполне успокоила маму: собак поблизости не было, а если и были, то вполне благонадежные, в ошейниках и на цыпочках следовавшие за своими хозяевами. Что же касается дурного общества....
Даша замялась на минуту и потом о чем-то долго-долго и чрезвычайно оживленно шепотом сообщала маме. Потом к ним присоединилась фрейлейн и они все трое заговорили еще оживленнее и тише.
Ника, любопытный по природе, прикладывал все свои усилия, чтобы услышать то, что они говорили, но кроме отдельных восклицаний не слышал ничего.
Результатом этого совещания было запрещение, наложенное на Нику, ходить в тот угол палисадника, примыкавшего к цветнику, на который он до сих пор не обращал внимания и который вследствие запрещения стал ему сразу особенно интересным и милым.
— Там поселилось страшилище! — пояснила ему мама, как бы в ответ на недоумевающий, загоревшийся острым любопытством взгляд Ники.
— С рогами? — спросил Ника, делая большие глаза старообразного ребенка.
Даша фыркнула в передник, фрейлейн опустила глаза и покраснела, а мама ласково ущипнула Нику за щечку и произнесла ласково:
— Глупышка!
Когда в субботу из лагерей приехал папа, мама долго и оживленно передавала ему что-то по-французски, чего не понял Ника, и по-русски упрекнула в неуменье выбрать дачу в «приличном месте».
Папа теребил усы и сокрушенно поматывал головою.
И мама и папа при этом смотрели через окно по направлению серого домика, в котором, как узнал недавно Ника, поселилось страшилище.

IV.


С тех пор покой души Ники быль нарушен. Серый домик завладел всеми его мыслями. Ника целые дни только и думал, как бы увидать страшилище, которому прихотливая фантазия ребенка давала всевозможные виды и образы, один бессмысленнее и вычурнее другого.
Несколько раз Нике удавалось ускальзывать из-под бдительного надзора фрейлейн и под прикрытием густой шапки кротегуса наблюдать из своей засады за тем, что происходило в сером домике, обитаемом страшилищем.
Но там не было ничего страшного, сверхъестественного.
Так же, как и у них, перед дачей был разбит цветник и цвели изнемогающие от жары розы, такой же шар, величиною в человеческую голову, казавшийся золотым на солнце, был воткнуть в шест, посреди цветочной клумбы.
Единственно, что рознило этот серый домик от их дачи, это были спущенные шторы на окнах, по крайней мере спущенные в те часы, когда маленький Ника наблюдал за ними из своей засады.
Нике очень хотелось узнать, почему спущены шторы в домике страшилища, но узнать было неоткуда, а в другие часы он не мог придти сюда для наблюдений, так как был свободен только до часу от бдительного надзора фрейлейн, т.-е. ровно до той минуты, пока спала мама. Мама просыпалась ровно в час и ровно в час фрейлейн вспоминала, что надо заняться Никой. Фрейлейн получала двадцать рублей жалованья и очень дорожила местом.
Но сегодня случай благоприятствовал Нике. У фрейлейн разболелись зубы и она забыла обо всем остальном, результатом чего и оказалась полная свобода в неурочный час для маленького большеголового Ники.

V.

Ника подполз к просвету, заглянул в живое окошечко и….. замер. Серый домик уже не казался необитаемым и пустынным. Из розового палисадника неслись говор и смех. Посреди клумб и кустов жасмина на небольшой площадке за накрытым столом сидело несколько человек офицеров с красными, веселыми лицами. Они громко, непринужденно болтали, пили и ели и так весело смеялись, что Нике, глядя на них, хотелось самому болтать и смеяться с ними. На одном конце стола сидела женщина, маленькая, худенькая, с чересчур розовыми щеками в такой прическе, какой еще никогда не видал Ника.
Рыжая женщина была одета в ярко-желтое платье, сливавшееся с её желтыми волосами в одно золотое целое в лучах заходящего солнца. В маленьких розовых ушах рыжей женщины сверкали крупные камни, такие же, как у Никиной мамы, только вдвое крупнее и ярче.
И рыжая женщина смеялась не меньше офицеров, отпивая маленькими глотками из граненого бокальчика что-то, что играло, переливалось и искрилось не меньше блестящих камней её сережек.

Они болтали все разом и потому Нике труднo было разобрать что-либо из их разговора. По временам до ушей Ники долетали слова: «Порт-Артур... Дальний... Лаоян... Дашичао... Война... Японцы»... Ника знал о войне и знал о японцах. Знал о Порт-Артуре, осажденном ими и оторванном от целого мира. Папа, наезжая из лагеря, брал Нику на колени и читал ему «последние известия», купленные по дороге, из которых Ника понимал только одно, что русские—храбрецы и герои, а макаки—злюки, которых надо истреблять, как комаров летом, чтобы они не кусались.
И сейчас, услыша знакомые имена, Ника чутко насторожился в надежде узнать что-либо новое о войне, и вытянул свою худенькую шейку в сторону интересного палисадника... Но там смех и говор как-то разом оборвались и Ника услышал новый голос, звучный и низкий, приятно нарушивший наступившую тишину.

Ника вытянул шею по направлению, откуда слышался голос, и увидел высокого, худого черного офицера с обросшим бородой лицом. Бородатый офицер входил со стороны крыльца в палисадник и говорил по дороге:

— Мушка, новость... Мы выступаем завтра.
Едва только успел договорить «черный», как что-то звякнуло об пол и разбилось на массу кусков. Ника видел, что рыжая женщина уронила бокал из рук, облив вином свое пышное нарядное платье.
И Ника видел тоже, как голова рыжей женщины упала на стол и не то стон, не то крик огласил розовый садик и окрестные дачи, и шоссейную дорогу, вившуюся пыльной, серой лентой...
………………………………………………………………..
………………………………………………………………..


У фрейлейн все еще болели зубы, потому никто не приходить в садик звать Нику домой... Солнце давно село, а Ника все еще продолжает лежать под стеной кротегуса и наблюдать за тем, что происходит через дорогу.
Палисадник давно опустел... Офицеры ушли, все, кроме «бородатого», который сидел теперь против рыжей женщины смотрел на нее так, как никогда никто не смотрел и не будет смотреть на Нику. И рыжая женщина понимает должно быть, что так смотрят очень редко и очень немногие, и сама, не отрываясь, глядит на бородатого. И по розовым щекам её, оставляя на них темные борозды, текут обильные слезы.

Бородатый гладит рыжую женщину по растрепавшейся голове и уговаривает ее таким голосом, каким уговаривают обыкновенно детей, когда они не хотят есть супа:
— Ну, Мушка, ну, милая... Будь умницей... я тебе такую гейшу привезу... Такую! Или японца... Живого японца... хочешь, Мушка?
Но она ничего не хочет... Она только все плачет, плачет и все твердит:
— Не пущу... не пущу… не надо... Убьют тебя там, мой Топсик... мой котик... мой Лулуша!
И пока бородатый обнимает и целует Мушку, Мушка все повторяет:
— Не надо... не пущу... убьют... мой Топсик... Лулуша... котик...
Потом «бородатый» уходит, а Мушка остается... Ника видит, что она как-то разом осунулась и присела и стала очень похожа на маленькую, жалкую, больную девочку, какую Ника видел однажды на картине в журнале. И Нике стало до слез жалко рыжую женщину, ставшую похожей на маленькую девочку.
Ника подождал немного, когда шпоры «бородатого» заглохли в отдалении и полез из своей засады.


VI.
— Где страшилище?
Этот неожиданный вопрос заставляет вздрогнуть рыжую Мушку. Перед ней стоить крошечный большеголовый мальчик со старческим личиком и рахитическим тельцем на кривых ножках.
— Страшилище спит? — спрашивает он, боязливо косясь в сторону крыльца серого домика.
Глаза рыжей женщины с минуту смотрят с напряженным изумлением на необычайного гостя. Потом медленная улыбка проползает по измятому и поблёклому от слез лицу и она ласково притягивает Нику к себе и целует.
От лица рыжей женщины пахнет так, как обыкновенно пахнет в аптекарских и парфюмерных магазинах... Колечки жестких, кудрявившихся волос щекочут бледную щечку Ники; под глазами рыжей женщины Ника замечает два черные червячка, которые немного расползлись у века и оставили темный след у виска Мушки.
Ника знает, что это следы слез, тщательно вытирает их своими хрупкими пальчиками и в то же время рассказывает, что у него есть папа, военный с крестиком от государя, который пойдет может быть также на войну, как идет бородатый, и что папа полковник, а мама очень красивая и все лежит и читает французские книжки и смеется и ласкает Нику только тогда, когда у них бывают гости, и что у него есть еще фрейлейн, у которой распухла щека и болят зубы, — фрейлейн, которая запрещает ему—Нике—ходить к кротегусу и смотреть сюда, на серый домик, потому что здесь живет страшилище.
И вспомнив про страшилище, Ника теребить рыжую женщину за рукав и настойчиво повторяешь вопрос:
— Где оно? Спит страшилище?
Рыжая женщина задумывается на мгновение... Потом светлые глаза её с темными червячками под ними суживаются, как у мышки, и она хохочет, хохочет так, что Нике делается страшно. Заплаканные глазки так и сыплют целые снопы искр, белые зубки поблескивают между полосами алых, слишком ярких губ... Щеки дрожать от охватившего их приступа смеха.
Ника с недоумением смотрит на нее... Смех рыжей Мушки ему неприятен... Он начинает уже остро раскаиваться, что пришел сюда... К тому же он боится, что разбуженное этим смехом страшилище может вылезть каждую минуту и съесть его. И это последнее предположение он высказывает вслух, желая остановить смех рыжей женщины.
Результат достигнуть. Она перестает смеяться и лепечет, тяжело переводя дыхание:
— Ах, глупыш... вот выдумал... Смешные... Далась я им... Страшилище! Вот еще... — И разом повернув его лицом к себе доканчивает: — Страшилище и я — это одно и то же.
— Одно и то же? — эхом вторить Ника и вдруг ему разом становится легко и весело, ужасно весело на душе. Теперь уже смеется он сам—Ника, крошечный большеголовый Ника. В рыжей женщине, которую зовут Мушкой, и которая умеет так весело хохотать и так горько плакать, — в рыжей женщине нет ничего страшного. Решительно ничего. Ему хорошо и весело с ней. Она кажется ему родной и близкой, гораздо более родной и близкой, нежели фрейлейн, у которой болят зубы, и нежели мама, которая читает французские книжки и ласкает Нику только при гостях.
И Ника, прильнув к худенькому плечику своего нового друга, спрашивает ее, когда и надолго ли уходит Топсик, он же Котик и Лулуша, и не думает ли он привезти ей—Мушке—двух японцев вместо одного?
При воспоминании о Топсике Мушка плачет.
Плачет и Ника, жалея Мушку и обещает сквозь слезы приходить сюда часто-часто и играть с нею, чтобы ей было не скучно одной.

VII.
Никино отсутствие не замечено в доме. У фрейлейн по-прежнему болят зубы. Теперь она уже не мычит и не раскачивается на одном месте, а бегает по комнате и издает стоны, в которых нет ничего человеческого.
Ника, крадучись, проскальзывает в комнату и ложится в постель. Но спать он не может. Думы его постоянно носятся вокруг рыжей женщины, которую зовут страшилищем и которую успел так скоро полюбить он, Ника. Ему поминутно представляется розовый палисадник за стеной кротегуса, бородатый Топсик и рыженькая Мушка, повторяющая сквозь плач и вопли: «Не пущу... не пущу... не надо»...
Утром фрейлейн со злыми глазами и опухшей шекою, придающей лукаво-обиженный вид всему лицу фрейлейн, будить Нику, одевает с нервной поспешностью, наказывая ему быть послушным и не расстраивать маму, потому что мама очень несчастна, так как папу посылают на войну.
Потом умытого, причесанного и притихшего Нику ведут к маме. Мама лежит на кушетке в розовом капоте, душистая и напудренная, как всегда. На лбу мамы лежит пузырь со льдом, положенный очень осторожно заботливой рукою, чтобы не подмочить маминой прически. В руках мамы изящньий фарфоровый флакончик, который мама грациозным жестом подносить к своему красивому носу.
Папа, высокий прямой военный, с внушительной внешностью молодого полковника, сидит на кончике кушетки в ногах у мамы и смотрит на нее большими, добрыми, немного близорукими глазами. Мама слабо лепечет:
— Ужасно... ужасно... кровь... раны... Еслиб не Ника... не мой маленький Ника... я бы поехала за тобою... Но оставить Нику, моего бедногo ангела... Нет, Анатоль, ты не примешь от меня, слабой матери, той непосильной жертвы.
И мама плачет, красиво плачет, без гримас и морщинок, совсем иначе, чем плакала Мушка, и... странное дело, маленькому сердобольному Нике совсем не жаль его душистой, так красиво плачущей мамы.
Перед глазами Ники, как живая, стоить рыженькая Мушка с её горьким воплем и отчаянными слезами.
Он вспоминает разом и то, что все — и мама, и фрейлейн, и Даша называют ее страшилищем, когда она такая жалкая, маленькая, добрая...
И не будучи в силах удержать прилива острой жалости и нежности к бедной рыженькой Мушке, Ника сбивчиво и быстро поясняет маме, что они ошиблись—и мама, и фрейлейн, и Даша—и что страшилище вовсе не страшилище, а худенькая, очень нарядная и очень добрая рыженькая Мушка, у которой есть Топсик-Лулуша, и Топсик-Лулуша идет на войну, а рыженькая Мушка все плачет, плачет, плачет...
Ника говорить без умолку... Говорить, говорить, говорить... Мама сначала ничего не понимает... потом красивые глаза её делаются совсем круглыми от ужаса и гнева... Потом неистовым криком мама заглушает слова Ники... На крики прибегает фрейлейн... Мама накидывается на фрейлейн и называет ее такими словами, которые строго запрещено произносить ему — Нике... И фрейлейн плачет... и мама плачет… У папы сконфуженный вид и руки его дрожать, когда он отсчитывает из пузырька валерьяновые капли для мамы...
Нике тяжело и гадко на душе, но он не чувствует вины за собою. Он спокоен.


Фрейлейн с подвязанной щекой и опухшими глазами укладывает чемоданчик. Фрейлейн отказали. Она не сумела доглядеть за Никой и допустила его знакомство со страшилищем. Фрейлейн сердита. Она дорожила местом, где получала двадцать рублей и пользовалась свободой. Но больше всего фрейлейн сердилась на Нику. Из-за него, скверного Ники приходится терять насиженное место и слоняться по конторам, как какой-нибудь кухарке. И теперь, летом, так трудно найти что-либо подходящее.

Ника лежит в постельке с закрытыми глазами, притворяясь спящим. Он боится открыть их, потому что весь поток негодования фрейлейн готов обрушиться на его повинную голову. Даша в тон бонны бранит его — Нику, и маму, и папу, и целый большой мир. Но больше всего бранит Мушку, рыженькую Мушку, виновницу несчастья фрейлейного.
— А та-то, — говорит Даша, понижая голос до шепота и низко наклоняясь над чемоданом,—страшилище-то... прости Господи, за «своим» удирает...
— Что? — недоумевает Фрейлейн, упихивая в чемоданчик один из бесчисленных сувениров Августа, провизора или приказчика из «хорошего» магазина.
— Рыжая-то... барышня... катит на войну, — еще оживленнее шепчет Даша.—Как же! в «милосердные» поступает. Ейная куфарка сказывала в мясной. Брыллиянты, сказывала, продает. Разливается, плачет... Три недели при гошпитале милосердному делу обучаться будет... А потом «аllо»!
— Ну? — изумляется фрейлейн и подкатывает глаза под самую челку.
— Ей-Богу. Платье подарила куфарке - богатеющее... Фу-ты, ну-ты! «На—говорит—Маша, на память, может убьют, тогда некому оставлять».
— О!
— Верно. Очень его любила. Бывает это промеж их зачастую. Да, добрая барышня, особенная была. Куфарка очень жалеет. Не то что наши аспиды, прости Господи! Тьфу! — И энергично плюнув, Даша усиленно тянет ремни чемодана фрейлейн.


VIII.


Листья опали, и ровные тонкие стволы кротегуса обнажили свои острые иглы и кажутся теперь каким-то уродливым колючим чудовищем.
Цветы давно скошены заодно с травой, и их желтые высохшие стебли сиротливо выглядывают из-под темного ковра опавшей листвы.
Ника, тихенький и послушный, чинно сидит на скамейке подле сухой и чопорной англичанки, заменившей отказанную фрейлейн.
Нике не трудно быть теперь тихеньким и послушным. Его никуда не влечет, не тянет с тех пор, как в его уголку стало так пусто и сиротливо... с тех пор, как опали листья кротегуса и из серого домика исчезло страшилище, так живо интересовавшее Нику.
Нике суждено было еще раз повидать рыженькую Мушку... но он едва узнал ее, когда она уезжала из серого домика, гладко причесанная, помолодевшая разом в сером платьице и белой косынке сестры милосердия. И Нике показалась она не такой уже розовой, как раньше, и под светлыми глазками не было теперь черных червячков, которые так смущали Нику...
Она ласково кивнула Нике, как старому знакомому, и в груди Ники разом что-то стихло и оборвалось... На другой день, когда уезжала мама, Ника не плакал и не волновался. То, что стихло и оборвалось при отъезде рыжей Мушки, не могло вторично стихнуть и оборваться при отъезде мамы. Мама уезжала в Биариц на осеннее время. Нервы мамы расстроились по отъезде папы и доктора прописали маме осень в Биарице и приятное общество. И мама поехала в Биариц искать приятного общества, оставив Нику на руках англичанки.
Англичанка распределила с чисто английскою точностью день Ники по часам и в часы прогулок рассказывает Нике про благонравных маленьких лордов (непременно лордов!), которые делают одно только хорошее. Ника слушает мисс с большим вниманием и стремится быть таким же хорошим, как те умные маленькие лорды.
Это не трудно. Совсем не трудно с той поры, как опал кротегус и из серого домика исчезла рыженькая Мушка, умевшая так глубоко чувствовать и искренно смеяться... Л. А. Чарская.


( Боярышник, Кратегус - родовое название весьма известных и распространенных кустарников из семейства розоцветных. Часто разводится в садах, как весьма прочная и непроницаемая живая изгородь, быстро разрастающаяся.

Борис Пильняк. «Моря и горы». На асфальте перрона, под кротегусами, в садике спят вповалку солдаты, книжная лавка к приезду поезда открыта, стоит заспанный еврей: Чириков, фон-Визин, Вербицкая.

Из разных воспоминаний начала 20 века: «Дорожки были тщательно выполоты и посыпаны красным кирпичом, а кусты кротегуса, служившие изгородью, так разрослись, что через них не было возможности пробраться».

«…был яблоневый сад, росли кусты черной смородины, малины, жасмина, разбиты клумбы, а по периметру весь участок был засажен кротегусом…» )

@темы: текст, "Новый мир", творчество, Чарская

---

Исправленный и дополненный список переименований.

[telwen]

В первую очередь - оригинальные названия книг, изданных переименованными в Полном собрании сочинений Лидии Чарской..

Том 1. Ледяной дворец – Волшебная сказка
Том 3. Тайна старого леса – Лесовичка
Том 4. Выпускница – Люда Влассовская
Том 5. Горянка – Вторая Нина
Том 7. Приключения Таси
Приключения Таси – Тасино горе
Новая семья. – Лишний рот
Том 8. Павловские затворницы – Записки институтки

И так далее:

Том 10 Вечера княжны Джавахи – Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ.
Том 11. Моя жизнь. Сказка и быль – За что?
Том 15 Сестра милосердная –Тяжелым путем + Заслуженное счастье
Том 19. Белые пелеринки – Южаночка (лишь первая повесть из старинного сборника «Белые пелеринки»)
Том 22 На всю жизнь – На всю жизнь. Юность Лиды Воронской
Том 24 Мой принц – Цель достигнута
Том 27 Таита – Т-а и-та
Том 30 Гроза Кавказа – Газават. Тридцать лет борьбы горцев за свободу.
Том 31 Время грозного царя – Евфимия Старицкая
Том 32 Умница Марго – Умница-головка
Том 36 Святой отрок – Один за всех
Том 40 Золотая рота – Мошкара
Том 44. Зеленые липки – Огоньки (сборник рассказов)
Том 46 Под колесом старой мельницы – Лара Бессонова
Том 47 Катрин – Солнышко (сборник рассказов)
Том 49. Разбойники
Разбойники (сборник рассказов) – Яркие звездочки (сборник рассказов)
Том 50. Царица Казанская – Смелые, сильные, храбрые
Том 51. Графиня Зозо
Утешение – Солнце встанет!
Графиня Зозо (сборник рассказов) – Синие тучки (сборник рассказов)
Том 53. Эолова арфа – Чужой грех


Неизданные крупные произведения:
Как любят женщины, Виновна, но... Роман мятежной души, Малютка Марго, Лизочкино счастье, Профанация стыда (статьи), К солнцу!,

Неизданные крупные произведения, печатавшиеся только в журнале Задушевное слово и не выходившие отдельными книгами:
Дели-акыз, Дикарь, Наташин дневник, Кофушки

Нужно сказать немного о переименованиях Чарской в других издательствах.
Чарская Л.А.Соперницы -- М.: АСТ : Астрель, 2006. – 204с.: ил. – (Любимое чтение девочек).
Соперницы – Записки институтки

И так далее:

Чарская Л.А. Начало жизни – М.: Захаров, 2007. – 511с. – (Книги маленьких принцесс)
Начало жизни - Записки институтки
Чарская Л.А. Принцесса цирка. -Харьков:Ранок,Веста,2005.-272с.-(Девичьи истории)
Принцесса цирка – Сибирочка
Чарская Л.А. Непокорная Ксаня. -Харьков:Ранок,Веста,2005.-336с.-(Девичьи истории)
Чарская Л.А. Ксаня на подмостках театра. -Харьков:Ранок,Веста,2005.-288с.-(Девичьи истории)
"Непокорная Ксаня" и "Ксаня на подмостках театра" - очевидно "Лесовичка", разделеная на две части.

Вот так вот.

@темы: библиография, Чарская, ПСС

---

И опять ПСС. Том 53. "Эолова арфа"

[change-ange]

«Прощение всех грехов. Быстро. Недорого. Посредством Эоловой арфы» (о томе 53 ПСС Л.Чарской. М., «Русская миссия», 2008г.)


Завершая полное собрание, «Русская миссия» выпустила предпоследним томом некое произведение «Эолова арфа». У Л.Чарской такого не имеется. Повесть таинственная, со старинными замками и привидениями. Но ничего таинственного на самом деле нет – хоть и не писала Лидия Алексеевна повести «Эолова арфа», зато некогда, в 1916 году, выпустила роман для взрослого читателя, который назывался «Чужой грех». Он начинается теми же словами, что и вышеуказанная повесть. Название романа оригинальное, содержит в себе загадку, раскрытую внутри повествования. А друзья-редакторы (в этот раз новое лицо – Мария Пухова) просто и как обычно (ведь должно быть что-то общее в собрании сочинений) переименовали художественное произведение. И отнюдь не для благозвучия. Здесь важно было отвлечь внимание от большой доли содержания, которое вырезано – именно в ней говорилось о каком-то «чужом грехе». Теперь же, главной темой стал замок с висящей в саду Эоловой арфой. Вполне подходит для детей «среднего и старшего возраста», как и указано на титульном листе тома ПСС. Не спорю с этим. Спорю с тем, стоило ли вообще помещать роман в собрание, изуродовав его до безобразия?
Складывается впечатление, что это сделано только для того, чтобы у редактора Пуховой была возможность написать «свое» произведение. А что – имя на обложке известное. Это удобно – не надо делать лишних усилий – пиши на основе, на всем готовеньком, на уже существующем материале текста, а потом скромно ставь свое имя внизу: лит.обработка такой-то. Чего проще? Я уже не говорю о том, что эти странные действия оплачиваются издательством.
«Чужой грех» настолько «другой», настолько отличен от этого тома ПСС, что нет возможности и смысла сравнивать их. Потрясают некоторые исправления редактора, не поддающиеся никакой нормальной логике – Александр переименовывается в Ивана (???). Место жительства главной героини называется Т. (по дальнейшему описанию понятно, что это город Тверь). Редакторское перо лихо и банально заменяет его городом Энском. Городов «Энск» в литературе сотни. Из-за постоянных купюр тех частей текста, которые в детской книге неуместны, смысл повествования просто теряется, становится малопонятным из-за постоянных неувязок. Вот мать героини задумалась, описываются ее размышления. Затем они резко обрываются похоронами этой самой матери героини… Естественно, вырезана сцена смерти – но если уж вырезать ее, надо было подумать, чем ее заменить. А уже в других главах редактор не смущается и придумывает разную отсебятину. Не говорю уже об окончании романа, которое полностью переписано литературным обработчиком в ином ключе, нежели у Л.А.Чарской. Это напоминает работу издателей другого тома ПСС, включающего в себя повесть «Утешение» - очень вольную переделку романа Чарской «Солнце встанет».
Прежние редакции томов ПСС кажутся детским лепетом по сравнению с тяжеловесной поступью М.Пуховой по страницам книги «Чужой грех». Большое желание написать свою повесть в данном случае перевесило, и обычные функции редактора были забыты. А жаль.

@темы: сравнение, творчество, литературная обработка, Мария Пухова, Чарская, ПСС

---

Взрослые и детские варианты рассказов Чарской.

[telwen]

Среди множества рассказов, написанных Лидией Алексеевной, есть несколько рассказов написанных в двух вариантах – детском и взрослом.
Там действуют одноименные герои, одна и та же завязка сюжета – и все же в таких рассказах больше отличий, чем общего.
Написанный первым взрослый рассказ обычно грустный, описывающие неприглядную правду жизни, возможно о несчастной любви, редко со счастливым концом.
Детский – существенно более оптимистичный, без всяких романтических сюжетных линий, со счастливым концом и, нередко, моралью.
Сравнить эти «вариации» весьма интересно.
Вот в этом сообщении я буду складывать ссылки на вот такие парные рассказы:
Сначала взрослый вариант, затем детский:
1."Нюрочка"(Нюрочке 18 лет и она невеста) и "Веселый праздник" (Нюрочке лишь пятнадцать).
2.Взрослый рассказ "За кротегусом" и детский,"Чудовище"
Маленького мальчика уберегают...От чего? Простой детский рассказ о том что взрослых нужно слушаться. А взрослый...Может быть как раз о том что взрослые не всегда правы?

@темы: текст, ссылки, сравнение, рассказы, для юношества, Чарская, детские, взрослые

---

Л.Чарская "Веселый праздник."

[telwen]

Л.Чарская. Огоньки — СПб.: В.И Губинский, 1910. — 212с.: ил. А. Шлипер

Лидия Чарская

Веселый праздник.
(Картинка с натуры).

I.

Крошечная квартирка вахмистра (Чин выше унтер-офицерского, который дается старым выслуженным солдатам.) Люлюева— «эскадронного папаши», как его называют офицеры кавалерийского N-ского полка (Кавалерийские полки делятся на эскадроны, как пехотные на роты),— прибрана по-праздничному. Блестят полы, блестят дверные ручки и оконные задвижки, блестит лицо Суворова, висящее испокон веков на стене против двери, в рамке орехового дерева. Очевидно, мокрая тряпка, гулявшая по мебели, не миновала и характерного, выразительного лица героя. Словом, все в квартирке вахмистра прибрано, как в светлый праздник. Даже две канарейки и бесхвостый чижик, прыгающие в клетке, повешенной между рамой и тюлевой занавеской, чирикают как-то особенно— на праздничный лад.
Но торжественнее всех — и полов, и чехлов, и канареек, и мебели — выглядит молоденькая дочь вахмистра, пятнадцатилетняя Нюрочка.
С утра одетая в красный шелковый лиф с белыми горошинками, с высоко взбитой белокурой челкой над лбом, Нюрочка очень мила. Она такая беленькая и свеженькая, как только что испеченная булочка. Глаза у неё синие-синие, как «Анютины глазки», а верхняя её губка очень высоко поднята, что придает всему личику Нюрочки веселое наивное выражение.
Нюрочка счастлива сегодня. У них в эскадроне праздник, а это очень-очень важное событие. Эскадронное торжество началось с утра.
В десять часов пошли в полковую церковь, за службой последовал парад на плацу, потом, для нижних чинов был устроен завтрак в столовой, офицеры же завтракали у себя в собрании, и наконец вечеринка в квартире вахмистра Люлюева — Нюрочкиного папаши... К этой-то вечеринке в квартирке Люлюева и готовились исподволь, чуть ли не целую неделю: мыли, стирали, чистили и скоблили с утра до ночи.
Сама вахмистерша Люлюева, «эскадронная мамаша», полная, добродушная женщина, ходит озабоченная и растерянная, обдумывая, чем бы угостить почетных гостей, состоящих из господ офицеров своего и чужих эскадронов, обещавших почтить своим присутствием их скромную квартирку. В её голове поминутно проносятся картины в виде жаренных индеек с каштанами, фаршированных килек, маринованных грибов и прочего и прочего. Она поминутно накидывается на Нюрочку, которая кажется ей ужасно равнодушной к её тревоге.
Но Нюрочка далеко не равнодушна к такому важному событию и волнуется не менее своей мамаши.
Девочка вся сияет от удовольствия при одной мысли, что сегодня она будет танцевать с настоящими кавалерами, с «господами»! А она, Нюрочка, еще так любит танцы!
Ради торжества и танцев, Нюрочка и сшила себе к сегодняшнему дню красную кофточку с белыми горошками, над строчкой мелких складочек просидела более двух суток. Кофточка оказалась немножко узка в талии, и Нюрочка надела ее с утра, чтобы «привыкнуть» к ней. С утра же надушилась Нюрочка дешевенькими духами: ей все чудился запах жареной индейки, специфической струей врывавшийся из кухни в комнату.
Подготовленная таким образом во всеоружии своей миловидности, она теперь терпеливо ждала вечера...

II.

К семи часам начали сходиться гости. Менее почетные и «свои» явились раньше. Пришел Федя, жених Нюрочкиной старшей сестры Сони, расторопный малый в нитяных перчатках, завитый барашком.
Федя развязно подлетел к нарядной брюнетке Соне, одетой во все ярко-желтое, потом к Нюрочке, проделал перед ними обеими какой-то неопределенный пируэт, нечто среднее между лезгинкой и пляской диких, и поднес фунт тянучек в коробочке от Абрикосова своей невесте.
Соня вспыхнула, потом присела и, снова вспыхнув, произнесла:
— Мерси-с!
Федя опять изобразил ногами нечто среднее между лезгинкой и пляской диких и мучительно краснея отошел в сторонку, распространяя вокруг себя крепкий и назойливый запах дешевых духов.
Пришла самая старшая дочь Люлюевых с мужем-лавочником, черноглазая Серафима, совсем не похожая на младших сестер.
Пришли рыженькие дочери причетника полковой церкви.
Нюрочка с тревогой оглянула их с головы до ног и разом успокоилась: причетницы были одеты не по моде, тогда как её модная юбка цвета давленой земляники, по восемь гривен аршин, и ярко-красная кофточка с белыми горошинками были сшиты по последней картинке, взятой из приложений к журналу «Нива».
Вслед за молоденькими причетницами явились два писаря из соседнего полка «пехотинцев». Один— при часах, но без цепочки, другой—при цепочке, но без часов; один—скромный, кашляющий в кулак, другой—отличный дирижер и танцор на славу. Последний был обладатель не совсем благозвучной фамилии Шлепкина и имел розу в петличке.
При виде Нюрочки, Шлепкин с истинно писарской любезностью сделал «глиссе» по натертому воском полу и, подлетев к молодой хозяйке, презентовал ей розу, предупредительно сорванную с груди, продекламировав при этом:

Вы прекрасны, точно роза,
Только разница одна:
Роза вянет от мороза.
Вы же mademoiselle... никогда.

Нюрочка присела декламатору, как присела пять минут до того Феде её сестра Соня и сказала также, как и Соня Феде:
— Мерси-с.
А гостей все прибавлялось и прибавлялось.
Вскоре в крошечной квартирке стало душно, как в бане. Потребовалось открыть форточки. Девицы сбились в кучку и, разглядывая друг друга, грызли карамельки.
Федя и дирижер Шлепкин изо всех сил старались занять их. Федя закрывал лицо обеими руками и мычал басом, как мычит корова, отбившаяся от стада в дурную погоду. Это изображало гром. Потом внезапно открывал лицо, придерживая, обе руки у ушей, на манер раздвижного занавеса и страшно вращал зрачками. Это означало блеск молнии.
Барышни смеялись, им было весело. И Нюрочке было весело потому что Федя, будущий муж её любимой Сони, оказывался таким находчивым и остроумным!
Один Шлепкин, обиженный предпочтением Феди, не разделял общего удовольствия. Он в свою очередь отозвал в сторону сестриц-причетниц и глотал перед ними нож, опуская его незаметно за воротничок крахмальной сорочки. И приговаривал при этом:
— Мы пехотинцы-с... Мы скромны-с... А вот по паркетной части-с, нам нет равных-с... Не взыщите-с.
И кидал в сторону мычащего Феди уничтожающий взгляд.
Между тем, мамаша Люлюева обносила всех наливкой и угощая приговаривала:
— Выкушайте. Не обессудьте. Сама настаивала. Ягоды первый сорт. По восемнадцати копеек брала у разносчика этим летом. Кушайте на здоровье.
Офицеров ждали каждую минуту, и это ожидание наэлектризовало и гостей и хозяев. Дамы смотрели на дверь и напряженно улыбаясь, обмахивались платочками.

III.

Они явились ровно в девять.
Впереди всех вошел бравый ротмистр Чернов с полуаршинными усами и добродушным лицом. За ним следовало около десятка молодежи своего и чужих эскадронов.
Тут были: штаб-ротмистр Турчин черноволосый, черноглазый офицер, известный своим уменьем петь цыганские романсы. Второй, адъютант Игнатович, с длинным носом и искрящимися юмором глазами. И наконец, молоденький безусый мальчик корнет Строевич, только что недавно вышедший из корпуса.
— Здорово, Кузьма Демьяныч! Здорово, братцы!— приветствовал «эскадронный» начальник своего любимого вахмистра и нижних чинов.
— Здравия желаем, ваше высокородие!—вырвалось стройным гулом из двух десятков солдатских глоток собравшихся здесь.
И тотчас же, словно по волшебству перед господами офицерами очутилась добродушная вахмистерша с подносом, на котором были расставлены бокалы с пенящимся в них шампанским.
— Не обессудьте на угощение, — растягивала она, словно пела, своим сочным голосом,— не побрезгуйте выкушать за счастье жениха и невесты.
Произошло легкое смятение.
— Кто жених? Кто невеста?—послышались удивленные возгласы среди офицеров.
Тогда вахмистр Люлюев взял одной рукой руку Сонечки, другой — руку Феди, вспотевшую, мокрую сквозь нитяную перчатку, и подвел их, красных и смущенных, к группе офицеров.
— А-а!—не то радостно, не то изумленно протянул Чернов,—ну-с, совет да любовь! Выпьем за ваше счастье, Сонечка! Я ее маленькой девочкой еще знал.
И взяв два бокала с подноса, он передал их жениху и невесте, сам взял третий и, чокнувшись с молодой четой, духом осушил свой бокал, после чего поцеловал красные щеки Феди, наклонился к Сонечки и чмокнул и ее в черненькую головку.
Потом и другие офицеры выпили за счастье Феди и его невесты.
— Не побрезгуйте, ваши благородия, хлеба-соли откушать... Чем Бог послал,—затянула снова своим певучим голосом мамаша Люлюева, и все двинулись к столам.
Офицеры с изысканной любезностью помогали угощать хозяевам дам, и барышень, наполняя их рюмки и тарелки и упрашивая откушать.
Начались тосты, пили за государя, за государыню, за царскую семью, за «полкового» командира, за «эскадронного», за хозяина с хозяюшкой, за гостей и снова за будущих молодых.
Нюрочка бегала и суетилась не меньше своей мамаши. Её красная кофточка с горошинками мелькала то здесь, то там. Она разносила наливки, придвигала то тому, то этому закуску и кулебяку и была сама не своя в ожидании танцев.
«Ах! Уж скорее бы! — вихрем проносилось в её головке,—ну что интересного сидеть за столом! Право!»
И сама судьба, казалось, подслушала её желание.
В туже минуту послышались звуки аристона. Солдат своего эскадрона Петушков, исполняющий денщицкие обязанности при Кузьме Демьяныче, энергично завертел ручку аристона, выигрывавшего всем знакомый мотив «Стрелочка».
Молодежь встрепенулась и повскакала со своих мест. В одно мгновение тяжелые столы были сдвинуты к стенке, стулья также, и таким образом получилось место для танцев.
«Три девицы шли гулять, шли гулять, шли гулять», — пронзительно высвистывал аристон при участии Петушкова. Офицеры, а вслед за ними фельдшера и писари (по желанию начальства), приглашали девиц.
Девицы отнекивались, но все же шли, становились в пары на кадриль, предупреждая кавалеров «дирижировать по-русски».
Первую фигуру взялся вести Строевич, танцевавший с Нюрочкой, но на второй фигуре спутался, перейдя на французский язык, и передал дирижерство писарю-щеголю, обладателю не совсем гармоничной фамилии—Шлепкин.
И Шлепкин оказался на высоте своего призвания: он топал ногами, выворачивал руки барышням, делая balancé и так энергично кружил свою даму, что той грозила серьезная опасность очутиться на полу. При этом он визгливо выкрикивал тенорком:
— Кавалеры, наступай! Кавалеры, в бок! Кавалеры, фертом! Ассаже силь-ву-плюй. Барышни, кружить... Барышни, цепочку... Барышни, в пристяжку!
И опять ассаже, фертом, силь-ву-плюй, в пристяжку...
— Молодчина Шлепкин! Жарь вовсю! — подбадривает «эскадронный», танцевавший визави с самой Люлюевой.
И окончательно озверевший в своем усердии Шлепкин заорал еще исступленнее:
— Барышни, вперед! Барышни, в приступку! Барышни, винегрет. Плесе веером. В закрутку силь-ву-плюй!
Шлепкин танцевал с Соней, Федя с одной из рыженьких причетниц и бросал сияющие взгляды на всех. Он гордился вниманием офицеров к его будущей семье и старался в тоже время всеми силами обратить на себя общее внимание. Для того он, когда Шлепкин дирижировал: «кавалеры, вперед», подлетал к своей даме фертом и отлетал от неё в присядку, неистово оттаптывая каблуки.
«Стрелочек» сменился «березой» при благосклонном участии того же Петушкова.
Шлепкин, изрядно таки охрипший после четвертой фигуры, изрекал теперь каким-то зловещим шепотом:
— Цепочку... Цепочку растянуть... Дам в бочонок. Кавалеры, круг. Кавалеры, разомкнись. Дамы веночек... Дамы, корзинку... Ка-чай!
Несколько минут слышалось только усиленное топанье ног и бряцание шпор. Потом раздался хохот. Дам заперли в кружок, вокруг завертелся другой круг кавалеров: кто-то отдавил кому-то ногу — кто-то пронзительно вскрикнул от боли.
После кадрили следовала венгерка. Аристон венгерки не играл; её мотив заменили полькой Фолишон, имевшейся в репертуаре аристона. Нюрочка не умела танцевать венгерки и могла только любоваться на плясавших. Пока её подруги притоптывали каблуками выделывая замысловатые па, она уселась в уголке между комодом и сундуком, обмахивалась платочком и мечтала о том, как хорошо было бы танцевать и радоваться так-то целую жизнь.

***

Промозглое осеннее утро заглянуло в крошечную квартиру вахмистра Люлюева и разбудило Нюрочку.
Нюрочка проснулась, но умышленно не открывает глаз. Она и без того знает, что увидит сдвинутые к стене столы с пустыми тарелками и недоеденными закусками, с пятнами на скатертях, окурки папирос и апельсинные корки на полу. Увидить Серафиму, оставшуюся у них ночевать на диване, которая, расчесывая жидкие волосы, цедит лениво, по адресу матери, перетирающей чашки:
— Денег-то денег, что вы поистратили с этим балом, маменька, страсть!
Нюрочка делает над собой усилие и с неудовольствием поднимается на локте.
Все, что ей представлялось мысленно, выступает перед нею теперь во всей своей непривлекательной действительности: перед нею и столы, и бутылки, и окурки, и апельсинные корки, и мать, и Сима с распущенными жидкими волосами. И в дополнение ко всему, на спинке кресла висит небрежно брошенная красная кофточка с белыми горошинками. Вчерашняя кофточка!
Нюрочка смотрит на кофточку и на душе у неё смутно и тоскливо.
Вчерашнее радужное настроение исчезло без следа.
Вчера было так весело, а сегодня? — Какие скучные, серые, однообразные будни!
В соседней комнате папаша Люлюев, кряхтя и потягиваясь, собирается на учения.
В кухне Петушков раздувает самовар сапогом и отчаянно бранит кота Ваську, трущегося об его руки...
Нюрочка затыкает уши, снова валится лицом в подушку и старается вообразить вчерашний праздник гостей и веселые звуки аристона...
— Нюра! Вставай! — нечего лежебочничать, отцу кофе заваривать надо!
И Нюрочкина мамаша легонько шлепает своей пухлой рукой дочку по её худенькому плечу.
Нюрочка вскакивает и быстро начинает одеваться. Сегодня, после праздника так много предстоит ей еще уборки и суеты... Надо помогать матери, Соне...
Праздник прошел. Наступили будни.
Нельзя же постоянно кружиться и плясать. И Нюрочка, как вполне разумная барышня, отлично поняла это...

@темы: текст, вариации, Веселый праздник, для юношества, Чарская, рассказ, Огоньки

---

Л.Чарская "Нюрочка"

[telwen]

Чарская Л.А., Нюрочка[рассказ]//Новый мир. — 1904. — № 134–136

Л. А. Чарская

Нюрочка

I.

Крошечная квартирка вахмистра Люлюева — «эскадронного папаши», как его называют бравые кавалеристы Г — аго полка — прибрана по-праздничному. Блестят полы, блестят дверные ручки и оконные задвижки, блестит доблестное лицо Суворова, висящее испокон веков в сомнительной рамке красного дерева. Очевидно, мокрая тряпка, гулявшая по мебели, не миновала характерного, выразительного лица героя. Словом, все в квартирке эскадронного папаши выглядит по-праздничному. Даже две канарейки и бесхвостый чижик, прыгающие в клетке, повешенной между рамой и тюлевой занавеской, чирикают как-то особенно — на праздничный лад.
Но торжественнее всех — и полов, и чехлов, и канареек, и мебели — выглядит молоденькая дочь вахмистра, восемнадцатилетняя Нюрочка.
С утра затянутая в красный шелковый лиф с белыми горошинками, с высоко взбитой белокурой челкой, Нюрочка очень авантажна, вся беленькая и свеженькая, как только что испеченная булочка. Глаза у неё синие-синие, как «Анютины глазки», а верхняя её губка очень высоко приподнята, что придает всему личику Нюрочки частью задорное, частью наивное выражение.
Нюрочка счастлива по двум обстоятельствам. Первое и едва ли не главнейшее — это сегодняшний эскадронный праздник, начавшийся службой в полковой церкви со следовавшим затем парадом на плацу, завтраком в манеже для нижних чинов и вечеринкой в квартире вахмистра Люлюева — Нюрочкиного папаши... К этой вечеринке в квартирке Люлюевых готовились исподволь, чуть ли не целую неделю: мыли, стирали, чистили и скоблили с утра до ночи.
Сама вахмистерша Люлюева, «эскадронная мамаша», дебелая сорокалетняя женщина, с чуть подкрашенными самым упрощенным способом — при посредстве уголька — глазами, ходит озабоченная и растерянная, обдумывая, чем бы угостить почетных гостей, состоящих из холостой молодежи своего и чужих эскадронов. В её голове поминутно проносятся картины в виде жареных индеек с каштанами, фаршированных килек, маринованных грибов и прочего и прочего. Она поминутно накидывается на Нюрочку, которая кажется ей вполне равнодушной к её тревоге.
Но Нюрочка далеко не равнодушна к первому событию, как не равнодушна и ко второму, волнующему все фибры её девственного сердечка.
Нюрочка — невеста.
Невестой Нюрочка числится уже две недели, но официальная помолвка должна произойти во время вечеринки эскадронного праздника, как и полагается «полковой барышне», какой самым искренним образом считает себя Нюрочка.
К тому же жених Нюрочкй не какой-нибудь «штафирка» (штафирок Нюрочка от души презирает), а из фельдшеров их же полка, что не мало способствует удовольствию Нюрочки.
Правда, Нюрочке представлялось более выгодная и почетная партия в лице будущего дьякона соседнего села, но Нюрочка, как вполне военная барышня, отказала дьякону-семинаристу и дала слово Федору Архиповичу Кукушкину, также вполне военному человеку из фельдшеров.
Ради такого двойного и торжества, Нюрочка и сшила к сегодняшнему дню красную кофточку с белыми горошинками, над строчкой мелких складочек которой просидела более двух суток. Кофточка оказалась немножко узка в талии, и Нюрочка надела ее с утра, чтобы «привыкнуть» к ней. С утра же надушилась Нюрочка дешевеньким пачули: ей все чудился и запах жареной индейки, специфической струей врывавшийся из кухни в комнату.
Подготовленная, во всеоружии своего обаяния, она теперь терпеливо ждала вечера.

II.

К семи часам начали сходиться гости. Менее почетные и «свои» явились раньше.
Пришел Федя, жених Нюрочки, расторопный малый в нитяных перчатках, завитый бараном.
Федя развязно подлетел к Нюрочке, проделал перед ней какой-то неопределенный пируэт, нечто среднее между лезгинкой и пляской диких, и поднес ей фунт тянучек в коробочке от Абрикосова.
Нюрочка вспыхнула, потом присела и, снова вспыхнув, произнесла:
— Мерси-с!
Федя снова изобразил ногами нечто среднее между лезгинкой и пляской диких и, мучительно потея, отошел в сторонку, распространяя вокруг себя слабый, но назойливый запах карболки.
Пришла старшая дочь Люлюевых с мужем-лавочником, черноглазая Серафима, с выпяченным животом (она ожидала прибавления семейства). На ней было надето бывшее подвенечное платье, расставленное по швам, и голубая стеклярусная наколка.
Нюрочка увидела Серафиму и так и заволновалась.
— Ах, ужас! У нас офицеры будут! А она... Ты бы хоть накидку набросила, — и она испуганными глазами указывала Серафиме на её живот.
— А и дура же ты, Нюрка! — возмутилась та. — Скажите, афронт какой! Я ведь замужем. Это ежели не в браке, так действительно... А при законном супруге — так даже вроде почета!
— Это верно-с! — подхватил «законный супруг» — кургузый человечек с самодоволъной усмешкой, — вы изволили слыхать, сестрица, как в писании сказано! Бесплодие в былое время-с за позор считалось. Сам Господь бесплодную смоковницу проклял-с... И обычай такой был-с, чтобы, значит, шапку сымать при тех дамах-с, которые ежели с добавлением. Да-с. Для почета-с.
— Хорош почет! — презрительно усмехнулась Нюрочка и птичкой порхнула навстречу двум рыженьким, веснушчатым девушкам, дочерям причетника.
Одна из причетниц была в розовом, другая в голубом платье.
Нюрочка с тревогой оглянула их с головы до ног и разом успокоилась: причетницы были одеты не по моде, тогда как её модная юбка цвета давленой земляники, по восемь гривен аршин, и ярко красная кофточка с белыми горошинками были по последней картинке, взятой из приложений к журналу «Нива».
Вслед за молоденькими причетницами явились два писаря из соседнего полка пехотинцев. Один — при часах, но без цепочки, другой — при цепочке, но без часов; один — скромный, кашляющий в кулак, другой — заядлый сердцеед и отличный дирижер. Последний был обладатель не совсем благозвучной фамилии Шлепкина и имел розу в петличке.
При виде Нюрочки, Шлепкин с истинно писарской любезностью сделал «глиссе» по натертому воском полу и, подлетев к молодой хозяйке, презентовал ей розу, предупредительно сорванную с груди, продекламировав при этом:
«Вы прекрасны, точно роза,
Только разница одна:
Роза вянет от мороза,
Ваша прелесть... никогда»!
Кончил он, особенно выразительно пустив «петушка» на высокой ноте.
Нюрочка присела декламатору, как присела пять минут до того Феде, и сказала, как и Феде:
— Мерси-с.
А гостей все прибавлялось и прибавлялось.
Вскоре в крошечной квартирке стало душно, как в бане. Потребовалось открыть форточки. Девицы сбились в кучку и, разглядывая друг друга, грызли карамельки.
Федя и дирижер Шлепкин изо всех сил старались занять их. Федя закрывал лицо обеими руками и мычал басом, как мычит корова, отбившаяся от стада в дурную погоду. Это изображало гром. Потом внезапно открывал лицо, придерживая, однако, обе руки у ушей на манер раздвижного занавеса и страшно вращал зрачками. Это означало блеск молнии.
Барышни хихикали. Барышням было весело. И Нюрочке было весело, потому что её Федя оказывался таким находчивым и остроумным.
Один Шлепкин, обиженный предпочтением Феде, не разделял общего удовольствия. Он в свою очередь отозвал в сторону сестриц-причетниц и глотал перед ними нож, опуская его незаметно за воротничок. И приговаривал при этом:
— Мы пехотинцы-с... Мы скромны-с... А вот по паркетной части-с нам нет равных-с... Не взыщите-с.
И кидал в сторону мычащего Феди уничтожающие взгляды.
Между тем дебелая мамаша Люлюева обносила всех наливкой и палила «для духу» монашек, расставленных по всем углам комнаты.
Офицеров ждали каждую минуту, и это ожидание наэлектризовывало и гостей и хозяев. Дамы смотрели на дверь и, напряженно улыбаясь, обмахивались платочками.

III.

Они явились ровно в девять.
Впереди всех вошел бравый ротмистр Чернов с полуаршинными усами и добродушным лицом. За ним следовало около десятка молодежи своего и чужих эскадронов, в числе которых было три офицера, заставлявших сладостно трепетать не одно девичье сердце.
Эти трое были: штабс-ротмистр Турчин, черноволосый, черноглазый красавец, известный своим уменьем «докладывать» цыганские романсы и считавшийся в «Самарканде» своим человеком. Второй — адъютант Игнатович, с длинным породистым носом и искрящимися юмором глазами, влюблявшийся во всех женщин вообще и ни в кого в частности. И наконец, молоденький корнет Строевич, с пленительными усиками и с таким красноречивым блеском в глазах, немножко дерзких, немножко страстных который едва ли выдерживали даже замужние дамы.
Корнет Строевич симпатизировал Нюрочке, любезно заговаривал с ней при встречах и дразнил, называя ее своей невестой.
— Здорово, Кузьма Демьяныч! Здорово, братцы! — приветствовал «эскадронный» начальник своего любимого вахмистра и нижних чинов.
— Здравия желаем, ваше высокородие! — вырвалось стройным гулом из двух десятков солдатских глоток.
И тотчас же, словно по волшебству перед господами офицерами очутилась дебелая вахмистерша с подносом, на котором были расставлены бокалы с пенящимся в них шампанским.
— Не обессудьте на угощенье, — растягивала она, словно пела, своим сочным голосом, — не побрезгуйте выкушать за счастье жениха и невесты.
Произошло легкое смятение.
— Кто жених? Кто невеста? — послышались удивленные возгласы среди офицеров.
Тогда вахмистр Люлюев взял одной рукой руку Нюрочки, другой — руку Феди, вспотевшую, мокрую сквозь нитяную перчатку, и подвел их, красных и смущенных, к группе офицеров.
— А-а! — не то радостно, не то изумленно протянул Чернов. — Ну-с, совет да любовь! Выпьем за ваше счастье, Нюрочка!
И взяв два бокала с подноса, он передал их жениху и невесте, сам взял третий, чокнувшись с молодой четой, духом опустошил свой бокал, после чего, бросив краткое «можно» в сторону Феди, наклонился к Нюрочке и чмокнул ее в розовую щечку.
Нюрочка вспыхнула и потупилась.
И остальные офицеры пили за счастье будущих monsieur и madame Кукушкиных и с одобрительной улыбкой поглядывали на пылающую румянцем Нюрочку.
Один только корнет Строевич не пил шампанского и, пробравшись поближе к Нюрочке, говорил ей полушутливо, полустрого:
— Как же так? Как же так, Нюрочка? А еще моей невестой считалась! Ай-ай-ай, как нехорошо! Изменница вы коварная, вот что!
— А вы очень влюблены в жениха, Нюрочка? — прищурившись на хорошенькую дочку госпитального сторожа и покручивая свои шелковистые усы, спрашивал Турчин.
— Нюрочка, молчите! Ни слова о любви! — вскричал патетически Строевич, — ибо я ревнив, как Отелло! Вы не можете знать, конечно, кто был Отелло, Нюрочка, но верьте мне — он был страшно ревнив, и я...
— Не побрезгуйте, ваши благородия, хлеба-соли откушать... Чем Бог послал, — затянула снова своим певучим голосом мамаша Люлюева, и все двинулись к столам.
Офицеры с изысканной любезностью ухаживали за дочерьми и женами своих подчиненных, наполняя их рюмки и тарелки и усиленно угощая жеманившихся дам.
Мужской персонал «попроще» уселся за второй стол, где было поменьше изысканных закусок, за то побольше белых бутылок с заманчивыми этикетками «казенки».
Пили за государя, за государыню, за царскую семью, за «полкового», «эскадронного», за хозяина с хозяюшкой, за гостей и снова за молодых.
Кто-то из офицеров крикнул «горько». Крик подхватили. Вызвали Федю со второго стола и помолвленных заставили поцеловаться. И красная, как мак, Нюрочка целовалась с Федей к вящему удовольствию гостей.
От Феди пахло луком, так как он уже успел «вкусить» фаршированной селедки — неизменной спутницы «казенного нектара».
Впрочем, пили не одни мужчины. Пили и барышни, хихикая и жеманясь.
Серафима, около которой примостился полковой адъютант с искрящимися юмором глазами, пила, не разбирая, и водку, и наливку, и мадеру, и портер и только обмахивала кисейным платочком свое разгоревшееся лицо.
Её супруг, присоседившийся к эскадронному (он, как «вольный», менее стеснялся сидеть за офицерским столом), говорил, сильно упирая на «о».
— Мы, извольте видеть, ваше высокородие, торгуем помаленечку... То есть, опять-таки по какой части пустить... Наша статья особенная-с... И то сказать надо, так штобы это-с вполне можно на барыш завсегда-с надеяться... А опять-таки... значит...
— Что вы предпочитаете — вишневку или смородинную? — смотря своими искрящимися юмором глазами прямо в зрачки его жены, спрашивал адъютант.
— Вишневку! — тянула размякшим голосом та, довольная и своим соседом, и папашиной вечеринкой.
А Нюрочка алела, как роза. Около неё сидел Строевич и чистил для неё собственноручно кильку, при чем так выворачивал свои тонкие, гибкие, нежные пальцы, что они казались восхищенной Нюрочке не пальцами, а какими-то розовыми конфетами. И от пальцев-конфет пахло peau d’Espage, приятно щекотавшим обоняние Нюрочки.
«А от Феди-то как луком несло!» — почему-то внезапно вспомнила Нюрочка, и что-то кольнуло ее в сильно бьющееся сердечко.
Между тем Строевич очистил кильку, и налив вина себе и Нюрочке, шепнул значительно:
— Я пью за здоровье того, кто любит кого.
Бросив обжигающий взор на Нюрочку, он духом осушил бокал.
В туже минуту послышались звуки аристона. Нижний чин Петушков, исполняющий денщицкие обязанности при Кузьме Демьяныче, энергично завертел ручку аристона, выигрывавшего пресловутый мотив «Стрелочка».
Молодежь встрепенулась и повскакала со своих мест. В одно мгновение тяжелые столы были сдвинуты к стенке, стулья также, и таким образом получилось место для танцев.
«Три девицы шли гулять, шли гулять, шли гулять», — пронзительно высвистывал аристон при участии Петушкова. Офицеры, а вслед за ними фельдшеры и писари. (по желанию начальства) приглашали девиц. Девицы жеманились, поводили боками, но все-таки шли становиться в пары, на кадриль, предупреждая кавалеров «дирижировать по-русски».
Первую фигуру начал дирижировать Строевич, танцевавший с Нюрочкой, но на второй фигуре спутался, перейдя на французский язык, и передал дирижерство писарю-щеголю, обладателю не совсем гармоничной фамилии — Шлепкин.
И Шлепкин оказался на высоте своего призвания: он топал ногами, выворачивал руки барышням, делая balancé, и так энергично кружил свою даму, что с успехом можно было сосчитать у той количество надетых юбок. При этом он визгливо выкрикивал тенорком:
— Кавалеры, наступай! Кавалеры, в бок! Кавалеры, фертом!. Ассаже силь-ву-плюй. Барышни, кружить... Барышни, цепочку... Барышни, в пристяжку!
И опять ассаже, фертом, силь-ву-плюй, в пристяжку!
— Молодчина Шлепкин! Жарь вовсю! — подбадривает, «эскадронный», танцевавший визави с самой мамашей Люлюевой, слегка посапывавшей от удовольствия и усталости.
И окончательно озверевший Шлепкии орал еще исступленнее:
— Барышни, вперед! Барышни, в приступку! Барышни, винегрет. Плисе веером. В закрутку силь-ву-плюй!
Федя танцевал с одной из рыженьких причетниц и бросал сияющие взгляды на Нюрочку. Он гордился вниманием офицера к его невесте и старался в тоже время всеми силами обратить на себя её внимание. Для того он, когда Шлепкин, дирижировал: «кавалеры, вперед», подлетал к Нюрочке фертом и отлетал от неё в присядку задом, по направлению к своей даме — рыженькой причетнице, оберегавшей от него всеми силами свои пышные оборки.
«Стрелочек» сменился «Березой» при благосклонном участии того же Петушкова.
Шлепкин, охрипший после четвертой фигуры, изрекал теперь каким-то зловещим шепотом:
— Цепку... Цепку разорвать... Дам в бочонок. Кавалеры, запри... Кавалеры, разомкнись. Дамы, веночек... Дамы, корзинку... Ка-чай!
Несколько минут слышалось только усиленное топанье ног и бряцание шпор. Потом раздался визг, хохот. Дам, запертых в кружок кавалерами, придавили. Они приятно взвизгивали и не менее приятно смеялись.
Чье-то дыхание обожгло шейку Нюрочки.
— Леденчик мой! — послышался сладкий голос Феди, трепаного, красного, с замаслившимися глазами.
От Феди пахло по-прежнему луком, но к этому запаху присоединился еще спиртной, так как Федя усердно прикладывался к продукту казенного производства в антрактах между фигурами. И Нюрочке вдруг стало неприятно присутствие Феди, и запах водки, и сладкий комплимент, которым он, вместе с этим запахом, наградил разгоряченную танцем Нюрочку.
После кадрили следовала венгерка. Аристон венгерки не играл и поэтому её мотив заменили полькой Фолишон, имевшейся в репертуаре аристона.
Нюрочка не танцевала венгерки и поэтому, пока её подруги притоптывали каблуками в объятиях кавалеров, Нюрочка сидела между комодом и сундуком, куда ее увел Строевич, и обмахивалась платочком.
Радостное настроение охватило Нюрочку. Проходя в свой уголок, она мельком заглянула в зеркало и зеркало отразило разрумянившееся личико с синими, искрящимися глазками. И Нюрочка почувствовала, что она прелесть. Впрочем, и не одна Нюрочка почувствовала это. Корнет Строевич, очевидно, разделял мнение Нюрочки. По крайней мере, его влюбленные глаза красноречиво говорили это синим глазкам Нюрочки. И не одни влюбленные глаза корнета Строевича обладали красноречием: губы его шептали близко-близко у розового ушка его дамы:
— Какая вы хорошенькая, Нюрочка! Вы прелесть какая хорошенькая! Вы лучше всех, решительно лучше всех, милая, милая Нюрочка! Хотите вальсировать со мной под польку Фолишон?
И Нюрочка шла вальсировать, в то время как другие пары с неподражаемым ухарством откалывали венгерку. И Строевич ближе, чем следовало, прижимал к себе свою даму, так что золотые шнуры его венгерки приятно холодили разгоревшуюся щечку Нюрочки, а блестящий ментик игриво ударял ее по носику. И сердце Нюрочки подпрыгивало в такт веселой польки...

IV.

Бал был в полном разгаре.
Число бутылок на столах значительно уменьшилось. Офицеры, с разрешения дам, отстегнули верхние шнуры венгерок. Лица дам напоминали теперь корольки самого лучшего качества.
Дирижер Шлепкин окончательно выбился из сил и с надорванным голосом сидел у двери и дико вращал глазами.
Теперь дирижировал Федя, танцевавший с Нюрочкой.
В промежутках между фигурами он по-прежнему подкреплялся незаметным для
начальства образом, и потом прибежав опрометью на место с растерянным, встрепанным видом, делал масляные глаза по адресу Нюрочки и лепетал умильно:
— Мой леденчик! Моя конфетка!
И Нюрочка вспыхивала от досады. Комплименты Строевича — и комплименты Феди! Какое сравнение!
И зачем она, Нюрочка, родилась дочерью папаши Люлюева, а не бригадного генерала!
Между четвертой и пятой фигурой Федя сказал мрачно:
— Вы жестокая кокетка-с, Нюрочка, вы тираните меня и все мое пламенное сердце. Мы не господа офицеры, Нюрочка, это верно-с! И не прошли всех тонкостей кавалерского обхождения, но мы можем не меньше их чувствовать, Нюрочка, да-с!
В голосе Феди дрожали пьяные слезы. Он ударял себя кулаком в грудь и наступал на оборку Нюрочкиного платья цвета давленой земляники, по восемь гривен аршин.
Оборка трещала под тяжеловесной ступней Феди. Нюрочка злилась и вторично сожалела, что она дочь папаши Люлюева, а не бригадного генерала.
Но если вторая кадриль навеяла некоторую грусть на мысли Нюрочки, то следовавший за ней вальс «Дунайские волны» вполне рассеял ее. Опять золотые шнуры холодили щечку Нюрочки и серебряный ментик щекотал её маленький носик, и опять голос корнета шептал:
— Ах, Нюрочка! И зачем только вы невеста Кукушкина, а не моя! Какой удар, Нюрочка! Изменница, недобрая, злая. А вед вы немножко симпатизировали мне когда-то, чуточку, капельку? Да? Скажите «да», милая, хорошенькая Нюрочка!
Но Нюрочка не может сказать «да», потому что она невеста Кукушкина, но глаза её, стыдливо поднятые на корнета Строевича, глядя снизу вверх, говорят «да» за нее — Нюрочку.
А корнет Строевич все кружится и кружится по крошечному зальцу и все теснее и теснее прижимает к груди свою даму. От корнета Строевича пахнет peau d’Espage и дорогой сигарой. Его губы совсем близко-близко от белокурой челки Нюрочки. И эти губы шепчут:
— Вы хорошенькая, чудо, какая хорошенькая, Нюрочка! Сегодня праздник, наш праздник! Сегодня вы моя. Завтра опять учения, манеж, плац, казармы... Завтра вы будете далекая, чужая Нюрочка, а сегодня нет. Мы вместе. Сегодня наш праздник, да?
И теплая волна разом захлестывает млеющую Нюрочку. Ей безумно хорошо и безумно весело. Что-то острое, сладкое захватывает её сердечко и уносит куда-то далеко-далеко, в иной мир, где звучит иная музыка, а не «Дунайские волны» разбитого аристона...
Эта музыка продолжает звучать в душе Нюрочки, когда она, вместе с мамашей Люлюевой, в пятом часу мрачного осеннего утра, светит уходящим от них по темной лестнице офицерам.
Madame Люлюева низко кланяется в пояс, по-бабьи, эскадронному командиру и тянет своим певучим голосом:
— Покорно благодарим, покорно благодарим, что непобрезгали на угощенье, ваше высокородие!
А папаша Люлюев таращит глаза, готовые сомкнуться и всеми силами стремясь удержать равновесие, приличествующее его вахмистрскому сану, не совсем твердым языком вторит жене:
— Покорно благодарим, ваше высокородие! Премного обязаны!
Нюрочка никого не благодарит и никому не кланяется. Её глаза прикованы к стройной фигуре уходящего корнета Строевича и сердце её замирает сладко и тоскливо...

V.

Промозглое осеннее утро заглянуло в крошечную квартиру вахмистра Люлюева и разбудило Нюрочку.
Нюрочка не открывает глаз. Она знает и без того, что увидит сдвинутые к стене столы с пустыми бутылками и недоеденными закусками, с пятнами наливки на скатертях, окурки папирос и апельсинные корки на полу. Увидит Серафиму, оставшуюся у них ночевать на диване, которая, расчесывая длинные, но жидкие волосы, цедит лениво, по адресу матери, перетирающей чашки:
— И вот тянет меня, мамаша, на капусту с конопляным маслом. Бочку бы съела. Люди говорят — к девчонке это.
— Бог знает, Симушка, — нехотя отзывается та, — незаметно чтобы... а впрочем...
Нюрочка делает над собой усилие и открывает глаза.
Все, что ей представлялось мысленно, выступает перед ней теперь во всей своей непривлекательной действительности: перед ней и столы, и бутылки, и окурки, и апельсинные корки, и мать, и Сима с распущенными длинными, жидкими волосами. И в дополнение ко всему, на спинке кресла висит небрежно брошенная красная кофточка с белыми горошинками — трофей вчерашнего триумфа.
Нюрочка смотрит на кофточку и на душе у неё смутно и тоскливо.
Вчерашнее радужное настроение исчезло без следа. Что-то больно щиплет за сердце. Хочется беспричинно плакать и упрекать в чем-то неизвестно кого. Корнет Строевич, вальс «Дунайские волны», золотые шнуры — все это кажется далеким-далеким...
Впереди, где-то близко-близко, мелькает завитая мелким барашком голова Феди, запах карболки и лука, крошечная фельдшерская квартирка при госпитале...
А ленивый, нудный голос Серафимы назойливо лезет в уши:
— И еще мне квасу хочется... клюквенного, с пеной чтобы... «Мой» не допускает. Говорит: «разбухнешь от него больше: — дитяте не в пользу».
В соседней комнате папаша Люлюев, кряхтя и потягиваясь, собирается на учения.
В кухне Петушков раздувает самовар сапогом и со вкусом ругается по-солдатски.
Нюрочка затыкает уши, валится на подушку и тихо всхлипывает, зарывшись в одеяло.
Праздник прошел. Наступили будни.

@темы: текст, Новый мир, Нюрочка, Чарская, рассказ, взрослый

---

Новые фото Чарской - 3

[telwen]

Вот еще две "новых" фотографии Лидии Чарской. К сожалению, они были напечатаны в журналах - потому качество оставляет желать много лучшего, но все же...
Мне особенно нравится первая - где Лидия Алексеевна улыбается.
"Новый мир" 1902 №1

"Задушевное слово" 1903 №51

Черно-белый вариант:

Остальные фотографии можно посмотреть здесь
Другие фото, которые есть в нашем сообществе.

@темы: фотографии, новый мир, Чарская, Задушевное слово

---

Лидия Чарская. Царевна Лизанька. Рассказ. Главы 1-4

[change-ange]

Этот исторический рассказ печатался только в журнале «Задушевное слово для старшего возраста» в 1916 году и отдельно, книгой, не выходил.

«Задушевное слово для старшего возраста», № 44-52. 1916 г.

ЦАРЕВНА ЛИЗАНЬКА.
Рассказ ЛИДИИ ЧАРСКОЙ.

ГЛАВА I.
Незадачливый урок.

Ваше высочество, всемилостивейшая принцесса, не соблаговолите ли вы повторить еще раз спряжение глагола enseigner — учить. Вы этот глагол не вполне прочно усвоили и, ежели ваше высочество, пожелаете пройти еще раз весь урок сначала, я буду вам очень признательна.
С этими словами, произнесенными на прекрасном французском языке, madame Латур-Лануа обратилась к маленькой белокурой красавице-девочке, сидевшей за учебным столом, пристроенным у окна.
Уж это окно, выходящее в сад или Огород, как его называли, окружающий Летний дворец царя Петра Алексеевича! Уж это окно, невольно притягивающее к себе взоры синих искрометных глазок маленькой одиннадцатилетней царевны! Сколько блаженных радостей находится по ту сторону его, в Летнем Огороде. Царевна Лизанька с завистью поглядывает на милый огород, расположенный там, за окном. Она знает, что новые прекрасные породы роз пришли нынче из-за границы и что под личным наблюдением её матери-царицы дворцовый садовник с тремя помощниками сажает их на грядах. Вот хорошо бы сбегать туда и хоть одним глазком взглянуть, как их сажают! Да и день-то какой нынче выдался! Настоящий весенний, радостный день. Словно по-праздничному, сияет лучами золотое солнышко, и как-то особенно ласково и нежно улыбается синее, как бирюза, необъятное, бескрайнее небо... Ну, какое уж тут ученье, какое спряжение глаголов пойдет на ум!
A madame Лануа, как будто читая в мыслях своей высокопоставленной ученицы, снова повторяет свою обычную нотацию:
— Ваше высочество, не угодно ли вам будет повторить сначала? Вы изволите ведь знать, ваше высочество как требователен в отношении ваших познаний французского языка его величество.
О, да! Лизанька очень хорошо знает, почему её державный отец особенно требует от них обеих, от неё — синеглазой Лизаньки и от черноокой старшей её сестры Аннушки, особенное знание иностранных языков. Ведь давным-давно решено ее Лизаньку — как подрастет она — выдать замуж за французского дофина (наследника престола) Людовика ХV; царевну же Анну—за одного из немецких принцев. Так вот им необходимо было знать языки тех стран, где они впоследствии будут королевами. Это — личное и непреклонное желание отца-государя, и обе царевны прилежнейшим образом должны изучать — одна французский язык, другая немецкий.
Но что Лизаньке за дело сейчас до французского языка и до французского принца? Не принц в голове у неё, у этой прелестной синеглазой и белокурой, с рыжеватым оттенком волос, одиннадцатилетней красавицы.
Помимо прекрасного весеннего утра, которое так и манит, так и тянет на волю, у царевны Лизаньки есть еще причина желать, чтобы возможно скорее окончился этот скучный урок французского языка.
Но это её, царевнина тайна. Ее тщательно хранит Лизанька ото всех. Знает эту тайну только маленькая фрейлина царевны, её сверстница и подруга — Маврута Шепелева, бойкая, как ртуть живая девочка-затейница, как раз подстать самой царевне. Еще вчера дала Лизанька своей сообщнице Мавруте одно преважное поручение, разумеется тайное, о котором никто не должен был знать здесь, на детской половине дворца.
Эта детская половина, обиталище царевен, в свою очередь делилась на две части. Одна из них отведена была под апартаменты старшей царевны двенадцатилетней Анны Петровны, другая — составляла горницы младшей царевны, Елисаветы. Сестры жили отдельно. У каждой из них был свой особый штат прислуги, свои мамки или нянюшки, свои сенные девушки. Только обедали они вместе за одним общим столом в общей столовой. Но учились, спали и готовили уроки царские дочери отдельно одна от другой.
Большую часть своего времени государь Петр I проводил в разъездах, часто сопровождаемый супругою императрицей Екатериной Алексеевной. Великий император был сильно занят делами преобразования своего государства; его бдительный орлиный глаз успевал наблюдать за всем, что происходило на всем обширном пространстве нашей могучей родины. Император, иногда вместе с императрицей, то и дело совершал поездки, где строились на верфях новые суда, а то и за границу, особенно в излюбленную Петром Голландию, где он сам учился корабельно-плотническому делу.
На время этих отлучек императорская чета поручала детей надежным воспитательницам — пестуньям.
В раннем детстве обеих царевен за ними присматривала родная сестра государя, Наталья Алексеевна, а когда она скончалась, их передали на попечение княгини Вяземской, состоявшей при императрице-матери. Ей-то и были подчинены мамки царевен, Авдотья Ильинична и Лискина Андреевна, и весь их многочисленный придворный штат.
Но больше всех своих приближенных царевна Лизанька любила свою неизменную маленькую фрейлину Мавруту Шепелеву. Все игры, все проказы, происходили у нее не иначе, как при благосклонном участии этой темноглазой, темноволосой шалуньи. Все свои маленькие детские печали-невзгоды и большие радости царевна Лизанька поверяла никому иному, как той же Мавруте. С тихой, кроткой и задумчивой сестрицей Анной Лизанька любила посидеть и помечтать где-нибудь в тени молодых деревцов только лишь недавно засеянного огорода, но пошалить и порезвиться — о, то было уж их дело с Мавруткой. Тихая, молчаливая царевна Аннушка не любила ни шумных затей, ни игр. Зато Маврутка! Ох! Бедовая эта Маврутка! С нею так весело, что век бы не расставаться царевне Лизаньке!
И маленькая царевна так замечталась о своей фрейлине-приятельнице, что и не расслышала того, что говорила ей её учительница.
Madame Латур-Лануа поневоле пришлось повторить свое обращение к царевне.
— Ваше императорское высочество,— произнесла она, едва сдерживая на этот раз раздражение,— не соблаговолите ли быть внимательнее. Или вам не по сердцу наши занятия нынче?.. Ваше высочество рассеяны и совсем не изволите слушать моих объяснений... Может быть, вам угодно будет, принцесса, пройтись немного по саду и затем снова вернуться и продолжать наши занятия минут через пять?
Едва только успела произнести эти слова француженка-учительница, как маленькая царевна стремительно вскочила со стула и с веселым смехом повисла у неё на шее.
— Какая вы милая! Какая добрая! Какая хорошая, madame Лануа! — лепетала она, осыпая поцелуями щеки наставницы. — Вот вы угадали именно то, что мне надо... Вот именно, прогуляться немножечко, о, совсем немножечко по саду хотелось мне. Посмотреть хотя бы, как сажают на грядах розы. А потом я вернусь... и уже совсем иначе, ну да, совсем иначе буду заниматься после прогулки... Прилежно, усидчиво, хорошо! Вот увидите, как хорошо! — и не успела опомниться француженка, как царевна Лизанька промелькнула бабочкой мимо неё по горнице и, послав ей с порога несколько воздушных поцелуев, исчезла, как светлое виденье, за дверью.
— Через пять минут я жду вас назад, царевна. Помните, нам еще предстоят чтение и перевод кой-каких писем,— успела ей крикнуть вдогонку учительница.
— Да, да, помню и вернусь непременно!— откуда-то уже издали по ту сторону окна раздался звонкий голосок царевны Лизаньки и еще раз среди зелени ягодных кустов промелькнуло её нарядное яркое платье.

ГЛАВА II .
Маврута блестяще исполняет поручение.

Государь доволен своей Лизанькой.

КУДА бежать? Туда-ли, к цветочным клумбам, где пестреют яркими цветами пышные розы государыни императрицы и её приближенных дам?.. Или ждать Мавруту здесь?.. Ведь по предположению царевны она с минуты на минуту должна была явиться сюда... Хоть и не видно её сейчас, а глядишь и выростет, словно гриб какой, Маврута съ той именно стороны, где ее меньше всего ожидаешь. Так и стояла в нерешительности царевна Лизанька, раздумывая, прикрыв рукою глаза от солнца и впиваясь взглядом в сторону Невы, близь которой находился Летний Царский дворец, окруженный Огородом.
И вот, словно подтверждая предположения царевны, действительно, точно из под земли выросла перед нею небольшая подвижная фигурка девочки, одного роста и возраста с самою Лизанькой.
— Маврута!—радостно вырвалось из уст царевны. — Наконец-то! Ну что устроила? Достала? Договорилась? — живо-живо расспрашивала она свою любимицу, впиваясь в её лицо загоревшимся от любопытства взором.
Маврута усиленно закивала в ответ своей черненькой головкой.
— Все сделала, царевна моя любименькая, все, как ты мне наказывала... И сарафаны достала, и в рыбацкую слободу сбегала, и с Танюшкой рыбака Онуфрия познакомилась. Все разузнала: когда у них праздник назначен и где собираться решено. Завтра вечером за околицей рыбацкой слободы, на лужку девушки и парни соберутся... Хороводы будут водить и песни петь, плясать станут. Все мне та рыбакова дочка поведала и звала беспременно приходить.
— А ты не призналась ей, кто к ней в гости собирается?
— Сохрани Господи! Не вовсе сдурела твоя Маврутка, царевна моя милостивая, чтоб открыться. Просто, сказала им только, что дворцового плотника две дочки больно хотят поглядеть на ихнее слободское веселье. Небось, они тебя и в глаза то не видали, царевна, так и не признают ни-за-что...
— Вот умница, Маврута, — обрадовалась Лизанька,—-стало быть все налажено у тебя?
— У меня то все налажено, а у тебя то налажено, царевна — бойко отвечала маленькая затейница. — Ты сама то рассуди— пол-дела лишь сделано, главное же лишь впереди. Где разрешение то нам с тобой в рыбацкую слободу отправляться, ну-ка?
— Ну, об этом то я не больно пекусь, Маврушенька. Сама ведь ты знаешь, что государь-родитель нам с Аннушкой при надежных людях да с мамками гулять по берегу и в яликах кататься по реке дозволяет... А мамку то мы всегда на бережку остаться уговорить сумеем, пока сами с девушками слободскими играть и резвиться станем. Только бы моя Лискина Андреевна с нами увязалась, а не кто другой. Она у нас добрая да и поспать часок другой любит. Так вот, может, и уговорим ее соснуть на бережку, а нет — в ялике, а пока спит она, мы это дело и оборудуем с тобою.
И царевна Лизанька даже на месте запрыгала и в ладоши захлопала от удовольствия, что обстоятельства так хорошо и приятно складывались в её пользу. Давно уже лелеяла эту мечту царевна Лизанька: — переодеться в простое крестьянское платье и в сопровождении проказницы Мавруты Шепелевой отправиться куда-нибудь поблизости в слободку к крестьянам или рыбакам и посмотреть на их праздник, на игры и забавы. Иные праздники и забавы она хорошо знает. Уже третий год посещает царевна Лизанька вместе с сестрою Аннушкою дворцовые сборища государя-отца, называемые ассамблеями. Обе царевны танцуют на этих ассамблеях наравне со взрослыми, богато и пышно убранные в нарядные робы и залитые с головы до ног драгоценностями. Царевна Лизанька особенно любит эти ассамблеи. И то сказать: в танцах она, Лизанька — первая искусница. Никто лучше её не сумеет пройтись в польском или же в немецком минуэте, а то и в английской кадрили. Её природная ловкость и грация невольно бросались в глаза, и маленькая царевна Лизанька бывала едва-ли не всегда первою царицею бала.
Но то были дворцовые сборища, правда, далеко не пышные и не стеснительные, на которые гостеприимные хозяева приглашали, наравне с вельможами, их женами и детьми, и простых голландских и немецких ремесленников, по-долгу живавших в Санкт-Петербурхе, с их семьями. Но все же то были званные вечера со всевозможными церемониями и строгим соблюдением придворного этикета.
А здесь, то-ли дело было бы повеселиться на воле, на свободе, так, как душа просить.. А главное, никто не будет знать, что она царевна, дочь первого европейского государя-императора, никто не станет докучать ей лестью и комплиментами. Будет она одета как простая крестьянская девушка из рыбацкой слободы и ничем не станет отличаться от других девушек.
Ах! как весело это будет! Как занятно!
И, охваченная бурно налетевшим на нее порывом радости, царевна Лизанька схватила в объятия Мавруту и закружилась с нею по садовой лужайке, забыв в этот миг, казалось, обо всем в мире, что не касалось их веселой затеи.
Но вот, снова послышался знакомый голос madame Латур-Лануа из окошка.
— Благоволите вернуться на урок, ваше высочество, мы тотчас же приступим к чтению, пять минут уже прошло.
Ах, уж эти уроки! Это чтение! Как, скоро, однако, промчались эти несколько минут свободы!..
Опять сидит на уроке французского языка царевна Лизанька. На этот раз она усердно читает какие-то старинные французские письма, собранные в одну толстую рукопись.
Сейчас madame Латур-Лануа не имеет повода быть недовольною своей маленькой ученицей.
Кратковременное пребывание в саду сослужило службу царевне: она учится много радивее, много прилежнее на этот раз.
И только синие глазки Лизаньки, нет-нет да блеснут лукаво и радостно, да от времени до времени счастливая улыбка проползает по её румянным губам.
Но вот послышались знакомые тяжелые шаги за дверью и не успели опомниться учительница с ученицею, как на пороге уже появилась статная, высокая, на целую голову выше обычного рослого человека, фигура царя Петра Алексеевича.
— Здорово, Лизута, здравствуйте madame Лануа. Бог в помочь, — прозвучал могучий бас императора...— Занимаетесь? Ну добро, добро... Ученье — хорошее дело! За одного грамотея десяток темных людей дать можно, на мой смек, а ты что на это скажешь, Лизута? Согласна? Так-ли? — шутливо спросил государь дочку, все время милостиво улыбаясь, и после короткой паузы неожиданно прибавил:
— А ну-ка, Лизок, отличись-ка на радость родителю, прочти-ка мне малую толику да переведи, что обозначать должны сии листы, — обратился царь через минуту к дочери, указывая ей на толстую рукописную тетрадку. Царевна Лизанька вся вспыхнула от смущения, услыша это. Смутилась не менее её и госпожа Латур-Лануа. Жутко показалось им обеим выступить с чтением на суд государя. «А что, если напутает что-либо царевна и осрамит меня перед императором?» — думала со страхом француженка. Но она тут же успокоилась вполне, видя с каким уверенным видом положила перед собою французский текст Лизанька и каким твердым звонким голосом прочла первые фразы. За первыми последовали и следующие.
Бойко и правильно читала царевна, точно и верно переводя каждую строчку. И чем дальше шло чтение, тем мягче улыбались строгие уста её отца-императора... Наконец, тяжелая рабочая рука Петра I, покрытая мозолями рука Саардамского плотника, под видом которого он жил и работал в Голландии на корабельных верфях, опустилась на белокурую головку дочери, и он произнес, любовно глядя на усердно выговаривающую французские фразы девочку:
— Учись, Лизута, учись со всею радивостью. Как счастливы вы, дети, что вас с молодых лет воспитывают и приучают к чтению полезных книг. Если бы меня также учили бы в детстве, я бы теперь за это охотно дал отрубить себе палец с правой руки.
Государь взял на колени дочь и долго гладил ее по белокуро-рыжеватой головке:
— Ай да, Лизута! Молодец ты у меня, не посрамила фатера. И впредь так же продолжай, мой свет, учиться.
Царевна Лизанька только радостно поблескивала своими синими глазками на все эти речи, да кошечкой ластилась к державному отцу.
В белокурой головке её уже в это время бродила отважная мысль:
«Что, если отпроситься ей тотчас же у батюшки на завтрашнюю прогулку? Небось, в добром, светлом настроении сегодня государь, и отказа, надо думать, не будет».
И, действительно, отказа не было царевне, Лизаньке в её просьбе. Услышав от дочери о том, что ей хочется прокатиться завтрашний вечер в ялике до рыбацкой слободы, Петр ударил в ладоши и приказал вошедшему денщику заготовить свою любимую яхту.
— Ах, нет, нет, батюшка, только не яхту, не надобно её вовсе, а то смотреть будут люди и скажут: «вот-де плывет в яхте царевна». А мы с Маврутой как раз иное порешили! — вдруг неожиданно шепотом заявила она на ухо государю.
— А что-ж вы порешилп, затейницы?— все больше и больше оживлялся государь Петр Алексеевич, заразившись невольно настроением своей веселой дочурки.
Хоть и ходили слухи, что любит больше царь старшую царевну, серьезную молчаливую Анну, похожую на него чертами лица, но то были лишь пустые вздорные слухи: мудрому царю одинаково дороги были обе дочери.
Узнав «тайну» Лизаньки, Петр весело рассмеялся:
— Ай да, Лизута! Изрядно придумано. Надоело быть царевной, хочу быть простой рыбачкой,— так что ли и в песне поется? Ин, будь по-твоему. Поезжайте с Богом в ялике. Лискине Андреевне я сам накажу, чтобы с гребцами ждала поблизости, а к самым хороводам за вами не увязывалась... Уж коли ты меня своей ученостью, дочка, нынче потешила,— и я перед тобой в долгу не останусь!
И поцеловав прильнувшую к нему обрадованную Лизаньку, Петр спустил ее с колен, милостиво кивнул француженке и пошел отдать приказание по поводу завтрашней прогулки.
А осчастливленная отцом Лизанька, запрыгала и вьюном завертелась по комнате.

ГЛАВА III.
Царевна-крестьяночка.

Быстро и плавно скользить старый ялик по сонной поверхности красавицы-реки. Еще недавно река эта молчаливо струилась между глухими и дикими берегами сурового финского края... Но вот появился, как могучий витязь из сказки, великий царь, и на месте вязких финских болот вырос большой торговый город Петербург, молодая столица русского государства. Оживились берега суровой сонной реки, разукрасились домами и церквами.
Вдоль её берегов и скользил теперь ялик, не привлекая ничьих любопытных взоров и быстро-быстро подвигаясь вперед под дружными взмахами весел гребцов. Два дюжих дворцовых гайдука из царевниной свиты, переодетые в простое рыбацкое платье, дружно налегали на весла. На корме спокойно устроилась добрая и покладистая мамка Лискина Андреевна, уже дремавшая, кстати сказать, от мерного покачивания лодки. А сама царевна Лизанька, сидя на лавочке подле своей неизменной Мавруты, глаз не могла оторвать от реки. Любо ей в этот чудный майский вечер... Золотыми стрелами солнечных лучей позлащены её хрустальные воды... Прохладный ветерок рябит поверхность красавицы-Невы... А там, впереди, огромный огненный шар солнца любуется своим изображением в её глубокой пучине.
— Хорошо как нынче, Маврута! — искренним восторгом вырывается из груди царевны.
— И то хорошо, — важно соглашается та, и любующимся взглядом окидывает свою маленькую госпожу. И есть на что полюбоваться ей, маленькой «фрейлине». На диво хороша нынче царевна. Ничто, как этот простой сарафан, да белая расшитая рубаха и бирюзового цвета кокошник не может так идти к маленькой русской красавице... Даже роскошное голландское платье, в которое иной раз по желанию матери-императрицы наряжаются её дочери к ассамблеям, и то не может так хорошо подойти, как этот простой и скромный костюм.
— Ну, чего ты? Ишь, ведь, смотрит, точно узоры на мне написаны, — невольно рассмеялась царевна Лизанька, встречая поминутно восхищенные взоры маленькой фрейлины.
— И впрямь, ровно узоры. Уж очень ты из себя пригожа, царевна! — искренно вырвалось у Мавруты.
Царевна Лизанька рукой махнула в ответ на эти слова.
— Ты в комплементах-то не усердствуй, Мавра. Мы, ведь, не на ассамблее здесь и не в батюшкиных палатах, так льстить тебе и не приходится. Впрочем, знаю, что не льстишь, — видя как обидчиво вытянулось лицо её спутницы, поспешила успокоить ее царевна. — Знаю, что любишь ты меня. Спасибо, Маврута... А вот и деревня рыбацкая... Это и есть та слобода? — оживилась она при виде небольшого поселка, к которому теперь подплывал их ялик.
— Эта самая и есть... Видишь, царевна, вон и толпа на лужайке. Гляди, гляди, в хороводы уже становятся... Слава Богу, не опоздали мы! — волновалась бойкая Маврута.
Между тем, несколькими взмахами весел, гайдуки-гребцы причалили к берегу, где находилась крошечная, самой природой созданная бухта, чудесно укрытая под сенью двух старых развесистых ракит.
— Ну, вы здесь нас и ждите... К закату вернемся... Мамушка Андреевна, а мамушка?.. Ты не опасайся, мы тут близехонько будем! — тормошила царевна успевшую уже основательно вздремнуть Лискину Андреевну.
Та с трудом раскрыла отяжелевшие веки.
— Ступайте со Христом, мои голубушки, а только в случае чего тотчас же назад. Не приведи Господь, ежели обидит кто... или согрубит... Ишь, ведь, разве тебя нынче узнаешь, золотая ты наша царевна! — окончательно приходя в себя и напутствуя вверенную её попечениям царскую дочь, тревожилась мамка.
— И-и... кто меня обидит! Гляди, чтобы я кого не обидела! — весело и звонко рассмеялась царевна и козочкой выпрыгнула из лодки, прежде чем гайдуки успели подсобить своей юной госпоже.
Очутившись на берегу реки, обе девочки взялись за руки и быстро-быстро, что было прыти, побежали в ту сторону, откуда до них уже доносилось протяжное хороводное пение, то и дело прерываемое веселым звонким смехом.
— Помни же, Маврута, я не царевна нынче, а просто Лизанька. Так меня и зови, безо всякого прибавления «ваше высочество», а не то мне все дело испортишь. Лизанька, сестрица твоя, Плотникова дочка. Слышишь? — наказывала царевна дорогой своей верной подруге.
— Да, как же так, царевна, да нешто я посмею? — смутилась та.
— Должно быть, посмеешь, ежели я тебе это наказываю.
— Ой! Дико мне, ваше высочество...
— Фу, ты какая... Опять «высочество»? Что я сказала сейчас...
— Ладно, ладно, не буду уж... Не всякое лыко в строку, царевна.
— Опять—царевна. Эк ты какая...
— Не буду, не буду, ваше высо...
— Что?..
— Не буду, Лизанька... Ой, прости ты меня, ради Бога, дерзкую, непутевую, — искренно испугалась Маврута.
Царевна только весело рассмеялась и махнула рукой.
— Нет уж, ты лучше там со мной и вовсе не разговаривай, а то опять спутаешь. И тогда прощай вся наша затея. Будут на меня смотреть, как воронье на пугало, а то еще хуже — стесняться да церемониться меня... А я повеселиться хочу, как следует от души повеселиться, Мавруша, безо всяких церемоний, — искренно созналась царевна и, все еще не выпуская руки своей спутницы, умерила шаги и уже степенно и спокойно направилась вместе с нею к пестрому хороводу.

ГЛАВА IV.
Первый блин комом. Насмешники.

— Здравствуйте, девушки, здравствуйте, парни! — нежданно-негаданно прозвучал нежный, серебристый голосок-колокольчик позади собравшихся в хоровод слобожан.
Те только что на минуту оборвали одну песню, чтобы затянуть другую, как услышали за своими плечами это приветствие, произнесенное звонким приятным голоском.
Перед слободскими девушками и парнями стояли тетерь две молоденькие чисто по-крестьянски одетые девушки.
— Милости прошу к нашему шалашу,—окинув их внимательно-зорким взглядом, произнесла хороводная запевала, совсем еще юная кареглазая, темноволосая, миловидная девица, стоявшая посреди круга.
— Это и есть Танюша Онуфриева, с которой я уговаривалась намедни, — успела шепнуть царевне Лизаньке Маврута.
Таня в свою очередь узнала забегавшую к ней накануне девочку и весело закивала ей головою.
— Никак дворцового плотника дочка? — окликнула она ее.
— Она самая, — нимало не смущаясь, ответила Маврута Шепелева.
— Как видишь, сама пришла и сестренку привела с собою, — указала она глазами на царевну Лизаньку.
— Ишь, какая красавица-то у тебя сестренка, — усмехнулась Таня, не менее Мавруты, бойкая девушка.
— Ну, ступайте к нам в хоровод, коли пришли, гостями будьте! И, указав обеим девушкам их место, она махнула рукою и затянула высоким голосом песню.
Хоровод поддержал свою запевалу, и вот красивые, звонкие молодые голоса понеслись по берегу Невы многоводной, по хрустально-голубоватой тихой поверхности вод, в чащу зеленых финских лесов, поверх глубоких болотных топей.
Царевна Лизанька, крепко любившая с детства родные русские песни, с восторгом прислушивалась к ним.
Среди общего хора красиво выделялся голос запевалы Тани. Хоровод двигался сначала в одну сторону, потом в другую под звуки песни, а сама Таня, стоя посреди круга, то притоптывала ногами, то подергивала плечами или начинала плавно выплывать утицей вдоль круга.
Не скоро еще замолкло пение, остановился хоровод.
— А ну-ка, девушки, а ну-ка парни, грянем-ка-сь плясовую! — неожиданно крикнула своим звонким голоском хороводная запевала и уперла руки в бока, приготовляясь к пляске.
Вмиг все ожило и засуетилось на полянке. Откуда-то, словно из-под земли, вырос седой рыбак, с черным от загара лицом, с трехструнною балалайкой. Он уселся на пне, скрестил ноги, обутые в лапти, и, обведя глазами столпившуюся вокруг него молодежь, лихо провел по струнам рукою.
Под звуки залихватской плясовой песни, выступила вперед Танюша, и бойко крикнув:
— А ну-ка, кто со мною? Выходи! — мелко засеменя ногами, павой поплыла она по лужайке.
Не успела она сделать и одного круга, как из толпы молодых слобожан пулей вылетел парень и бросился следом за нею, то выделывая какие-то затейливые фигуры ногами, то кидаясь на землю и пускаясь в удалую присядку.
Широким кругом встала молодежь, любуясь пляшущими.
— Ай да Танюшка! Ай да Ванюшка! — одобрительно покрикивали присутствующие.
Однако, не долго оставались они только зрителями. Веселый плясовой мотив, мастерски наигрываемый старым дедкой, и огневая пляска первой пары, совсем захватили их.
— Эй, дорогу! Шибче играй, дедушка! Знай наших—слобода рыбацкая, рыбачки—Божьи работнички, веселятся нынче!— выкрикнул какой-то парень из толпы и, подхватив за руку первую попавшуюся девушку, кинулся с нею в круг.
За второю парой заплясала и третья. За третьей — четвертая... Скоро вся лужайка покрылась танцующими. Только и слышалось притоптыванье лаптей, да веселое гиканье и поминутные взрывы смеха или возгласы одобрения.
Девушки то вьюнами вились по лужайке, то плыли плавной лебединой поступью, то порхали бабочками, едва касаясь ногами земли.
Но вот уморившаяся Танюша первая выбежала из круга танцующих и, приблизившись к любовавшимся издали на пляску своим маленьким гостям, Лизаньке и Мавруте, бросилась подле них на траву.

— Ой, устала... Моченьки моей нету... Индо ноженьки все свело... — говорила она, глядя на девочек веселыми, искрящимися глазами. — А вы что же не танцуете... Аль не умеете вовсе?
- Нет, мы умеем... — обиделась Маврута,—да её высочес...—начала она и тотчас же осеклась и замолкла на полуслове, встретившись с испуганным и предостерегающим ее взором царевны. И тотчас же нашлась и поправилась:
— Да моя сестренка у нас в дворцовых сенях лучшей плясуньей считается.
— Что? Неужто-ж и впрямь? А ты не врешь грехом, девушка? — недоверчиво усмехнулась Таня.
— Врет поди... Нешто может такая маленькая да лучше всех отличиться, — подхватили другие девушки, незаметно присоединившиеся к юным собеседницам.
— И то приврала малость гостьюшка наша... — поддержали их и парни.
— А ежели не вру? А ежели царев...— запальчиво начала было Маврута и снова прикусила язычок, встретясь взором со взорами царевны, — а ежели и впрямь сестрица моя Лизанька за пояс заткнет любую у вас плясунью? — обвела она блестящим вызывающим взглядом веселую толпу слобожан.

@темы: текст, творчество, "Задушевное слово", "Царевна Лизанька", Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская. Вечера княжны Джавахи. Сказание 9. Окончание

[change-ange]

Девятое сказание старой Барбалэ. Кунаки Шайтана

ВЕРНУЛАСЬ весна.
Вспыхнуло солнце, заголубело небо вверху, зазеленели внизу долины, зацвели персиковые деревья, зашумел старый орешник, защелкал в его зеленой чаще соловей...
Казалось бы, в весенние дни не должно быть тоски и грусти.
Но княжна Нина грустит, тоскует... Печальна княжна.
— Что с моей яркой звездочкой? Что с моим лучом Востока?— спрашивает старая Барбалэ.
— Ах, сердце мое, видела я нынче коня в ущельях!.. Вот конь, Барбалэ, красоты чудесной!
— Лучше Шалого? — спрашивает, улыбаясь и делая изумленное лицо, старуха.
— Шалый свой, любимый! А тот чужой, но на него зарятся взоры... Хочу такого! Ах, приобрести бы нам его! Не конь, а молния!.. Все бы, кажется, отдала за такого коня! Вороной он, черный, как ночь в стремнинах, глаза—стрелы…
— Молчи, молчи, джан черноокая! не говори так!— изменяясь в лице, в испуге шепчет старуха.—Разве не знаешь, какого коня ты встретила нынче? Не слыхала разве, какой конь-молния встречается в горных теснинах.
— Какой конь? Какой конь, старушка моя?
И загорается любопытством и без того горячий, как угольки, взор Нины.
Барбалэ глядит на свою питомицу, потом крестится и шепчет, переводя взор на небо:
— Храни святая Нина, великая защитница Грузии нашей, от встречи с таким конем. Он от Шайтана послан, от самого Шайтана, от черного духа бездны... Княжна, радость моя, храни тебя Господь от встречи с таким конем! Рассказать тебе о нем, свет очей моих, розан нашей долины?
— Расскажи, расскажи, конечно... Скорее рассказывай, старая Барбалэ!
И, как была в бешмете и шальварах, с казацкой нагайкой в руке, не успев переодеться после бешеной скачки верхом по горам и долинам, княжна Нина опустилась на тахту и теми же горящими любопытством глазами впилась в лицо няньки.

И старая Барбалэ начала свой рассказ.
Высоко, высоко, точно ласточкино гнездо, к откосу одной из самых высоких гор Дагестана, прилепился богатый аул со множеством красивых саклей.
Внизу, у откоса, зловеще чернела огромная пропасть, на дне которой мутно-серою лентою крикливо бежали пенящиеся, бурливые волны реки Койсу. Из аула доносились крики, веселые, торжествующие, точно там праздновали победу над врагами.
На площади аула, почти над самой пропастью, были разложены костры, на которых жарилось любимое кушанье горцев Дагестана — шашлык из баранины. Кругом. костров расселись старики, вспоминая про былые походы, и, от времени до времени, раздавались старинные песни, в которых восхвалялась храбрость дагестанцев.
Но вот на площадь, вышли юноши и вывели своих коней.
Быстрые, ловкие, огневые, выстроились кони. Ноздрями поводят, глазами сверкают, так и рвутся вперед—не удержать.
Вскочили на своих коней юные наездники-абреки, взметнули нагайками и понеслись вперед, как тучи, как ветер, как стрелы...
Несутся юноши, то спускаясь с седла на землю, то
опять поднимаясь. Один только отстал, позади всех
плетется...
Смеются над ним абреки, смеются старцы, смеются девушки, которые высыпали на крыши, чтобы посмотреть, как джигитуют юные жители аула.
— Гарун! Гарун! — кричат отовсюду неудачливому всаднику. — Ты коня себе на спину посади, так скорее доскачешь...
— Ну и конь, ну и всадник! — смеются девушки. — Шашлык тебе жарить, Гарун, а не с юными абреками по горам гоняться.
Точно кинжал врезался в сердце Гаруна, такой обидой отозвались в нем эти крики.
Сам он знает, что конь у него плохой, но что поделаешь? Где достать ему другого коня?- Беден он, Гарун. У отца его нет денег, чтобы купить cынy другого коня.
Добрая лошадь у каждого жителя Дагестана — его добрая слава. Но такая лошадь, как та, что у Гаруна, не может считаться „доброю славою".
Больно, обидно Гаруну. Из себя он красавец, статный, сильный, черноокий, а конь плох...
Девушки смотрят, пальцами на Гаруна указывают, смеются...
— Ну и конь, ну и всадник!— кричат они.— Куда ты с таким конем с другими соперничать вздумал! Достань коня лучше, тогда можешь и гоняться с абреками во славу Аллаха.
Засверкали глаза Гаруна от гнева, лицо побледнело от злости.
Соскочил он с коня, бросил его посреди дороги, а сам бегом пустился в сторону от аула, в глухое горное ущелье, куда нога человеческая не проникала, где бродили стадами горные туры и козы.
Бросился на землю у самого края бездны Гарун и взвыл, как дикий, на все ущелье:
— Где достать коня?.. Негде взять... Бедны мы.. Нет денег в сакле отца, чтобы купить Гаруну коня другого… Изведут Гаруна лютые насмешки... Не жить Гаруну на свете... Лучше горному туру живется, лучше чекалке дышится, лучше змеям и гадам, нежели Гаруну-беку-Наида...
И зарыдал Гарун. Зарыдал так громко, что, казалось, зарыдали и горы, и бездны, и самая земля вместе с ним.
И вдруг, в плотно обступивших горы вечерних сумерках стало надвигаться что-то огромное, серое, выплывая прямо из бездны.
Стало это серое надвигаться на Гаруна, все еще распростертого на краю бездны. Вот уже принимать формы стало... Вот уже различить можно: лохматая голова с седыми волосами, черные крылья, огромные глаза и козлиные рога на темени. Руки костлявые, цепкие; пальцы, словно ветви дерев, обнаженные от листьев. Огромный хвост черным потоком по краю бездны струится.
— Гарун! Гарун!— позвало горное чудище.
Вскочил на ноги Гарун. Вскинул глазами на страшилище, да как вскрикнет...
Даже волосы у него дыбом поднялись от страха. Весь дрожит, слова вымолвить не может, только зубами лязгает, как волк в горной теснине.
А страшное чудище снова говорит:
-Не бойся меня, Гарун-бек-Наида. Зла я тебе не сделаю... Я Шайтан, дух бездны... Я владею всеми этими пропастями и стремнинами... Могуч и славен дух бездны и все даст тебе, чего ты ни попросишь... Если горе у тебя, юноша.—горе унесет за собою в бездну Шайтан; если просьба есть,—выкладывай. Всякую просьбу исполнит... А горе у тебя наверное есть... Не даром же ты здесь ночью над пропастью рыдаешь. Говори свою просьбу. Помогу тебе.
Точно луч света пронизал ночную тьму, такою радостью наполнилась душа Гаруна. Куда и страх делся.
— Дай мне, великий Шайтан, доброго коня.— просит Гарун,—такого коня, чтоб я на нем всех абреков перегнал и далеко их всех позади себя оставил, чтобы слава о моем коне пронеслась по всему нагорному Дагестану, чтобы люди дивились, на него глядя...
Подумал дух бездны и сказал:
— Хорошо, юноша; дам я тебе такого коня. Из моих подземных конюшен подарю я тебе первого, лучшего скакуна, под одним, однако, условием: ты за это обещай со мной покумиться... Клятву дай быть моим кумом, кунаком значить... И первого сына, который у тебя будет, как только ему шестнадцать лет стукнет, мне в полное владение обещай отдать... Слышишь, в полное! Я его к себе. уведу и принцем бездны сделаю.
Замолк Шайтан, а Гарун белее своего белого бешмета стал...
Так вот за какую плату ему лучшего скакуна подарит Шайтан!
Страшно стало Гаруну, так страшно, что захотелось бежать в аул к людям, только бы не видеть горного чудища, не слышать его страшных слов.
И вдруг тихое, ласковое ржание достигло до слуха Гаруна.

Оглянулся Гарун и… не выдержал, вскрикнул от восторга.
Месяц выплыл из-за тучи и осветил своим нежным сиянием красавца-коня, внезапно появившегося перед ним.
Не конь то был, а диво. Тонконогий, породистый, глаза—молнии, ноздри—алые азалии со дна ущелий, грива—шелк пушистый, хвост—бахрома; сам весь так и лоснится и отливает серебром.
Вздрогнул Гарун, затрепетал от счастья. Глазами впился в коня-красавца.
Много коней на своем веку видел Гарун, а такого не видал. Нет даже у самого турецкого султана коня такого...
А дух бездны видит восторг Гаруна и шепчет ему лукаво:
— Хорош мой подарок? Бери же его! Он твой! И за этого коня я от тебя требую лишь, ежели будет сын у тебя, — чтобы ты мне его отдал. А только ведь у тебя сына может и не быть... Не женишься — и договор наш пустим по ветру... А конь то все-же твой будет... Гляди, хорош конь... Ни у кого такого нет и не будет.
Вспыхнул от радости Гарун.
Его конь! Его!
Ему одному принадлежит красавец долгогривый. А сына у него может и не быть. Правду говорит дух бездны. Не женится он, Гарун, да и все тут.
И, не помня себя, вскочил на коня Гарун, прижался головой к его тонкой, блестящей шее и лепечет, как дитя, с счастливым смехом в самые уши коню:
— Радость очей моих, гордость сердца моего, золотой луч звезды восточной!.. Ты мой!.. Ты мой!..
А дух бездны уже не прежним, а новым суровым голосом говорит снова:
— Помни, как минет твоему сыну шестнадцать лет, присылай его сюда. А не то сам приду и возьму. А как силком его возьму — худо ему будет. Не принцем бездны его уже тогда сделаю, а моим рабом — слугою последним.
И снова, слыша эти слова, преисполнился страха Гарун. Но ненадолго. Вспомнил он, что никто его жениться не неволит. Не будет сына у него — и договор с Шайтаном одной сказкой будет, сказкой, какою маленьких ребят пугают в аулах.
А конь у него останется. И какой конь!..
И, не помня себя от радости, ударил слегка коня Гарун и, громко крикнув:— «Принимаю договор. Прощай, дух бездны!"— в один миг скрылся из виду.
А вслед ему гром ударил и покатился по горам диким, страшным рокотом…
На разные голоса повторили удар этот горы и бездны, стремнины пропасти.
Дети проснулись в саклях аула и заплакали со страха...
А дух бездны захохотал и радовался всю ночь до утра и праздновал, кружась по горам в вихре бури, свой новый договор с человеком...

□

Не обманул Шайтан. Дал такого коня Гаруну-беку, какого в целом мире днем с огнем не сыщешь.
Первым. джигитом стал, благодаря этому коню, Гарун. Никто его перегнать не может, никто состязаться с ним теперь не смеет.
Со всего Дагестана сначала, а потом со всего Кавказа и других стран стали съезжаться на праздник, прослышав про удивительного коня.
Большие деньги давали Гаруну, лишь бы продал своего коня. Большие деньги давали, когда о заклад бились насчет быстроты бега Гарунова скакуна. Лучших коней приводили из конюшен и персидского шаха, и турецкого султана, и Белого Царя — и всех перегонял конь Гаруна.
И деньги сыпались в карман его бешмета, как золотой песок с берега моря.
Стал богатым беком Гарун. Стал знатным. Ест на серебряной посуде, носит золотом шитые бешметы, коврами персидскими всю свою саклю украсил. Оружие в драгоценной оираве по стенам развесил; а коня, всю сбрую, седло и повод—все камнями самоцветными разукрасил...
□ □ □
Прошел год... Прошел другой... и третий...
Прослыл Гарун непобедимым абреком.
Старики всех соседних и дальних аулов дочерей своих ему в жены прочат.
А только хорошо помнить договор с шайтаном Гарун, Не женится он ни за что... И решил никогда не жениться.
Так решил Гарун, а судьба думала иначе.
Оседлал как то раз Гарун своего скакуна и поехал с ним в горы. Долго ездил. Жарко было. Солнце пекло и накаливало утесы. Притомился Гарун и подъехал к горному ключу напиться.
Подъехал, спешился, подошел к ключу и отступил от неожиданности...
— Что это? Сон или правда?
У ключа, наполняя глиняный кувшин студеной водою, наклонилась девушка.
Такой красавицы Гарун еще не видывал.
Очи девушки, словно два отточенные лезвия дагестанских кинжалов, так и блещут, так и сверкают. Черные ресницы шелковыми навесами их накрыли; лицо у девушки — снег стремнин горных; волосы черные, как тьма ночей восточных; уста — две дикие пурпуровые розы горных стремнин.
— Кто ты, звездочка неба восточного? — спрашивает Гарун.
— Лейлой-Зарой зовут меня, — отвечает девушка.
Голос у неё сладкий. В самое сердце он Гаруна проникает.
Впился глазами в Леилу-Зару Гарун, любуется.
— Вот бы мне такую жену! — думает он,
И вдруг вспомнил про договор с Шайтаном. Нельзя ему полюбить ни одной девушки, нельзя жениться...
Вспомнил это Гарун, вскочил на коня, гикнул и исчез из виду.
Только не один ускакал Гарун: понеслась за ним следом и любовь к Леиле-Заре.
Вошла вместе с Гаруном любовь в его аул, в его саклю. Не дает покоя Гаруну, — все про красавицу Леилу-Зару ему напоминает.
Не ест, не спит Гарун. И про коня забыл. Никуда его не тянет, сидит в сакле и печальную думу думает.
Много суток прошло, извелся, исстрадался Гарун. Не выдержал, оседлал коня и поехал опять к источнику.


Хоть одним глазком захотелось взглянуть на Леилу-Зару. Одним глазком.
Приехал, дождался её, как она к горному ключу за водой пришла. Увидел и решил, что жить без неё не может.
Сказал Леиле:—„Будь моей женой!»
Согласилась девушка. Ей самой крепко полюбился Гарун черноокий на быстром, как вихрь, коне.
Леила-Зара была сирота; она поехала с ним в его аул, в саклю Гаруна, к его матери и отцу.
Свадьбу отпраздновали весело. Плакала чиангури, звенел сааз, девушки плясали лезгинку, а на улице абреки джигитовали до утра и стреляли из винтовок.
Женился Гарун на Леиле-Заре.

□ □ □
Прошел год.
И опять плакала чиангури и заливался сааз. И опять стреляли из винтовок, джигитуя, абреки, а девушки плясали лезгинку...
В честь сына Гаруна и Леилы-Зары быль устроен праздник,
У Леилы-Зары и Гаруна родился сын, Магома.
И все веселились при его рождении: и старики, и юноши, и дети... Только один отец новорожденного малютки, Гарун, не веселился. Не ел, не пил, сидел бледный и суровый.


В эту ночь над аулом гроза разразилась, какой старики не запомнят. Гром гремел по горам так, что горы шатались...
Это дух бездны радовался рождению Магомы...
Хорошенький был ребенок Магома-крошка, а как подрастать стал, все на него дивились.
Смелое, гордое у него личико, точно он, Магома, не сын простого бека, а дитя самого султана; бесстрашные черные глазки так и сверкают мыслью и смелостью. Бешмет на нем сидит, как вылитый, а улыбнется — словно золотая звездочка кивнет с неба.
Как цветок горной азалии красив Магома... А сам он смелый и отважный — ничего не боится. Шести лет на любом скакуне проскачет... С утеса на утес, как дикая коза, над самой глубокой бездной перепрыгнет... А бороться с мальчиками начнет — всех их победит, всех переборет.
Гордостью и красотою всего аула считается Магома. Все-то его любят, все на него не надышатся. Все, на него глядя, улыбаются счастливо, довольно.
Один отец не улыбается. Один Гарун смотрит печальными глазами на сына...
Незаметно, как горный цветок, растет Магома. И чем старше, чем краше он становится, тем печальнее, тем мрачнее на душе Гаруна.

Вот уже пятнадцать лет стукнуло Магоме. Не ест, не пьет Гарун. Смотрит на сына, и дрожит. Так и слышится ему постоянно голос духа бездны;
„Как. только стукнет твоему сыну шестнадцать лет в полное владение мне его отдашь!.."
От жены Гарун таит свое горе. Пусть уж он один страдает. Зачем смущать душу Леилы-Зары.
Заметила Леила-Зара, что неладное что-то творится с мужем, и как-то вечером, когда они были одни в сакле, спрашивает:
— Зачем печальны глаза твои? Что гнетет твое сердце?
Отвернул от жены лицо Гарун, брови нахмурил, молчит, глаза от неё прячет.
Но Леила-Зара обняла мужа, заглянула ему в лицо и говорит:
— Не таи от меня горя! Милостью Аллаха легче тебе будет, если разделишь печаль твою со мной.
Взглянул на жену Гарун, увидел перед собою встревоженное, взволнованное личико, увидел добрые, любящие очи, готовые разделить с ним горе... Не выдержал и все рассказал, все поведал жене — и про встречу с духом бездны, и про коня, и про договор с Шайтаном.
Горько плакала в этот вечер Леила-Зара, узнав от мужа его страшную тайну. Громко рыдала она в тишине сакли, пока наконец, обессиленная слезами, уснула.
Тут поднялся со своего ложа юный Магома и неслышно скользнул за дверь сакли.
Все от слова до слова слышал Магома, что рассказывал отец и теперь твердо решил пойти на край пропасти, вызвать духа бездны и упросить его изменить свое решение.
А в горах стояла черная-черная ночь... Непроглядной пеленою накрыла она все кругом. Только далекий месяц указывал юному Магоме путь куда идти. Он смотрел на месяц, шел вперед и думал:
— Вызову духа бездны, предложу ему другое условие и избавлю отца от его печали.
Очень любил отца Магома и всей душой хотел помочь ему.
А ночь все надвигалась, все темнее, непрогляднее...
Пришел к страшной пропасти Магома, сел на обломок скалы подле самой бездны, да как крикнет:
— Эй, ты, Шайтан, выползай, что ли! К тебе по делу пришел! Не всю же ночь тебя дожидаться!
Звонким эхом пронесся по горам звук молодого чистого голоса.

Всколыхнул он горы.
Дух бездны проснулся, разбуженный им, поднялся со своей постели и, расправив черные крылья, стал медленно подниматься над пропастью.
Выплыл весь из бездны и неожиданно очутился перед Магомой.
Вздрогнул Магома при виде Шайтана, хотел бежать, да вспомнил зачем пришел сюда и, как прикованный, остался на месте.
— Эге! Вот ты какой, — говорить;— а и страшный же ты, Шайтан!
— Зачем ты побеспокоил меня, мальчишка?— суровым, страшным голосом обратился дух бездны к Магоме.
— А ты не сердись, господин! Не даром я тебя вызвал, — произнес Магома и тут же рассказал Шайтану все про горе отца.
— Чего ж ты хочешь от меня? — выслушав его, спросил дух бездны.
— Избавь отца от лютого горя. Не дай проливаться слезам матери. Поставь, какие хочешь, условия, только не отнимай меня от родителей, — попросил Магома.
Захохотал дух бездны. Захохотали с ним вместе и горы, и небо, и ночь, и пропасти...
— Так вот оно что! — произнес он, — ну, так знай, избавить отца твоего от прежнего договора я могу, только если ты, юноша, найдешь в себе силы вынести испытания, которым я тебя подвергну. Как бы ни были они страшны, ты должен их вынести без единого крика и просьбы о помиловании. Если вынесешь, то останешься с твоими родителями, и я откажусь от тебя навсегда. Если же ты испугаешься, крикнешь, станешь молить о пощаде,— ты погублен навеки и в эту же ночь, ранее положенного срока, не успев попрощаться с отцом и матерью, будешь моим. Согласен?
— Согласен!—бесстрашно отвечал Магома.
Едва только успел он произнести это слово, как страшный раскат грома пронесся по горам и потряс их. И в тот же миг откуда-то из-под земли выскочил огненный конь.
Пламя вылетало у него изо рта, ноздрей, глаз и ушей. Он издавал страшное ржание и бил копытами о землю. Молнии вырывались из-под копыт и искрами сыпались во все стороны. Огненным пламенем стоял хвост чудовища-коня за его спиной.
— Садись на него!— приказал дух бездны Магоме.
Едва только мальчик успел вскочить на коня, как тот взвился на дыбы, сделал отчаянный скачек и понесся с быстротою ветра по горам и ущельям, по горным тропам и утесам, перепрыгивая бездны и пропасти, то взвиваясь к самым вершинам гор, то опускаясь вниз в долины.
Дух захватывало у Магомы. Крепко вцепился он руками в гриву коня, рискуя каждую минуту свалиться и разбиться насмерть, или удариться головою о встречные утесы и скалы.
Огненный конь летел все быстрее и быстрее с каждой минутой, обдавая Магому пламенем.
Мальчик задыхался. Пот градом лился с него.
Руки и ноги слабели с каждой минутой. Голова кружилась. Вот-вот он выпустит гриву, и все пропало...
А конь все ускоряет шаг... Уже быстрее стрелы вьется он над самой бездной...
Холодный ужас сковывает Магому, леденит его кровь. Он готов крикнуть, готов молить о помощи и тогда разом прервется эта бешеная скачка, и он спасен...
Да, он спасен. Он будет тогда любимым сыном духа бездны... Но его отец? Мать? О, они изойдут слезами, они зачахнут с горя...
Нет, нет! Он, Магома, не допустит этого, хотя бы целый год длилась эта бешеная скачка.
Едва успел подумать это юноша, как конь взлетел выше гор, под самые облака, и оттуда ринулся в бездну, на самое дно её...
Магома до крови закусил губы, чтобы не крикнуть, и зажмурил глаза.
Когда он открыл их, то нечто худшее, нежели огненный конь, представилось его взору.
Вокруг него на дне пропасти толпились чудовища. Страшные, с человечьими головами, огромные жабы, исполинские змеи, костлявые старухи в образе ведьм, худые скелеты с улыбающимися черепами, маленькие духи бездны с высунутыми языками...
Все это прыгало, плясало и кривлялось, составив огромный хоровод вокруг него—Магомы. Они рычали, пели что-то загробными голосами, и с каждой секундой круг их всё суживался и суживался, и они приближались все быстрее и быстрее, тесня Магому. Они жадно смотрели на него, щелкая зубами, готовые растерзать его каждую минуту. Они протягивали к нему мохнатые лапы и костлявые пальцы и вопили дикими голосами на тысячу ладов.
— Подари нам мальчика, дух бездны!
И вот послышался вдруг страшный голос Шайтана:
— Берите его! Он ваш!
Застыл от ужаса Магома, готовый вскрикнуть, молить о пощаде, но тут же перед ним мелькнуло измученное лицо отца, и он сдержался.
Зато страшный рев испустили чудовища и ринулись на него.

Но тут чьи-то невидимый руки подхватили Магому и вынесли его из бездны.
Один миг — и он очутился на земле и жадно вдыхал горный воздух.
— Иди! — послышался страшный голос Шайтана,— и счастье твое, если ты вынесешь еще последнее испытание по дорбге...
Магома, чуть стоявший на ногах от перенесенных ужасов и усталости, двинулся по горной тропинке... И вдруг. огромная серая скала выросла на его дороге.
Испуганный и изумленный неожиданностью, он сделал шаг направо — новая скала встала перед его глазами, налево—такой же точно утес вырос перед испуганным мальчиком. Повернул назад Магома,— а сзади над ним вздымается такая же гранитная стена, ростом до самых небес...
Точно живые, надвигаются на него со всех сторон скалы, заключив его в узкую маленькую, пещеру.
Куда ни шагнет Магома, всюду натыкается на холодный, твердый, непроницаемый камень.
А скалы подвигаются все ближе и ближе к нему. Вот они сейчас надвинутся вплотную, сейчас задавят его своей каменной грудью... Вот ему уже трудно, почти невозможно, дышать... Он чует холод смерти... Но голова еще работает, мысль кипит... Он еще жив, он дышит — юноша Магома.
— „Стоить только крикнуть, и я спасен, — мелькает в его мыслях:—Дух бездны избавит меня от смерти, сделает меня принцем своих пропастей и стремнин, и я не буду больше переживать этого ужаса".
И он готов, уже испустить крик мольбы о пощаде, но, точно наяву, представляется ему убитое горем лицо отца, рыдающая мать, их горе...
— Нет! Нет! Ни за что!.. Пусть мне грозит смерть — я не крикну! Я не дам торжествовать духу бездны! — громко и бесстрашно произнес Магома.— Пусть умру, раздавленный здесь горами, мои родители узнают, что я не в руках Шайтана, и Аллах снимет с отца его вину, — заключил чуть живой, полузадушенный мальчик...
Едва он сказал это, как страшный гул пронесся над горами. Рухнули стены вокруг мальчика... Золотые звезды сверкнули с неба. Целая струя свежего воздуха влилась в грудь Магома.
Он был на свободе.
Дух бездны снова появился перед ним.
— Храбрый юноша, — произнеси дух бездны,— пойди в свою саклю и скажи отцу, что ты спас его от большого горя. Дух бездны избавляет Гаруна-бека-Наида от его клятвы.

И со страшным гулом исчез на дне пропасти Шайтан.
Магома не шел, а летел домой, как на крыльях, точно невидимые светлые духи несли его на руках.
Вот аул... Вот и родная сакля... У дверей её отец с матерью сидят в ожидании Магомы.
Вспыхнул Магома, весь загорелся счастьем. Бросился на грудь отца и прокричал громким голосом:
— Дух бездны берет назад свое слово, батюшка. Мы спасены! — и рассказал все, что перенес, и слова Шайтана.
Не взвидел света от счастья Гарун после рассказа сына. Леила-Зара с рыданием обняла Магому.
Сошелся народ к их сакле. Девушки запели песни, абреки стреляли из винтовок.
Все славили Магому.
Только под утро разошлись по саклям.
А когда сошлись все снова обсудить на досуге храбрый поступок Магомы, то узнали странную новость: сбежал, исчез из-под навеса сакли конь Гаруна, подаренный Шайтаном.
Но Гарун не жалел его, не грустил по нем, не томился...
Потерял коня Гарун, зато приобрел спокойствие и счастье.
□ □ □

Замолчала старая Барбалэ.
Закончила свое сказанье...
Молчит, вся охваченная волнением, и молоденькая княжна.
Темнея, спускается вечер... Точно гигантская черная птица, пролетая над усадьбой, прикрыла ее своим темным крылом...
Нежданно тихое ржание долетает из конюшни... Заслыша его, вздрагивает Нина, вскакивает с тахты и бежит туда.
— Шалый мой! Шалый! — шепчет она минутой позднее, — как могла я пожелать другого друга, имея тебя!
И она обнимает сильную шею коня и прижимается к голове лошади своей чернокудрой головкой.
— Один ты у меня был, один и останешься навсегда, алмаз души моей, Шалый!
И она нежно гладит блестящую спину любимца-коня...

@темы: текст, творчество, "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ", Чарская, иллюстрации

---

Вышло "Тасино горе"!

[change-ange]

В издательстве "Энас-книга" совсем недавно вышла книга Лидии Чарской "Тасино горе". Это уже не "Приключения Таси" в непонятных литературных обработках, а нормальное издание оригинального текста. Более того - современные иллюстрации (художник И.Петелина) неожиданно так подходят к старинной повести, что книжка получилась просто отличная. Это кстати, и новая серия издательства - Заветная полка. Возможно, там и другие старинные переиздания появятся...

@темы: "Тасино горе", Чарская, иллюстрации, переиздание

---

Л.Чарская. Вечера княжны Джавахи. Сказание 8.

[change-ange]

Это предпоследняя глава книги Л.Чарской "Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ". Осталось последнее сказание - девятое.

Восьмое сказание старой Барбалэ. Веселый джин.

КОРОТКАЯ, мокрая ветряная зима, с метелями в горах, с бурями в долинах, миновала.
Веселою весеннею дымкой заволоклась природа. Голубоватый фимиам поднялся из хрустальной кадильницы и окутал горы. Звонко запели ручьи, загремели по скатам, побежали в низины. Запело свои нежные песни пернатое царство, зашумела молодая листва каштанов, весело-весело засверкало вечное солнце на бирюзовом пологе небес.
Опять весна, радость, песни, веселые всплески, аромат цветов и золотые потоки солнца.
Нынче не праздник, но как празднично выглядит природа. И горы, и небо, и земля...
— Седлай Шалого, Абрек! Поскачу в ущелье!
Княжна Нина, нарядная и розовая, как бабочка, как райская птичка, влетает в конюшню.
— Была на Куре! Ах, славно! И в нижних виноградниках была у старого Илико — еще лучше! А сейчас в горы! В горы! Скорее седлай мне Шалого, Абрек!
Говорит и смеется. Звенит сотнями звонков юный голос, а сама, как царевна из сказки.
Голубые шальвары, белый бешмет, папаха с алым донышком. Серебряные газыри на груди так и сверкают на солнце, черные кудри рассыпались по плечам.
Абрек смотрит и не налюбуется маленькой госпожой.
Только вдруг сдвигаются растерянно черные густые Нинины бровки. Хватается за пояс...
— Где мой пояс?
Сейчас только надевала его перед зеркалом, золоченый пояс - позументик, разукрашенный зеленоватой кавказской бирюзой.
— Куда он девался? Только что сама в руках держала, надевал а и вдруг исчез. Куда он мог деваться?
Мчится в дом княжна по чинаровой аллее, вбегает стрелою в кухню.
Там, в клубах пара, орудует Барбалэ.
— Барбалэ, милая моя, старая Барбалэ, где мой пояс?
— Пять минут тому назад держала в руках, говоришь, моя радость? — пытливо осведомляётся старуха
у княжны.
— Пять минут.
А никуда но спрятала? А?
— Ну вот еще! Будто я не помню!
Подумала-подумала Барбалэ и наконец сказала:
— Стало быть веселый джин унес, не иначе.
— Кто?
Глаза у княжны разом вспыхивают от изумления и любопытства. Два черные горящие факела так и впились в лицо Барбалэ.
— Ну да, чему удивляешься, сердце мое? Унес весенний веселый джин, маленький весенний джин. О, он любит такие шутки!.. Давно что-то про него не было ничего слышно. А теперь, очевидно, опять появился, проказник. Всю зиму спал веселый джин под снежным сугробом неподвижно. Ударили первые лучи солнца, растопили снег, разбудили красавчика-джина с голубыми глазами. Проснулся джин и принялся за свои шутки... Ну, да мы сыщем твой пояс, не горюй, моя райская пташка.
Княжна слушает и недоумевает. Какой-такой веселый джин? Никогда она про него ничего не слышала!
А старая Барбалэ в это время с серьезным, сосредоточенным видом сняла алую ленточку с кудрей княжны, вышла на крыльцо с нею, спустилась со ступенек его к ближней чинаре, повесила ленточку на ветку её, украшенную молодой, только что нарядившейся листвой, и громко произнесла:
— Веселый джин! Веселый джин! Красавчик с голубыми глазами! Возьми ленточку на память, верни пояс Нине-княжне!
— Вот увидишь, золотая княжна моя, скоро пояс тебе вернет веселый джин,—прибавила Барбалэ, обращаясь к Нине.
— Неужели вернет? — замирая от любопытства, осведомилась княжна.
— Ну, понятно, зоренька восточная!
— Да кто он таков, этот веселый джин?— спросила Нина. — Расскажи мне о нем, о веселом джине!
— Подожди, Ниночка, после расскажу. Надо сперва работу окончить.
— Нет! Нет! Сейчас! Сейчас расскажи!
Ярко вспыхивают глазки Нины. Шумно прыгает на шею старой няньке.
— Расскажи, сердце мое, расскажи!
Можно ли отказать, когда просит Нина?
И покачивая седою головою, начинает рассказывать старая Барбалэ.

□ □ □

Каждую весну, как только зазеленеют внизу долины, зацветут первые персиковые деревья, зашумит старый орешник, — из чащи выбегает хорошенький юный веселый мальчик-крошка.
Ростом в вершок, не больше, а такой красавчик, какого не сыщешь ни на земле, ни на небе среди ангелов Божиих.
Кудри — золото, очи — бирюза, губы — лепестки роз, а сам весь смеющийся, звенящий.
Так и хохочет, так и заливается на всю рощу.
Личико все так и сияет.
А только не всем дано его видеть, не все способны слышать его смех. Иным кажется — просто кузнечик где-то поет или бабочка.
Этот мальчик и есть веселый джин, веселый дух кавказских гор.
Проказник он большой. Чего только не выдумает, чего только не делает, чтобы подразнить людей, да посмеяться над людьми.
Что ни день — то новая у него проказа, что ни час — то новая шалость.
Шла старая Като за водой к источнику, шла глупая, старая Като. Несла в руках кувшин, а веселый джин как свистнет ей в самое ухо, как гикнет изо всей мочи, — она на землю даже присела от страха, да как закричит, а кувшин то и выронила из рук. Упал кувшин и разбился на мелкие кусочки, на черепки.

Думает Като — ветер у неё из рук кувшин выхватил, а на самом деле джин это был, веселый джин...
В другой раз вышел веселый джин прогуляться по низине, глядит — убирают работники виноградник.
Подошел он, подкрался незаметно, бросил горсть песку в глаза одному, другому, третьему. А они как забранятся, как накинутся друг на друга, как начнут ссориться на весь сад.
— Ага! Ты так то, Вано, подожди у меня! Песком бросаться? Что выдумал, баран туполобый! — кричит один рабочий.
— Сам ты, Михако, бросаешься, я это видел, чекалка ты лукавая из горных лесов, — отвечает другой.
— Нет, это Нико черномазый, а не Михако! Клянусь святой Ниной! — возражает третий.
Слово за словом, и пошла перепалка
А веселый джин стоить, да тешится, весело смеется...
— А ну-ка еще! А ну-ка еще! Подбавьте! — кричит он...
И так постоянно. Без всякой цели, просто, чтобы напроказить, придумывает свои шалости веселый джин.




Узнал как-то джин, что красавица Маро любила юношу Дато. Ждали, ждали обручения, не могли дождаться.
Наступил день великий, наконец, для Маро и для Дато. Повели молодых в церковь.
Идут по дороге. Зурна играет. Девушки все в ярких платьях, джигиты стреляют из винтовок. Маро так и сияет. Еще бы! Первый красавец из аула в мужья ей достался.
Ну, и не вытерпел шалун-джин. Взял, да и свистнул в ухо Дато.
Тот от неожиданности как шарахнется, да прямо Маро головою в лоб. Даже затрещало у неё в голове что-то, и в тот же миг шишка на лбу выскочила.
Маро как рассердится, как закричит на всю улицу от боли и досады;
— Что ты, Дато, дурачиться вздумал в такой торжественный час! Что ты, Дато!
А веселый джин уже успел ему свистнуть в другое ухо и шарахнулся Дато в другую сторону, прямо на будущую тещу.
— Что ты, дурачиться вздумал, Дато? — закричала и теща.
А джин опять свистнул жениху в ухо — и стал он вдруг плясать и прыгать.

Смеются джигиты, смеются девушки. Вот так жених! В такую торжественную минуту — и вдруг дурачится!
Посмотрела Маро на жениха, а тот не унимается, все прыгает, пляшет.
— Не пойду я за такого дурака замуж! — крикнула Маро.
И расстроилась свадьба Маро и Дато.
Вот что наделал проказник джин.
И много-много еще разных шалостей придумывал веселый джин. И все такие злые.
Но чаще всего смеется джин над рассеянными людьми. Чуть только рассеянный оставит какую-нибудь вещь не на месте — джин тут как тут, либо подменит вещь, либо испортит, либо унесет ее далеко-далеко, где никто и искать не догадается.
Собрался Сумбат однажды на охоту, да не посмотрел, в порядке ли его винтовка. С трудом добрался до верхушки горы и нацелил винтовку на дикую козу, —выстрелил, а вместо пули из винтовки песок полетел.
Спустилась Зафара из аула вниз к ручью за водой, да не доглядела, что кувшин чужой захватила. Джин уже тут, в кувшине дырку просверлил, и Зафара без воды в аул вернулась.
И так каждый день, каждый час...
Прослышали старики про проказы веселого джина.
— Так вот кто так зло шутить рад нами! Не бывать же этому больше! Поймаем веселого джина и придумаем для него наказание.
В назначенный день собрались все старики на площади аула, уселись в кружок, все важные, угрюмые на вид. По бокам их стала молодежь.
На кровли саклей высыпали женщины, девушки, дети.
- Глядите, добрые люди, сейчас начнется суд над проказником-джином! — слышались их возбужденные голоса.
А веселый джин стоит, как ни в чем не бывало. Точно и не его вовсе судить собираются.
— Раньше, нежели решить, какое наказание назначить джину, надо его самого поймать, — замечает вдруг старик с длинной седой бородой.
— Нет, раньше придумаем наказание, а потом уже решим, как его поймать,— говорит другой, помоложе.
Кто принял сторону старика, кто молодого, и начался спор.
А веселый джин порхает тут же невидимкой и то одному шепнет на ухо, то к другому отлетает и твердит тихим шепотком — одному:
— «Нет, словить разбойника-джина сперва нужно, а потом уже судить его",— другому же: „Нет, сперва наказание придумать надо, а потом словить проказника!"
А голубые глазенки джина сверкают лукаво, и златокудрая головка хитро-прехитро нагибается к спорящим.
Старики послушно следуют совету и все сильнее и сильнее становится спор между ними, закипел уж во всю. Один даже за кинжал было схватился. Еще минута — и началась бы драка.
Вспорхнул в это время веселый джин во весь свой рост, вытянулся и закричал громко:
— Эх, вы, недогадливые головы, обо мне заспорили, да не заметили, что я тут, среди вас. Поймайте-ка меня!

И на один миг веселый джин перестал быть невидимкой, на глазах всех замахал крылышками и в тот же миг скрылся из виду.
С широко раскрытыми ртами глядели люди вслед улетавшему джину, одурачившему их всех; еще сильнее заспорили — кто из них виноват, что джин улетел безнаказанно...
А от джина-проказника только рваный пояс на земле остался, который он бросил, нарочно, улетая…
И продолжает веселый джин совершать над людьми свои странные шутки и проделки, и никто не может поймать его, никто не знает, где он: сегодня здесь, а завтра там... Но старые люди говорят, что можно его умилостивить подарками. Вот и я,— закончила Барбалэ,— повесила твою ленточку, княжна, на дерево и просила его вернуть твой пояс. Ведь джин вероятно и унес его, заметив, что ты его бросила...
□ □ □
Замолкла Барбалэ и уставила в чащу каштанов свои старые глаза.
Туда же глядела и княжна Нина.
И казалось ей: мелькает среди зелени деревьев златокудрый мальчик-крошка с голубыми глазами и заливчато смеется над ней и старой нянькой, ласково, добродушно смеется. И от этого смеха еще веселее пробуждается дружная весна Востока, зеленее становятся деревья, ярче и роскошнее сияет солнце, слаще дышат первые весенние цветы...

@темы: текст, творчество, "Вечера княжны Джавахи", Чарская, иллюстрации