Отзывы на "Некрасивую", "Особенную" и "Тринадцатую"

[~ Хозяйка Грез ~]

Необходимое вступление: Данные отзывы не имеют ни малейшего отношения к проводимому в сообществе конкурсу рецензий. Все нижеизложенное - моё личное мнение, которое не является истиной в последней инстанции и в то же время не обязано совпадать с вашим

1. "Некрасивая"

Честно? Лучше бы этой книге оставаться непереизданной. Сейчас я поясню почему. Главная героиня - Ло считает себя дурнушкой. Окружающие разделяют её мнение, что лишь усугубляет терзания девушки. За душой у неё нет ничего, кроме доброты и честности. Второе - наследство от покойного отца, который частенько говорил о том, что нужно всегда быть честной. Девочка свято соблюдала его завет, что привело к недопониманию со стороны девочек из института, куда её отправили учиться. Недолго думая девочки организуют травлю и бедная Ло остаётся в полном одиночестве, ведь единственная девочка, которая с ней общается старается соблюдать нейтралитет. Следовательно, она не может стать полноценной подругой Ло. Но в один далеко не прекрасный день Ло нарушает завет отца, которого так сильно любила и самым преступным образом лжёт. Делает это она, скорее из стремления влиться в коллектив, чем из "великой" нужды, так как сочинение, которое её вынуждали порвать, в итоге всё равно разорвали. С этим, конечно, можно и поспорить, ведь они попутно хотели уничтожить и портрет её отца, но... Знаете, это только усугубляет ситуацию. Сами подумайте, ведь она соврала находясь рядом с портретом отца, который завещал Ло не лгать ни при каких обстоятельствах. Улавливаете мысль? Получив незаслуженный нагоняй за ложь от директрисы за разорванное сочинение, Ло повышает свой статус в глазах быдла товарок. После спасения девочки-лунатички, Ло окончательно закрепляет свой успех и становится героем всея института. Это конечно хорошо, но первым шагом к примирению с девочками была ложь. Что в корне неправильно, ведь она и божилась и клялась отцу, что не будет лгать. Мораль, которую я вывела из сего произведения, просто поразительна: слейся с толпой, отбрось часть своей индивидуальности и люди к тебе потянутся.

2. "Особенная"

Чарская явно имела слабое представление о том, что представляет собой меценатство. Именно поэтому в книге оно настолько поверхностно, насколько это возможно. Вся добродетель героини заключается в одном-двух поступках, всё же остальное происходит "на словах" и в её праздных мечтах.
Коротко о сюжете: Лика - светлая душа, котоаря стремится помочь всем и каждому. Как именно она это будет делать, девушка не знает, но страстно хочет помогать всем-превсем. Ведь именно это "вбила" ей в голову милая тётя Зина, которая занималась её воспитанием. Самое интересное заключается в том, что здравые мысли в книге высказывают "как бы" отрицательный персонаж - мама Лики. Она прямым текстом говорит, что тётя Зина сделала Лику такой, какой сама хотела бы быть. И, раз уж тётя Зина разделяет мнение Лики по поводу благотворительности, то почему она безвылазно сидит в своей Италии, вместо того, чтобы приехать в Россию и начать осуществление своих планов? Я не знаю, многие ли читатели обратили внимание на эту фразу, но... Это ведь правда! Тётя Зина воспитала Лику такой, какой сама хотела бы быть и при этом для России палец об палец не ударила. Показательно-хорошее обращение с работниками в Италии не в счёт, душа ведь у тёти за Россию всё это время болела.
Далее, об "особенности" Лики. Сцена с Фешей настолько безобразна, насколько только это может быть. Яйца курицу не учат, а Лика как раз этим и занимается, выставляя степенных дворян бездушными скотами,
которые не в состоянии помочь бедному ребёнку. Я не знаю каким уровнем интеллекта нужно обладать, чтобы принять это за "благородный порыв души "русской". Лика просто слишком нервная и впечатлительная, живущая идеалами своей тётки. Поэтому упрёк матери более чем справедлив.
Не могу не высказаться и по поводу князя Гарина, который полюбил не Лику, а светлый образ своей покойной жены, который он в ней усматривал. Количество абзацев, отведённых сопоставлению Лики с нею просто зашкаливает и заставляет думать о неискренности подобных чувств. Нужно любить человека таким, какой он есть, а не накладывать на него трафарет из светлого образа почившей жены. В общем, я полагаю, что князь Лику не любит.
Все эти несостыковки, а также отсутствие внятных описаний добродетелей "особенной" девушки, которая сама толком ничего организовать не могла и лишь как клещ прилеплялась то к одному, то к
другому благотворительному мероприятию оставляют после себя дурное послевкусие. Полагаю, это одна из самых плохих книг Чарской. Зря она взялась за её написание. Лучше бы очередную книуг про институтскую жизнь сотворила. Они у неё лучше получаются, право слово.

3. "Тринадцатая"

Самая жизнерадостная из всех трёх книг. Но, в то же самое время, самая "повёрнутая" на религии. По крайней мере, именно такое впечатление складывается, когда доходишь до момента со святой водой. Итак, в чём сюжет? Есть некое Убежище, расположенное в глубине леса. Оно представляет собой особняк, где в тиши и довольстве проживают двенадцать девочек, взятых на попечение сердобольной дворянкой. Но вот
настаёт день, когда число 12 сменяется на 13. Директриса привозит с собой Конкордию или же, как её все называют, Кодю. Примечателен тот факт, что имя девочки означает "Согласная", хотя по факту она как раз НЕсогласная, шаловливая и непослушная. Рискну предположить, что такое имя дано ей Чарской специально. Вся книга пестрит описанием проделок Коди и красотами леса. Последних чуть ли не больше самих проделок. По прочтении меня посетило дежа вю, потому как Кодя сильно смахивала на персонажей Линдгрен. В частности, на Пеппи Длинныйчулок (папа - моряк, очень странные особенности для девочки 8-9 лет: залезает на мачты не хуже обезьяны и управляется с судном как заправский рулевой) и Мадикен (прыжок с зонтом с крыши сарая). Но википедия развеяла мои подозрения - окончание творчества Чарской приходится на 1918 год, когда о Пеппи ещё и слыхом не слыхивали. К сожалению, полностью выдержать стиль "весёлые проделки в лесу" Чарской не удалось и вторая часть книги до краёв наполнена религиозностью. Это вовсе неплохо, однако чувствуется некий "перегиб". В случае с "Особенной" и "Некрасивой" такого не было.

@темы: Чарская

---

Книги новой "Чарской" серии - в подарок!*

[telwen]

Главное в посте - интригующее название.

Объявляется конкурс на лучшую рецензию на книги из новой серии Лидии Чарской.
Разместите на любом ресурсе (отзывы в интернет-магазинах, книжные сообщества на любых дневниковых ресурсах или вконтакте) интересную рецензию , а лучше несколько, напишите свое мнение и авторы самых лучших рецензий получат в подарок любую книгу из серии по выбору. ( если у вас все есть, ничего страшного, планируются же новые книги )
Присылайте ссылки мне на почту ([email protected]), или в комментарии к этому сообщению.
Напишите свое мнение!

Только пожалуйста - не ругайте. У всех книг могут быть сильные и слабые стороны, и о недостатках стоит сказать.
Но если книга совсем не понравилась - то, к сожалению, в конкурсе рецензия участвовать не сможет. ( Но в сообщество можно прислать. Обсудим)

@темы: Чарская, Энас

---

Смольный институт: На заре жизни.

[telwen]

Для тех кто интересуется ролевыми играми возможно будет интересна ссылка:
smolny.livejournal.com/

Для всех остальных, несколько новых книг оттуда оттуда:

В. П. Быкова «Записки старой смолянки 1833-1878» часть 1
скачать PDF

А. И. Соколова «Из воспоминаний смолянки»
http://az.lib.ru/s/sokolowa_a_i/text_1901_iz_vospminany_smolyanki.shtml

А. С. Ешевская «Воспоминания о Смольном 1871-1876»
http://feb-web.ru/feb/rosarc/rab/rab-352-.htm

Д. А. Засосов, В. И. Пызин «Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX-XX веков; Записки очевидцев»
http://flibusta.net/b/261425

С. А. Экштут «Повседневная жизнь русской интеллигенции от эпохи Великих реформ до Серебряного века»
скачать djvu

И совсем старинное и документальное:
Н. П. Черепнин «Императорское воспитательное общество благородных девиц. Исторический очерк 1764-1914»
том 1: история 1764-1828, биографии: читать; скачать PDF
том 2: история 1828-1914, биографии: читать; скачать PDF
том 3: документы, уставы, списки: читать ; скачать PDF

@темы: ссылки, Смольный институт

---

Юность Кати и Вари Солнцевых

[ess]

Кто что может сказать об этой книге.

И еще вопрос какая мораль вариной истории: выходи замуж по расчету а не по любви?

@темы: вопрос

---

М. П. Абашева "Семиотика девичьей инициации: от институтской повести..."

[telwen]

Абашева М. П. Семиотика девичьей инициации: от институтской повести к советской детской прозе.//«Убить Чарскую…»: парадоксы советской литературы для детей (1920-е – 1930-е гг.). Сборник статей / сост. и ред. М.Ю.Балина и В.Ю.Вьюгин. – СПб.: Алетейя, 2013. – 364 с. С.77-87.

М. П. Абашева
Семиотика девичьей инициации: от институтской повести к советской детской прозе

Знаменитое суждение Маршака о том, что «убить» Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, было нелегко,[Маршак С. Я. О большой литературе для маленьких //Маршак С. Я. Собр. соч.: В 8 т. М.: Худож. лит., 1971. Т. 6. С. 195.] совершенно справедливо. Чарская долго была любимой детской писательницей, особенно среди читательниц-девочек. И дело не только в литературном таланте или совпадении текстов с читательскими ожиданиями. На наш взгляд, секрет успеха Чарской во многом объясняется тем, что в ее произведениях есть сильная и действенная мифологическая, архетипическая основа. Именно она и станет предметом изучения в настоящей работе. (Существующие исследования творчества Л. А. Чарской сосредоточены главным образом на проблемах биографии, стиля и читательской рецепции.)[ См., напр.: Чуковский К. И. Лидия Чарская // Чуковский К. И. Соч.: в 2-х т. М.: Правда, 1990. Т. 1; Коваленко С. Феномен Лидии Чарской // Чарская Л. А. Записки институтки. М.: Республика, 1993; Путилова Е. О забытых именах, или О феномене Л. Чарской //О литературе для детей. вып. 32. Л.: Дет. лит., 1982; Исмагулова Т. Реальная и мифологическая биография Лидии Чарской // Детский сб.: Статьи по детской литературе и антропологии детства. М.: ОГИ, 2003; Матвеева А. С. Стиль сказочной прозы Лидии Чарской: Дис... канд. филол. наук: М., 2004.]
Речь здесь пойдет о наиболее популярных «институтских повестях» Чарской: «Записки институтки» (1902), «Княжна Джаваха» (1903), «Люда Власовская» (1904), «Вторая Нина» (1909), «Ради семьи» (1914), примыкающей к ним по тематике повести «За что?» (1910) и некоторых других. Во всех названных текстах Чарская неуклонно и настойчиво воспроизводит одну и ту же историю: мучительное расставание девочки с родиной и поступление в институт, посвятительные испытания, ученье, выпуск. С повторяющимися из текста в текст деталями — насмешками других девочек, издевательствами классных дам, чудесной встречей с императором и т. п. Вечные мифы о возвращении в рай детства, о вхождении в мир взрослых в творчестве Чарской обрели свою выразительность, заразительность и убедительность. Трудно сказать однозначно, что именно явилось причиной такой яркой мифологизации детских лет жизни и учебных будней: страстность натуры писательницы, особая роль Павловского института в ее нелегкой жизни, тип творческого воображения... Судьба Чарской в послереволюционные годы, нищета, невостребованность после небывалой литературной славы, одиночество не могли не способствовать мифологизации прошлого. Эта травма требовала утоления и компенсации.
Так или иначе, в основе сюжетной, шире — структурной, организации текстов Чарской угадывается универсальный посвятительный миф, а вместе с ним — сохранивший необходимые этапы ритуал инициации, воплотивший семантику обрядов перехода. И это при полной стилистической отдаленности ее письма от мифопоэтической традиции. Оговоримся сразу, речь идет не о воспроизведении реального исторического, национального обряда.[В восточно-славянском варианте отдельных обрядов инициации нет; они, как правило, включены в свадебные. См. об этом: Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре. СПб.: Наука, 1993; Топоров В. Н. О ритуале. Введение в проблематику // Архаический ритуал в фольклоре и раннелитературных памятниках. М.: Наука, 1988.] Смысло- и текстопорождающим началом у Чарской, а потом и у более поздних авторов, становится универсальный архетипический конструкт, представляющий собой контаминацию разных обрядов перехода: в мир взрослых, в закрытое сообщество-касту, в мир женщин, т. е. возрастная, половая, профессиональная социализация.
Предпринятый в настоящей работе анализ мифологемы девичьей инициации, лежащей в основе многих произведений писательницы, анализ его эволюции от повестей Л. А. Чарской к произведениям Р. И. Фраермана, Л. А. Будогоской, А. Я. Бруштейн и далее — до В. А. Осеевой и Л. Е. Улицкой позволяет увидеть причины ее трансформации, причины внутри- и внелитературные, идеологические и эстетические, общие для текстов конкретного периода или индивидуально характерные.
Событийная основа произведений Чарской близка литературной традиции XIX в. Те же, что у Чарской, описания быта институток мы встречаем в автобиографических повестях С. А. Закревской, Е. Н. Водовозовой, Н. А. Лухмановой и др.[См.: Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц / Сост., подготовка текста и комментарий В. М. Боковой и Л. Г. Сахаровой, вступ. статья А. Ф. Белоусова. М.: НЛО, 2001.] Очевидно — сходные факты и мотивы институтских повестей интерпретируются по-разному. У шестидесятницы-демократки Водовозовой («На заре жизни») дневники институтки перерастают в социально-критический анализ институтского быта и системы образования. Лухманова, пишущая воспоминания к юбилею своего выпуска, в «Рассказах институтки» описывает отдельные эпизоды, случаи, события.
У Чарской другая повествовательная установка. В сюжетном движении ее институтских повестей непременно воспроизводится трехчастная структура обряда инициации: отделение от рода или семьи; лиминация (испытания, страдания, временная смерть); возвращение в жизнь, приобщение к новому сообществу, возвращение в род в ином качестве.
В каждой из институтских повестей Чарской 8-11-летняя девочка уезжает из семьи, от горячо, страстно, исступленно любимой родины («родимый хутор» — щедрая Украина, яркая Грузия, загадочная Финляндия). В оставленном мире детства главной является, как правило, фигура отца — «солнышко» («За что?»), князь Джаваха и др. Отец — непременно герой, известный императору. Героиню так и представляют: «дочь убитого в последнюю кампанию Влассовского».[ Чарская Л.А. Записки институтки. М.: Республика, 1993. С. 11. Далее в тексте при ссылках на это издание в круглых скобках указывается номер страницы.] Отец героини, как правило, уже погиб, умер. При первом же знакомстве с героиней подчеркивается, что девочка «круглая сирота». Часто она таковой становится в первые месяцы жизни в институте (в «Записках институтки» Люда вслед за отцом теряет и мать, и маленького брата).
Героиня Чарской никогда не начинает курса вместе с другими девочками, приходит одна, «новенькая», отличная от других, чужая. И здесь следуют типичные для инициации ритуалы: пострижение, омовение, перемена одежды.
«Смуглое, кудрявое, маленькое существо, с двумя черешнями вместо глаз и целой шапкой смоляных кудрей. “Это — я, Люда, — мелькнуло молнией в моей голове. — Как я не подхожу ко всей этой торжественно-строгой обстановке!”» (11). Волосы — черные, рыжие, кудрявые— всегда непокорные, именно их нужно в первую очередь приспособить к прическам товарок. А ведь обривание волос — важная деталь посвятительных обрядов: «...Остриг мои иссиня-черные кудри, так горячо любимые мамой» (25). По сути, это новое рождение: «Когда я подошла к висевшему в простенке гардеробной зеркалу, я не узнала себя» (25). Девочку и называют теперь иначе: по-взрослому, по фамилии. Инициируемая должна пройти испытание одиночеством и отторжением: «...Все глаза обратились на меня, одетую в “собственное” скромное коричневое платьице, резким пятном выделявшееся среди зеленых камлотовых платьев и белых передников— обычной формы институток» (17).
В новом мире девочку непременно встречает мудрая наставница (чаще всего «maman»), директриса института, необыкновенной
красоты и мудрости, «высокая, стройная дама, полная и красивая с белыми как снег волосами» (11). Она гладит новенькую по голове, вводит в класс. Ее роль в инициации — роль главного наставника. Маман принимает девочку в женское сообщество. У этой жрицы есть помощники: в институт девочку обычно привозит вдруг откуда-то взявшаяся бывшая институтка, какая-нибудь Анна Фоминишна как в «Записках институтки», что потом бесследно исчезает из повествования, выполнив свою функцию, — так исчезает даже бывшая главная героиня «Записок» Люда, после того как она, взрослая, привезла в институт «вторую Нину». Вторая Нина повторяет ритуалы, в которых участвовала первая.
В сообществе девочек-институток героиню в первую очередь ждут непременные испытания: насмешки, травля, щипки и толчки. Характерен важный в инициации мотив наготы — точнее, его остатки: во многих повестях в такой ситуации у девочки, будто шаля, отбирают вещи. Далее на нее нескончаемо падают несправедливые наказания. Испытания облечены в формы институтских обычаев: девочку наказывают стоянием в столовой без передника, оставлением без сладкого, щиплют, но не до крови. Это своего рода травестия, профанация обряда, но — с сохранением его символической функции. Далее наиболее разумная и гуманная из девочек рассказывает новенькой об обычаях (вроде «обожания душек»), учителях, портретах на стенах и пр. Это тоже часть посвящения. Напомним, что М. Элиаде пишет об инициации: «Посвящение вводит неофита одновременно и в человеческое общество, и в мир духовных ценностей. Он узнает правила поведения, производственные приемы и организацию взрослых, а также мифы и священные традиции племени, имена богов и историю их деяний и, что особенно важно, мистические отношения между племенем и сверхъестественными существами в том виде, в котором они установились в начале мира...» [Элиаде М. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. М.; СПб.: У нив. книга, 1999. С. 13.]
События институтской жизни тривиальны (в реальной жизни) и потому одинаково повторяются в институтских повестях: ученье, экзамены, прогулки, непременная боязнь привидений и т. д. Однако сразу бросается в глаза, что пребывание в институте в повестях Чарской неизменно отмечено мотивами смерти, склепа, тюрьмы: характерны «ужасная тоска», «унылый покой», «бледное от постоянного переутомления лицо». Обязательно изображение болезни, на последнем году девочка, как правило, оказывается в лазарете на волоске от смерти. Кто-то из девочек, близкая подруга, умирает, это могло бы случиться и с главной героиней. Сибирочки-Южанки, Лида из автобиографической повести «За что?», вторая Нина на краю гибели оказываются непременно: у цыган, на лодке в бушующей Неве, у абреков, среди волков или умирая от оспы.
В институте, однако, героиня обретает новые качества. Становится лучшей ученицей («Записки институтки», «Княжна Джаваха» — да почти все), поэтессой («За что?»). Учится любить Другого (обязательный сюжет — отношения с подругой, ни на кого не похожей, с которой героиня сначала мучительно враждует, а потом преодолевает эту вражду).
Важно отметить: в институтских повестях присутствует не одна, а две инициации.Чарская неизменно описывает первый год обучения и последний: две границы мира мертвых. И это также находит свое объяснение с точки зрения инициального мифа. Первое посвящение — в новое сообщество. Второе посвящение — в высшие существа.
О смысле двойной инициации в обрядах посвящения писали и М. Элиаде, и А. ван Геннеп. Последний описывает структуру инициации на примере обрядов самых разных национальных, конфессиональных, профессиональных сообществ. Внутри сакрального мира «есть три периода: прелиминарный, до представления наставнику, лиминарный (послушничество) и последний, постлиминарный (жречество). Последовательность этих периодов для брахмана идентична той, которая устанавливается для сына царя у полуцивилизованных народов» [Геннеп А. ван. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов. Вост. лит., 1999. С. 98-99.] (посвящение брахманов здесь — частный случай инициального обряда).
У Чарской второе посвящение происходит после послушничества перед выходом героинь из института. Здесь уже и «жрец» более высокого ранга, не начальница-маман. К больным оспою выпускницам, томящимся в «заразном» лазарете, как, например, в повести «Люда Влассовская », приходит сам император! После этого они выздоравливают и готовы выйти в большой мир.
Необъяснимым, на первый взгляд, представляется тот факт, что девочки не узнали государя, изображенного на всех портретах в институтских залах и коридорах. Разумеется, этот эпизод связан и с вполне литературной традицией — с распространенным сюжетом неузнанного императора.[ Никанорова Е. К. Мотив «неузнанного императора» в Историко-беллетристических произведениях конца XVIII — начала XIX века // Роль традиции в литературной жизни эпохи. Сюжеты и мотивы. Новосибирск: Ин-т филологии, 1995. С. 39-52.] Неудивительно, что в прозе Чарской отозвался столь частотный именно для массовой литературы сюжет. Но здесь важнее другой, не столько литературный, сколько архетипический мотив. Удивительно, что девочки не узнают императора, увидев его во второй раз! Они, обожательницы, встречались с ним в младших классах — эта сцена подробно описана автором в предыдущих частях. Тогда девочки разглядели его вполне подробно: «Его — великого и могучего, держащего судьбу государства и миллионов людей в этих мощных и крупных руках» (89). А потом, в последнем классе, в лазарете, не узнали? Думается, что здесь важно не лицо императора, а его функция.
В обряде инициации, напомним, жрец часто находится под маской. Для визита к девочкам император надел мундир офицера: «Его мощная, высокая фигура, облеченная в стрелковый мундир, дышала силой и здоровьем. Чисто русское, с окладистой бородою лицо приветливо улыбалось нам большими добрыми серыми глазами, проницательный и пытливый взгляд которых оглядел нас всех в одну минуту. <...> Он страшно напоминал кого-то, но кого— мы решительно не помнили...» (247).
Неузнанный государь спрашивает:
«— А что передать мне от вас Его Величеству, дети?
— Что он наш ангел, Дуся, что мы его обожаем! — помимо моей воли, с проступившими на глазах слезами, сорвалось с моих губ.
Это был какой-то торжествующий, радостный крик сердца, исполненного безграничным чувством любви к нашему общему отцу» (250).
У Чарской схема-сюжет встречи с неузнанным императором наполняется христианскими мотивами: разговор девочек с императором случается в Пасху, и вслед за этой необыкновенной встречей бесконечно долго томящиеся в лазарете институтки (карантин, одна из них умерла) вскоре же выздоравливают — на Вербное воскресенье. Они словно переживают временную смерть перед новым рождением в другой, взрослый, мир, где им уготована высокая миссия.
И то, что после выпуска институтки становятся обычными гувернантками, в романах Чарской никак не мешает их призванности, их высокой миссии. Мирная деятельность гувернантки оборачивается для главной героини христианским подвигом. Люда Влассовская, страстно мечтавшая в институте пострадать, как ранние христиане, за веру, стала гувернанткой в Грузии, была увезена к мусульманам, обратила в христианскую веру пару молодых мусульман, помогла им бежать, за что была схвачена злым муллою. Она под страхом смерти не отказалась от веры: «...И если мне суждена смерть здесь, в ауле, <...> умру за правое дело, как умирали тысячи миссионеров в дальних странах, которых убивали дикие фанатики за смелое распространение веры...»(359-360). Таким образом, вторая инициация оказывается посвящением в мир, условно говоря, «жрецов», которые сами становятся проводниками знания и веры.
Живет ли миф об инициации в институтской повести или сменившей ее школьной повести после Чарской?
Судьба девочки, связанной с институтом начала XX в., описана в «Повести о рыжей девочке» Л. А. Будогоской (1929), позже в трилогии А. Я. Бруштейн «Дорога уходит вдаль» (1949), еще позже — в «Динке» В. А. Осеевой (1959).
В этих книгах совсем нет восторженного отношения к институту, для писательниц советских лет институт — это осколок старого мира, чуждого живой жизни и свободе. Изображено здесь, конечно, более позднее, по сравнению с повестями Чарской, время. Это нравы начала XX в., и героини уже не пансионерки, они живут в городе — т. е. в мире, в истории. Акценты теперь перенесены на классовую борьбу и кипящую вне института социальную жизнь (у Бруштейн), описывается жизнь семьи профессионального революционера (у Осеевой).
Тем удивительнее, что многие константы институтской повести сохраняются вплоть до деталей (почему-то в институтской повести любой поры в класс непременно залетает ворона). И прежде всего сохраняет свои позиции сюжет инициации. Девочка, становясь взрослой, обязательно должна пройти испытание: отрыв от близких (даже если она ежедневно будет возвращаться из школы домой, поступление в школу оформляется как уход в новую жизнь, как у Бруштейн), одиночество, насмешки класса, наветы классных дам, безвинные страдания, потом взросление, выпускной торжественный акт с присутствием «верховного жреца».
Возникает естественный вопрос: «работает» ли в творчестве этих писательниц архетипическое, мифологическое начало, или подобный нарратив вдохновлен уже литературной традицией — той же Лидией Чарской или более ранними произведениями об институтках? Скорее всего, важны оба фактора: и архетип, и литературная традиция. А Чарская становится передаточным звеном, посредником, ее произведения — своего рода прецедентными текстами для следующих за нею авторов «школьных повестей». Ее тексты приобретают статус литературной мифологии. (Вопрос о влиянии Чарской на русских писателей— особая тема. Свидетельство этого влияния — стихи М- Цветаевой «На смерть Нины Джаваха», признания Ф. Сологуба, Л. Пантелеева, Ю. В. Друниной и многих других.)[«Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне — где-то там, где таятся у нас самые Сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны. <...> ...Свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже» (Пантелеев Л. Как я стал детским писателем // Пантелеев Л. Собр. соч.: В 4 т. Л.: Дет. лит., 1983-1985. Т. 3. С. 316).]
Инициальные мотивы в институтских, затем школьных повестях контаминируются и варьируются. Показателен, например, трансформированный мотив сироты. У Будогоской девочка лишается матери и бабушки, ее невероятно мучает тиран-отец, явно более всего потому, что он — жандарм. У Бруштейн, если героиня и имеет родителей, то роль сироты выпадает одной из ее близких подруг — Кате Кандауровой. Впрочем, от появляющейся в тексте уже взрослой повествовательницы мы узнаем, что ее родителей, хоть и позже, уничтожили фашисты, так что во времени повествования она тоже сирота.
В каждом из текстов все те же непослушные, но покоряемые волосы, отверженность, уродливое платье, унижения. Осеевская Динка не сирота, но редко видит своего революционера-отца; пойдя в школу, она остригает свои вихры... Сохраняются мотивы временной смерти и второго посвящения при выпуске из института. В книге Бруштейн девочка сравнивает тоскливый выпускной вечер с похоронами по третьему разряду, без музыки.
Таким образом, в повестях о детстве, о девочках сохраняется структура и общая семантика инициального мифа с некоторыми семантическими изменениями. Как и прежде, институт оказывается периодом «временной смерти», необходимой лиминальной фазой перед приобщением к новой жизни. Но девочки взрослеют и приобщаются не столько к школьному коллективу (эта линия отходит на второй план, становится фоном), сколько к революционной борьбе. Героически ведут себя при обысках Саша у Бруштейн, Динка у Осеевой: прячут револьвер, удачно водят за нос жандармов. Динка «временно умирает»: когда тонет в Волге — спасает ее Ленька, тот, что первым потом приобщит ее к революционным идеям, а когда «Динка прощается с детством», для нее он становится уже не братом, а женихом.
Порой происходит, говоря словами Проппа, «обращение» мифа: у Бруштейн показан не визит императора, но реакция — со стороны девочек прохладная — на его смерть. А роль «жреца» - учителя достается уже профессиональному революционеру Александру Сергеевичу. При ослаблении некоторых прежних констант усиливаются иные маркеры инициального мифа— например, архетипический персонаж трикстер (Меля-обжора у Бруштейн). У Бруштейн и Осеевой особая роль отводится дяде по матери, этому особо важному персонажу в инициации у многих народов. Бросается в глаза непременное присутствие в таких текстах названых братьев (почему-то это Леньки по преимуществу). Говоря в терминах юнговской теории архетипов, они выполняют функцию анимуса, мужского гармонизирующего начала, двойника.
Весьма красноречивый пример новой жизни старого инициального сюжета представляет собой книга Р. И. Фраермана «Дикая собака дянго, или Повесть о первой любви», книга о чувствах, основанная,в частности, на тургеневской традиции.[Балина М. Воспитание чувств à la sovietique: повести о Первой любви // Неприкосновенный запас, 2008. № 2 (58).]
И в этой школьной повести о чувствах мифологическая семантика инициации сохраняет сильные позиции. Мы вновь встречаемся с мотивом особой любви девочки к отцу. Отец исчезает на много лет, оставляя семью (трансформированный мотив сироты). Школа занимает в повести не главное место, но когда речь заходит о ней — возникают знакомые мотивы отчуждения и одиночества («Я всегда одна»), насмешки и клевета ровесников. В кульминационном моменте повести повторяется ситуация отторженности, оставленности: в комнате, «о которой все забыли», девочка надолго погружается в сон (временная смерть). По-иному орнаментированные, возникают мотивы друга-брата (Филька).
Самое здесь интересное — визит. Нет, не императора — место верховного жреца в советской школе занял знаменитый писатель, авторитетная фигура в новой системе ценностей на рубеже 1920- 1930-х гг. «Пусть это не Горький, думала она, пусть это другой. Но зато он приехал к ней, в ее далекий край, чтобы и она могла посмотреть на него своими глазами, а может быть, даже и прикоснуться к его шубе рукой».[ Фраерман Р. И. Дикая собака динго, или Повесть о первой любви. М.: Дет. лит., 1971. С. 65.] Эта судьбоносная встреча («Так вот она, справедливость! Вот настоящая награда за все мои обиды!»[Там же. С. 67.]) случилась накануне Нового года, что акцентирует семантику перехода в новый жизненный цикл. У Чарской знаменательная встреча институток с императором происходила перед Пасхой, у советского писателя Фраермана — накануне Нового года.
Героиня Фраермана была удостоена чести читать писателю со сцены свой рассказ (это напоминает повторяющийся у Чарской мотив девочки-поэтессы), преподнести цветы. Однако «с Таней случилось то, что хоть раз случается с каждой девочкой, — она пролила чернила».[Там же. С. 69.] Великодушный писатель, конечно, спас девочку в затруднительном положении. Здесь важна актуализация мотива девичьей инициальной крови: чернила — возможный субститут первых регул, которые, несомненно, наиболее красноречиво свидетельствуют о переходе в иное состояние.
Вполне развернут этот мотив, кстати, в повести «Детство Люверс» Б. Л. Пастернака (1923) — тоже повести о взрослении девочки. В ней эпизод первых регул назван «историей первой девичьей зрелости» и завершается изгнанием француженки-гувернантки, сближением матери и дочери, скорым переездом через еще одну важную в повести и в жизни Жени границу — между Европой и Азией.
Таким образом, в книгах о девочках инициальный миф поворачивается разными гранями. В повести Фраермана оказываются востребованными мотивы, связанные с возрастной индивидуальной девичьей инициацией, тогда как у Чарской (или Будогоской) важнее переход, связанный со вступлением в закрытое сообщество.
Интересно, конечно, проследить судьбу этой мифологемы и далее, но в рамках этой небольшой статьи можно лишь пунктиром обозначить его дальнейшую эволюцию.
Разумеется, «Жрец» обернется фигурой «Отца» народов. Существует богатая фильмография такого рода, все помнят знаменитую фотографию Сталина с бурятской девочкой — это один из самых распространенных плакатов сталинского времени. В современной литературе тема девочек востребовала семантику мифа инициации, но сместила акценты. В книге Улицкой «Девочки» (рассказ «Ветряная оспа») школьные подруги разыгрывают сцены свадьбы, совокупления, родов, и сама развернутая последовательность этого «спектакля» выдает его природу — посвящение во взрослый женский мир. Но здесь на первый план выходят мотивы «сексуально-биологические», ранее в повестях о девочках не проявленные.
Впрочем, социальные аспекты мифа важны не меньше. В эпизоде похорон Сталина в романе Улицкой «Казус Кукоцкого» неродные девочки Таня и Тома почувствовали, что стали сестрами, счастливо спасшись в день похорон Сталина на Пушкинской площади, — их ищет собственный (хотя неродной) отец. В романе И. Н. Полянской «Прохождение тени» тоже отец, грозное божество героини, радостно приносит весть о смерти Сталина.[Полянская И. Прохождение тени. М.: Вагриус, 2000.]
Девочки в названных романах постсоветского времени словно бы проходят новую инициацию, обратную: они переходят не из малого мира семьи в большой мир рода, но освобождаются из-под тотальной власти тирана тем, что переходят в сферу семьи, под власть отца.
Обряд девичьей инициации неожиданно разворачивается у В. Г. Сорокина. Буквализацию метафоры можно наблюдать в рассказе «Настя» сборника «Пир».[Сорокин В. Пир. М.: Ad Marginem, 2001.] Совершеннолетие отмечается здесь буквальным поглощением, девушку испекают в печи, расчленяют, съедают старшие семьи, рода.
Подводя итоги, заметим: миф девичьей инициации легко подвергается всевозможным трансформациям — переворачиванию, травестии, деконструкции — сохраняя структуру и общую семантику. Заполнение же структуры мифа-обряда новыми смыслами обусловливается идеологическими, эстетическими и прочими задачами времени. Но, конечно же, индивидуальными авторскими предпочтениями тоже. [Эти предпочтения иногда сами авторы афишируют не очень охотно. Вполне возможно, что сцена торжественной встречи с писателем в повести Фраермана навеяна инициальным обрядом еврейских девочек бат-мицва.
На это указывают многие детали в эпизоде. Но советский писатель не мог прямо высказать такое национальное своеобразие.]
Краткий анализ представленного, не исчерпывающего темы материала дает основание резюмировать: убить Чарскую невозможно уже и потому, что ее сюжеты и коллизии опираются на антропологические константы детства и взросления, зафиксированные в монументальных мотивах вечно возвращающегося инициального мифа.

@темы: статьи, Чарская, "Убить Чарскую..."

---

Бен Хеллман "Детская литература как оружие: творческий путь Л.Кормчего." - 2

[telwen]

Хеллман Б. Детская литература как оружие: творческий путь Л.Кормчего.//«Убить Чарскую…»: парадоксы советской литературы для детей (1920-е – 1930-е гг.). Сборник статей / сост. и ред. М.Ю.Балина и В.Ю.Вьюгин. – СПб.: Алетейя, 2013. – 364 с. С.20-45.

начало статьи

Но куда и отчего пропал главный редактор? Одна из возможных причин его исчезновения — конфликт с сотрудниками журнала. Его коллега Е.И.Шведер вспоминал тяжелые стороны характера Кормчего: «...Был он какой-то неустойчивый, не умевший ни с кем ладить, говоривший всем резкости, а в редакциях требовавший настойчиво авансов, на каковой почве происходили размолвки и с редакциями».[Абызов Ю., Тименчик Р. История одной мистификации... С. 111.] Но есть и альтернативное объяснение. Два года спустя, в 1921 г., в берлинской «Русской книге» было опубликовано краткое изложение послереволюционных скитаний Кормчего, основанное на его словах: «...В 1918 г., после разгрома буржуазной прессы, скрывался сначала в Архангельске, затем в Вологде. При попытке бежать к белым был арестован в Двинске, откуда его доставили в Петроград, где он и был приговорен к расстрелу в мае 1919 г. Однако ему удалось бежать из тюрьмы, и он жил в Режице, где был преподавателем гимназии. Оттуда перебрался в Ригу».[Русская книга (Берлин). 1921. № 9. С. 27.]
Как нам уже известно, Кормчий не скрывался ни в Архангельске, ни в Вологде. Очищая биографию от всех следов сотрудничества с советской властью, он «забыл» рассказать и о своей статье в «Правде» и о работе в советском журнале «Красные зори». К тому же, если Кормчего действительно арестовали за попытку нелегально перейти границу весной 1919 г., это означает, что он решил перейти на другую сторону, не только не дожидаясь светлого будущего Советской России и появления нового поколения социалистически настроенных подростков, но сразу после выхода первого номера журнала: одновременно с появлением второго номера его первому издателю-редактору читали смертный приговор.
Если Кормчему удалось бежать из тюрьмы, почему он два месяца спустя, летом 1919 г., оказался в Латгалии в родном городе своей жены Двинске, находившемся под властью большевиков вплоть до января следующего года? [У Кормчего есть две «сказки», написанные в Двинске летом 1919 г.: «Как Папоротник лишился цветка» и «Зорька». Первая, датированная «Двинск, 31 июля 1919 г.», создавалась, пока за окном шла стрельба.] В ноябре в Резекне у него рождается дочь Зоя.[ Persönliches dokument Soja Korol-Puraschewitsch № 63568 (13.1.40). Bundersarchiv, Berlin.] Считается, что Кормчий стал эмигрантом только в следующем году, когда Латгалия была освобождена от красных. Первое время Кормчий работает домашним учителем в имении Жоготы,[Кудрявцев В. Дома и в лодке с Леонидом Зуровым // Новый журнал (Нью-Йорк). 1983. № 152. С. 118.] потом учителем гимназии Резекне. Отсюда с января 1921 г., называя себя Л. Кошевым, он посылает статьи, касающиеся школьных и других местных вопросов, в рижскую газету «Сегодня».
В том же году Кормчий переезжает в Ригу, где будет жить и работать в течение почти двадцати лет. Как писатель он выступает прежде всего под псевдонимом Л. Кормчий; официально он уже не Пирагис, а Король-Пурашевич. Под новой фамилией он впервые выступил в 1921 г., что фиксируется подписью под сообщением о его судьбе после 1917 г. в берлинской «Русской книге» — «Л. Кормчий (Леонард Юлианович Король-Пурашевич)».[Русская книга (Берлин). 1921. № 9. С. 27. Новые сведения о себе Кормчий дал год спустя в «Новой русской книге» (Берлин. 1922. № 8. С. 36): «Леонид Юлиан Кормчий, б. ред. журн. “Всходы”, живет в Риге (Суворовская, 49, кв. 20). Участвует в газ. “Маяк”. Имеет готовую к печати книгу “Мрачные рассказы” и сборник современных сказок». Книга под названием «Мрачные рассказы» не была опубликована.]
Число местных русских газет и журналов, в которых Кормчий за свой рижский период жизни печатался, внушительное: «Сегодня» (1921), «Рижский курьер» (1921-1923), «Маяк» (1922), «Вечернее время» (1924-1925), «Слово» (1925-1928), «Кино-рампа» (1925), «Любовь, брак и флирт» (1925), «Юный читатель» (1925-1926), «Новости» (1926), «Закулисная жизнь» (1926), «Новый читатель» (1927), «Маленькая газета» (1927), «Новая нива» (1927), «Панорама»(1927), «Деревня» (1927-1928), «Ворчун» (1928), «Воскресенье»(1928), «За кулисами Риги» (1928-1929), «Рижское взморье» (1929), «Голос жизни» (1930), «Новый голос» (1931), «Наше время» (1932), «Вечернее время» (1932) и «Завтра» (1933-1934). Г. И. Гроссен помнил Кормчего этих лет как энергичного журналиста, постоянно ищущего свежие темы:
«Несмотря на то что Кормчий был семейным человеком, <...> он любил один шататься по городу “в поисках живых впечатлений”. И действительно, он черпал эти впечатления то на базарах, то в трактирах, беседуя до поздней ночи с интересными для него типами за бутылкой доброго вина и наблюдая их. Все же в редакцию он всегда приходил пунктуально и лихорадочно работал над полученным материалом. <...> Писал Кормчий на бытовые темы. Писал он хлестко, и в защиту обиженного ввернуть сгоряча неприятное для обидчика словцо не стеснялся, вследствие чего редактору приходилось объясняться с жалобщиками, а то и платить штрафы... Всяко бывало!» [Нео-Сильвестр Г. На буреломе. С. 108-109.]
Не все относились с таким пониманием к Кормчему, как Гроссен. Ю.И.Абызов и Р.Д.Тименчик суммировали его деятельность в 1920-е гг. так: Кормчий «сотрудничал почти во всех русскоязычных изданиях, отовсюду был изгоняем, то и дело затевал какие-то новые газеты и журналы и, как правило, надувал подписчиков, то и дело отвечал по суду за диффамацию или другие подделки».[Абызов Ю., Тименчик Р. История одной мистификации... С. 112.] В Ригу он перенес «все самое дурное, чем была отмечена петербургская бульварная печать».[Абызов Юрий. А издавалось это в Риге, 1918-1949. Историко-библиографический очерк. М.: Русский путь, 2006. С. 29.] Самым скандальным печатным его органом был «Закулисами Риги» (1928-1929), «шантажистский журнальчик», где Кормчий «перебирал грязное белье всех, кто попадался под руку и не сообразил откупиться».[Абызов Ю., Тименчик Р. История одной мистификации... С. 112.] Талантливым, но беспринципным называет Кормчего историк русской межвоенной жизни Латвии Т. Д. Фейгмане.[Фейгмане Т. Русские в довоенной Латвии. На пути к интеграции. Рига: Балтийск, русск. ин-т, 2000. С. 148.]
В защиту Кормчего надо сказать, что он, по нашим сведениям, не занимался скандальными публикациями в России до 1917 г., окончательно потеряв чувство стыда только после побега из Советской России. Самая гнусная история, к которой он был причастен в 1920-е гг., была связана с недавно умершим Александром Блоком. В августе 1921 г. берлинская газета «Руль» опубликовала стихотворный ответ Блока, датированный 19 июля 1920 г., на просьбу журналиста Leo Ly прокомментировать его нашумевшую поэму «Двенадцать». Оказалось, что Блок глубоко раскаивался в своем восхищении революцией, отмечая в частности: «Не обвиняй, -— что я не сразу/ Все понял и не все постиг!» Теперь он «чашу свою готов испить», и он горячо верит в будущее, когда «эти хари, рожи, гниль / Уйдут, как сны ночей кошмарных»; он видел, как «в древнем храме будем мы / Долить с тобой (т. е. с Leo Ly. — Б. X.) коленосклонно».[ Ly Leo. «Двенадцать». Собственный комментарий А. А. Блока // Руль. 1921. 28 авг. № 237. С. 5. Перепечатка: Ly Leo. Двенадцать // Рижский курьер. 1921. 2 сент. № 204.]
Вторая публикация, помещенная в «Рижском курьере», как будто подтверждала, что Блок и Leo Ly действительно были близкими друзьями.[Ly Leo. Из воспоминаний об Александре Блоке // Рижский курьер. 1921. 20 авг. № 193.] Дружба началась еще задолго до революции, когда Leo Ly послал Блоку «стихотворное послание», полное восхищения великим поэтом. До самого своего отъезда из России Leo Ly был с ним в переписке, и в результате он мог спокойно сказать: «...Я знаю точно все его переживания, поскольку они отразились в его письмах и нигде не напечатанных стихах...».[ Абызов Ю., Тименчик Р. История одной мистификации... С. 114.] Leo Ly, кроме того, любезно передал читателям берлинского «Руля» три отрывка из последнего стихотворного письма Блока, написанного за месяц до смерти и убедительно доказывающего, что «пятна на его памяти нет».[ Ly Leo. А. Блок в последние дни // Руль. 1921. 1 окт. № 266. С. 2.]
Было бы соблазнительно поверить в разочарование Блока, и поэтому подлинность трех статей Leo Ly далеко не сразу поставили под сомнение. Последовало даже несколько републикаций «блоковских» стихотворных посланий, пока Р. Д. Тименчик и Ю. И. Абызов в 1990 г. не разоблачили мистификатора, убедительно доказав, что за наглыми фальсификациями стоял Л. Кормчий.[Перфильев сочинил еще одну фальсификацию-воспоминание о Блоке (Александр Л. Последняя встреча с Блоком // Слово (Рига). 1927. 16 авг.). См.: Абызов Ю. и Тименчик Р. История одной мистификации... С. 115.]
Художественное творчество Кормчего периода эмиграции в основном обращено ко взрослым. Вышло шесть его книг: « Ландрю — убийца женщин, или Тайны Виллы Гамбэ» (Рига: Тип. Апт и Гуревич, 1922), «Девочка в розовом: Рассказы о необычном» (Рига: Пресса, 1924), «Конец раввина из Гудогая» (Рига: Изд. автора, 1929), «Гений мира» (Рига: Школа жизни, 1931), «Мир любви» (Рига: Школа жизни, 1931) и «Дочь весталки» (Рига: Изд. автора, 1932). «Имя» автора первой книги — Гр. Леон Гард, Л. Гданский написал роман о раввине, и Л. Кормчий — остальные. К этому списку можно добавить газетные публикации — рассказы, сказки, легенды, предания — и множество незаконченных романов.
В первые годы эмиграции Кормчий показал себя как ярый антисоветчик. Литература являлась для него «орудием» против советской власти, совдепия— «кровавым подвалом»,[Кормчий Л. О весенней радости и о детях // Рижский курьер. 1923. 8 апр. № 669. С. 3.] большевизм — результатом соглашения между Сатаной и человеком («Человек, продавший душу»); Карл Маркс рождался из плевка Сатаны («Плевок Сатаны»); коммунисты были «или мерзавцами, или слюнявыми дураками» («У костра»), или педерастами и губителями детей («Как он исчез»). Комсомольцы убивали попов, глумились над церковью. Их грязная работа ограничивалась не только территорией России — сотрудники коммунистов распространились по всему миру. У героев Кормчего были личные счеты с большевиками, и автор с особым наслаждением рисует кровавые сцены мести.
Влечение к мистике и сверхъестественному сильно в рассказах из сборника «Девочка в розовом» (1924), а в сборнике «Мир любви» (1931) заметна возросшая религиозность. В романе-легенде «Гений мира» (1931) соединяется борьба за свободу народа от власти чужеземцев с мечтой о вечном мире. Издатель В. Ф. Бутлер считал, что эта книга является не только ценным вкладом в художественную литературу, но и обладает более общей культурной значимостью, так как основана на старинных литовских легендах.[Бутлер В. Ф. От издателя // Кормчий Л. Гений мира. Рига: Школа жизни, 1931. С. 3.] Думается, что читатели не разделяли его взглядов, находя роман растянутым, противоречивым и в конечном счете скучным.
Самое удачное произведение Кормчего из написанных в эмиграции, «Дочь весталки», было впервые опубликовано в газете «Вечернее время» в 1924 г. под названием «Зорбэгом». В последние годы роман переиздавался в России дважды [Лавров А. Царица Хунхузов, Кормчий Л. Дочь весталки. Русский уголовный роман. СПб.: Лира, 1993. Т. 3; Кормчий А. (так!). Дочь весталки. М.: Терра-Книжный клуб, СПб.: Северо-Запад, 2009.] — о таком успехе автор в свое время мог только мечтать. Кормчий открыто работает в жанре развлекательной массовой литературы. Его учитель — Эдгар Уоллес, чьи книги издавались в русском переводе именно в Риге. Между благородным русским графом и темными силами Азии, служителями индийской богини Кали, идет борьба за женщину. Действие происходит в Риге с характерными для нее гостиницами, загородными дачами, борделями и криминальными кварталами. Примечательно, что большевикам не отведено никакой роли в этом последнем изданном самим автором романе.
Удивляет решение Л. Кормчего, или, вернее, Л. Гданского, перевести книгу Урке Нахальника «Жертва женщин. От школы к тюрьме. Исповедь преступника» (Рига: Издательство Короля-Пурашевича, 1933) на русский язык. Псевдонимом Нахальник пользовался Ицхак Фарберович (Icek Farberowicz, 1897-1939), польский еврей, который стал писателем в тюрьме, где он отсидел восемь лет за грабеж. Почему патологический юдофоб Гданский-Кормчий взялся переводить еврейского писателя и выпустил книгу на свои деньги и в собственном издательстве, хотел ли он заработать деньги на нашумевших книгах Нахальника или его целью была дискредитация евреев, понять трудно.
К сочинениям Кормчего относились отчасти скептически, подозревая иногда автора в плагиате и в литературном воровстве. В своем ключевом романе «Зимние звезды» (1932) рижская писательница Е. Ф. Магнусгофская передает слухи о Рахудине (alter ego Кормчего): «Писал даже стихи, причем последние старательно выписывал из старых, очень старых изданий, иногда имея смелость компилировать два в одно, пользуясь мало-мальски подходящими размерами. И гадил таким образом оба. Рахудина били, и не раз, часто жестоко, но это все же не мешало ему пользоваться самым бессовестным образом чужими материалами».[Цит. по: Абызов Ю., Тименчик Р. История одной мистификации... С. 113.]
При всем том Кормчий не забывал о своей старой основной публике, т. е. о детях и юношестве. Глядя на результаты пятилетнего социалистического эксперимента, пионер советской детской литературы ужасался: «Хуже смерти то моральное растление, которое входит в основу коммунистического воспитания».[Кормчий Л. Мир! Возьми детей! // Рижскй курьер. 1921. 28 сент. 226. С. 2.] В 1909 г. он видел моральное растление как результат поражения революции, теперь оно — следствие революции. В России уже почти не было неразвращенных детей, а все превратились в «сознательных подлецов».[ Кормчий Л. О весенной радости и о детях // Рижский курьер. 1923. 8 апр. № 669. С. 3.] Советское юношество было потерянным поколением, неспособным стать создателем новой России. Оно годилось только как «материал для виселиц, заботливо подготовленных Луначарскими и Крупскими».[Кормлий Л. Факел в ночи // Рижский курьер. 1922.16 февр. № 341. С. 2.]
В 1918 г. Кормчий приветствовал конец царской власти и победу революции; теперь он смотрел на ситуацию по-другому: «Мир должен в конце концов уничтожить чумную заразу большевизма, свившую гнездо в царственном Кремле».[Кормчий Л. Мир! Возьми детей! С. 2.] «Врагами человечества и культуры», распространителями «капли яда растления» в детских душах оказались никак не буржуазия и монархисты, а большевики. [Л. К. О детской книге // Наше будущее (Рига). 1921. № 1. С. 1.]
Так как для советской молодежи уже не было спасения, то все силы надо было сосредоточить на детях русского зарубежья. И вот Кормчий повторяет свой тезис: книга была и будет «могущественнейшим орудием воспитания».[Там же.] Она должна возбуждать в читателях все то хорошее, святое и доброе, что коммунисты стремились вытравить. Главными воспитательными компонентами являлись семья, церковь и школа, а книга была «как бы цементом, скрепляющим воедино атрибуты воспитания». [Там же.] Беда в том, что в русской эмиграции почти не было детской литературы, и молодым пришлось довольствоваться случайным, бульварным и «бесполезным» чтением. Кормчий приветствовал возобновление издательства «Издательство А. Ф. Девриена» в Германии и выпуск им произведений «старых знакомых» — В. П. Желиховской и шведки Э. Бесков.[Кормчий Л. Книги-подарки для детей // Рижский курьер. 1921. 21 нояб. №270. С. 2.] Но этого было еще недостаточно.
«Мы должны мобилизовать все силы и все средства», — заявил Кормчий в 1922 г. по поводу печального положения в области русской детской литературы.[Л. К. О детской книге. С. 1.] В том же году он в связи с Вселатвийским днем ребенка редактировал «Наше будущее», однодневное приложение к «Рижскому курьеру». Три года спустя он смог приступить к делу на более широкой основе. При издательстве «Саламандра» в 1925 г. был основан детский журнал, владелец которого Н. А. Белоцветов (1862-1935) предложил Кормчему стать его редактором. Название журнала — «Юный читатель» — отсылало к признанному дореволюционному предшественнику с тем же названием («Юный читатель», 1899-1906).
Именно в дореволюционной традиции, согласно которой содержание подобного рода периодики должно быть и познавательным, и развлекательным, Кормчий искал образец для нового издания: статьи по истории, естественной науке, культуре и технике перемежались в нем с рассказами, стихотворениями и письмами читателей.
В декабре 1925 г. вышел пробный святочный номер «Юного читателя», а в течение 1926 г. он выходил регулярно, два раза в месяц. Журнал не был лишен достоинств. Кормчий в основном перепечатывал в нем свои дореволюционные рассказы и легенды о морских приключениях, «каникулярных» похождениях, ночных видениях, поиске сокровищ и дружбе между стариками и детьми. Рассказ «Колтовский дьячок», опубликованный в № 10 «Юного читателя» за 1926 г. показал, как далеко он ушел от левацкого радикализма 1905 и 1918-1919 гг. Пафос этой «были» сводился к тому, чтобы показать царя Николая в роли добросердечного благодетеля. Два «двойника» Л. Кормчего, Ник. Рощин и Л. Гданский, также воскресли для очерков о морских катастрофах и динозаврах.
Среди сотрудников журнала выделялись А. М. Ремизов и И. Ф. Наживин, крупные имена в литературе эмиграции, но и А. А. Коринфский, Л. И. Андрусон, В. Н. Ладыженский и Е. А. Елачич тоже заслуживают упоминания. Очерк о природе, принадлежавший перу Ч. Робертса, напомнил читателям об огромной дореволюционной популярности канадца в России. Кормчий нашел повод поздравить и другого иностранного фаворита— 75 лет прошло после смерти Д. Ф. Купера. Политического материала в «Юном читателе» не печатали и о советской жизни не говорилось ни слова. Зато было много публикаций о спорте (футболе, хоккее, прыжках с трамплина), домино, филателии, фотографии и бойскаутизме. Читателям предлагались кроссворды, ребусы и прочие головоломки.
Через год издание «Юного читателя» оборвалось — всего вышло 24 номера. В феврале 1927 г. Кормчий попытался воскресить его под названием «Новый читатель». Ремизов, А.И.Куприн и А.Г.Пресс (Пресас) дали обещание в нем участвовать, так же поступил, между прочим, и Л.Зорькин — еще один из многочисленных литературных псевдонимов Кормчего. Кормчий начал публикацию нового приключенческого романа «Исчезнувший остров», однако его главный герой еще не успел узнать о судьбе своего пропавшего отца от мистического незнакомца и отплыть из рижской гавани, как «Новый читатель» после первых двух номеров перестал выходить. Кормчий обвинил латышские типографии в отсутствии интереса к русским предприятиям, но главной причиной провала, наверное, стало то, что он не смог собрать достаточно подписчиков и покупателей, чтобы покрыть все расходы. Возможно, подмоченная репутация Кормчего тоже отрицательно повлияла на популярность журнала.
В виде приложений к «Юному читателю » были опубликованы две юношеские книги Кормчего: «Наследство пирата» (1925)[ Кормчий Л. Наследство пирата. Роман. Рига: Саламандра, 1925.], «Серый Домик» (Рига, 1926)[ Кормчий Л. Серый домик. Роман. Рига: Саламандра, 1926. Темира Пахмусс (Pachmuss Т. Russian Literature in the Baltic between he World Wars. Columbus, Ohio: Slavica Publishers, 1987. P. 31) называет роман «Братство Черных сов» (1926) среди публикаций «Саламандры», но Книга не встречается ни в библиографиях, ни в библиотечных собраниях. В каталоге Российской государственной библиотеки (Москва) под фамилию Перагис попал и «Дневник проказника. Роман для юношества» (Рига: Саламандра, 1926), но анонимный «американский юморист» не Кормчий. Зато верно, что переиздание старого романа «Юрка», объявленное в «Юном читателе» № 23, не состоялось.]
Первый роман он уже начинал публиковать во «Всходах» в 1917 г., но только теперь читатели смогли полностью узнать, как закончились путешествие мальчика из Риги в Чили и поиск сокровищ. Юрий Абызов говорит о «Наследстве пирата» как о «беззастенчивой перелицовке» романа «Остров сокровищ» P. Л. Стивенсона,[Абызов Ю. А издавалось это в Риге... С. 103.] и действительно Кормчий открыто использует знаменитый английский роман в качестве подтекста и отправного пункта для своего сюжета.
Зато «Серый домик» можно назвать лучшей юношеской книгой Л. Кормчего. Из общих для детской приключенческой литературы мест — круглый сирота, посланный к дальним родственникам, жизнь на острове, контрабанда и кораблекрушение, мистический незнакомец Ben Gunn (!), убийство, раскрытие загадок и разоблачение темных личностей, счастливый конец — Кормчий сумел создать развлекательное произведение и образец жанра, слабо развитого в русской литературе.
Оказавшись в эмиграции в 1920 г., Кормчий тут же объявил, что среди его новых, готовых произведений есть и «Красное бедствие», большая повесть для юношества «на современные темы».[Русская книга. 1921. № 9. С. 27.] Такое произведение, однако, не появилось в печати, и можно сомневаться в его существовании. Кормчий не использовал детскую литературу как «оружие» против большевиков и коммунизма; он, скорее, вернулся к дореволюционным позициям, усилив приключенческую и развлекательную направленность своих текстов.
Впрочем, история Кормчего на этом, увы, не заканчивается. В 1932 г. после семилетней паузы он пытался возобновить газету «Вечернее время». Программа воскрешенного детища базировалась на идее соединения русского меньшинства в Латвии вокруг «русского национального дела». Подобно другим предприятиям Кормчего, газета оказалась недолговечной и закрылось уже через два месяца. Решающую роль здесь сыграла публикация скандального серийного романа под названием «А/О “Сегодня”», полного нападок на приверженцев самой серьезной русской газеты Латвии «Сегодня». К ее страницам Кормчий после 1921 г. не имел доступа. Теперь он решил, что причины этого надо искать в еврейском заговоре против русского христианского писателя. «Вечернее время» было запрещено, а Кормчий еще крепче убедился в правоте своих взглядов.
В 1933 г. выходит первый номер новой ультраправой газеты «Завтра». Ее фактическим руководителем вновь был Кормчий, который выступал в ней еще и как В. Комаров, Не-Красов и Мих. Катков. Подзаголовок «За справедливость, работу и хлеб!» скрывал примитивнейшую идеологическую программу — воинствующий антисемитизм. В роли коварных распространителей «яда, грязи и удушливых газов» выступали на этот раз не буржуи или большевики, а евреи и масоны, против которых, защищая свое национальное достоинство и культуру, должны были объединиться латыши и русские.[[Передовая] // Завтра. 1933. № 1. С. 1.] Газета «Сегодня» была в очередной раз разоблачена Кормчим как орган еврейского миноритета. Все его попытки в прошлом создать чисто русские газеты и журналы были подорваны этими же силами.[Комаров В. Русская пресса в Латвии // Завтра. 1933. № 1. С. 2.] Евреи разрушили Россию, и теперь у них созрели такие же планы насчет Европы.[Катков Мих. Их фронт // Завтра. 1933. № 4. С. 4.] А роль Советского Союза? Ее лидер Сталин был подозрительно похож на еврея — не является ли евреем и он?.. Зато Кормчий обрадовался успехами Гитлера и его партии в Германии.
Из номера в номер в газете «Завтра» печатался роман Е. А. Шабельской «Сатанисты XX века». Впервые опубликованный в 1911 г. в журнале «Колокол», он был в следующем году выпущен в виде книги и забыт, пока Кормчий не понял его близости собственным взглядам. Книга «Сатанисты XX века» вышла в трех частях в Риге (1934-1936) с предисловием Кормчего. По его словам, Шабельская (1855-1917) была талантливой, но «заживо погребенной» писательницей (не видел ли он тут параллели со своей собственной судьбой?), а ее роман заслуживал широкого распространения, так как в нем ясно демонстрировалось, в чьих (т. е. в «жидомасонских») руках русская печать была до революции и кто, таким образом, подготовил события 1917 г. Захватив в свои когти Россию, масоны, «самая зловещая в мире организация», теперь стремились к мировому господству, предупреждал Кормчий. Термин «орудие» опять прозвучал в связи с литературой: «Сатанисты XX века» являлись книгой-орудием, направленной против «заклятого врага» христианского мира.[Кормчий Л. Воскресший из заживо погребенных // Шабельская Е. А. Сатанисты XX века. Рига, 1934. www.rus-sky.com/history/library/shabelsk/]
После семи месяцев существования и выхода 28 номеров в мае 1934 г. газета «Завтра» в связи с государственным переворотом К.Ульманиса была закрыта.[ Абызов Ю., Тименчик Р. История одной мистификации... С. 112.] После этого мы уже редко сталкиваемся с фамилией Кормчий, как и с другими псевдонимами литератора. Время журналистской работы закончилось, и поток новых художественных произведений навсегда иссяк. О материальном положении Кормчего в этот период можно судить по рекламе, помещенной в книге Шабельской в 1934 г.: «Редактирование романов, рассказов, стихотворений и всякого рода сочинений. Теория и практика газетно-журнального дела — лично и заочно. Отзывы о произведениях. Советы начинающим авторам. Л. Кормчий. Rigā, Bazinicas ielā 15, dz. 2».[ Шабельская, Е. Сатанисты XX века. С. 144.]
В середине 1930-х гг. Кормчий написал предисловия к стихотворным книгам двух начинающих поэтов — Антона Суткевича («Искры от станка»)[Суткевич А. Искры от станка: Стихи. / Предисл. Л. Комчего. Riga: Mir, 1935.] и Елены Кирштейн («Кристаллы грез»)[Кирштейн Е. Кристаллы грез: Стихи / Предисл. Л. Комчего. Riga: Perfekt, 1936.]. Оба быстро пропали с литературной сцены и остались неизвестными публике, но заметная роль Кормчего в их краткой карьере все-таки говорит о том, что он к тому времени еще не растерял всего своего авторитета, оставаясь различимой фигурой в литературной жизни русской Латвии. Кирштейн он хвалил за то, что она «в долгие годы русского мрака и хаоса» сумела сохранить в своей душе «солнце России». В ее стихотворениях среди некоторых признаков дилетантизма он находил, тем не менее, совершенство формы, музыкальность и непосредственность и— главное — неугасимое чувство Родины.[Кормчий Л. [Предисловие] // Кирштейн Е. Кристаллы грез. Стихи. Рига: К. Е. Krastina, 1936. С. 5-6.] Как видно, любовь к России была жива и у Кормчего.
После этого мы теряем Кормчего из виду на целые три года.[На сайте www.russianresources.lt/archive/Korm/Korm_0.html говорится, что Кормчий в 1936-1937 гг. был одним из основных авторов русской нацистской газеты «Новое Слово» (Берлин).] Он появится только в конце 1939 г., когда с женой и дочерью 17 декабря вместе с немцами-репатриантами добровольно уедет из Латвии в Германию.[Izceļojušo vācu tautības pilsoņu sarakts. Ziņas par personām, kas izcelojušas saskaņā ar līgumu par vācu tautibas Latvijas pilsoņu pārvietošanu uz Vāciju. (Lik. kr. 1939. g. 176.). Riga: Iekšlietu ministrijas Administration, 1940. C. 783. Абызов Ю. Русское печатное слово в Латвии. 1917-1944 гг. Stanford 1990, Stanford Slavonic Studies. Vol.3, №2. Ч. II. Д-Л. С. 298. Абызов Ю., Тименчик Р. История одной мистификации... С. 114.] В своей газете «Завтра» он уже успел похвалить фашизм Гитлера, и переезд в Германию означал перемещение в своего рода идеальное государство. В то же время Кормчий был принужден скорым образом спасаться от Красной армии и советских органов, уже готовивших захват Латвии. Кормчего и его семью переселяют в окупированную Польшу, в г. Лодзь (тогда Литцманнштадт), где он «служил» вплоть до своей смерти предположительно в 1944 г.[Абызов Ю. (публ.). Письмо репатрианта // Балтийский архив. Таллинн, 1997. Т. 1. С. 284; Абызов Ю. Русское печатное слово в Латвии//Балтийский архив. Таллинн, 1997. Т. 2. С. 142. Профессор Темира Пахмусс без указания Источника утверждает, что Кормчий вскоре освободился от своих иллюзий Насчет фашизма и стал бороться против «безумства Гитлера» своим пером и умер в Западной Германии (Pachmuss Т. Russian Literature in the Baltic between the World Wars. C. 31). Утверждение неубедительное.]
Так закончился сложный путь Л. Кормчего от социализма к нацизму, от революционного рвения к глубокой реакции. На протяжении всей жизни его неизменным кредо оставались желание идентифицировать «зло», мешающее общественному развитию, требование его уничтожения и в конце концов преображения жизни. Литературе в этой борьбе отводилась важная роль. Кормчий был человеком крайностей, причем за его идеологическими взглядами и политическими установками часто улавливаются сугубо личные, мелкие стремления. За тридцатилетнюю службу в литературе он только раз, в 1918-1919 гг., достиг видной позиции в культурной жизни. Прославился он, однако, не своими произведениями, а благодаря радикальной литературной программе. Кормчий чутко уловил настроение момента и сумел удачно выразить его на языке времени. Насколько он верил во взгляды, изложенные в «Правде» и в журнале «Красные зори», сказать трудно, но в любом случае эти выступления обеспечили ему прочное место в истории созидания советской детской литературы.

@темы: статьи, биография, "Убить Чарскую...", Кормчий,Л

---

Бен Хеллман "Детская литература как оружие: творческий путь Л.Кормчего." - 1

[telwen]

Хеллман Б. Детская литература как оружие: творческий путь Л.Кормчего.//«Убить Чарскую…»: парадоксы советской литературы для детей (1920-е – 1930-е гг.). Сборник статей / сост. и ред. М.Ю.Балина и В.Ю.Вьюгин. – СПб.: Алетейя, 2013. – 364 с. С.20-45.

Бен Хеллман
"Детская литература как оружие: творческий путь Л.Кормчего."

В статье «Забытое оружие», опубликованной в «Правде» в феврале 1918 г., впервые были разработаны основные принципы новой постреволюционной детской литературы.[Кормчий Л. Забытое оружие. О детской книге // Правда. 1918.17 февр. № 28. С. 3.] Значение публикации, подписанной Л. Кормчим, было признано в юбилейном 1967 г., когда журнал «Детская литература» перепечатал ее, признав отправной точкой истории советской детской литературы.[Кормчий Л. Забытое оружие. О детской книге // Детская литература. 1967. №1. С. 18-19.] Вслед за этим И.П.Лупанова в своей книге «Полвека» с одобрением цитировала высказывания Кормчего, видя в них выражение ранней заботы советского правительства о своих юных гражданах.[Лупанова И. П. Полвека. Советская детская литература 1917-1967. М.: Дет. лит., 1969. С. 13.] В том же духе Е. О. Путилова в 1982 г. назвала статью важным призывом к созданию принципиально новой детской литературы.[Путилова Е. О. Очерки по истории критики советской детской литературы. 1917-1941. М.: Дет. лит., 1982. С. 5. См. также: Советская детская литература/Под ред. В. Д. Разовой. М.: Просвещение, 1978. С. 57. Чернявская Я. А., Розанов И. И. Русская советская детская литература. Минск: Вышэйшая школа, 1984. С. 37.]
Основные тезисы, сформулированные Кормчим, таковы. Детская литература обладает большой воспитательной ценностью, так как влияет на формирование характера, морали и убеждений читателя. Дореволюционная детская литература была в основном буржуазной, служила монархии, церкви и капиталу, воспитывала послушных «рабов», боролась против «вольнодумства» и социализма. От нее, от этого «яда, грязи и мусора», так же как и от «распространителей ядовитых газов», следует освободиться; причем «очищение» детской литературы следует провести без всякой мягкости и нерешительности. Детскую литературу необходимо монополизировать; государство должно взять на себя ответственность за создание детской литературы. Ее цель — создать поколение людей, «свободное от предрассудков и суеверий», людей, которые могут стать «прочным фундаментом для будущего созидания здания свободы и красоты жизни».
М. Балина суммирует программу, высказанную в статье «Забытое оружие», таким образом: «...Кормчий — первый, кто настаивает на классовом подходе в детской литературе, на прикладной функции этой литературы в системе образования будущих советских граждан, требует цензуры при пересмотре дореволюционного наследия».[Балина М. У истоков детской советской литературы: иллюзии и факты //В измерении детства: Статьи о детской литературе / Отв. ред. М. П. Абашева. Пермь: Пермский гос. пед. ун-т, 2008. С. 13.]
Вскоре после выступления в «Правде» Л.Кормчий получил возможность осуществить свои идеи на практике, когда в начале 1919 г. занял должность главного редактора нового журнала «Красные зори». Горьковское «Северное сияние» (1919-1920) и «Красные зори» стали первыми советскими периодическими изданиями для детей. Официальным издателем журнала являлся «Культурно-просветительский отдел Совета 2-го городского района Петрограда». На обложке его первого номера группа детей смотрит на восход солнца — наглядный символ обновления жизни и наступления социалистического будущего. Основная задача журнала формулировалась так: «...Воспитывать в детях начала социализма и пролетарской культуры, а также дать здоровый материал для чтения взамен старой детской книги, вливавшей в детскую душу яд рабства и лжи».[Красные зори. 1919. № 1. Задняя обложка.] Идеи и слова Кормчего узнаваемы как в этом тексте, так и в передовице, где журнал «Красные зори» называется «первой попыткой открыть детям путь к ясному пониманию того великого, что свершается на Земле, и первой попыткой освободить детей от тлетворного ига старой детской книги, погружавшей в мрак и рабство детскую душу».[Красные зори. 1919. № 1. С. 1.]
Это стремление воспитывать молодых читателей проявилось и в повести «Под красным стягом» (1919). Место действия — деревня на Севере России. Сын кулака идет к пониманию революции: он осознает, кто стоит за трудовой народ, и решает активно участвовать в борьбе на стороне большевиков. В духе еще неизвестного Павлика Морозова герой Кормчего понимает, что отец — враг, и его место в качестве наставника занимает старый отшельник Простота, показавший мальчику дорогу к будущему, где не будет «ни мрака, ни горя, ни забот».[Кормчий Л. Под красным стягом // Красные зори. 1919. № 1. С. 11.]
После такого весомого начала имя Л.Кормчего неожиданно пропадает из советской печати. Он навеки становился малоизвестным пионером, эмблемой самого раннего этапа новой литературы. В предлагаемой статье мы попытаемся прояснить, откуда Кормчий пришел, в чем истоки его пафоса и готовности служить новой власти и, наконец, как сложилась его судьба после выступления в «Правде» и редакционной работы в журнале «Красные зори». Ответы на эти вопросы имеют отношение не только к личной судьбе Кормчего, но отчасти раскрывают первоначала советской детской литературы.
Выяснить биографию Л. Кормчего — задача не из простых. Беспристрастных документов мало, а главные источники — две юбилейные статьи 1931 г. — основаны на рассказах самого их героя,[Бутлер В. Ф. Четверть века в литературном строю // Кормчий Л. Мир любви. Рига: Школа и жизнь, 1931. С. 3—6; [Бережанский] Н.Г. 25-летний юбилей Л. Кормчего // Новый голос (Рига). 1931. 14 мая. № 107. С. 8.] как оказалось, во многом ненадежных. В то же время «сомнительность» как раз и является первым, а может быть, и самым важным штрихом в его портрете.
Л. Кормчий родился 29 февраля 1876 г. в Санкт-Петербурге.[Izceļojušo vācu tautības pilsoņu sarakts. Ziņas par personām, kas izcelojušas saskaņā ar līgumu par vācu tautibas Latvijas pilsoņu pārvietošanu uz Vāciju. (Lik. kr. 1939. g. 176.). Riga: Iekšlietu ministrijas Administration, 1940. C. 783. — Абызов Ю. Русское печатное слово в Латвии. 1917-1944 гг. Биобиблиографический справочник. Ч. II. Stanford Slavonic Studies. Vol. 3. № 2. Stanford, 1990. С. 298.] Настоящее его имя, по-видимому, — Леонард Юлианович Пирагис.[В дореволюционных адресных календарях Санкт-Петербурга Кормчий выступает именно как Пирагис (см., напр.: Весь Петербург на 1914 год: Адресная и справочная книга г. С.-Петербурга. СПб., 1914. С. 514.). Свои первые публикации, до появления своего литературного псевдонима, Кормчий подписывал инициалами «Л. Ю. П.». Фамилия Король-Пурашевич, под которой он был известен в Латвии в 1920-е и 1930-е гг. и во время Второй мировой войны, появилась только в 1921 г.]Отец писателя был выходцем из Вильнюса.[Persönliches dokument Leonard Korol-Puraschewitsch № 63566 (13.1.40). Bundersarchiv, Berlin. Из этого документа вытекает также, что и дедушка Кормчего родился в Вильнюсе. В предисловии к роману «Гений мира» (Рига: Школа жизни, 1931) говорится, что сочинение основано на литовских легендах, рассказанных автору его дедом.] О матери — Анне Меллер (Möller) — известно, что она была католичкой, как, впрочем, и ее муж и сын. Л. Кормчий — главный писательский псевдоним Пирагиса, но в разные времена он выступал в печати еще и как Л. Гданский, Л. Зорькин, Л. Пермяк, Петр Рощин, В. Комаров, Л. Королев, Мих. Катков, Петров-Суворов, Эль-Ка, Земляной медведко, Гусляр, Л. Король-Пурашевич, Л. Кошевой, Лека, граф Лео Нарт, граф Леон Гард, П. Чунчин и т. д. Речь в данном случае идет не только о литературной игре, но о множестве «личностей», «профилей».
О ранней жизни Кормчего мы не имеем сведений. Повторяющимся локусом его детских произведений является устье реки Екатерингофки, и вполне возможно, что именно там, поблизости от Екатерингофского парка на юго-западе Петербурга, Кормчий провел часть своего детства и юношества. Где он учился, неизвестно, служил же он до революции, по его собственным словам, преподавателем в Павловском женском институте.[В рижской газете «Вечернее время» в статье «Образы прошлого» (1932. И окт. № 8. С. 2) Кормчий вспоминает визит императрицы Марии Федоровны в Павловский институт.]
События 1905 г. превратили Кормчего в писателя. Под впечатлением революционной атмосферы в декабрьском номере газеты «Обновленная Россия» он публикует рассказ «Голодные», подписывая его «Л.Ю.П.». В этом «предании» рассказывается о рыцаре, равнодушие которого к жалобам рабов и растущий голод среди подданных приводят к восстанию. В результате великолепный рыцарский замок сравнивают с землей, его власть обречена на кровавый конец. Наступает счастливое время: «Народ снова стал свободным, снова трудился только для себя, и снова окрестная равнина стала богатой, цветущей страной».[Л.Ю.П. Голодные. Предание // Обновленная Россия. 1905. 25 дек. №28.] Действие происходит в XVII в., но ни это, ни подзаголовок «предание» не могли скрыть радикальный, даже революционный, пафос и аллегорическую форму рассказа.
В таком же духе написано и другое раннее произведение Кормчего — «Песня». Жестокий калиф вопрошает у мудрых людей своей страны, сколько ему осталось жить. Ему пророчат, что его последняя минута наступит, когда он услышит песню народа. Калиф правит железной рукой, повсюду в его стране слышны стон и плач, но наконец настает ожидаемый момент. Свобода приходит с огненным мечом в руке: народ собирается под песни, и ненавистный калиф погибает в пламени.[Л. Ю. П. Песня. Легенда //В борьбе: Сб. Вып. 3. [СПб.]: Борьба, [1906].]
«Песня» была опубликована с подзаголовком «легенда» в третьем сборнике «В борьбе» (СПб., 1906). Открытое чествование таких революционеров и террористов, как Г.А.Гершуни, В.Н.Фигнер, И.П.Каляев, П.П.Шмидт и Е.С.Сазонов, свидетельствует об эсеровском уклоне редакции и авторов публикаций. Сборники «В борьбе» были арестованы по постановлению суда, а их сотрудники, в том числе и автор «Песни» Л. Ю. П., наказаны. Кормчий, кроме того, утверждает, что в это время он опубликовал в газете «Русь» серию статей о деятельности карательных отрядов в Прибалтике. Действительно, в «Руси», близкой к конституционно-демократической партии, в самом начале 1906 г. появилась серия очерков «Письма из Прибалтийского края», которые в том же году вышли отдельной книгой «Расправы и расстрелы. Письма, очерки и наброски специального корреспондента газеты “Русь” (“Молва”)». Книга была конфискована и предана уничтожению, а сама газета была закрыта цензурой в марте того же года, по всей вероятности, как раз из-за прибалтийских очерков. Газетные публикации сперва шли за подписью «В. Васильков», потом — «Василий Климков (Васильков)», а автором книги числится Василий И. Климков.[ Климков В. Расправы и расстрелы: Письма, очерки и наброски спец. кор. газ. «Русь» («Молва»). М., 1906.] Поскольку из текста видно, что Климков был корреспондентом на Русско-японской войне и свидетелем Московского восстания в декабре 1905 г., кандидатура Кормчего на его место неубедительна. Но остается, конечно, загадка самого В. Василькова, исчезнувшего в тени Климкова.
Согласно некоторым источникам, Кормчего арестовали в 1906 г. и посадили на девять месяцев в «Кресты», а после освобождения выслали в Архангельск.[[Бережанский] Н. Г. 25-летний юбилей Л. Кормчего. С. 8.] Это, пожалуй, вполне возможно, но неясно, как относиться к утверждению писателя о том, что он после всех испытаний — по-видимому, летом 1907 г. — участвовал в экспедиции Владимира Русанова из Архангельска на Новую Землю.[Там же.] В литературе об экспедициях Русанова Кормчий не упоминается. Сомнения вызывают также слова Кормчего о том, что в 1911 г. он побывал в Восточной Африке с экспедицией князя А. К. Горчакова.[Там же.] Говорит ли данный «факт» о горячей жажде приключений или о безудержной мифомании, трудно решить. Во всяком случае стоит обратить внимание на то, что Кормчий в своих книгах для детей и юношества никогда не пользовался таким уникальным опытом: ни Африка, ни Новая Земля как место действия не встречаются в его творчестве.
Вернувшись в Петербург в 1907 г., Кормчий активно продолжает свою писательскую деятельность, теперь под псевдонимом «Л. Кормчий». Свои произведения на гражданские темы периода революции он якобы собрал в книгу под названием «Одурь ночи», причем книга, по его словам, была сразу конфискована.[Кормчий утверждает, что книга «Одурь ночи» была издана в 1907 г. в петербургском издательстве «Альфа» (Бутлер В. Ф. Четверть века в литературном строю. С. 4). В списке книг Кормчего 1932 г. указано, что книга вышла уже в 1903 г. (Кормчий Л. Дочь весталки. Рига: Изд-во автора, 1932. С. 208). Оба года ошибочны, так как «Альфа» начала свою деятельность только в 1909 г. Книга «Одурь ночи» не найдена.]
Тем временем редакторы сборников «В борьбе» нашли возможность возобновить свою издательскую работу, и появление их новой книжки «Воля» (1908) обошлось, по всей видимости, без всяких последствий.[Воля. Политический, общественный и литературный сборник. СПб.: Наука и жизнь, 1908 (обл. 1909).] Л. Кормчий участвовал в ней коротким рассказом «Они ушли. Из сказок ночи», в котором видны намеки на военные и революционные поражения и отступления, а также на угрозу новой волны восстаний. Другие новые рассказы и очерки Кормчий печатал в ближайшие годы, по его собственным словам, в таких журналах, как «Огонек», «Природа и люди», «Всемирная панорама», «Пробуждение», «Современная жизнь», «Современная мысль», «Нива», «Виленский вестник», «Отклики Кавказа», «Псковская жизнь».
В 1909 г. у Кормчего вышла книга «Естественное. Этюд».[Кормчий Л. Естественное: Этюд. СПб.: Альфа, 1909. (Б-ка «Альфа», № 1). Книга осталась единственной художественной публикацией маленького издательства.]
Автор впоследствии вспоминал, что и этот том был конфискован, хотя какие-то экземпляры книги все-таки попали в библиотеки. Кормчий обсуждал нравственный распад молодежи в годы реакции, посвящая свой этюд «поветрию половой разнузданности» среди молодежи и волне юношеских самоубийств.[Бутлер В. Ф. Четверть века в литературном строю. С. 4.] Политический радикализм смешивается в ней с возмущением от морального разложения — так же как и в вышеупомянутой статье «Забытое оружие».
Начиная с 1908 г. Кормчий стал работать в области детской литературы. Он становится постоянным сотрудником журнала «Всходы», публикуя там два-три рассказа и повести в год вплоть до закрытия журнала в 1917 г. Отдельными изданиями за эти десять лет у него выходят около 15 книг для детей и юношества, многие из них в «Библиотеке журнала “Всходы”». [«Путешественники» (1908), «На каникулах» (1911), «Антип. На краю гибели» (1911), «Юрка» (1911), «Конокрады» (1912), «Рассказы старого Рыбака» (1912),«На заливе» (1913, 1914), «Веселой детворе» (1913), «Набег. Переправа. На льдине» (1914), «Красавчик» (1914), «Год моей жизни» (1915), «Пепка» (1915), «К лучшей жизни» (1916) и «Галчонок» (1916). Из этих произведений только «Красавчик» переиздан после смерти автора — Пирагис Л.Ю. «Красавчик». М.: Сибирская благозвонница, 2010.] Одновременно Кормчий под псевдонимом Л. Гданский пишет, переводит и разрабатывает большое количество практических руководств по самым разным предметам — от лечения земляникой, до французского бокса. Об этой деятельности его коллега, детский писатель Е. И. Шведер, впоследствии вспоминал:
«Его жестоко эксплуатировало одно издательство, выпускавшее книги “технического характера”, поручая писать брошюры по разным вопросам. И чего-чего он не писал. <...> И о “лечении земляникой”, и о “приготовлении чернил”, и о “выделке кожи”, и “руководство по фотографии”. Делалось это просто. Покупалась старенькая книжонка, кое-где сокращалась, кое-где перефразировалась, материал немного перегруппировался— и брошюра была готова». [Цит. по: Абызов Ю., Тименчик Р. История одной мистификации: Факты и гипотезы //Даугава. 1990. № 9. С. 111.]
В переводе или, возможно, только в обработке Кормчего были опубликованы детские сочинения Э. Ожешко(«Меир Езофович», 1912), Г. Сенкевича («Ангел», «Янко-музыкант», 1912) и Уйды («Муфлу. История одной собаки», 1912), притом Л. Гданский перевел Уйду якобы с английского, Л. Пермяк — Сенкевича, и Л. Кормчий Ожешко — с польского.[Гданский Л. «Маринкина доля» (Пг., 1915), опубликованная в «Читальне народной школы», также является переводом с польского. Автор не указан.] Время от времени Кормчий публикует сочинения для взрослой публики, часто с мистическим оттенком, не получая, однако, никакого признания.[См. напр, стихотворения в сборнике «Лепестки» (Вильно, 1910) и рассказ «Перед смертью» в «Летучем альманахе» № 21 (Пг., 1916).] Бедность и экстравагантный образ жизни заставляли его соглашаться на любые заказы. Другой его знакомый, Г. И. Гроссен, вспоминал 1910-е гг. в Петербурге:
«Кормчий был большой оригинал. Он владел неисчерпаемой фантазией, смотрел на жизнь “сверху вниз”. Его можно причислить к типу прежней петербургской писательской богемы, равнодушной к благам жизни, как, например, Александр Рос- лавлев или Дмитрий Цензор. <...> Они жили то в роскошных квартирах и появлялись в дорогих ресторанах, то спускались до такой грани жизни, когда гордо произносили: “omnia mea mecum porto” — “все мое ношу с собой”, но всегда сохраняли возвышенную гордую душу».[Нео-Сильвестр Г. На буреломе. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1971. С. 108.]
Каковы были темы дореволюционных детских книг Кормчего? Сразу надо сказать, что в дореволюционном творчестве будущего сотрудника «Правды» не встречается критики буржуазного менталитета и капиталистического строя общества, нет изображения классовой борьбы или разоблачения социального неравноправия и несправедливости. Зато можно выделить три повторяющихся сюжета: первый— «каникулярный»: маленькие приключения свободолюбивых мальчиков во время каникул (побег и возвращение домой); второй связан с персонажем стариком (часто рыбаком), рассказывающим детям увлекательную легенду, сказание или предание; третий — судьба симпатичного честного сироты, который с помощью доброго богатого благотворителя находит себе дом и получает возможность учиться и развивать свои таланты. Встречаются у Кормчего открыто консервативные, патриотические произведения. Так, дядя Леня (возможно, сам Кормчий) из рассказа «В святочный вечер» повествует об участии своего деда в подавлении Польского восстания и подвигах в 1863 г., за которые ему вручили царский орден.[Кормчий Л. В святочной вечер// Всходы. 1916. № 12. С. 737-748.]
Как детский писатель Кормчий до Октябрьской революции не отличался от многих своих коллег, его темы были сквозными для тогдашней русской детской литературы. В «Правде» Кормчий жаловался на то, что буржуазия до захвата власти большевиков ограничивала свободу детских писателей через Ученый комитет при Министерстве народного образования: Ученый комитет одобрял или отвергал книги для школьных библиотек, и в результате этого детский писатель пребывал в положении раба, которому диктуют условия работы. Кормчий ссылался на свой собственный горький опыт — Ученый комитет якобы всегда отвергал его книги. На самом деле его жалоба необоснованна. В каждом номере «Всходов» объявляется, что журнал одобрен Ученым комитетом. Некоторый экономический убыток, конечно, мог иметь место, оттого что не все его книги рекомендовались библиотекам, но зато он мог свободно писать и публиковаться. Если читатели не в достаточной мере обращали на него внимание, то причина проста — как писатель Кормчий был посредственностью.
Известен, однако, один случай гонений и запрета, на который Кормчий и ссылается в своей статье «Забытое оружие». С 1904 г. в Петербурге издавался детский журнал «Красные зори». В 1911 г. он находился в плачевном состоянии: выходили двойные номера с минимальным количеством страниц, причем большинство из скудных материалов были написаны его главным редактором — уважаемой, но пожилой А. Н. Пешковой-Толиверовой. Попытка спасти журнал была предпринята в следующем году, когда редакторство неожиданно передали Л. Ю. Пирагису. В результате получился многосторонний и занимательный журнал с новыми сотрудниками. В качестве символа его обновления была взята и новая эмблема — петух, сидящий на заборе и приветствующий восходящее солнце. Получается, что уже тогда Кормчий, выбрав солнце символом преображения и начала, думал в категориях обновления.
После пяти номеров «Красные зори» под руководством Кормчего закрыли. Очевидной причиной этому послужила серийная публикация повести главного редактора «Братство Черных сов». Три мальчика, любящие приключения и всякие мистификации, основывают «тайное общество» во время летних каникул. По примеру Робин Гуда и Ринальдо Ринальдини они решают отбирать добро у богатых, чтобы отдавать его бедным. Пытаясь спасти некую старуху от вынужденного выселения, мальчики первоначально планируют грабеж («Взять бы и убить всех...»), но в конце концов удовлетворяются лишь угрожающим анонимным письмом, адресованным ненавистному купцу — владельцу квартиры. «Радикальный» тон повести, намеки на социальное неравенство и угрозу «восстания» вызвали закрытие журнала. С Кормчим вели переговоры («Меня же несколько раз приглашали в министерство... совсем не для того, чтобы выпить чашку чаю»), но он, однако, смог без дальнейших проблем продолжать свою писательскую активность.[Кормчий Л. Забытое оружие. О детской книге //Правда. 1918.17 февр. № 28. С.3.]
В 1917 г. Кормчий после девяти лет активного сотрудничества в журнале «Всходы» стал его редактором и оставался им вплоть до конца года, — так он, во всяком случае, утверждает.[Бутлер В. Ф. Четверть века в литературном строю. С. 4] Но — увы! — факты не подтверждают его слова. Библиографический указатель «Периодическая печать в России в 1917 г.» [Периодическая печать в России в 1917 году: Библиографический указатель / Сост. Т. С. Григорьянц и др. Л.: ГПБ, 1987.] знает только три (двойных) номера «Всходов» за этот год— 1-2, 3-4 и 5-6, и редактором-издателем этих номеров является по-прежнему Н. Н. Морев.[В главных библиотеках России сохранились только один номер «Всходов» за 1917 г. (№ 3-4). Редакция «Книжной летописи. Биобиблиографического указателя» также отмечает, что №№ 1-2 и 5-6 того года числятся «не de visu».] Такое же несоответствие наблюдается и в информации о приложениях «Библиотека “Всходов”». Кормчий утверждает, что в 1917 г. он опубликовал в них несколько своих произведений, включая запрещенную в 1912 г. повесть «Братство Черных сов».[Книги Л. Кормчего // Кормчий Л. Дочь весталки. Рига, 1932. С. 208.] Но ни эта книга, ни «Тарас и Дима», ни «В стране золота», о которых он говорит, не упоминаются в «Книжной летописи» за 1917 г. и в библиотеках не встречаются.[В беседе с Бутлером (Бутлер В. Ф. Четверть века в литературном строю. С. 5) Кормчий назвал еще несколько неизвестных своих книг: «На Вольном острове», «Скитание Хромого Крокодила», «По Вилии» и «Минувшее». Надо ли говорить, что существование этих книг сомнительно.] Последним томом «Библиотеки “Всходов”», зафиксированным в «Книжной летописи», является «Галчонок» Л. Кормчего (№ 11-12, 1916). По сведениям самого журнала, как приложение к первому двойному номеру за 1917 г. вышла повесть «Океан-кормилец» А. В. Барченко.[Книга Барченко упомянута в журнале «Всходы», но не в «Книжной летописи» за 1917 г. По профессии врач-невропатолог, Александр Васильевич Барченко (1881-1938, расстрелян) увлекался парапсихологией, оккультизмом и эзотерическими знаниям, выдвигая свои теории и в художественных произведениях.] В самом же журнале с первого номера 1917 г. публикуется новая повесть Кормчего «Наследие пирата», однако неизвестно, успел ли он ее дописать до закрытия «Всходов».
Если журнал перестал выходить уже летом 1917 г., то тогда рассказ Кормчего о его драматическом закрытии после Октябрьской революции является чистой фикцией. В 1925 г. он вспомнил, как в редакцию «безобидного» журнала пришли «какие-то серые оборванные фигуры в красных повязках через плечо» и позвали редактора, т. е. Кормчего, в Смольный, где его встретил «комиссар печати Зоф» — «бесцветная белесоватая фигура в пенсне», который без лишних объяснений приказал Кормчему подписать бумагу о закрытии журнала. «И помните, никакой контрреволюционной прессы не разводить!» — добавил большевик. Почему В. И. Зоф (1889-1937), бывший в это время на самом деле председателем Совета фабзавкома транспортных рабочих, а не настоящий нарком по делам печати В. Володарский (1891-1918) принял Кормчего, непонятно. Вспоминая данный грустный момент, Кормчий добавлял, что до него у комиссара бывали Е. Н. Альмединген из «Родника» и С. Ф. Либрович из «Задушевного слова». «Это был первый выстрел наркомпроса по русской молодежи, <...> расчистка территории для действия удушливого газа комсомольства».[Кормчий Л. Годовщина советской деспотии. В дни смерти русской Прессы. Воспоминания журналиста // Вечернее время (Рига). 1925. 7 нояб. № 492. С. 3.] Так оно, конечно, и было, но странно все-таки, что предполагаемый последний номер «Родника» вышел только в декабре 1917 г., тогда как «Задушевное слово» продолжало издаваться вплоть до января. Либо редакторы смело пренебрегли запретом большевистского режима, либо Кормчий создал очередное «предание».
Кормчий, кроме прочего, вспоминает о том, как в январе 1918 г. группа большевиков вторглась в редакцию «Дела народа» и заявила, что газета закрывается из-за антисоветской пропаганды, чему он и был свидетелем.[Кормчий Л. Между прочим. Клочок воспоминаний. В связи с судом над эсерами // Рижский курьер. 1922. 16 июня. № 435. С. 2.] Самое интересное в этом эпизоде — признание Кормчим своих непоколебимых эсеровских симпатий. Как сотрудник ранних сборников «В борьбе» и «Воля» он на самом деле мог работать в «Деле народа» в последний период существования газеты.
Но и здесь не обходится без парадоксов. В 1921 г. Кормчий публикует статью «Кровавое воскресенье(25 октября 1917г.)»,[Рижский курьер. 1921. 7 нояб. № 259. С. 2—3.] в которой оплакивает трагическую судьбу молодых юнкеров Владимирского училища, героически восставших против большевиков. Самое любопытное, что статья датирована 31 октября 1917 г. (!) Выходит, испытывая сочувствие к жертвам Октябрьской революции, Кормчий в то же время ориентировался на победителей. Да и вообще после эмоционально критикуемых им нападок большевиков на свободу слова, столь важную для Кормчего, как объяснить, что уже в феврале 1918 г. в «Правде» он требует решительных мер против современных детских писателей и расчистки территории для советской литературы? Невозможно не видеть признаков оппортунизма в его выступлении, хотя революционное настроение и моральное негодование, латентные, были для него характерны изначально. Как бы там ни было, революция предоставила скромному таланту возможность вознестись на вершину культурной жизни.
В своей программной статье «Забытое оружие» февраля 1918 г. Кормчий обещал, что он продолжит разговор о детской литературе на страницах «Правды». Новых выступлений, однако, не последовало по причине внезапного отъезда автора из Петрограда. По приглашению заместителя председателя Архангельского губернского исполкома П. Ф. Виноградова (1890-1918) Кормчий вместе с литератором П. С. Козловым (1886-1935) выехал в Архангельск для работы в новой газете «Северная правда». Приняли их радушно: «...К “литературным волкам” отнеслись очень тепло, их поселили в лучшей гостинице».[ Козлов Петр Сидорович. Вологжане. Официальный сайт Правительства Вологодской области. url:http://vologda-oblast.ru/ru/region/famous/list/index.php?from_15=3&id_15=274&type_id_15=6 ] Газета являлась органом Совета крестьянских, рабочих и солдатских депутатов, и ее издателем был Архангельский губернский исполнительный комитет. Организационно она не была связана с партией большевиков, но, как считается, стояла «на платформе ее безоговорочной поддержки».[Стыкалин С., Кременская И. Советская сатирическая печать. 1917— 1963. М.: Полит, лит., 1963. С. 231.] Газета, которую Кормчий возглавил в середине мая 1918 г., выходила под лозунгом «Вся власть трудящимся». Ее сотрудники выступали под псевдонимами. Кормчий назвал себя Л. Пермяк. Политически он был на высоте, и его публикации соответствовали новым задачам. В статье «Отпор врагам!» он категорически идентифицировал врагов рабочих и крестьян: это — империалисты, контрреволюционеры, буржуи и всякие «иуда-предатели». Противостоять им следует любой ценой, чтобы они вновь не пришли к власти.[Пермяк Л. Отпор врагам! // Северная правда. 1918. 25 мая. № 3.]
Вместе с Козловым Кормчий основал и редактировал сатирический журнал «Мухобой». О его тесной связи с газетой говорит факт, что оба располагались по одному адресу. Объектом сатиры «Мухобоя» выступали все те же буржуазия, саботажники, обыватели, интервенты, кадеты, царские генералы. С самого первого номера для этих «мух» журнал требовал смерти. Кормчий рецензировал новые книги, подписывая свои публикации «Земляной медведко»; детской литературы он тогда не касался.[Земляной медведко. Библиография. О всяких книгах // Мухобой. 1918. №1.С. 3-4.]
И «Северная правда», и «Мухобой» существовали весьма краткое время: в свет вышло только пять номеров в течение двух недель,[В 1922 г. в Великом Устюге вышел один номер сатирико-политической газеты «Красное решето». Ее издатель Петр Козлов и сотрудники И. Боговой и Л. Кормчий (Земляной медведко), т. е. главный состав архангельских изданий от 1918 г.! Сатира газеты была направлена против мещан, нэпманов, купцов, белогвардейцев и белоэмигрантов (Стыкалин С., Кременская И. Советская сатирическая печать... С. 146). Трудно верить, что Кормчий в 1922 г. был с Козловым в контакте и согласился участвовать в советской публикации. Скорее, Козлов перепечатал какие-то старые тексты из «Мухобоя» и «Северной правды».] но их скорый конец никак не мог быть следствием захвата Архангельска интервентами, как утверждается в литературе.[Стыкалин С., Кременская И. Советская сатирическая печать... С. 232.]Интервенция началась только в начале августа, а оба органа перестали выходить уже первого июня. Более вероятное объяснение — утрата финансовой базы и нехватка читательского интереса. Впоследствии советские историки все-таки смогли найти что-то положительное в архангельских предприятиях Кормчего и Козлова. В справочнике «Сатира советской эпохи 1917-1963» о «Мухобое» сказано, что это «одно из наиболее ярких сатирических изданий первого года существования
Советского государства».[Стыкалин С., Кременская И. Советская сатирическая печать... С. 231.] Данное утверждение, правда, больше говорит о мизерабельном состоянии ранней советской сатирической литературы, чем метко характеризует журнал «Мухобой».
Накануне подхода интервентов к Архангельску местные политические и культурные деятели эвакуировались в Вологду. Туда же, по-видимому, переехал и Кормчий, но неизвестно, когда именно и на какой срок. В статье 1933 г. он мимоходом упоминает Вологду как место, куда в 1918 г. были эвакуированы иностранные миссии из Петрограда и куда был послан великий князь Павел Александрович «на своем последнем пути».[Комаров В. Страничка жуткой были. Как погиб вел. князь Павел Александрович // Завтра. 1933. № 15. С. 3.] Посольства действительно находились в Вологде с апреля до середины июля, и потом вновь — с середины августа. Насчет же великого князя Павла Александровича Кормчий ошибается, возможно, путая его с великими князьями Дмитрием Константиновичем, Николаем Михайловичем и Георгием Михайловичем, которые зимой 1918 г. находились в Вологде, пользуясь там относительной свободой, пока в конце лета не были арестованы и перевезены в Петроград. Все четверо великих князей были расстреляны в январе 1919 г.
Чем Кормчий занимался в Вологде, неизвестно. В Петроград он возвращается во второй половине 1918 г. и здесь в ноябре того же года женится на Любови Барановой, родившейся в 1900 г. в Двинске (Даугавпилс).[Persönliches dokument Ljubow Korol-Puraschewitsch № 75936 (13.1.40). Bundesarchiv, Berlin.] В начале следующего года он становится, как уже говорилось, редактором-издателем нового советского детского журнала «Красные зори». Выбор названия показывает, что Кормчий мыслил его как некое продолжение своего дореволюционного журнала с тем же названием: прежние «Красные зори» были закрыты царской цензурой, но теперь благодаря Октябрьской революции открылась возможность свободно высказывать свои взгляды и работать на то светлое будущее, которое символизировал восход солнца на обложке.
В обзорах, статьях и художественных произведениях Л. Кормчий и его сотрудники прославляли революцию и выражали надежды насчет завтрашнего дня: воздвигался «храм жизни новой», строилась «новая светлая жизнь», люди освобождались от «неволи и мрака». Мировая революция шагала по земному шару, и «воля всенародная» торжествовала. Дядя Леня (он же Л. Кормчий) вел «Беседы о революции», уже не прославляя царскую политику, как в вышеупомянутом рассказе «В святочный вечер», но пугая детей образом бывшего царя: «Он правил бесконтрольно; когда хотел — мог убивать и расстреливать людей сколько угодно. Помогали ему править — буржуи; одурачивать народ, чтобы он слепо повиновался, царю помогали попы».[Дядя Леня. Беседы о революции // Красные зори. 1919. № 1. С. 48.] С рисунками и текстами на те же темы участвовали в журнале школьники-читатели. София Солунова, ученица 3-го класса 2-ой Демидовской трудовой школы, легко разбиралась в классовой борьбе: проклятые буржуи ненавидели пролетариат и революцию, поэтому следовало выгнать вон и их детей.
Позже советский историк детской литературы М. И. Алексеева критиковала «Красные зори» за некоторые «ошибки» и слабости: «В беседах этих в основном лишь перечислялись революционные события. Но о сущности революции, о том, кто ее совершал, речи не было».[Алексеева М. И. Советские детские журналы 20-х годов. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982. С. 29.] Вина Л. Кормчего, получается, состояла в том, что он — может быть даже умышленно — замалчивал о роли Ленина и большевистской партии в революции. Стихотворные сочинения журнала, по Алексеевой, наивны, их образы неубедительны и отвлеченны.
В общем «Красные зори», заключает она, производят впечатление беспомощности — факт, который объясняется отсутствием опыта и понимания исторического момента. У Кормчего был опыт, но разбираться в революционном развитии событий ему действительно стало сложнее.
Л. Кормчий выступал в журнале в разных обликах: анонимно («Эйда. Из рабочих сказаний»), как Л. Зорькин («В Иванову ночь. Из каникулярных истории») и как Л. Пермяк («Рабство и рабы. Культурно-исторический обзор»). Но главной его публикацией, подписанной основным псевдонимом «Л. Кормчий», является, бесспорно, повесть «Под красным стягом». Кроме положительного героя, мальчика, тянущегося к большевикам, два других персонажа повести заслуживают особого внимания: брат главного героя — циничный спекулянт, пытающийся воспользоваться ситуацией, чтобы разбогатеть, и его дядя, который «говорил о большевиках так, точно всю жизнь провел с ним, а с Лениным не разлучался с колыбели»,[Кормчий. Л. Под красным стягом. С. 3.] но в то же время на всякий случай кладущий все свои деньги в надежный иностранный банк. Невольно приходит в голову, что фигуры эти — alter ego самого Кормчего.
Как закончилась повесть «Под красным стягом», мы никогда не узнаем. Когда второй номер после длинной паузы вышел в мае 1919 г., редакция сообщила, что «Л. Кормчий членом Редакционной коллегии более не состоит и никакого участия в журнале не принимает».[От редакционной коллегии // Красные зори. 1919. № 2. С. 3.] Среди новых сотрудников «Красных зорь» можно было найти двух известных дореволюционных писателей, подвизавшихся и в детской литературе, И. А. Белоусова и К. С. Баранцевича, очевидно, приглашенных Кормчим.[Сохранилось письмо от 25 апреля 1919 г., в котором Кормчий на бланке журнала благодарит И.Белоусова за обещание печататься: «Очень рад Вашему отклику на дело, которое затеял я в новой свободной России» (цит. по: Абызов Ю., Тименчик Р. История одной мистификации... С. 112). Баранцевич был основателем и первым редактором-издателем дореволюционных «Красных зорь».] Но в общей сложности второй номер журнала был по содержанию и художественности даже слабее первого, и неудивительно, что третьего номера не было.

продолжение статьи

@темы: статьи, биография, "Убить Чарскую...", Кормчий,Л

---

Статья о книге "Сибирочка"

[Panterito]

demsvet.ru/podrostkovyie-knigi/sibirochka-lidii...

Кстати, у меня это почти самая любимая книга у Лидии Чарской (почти - потому что "Записки институтки" и "Княжну Джаваху" с первых мест, кажется, не уберет ничто). А кому еще она нравится? Что можете сказать о "Сибирочке"?

статья в сообществе

Сибирочка Лидии Чарской
Дементьева Светлана

«Сибирочка» Лидии Чарской отлично подойдет в качестве воспитателя нравственности. Как трудно иногда объяснить подростку что такое честь и долг! Что не все в жизни решают деньги! И что преданность друга порою может спасти человеческую жизнь! Родители очень часто говорят детям: «Надо быть честным!», «Надо быть порядочным!» и т.д. Однако я хочу заметить, что это все просто слова. Невозможно воспитать в человеке сочувствие одной лишь повторяющейся фразой: «Прояви любовь к ближнему своему!» Нравственность возможно лишь выстрадать изнутри. Осознать что есть плохо, и что есть хорошо. К тому же в жизни очень часто добро и зло переплетаются так плотно, что провести грань между ними бывает не просто. Перед воспитателями всегда стоял вопрос КАК воспитать нравственность, КАК заставить подростка прочувствовать и разобраться в этой сложной жизни. Словами тут ничего не решить. Подростку нужны яркие примеры для подражания! Должно быть жгучее желание быть похожим на кого-то, кто смог восхитить, кто тронул самое сердце! В таких случаях во все времена на помощь приходили книги!
Вот к такой книге я могу отнести произведение Лидии Алексеевны Чарской «Сибирочка»
С самой первой строчки повесть Лидии Чарской «Сибирочка» создает ощущение тревоги и движения: «Волки! Волки! Спасайтесь!» Это чувство еще не раз вернется к читателю. Почти каждая глава приковывает к себе внимание и не отпускает. Желание узнать, что же там дальше, не покидает читателя ни на минуту. Неожиданные повороты событий вереницей следуют друг за другом. Оторваться от книги возможно лишь в самом ее конце, когда автор поставила некогда точку в своем напряженном повествовании.
Я не могу сказать, что повесть «Сибирочка» легкая с эмоциональной точки зрения. Книга вызывает море переживаний: страх за главных героев, сочувствие, жалость, обиду, злость на обидчиков, желание наказать виновных и черствых, завистливых и жадных; и тут же радость за успех героев, восхищение их смелостью и отвагой… эта книга навсегда оставит светлый след в душе своего читателя. Научит никогда не опускать руки перед трудностями жизни, верить в лучшее и … Любить людей!
О чем же эта повесть?
Все начинается с ужасной трагедии, когда на быстро летящие сани, запряженные парой лошадей, нападает стая волков. Трое сидящих в санях людей, ничего не могли предпринять в такой смертельно опасной ситуации. И хотя ехавший в этих санях господин был сказочно богат, голодным таежным волкам не было до этого никакого дела! Перед ужасающей сценой богатый господин успевает завернуть в свою мягкую теплую шубу маленькую дочку и подвесить на ремне к высокой ветке дерева, где ее не смогли бы достать волки ни при каких обстоятельствах. Далее стая волков нагоняет сани, господин чудом выживает, да и то лишь потому, что его успевают отбить от волков подоспевшие на помощь охотники, услышавшие крики погибающих.
Девочку же, оставшуюся висеть на дереве, находит птицелов Михайлыч и забирает к себе. Именно он и назвал сиротинушку Сибирочкой, хотя знал, что ребенка из знатной семьи звали Сашенькой. Михайлыч научил девочку всему, что знал сам. Понимая, что он стар и болен, наказывал Сибирочке после своей смерти ехать в Петербург, к его родной дочери. Не знал дед Михайлыч, что девочку вот уже как 9 лет ищет по всей Сибири безутешный отец.
С момента смерти любимого и единственного близкого человека дедушки Михайлыча у Сибирочки начинаются скитания, порою опасные для жизни. Сибирочке повезло, что она встретила на своем пути мальчика 14-ти лет Андрея, который становится ее надежным Другом и бесстрашным защитником.
Сколько пришлось перенести тяжелых испытаний и потрясений, что выпали на долю главных героев! Тут и бегство из плена скрывающихся от правосудия каторжников, и рискованное спасение жизни купца Гандурова, нападение медведя, а потом бандита по прозвищу Зуб, жестокое разочарование при встрече с дочерью умершего деда в Петербурге, злые шутки со стороны завистливых циркачей, куда попадают главные герои, чтобы прокормиться, смертельные опасности во время цирковых репетиций, жестокий умышленный обман тетки в утверждении, что горячо любимый дедушка Михайлыч жив, перенесенный Сибирочкой плен у смертельноопасного Зуба, нападение разъяренной львицы, которое было сознательно подстроено завистливым Никсом, и неожиданное обретение родного отца! Для девочки 9-ти лет и мальчика 14-ти многовато! Однако они все вынесли, не очерствели душой и не превратились в малодушных людишек.
В повести всюду противопоставляются главным героям люди, которые попадают в такие же трудные обстоятельства. Но в отличии от наших героев, находят обходные пути, которые не отличаются порядочностью, а порою даже преступны.
К счастью, все заканчивается благополучно для полюбившихся героев. И читатель, наконец, может смахнуть последнюю слезинку, но уже от умиления и радости.
Белокурая девочка Сибирочка 9-ти лет покорила и еще покорит многих читателей. Ею невозможно не любоваться. Смелая, отважная, очень заботливая и любящая девочка чем-то напоминает самоотверженную Герду из сказки Снежная королева. Она готова терпеть любые лишения ради близкого Друга.
Не менее сильный духом мальчик Андрей так же вызывает восхищение. Все его страхи в первую очередь касались беззащитной девочки, нежели себя самого. Последняя сцена особенно потрясает, когда он бесстрашно вбегает в клетку со львами и ударяет своим кулаком львицу, только бы переключить ее внимание на себя и не дать ей растерзать Сибирочку. Слезы наворачиваются на глаза сами по себе. Невозможно не проникнуться всей душой, когда видишь перед собой такие яркие примеры самоотверженности во имя спасения Друга!
В повести много разных мелких сцен, где идет сравнение богатой жизни с нищенским существованием, где обеспеченные люди поступают малодушно, а бедные отказываются от денег из-за чувства собственного достоинства. Например, сцена с негритянкой Эллой, которая не взяла золотую монету.
Все это однозначно говорит лишь об одном — эту книгу необходимо непременно прочитать!
Я рекомендую повесть «Сибирочка» Лидии Чарской детям от 11 лет. Стиль изложения легкий и вполне доступный. Объем небольшой — 192 с. Не знаю почему издательство выпустило эту книгу в серии чтения для девочек, на мой взгляд повесть будет интересна и мальчикам. Приключений и опасностей предостаточно! Сюжетная линия логичная и четкая. Как раз то, что нужно мальчикам. И если главный герой Андрей западет в душу мальчика-подростка всерьез, то на одного настоящего мужчину станет на свете больше!
И последнее, что хотелось бы сказать относительно замечательной книги для подростков »Сибирочка» Лидии Чарской. В 2003 году по мотивам повести был снят одноименный киносериал в жанре драма. Сюжетная линия отличается от сюжета книги. К тому же прочитать книгу будет значительно быстрее, чем просмотреть все 10 серий. Это я на тот случай, если кто-то решит вместо прочтения книги выбрать киноленту. К тому же мое личное мнение такое — сериал для просмотра детей 11 лет тяжеловат. Я не считаю хорошим тоном показывать в фильмах окровавленные обглоданные волками тела.
В ряде случаев повесть «Сибирочка» Лидии Чарской рекомендована учителями средних классов к прочтению.
Библиография:
Чарская Л.А. Сибирочка: Повесть / Л.Чарская; Ил. Е.Попковой .- М.: АСТ, 2001.- 192 с.: ил.- (Любимые книги девочек).- ISBN 5-17-011297-1

@темы: статьи, ссылки, вопрос, Чарская

---

Новая "Чарская" серия. Вести с полей.

[telwen]

На Московской международной книжной ярмарке появились вживую книг новой серии, которую анонсировал Энас.
Скоро они будут доступны и в магазинах.
Но те кто в Москве еще могут успеть съездить на ММКВЯ, и посмотреть или купить новые книги на стенде Энаса (B-56)
Оформлены они очень интересно: На обложке тиснение, иллюстрация-медальон лакированная.
Формат обычный, углы книги скруглены. Есть ленточка-ляссе.
Но самое главное - бумага! Она довольно плотная и чуточку тонированная бежевым.
Иллюстраций как таковых нет, но есть декоративные элементы- будто бы вложенные в книгу кружева, цветы и открытки.
Я сделал несколько быстрых фотографий, и делюсь ими с вами. Но фото не передают очарования, книг нужно держать вживую.

ёщё фото

@темы: выставка, переиздания, Чарская, Энас

---

Исторический очеркъ Бѣлостокскаго института благородныхъ дѣвицъ.

[Merit6]

personalhistory.ru/papers/belostok.htm

@темы: ссылки

---

Виктор Шкловский "О пище богов и о Чарской"

[telwen]

Литературная газета, 1932,
5 апреля.

Виктор Шкловский
О пище богов и о Чарской

Есть такой роман Уэльса: профессор, смешной и робкий человек, занимается изучением законов роста.
Он замечает, что рост развивается по затухающим кривым, то есть организм сперва растет, потом останавливается.
Профессору удается найти такую пищу, употребляя которую можно заставить организм развиваться по восходящей кривой. После этого профессор пугается.
Идут опыты. Пытаются выкормить пищей цыплят. Цыплята растут, становятся большими, страшными зверями. Они гоняются за людьми, съели кошку.
Пищу – прозвали ее пищей богов – хранили плохо. Она попала в сточные канавы и по краям канав выросла гигантская крапива, выросли головастики, похожие на крокодилов.
Пищей кормили детей, и выросли великаны. Великаны не только росли без конца, но и без конца развивались. А люди испугались великанов и хотели уничтожить их.
Тогда великаны объявили войну и начали стрелять – пищей богов.
Там где падала волшебная пища, вырастали гигантские растения, росли звери, росли великаны и обыкновенные люди не могли с ними справиться.
Уэльс – хороший романист, и, как хороший романист, он без расчета, приблизительно, на глазок, видит иногда будущее. История с пищей богов происходит сейчас.
Мы строим, как часто вы слышите это слово, строим жизнь, основанную на незатухающей кривой, на том, что рост продолжается.
Мы нашли что рост останавливается от ядов, которые вырабатывает капитализм.
Человек останавливается в своем развитии в старой Европе и Америке очень часто на уровне двенадцатилетнего ребенка. Заводы, фабрики, исследовательские учреждения тоже не могут вырасти там выше сил отдельного человека.
Мы едим «пищу богов», и поэтому нас ненавидят.
В мире говорят о нас, что мы гигантская крапива.
И мы боремся с миром, рассеивая «пищу богов». Люди воюют у себя дома с теми великанами, которые у них растут.
Вот как может читать пионер книгу Уэльса.
Пионер – наследник будущего. Он может знать с точностью до десятилетия о совершенно ином мире, для которого сейчас только роют котлованы и ставят стены. Пионер должен есть «пищу богов» для того что бы войти по праву в новый мир, самому строить его дальше и для того, чтобы раздвигать границы этого мира.

***

Ко мне пришла веселая, шумливая компания пионеров.
Шумели они о разном. И между прочим говорили они о том, можно ли читать Чарскую, можно ли читать Клавдию Лукашевич? Хорошая книга «Маленький лорд Фаунтлерой»?
Они мне напомнили о таких книгах, которые я читал лет тридцать назад.
В каких трещинах живут эти книги? Что им дает это паршивое бессмертие?
Товарищи-пионеры, не мы одни стреляем «пищей богов». В нас стреляют пищей карликов.
Вот эти книги – это способ борьбы, это способ не дать расти, способ затушить кривую. Книги эти плохие, написанные жалким бедным языком.
Эти институтки, которые описаны Чарской, – не думал я, что придется мне о них писать, – эти институтки были жалкие ограниченные люди. Они живут в плохих книгах, которые вы читаете, как будто в воздухе, но жили они со слугами. И слуги у них были девочки из воспитательного дома, и всех этих девочек без различия лица и имени звали «полосатки». Потому что носили они полосатые платья.
Вот подумайте об этих «полосатках», посмотрите на этот старый Смольный из полосатой шкуры, питомицы воспитательного дома.
«Маленький лорд Фаунтлерой» – это книга о том, что бывают добрые и злые лорды, о том что лорды должны быть добрые, и тогда все будет хорошо.
Носить первого мая на палке чучело Керзона или Чемберлена и дома читать маленького лорда – это значит самому иметь два сердца и две шкуры.
Виноваты, конечно, писатели, издательства, которые издают скучнейшие книги , все время пишут книги о вещах, мало пишут о людях.
Не пишут интересно. У них в книгах ничего не случается.
Это потому что сами эти писатели в нашей жизни пассажиры. Катаются они в нашей жизни, как трамваи, и жалуются, что в ней тесно и что им наступают на ноги.
Вагона они не ведут, и куда вагон едет, они не знают.
Товарищи-пионеры! Нажмем на издателей, потребуем, что бы они дали интересную пионерскую книгу.
Книгу о молодых, смелых, великодушных, изобретательных, далеко видящих веселых непримиримых бойцах.

@темы: 1932, статьи, Чарская, Шкловский, В, Литературная газета

---

"Вера и правда" от Интерпрессервиса (Беларусь)

[La Perla]

Кажется, это издательство Чарскую еще ни разу не издавало. Зато название поменяло, в лучших традициях ПСС.

 

«Захватывающее и динамичное действие романа, полное интриг и коварства, разворачивается в годы Кавказской войны 1817–1864 гг. Судьбы молодого русского офицера и его друга – сына вождя восставших горцев удивительным образом соприкасаются с жизнью юной красавицы-горянки…» Судя по аннотации, это таки "Газават".

 

А вот обложка.

---

Последняя. Самая последняя. Книги Чарской после революции

[change-ange]

Последняя. Самая последняя. Книги Чарской после революции

Сложно теперь понять и почувствовать, что ощущали читатели «Задушевного слова», когда, начав читать в конце 1917 года свежую повесть Л.Чарской «Мотылек» (charskaya.diary.ru/?query=%EC%EE%F2%FB%EB%E5%EA...), они вдруг неожиданно перестали получать новые номера журнала. Наверное в редакции говорили – временно прекращена печать… Наверное окружающая действительность была настолько тяжелой и быстро меняющейся, что такая вещь, как книга даже любимой писательницы, отходила на задний план… Хотя…

Сейчас нам очень жаль, что ни «Мотылька», ни «Детей Рудиных» (печатались в ЗС для младшего возраста в 17-18 гг.) уже никогда не прочесть целиком. Долгое время, благодаря исследовательским статьям о Лидии Чарской, считалось, что те повести, которые печатались в ЗС в 17-18 подписном году, стали последними изданными книгами писательницы. В других детских журналах по всей вероятности Чарская не печаталась…

В это же время, в 1918 году, в Москве еще выходил популярный журнал для юношества «Путеводный огонек».
charskaya.diary.ru/?tag=4262404
Чарская в нем действительно никогда не печаталась. Поэтому я в буквальном смысле не верила своим глазам: в январском № внизу под помещенным началом некой повести стояло знакомое имя… Но сомнений быть не могло – и язык, и тема, и всё - такое знакомое…

Повесть «Приют Мадонны».



Теперь «Мотылек» мы можем называть последней ее «мирной» книгой. Ведь в «Приюте…» речь идет о Великой европейской войне 1914-1918 гг. и, в частности, о лазарете для русских раненых, устроенном в старинной усадьбе графов Лаговских. Главная героиня – юная отважная графиня Ева… А древнему родовому гнезду и его обитателям постоянно грозит нашествие германских захватчиков…

---

Обручальное кольцо. Княгиня Наталия Долгорукова: подвиг любви

[ess]

Недавно я принял святое крещение в храме святого Великомученика Георгия Победоносца saintgeorge.org.ua/
В храме преобрел книгу "Обручальное кольцо. Княгиня Наталия Долгорукова: подвиг любви". К нашему удивлению автор в книге не указан. Возможно здесь кто-то знает

@темы: вопрос

---

Елена Данько "О читателях Чарской"

[telwen]

Звезда. 1934. №3

Елена Данько
О читателях Чарской

[В основу этого очерка положен материал анкетного обследования читателей-пионеров, предпринятого ДКВД Смольнинского района, и материал моих заметок, сделанных во время работы с читателем.]

1.

Вопрос об увлечении ребят чтением Чарской не разрешить окриками и вылавливанием «запретных» книг из школьных столов. Эти меры вызывают враждебную настороженность ребят. Книги Чарской, спустившись в подполье, становятся еще более соблазнительными.
Неправильно было бы зачислить всех читателей Чарской в разряд закоренелых маленьких мещан и махнуть рукой: они-де читают то, что им подсунули «бабушки и тетушки». Таких ребят немного. Судя по анкетам, книги Чарской читают пионеры — дети рабочих, служащих, военнослужащих, научных работников (40 читателей пионеров 40-й школы). Мы знаем, что школа и пионербаза успешно нейтрализуют влияние отсталой семьи на другие стороны жизни школьника. Дело, видно, не в «тетушках».
Еще менее оправданы были бы отказ от борьбы с чтением книг Л. Чарской, интеллигентское «умытие рук», запоздалые сентенции — пошлость, дескать, всегда находила массу потребителей, вспомните успехи Вербицкой, Нагродской...
Пошлость когда-то находила массу потребителей, и это было в порядке вещей. Былая популярность Чарской, Вербицкой и Нагродской в среде институток и гимназисток не поможет мне понять современного читателя. Он родился и растет в другом мире, среди других отношений, он дышит воздухом нашей эпохи. Школьница пишет заметки в стенгазету, организует соревнование в школе и пионеротряде, и она же простодушно вписывает в графу «самых интересных книг» своей анкеты — жизнь В. И. Ленина и... повести Чарской (дев. 12 лет, рабоч.), «Детство» и «Макар Чудра» М. Горького и «За что?», «На всю жизнь» Чарской (дев. 12 лет, рабоч.) Читатель перечисляет своих любимых авторов: Пушкин, Лермонтов, Гоголь и Чарская (свыше 30 анкет), М. Горький и Чарская (свыше 15 анкет), Демьян Бедный и Чарская (4 анкеты). Имя Чарской встречается в анкетах в сочетании с именами Серафимовича, Безыменского, Шолохова, Фурманова, Бианки, Ильина, Безбородова. Интерес к книгам Л. Чарской не мешает читателю интересоваться биографиями революционеров (15 анкет), историческими книгами, «красочно написанными» (как сказано в 2 анкетах) книгами по физике, химии и математике и книгами по технологии металлов. Читатель рекомендует приобрести в библиотеку «побольше классиков того времени и Этого времени и повести Чарской» (анк. дев. 15 лет, военнослуж., и еще 16 анкет с аналогичными предложениями).
Такого читателя, пожалуй, не проймешь поверхностным острословием на тему о Чарской. Прочитайте ему рассказ В. Шкловского «Княжна Джаваха» («Звезда 5» 1933 г.) — читатель немедленно сверится с текстом книги, уличит во лжи и вас и В. Шкловского и с горечью прибавит «вот всегда так».
[У В. Шкловского: Цитирую по памяти. На первой странице было написано - «Няня у меня была из осетинок». И внизу примечание: «Осетины — всеми презираемое племя на Кавказе, вроде как у нас евреи».]
У Л. Чарской: няня Нины Джаваха — грузинка. На 46-й стр. горец-джигит говорит Нине: «горец должен быть смелым и ловким, а не то это будет баба-осетинка...» И внизу примечание: «Осетины — презираемое между горцами племя».
Дети-читатели не прощают критику таких «цитат по памяти».
Что же сохранило до наших дней образ Ниночки Джаваха? Обаяние ее иссиня-черных кос и звездочек-глаз, сверкающих на бледном как мрамор личике? Добротность вольфовских изданий, без ущерба переживших три десятилетия в руках детей- читателей? Или наше собственное неумение дать детям достаточное число книг, отвечающих на законные возрастные запросы читателя?
В чтении советского школьника «Княжна Джаваха» — инородное тело. Чтобы удалить его, надо выяснить причины, обусловившие его появление. Если мне удастся хоть в основном нащупать корни читательского интереса к книгам Л. Чарской и вчерне наметить выводы, — моя задача будет исполнена.

2.

Основное ядро спутников Чарской в читательских анкетах — Пушкин, Лермонтов, Гоголь. При проверке выясняется — ребята имеют в виду те произведения великих писателей, в которых наиболее сильна струя романтизма. «Кавказский пленник», «Дубровский», «Страшная месть», «Вий», «Тарас Бульба», «Демон», «Герой нашего времени» — вот те книги, о которых читатели говорят с увлечением. Частыми спутниками Чарской в этих анкетах являются также Вальтер Скотт, Диккенс, Гюго, Марк Твен. Читательницы этой группы (Пушкин, Вальтер-Скотт и Чарская) приложили к анкетам свои пояснения.
«Чарская мне нравится потому, что она пишет художественно, она своим сочинением завлекает, когда ее читаешь, все больше хочется читать» (дев. 13 лет, рабоч.).
«Чарская мне нравится потому, что она занимательная, художественность большая и переход от худшего к лучшему, хотя она преувеличивает» (дев. 14 лет, рабоч.).
«Самые интересные книги — про Кавказ, про тайны...» (дев. 12 лет, служ.).
Наш «искатель романтики» любит и бережет книги. Он требует от литературы художественности, причем «художественность» в его понимании несет с собой героику, сильные чувства и смелые жесты ярких волевых личностей, вступающих в борьбу с обстоятельствами. «Искатель романтики» — зачастую хороший ученик, нередко он — секретарь пионерзвена.
Книги Чарской дают «искателю романтики» романтический лубок.
Опошление культурного наследства» было характерной чертой фабричного производства товаров для мелкобуржуазного обихода. Головка в пудреных локонах с портрета Виже-Лебрен — на чайной чашке, Джоконда — на мыльной обертке, ангелочек Рафаэля, облокотившийся на облака, — на листке почтовой бумаги, героиня Вальтер Скотта в детской книжке повышали рыночную ценность изделия в глазах «культурного» (в кавычках) потребителя. Восемьдесят с лишним книг Л. Чарской, выпущенные за полтора десятилетия, были для буржуазных издателей только фабричным товаром, приносящим прибыль. Они подчинялись тем же законам рыночного сбыта. Прообразы красавиц-девочек Л. Чарской следует искать на веерах, на обложках бюваров и альбомов для стихов, на дешевых фарфоровых вазочках, наполнявших мелкобуржуазные квартиры.
Прием «использования» культурного наследства был тот же — на веере и в детской книге. За основу брали не подлинник произведения, а его схематическую и подмалеванную копию, уже апробированную кошельком покупателя. Она-то и подвергалась дальнейшему опошлению в расчете на более широкий сбыт.
Ангелочек Рафаэля прошел длинный путь, прежде чем стал переводной картинкой. Такой же длинный путь прошли образы Вальтер Скотта и других крупных романтиков, прежде чем расцвела литература Л. Чарской.
Переводная картинка—карикатура на Рафаэля. «Романтика» Л. Чарской — пародия на романтизм. И то и другое — пошлость, отстоявшаяся в буржуазной культуре за столетие.
Дети-читатели принимают карикатуру и пародию за чистую монету и не ощущают пошлости.
Ближайшие литературные источники Л. Чарской — детская книга с натуралистическими тенденциями конца ХІХ века и бульварный роман.
В «Люде Влассовской» Л. Чарской и в повести Кондрашевой «Юность Кати и Вари Солнцевых» героиня — бедная, но высоконравственная гувернантка вносит мир и любовь в богатую, но недружную семью. У Желиховской и Чарской совпадают тема куначества молодой, знатной красавицы с горцем-разбойником и сюжеты обработанных писательницами кавказских легенд (В. Желиховская — «Кунак Рагим», «Кавказские легенды», Л. Чарская — «Вторая Нина», «Вечера княжны Джавахи»). В повести Лухмановой «Девочки» мы найдем характеры и положения, которые затем получают развитие в книгах Л. Чарской. У Лухмановой — зарисовки с натуры, у Чарской — на основе этих зарисовок романтический лубок.
Пока Л. Чарская живописует быт семьи, института и кавказских горцев, ее помощницами являются Кондрашова, Желиховская, Лухманова. Но едва лишь в быте назревает романтическое приключение, в книгах Л. Чарской ярко проступают традиции «черного романа» и пресловутой Анны Радклифф, с ее руинами, призраками и невинной жертвой в руках злодея.
Как Радклифф, так и Чарская играют на все нарастающем чувстве жути. Мрачность усиливают страшные вставные новеллы («Княжна Джаваха» — легенда о заживо похороненной Тамаре. «Лесовичка» — рассказ Маркизы). Почти в каждой повести Л. Чарской есть «руины». [См. «Княжна Джаваха», «Вторая Нина», «Лесовичка», «Джаваховское гнездо, «Большой Джон», Тринадцатая».] Как у Радклифф, так и у Чарской таинственные явления объяснимы просто: призраки, посещающие руину, оказываются ворами или благородными разбойниками, или сумасшедшей теткой и т. д., привидения, встреченные в темных коридорах, превращаются в классных дам, горничных, институток и т. д. Только «серая женщина» в повести «За что» — подлинный призрак и до конца остается таковым.]
Часто использует Л. Чарская и другой эффект «Удольфских тайн» — приближающиеся шаги за дверью и напряженное ожидание действующих лиц, что войдет некто «нездешний» («Лесовичка», «Большой Джон» и др.).
Появление «призрака» неукоснительно сопровождается «леденящим ужасом», истерическими воплями и обмороками героинь.
Не менее «ужасны» переживания героинь, попавших в руки злодеев. (Люда Влассовская — во власти фанатика-муллы, Нина Джаваха — в руках негодяя Абрека, Лида Воронская — у цыган и т. д. и т. д.). Сочетание двух источников породило характерную для Чарской смесь натуралистических тенденций и традиций бульварной романтики. Институтки и классные дамы мирно уживаются у нее под одним переплетом с романтическими разбойниками и старухами-прорицательницами. В доме вполне реального военного инженера «с черными как смоль бакенбардами», в доме, где барыня ругается с прислугой и баловницы-тетки отпаивают валерьянкой свою нервную племянницу, бродит таинственный призрак серой женщины, своим появлением предсказывая поворотные события в судьбе героини («3а что?») и превращая в какой-то шотландский замок уютную квартирку царскосельского буржуа. В исторических книгах Л. Чарской заметнее влияние романтика Лажечникова, чем влияние Авенариуса и др. более поздних предшественников писательницы.
Л. Чарская удваивает и утраивает коэффициент опошления, и без того присутствующий в ее источниках, но при этом она вкладывает в свои образы ту напряженную эмоциональность, которой нет ни в том ни в другом источнике.
О корнях этой напряженной эмоциональности и об ее влиянии на читателя я скажу ниже.

3.

Возвращаюсь к нашим «искателям романтики». Как воспринимают они всю пошлость романтических образов Чарской? Она ли привлекает их?
Буржуазные издатели ставили знак равенства между пошлостью и вкусом ребенка-читателя. Отголоски этого вреднейшего суждения мы слышим и сейчас, когда нам говорят: «ну, может ли быть художественным произведением... детская книга? Детская книга — или пошлость, или учебник?
Между сознанием ребенка-читателя и пошлостью нет и тени равенства. Любуясь пошлой картинкой, ребенок любуется не тем, что в ней есть пошлого. Зачитываясь пошлой книгой, он часто читает не то, что в ней написано.
Лубочная картинка «Красная Шапочка» в детстве казалась мне прекрасной.
Потом выяснилось: Красная Шапочка — пучеглазый урод, головастик. Румянец сполз на нос героине и замарал часть пейзажа. У зеленого волка из пасти висят два языка — красный и черный. В детстве я видела другую девочку и другого волка на той же картинке. Их создало мое воображение. Трамплином для воображения послужила спектральная яркость лубочных красок.
Бессознательно поглощаемая пошлость не проходит даром для читателя. Но материал, который дети приспособляют на свою потребу, вовсе не обязан быть пошлым.
Мальчик взобрался на сосенку и раскачивается вместе с ее верхушкой. Ветер, скрипят сучья, пахнет смолой. Мальчик чувствует себя сильным и смелым. Он — капитан корабля, кругом бушует море. Мальчик раскачивается сильнее и декламирует:
Белеет парус одинокий...
В стихотворении нет «бури», но последние строчки: «а он мятежный ищет бури, как будто в буре есть покой», позволили мальчику все стихотворение приспособить к собственной «буре». Словами и ритмом лермонтовского стихотворения мальчик выражает свои собственные эмоции. Объективизация литературного произведения наступит позже.
Тут-то и обнаружит читатель подлинную ценность того материала, который он когда-то наполнял своим содержанием. Из «Лизочкиного счастья» читатель вырастет как из старого пальтишка, из «Тома Сойера» вырасти труднее, из «Сказок» Пушкина вырасти нельзя.
Но до определенного возраста читатель использует любой материал, лишь бы этот материал какой-то своей стороной годился на потребу формирующейся психики читателя, служил трамплином для воображения и указывал выходы собственной, возрастной героике читателя.
Книги Чарской отвечают этим условиям.

4.

Три повести Л. Чарской начинаются с описания ночной грозы и бури — «Вторая Нина», «Лесовичка», «Джаваховское гнездо».
Прежние читательницы Л. Чарской болезненно тяготели ко всему жуткому. Автор умышленно сгущает «жуть» в своих описаниях.
«Что-то жуткое было в природе, что-то страшное и грозное как смерть...» («Вторая Нина»).
«Свет менялся со мглой, как бы играя в ужасную, злодейскую стихийную игру...» (Лесовичка «).
«Черные развалины крепости... призрачно жуткие и днем, теперь оделись темной какой-то непонятной людям и неузнанной миром мрачной тайной... Поднималась черная жуткая глубь (?), мчалась с ужасающей быстротой к противоположному берегу...» («Джаваховское гнездо»).
Среди всех этих страхов появляется фигурка отважного героя или героини. Она борется со стихиями, торопясь добраться до какой-то ей одной известной цели. Ни гром ни молния не устрашают ее.
Наши читательницы не боятся грозы, но реагируют на грозу крайне эмоционально. В пионерлагерях я видела, как девочки, наравне с мальчиками, радовались грозе, с особенным удальством выбегали под дождь, старались не прозевать ни одной вспышки молнии, сопровождали свою беготню воинственными криками. Между ними и отважной фигуркой героя с первых слов повести возникает контакт.
В бурную ночь неведомый юноша скачет верхом «по откосу бездны» (?). Кругом «грозными великанами громоздятся скалы». Удар грома. Лошадь делает «отчаянный скачок». Всадник летит «в бездну» прямо к бивуаку горца разбойника, красавца Керима.
При свете костра юноша превращается в гордую княжну Нину-бек-Израил. Разбойник, восхищенный ее отвагой, говорит: «Гроза миновала... Звезда Ориона зажглась на небе, и тихий ангел сна приблизился к природе. Спи, княжна...» («Вторая Нина»).
В бурную ночь взбесившиеся кони мчат графа и юную графиню к обрыву, носящему страшное название «Чертова пасть». Меткий выстрел из темноты валит коренника с ног у самого края пропасти. Кто смелый стрелок, кто спаситель путников? — «Молния освещает черную фигурку в кожухе, с ружьем в руках, смуглое, юное личико...» Это она — сильная и смелая девочка, загадочная Лесовичка («Лесовичка»).
Столь же романтично начинается третья повесть — «Джаваховское гнездо».
Нельзя не признать, что такое начало книги забирает мертвой хваткой нашего «искателя романтики». Автор заставил читателя трепетать за жизнь еще неизвестного ему героя. Автор показал героя в момент его «безумно-смелого» поступка, в момент напряженного переживания, в центре события, которое повлечет за собой цепь других событий. Автор взманил читателя мгновенным переходом «от худшего к лучшему».
Читателя уже «не докличешься к обеду».

5.

В задачи настоящего очерка отнюдь не входит критический обзор современной детской книги. Достижения нашей детской литературы общепризнанны. У нас есть группы читателей, всерьез увлеченных советской детской книгой и не затронутых чтением Чарской. Но, исследуя интересы массового читателя, я не считаю себя в праве умолчать о тех чертах некоторых современных книг, которые, по мнению самих читателей, делают эти книги менее «интересными», чем они могли бы быть. Ребята — «искатели романтики» жалуются, что современные детские книги «начинаются не с интересного, читаешь, читаешь, пока что-нибудь случится.
Ребята-оптимисты отказываются читать книги с «плохим концом» и не любят книг, в которых нет перехода «от худшего к лучшему».
Приходится признать: многие наши книги изображают судьбу героя как сплошной переход «от плохого к худшему». Книги, рисующие дореволюционный быт рабочих и крестьян, насыщены отчаянием и безысходной тоской. Это не только делает книгу тяжелой для читателя, это противоречит исторической правде и возрождает в нашей детской литературе традиции «жалостных» народнических книг. В эпохи наибольшего угнетения, наибольших страданий пролетариат умел сохранить бодрость, энергию, юмор. Все ужасы крепостного права не лишили крестьянство способности создавать подлинные произведения народного искусства, яркие, оптимистичные, полные юмора. Эта сторона рабочего и крестьянского быта почти не отражена в нашей детской книге (я исключаю повесть С. Григорьева «Мальчий бунт»).
О том, как отрицательно относятся читатели к «жалостным» книжкам, сообщает материал детских высказываний, опубликованный несколько лет назад Ю. Обнинской. [Ю. Обнинская. Дети в деревенской б-ке, Журн. «Книга детям», 1929 г.]
С тех пор взгляд читателей на книги этого рода не изменились.
«Плачевных мне, чур, не давать; не обожаю» (дев. 12 лет ). «Про бедствия нипочем не беру, слезных не читаю» (мальч. 13 лет). «Начитался я этих, как их, про шахты, ну их, — что ни рассказ, то упокойник, будя с меня» (мальч. 13 лет). «Не рад, что взял, — беда на беде, не оберешься горя...» (мальч. 12 лет). «Оно бы и ничего бедственное положение, как бы напоследок ей счастье подошло, а так — читать не стану» (дев. 13 лет).
Наш «искатель романтики» — убежденный оптимист. Книги Л. Чарской привлекают его тем, что в них после опасных приключений, ужасов, страданий наступает и время удач и побед героя. Будни чередуются с праздниками. Для читателя неважно, что эти праздники носят совершенно чуждый нашей эпохе характер. Важно то, что герой веселится — читатель веселится вместе с ним. Дети любят читать о праздниках, играх, развлечениях, будь то бал в Версале или пляски южноафриканских негров.
В книгах Л. Чарской не раз встречается прозаический пересказ строфы из «Демона», посвященной пляске Тамары. Автор повторяет его с незначительными вариациями, описывая «безумную и упоительную пляску» — лезгинку.
Следует отметить, что «лезгинка» — популярный танец среди пионеров и вожатых. Как бы пошло и трафаретно ни было это описание, какой-то отзвук в читателе оно находит. Но особенно запоминает читатель «лезгинку», которую плясала вторая Нина с таинственным персом. Запоминает потому, что, кончив пляску, перс сбросил бороду, превратился в разбойника Керима, вскочил на подоконник «во всем удалом бесстрашии и красоте» и, прокричав смелые слова оторопелому хозяину и его гостям, прыгнул за окно.
И здесь в центре внимания читателя — смелый жест героя, который нарушает все привычное, обыденное, ожиданное и утверждает иной, романтический мир. В этом мире нет полутонов, краски спектрально ярки, поступки героев мотивированы только чувством. Герои Л. Чарской не рассуждают.
Читатель тоже не рассуждает. Легкость чтения Л. Чарской — вреднейшая легкость. Заставить читателя думать, но в то же время не переутомить его, не ослабить ею интереса — задача, требующая большого мастерства. У нас есть такие книги («Солнечная» К. Чуковского, «Часы» Пантелеева, «Швамбрания» Л. Кассиля и др.), но все же таких книг немного, а «трудных» много.

6.

Читатель не рассуждает, и очень многое в произведениях Л. Чарской остается вне фокуса его внимания. Князь Джаваха герой трех книг Л. Чарской укрощает дикого коня «Демона». Князь Джаваха является на пороге таинственной усадьбы в лунную ночь, чтобы обещать дружбу несчастной Люде Влассовской. Князь Джаваха спасает Люду от мести жестокого муллы.
Все это читатель помнит.
Я не раз спрашивала читателя, знает ли он, что князь Джаваха — генерал, усмиритель восставшего аула, награжденный царем за то, что помогал русским завладеть Кааказом? —
Читатель беспокойно спрашивал — кто сказал? — Сказала Нина Джаваха. Следовала проверка по книге («Княжна Джаваха», стр. 3, 236, 348). Смущенный читатель пытался вывернуться: «так это когда было... Может, двести, может, триста лет назад».
Князь Джаваха и его присные живут для читателя вне исторической действительности, вне классового общества, в особом романтическом мире. Читатель, увлеченный героикой, не замечает, что под героя загримирован откровенный классовый враг. Тем хуже, если он бессознательно всасывает лубочный монархизм и лубочный шовинизм «Княжны Джаваха» и верит автору на слово, что князья Джаваха сражались на стороне русских против горцев «за честь и свободу своей родины».(?)
Вне фокуса внимания нашего массового читателя остаются и «красоты стиля» Л. Чарской. «Синий бархат небес» и «Орион весь янтарный, с зеленым блеском, с алмазным сиянием, выливающимся из очей, как бесплотный дух, взирающий на землю», и изысканные речи красавца-разбойника, и аристократическая горбинка на точеном носике героини, — все это в прежнее время кружило головы читательниц и влияло на их собственное литературное творчество.
Теперь же «роскошная» фраза: «подползла, сверкая алмазными блестками своей диадемы, черная, непроницаемая и гордая кавказская ночь», предложенная читательницам вне текста, вызывает смех и недоумение:
— Как же «гордая» и вдруг — «подползла»?
Читательницы с разбега не замечают этой фразы, читая текст. (Исключение составляют читатели, которых можно было бы назвать «искателями красоты». Эта группа читателей заслуживает отдельного очерка.) Вообще словесная ткань произведений Л. Чарской слабо ощущается читателем. Книги Л. Чарской определенно приучают читателя к «неряшливому» чтению. Такого читателя уже трудно заставить чувствовать слово и строение фразы.

7.

Еще уже диапазон внимания у читателя, которого правильнее было бы назвать «любителем приключений». С этим читателем трудно обсуждать книгу. Зацепившись вниманием за какое-нибудь ваше словечко, он, пускается рассказывать весь сюжет книги, уже ничего не слушая, поглощенный воспоминанием о приключениях. Очередная «интересная» книга обычно засунута у него за поясной ремень. Он готов мчаться на другой конец города «к одному мальчику», у которого «куча Пинкертонов». В его анкетах Чарской сопутствуют Майн-Рид, Купер, Жаколио, , «Монте-Кристо», «Тарзан» «Макарка-Следопыт», Шерлок Холмс и Нат Пинкертон, иногда к ним присоединяется «Пещера Лейхтвейса».., Из книг Л. Чарской читатель запоминает и охотно пересказывает главным образом «бегства героинь».
Интерес читателя к приключениям обычно — здоровый интерес возрастного характера. Редкий школьник не любит приключений. «Пакет» Л. Пантелеева и « Школа» А. Гайдара были встречены читателями с восторгом.
Ребята требуют сюжетных книг. Большой биологический и краеведческий материал, вложенный в книги В. Бианки, легко усваивается читателем и крепко запоминается, благодаря отчетливым сюжетным схемам этого писателя. Недаром В. Бианки — один из популярнейших современных детских писателей.
Но таких книг у нас мало. Читатель изголодался по сюжетной литературе. Ослабление сюжетности в нашей детской литературе — явление закономерное. Советские писатели завоевали для детской книги конкретное материалистическое содержание. В детскую литературу хлынул огромный, совершенно новый материал. Задачи освоения этого материала стояли на первом плане, задачи построения сюжета — на втором.
А сюжет — это та тропинка, по которой недавно овладевший грамотой читатель пробирается сквозь чащу книжных строк.
Роль сюжета в книге для маленьких высоко ценил Л. Толстой. Его «Рассказы, о животных» — образцовые сюжетные построения. Развязка естественна, но всегда неожиданна для читателя.
У Л. Чарской, несмотря на однообразие сюжетных построений, линия сюжета всегда отчетлива. Разрешение сюжета — романтично. Читатель не замечает фантастичности и неестественности поворотов сюжетной линии. Его привлекает неожиданность.
Развязка, угаданная и предвиденная заранее, сильно снижает читательский интерес.
Любопытно наблюдать, как ребята читают книгу Н. Гернет «Три палатки». (М. Г. 1933).
Каждая главка книги построена сюжетно. В тех главках, где автор дает неожиданное разрешение сюжетной ситуации, интерес читателя-октябренка обеспечен. Но едва автор заводит речь о «собственной кружке», о неряшливой грядке или о мальчике, которому сначала не нравится очаг,— интерес падает. Развязка известна заранее из других книг об очаге и лагере и по собственному опыту.
Знакомый, привычный материал остро воспринимается читателем лишь в том случае, если он построен сюжетно и развязка — неожиданна.

8.

В произведениях Л. Чарской уделяется много места и внимания личности и психике героини и ее отношениям с окружающими. Эта тема привлекает к книгам Л. Чарской читателя несколько иного склада, чем «искатель романтики», но не менее серьезного в своих запросах, чем он.
«Больше всего мне нравятся такие книги, как «Детство» и «В людях» М. Горького, «За что?», «На всю жизнь» Чарской — книги про жизнь, про несчастия людей, как они сами про себя рассказывают... еще интересная книга — «Давид Копперфильд» —говорит девочка 13 лет (рабоч.).
Этот читатель не прочь всплакнуть над книгой, он глубоко переживает с героем его судьбу. Его интересует тема отношений ребенка с семьей, с учителями и сверстниками... В современной детской литературе, пожалуй, только А. Кожевников ставит проблемы семьи и школы в повести «Демид Шапкин», очень любимой детьми. Дети читают «Рождение героя» Либединского и «Мать» Березовского, — потому что, как сказал мне один читатель — «Пионер иногда не знаёт, как ему относиться к новому мужу матери или к новой жене отца».
Читатель хватается за книги Л. Чарской, дающие обильный материал об отношениях с людьми, и не замечает, что интересующие его проблемы разрешены на основе совершенно чуждого ему миропонимания.
До определенного возраста, как я уже говорила, ребенок-читатель склонен рассматривать прочитанную книгу скорее как часть самого себя, чем как произведение какого-то постороннего лица. Младшие ребята обижаются, узнав, что любимую книгу «выдумал и сочинил» какой-то чужой человек.
Позже читатель мирится с существованием автора, но все же он не отделяет себя от личности героя. Герой поступает так-то — и яс ним. Герой чувствует то-то — и я с ним. Важно, чтобы мне было интересно идентифицировать себя с личностью героя-
«Мне самое главное, чтобы герой нравился. А если он — скучный, противный, так я и книги читать не стану» — говорит мальчик 13 лет (рабоч.).
Л. Чарская наделяет своих героев и героинь красотой, талантами, смелостью, благородной гордостью и т. д. Страницы ее книг пересыпаны восторженными отзывами о героинях. Читательницы принимают эти отзывы без проверки и охотно идентифицируют себя с героинями. Большинство книг Л. Чарской написаны от первого лица — в форме дневников или автобиографий. Эта форма облегчает читателю вживание в личность героинь. Вместе с героиней Чарской читатель воспринимает все окружающее крайне эмоционально.
Наши детские писатели изгнали из детской литературы слащавую, ходульную, аффектированную эмоциональность Л. Чарской и ее предшественниц. Они находят конкретные образы и пользуются меткими, точными словами, изображая действительность. «Показ» героя, события, предмета, а не абстрактный рассказ о нем — задача, разрешенная в лучшей части современных детских книг. Но этот «показ» иногда бывает внешним и чересчур объективным. Обилие конкретных деталей заслоняет от читателя личность героя и его психику.
Современный детский писатель стесняется любить своего героя. Мало того, он стесняется говорить о чувствах героев иначе, чем показом внешних проявлений этих чувств. По детали внешнего проявления чувства ребенок-читатель, обладающий слишком небольшим запасом наблюдений, еще не догадывается о настроении героя.
Я читаю октябрятам рассказ Л. Будогоской «Нулевки»:
«Вот никто не хочет с Зоей идти в паре.
Лицо широкое, бледное у Зои. Волосы черные до плеч. Стала в сторонку от ребят и губы стиснула».
— А зачем стиснула? — спрашивает октябренок.
Остальные молчат. Никто не знает — зачем? Да и не интересно знать: «Тетя читайте дальше».
Показ голой конкретной детали еще не устанавливает эмоционального контакта между читателем и героем.
Еще труднее приходится читателю, если неопытный автор, избегая «трафаретных» выражений, заменяет простое слово развернутым показом конкретных деталей. Так, вместо того чтобы написать «старик взглянул сердито», автор показывает, как старик дернул бровями, собрал складками дряблую кожу на лбу, оттопырил губу, «ткнул» взглядом или пожалуй еще «рывком» схватил что-нибудь. Читателю не разгадать этой мимической загадки. Внимание читателя скользит дальше, не задерживаясь. «Конкретная деталь» становится абстракцией.
В рассказе А. Углова «На Волге» изображены гроза и буря. Трое детей в лодке застигнуты штормом на реке. Им едва удается добраться до берега. Автор удачно «показывает» ночь, реку, освещенный пароход, детей в лодке, приближение грозы, бурю. Но о том, что чувствуют дети в лодке, читателю предлагается судить по «конкретным деталям». Лена думает: «Там дома день уже кончился. На ужин, верно, селедку ели. Отец уже все рассказал и храпит. Мама тоже спит, и ее передник висит на стуле».
Хочется Лене домой или ей скучно вспоминать про дом? — «Не хочется, — без раздумья отвечает читатель, — просто так вспоминает».
Л. Чарская не преминула бы растрогать читателя мыслями девочки «о дорогой, бесценной мамочке, которая не знает, как холодно и страшно сейчас ее маленькой дочурке». Слеза прошибла бы читателя. Читатель запомнил бы эти мысли девочки в лодке среди бушующей реки.
Обрадовались ли дети, добравшись до берега? — «На берегу тоже дул и бился ветер и лил дождь, но после Волги казалось душно».
Что чувствует Лена, вернувшись, наконец, домой? — «В комнате было душно, слабо горела прикрученная лампа, раздавался храп».
Я привожу здесь рассказ А. Углова исключительно потому, что в этом рассказе принцип показа психики героя через посредство только внешних деталей осуществлен в чистом виде. В книгах других авторов (Л. Пантелеев, Л. Будогоская, Д. Левин, Г. Белых) этот принцип осуществлен далеко не в той мере, что, конечно, служит на пользу и книге и читателю. Десять лет назад, когда появились первые советские книги, для детей, показ «конкретных деталей» был линией наибольшего сопротивления. Сейчас линия наибольшего сопротивления — показ психики героя.
Выносить за скобки эмоции героя детской книги — значит, выносить за скобки самого читателя. «Вынесенный за скобки» читатель берет читать «Княжну Джаваху», а «Княжна Джаваха» дает ему отвратительный, определенно вредный для сопереживания материал.
Кто же такая, наконец, княжна Джаваха?

9.

«Т-во М. О. Вольф» (коленкоровые переплеты, золотое тиснение, меловая бумага, цены книг от 1 р. 75 к. до 3 р. 50 к.) выпускало дворянскую детскую книгу в расчете на определенный круг потребителей. Потребителями были институты и казенные гимназии, выдававшие ученикам и ученицам в награду детские книги, семьи военных и гражданских чиновников, помещиков и зажиточных буржуа. До наших читателей не дошли ура-патриотические книги Л. Чарской «Сестра Марина», «Желанный царь», «Светлый воин». В свое время они выдержали меньше изданий, чем бывшие особенно популярными повести о девочках. Но «Т-во М. О. Вольф» требовало, чтобы автор «подцарил» каждую книгу. Почти в каждой книге Л: Чарской, выпущенной Вольфом, появляется царь или министр, или сановник, или губернатор, или просто аристократ-благодетель. [«Записки институтки», «Люда Влассовская «, «Княжна Джаваха», «Записки гимназистки», «Лизочкино счастье», «Проданный талант».]
Представитель «отеческой власти» милостиво беседует с героем и, выполнив свою несложную роль, больше не возвращается на страницы книги. В этих повестях девочки-героини знатны и богаты или одарены изумительными талантами, которые в будущем, принесут им «богатство и власть над людьми». Люда Влассовская — бедная сирота, но она обласкана царем и получает медаль из рук самой царицы, а это тоже кое-что значит. Читательницы изданий Вольфа не любят «простых» героинь. Девицы-аристократки, появляющиеся в этих книгах на вторых ролях, почти всегда несимпатичны основным героиням, но зато безупречно красивы «гордой, холодной красотой» и внушают невольное почтение окружающим. Каждая девочка отчетливо сознает ту ступень социальной лестницы, на которую ее поставила судьба, каждая «знает свое место». В мире установлен определенный социальный порядок, и нарушать его не следует. Но иногда автор позволяет себе невинные шутки над чванством аристоратов: дочь кондуктора танцует «отлично, пожалуй, лучше самой графини Симолинь» («Записки гимназистки»). Безродная Ксаня оказывается царицей бала и вызывает слезы зависти у надменной графини Веры («Лесовичка») и т. д. Дочь бедной швеи не только прекрасно танцует — она восхитительно играет на рояле («Записки сиротки») Только в повести «Лесовичка» автор дает определенно отрицательную характеристику «благодетелей» — аристократов и противопоставляет им артистов, подлинных «служителей искусства».
В книгах Л. Чарской, выпущённых издательством «В. И. Губинский», лубочный аристократизм сменяется лубочным демократизмом. В повести «Гимназисты» молодой барон фон Ренке выведен отъявленным подлецом, доносчиком, трусом. Гимназисты изгоняют его из своей среды. Богатому барончику противостоит бедный мальчик-еврей Давид Флуг, талантливый скрипач и сердечный товарищ, любимец одноклассников. Надменная молодая богачка теряет состокние и берет место сельской учительницы («В глуши»).Трудовая жизнь и простые, сердечные люди деревни заставляют ее «переродиться душой». Маленькая некрасивая графиня дружит с дочерью бедной учительницы музыки и находит счастье и любовь в трудовой семье подруги («Некрасивая»).[См. рассказы «Поповна», «Нелюбимая», «Урок» и др.]
Труд, благородная гордость, любовь к семье — основные темы этих рассказов. Перемена идеологических установок автора объясняется просто. Изд-во «В. И. Губинский» (мягкие обложки, убористый шрифт, цены книг до 1 р. 50 к.) обслуживало своими детскими книгами других потребителей, нежели Вольф, а именно — городские школы, семьи мелких чиновников, обедневших дворян, разночинцев. Эти книги не дошли до нашего читателя — мягкие обложки и низкосортная бумага сыграли свою роль.
В романе для взрослых Л. Чарской «Виновна, но... (Роман мятежной души)» героиня — журналистка, общественница, без пяти минут эсерка. Она самостоятельна и свободна от предрассудков, у нее «мужской ум», она — «новая женщина»...
Иными словами, политические воззрения автора — это поверхностный лак, которым автор откровенно подмалевывает свои произведения в угоду заказчику. Такую же беспринципность проявляет автор, разрешая этические проблемы в детской книге. В этом коренное отличие Л. Чарской от Кондрашовой, Желиховской и др. У этих писательниц этика вырастала на основе христианского мировоззрения. Они проповедовали смирение, самоотречение, преодоление гордыни. У Л. Чарской этой религиозной основы нет, хотя имя бога часто упоминается в ее книгах. Ее религия откровенно служит практической выгоде героя. Бэллу и Бек-Израила («Люда Влассовская») преследуют родичи-магометане, молодая пара отдается под защиту русских властей, а это связано с переходом в православие. Бог оказывается полезен также и в случаях болезни, опасности, безденежья. Аюда помолилась богу — выздоравливает Израил, помолилась Ксаня — пожар уничтожает ненавистный ей монастырский пансион. Помолилась Лизочка — входит добрый дядя и протягивает девочке «новенький, блестящий рубль» и т. д. В повести «Лесовичка» автор изображает монастырский пансион самыми мрачными красками. Мать Манефа, ханжа и изуверка, покупает спасение души поставкой в монастырь молоденьких инокинь. Она истязает девушку, которая отказывается от пострига. Ложь, клевета, доносы, побои, показное постничество и объедение запретными лакомствами в глубине келий — так живописует автор жизнь «благочестивых» монашек. В этой тюрьме томятся девочки-пансионерки. Слабые гибнут, сильные убегают «на волю» к «людям». Жизнерадостный гимназистик, нигилист и пересмешник, помогает девочкам обмануть бдительность монахинь.
В этой части повести отчетливо выступают традиции бульварного «монастырского» романа, уходящие корнями к далекой «Монахине» Дидро. Здесь налицо все «ужасы» монастыря — мрачные картины, не лишенные своеобразной эротики. Православная молельня минутами превращается в католическую «capelle», купеческая дочка Ларенька — в француженку с «изящным затылком». Как бы то ни было, такой темы, как разоблачение монастырской жизни, не могли поставить ни Кондрашова, ни Желиховская, ни другие предшественницы Л. Чарской в детской книге.
Автор «Княжны Джаваха» — отнюдь не моралист. Время Чарской — время идеологического протеста мелкобуржуазных слоев против официальной морали. Там, где позволяют рамки детской книги, Л. Чарская противопоставляет этой морали. Аморальность личности, возвышающейся над средой. Добродетельная и религиозная Люда Влассовская, образ которой определенно близок образу Кати Солнцевой в книгах Кондрашовой, превращается в скучную, педантичную, хотя и самоотверженную гувернантку.
Автор не скрывает своего пренебрежения к «бедной Люде», подчеркивая превосходство ее воспитанницы, нарушающей все приличия, но зато яркой и самостоятельной «второй Нины».
Основная тема Л. Чарской, тема, по которой идет нарастание романтических событий, — бунт одаренной личности против условностей среды, протест героини против серых, «обыкновенных» людей, готовых обезличить и поработить непонятную им индивидуальность.
Бунт «мятежной души» оканчивается мирно. Окружающие признают превосходство героини.
«Какая она чудная, особенная, необыкновенная эта Воронская! И никто ее здесь не понимает и не поймет! Никто! Никто»! («За что?!)
« — Княжна Ниночка Джаваха! Мы решили сказать тебе всем классом — ты душка. Ты лучше, великодушнее, честнее нас всех» («Княжна Джаваха»).
« — Гродская! Лиза! Ло! Родная! Светлая! Ты наша! Прости меня! Прибей! Искусай! Исцарапай, мне легче будет! Но прости... Я обожаю тебя! Я боготворю тебя, графиничка моя непонятая, прости ты меня... а я собачкой твоей буду, рабой... Мы не понимали тебя, не ценили! («Некрасивая»).
Убедившись в любви и восхищении окружающих, героиня успокаивается и обещает умерить свои чересчур резкие выходки («Княжна Джаваха», «За что?», «Тринадцатая», «Южаночка» и др.)
Тема и ее разрешение характерны для комнатного индивидуализма мелкобуржуазной прослойки того времени. Вживание читателя в личность такой «бунтующей» героини ничего, кроме вреда, конечно, принести не может.

10.

Книги Чарской писались в глухую эпоху реакции и разложения буржуазного общества. В ходовой литературе того времени царили сугубый индивидуализм, служение красоте, прикрывавшее эротоманню, всевозможные полумистические культы, жрецы и жрицы которых то прославляли «сладкую жуть умирания», то воспевали «торжествующую плоть» и зоологические страсти. Развинченная героиня романов Вербицкой, Нагродской и Анны Мар вошла в детскую книгу, надев для приличия передник институтки. Она принесла с собой маниакальную самоелюбленность, истеричные выходки и экстатические бреды.
Я ограничусь краткой характеристикой двух наиболее популярных героинь — Нины Джаваха и Лиды Воронской. Эти девочки с малых лет жаждут властвовать над сердцами, им необходимо непрерывное поклонение окружающих. На этой почве происходят их конфликты со средой.
Мальчик Юлико не признает превосходства Нины. Нина его ненавидит, унижает, преследует. Юлико, наконец, побежден: «Нина, хотите я буду вам прислуживать? Буду вашим пажом, а вы будете моей королевой?» Нина милостиво принимает поклонение «пажа» (стр. 95). Страстная ненависть сменяется страстной привязанностью Нины к Юлико (отмечаю, что каждому из них не исполнилось еще десяти лет).
В институте «мятежная душа» Нины успокаивается, когда она находит подругу, рабски ей преданную. — «Она не отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на все моими глазами. — Как скажет Нина... Как пожелает Нина... только и слышали от нее» (стр. 313).
Лида Воронская («За что?») — тоже властительница сердец. «Отлично быть ,божком семьи, не правда ли? А как приятно сознавать что все и всё кругом созданы для тебя только, исключительно для тебя одной!» — рассуждает эта девочка в четырехлетнем возрасте (стр. 12 и 13). В десять лет — она принцесса, окруженная рыцарями. «Веселый шаловливый мальчик был предан мне как собачка. Он так и смотрел мне в глаза, предупреждая каждое мое желание... Гриша и Леля дополняли покорную свиту маленькой принцессы... Мне ужасно хотелось, чтобы они подрались. Ведь благородные рыцари всегда дрались на турнирах из-за своих принцесс» (стр. 60). Маленькая Лида ревнует и завидует с разнузданностью сорокалетней офицерши: «Я ненавижу сейчас Лили, ненавижу за то, что все хвалят, одобряют ее, восхищаются ею. Ею, а не мной, маленькой сероглазой девочкой, с такими длинными ресницами, что глаза в них, по выражению Хорченко [Поручик, с которым Лида играет в «жениха и невесту».], заблудились как в лесу?. И мне страшно хочется сделать что-нибудь такое, чтобы все перестали обращать внимание на Лили и занялись только мною» (стр. 80).
Л. Чарская открыто играет на неосознанной чувственности своего читателя. Страницы ее книг пересыпаны поцелуями. Традиционный тон бульварного романа является здесь в образе красавца-отца (князь Джаваха, Воронский). На него обращены любовь, страсть, ревность героинь. Традиционная «соперница» —невеста отца, мачеха, новорожденная сестренка или «чужая» девочка. «Солнышко» (отец) хочет поцеловать чужую девочку?
«Нет! Нет! Этого нельзя! Или он, солнышко, не знает, что ему можно ласкать только одну его Лидюшу?» (стр. 30).
Ревнуя отца к невесте, Нина Джаваха убегает из дому. Отец клянется ей, что никогда не женится. — «Он догадался о причине моего бегства и решил искупить ее» (стр. 202).
Ревнуя отца к невесте, Лида Воронская бегает босиком по снежным сугробам, чтобы простудиться и своей смертью наказать отца. Отец все же женится. Тогда Лида «наказывает» его своей холодностью.
Отношения героинь с подругами также сопровождаются ревностью, мучительством, исступленной влюбленностью. Подруга Воронской заболевает оспой. Лида пробирается к ней в лазарет. «В одну минуту губы мои отыскали ее запекшиеся губы и при- льнули к ним... В каком-то диком исступлении я целовала ее покрытое багровыми пятнами лицо. («За что?», стр. 369). Отца с мачехой Лида прощает лишь после того, как мачеха доказала ей свою любовь тем же способом — поцеловала больную оспой падчерицу.
Иногда на героинь нападает сознание своей греховности, они жаждут искупить свою вину и экстатически мечтают о смерти, о мученичестве. Время полумистических бредов наложило свою печать на психику героинь детской книги. В повести «Лесовичка» выведена пансионерка, умеющая «кружиться» по-хлыстовски: «Ее белая сорочка до пят, распущенные волосы, бледное возбужденное лицо и странно, вдохновенным экстазом горящие глаза, — все поражало в Змейке» (стр. 171)- В повести «Большой Джон» институтка Елецкая, она же «Лотос», вызывает дух вампира Черного Принца. Сцена вызова духов кончается юмористически — вместо Черного Принца входит классная дама, но «медиум» изображен автором всерьез. «От всего странного существа девочки веяло какой-то непонятной, таинственной радостью. Ее огненные глаза словно притягивали к себе взоры. Они гипнотизировали эти зеленые глаза... Синеватой бледностью покрылось и без того прозрачное лицо...»
Литературные источники этих «экстазов» ясны. Корни повышенной эмоциональности героинь — тоже. Степень «полезности» этого чтения для ребенка читателя более чем очевидна.
Возможны случаи, когда сексуальный душок произведений Чарской является главной приманкой для читателя. На одном литературном диспуте в школе я получила серию записок от группы старших девочек. Девочки стояли в обнимку, шушукались, не выступали в прениях. Они спрашивали меня: «Почему запрещены книгк Чарской?», «Где живет Чарская?», «Вредно ли читать книги о любви?», «Вредно ли читать книги о половом вопросе?»
После диспута я выяснила заглавия книг, которые в данную минуту были на языке у моих корреспонденток, кроме книг Л. Чарской. Эго были: «Первая девушка» Богданова, «Натка Мичурина» В. Кетлинской, «Виринея» и «Встреча» Сейфуллиной и «Рождение героя» Либединского. Запросы этих читательниц выходят за пределы детской литературы. Я ограничусь лишь указанием, что сами читатели отмечают связь произведений Л. Чарской с проблемами пола.

11.

Есть еще один тип читательниц Чарской, о котором я до сих пор не упоминала, так как он представляет для нас наименьший интерес. В анкетах этих читательниц Чарской обычно сопутствует только Кэрвуд. Против вопроса: в какой библиотеке берешь книги? — обычно стоит ответ: «ни в какой, беру дома или у знакомых». Наметавшийся глаз легко узнает этих читательниц в толпе школьников. Изящное платьице, лицо бледной маленькой дамочки, ломаная грация движений. На вопрос: почему не берешь книги из библиотеки? — девочка отвечает обычно, играя глазками и надувая губки: «У моего папы так много, так много книг... Он мне сам дает...»
А в библиотеке книги такие, ну, такие грубые»... Из книг, которые «давал папа», девочка помнит только повести Чарской. Она пытается скрыть свое смущение неожиданной любезностью: «приезжайте к нам почаще, мы вас так любим», а через минуту она раздраженно говорит мне: «конечно, Чарская подрывает вашу советскую литературу!»
Ясно все. Родители по непонятной близорукости воспитывают девочку так, как воспитывались когда-то ее мать и бабушка. Девочке заказано быть «женственной», похожей на Ниночку Джаваха. Девочке заказана глухая оппозиция школе и всему школьному. Семья крепко держит ребенка, внушая ему чувство превосходства над другими детьми. Воображение девочки питается образами из книг Л. Чарской.
В девочке растет фальшь.
Интересы таких «принципиальных» читательниц Л. Чарской мало чем отличаются от интересов ее дореволюционных обожательниц. Разница в том, что прежде эти интересы вызывали согласный отклик в среде, окружавшей читательницу, теперь же эти интересы создают непрерывный конфликт между читательницей и средой.
Каковы же были дореволюционные читательницы Л. Чарской? Популярность ее книг была огромна. (По статистике детских библиотек Чарская стояла на первом месте в смысле читаемости.) Маленькие девочки мечтали попасть в институты (ни Кондрашова, ни Лухманова такой реакции не вызывали). Я помню девятилетнюю девочку, которая бредила институтом. Я спросила ее: «Почему тебе туда хочется?» Она ответила шепотом: «Хочу, чтобы классные дамы меня мучили, мучили а я любила бы одну девочку, только одну, и заболела бы и умерла, как Ниночка Джаваха». Эту девочку отдали в институт. Уезжая из дома, она рыдала без перерыва несколько суток. Видно, реальная возможность «умереть как Ниночка Джаваха» испугала девочку. Другие девочки, попавшие в институт, переживали разочарование: «У нас другой институт, не такой интересный...» Читательницы совершали паломничества в Новодевичий монастырь на могилу Ниночки Джаваха. Сторож говорил им: «Уж многие спрашивали, а я такой не знаю. Есть у нас княжна Имеретинская, не та ли?» Девочки шли на могилу Имеретинской княжны «на всякий случай».
Читательницы пробирались в разные институты, разыскивая комнату, в которой жила Ниночка Джаваха. Несколько лет назад две маленькие девочки появились в коридоре Педагогического института им. Герцена (б. Николаевский сиротский дом). Они отворили дверь в библиотеку и спросили: «Не здесь ли жила Нина Джаваха?» Другие мечтали поехать на Кавказ, посмотреть на «замок Джаваха» в Гори.
Героини Л. Чарской были плоть от плоти, кровь от крови ее читательниц. Среда и уродливый быт, душная атмосфера разложения, в которой жили средние классы в эпоху реакции, — все это создавало Лидюш Воронских и без вмешательства книг Л. Чарской. Но ее книги конденсировали в себе неосознанные переживания многих читательниц и придавали этим переживаниям соблазнительную романтическую красоту. Начитавшись книг Л. Чарской, девочки начинали смотреть на себя со стороны и стилизовать себя под ее героинь. Они заполняли дневники и письма к подругам подробными описаниями своей наружности, глаз, ресниц и определениями своих характеров. Вот тут-то и обнаруживалось подозрительное количество «загадочных, непонятых натур» и «взбалмошных, но оригинальных девочек с горячим сердечком».
«Я буквально видела себя в зеркале, читая вашу повесть «За что?» — пишет Чарской шестнадцатилетняя гимназистка.
«Мне показалось, что вы с меня писали портрет княжны Джаваха», — пишет другая (В. Русаков. «За что дети любят Чарскую?», изд. М. О. Вольф, 1913).
Под влиянием этих книг кристаллизовался в быту особый тип самовлюбленной аффектированной девочки. Ей предстояло в будущем щекотать чувственность, инженеров с черными как смоль бакенбардами» и «поручиков Хорченко» как своей институтской наивностью, так и вакхическими экстазами. Детская книга выполняла заказ на женщину, которую хотело иметь мещанство той эпохи. «Принципиальные» читательницы Чарской — последние могикане этого типа. Они находятся в непрерывном конфликте со школьной средой.
В одном пионерлагере ко мне подошли две девочки и спросили, почему мне не нравятся героини Чарской? Девочкам эти героини нравились. Я дала краткую характеристику одной из героинь. К нашему разговору прислушивался мальчик. Он сказал:
— Ой, и сейчас есть такие... Вот Галина...
— Молчи, молчи! Галина не такая! — закричали девочки. — Не знаешь, а говоришь! У Чарской, правда, такие, а Галина совсем не такая!
А у мальчика был верный глаз. Галина, «принципиальная» читательница книг Чарской, осуществляла на деле некоторые черты ее героинь: кокетливую грацию, изысканную любезность и, одновременно, дикие, странные выходки, доходившие до избиения детей. Девочка постоянно позировала, говорила с аффектацией, заметно любовалась собой. Мальчики сердились: «прямо ненормальная»... Девочки говорили: «кривляка какая-то особенная... ой, терпеть не могу таких». Галину защищали мои собеседницы: «Ничего в ней особенного нет, такая, как все. Не знаешь, а говоришь». Похоже было, что Галина изобразила им себя невинной жертвой. От Галины веяло институтом. «Галина приглашает нашу спальню на ночной бал... сегодня...» — «И вам не совестно?» — Девочки краснеют, оправдываются: «Мы немножко посидим, что-нибудь страшное расскажем...» От Галины исходили стишки:

Бери от жизни все, что
Можешь, бери хоть крошку,
Все равно ведь жизнь на
Жизнь ты не положишь,
А дважды жить нам не дано.

Мои наблюдения прервались. Совет лагеря решил отправить Галину домой за постоянные драки с товарищами. Дети сами удалили из своей среды инородное тело.

12.

Беседу со школьниками о чтении книг Л. Чарской приходится вести осторожно.
Достаточно неловкого замечания библиотекаря: вот, дескать, теперь выявим, кто из вас читает Л. Чарскую, как аудитория замолкает, застывает и не реагирует на мои попытки завязать беседу. Задаются вежливые вопросы: «Скажите, пожалуйста, кто вреднее — Чарская или Желиховская?» А на стол летят ядовитые записки (привожу точный текст): «А почему Чарская пишет неправильно, все преувеличивает, а её книги очень интересные, и ими многие интересуются?» Беседа подвигается туго. Время уходит даром.
Другое дело, когда ребята не запуганы. Они высказываются, спорят, задают вопросы, сами отвечают на них. Их головы работают. Прочитываю ребятам отзывы о книгах Чарской, взятые из анкет (см. выше). Возражений нет, есть добавления: «Чарская учит любить людей» (дев.), «Чарская показывает смелых девочек» (мальч.) «Из книг Чарской можно узнать историю и народные кавказские легенды» (мальч.).
Разбираем главу о том, как Люда Влассовская поцеловала руку у царя и в «необъяснимом восторге» хотела упасть к ногам царицы, целовать ей руки и подол платья. «Так это когда было, сто лет назад...» «Тогда такие девочки были, их так воспитывали, они ничего не знали... Никто не знал про революцию». «Тогда не было революционных писателей, тогда все так писали...» — А Чехов так писал? А Горький так писал? — Ребята бурно протестуют. Моя оппонентка не сдается: «Чехов и Горький были потом, а это было в старину». — Постойте, а какой царь выведен в книге? — Молчание. - «Старинный царь». — Не старинный, а Александр III. — «Этого не сказано в книге! Ничего не сказано, какой царь!» — Да вот же его портрет на картинке! — Три девочки срываются с мест, заглядывают мне в книгу, не забывают взглянуть и на заголовок: проверить, действительно ли у меня в руках «Люда Влассовская». Александра III ребята знают. Они без труда вспоминают казнь первомартовцев, казнь А. И. Ульянова.
Наступает тягостное молчание. «Люда Влассовская» впервые вдвигается в историческую перспективу. Девочка, сидящая против меня, крепко держится за свои локти и смотрит на пол, веки ее подрагивают. Другая глядит в окно, щурится и моргает, словно отгоняет неприятную мысль. Мальчик откровенно подводит итог: «А мы и не думаем, когда читаем...»
Чтобы поднять настроение, спрашиваю ребят, есть ли у них в школе учительница которую они любят и уважают, предлагаю при встрече с ней бросаться на колени, целовать ей руки и подол платья в знак любви и уваженья. Мое предложение вызывает бурный смех. На мой вопрос, что сделала бы в таком случае учительница, десятки ответов: «Рассердилась бы». — «Ушла!» — «Плюнула!» — «Нет, не плюнула, это ты всегда плюешься, а она сказала бы...» — «Сказала бы — уроды!» — «Чумовые!» — «Это — как рабы!»
Читаем отрывки из «Княжны Джаваха». Мальчики настроены сурово. «Выдрать бы ее» — заявляет один по поводу бегства Нины и ее примирения с отцом, отказавшимся от женитьбы. Девочек оскорбляет мой вопрос: стали бы они ходить по следам за подругой и смотреть ей в глаза так, как Люда смотрела в глаза Нине, повторяя: как скажет Нина... как пожелает Нина... — «Мы не такие идиотки!» — сердятся девочки. — Но вам нравится Нина Джаваха? — Сердитое молчание.
Читаем отрывок из «За что?» Героиня, нарядная, как принцесса, с высоты шарабана надменно озирает, простых ребят. «Я бы ее ссадил!» — заявляет сторонник крутых мер. Далее: Лида бегает босиком по снежным сугробам с намерением простудиться и приговаривает про себя: «Такая юная, такая миленькая, такая талантливая и умерла! Умру! Непременно умру!» Ребята хохочут не умолкая. Сторонник крутых мер перегнулся пополам и стонет от смеха. Эффект для меня неожиданный. Спрашиваю ребят, почему они смеются сейчас, а читая в одиночку, не смеются? — «Ой, еще плачем!»—отвечает кто-то из задних рядов.— Верно, что плачем —подтверждают девочки.— «Когда сама читаешь, так незаметно, что смешно».
Стоит пробудить критическую мысль в нашем читателе, и он докажет, что миропонимание Чарской в корне чуждо ему. Книгами Чарской дети компенсируют недостаток сюжетных, эмоциональных, героических книг на своем библиотечном горизонте. Предаваясь «бездумному» чтению, они поглощают отвратительный материал.
Отсталая семья нередко облегчает читателю добывание книг Чарской; но мне известен ряд случаев, когда передовая семья всеми силами противоборствовала увлечению ребенка этими книгами, а он все же доставал и читал их, четко формулируя свои запросы.
После беседы мальчик спрашивает меня: «В какой книге прочесть настоящие кавказские легенды, неискаженные как у Чарской? И легенды других народов?» Отсылаю мальчика в Публичную библиотеку. «А детских книг таких нет?» — Нет. — «А что читать про завоевание Сибири? Вот у Чарской есть «Грозная дружина», так ведь там много неверного?» — «А что читать про Петровское время и про войну с Наполеоном?» — Я перечисляю им наши исторические книги, но этот список недлинен.
А вот «Смелую жизнь» Чарской нельзя переделать так, чтобы годилось для нашего времени? [«Смелая жизнь», или «Кавалерист-дгвица» — повесть о Н. А. Дуровой.] Там много подходящего, девочка такая смелая... А какие есть еще книги про смелых девочек?»—Трудно ответить на этот вопрос. «Гой-Дальбак» Димитриевой почти не попала в библиотеки. Советую книгу «Дорога на эшафот» Е. Сегал. - «Так ведь там казнят, а нет таких, чтоб не казнили?» - «А что читать про Кавказ? Про покорение Кавказа?» — Сообщаю ребятам, что писатель Безбородов пишет книгу о Шамиле, о кавказской войне. — «А скоро напишет? Ой, я себе куплю!» — «А как будет называться? Я запишу — «Безбородов».
Читатели книг Чарской в массе отнюдь не бросовый, не попорченный человеческий материал. Они заслуживают того, чтобы им дали книгу, отвечающую на их законные возрастные запросы. Но не следует забывать, что автору детских книг нечему учиться у Чарской. Книги Чарской — не первоисточник, а дешевенькая копия, переводная картинка, пошлый лубок. Если читатель удовлетворяет свой здоровый голод жалким суррогатом литературы, мы должны дать ему не такой же суррогат, а здоровую пищу.

@темы: статьи, 1934, Звезда, Чарская, Данько,Е

---

К.Врублевская. Ретро-детектив про институт благородных девиц

[change-ange]

Кто читал его? и насколько там женский институт соответствует реальности?

@темы: вопрос, институт благородных девиц, творчество, ретро-детектив

---

[Merit6]

Ещё одно изделие в духе Тильды: кукла - сестра милосердия. Планировалась как иллюстрация к "Сестре Марине"

@темы: творчество, Чарская

---

В. Шкловский "Княжна Джаваха"

[telwen]

Я думала там длинный рассказ...А там пол странички.

Звезда. 1933. № 5.

Шкловский В.
КНЯЖНА ДЖАВАХА

Княжна Джаваха?
Кто помнит?
Помнят дети.
— Кому, чему, о ком, о чем,— повторяет у меня за стеной деточка.
Я сбился в падежах и обнаружил, что вообще плохо знаю винительный.

Заболела девочка под старое бывшее рождество.
Когда елки в мешках таскают.
С утра девочка очень волновалась.
Говорила:—Подумают, что у меня елка, иди оказать, что я больна.
В девять утра раздался звонок.
На площадке лестницы стояло штук десять ребят.
Вошло только двое.
Девочка приветствовала их.
Они, не ответив, спросили:
— Елки нет?
Елки не было.
Тогда пришедшие смягчились и сказали:
— Сегодня у нас налет.
Налеты бывают на уши, на волосы, на зубы, на тетради — все ли записано. Этот налет был на елку.
— Мы торопимся.
И ушли.
На площадке молчали. Ждали результата.
Двое вышли.
Там зашумели, заговорили.
Вечером к девочке, пришли, уже гостями, двое из тот же десятка.
— Вера!, — сказали они — тебе, вероятно очень: скучно, мы при¬несли тебе, очень хорошую книжку, прочти сегодня. Маня ждет.
Книжка была завернута.
Это была «Княжна Джаваха».
Как же, помню. Цитирую по памяти. На первой странице написано: «Няня у меня была из осетинок».
И внизу примечание:
«Осетины всеми презираемое племя на Кавказе, вроде, как у нас евреи».
Дело понятно. Детям пишут скучно.
И вот вечером, когда останавливается трамвай, оживает и говорит в комнате, из которой убрали елку, говорит Чарская.

@темы: 1933, упоминание, Звезда, Чарская, рассказ, Шкловский, В

---

[~Сообщество, посвященное творчеству Л.Чарской~]

Бирюч Петроградских государственных театров. 1919. № 9. 1-8 января.

О своевременности постановки мелодрамы.

В дни разрухи, всеобщей сумятицы и братоубийственной бойни, наблюдается характерное явление, не заметить которого нельзя: пустуют театры в то время, как битком набиты кинематографы. Не думается, чтобы здесь имела значение маленькая разница в расценке зрительных мест; там, где тратятся сотни и десятки сотен на самые насущные потребности, рубли и десятки рублей не играют роли. Сущность дела не в этом, а в запросах толпы, толпы сегодняшнего дня, которая посещает кино и театры.
Наша сегодняшняя публика, не смотря на рост ее развития за последний период времени, не смотря на пережитые ею потрясения нынешней кровавой эпохи, осталась тем же ребенком по своей натуре, каким и была всегда. Ни европейская цивилизация, ни привитая с веками культура, ни эволюция во всех областях политики и науки не вырвала из груди этого гиганта - ребенка той драгоценной славянской непосредственности, которая и предохраняет его от роковых шагов к преступному. Эта-то непосредственность и основная чистота души и толкает нашу толпу к тому, что ясно, просто и доступно сумеет всколыхнуть ее душу, сумеет вызвать слезы на за минуту до этого злобно сверкавшие глаза, сумеет заставить хохотать над поражением сатаны и радоваться торжеству добродетели.
А того и другого сколько угодно получишь на лентах кинематографов, которые так осаждаются толпой. Ведь сейчас наша толпа более, чем когда, либо, ребенок, и более, чем когда-либо, жаждет хлеба и зрелищ, но зрелищ сильных и зрелищ одинаково доступных и передовому, сознательному пролетарию и отсталому, малограмотному гражданину деревни.
Вот почему в наше время более, чем когда-либо
желательно было бы возобновление хорошей, литературной и захватывающей мелодрамы в исполнении наших образцовых артистов.
Не говоря уже о бессмертной «Даме с камелиями», почему бы не возобновить и такие прекрасные мелодрамы, как «Хижина дяди Тома», «За монастырской стеной», «Две сиротки» и захватывающие старые мелодрамы Коцебу, имевшие такой огромный успех в свое время. Ведь при несравненной игре наших образцовых художников-артистов, они произвели бы потрясающее впечатление, что и требуется толпе. Ведь если «Поруганный» (также мелодрама) прошел чуть ли не полсотни раз при полных сборах, почему же классическая «Дама с камелиями» или «За монастырской стеной» не даст тех же блестящих результатов.
Боже сохрани, однако, переполнять репертуар мелодрамами в ущерб классическим творениям бессмертных авторов. На ажурных, как брюссельское кружево, тонких пьесах Тургенева, на грустно-задумчивых пастелях Чехова, на неизменно острых, хлестких как бич, сатирах—комедиях Гоголя, Грибоедова и Фон-Визина, потрясающёй правде и чудесном душевном уюте Толстовских драматических произведений, как и на великом празднике Шекспировского гения или Мольеровского смеха, наша толпа будет учиться и отдыхать, наслаждаться и радоваться величию величайших творцов комедии и драмы. А на простой, жизненной (а не исключительно бьющей на эффект) мелодрамы, она, эта толпа, с удовольствием поплачет и посмеется сквозь слезы, где надо, благо нашей толпе, этому восприимчивому большому ребенку и поплакать не грешно в меру. Ведь хорошие «жалостные» слезы облагораживают душу...

Лидия Чарская.

@темы: статьи, 1919, Чарская, Бирюч Петроградских государственных театров

---

В. Воровский "Цыпочка"

[telwen]

Энас порадовал нас, и я порадую.

"Зритель", 1905 г.

ИЗ ЖУРНАЛОВ
Цыпочка.

Она училась в институте и с самых младших классов выказывала способности к «русским упражнениям».
Когда 5 классу (т. е. по-нашему 3-му) было задано «сочинение»: «Зима в городе и в деревне», то она написала его лучше всех, хотя никогда в жизни не была в деревне зимой, а снег видела только на петербургских улицах.
А в 1-м классе ей так удалось классное сочинение на тему: «О влиянии проливных дождей на русскую промышленность», что преподаватель, статский советник Краснороженский, взял ее за подбородок и сказал:
«Поздравляю вас, цыпочка, из вас выйдет...»
Но тут был остановлен бдительной классной дамой.

С тех пор за ней упрочилось имя цыпочки и знание будущей писательницы.
За сочинение «цыпочка» никогда не получала меньше двенадцати. Она писала чуть не для всего института целыми кипами описания, рассуждения, переложения и пр.
Тайком цыпочка сочиняла и стихи о весне, об увядающей чайной розе, а больше о прекрасном юноше со смелыми, горящими глазами, темными до самых плеч кудрями, с красивыми белыми зубами и сильными руками.
И она влюбилась, влюбилась в институтского учителя чистописания, потому что он был сравнительно молод и один из всех преподавателей имел кудри.
Когда, после окончания института, «цыпочка» вся раскрасневшаяся от мороза, в простенькой, но модной изящной кофточке, в хорошенькой шапочке, явилась в редакцию одного иллюстрированного журнала и подала секретарю, уже обрюзгшему пожилому мужчине, свою рукопись, то тот сказал ей:
— Приходите за ответом через две недели, цы... он хотел было сказать цыпочка, так и пришлось это слово, глядя на нее, маленькую, хорошенькую, свеженькую, но поправился и серьезно добавил: сударыня.
С тех пор «цыпочка» стала настоящей «писательницей».
Как маленькая, скромненькая пеночка, крошечным голоском она запела свои незатейливые песенки про женское сердце, про милых, хорошеньких, нежных «милочек» и про коварных обольстителей мужчин.
И все, о чем так часто говорилось в институте тайно от классных дам и «maman», о чем грезилось в душных дортуарах белыми майскими ночами, когда сон упрямо бежал от молодых глаз, о чем одиноко мечтала семнадцатилетняя девушка, оторванная от остального, незнакомого мира, от шумной, живой и пестрой жизни и заключенная в унылую педагогическую клетку, где все так однообразно и мертво, — это стало темой её рассказов.
Эти мысли пришли мне на ум, когда я перелистывал книжку госпожи Л. А. Чарской: «Проблемы любви», с подзаголовком: «рассказы о женском сердце», появившуюся 2(!?) изданием при благосклонном участии П. П. Сойкина.
Каюсь, я никогда не видел госпожу Чарскую. Может быть, её никто не называл «цыпочкой», да она может быть и не училась никогда в институте, а на «пеночку» и вовсе не похожа.
Может быть... Но о рассказах госпожи Чарской, наивных и скучных, как болтовня светской барышни, больше ничего сказать не могу...

ПИСАКА.

Сборник рассказов "Проблемы любви" Л. А. Чарской в сообществе

@темы: статьи, Чарская, 1905, Зритель, Воровский, Цыпочка