Зову всех-всех-всех присоединиться к команде Лидии Чарской на ОКБ

[Нэко]

Вот в этом посте  Дочь капитана Татаринова уже писала про команду Лидии Чарской, чтобы поучаствовать в игре «Осенний книголюб».
Но я, в свою очередь, напишу, что команда уже заведена, вот ссылка на профайл: www.diary.ru/member/?3349651 и нам просто вот ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ нужны новые участники (участницы).
Кто нужен?
Автор фанфиков — даже если вы не знаете, что сможете написать и сможете ли написать что-то вообще, пожалуйста, приходите.
Художник — автор артов или коллажей.
Автор работ на челлендж — вышивок, например, куклокосплея, косплея, любого другого рукоделия...
Бета — кто-то типа корректора, редактора, чтобы помогать авторам вычитывать их тексты, делать их лучше.

ЛЮБЫЕ ДРУГИЕ УЧАСТНИКИ, которые просто захотят поиграть *_* Пожалуйста, приходите! Пока нас очень мало, и хотелось бы, чтобы стало побольше) Ждём всех

@темы: ссылки, вопрос

---

[.Харука.]

Сегодня в дайрибесте пост про институток и институты. the-best-of-thebest.diary.ru/p206269944.htm
текст мне не понравился, а вот фотографии интересные.

@темы: фотографии, ссылки

---

Новые книги

[Jeannette au cerceau]

Вы только посмотрите, что нам приготовил Энас

Как я ждала новое красивое издание моей любимой повести Чарской - "Записки институтки"! Кстати, если не ошибаюсь, на обложке иллюстрация Самокиш-Судковской к трилогии о Мусе)) еще одна любимица)
И это еще не все - переиздали "Маленького лорда Фаунтлероя" со старинными гравюрами и переводом 1907 года.
Энасу и всем причастным к выпуску прекрасных книг - огромное спасибо!

@темы: Чарская

---

Дневник гимназистки

[Jeannette au cerceau]

Вот такая новинка

От издательства: "Книга доктора исторических наук, профессора Виктора Бердинских целиком основана на дневниках за 1909–1924 годы Нины А-овой, вятской гимназистки, затем петроградской курсистки, затем поэтессы и скромной сотрудницы областной библиотеки. Ее цельная душа наполнена искусством, круг ее интересов — стихи, живопись, музыка. Дневники показывают невероятное богатство сложившейся к 1917 году русской жизни со всеми ее мироощущениями, восприятиями, образом мыслей, отточенной культурой чувств. На их страницах, сохранивших многие детали быта первой четверти XX века, гибким и страстным языком описаны события трагической эпохи. Во время краха родной страны юная девушка сохранила твердость ума и убеждений, искренность и чистоту. Она сумела — с поразительным самоанализом — запечатлеть поток времени, проходящий через ее душу, хотя, конечно же, не думала об этом, не помышляла о постороннем читателе и нимало не ценила свои закрытые для чужих глаз дарования".
lomonosov-books.ru/511

@темы: ссылки, гимназия

---

И третья героиня из той же семьи. 1914 год

[Дочь капитана Татаринова]

Где-то между Гаванью и Энском

Весна 1914 года в небольшом уездном городке выдалась на удивление солнечной и ранней. Воспитанницы Пансиона благородных девиц, гордо считающегося почти Институтом, стайками разлетелись по всему парку. Выпускной класс занял беседки и места около пруда, где, пользуясь хорошей погодой, готовились к экзаменам, младшие девочки чинно гуляли по дорожкам, пока были на глазах у пепиньерок и классных дам, и с веселым смехом гонялись друг за дружкой там, где их никто не видел. Жизнь текла своим чередом, и о том, что буквально через четыре месяца, первого сентября, начнется война, здесь даже не догадывались.

По хорошему, Юле Бестужевой нужно было бежать к одноклассницам и готовиться к экзамену по латыни. Конспекты, кстати, были еще не дописаны, и не возвращены Ниночке Гагариной, а ей еще самой готовиться надо! Но сейчас Юле, или, как ее здесь чаще называли, Жюли, было совсем не до экзаменов. Потому и шла она по тропинке в сторону пруда, туда, где обычно сидели первогодки, и рассказывала им разные истории Настя Татаринова.

Да вот же она и сидит! Кого-кого, а ее точно ни с кем не перепутаешь! Для своих тринадцати лет Настя казалась довольно высокой, но уж слишком худенькой. Да и пышные светлые волосы были намного короче, чем у ровесниц. Еще бы! Пришла она вообще остриженной «под мальчишку», да и характер у нее такой, что благовоспитанной барышне никак не подходит. Кстати, прозвище «Стенька» у нее сохранилось еще с тех пор. И пелерину только она умудряется носить как мушкетерский плащ, и сидеть на земле с такой непринужденной естественностью… В общем, на дочь контр-адмирала она не похожа ни капельки. И почему к ней так липнет детвора?..

- Дальше! Ну Стенечка, голубушка, дальше! – как всегда пищат они, а Настя улыбается – широко, беззаботно, так, что невозможно не улыбнуться в ответ, и заводит очередную байку.

Хотя кто же знает, что из ее россказней – байки, а что – чистая правда? Кто был в этой Тихой Гавани до землетрясения, кто знает, как там было принято? Может, и все в этом городе были такие… со странностями. Но уже одно то, что бедняжке пришлось в пять лет, а потом еще в десять пережить землетрясение, уничтожившее город, три года прожить среди старообрядцев, а потом и вовсе пробираться через горы и леса со всеми, кто пережил катастрофу, пешком, и при этом присматривать за малышами… Если честно, Юле представить-то такое было страшно, и тем удивительнее было то, что она осталась такой… светлой, что ли. Жизнерадостной. Вот сейчас, например, рассказывает о том, как приезжала к каким-то родственникам в далекий город Энск, и так расписывает этот городок, с такой любовью и с таким количеством деталей, что невольно жалеешь, что родилась не там. Но вот – заметила появление Юли, и каким-то неуловимым глазу движением мгновенно вскочила с земли. Надо же, все остальные, как и положено, на картонках сидели, на стульчиках – да мало ли на чем, и то отряхиваются. А у нее – и на платье ни пятнышка.

- Жюли, что случилось? На тебе лица нет! Я сейчас отпущу девочек, расскажешь. Ладно? – она говорил очень тихо и на чистейшем французском. Когда еще среди всех этих приключений она успела языкам выучиться – бог весть, но отец-адмирал, похоже, успел вложить в нее такую россыпь знаний, что оставалось только дивиться, как у нее все в голове уложилось. Вот тебе и самообразование и домашнее воспитание!

Малышки действительно бросились врассыпную. Устроив игру в догонялки. На земле сам собой появился раскладной стульчик, Юля поняла, что уже удобно сидит на нем, а эта странная, невероятная, неправильная подружка присела рядом, держит ее за руки и смотрит снизу вверх встревоженно и заботливо.

- Ну, что стряслось? Выкладывай!

У нее странные глаза, да и лицо – тоже, - отстраненно заметила Юля. Есть в ней что-то… располагающее, что ли. Ей хочется выговориться. Глаза такие – большие, удивленно распахнутые, внимательные. В них нет ни зависти, ни насмешки, ни надменности. Только сочувствие и тревога. И лицо – не то, чтобы красивое. Нос немного курносый, веснушки иногда проявляются, да и смуглая она до неприличия, словно простолюдинка какая. И руки – на них же без слез не взглянешь! Загорелые, в царапинах и заусеницах, даже мозоли встречаются! И глядит еще так… не как барышня. Одновременно взрослый у нее взгляд, какой-то пронизывающий что ли. Словно и так все наперед знает и насквозь видит. И по-мальчишечьи любопытный, словно она счастлива видеть каждую мелочь, словно открытие мира для нее продолжается, и доставляет ей огромное удовольствие. Ведь совсем еще несмышленыш должна быть! Что она может понимать, в неполных-то четырнадцать! Зачем вообще рассказывать именно ей?.. А ведь тянет, и кажется очень важным рассказать именно сейчас и именно Насте.

Почему-то вспомнилась первая встреча. Худенькая новенькая, коротко остриженная и одетая очень странно - в холщовую рубаху, опоясанную широким кушаком, порты и - неслыханное дело - босиком, крепко обнимается с каким-то наполовину седым мужчиной. Юля, в тот день дежурившая по этажу, сначала думала - с отцом, но новенькая вполголоса попросила: "Дядя Виталий, вы за моими там приглядите, ладно? Им и так тяжело, и так беспокоиться будут, так пусть хоть за меня будут спокойны. Вы пишите, ладно? Знаю я их, они ведь скрытные... А у папы сердце. И мама только начала отходить. Не надо бы их одних оставлять...". Голос такой... Взрослый, что ли. И сопровождающий на нее смотрит с невольным уважением. Что-то сказал по латыни. Она улыбнулась, хотя улыбка больше напоминала судорогу. И пошла вперед, к директрисе. Не оглядываясь, с прямой спиной, и какой-то почти царственной походкой. Да, она действительно была похожа на адмиральскую дочь, хоть и нетитулованная, и небогатая, и одета была как крестьянский мальчишка. То, что называли породой чувствовалось все равно. Но чувствовалось и кое-то еще. Что-то, отчего ее невольно уважали старшие и младшие, отчего к ней тянулись. И это было не воспитание - да, оа обладала врожденным чувством такта, но при этом иногда позволяла себе совершенно возмутительные для дворянки вещи. И дружбу с простолюдинами, и умение лазать по деревьям и стрелять из рогатки, и любовь к приключениям. И эту совершенно немыслимую привычку делать все без помощи служанок, и умение сказать в лицо все, что думаешь, независимо от того, кто перед тобой. А ведь умела и быть дипломатичной, и смолчать, когда надо! Но ведь ляпала иногда такое, что хоть стой, хоть падай! А все равно... Сначала все были уверены, что новенькая не умеет-то ничего, и легко станет объектом насмешек. Но она идеально говорила на нескольких языках, прекрасно танцевала, а науки знала так, словно уверенно шла к золотому шифру с первого года. Но она умела одним жестом или кивком головы так продемонстрировать чувство собственного достоинства, что все насмешки разбивались, как снежки об каменную стену. А еще... еще она умела слушать. В первый же день своего пребывания в школе наткнулась на плачущую первоклашку, заблудившуюся в коридорах, и часа три сидела с ней в пустом классе, о чем-то шепталась и вышла уже почти кумиром малышей. И как это у нее получается?.. Вот и Юля не ожидала, а начала рассказывать.

- Стенька, ты только не рассказывай никому, ладно? Хотя что я говорю... В общем, нас с Эжени, как прошедших курсы медицинских сестер, отправили помогать в госпитале одному доктору, господину Павлову. А к нему вчера поступил один больной... В общем, от него уже отказались все врачи, говорят, заражение крови началось, медицина бессильна. Или ампутация, или... в общем, говорят, не жилец он. А доктор Павлов, Иван Иванович, как он велел себя называть, считает иначе. И знаешь, видела я этого больного... Мне страшно, Настенька. Вот честно. Страшно. Он еще молодой совсем, лет тридцать - если не меньше. Красивый. Наверное. Был. Высокий такой, плечи - косая сажень. Глаза - синие-синие. Девчата смеются - влюбилась. А ведь не в этом дело! Понимаешь, он откуа-то с севера приехал, из экспедиции какой-то. Обмороженный весь. На лице какие-то струпья, а ноги... это страшно, Настя. Гангрена - жуткая вещь. Так вот, он днем терпит, молчит, и даже не просит ничего. Только смотрит на еду, словно она исчезнуть куда может, или словно ее отнять могут. Смотрит - и не просит. Молчит. Нас барышнями зовет, советует не смотреть, уйти. Губы кусает, бледный весь, как полотно - но молчит. А как задремлет... Он так стонет страшно. Словно его на куски режут. И все зовет кого-то, все обещает, что дойдет. Прощения просит, умоляет дождаться, обещает, что непременно приведет помощь. А как проснется - он даже имени своего не называет. Молчит - и все. У Ивана Ивановича все просит, даже умоляет, чтобы о какой-то экспедиции узнали. Письма просит переслать. А в бреду все одни и те же слова повторяет. Татарина какого-то зовет. Какого-то Ваньку. Стенька, ты чего побледнела? Я что-то не то сказала?

Но обычно такое спокойное, невозмутимое лицо Настеньки Татариновой вдруг изменилось до неузнаваемости. Она схватила Юлю за руки, и, глядя на нее со странной смесью надежды, страха, счастья и недоверия, взмолилась:

- Пожалуйста, помоги мне его увидеть! Пожалуйста, это очень важно. Я должна его увидеть, слышишь? Он Ваньку звал, да? Ваньку Татарина?

- Наверное, я не помню. Да кто он, этот Татарин? Что случилось?

- Это мой брат. Мой брат, без вести пропавший три года назад. Понимаешь? Я его семь лет не видела, он меня и не узнает, наверное, потому что похоронил еще тогда, семь лет назад. Ох, только бы живой... Проведешь, ведь правда?..

- Настя, так ведь туда же посторонних не пускают... Погоди. Какой брат, ты же одна у родителей! Или я чего-то не знаю? Можешь рассказать, или это тайна?

- Да какая это теперь тайна... Понимаешь, принято считать, что пятилетние дети почти ничего не помнят. А я вот помню. Не знаю, почему, но помню многое. Например, Тихую Пристань и Энск. А еще - брата. Да, я знаю, о чем ты. Мои родители действительно поженились за пару лет до моего рождения. Но у них это второй брак, и у мамы есть еще и сын. Ваня. Иван Львович Татаринов, лейтенант флота. Капитана "Святой Марии". ох, Юлька, если бы ты знала, какой он у нас замечательный! И как он нас всех любил... Да, я помню не так уж много, только эпизоды. Но этого уже достаточно! Я помню, что тогда еще и папа был не седой, и походка у него была совсем другая. До приступа. И мама казалась совсем молоденькой и невероятно счастливой. Они ведь у меня до сих пор иногда такими невероятно юными, такими счастливыми кажутся... Знаешь, Юлька, может я чего-то в жизни и не понимаю, но одно знаю точно - замуж надо идти по любви. И уважать друг друга надо тоже - обязательно. И тогда... тогда счастье возможно, и даже годы ничего особо не меняют. А Ванька... для него папа тоже был самым настоящим отцом. Я ведь помню прекрасно, как он возвращался на побывку, когда каникулы начинались. С какой теплотой, гордостью и любовью на него папа смотрел, как мама расцветала, при виде сына. И как Ванька реагировал... Знаешь, я только полгода назад узнала, что он мне не родной брат, а сводный с одной стороны и троюродный, с другой. Да не у всяких родных такое взаимопонимание было, как у нас! Помню, как он со мной возиться любил, как на плечах катал, и на рыбалку с собой брал, и каждый раз со мной играл, возился, и не то что не жалел времени, наоборот - расцветал весь: смотрите, это моя сестренка!

А потом, в одночасье все кончилось. Проводы Ванюшки я тоже помню. Он такой красивый был, такой высоченный. Улыбался так... Торопился в Энск, где ждала его невеста, а потом - обратно на "Княгиню Ольгу". Ему двадцать было. А мне - четыре года. Через полгода папа тоже поехал в Энск, ко второму своему сыну. Братом его называть я не хочу, и для этого есть причины. В общем, вернулся папа уже чуть живым. Его паралич разбил, такого ему порассказали. Дядя Виталий, его лучший друг и замечательный доктор, его еле-еле тогда откачал, вернул к жизни. Но что ему такого сказали - папа молчал. А потом... потом было то землетрясение.

Я слабо помню то, что было тогда. Если одним словом - хаос. И ужас. Земля из-под ног уходит, дома рушатся, горы сдвигаются. Грохот, гул, крики, все куда-то бегут... Не помню, как мы выбрались. Как оказались в какой-то пещере, огромной и гулкой, как папа собирал людей, пытался обеспечить х хоть чем-то... Старшие дети присматривали за нами, взрослым было не до того. Шли куда-то целыми днями, пытались выбраться... Выбрались. А долина совершенно незнакомая, а все дороги завалило. И опять дорога, дорога, дорога... Добрались потом до старообрядческой деревни. Если тебе будут говорить, что староверы - какие-нибудь изверги, или что ни - какие-то дикие и невежественные люди - не верь! Я жила среди них пять лет, и скажу прямо - да, у них непривычные, немного странные и в чем-то жестокие обычаи, но они - замечательные люди. И если бы не они, нам бы не выжить. Но и там тоже потом произошло землетрясение. И община староверов ушла в одну сторону, а мы - в другую. Тогда и пришлось превратиться в Стеньку. Понимаешь, маме с папой Ваньки очень не хватало. А я на него похожа. Вот и хотела быть на него похожей еще больше, на него равнялась. И как-то проще было с мальчишками, чем с девчатами, и с малышами, чем с ровесниками. Защищала, кого могла, заступалась, помогала. Меня и прозвали защитником обездоленных, Стенькой Разиным. Так и прилипло это прозвище. А поскольку мы все время в пути были, волосы мешали, а в штанах оно идти намного проще. Вот и остриглась, и к лаптям привыкла, и к штанам с рубахой. Совсем мальчишкой стала. Мама плакала, говорила, что не узнает меня. Занялись моим воспитанием. с папой на пару. Решили дворянку воспитать. Ну вот и выросла я... Вот такая. А потом добрались вот сюда. Нашли следы Ваньки, его жену и дочку отыскали. Узнали вот, где они жили. И о том, что Ванька ушел на север. Он ведь Арктику обожал. Мечтал о ней, надеялся там побывать, постоянно с отцом проекты обсуждал, размышлял, как северным морским путем пройти. Ну. и пошел. И не вернулся. И где он там теперь, как он там... Никому не известно. Знаешь, Юлька, я никогда не любила изливать душу, жаловаться, так что прости. Накатило. Но как вспомню, как по Ваньке родители тоскуют, как они на меня иногда смотрят - и не видят, потому что видят его... При них я держусь. Стараюсь быть спокойной, почти счастливой. К Маше и Катюшке бегаю, они ведь все-таки славные... Хотя тоже - от Машиных взглядов иногда дрожь по коже. И от соседских. Разговариваю с Катей, сказку читаю, допустим, или играю - а меня его именем окликают. Иди, дескать, к столу, обед стынет. Или даже не говорит ничего, просто такая тоска в глазах... Словно я - привидение. В гостях проще. У тех же Андреевых, дяди Паши и тети Насти хорошо, но они тоже слишком помнят Ваньку. У Сторожиных проще, дядя Виталий и тетя Надя все-таки не настолько меня с братом сравнивают. Да и врач он, в нервных болезнях разбирается, так что каждый раз еще незадолго до нервного срыва вытаскивает, отвлекает. Но я и у них и то не могу себе позволить ни выкричаться, ни выплакаться. Им-то за что? Они-то ни в чем не виноваты! В подушку по ночам вою, и не более того. Здесь хотя бы другие заботы, другие мысли... А я люблю его, Юлька! Понимаешь? Вот не помню почти, не знаю, какой он теперь - прощались ведь - был парнишкой едва за двадцать, а теперь ему к тридцати приближается, взрослый совсем. Ни он меня, ни я его, может, и не узнаю. Но все равно! Если это кто-то с его корабля... Понимаешь, у него побратим был, сосед. Ваня Климов. И он моего Ваньку называл Татарином. Если это он... Только бы это он был, Юленька, только бы он...

- Да как ты пойдешь-то? Туда же не пускают никого!

- А я в окно! Сама ведь знаешь, я умею по деревьям лазать! В Стеньку переоденусь, да в окно палаты и пролезу! Ты только окно открой, ладно? И не бойся за меня, не упаду. И больного не потревожу. Мне пару вопросов задать - и все. Честное слово!

И Юля согласилась. Она сама не могла понять, зачем это делает. Просто поступить иначе ей казалось неправильным. Да только все пошло неправильно. Иван Иванович, которого она решила предупредить о неожиданном визитере, только рассеянно кивнул и как будто не заметил ничего. Сильно нервничал перед операцией? Да вроде не похоже. Стеньку задержали сначала классная дама младших классов, потом и вовсе вызвали к директрисе. Так что переодеться и сбежать она едва-едва успевала. А подоспела только когда уже начиналась операция. Больному уже явно было совсем плохо. Он смотрел как-то почти обреченно, был еще бледнее обычного, и когда в окне показалась Стенька, вдруг вскрикнул, и попытался вскочить. "Ванька!" - крикнул он, и рванулся так, что его едва удержали санитары. Иван Иванович возмутился, что ему операцию срывают, но, увидев, как смотрят друг на друга больной и барышня в окне, махнул рукой и позволил Насте подойти. Она подошла на негнущихся ногах, присела рядом. Больной вцепился ей в руку, словно боялся, что она исчезнет. У обоих глаза были, что называется, на мокром месте, оба не замечали ничего вокруг. Иван Иванович приказал привесить какой-нибудь полог, чтобы ни барышня, ни пациент не видели, что он делает, и начал операцию. И все два часа, пока она длилась, пациент крепко держал гостью за руку, и что-то спрашивал. Она отвечала.

А потом, едва закончилась операция, в комнатушку ворвались жандармы. И Стенька едва успела вылезти в окно. А Юля вернулась позже. Вернулась заплаканная и усталая, и сообщила, что Ивана Ивановича арестовали за что-то, связанное с политикой - он-де лечил кого-то, кого не нужно было. Того самого моряка-полярника отправили в другую больницу - непонятно куда, потому что в этой больнице его бесплатно лечить не позволят. Выживет ли он - никто сказать не может, потому что ситуация очень тяжелая. Иван Иванович обещал найти его, как только появится такая возможность, но когда-то оно еще произойдет... А Юля твердо решила - сразу после экзаменов она станет работать сестрой милосердия и тоже отправится на поиски того матроса. Найдет ли, нет ли - неважно. Искать все равно будет, и напишет, как только получится найти. Сама Стенька тоже не смогла сказать ничего утешительного. Только то, что ее действительно приняли за брата, и брат при последней встрече со своим штурманом был еще жив. А вот где он сейчас и что с ним теперь... Это могло показать только время. Говорить ли родителям - Стенька пока не знала. Впрочем, все равно едва закончились экзамены, ей тоже пришлось уходить из пансиона, потому что семейство окончательно перебиралось в Энск. Не на каникулы, как это было уже несколько лет - теперь уже навсегда. Вернее, это им тогда казалось, что возвращаются они навсегда.

---

Продолжение. И снова - девушка-путешественница. Есть продолжение. Оно нужно?

[Дочь капитана Татаринова]

Название: Путешествия Лесной Казачки
Автор: Дочь капитана Татаринова
Канон: оридж, местами - "Далекие шатры" М.М.Кей
Пейринг/Персонажи: Степка Засекина, и многие-многие другие
Категория: джен, гет
Жанр: приключения, романс
Рейтинг: G
Краткое содержание: 1870-е годы. Это - история правнучки Николая и Антонины Потемкиных. А началась она с того, как и почему одна воспитанница института благородных девиц сбежала из дома.


1872 год. Конец мая. Уездный город Заботинск


Господский дом в усадьбе князей Засекиных, носившей название "Незабвенное", встретил свою юную хозяйку подозрительной тишиной. Впрочем, заподозрить неладное она могла бы и раньше, но, увы, ей было всего лишь четырнадцать лет, и шел первый день каникул. Торопясь расстаться с институтом благородных девиц, который ей уже видеть не хотелось, настолько надоел, она птицей выскочила навстречу экипажу с гербом своей фамилии, устроилась на мягком сидении, чинно сложив руки на коленях, потом теребила светло-синий подол форменного платья, потом - узел шляпки, потом - пелерины, словно форма ей ощутимо мешала, а потом, дождавшись, пока, наконец, сторож разместит ее сундучок с багажом и отойдет на достаточное расстояние, радостно защебетала, теребя длинную светло-русую, почти соломенную косу и доверчиво и радостно глядя своими васильково-синими глазами на сидящего к ней спиной кучера:

- Пахомыч, миленький, если б ты знал, как я рада тебя видеть! Сил моих больше нет, так домой хочется! Слушай, голубчик, ты можешь побыстрее, а? И еще. Ты мою просьбу выполнил?

- Какую просьбу, барышня? - обернулся возница, и девочка еле сдержала вскрик. Это был не Пахомыч, отставной матрос, которого еще при деде ее, князе Иннокентии, контр-адмирале императорского флота, призвали, но, когда ему канатом оторвало два пальца, списали на берег и приставили к адмиральским внучатам. И братьев-то барышни он растил, играл с ними, присматривал, а уж маленькая барышня и вовсе стала его любимицей, для нее он был тем самым дядькой, которых к барским детям приставляют, и нянькой, и другом, и поверенным всех ее тайн. И вот сейчас она чуть не проболталась!А ведь этот кучер, Савелий, как раз один из соглядатаев грозного батюшки, и если он узнает... По спине девочки пробежал холодок.

- Ну как какую? - капризно протянула она. - Я же просила принести мне в комнату белой сирени! Обожаю этот запах! И подобрать место, где можно заняться этюдами. Мне непременно нужно будет сходить на пленэр! Столько рисовать задали, а у меня никак не получаются пейзажи! И виды все такие скучные, или банальные! А он умеет видеть красоту. Он сделал, что я просила, Савелий?

- Едва ли, барышня. Он у его светлости Павла Иннокентьевича сейчас, какое-то письмо обсуждают-с. Так, может, и я смогу помочь?

- Уже не надо. Я так надеялась, что комната к моему приходу будет пахнуть белой сиренью, - грустно протянула она, и мысленно ужаснулась. Письмо. Неужели, перехватил? А ведь верный Пахомыч как раз должен был принести письмо от опального брата, вернее - кузена, Антона Татаринова. Отец его на порог не пускает, общаться запрещает - как же, сын бывшей крепостной! А она... она уверена, что лучшего брата у нее нет, не было и не будет! И, чтобы пообщаться с ним, приходится идти на всяческие ухищрения. Еще недавно это были веселые и захватывающие приключения, от которых замирало сердце и захватывало дух. Ну как же! По ночам в туалетной комнате пускать зайчики в окно беседки и потом, получив ответ, расшифровывать этот сигнал. Сбегать из института, вылезать в окно (ей-то в окно первого этажа, а ему каково через трехметровый забор?), чтобы посидеть в беседке, поболтать. Чтобы увидеть его улыбку, чтобы он шутливо взлохматил ей прическу и ласково улыбнулся: "Эх ты, чижик непоседливый!", а потом сесть рядом с ним на одном кителе на земле, прижаться к его плечу, и что-то рассказывать, или слушать, как он рассказывает, и, может, даже задремать, пригревшись. Чтобы бегать с ним наперегонки по берегу или по поляне, чтобы учиться фехтовать или драться - никто ведь другой не научит! Или слушать про опальных предков. Тех самых, чьи имена запрещено произносить в их доме. Или о морях и дальних странах. Или о его горестях и радостях. И чувствовать - это свой, родной. с полуслова и полувзгляда понимающий человек. Не грозный, взрывающийся по пустякам и становящийся опасным отец, не матушка, которая о многом даже думать запрещает. Не четверо родных братьев, которые славные, но ее порой считают за недалекую дурочку, или чудачку, и у которых на все один ответ - презрительное "Ну ты же девчонка, что тебе говорить!". Словно она - существо второго сорта. Нет, это - по ощущениям - ее единственный настоящий брат. Хоть и родня они - четвероюродная. И она его ни на кого ни за что не променяет!

А кучер между тем замолчал. Вроде, поверил. Но в душу закрался страх. Что там с Пахомычем? Как защитить его от отцовского гнева? А тем временем усадьба приближалась, и слуги были явно какими-то притихшими и напуганными. Смотрели испуганно, молчали или отвечали односложно. По всему было видно - его светлость сильно не в духе. Настолько сильно, что, кажется, под горячую руку ему лучше не попадаться...

- Где Пахомыч, Филька? - уверенно спросила она у мальчонки, распахнувшего перед ней дверцы экипажа. Тот побелел:

- Барышня, Степанида Павловна, не спрашивайте!

- Где Пахомыч? - добавив в голос стали попросила она.

- На конюшне. Его там барин допрашивают, - вжав голову в плечи прошептал мальчишка.

Степанида закусила губу. Так. На конюшне. Допрашивает. Значит, не выдал. Не отдал отцу письмо от Антошки! И где оно теперь, письмо-то? И как теперь защитить того, кто, несмотря ни на что, бережет ее тайну? Кто так ей верен, и теперь страдает из-за ее причуд? Она вбежала на конюшню. и, увидев на скамье для экзекуций своего дядьку, бросилась к нему и, заслонив от того, кто исполнял обязанности палача, закричала:

- Не смейте! Не троньте его, палачи! Это я виновата, он просто выполнял мой приказ! Так что бей меня, если тебе надо!

- Степанида Павловна, отойдите, - тихо предупредил кучер, который при виде барышни сразу опустил кнут и отошел на шаг назад. Кажется, успела! Пахомыч просто лежал, привязанный к лавке, и рядом с ним еще только раскладывали «пыточные инструменты». Да кучер еще только «пробовал» кнут, судя по замаху. Проверял, хорошо ли бьет. Ну что же, тем лучше.

- Барышня, голубушка, ну в самом деле! Не надо вам на это смотреть, - попросил тем временем Пахомыч. Жалеет. Считает, что ей не стоит видеть. И ведь ни словечка не скажет, пусть хоть насмерть забивают. В горле Степаниды появился знакомый шершавый комок. Ну что она ему сделала? Чем заслужила такую верность? Кругом ведь перед своим старым дядькой виновата!
Теперь девочка была уже непреклонна. Она вскинула подбородок, выпрямилась еще сильнее (что при ее и так-то идеальной осанке казалось невозможным) и ледяным тоном отчеканила:

- Яков, положи кнут. Положи, я сказала. А теперь отвяжи Пахомыча. Экзекуции сегодня не будет. Это приказ.

- Но, Степанида Павловна, ваш батюшка…

- Ты видишь здесь моего батюшку? Я – нет. Так вот, с отцом я поговорю сама. А ты будь любезен исполнять приказ! Ну!

Кучер тяжело вздохнул, буркнул что-то вроде: «Вы бы, баре, меж собой сперва договорились! А то семь пятниц на неделе! То сделай, то не делай…», - но отвязывал Пахомыча с видимым удовольствием. Он лошадей-то почти никогда не бил, а уж людей наказывать или допрашивать не хотел и подавно!

- Пахомыч, мои вещи отнеси ко мне и жди там. Есть серьезный разговор. Не знаю, что ты тут натворил, но распоряжаться наказанием своих слуг за что бы то ни было, пока я дома, буду сама, - Степанида говорила все так же холодно и отстраненно, только глаза как будто умоляли: «Прости меня… Прости, Пахомыч, я не хотела тебя подводить! И дождись. Пожалуйста, дождись!»

- Слушаюсь, барышня! – виновато опустил голову Пахомыч. Потом поднял голову, и на секунду их глаза встретились: «Барышня, да я уж вам все давно простил… Это вы не серчайте».

И вот он ушел. И теперь, когда все было уже кончено, грозная Степанида Павловна сразу почувствовала себя прежней Стешенькой. Прошла между денников, надеясь, что никто не видит, как дрожат у нее ноги, и не догадается, почему она так неестественно прямо держится, подошла к любимой кобылице, Смольке, и начала кормить ее припасенными заранее угощениями. Гладила, шептала что-то ласковое, а сама только и мечтала – вскочить бы верхом и мчаться, мчаться против ветра так, чтоб дух захватывало, чтоб ветер слезы вышибал, чтоб выдуло из головы все ненужные мысли! Не так, совсем не так она представляла себе возвращение домой…

- Стефани? Ты что тут делаешь? – раздался между тем голос отца. Ну вот и все. Он сильно не в духе, вон как вся дворня напугана. А значит, сейчас будет грандиозная выволочка…

- Да, папенька. Я уже тут. И не оглядывайся, Пахомыча нет. Я отменила наказание. Что бы он ни натворил, он – мой слуга, ты сам говорил. И наказывать его буду я.

- Что?! Ты кто такая, чтобы мои приказы отменять? – генерал явно был сильно не в духе. Он смотрел на дочь испепеляющим взглядом и вообще казался сейчас еще выше, еще шире в плечах. Он и так-то был значительно выше среднего роста и отличался богатырской статью, да и в лице его было что-то ястребиное. Да, он, несомненно, был красив, но это была красота разбушевавшейся стихии. Особенно сейчас.

- Я – княжна Засекина, если вы забыли, папенька, - холодно отчеканила дочь. Она стояла напротив, почти спокойная, пока еще – худенький, нескладный подросток, смуглая до неприличия, большеглазая, хрупкая – рядом с отцом она казалась почти ребенком. – И я не позволю, чтоб человек, который меня вырастил и ходил за мной, как отец родной, теперь еще и получал наказания, которые заслужила я.

- Да как ты смеешь?! Ты меня – князя в десятом поколении – с каким-то мужиком сиволапым равняешь?! Из-за какого-то крепостного…

- Крепостное право уже почти одиннадцать лет как отменили! Они – тоже люди, отец! И то, что вы собирались сделать, – это пытка! И почему? Потому, что я захотела пообщаться с кровным родственником? С бабушкой, которая понимает меня, как никто, женой всеми уважаемого генерала? Я не понимаю вас, отец. Не понимаю, что происходит и куда мы катимся…

- Ах ты, бунтарское отродье! Что, кровь потемкинская взыграла? Ну, не таких уламывали! Посмотрим, как завтра запоешь, - недобро прищурился князь Павел Иннокентьевич. – А то больно смелая стала. Совсем распустилась в своем институте! На отца голос повысить посмела!

- А я еще не то посмею! Мне, батюшка, стыдиться нечего. Это не я заставила когда-то человека, который меня в два раза моложе, отречься от родных сестер и брата только потому, что меня они видите ли, не устраивают. Не я – а прапрадед мой, князь Анатоль. Это не я довела дочерей до того, что они из дома сбежали, лишь бы замуж не выходить за стариков, а прадед, князь Игорь. Не я написала анонимный донос в роковом двадцать шестом и отдала кузенов под военный трибунал, а дед, князь Иннокентий. И не я спустила с лестницы гордость российского флота просто потому, что он пришел повидаться с сестренкой. Не я – а вы, батюшка. И если вы считаете, что мне такие предки очень дороги, и что я на них равняться стану... - Стеша Засекина говорила все быстрее и быстрее, к концу фразы у нее перехватило дыхание, и она запнулась. И в этот момент холеная рука отца поднялась – и девочка вскрикнула, получив основательную пощечину.

- Знай свое место, девчонка! Не тебе хаять предков! А теперь – пошла вон, и чтоб из комнаты не показывалась! Послезавтра бал, и будь любезна на нем вести себя, как подобает. Я сообщу его высокородию штабс-капитану Басаргину, что согласен отдать тебя ему в жены.

- Батюшка! Но он же старик! Ему тридцать два года, а мне четырнадцать!

- И что с того? Он знатного рода, богат, у него широкие связи. Мне нужен такой родственник. И раз ему приглянулась такая строптивица, как ты, – тем лучше. Так что иди и приведи себя в порядок. Ты сама подписала себе приговор. Впрочем, я могу передумать. Если ты принесешь извинения, отдашь этого своего… денщика и признаешь, что гордишься предками, а сейчас просто вспылила, – я подумаю, не поискать ли тебе другого жениха. Думай.

- А тут и думать нечего! И знаете, отец, ставить такие ультиматумы просто подло, - Степанида коротко отвесила почти военный поклон и, упрямо вздернув подбородок, развернулась на каблуках и выскочила из конюшни. Настроение стремительно падало. Оно уже давно было не самым лучшим, но тут…

Еще час назад она шла бы по недлинной, но такой красивой аллее, восторженно оглядываясь по сторонам, примечая с детства знакомые беседки, в которых так любила спрятаться с книжкой в руках и помечтать о дальних странах, о приключениях и о том, как можно жить «по-настоящему, по-людски, а не гнить в этом болоте». Окинуть взглядом площадки, на которых играла с четырьмя братьями еще, казалось бы, совсем недавно. Запускали змея, играли в догонялки, а то и в героев различных книг. Где учили ее когда-то фехтовать, где прятались от прислуги в самодельных «вигвамах североамериканских индейцев» и «убежищах вольных стрелков Робина Гуда». Здесь прошло ее детство, здесь она была счастлива. И если б не эта ведущая от конюшни к господскому дому аллея, вернее, не то, что связано с каждым ее поворотом и ответвлением, не прозвали бы ее институтские подружки сначала «Стенькой Разиным, искателем справедливости», а потом и вовсе лесной казачкой. Да, она действительно жила какое-то время в настоящей казачьей станице и многому там научилась. А учил ее один славный парнишка, Войтусь Половецкий, сын польского шляхтича и дочери английского капитана, который много интересного ей рассказывал о своих предках - и, как позже выяснилось, о ее прадедах - тоже. Ее прадед Степан Орлов служил на одном корабле с его прадедом, Влодзимежем Половецким, сыном польского дворянина и дочери казачьего атамана. А до того они вместе учились в Морском Корпусе, были лучшими друзьями. Их, и еще четверых соседей по дортуарам, называли еще когда-то "Кронштадтским Секстантом". А Степа, он же Муромец, здорово выручил Володю Шляхтича, когда его отца обвинили в сочувствии Польскому восстанию и отправили в ссылку. Если б не друг и его связи, не бывать кадету Половецкому гардемарином, не то что мичманом! А так только производство в звании задержали. И даже нынешние потомки хорошо помнили про своих пращуров и их друзей. Вот и возились с ней, как с родной сестренкой, и учили всем премудростям. А родные братья посмеивались только, но не возражали. И сейчас во всех воспоминаниях Степки-маленькой, как ее прозвали там, в Поволжье, ей виделись золотое море - от края до края, пшеничные поля. И ярко-синее, без единого облачка, небо. И то, как захватывает дух, когда скачешь наперегонки с братьями, и то, как оборачивается к ней Витька, как называла она младшего Половецкого, и что-то кричит по-польски, и улыбается - широко-широко. Ветер заглушает почти все звуки, слышен только его свист в ушах, но по губам читается - "Молодчина!". А она смеется, поправляет одной рукой папаху, под которую спрятала волосы, чтоб ветер не растрепал, и подгоняет лошадь. Но где уж догнать казака в степи? Не проще, чем цыгана... Хотя и из нее старательно делали такого же станичного подростка.

Она действительно почти ни в чем не уступала братьям – и так же, как они, не хуже казаков, а то и вовсе цыган, умела обращаться с лошадьми, и ее ничто не вышибло бы из седла. В джигитовке и рукопашной, как ни странно, с ней равнялись немногие, а в танцах и подавно. Она умела фехтовать и стреляла без промаха. Она прекрасно лазала по деревьям, умела подражать жителям леса и была весьма неплохим следопытом. В общем, росла почти как пятый сынишка в семье. И в институте только вздыхали да сокрушались, как же так. Девушка из приличной семьи, княжна – и такая! А она, непонятно почему, вообще отличалась довольно сложным характером. С самого детства начали проявляться в ней какая-то непреодолимая тяга к справедливости, чутье, что правильно, а чего допускать никак нельзя. И это ее постоянное стремление встать на защиту тех, кого обижают, даже если ради этого придется испортить отношения с теми, с кем не надо бы ссориться, немало осложняло ей жизнь. Институтские подружки уже в первый год поняли, что если уж Лесная Казачка узнает, то не будет никакого бойкота, никаких бунтов и прочего. Она умела гасить конфликты, умела решать большинство проблем и выступала миротворицей почти всегда. Правда, если речь шла о несправедливости… Тут поперек дороги ей лучше было не становиться! Она умела быть очень верным и преданным другом, который не бросит ни в горе, ни в радости, который поддержит и протянет руку, который может развеять сомнения и просто быть рядом, что бы ни случилось. Но если она становилась чьим-то врагом, то враг из нее был очень опасный, хотя и крайне щепетильный в вопросах чести и порядочный на удивление. Было в ней что-то, что называли рыцарским. Какое-то обаяние, что ли… Многие замечали ее благотворное влияние на окружающих, и даже советовали, чтобы Засекина побольше времени проводила с младшими и «сложными» девочками, а также со всеми новенькими, оказывая на них свое облагораживающее воздействие. А младшие ее единогласно «обожали» - как это было издавна принято в институтах. Все это было так, но теперь ее тяга к справедливости и бесстрашное желание защищать сыграло с ней злую шутку. Потому что становиться женой того, кого пожелал грозный батюшка, а если честно, то и вообще чьей бы то ни было женой у Стеньки Засекиной не было ни малейшего желания.

И вот теперь она вихрем промчалась по аллее, почти не замечая некогда любимых видов, прямо в господский дом, там – пронеслась, наверное, озадачив, если не испугав дворню, мимо пышных залов – к своей комнате. Туда, где можно спрятаться, побыть собой.

А в ее комнатке действительно пахло белой сиренью. Огромный букет стоял на столе, и вся комната пропиталась этим запахом ее детства. На спинке стула ждал ее аккуратно развешенный любимый костюм для верховой езды. На прикроватном столике дожидался пухлый томик – та самая книга, о которой она просила в письме своего дядьку. В горле запершило, на глаза сами собой навернулись слезы. Ее ведь все-таки ждали. Ждали, а она...

- Барышня, Степанида Павловна, да что с вами? – встревоженно поинтересовался Пахомыч. Ах да, она ж сама просила его дождаться… - Неужто и вам досталось? Бедная вы, бедная… Ни за что пострадали. А вы поплачьте, поплачьте, барышня. Полегчает, точно вам говорю! Вам, девицам, всегда полегче делается, коли поплакать. А вы все терпите…

- Пахомыч, прости меня! – тихо всхлипнула она. – Прости! Тебе ж из-за меня досталось…

- Да не досталось мне, Степушка. Не досталось. Вы вовремя успели, не вините себя, И не надо вам из-за меня батюшку гневить. Замирились бы, а? Он же о вас заботится. А у меня шкура дубленая, перетерплю. Да, письмецо-то ваше... Вот, возьмите. Барыня Надежда Тихоновна передали. От Антона Геннадьевича.

- Спасибо тебе. Да только хороша забота! Это ж клетка золотая и не более того! Женихов перебирать начинает, да не каких-то, а тех, которым к тридцати годам уже. Представляешь?! А я не хочу замуж! Вообще не хочу! Я пожить хочу нормально, понимаешь? А не видеть эти взгляды… Как на кобылицу породистую смотрят – а мягкий ли ход, не взбрыкнет ли? А хорошо ли смотрится на манеже? А здоровые ли жеребята будут? А я не кукла фарфоровая, не кобылица! Я человек, понимаешь! У меня голова на плечах для того же, для чего у мужчин, и ведь стоит сказать что-то – смотрят, как на умалишенную. «Ах, не забивайте свою прелестную головку всякой чепухой». Как будто за меня всю жизнь решать будут. Пахомыч, не могу я так! Не могу! Я просто с ума сойду! Лучше б и правда парнем родиться! Меня никто, никто здесь не понимает, кроме тебя!

- Барышня, миленькая, но нельзя же так… Барина прогневали, маменьку до слез довели. Управляющего вот со двора прогнали.

- Управляющий воровал, я его почти за руку поймала. Маменька… Маменька полагает, что я веду себя недостойно и ее позорю. Говорила, что лучше б никакой дочери не было, чем такая. А папенька и вовсе… Хотя, знаешь, он меня сегодня потемкинским отродьем назвал. Значит, они и правда – наша родня! Не ошиблась бабушка! И, знаешь, лучше б мне и правда на свет не рождаться… Сил нет больше слушать, как осуждают моего брата, единственного человека, который меня понимает. А Антошка – он самый лучший! И ты – тоже. Пахомыч, миленький, давай сбежим, а? К дедушке, Петру Аркадьевичу. Пожалуйста, Пахомыч?

- Так вас наследства же лишат, Степушка! Мыслимое ли дело?

- А мне не важно наследство! Я все равно сбегу, слышишь! Пожалуйста, пойдем со мной, а? Сундучок мой еще не разобран, я вещички кое-какие соберу – и поедем, а? Нынче же ночью. Иначе меня за этого надутого индюка выдадут, старика Басаргина, который уже двух жен схоронил. Ты же не хочешь для меня такой судьбы, Пахомыч?

- Ох, барышня… Веревки вы из старика вьете, - покачал головой Пахомыч, и Стенька, поняв, что это – согласие, радостно вскрикнула и бросилась ему на шею. Она так и знала, что Пахомыч ее не бросит!

И вот денщик ушел, а барышня отчетливо услышала, как одна из служанок, пролепетав извинения, поставила на стол поднос со скромным обедом и закрыла ее дверь на ключ. Домашний арест? Ну что же, ее все равно тут не удержат! Сегодня же ночью птичка вылетит из клетки, это несомненно!

Сборы не заняли много времени. Не так уж много было вещей, которые ей хотелось унести из дома, кроме того, что приехало с ней из института. Несколько любимых платьев и костюмов, кое-какие книги, несколько любимых украшений да подарки на именины от близких друзей. Она перебрала вещи, с каждой из которых было связано какое-то светлое, дорогое воспоминание. Вот платье, в котором она ездила в Поволжье. От него, казалось, еще пахло степными травами и свежим ветром. Стоило закрыть глаза и вдохнуть этот запах - и перед глазами вставала степь. Дневная ли, ночная - все равно прекрасная. Опасная, да. Непредсказуемая. Такая, что от нее захватывало дух - но от этого не менее прекрасная. Институтская форма. Да, конечно, больше ей это платье не надевать. Но ведь именно в нем она когда-то сидела на брошенной на землю накидке, когда они все вчетвером - всем дортуаром - собирались в укромном уголке парка, раскладывали узелки с полученной от доброй кухарки едой и перекусывали на свежем воздухе. Под тем деревом так легко и свободно дышалось. Так легко и приятно было рассказывать байки, глядя, как завороженно смотрят на нее, в ожидании продолжения истории, подруги. Там часто собирались и младшие девчата, и тоже - с просьбой рассказать что-то интересное. А она рассказывала, наслаждаясь производимым эффектом. Подарок мамы на именины - перед первым балом она впервые подарила настоящее украшение. Красивое серебряное с малахитом колье. Часики - подарок Антона. Для дамских они велики и несколько тяжеловаты, наверное, но - настоящий хронометр, с выгравированным на крышке парусником.

Антошка подарил их на те же последние именины. Пришел прямо в институт, в окошко постучал, и потом торжественно вручил. Она, когда их в руки взяла, а особенно - когда открыла крышку и увидела знакомый тайничок, в котором была спрятана миниатюра - Октава и Секстант в полном составе, когда прочитала на обратной стороне крышки гравировку "На добрую память от Татариновых" - она совсем по-девчачьи взвизгнула и повисла у брата на шее. А он сначала подхватил ее, как маленького ребенка, на руки, подкинул в воздух, поймал и закружил по комнате. Потом спохватился: "Ну все, а то перебудим сейчас весь институт! Мне-то без разницы, а вот что о тебе люди подумают?". Она безмятежно махнула рукой: "А у нас все давно уже уверены, что я в тебя влюбилась и на свидания бегаю. Никто не верит, что ты - мой брат. И все только ахают, какая я счастливица, такого себе красавца-офицера отыскала. Да еще и перспективного. Тошка, ну почему у всех только любовью этой голова забита?". "Да я их понимаю... Знаешь, Степка, я ведь, кажется того... по самые уши влюбился. Представляешь?". Она тогда почти не обратила внимания: "Ну на свадьбу-то пригласишь? И не забудь с невестой познакомить, ваше... благородие еще, или уже в высокие подался?". Он улыбнулся, взъерошил ей прическу и делано-кровожадным тоном произнес: "Так, мадемуазель, за настолько непочтительное отношение к старшему по званию сейчас догоню и уши надеру. Веришь?". Она серьезно кивнула - и не выдержала, расхохоталась. Хорошо тогда было... И еще некоторые мелочи. Каждая - частичка радости в ее недавней жизни. Все уместилось в вещевой мешок. А впереди было еще несколько часов ожидания, от которого недолго и сойти с ума… Стенька прекрасно это понимала, а потому решила отвлечься. Сначала присела на подоконник с любимой книжкой, но мысли были далеко, и сосредоточиться на чтении никак не получалось. Тогда взяла вышивание. Сосредоточиться на монотонной работе легче, и мысли невольно перенеслись не то в недалекое прошлое, не то в будущее…

Интересно, а примут ли ее дедушка и бабушка? Ведь это – лишние проблемы. Это – скандал с племянником. Пойдут ли они на такое?.. Да, и генерал и генеральша были к ней так добры, внученькой называли. И вообще в их доме она действительно ощущала себя любимой и нужной. И вот чем она отплатит им за приют! Отец ведь разгневается, будет скандал... А им ли не знать, что такое скандал в благородном семействе Засекиных!

- Стешенька, голубушка, так я же сама - урожденная Засекина, - добродушно улыбнулась там, в памяти, генеральша Надежда Тихоновна. - Ты не знала? Хотя, конечно. Нас с Аннушкой из родословной вычеркнули, и сделали вид, что обеих никогда не существовало. Или умерли во младенчестве. А мы живы. Аннушка вон - жена купца-миллионщика, я - генеральша. А сбегали ведь из дому - она - с управляющим, а я - с корнетом. Недалеко, правда, сбежали. Нагнал нас дядюшка, матушкин кузен. Некто Николай Александрович Потемкин, на тот момент - адмирал флота. Мне было, помню, девятнадцать, Аннушке и вовсе семнадцать. Кузьма Анютин и мой Петруша постарше, но все равно мы слабо представляли, куда бежать и что делать. Главное - до церкви добраться, обвенчаться - а там видно будет. Но добрались только до ближайшей почтовой станции. Там он нас и догнал. Догадался, видимо, о чем-то, он вообще нас насквозь видел... Да и у самого три дочери, пусть и помладше нас, так что представлял, что в голове у юных девиц творится! Ворвался в комнату, как торнадо, огляделся, понял, что все в порядке, и стал хоть похож на прежнего дядюшку. Взбучку он нам, конечно, устроил первостатейную! Напомнил, что это страшный позор, что мы ребят и знать-то толком не знаем, что жить нам негде и не на что, что мы просто пропадем, ведь Петю со службы точно прогонят, Кузьму уже уволили. Мы сидели как оглушенные. Что желать - просто не знали. Стало страшно. Но возвращаться... Возвращаться мы не желали. Потому что батюшка бы точно с нас три шкуры спустил, да в карцер запер, а потом выдал за первого встречного. Дядюшка тоже это знал. Потому промолчал недолго да и сказал: "Собирайтесь, барышни. Вы едете ко мне, размещу как-нибудь у дочек. Какая по большому счету разница, три барышни в доме или пять! Когда племянницы приезжают, еще больше народу набирается! Там и будете видеться со своими женихами. Под присмотром. Как только пойму, что намерения у них серьезные и честные, и что вам элементарно есть, где и на что жить - тогда отпущу. И живите спокойно, раз уж такая любовь. Но до той поры - успокойте старика и побудьте в безопасности". И правда, слово он сдержал. Мы действительно виделись с любимыми, нам никто не мешал. От нападок батюшки дядя нас защитил, от сплетен тоже. Более того, когда понял, что Петруше и Кузьме без нас не житье, махнул рукой да лично поспособствовал, чтоб их на хорошую службу взяли, где смогут себя показать. Да еще и лично потом благословил и приданым обеспечил. И знаешь, Стешенька, дядя Николай для меня с тех пор - почти как второй отец. Даже ближе.

Вспомнив голос бабушки, Стенька почувствовала, как немного отлегло от сердца. Вообще-то, если она так тепло отзывалась о дядюшке, значит, и сама готова поступить так же? Или все-таки нет?.. Хотя, скорее, все-таки приютят. И к тому же, они ведь очень хорошие люди.

И вообще дом отставного генерала от артиллерии Петра Аркадьевича Татаринова славился на весь уездный городок Заботинск. Дело было даже не в том, что хозяин его – генерал, герой войны 1812 года. Это был человек, который прославился своей доблестью на поле боя и удивительной широтой и прогрессивностью взглядов. Меценат и тонкий ценитель искусства, человек, чей крепостной театр славился на весь уезд, и которого буквально боготворили крестьяне. От него, в отличие от многих, когда объявили волю, почти никто и уходить-то не пожелал. Но дело не в этом. И не в том, что много лет назад единственный сын генерала, бравый гусарский подполковник Геннадий Петрович вверг благородное общество в шок, обвенчавшись с выкупленной у собственного отца крепостной актрисой. Красавица Глашенька, она же барыня Глафира Ивановна, увы, прожила недолго и, оставив маленького сына, Антона, отошла в мир иной. Вдовец довольно скоро женился вторично, на барышне из приличной семьи, и о том скандале уже давно забыли. Правда, Антона Татаринова в домах высшего Заботинского света все равно старались не принимать, считали это почти неприличным. Как же, сын крепостной, пусть даже освобожденной! «Мужичье отродье», не чета белой кости и голубой крови! Однако Петр Аркадьевич придерживался совсем иного мнения. И внук в его доме чувствовал себя едва ли не уютнее, чем рядом с мачехой и отцом, которого словно подменили. И уже из-за этого Антон прекрасно понимал и метания и переживания сестренки. И еще подшучивал иногда: "Да по сравнению с их светлостями твоими родителями моя мачеха маменькой покажется!".

Однако странности старому генералу предпочитали прощать. Благо пожилая генеральша, Надежда Тихоновна (родная сестра супруги купца-миллионщика, который и вовсе выкупился некогда из крепостных, но об этом предпочитали не вспоминать), была до сих пор эталоном изящных манер и безупречного вкуса и стиля, удивительно хлебосольной хозяйкой и, наконец, просто красавицей и очень приятной собеседницей. Попасть к чете Татариновых-старших на званый вечер считалось в Заботинске большой честью.

Казалось бы - богатство, знатность, всеобщее уважение и даже любовь, граничащая с преклонением. Чего еще не хватало генералу для полного счастья? А не хватало. он до сих пор мучился чувством вины из-за того, что не удержал некогда сына от необдуманной второй женитьбы, и даже сам советовал забыть Глашеньку. И вот теперь это чувство вины перешло на внука. Ту полосу отчуждения, которая появилась в родном доме мальчика, увы, было бы сложно искупить любой заботой в доме деда. Но Надежда Тихоновна и Петр Аркадьевич очень старались. Именно к ним приезжал на каникулы ставший кадетом Морского Корпуса юный Антошка, именно с ними делился своими детскими радостями и горестями. Им, а не отцу с матерью, доверял свои секреты. Оно, на самом деле и неудивительно: седой как лунь статный генерал, по-прежнему стройный, высокий, красивый - и генеральша - немного располневшая, но от этого кажущаяся только приятнее, совсем не старушка - а просто дама в летах, были на удивление гармоничной парой. Они как будто дополняли друг друга, понимали с полуслова и полужеста, и было видно, что до сих пор и любят, и уважают друг друга, и очень ценят каждую минуту, проведенную вместе. Они частенько стояли, держась за руки, молчали, смотрели друг другу в глаза - и чему-то улыбались. И в такие моменты чета Татариновых казалась опять молодой, красивой и очень счастливой.

А в их парке в последнее время частенько раздавался звонкий смех. Там, на поляне, лежал на траве, не боясь зазеленить форму, их внук и, оживленно жестикулируя, рассказывал что-то, а рядом сидела на его кителе Стенька - с огромной охапкой цветов в руках, и, прижав руку к губам, широко распахнув глаза, восхищенно слушала его. А он вдруг останавливался на полуслове, делал многозначительную паузу, и, с каменно-серьезным лицом, договаривал. Она сначала прыскала в кулачок, а потом уже оба хохотали в голос. И больше она уже не боялась ни брата, ни мало знакомых деда и бабушку, не чувствовала скованности и неловкости чужого дома. Нет, они вполне по-свойски пихались локтями, оживленно болтали. Потом садились на этот китель - бок-о-бок, и опять о чем-то секретничали. И видно было, что этот солнечный, ясный летний денек для обоих оставался вполне себе маленьким праздником. Так оно было. Да. И, может, будет и впредь...

Да, любимый внук генерала, Антошка, вырос. Вырос - да так, что и не узнаешь-то сразу в этом высоком, плечистом светловолосом юноше прежнего угловатого и вечно ждущего подвоха мальчишку. Красавец-офицер, на котором форма сидит как влитая, великолепный фехтовальщик, наездник, танцор, блестяще образованный молодой человек, который легко находит общий язык с кем угодно, умеет располагать к себе людей, кумир всей корабельной ребятни - и (о чем шептались в Штабе), кажется, после спасения одной высокопоставленной особы, похоже, без пяти минут капитан - это в двадцать-то с хвостиком лет! Нет, этот замечательный во всех отношениях офицер был совсем не похож на прежнего зашуганного мальчишку, которого привел в дом несколько лет назад старый генерал! Антошка, похоже, окончательно превратился в Антона Геннадьевича.

Стенька отчетливо помнила, как первый раз познакомилась с братом. Дело было на балу, ее первом «настоящем» балу, проходившем в доме ее кузин, сестер Аннет и Жюли, княжон Пожарских. В тот день она была изрядно ошарашена происходящим, оглушена количеством народа. И все же ей не давал покоя один молоденький морской офицер. Офицер с такими же, как у нее, васильково-синими глазами, похожий на царевича из сказки. Светловолосый, с обветренным смуглым лицом, высокий и стройный, кажущийся даже худеньким. Он широко и заразительно улыбался, повествуя о чем-то захватывающе-интересном, и его со всех сторон обступили молодые офицеры, как военные, так и штатские, и буквально в рот ему смотрели. Барышни и молодые барыни смотрели на него во все глаза, и всячески пытались обратить на себя его внимание. Господа офицеры: седые генералы и адмиралы, полковники и капитаны, смотрели одобрительно и на вопрос о том, кто этот юноша, отвечали в целом одобрительно: «Антон Татаринов? Лейтенант флота, но, помяните мое слово, далеко пойдет и в нижних чинах не задержится. Инициативный юноша, грамотный исполнитель, его уважают и любят, да и специалист грамотный. Даже очень. Далеко пойдет». А молодежь и вовсе захлебывалась от восхищения: «Антон Геннадьевич? Да это самый замечательный офицер нашего флота! Ох, поверьте, барышня, на таких, как он, флот держится!». А вот высокомерные дамы и господа фыркали и делали вид, что его просто не существует. Как же, сын крепостной. Крайне нежелательное знакомство! Если б не Аннет и Жюли, им бы близко не дали подойти друг к другу, не то что познакомиться! А так – поговорили. И оказалось, что они – родня. Бабушка Антона, генеральша Татаринова, была урожденной княжной Засекиной, как оказалось, ее просто после замужества посчитали недостойной носить столь славное имя и вычеркнули из списков родни. И все же, именно с ними – с Татариновыми – Стенька чувствовала себя именно своей, родной. Как будто домой возвращалась… И если уж они не примут…

А за окном между тем окончательно стемнело. Еще немного, и можно будет уходить. Навсегда… От этой мысли Стеньке стало откровенно не по себе, и сгущавшиеся за окном сумерки ее пугали. Нет, она далеко не в первый раз вылезала в окно своей комнаты и куда-то убегала ночью! Бывало, и в ночное бегала – договорившись с крестьянскими ребятишками, что ее подождут, - и с братьями в ночном парке играла в «казаков-разбойников» или прятки или в разведчиков. Ночное имение было ей тоже хорошо знакомо и казалось намного интереснее, чем дневное. Хотя бы потому, что ночью никто не отвлекал изрядно надоевшими причитаниями «Ах, барышня, что же вы творите! Вы же девочка из приличной семьи, а не оборвыш из людской! Ах, барышня, вы же испачкаетесь! Ах, вы же можете ушибиться!». Она – не неженка какая-то, не избалованная кисейная барышня! И ночью она это с удовольствием доказывала, потому что только тогда можно было пробежаться по крыше сарая, не прячась от дворни, позаниматься джигитовкой, не боясь, что прибежит куча посторонних и будет отвлекать. Ночь означала приключения, свободу от условностей. Там, в сумерках, можно было перепутать ее с одним из братьев, и мальчишечье поведение переставало быть предосудительным. И это радовало. Раньше. А теперь она смотрела на свой некогда любимый костюм почти с тоской. Курточка и бриджи, позаимствованные у одного из братьев, сапоги наподобие гусарских, шапка, под которую можно спрятать косу. А там, во дворе, скоро будет ждать верная Смолька. И впереди опять будут только ночь, да ветер, да ощущение полета… В последний раз. В последний раз скроется из глаз усадьба, и больше она никогда не залезет в окно, не будет прятать промокшую от росы одежду, не нырнет в кровать, чтоб провалиться в короткий, но такой крепкий и освежающий сон, не станет, когда придут будить ее служанки, тщательно прятать зевоту, усиленно тереть глаза ледяной водой и вглядываться в зеркало – не заметно ли, что она почти не спала? Уже не надо. Не надо говорить, что засиделась за книгой (а ведь бывало и такое, да еще и очень часто), или делать вид, что отлично выспалась.

Она не вернется в свою комнату. Не увидит этих стен, не услышит знакомых с раннего детства голосов и не увидит лиц. Ни родителей, ни братьев, ни прислуги. Никого. Никогда. А ведь еще можно остаться… Никто ведь не знает, что она собралась бежать! И Пахомыч все правильно поймет и не осудит. И повиниться перед отцом придется далеко не в первый и не в последний раз, даже если вины за собой не ощущаешь. Да только это значит, что завтра Пахомычу достанутся не то плети, не то кнут, не то батоги. А еще через несколько дней придется называться невестой этого противного капитана Басаргина. А если он поторопится с датой свадьбы? А если, раз уж о помолвке будет объявлено, им целоваться придется? Да ее же наизнанку вывернет раньше, чем он наклониться успеет! Подумать противно! А папенька упрямый, он теперь ни за что не передумает! Все надеется ее сломать… Хотя шанс есть. Маленький, но есть. Дедушка Михаил Пожарский. Любимый племянник той самой красавицы Эжени, любимой кузины ее прадеда. Человек, который пользуется всеобщим уважением, которого даже отец Стеньки слушается беспрекословно. Если он заступится, если поговорит... А ведь это возможно! Очень возможно, потому что дедушка Михаил и дедушка Петр Аркадьевич общаются довольно тесно, да и взаимопонимание у них есть. Так что шанс, пусть и призрачный, на перемирие появился.

Стенька тяжело и устало вздохнула. Ну как же отвлечься? Стрелки словно прилипли к циферблату! Время не движется… Ах да! Письмо. То самое, ради которого так рисковал Пахомыч. То самое, которого она так долго ждала! Весточка от Антошки, который вот уже несколько недель как молчит.

А почерк на конверте действительно был бабушкин. И письмо – тоже. Правда, Надежда Тихоновна предупреждала, чтобы она не волновалась, потому что Антон задерживается, из-за того, что ему как раз дали корабль, и он, как капитан, должен набирать команду. Занят очень сильно, так что ему совсем не до переписки. Но увидеть ее он явно будет очень рад, а значит, ждут ее в гости все трое Татариновых. И очень надеются, что она найдет возможность приехать. А еще... Еще в конверт был вложен маленький изящный кулон.

Серебряный овал на тоненькой цепочке, миниатюрный – в кулаке сожмешь, так не заметят. На лицевой стороне выгравированы ее инициалы и какой-то слабо знакомый герб. Кажется, герб дедушки и бабушки. Но форма кулона не оставляла сомнений, и Стенька почувствовала, что пальцы дрогнули, когда она попыталась открыть замочек. Тут замок был еще новенький, поддался легко. И вот кулон раскрывается – и на нее смотрит знакомая миниатюра. Общий портрет еще совсем юных бабушки и дедушки Татариновых. Она - в подвенечном белом платье, он – в форме корнета Тенгинского полка. Стоят неподалеку от какого-то красивого дома, окруженного высокими, почти в небо устремленными, в несколько обхватов, деревьями. Сосны? Ели? Лиственницы? Сразу и не разберешь. А стоило нажать на едва заметный выступ на ободке – и миниатюра выскочила и, перевернувшись, показала другой портрет. Уже нынешние бабушка с дедушкой сидят на скамье в парке, а сбоку от них стоит Антошка. Солнечно улыбающийся, в новенькой лейтенантской форме, буквально светящийся счастьем Антон. А с другого бока стоит… Надо же! Одна из служанок Татаринского дома, кажется, горничная, симпатичная и ясноглазая девушка по имени Дуняша. Только стоит она на этом портрете совсем не как служанка. Скорее – как невеста. И смотрит на нее брат как-то… Так смотрят родители на детей. Так смотрят моряки на «родной» корабль, так дедушка на бабушку смотрит. Нежность, забота, счастье оттого, что она рядом. Надо же! Пока она скучала в институте, братишка успел влюбиться. А она и не заметила… и даже ничего не узнала. Ни того, что он уже получил корабль. Ни того, что он, того и гляди, женится. С его-то характером, станет он родителей слушать! Как же!

На долю секунды Стенька почувствовала не то досаду, не то обиду. И – страх, что теперь окажется лишней. Она ведь помнила прекрасно эту Дуняшу! Добрая, отзывчивая, всегда такая приветливая, хозяйственная девушка. Хорошая она. Умная (особенно для крестьянки) и образована хорошо. Да просто Надежда Тихоновна очень горевала, что детей у нее больше быть не могло, и всю не растраченную на единственного сына нежность расходовала не только на внука, но и на крестьянских детей. «Барыня-матушка», ее иначе и не называли. И крепостные были рады-радешеньки, если их дети попадали в барский дом, потому что в этом случае их не только не разлучали с родителями, которые были на оброке, и барщина казалась совсем не обременительной, а детей позволяли видеть каждый день, они всегда были не только сыты, за ними присматривали, их учили – и грамоте, и наукам. Талантливую молодежь привечал уже барин, покровитель искусств и наук. Продавать никого не продавали, никого не обижали. Более того все в округе знали: за своими крепостными генерал и генеральша Татариновы присматривают строго, и не дай бог кому-нибудь из гостей попытаться позаигрывать с крепостной актрисой генеральского театра! Потом проблем не оберешься, даже если ничего предосудительного на их взгляд не произошло. Тем более, сын генерала, когда ему приглянулась симпатичная актриса, и тот вынужден был жениться. Ну, как сказать – вынужден… Историю крепостных двойняшек, Глаши и Даши, Стенька тоже знала хорошо. И то, что они были редкостными красавицами и талантливыми девушками. Глаша – актриса, Даша – мастерица на все руки, но особенно хорошо давалось ей рукоделие. В результате Глаша стала женой генеральского сына, а Даша вышла за местного кузнеца Ивана, и муж, едва они получили волю, увез ее куда-то в далекий Энск. Говорил, что не хочет барыню компрометировать такой родней, ее и так-то заклюют. И вот те, другие, Татариновы – живы и здравствуют, и процветают, наверное, там – в Энске. У них сын вырос, Лев Иванович, крестник барыни Глафиры, и другие дети. А самой Глафиры уже много лет как нет. Антон рассказывал, как однажды ездил туда, повидать тетушку и дядюшку, и вернулся каким-то странным. Одновременно просветленным – и расстроенным. Счастливым – и в то же время как в воду опущенным. Оказывается, старым-то господам те Татариновы передавали привет и благодарность, говорили, что помнят и поминают только добром. На барина Геннадия они, напротив, были сильно обижены. «Сиротинушку»-барчука жалели. Но разве кто может заменить родителей? Разве в чужой счастливой семье отогреешься? Сестренки его в общем-то признали и искренне были ему рады. А с Левой они сначала долго не могли найти общий язык. Брат оказался гордым, несколько обидчивым – и не только внешне немыслимо похожим на Антона, но и по характеру – таким же искателем справедливости, защитником обиженных, таким же кристально честным и принципиальным человеком. И в конце концов, братья помирились. Более того, Антон не раз говорил, что Левке доверяет настолько, насколько себе доверять не может. Что это – редкостный человек, и ей-богу жаль, что Стенька с ним тогда не поехала! А Стенька верила Антону и тому, что он не может ошибаться…

Между тем замочек щелкнул еще раз, и портреты окончательно выскочили из ободка и разошлись гармошкой. Теперь перед ней были три миниатюрный портрета. На одном – высокий и статный генерал и красивая, но похожая чем-то на сказочную Снежную Королеву дама, в окружении четырех красавиц-дочерей и сына-подростка. Прапрапрадед Стеньки и Антона, князь Андрей Потемкин, его дочери и сын Александр, он же Грозный Сандро. Здесь он немногим старше Стеньки, а пройдет не так уж много лет, и попадет в опалу, как раз из-за унаследованных праправнуком и праправнучкой тяги к справедливости и прямоты характера. «Язык у него слишком длинный» - говорил об этом князе его свояк, князь Засекин. А вот и будущая супруга князя Засекина, красавица Аннушка, старшая из сестер Потемкиных, прапрабабушка Стеньки. Это ее внучка, дочь единственного сына, как говорят, похожая на нее, как две капли воды, станет бабушкой Антона, сбежав из дома с тогда еще корнетом Татариновым… А пока ничто не предвещало раздоров. Пока никто ни от кого не отрекся, никто никого не лишал наследства. Семья казалась такой дружной, такой счастливой…

Совсем как вторая, на среднем портрете. Семья опального князя Александра Потемкина. Он сам и его жена, княгиня Евдокия, сидят на диванчике. Младшая из дочерей, которой лет семь на вид, стоит у плеча матери, старшая – пятнадцатилетняя институтка, вместе с братом-гимназистом вольготно уселись на полу. За спиной матери стоит юный лейтенант, старший сын, такой же мятежный и вольнолюбивый, гордость и боль отца, Николенька Александрович, когда-то - курсант, гардемарин, а потом и мичман Таврия. Тот самый дядюшка, которого Надежда Тихоновна так любила, а Петр Аркадьевич, еще в детстве оставшийся круглым сиротой, называл отцом и говорил, что именно ему обязан тем, что не задержался пожизненно в корнетах и не угодил в ссылку. А тут ему лет 19-20, едва ли больше. За спиной у князя Александра – любимый брат, вернее – кузен Николеньки, сын еще одной из сестер Потемкиных, Степан Анатольевич Орлов, капитан, которому на вид было едва за тридцать, с любимой женой, красавицей Наташей, урожденной Бестужевой, причем они вдвоем бережно держат первенца, маленького Алешеньку. И тут тоже – мирная, успокаивающая картина. Красивая и дружная семья. У них все еще впереди, и за них почему-то немного страшно.

И последняя миниатюра. Те самые – Николай Александрович и его жена, красавица Тося Чащобина, в день венчания. Юные, одухотворенные, прекрасные лица. Стенька почувствовала, как перехватило дыхание, стоило вспомнить тот толстый журнал, который показывала ей бабушка. Подробное описание их истории, которую неизвестный автор назвал «Долгой дорогой к «Надежде». Стенька помнила, как прочитала ее за одну ночь, примчалась к бабушке и умоляюще спросила, а что же было дальше. А бабушка загадочно улыбнулась:

- А дальше, Стешенька, была жизнь. Я видела их уже в зрелом возрасте, когда их старший сын был немногим старше меня. А всего у тетушки Антонины и дядюшки Николая было шестеро детей. Три сына – морской офицер Михаил, инженер Виктор и профессор и замечательный литератор Алексей. И три дочери – Наденька, Танюша и Сонечка - не только умницы и красавицы, не только отличные хозяйки, но и просто очень выдающиеся личности. И знаешь, я никогда не видела настолько дружной и сплоченной семьи. Настолько светлых, благородных, и во всех отношениях замечательных людей. И настолько счастливых лиц. Дядя Николай и тетя Тося были на редкость гармоничной парой. Дружными, понимающими друг друга без слов, поддерживающими – в любой ситуации, и по-прежнему очень сильно друг друга любящими. Без подростковых глупостей и бьющих в голову эмоций. Это была другая, но от того не менее сильная любовь. Любовь-дружба, любовь-уважение. Бесконечная нежность и бесконечная забота. Они казались двумя половинками одного целого, они словно освещали вокруг себя все, и мне, уставшей от склок и разногласий дома, было так приятно погреться в этом уюте, в этом тепле... Это был дом, понимаешь? Настоящий дом, а не жилище. И я искренне надеюсь, что они еще живы. И все еще вместе. И счастливы там – в своей Сибири. Они это заслужили. Как никто заслужили!

Да уж, это точно! Стенька помнила очень хорошо рассказ бабушки и о том, как героически сражались во время Отечественной войны 1812 года и адмиралы Степан Орлов и Николай Потемкин, и их сыновья, и даже одна из дочерей, сбежавшая на фронт под именем брата. И то, как начались после войны и заграничного похода разговоры о судьбах Родины. Как зародилась среди прогрессивного офицерства мысль, что не все в государстве ладно и надо что-то менять. Как собирались тайком, чтобы обсудить судьбу страны, молодые, безрассудные и отчаянно-благородные офицеры. Как мечтали они, что в России отменят крепостное право, а сословия уравняют, что крестьянам отдадут землю, а всему населению дадут избирательные права, и в стране появится Конституция, как изменят и сделают более справедливыми законы, как будут справляться с разрухой и отблагодарят по заслугам русского крестьянина, столько сил отдавшего войне с Наполеоном. Они мечтали о многом, и о многом хорошем. И ни Петр Степанович Орлов, ни Михаил Николаевич Потемкин не желали ни гражданской войны, наподобие французской, ни цареубийства, хаоса и безвластия, как и военной диктатуры не желали. Они хотели мирных перемен. Но история рассудила иначе. Ни тот, ни другой кузен не были в составе того, что позже назовут Северным и Южным обществами декабристов. Их не предупреждали о том, что готовится восстание. А уж известие о смерти Александра Первого и о безвластии и вовсе стало для всех неожиданностью. А потому на Сенатскую площадь оба брата попали случайно. Там уже строились в каре полки, там уже прогремел единственный выстрел – в генерала Милорадовича. И все. Войска чего-то ждали. Дождались того, что выкатили пушки и начали расстреливать собравшихся прямой наводкой. И Петруша Орлов и Мишенька Потемкин бросились спасать тех, кого еще можно было спасти. Они пытались прекратить панику, уводить людей дворами... Погибших никто не считал, их число неизвестно. А наутро начались аресты. Казематы были переполнены юными безумцами, желавшими стране только добра, и дорого заплатившими за свои убеждения. Кузены Орлов и Потемкин пришли сами, как и многие другие. Хотя имен их не было в списках, они видели свою вину в том, что разделяли убеждения тех, кого хватали и арестовывали, и в том, что знали, но не доложили. Они и теперь никого не выдавали, на допросах держались стойко и спокойно, и от убеждений своих отрекаться не собирались.

Отцы – и Николай Александрович, и Степан Анатольевич, сделали все возможное. Но оба отставных адмирала уже не имели прежнего влияния, да и царь был непреклонен, а опасность мятежа слишком велика. И результат… результат был в общем-то предсказуем. К счастью, Петя Орлов и Миша Потемкин получили минимальное из возможных наказаний – временное лишение всех наград, званий и титулов, а так же пять лет поселения. Другие и вовсе были приговорены к смертной казни или десятилетиям каторги и пожизненному поселению. Ну, естественно, с конфискацией имущества и лишением дворянства. Правда и тут дядюшка Надежды Тихоновны не бросил сына и племянника! Он собрал всю свою семью, кроме замужних на тот момент сестер, и тоже уехал в Сибирь. Уехал якобы по делам – купил имение и дом в городе, несколько заводиков. Собирался заниматься строительством дорог и развитием промышленности. А на самом деле просто пожелал поселиться как можно ближе к сыну, чтоб тот знал – от него не отказываются, не считают изгоем. Чтобы видеть его настолько часто, насколько это возможно. Ну, и чтобы уберечь от очередной опалы остальных членов семьи. Ведь у князя Александра же незадолго до Отечественной войны конфисковали все имущество, и Николаю пришлось забирать отца к себе, да и сестер какое-то время обеспечивали именно он. А брат Николая, Виталий Александрович, стал гвардейским офицером, гордостью российской армии. Ему и досталось муромское имение Потемкиных. Впрочем, старший сын Степана, тот самый Алешенька, про которого Стенька читала не так давно в бабушкиной тетради, на момент восстания был в кругосветном путешествии и просто не знал, во что ввязался его братишка, потому его восстание и не зацепило. Так и остался он владельцем небольшого отцовского имения под Муромом и усадьбы в Крыму. Да и один из сыновей-Потемкиных вернулся из-за Урала в дедовское имение, доставшееся по старшинству его дяде. Еще одно крымское имение достались одной из сестер Степана Орлова и, хотя они и навещали родных там, особенно после того, как в 1830 году сына и племянника Николая амнистировали, но все равно теперь уже крупные промышленники Степан Орлов и Николай Потемкин осели за Уралом. Говорят, где-то в тайге они нашли огромное озеро, а на нем – почти неприступный остров, где построили город, в котором явью стало очень многое из того, о чем мечтали и кузены Надежды Тихоновны и, если уж на то пошло, ее дядюшки. И эта большая и дружная семья по прежнему время от времени собиралась в одном из родовых гнезд, поддерживала тесные связи, несмотря ни на какие расстояния. Поддерживалась связь и с друзьями. Например, с семейством капитана Воронихина - теперь уже давно славной морской династией, в которой четверо адмиралов. Со всеми остальными членами Октавы и Секстанта. С теми англичанами - старый капитан, живший некогда в имении Орловых, женился потом на крестьянке, которая его выхаживала и всячески помогала и заботилась. У них даже дочка родиться успела, и эта дочка потом вышла за младшего сына Владимира Половецкого. Поддерживались, хоть и очень медленно и слабо, и связи с английскими сослуживцами Николая и их многочисленными потомками. Знать о том, что у них все благополучно, было приятно, несмотря на непростую политическую ситуацию. Ведь те англичане были совсем другими, не похожими на чванливых и заносчивых иностранцев. А вообще семья Потемкиных - замечательная. Во всех отношениях! И это чувствовалось даже теперь, много лет спустя, даже по тому, как жили приемные дети Николая Александровича! Что уж говорить о родных!

А что до бабушки с дедушкой Татариновых, то их восстание не задело, даже наоборот, когда вдруг появилось множество вакансий, карьера Петра Аркадьевича Татаринова пошла в гору. Он честно служил, не вызывая никаких нареканий у руководства, и ему никто не ставил в укор почти несуществующее родство с Потемкиными. А они частенько наведывались в гости к опальной родне, или, как минимум, переписывались с ними. Связь существовала. Даже Антон видел и крымских, и муромских, и сибирских родственников и давно обещал свозить при случае Стеньку к ним в гости. Да только свезет ли теперь?..

Она аккуратно закрыла кулон и повесила его на шею. Когда-то такой же был у бабушки и считался фамильной драгоценностью. Раз уж ей сделали копию – значит, приняли в семью. Значит, не откажут в помощи, в этом сомневаться уже не приходилось. И Стенька была этому рада. А что касается Антона… Ну что же, все братья рано или поздно женятся. С этим ничего не поделать. Главное, он явно женится по любви. Значит, она все-таки существует! И одно Стенька знала точно – ни ее, ни Антона, ни Дуняшу бабушка с дедушкой в обиду не дадут. А скоро, судя по письму, приедут знакомиться те, другие Татариновы, и она увидит, что хоть у Антошки за брат такой двоюродный. А потом и на свадьбе погуляет. Вот только съездит Антон к родителям за благословением – и все будет хорошо. И начнется у них у всех новая жизнь… А может, и она еще с родителями помирится? Отбушует батюшка и поймет, что был не прав? В это хотелось верить, но сейчас оставаться дома никак нельзя. Иначе будет только хуже. Все. Раскисать никак нельзя. Как там говорил прадед? "Держи нос выше горизонта"? А ведь и ему, и прабабушке, и деду с бабушкой, и даже брату приходилось много сложнее!

С этими мыслями Стенька последний раз оглядела свою комнату. Проверила, все ли прибрано, заметно ли ее прощальное письмо, не забыла ли чего. За окном раздался условный знак, и ждущий внизу Пахомыч увидел вылезающую из окна знакомую фигурку «барчука». Стенька легко спрыгнула вниз, и, взяв у него поводья Смольки, тихо спросила:

- Ну как, все проверил? Все в порядке? Тогда с богом, Пахомыч. К новой жизни!

Денщик внимательно взглянул на свою любимицу и, что-то в ней разглядев, удовлетворенно кивнул: «Да, барышня. К новой жизни».

Они легко вскочили верхом и медленно выехали из усадьбы. Ночь была тиха, и погоню, если б она была, было бы слышно издалека. Но никто не гнался, никто не мешал и дорога до усадьбы Татариновых прошла без приключений. А там их уже ждали, и встретили простыми и такими долгожданными словами:

- Добро пожаловать домой!

Их действительно встретили. Дедушка с бабушкой еще не спали – у них только что закончился очередной званый вечер, гости разъезжались по домам, и у Стеньки почти получилось затеряться в толпе. Впрочем, бабушка быстро заметила и знакомые лошадь и экипаж, а потом – и очень знакомую одежду одного из вроде как гостей.

- Степушка, что случилось? – сразу окликнула она. - Хотя погоди. Пойдем в кабинет, пока Петр Аркадьевич мой гостей проводит, потолковать успеем. Чайку горячего попьешь, с мятой, согреешься - ночи-то нынче холодные - успокоишься, тогда и расскажешь. Давай-давай. Пошли.

- Бабушка, а Пахомыч?

- А Пахомыч пусть в людскую идет. И ему место найдем, не волнуйся. Дом большой, места всем хватит.

- Бабуленька, милая, так ведь мы ж – навсегда. Я из дома ушла… Сил моих нет там оставаться! Просто не осталось никаких сил, понимаешь? Не могу… Ни про пытки эти знать, и делать вид, что ничего не происходит, ни покорно молчать и делать, что прикажут! И уж тем более, не хочу я за этого старика Басаргина выходить! Бабушка, милая, вы же меня им не отдадите?

- Кому им. Степушка? Замуж мы тебя пока никуда не отдадим. Родителям – тоже. Ничего, у нас поживешь. Антошка ведь жил – при живых родителях, и ничего. А Геннадий тоже сильно возмущался поначалу… Ничего. Петруша с ним потолковал уже, и с женой его новой – тоже. Вроде притихли пока, признали, что сын имеет право на выбор. А ведь как из-за Дуняши бушевали! Вспоминать не хочется. И твои успокоятся. Помиритесь еще, обязательно помиритесь!

- Правда, помиримся? Признают они, что неправы? – жалобно спросила Степа. Она только сейчас поняла, насколько все-таки устала, и как сильно перенервничала. Вроде, была уверена в своей правоте – и в то же время ей было сейчас отчаянно страшно. И тошно. Не хотелось верить, что вся ее предыдущая жизнь теперь для нее навсегда закрыта… - Бабушка, а дед? Дедушка не заругает?

- Он все поймет правильно. Я с ним сама поговорю, не волнуйся. И с тобой, и с Пахомычем твоим я все вопросы решу, не волнуйся. Отдыхай, внученька. Ты – дома.

У Стеньки защипало глаза, а в горле опять комом застряли невыплаканные слезы. Она все-таки добралась… Доехала… Поверить в это отчаянно хотелось – и в то же время это казалось немыслимым. Но теперь ей действительно лучше было бы отправляться спать. Утро вечера мудренее… Помогала устроиться на новом месте как раз та самая Дуняша, которая никак не могла привыкнуть к роли почти барышни, законной невесты его высокоблагородия лейтенанта Татаринова. О нем они обе, собственно, и проболтали, и Степа окончательно уверилась, что старшему брату сильно повезло с невестой.

А вот утром начались неприятности. Началось с того, что утром родители обнаружили ее побег. И, естественно, начали разыскивать беглянку. А понять, к кому именно она отправится за помощью, труда не составило – благо общалась она в основном с двумя семьями – либо с кузинами – княжнами Пожарскими, либо – с семейством генерала Татаринова. А когда генерал и генеральша запретили князю Павлу Иннокентьевичу забирать дочку – более того, даже накричать на нее не дали, бабушка увела Степку в соседнюю комнату, а дед и отец о чем-то долго говорили на повышенных тонах. Но закончилось тем, что дед, махнув рукой, заявил, чтобы Степка собирала вещи, потому что они уезжают на юг. Сначала – на берег Волги, а потом - в Крым. К родственникам. Как минимум на месяц, а там как пойдет. Всем семейством – и дедушка с бабушкой, и Антон с Дуняшей, и Пахомыч, и несколько человек прислуги.

К сожалению, неприятности не закончились. Отец пока все равно изволил гневаться, а потому официально лишил ее наследства, написал в институт, чтоб дочь оттуда исключили, да и город просто наводнили слухи. Степанида Засекина явно становилась крайне нежелательной гостьей в абсолютном большинстве домов. Впрочем, это уже было неважно. Потому что в голове Степы уже начал формироваться план знакомства с остальной родней. А для этого нужно было отправиться в самые разные уголки России. Так что она все равно попросила бы предоставить по семейным обстоятельствам отпуск, а учитывая ее фамилию и положение в городе Степиного отца – ей бы его предоставили. Так что сейчас она склонна была поверить, что все было к лучшему. Она искренне верила, что все еще непременно наладится, а неприятности ее – временные. Да так оно в общем-то и оказалось, только до поворота к лучшему было еще очень долго… Но Степа, к счастью, об этом пока даже не подозревала.

---

История, в которой героиня чем-то похожа на Сибирочку

[Дочь капитана Татаринова]

Библиотека Приключений: Макси №3, "Долгая дорога к «Надежде»" ч.1

Название: Долгая дорога к «Надежде»
Автор: Дочь капитана Татаринова
Бета: momond
Канон: оридж
Размер: макси, 19 754 слова
Пейринг/Персонажи: лейтенант Николай Потемкин/Тося Чащобина, мичман Митя Касаткин, капитан Воронихин, купец Рукавишников и многие другие
Категория: джен, гет
Жанр: приключения, романс
Рейтинг: G
Краткое содержание: 1790-е годы. На фрегате российского флота «Надежда» ожидают возвращения офицера, выполнявшего задание командования за рубежом, но вместо него на борту оказывается странная девушка, которая привозит прощальный привет от лейтенанта его друзьям. Но кто она такая, что связывает ее с Николаем Потемкиным, и действительно ли он погиб?
Скачать: Долгая дорога к «Надежде»
Для голосования: #. fandom Library of Adventures 2014 – "Долгая дорога к «Надежде»"

Это случилось жарким летом 179_ года, когда фрегат российского военного флота «Надежда» вторую неделю стоял на рейде иностранного портового города N. Команда, в основном сравнительно молодая, пользовалась возможностью побывать на берегу, а потому на борту оставались только те, кто нес вахту. В тот день вахтенным офицером был сорокалетний лейтенант Истомин. Откровенно признаться, он не любил, когда на корабле были пассажиры. А уж пассажирки — тем паче. Не предусмотрено на военном судне ни кают для кого-либо, кроме членов команды, ни мест для прогулок. И занять их особо нечем, а скучающие пассажиры для вечно чем-то занятой команды будут лишним раздражителем. И опять будут в самый неподходящий момент отвлекать,совать нос не в свое дело, задавать ненужные вопросы или воспринимать любой ветер как предвестник настоящего шторма. Пассажиры часто те еще паникеры. А от своих же коллег-моряков того и гляди дождешься ехидных комментариев. Кому нужно постоянное напряжение, постоянный страх ударить в грязь лицом? А уж если появится на борту хоть сколько-нибудь симпатичная барышня или даже барыня молоденькая — и пиши пропало! Ни о какой нормальной службе речи идти не будет. Только успевай следить, чтобы не рассорилась молодежь, подсчитывая, кому пассажирка на один раз больше улыбнулась, у кого на две секунды дольше ручку целовать позволила, а с кем сколько раз танцевала, если только за время плавания будет праздник и устроят танцы. Того и гляди — дуэль будет буквально на ровном месте! Нет, будь его воля — запретил бы пускать на военные суда прекрасный пол! Слишком уж они отвлекают, и команду потом в кучу не собрать. Взрываются, огрызаются по любому поводу и даже без повода, ссорятся и мирятся — по пять раз на дню, и их только успевай по разным каютам растаскивать, а то драк не избежать... А куда их, спрашивается, расселять-то, если на корабле и так мест — наперечет? В пустой лазарет запирать или в кают-кампании на ночь оставлять? Как хочешь, так и выкручивайся...

Но на сей раз дело было даже не в том, что на корабле появилась пассажирка. И странно было не то, что она еще молода — лет семнадцать, едва ли больше, — и очень миловидна. Глаза огромные, лучистые, серые — но отражаются в них не то синеватые отблески южного моря, не то зелень родной, российской, тайги. Личико изящно, и его не портят ни едва заметная россыпь веснушек, проступающих сквозь темный загар, ни слегка вздернутый носик, ни сейчас нервно прикушенные губы. Ни даже то, что ее довольно пышные, наверно, тяжелые, отливающие на солнце золотом русые кудри, были неровно обрезаны причем, обрезаны очень коротко. Не производила она впечатление той, за кем увиваются кавалеры. Скорее на перепуганного ребенка похожа, и ей хочется не говорить комплименты и кружить в танце, а встряхнуть хорошенько, чтоб очухалась, в себя пришла. А то кажется, что она тут стоит, а мыслями далеко-далеко. Так что не будет никаких романов. Не на барышню новая пассажирка похожа, а на «своего парня» для разношерстной команды «Надежды». Фигурки под мешковатой мальчишечьей косовороткой и широкими портами и не различишь, понятно только, что худенькая и действительно почти не отличается еще от мальчишки. Стоит уверенно, босые ноги не подгибаются, не съезжают, и взглядом не ищет, за что бы уцепиться, хотя едва стоит на ногах. И кажется, она давно привычна и к шаткой палубе, и к качке, и к холоду. Не ежится, хотя промокла, и подбородок упрямо вздернут совсем не по-крестьянски. И взгляд — прямой, уверенный, только в уголках глаз притаилась почти настоящая паника. А руки вполне крестьянские. Закатанные до локтя рукава не скрывают ни загара, ни того, что мышцы развиты, а кожа загрубела от работы. И голос — слегка охрипший, словно не то сорванный, не то простуженный. Если бы она не представилась сразу: «Антонина Чащобина, ваше высокоблагородие. Со срочным пакетом лично в руки его высокородию капитану Кондратию Федоровичу Воронихину» — точно бы за парнишку-подростка приняли. Кто же она такая? И что так судорожно прижимает к груди? И от кого она убегала? Что хочет сообщить капитану Воронихину лично? И откуда у нее письмо от лейтенанта Таврии, который вот уже год как опять отправлен командованием в Европу? Сплошные вопросы, а ответов — нет. Впрочем, скоро они появятся.

Вот, например, новенький, только вчера переведенный мичман к ней подбежал, и лицо у него такое... Лейтенант скорее по губам прочитал, да по тому, как в лице переменился парень, чем расслышал: «Что случилось? Где?». У девчонки дрогнули губы, в глазах мелькнуло что-то очень похожее на отчаяние. Усилием воли она не заплакала, только прошептала почти беззвучно: «Не знаю... Я ничего не знаю! Он велел уходить, а там стреляли...» — и замолкла. Потом закрыла глаза, стиснула кулаки так, что костяшки побелели, постояла так секунд пять и дальше уже говорила абсолютно спокойно и ничем не показывала своего волнения.

Она и с капитаном держалась спокойно и уверенно. Смотрела прямо в глаза, не отводя взгляда. Не выглядела ни виноватой, ни умоляющей. Словно так и должно быть, словно имеет право находиться на этом корабле, требовать внимания капитана. Упрямая девчушка. И пробивная. И Кондратий Федорович это оценил. Не стал одергивать, напоминать, что она тут еще даже не пассажирка, что на военном судне ей не место. Просто спросил:

— Кто меня разыскивал, господа?

— Я, ваше высокородие! Позвольте отрекомендоваться? Антонина Чащобина, воспитанница его степенства купца первой гильдии Федота Захаровича Рукавишникова, к вашим услугам!

— Сударыня, я надеюсь, у вас действительно уважительная причина? — капитан вроде нахмурился, но в глазах плясали чертики. И правда, ситуация казалась почти комичной. Уж больно серьезной была эта девчушка, уж больно старательно она пыталась подражать кому-то и действовать согласно уставу. И привычно так говорила, словно была уже когда-то на корабле, словно рапортовала... Купеческая воспитанница. Девушка, еще недавно -подросток явно откуда-то из глуши, по выговору и повадкам — похоже, сибирячка. Сюда-то ее каким ветром занесло?..

-Так точно, ваше высокородие! — четко отрапортовало это невыносимое создание. — Вам знакомо имя Николая Александровича Потемкина? Он приказал передать вам лично в руки этот пакет.

Она бодро промаршировала отделявшие ее от капитана десяток шагов, четким отточенным движением вынула из-за пазухи пакет. Как заправский адъютант, протянула ему сложенный несколько раз лист бумаги с наскоро наложенной сургучевой печатью. Капитан, увидев печать, невольно вздрогнул. Распечатал письмо и прочитал. Потом поднял глаза на девушку. Она смотрела встревоженно и почти испуганно. Не знает, что там, в письме. Не знает, как отреагирует капитан и почему у него вдруг желваки заиграли, и почему смотрит теперь так — без тени улыбки.

— Так, сударыня, — медленно протянул он. — Похоже, вы здесь задержитесь надолго. Ваш багаж, если таковой имеется, доставят в каюту. Переоденьтесь в сухое — его выдадут — и потрудитесь пройти в мою каюту. Мне нужно задать вам несколько вопросов.

Ждать себя она и правда не заставила. Появилась буквально через пять минут — переодетая в сухую гардемаринскую форму, собранная и решительная. В капитанской каюте ее уже ждали — капитан и трое лейтенантов. Они уже расселись вокруг стола, за которым обычно раскладывались карты, и чего-то ждали. На предложение располагаться девушка ответила неуверенным кивком и, пройдя к столу, положила на него и развернула тот самый сверток, от содержимого которого у окружающих изумленно поползли вверх брови. Эти вещи были им слишком хорошо знакомы. Карманные часы, с которыми не расставался сначала мичман, а потом и лейтенант Таврия, как называли на корабле Николая Потемкина, — подарок его старшего брата. Именной кортик — его же, слишком знакомы поношенные ножны, медальон на золотой цепочке и еще какие-то мелочи.

— Сударыня, потрудитесь объяснить, откуда у вас эти вещи? — спокойно поинтересовался капитан, но в воздухе повисло напряжение.

— Конечно, ваше высокородие, я все объясню, — тихо ответила Антонина, — Николай Александрович просил добраться до «Надежды» во что бы то ни стало. И отдать вот эти вещи. Он сказал, это нужно, чтобы меня признали и не посчитали самозванкой. Просил передать кортик лейтенанту Виктору Забывалову и сказать: «Не всегда в небе властвуют орлы. Теперь пришло время зябликов».

— Что?! — молодой — немногим за двадцать — широкоплечий и крепкий светловолосый лейтенант, внешне — типичный сибиряк, вскочил, словно подброшенный невидимой пружиной, и его едва успели удержать и усадить обратно соседи — тоже молодые, такие же настороженные и взволнованные. — Да что вы такое говорите, барышня? Николай не мог... Не мог прощаться!

— Это вы тот самый Зяблик, да? Николай Александрович говорил, что я вас ни с кем не перепутаю, — грустно улыбнулась девушка. — Простите меня. Простите, если сможете. Теперь часы. Константин Верхнегорский, — она обернулась к темно-русому лейтенанту с волевым лицом, самому высокому из троицы, — это вам. Он просил узнать, чему равна сумма константы долга и константы чести. Сказал, что вы поймете.

— О боже, — лейтенант Верхнегорский почти простонал это, бессильно уронив голову и запустив волосы в густую шевелюру. — Господа, скажите, что это мне просто послышалось!

— Не могу, простите. Медальон — там, кажется, чей-то портрет и прядь его волос. Николай Александрович просил... Господин Никаноров, Иннокентий Петрович, простите, ради всего святого... Николай Александрович просил вас отвезти этот медальон его родителям. Сказал, что вам ближе всего, что вас хотя бы услышат. Сказал, чтобы вы его показали князю Александру, прядь отдали, а медальон оставили на память. А еще просил вам передать, чтобы не грустили, потому что в полярных морях все-таки водятся кашалоты. Вот...

С каждой ее фразой лица все более мрачнели. Она и сама уже понимала — это прощание. Тогда, на берегу, еще не верила, еще надеялась на что-то. А теперь... Теперь было невыносимо смотреть на эти лица — такие приветливые поначалу, такие жизнерадостные — а теперь искаженные болью. Неужели он уже не вернется? Неужели? Верить в это не хотелось совершенно, это казалось неправильным, несправедливым, немыслимым, наконец! Но прощальные слова уже прозвучали.

— А теперь, господа офицеры, позвольте представить вам вашу собеседницу, — негромко произнес до сих пор молчавший капитан. — Вы знаете, кто перед вами? А это, между прочим, ее светлость княгиня Потемкина.

— Что?! — хором выдохнули все трое, и один из них, кажется, Иннокентий Никаноров, попросил: — Кондратий Федорович, вы так, пожалуйста, не шутите. что ж мы, сестер Николенькиных не помним? Погодите. Княгиня? А как же его матушка?.. Погодите! Николенька не мог жениться! Мы бы знали!

— Ну, теперь вот знаете. Он просит выдать мадемуазель Антонине свидетельство о том, она — его законная супруга и что зарегистрировал их отношения лично я, в открытом море, на «Надежде». Месяц назад. Это — его последняя просьба, а в ней отказывать не принято. И да, я знаю, чем грозит выполнение его просьбы и самому Николаю, и мадемуазель Антонине, и мне лично. Вот такая, господа, диспозиция. А вы что же побледнели, сударыня? Или он даже не сказал вам, что было в письме?

Но Антонина, а точнее — Тося ничего не смогла ответить, только помотала отрицательно головой, да стиснула зубами кулак, чтобы не закричать, и зажмурилась. Плечи ее мелко дрожали, как от озноба. Витька Забывалов, один из лучших друзей пропавшего лейтенанта, молча подошел к ней, накинул на плечи свой мундир, усадил в кресло.

— Что же вы, ваша светлость? Все уже позади. Все хорошо. Вы дома. Как говорит Николай, «Держи нос выше горизонта». Кондратий Федорович, вы что же, Николеньку нашего не знаете? Конечно, она ни о чем не догадывалась. Иначе просто никуда бы не ушла. А Колька... Вернется, я ему скажу пару ласковых! Хотя нет. Ничего я ему не скажу. Ни словом не попрекну, только бы вернулся...

Тося, пока ее усаживали, доверчиво прижалась к его плечу, но, шмыгнув пару раз носом, все-таки отстранилась. Вытерла глаза рукавом, выпрямилась — хотя и так, кажется, стояла прямо, — и тихо сказала:

— Господа, спасибо вам за понимание. Спасибо, что не возмущаетесь, не прогоняете прочь. Понимаю, у вас много вопросов. Задавайте спокойно, если смогу — я отвечу на все. Что именно вас интересует?

— Ну, первый и главный вопрос вас едва ли удивит. Где Николай? И почему он так уверен, что жить ему осталось менее часа? — негромко, но твердо произнес Константа. — И не смотри на меня так, Зяблик! Может, все еще можно исправить! Кондратий Федорович, что же вы молчите?

— Успокойся, Виктор, и не мучай девушку расспросами, — ответил вместо Тоси капитан. Было видно, что слова давались ему нелегко, — Николенька все, что нам нужно знать, написал. В общем, он в городе. В заброшенных домах у старой верфи. Там полным-полно охраны, и какой-то склад контрабандистов. Склад с оружием и боеприпасами, подготовленными для нелегальной отправки в Турцию для применения против России. Не знаю, что тут готовят, но именно этот склад и взлетел сегодня на воздух. Сколько шансов уцелеть при таком раскладе — не мне вам рассказывать. А взрыв уже был, и вы сами его видели. Если бы... ну, вы же понимаете, если бы он уцелел, он был бы уже здесь. Хотя... Мы должны были сняться с якоря через три часа, с отливом. Спешить теперь некуда, так что ждем до рассвета. И еще. Он умоляет беречь Тосю, как зеницу ока. Говорит, ее уже дважды похищали, слежка значительная. Ее опекун, купец Рукавишников, чем-то здорово мешает этим бандитам. Видимо, что-то знает, и от него пытаются добиться молчания. Или надеются, что потеряв дочь, он уже не будет ни во что вмешиваться. Не знаю. Но о ней могут быть распущены самые неподобающие слухи, ее могут попытаться убить, а главное — если об этих слухах узнают — от нее отрекутся ее родственники и знакомые. Единственный шанс спасти ее репутацию он использовал. Похищать или убивать княгиню Потемкину никто не решится, как и клеветать на нее. А позаботиться о ней... Вам ли не знать, сколько у Николеньки родни? И князь Александр, его отец... Он признает ее, дайте только срок. А до той поры наш долг — позаботиться о ней, как о самом бы Николеньке заботились. Считайте, что она — ваша сестра, а моя... моя, получается, невестка. Так что добро пожаловать домой, Антонина Потемкина. И ничего не бойтесь, все уже позади.

Впрочем, Тосе почему-то было уже почти все равно. Какая-то странная опустошенность появилась, словно передача условленных фраз выжала из нее остатки сил. Ноги не держали, колотил озноб. Перед глазами стоял тот самый лейтенант Таврия, его светлость, князь Потемкин, которого она одновременно и боялась — и восхищалась. Ее спаситель, человек, который за какой-то несчастный месяц знакомства сделал для нее столько, что и не высказать — и который... нет, в то, что он может быть уже мертв, Тося отказывалась верить. Она словно опять оказалась в той каморке, где ее заперли, оглушенная страшными известиями, которые сообщили похитители, оставшаяся один на один со всем враждебным миром. Ах, если бы это была просто родная сибирская тайга!

Мысли невольно перенесли ее в далекое прошлое. Ах, если бы она просто в глухом лесу заблудилась — это было б не страшно. Что делать в такой ситуации она лет с семи знала. Подкидыш, найденный в годовалом возрасте, привязанной в люльке к развилке раскидистой ели, она выросла в многодетной семье местного охотника, и что-что, а выживать умела. С раннего детства ходила с Егором Чащобиным, охотником, которого называла отцом, по лесу, а потом и одна. И по несколько суток по лесам и болотам ходила — в любую погоду и любое время года, и знала, как лечить переломы и укусы, и знала, как противостоять диким зверям, как охотиться и как отгонять гнус. Лет в десять нашла в лесу заблудившегося человека — барина со сломанными ногами, который свалился с лошади на бурелом и шею не сломал только потому, что снег смягчил удар. Что он, морской офицер, делал в тайге зимой — она не знала, да и спрашивать было как-то не по чину. Да и некогда, сказать по правде... Буран был, но она сумела оказать пострадавшему какую-никакую помощь, добраться до ближайшего жилья и привести подмогу. Потом с мальчишками из соседнего раскольничьего скита, она училась у спасенного от смерти от холода, или в зубах диких зверей, морского офицера науками и премудростям, которые постигали в свое время баре. Почему он начал возиться с ребятишками, и обучать их грамоте да наукам, и, главное, почему это позволили старики-староверы — Тося тоже не знала. Но видно что-то он им важное сказал, раз разрешили. Тогда Тося научилась и читать, и писать, и считать. Старики ворчали, но приезжий барин не делал разницы между ей и мальчишками, а друзья — тем паче. И она не хуже остальных считала, писала, слушала и читала, что пишут в умных барских книгах, даже стрелять неплохо научилась не только из охотничьего ружья. Мечтала о дальних странах. Мудреная наука география манила ее, как магнит, а цепкая память и фантазия позволяли побывать где-то далеко за горизонтом. И знала, как называется какая снасть, представляла, каково это — выходить по парусом в открытое море, запоминала со слов барина тысячи примет и обычаев, словно и правда служила на флоте. А мальчишки ее даже уважали и иногда даже выбирали предводителем. Кто, как не она, прочтет следы зверей, кто скажет, где найти источник воды, место для ночлега, кто добудет и приготовит еду, как не воспитанница охотника, сутками пропадавшая в лесу? Ее уважали и ценили, и звали в то время исключительно Антошкой. И единственным, что отличало ее от сверстников, было то, что у нее уже почти до пояса доросла густая, пышная коса. А еще — что с ней никогда не дрались всерьез, ее оберегали от тяжелой работы и от холода, хотя она и была не менее, а более закаленной, чем они. Но было так. С десяти до четырнадцати лет. И эти годы она ни на что б не променяла!

А потом приехал купец Федот Захарович Рукавишников, свояк Алевтины Чащобиной. Приехал навестить сестрицу своей покойной супруги, узнать, как у нее дела — а заодно посмотреть, не получится ли кого-то из ее детей сделать своим наследником. Дело в том, что купец был вдовцом, и жене своей до сих пор хранил верность, и жениться вторично не собирался. Алевтина на покойницу была очень похожа, и, поскольку своих детей у Федота Захаровича и покойной Евдокии Ивановны не было, он решил свое дело передать племянникам. Но старший сын Егора и Алевтины Чащобиных, двадцатилетний Макар, попал в рекруты, второй по старшинству, пятнадцатилетний Федот, жизни не чаял без леса и твердо решил быть, как отец его, охотником, да и Егор Чащобин был категорически против того, чтобы отпускать его куда-то, десятилетний Захарка мечтал о море, и ничем его было не переубедить, а пятилетний Никитка и, тем паче, годовалый Ванятка были слишком малы. О том, чтобы приспосабливать к купеческому делу семилетнюю Марфушку или трехлетнюю Аленку и речи не шло. А вот Антошка... Антошка Федоту Захаровичу приглянулась. Умная, сообразительная. грамотная. За себя постоять умеет, на своем стоит твердо и спорить умеет и любит. Чувствует, когда лгут, да и вообще в людях разбирается, хотя и мала еще — всего-то пятнадцатый годок пошел. А что девчонка — ну что поделать? Значит, зятю тестевы капиталы достанутся. Да только решил Федот Захарович твердо — научит он девчонку, чтобы и она вести дела научилась, чтобы была у нее, случись что, возможность жить на свои, кровные и ни от кого не зависеть. И научил. Жила она в его доме, ходила с ним на торг и на переговоры, училась разбираться в товарах, торговаться, набивать и сбивать цену. Ходила под именем Антошки, в шапке или парике, из собственных волос сделанном, и одетая мальчишкой, чтобы не шокировать почтенных купцов. В обычном-то наряде ее б никто всерьез не воспринял. А дома Федот Захарович ее даже баловал. Учителей нанимал, в дорогие платья рядил, украшения дарил. Приданое собрал такое, барышне впору... Неужели, ничего этого уже не будет? Ведь любил же, как родную дочку любил! А теперь? Кто знает, что там про нее наговорить могли? Тем паче, с отрезанной косой, оклеветанная, да еще и невенчанная жена никонианца — зачем она теперь почтенному купцу? Теперь, наверное, Никитку к делу приучать будет. Или и правда — женится вторично...

Как чувствовала ведь — не надо было ехать! Письма эти с угрозами Федоту Захаровичу, пришедшие прямо накануне поездки. Возмущенный шепоток соседей: «Девку-то куда потащил, а? Ей-то что в той загранице делать! Как есть, не вернется!». Да и в воздухе словно висело ожидание беды. Но дорога, новые впечатления, и что она увидела, наконец, все то, о чем мечтала дома, развеяли опасения. Слишком много нового, слишком интересно все вокруг... Она уже не ждала подвоха, смотрела во все все глаза, восхищалась и недоумевала. Словно во сне ходила, а не наяву... Пока, буквально через пару дней после приезда в город Х, ее похитили. Прямо из лавки, где выбирала она себе янтарные бусы, похитили, а она и ахнуть не успела. Потом, когда ее в экипаж уже закинули, сообразила, вырываться начала — да толку-то? Подзатыльник отвесили, пригрозили, что будет кричать — с обрыва скинут, сказали, что везут для важного разговора — и все. Везли долго. Днем везли, на ночь останавливались в каких-то заброшенных домах, где ее запирали в комнаты без окон, откуда не было шансов сбежать, но по крайней мере ничем не обижали. Кормили нормально, не били, и вообще обращались почти как с гостьей, но не пленницей. Что им нужно — явно иностранцам, которые по-русски ни словечка не понимали, даже грозили тогда на местном наречии, на котором ее худо-бедно Федот Захарович изъясняться научил — было совершенно непонятно, и это, признаться, пугало. На пятый день добрались до цели.

Предводитель, похоже, из местных господ, был немногословен. От Тоси требовалось только одно — написать Федоту Захаровичу письмо, в котором она умоляет его отказаться от сделки, заплатить за нее огромный выкуп и немедленно уезжать отсюда. Иначе... О том, что будет иначе, думать совершенно не хотелось. На раздумье ей дали сутки. Впрочем, ждать так долго Тося не собиралась. Едва ее заперли в какой-то комнатушке на третьем этаже, она побродила по комнате, побушевала, покидав об стенку все более-менее бьющиеся предметы, потом рухнула на кровать, картинно зарыдав, а потом тихонько встала, выглянула в окно, послушала у двери и, убедившись, что никто не подслушивает и не подглядывает, сняла платье, в тот день по какому-то наитию надетое прямо на сибирский, привычный костюмчик, завернула вокруг головы косу, спрятав ее под парик, и вылезла в окно. А потом побежала по пустым улочкам, петляя, как заяц, спиной чувствуя погоню где-то совсем рядом. Бежала так, как от волков и медведей не бегала... Ее загнали на обрыв. Внизу, далеко-далеко, была видна бухта. Долетит ли до воды, или разобьется? Сердце бешено стучало где-то в горле. Похитители приближались. Еще несколько шагов — и схватят. Она оглянулась. В бухту медленно и величаво входил корабль под андреевским флагом. Это оказалось последней каплей, и, отчаянно перекрестившись, Тося сиганула вниз. В воду вошла мягко, даже не ударившись, нырнула, еще не зная, стреляют ли вслед, и отчаянно поплыла в сторону корабля. Своего, родного, русского корабля, кажущегося сейчас единственным спасением. Там спустили на воду шлюпку, ее подобрали. Молоденький мичман, командовавший шлюпкой, протянул руку, помог забраться. Накинул на плечи одеяло. Сколько ему лет? Ровесник, а то и вовсе моложе? У него, да и у остальных матросов такие встревоженно-доброжелательные лица... Она выдохнула: «Спасибо вам, братцы!» и наконец почувствовала, как отпускает.

На борту мичман первым делом козырнул лейтенанту, которому было не больше двадцати трех-двадцати четырех лет, и с сияющей улыбкой доложил:

— Николай Александрович, спасенный на борт доставлен.

Николай Александрович запомнился Тосе сразу. Нет, она даже не догадывалась еще, что перед ней князь, пусть и побочной ветви, но все же одного из знатнейших родов Российской империи. Он вообще не выглядел вельможей. Обветренное лицо — смуглое от загара, обрамленное светло-русыми, под цвет спелой пшеницы, почти золотистыми волосами, было несомненно красиво. Васильково-синие глаза, обрамленные пушистыми ресницами, точеные черты, как у стоявшей в господских парках греческой статуи, только нос чуть-чуть с курносинкой, волевой подбородок, горделивая посадка головы. Осанка идеальная, все движения плавно-неторопливые — но могут быть стремительными настолько, что глазу не уследить. Он как раз во время разговора успел поймать падающую с подноса у спешащего стюарда фарфоровую чашку — и даже не облился. Улыбка такая, да и само лицо — располагающее, открытое, доброе. И в то же время,кажется, дисциплину держать умеет, и требовать — тоже. Заметно, что перед ним все по струнке ходят, уважают — но и то видно, что не боятся — любят. Явно хороший человек и командир, только молодой совсем. Хотя для Тоси он тогда казался безнадежно взрослым, человеком из другого мира. И все равно — улыбнулся, а на душе легче стало.

— Добро пожаловать на борт, молодой человек! Все в порядке, с «Дона» выдачи нет. И все же, какими судьбами?

— Ваше высокоблагородие, я прошу о защите и об убежище, — с трудом разлепила губы Тося. — Меня похитили, чтобы требовать с моего опекуна выкуп... и чтобы он отказался от одной важной сделки. Мне удалось сбежать, но что будет, когда поймают, страшно подумать. Мне некого больше просить...

На плечо осторожно легла извечным жестом защиты и поддержки тяжелая ладонь:

— Выше нос, малой! Прорвемся! Найдем теперь твоего опекуна и передадим тебя ему в целости и сохранности! Откуда похитили-то? И кто опекун? И самого-то как звать?

— Спасибо вам... Чащобины мы, зовут Антошкой, а опекун мой — Федот Захарович Рукавишников, — ответила она и назвала город. Лейтенант и стоящий рядом мичман присвистнули и переглянулись.

— Так далеко... Быстро же тебя сюда доставили, — воскликнул мичман и добавил: — Понимаешь, Антон, тут такое дело... «Дон» идет в другую сторону. Правда, мы с Николаем Александровичем как раз сегодня пересаживаемся на другой корабль и вечером как раз в том направлении поедем... Николай Александрович, может нам его с собой взять, а? Вестовым, например?

— Митя, — притворно нахмурил брови лейтенант, — Дмитрий Аристархович, мичман Касаткин, потрудитесь вести себя сообразно чину! Вестовые при переводе на судно не полагаются, их уже на новом корабле из своих назначат, а адъютантов нам с вами не положено. И вообще, вы отдаете себе отчет, что если мы представим молодого человека так, как вы сказали, ему двенадцать лет придется служить на флоте? Так что нет. И не просите. Только в качестве попутчика и на правах пассажира.

— Ваше высокоблагородие, — лицо Тоси озарила счастливая улыбка, — спасибо вам огромное, ваше...

— Николай Александрович я, — немного резко поправил ее лейтенант, — ты не на службе, да и в море возможны некоторые вольности. Здесь не светский салон, а ты не рапортуешь, так что можно и без высокоблагородий обойтись. Запомнишь?

— Так точно, Николай Александрович, запомню, — кивнула Тося. Барин ей определенно нравился.

— Вот и славно. Ну, а пока идем, покормить тебя надо. Кстати, Митя, тебя это тоже касается. На обеде едва-едва поковырял ложкой, а так все в тарелке оставил. Не годится так, нас сегодня еще неизвестно, когда накормят. Панька! Своди-ка, голубчик, нашего гостя в каюту, да выдай ему сухую форму. А оттуда — сбегай на камбуз, за двумя порциями. Скажешь, я распорядился. Нашему гостю переодеться надо, да и поесть не помешает.

— Да зачем, Николай Александрович? — попытался возмутиться Митя. — Мне правда кусок в горло не полезет, — и едва слышно добавил: — Волнуюсь очень.

— Ну и зря. Подумаешь, на корабле суверенной державы пассажиром быть придется! Иностранцы — такие же люди, и от наших не так уж сильно отличаются. А как доберемся — и в вовсе благодать будет! На «Надежде» тебе точно понравится. Там экипаж — лучший в мире, это я тебе точно говорю! Сам там служил, пока не откомандировали вот в Европу. Или ты капитана стеснялся? Ну-ка посмотри на меня? Что, правда, за одним столом с капитаном и лейтенантами первый раз обедал?.. Ох, Дмитрий-Дмитрий... Что ж ты раньше-то не сказал, горе луковое?..

— Так где уж мне, — вжав голову в плечи произнес Митя, — со свиным-то рылом в калашный ряд... Я ж мало того, что первогодок, так еще и не дворянин... был... до прошлого месяца. Тогда только и в Корпус взяли, спасибо, хоть дома учился, так удалось экзамены сдать, чтоб к ровесникам определили.

— Ясно, — Николай Александрович тяжело вздохнул и, подойдя к окончательно оробевшему подчиненному, осторожно взял его за плечи, встряхнул и, когда тот поднял на него глаза, сказал: — А ну хватит киснуть, как тесто в квашне! Держи нос выше горизонта! Твой отец сам себе дорогу пробил, вон, потомственного дворянства добился, не только личного, так что не вздумай его стесняться! Пусть те стесняются, у кого отец имение прокутил или в опалу угодил за измену отечеству! А тебе гордиться надо, понял! А что первый год... Ну, все когда-то новичками были, кто-то раньше, кто-то позже. А офицеров бояться нечего, ты теперь — один из них, и происхождение уже не важно. Мы, чай, не на балу в губернаторском доме, так что тонкостями этикета можно иногда пренебречь. И сослуживцы твои — такие же люди, только немного постарше. С отцом-то ты за одним столом обедать не боишься? Ну, хоть улыбнулся... Уже хорошо. Так что дуй на третью палубу, покажешь нашему гостю, где переодеться и где что лежит. А потом жду вас в кают-кампании. Мое-то присутствие тебя не смущает?

Митя отрицательно покачал головой. Он смотрел на лейтенанта с таким нескрываемым восхищением, почти обожанием, словно на небожителя, на недостижимый идеал. Тося уже начала замечать, как копирует он лейтенантские жесты и мимику, как повторяет его слова. Когда-то она видела, как так же повторяют за отцом сыновья. Впрочем, теперь она понимала, что и сама потом смотрела на Николая Александровича почти так же. И было за что!

В тот день она окончательно поняла, насколько ей повезло, хотя и пришлось уже вечером навсегда покинуть гостеприимный «Дон». Но покидала она его уже сытой, под надежной защитой — те, кто за ней гнался, на борт подниматься не осмелились, а на берегу ни Николай Александрович, ни Митя ее не оставляли в одиночестве, а при них ее тоже не трогали — да еще и с «вещевым довольствием». Митя, сияя довольной улыбкой, лично притащил ей деревянный чемоданчик:

— Антошка, держи! Владей и пользуйся на здоровье! Николай Александрович с капитаном договорился, тебе тут полное довольствие, как члену экипаже выдали. Белья три смены, форма — две простые и парадная, мыло, полотенце, и прочее по мелочи. А, еще сухой паек — на трое суток. Вот.

Затем Николай Александрович еще в лавку их обоих потащил — на берегу. Тоже за необходимыми мелочами. Еще заплатил за их покупки, а от благодарности только отмахнулся, как от пустяка: «Да что вы, в самом деле? Это ж копейки, в Петербурге мне одному в трактире один раз поесть — в разы дороже получится, так что забирайте и даже не берите в голову. Все в порядке. Вам нужнее».

А потом тот корабль. Как же он назывался? Непроизносимое какое-то название, и атмосфера... нехорошая. Это на «Дон» подниматься можно было только с восхищенной улыбкой — красивый, идеально прибранный корабль, улыбчивые, жизнерадостные люди, и какое-то ощущение дома возникало еще до того, как гость поднимался на борт. Тут же не было ни военного порядка, ни военной же чистоты. Матросы смотрели подозрительно, офицер — ехидно и как-то внешне заискивающе, а на самом деле — как на кот на добычу. Впрочем, Николай Александрович быстро поставил его на место, предупредил об уже оплаченном проезде, и, поигрывая пистолетом, потребовал каюту. Когда его требование удовлетворили, Митя тихонько шепнул:

— Такое чувство, что они монеты у нас в кармане подсчитывают за сколько наши вещи продать можно. Того и гляди в спину нож воткнут... Не нравится мне тут, Николай Александрович...

— Мне тоже. Но у нас другого выхода нет. Значит так, ребята. По одному не ходить, вещи без присмотра не оставлять. Это ясно? Держаться будем все вместе, гамаки тоже лучше поближе повесить. Дверь на ночь закроем, но все равно лучше вахту нести. Засыпать всем никак нельзя. Что еще? Ах да, с едой поосторожнее. Отравить могут.

Тося почувствовала, как лицо заливает краска. Каюта только одна... но это же — верх неприличия! Она подошла к Николаю Александровичу и, встав на цыпочки, шепнула ему на ухо:

— Николай Александрович, простите, но я... я не могу с вами в одной каюте ночевать... Просто...

— Просто ты — девушка приличная, я правильно понял? — ответил он так же тихо, и, улыбнулся. — Да не красней ты, глупая! Больше никто ничего не заподозрил. А у меня сестер полон дом, и каждые святки они у меня норовят одежду стянуть и в нее нарядиться. Так что глаз наметан, вот и все. Просто за париком следи внимательнее, и с жестами поаккуратнее, потом объясню, что к чему. А пока успокойся, ничего тебе не грозит. Митька, чувствую, еще больше тебя смущаться будет, а меня бояться точно не стоит. Воспитание не позволяет, — он чему-то улыбнулся и погромче добавил: — Митя, иди-ка сюда. Давай подумаем, где гамак нашей спутницы повесить, и как ей угол огораживать будем.

— Спутнице? Какой спут... вы шутите, да?

— Нет, Митя, он не шутит. Я не Антон, я Антонина, — ответила Тося и еще сильнее покраснела. Провалиться бы сквозь палубу... Николай Александрович вздохнул:

— Ох, дети-дети... Все за вас делать приходится... Давайте сюда одеяла, под мундирами поспите, а ими угол отгорожу. Значит так, Тоня, твой гамак будет вот этот. Митя, твой — этот. Я у двери лягу, чтобы уж точно никто не вошел. Вещи сюда складываем.

Он деловито и быстро отгородил угол, затем, нашел что-то, что можно использовать как стол, разложили на нем тот самый сухой паек, взятый еще с «Дона», все трое поужинали, а вскоре и заснули. Тоня сначала никак не могла задремать, было как-то неловко и страшно от неизвестности, но потом она все-таки успокоилась и уснула.

Все три дня плавания прошли на нервах, и, может быть, ничего страшного не произошло только потому, что Николай Александрович не оставлял их без присмотра и не выпускал из рук оружие. И переговоры какие-то вел с капитаном и офицерами корабля на непонятном языке, судя по тону, угрожал, и добился того, что их не ограбили, и даже удалось благополучно высадиться почти там, где это было оговорено. Казалось, до «Надежды» и до безопасности оставалось совсем немного... Но каким же обманчивым оказалось это впечатление!

Из воспоминаний Тосю выдернул звук боцманского свистка. Она вспомнила, что на «Надежде», что последнее поручение Николая Александровича уже выполнено, и на душе стало как-то очень пусто. Она шла по кораблю и ничего не замечала, не слышала, не видела толком. Все было словно не с ней, не наяву. Девушка на негнущихся ногах вернулась в выделенную ей каюту. Хотелось одного — упасть на кровать, свернуться калачиком, и выплакаться, а потом заснуть — и пусть все произошедшее за эти дни окажется просто сном! Пусть окажется, что ничего этого не было. Пожалуйста... Больше всего на свете ей хотелось одного — еще раз услышать голос Николая Александровича, увидеть его, живого... Чтобы скрипнула дверь, в проеме показался он — высокий, плечистый, и в то же время — стройный и какой-то легкий, умеющий двигаться абсолютно бесшумно, с легкостью и грацией дикого зверя... Чтобы стоял он в дверном проеме, улыбался, и тихонько сказал:

— Антошка, ну чего нос повесила? Не думала же ты, что от меня так просто избавиться!

Показалось? Она вздрогнула, резко развернулась. В дверном проеме действительно кто-то стоял, кто-то, освещенный со спины, кто-то, безумно похожий на лейтенанта Таврию. Она вспомнила, что, вроде, было слышно, как переговаривались со шлюпкой, были чьи-то голоса на палубе, кто-то рапортовал вахтенному, и вроде даже кто-то чему-то радовался. Она еще подумала, с берега возвращаются те, кто был в увольнительной, только ей было не до чего. Вот и пропустила... Неужели сбылось? Неужели живой? В горле встал колючий комок, глаза защипало...

— Ты чего, глупенькая? — ласково и заботливо спросил ставший за время путешествия таким родным голос. — Ну реветь-то зачем? Прости... Прости, что напугал. И что вернулся — тоже прости. Так уж вышло. Не бойся, я тебя ничем не потревожу, обещаю. А теперь извини, мне надо...

Он попытался что-то сказать — и вдруг начал медленно сползать по стене. Тося не помнила, как оказалась рядом, как подхватила, не давая упасть, помогла плавно опуститься на пол. Живой... Живой, настоящий. Не может от привидения идти живое тепло, у них не может так бешено колотиться сердце. Они не кусают в кровь губы, не вздрагивают от боли. Того, как Тося мчалась до лазарета, как притащила на буксире ничего не понявшего из ее объяснений судового врача, который до невозможности долго, как ей казалось, возился с какими-то склянками и выбирал, что брать а чего не брать с собой, она не помнила. И того, как она пережила те полчаса, которые длился осмотр — тоже. А потом доктор долго мыл руки, и вода в тазике была пугающе красной, а лицо Николая — пугающе белым, почти под цвет подушки.

— В рубашке родился, — сдержанно улыбнулся врач. — Ранение в живот, а ничего жизненно важного не задето. Пуля навылет не прошла — и внутрь далеко не залезла, вытащил почти сразу. Кровопотеря такая, что он уже давно должен был умереть, а он... В общем, если Николеньку не шевелить, дать отоспаться и отпаивать вот этим — он быстро поправится. Очень быстро. Как бы даже на свой корабль не успел. Но пока он нетранспортабелен. Совсем. Надо бы в лазарет, да боюсь, не донесем, его сейчас лучше не шевелить. Понимаю, что с раненым находиться рядом — удовольствие сомнительное, но вас переселять некуда — свободных кают у нас больше нет. Так что, милая барышня, придется вам побыть сиделкой. Сумеете?

Тося кивнула. Слов не было, совсем не было. Только по щекам текли и текли сплошным потоком горячие слезы. Вот и все... Теперь уже точно — все позади. И в это даже не верилось, такое счастье казалось просто сном. Да, конечно, она согласна! Она за великую награду считала право ухаживать за тем, кто столько раз успел ее спасти, пусть даже ценой своей жизни. Он жив... Жив... И это — главное. А все остальное может подождать.

Врач предупредил, что, возможно, он не проснется еще очень долго, что это нормально, потому что большая кровопотеря и общее переутомление здорово истощили его силы. «Во сне все болезни проходят», — говорил когда-то отец... Вернее, тот, кого она привыкла называть отцом, сибирский охотник Егор Чащобин. Ну что же, пусть спит... Только Тосе все равно казалось неправильным, немыслимым отойти от койки, которая вроде как должна была принадлежать ей, больше чем на пять минут. Казалось, что стоит отпустить эту всегда такую сильную — и в то же время осторожную, заботливую руку — и он просто растворится в воздухе. А так — можно чувствовать тяжесть его ладони — и гулкое биение пульса под пальцами. Живой. Теплый. Сердце бьется. А значит, все будет хорошо... И пусть глаза закрыты, лицо болезненно-бледное, а запекиеся губы почти беззвучно шепчут что-то, чего никак не разобрать — это пустяки, он обязательно выкарабкается! Надо только ждать...

Следующие дни тянулись бесконечно, и вспомнить их Тося могла с большим трудом. Нет, ее не оставляли одну, ей давали возможность и поспать, и выйти, и поесть, и просто передохнуть. Да и вообще, в каюту частенько заходили. То доктор, то кто-то из знаменитого Надежного Квартета, как называли со времен учебы в Корпусе неразлучную четверку курсантов, потом гардемаринов, мичманов, а теперь — лейтенантов, то верный Митя. Даже капитан заходил, и совершенно незнакомые члены команды. Было видно, что все здесь беспокоятся, что «лейтенанта Таврию», или «Николеньку Александровича», как его еще называло старшее поколение и друзья, здесь любят и ценят. И уважают. И очень ждут его выздоровления. Это было видно по всему — хотя Тосе сейчас было особо не до заботы команды. Она целыми сутками просиживала около больного, меняла повязки, отпаивала его, как могла, лекарственными отварами, меняла компресс — у него целые сутки держался жар — и нередко так и засыпала — сидя, уронив голову ему на грудь, под успокаивающий мерный стук сердца своего суженого. Кризис миновал. Теперь-то он точно поправится, теперь точно будет жить...

А давно ли, кажется, беспокойно метался в жару, сбивая простыни, что-то бессвязно шепча? Давно ли дыхание было хриплым, прерывистым, словно воздуха не хватает? То хрипел отчаянно и тихо, словно голос пропал: «Пустите! Костя! Костик, ты живой?! Не смей, не смей терять сознания! Очнись, слышишь! Не смейте! Прошка, берегись! Прохор! Пустите! Не пойду, слышите, не пойду!»... Константа, Костя Верхнегорский, когда услышал это, побледнел сначала, потом уверенно подсел к другу, отодвинув Тосю, и, сжав его руку, тихо попросил: «Ты держись, Таврия, слышишь? Все позади. Нам давно не четырнадцать, и я тут. Живой. Слышишь? Ну?». Больной как будто и правда услышал. Затих, дышать стал ровнее. А потрясенная Тося услышала, как давно, еще в четырнадцать лет, отправился Надежный Квартет в сопровождении двоих вестовых гулять по иностранному портовому городу, и заблудился. Дело было в глухих кварталах, и неудивительно, что ребята наткнулись на местную банду. Константа, Костя то есть, получил под ребро удар стилетом, вестовому Прошке проломили голову, хорошо хоть кость ничего не задела, второго вестового, Тишку придушили, а Николеньку оттащили от лежащих без сознания друзей местные бандиты. Кашалот и Зяблик, которые шли другой улицей, когда увидели, что случилось, перепугались, позвали на помощь. И попали на какой-то иностранный корабль, куда как раз требовались матросы. Как раз под насильную вербовку угодили, там хватали всех, кто в штатском был... В общем, если б капитану вестовые Мишка и Гришка, оставшиеся тот побег прикрывать не доложили, да он бы сразу не начал поиски, да не поднял бы на уши весь порт, страшно подумать, что было бы... А так нашли в какой-то подворотне и Прошку, и Тишку и Костика. В нескольких метрах друг от друга так без сознания и лежали... В рубашке родились ребята! У одного череп оказался крепкий, так что просто крови натекло много, да без сознания долго пролежал, а так сотрясением отделался. У второго стилет каким-то чудом ничего жизненно важного не задел, тоже только кровопотеря. Ну и у третьего следы на шее сошли окончательно только когда они уже к России подходили. А так легким испугом отделались, можно сказать. Кашалота с Зябликом не то дипломатическими усилиями, не то с применением угроз освободили. А Николеньку долго найти не могли... Его спасло то, что из-за фамильного кольца похитители поняли, что он из богатых, но не обнаружив больше ничего ценного, решили, попытаться потребовать выкуп. Но все равно очнуться после удара по голове в каком-то трюме на полузатонувшей барже, по пояс в затхлой воде было мало приятного. Особенно если понимать: как только похитители разберутся, что выкуп платить некому — либо добьют, либо забудут о его существовании и его просто никто никогда не найдет...Врагу не пожелаешь... А было ему всего четырнадцать лет. Неудивительно, что кошмары теперь в бреду видятся...

продолжение следует...

3. Долгая дорога к «Надежде»

---

Популярные мифы о Лидии Чарской и ее произведениях

[telwen]

Автор: Snowqueen1996 (ficbook.net/authors/191488)

Фэндом: Лидия Чарская
Рейтинг: G
Жанры: Статьи
Размер: Мини, 3 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
К сожалению, насчет творчества этой замечательной писательницы начала прошлого столетия по-прежнему проходит множество споров, в ее адрес очень часто можно услышать лишь негативные отзывы. Причиной тому - большое количество стереотипных представлений (мифов) о Чарской и ее творчестве. Давайте же попробуем разобраться в том, что из них правда, а что - ложь, придуманная завистниками ее небывалого успеха в тогдашние годы.

Посвящение:
Всем, кто любит книги Чарской и не считает ее "гением пошлости и розовых сопель"

Публикация на других ресурсах:
Разрешаю (даже была бы рада этому) опубликовать мою статью вот здесь: www.diary.ru/~charskaya/
А также можно здесь vk.com/club2186860
но во всем случаях указать ссылку на оригинал: ficbook.net/readfic/3529805

Примечания автора:
Решила наконец сказать свое слово в адрес писательницы, которая в свое время стала для меня учительницей, помогшей создавать свои работы. Говорю сразу: я не намерена ее Абсолютно идеализировать и т.д., просто донесу до некоторых то, чего о ней, похоже, забыли.

Популярные мифы о Лидии Чарской и ее произведениях

Около столетия назад среди образованных детей и подростков России, особенно таких городов как Москва и Санкт-Петербург не было тех, кто не знал имени Лидии Алексеевны Чарской. Эта удивительная женщина: одновременно писательница, актриса, колдунья и "властительница детских душ" всего лишь за какие-то несколько лет сумела по-настоящему очаровать своими книгами подрастающее поколение, ее читали даже чаще, чем Гоголя и Тургенева. Однако уже после Революции большая часть ее книг канула в Лету, их начали считать бесполезными и даже вредными для "детей-будущих строителей коммунизма", в результате чего имя Чарской на долгие десятилетия было предано забвению. Однако теперь ее творчество снова начало понемногу возрождаться, подобно птице феникс, восстающей из пепла. И очень жаль, что многие люди до сих пор относятся к книгам этой писательницы скептически, поскольку по-прежнему не могут отбросить давно сложившиеся стереотипы о них. Что же это за стереотипы и мифы? Попробуем это узнать.

Миф первый. Книги Чарской могут быть интересны только наивным девочкам 7-12 лет, поскольку все они написаны об их ровесницах-институтках и сиротках.

Действительно, Чарская не просто так официально признана именно детской писательницей, и большая часть ее книг была написана для детей, в особенности для девочек младшего и среднего возраста. Однако помимо этого у Чарской есть и несколько любовных романов и циклов рассказов для взрослых ("Ее величество Любовь", "Солнце встанет!", "Вакханка", "Рассказы о женском сердце" и пр), а также исторические (пускай и с неточностями) повести ("Смелая жизнь", "Газават", "Грозная дружина", "Паж цесаревны". Все они написаны уже не про школьниц-институток и не про потерявшихся детей, благодаря чему вполне могут быть интересны более взрослой аудитории, людям, которые относятся с уважением к царской династии и искренним, открытым чувствам.

Миф второй. 99,9% героинь книг Чарской - это жалкие, сопливые, запуганные и лживые истерички, умеющие только лить слезы и падать в обморок.

Если судить по известной статье Чуковского, то в произведениях Чарской все обстоит именно так, у нее "истерика регулярна, от трех до семи с половиной", ее книги это "фабрика ужасов и катастроф", а героини "не нужные для жизни жеманницы с куриным мировоззрением и вечными страданиями и слезами." Однако на самом деле к подобной весьма нелестной характеристике можно отнести лишь малое число девочек и девушек, созданных писательницей, это разве что Люда Влассовская (и то лишь в "Записках институтки" и Лена Иконина, по неясной причине очень похожая на Джейн Эйр в детстве, только более смиренную. Остальные же, такие как обе Нины Джаваха, Ксаня Марко, Южаночка, Кодя, Дося, Лида и др. напротив являются весьма боевыми и смелыми девочками, больше любящими мальчишеские забавы и не слишком жалующие всевозможные "сюсюканья". В качестве доказательства можно прочесть любую часть их мыслей, описанных в соответствующей книге, где нет никаких "вздохов и стонов", даже страдают эти героини совсем иначе, нежели "жеманные гусыни", как их несправедливо назвал Корней Иванович. Некоторые более взрослые героини Чарской, такие как Ия Басланова, и вовсе считают любую сентиментальность и бурное проявление чувств вредными, впоследствии получая этому подтверждение.

Миф третий. Книги Чарской "наивны и скучны, как болтовня светской барышни", они словно специально создавались для таких пустеньких особ.

Многие могут думать о том, что сама Чарская, имеющая дворянское происхождение, всячески любила описывать в своих произведениях известные светские удовольствия, вроде бесконечных балов и выездов. Однако на самом деле эта умная и проницательная женщина прекрасно видела пустоту и ограниченность подобных девушек, и всячески обличала их в своих книгах, таких как "Приютки", где одна из девочек, став богатой, "душевно беднеет" или "Тяжелым путем". Также Чарская не слишком жаловала и многих избалованных богатых детей, которые "никогда ничем не бывают довольны и напоминают хорошеньких, но капризных фарфоровых кукол." А вот незнатных, но своими силами пробившихся "в люди" Чарская напротив показывала в самом лучшем свете, говоря таким образом о том, что важно не благородное происхождение, а сам человек, его ум и доброта, без которых никакое богатство не принесет счастье.

Миф четвертый. Все произведения Чарской изначально предсказуемы, имеют повторяющийся сюжет и неизменно счастливый конец, в котором главных героев все начинают боготворить и любить до безумия, а недавние злодеи разом исправляются и раскаиваются.

Безусловно, большая часть книг Чарской, поскольку те были адресованы детям, действительно не отличались оригинальностью и вкусом и обладали некоторой предсказуемостью. Однако далеко не во всех них конец был безупречно счастливым для главных героев. Те же книги, что были написаны для взрослых, как раз таки очень часто имеют трагические повороты сюжета и финалы, в особенности это касается цикла рассказов "Свои, не бойтесь!", который был написан в Первую Мировую войну. Да и в "Рассказах о женском сердце" легкомысленные матери теряют своих детей, а девушки, "не подходящие к высшему обществу", обречены на смерть.

Миф пятый. У героинь Чарской напрочь отсутствуют какие-либо высокие идеалы и стремления, их мечты ограничиваются счастливым замужеством или собственной швейной мастерской, они не могут являться достойным примером для подражания.

Опять же, самые юные героини Лидии Алексеевны, пребывающие в бедности, действительно могут мечтать лишь об открытии собственного дела или удачном браке, однако более зрелые смотрят значительно шире, их кругозор далеко не столь мал, как у девочек, заключенных в стенах института. К примеру, Лика из "Особенной" мечтает посвятить всю свою жизнь помощи беднякам, устраивая для них благотворительные вечера, а Нюта из "Сестры Марины" поступает в общину сестер милосердия, оставив "пустую жизнь светской барышни", чтобы облегчать страдания больных людей и спасать им жизни. Именно на ее примере многие девушки в Первую Мировую войну добровольно становились такими же сестрами милосердия и умирали, спасая других от смерти.

Миф шестой. Книги Чарской были написаны в давно прошедшую эпоху, в них нет ничего актуального и нужного для жизни в наше время.

На первый взгляд так действительно может показаться, однако если прочесть ту же незамысловатую историю о девочках-гимназистках, то можно заметить, что описываемые там ситуации очень напоминают те, что происходят и сейчас: та же дружба, те же ссоры и примирения, те же страхи из-за оценок и экзаменов. Также произведения Чарской учат уважительно относится к людям другой национальности, сочувствовать и помогать бедным, не зазнаваться и считать себя лучше других, наконец, просто любить и сопереживать. А все это разве не играет роли в наш век, где теперь столько жестокости и цинизма?..

Подводя итоги, можно с уверенностью сказать о том, что произведения Лидии Чарской, пускай и не лишенные недостатков, являются настоящей ценностью и помощью в воспитании у ребенка доброты, чуткости и сострадания. Пусть же дети навсегда их запомнят, как когда-то люди помнили и саму Чарскую - добрую волшебницу, заглянувшую в самый потайной уголок чувствительной детской души.

@темы: статьи, Чарская

---

Здравствуйте!

[Дочь капитана Татаринова]

Скажите пожалуйста, в вашей группе найдутся желающие поучаствовать в книжной битве Осенний Книголюб? Проходить она будет вот здесь bfb-1.diary.ru/, и очень хотелось бы, чтобы команда по произведениям Лидии Чарской все-таки собралась. С удовольствием сыграла бы за эту команду, если б она собралась, вот только явно не в роли капитана.

PS Прошу прощения, но, как новичок, пока не знаю, какие именно ставить теги.

@темы: вопрос

---

Новинки Энаса

[Jeannette au cerceau]

Энас радует читателей - переиздали "Леди Джей" С. Джемисон, и выпустили новинку в серии "Книги на все времена" - "Сын миллионера" Ливингстон-Муди.
В связи с этими прекрасными новостями у меня вопрос - можно ли надеяться на переиздания других книг из "Маленьких женщин"? Очень нужны издания на балетную тему: "Дневник Дельфины" и "Балетные туфельки"

@темы: вопрос

---

О Чарской в книге Е.Первушиной "Петербургские женщины 19 века"

[change-ange]

Есть в этой статье неточности, например, не существует книги Чарской "Мой принц" - это переделанное издательством "Русская Миссия" название повести "Цель достигнута", но статья любопытная, стоит прочтения. Многие известные сведения в ней собраны воедино и проанализированы.




Интермедия 5. История одной жизни
Институтка

В статье «Как я стал детским писателем» Л. Пантелеев признается: «…Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, мое горячее детское увлечение этой писательницей… несколько раньше познакомился я с Андерсеном и был околдован его сказками. А год-два спустя ворвалась в мою жизнь Чарская. Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне — где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны.
Прошло не так уж много лет, меньше десяти, пожалуй, и вдруг я узнаю, что Чарская — это очень плохо, что это нечто непристойное, эталон пошлости, безвкусицы, дурного тона. Поверить всему этому было нелегко, но вокруг так настойчиво и беспощадно бранили автора „Княжны Джавахи“, так часто слышались грозные слова о борьбе с традициями Чарской — и произносил эти слова не кто-нибудь, а мои уважаемые учителя и наставники Маршак и Чуковский, что в один несчастный день я, будучи уже автором двух или трех книг для детей, раздобыл через знакомых школьниц какой-то роман Л. Чарской и сел его перечитывать.
Можно ли назвать разочарованием то, что со мной случилось? Нет, это слово здесь неуместно. Я просто не узнал Чарскую, не поверил, что это она, — так разительно несхоже было то, что я теперь читал, с теми шорохами и сладкими снами, которые сохранила моя память, с тем особым миром, который называется Чарская, который и сегодня еще трепетно живет во мне.
Это не просто громкие слова, это истинная правда. Та Чарская очень много для меня значит. Достаточно сказать, что Кавказ, например, его романтику, его небо и горы, его гортанные голоса, всю прелесть его я узнал и полюбил именно по Чарской, задолго до того, как он открылся мне в стихах Пушкина и Лермонтова.
И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжелые слова, эти оскорбительно не по-русски сколоченные фразы и недоумеваю: неужели таким же языком написаны и „Княжна Джаваха“, и „Мой первый товарищ“, и „Газават“, и „Щелчок“, и „Вторая Нина“?..
Убеждаться в этом я не захотел, перечитывать другие романы Л. Чарской не стал. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна та, которую я читал и любил до 1917 года, и другая — о которую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых. Может быть, мне стоило сделать попытку понять: в чем же дело? Но, откровенно говоря, не хочется проделывать эту операцию на собственном сердце. Пусть уж кто-нибудь другой постарается разобраться в этом феномене. А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже.
И еще одно могу сказать: не со мной одним такое приключалось. Лет шесть-семь назад на прогулке в Комарове разговорился я с одной известной, ныне уже покойной московской писательницей. Человек трудной судьбы и большого вкуса. Старая партийка. Давняя почитательница Ахматовой и Пастернака, сама большой мастер, превосходный стилист. И вот эта женщина призналась мне, что с детских лет любит Чарскую, до сих пор наизусть помнит целые страницы из „Второй Нины“. Будучи в Ленинграде, она поехала на Смоленское кладбище и разыскала могилу Чарской. Могила была ухожена, на ней росли цветы, ее навещали почитательницы…
— И не какие-нибудь там престарелые фон-баронессы, как кто-нибудь может подумать, а обыкновенные советские женщины. И не такие уж древние».
Пантелеев не одинок в своем «детском» и «взрослом» восприятии романов Чарской. Практически все, кто писал о Чарской, будь то в дореволюционное, советское или постсоветское время, не забывали упомянуть эти две, казалось бы, взаимоисключающие оценки: «эталон пошлости, безвкусицы, дурного тона» и «сладкое упоение… самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны».
Итак: взрослые читатели презирают (и весьма обоснованно) книги Чарской, дети же (пусть необоснованно, но от этого не менее горячо) их любят.
* * *
19 января 1875 года в семье военного инженера Алексея Александровича Воронова родился первый ребенок — дочь Лидия. Через несколько лет ее мать скончалась, и девочка осталась на руках у отца.
«Он стоит предо мною — молодой, статный, красивый, с черными как смоль бакенбардами по обе стороны красивого загорелого лица, без единой капли румянца, с волнистыми иссиня-черными же волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время как все лицо коричнево от загара. Но что лучше всего в лице моего „солнышка“ — так это глаза. Они иссера-синие, под длинными, длинными ресницами. Эти ресницы придают какой-то трогательно простодушный вид всему лицу „солнышка“. Белые, как миндалины, зубы составляют также немалую красоту его лица.
Вы чувствуете радость, когда вдруг, после ненастного и дождливого дня, увидите солнце?
Я чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!
Недаром я называю его „моим солнышком“. Блаженство мое! Радость моя! Папочка мой единственный, любимый! Солнышко мое!» — так напишет она много лет спустя.
Возможно, девочка боялась потерять отца так же, как до того потеряла мать, и поэтому любила его страстной и ревнивой любовью собственницы.
А отец, как король в сказке, «выбрал себе другую жену». И хоть мачеха Лиды была вполне обычной женщиной со своими достоинствами и недостатками, девочке она казалась злой мачехой-колдуньей из сказки. Отношения между двумя женщинами-соперницами — маленькой и большой — не заладились, и Лиду решили отправить на обучение в Павловский институт благородных девиц.
Она пробыла в стенах института семь лет, и эти впечатления оказали решающее влияние на ее жизнь.
* * *
Если вы заглянете в любой из романов Чарской, посвященный институтской жизни, вы не найдете там и следа ужасов, о которых пишут институтки в своих мемуарах. Да, девочки мучают «новеньких», но те сами виноваты: зазнаются. Да, классные дамы бывают строги, но и справедливы тоже. Да, учитель истории говорит, прощаясь, своим ученицам: «Через два месяца вы уйдете отсюда, разлетитесь вправо и влево и понесете с собою тот, надо признаться, довольно скудный багаж познаний, который вам удалось „нахватать“ здесь. Груз, как вы сами понимаете, невелик, и не знаю, как справятся с ним те, которым придется учить ребят… Чего же вам пожелать на прощанье?.. Выходите-ка вы поскорее все замуж… Мужу щи сготовить да носки починить — дело немудреное, и справитесь вы с ним отлично». Но его голос тут же тонет в хоре других голосов, которые пророчат институткам счастливое будущее. (Кстати, мы можем судить об уровне преподавания в институте по рукописям самой Чарской, в которых встречаются многочисленные орфографические ошибки.)
И даже сам постоянный институтский голод описан у Чарской «как бы невзначай» и в таком описании вовсе не страшен. «В кухню ходили каждое утро три дежурные по алфавиту воспитанницы осматривать провизию — с целью приучаться исподволь к роли будущих хозяек. Эта обязанность была особенно приятной, так как мы выносили из кухни всевозможные вкусные вещи вроде наструганного кусочками сырого мяса, которое охотно ели с солью и хлебом, или горячих картофелин, а порой в немецкое дежурство (немецкая классная дама была особенно добра и снисходительна) приносили оттуда кочерыжки от кочней капусты, репу, брюкву и морковь».
Так почему же Чарская создает такой привлекательный образ института, того самого института, о котором современник писательницы Корней Чуковский говорил как о «гнездилище мерзости, и застенке для калеченья детской души»?
Чуковский совершенно справедливо сравнивает «Записки институтки» с «Записками из Мертвого дома», совершенно справедливо пишет: «Поцелуи, мятные лепешки, мечты о мужчинах, истерики, реверансы, затянутые корсеты, невежество, леденцы и опять поцелуи — таков в ее изображении институт.
Никаких идейных тревог и кипений, столь свойственных лучшим слоям молодежи. Вот единственный умственный спор, подслушанный Чарской в институте: „Если явится дух мертвеца, делать ли духу реверанс?“
Когда девушки, окончив институт, вступают в жизнь, начальница, по утверждению Чарской, заповедует им: „Старайтесь угодить вашим будущим хозяевам (!!!)“.
И даже эта холопья привычка лобзать руки, падать на колени прививается им в институте: „Если maman не простит Лотоса, — поучает одна институтка другую, — ты, Креолочка, на колени бух!“ И даже воспитательница шепчет малюткам: „На колени все! Просите княгиню простить вас“.
И когда, как по команде, сорок девочек опустились на колени, Чарская в умилении пишет: „Это была трогательная картина“.
Это была гнусная картина, подумает всякий, кто не был институтской парфеткой…
Теперь, когда русская казенная школа потерпела полное банкротство даже в глазах Передонова, только Чарская может с умилением рассказывать, как в каких-то отвратительных клетках взращивают ненужных для жизни, запуганных, суеверных, как дуры, жадных, сладострастно-мечтательных, сюсюкающих, лживых истеричек…





Вся эта система как будто нарочно к тому и направлена, чтобы из талантливых, впечатлительных девочек выходили пустые жеманницы с куриным мировоззрением и опустошенной душой».
Одно Чуковский забывает: он смотрит на институт глазами взрослого, сильного человека, мужчины, которому нет нужды бояться институтской начальницы, нет нужды падать перед ней не колени и лобызать руки — он может говорить с ней на равных. А Чарская видит институт глазами бесправного ребенка.
Оказавшись в ситуации полной зависимости от равнодушных взрослых, девочки, которых с детства учили, что «строптивые дети — плохие», не могли отважиться на открытый протест. Легче было убедить себя, что ничего страшного не происходит, взрослые по-прежнему всегда правы (за исключением некоторых, но их осуждают и изгоняют, тем самым восстанавливая справедливость).
Очевидно, сама Лидия Чарская все же сознавала, что опыт, полученный ею в институте, был довольно травматичным. Возможно, именно поэтому один из ее «взрослых» романов «Ее величество любовь», где речь идет о Первой мировой войне, практически целиком и полностью посвящен насилию над женщинами. И неслучайно в 1909 году она напишет публицистическую книжку «Профанация стыда», в которой резко и страстно осуждается применение телесных наказаний.
* * *
Но вот Лида Воронова покидает институт. Очень скоро она выходит замуж за ротмистра Отделения корпуса жандармов Бориса Чурилова. Дальше события развиваются не менее стремительно: у Лидии рождается ребенок, затем супруги расстаются (они оформят развод в 1900 году), и молодая мать оказывается перед необходимостью содержать семью. Перебрав немногие профессии, доступные женщинам в конце XIX — начале XX века, она решает поступить на драматические курсы при Императорском Санкт-Петербургском театральном училище.
Позже в автобиографической повести «Мой принц» она напишет: «Если выдержу — впереди карьера, работа во имя моего Юрика, надежда впоследствии осуществить то, о чем я так мечтала, а может быть, кроме того, имя, слава. Провалюсь — впереди серое, будничное существование… Не хочу! Не хочу! Я должна поднять на собственный заработок моего „принценьку“… Именно на собственный труд, заработок. Но вместе с тем хочу, надеюсь еще достичь славы, чтобы „принценька“, мой мальчик светлокудрый, гордился своей матерью».
Закончив курсы в 1900 году, Лидия Чурилова поступает в Александринский театр под псевдонимом Чарская. Вожделенной славы она так и не дождалась, ей суждено было оставаться на вторых ролях: сумасшедшая барыня в «Грозе» (постановка Всеволода Мейерхольда), Шарлотта в «Вишневом саде», графиня-бабушка в «Горе от ума» — вот самые запомнившиеся ее работы за без малого 25 лет службы в театре.
Одновременно молодая женщина пробует себя и в другом амплуа — она пишет повесть на основе детских впечатлений о Павловском институте. И здесь ее ждал успех. Журнал «Задушевное слово», издаваемый в Петербурге «Това риществом М. О. Вольф», начал печатать повести Чарской из номера в номер. Одна за другой выходят: «Записки институтки» (1902), «Княжна Джаваха» (1903), «Люда Влассовская» (1904), «Белые пелеринки» (1906), «Сибирочка» (1908), «Вторая Нина» (1909), «Лесовичка» (1912), «Джаваховское гнездо» (1912) и т. д. Пишет Чарская также автобиографические повести: «За что?» (1909), «Большой Джон» (1910), «На всю жизнь» (1911), «Мой принц» (1915) и исторические повести: «Смелая жизнь» (1905) о «кавалерист-девице» Н. А. Дуровой, «Газават» (1906) о событиях Кавказской войны 1817–1864 годов, «Грозная дружина» о походе Ермака и покорении Сибири; «Желанный царь» о событиях Смутного времени, предшествующих воцарению юного Михаила Романова, «Паж цесаревны», «Царский гнев», «Евфимия Старицкая», «Так велела царица».






* * *
Наверное, каждый взрослый согласится, что назвать Л. Чарскую «тонким стилистом» будет, мягко говоря, преувеличением. Главный ее недостаток — удручающая банальность, слащавость. Вот как начинается знаменитая «Княжна Джаваха»: «Я родилась в Гори, чудном, улыбающемся Гори, одном из самых живописных и прелестных уголков Кавказа, на берегах изумрудной реки Куры. Гори лежит в самом сердце Грузии, в прелестной долине, нарядной и пленительной со своими развесистыми чинарами, вековыми липами, мохнатыми каштанами и розовыми кустами, наполняющими воздух пряным, одуряющим запахом красных и белых цветов. А кругом Гори — развалины башен и крепостей, армянские и грузинские кладбища, дополняющие картину, отдающую чудесным и таинственным преданием старины».





Можно посчитать, что в данном случае такое описание психологически достоверно, так как его автор — маленькая грузинская девочка, тоскующая по родине. Но достаточно открыть любой из романов Чарской, написанный от третьего лица, как на вас тут же польется все тот же сахарный сироп.
«Большой, старый сад сарапульского городничего Андрея Васильевича Дурова ярко иллюминован. Разноцветные бумажные фонарики — красные, желтые и зеленые — тянутся пестрыми гирляндами между гигантами деревьями, наполовину обнаженными от листвы беспощадною рукой старухи-осени.
Пылающие плошки, разбросанные там и сям в сухой осенней траве, кажутся грандиозными светляками, дополняя собой красивую картину иллюминации. А над старым садом, непроницаемая и таинственная, неслышно скользит под своим звездным покровом черноокая красавица — осенняя прикамская ночь…» — так начинается «Смелая жизнь».
А вот так — «Ради семьи»: «…Где-то поблизости с шумом упало яблоко, и Катя раскрыла милые сонные глаза…
В ее растрепанной головке еще плыли сонные грезы, какие-то сладкие сны, с которыми так не хотелось сейчас расставаться. А кругом звенел своим летним звоном ее любимец сад. Жужжали пчелы, пели стрекозы, чиликали птицы, порхая между ветвями старых яблонь и лип. В узкое отверстие входа заглядывало ласковое солнце, и из шалашика, любимого места Кати, куда она приходила мечтать, грезить, а иногда и спать, можно было видеть наливавшиеся в последней стадии назревания сочные яблоки, словно алой кровью пропитанные ягоды красной смородины и играющий изумрудными огнями сквозь тонкую пленку кожицы дозревающий на солнце крыжовник. Одним общим ласковым взглядом черные глазки девочки обняли родную ее сердцу картину, и она быстро вскочила на ноги».





А вот, для разнообразия, описание дремучего леса из повести «Лесовичка». Оно, пожалуй, не «переслащено», но зато изрядно «пересолено». «Тьма ночи исчезала и снова чернела; свет менялся со мглой, как бы играя в ужасную, злодейскую и стихийную игру. Великаны-деревья шумели глухо и зловеще. А там, невдалеке, в восьми или десяти саженях, зияла страшным, бездонным глазом Чертова пасть, огромный и глубокий обрыв, скорее пропасть, скрывавшаяся в глубине лесной чащи».
«Об одном прошу тебя, брат Аркадий, не говори красиво», — просил от имени своего героя Базарова И. С. Тургенев. Несомненно, простительные маленькой институтке банальные красивости звучат смешно в устах взрослой женщины. Однако, как ни странно, возможно, именно в этом один из секретов обаяния Чарской. Недостаток образования и неразвитый литературный вкус не позволили ей «подняться» над своими маленькими читателями, заговорить с ними на безупречном «взрослом» языке. И благодаря этому мальчики и девочки безошибочно узнавали в ее героях себя, а в авторе — «своего». Что, разумеется, не мешало им, став взрослыми удивляться, как они когда-то могли восхищаться подобной «пошлостью».
Сохранив детскую склонность к преувеличениям и нарочитой красивости, Чарская принесла с собой из детства и еще несколько куда более ценных даров: живость, непосредственность и искренность. Большинство ее романов начинаются «с места в карьер», часто с прямой речи, с диалога. Мы словно видим персонажей глазами ребенка, который, как Наташа Ростова, невзначай, не рассчитав скорости, забежал в комнату, где сидят взрослые, и мгновенно оказался в гуще событий. Взгляд Чарской наивен и одновременно по-детски проницателен. Ее интонации искренни и идут из самой глубины души. И пусть сама по себе эта душа не так уж глубока и сложна, но и этим она созвучна душе юного читателя.
* * *
Одной из почитательниц Чарской была девочка, которую трудно было упрекнуть в отсутствии литературного вкуса — Марина Цветаева. Она даже начала прозаическую повесть о гимназистках, подражая любимой писательнице. «Я знала, что Маруся пишет повесть „Четвертые“, — свидетельствует Анастасия Цветаева, — о старших подругах, переселив их из седьмого в четвертый (Маруся училась в четвертом) класс… Бунтарский дух ее создавал драматические положения — те, которых она искала, поступив в интернат, нужный ей как плацдарм для собственных ее действий, проявлений ее недовольства окружающим, особенно — нестерпимым для нее духом интерната».
«Цветаева понесла в поэзию самый быт: детская, уроки, мещанский уют, чтение таких авторов, как Гауф или малоуважаемый Ростан, — все это по критериям 1910 г. было не предметом для поэзии, и говорить об этом стихами было вызовом. Сейчас редко вспоминают вольфовский детский журнал „Задушевное слово“ для младшего и старшего возраста, образец невысокопробной массовой литературы (это в нем читала Цветаева повесть Л. Чарской „Княжна Джаваха“, которой посвятила патетические стихи), — но можно прямо сказать, что стихи молодой Цветаевой по темам и эмоциям ближайшим образом напоминают стихи из этого Богом забытого журнала, только отделанные безукоризненно усвоенной брюсовской и послебрюсовской техникой.
Чтобы слить такие два источника, объявить детскую комнату поэтической ценностью, для этого и нужен был самоутверждающий пафос цветаевской личности: „Если я есмь я, то все, связанное со мной, значимо и важно“», — так пишет о юношеских стихах Цветаевой Михаил Гаспаров. Но тем же пафосом, являющимся основой мироощущения любого ребенка, проникнуты и повести Чарской, пусть она выражает его значительно менее сознательно и со значительно меньшим талантом.
Неслучайно Цветаева «помогла» любимому автору, написав в 1909 году «патетические стихи» «ПАМЯТИ НИНЫ ДЖАВАХА» и превратив сентиментальную мелодраму в высокую трагедию.
Всему внимая чутким ухом,
— Так недоступна! Так нежна! —
Она была лицом и духом
Во всем джигитка и княжна.
Ей все казались странно-грубы:
Скрывая взор в тени углов,
Она без слов кривила губы
И ночью плакала без слов.
Бледнея гасли в небе зори,
Темнел огромный дортуар;
Ей снилось розовое Гори
В тени развесистых чинар…
Ах, не растет маслины ветка
Вдали от склона, где цвела!
И вот весной раскрылась клетка,
Метнулись в небо два крыла.
Как восковые — ручки, лобик,
На бледном личике — вопрос.
Тонул нарядно-белый гробик
В волнах душистых тубероз.
Умолкло сердце, что боролось…
Вокруг лампады, образа…
А был красив гортанный голос!
А были пламенны глаза!
Смерть — окончанье лишь рассказа,
За гробом радость глубока.
Да будет девочке с Кавказа
Земля холодная легка!
Порвалась тоненькая нитка,
Испепелив, угас пожар…
Спи с миром, пленница-джигитка,
Спи с миром, крошка-сазандар.
Как наши радости убоги
Душе, что мукой зажжена!
О да, тебя любили боги,
Светло-надменная княжна!
* * *
Популярность Чарской росла, журнал «Русская школа» в девятом номере за 1911 год констатировал: «В восьми женских гимназиях (I, II и IV классы) в сочинении, заданном учительницей на тему „Любимая книга“, девочки почти единогласно указали произведения Чарской. При анкете, сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем не нравится библиотека, было получено в ответ: „Нет книг Чарской“».
В феврале 1911 года журнал «Новости детской литературы» опубликовал статью «за что дети обожают Чарскую», где, в частности, было написано:
«Как мальчики в свое время увлекались до самозабвения Пинкертоном, так девочки „обожали“ и до сих пор „обожают“ Чарскую. Она является властительницей дум и сердец современного поколения девочек всех возрастов. Все, кому приходится следить за детским чтением, и педагоги, и заведующие библиотеками, и родители, и анкеты, проведенные среди учащихся, единогласно утверждают, что книги Чарской берутся читателями нарасхват и всегда вызывают у детей восторженные отзывы и особое чувство умиления и благодарности…»
И даже язвительный отзыв Корнея Чуковского в 1912 году, по свидетельству современников, лишь вызвал новую волну интереса к романам Чарской. Увы! «Институтка» оказалась действительно мало приспособленной к реальной жизни: она заключила невыгодный договор, и большая часть доходов от ее огромных тиражей уходила издателю. Однако пока что она была полна сил, работала в театре и смотрела в будущее с оптимизмом.
В 1913 году Лидия Чурилова вышла замуж «за сына потомственного дворянина» Василия Дивотовича (в другом месте значится Ивановича) Стабровского.
Казалось, жизнь устроена и размечена на долгие годы вперед: новые роли, новые книги, новые поклонники, солидная пенсия актрисы Императорского театра. Но наступил 1917 год, и все изменилось.
* * *
Может быть, для кого-то это прозвучит неожиданно, но в конфликте «угнетателей и угнетенных» Чарская была, пожалуй, на стороне последних. Конечно, она по-детски благоговела перед «обожаемым монархом», но так же по-детски инстинктивно не признавала сословных барьеров. Аристократы, чванящиеся своим происхождением и ничего собой не представляющие, всегда были сугубо отрицательными героями ее произведений. И наоборот, любимые герои и героини Чарской зарабатывали на жизнь собственным трудом и стремились помогать самым бедным, нищим и обездоленным.
«Золото, а не барышня, — отзывается о героине романа „Солнце встанет!“ знакомый с ней крестьянин. — Лучше фелшара али даже дохтура тебе всякого от разной, слышь ты, болезни вылечит… И ребят тоже, слышь ты, учит, и в больнице она, и на фабрике, и где тебе хошь… повсюду. И целый-то день в работе. Где силушки берет только…»
В другой повести «Сестра Марина», действие которой происходит в больничных бараках для бедных, молодой врач говорит своей невесте: «Не на беззаботную, светскую жизнь веду я вас за собой, не на веселье и суету праздной жизни… Нет, Нюта, мы оба скромные, маленькие жрецы человеческого благополучия».
Герой еще одной повести «Сестра милосердия» князь Леонид Вадбергский так отзывается о своем титуле: «…князем обозвали. Нешто это не брань? Терпеть не могу, когда меня титулуют. Если я имел несчастье им родиться, так это только горе для меня. Князь, у которого нет денег и который должен висеть на шее у старика отца потому только, что давать уроки — при княжеском титуле — это значит, вооружить против себя тех бедняков, которые имеют большее право на заработок, нежели я…»
Но одновременно Чарская не обольщалась, рисуя в своих романах идеальные образы «простых тружеников». Нет, она прекрасно знала, как велика накопленная русским народом злоба. В уже упоминавшемся романе «Солнце встанет!» есть такая сцена: тетка главной героини читает газету с новостями: «Аграрные беспорядки… — шептала она чуть слышно, не отрывая взора от газеты. — „Сто человек крестьян из деревни Сидоровки, собравшись за околицей, нестройной толпой двинулись к дороге, к имению князя Бубенцова. Управляющий встретил толпу на полудороге, уговаривая разойтись, но в ответ на его благое предложение были пущены камни из толпы. Управляющий не преминул благоразумно скрыться. Толпа проследовала до самого хутора, разграбила и уничтожила все богатое имущество князя, не пощадила старинного саксонского сервиза, прорвала и обезобразила картины старинного византийского письма, до которых князь был большой охотник, и, опустошив роскошные комнаты княжеского дома, ушла назад. В имение были вызваны казаки…“
Маленькая женщина с энергичными губами, вооруженными усиками, презрительно отшвырнула газету.
— Вот она, матушка, святая Русь! — произнесла она, брезгливо поджимая губы и морщась, словно от боли. — И „эти“ хотят добиться желаемого!.. Почему европейский крестьянин не сжег бы и не ограбил бы? Потому что он сыт. В своем маленьком уголке он сыт. У него есть кусок сыра и бутылка кислого бордо, у него есть и умная, рассудительная башка на плечах. Он знает, что уничтожением и бойней он не достигнет ничего. А этот бедный темный народ думает… Нет, прежде чем дать ему хлеба, надо вскормить его мозг, надо вскормить его душу принципами гуманности и уважения к себе самому и своему праву. Да, надо научить его суметь признавать это право не в силу громящего разбойничьего инстинкта, а в силу доблестного сознания того, что он — сила великая, сила необходимая для огромного мирового атома, который зовется Россия; что вместе с караваем хлеба ему необходимо принять в себя дозу европейской цивилизации, иначе он заглохнет и одеревенеет и будет слепо следовать за своими вожаками, которые поведут его ради собственного влечения и наживы на темные и грязные дела. Ах, как слаба еще Россия, как много еще надо ей, чтобы достигнуть общеевропейского роста, чтобы заглушить те стоны нищеты и нужды, которые то и дело слышатся во всех углах и закоулках!»
А сама героиня, та самая «золотая барышня», которая отдает все свое время и силы помощи рабочим, так говорит о причинах восстания: «Там просто проснулся голодный рабочий инстинкт, просто человек понял, что не заслуживает той собачьей доли, какою его наградила судьба и которую вы, господа капиталисты, бросаете им из милости с тех пор, как железное царство воцарилось над царством человеческого труда, этим царством сгорбленных спин, вытянутых с натуги, царством потухших от ядовитых кислот глаз и пр., и пр». В этом трогательном «и пр., и пр.» в прямой речи — вся Чарская. Она говорит, что думает, самозабвенно, не слыша себя, словно ребенок, которому недосуг обряжать свою мысль в грамматически правильные конструкции — те, кому нужно, и так поймут.
* * *
Чарская пыталась сотрудничать с новой властью.
В 1918 году она опубликовала статью: «О своевременности постановки мелодрамы», в которой пыталась убедить новое правительство, что «в дни разрухи, всеобщей сумятицы и братоубийственной бойни ~~~ запросы толпы» определяет тяготение «к тому, что ясно, просто и доступно сумеет всколыхнуть ее душу, сумеет вызвать слезы на за минуту до этого злобно сверкавшие глаза, сумеет заставить хохотать над поражением сатаны и радоваться торжеству добродетели». Поэтому она призвала известные театры обратиться к жанру мелодрамы, поставить «бессмертную „Даму с камелиями“, „Хижину дяди Тома“, „За монастырской стеной“, „Две сиротки“».
В 1919 году газеты сообщали, что «артистке Академического театра Лидии Чарской, авторше популярных детских рассказов, предложено Временным Комитетом написать пьесу для детских спектаклей в Михайловском театре. Г-жа Чарская предполагает инсценировать один из своих лучших рассказов».
Однако альянс оказался недолговечным. В 1922 году начались сокращения в труппе Александринского театра. К тому времени Чарская была тяжело больна. Ее перевели «на разовые выходы», обещая, что в ближайшее время примут опять в штат. Но в 1924 году сократили окончательно. В ее личном деле сохранились заявления, которые свидетельствуют о том, как тяжело она пережила расставание с театром, и о том, насколько трудным было в тот период ее материальное положение. (В тексте сохранена орфография оригинала):
«Я только что узнала по слухам о своем сокращении. Я этому не могу поверить. За что?
Если это потому только, что я была мало занята, то причины этому нижеследуют:
Благодаря хроническому, со дня сокращения, недоеданию и употреблению дешевой, нездоровой для туберкулезной пищи, я была дважды за эти полтора года больна…
Кто-то пустил слух, что я могу заработать литературой. Это — явный абсурд, так как сбыта нет. Издательства детские горят, денег у них нет, за прежние труды не получаю ни копейки. Да и, кроме того, что я могу писать теперь, при таком моральном состоянии, в котором нахожусь со дня первого сокращения, в вечной нужде, в холоде, без дров, в конуре вместо квартиры… с вечной тоскою по моем родном театре.
Мой муж больной туберкулезом, уже три месяца без службы благодаря ликвидации его учреждения, и если меня сократят, мне грозит — неминуемо — голодная смерть. Лидия Чарская (Иванова)».
В том же году она с горечью напишет: «Работаю 12,5 лет, а все в долгу с головою. Пишу же буквально день и ночь».
Ее сын Юрий Чурилов оказался на строительстве КВЖД, жил в Харбине и умер в 1937 году.
Лидия Чарская, так ничего и не узнавшая о судьбе «своего принценьки», также скончалась в 1937 году. По злой иронии судьбы, ее, демократку по убеждениям, сделали символом «пошлого мещанства», которое Чарской было отвратительно ничуть не меньше, чем ее критикам. Однако в этом нет ровным счетом ничего удивительного. Очень часто, думая о писателе, мы видим перед собой прежде всего воплощение наших идеалов или «антиидеалов», а не живого человека — в чем-то несовершенного, в чем-то слабого, в чем-то противоречивого. Институтское воспитание так и не позволило Чарской повзрослеть. Но именно оно позволило ей заговорить с детьми на их языке, найти путь к их сердцам. И именно оно навсегда отвратило от нее взрослых читателей. Одного нельзя отнять у Чарской: она всегда была искренна. И именно поэтому — уязвима.
Послесловие
В конце XIX — начале XX века даже «институтке» Чарской было понятно, что в России назрел кризис, жить по-старому больше нельзя.
В политической борьбе женщины нашли ответ на «женский вопрос» XIX века. Они завоевали права, получили возможность строить свою жизнь по собственному выбору. Конечно, не без трудностей и не без ошибок, но ведь трудности и ошибки были и раньше, а вот возможности их исправить не было. Но тут же перед ними встал новый вопрос: как женщины могут преобразовать общество, сделав его более справедливым и комфортным для себя и для мужчин? Искать ответ на него пришлось уже женщинам XX века.

@темы: статьи, творчество, Чарская, биография, Первушина, "Петрербургские женщины 19 века"

---

О детских книгах 19 века: из книги Е.Первушиной "Петербургские женщины 19 века" (ч.3)

[change-ange]

С.Д.Макарова и ее книга "Миньона". О детских журналах 19 века

* * *
Третья книга называется «Миньона». Ее написала в 1884 году Софья Дмитриевна Макарова — учительница Санкт-Петербургских городских школ, жена генерала Николая Ивановича Макарова, преподававшего курс начертательной геометрии в Санкт-Петербургском технологическом институте, в Институте путей сообщения, институте гражданских инженеров, на высшем курсе при реальном училище им. В. В. Муханова.
Софья Дмитриевна, по ее собственному признанию, пересказала рассказ госпожи Роден «Das Musikantenkind» (т. е. «Дитя музыканта»), «находя… его вполне подходящим для детского чтения». Она перенесла действие рассказа в Петербург.
Это история сироты весьма популярный сюжет в детской литературе XIX века (вспомним мальчика Реми из романа Георгия Мало). Главная героиня рассказа — талантливая скрипачка, восьмилетняя Миньона, дочь музыканта-итальянца, переехавшего в Россию. Оставшись одна-одинешенька после смерти отца, она терпит побои и унижения от злой жены булочника Амалии Карловны, в доме которой живет. Единственное, что поддерживает ее, — это дружба с доброй кухаркой Прасковьей и младшим сыном булочницы Фрицем. Но когда Амалия Карловна в сердцах растоптала скрипку — единственное сокровище Миньоны, девочка, не выдержав издевательств, убежала из дома и попала в труппу странствующего скрипача Рудольфа Кеберле. Вместе они приезжают в Лесное, бывшее в то время популярным дачным местом.
«Вскоре Кеберле со своей странной семьей прибыл в дачную местность под Петербургом, известную под названием „Лесного Института“. Это очень оживленное место, с массой дач, с театром, клубом и садом, где часто играет музыка.
Когда Кеберле со своей повозкой явился туда, жизнь там уже кипела, несмотря на раннее утро.
Лавки были открыты, сновали чухонки, разнося молоко и сливки в жестяных кувшинах, разъезжали зеленщики и мясники с возами, наполненными провизией.
Здесь и там показывались уже горничные с корзинами белого хлеба и кухарки, бесцеремонно перебиравшие припасы на возах. Мальчишки с большими стеклянными кувшинами и крошечными стаканчиками в руках предлагали фруктовый квас. Герр Кеберле остановился было перед театром, но к нему подошел полицейский и сказал, что им следует остановиться не здесь, а в парке. Пришлось им объехать вокруг сада и остановиться у одной из маленьких калиток. Тут им наконец отвели довольно удобное место. Кеберле раскинул большую палатку, и начались приготовления. Первое представление должны были дать на другой день.
Удивленная, стояла Миньона, глядя во все глаза, как Рудольф Адольфович переводил животных из повозки в палатку. Тут было несколько обезьян, четыре собаки и два маленьких пони. Последних он привязал у палатки, чтобы все проходящие могли их видеть и тем охотнее шли на представления. На другой день Кеберле повесил большую яркую вывеску, на которой были нарисованы все его „артисты“ в самых удивительных позах. А вечером уже началось представление. Розетта Иосифовна сидела в дверях и продавала билеты, держа на руках своего грудного ребенка».
Кеберле придумывает для Миньоны номер — она должна играть на скрипке, сидя на спине пони, который скачет по кругу. Но во время одного из представлений происходит несчастный случай — Миньона падает с лошади.
«Кеберле посадил ее на лошадь, подал скрипку и вполголоса сказал несколько ободрительных слов:
— Не робей, Миньона! Смотри, играй хорошенько. — Он слегка ударил пони, тот двинулся, а Миньона начала играть.
Тихо начала она, но затем все громче и полнее полились звуки. Увлекшись игрой, девочка вскоре забыла все, забыла о сотнях глаз, устремленных на нее, о том, где она находится, и унеслась душой маленькую комнатку отца. Ей казалось, что она видит его перед собой, что ясно слышит его любящий мягкий голос: „Моя маленькая Миньона, сыграй „Аве Мария““.
Всех очаровала она своей игрой. Когда она кончила, послышалось единодушное громкое „браво“! Медленно подъехала она к Кеберле, а тот весь ушел в блаженные грезы. Он считал барыши, которые получит благодаря Миньоне, размечтался даже о постановке цирка и вообразил себя чуть ли не вторым Чинизелли. Девочка оказалась для него настоящим кладом, в этом он теперь убедился.
Он надеялся через несколько дней выучить ее играть, стоя на пони, и этим привлечь еще больше зрителей.
Пока Миньона, все еще сидя на пони, раскланивалась с публикой, какой-то мальчик в восторге бросил ей апельсин и, к несчастью, попал прямо в голову пони. Пони испугался, рванулся вперед, встал на дыбы.
Громко вскрикнула бедная девочка и изо всех сил ухватилась за гриву лошадки.
Крик этот еще больше испугал пони, и он как бешеный помчался по небольшому кругу. Не успел Кеберле удержать его, как он уже сбросил девочку и поскакал дальше.
Рудольф Адольфович бросился к Миньоне, поднял ее и поставил на ноги, но боль, которую она почувствовала, была так невыносима, что она отчаянно закричала.
Среди зрителей оказался доктор, он тотчас поспешил на место несчастья.
— Нога сломана, — сказал он после короткого осмотра. — Ребенка надо осторожно снести в постель; она должна пролежать несколько недель. Куда ее нести?
Это известие сильно опечалило Кеберле, — его словно холодной водой окатили. Все его гордые мечты разлетелись, и, что всего хуже, во всем он должен винить себя самого. Что теперь будет? Ему придется отдать свои трудовые деньги, вместо того чтобы стать богатым человеком.
Все это пронеслось теперь в его голове, и он стоял, переминаясь с ноги на ногу, вместо того чтобы отвечать доктору.
— Куда нести ребенка? — повторил тот.
— Да в больницу! — отвечала бойко Розетта. — Нам невозможно такую обузу на себя принять.
— Да это разве не ваш ребенок? — спросил доктор.
— Сохрани Боже! — ответила женщина. — Мы нашли ее в лесу и взяли к себе из сострадания. Она погибла там, если бы не мы. Родителей у нее нет, а у кого она живет, нельзя было допытаться. Ее исколотили, она и убежала; вот все, что мы знаем. Сегодня же муж хотел дать знать в полицию; конечно, ему следовало бы заявить об этом раньше, да нам жаль было ребенка и думали, не поможет ли она нам в представлениях. Рудольф, — обратилась она к мужу, — отправь ее в больницу, не забудь только объявить, что мы за нее копейки не можем внести. Мы бедные люди и лишнего не имеем.
Кеберле остался очень доволен находчивостью жены. Он удивлялся ее способности так ловко мешать правду с ложью.
Осторожно поднял он Миньону и стал прокладывать себе дорогу через толпу, окружившую нечастную девочку. Но не успел он выйти, как к нему подошла дама в трауре.
— Послушайте, — сказала она тихим, взволнованным голосом, глядя с сожалением на бедного ребенка, лежавшего без чувств на руках Кеберле, — снесите девочку в мою карету. Она стоит у самых ворот парка.
Толпа несколько отстранилась, давая место доброй даме, а стоявший тут же доктор раскланялся с ней.
Дама была известная в этой местности богачка, Ольга Дмитриевна Борзова.
— В моем доме найдется место для этой девочки, — продолжала она, — а вы, доктор, будете нас навещать. Взгляните на нее и скажите: не находите ли вы сходства с моей умершей Любочкой? Это сходство и привлекло меня сюда. Я видела ее сегодня в саду. Не правда ли, глаза у нее такие же большие и печальные, как были у моей Любочки?
— Да, — ответил доктор. — И волосы у нее тоже темные и вьющиеся».
Конец вы без труда можете угадать: Ольга Дмитриевна удочеряет Миньону, и та со временем становится знаменитой скрипачкой.
«Миньона» не повествует о том, как трудно быть «скверной девочкой со множеством недостатков», о насилии над детьми, прячущемся под маской заботы, она не рассказывает о дальних морях и странах, но она показывает и маленьким читателям, и нам живые сценки, которым они не раз были свидетелями, а нам позволяет на мгновение заглянуть в прошлое.
Софья Маркова написала еще множество книг для детей: «Из детского быта», «Деревня», «Как и чему учил Петр Великий народ свой», «Бабушкины сказки», «Борьба с дикарями», «75 рассказов для детей младшего возраста», «Отважная охотница» и т. д.
Она несколько лет редактировала журнал «Задушевное слово», сотрудничала и в других детских журналах.
* * *
Детские журналы конца XIX века также заслуживают того, чтобы о них сказали несколько добрых слов.
Родоначальником журнальных изданий в России принято считать приложение к газете «Санкт-Петербургские ведомости» «Месячные исторические, генеалогические и географические примечания в Ведомостях», выходившее в период с 1728 по 1742 год. Первые журналы носили научно-популярный характер, и лишь во второй половине XVIII века появляется журнал, выбравший своей целевой аудиторией не ученых мужей, а матерей семейства. Им стал московский ежемесячник «Детское чтение для сердца и разума», издаваемый Н. И. Новиковым с 1785 по 1789 год.
Приветствуя бурное развитие отечественной журналистики, критик Н. В. Добролюбов писал: «В области детского чтения ныне совершается то же самое, что уже давно совершилось вообще с нашей литературой: журналы заступают место книг».
Н. В. Шелгунов отмечал: «Журналистика воспитала взрослое русское общество; она же лучше всего воспитает и детей. Одной своей периодичностью журнал создает в ребенке привычку, то есть потребность постоянного чтения. Но кроме этого журнальная форма представляет наибольшую возможность разнообразия и полной, всесторонней, проникнутой одной идеей, законченной системы. Для воспитания детей во всесторонних требованиях гуманности, конечно, нет формы более удобной, как журнальная».
В конце XIX века в России издавалось более 100 детских журналов, предназначенных для разных возрастных групп и круга читателей. Ориентироваться в обилии изданий помогали специальные сборники и ежемесячные журналы «Что и как читать детям», «Педагогический листок», «Обзор журналов для детского чтения», «Новости детской литературы» и другие. В них публиковались отдельные критические заметки, статьи, мнения и обзор крупнейших периодических детских изданий, анализировалось их содержание и направленность, давались сведения об авторах и создателях.
Одним из первых в 1871 году вопросы развития детской литературы затронул «Педагогический листок», выходивший 4 раза в год в виде приложения к журналу «Детское чтение».
В начале XX века в России издавалось 242 детских журнала общей направленности и 147 «учебных». Известные детские журналы, такие как «Задушевное слово», «Солнышко», «Тропинка», «Детский отдых», на страницах которых из номера в номер печатались рассказы Л. Чарской, К. Лукашевич, Л. Толстого, С. Аксакова, очерковые рисунки и силуэты Е. Бем, Н. Каразина, И. Панова, репродукции картин иностранных художников, порой служили не одному поколению читателей.
Давайте заглянем в детский журнал «Звездочка», выходивший в Санкт-Петербурге с 1842 по 1863 год, ежемесячно для «благородных воспитанниц Институтов Ея Императорского Величества». С 1845 по 1849 год журнал выходил в двух отделениях: для детей младшего и старшего возраста. С 1850 года «Звездочка» издавалась в двух независимых частях под названием: «Звездочка» и «Лучи». Редактором его была Александра Ишимова — содержательница частной школы в Петербурге, переводчица, автор «Истории России в рассказах для детей», высоко оцененной А. С. Пушкиным.
Чем же редакция журнала радовала маленьких институток?
Это были стихи, как правило, благочестивого и промонархического содержания, очерк о жизни Святого Августина, этнографические очерки о поморах Архангельской губернии, описание дворца Пале-Рояль в Париже, описание детского приюта «недалеко от Синяго моста в глухом переулке» и стихи, посвященные благотворительному базару в пользу этого приюта, философское рассуждение «О твердости духа в молодых летах», восторженный отзыв на «Избранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя, репортаж с церемонии выпуска в Смольном институте и т. д.
Здесь же юные воспитанницы института могли прочесть нравоучительную сказку о бедном итальянском крестьянине, который пожелал, чтобы из мира исчезли богатство и предметы роскоши, и едва не погубил свою деревню, так как его семья и соседи остались без работы: раньше они обслуживали богачей и жили припеваючи, теперь же некому было заплатить им за труд. Из этой сказки надлежало сделать вывод, что мир устроен разумно и беднякам нужно быть благодарными за то, что существуют богачи, которые дают им работу.
Неслучайно критик Н. А. Добролюбов осуждал «Звездочку» за религиозно-монархический дух. Впрочем, странно было ждать чего-то другого от журнала, написанного для девочек, находившихся под покровительством монарха.

@темы: статьи, творчество, "Петербургские женщины 19 века", Первушина, "Миньона", детские журналы 19 века, Софья Макарова

---

О детских книгах 19 века: из книги Е.Первушиной "Петербургские женщины 19 века"

[change-ange]

О книге Гранстрема "Елена-Робинзон"

* * *
Вторая книга относится к любимому детьми и взрослыми жанру робинзонады. Когда-то давным-давно, еще в XVIII веке, Жан-Жак Руссо писал, что единственная книга, которую он даст своему ученику Эмилю до того, как ему исполнится 12 лет, — это «Робинзон Крузо» Дефо. Он писал: «Нет ли средства сблизить всю массу уроков, рассеянных в стольких книгах, свести их к одной общей цели, которую легко было бы видеть, интересно проследить и которая могла бы служить стимулом даже для этого возраста? Если можно изобрести положение, при котором все естественные потребности человека обнаруживались бы ощутительным для детского ума способом, и средства удовлетворить эти самые потребности развивались бы постепенно с одной и тою же легкостью, то живая и простодушная картина этого положения должна служить первым предметом упражнения для воображения ребенка.
Пылкий философ, я уже вижу, как зажигается твое собственное воображение. Не трудись понапрасну: положение это найдено, оно описано и — не в обиду будь сказано — гораздо лучше, чем описал бы ты сам, по крайней мере с большим правдоподобием и простотой. Если уж нам непременно нужны книги, то существует книга, которая содержит, по моему мнению, самый удачный трактат о естественном воспитании. Эта книга будет первою, которую прочтет Эмиль; она одна будет долго составлять всю его библиотеку и навсегда займет в ней почетное место. Она будет текстом, для которого все наши беседы по естественным наукам будут служить лишь комментарием. При нашем движении вперед она будет мерилом нашего суждения; и пока не испортится наш вкус, чтение этой книги всегда нам будет нравиться. Что же это за чудесная книга? Не Аристотель ли, не Плиний ли, не Бюффон ли? — Нет: это „Робинзон Крузо“.
Робинзон Крузо на своем острове — один, лишенный помощи себе подобных и всякого рода орудий, обеспечивающий, однако, себе пропитание и самосохранение и достигающий даже некоторого благосостояния — вот предмет, интересный для всякого возраста, предмет, который тысячью способов можно сделать занимательным для детей. Вот каким путем мы осуществляем необитаемый остров, который служил мне сначала для сравнения. Конечно, человек в этом положении не есть член общества; вероятно, не таково будет и положение Эмиля; но все-таки по этому именно положению он должен оценивать и все другие. Самый верный способ возвыситься над предрассудками и сообразоваться в своих суждениях с истинными отношениями вещей — это поставить себя на место человека изолированного и судить о всем так, как должен судить этот человек, — сам о своей собственной пользе.
Роман этот, освобожденный от всяких пустяков, начинающийся с кораблекрушения Робинзона возле его острова и оканчивающийся прибытием корабля, который возьмет его оттуда, будет для Эмиля одновременно и развлечением, и наставлением в ту пору, о которой идет здесь речь. Я хочу, чтобы у него голова пошла кругом от этого, чтоб он беспрестанно занимался своим замком, козами, плантациями; чтоб он изучил в подробности — не по книгам, а на самих вещах — все то, что нужно знать в подобном случае; чтоб он сам считал себя Робинзоном, чтобы представил себя одетым в шкуры, с большим колпаком на голове, с большою саблей, во всем его странном наряде, исключая зонтика, в котором он не будет нуждаться. Я хочу, чтоб он задавался вопросами, какие принимать меры в случае недостатка того или иного предмета, чтоб он внимательно проследил поведение своего героя, поискал, не опустил ли тот чего, нельзя ли было сделать что-нибудь лучше, чтоб он старательно отметил его ошибки и воспользовался ими, чтобы при случае самому не делать подобных промахов; ибо будьте уверены, что он и сам захочет осуществить подобного рода поселок; это настоящий воздушный замок для того счастливого возраста, когда не знают иного счастья, кроме обладания необходимым и свободы.
Каким обильным источником является это увлечение для человека ловкого, который для того только и зарождает это увлечение в ребенке, чтобы извлечь из него пользу! Ребенок, торопясь устроить склад вещей на своем острове, проявит больше страсти к учению, чем учитель к преподаванию. Он захочет знать все, что полезно для этого, и притом — только полезно: вам не нужно будет руководить им, придется лишь сдерживать его. Впрочем, поспешим поселить его на этот остров, пока он ограничивает этим свои мечты о счастье; ибо близок день, когда если он захочет на нем жить, то жить не один, когда его ненадолго удовлетворит и Пятница, на которого он теперь не обращает внимания».
В 1896 году Э. Гранстрем решил, что детям будет еще интереснее, если на необитаемом острове окажется их сверстник, и написал книгу «Елена Робинзон».
Ее героиня — четырнадцатилетняя девочка Елена, дочь ослепшего капитана, отправляется вместе с отцом в путешествие в Италию к выдающемуся глазному врачу. По дороге она все время задает вопросы, и капитан рассказывает ей о чудесах дальних морей и стран.
Вот, например, как он объясняет, почему цвет воды в Южных морях отличается от цвета воды у берегов ее родины, Швеции: «Погода все время стояла прекрасная. На шестой день „Нептун“ вышел в Атлантический океан. Кругом простиралась бесконечная водная равнина. Здесь только в первый раз поняла Елена, что значит синее море: прежде Елена видела лишь мутно-зеленые воды Северного моря, а воды океана отливали на солнце необычно прозрачной синевой.
— Папа, — обратилась девочка к сидевшему близ нее отцу, — я никогда не видела такого прекрасного синего моря! У наших берегов оно мутное в сравнении с этим!
— Эта синева, друг мой, происходит от примеси соли в морской воде и бывает особенно заметна в теплом экваториальном течении, часть которого составляют Гольфстрим и Курросиво. Этому благодатному течению целые народы обязаны своим существованием. Что стало бы без него с нашей Норвегией (Норвегия входила в состав Швеции до 1905 года. —Е. П.)? Только благодаря ему у нас такой сравнительно мягкий климат. Далеко, на крайнем севере, у нас зеленеют леса и поляны, между тем как на той же широте в других странах вся растительность цепенеет от льда и мороза. Гольфстрим несет свои дары даже далекому Шпицбергену, у берегов которого часто находят деревья, занесенные из Южной Америки и с берегов Миссисипи. Такую же роль выполняет течение Курросиво (Куро-Сио, яп. — „темное течение; иногда — Японское течение“. — Е. П.) относительно южного побережья Аляски и западного побережья Северной Америки. Вытекая из теплого Индийского океана, оно омывает восточные берега Азии и заходит далеко на север. Алеуты, жители северо-восточного побережья Азии, почти не знают другого дерева, кроме того, которое доставляет им Курросиво с берегов Китая.
Между тем корабль медленно рассекал волны, оставляя за собою легкую струйку, которая под яркими лучами вечернего солнца, казалось, рассыпалась на миллионы блестящих звездочек. Самое море сверкало и пылало багровым пламенем, а по розовато-фиолетовому небу скользили белые облака, принимавшие фантастические и причудливые очертания каких-то волшебных зданий, зверей и чудовищ, медленно и спокойно сменявших друг друга.
Елена стояла на палубе, очарованная этим чудесным зрелищем…»
Но вскоре на них нападают корсары, на судне начинается пожар, и Елену и остальных пассажиров в последний момент спасает капитан торгового судна, проходившего поблизости. Вместе с ним они плывут в Ост-Индию. Елена наблюдает за дельфинами и летучими рыбами, знакомится с Саргассовым морем, учится находить Южный Крест и измерять скорость ветра, видит ночное свечение моря и коралловые острова. Но затем на корабль налетает буря. Команде удается сесть в шлюпки. Елена и ее отец не успевают этого сделать и остаются на тонущем корабле, который ветром выносит на необитаемый остров. Начинается робинзонада. Пользуясь советами отца, Елена оборудует из пещеры уютное жилище, разводит огонь, добывает пищу, в том числе залезает на высокую пальму за кокосовыми орехами. Путешественники переживают ураган, приручают диких коз и птенцов лебедя, живущих на острове, собирают запасы на дождливый сезон. Однако их жизнь трудна, и отец Елены через некоторое время умирает. Девушку же, около года прожившую на острове в одиночестве и наладившую процветающее хозяйство, находит долгожданный корабль, и она возвращается на родину.
«Мать Елены изумилась перемене, происшедшей в дочери. Уехав беззаботным ребенком, Елена вернулась взрослой, мужественной девушкой. В течение долгого времени лишенная на необитаемом острове общества людей, она полюбила их теперь сознательной любовью и решила посвятить свою жизнь счастью и пользе ближних. Сознавая свои слабости и ошибки, она стала снисходительно относиться к чужим недостаткам и готова была всякому оказать помощь и словом, и делом. Испытанные лишения и опасности развили в ней энергию и умение находить выход из каждого затруднительного положения и приучили ее в то же время в труду и самостоятельности, а доброе сердце и искреннее желание служить ближним сделали ее вскоре любимой и уважаемой личностью в городе, в котором с тех пор она стала известной под именем Елены-Робинзон».
Кроме того, чтобы приохотить детей к географии и естественным наукам, книга показывала девочкам, что они могут стать героинями не только нравоучительных и сентиментальных историй, но и героинями в полном смысле этого слова: они могут путешествовать, участвовать в приключениях, заботиться о себе и своих спутниках, что на них могут рассчитывать взрослые люди, и они могут оказаться достойными доверия этих людей.
Пусть ни одной девочке не было суждено побывать в южных морях, но каждая из них могла, как Эмиль Жан-Жака Руссо, придумать свой необитаемый остров и вообразить, что же это такое — жизнь, полная опасностей и самостоятельности.

@темы: текст, статьи, "Петербургские женщины 19 века", Первушина, "Елена-Робинзон", Гранстрем

---

О детских книгах 19 века: из книги Е.Первушиной "Петербургские женщины 19 века"

[change-ange]

Глава: "Книги и журналы"

Однако есть книги, почти неизвестные современному читателю, при том что они были любимы нашими бабушками и прабабушками. Героинями всех трех книг, о которых пойдет речь, были девочки.
* * *
Первая из них — «Проделки Софи», написана петербургской уроженкой Софьей Ростопчиной, в замужестве графиней де Сегюр, для ее внуков и внучек. Она писала ее во Франции, в поместье мужа, окруженная выросшими любящими детьми (их у Софьи и французского дипломата Евгения де Сегюра было восемь, двое умерли рано, но остальные создали свои семьи). Рождение последней дочери Ольги в 1835 году было очень тяжелым — долгое время графиню преследовали тяжелые мигрени с временным параличом конечностей. Однако, по воспоминаниям ее детей, графиня неизменно оставалась любящей матерью, радовавшейся любой возможности провести время с детьми. По утрам они любили смотреть, как их мать причесывается и завивает волосы, старшие подавали ей щетки и туалетную воду, младшие скакали и кувыркались на ее кровати, «твердой, как мешок с орехами», по выражению ее сына.
Вероятно, атмосфера любви и поддержки, сохранившаяся в поместье, помогла графине написать «Проделки Софи» — на первый взгляд книгу очень нравоучительную, рассказывавшую, по словам автора, что «на свете очень много людей, которые в детстве были озорными, а порой даже скверными, как когда-то твоя бабушка, и которые исправились так же, как она».
Это потрясающая книга, которую взрослый человек может прочитать иначе, нежели ребенок. Дело в том, что детство Софьи было достаточно тяжелым. Бывало, что она и ее старшая сестра Наталья для утоления жажды пили воду из собачьих мисок, поскольку мать строжайшим образом запрещала есть и пить в перерывах между трапезами. От такой регулярности питания детей постоянно мучил голод. Однажды на Пасху, выиграв девять яиц, Софья спряталась и съела их одно за другим. При этом родителями руководило не равнодушие, а забота. Они много времени уделяли образованию и воспитанию детей, Софья в четыре года говорила на французском, английском, итальянском. Расставаясь с ними в 1812 году, отец Софьи Федор Ростопчин наказывал: «Во всем берите пример с вашей матери и в случае моей смерти слушайтесь ее как меня!»
Чувствительному, эмоциональному ребенку трудно было совместить любовь, которую она питала к матери, любовь и заботу матери и ее же откровенную жестокость. И, став взрослой, она объяснила это себе так: она действительно была плохой, скверной девочкой, и мать была к ней сурова, чтобы ее исправить. «Эта девочка была запальчивой — стала кроткой, была обжорой — стала воздержанной; ей случалось воровать, а выросла она очень честной; она была злюкой, а сейчас все считают ее доброй… Попробуйте и вы, дети! Вам это будет нетрудно — ведь в вас нет и половины недостатков маленькой Софи».
Каковы же они были — недостатки маленькой Софи (в книге ей три года)?
В первой главе книги Софи пытается «согреть» на солнце свою новую восковую куклу и, несмотря на предостережение матери, забывает ее на подоконнике.
«В это время послышался шум подъехавшего экипажа, и девочка помчалась встречать своих подруг. Поль тоже вышел на крыльцо. Весело болтая, они все вместе вбежали в дом и, хотя девочкам очень хотелось поскорее посмотреть куклу, они прежде всего пошли поздороваться с г-жой де Реан и только потом вслед за Софи направились в гостиную. Софи уже успела схватить куклу и растерянно смотрела на нее.
Мадлен: (глядя на куклу): Как? Она слепая? Где ее глаза?
Камилла: Какая жалость — ведь она такая красивая!
Софи не отвечала, она глядела на куклу и плакала. Вошла г-жа де Реан.
Г-жа де Реан: Софи, я же тебя предупреждала, что ты испортишь куклу, если положишь ее на солнце. Хорошо, что лицо и руки не успели расплавиться. Ну хватит, не реви! Я — искусный врач, постараюсь вернуть ей зрение.
Софи (рыдая): Это невозможно, мамочка!
Г-жа де Реан улыбнулась, взяла куклу и слегка потрясла. В голове куклы что-то перекатывалось.
— Ты слышишь? Это — глаза, — сказала мама, — воск вокруг глаз расплавился, и они упали внутрь. Я попытаюсь их достать. Пойду за своими инструментами, а вы пока разденьте к уклу.
Поль и три девочки начали раздевать куклу; Софи уже не плакала. Она с нетерпением ожидала, что будет дальше.
Пришла мама, разрезала ножницами нитки, которыми голова куклы крепилась к туловищу, и глаза, находившиеся в голове, упали на ее колени. Мама взяла их пинцетом, поставила на место и залила туда расплавленный воск, который принесла в маленькой кастрюльке. Дав воску застыть, она убедилась, что глаза хорошо закреплены, и пришила голову к туловищу. Девочки глядели завороженно. Софи испуганно следила за каждой операцией, но, увидев, что кукла починена и стала такой же красавицей, как была, подскочила, повисла на шее у мамы и начала ее целовать.
Софи: Мамочка! Спасибо! Спасибо! Я теперь всегда буду вас слушаться!
Куклу одели, посадили в кресло и стали водить вокруг нее хоровод с песней:
Наш добрый ангел мама
В беде нас не оставит!
И все, что мы сломаем,
Немедленно исправит!
Кукла прожила долго, о ней заботились, ее любили, но мало-помалу она теряла свою красоту Вот как это происходило.
Однажды Софи захотела помыть куклу — ведь детей же моют! Она взяла воду, мыло, мочалку и начала мыть куклу с таким старанием, что стерла все краски с лица. Щеки и губы, — все стало бледным, как у тяжелобольного. Софи зарыдала, но кукла так и осталась бледной.
В следующий раз Софи захотелось завить волосы кукле; она надела ей на голову папильотки, предварительно сильно нагрев их. Увы! Сожженные слишком горячими папильотками, волосы снялись вместе с ними. Кукла стала лысой. Софи заплакала, но волосы от этого не выросли. Был еще такой случай: Софи много занималась обучением куклы, и ей захотелось научить ее сложному трюку. Она подвесила куклу за руки к веревке, но та не удержалась, упала и сломала руку Мама попыталась починить куклу, но, хотя на починку и пошло очень много воска, потому что откололся большой кусок, все равно одна рука стала короче другой. Софи проливала горькие слезы, но рука так и осталась короткой.
В какой-то день Софи решила попарить кукле ноги — ведь взрослые часто принимают ножные ванны. Она налила в маленькое ведро кипящую воду и опустила туда ножки куклы. Когда куклу вытащили, выяснилось, что ноги расплавились. Слезы не помогли — бедняжка кукла обезножела.
После всех этих несчастий Софи разлюбила куклу: она стала настолько некрасивой, что все над ней смеялись. Напоследок Софи пришло в голову обучить куклу лазить по деревьям, но та сорвалась с ветки и, попав головой на камни, разбилась вдребезги. Софи больше не плакала. Она пригласила своих подруг на похороны куклы».
Как мы видим, все заканчивается благополучно, Софи не была наказана, но получила урок и даже небольшое развлечение.
Далее Софи производит еще множество разрушений в доме и окрестностях, чаще всего по глупости и детской импульсивности: она проваливается по колено в известь, разделывает и солит аквариумных рыбок, «скармливает» коршуну цыпленка, отрезает голову пчеле, «чтобы наказать ее за всех, кого она ужалила». Мама объясняет ей ее ошибки и наказывает, как мы бы сейчас сказали, «методом естественных последствий» — вычитает из карманных денег Софи пять франков на новый передник няни, так как она испортила старый, вытирая ноги Софи, сажает дочку под домашний арест, вешает ей на шею черный бант, на который прикреплены останки гильотинированной пчелы, словом, балансирует на грани разумного наказания и откровенного садизма.
Но вот дело доходит до режима питания. Видимо, ситуация все еще, несмотря на множество прошедших лет, свежа в памяти графини Сегюр и мучает ее.
«Софи была большой лакомкой; она вообще любила поесть. Ее мама считала, что обжорство вредно для здоровья и не позволяла ей есть между трапезами. Но Софи постоянно чувствовала голод и ела все, что удавалось ухватить. Обычно после завтрака, около двух часов дня, г-жа де Реан обходила лошадей (в конюшне г-на де Реана их было около сотни) и кормила их хлебом с солью. Софи сопровождала мать, неся большую корзину с хлебом. Хлеб был нарезан, и когда мама входила в стойло лошади, Софи подавала ей по куску. Мама строго запретила Софи есть этот хлеб, считая, что хлеб такого грубого помола вреден для желудка…
На следующий день, сопровождая маму, она передала ей кусок хлеба, а другой спрятала в карман передника и съела. Мама на нее не смотрела. Когда подошли к последней лошади, выяснилось, что для нее хлеба нет. Конюх уверял, что он положил по куску на каждую лошадь. Мама ему стала объяснять, что одного не хватает, но тут взгляд ее упал на Софи, дожевывающую последний кусочек. Девочка заторопилась и проглотила все, что осталось, но мама уже поняла, в чем дело. Лошадь, как немой свидетель этого проступка, выражала свой протест и нетерпение тем, что била копытом.
— Господи! Какая обжора! — воскликнула г-жа де Реан. — Стоит мне отвернуться, и вы крадете хлеб у лошадей, мадемуазель! Ведь сколько раз я вам говорила, что этот хлеб есть нельзя. Отправляйтесь к себе в комнату Больше я вас с собой брать не буду А на обед — раз уж вы так любите хлеб — вы не получите ничего, кроме супа с хлебом.
Софи опустила голову и пошла к себе.
— Ну, что опять случилось? — спросила няня, увидев ее понурую физиономию. — Что вы еще натворили, мадемуазель?
— Я съела кусок лошадиного хлеба. Корзина была набита хлебом. Я надеялась, что мама ничего не заметит. А теперь на обед мне не дадут ничего, кроме супа с хлебом.
Няня тяжело вздохнула. Она жалела девочку. Временами ей казалось, что г-жа де Реан слишком сурова, и она изыскивала способ смягчить наказание. Поэтому, когда прислуга принесла суп с куском хлеба и стакан воды — все, что полагалось на обед Софи, — няня, поставив это на стол перед девочкой, вытащила из шкафа кусок сыра и баночку варенья…
— Съешьте сначала хлеб с сыром, а потом варенье, — сказала она и, заметив, что Софи колеблется, добавила: — Ваша матушка велела вам подать только хлеб, но она же не запрещала мне положить на него что-нибудь еще.
Софи:
— Но если мама спросит, давали мне что-нибудь кроме хлеба, я ведь должна буду ответить, и тогда…
Няня:
— Если спросит, вы скажете, что я положила вам на хлеб кусок сыра, дала варенье и велела, чтобы вы все съели. А я попытаюсь тогда убедить вашу маму, что сухой хлеб — не самая лучшая пища для вашего желудка и что даже арестантам дают что-нибудь, кроме хлеба.
Конечно, няня плохо поступила, нарушив запрет г-жи де Реан, но Софи очень любила сыр и еще больше варенье. К тому же она была еще совсем маленькой и послушалась няню с удовольствием. Получился прекрасный обед.
— Знаете, что надо будет сделать в следующий раз, когда вы захотите поесть? Подойдите ко мне и скажите. Я найду для вас что-нибудь получше, чем „лошадиный хлеб“.
Софи поблагодарила няню и заверила ее, что непременно так и сделает».
Однако в следующей главе, узнав о самоуправстве няни, «г-жа де Реан ей уже не доверяла и вскоре заменила ее другой, очень хорошей няней, никогда не разрешавшей Софи нарушать мамины запреты».
Когда маленькой Софи исполнилось четыре года, на свой день рождения она попыталась напоить гостей приготовленным ею самой чаем из листков клевера и воды из собачьей миски, сдобренным сливками из порошка для чистки серебра, и мама в наказание отобрала у нее только что подаренный ей кукольный сервиз. Через несколько дней госпожа Реан обращается к дочери: «Софи, ты помнишь, я обещала, что когда тебе исполнится четыре года, ты сможешь ходить со мной вечерами на дальнюю прогулку. Сегодня я должна идти на ферму Свитен через лес. Ты можешь пойти со мной, но ты ни в коем случае не должна отставать. Ты знаешь, что я хожу быстро, и если ты будешь где-то застревать, то можешь оказаться очень далеко от меня до того, как я успею это заметить».
Но Софи, разумеется, отстала, так как захотела собрать немного земляники, и тут на нее напали волки: «Началась страшная битва. Положение собак стало очень опасным, когда из чащи выскочили еще два волка, но безудержная храбрость и отчаянная решимость собак обратила в бегство всех троих. Окровавленные и израненные собаки, прижавшись к своей хозяйке, лизали ей руки. Г-жа де Реан, приласкав своих мужественных защитников, взяла за руки детей и повернула к дому».
Нет, как хотите, но что-то с этой госпожой Реан решительно было не так. Дальше больше. Из Парижа в дом привозят сверток с засахаренными фруктами, Софи их никогда не видела, и ей очень хочется посмотреть:
«Дети помчались со всех ног. Маму нашли быстро. Она взяла сверток и понесла его в гостиную, дети шли за ней. Они были очень разочарованы, когда увидели, что г-жа де Реан положила сверток на стол, а сама села дописывать письма.
Софи и Поль переглянулись с несчастным видом.
— Попроси маму открыть, — прошептала Софи на ухо Полю.
Поль (шепотом):
— Неудобно. Тетя не любит, когда проявляют нетерпение и любопытство.
Софи (тихо):
— Спроси, не хочет ли она, чтобы мы избавили ее от труда и открыли сверток вместо нее.
Г-жа де Реан:
— Софи, я все слышу. Очень некрасиво изображать из себя заботливую девочку, желающую мне помочь, хотя на самом деле ты просто хочешь утолить свое любопытство и полакомиться. Если бы ты мне честно сказала: „Мама, мне хочется посмотреть на засахаренные фрукты, разрешите мне вскрыть сверток“, — я бы тебе разрешила. А теперь я тебе запрещаю его трогать».
И, наконец, эпизод когда Софи стащила нравящуюся ей шкатулку для рукоделия… Напоминаю, воровке было четыре года.
«Не говоря ни слова, г-жа Реан схватила Софи и отшлепала ее так сильно, как никогда не шлепала до этого. Софи громко кричала и просила прощения. Наказание было весьма чувствительным, и надо прямо сказать, что она его заслужила.
Г-жа де Реан забрала все из ящика, положила назад в шкатулку и вышла, оставив рыдающую Софи в комнате одну. Девочке было так стыдно, что она не решилась присоединиться к гостям, и хорошо сделала, так как г-жа де Реан прислала няню увести Софи в ее комнату, где она должна была обедать и оставаться до следующего утра. Софи долго плакала, а няня, обычно к ней очень снисходительная, была возмущена ее поступком и называла воровкой.
— Мне придется все мои вещи запирать на ключ, чтобы вы меня не обворовали, — говорила она. — Если в доме что-нибудь пропадет, то теперь ясно, где нужно искать.
На следующий день г-жа де Реан призвала Софи к себе.
— Послушайте, мадемуазель, что мне написал ваш отец, посылая шкатулку:
„Дорогая моя! Я посылаю вам очаровательную шкатулку для рукоделия. Она предназначена Софи, но не сообщайте ей об этом и не отдавайте сразу. Пусть она заслужит ее своим хорошим поведением в течение недели. Покажите ей шкатулку, но не говорите, что она для нее. Мне не хочется, чтобы она только ради подарка старалась вести себя хорошо. Я надеюсь, что она будет благоразумной, не рассчитывая на вознаграждение“.
— Вы видите, — продолжала г-жа де Реан, — что обворовав меня, вы на самом деле обворовали себя. После того, что вы сделали, даже если в течение месяца вы будете идеально благоразумны, вы все равно не получите этой шкатулки. Вы не получите ее вообще. Я надеюсь, что это послужит вам уроком, и никогда в жизни вы больше не совершите такого постыдного поступка.
Софи разразилась слезами, умоляя маму простить ее. В конце концов прощение ей было даровано, но мама сдержала свое слово, и Софи так и не получила этой шкатулки. Через какое-то время мама подарила ее Элизабет Шено, умевшей прекрасно рукодельничать и отличавшейся благоразумием».
Похвалы получает только Поль, хороший мальчик, которому постоянно приходится причинять себе боль, чтобы поддерживать отношения в семье.
«Они оба молчали, насупившись. Софи хотелось извиниться перед Полем, но самолюбие не позволяло. Поль тоже мучился, но не знал, как первому завязать беседу. Наконец он придумал ловкий ход: раскачиваясь на стуле, он наклонил его сильнее, чем надо, и полетел. Софи кинулась помочь ему подняться.
— Ты не ушибся, Поль? — спросила она.
Поль: Нисколько. Наоборот.
Софи (хохоча): Что значит наоборот? Как можно ушибиться наоборот?
Поль: Я хочу сказать, что мне, наоборот, приятно — ведь на этом кончилась наша ссора.
Софи (целуя его): Поль, милый, ты такой добрый! Ты специально упал? Ведь ты же мог ушибиться!
Поль: Да что ты! С такого низкого стула? Ладно, мы теперь друзья, пошли играть!»
Софья нашла в себе силы не быть такой, какой была ее мать, но так и не смогла признать, что в детстве с ней поступали жестоко и несправедливо. Однако, возможно, именно это послание вычитали из ее книг другие дети.
Например, Владимир Набоков в своих воспоминаниях, кажется, не без внутреннего злорадства пишет: «Когда читаю опять, как Софи остригла себе брови, или как ее мать в необыкновенном кринолине на приложенной картинке необыкновенно аппетитными манипуляциями вернула кукле зрение, и потом с криком утонула во время кораблекрушения по пути в Америку, а кузен Поль под необитаемой пальмой высосал из ноги капитана яд змеи, когда я опять читаю всю эту чепуху, я… переживаю щемящее упоение».
Графиня де Сегюр написала и другие книги, в том числе «Новые сказки фей», «Примерные девочки», «Записки ослика». Дети читали их с удовольствием.

@темы: статьи, творчество, Сегюр, "Петербургские женщины 19 века", "Сонины проказы", Первушина

---

"Кошмар". Последний роман Лидии Чарской

[change-ange]

Последний «Кошмар»


С одной стороны, интересно найти «совсем последнюю» повесть или роман Чарской, с другой… ну вы понимаете: грустно. Поэтому и делишь на: последний детский рассказ. Последнюю взрослую повесть…

В иллюстрированном журнале «Родина», в котором Чарская печатала свои рассказы и романы для взрослой публики, в революционном 1917 году вышел Последний «взрослый» роман Лидии Алексеевны. Он назывался «Кошмар» (его нашла telwen) и появлялся на протяжении девяти номеров. Пока печатался роман, в стране уже происходили великие исторические преобразования. И на страницах журнала тоже были видны их отражения: стихи о свободе, фотографии с мест революционных столкновений…
А роман был, как всегда, о любви. О трагической судьбе Нины Сергеевны Корсаровой, в жизнь которой, как и во многие жизни людей того времени, ворвалась Первая мировая война. Частая тема у Л.Чарской (роман «Ее величество Любовь», «Чужой грех», сборник рассказов «Свои – не бойтесь» и другие).

@темы: текст, творчество, "Кошмар", Чарская, "Родина", роман

---

Последние дни Екатерининского Санкт-Петербургского института

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера e_gerontidy в Последние дни Екатерининского Санкт-Петербургского института в воспоминаниях кн. Зинаиды Шаховской

"1 сентября (*1916 года) нас с Наташей увезли в Петроград держать вступительные экзамены в Институт императрицы Екатерины. Это был первый и, боюсь, единственный в моей жизни школьный экзамен, и потому я о нем вспоминаю не без скромного личного удовлетворения.

Институт располагался в величественном дворцовом здании, выстроенном на месте другого дворца, подаренного Петром Великим его сестре Наталье. Колоннады его возвышались на набережной Фонтанки рядом с Шереметевским дворцом. Теперь это одно из помещений публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, и однажды зимой 1957 года мне удалось подпольно туда проникнуть.

Фасад института. Здесь и дальше фотографии 1908 года, взятые у ЖЖ-юзера humus

Во времена, когда мода, став гуманнее, разрешила женщинам и детям носить более практичную и легкую одежду, мне пришлось облачиться в допотопное форменное одеяние, сшитое по образцу платьев с кринолинами XVII века. Форма состояла из платья длиной до щиколотки (зеленого в младших классах, красного — в средних и сиреневого — для учениц первого класса) и белого передника. Платья были с глубоким декольте, но шею и грудь стыдливо прикрывала белая пелеринка, а короткий рукав удлинялся съемным белым рукавчиком. Надевалось платье на корсет, а на спине зашнуровывалось предельно туго — по велению кокетства: если в чем-то и могло оно проявиться, так разве что в совершенстве шнуровки и красоте бантов пелерины и фартука, ибо устав предписывал носить гладкую прическу, отчего все мы выглядели в точности как прилизанные морские львы.

Нам уже были знакомы нравы и обычаи института, так как мы навещали там старшую сестру. Здешний образ жизни, между тем, во всем отличался от того, к которому я привыкла в деревне или в гимназии Могилевского. Запрещаюсь все — за исключением того, что совершенно определенно было разрешено, и наказания — довольно мягкие — сыпались на «благородных девиц», как штрафы на современных автомобилистов. Самая суровая кара заключалась в лишении посещений, но поскольку моя мать вместе с Валей уехала отдыхать в Крым, а общество ее многочисленных тетушек и кузин, несмотря на все их очарование, меня не вдохновляло, любые наказания были мне нипочем.

Мы бесшумно скользили по обширным коридорам, смиренно сложив руки на животе, и глубоко приседали перед каждой классной дамой, которую имели несчастье встретить на своем пути. Один день говорили по-немецки, невзирая на войну, один день — по-французски, но на переменах разрешалось разговаривать по-русски.

Мне достаточно припомнить имена моих соучениц по седьмому классу, и передо мной встает многонациональное лицо России. Хрупкая княжна Гаяна Грузинская из рода грузинских царей, графиня Наташа Сивере из Прибалтики, шведского происхождения, Зорька Кизельбаш, татарка, Светик-Савицкая, полька… Одной из любимиц института была ученица первого класса княжна Тюмень, калмычка со смуглым лицом и раскосыми глазами, дочь правителя этого немногочисленного, но доблестного народа. Проведя зиму в стенах института, Тюмень возвращалась в свое кочевое племя и странствовала вместе с ним по азиатским равнинам… А пока что самое большое удовольствие доставляло ей пение в хоре нашей церкви, хотя она и принадлежала к шаманизму, и ее бархатное контральто было драгоценным украшением хора женских голосов.

Говорят, что в царской России нарушалась веротерпимость, однако каждую пятницу в институт являлся мулла из петроградской мечети наставлять мою подругу Зорьку в истинах Корана, в коридорах нам встречался пастор, посещавший по воскресеньям учениц-протестанток, или католический священник, приходивший для занятий катехизисом с ученицами — католичками…

Институтская церковь

Институт, кажется, давал превосходное образование, но я провела там всего полгода и прилежной ученицей никогда не была; мое честолюбие распространялось лишь на интересующие меня предметы: русский язык, историю, священную историю; что касается арифметики, я продолжала считать на пальцах, чем даже по-своему прославилась среди одноклассниц. Строгий этикет и весьма официальные отношения, которые поддерживали с нами классные дамы, исключали человеческое тепло, почитавшееся дурным тоном. Но по утрам и вечерам оно согревало нас в дортуаре, где хозяйничали наши горничные, пожилая Настя и молодая Груша. Как прочие горничные и вся прислуга института, они были в прошлом воспитанницами приютов. Эти никогда не знавшие семьи женщины любили нас, девочек из богатых, привилегированных семейств, как собственных детей. Настя и Груша помогали нам одеваться и умываться, причесывали нас, но за этими житейскими заботами мы ощущали надежное тепло привязанности, которая в нашем возрасте была нам еще так необходима. Когда кто-нибудь впадал в тоску по родному дому или плакал из-за «несправедливого» наказания, — тогда в нашем одиночестве и возмущении утешали нас не классные дамы, а Настя и Груша. Они нас не воспитывали, а любили.

Дортуар

Радостным событием было еженедельное купанье — и не в ванне, а в русской бане: в жарко натопленном зале, где сорок девочек, окутанные облаками пара, смеются и визжат, пока их намыливают, трут мочалками, а затем из ведра обливают водой — холодной или теплой, по желанию каждой. Повторно подвергнувшись всем этим процедурам, облачившись в жесткое, пахнущее мылом белье, я поднималась в спальню в каком-то блаженном изнеможении, и Настя подходила к моей постели подоткнуть одеяло. Она наклонялась ко мне, ее рука — совсем как материнская рука дома — осеняла меня крестным знамением, и я целовала ее доброе морщинистое лицо, а в голубом свете ночника вставали передо мною прекрасные картины Матова.

Наша детская жажда любви нашла и другую отдушину: среди воспитанниц Екатерининского института из поколения в поколение переходила традиция так называемого «обожания». Младшие девочки выбирали себе среди учениц старших классов «покровительницу»; она могла навещать свою подопечную и прогуливаться с ней под руку во время перемен под бдительным оком надзирательницы, следившей, чтобы это «обожание» не переросло в слишком тесную дружбу. Не расположенная к подобной сентиментальности, я предпочитала прогонять душевную смуту, поверяя свои мысли тетрадям: в часы досуга, а иногда и на уроках арифметики я исписывала их новеллами. Сочинения эти грешили как орфографическими ошибками, так и избытком романтизма. Должна признаться, повесть под названием «Три поцелуя» была ничем иным, как бессовестным плагиатом Тургенева.

По-прежнему я читала все, что попадало мне в руки, не выбирая, потому что выбор в институте был вынужденно ограничен. Я читала, читала и читала — до тех пор, пока классная дама, заметив, что мои глаза покраснели и воспалились, не отправила меня в лазарет — пристанище, о котором грезили все лентяйки и мечтательницы. Все мои книги конфисковали, оставив мне Евангелие в миниатюрном издании, выпущенном монахами Александре-Невской лавры: текст там был набран такими крошечными буквами, что, казалось, его невозможно читать без лупы. Пришлось мне довольствоваться Евангелием, и в конце концов я выучила наизусть первую главу Евангелия от Иоанна, открывающуюся прекраснейшими на свете словами: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». С той поры эти слова всегда находят отклик в моей душе, однако тогда чтение их не улучшило состояние моих глаз. Я была освобождена из лазарета, чрезвычайно гордая своими красивыми синими очками и полученной привилегией не готовить уроков.

Жизнь шла своим чередом, увязая в рутине, и разнообразие в нее вносили лишь нарушения устава и последующие наказания. Но мне не мешало быть осторожнее, потому что моя мать уже вернулась вместе с Валли в Петроград, и я не желала лишиться радости ее видеть.

Воскресные визиты обставлялись весьма церемонно. Мы праздно сидели в классной комнате, ожидая, когда нас вызовут в приемную. Дежурная ученица, подойдя к классной даме, шепотом называла фамилию, и та объявляла: «Шаховская, к вам пришли». Я подходила к ней, дабы она проверила состояние моей одежды, прически и моих рук. Сколько драгоценных минут потеряно! Вот я оказываюсь в коридоре — тьфу! еще одна классная дама — книксен! Наконец я в зале с колоннами, гудящем, как улей. Я ищу взглядом мою мать, а сама направляюсь к дальнему столу, где царственно восседает инспектриса, мадам Петц. За ее спиной висит парадный портрет Екатерины II; на стене напротив — портрет императрицы Марии Федоровны. Горе мне, если я забуду предстать перед мадам Петц, приветствуя ее реверансом (в то время как она в свою очередь должна придирчиво осмотреть мой внешний вид), — я буду беспощадно изгнана и лишена визита. Она находит удовлетворительным бает моей пелерины и кивком разрешает мне идти. Мне не терпится подбежать к матери, но я обязана сдержать свой порыв. Все так же степенно, со сложенными на животе руками я шествую к группе стульев, где она сидит вместе с Наташей, с ней пришли мой брат и кузен Алеша в форме юнкера Павловского военного училища, будущий офицер. Исчезают колонны, отступают куда-то группы посторонних: здесь моя мать! Под огромной черной шляпой сияет ее лицо, обрамленное белокуро-пепельными локонами. Она способна на проказы, как и ее дочери. «Взгляни-ка, тут еще кое-кто явился тебя навестить», — говорит она, и из ее широкой муфты, отделанной мехом шиншиллы, высовывает голову наш фокстерьер Астра, чье присутствие — будь оно обнаружено — заставило бы мадам Петц подскочить в своем кресле. Втихомолку мать достает из сумочки коробки с шоколадом и конфеты, внесенные сюда контрабандой, потому что все пакеты, предназначенные воспитанницам, должны складываться в объемистую корзину при входе в зал, а затем раздаваться нам в столовой после еды. Но моя мать знает, что запретный плод самый сладкий. Время бежит слишком быстро; вот-вот прозвенит звонок, возвещая момент расставанья, а еще столько всего останется нерассказанным! Но мне уже известно, что мать снова будет жить вместе с моим отцом, а поскольку повторное венчание с ним в церкви невозможно, Священный Синод должен представить свое разрешение на одобрение императору, после чего она вновь станет княгиней Шаховской.

Воспитанницы в актовом зале

24 ноября 1916 года. Институт, по обыкновению пышно, отмечает день Святой Екатерины, и еще никому не ведомо, что это происходит в последний раз. Празднество начинается торжественным богослужением с участием митрополита Петроградского Питирима. Мы одеты в парадную форму. На нас мягкие платья, тонкие фартуки, руки и грудь открыты.

Классные дамы сменили платья темно-синего цвета на шелковые васильковые. Ученицы старшего класса, «les Pepinieres», одеты в серый шелк, и у одной из них на груди красуется золотой вензель императрицы.

Служба продлится четыре часа, и хотя наш класс пользуется преимуществом прийти в церковь на час позже, я завидую подругам, принадлежащим к другим конфессиям: они освобождены от этой церемонии. Нас размещают на хорах, и сверху я вижу, как время от времени та или иная из институток, стоящих в церкви, падает. Ее выносят, и ряды вновь смыкаются и застывают. Тогда мне приходит в голову тоже упасть в обморок, но это получается так неловко, что из церкви меня не выносят, а вместо того моя классная дама нещадно меня трясет, ставит на ноги и обещает наказать.

На обед у нас необычное меню, затем каждой воспитаннице вручают коробку шоколада с императорским гербом от имени вдовствующей императрицы, после чего мы с большим разочарованием узнаем, что ввиду событий императрица Мария Федоровна не приедет к нам с традиционным визитом, и потому в великолепных придворных реверансах, до полного изнеможения нами отрепетированных перед мадам Петц, не будет никакой надобности. В утешение после приема посетителей нас одаривают киносеансом.

За три месяца до крушения того мира, где мы живем, нам показывают на экране «Гибель Помпеи». Под дождем пепла потоки лавы затопляют город, бегут и хозяин и раб, рушатся колонны храмов и стены домов. Чета влюбленных, готовясь к неминуемой смерти, жаждет обменяться последним поцелуем… Мы его не увидим. Рука мадам Петц целомудренно встает между лучом проектора и экраном, охраняя нашу невинность.

В тот самый вечер отважилась я на эксперимент. В нашей отшельнической жизни существовали свои легенды. Согласно одной из них, кто войдет ровно в полночь, с боем часов, в большой зал с колоннами, встанет посередине и трижды повернется на месте, — тот увидит повешенную Екатерину II. Почему? Никто не знал, но все твердо в это верили. «Ты этого не сделаешь», — бросила мне вызов моя подруга Нина де Лазари. «Спорим, что сделаю!»

Я боюсь темноты, боюсь привидений. Но можно ли отступить? Лежа в постели, я не засыпаю, рассказываю сама себе разные истории, чтобы побороть одолевающий меня сон. Смотрю под одеялом на светящийся циферблат часиков — близится полночь, заранее приводя меня в трепет. Встаю. К счастью, коридоры и лестницы освещены, хотя и скупо. Тени наполняют их таинственностью. Я в ночной рубашке и босая. Мне представляется, что я совсем одна в этом огромном здании, погруженном в сон. Малейшее потрескивание паркета — вздрагиваю и трясусь от страха. Спускаюсь по лестнице, с одной площадки на другую. Осмелюсь ли я отворить дверь большого зала, где мне предстоит рандеву с императрицами? Я знаю, что страх — презренное чувство, но он преследует меня всю жизнь. Разозлившись, заставляю себя повернуть ручку двери. Дрожа, вступаю в зал, где все черно, и замечаю, что сквозь высокие окна проникает розоватый свет ночного города. Полная тьма была бы не такой жуткой, как этот полумрак, где различимы два белых овала визави, отделенные один от другого всей длиной зала. Это лица двух императриц. Екатерина II от меня справа — но тут раздается скрип паркета, и я спасаюсь бегством — по коридорам, по лестницам — и зарываюсь в постель…

«Ну как, ты видела повешенную Екатерину И?» — спрашивают наутро подруги. Как бы мне хотелось поведать им, что Екатерина по крайней мере подала мне знак, прежде чем перевернуться вниз головой, но проклятая гордая привычка строго держаться истины требует признать, что я не видела ничего. Легенда не получит подтвержденья благодаря мне!

Подобно новобранцу, жирным красным карандашом я зачеркивала одно за другим числа календаря, считая дни, оставшиеся до рождественских каникул. Наконец настает 20 декабря. Меня вызывают; моя мать приехала и ждет меня в карете. Мы с подругами обнимаемся, обещаем друг другу писать, сочувствуем девочкам, приехавшим из губерний, близких к линии фронта, и тем, чьи родители живут слишком далеко — в Сибири, в Туркестане: всем им предстоит провести Рождество в институте. В дортуаре я радостно расстаюсь с неудобной формой. Какими легкими кажутся мне тонкие фильдекосовые чулки, моя короткая плиссированная юбка и матроска! Настя причесывает меня «по-граждански», заплетая две косы вместо одной, туго стянутой; помогает сменить обувь, напоминающую котурны, на меховые сапожки, надевает на меня мою шубку, шапочку, муфту на шнурке, повязанном вокруг шеи, целует меня, умоляя не простудиться, — а я успеваю сунуть ей подарок. Уже позабыв о строгих правилах, я бегу через холл, где мне кивают бородатые швейцары в мундирах, увешанных медалями и орденами, на крыльце вдыхаю полной грудью городской воздух, а потом сажусь в карету рядом с матерью. Наташа присоединяется к нам, и лошадь трогается легкой рысцой. Знакомые картины захватывают и восхищают меня; после четырехмесячного заточения я упиваюсь зрелищем уличной суеты. По пути приветствую четверку коней барона Клодта у подножья моста, по которому мы проезжаем, и Аничков дворец с красными стенами. Извозчики в длинных тулупах переминаются с ноги на ногу у костра, разведенного на углу площади; на перекрестке стоит на посту пирамидальный городовой; на кресте церкви сидят вороны. Без меня мир не изменился, все такое же, как прежде, только залито синим светом моих очков...

...Помнится, мне взгрустнулось, когда я переступила порог Екатерининского института. «Целых две четверти до летних каникул!» — со вздохом подумала я. Снова моя жизнь вошла в строгое, незыблемое русло дворца на Фонтанке. Сквозь толстые его стены не проникали никакие политические волнения. Даже имя Распутина мне в ту пору не было знакомо...

...Петроград, воскресенье 26 февраля 1917 года. Сегодня приемный день, но, странным образом, большой зал с колоннами наполовину пуст. Моя мать здесь, с ней Дмитрий и мои двоюродные братья, Юра и Алексей. Мальчики в мундирах: Дмитрий — в лицейском, Юра — в гимназическом, а Алексей — юнкер.

Воскресный день, ничем не примечательный. Свидание окончено, мы прощаемся. Я возвращаюсь в маленькую залу, предназначенную для воскресных наших игр. И тут впервые в жизни я слышу треск, вскоре ставший для меня таким привычным, — пулеметные очереди. Как град пули отскакивают от стен. Нас поспешно выводят в коридор, а сквозь высокие окна, выходящие на Фонтанку, доносятся крики, рев толпы, конский топот. Классная дама ведет нас вниз, в нашу классную комнату, даже не построив рядами, — первое серьезное нарушение правил. Надрываются звонки, весь институт всполошился. Прислуга бегает взад-вперед и тащит, к нашему вящему изумлению, матрасы. По ступеням — невиданное зрелище — поднимаются из вестибюля смущенные швейцары. Усевшись за парты в крайнем возбуждении, мы слушаем классную даму, которая что-то пытается нам объяснить. Впервые входят в наш лексикон неслыханные ранее слова: «бунт», «революция».

Екатерининский институт уже не тот. Я прошу разрешения увидеться с Наташей, и меня тотчас же пускают к ней. Проходя коридорами второго этажа, я заглядываю в зал с колоннами и столбенею… Все окна загорожены матрасами. Увидеть, что делается на улице, мне не удается.

В Наташином классе я застаю еще большее смятение, хотя старшие девочки разбираются в событиях не лучше нас. И все-таки есть что-то забавное во всей этой неразберихе, сменившей будничную нашу рутину. Нам объявляют, что спать мы будем в классной комнате, выходящей окнами в сад. Настя и Груша перетаскивают из дортуара матрасы и постельные принадлежности, мыло и зубные щетки. У Груши перевязана рука, ее задела пуля. Она возбуждена не меньше нашего и тараторит, не закрывая рта.

— Ах, барышни, ну и дела! Подумать только! «Они» решили, что целятся в них с нашей крыши, а стреляют-то не от нас, а с Шереметевского дворца… А как стали «они» городовых топить в Фонтанке, так полицейские засели на чердаках, у Шереметевых, и оттуда прямо по людям, прямо по людям! И это еще не все! «Они» орут, что все порушат, запалят дома, а нас захватят! Да сохранит нас Пресвятая Владычица!

Настя ее осаживает:

— Полно тебе! Растрещалась как сорока! Смотрела бы лучше, чтоб барышням нашим спать было удобно!

До сна ли нам! Лежа на полу на матрасах, мы болтаем без умолку, пугая друг друга всевозможными домыслами о том, какой печальный нас ожидает удел. А вдруг действительно они нас «запалят», как утверждает Груша? Неужели мы дадим себя зажарить, как куропаток? Я мгновенно изобретаю систему оповещения: мы связываемся друг с другом веревочкой, привязанной к пальцу, и бодрствуем по очереди. Как только дозорная чувствует, что ее одолевает сон, она дергает за веревочку и будит соседку. На самом деле, в случае захвата или пожара, решетки на окнах преградили бы нам путь к бегству, но об этом мы не думаем. Для нас важно не дать застигнуть себя врасплох. Приняв твердое решение противостоять событиям, мы в конце концов засыпаем.

Наутро все тот же беспорядок.

— Девочки, девочки! — кричит Мария Суковкина, влетая как вихрь в классную комнату, откуда нас все еще не выпускают. — Знаете новость? Ни за что не угадаете! Пажи Его Величества и павловские юнкера прибыли нас охранять!

Юноши в институте! Невиданное дело! Дальше залы с колоннами они никогда не допускались. Невзирая на наш слишком юный возраст, мы были взбудоражены этим известием. Любой повод был хорош, чтобы взглянуть, пусть издали, на наших романтических защитников. Никогда столько девочек одновременно и так часто не стремились удалиться в уборную!

В привычных к тихому шуршанию длинных платьев коридорах раздается воинственная поступь, звякает оружие. Пажи и юнкера! Ах, если бы только среди них оказался мой двоюродный брат Алексей! Но, так или иначе, ясно одно: время учения кончилось, о чем возвещают наши парты, поставленные одна на другую в углу класса.

От этих первых дней Февральской революции осталось у меня несколько писем, написанных моим братом Дмитрием дядюшке Петру Нарышкину. Каким-то образом они оказались среди увезенных за границу бумаг, хотя были отправлены в его каширское имение. Вот первое из них, датированное 27 февраля 1917 года.

«…Трамваи больше не ходят, извозчиков нет. Мы пошли с мама в Институт пешком. На улицах было спокойно, но очень людно. Когда мы с Алексеем и Юрой вышли из Института, то решили перейти на другую сторону Невского. Однако мы не сделали и сотни шагов, как началась перестрелка. Мы поспешили обратно, но двери института были уже заперты. Пришлось нам укрыться в главном подъезде. Перестрелка все усиливалась, полицейские засели на крышах и оттуда стреляли по толпе. Поднялась паника. Чтобы нас не растоптали, мы кинулись на Семеновскую. Итог таков: четырнадцать убитых, огромное количество раненых…»

В жизни мне довелось видеть не один бунт, не одно кровавое действо; чаще всего были они скоротечны. Но выстрелы, что прогремели впервые в тот день, 26 февраля, оказались предвестием кровавой братоубийственной войны.

Штурмовать Екатерининский институт никто и не собирался. Мы провели там еще несколько дней среди такой же неразберихи. Лишь третьего марта (по новому стилю шестнадцатого) все мы, даже самые младшие из нас, поняли, что окончилась целая эпоха. Накануне Император отрекся от престола. Ученица первого, самого старшего, класса, которой поручено было читать утренние молитвы, не решилась опустить обычную молитву о Государе Императоре и его семье, запнулась, не смогла заменить имя царя словами «Временное правительство» и разрыдалась. Классные дамы поднесли к глазам платочки. Плакали старшие ученицы, и мы заплакали тоже. Не вполне понимая, что крылось за этим изменением формулировки, мы ощущали тем не менее всю значительность момента.

Вскоре одна за другой стали приезжать матери воспитанниц и забирать своих дочерей. Мы уехали среди первых. Судорожными движениями стягивала я с себя институтскую форму. В новой жизни, куда я вступала, ей места не было, и поэтому она внезапно приобрела некое ностальгическое обаяние. Мать ждала нас в голубой гостиной госпожи Ершовой, нашей начальницы, куда вчера еще ни одна воспитанница без трепета не входила. И вот мы покинули Институт и вышли на набережную Фонтанки, оказавшись в нервно возбужденной, неуверенной в себе столице".

Бонус: княжна Зинаида Шаховская в молодости и ссылка на ее биографию в Википедии.

---

Шарлотта Шабрье-Ридер

[ess]

Купил несколько лет назад книгу Шарлотты Шабрье-Ридер "Одна одинёшенька" знает ли кто-то что то об авторе?

---

Помощь в поиске.

[Тонкое кружево]

Добрый день.
У меня два вопроса, буду рада любой информации.

1. Друзья, может быть вы вспомните, какие "милые штучки" (письменные или швейные принадлежности, украшения, аксессуары) упоминаются в книгах Лидии Чарской?
В «записках маленькой гимназистки» например, на Рождество, Леночке подарили «хорошенький бювар с массою карточек и конвертов». Не обязательно точно описание, достаточно просто названий.

2. Есть ли где-нибудь полный список всех книг Лидии Чарской? Рассказы, повести, стихи. Все, что она когда-либо написала.

Ответившим заранее большое спасибо.

@темы: вопрос, Чарская

---

Девушки в униформе

[Jeannette au cerceau]

Из книги О. Хорошиловой "Костюм и мода российской империи. Эпоха Николая II". Институтки, гимназистки, курсистки.

@темы: фотографии

---

Манасеина Н.И.

[Jeannette au cerceau]

Немного информации о дореволюционной писательнице, бывшей институтке...думаю, любителям и любительницам старинной детской литературы будет интересно.
Манасеина Наталья Ивановна (1869-?) – детская писательница, общественный деятель, издатель детского журнала “Тропинка” в 1906-1912. Воспитывалась в Киевском институте благородных девиц, позже обучалась на педагогических курсах в Санкт-Петербурге, работала учительницей в школе для девочек.
В 1910-1912 годах на страницах журнала “Тропинка” публиковалась повесть, написанная Манасеиной - “Цербстская принцесса” – рассказ о детстве и юности Екатерины Второй, своего рода девичья повесть, роман воспитания. Писательница изучала дневники принцессы, воспоминания и письма родителей, воспитателей, учителей.
После 1912 года “Цербстская принцесса” вновь вышла в свет только в 1994 году, благодаря издательству “Детская Литература”.