Том 5 ПСС Горянка

[olrossa]

Том 5 ПСС в общем-то несильно редактирован. Поменялось название , встречаются переделывания фраз на современный манер. Но в целом никаких нововведений как в Лесовичке нет, как и родных иллюстраций. Те, которые есть, на мой взгляд, не очень выразительные. Большинство из них по сюжету похожи на оригинальные иллюстрации к повести Вторая Нина.

Сравнение рисунков С. Габовой из 5 тома ПСС с оригиналами Симакова и Захарова из Второй Нины.




Этот рисунок из ПСС мне совсем не понравился.




Праздник в честь дня рождения Нины



В институте

@темы: Чарская, иллюстрации, ПСС

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 10-11+иллюстрация

[telwen]

ГЛАВА X.

— Ну, вот и театр военных действий! С Богом, поручик! Сестра Клеменс, вот вам помощница на сегодняшнюю ночь. И Розанова отвесила низкий, поясной, умышленно-форсированный поклон пожилой дежурной сестре, женщине, с подвязанною щекою и с выражением тупого страдания на лице.
— Что это, у вас зубы болят? — неожиданно переходя на иной тон, сочувственный и теплый, осведомилась у неё Катя.
— Да, флюс... Пломбировать идти к сестре Богдановой надо, — с чуть заметным нерусским акцентом произнесла сестра. — Всю ночь ноет сегодня... А больные, как на зло, неспокойные нынче. Ужас!
— Хотите, сменю вас?— живо предложила Розанова.
— Ах, нет, что вы. Вы предыдущую ночь дежурили, Бог с вами! — сконфузилась немка.
—Ну, как хотите... Пойду Юматову ублаготворять. Тоже сегодня глаз не сомкнет ночью... Наплакалась на кладбище, бедняжка. Счастливо оставаться, Мариночка. Прощайте, сестра Клеменс, доброй ночи.
— Доброй ночи, милое дитя.
Немка долго смотрела вслед Кате, до тех пор пока миниатюрная фигурка сестры-девочки не скрылась за дверью тифозного барака.
— Ну, в добрый час! Начинайте с Богом!— обернувшись к Нюте, проговорила она. — Прежде всего надо термометры поставить и компрессы переменить на ледяные мешки. А я пойду поить чаем номера второй и восьмой, а потом в мужское отделение пройти надо. Вы справитесь одна? У меня здесь двадцать шесть больных женщин и один ребенок.
— Справлюсь... даст Бог... — тихо проронила Нюта и вошла в барак.
Электрические лампочки под матовыми колпаками освещали белые, яркие, окрашенные клеевой краской, стены. По обе стороны широкой входной двери, ведущей в коридор, изголовьями к стенам стояли два ряда кроватей с больными, образуя посреди комнаты большой, свободный проход.
Над изголовьем каждой койки, на высоком металлическом пруте, была прибита черная дощечка с белою, сделанною латинскими буквами, надписью—названием болезни. Между кроватями в узеньких проходах стояли шкафчики-столики. В углу висел большой образ, изображающий Вознесение Господне, с мерцающей перед ним лампадой. У дверей находилась постель дежурной сиделки. В окна с опущенными белыми шторами проникала петербургская ночь.
Все это Нюта успела осмотреть одним взглядом, когда с крайней постели неожиданно послышались стоны.
Нюта поспешила туда.
На высоко взбитых подушках покоилось бледное, желтое, высохшее как пергамент, лицо старухи, с заострившимися чертами, с двумя пятнами лихорадочного, багрового румянца, выступившими на резко выдававшихся скулах, обтянутых желтой, сморщенной кожей. Седые космы волос выбивались из-под чепца. Губы, потрескавшиеся от жара, неслышно шептали что-то.
— Что, тебе, бабушка, плохо?.. Да? — наклонилась над старухой Нюта.
— Плохо... сестрица... Плохо, милосердненькая... Ой, смертушка никак идет ко мне... Маятно мне, сестричка... Родименькая, ой, маятно мне... Ох, маятно, сердешная, все нутро горит... Испить бы...
— Попей, бабушка, Господь даст, полегче станет.
И Нюта, осторожно приподняв отяжелевшую голову старухи, другою берет кружку с питьем, стоящую тут же на столике, и подносит к ссохшимся от жара губам, потом быстрыми и ловкими руками разбинтовывает больной живот старухи (у неё был брюшной тиф в затяжной форме), снимает нагревшийся как печь, сухой компресс, смачивает его у крана в коридоре и, плотно выжав, снова укладывает на прежнее место, прикрыв его клеёнкой с фланелью, и быстро забинтовывает живот.
— Пошли тебе Господь, сестринька, родненькая... Полегше будто, —залепетала, успокаиваясь, старуха.— Ишь ты, молоденькая какая, годочков-то семнадцать есть ли? — внезапно, засмотревшись на Нюту, осведомляется она.
— Девятнадцатый уж кончается, бабушка, старуха уже я, — шутит Нюта, кивнув с ободряющей улыбкой больной, ставит ей градусник подмышку и спешит к другой больной.
По соседству с койкой старухи лежит молодая девушка из фабричных. Она мечется без памяти и бредит запекшимися губами.
Нюта зовет сиделку и при её помощи меняет пузырь на голове больной, перебинтовывает ее и поит водою...
Дальше обходит Нюта барак. Старые и молодые, изможденные недугом, лица. Больные стонут кричат. У иных широко раскрыты лихорадочно сверкающие глаза. Иные спят, другие мечутся без памяти, выговаривая бессвязные, дикие слова. Какой-то сплошной сумбур смешанных, резких, невнятных звуков наполняет тифозный покой. Странно и жутко их слышать с непривычки.
И вдруг громкий, пронзительный вопль острым, режущим звуком пронизывает покой. Вопль несется с крайней койки, что у окошка. Нюта, испуганная, потрясенная, бежит туда.
На койке сидит маленькая, скорчившаяся фигурка. Сидит и кричит в одну ноту пронзительным, тягучим воплем, раздирающим душу.
Нюта видит наголо остриженную, как шар круглую, черную головенку, огромные, сверкающие безумным огнем, черные, как две ямы глубокие, глаза и ссохшиеся искривленные губы. Ослепительно белые зубы, чуть покрытые желтоватым налетом, эти огромные прекрасные глаза напоминают кого-то Нюте.
— Боже, да ведь это давешний итальянец!.. Маленький шарманщик! Как я раньше не узнала его!— просыпается в голове девушки неожиданная догадка.
Она поднимает глаза на черную дощечку и читает:
«Джиовани Маркони, шарманщик, уроженец Венеции; девяти лет».
—Тебе худо, милый? — наклоняется она к мальчику.
Черные глаза поднимаются на нее с безумным выражением, созданным нечеловеческой мукой, и вдруг что-то похожее на сознание пробуждается в них. Вопль, разрывающий грудь, прерывается на мгновение. Две худые, как плеточки, измученные жестоким недугом ручки внезапно обвиваются вокруг шеи Нюты.
—Mia sorella! ( Моя сестра.) — шепчут пересохшие губки и пышут нестерпимым жаром в лицо Нюты.
Блаженная улыбка скользит по нежным чертам маленького больного и исчезает в безднах его черных сверкающих глаз.
Он так впился рученьками в шею Нюты, что трудно вырваться от него. С соседней койки приподнимается женская голова.
Это выздоравливающая. Вид у неё не такой слабый, хотя изможденное, исхудалое, как тень, лицо говорит без слов о недавно пережитых жестоких страданиях.
— Вот он все так... Итальянчик этот,—говорит шепотом женщина, —сестру Юматову «madre» (мама) величал; вас по иному, сестрица. И беспокойный какой, страшное дело: его намедни сестрица-дежурная привязывала к постели... Вскакивал все, да и ну бежать, только смотри... Жар у него, 41°, сказывали, показывало поутру...
Но Нюта и без этого объяснения знала, что мальчик в жару. Его горячее тельце буквально палило, как солнце юга в полдень. Было душно и жутко от этой ужасной температуры в маленьком, беспомощном человеческом теле.
Вдруг Джиованни заметался снова...
— Mia testa!.. Mia testa! ( Моя голова! Моя голова!) — завопил он, хватаясь обеими руками за голову, на которои лежал прикрепленный ремнем ледяной пузырь.
— Ta molts colds! Ta molts colds! ( Очень жарко! Очень жарко!) — кричал он, исступленно бросаясь из стороны в сторону.
И опять громкий, быстрыии лепет:
— Non sto froppo bene!Angelo mio! (Я болен! Мой ангел!)
Нюта не без труда уложила его снова на подушку, поправила съехавший на бритой головке пузырь и, обернувшись, спросила тихо соседку Джиованни.
— Неужели он все время так мучится?
— Да, сестрица. Говорят, его дело плохо. Доктор этого бедняжку особо навещает помимо обхода. Жаль мальчонка... Известно — дите... Малое еще... Умирать рано будто... А красавчик-то какой, загляденье просто... Писаный...
— А вы кто, больная? — обратилась ласково Нюта к женщине, ставя ей термометр.
— Мы прачки... Матреша Сидорова... Работала по осени, да видно нутро застудила... Страсть разболелось... Спасибо докторам да сестрицам, отходили, пошли вам всем здоровья Господь, — заключила женщина и стыдливым движением руки смахнула слезу, скатившуюся у неё с ресницы.
Нюта опять ласково ей улыбнулась и продолжала обход палаты.

***

Было около полуночи, когда, напоив последнюю больную, Нюта готовилась уже идти в мужское отделение на помощь дежурной Клеменс. Но неожиданный шорох в углу заставил ее быстро обернуться и чуть не вскрикнуть от испуга.
Койка Джиованни была пуста. Больной мальчик в длинной, белой, до пят, больничной рубахе быстрыми неровными шагами бежал, шлепая голыми пятками по полу, по направлению к двери. Его лицо было красно, как кумач. Он быстро размахивал руками, а черные глаза, наполненные безумием горячки, бессмысленно таращились из-под сведенной линии бровей.
— Джиованни! Куда ты? Остановись! — вырвалось испуганно и громко из груди Нюты, и в два прыжка она настигла его.
— Остановись, Джиованни! Куда ты! Ложись в постель, дорогой мой!
И она схватила за плечи ребенка, силясь поднять его и унести.
Но изумительно ловким поворотом тела, изогнувшись, как кошка, Джиованни вывернулся из под руки Нюты и бросился за дверь, гулко шлепая босыми ножками по каменному полу коридора.
Нюта что было духу кинулась за ним. Было что-то жуткое в этом беге больного, охваченного безумием тифозной горячки, мальчика. Его исхудалые ноги не успели однако утерять изумительную быстроту, или, быть может, горячка давала им эту быстроту. Запыхавшаяся, бледная от бега и страха за участь больного, Нюта мчалась за ним стрелой. Как нарочно, в длинном коридоре барака не было ни души. В приемной больницы — то же. Крикнуть, позвать на помощь нельзя было. Криком Нюта могла бы на смерть перепугать больных. А многие из них были так слабы.
Джиованни между тем все несся вперед.
Вот он уже в конце коридора... Там белеется входная дверь, ведущая на террасу и в сад... Если дверь окажется запертой — спасение: Нюта схватит охваченного припадком безумия мальчика и унесет в барак.
— Джиованни, стой! — послала она еще раз в пространство, задыхающимся от волнения и бега голосом. — Ради Бога, стой, Джиованни!
Джиованни как будто не слышал слов Нюты. Он в два прыжка перерезал остававшееся ему до двери пространство, схватился за ручку её, и изо всей силы рванул дверь к себе.
Нюта тихо ахнула и кинулась за ним... Холодная, сырая струя осеннего ночного воздуха ворвалась в коридор. Ночная мгла, чуть освещенная уличными фонарями, прокрадывалась в сад. Сбежать по каменным ступеням террасы и, что было духу, пуститься вдоль по дорожке, шурша опавшими листьями, было для Джиованни делом одной секунды. В одной длиниой больничной рубашке, худой, костлявый, с горящими огнем безумия глазами, он походил на призрак.
Нюта поняла одно: если она не настигнет сейчас, не остановит мальчика, он выбежит на улицу, где неизбежная гибель ждет Джиованни. Он мог попасть под колесо экипажа, под трамвай, наконец, в реку, бурливо плещущую там, за набережной, свои мутные октябрьские воды...
И вне себя от ужаса Нюта крикнула на весь сад:
— Стой, Джиованни! Тебе говорят, стой!
Вероятно, много силы, силы смертельного отчаяния и ужаса было в этом крике обезумевшей от страха за жизнь мальчика Нюты, — крик этот долетел до ушей Джиоваыни, и он сразу, как вкопанный, остановился на дорожке и повернулся к своей преследовательнице лицом.
— Джиованыи, миленький, дорогой! — закричала Нюта. — Вернись, Джиованни, подойди ко мне!
Болыпие глаза мальчика, горевшие нездоровым огнем, впились в нее.
— No!( Нет!) —произнес он решительно и упрямо замотал бритой головенкой, щелкнув зубами.
— Милый, хороший!.. Джиованни!
— No!.. No!.. No!..
И так как Нюта все приближалась к нему, он быстро наклонился к дорожке и поднял камень.
Теперь лицо его исказилось злобой. На губах проступила пена, глаза блеснули предостерегающим исступленно-злым огоньком.
— Si conserve!Guai a te! (Берегись! Горе тебе!) — крикнул он и угрожающим жестом взмахнул рукою.
На минуту Нюта остановилась из чувства самосохранения. Но в следующую же секунду снова метнулась к нему.
— Ты вернешься со мною в дом, сейчас же, Джиованни! — повелительным криком сорвалось с её уст. — Сейчас же, Джиова...
Она не договорила. Мальчик взмахнул рукою. Камень, метнулся, и крик, вызванный нестерпимой болью, огласил сад...
Что-то с мучительной силой ударило в лоб Нюту. Острое как нож, физическое страдание на миг заглушило все остальные её чувства, голова закружилась, в глазах потемнело. Инстинктивно поднесла она руку к виску. Что-то теплое, липкое, влажное и противное текло по нему, застилая глаз и верхнюю часть лба как бы раскалывая ее от боли...
Нюте показалось мгновенно, что темное ночное небо с золотыми точками звезд опускается ей на голову, земля колеблется под её ногами, почва уходит под ней.
— «Сейчас обморок... Я упаду... Джиованни убежит и все погибло!» —вихрем проносится в раненой голове Нюты тревожная полусознательная мысль. Она собирает последние усилия воли и почти со сверхъестественной силой бросается к замешкавшемуся мальчику, цепко охватывает руками горячее, как огонь, тело, поднимает его и несет, прижимая к себе...
Дяаованни мечется и бьется у неё на руках, как подстреленная птица, стараясь изо всех сил выскользнуть, и пронзительно, совсем по-звериному, визжит на весь сад.
Но цепкие руки Нюты сплелись как клещи вокруг тонкого извивающегося стана мальчика. Исхудалый, как щепка, за болезнь, Джиованни легок, как перышко, но для Нюты тяжесть его тела сейчас не под силу. Её ноги подкашиваются, в глазах стоят огненные круги, кровь льет, не переставая, и своей липкой жижей залепляет глаза...
— «Надо донести его до барака, надо, во что бы то ни стало!» — с поразительною ясностью, резко, подобно огненному молоточку, дробно выбивает мыслв в её мозгу.
И она последними усилиями умирающей воли принуждает себя идти отяжелевшими от потери крови ногами.
— «Боже мой, помоги только дойти! Только дойти!»— выстукивает её мысль.
— «Еще немного... Еще... Ну, будь же сильною, Нюта! Будь сильною!..»—мысленно подбодряет себя девушка.
К счастью, Джиованни не бьется, не трепещет больше. Он затих.
Вот и первая ступень... вторая... третья... Ох, сколько их!.. Нет конца... Лестница растет... растет с поразительной быстротой на глазах Нюты, принимая исполинские размеры... Она все выше-выше, выше крыш и трубы барака, до самого неба, до самых звезд...
— «Нет, не подняться по такой лестнице ей, Нюте. Нет. Ни за что!»
Усталая мысль кружится вяло в раненой голове. Ноги подкашиваются, тяжелые, точно налитые свинцом. Только руки железными тисками обвивают распластавшееся в жару маленькое тело итальянца.
— О, Господи! Скорее бы, скорее! — срывается стоном, воплем с губ Нюты. И она почти валится на каменные плиты лестницы... Тут минутное бессилие проходит сразу. Что-то светлое, яркое ударяет по лицу и четкими белыми пятнами выделяется в полумгле чуть освещенной ночи.
— Сестра Трудова! Джиовании!.. Как вы сюда попали?! Господи, да что же это! — слышит Нюта близкие и в то же время далекие голоса, и действительность перестает существовать для девушки...

***

Смутно, как во сне, видит Нюта белую, изумительно чистую комнату, с белыми же столами, табуретами и такого же цвета чистеньким, как игрушечка, шкафом, сверху до низу наполненным инструментами. Она лежит на чем-то высоком... Вокруг неё толпятся белые люди в халатах... Что-то шепчут, говорят...
А нестерпимая боль в голове раскалывает череп. Под влиянием этой мучительной, острой боли, сами собой закрываются глаза, тяжело опускаются веки...
— Нет, нет, хлороформу не надо. Я враг хлороформа, где без него можно обойтись, — слышит Нюта, как сквозь сон, знакомый резкий голос.
Потом вдруг до слуха её долетает мягкий и гулкий звон колоколов.
— Что это? Неужели Пасха? Пора к заутрени, а то снова будет сердиться tante Sophie! — устало проносится в мозгу её полусознательная мысль.
А колокола все громче, все настойчивее... Они все ближе, ближе... Звучат они как будто в её истерзанной болью голове...
— Держите руки оперируемой... А вы голову, сестра Юматова... Так...—слышит снова Нюта тот же знакомый, несколько дребезжащий голос. Она снова с усилием поднимает веки. Над нею склонилось в странном, смешном белом колпаке, желчное, суровое лицо доктора Аврельского. Подле него молодое, в пенсне на живых, быстрых глазках, лицо Семенова. Дальше бледное, сочувственно, мягко улыбающееся Нюте — Юматовой. Еще дальше другие лица сестер.
Смутно проползла в больной голове неясная догадка:
— Я в операционной... Сейчас меня будут резать...
Мысль сорвалась и пропала кудато. Нестерпимая, колючая, жалящая боль чуть повыше виска пронизала все тело, все существо девушки.
— Ах! — не то испуганно, не то недоумевающе пролепетала она.
— Ничего, ничего! Потерпите, сестрица!.. Молодцом, молодцом!.. Пустое дело!.. Сейчас кончу... Еще шов-другой наложу и готово, —сквозь зубы ронял доктор Аврельский и что-то делал на голове Нюты, повыше виска,
— О-о! — второе ощущение мучительной боли, сильнее первого, заставило рвануться больную.
Тело Нюты было прикреплено ремнями к операционному столу, её голову и руки держали помощники хирурга.
— Еще одну... одну секунду!.. — повторял доктор Аврельский.—Э, да вы у меня совсем молодец, сестра!.. Терпеливая, что и говорить!.. А ну-ка еще, голубчик... соберите силенки.
Новая боль, острая до ужаса, до пота, выступившего ледяными капельками на лбу оперируемой. Потом еще, еще и еще...
Стиснув зубы, сжав пальцы, вся бледная, обливаясь потом, Нюта терпела, испуская временами короткие, глухие стоны.
Ей казалось, что пытке этой не будет конца.
— То-то во! — неожиданно произнес Аврельский, и его суровое, старое, желчное, но теперь заметно взвол¬нованное лицо озарилось улыбкой, какой еще не видела у него Нюта.
— Молодец, сестрица! Спасибо, помогли старику! Дали мне наложить швы без всякого усыпительного средства, без хлороформа... Через три дня прыгать будете, — произнес он, и прежде нежели Нюта успела сообразить что-либо, наклонился над нею и отечески нежно поцеловал ее в лоб.
— А теперь, сестра Юматова, наложите повязку и дайте ей...— он назвал мудреное латинское слово и вышел из операционной, еще раз с порога кивнув Нюте головой.

ГЛАВА XI.

— Смотрите! Смотрите! Снег! Первый снег! Гулять, непременно гулять после приема сегодня! Леля, идет? А вы, Мариночка, как вы насчет этого. Вы, сестра Кононова — тяжелая артиллерия, не сдвинетесь, конечно, с места. А мы идем.
И Розочка в одной сорочке, босая, задрапировавшись в простыню и сделав из неё род римской тоги, кружилась волчком по комнате, прыгала по креслам и дивану и, наконец, вскочила на подоконник, легкая и проворная, как серна.

«Зима... Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь,
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь...»

продекламировала она голосом, как две капли воды похожим на голос Кононовой, грубоватым, низким басом, заставив и Кононову, и Юматову, и только что проснувшуюся Нюту покатиться со смеха.
— Господа, закрывайтесь до самого носа одеялами, я форточку отворю. Нет мочи, хочется зимой дохнуть немножко, — неожиданно заключила Катя и, распахнув форточку, просунула в нее смеющуюся, трепаную головку.
— Катя! Розочка! Что это ты? В тифозное захотела что ли?! Сейчас назад! Сейчас же, слышишь? А то целый день слова с тобой не пророню.
И волнуясь, и сердито краснея, Юматова грозила подруге.
— Душенька... Лелечка... Минуточку еще... Позволь... Так... Теперь довольно... Сыта... Марширую назад... Гоп-ля! И я у ваших ног, моя царица.
И Розочка, действительно, умудрилась каким-то образом очутиться прямо с подоконника на коленях у постели Юматовой и, звонко смеясь своим колокольчиком-смехом, тормошила и целовала ее без счета.
Нюта взглянула в окно.
Белые, в мохнатых снежных иголках, стояли в саду деревья. Белые крыши казались чище и красивее под первым снежным покровом. Действительно, как будто сквозь двойные рамы пахло зимой, её бодрым, свежим, укрепляющим, чистым ароматом. Зима.
Полтора месяца в общине Нюта. А кажется, точно целый год. Нет, больше, два, три года, пять, десять, пятнадцать лет... Как много изменилось за это время в её жизни!
Община — милая, родная, горячо любимая теперь всем сердцем, семья.
Давно ли еще входила сюда, в эту среду, с трепетом смущенная Нюта, встреченная отчасти холодным любопытством, отчасти недружелюбным со стороны многих сестер недоверием, как «светская барышня», «белоручка». А теперь...
Её, Нютина, трудолюбивая, кипучая в работе натура, её терпеливая выносливость, постоянная готовность трудиться до потери сил, её усердие и безответность не могли пройти незамеченными в этой тесной, большой, переплетенной узами одной общей святой идеи, семьи. Нюту полюбили, оценив по заслугам.
Особенно помог завоевать всеобщие симпатии геройский поступок девушки, когда, раненая камнем Джиованни, истекая кровью, полуживая, она все же чрез силу, забыв себя, свою рану и муки, самоотверженно спасла больного, охваченного безумием исступленной горячки, мальчика. Ни одна жалоба, ни один упрек не сорвались тогда с губ измученной девушки, стойко перенесшей мучительную операцию наложения швов на рану.
Сильно мучилась Нюта, а когда пришла в себя, бледная, слабенькая, худая, — первымн её словами был вопрос о здоровье Джиованни, едва не погубившего её. К счастью, роковой случай закончился благополучно. Правда, после ночной прогулки, Джиованни долго находился между жизнью и смертью, но жизнь, молодая, сильная, выносливая, победила смерть. Маленький итальянец поправился. Поправилась и Нюта. Рана затянулась, швы зажили. В черноии повязке теперь уже не было надобности, и только круглое белое пятнышко на лбу, величиною с медный пятак, говорило о её геройском подвиге и о пережитых мучительных часах волнения и боли.
Рана затянулась, швы зажили, самый случай, казалось, постепенно забывался в общине, но впечатление его не могло забыться и умереть. Нюта заняла прочное место в сердцах сестер, завоевала всеобщую симпатию своим поступком.
— Fх, что за прелесть! Мед, а не воздух!
И Катя Розанова восторженно втянула в себя действительно ароматную морозную струю зимнего Дня.
Они шли все трое,— она, Юматова и Нюта, по тротуару, чуть запушенному первым снегом, светло и радостно улыбаясь первому зимнему дню.
В середине ноября темнеет рано, но этот день, солнечный и ясный, представлял счастливое исключение.
Веселое, улыбающееся лицо природы не могло не отразиться невольно и на лицах встречных. Они все улыбались и казались довольными друг другом и собой. Даже суровые лица дельцов с портфелями и те силились удержать на своих губах некоторое подобие улыбки.
— Ей Богу, хорошо! Так хорошо, что хочется запеть на весь мир... Леля, Трудова, чувствуете... вы это, деревянные вы души, бесчувственные вы носы?! — поминутно тормошила своих спутниц резвая Катя.
Розовое личико Кати разрумянилось на морозе. Её синие васильки-глаза горели как звезды, белые зубки сверкали. Белокурые волосы выбивались непокорными прядями из-под косынки, придавая совсем ребячески-задорный вид её, и без того хорошенькому, детскому лицу, которое невольно обращало па себя внимание прохожих.
Какая-то старушка-богаделенка, которую Катя, проходя, нечаянно толкнула локтем, остановилась, как вко¬панная, посреди тротуара и, любуясь милым, веселым, разрумяненным личиком Розановой, прошамкала:
—Ишь ты, сестрица милосердная, красавочка какая. Ну, храни тебя Господь, дитятко, храни тебя Господь.
И даже перекрестила вслед сестру-девочку.
— Ну, господа, кутить, так кутить...— дурачилась Розочка.—Зайдем к Филиппову, купим пирожных, это раз... Потом у Соловьева сардинок... Лелю Юматову и сардинки люблю больше всего в мире... Потом купим и пустим воздушный шар... Соберется толпа, будут, разиня рты, стоять и делать свои замечания... Страшно весело.
— Катя, опомнись! Сестра ты или нет?
— Сестра, кажется. А впрочем, сегодня я не знаю, что я такое... Мальчишка я, головорез я, и страшно мне хочется шалить и... Смотрите, смотрите: Семочка идет... Так и есть — он...
Неожиданно из-за угла вынырнула знакомая фигура в шинели, и показалось молодое лицо доктора Семенова. Он щурился от солнца под очками и улыбался светлому дню.
Вдруг—бац!
Как это случилось, не могли себе потом уяснить ни Юматова, ни Нюта.
Розочка нагнулась над какой-то тумбой, живо собрала в руку весь пышно покрывавший ее белой шапкой снег и, наскоро слепив из него белый пушистый комок, залепила им в лицо ничего не подозревавшего врача. В следующую же минуту шалунья была далеко и не заметивший её, огорошенный Семенов, сняв пенсне, усиленно протирал его и залепленные снегом глаза носовым платком, близоруко щурясь по сторонам и всячески стараясь допытаться, откуда обрушилась на него столь непредвиденная напасть.
К счастью, прохожих поблизости не было, и никто, кроме Нюты и Юматовой, не оказался свидетелем происшедшей сцены. На этот раз обычно сдержанная Юматова рассердилась:
— Это невозможно, Катя! Ты, действительно, мальчишка, настоящий мальчишка, а не сестра милосердия! Как тебе не стыдно! Что, если бы Семенов увидел нас? Сгореть со стыда можно!
— Леля, Лелечка, райское солнышко мое, брильянтовая, не злись, не порти своих печенок! Ей Богу, не стоит! А если ты будешь продолжать свои нотации, клянусь пятипроцентным раствором сулемы, я при всей улице, прыгну тебе на шею и буду тебя целовать до тех пор, пока ты не замолчишь. Ну, берегись же, даю тебе три секунды на размышление. Раз, два, три, начинаю. Раз...
— Сумасшедшая ты и больше ничего! — не будучи в силах долго сердиться на свою резвую подругу, улыбнулась Юматова.
— Ну, так, стало быть, мир? — засмеялась Катя и, сделав совершенно серьезное лицо и придав ему выражение лица Марьи Викторовны, прошептала её голосом, пришепетывая и любезно-приторно улыбаясь ехидной улыбкой:
— Сестры, будьте же тише, скромнее, помните ваше великое назначение... и потом... Вот Невский проспект.
Нюта не могла сдерживаться больше и весело рассмеялась. Улыбнулась и серьезная, грустная Юматова. Выходка Розочки не могла не рассмешить.
— Господа сестрички, до жалованья недалеко, перед деньгами денег нет... Да и какие же деньги пять рублей в месяц, посудите сами... А те, что прислал папа, я давно порастрясла... Ну-ка, Леля, и у вас, Мариночка, как насчет финансов? — неожиданным вопросом закончила Катя свою речь.
Нюта вспыхнула.
Она жила на те свои три рубля в месяц, которые получала от общины в качестве «испытуемой» Вспомогательных же сумм ей не откуда было получать. Но сдержанная, приученная матерью с детства, она умела обходиться этой крошечной суммой и умудрялась еще делиться ею с приходящею в амбулаторию беднотой. Сейчас у неё оставался один полтинник, на который она мечтала купить что-нибудь выздоравливающему Джиованни, к которому горячо привязалась со времени роковой ночи.
— А что? — обратилась она к Розочке, смущенно вспыхнув от подбородка до корней своих светлых волос.
— Ничего... я хотела предложить купить в складчину форму мороженого или пломбира.
— И думать не смей! — вспыхнула Юматова.
— Зимою мороженое! Ах, Катя, Катя! Когда ты станешь умнее!
— А мне, представь себе, кажется, что я уж и так чересчур умна, —с комическим вздохом шепнула шалунья.
— Ах! — вскрикнула вдруг испуганно Нюта.
— Сестра Трудова, что с вами? — спросила Юматова, инстинктивным движением подхватив ее под руку.
Румянец сперва густой волной залил её лицо, потом отхлынул, и Нюта стала белее снега, покрывавшего в этот день крыши и мостовую.
— Вам дурно, Марина?
Два милые, встревоженные лица обращаются одновременно к Нюте.
— Что с вами? Отчего вы дрожите?
Нюта закусывает губы, смотрит, как загипнотизированная, широко раскрытыми глазами вперед, и из них, из этих глаз, глядит ужас.
Прямо на нее и на её спутниц-сестер подвигается группа нарядно одетых и беззаботно разговаривающих лиц.
В щегольском, нарядном каракулевом жакете и в такой же шляпе с белыми страусовыми перьями, с заученной, любезной, как бы застывшей улыбкой на желтоватом, усталом японского типа лице, идет Женни Махрушина, дочь tante Sophie, кузина её, Нюты. Подле неё молоденький офицер-кавалеристик, её двоюродный брат Коко. С другой стороны — главная компаньонка и самая значительная из приживалок в доме, Саломея Игнатьевна, чопорное, льстивое, злое и ничтожное существо, глубоко презирающее весь мир и сплетничающее выше меры. На цепочке, конец которой окручен вокруг кисти руки Саломеи, чинно плетется огромный ньюфаундленд, лениво переступая мохнатыми лапами по снегу.
Маленькая группа медленно приближается к группе сестер. Душа замирает в теле Нюты. Сердце стучит так, как только умеет стучать сердце в минуты захолодившего его ужаса, смертельного волнения. Холодные капли пота выступают на лбу.
Не слыша ничего из того, что говорят ей Юматова и Катя, она мысленно твердит, сильно волнуясь, одно п то же, одно и то же:—«Только бы не заметили, только бы прошли мимо!»
А Женни, Коко и Саломея с Турбаем все ближе и ближе.Сердце Нюты уже не бьется, не стучит, оно просто прыгает бурно и шумно сверху вниз. Или это только кажется взволнованной девушке? Она ни¬чего не чувствует кроме охватившего ее волнения, ничего не слышит.
Теперь группа Женни так близко, что слышно позвякивание Кокиных шпор и «нарочный», делано-ребяческий смех Женни.
Слышно, как Коко рассказывает ей о последнем вечере у какой-то графини.
— Вы понимаете ли... там были фонтаны из шампанского,ma cousine , а желоб фонтана был выложен персиками и ананасами... И эта толстая, неуклюжая, Мими Ростопчина, imaginez vous (вы представьте), села мимо кресла...Figurez –vous (Представьте себе), — прямо на пол. Parole d’honneur! (Слово чести!)... И подняться не может... Мы умерли со смеху, ха, ха, ха, я первый. Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха! — в тон Коко залилась своим ребячески-деланным смехом Женни, которая очень любила казаться моложе своих двадцати четырех лет и, наивничая, ломалась не в меру.
—Хи-хи, мимо кресла, говорите вы? — угодливо поддакнула, хихикая, Саломея, но обратив внимание на сестер милосердия, остановилась как вкопанная посреди тротуара, с широко раскрытым ртом и выпученными глазамн.
— Батюшки мои! Да ведь это Нюточка наша! Помилуй Бог! Нюточка и есть! В милосердной сестрицы костюме! Она! Она!
Женни быстро поднесла черепаховый лорнет к своим маленьким близоруким глазкам и навела их на Нюту.
— Annette! Вот ты где! Наконец-то мы нашли тебя, злая беглянка!
— Кузина, что означает этот маскарад? — с почти выкатившимися от удивления из орбит глазами, смешно растопырив ноги, в лакированных сапогах, говорит Коко, оглядывая Нюту, как диковинную зверюшку.
Последняя, казалось, была ни жива, ни мертва.
— Скорее! Скорее, на извозчика!.. Увезите меня от них!.. Увезите!.. —шептала она, цепко, как за последний якорь спасения, хватаясь за руку Юматовой.
Юматова мигом сообразила в чем дело.
— Розочка, ты поедешь с сестрой Мариной. Садись на первого попавшегося извозчика. Я за вами, — коротко проронила она и рванулась к близстоявшим саням, увлекая за собою Нюту.
Катя Розанова поспешила за ними. Но в эту минуту произошло нечто совсем непредвиденное ни для спутников Женни, ни еще того менее для Нютиных спутниц. В то самое мгновенье, когда две взволнованные молодые особы в скромных одеждах сестер милосердия, с белыми фланелевыми косынками на головах, увлекали, стараясь заслонить собою, третью, огромный черный ньюфаундленд, предварительно тщательно обнюхав тротуар, вдруг поднял голову, взглянул своими большими, умными глазами на Нюту и с оглушительным лаем рванулся к ней, увлекая за собою испуганно вскрикнувшую Саломею. В одну секунду он был подле неё. Его мохнатые лапы легли на плечи бледной, трепещущей девушки и шершавый, горячий язык вмиг облизал ей глаза, щеки, лоб и губы.
— Турбаинька! Милый!
Теперь уже совершенно позабыв об опасности быть насильно водворенной снова в дом тетки, Нюта обнимала своего четвероногого друга, нежно целуя его мохнатую голову, бело-черные уши, шею.
—Турбаинька, узнал-таки! Узнал! О, милый! Верный! Милый! — шептала она, лаская тихо и радостно повизгивающую собаку и вдруг, спохватившись, закусила губу:
— Едем! Едем! — шепнула она, удивленно смотревшим на всю эту сцену, сестрам и первая вскочила в извозчичьи сани. — Вези прямо! — крикнула Нюта извозчику и тут же чуть слышно проронила Розановой, севшей рядом, и сестре Юматовой, запахивавшей полость:
— Ради Бога, чтобы они не знали, к какой общине мы принадлежим!
— Успокойтесь, милая... Вы среди друзей... Не волнуйтесь, — отвечали ей безмолвно грустные, честные глаза Елены.
Извозчик тронул вожжами. Сани понеслись. Юматова быстро взяла другого возницу и помчалась за ними.
Было как раз время. На панели, вокруг бешено лающего и рвущегося из рук Саломеи Турбая, собиралась толпа.
Коко, красный от волнения, силился объяснить остановившимся вокруг них людям, то и дело переплетая французские и русские слова:
— Моя кузина, Annette... Сестра милосердия... Soeur de charite( Сестра милосердия)!.. Ее похитили, должно быть!.. Ее украли!.. Comprenez vous ( поймите вы) украли!.. Надо поймать, вернуть… Sappristi! непременно... найти... вернуть... так нельзя!.. Среди бела дня украли!
— Слышь, Ванюха, у его высокородия штой-то украли, не то бумажник, не то папиросницу. Ей Богу! Разрази меня гром! — обратился подвыпивший мастеровой к поддерживавшему его под руку приятелю.
— Бумажник украли, слышите, бумажник! — пронеслось в толпе.
— А много ли денег там было, батюшка-офицер?— вынырнула, как из-под земли, перед лицом Коко, какая-то старушонка в салопе.
— Оставьте, Коко. Они все глупы и не поймут нас, — произнесла, пожимая плечами, Женни, хмуря свои тонкие брови.
— Пять сотен украли... — между тем слышались в толпе новые слухи.
— Пять сотен!.. Нет, подымай выше, брат, целая тыща!
— Городового надо... Протокол составить...— горячился какой-то господин в шубе. — Такая дерзость! Среди бела дня!
Испуганный городовой несся со своего поста, сломя голову, подавая тревожные свистки по дороге.
— Где пострадавший? Вы пострадавший? У кого украли? — тревожно допытывался он, шмыгая в толпе.
Женни, Коко и Саломея, с рвущимся у неё из рук Турбаем, спешно уходили с места происшествия, под ни чем не удержимый, отчаянно-громкий собачий лай и громкий говор собравшейся толпы.

***

— Нет. Я всегда говорила, что вы чересчур много баловали эту скверную, неблагодарную девчонку, достоуважаемая Софья Даниловна. Ведь вы не делали никакой разницы между нею и вашим прелестным, невинным ангелом, votre ange (вашим ангелом), Женни.
И графиня Трюмина величественно потрясла своей, увенчанной короной завитого шиньона, головой.
— Неблагодарная, бессердечная девчонка! Вам остается забыть ее, вычеркнуть эту девчонку из вашего сердца et c’est tout ( и все)!
— И все, — подхватила другая собеседница генеральши Махрушиной, худенькая, подвижная баронесса Бронд.
— Ах, ужасно, ужасно, mesdames, — вздыхала Софья Даниловна, толстенькая, шарообразная, пожилая барыня, с испуганно-удивленным, встревоженным лицом. — Ужасно! Ужасно! Нет, какова дерзость этого ребенка! Уйти чуть ли не ночью из дому, оставив записку, что уезжает в С —скую губернию к бабушке, в усадьбу, а затем проходят два месяца, и малютка Женни с Коко и добрейшей Саломеей встречают ее на улице в одежде... в одежде...
— Сестры милосердия, ma tante!—поспешил ввернуть свое слово вертевшийся тут же и звеневший шпорами Коко.
— Вот именно. В одежде сестры милосердия... Ну, скажите мне, ну, dites moi, je vouse prie , (скажите мне, пожалуйста), для того ли я воспитывала девочку, для того ли платила за нее в институте последние годы, учила ее музыке, танцам и изящным искусствам, чтобы по выходе из учебного заведения она пошла... она пошла... лечить, бинтовать, мазать всякими мазями разных больных нищих мужиков и их грязных детей! Это ужасно, ужасно! Она заразится от них и умрет! Умрет непременно!
— Нет ничего ужасного, ma tante, — снова ввернул свое слово Коко, — нет ничего ужасного, пока еще не поздно. Вы должны постараться во что бы то ни стало вернуть Нюту... Вы имеете право сделать это... Ведь она несовершеннолетняя и обязана повиноваться вам. Через полицию вернут, если хотите...
— О, нет, нет! Только не так! Это позор... позор!..
— В таком случае разрешите мне найти средство отыскать ее... Ведь Петербург не лесная чаща и если перебрать несколько общин, то, пожалуй, сестрицу Вербину не трудно найти в одной из них...
— Нет! Нет! — замахала руками на племянника генеральша. — Упаси Боже!.. Полиция!.. Обыски!.. Скандалы!.. Ни за что!..
— Ну, в таком случае, ma tante, я придумаю другой способ найти и водворить снова в наш дом беглянку... Parole d’honneur! (Слово чести!)... Клянусь...
Коко задумался на минуту, наморщил лоб и придал выражение сосредоточенности своему достаточно глупому лицу.
— Sappristi, нашел! Все это очень сложно, но я все уже нашел способ вернуть Annette. Придумал!— вскричал он, звонко шлепнув себя ладонью по лбу.
— Что же вы придумали, cher monsieur Коко!— обратились в одно и то же время к юноше графння Трюмина и баронесса Бронд.
— Oh, mesdames!Je vouse demande pardon, mesdames !( О, милостивые государыни, я прошу прощения!) До поры до времени это моя маленькая тайна...— изгибаясь всем телом, как вертящаяся кукла на пружинке, и поминутно щелкая шпорами, говорил с таинственным видом Коко.
— Коко! Коко! Идите к нам! У нас превесело!— окликнул молодого человека звонкий голосок Женни.
Последняя сидела за небольшим столиком в японской гостиной.
Эта японская гостиная была своего рода музеем в доме генеральши. Здесь находились и ширмы, по черному атласу расписанные золотыми лотосами и аистами, привезенные из Йокогамы, и прелестная миниатюрная мебель, низкая, маленькая, всего на четверть аршина от пола, подушки-пуфы и диваны, выписанные из фабричного центра «страны восходящего солнца». Бесконечные веера украшали стены. Фарфоровые японские вазы, столики и мелкие игрушечные столы наполняли комнату, всю утопавшую в коврах и циновках.
Женни сидела теперь в этой гостиной среди молодежи, разливая чай в крошечные чашечки японского же сервиза, расставленные перед ней на серебряном подносе. Она была похожа на жрицу древнего буддийского храма со своей прической в китайском вкусе, в платье из легкого восточного фуляра, выписанного из Эддо вместе с сервизом и другими вещами, и как бы представляла собой добавление к этой нарядной и оригинальной гостиной.
Вокруг неё сидели её подруги; такие же светские барышни, как она, молодежь, офицеры, лицеисты, пажи и элегантные, молодые штатские, выделявшиеся черными пятнами сюртуков и смокингов, среди блестящих форменных мундиров. Болтали по-французски или, вернее, на том русско-французском диалекте, который всегда преобладал в гостиной генеральши Махрушиной.
Женни рассказывала что-то. Гости с веселым вниманием слушали ее.
— Она всегда была какая-то неземная, не от мира сего... Figurez –vous ( Представьте себе), расспрашивала всяких нищих на улице, останавливала разных попрошаек. Разумеется, это очень мило благодетельствовать... La philanthropie, c’ets tres chic, ca( Благотворительность – это очень изящно). Но к чему же входить в разговоры с первой встречной попрошайкой? Ну, дай ей несколько копеек, ну, вели накормить прислуге. Но при чем тут разговоры? Это непозволительно!
— Конечно! Конечно! — соглашались гости.
— И потом убежать из дому, тихонько.
И Женни пожимала плечиками и морщила свой вздернутый носик.
— Бедная tante чуть не заболела с горя... И вдруг... сестра милосердия!.. Ах, эта Нюта, — точно какая-нибудь горничная или мещанка!
— Это вы о Нюте? — вмешался подошедший Коко.— Не беспокойтесь. Она вернется... Не дальше как через месяц беглянка будет водворена.
— Как? Что? Вернется Нюта? Анна Александровна, monsieur Коко, что вы говорите?
— Клянусь честью! Parole d’honneur! (Слово чести!)... И не будь я Коко, если я вам этого не устрою! — округлив глаза п вращая ими во все стороны, с уверенностью подтвердил Коко, поглядывая на всех присутствующих самодовольным взглядом.
— О, пусть только вернется! — произнесла Женни, и её обычно ангельски-кроткое выражение, которым она постоянно старалась скрасить свое оригинальное желтоватое личико, передернулось угрожающей усмешкой.— Пусть вернется только, и я попрошу tante запереть ее, как провинившуюся девочку, чтобы в другой раз ей не пришла в голову эта глупая сумасбродная блажь.

Дальше- в пятницу

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Самокиш-Судковская, Сестра Марина

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 8-9

[telwen]

ГЛАВА VIII.

В тот вечер Нюта буквально не чувствовала ног под собою. Усталость давала себя знать. После приема ей пришлось убирать амбулаторную палату, прятать пузырьки, колбочки с лекарствами, мыть инструменты, свивать бинты и скрести щетками пол вместе с двумя такими же «испытуемыми», на обязанности которых, по принятому в общине обычаю, до посвящения их в чин сестер, была вся черная работа.
И все время неотлучно стоял перед мысленным взорам Нюты маленький итальянец-шарманщик, которого замертво отнесли два служителя на носилках в тифозный барак.
— Ну, что, приняли, матычка, первое крещение? Не сладко, я чаю, на первых-то порах показалось, поди? — спросила ее во время обеда сестра Кононова, и её грубоватое лицо осветилось необычайно мягкой улыбкой.
— А новенькая-то сестренка у нас, Ольга Павловна, молодец! Ей Богу же, совсем молодец! — неожиданно обратилась она к сестре-начальнице.
— А кому, Ольга Павловна, счет разбитого градусника представить? Я слышала, градусник в амбулатории разбили, — любезно улыбаясь глазами и ехидно поджимая губы, обратилась к Шубиной её помощница, Марья Викторовна.
— Ах, оставьте! Непременно вам нужно кого-нибудь обидеть!—прошептала со сдержанною злостью Кононова и, видя, как Нюта вся вспыхнула от смущения, зардевшись ярким румянцем, она зашептала ей тихонько на ушко: — Ничего, матычка-сестрица... Проглотите... Не кто иной ведь язвит, как Маришка наша. Все мы ее за ехидство не терпим... Не обращайте на нее внимания, сестреночка.
Но не обращать внимания Нюта не могла. Воспитанная, чуткая и впечатлительная от природы, она была глубоко смущена и происшедшим с нею промахом, и замечанием помощницы начальницы.
Предложить же заплатить за градусник из небольшой суммы карманных денег, оставшихся у неё в портмоне, она не решалась. Могло выйти еще более неприятное недоразумение. И волей-неволей Нюта проглотила обиду.
К счастью, разговор за столом вертелся вокруг печального случая минувшей ночи. Говорили о Наташе Есиповой, о её последних минутах. Она умерла на руках Розочки и Ольги Павловны, ни на минуту, в последнюю ночь, не покидавших больную. Говорили о желании отца Наташи хоронить дочь самому, помимо принятого обычая отпевать в общине усопших сестер.
— За нею приедут вечером сегодня и ее увезут от нас, нашу милую Наташу, — произнесла Ольга Павловна, и Нюта снова не узнала обычно спокойного и сурового лица её.
Веки Шубиной были красны от слез, лицо осунулось и за одни сутки постарело лет на десять, по крайней мере. Тяжелая, продольная складка залегла между темных бровей.
— А «бабушка» наша читает над покойницей... До увоза её читать будет, —сказал кто-то из сестер.
— Да. И Розочка с нею, и Юматова. Не оставляют бедной Наташи,—произнес еще кто-то за столом.
Тут только, подняв голову, заметила Нюта, что места Розановой, Юматовой и старейшей из сестер Кириловой заняты другими.
— А Бельскоии дано знать? — снова услышала она тут чей-то вопрос.
— Как же! Я еще утром еще телеграмму послала, — отозвалась Ольга Павловна и поникла седеющей головой над тарелкой.
И Нюте послышалось, как будто сестра-начальница не то вздохнула, не то прошептала тихо, тихо, чуть слышно самой себе:
— Бедная Наташа! Бедная Наташа!
— Курсистки-испытуемые, в аудиторию пожалуйте! Валентин Петрович давно ожидает! — раздался громкий голос.
Когда Нюта вошла в небольшой светлый покойчик со столами и скамейками, как в школе, с черной аспидной доской, мольбертом в углу и с кафедрой для лектора посредине, ей живо пришел на память институтский класс, такие же столы-пюпитры, такие же длинные скамейки, такие же кафедра и доска.
В аудитории находились все пять «испытуемых», в ситцевых платьях и полосатых синих рабочих передниках, с черными косынками на головах. Нюта быстрым взглядом окинула их. Была здесь и пожилая, седовласая сестра, с худыми, морщинистыми щеками, и крепкая, здоровая, купеческого типа, краснощекая женщина, с простоватым лицом, и три совсем молоденькие, почти юные сестры, с веселыми, по-детски довольными лицами, хихикавшие чему-то в углу комнаты.
— Ну, вот и вы, сестренка! Теперь можно и начинать, — приветствовал Нюту знакомый уже ей доктор Козлов, наскоро пожимая девушке руку. — Вы, сестричка, умудрились как раз в «самую центру вгодить», как говорит мой почтенный коллега доктор Ярменко... Ваше поступление в нашу богоспасаемую обитель как раз совпало с началом лекций... А что, небось, не больно-то ладно, сестричка, на школьную скамью возвра¬щаться? Ну, да ничего не поделаешь. Через шесть недель косынку уголком носить станете и себя ух какой мудрой девицей считать будете! — и внезапно сделавшись серьезным, теряя обычную шутливую улыбку на своем свежем по-стариковски лице, Козлов произнес совсем уже иным тоном:
— А вы, сестричка, насчет анатомии как?
— Я ее проходила в институте. У нас для желающих существовал особый класс, был устроен курс анатомии, гигиены и первой помощи. Последней, впрочем, меня мама еще в детстве, когда я была десятилетнею девочкою, выучила, — смущенно вспыхнув, произнесла Нюта.
— Ого! — промолвил Козлов таким тоном, что Нюта не поняла, обрадовался он или посмеялся над нею.—Ого! Да вы совсем у нас ученая барышня. Вас, пожалуй, и проэкзаменовать можно. А? Только чур! Я бодаться зол как и всякий козел. Берегитесь ошибаться, сестрица!
Три молоденькие «испытуемые» смешливо фыркнули при этой шутке. Пожилая сердито нахмурилась. Румяная «купчиха» с откровенным благоговением взглянула на Нюту. Она накануне только спутала два понятия, анатомия и астрономия, и, будучи дежурной, крикнула на весь коридор: «На лекцию астрономии пожалуйте, сестры», — к немалому удовольствию молодых сестер.
— Ну-с, ученая сестричка, — снова обратился к Нюте Козлов, —пожалуйте-ка сюда. Вот вам анатомический атлас. Расскажите, что вы знаете о сухожилиях, ась?
Вся красная от смущения, Нюта сначала робко, потом все смелее и смелее передавала все, что знала по заданному вопросу.
Она не хотела сознаться Козлову, как долго и усидчиво приходилось ей сидеть последние месяцы за учебниками, перед тем как поступить в общину.
Козлов слушал девушку внимательно, не прерывая её ни на минуту.
Когда она кончила, он посмотрел на нее строго, почти недоброжелательно, сердито, что так мало гармонировало с его радушным улыбающимся лицом, и сурово бросил вопрос:
— А насчет гигиены как? Первое предостережение заразы знаете, при оспенном заболевании, например?
Нюта успела почерпнуть и эти сведения в последний месяц пребывания дома. Рассказала кратко и просто то, что требовалось от неё. Слушая её ответ, Козлов мотал головой и от времени до времени испускал многозначительное «гм! гм!».
— А повязку, бинты на лубки наложить умеете?
— Умею, — робко проронила Нюта.
— Уж будто?—прищурился Козлов.—И по хирургии значит сильна. А вот, посмотрим: сделайте на мне повязку; у меня карбункул на плече, т.е. вернее на сюртуке... Можете вы себе представить, что у меня на сюртуке карбункул?
Нюта взглянула на доктора. Лицо его было совершенно серьезно, даже сердито, брови сурово сдвинуты, а глаза смеялись.
— Вот вам бинт, — вынимая из ящика стола белый сверток и подавая его Нюте, проговорил он отрывисто,—жарьте повязку.
Волнуясь, как школьница, Нюта взяла марлю и ловко засновала пальцами поверх сюртука доктора. Через минуты две-три плечо Козлова оказалось забинтовано марлевым бинтом самым искусным образом.
— Готово! — сорвалось застенчиво с губ Нюты. В душе её закипел невольный страх:— «А вдруг не так что-нибудь?» «Вдруг не понравится?..» «Засмеет, рассердится, пожалуй».
Козлов между тем, подумав немного, ударил кулаком по столу кафедры и крикнул на всю аудиторию громким, свирепым голосом:
— И на кой ляд вы лезете сюда!?
Нюта вздрогнула с головы да ног. «Вот оно! Не угодила! Сплоховала! Все пропало! Все!» — мысленно произнесла девушка, бледнея и трепеща.
— И на кой ляд... вы...—снова загремел Козлов и вдруг звонко, весело и добродушно расхохотался. Все лицо его смеялось, смеялись губы, Смеялись глаза, смеялись бесчисленные морщинки, бороздившие кожу.
— Шут знает что! Готовая сестра. Хоть сейчас на самое ответственное дежурство посылай ее, а она в курсистки, изволите ли видеть, лезет! Да, сестричка-голубушка, знаете ли, что ученого учить только портить. Ступайте вы к Ольге Павловне, сестричка, и скажите вы ей, что пусть она вас по специальностям разным, на лекции по глазным болезням, зубным и массажу посылает, а меня от себя избавьте. И знать вас не хочу! — и он замахал обеими руками на Нюту и отскочил от неё с таким видом, точно перед ним находилось какое-нибудь чудовище, а не девушка-сестра с молодым, приветливым, теперь исполненным счастья, лицом.
Не слыша ног под собою, вышла из аудитории Нюта.
Лишь только миниатюрная, тоненькая фигурка девушки скрылась за дверью, Козлов, окинув глазами своих немногочисленных слушательниц, развел с комическим видом руками.
— Вот тебе на, сестрицы! Неожиданность, могу сказать, девяносто шестой пробы!.. Вот, поди ж ты, «сурприз» какой, как выражается сиделка Аннушка... Думал, грешным делом, как увидел сестру Трудову: «куда тебе, матушка, вь сестры идти, у тебя платьице у француженки первоклассной сшито, а ногти на розовые помадки похожи; тебе «файф-клоки» разные, да рауты посещать, да лепетать, как сорока, на французском диалекте, белоручка ты, барышня великосветская; небось, двумя пальчиками, оттопырив мизинчики, будешь больных приподнимать...» А она-то... ах, семь тебе восемь, просто сконфузила меня, старика. Ей Богу! И не будь я, ваш старый ворчун, доктор Козел бодливый, если она, Трудова то есть эта самая, еще не отличится так, что вы ахнете все! — с теплой улыбкой заключил мягкими, задушевными звуками речь свою Валентин Петрович.

***

В это время Нюта спешила в квартиру начальницы по длинному коридору, где теперь, благодаря вечернему часу, горели редкие электрические рожки.
Смутно помня дорогу, девушка шла наугад. Вот стеклянная знакомая дверь. Она почему-то открыта. Нюта неслышно входит в нее. Крошечная походная комната... За нею другая... Темно... Только из третьей льется струя света. Нюта, не отдавая себе отчета, входит туда и замирает на пороге...
У икон, помещенных в старинном угловом киоте, теплится лампада. А перед киотом, распростершись на полу, как бы замерев в земном поклоне, лежит Шубина.
Смущенная Нюта хочет повернуть обратно, уйти незаметно и точно какая-то сила приковывает ее к месту. Ольга Павловна поднимает голову. Нюта видит её лицо в профиль и не узнает его. Оно залито слезами. Слезы текут непрерывно, сбегают по щекам, падают на сухую, плоскую грудь начальницы.
— Боже, Великий и Милосердный! — шепчет сестра-начальница,—чем я прогневила Тебя?! Новая смерть!.. Новая жертва!.. О, Всесильный, Милостивый Господь! услышь мою молитву, сбереги мне детей моих, любимых моих, дорогих детей-сестер!.. Если нужно, понадобится новая жертва Тебе, Создатель, понадобится новое испытание, возьми мою старую ненужную жизнь, Боже Всемогущий, и огради от гибели и смерти вверенных мне сестер. Возьми мою жизнь, Господи! Не дай погибнуть сестрам моим, как Наташе...
Внезапно она поднялась с колен, высокая, прямая, с лицом, исполненным самоотвержения, жажды подвига, готовности принести всю себя в жертву за других. Из её влажных, залитых слезами, глаз исходил свет, делавший все её некрасивое пожилое лицо молодым, вдохновенным, почти прекрасным. Чистая, красивая душа этой женщины смотрела из её глаз, из её лица, обычно такого сурового, строгого, жесткого, почти отталкивающего своей недоступностью. Нюта неудержимо потянуло упасть к её ногам, целовать её руки.
Так вот какая теплота, невыразимая, самоотверженная любовь царили в душе этой женщины, по виду такой сухой и холодной!
Легкий вздох вырвался из груди Нюты; но как ни тих был этот вздох, он достиг до чуткого слуха Ольги Павловны.
— Что вам угодно, сестра Трудова? — сразу принимая свой обычный ледяной вид, произнесла начальница. И брови её нахмурились. В глазах мелькнул огонек досады.
Но Нюта не успела ответить, так как в это время вбежала запыхавшаяся, черненькая, как мушка, сестра Двоепольская.
— Ольга Павловна... Наташу увозят... Литию в амбулатории сейчас будут служить... — проговорила она и исчезла так же быстро, как появилась, за дверью.
—Идем, сестра... Вы её не знали, но, как усопшему другу страдающего человечества, воздадите ей последний долг... — произнесла Шубина, взяв под руку Нюту и выходя с нею из своей квартиры.
В амбулатории, где работала покойная Есипоова, собралась вся община, все сестры, бывшие налицо, доктора, администрация, прислуга. Нюта видела закрытый наглухо гроб, тихо покачивавшийся на плечах сестер, пожелавших нести до ворот усопшую подругу, и высокого старика, с лицом, закаменевшим от горя, печального, как сама смерть. То был отец умершей. Перед ней мелькнуло заплаканное личико Розочки, бледное, серьезное, строгое лицо Юматовой, взволнованные лица других сестер.
Священник, престарелый, библейского вида, старец, дрожащим голосом читал молитвы. Сестры пели. И протяжный, трогательный напев «Святый Боже» наполнял собою, казалось, каждый уголок огромного белого здания общины.
Когда лития кончилась, сестры вынесли гроб на улицу, где служители поместили его в заранее заготовленный свинцовый ящик, который поставили на ожидавшие у ворот дроги.
Сестры пропели в последний раз, и дроги тронулись по направлению к железнодорожному вокзалу, так как отец умершей сестры милосердия решил увезти в родовое имение тело единственной дочери, чтобы опустить его там в фамильный склеп.
— Была Наташа и нет Наташи! — прозвучал вблизи Нюты голос одной из сестер.
Девушка взглянула на сестру-начальницу. Но лицо Ольги Павловны снова замерло в его ледяном покое. На нем не было видно ни тени волнения и недавних слез...
Оно было замкнуто, холодно и спокойно.

ГЛАВА IX.

Прошли две недели. Вихрем пронеслись дни, сменяясь и чередуясь, как в калейдоскопе. Жизнь вертела неустанно, день и ночь, свое быстрое, неутомимое колесо, и в этом колесе вертелась, кружилась, кипела и горела Нюта. То, что приходилось переживать ей теперь, казалось какой-то сплошной горячей вакханалией работы.
Бурливая своею кипучею деятельностью наступила теперь новая эра Нютина существования.
Поднимаясь ежедневно в семь часов, она спешно причесывалась, мылась, одевалась и, проглотив наскоро чай, после общей молитвы летела в амбулаторный прием.
Необходимо было приготовить инструменты, теплую воду, дезинфекцию и лекарства к приему больных, облить и тщательно еще раз обтереть раствором сулемы скамьи и столы, вымытые накануне.
В девять собирались больные. Их иной день бывало до тысячи человек.
Тут-то и начиналось самое пекло горячечной работы. Не чуя ног под собою, Нюта носилась из одного конца приема на другой. Здесь перевязывала, там обмывала раны, отсчитывала капли лекарств, помогая докторам и старшим сестрам, как могла и умела.
От лекций в аудитории она была освобождена, кроме специальных по глазным, зубным и горловым болезням. Но это были нетрудные, легко усваиваемые предметы, и просидеть и прослушать эти предметы было скорее удовольствием, нежели трудом для Нюты. Точно также было приятно изучать и массаж. Труднее чувствовалась общинная жизнь при иных обстоятельствах.
Каждую субботу младшие и испытуемые сестры должны были производить полную, основательную уборку приемных покоев, до мытья полов включительно. И тут-то жутко приходилось Нюте с непривычки: таскать тяжелые ведра с водою, разведенной крепким дезинфицирующим составом, скрести целыми часами пол, ползая на коленях, оставаться подолгу на ветре и сквозняках при открытых форточках. Хуже всего допекали девушку острые, едкие дезинфицирующие составы, к которым приходилось прибегать во время уборки. Крепкий раствор сулемы и карболки разъедал её нежные руки. Белая кожа потрескалась и сморщилась на пальцах, ладони покрылись мозолями и загрубели.
Да и вся Нюта, не только руки её, изменилась до неузнаваемости в этот короткий срок. Новый скромный полотняный халатик, платье и широкий докторский передник скрадывали теперь тонкую и врожденную грацию её изящной фигурки. Черная косынка, покрывавшая голову, придавала девушке вид послушницы из монастыря.
Изредка останавливалась она перед туалетом Розочки, заглядывала в зеркало и не узнавала себя.
— Господи! Да неужели же это я? Я — Нюта Вербина, та самая Нюта, что еще две недели тому назад разливала чай в японской гостиной и любезной улыбкой светской барышни отвечала на шутки гостей?!
Сестры, которые вначале косо поглядывали на «барышню-белоручку», которую они предполагали встретить в Нюте, теперь, внимательно приглядевшись к трудолюбивой, выносливой, работавшей не покладая рук девушке, изменили, казалось, свое первоначальное мнение о ней. Одна только ни чем не довольная, грубоватая сестра Клементьева все еще недоброжелательно поглядывала на Нюту и то и дело грубо «шпыняла» ее за всякий самый незначительный промах. Да еще сестра-помощница Мария Викторовна почему-то не взлюбила её и, встречаясь с нею, ехидно поджимала свои и без того тонкие губы и роняла мимоходом:
— Преуспеваете, сестрица! Слышала, слышала... Только вот как дальше-то на дежурствах пойдет... Это еще что — цветочки, сестрица, ягодки впереди, впереди... Да... Трудненько вам придется. Не привыкли вы с детства к труду. В холе росли, очевидно...
Ах, как не терпела Нюта эту притворно-любезную, но таившую в себе змеиное жало, сестру! Впрочем, не одна Нюта не выносила Мартыновой: вся община единодушно ненавидела «Марихен» и «ехидку», как сестры окрестили ее.
Тяжелый физический труд, вечное стремление успеть вовремя с работой, постоянная напряженность делали то, что к вечеру измученная до полусмерти Нюта едва добиралась до постели, падала на нее как сноп и засыпала мертвым сном.
Она не слышала, как собирались в их комнате сестры, предпочитая «десятый номер» всем прочим помещениям общежития. Не слышала, как приходила сестра Двоепольская с гитарой и, наигрывая на ней цыганские и русские песни, подтягивала симпатичным, тоненьким, чуть надтреснутым голоском. Не слышала, как Розочка, разойдясь иногда, проходила павой под звуки «по улице мостовой» русскую, к общему удовольствию сестер, или как бледная, тонкая, грустная Юматова нежно и красиво декламировала Надсона, любимого своего поэта, с захватывающим выражением произнося стихи. Не слышала, как толстая Кононова рассказывала про свое родное село, где она жила у отца-дьякона, доводившегося ей дядей, и пекла просфоры, прежде нежели поступить сюда.
Нюта ничего не слышала, не видела, не ощущала в такие минуты.
Она спала, как мертвая, без всяких сновидений и грез.

***

— Ну, Мариночка, целуйте меня. Я принесла вам радость. Целуйте скорей!—и вбежавшая в комнату Розочка подставила Нюте одну за другой свои свежие, смеющиеся и сияющие обычными лукавыми ямочками щеки.
Нюта, присевшая после долгого, утомительного рабочего дня в покойное мягкое кресло и сшивавшая длинные, казалось, бесконечные бинты из марли, подняла на вошедшую свои большие серые вопрошающие глаза.
— И все-то она врет, Розочка... Не слушайте вы её, язык без костей, мелет, что хочет, — грубовато пошутила Кононова, отдыхавшая на постели после дневного дежурства.
Юматовой не было. Она отпросилась на кладбище навестить могилки детей.
— Ну, уж вы бы помалкивали, госпожа просфирня,— задорно надувая губки, произнесла Катя. — Вы на бедную Розочку всегда рады напасть, а Розочка, действительно, принесла новость. Очень хорошую, очень желанную для кого-то новость!
И сделав лукавую рожицу, Катя покосилась на Нюту.
— Что такое, сестра?
Большие серые глаза Вербиной вспыхнули. Румянец залил бледное лицо.
— Не томите, Катюша, — шепнула она чуть слышно.
— Ну, уж так и быть, смилостивлюсь, скажу! Ольга Павловна вас нынче на ночное дежурство в барак на помощь сестре Клеменс назначит. Что, не ожидали? Да?
— Ах!
В этом «Ах» сказалась вся, бурная, алчущая, давно ждавшая этого случая, душа Нюты.
Дежурство в бараке! Так вот она, так долго желанная цель!
Как она мечтала об этом, всю эту неделю, мечтала робко, несмело в тайниках своей души, в самых потаенных глубинах мыслей.
Первое дежурство!
Только настоящая, закаленная сестра, «крестовая», деятельница общины, могла надеяться на такое лестное доверие со стороны начальницы.
— Полно, Катюша, вы не ослышались ли? — застенчиво осведомилась она, боясь поверить своим ушам,— действительно меня, а не кого другого назначили на ночное?
— Она великолепна, эта Мариночка! Сестра Кононова, Конониха, просфирня заспанная, взгляните вы только на этот экземпляр! Не верит своему счастью! Кононова, вам я говорю или нет? — тормошила Розочка снова задремавшую было сестру.
Та рассердилась.
— Ужо, постойте, я в вас запущу подушкой,— говорила Кононова. — Спать невмоготу хочется, а она не дает покоя. Да отстань ты от меня, верченая, тьфу, прости меня Бог.
— Какая есть, не взыщите-с, — комически, по-мужски расшаркиваясь перед Кононовой, хохотала Розочка, и, сморщив свой хорошенький носик, оттянув углы рта и задрав голову, она мелкими шажками затрусила по комнате и затянула тоненьким голоском с ехидно-любезной улыбочкой на лице:
— Вы, сестрица, немножечко изволили провиниться перед уставом нашей глубоко почитаемой общины... И вы, сестрица, осмелюсь вас предупредить, нарушили этим одно из...
— Ха-ха-ха! Да ведь это Марихен наша! Сразу узнать! Как ты это ее ловко! Ай да Розочка! — захохотала своим грубым, добродушным смехом Кононова, тяжело поднимаясь и садясь на постели. — Ну тебя, довольно, уморила, не могу!
— Уморила, уморила, уморила! — запела вдруг на все общежитие Розочка, будя и вспугивая, как притаившуюся птицу, немую тишь коридоров и комнат,
В ту же минуту приоткрылась дверь, и в десятый номер просунулась голова помощницы.
— Вы, сестрица, немножечко изволили... — затянула с ехидной улыбочкой Марья Викторовна и не докончила фразы. Розочка прыснула и, бросившись в угол между шкафом и печкой, тряслась от смеха, надрывавшего все её существо. Толстая Кононова уткнулась в подушку носом и, давясь от хохота, тоже тряслась вся, всем своим огромным телом.
— Вы, сестрица, изволили нарушить... — тянула в дверях Марихен, удивленно негодующими глазами переходя от одной смеющейся фигуры к другой.
И вдруг, поняв причину общего смеха, багрово покраснела и пробормотала себе под нос:
— Невозможно выносить больше этого! В десятом номере сестра Розанова республику какую-то устроила! Стыд и срам!
И рассерженная скрылась за дверью. Нюта, едва сдерживая улыбку, смотрела ей вслед.


Дальше будет в среду, извините , что сегодня так поздно , но еще ж понедельник

@темы: текст, Чарская, Самокиш-Судковская, Сестра Марина

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 6-7

[telwen]

ГЛАВА VI.

—Сестрица Юматова, к столу!
— Новенькая сестрица, пожалуйте обедать.
Дежурная по столовой девушка, проходя быстрым шагом по длинным коридорам общежития и стуча в каждый номер, приглашала сестер.
Вслед за этим захлопали двери, и из каждой комнаты, в одиночку, парами и группами, стали выходить серо-белые фигуры и спускаться по лестнице, ведущей к нижним коридорам, амбулаториям, квартире начальницы и столовой. Эта последняя представляла собою большую, продолговатую комнату с несколькими столами, составленными вместе, с накрытыми восьмьюдесятью приборами для сестер.
Состав N-ской общины содержал в себе вчетверо большее число членов. Но сестры частью находились на частной практике, частью были откомандированы в клиники и больницы или усланы в дальние города и санатории южных врачебных пунктов.
Когда Нюта вошла в просторную длинную комнату, венецианские окна которой почти касались земли, все головы сидевших за столом сестер сразу, как по команде, повернулись в её сторону.
— Ишь, вылупились!.. И чего вонзились, спрашивается только? Вы на них не больно-то глядите. Фыркните, коли что не так, — шептала подоспевшая к обеду сестра Кононова тихонько Нюте.
Та не успела ответить на слова своей новой знакомой, как над её ухом послышался резкий голос:
—M-lle Трудова... Пожалуйте сюда. Я хочу представить вас моей помощнице, Марии Викторовне.
Нюта подняла голову. Перед нею стояла Шубина, а подле неё любезно кивавшая ей головой еще молодая, очень недурная собой, женщина лет 35-36.
— Вот, Марья Викторовна, наша новая испытуемая, — сказала Шубина, указывая на Нюту.
— Очень приятно, — ответила собеседница начальницы, подавая руку.
Её губы с деланной любезностью улыбались Нюте, а глаза с неприятной пронзительностью в один миг обежали её лицо, костюм, волосы, руки.
Нюте почему-то стало сразу неловко под этим взглядом. Она поспешила пожать руку помощнице и нерешительно остановилась посреди комнаты, не смея сама себе выбрать место за столом.
— Трудова, идите сюда к нам, здесь у нас все свои — теплые ребята...— услышала она в этот миг звонкий тенор уже знакомого голоска.
В конце стола сидела, подле сестры Юматовой, Катя и посылала по адресу Нюты веселые улыбки своего детски-шаловливого лица.
— Сюда, сюда! К нам поближе!
— Садитесь, что ж вы зеваете, мамочка, — и подоспевшая Кононова добродушно-грубовато подтолкнула Нюту к указанному месту.
Нюта машинально повиновалась. Сидя подле резвой Розочки, болтавшей что-то с её соседкой Еленой, она могла исподволь наблюдать кипевшую вокруг неё жизнь.
Дежурная по кухне сестра разливала суп из огромной миски за маленьким, в стороне стоявшим, столом.
Девушки-служанки разносили тарелки по приборам.
Сестра-начальница прошла к концу стола и, обернувшись к висевшему в углу, как раз против её места, образу, прочла предобеденную молитву. Вставшие при первых же словах молитвы, сестры тихо, про себя, повторяли ее.
Потом все сели. Марья Викторовна — по правую сторону Шубиной. По левую — самая старая, древняя 86-тилетняя сестра Мартынова, прозванная «бабушкой» и живущая уже здесь в общине на покое.
Нюта взяла в руку ложку и принялась за суп. Ей, привыкшей к изысканно-тонкому столу, не могла никоим образом понравиться эта мутная, серо-желтая жижица, с крепкими, как камень, клецками и кусочками разварного жилистого мяса, в пол-ладони величиной, которые подавались под названием «супа» и «мясного блюда».
Не понравился ей и макаронный пуддинг с белой подливкой. И она уже хотела отказаться от молочного киселя, как неожиданно слух её уловил негромкий говор соседки по левую от неё руку.
— Удивляюсь я, сестрицы, — говорила смуглая черноволосая женщина, с длинным носом и цыганскими глазами, не лишенными своеобразной прелести,—удивляюсь я «светским» нашим. Идет, примерно, к слову сказать, к нам в общину всякая нервная барынька-заморыш, чуть живая малокровная барышня, а на что они нам, спрашивается? На что? Ветер дунет — свалится. Рану увидит — ахи, охи, дурно, воды! На кой шут лезут, спрашивается? Вот сестра Есипова, примерно, от тифозного заразилась, не могла уберечь себя... Все по недоглядке, конечно... Теперь умирает, вследствие этого... А оттого, что светская, к примеру сказать, девица, на лебяжьем пуховике выросла... Папаша полковой командир, жилось хорошо, привольно, — нет, в общину захотелось...
И долго еще сестра Клементьева (так звали черноватую, с цыганскими глазами, женщину) продолжала свои укоры.
— Видите ли, мало ей всего этого довольства: в общину пожелала... Ну, вот и расплачивайся! Эх-ма! Тоненькая, ветер дунет—свалится, тальица в два обхвата, лицо—как платок... И не одна она... Другие то же... Ни здоровья, ни сил, а туда же служить людям на пользу рвутся... А какая польза, спрашивается, от них? Сидели бы дома у мамашиной юбки, куда как хорошо: в два часа вставать с постели, прогуливаться по набережной до пяти, в этакой шляпе, в виде корзины опрокинутой, с перьями, что твой парус, а там придти да с французским романчиком на кушетке полеживать. Куда как приятно! Да!..
Черноглазая женщина говорила все громче и громче. Если в начале её речи у Нюты могло явиться какое-либо сомнение, то теперь этого сомнения быть уже не могло: слова черноглазой предназначались ей и только ей. Вся кровь бросилась в голову девушки. К горлу подкатился нервный клубок спазм, глаза обожгло слезами. Она быстро повернулась всем корпусом налево; два цыганские, иссиня-черные глаза с явным недоброжелательством впились в нее. Смуглое рябоватое лицо женщины улыбалось ей, Нюте, вызывающе, недоброжелательно.
Эти глаза, эта улыбка как бы ударили ее. Пристально, остро взглянула она в вызывающе улыбающееся лицо черноглазой смуглянки и просто и громко, так что все окружавшие их сестры могли слышать ее, спросила:
— Вы это обо мне говорите?..
Цыганские глаза на мгновение скрылись в полосах ресниц. Потом широко раскрылись снова, и откровенно, уже усмехнувшись в лицо Нюты, женщина проговорила:
— Не о вас в частности я говорила, а о всех тех белоручках, что поступают в общину отнимать труд и хлеб от других...
Нюта побледнела, смутилась, но ненадолго. Внимательным взором оглянула она ближайших соседок по столу. Они молча смотрели на нее, и вернее, не на нее, а на её чересчур модный, рассчитанный на эффект, костюм, на её тоненькую, изящную, миниатюрную фигурку и на белые выхоленные руки, с розовыми, тщательно отполированными, ногтями. Особенно на руки, на ногти, розовые, нежные и такие изящные, непривычные для глаз сестер. И показалось ли это Нюте, или нет, но одна из напротив сидевших наклонилась к плечу своей соседки и проговорила довольно громко:— «Ловко отделала сестра Клементьева институточку нашу и — поделом... Не лезь в общину... Белоручкам здесь не место»,— также шепотом, со злой усмешкою, отвечала соседка.
А цыганские глаза, между тем, все смотрели и смеялись, смеялись и смотрели явным недоброжелатель¬ным взглядом прямо в глаза Нюте. Вся бледная, она сидела под этим взглядом, как на горячих угольях.
Подле неё Розочка оживленно шепталась о чем-то с сестрой Юматовой, и обе они, казалось, забыли о ней, Нюте. Другие сестры сосредоточенно занимались едою, торопясь покончить с обедом, как с ненужной и праздной вещью, чтобы снова поспешить к своим делам. Иные вскользь поглядывали на Нюту с холодным любопытством, другие — с участливым соболезнованием, третьи — с явным недоброжелательством, как и её черноглазый недруг. От этих взглядов, беглых и безучастных, лицо Нюты то пылало ярким румянцем, то бледнело и снова вспыхивало, как кумач.
Вдруг чья-то пухлая, мягкая рука тяжело опустилась на плечо Нюты, и она почувствовала приближение кого-то сильного, большого у себя за спиной.
— Что это, сестра Клементьева, вы запугали совсем нашу барышню, — услышала над своим ухом Нюта знакомый низкий бас Кононовой, — небось, еще может статься, в деле-то она и нас с вами проворством да ловкостью своей за пояс заткнет. Вы по наружности не судите, сестрица... Видала я таких-то: с виду хлябенькая, в чем только душа держится, а в амбулатории, либо в бараке, на дежурстве — молния, так и носится всюду поспевает... Смотреть любо... Ей Богу!.. Господь с ними! Не сестра, а клад!
Умиротворяющим бальзамом, небесной музыкой звучали слова эти в ушах Нюты. Каждый звук мужицкого грубоватого голоса сестры Кононовой падал каплей врачующего лекарства на душу девушки.
— «О, милая! Милая! Спасибо тебе, спасибо!» — мысленно твердила Нюта, делая невероятное усилие над собою, чтобы не расплакаться навзрыд.
Она не помнила, как встали из-за стола сестры, как прочли послеобеденную молитву, как вышли все и она вместе со всеми, из столовой.
Опомнилась она только в своей комнате, где горела та же электрическая лампа под красным абажуром и где веяло уютом и теплом. Она сидела на диване между Юматовой и Розановой, и Розочка своим детским голосом рассказывала ей:
— Завтра вам дадут казенные тряпки, полотно для платьев и передников, коленкор и прочую гадость. Надо шить самой, но так как вы пить именно не «горазды» (это любимое выражение нашей Кононихи, заметьте!), то наша Дуняша, девушка-прислуга, стяпает-сляпает вам всю эту музыку в какие-нибудь два дня за три целкача, не больше. И в швах не разлезется. Чинно, благородно, все как следует быть. Совсем, как в свете. За три императора только... А потом, сегодня вы, душенька, в аудиторию не ходите. Козел Козлович и без вас сумеет напичкать головы наших курсисток всякой ученой мудростью.
Вы устали. Возьмите лучше у Лели, т. е. я хотела сказать у сестры Юматовой, какую-нибудь душеспасительную книжку и почитайте, пособеритесь с мыслями... А после вечернего чая и на боковую... Да. Ну, кажется, все сказала, что надо, а теперь извините меня. Я должна задать храповицкого. Впереди—бессонная ночь.
И сестра-девочка грациозным движением соскользнула с дивана, чмокнула мимоходом задумчиво сидевшую Юматову и кошечкой подобралась к своей постели. Через минуту, крикнув тоном избалованного ребенка:— «Лелечка, закрой мне ноги пледом»,—она уже крепко спала, подложив маленькую ладонь под свою кудрявую голову.
Теперь она казалась более чем когда-либо мирно спящим ребенком. Пухлые щечки её разгорелись во сне. Пушистые ресницы падали на них мягкой тенью. Её ямочки улыбались, а полуоткрытый рот что-то беззвучно шептал.
Нюта не без удивления смотрела на спящую, невольно поддавшись очарованию, производимому на всех и каждого этим прелестным ребенком-девушкой.
— Не правда ли, как она мила? — обратилась к ней, заметив её взгляд, Юматова и тут же заговорила, не дожидаясь её ответа:
— Розочка общая любимица здесь... Но вы не думайте, что ее любят за счастливую внешность, за миловидность и красоту.
— Розочку любят не за счастливую внешность, не за миловидность, — продолжала Юматова.— О, нет! Правда, Розочка, Самая молоденькая из сестер — ей едва минуло восемнадцать лет — и самая прелестная. По своему характеру она дитя, а по виду —очаровательный беспечный мотылек, а между тем, видели бы вы этого мотылька в деле, на работе! Мало того, что она готова дни и ночи ухаживать за больными, не имея ни минуты отдыха: она умеет одним своим весельем, жизнерадостным видом вдохнуть силу и бодрость духа самым трудным больным. Капризная, шаловливая, взбалмошная в частной жизни, она олицетворение кротости и терпения в бараке... Самое поступление её в общину окружено дымкой ореола. У Розочки есть родители. Она дочь военного. Девочка с самого раннего детства какою-то фанатическою любовью любила своего отца, как-то болезненно-чутко, до обожания. И вот, когда разгорелась русско-японская война, отец Кати, капитан Розанов, должен был идти со своим полком на Дальний Восток. Он командовал ротой в самом жарком деле и его ранили опасно. И тут... Розочка дала обет Богу отдать свою молодую жизнь на служение страдающему человечеству в случае, если выздоровеет её отец. Розанов выжил, а его дочь, имея всего шестнадцать лет от роду, поступила к нам, в общину сестер милосердия. Ну, вот вы и знаете теперь кто такая наша Розочка, — не без гордости заключила сестра Юматова свой рассказ. Затем помолчав с минуту, она проговорила снова:
— Если бы вы знали, как трудно бедной девочке, такой живой, огневой, кипучей, привыкать к педантично-суровому строю нашей жизни... Мелочи допекают Розочку... Характер у неё буйный, непокорный, а сердечко — чистое золото, Попадает ей от начальства, что и говорить. Зато работой своей все искупает Розочка. Поживете, увидите, что это за чудесный маленький человечек.
Легкий стук в дверь прервал сестру.
— Войдите! — поспешила сказать Юматова и машинально оправила на голове косынку.
— Ольга Павловна зовет сестру Трудову, новенькую, на медицинский осмотр, — проговорила дежурная сестра, останавливаясь на пороге.
— Идите с Богом, душенька! — ласково отпустила Нюту Юматова.
Нюта вышла вслед за рыженькой сестрой.

***

В эту ночь плохо спалось Нюте. Как в калейдоскопе, чередовались события в её, усталой от смены впечатлений пережитого дня, голове.
С каким ужасом вспоминалась сцена в приемном покое, когда два доктора в присутствии начальницы и рыженькой сестры тщательно выстукивали, выслушивали ее, смотрели глаза, десны, пробовали ее мускулы, испытывали нервы.
Бледная, испуганная предчувствием того, что ее должны будут забраковать, забраковать во что бы то ни стало, Нюта, как к смерти приговоренная, машинально исполняла все, что требовалось от неё, едва переводя дыхание, точно стараясь не дышать.
— Ну, что? — коротко осведомилась Ольга Павловна у старшего из докторов, уже знакомого Нюте Козлова.
И сердце Нюты перестало биться в ожидании его ответа...
— А то, что барышня наша здоровей всех нас троих, взятых вместе, даром что жидка и хрупка на вид, — с довольной улыбкой произнес тот, потирая руки.
— Замечательно крепкий, по-видимому, субъект,— вставил свое слово его молодой помощник, черненький, тоненький, гладко и тщательно причесанный человек, в черепаховом пенсне, с небольшими усиками, закрученными в струнку, — «Семечка» по прозвищу, в действительности же доктор Семенов.
— Ну, и слава Богу... Завтра к шести пожалуйте в аудиторию ко мне на съедение, вновь испеченная сестрица, — довольным голосом сказал ей тут же Козлов. — Вы как насчет анатомии, гигиены и прочей, подобной им, мудрости? А?
Но Нюта от охватившей ее радости, что она не забракована, принята в состав общины, не могла выговорить ни слова.
Эта радость заполонила ее всю.
И весь вечер эта радость доминировала над её душою. Она же не давала ей задремать, уснуть и сейчас, когда все общежитие погрузилось в сон, столь желанный, сладкий и недолгий для утомленных, измученных за день работы, тружениц-сестер.
Принята!.. Желание исполнено!.. Теперь только силы. «Господи, пошли мне силы справиться с моей задачей, оправдать доверие начальницы, докторов!..» — мысленно шепчет Нюта и вдруг, вся бледная, обливаясь потом, сразу садится на постели.
А паспорт? А чужое имя? А её проступок перед людьми и законом? Что с нею станется, если кто-либо узнает о том, что она, Нюта, обменялась паспортом с Мариной Трудовой, слушательницей педагогических курсов, и выдает себя за эту Трудову. Ведь это преступление, подлог!
Дыхание сперлось в грудн девушки, когда она вспомнила обо всем этом.
Правда, она паспортом обменялась на время только, на какой-нибудь год. И все таки это обман. Но иначе она поступить не могла. Приди она, Нюта Вербина, в общину под своим собственным именем, генеральша Махрушина отыскала бы ее сразу и вернула обратно домой. О, вернула бы, бесспорно, наверно!
Когда Нюта просила неоднократно отпустить ее в сельские учительницы, в сестры, или на фельдшерские курсы, tante Sophie приходила в ужас, кричала на нее, плакала, впадала в истерику и упрекала Нюту в неблагодарности, говоря, что она таким поступком опозорит ее, Жении и весь дом.
И Нюта терпела, терпела, ожидая подходящего случая, чтобы уйти. Слишком прочно запали в её душу добрые семена, посеянные с детства её матерью и бабушкой, чтобы она могла отрешиться от своей заманчивой и прекрасной цели—посвятить себя всю какому-нибудь большому, самоотверженному делу, как это сделала её мать. И она решилась.
Случай представился.
Марина Трудова, единственная приятельница Нюты, из знакомых генеральши Махрушиной, с которой она сумела сойтись, как раз в это время бросала курсы и уезжала на родину в деревню, к больному отцу-помещику, нуждавшемуся в тщательном за собою уходе. И Марина, зная заветные мечты Нюты и её горячее желание поступить в сестры милосердия, предложила ей обменяться паспортами потихоньку от всех.
— Если вы не можете поступить в сестры милосердия под вашею фамилиею, возьмите на время мою. Назовитесь Мариной Трудовой. Это так просто. А чтобы не было сомнения, я вам передам мой паспорт. Вот вы и поступите в общину под моим именем, привыкнете, подучитесь. Мне паспорт совершенно не нужен в нашей глуши, где и становой-то по два раза в год; едва бывает. Да я возьму ваш, на всякий случай, в дорогу... Это даст вам возможность достигнуть вашей цели... Ведь никто же не узнает... А станете сестрой милосердия — милости прошу к нам. У нас в тридцати верстах есть село с больницей. Вы сначала к нам, а там мы с папочкой вас в больницу и пристроим. Разумеется, под вашим настоящим именем. Не правда ли, хорошо придумано, милая Нюта?
Но Нютина совесть говорила иное... Все было далеко не так хорошо, как это рисовала ей беспечная Марина. Пахло преступлением, подлогом, обманом, за который строго карает закон. Но выбора другого не было. И невольно приходилось принять опасный совет Марины...
Долго не могла уснуть в эту ночь Нюта. А когда, наконец, желанный сон сомкнул отяжелевшие веки, черный гнетущий кошмар чудовищным рядом видений опутал ослабевшее существо девушки, давя, терзая ее во сне. Чудились страшные сумбурные вещи. Какие-то огромные не то комнаты, не то катакомбы, по ним скользили серые призраки в белых косынках и, жутко лязгая зубами, что-то шипели, как змеи.
Ольга Павловна Шубина в одежде полицейского чина шла к ней и издали кричала:
— Где ваш паспорт, Анна Вербина? Где ваши документы? Подайте их сюда! Сию же минуту сюда!..
И чудовища шипели снова:
«Она не Трудова, нет, нет! А за это мы ее разорвем на части».
И с диким воплем и, скрежетом они ринулись на нее.
Обливаясь потом, с замершим на губах криком, Нюта проснулась.
В комнату пробирался промозглый, хмурый рассвет, уродливого осеннего утра. В головах Нюты, сладко и громко похрапывая, спала Кононова, раскинув вдоль кровати свои широкие рабочие мозолистые руки.
Против неё, через комнату, лежала и, казалось, дремала бледная Юматова. Густая черная коса молодой женщины свесилась до полу. Она дышала трепетно и нервно. Посреди комнаты стояла Розочка в коротенькой нижней юбочке, делавшей ее похожей на подростка. Обычно розовое личико её было сейчас бледно. Глаза, не то рассеянно, не то задумчиво, вперились в угол комнаты, где у группы иконок-складней теплилась розовая лампада.
Услыша, что Нюта шевелится на своей постели, хрустя пружинами матраца, она улыбнулась ей нехотя бледной улыбкой и кивнула головой.
—Что вы так рано? Спите. Еще шесть часов только. Вас разбудят ровно через час.
— Не спится... И сон ужасный видела... Ну, что ваша больная? Сестра Есипова, кажется?— внезапно вспомнив, спросила Нюта.
Розочка отвела глаза от Нюты. По её красивому личику пробежала тень... Губы дрогнули... Она опустила голову на грудь и тихо, чуть слышно, прошептала:
— Сегодня... в четыре утра... сестра Наташа Есипова скончалась... Ужасно!.. Ужасно!..
И закрыв лицо своими детскими ручонками, как сноп упала на постель...

ГЛАВА VII.

Новенькую сестру Трудову зовут в амбулаторию внутреннего приема, на помощь сестрам Клементьевой, Кононовой и Двоепольской, — услышала Нюта звонкий голос позади себя.
Она живо обернулась. Перед нею стояла плотная широкоплечая сестра с простоватым некрасивым лицом и пухлыми щеками.
— Я—Снуркова, познакомимся, — наскоро пророннла она. — Вот вам халат. Надевайте поверх платья... Эх, беда, вы еще не в казенном платье, — досадлпво иоморщилась она.
— Еще не сшито, — как бы извиняясь, смущенно произнесла Нюта.
— Ну, это неважно. Но вот что: у вас суконное платье. Жаль. Не гигиенично. К шерсти-то пристает скорее всякая зараза, грязь. Впрочем на нет и суда нет. Давайте я застегну вам халат сзади, сестрица. Да косынку повяжите, не то от шубы нашей... тьфу, я хотела сказать от Ольги Павловны... как раз влетит.
Сестра вспыхнула, улыбнулась и показала прекрасные белые крупные миндалины зубов. Эта улыбка сразу скрасила и смягчила непривлекательную внешность Снурковой.
— Ну, идемте... Да вы завтракали? — спохватившись спросила она.
— Да.
Нюта вспомнила, как она, ссылаясь на отсутствие аппетита, отказалась только что от нескольких горячих картофелин с маслом и селедкой, которые подавались за столом в 12 часов, к немалому неудовольствию сестры-экономки, проворчавшей что-то о французской кухне и поварах.
В полутемном амбулаторном коридоре сестра наскоро забрасывала шагавшую подле неё Нюту отрывистыми фразами.
— Ната Есипова умерла... Слышали?.. Славная была девушка... сердечная... Заразилась от тифозного больного... Бог знает, зачем судьбе понадобилась эта смерть... Ее вся община любила... Как Розочку... Милая девушка... И что мы теперь Бельской скажем... Не уберегли Наташи. Эх!...
— Кто это Бельская? Попечительница, да? — поинтересовалась Нюта.
— Бельская-то? Неужто вам никто еще про Бельскую не говорил?
— Нет.
— Ах, ты, Господи! Да ведь Ольга Бельская восьмое чудо мира. Героиня в полном смысле слова и друг закадычный покойной Наташи... Сейчас она в дальней командировке. С часу на час ожидается назад. Ну, вот мы и пришли, однако... Входите смело и Бог вам в помощь, сестра.
Спутница Нюты распахнула стеклянную дверь, и девушки сразу очутились в огромной светлой комнате посреди гудящей толпы народа.
В первую минуту глаза Нюты разбежались. От гула и шума, наполнявших амбулаторию, у неё закружилась голова, руки бессильно опустились вдоль тела. Невольная растерянность охватила Нюту. Сопровождавшая ее Снуркова затерялась сразу в толпе, и Нюта почувствовала себя здесь всем чуждой, лишней, беспомощной, одинокой. Она растерянно оглядела окружавшую ее толпу.
Казалось, вся петербургская беднота сбежалась сюда, в эту светлую, чисто выбеленную комнату, с серым каменным полом, обильно политым дезинфицирующим средством, предохранителем от заразы. Это дезинфицирующее средство терпким, неприятным запахом ударяло в нос и чуть кружило голову.
Больные стояли, больные сидели на лавках, больные беспокойно сновали взад и вперед. Тут были старики и старухи, молодые и пожилые люди, девушки и женщины. Были и дети. Отставные солдаты, мелкие уличные торговцы, прислуга, фабричные рабочие, извозчики, нищие, торговки-мещанки, бродяги. Кого-кого только не увидела здесь Нюта! У каждого в руках был занумерованный билетик, выдаваемый молоденькой сестрой.
Особенно бросился в глаза Нюте один посетитель, не совсем обыкновенный среди всей этой сплошной бедноты.
Это был мальчик-итальянец, оборванный, лохматый и грязный, с ручной шарманкой на спине, лет десяти. Его лицо, главным образом, поразило Нюту. Такие лица редко встречаются в жизни. Их можно только, пожалуй, увидеть на старинных картинах итальянских мастеров. Каждая черточка жила и говорила в этом, поистине прекрасном, лице. Иссиня-черные кудри обрамляли живописной рамкой пылающие лихорадочным румянцем правильные, без единого промаха, точно изваянные, черты. Черные глаза, огромные, лукавые и мечтательные в одно и то же время, казалось, отразили всю прелесть знойного итальянского юга.
Мальчик, по-видимому, страдал. С бессознательной, так свойственной его народу, грацией он прислонился плечом к стене и с усилием сжимал отбивающие дробь озноба крупные белые зубы.
— Бедняжка, как он болен! — пронеслось в мыслях Нюты, и она уже направилась в сторону мальчика, чтобы предложить ему сесть на освободившееся позади него место, как неожиданный резкий окрик заставил Нюту вздрогнуть всем телом.
— Так вот зачем вы явились сюда, сестрица!.. Чтобы любоваться непривычной вам обстановкой! Позвольте вас спросить, что вы в театр или цирк явились или для дела? Могли бы не приходить... Это было бы много целесообразнее, сестра, нежели стоять так-то, разиня рот и опустив руки.
Хлестко, больно, падало слово за словом на опущенную голову Нюты. Цыганские глаза сестры Клементьевой прожигали, казалось, насквозь смущенно поникшую фигурку девушки.
Видя это смущение, эту покорную позу и испуганное лицо, сестра Клементьева смягчилась.
— Ну, ладно, нечего киснуть... Вы на меня не претендуйте, барышня, — несколько спокойнее заговорила она.—Ужасно не люблю белоручек. Идите за мной. Вон наш хирург доктор Аврельский лубки накладывает... Там вы нужны, ступайте... Снесите ему эти бинты, марлю и вату.
И она слегка подтолкнула Нюту в сторону невысокого, худощавого старика, желчного вида, с реденькими бачками по обе стороны сердито-нахмуренного, морщинистого лица, суетившегося подле бледного как смерть человека, полулежавшего на скамье, с обнаженной вспухшей и посиневшей ниже колена ногой.
Увидев подошедшую Нюту и не обратив никакого внимания на новое незнакомое для него лицо, хирург кратко и резко приказал девушке, как будто знал ее Бог знает сколько времени и уже давно-предавно работал с нею:
— Ага! бинты принесли?. Давайте... Да подержите ногу. Вот беспокойный объект попался... Дергается невозможно... Нельзя работать... Держите.
Нюта покорно опустилась на колени и осторожно коснулась руками распухшей ноги больного.
С губ последнего вырвался пронзительный вой.
— Больно... матушка-сестрица, ой, силушки моей нет, больно!.. Ой, смерть моя пришла!
Нюта, так храбро было приступившая к делу, при первых же звуках этого неожиданного вопля, живо отдернула руку, точно обжегшись у огня.
— Это что такое?! — вспылил Аврельский, — да что вы шутки сюда пришли шутить, барышня, либо делать дело... Нежности какие! Держите ногу, вам говорят! А ты не кричи, голубчик, — сразу меняя тон на более мягкий и гуманный, обратился к больному врач;— знаю, что больно, без этого нельзя никак обойтись... А ты возьми себе в толк, братец: здесь вас до шестисот набралось, и если все вы орать начнете, будет, братец ты мой, не амбулатория, а базар. Так, сделай милость, уж воздержись маленько... А вы, сестрица, держите ногу крепко, не бойтесь. Поняли?
И—странно! — что-то словно ударило в эту минуту в самое сердце Нюту. И удар этот прошел магическим током по всему её существу. Прежня Нюта точно исчезла, скрылась, провалилась сквозь землю, а на месте её появилась новая Нюта, и не Нюта даже, а сестра Марина Трудова, принявшая свое первое боевое крещение в этот слезный, хмурый, осенний день.
Эта Марина Трудова держала теперь ногу больного, не обращая внимания на стоны и вопли мужика, затягивала концы марли, сдерживавшей лубки у щиколотки, потом подавала лекарство, отсчитывала капли успокоительного средства для особенно нервничавших больных.
— Сестра Трудова, сюда! — кричала Клементьева с противоположного конца приема, и Нюта стремглав летела на её зов.
Цыганские глаза старшей сестры разгорелись, лицо багрово пылало, темные, сросшиеся брови хмурились сурово.
— Скорее! Скорее шевелитесь, сестра! — торопила она Нюту, и та как вкопанная останавливалась перед нею.
— Вот, разденьте мне этого ребенка. Нужно осмотреть... — коротко приказала она, передавая Нюте сверток какого-то грязного ветхого тряпья, из глубины которого раздавался чуть слышный писк, похожий скорее не на детский плач, а на мяуканье больного котенка.
Нюта, в детстве помогавшая матери лечить больных деревенских ребятишек, быстро и ловко справилась со своей задачей. Через две-три минуты на лавке перед сестрой лежал голенький трехмесячный ребенок, беспомощно махая в воздухе крошечными ручонками и неумолчно вытягивая свое бесконечное «Уа, уа, уа».
Под мышкой у ребенка зияла большая нагноившаяся рана.
Увидев эту рану, сестра Клементьева ахнула и целый поток негодования и упреков полился из её уст.
— Злодеи! Изверги! Каменные души! — кричала она, сверкая глазами. — Сгноили ребенка. Душеньку неповинную загубили зря... Да вас за это!.. Ты что это натворила, а?! Да как ты могла, как смела запустить болезнь, а? Да о чем ты раньше думала!?— неожиданно накинулась она на дрожавшую перед ней, испуганную молодую бабенку, в клетчатом платке, принесшую ребенка.
—Да мы, сестрица... мы, сестрица, — растерянно бормотала бабенка, — беднота у нас, конечно... Мы...
— Беднота... а, беднота! — не слушая её снова кричала Клементьева,—а ноги у тебя есть?.. Ноги, говорю, тебе от Бога зачем даны... а? Не могла сюда дитятко раньше принести, показать?.. Зачем ждала, запустила?.. Сестра Трудова, обмойте рану, вот сулема в цилиндре, вата в коробке... Да руки сами вымойте предварительно сулемой. Готово будет, доктора Семенова зовите, Аврельскому некогда... и не добраться до него...
Последние слова старшей по приему сестры уже застали Нюту за делом. Она тщательно обмывала рану ребенка, потом бежала за Семеновым («Семечкой», как его прозвали в общине), какою-то мазью обмазывала ранку больного малютки и бинтовала ее.
Едва успела она справиться с этим, как густой, низкий бас Кононовой раздался за её плечами:
— Сестрица, № 127 вызовите, термометр ему поставьте... Да придержите термометр-то сами, мальчишка обессилел совсем, валится с ног.
Через минуту нежный голос Нюты прозвучал высокой, звенящей нотой на всю приемную:— Номер сто двадцать седьмой!
В следующее же мгновенье перед нею стоял красивый, маленький итальянец, с пылающим от жара лицом и нестерпимо горящими глазами.
— Сними шарманку... расстегни куртку... Садись... Ты понимаешь по-русски? — роняла она.
— Si... (Да) Совсем малость... Немножко...
— Подними руку... Так... Не бойся, тебе не причинят зла... Видишь, холодное, маленькое стеклышко? Надо его поставить тебе под мышку. Ты понял? Да?
— Si, singnorina (Да, барышня)
— Называй меня сестрой.
— Si...
— Тебе худо, да?
Мальчик не ответил и бессильно склонился к Нюте на плечо. Черные кудри упали ему на лоб. Зрачки закатились, обнажив два страшные, синеватые белка...
Термометр выскользнул у него из под руки, упал на пол и разбился.
— Господи! Этого еще недоставало! Руки-крюки! Уж сидели бы дома, если не умеете дела делать. Не лезьте на прием! — крикнула с раздражением подоспевшая Клементьева и, заметив неестественно вытянувшееся на руках Нюты тело маленького итальянца, нахмурилась, схватила его руку, просчитала пульс и, помолчав минуту, коротко приказала встревоженным голосом:
— Позовите служителей с носилками. Ребенка надо отнести в тифозный барак.

Дальше в понедельник...

@темы: текст, Чарская, Сестра Марина

---

Тайна старого леса. (Том 3 ПСС)

[olrossa]

Я сравнила том 3 ПСС с Лесовичкой на lib.ru. и думаю, что после правок они стали двумя совершенно разными произведениями.

Основные различия, которые трудно не заметить:

1. Вся повесть сокращена примерно на треть (если не больше) из-за внесенных правок, изменений, сокращений. Читается и воспринимается она по-другому. Адаптация к современному языку, на мой взгляд, привела к тому, что повесть перестала передавать своеобразную атмосферу того времени. Исчезла таинственность, особенно в первой части.
2. Из-за сокращений уменьшилось количество глав, часть их сократили, часть изменили вместе с названиями. Убрали много внутренних монологов главной героини, характеристику действий и поступков, эти опущенные подробности сглаживают и упрощают ее характер.
3. Мелочи – Чертова пасть в самом начале переименована в Черную пасть; Виктор-Мефистофель на маскараде стал Виктором-тореадором; фраза про отчима Ксани «опять не в своем виде вернулся из деревни» переделана на «опять не в своей тарелке вернулся из деревни». В начале знакомства Ксани с девочками в пансионе – способность Змейки «умеет кружиться» заменена на «умеет делать сальто».
4. Самая интересная редакторская идея – поменять монастырский пансион монахини матери Манефы на пансион Улиткиной, «госпожи с педагогическими способностями». Ну и в соответствии с этим, монастырки стали пансионерками и не один раз по ходу текста стоя на коленях вместо покаянного псалма и молитвенных песнопений поют гимн пансиона. Постриг в монахини заменен на замещение должности помощницы начальницы пансиона. Поэтому непонятно в современной интерпретации, почему из этого надо делать такую трагедию и устраивать побег.
5. Сцена пророчества Змейки отсутствует, также как и подробное описание первого выхода на сцену Ксани.

Получилось совсем другое произведение. Поэтому правильнее было бы указать автором этого произведения Владимира Зоберна и что она написана по мотивам повести Чарской.
Рисунки по сравнению с иллюстрациями Шапиро – более чем простенькие.

@темы: Чарская, ПСС

---

[olrossa]

Добрый день!

Очень мне нравится ваше сообщество. Часто сюда заглядываю, читаю выложенные повести и рассказы, за что огромное спасибо автору сообщества . Мне тоже нравятся произведения Лидии Чарской. У меня почти собрано всеми любимое здесь ПСС. И почти все прочитано. К сожалению, действительно очень много в нем отредактировано по сравнению с исходными текстами, о чем я здесь и узнала. И у меня появилось большое желание прочитать тексты в оригинале.

Первые повести Чарской (Княжна Джаваха и Записки институтки) я прочитала 15 лет назад, после этого мне очень захотелось познакомиться с другими ее произведениями, но их нигде тогда нельзя было найти. И то, что сейчас выпущено целых 52 ее книги не может не радовать. Хотя они и измененные, покупать дореволюционные издания очень дорого и не в каждой библиотеке их можно найти. Приходится довольствоваться тем, что наиболее доступно.

На мой взгляд, как не редактируй эти книги, заинтересовать ими большой круг современных детей среднего и старшего возраста (как указывается в ПСС) не получится. Сделали бы репринтные издания с сохранением дореволюционной орфографии, оригинальных иллюстраций и оформлением обложки. С такими книгами как будто путешествуешь во времени, и получились бы они на порядки дешевле оригиналов. Мне, почему-то, на большинство современно оформленных книг Чарской смотреть грустно, особенно когда их начинаешь сравнивать с оригиналами.

Недавно нашла еще один отзыв о ПСС.
ИЗ ИНТЕРВЬЮ С ГЛАВНЫМ РЕДАКТОРОМ ИЗДАТЕЛЬСТВА "ЛЕПТА" ОЛЬГОЙ ЕВГЕНЬЕВНОЙ ГОЛОСОВОЙ
www.lepta-kniga.ru/ncd-5-11-172/cafe.html

...Хочется попрекнуть православных издателей полного собрания сочинений замечательной детской писательницы Лидии Чарской. Издавая урезанные и искореженные по вкусу литературного редактора Владимира Зоберна тексты классика детской литературы, издательство "Сестричества во имя святителя Игнатия Ставропольского" преследует какие-то неведомые моральные цели - иначе чем еще можно объяснить произвол редакторских ножниц Зоберна? Вместо того, чтобы бережно собрать великое наследие этой прекрасной писательницы, этот горе-редактор произвольно вырезает и вставляет в тексты те или иные куски, которые, на его взгляд, больше бы подошли Лидии Чарской, благо та давно умерла и не может ему никак воспрепятствовать. И мы получаем, по сути, фальшивку, которую читатели принимают за книги Чарской. Это просто варварское отношение к литературе, которое они гордо именуют "Полное собрание сочинений". А ведь это красивое название предполагает совсем иную текстологическую работу в архивах, сбор всех писем и автографов автора, их дословную передачу и литературно-историческое комментирование! А изданы эти сочинения без иллюстраций или с реденькими штриховыми картиночками - что с того, ведь поклонники Чарской и это стерпят, а издательство, глядишь, сэкономит копеечку-другую за счет зрения своего читателя...

Если есть желание, можно поделится краткими впечатлениями о каждой книге ПСС – оформление, содержание. Будет интересно узнать, чем они отличаются от оригинального текста. Если автор сообщества не будет возражать, могу оставить свое мнение о третьей книге ПСС – Тайна старого леса и сравнить ее с Лесовичкой, которая есть на lib.ru, и иллюстрации к которой недавно здесь выкладывали.

Книги ПСС я, кстати, покупала через православные книжные интернет-магазины Троицкая книга и Русский паломник с доставкой курьером. у них есть и почтовая пересылка.

@темы: Чарская, ПСС

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 4-5

[telwen]

ГЛАВА IV.

Длинный, длинный коридор с каменным полом. По обе стороны его стеклянные двери с черными дощечками. На черных досках выгравированы белыми буквами названия покоев: «Амбулаторный прием», «Глазной прием», «Операционная», «Водолечебница», «Сыпной».
По дороге, Нюте и её спутнице поминутно попадаются мужские и женские фигуры в длинных, от шеи до самых пят, белых передниках-балахонах. На головах женщин — белые же косынки. Все они низко кланяются сестре-начальнице, удивленными глазами провожают Нюту и пропадают, как призраки, за стеклянными дверями. Сплошной гул, похожий на звуки разгулявшегося морского прибоя, наполняет здание. Гул несется из-за стеклянных дверей.
— Это больные, — поясняет Ольга Павловна, поймав вопросительный взгляд Нюты. —У нас прием ежедневно, не считая воскресенья и праздников, от девяти до трех... Иной раз до тысячи в день перебывает всякой бедноты. Ну, вот мы и пришли, теперь направо.
Неожиданный яркий свет ударил по глазам Нюту. Полутемный коридор окончился. Она находилась теперь в огромной швейцарской, откуда начиналась широкая лестница, ведущая в общежитие сестер. Все время озираясь по сторонам, Нюта, следуя за начальницей, стала подниматься по крытым узкой дорожкой-ковриком ступеням.
И тут, на лестнице, как и в коридоре внизу, им поминутно встречались женские фигурки, но уже не в белых докторских передниках до пят, а в одинаковых серых полотняных домашних платьях, с такими же фартуками и косынками, как и у сестры-начальницы. Впрочем, у некоторых из сестер были черные косынки, у других повязанные как-то странно, углом.
— Это «испытуемые», то есть принятые на испытание, точно так же, как и вы,—пояснила Нюте начальница, — у них черные косынки, и пока они не кончат теоретического курса знаний, требуемых для сестры милосердия, они не могут получить белой косынки и креста. А те, что носят косынки углом, — «курсистки», то есть сестры, уже занимающиеся с профессорами в аудиториях. Вам также придется посещать аудитории год, полтора, — произнесла Ольга Павловна, метнув неуловимым взором на Нюту.
Когда они поднялись на верхнюю площадку лестницы, Ольга Павловна остановилась перед стеклянною дверью, за которою сияли позолотой при свете осеннего утра иконостас, хоругви и образа.
— Это наша домовая церковь, — произнесла начальница, осеняя себя крестом, — а направо и налево идут помещения общежития, комнаты сестер. А вот приемная, где можно принимать родственников и знакомых, а там дальше, в конце левого коридора, лазарет сестер... Что, доктор, вы ко мне? — неожиданно прервала свои пояснения Шубина, увидя спешившую к ним навстречу по коридору высокую фигуру в белом врачебном переднике-халате.
Пожилой, румяный и очень крепкий по виду старичок, с пегой бородкой, с симпатичным, сразу располагающим в свою пользу, лицом, подошел к Ольге Павловне.
— Я насчет сестры Есиповой... Надо бы ее перевести в общий барак... Дело дрянь...
— Что же?
Нюта взглянула на Шубину. Суровое, как бы замкнутое в самом себе, строгое лицо сестры-начальницы стало неузнаваемо.
Какая-то неуловимая черта страдания задрожала между складками рта и изгибом бровей. Глаза, спокойные и властно-строгие за минуту до этого, затеплились теперь огнем страдания и тревоги.
— Сестра Есипова очень плоха, не хочу врать, — объяснил старичок. — Сестрицу нашу угораздило схватить злейший тиф. Право, лучше перевести в барак, хлопот здесь больше с нею...
— Ни за что! — резким голосом произнесла Шубина, — ни за что, Валентин Петрович!.. Здесь и уход особый, и свои рядом, и я в случае надобности каждую минуту могу... Сегодня буду сама всю ночь дежурить у постели Наташи... А пока не надо ли чего?.. Вина какого-нибудь хорошего, подороже?.. Я пришлю...
Валентин Петрович развел руками.
— Слушаюсь и покоряюсь... Вам лучше знать... А насчет вина, пришлите ей токайского, — произнес он и, только тут заметив Нюту, прибавил совсем уже другим тоном: .
— Ага, никак новенькая сестрица... Ну, будем знакомы, барышня, будем знакомы... Небось, на первых порах-то все занятно у нас кажется, а вот поживете маленечко, да
поприглядитесь , может потянет и обратно домой, а?
— Сестра Трудова принята в разряд испытуемых, — прежним уверенно-спокойным тоном произнесла начальница.
— Доктор Козлов, — отрекомендовался добродушный старик, — а то и попросту Козел, с вашего позволения. Меня давно сестрицы в козлы произвели. Знаю и не обижаюсь. Козел, так козел. Говорят, зол я, бодаться здоров, особенно на репетициях по анатомии; отпасти, пожалуй, и правда... Впрочем, сами убедитесь... Так-с... Итак, будем знакомы. Нашего полка, стало быть, прибыло. Очень рад, очень рад!
И доктор с каким-то рьяным ожесточением потряс худенькую ручку Нюты.
— Валентин Петрович, зайдите в лазарет и подождите меня там. Я сейчас отведу только новенькую сестру и пройду к Наташе, — произнесла Ольга Павловна и, кивнув головою Козлову, снова зашагала по длинному коридору, по обе стороны которого находились одностворчатые двери с черными дощечками, занумерованными белыми цифрами.
— Вот ваша комната, mademoiselle Трудова, — сказала сестра-начальница, останавливаясь пёред дверью, отмеченною номером десятым. Она уже хотела нажать ручку её, как неожиданно дверь распахнулась настежь, и, столкнув с пути своего Шубину и Нюту, из комнаты выскочила маленькая, очень растрепанная, румяная и хорошенькая девушка, вернее девочка, с огромным чайником в руках. .
Нюта успела только заметить густые завитки льняных, почти белых, волос, вздернутый носик, огромные, детски-наивные глаза, малиновый смеющийся рот и глубоко засевшие лукавые ямочки на пухлых, по-детски румяных, щеках. На ней было шерстяное коричневое, как у гимназистки, платье и черный передник с красным крестом на нагруднике. Белый воротничок и такие же батистовые каемки манжет украшали этот полу-школьный костюм.
Толкнув изо всей силы Шубину и Нюту и испустив испуганное «ах!» и, девушка с чайником бросилась бежать по коридору.
Она была уже у дверей, выходящих на площадку лестницы, как неожиданно резкий, строгий, ледяной голос Ольги Павловны остановил ее:
— Сестра Розанова, назад!
Нюта видела, как моментально замерла на месте маленькая юркая фигурка. Хорошенькое, детски-свежее личико стянулось в обиженную гримасу. Чайник описал неожиданный взлет в руках странной девушки, и она нерешительными шагами приблизилась к начальнице.
Суровым, почти жестким взором, проницательным и долгим, начальница обвела остановившуюся перед нею в двух шагах фигурку.
— Что угодно, Ольга Павловна? — не то капризно, не то наивно прозвучал совсем детский голосок.
—Почему вы позволяете себе бегать так, простоволосой, без косынки, вопреки уставу? Сестра Розанова, отвечайте мне! — произнесла начальница.
Наивно взмахнули черные пушистые ресницы, синие глазки блеснули в полутьме, а звучный голос задребезжал наивно:
— Я не знала... я думала... право, я думала, что не попадусь вам навстречу, Ольга Павловна...
И лукавые глазки покосились в сторону Нюты, как бы ища поддержки.
Девушка была очень мила в своем шаловливо-наивном задоре. По крайней мере такой она показалась Нюте.
Но, очевидно, Ольга Павловна не разделяла мнения девушки. Её брови свелись над переносицей, еще суровее и жестче стали черты.
— Премилый ответ, достойный школьницы приготовительного класса, а не взрослой девицы и притом сестры! Стыдитесь! Точно маленькой приходится делать вам замечание... Кстати, почему вы в парадном платье?
— Я выходила, Ольга Павловна... ненадолго...
— Без отпуска? Вы ведь не брали разрешения у меня... Значит, у Марии Викторовны брали?
— И не думала...
— Стало быть, без спроса?
— Да, без спроса...
Упрямые складки залегли в обоих концах малинового свежего рта и придали ему сразу недоброе, почти злое выражение. Синие глаза вспыхнули ярче.
Шубина погрузилась взглядом в их сверкающую глубину и пожала плечами.
— Извольте изменить ваше поведение, Сестра Розанова, иначе, как ни грустно, а мне придется откомандировать вас куда-нибудь подальше. Очевидно, жизнь здесь, в столице, плохо влияет на вас... Помните же: еще одна такая отлучка без моего разрешения или разрешения моей помощницы, и мы принуждены будем расстаться. Помните, сестра, я предостерегаю вас в этом в последний ра...
Сестра-начальница не успела договорить последнего слова, как чайник выскользнул из рук белокурой девушки и с грохотом покатился по коридору.
Маленькие белые ручки Розановой схватили конец черного передника, поднесли его к лицу, и она громко, неудержимо, совсем уже по-детски зарыдала на весь коридор.
При первых же звуках этого всхлипывающего голоса, всюду, вдоль всего коридора, раскрылись, расположенные по обе стороны коридора, двери, и высунулись молодые, совсем юные, пожилые и старые лица в косынках на черных, русых, белокурых и седых волосах.
— Что такое? Здравствуйте, Ольга Павловна! Что это, опять с Розочкой несчастие? Отчего Розочка плачет? Сестра Розанова, Розочка, кто обидел вас? — слышались полу-встревоженные, полу-испуганные голоса.
— Стыдитесь же! Идите в свою комнату и перестаньте плакать и срамить своими выходками меня и общину, вы, большое дитя!— строгим голосом произнесла начальница, быстро распахивая дверь десятого номера и почти силой вталкивая в нее плачущую сестру.

ГЛАВА V

Нюта вошла вслед за начальницей. Она с удовольствием оглядела большую светлую комнату с двумя широкими окнами, выходящими в сад. Полуобнаженные деревья сада, набережная реки, расположенная за высокой белой оградой, и самая река, подернутая осенним слезливым туманом, — вот что в первую минуту представилось её взорам.
Обстановка комнаты поражала своей скромностью и изысканной, почти педантичной, чистотой. Четыре, застланные белоснежными пикейными одеялами, по¬стели ютились вдоль стен, сомкнутые одна с другой изголовьями.
Большой платяной шкаф скромно возвышался в углу. Четыре маленьких ломберных столика с письменными принадлежностями — подвое у каждого окна, разделенные между собою этажерками. В противоположном углу, у печки, поверх застилавшего добрую четверть пола комнаты линолеума, — умывальник. Оттоманка и диван, крытые кожею, четыре таких же, обитых кожею, кресла, отделенных от кроватей низенькой ширмой. Туалет в одном из углов, белый кисейный, поражающий тою же изысканной чистотой, с венецианским зеркалом, без рамы на нем.
У письменных столиков — бамбуковые табуреты, у туалета — темный пуф. Посреди комнаты — небольшой круглый стол; над ним—висячая лампа.
На стенах картины — зимний пейзаж, тройка, мчащаяся в метель, и море, миниатюрная копия Айвазовского. Между окон огромный портрет двух очаровательных малюток, мальчика и девочки, лет четырех, улыбающихся и свежих, как маленькие херувимы.
При входе начальницы с поклоном поднялись сидевшие у стола за чайным прибором две женщины. Обе они были в костюмах сестер милосердия.
Одна высокая, стройная, лет 28, с правильными чертами измученного желтоватого, без примеси румянца, лица, красивыми грустными черными глазами, тонкой нитью пробора в густых пушистых, цвета вороненой стали, волосах.
Другая — широкоплечая, крепко сложенная, с очень некрасивым веснушчатым лицом, толстыми губами, маленькими, как бы заплывшими, глазками и гладко причесанными, почти прилизанными, волосами. Ей по виду можно было дать приблизительно лет тридцать, а то и все тридцать пять.
Увидев рыдавшую Розанову, черноглазая молодая женщина поднялась ей навстречу, протягивая руки:
— Детка, милая детка, о чем?..
Толстые губы старшей обитательницы десятого номера сложились в добродушную насмешку.
— Эвона! Опять! Ну, будет же нынче до позднего вечера море разливанное! Господи, помилуй мя! Хоть на уборку амбулатории, что ли, уйти? Здравствуйте, Ольга Павловна! — поворачиваясь всем корпусом в сторону начальницы, грубоватым, как у мужчины басистым, голосом проговорила она.
И низко, совсем по-мужски, вторично поклонилась Шубиной.
— Здравствуйте, барышня, — таким же точно тоном приветствовала она и Нюту и отвесила ей точно такой же поклон.
— Сестра Кононова и сестра Юматова, — произнесла, ответив на поклоны толстухи и бледной женщины, начальница,— вот вам новенькая испытуемая сестра, вместо покойной Рудиной. Поручаю ее вашему покровительству Познакомьте ее с уставами нашей общины, научите всему, что надо делать на первых порах. С завтрашнего дня она с прочими испытуемыми начнет посещать лекции. А пока, до свиданья, сестры! Мне еще надо навестить больную сестру Есипову. Ей хуже сегодня, говорит доктор Козлов...
При последних словах, уткнувшаяся было в плечо черноглазой Юматовой, Розанова отпрянула от подруги и, обратив к начальнице залитое слезами лицо, проговорила, всхлипывая и обрываясь на каждом слове:
— Хуже Наташе? Вы сказали, хуже?.. Ольга Павловна!.. Сестрица, милая... позвольте, ради Бога, продежурить у неё сегодняшнюю ночь... Ради Бога! Я знаю... ей станет лучше со мною... Уж наверно знаю... Пустите только на сегодняшнюю ночь в сестринский лазарет! Да?
— Но ведь до трех ночи вы дежурите в тифозном бараке, сестра, — напомнила Шубина»
— Это ничего. Я сменяюсь в три ночи. Переоденусь и приду к Наташе, — молил дрожащий, совсем еще детский, голосок.
— А когда же спать?..— не меняя ни на йоту строгого выражения на суровом лице, спросила начальница.
— Спать? Ни-ни... На том свете все отоспимся вволю, — весело, сквозь слезы, рассмеялась девочка-сестра, играя всеми ямочками своего лица и блестя синими, как васильки, глазами.
Сухие костлявые плечи начальницы приподнялись немного.
— Хорошо, сестра Розанова. Я сама продежурю у Наташиной постели до трех. Ровно в четверть четвертого буду вас ждать для смены.
И сделав общий поклон, Шубина вышла из десятого номера, оставив Нюту одну завязывать новые знакомства.

***

— Садитесь-ка сюда, давайте знакомиться, — своим грубым, басистым голосом проговорила сестра Кононова, усаживая Нюту у стола.—Чаю, может, хотите,с утра, поди,. от страха перед новой жизнью не евши, не пивши, а? Розанова, перестали хныкать?... Так тащите кипятку сюда. Да, глядите, косынку напяльте, милая, не то опять влетит по первое число... — добродушно обратилась она к хорошенькой сестре.
— И так сбегаю... Прихорашиваться долго. Ушла наша инфлюэнца ходячая... Разве «козел» один шмыгает теперь по коридору...
— Надень косынку, котик, — нежным грудным бархатным голосом произнесла бледная Юматова и обдала хорошенькую Розанову мягким, ласковым взглядом.
— Для тебя, Елена, не только косынку, извозчичий кафтан надену, вот что, солнышко ты мое райское!
И Катя Розанова, бросившись на шею бледной женщине, принялась целовать ее.
— Ну, пошла-поехала. Теперь вплоть до ужина кипятку не дождешься, — заворчала Кононова.—Нежностей у неё этих самых полный карман. Да отпихните вы ее, сестра Юматова. Ведь, прости Господи, конца-краю её лизанью не будет, — не то добродушно, не то с досадой продолжала она ворчать, недоброжелательно косясь на девочку своими медвежьими глазами, совсем заплывшими среди толстого, дышавшего здоровьем лица.
Но Катя уже была у двери.
У порога она остановилась. Красивое личико её в минуту отразило невыразимый испуг, почти ужас.
— Батюшки мои! — в отчаянии всплеснув руками, шепнула она, — что я натворила!.. Чайником нагрохотала, белугой ревела, а у Наташи-то все слышно в лазарете! Ах, ты, Господи, Боже мой!
И схватившись за голову, она юркнула за дверь коридора.
Все последовавшее затем время, с его новыми, ежеминутно сменявшимися впечатлениями, прошло, промелькнуло для Нюты сплошным стремительным сном. Она точно жила и не жила в одно и то же время... Казалось, что вот-вот, стоит ей только сделать уси¬лие и проснуться, и она снова увидит роскошную квартиру tante Sophie, сладко вопрошающие лица её многочисленных компаньонок-приживалок, оригинальное, японского типа, личико кузины Женни, большую пеструю гостиную, толпу гостей генеральши и донельзя наскучившие светские лица. Услышит пустую, банальную болтовню о скачках, о театрах, о новом теноре Мариинской сцены, о новом платье княжны Нины, о новой муфте какой-нибудь баронессы.
Время шло, а Нюта не просыпалась... Сон окутывал ее все плотнее, все глубже... Оцепляла цепким кольцом существующая действительность... Сон граничил с реальностью, и в душе Нюты умирал постепенно гнетущий ее страх.
Вернулась Катя Розанова, ликующая, задорная, шаловливая, как веселый котенок, и, сияя своими ямочками, заявила с уморительной гримасой на лице:
— Кушайте, сестрицы! Чай будет особенный. Я чуть Семочку впопыхах в коридоре этим самым кипятком не обварила.
— Вы с ума сошли, Розанова, что ли! — ударив по столу тяжелым кулаком, вскричала толстая Кононова. — Носитесь, как угорелая кошка, а нам всем после за вас отвечай...
— Полегче, сестрица, а то, неровен час, столик-то и сломаете,—хихикнула Катя. — Ишь, кулачок-то у вас какой благодарный.
— Малыш вы этакий, девчонка! — добродушно-презрительно пробасила толстуха.
— Ну, понятно, не мальчишка. Насколько мне известно, мальчишек в общину не берут. А Семочка-то и впрямь чуть горячий душ у меня не принял,— хохотала Катя...— Идет это он по коридору к Наташе в лазарет, фалдочками помахивает, усики в струнку, глазки за стеклышками горят, а я несусь…Берегись, кричу, а он—ноль внимания, фунт презрения. Развоображался очень. Невелика птица, — всего младший врач. Ну, я и налети на него на всем скаку. А он остановился, глаза выпучил, да и выпалил мне прямо в лицо: — «Вам бы, говорит, сестрица, в кавалерии, а не в общине быть. Вы, говорит, ведете себя, как казак, сестрица... Вам бы лошадь сюда».
— Ну, а ты что? — с трудом сдерживая улыбку на бледыом усталом лице, спросила Юматова.
— А я ему:— «Ничего, говорю, — я бы и не такую лошадь, как вы, объездила, у меня характер крутой».
— Ха, ха, ха! Так и отрезала? — расхохоталась басом Кононова и изо всей силы ударила Катю по плечу.— Молодец, котенок! Не суйся в нашу частную жизнь! Небось, в амбулатории, да в бараке все мы другие.
— Ай-ай, как больно! Ключицу сломала, Конониха! Силища этакая неописуемая! — притворно простонала Катя, потирая плечо, — ну, да пустое, чаем с вареньем залечу. Елена, есть у нас еще земляничное варенье?
— С утра-то, побойся Бога!
— Бога боюсь, но это не мешает мне адски хотеть варенья, А вы насчет этого как?—неожиданно обратилась к Нюте шалунья.—Да, кстати, как вас зовут?— спохватилась она.
— Ан... Ма... Марина Трудова, — несмело ответила та.
— Рада познакомиться. Сестра Марина, значит... А я, Розанова, Катя, еще Котик, еще Розочка... Как хотите, так и называйте. Впрочем, Котиком не смейте. Это исключительное право называть меня так приобрела сестра Юматова, Леля, мой друг.
— Ах!..— неожиданно вырвалось у неё.—Господи, помилуй мя, грешную! Совсем забыла! Дежурная я в глазном нынче. Батюшки, Фик-Фок меня доймет своим вниманием!— Хде же это фи, милостивин хосударь, госпожа сестрица, мейн фрейлейн, пропадали... Я искаля вас по всем углам... и нигдэ не нашла вас ни капли», — скорчившись в три погибели, сморщив лицо и сощурив глаза, затянула в нос Катя.
Должно быть, веселая девушка очень походила на изображаемое ею лицо, потому что толстая Кононова прыснула со смеха, а на тонких губах бледной Юматовой появилась улыбка.
— Перестань, Котик, перестань!
— Улетаю. Прощайте, сестрицы... Передник только надену... Чай с вареньем, так и быть, мысленно выпью и поцелую вас также в душе. Новенькая, прощайте и вы!
Она быстро завязывала, стоя уже на пороге комнаты, длинный халат-передник, набрасывала на голову косынку, беспечно смеялась и вытанцовывала на месте какое-то замысловатое па, умудряясь проделывать все сразу, одновременно.
— Иду! Бегу! Не плачьте обо мне!
И юркнув было за дверь, снова просунула сквозь нее свою милую, всю в мелких кудрях, головку и розовое, ставшее вдруг неожиданно серьезным и печальным, лицо.
— Леля... Сестра Юматова... не забудь к ночи приготовить мне крепкого чаю, голубчик. Страх ко сну после дежурства клонит... А в три надо к Наташе идти... Припасешь, Юмат, чаю?
— Понятно. Иди уж, иди скорее!
Белокурая головка в белой косынке давно уже скрылась за дверью, а черные печальные прекрасные глаза Елены Юматовой все еще глядели ей вслед.
Нюта с усилием глотала чай, едва удерживаясь от дремоты.
Пережитые за последние дни волнения, бессонные ночи сделали свое дело. Её веки слипались помимо воли; в какой-то неясный туман окутывались предметы в глазах.
— Спать хотите?.. Прилягте вот на диван, до завтрака далеко…Сосните... Господь с вами. Я вот свою подушку вам одолжу...
Точно сквозь сон увидела Нюта склоненное над нею лицо Юматовой... Черные ласковые, печальные глаза... грустную улыбку...
— Ложитесь, милая, не стесняйтесь...
Две тонкие, бледные, с голубыми нежными жилками, руки помогли ей подняться со стула. Другие подхватили ее и бережно довели до дивана. Нюта опустилась, обессиленная, полусонная, на приятно холодившую ей затылок клеенку дивана.
Те же заботливые, нежные руки приподняли её голову, подсунули под нее подушку и снова опустили на нее отяжелевшую головку девушки. Еще раз склонилось желтовато-бледное лицо над Нютой, темные, грустные глаза блеснули ей лаской, и... желанный сон распластал над нею свои благодетельные крылья.
Что было потом, Нюта помнит смутно. Сквозь сон, чуткий, но тяжелый, вследствие переутомления нервов, она слышала все же, как раскрывались двери комнаты номер десятый, как входили осторожно какие-то незнакомые фигуры в серых форменных платьях и передниках с красными крестами на груди и белыми косынками на головах.
Приходили, спрашивали о чем-то шепотом хозяек «десятого номера», смотрели подолгу на спавшую Нюту, делились впечатлениями и снова уходили чуть слышным, едва шелестящим, как бы монашеским шагом.
Сквозь прижмуренные веки что-то красным светом заиграло перед закрытыми глазами Нюты. Она мгновенно раскрыла глаза.
Лампа под красным абажуром, стоявшая на одном из письменных столиков, освещала комнату. Был вечер, может быть ночь... Сквозь темные шторы пробиралась осенняя мгла... Где-то, вдали, мерцали золотисто-красные точки зажженных фонарей.
— Проснулись, — услышала Нюта бархатистый нежный голос...— Долго спали. Отдохнули хорошо?
Девушка смутилась.
Как могла она спать так долго, целый день?!
— Который час? — робко осведомилась она, поднимая голову.
— Скоро шесть часов... Сейчас пойдем обедать... Сестра Кононова отпросилась в отпуск до вечера... Котик у Есиповой в лазарете, навестить пошла. А я вас караулила, чтобы не убежали, — заключила с легкой улыбкой сестра Юматова, глядя на Нюту.
Последняя с благодарностью взглянула на молодую женщину, так заботливо отнесшуюся к ней с первой же встречи.
При свете электрической лампы, прикрытой матовым розовым колпаком, в виде исполинского цветка мака, лицо сестры Елены казалось много моложе и свежее, нежели днем. Её странная, особенная какая-то, одухотворенная красота поразила Нюту. Это было лицо мученицы, пережившей свои страдания и приблизившейся через них к Богу.
Что-то знакомое показалось в этом лице вдруг Нюте.
Смутная догадка мелькнула в освеженном долгим покоем мозгу. Глаза поднялись машинально к картине, на которой была изображена очаровательная пара детей-погодок.
— Какая прелестная картина! — произнесла вдруг девушка.
— Не правда ли? — и глаза Юматовой поднялись к портрету.— Когда-то эта картина была живою, воплощенною четою дорогих малюток. Это мои дети — с неизъяснимой любовью и нежностью произнесла сестра. — Они оба умерли от дифтерита, в один день, в один час, пять лет тому назад.
И черные печальные глаза Юматовой опустились вниз.
Острая жалость пронизала сердце Нюты. Теперь она поняла, откуда взялась эта чудная, одухотворенная, грустная красота во всем существе молодой женщины. И это сходство её с детьми, изображенными на портрете, стало ей понятно.
Мать, потерявшая двух прелестных, любимых, родных малюток, сама такая молодая, такая хрупкая и прелестная, невольно своим видом трогала ее. Бедная, несчастная женщина! Что должна была она пережить! Какое горе!
— Бедная! — прошептали помимо воли губы Нюты, — как вы должны были страдать!
— Да... Это был ад... — произнесла Юматова, еще больше бледнея и волнуясь,—ведь я их потеряла в один миг!.. Вот в чем ужас!.. И как они страдали, бедняжки!.. Оба такие малюсенькие, такие терпеливые мученики-крошки... Мой муж чуть не помешался от горя, когда узнал... Он был на войне. Я отправилась туда же сестрой-волонтеркой... Искала смерти... Бросалась на аванпосты перевязывать раненых, под самые пули... Страстно желала умереть... И что же?.. Осталась жива... Награжденная Георгиевским крестом, вернулась в Петербург здравой и невредимой и по совету одной из наших сестер, бывших на войне, укрылась здесь, в общине, от своего горя, от лютых страданий...
— А муж?
— Убит на войне.
Нюта затихла, преисполненная уважения к чужому горю. Она казалась себе теперь такой жалкой, такой ничтожной в сравнении с этой женщиной, сумевшей так безропотно снести свой тяжелый крест.
Юматова сидела несколько минут молча, уронив на колени свои нежные, испещренные голубыми жилками, тонкие руки и задумчиво устремив подернутый глубокою грустью взор на портрет детей. Потом заговорила тихо:
— Вот все осуждают меня за мое влечение к Розочке... За баловство девочки... Но... поймите меня: я — мать. Судьбе угодно было отнять у меня мои сокровища... Я не могу жить без заботы о ком-нибудь родном, милом... Мои больные и Розочка заполняют теперь всю мою жизнь...

У "Сестры Марины" длинные главы...Так что будут по две, но по-прежнему через день.
Дальше в субботу

@темы: текст, Чарская, Сестра Марина

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 1-3 + Иллюстрации

[telwen]

СЕСТРА МАРИНА

Повесть для юношества Л. А. ЧАРСКОЙ

ГЛАВА I.

В доме генеральши Махрушиной встают поздно. Даже прислуга позволяет себе некоторую роскошь—подниматься не раньше восьми часов. Поэтому, когда на больших бронзовых, в виде скачущего рыцаря, часах на камине в гостиной пробило шесть, в огромной, роскошно обставленной барской квартире все еще спят крепким сладким утренним сном.
Только в дальней, находящийся в самом конце коридора, комнатке, — в «Нютиной келье», как ее называют домашние, — наблюдается некоторая жизнь.
Электрическая лампа, под абажуром, в углу, освещает комнату. Все здесь просто и уютно: небольшой диван, кожаные кресла, круглый столик, этажерка с книгами, узенькое трюмо в углу, за ширмой умывальник и кровать. На полочках и стенных этажерочках—бюсты великих людей: Пушкина, любимого Нютиного поэта, Гёте, Шекспира.
Сама Нюта, тоненькая, стройная, невысокого роста девушка, с очень худеньким, бледным лицом, которому мертвенный свет электричества придает несколько болезненный оттенок, с большими детскими, как бы что-то ищущими, пытливыми глазами под нахмуренными линиями темных бровей, с небрежно закрученным на затылке белокурым узлом непокорно вьющихся волос, стоит на коленях посреди комнаты над раскрытым ручным саквояжем. Тут же, подле неё, на диване, разложены две-три смены белья, необходимые принадлежности туалета, запасная блузка из темного люстрина для каждого дня, пара мягких туфель, полотенце, небольшая подушка-»думка» и маленький серебряный образок — благословение покойной матери.
Нюта, сосредоточенно хмуря темные брови, убирает дрожащими руками вещи в саквояж. Она заметно волнуется... Надо поспеть, во что бы то ни стало, с уборкой, пока не проснутся в доме... Не дай Бог, если кто-нибудь увидит... Хоть одна душа... Донесут, и тогда все пропало, все...
Эта мысль ударяет как молотом в белокурую головку девушки, бросает пятна румянца на её худенькое лицо, с несколько крупными большими бледными губами.
— Господи, помоги мне! — шепчут эти крупные бледные губы, а дрожащая рука усиленно крестится быстрыми мелкими крестами...
Наконец все готово. Необходимые принадлежности багажа исчезли в глубине ручного саквояжа, и Нюта, с легким вздохом самоудовлетворения, поднимается с колен.
— Теперь одеться скорее и... и с Богом!
Она подходит к трюмо. Гладко отполированная поверхность зеркала отражает тоненькую, худенькую фигурку в изящном (о, слишком даже изящном, к глубокому огорчению Нюты!), сшитом по последней моде, платье, делающем ее похожей на барышню из аристократического дома.
Нюта смотрит на свое нарядное платье, с вычурным фасоном, и горькая усмешка скользит по её тубам, когда она шепчет:
— Еще бы! Нельзя было сделать хуже, нежели у Женни. О, эта педантичная справедливость tante Sophie!.. Сколько стоила она мне слез и горя! Ведь не любовь это, нет, а боязнь, чтобы свет (ах, этот свет!) не подумал: «родную дочь балует и любит, а племянницу держит в черном теле»... Слава Богу, скоро... «скоро теперь... сейчас избавлюсь от всего этого .. Никого, никого не жалею, только Марину... Милая она... Но чем же рискует Мариночка?.. Душа моя! Отплачу ли .я тебе когда-нибудь за все это!..
Зеркало отражает взволнованное бледное лицо, дрожащие губы и блестящие слезами серые глаза. Нюта проворно смахивает слезы, надевает шляпу... Шляпа эта — темного фетра с большим страусовым пером.
Слишком нарядная шляпа...
Но что делать?! Она выбрала самую скромную. Другие — еще наряднее, светлее. Эта хоть темного цвета, и то спасибо. Ах, тетя, тетя!
Шляпа заколота... перчатки надеты... Длинный, покроя сюртука, английский жакет прикрыл тоненькую миниатюрную фигурку. Саквояж в руках.
— Теперь, живо!
В последний раз Нюта окидывает глазами свою «келейку», небольшой диван, на котором так сладко грезилось с томиком поэта в руках, письменный стол, бюсты любимых классиков... Милая келейка! Как трогательно отстаивала её независимость Нюта, когда генеральша Махрушина хотела во что бы то ни стало устроить гнездышко племянницы по образцу комнаты её дочери, высокой вертлявой светской барышни Женни. Вся энергия Нюты обратилась тогда в один протестующий вопль. Пусть мучат ее самое, Нюту, модными покроями костюмов, изысканными фасонами шляп, но не уродуют её «келейку» ненужными, бьющими на эффект, украшениями, булями, столиками. Ей нужен свет и уют, и больше ничего.
Она подходит к столу, берет с него записку написанную еще накануне с вечера, и шепотом читает ее:

«Дорогая тетя! Не сердитесь, умоляю вас, на вашу злую, неблагодарную Нюту. Но такая жизнь мне больше не по плечу... Я уезжаю к бабушке в «Иринкино»... Забудьте меня. Благодарю вас и Женни за все, что вы сделали для меня.
Нюта».

Прочитав записку, она кладет ее на прежнее место и легким призраком, на цыпочках, проскальзывает в дверь.

***

Тихо в коридоре... И во всей квартире тихо, как ночью...
Робкий шелест Нютиных юбок едва-едва нарушает эту тишину. — Скорее! Скорее!
Сердце Нюты стучит так громко, что, кажется, готово поднять на ноги весь дом. Румянец то приливает к лицу, то отливает к сердцу. Шум в голове, стук в висках и неприятная сухость в горле.
Слава Богу, коридор пройден. Сейчас гостиная, большая зала и японский будуар Женни. Если кто-нибудь из прислуги производит в этот ранний час уборку комнат, о... тогда—горе ей, Нюте... Ее задержат... Пойдут будить tante Sophie... Начнутся упреки, обмороки... истерики... слезы... Нет! Нет! Невозможно!.. Сердце вдруг перестает биться в груди Нюты... Она стремительно распахивает дверь...
В тот же миг что-то теплое, мохнатое, огромное бросается на нее.
Громкий крик испуга готов сорваться с уст девушки. Но она вовремя подавляет его.
— Турбай! Голубчик! Не узнал, глупый!
Её дрожащие руки обхватывают мохнатую шею и прижимают к груди огромную голову геркулеса-ньюфаундленда.
— Милый! Милый! Один ты любил меня здесь! Один, голубчик! Прощай, Турбаинька! Уходит Нюта! Навсегда уходит от тебя!
Умные, преданные глаза собаки поблескивают в осенней утренней мгле гостиной. Горячий влажный язык уже успел облизать лицо, волосы и руки девушки. Собака тихо визжит, точно понимая, что лаять нельзя.
Когда Нюта, нацеловав вволю, сквозь слезы, мохнатые бело-черные уши и такую же пеструю голову, скользит по направлению к передней по длинной анфиладе комнат, Турбай, бесшумно ступая огромными мохнатыми когтистыми лапами по коврам, идет вслед за нею.
В передней—большой красной, под «адское пламя» комнате, с оленьими рогами, вместо вешалок, и го¬ловами-чучелами лосей по стенам — Нюта останавливается, еще раз гладит Турбая и неожиданно распахивает входную дверь. Распахивает и захлопывает сразу. Этот неожиданный маневр наполняет негодованием преданное собачье сердце.
До сих пор четвероногий друг еще надеялся, что его молоденькая хозяйка возьмет его с собою в этот ранний час. Но, обманувшись в своих ожиданиях, Турбай громкими негодующими звуками заявляет свой протест...
Теперь он уже не стесняется больше. Громкий неистовый лай огромного животного наполняет сразу весь дом.
Турбай лает ожесточенно, изо всех сил, всем своим существом. Эти жуткие звуки несутся вслед за Нютой, с отчаянной стремительностью сбегающей с лестницы.
— Силы небесные! Он разбудит весь дом!
Миниатюрная фигурка прыгает через три ступеньки вниз, затаив дыхание, прислушиваясь к тому, что происходит за нею.
— Скорее! Скорее!..
Швейцар Модест, почтенный старик с большою серебряною медалью на шее, успевший только что выпить стакан кофе, подмести лестницу и накинуть ливрею, с удивлением оглядывает барышню.
— В такой ранний час и одна? Куда могла собраться в такую рань генеральская племянница'?— является невольно мысль в голове старика.— Не мало не много, а ведь едва лишь пробило семь часов.
— Доброго утра, барышня, — говорит он своим несколько хриплым голосом.
— Здравствуйте, Модест! — отвечает Нюта. Голос её срывается и дрожит. Что, если остановит, не пустит, позовет прислугу? Что, если догадается старик?
Ей уже кажется, что глаза Модеста как-то особенно подозрительно впиваются ей в лицо, а губы точно складываются для того, чтобы спросить:— «Куда это в такую рань собрались, барышня ?»
Но волнение Нюты преждевременно. Её страх напрасен.
Модест предупредительно распахивает перед нею дверь и, косясь на ручной саквояж, бросает лаконическую фразу:
— Прикажете извозчика кликнуть?
Нюта вздрагивает всем телом.
— Нет! Нет! Я сама. Не надо.
И как-то боком протискивается в дверь и быстро-быстро выбегает на улицу.
На улице осенний дождь, слякоть. Лужи воды на тротуарах. Утренний рассвет, мглистый и неприятный. В ближайших булочных свет. На углу дремлет с гнедой лошаденкой извозчик.
Но нанять его нельзя на виду у Модеста. Модест услышит, куда его наняли, донесет...
Надо пройти еще немного, завернуть за угол.
Нюта робко оглядывается. Модест стоит у подъезда, смотрит ей вслед и качает головою. Или это так кажется, что качает головою?..
— Извозчик, вы знаете N-скую улицу?
— Чего-с?
Дрожь охватывает снова все тело Нюты. Что, если Модест слышал, куда она нанимает возницу?..
Этот последний с изумлением смотрит на нарядную барышню, говорящую ему «вы».
— N-скую улицу вы знаете, извозчик?
— Семь гривен, — вместо ответа выпаливает тот.
— Да... да... Только, пожалуйста, везите поскорее.
— Духом. Не извольте сумлеваться, барышня. Одна нога здесь, а другая там.
Извозчик веселый, жизнерадостный старикашка, но Нюте кажется почему-то подозрительной эта веселость. Что, если он в заговоре против неё с Модестом, tante Sophie, со всем миром?
— Какой вздор! — тут же успокаивает себя девушка. — Все предусмотрено... Я не доеду до места, пройду пешком... И потом, ведь Нюта Вербина исчезает с этой минуты и до неё доберутся не скоро... Ведь едет не Нюта, а Марина Трудова... Чего же я боюсь? Право, смешно!
И вздохнув задержанным нервным вздохом, Нюта прыгнула в пролетку и скрылась под её крытый верх.

ГЛАВА II.

— Будьте добры сказать, как пройти в квартиру госпожи начальницы?
Дворник, несший лохань с помоями по двору, приостановился на минутку.
— Вам к Ольге Павловне?
— Да.
— Идите все прямо по мосткам, садом. Налево, у главного здания, дверь. На дощечке прочтете. Подле глазного барака.
Дворник снова зашагал по грязи, а Нюта пошла по указанному ей пути.
В саду царит мертвящая душу осень.
Полуобнаженные, с пожелтевшей листвой, стоят деревья, полные тоски и осенней грусти.
Голодные вороны с жалобным карканьем реют над верхушками могучих и жалких в то же время лип и дубов. Мелкий дождь моросит тоскливо, нудно.
В углу сада — качели. Дальше скамейки для барачных больных, которые в теплую летнюю пору выходят из своих отделений подышать свежим воздухом.
По настланным через двор и сад деревянным мосткам Нюта пробралась к главному флигелю. В углу приветливо сияет медная дощечка поверх клеенчатой двери. На дощечке надпись:

Ольга Павловна ШУБИНА

Еще несколько быстрых шагов, и Нюта у двери.
Робкий, чуть слышный звонок... Биение сердца... Шум шагов за дверями — и на пороге появляется пожилая горничная, в белом фартуке и с белым же чепчиком на голове.
— Ольга Павловна принимает?
Когда Нюта говорит это, её пальцы конвульсивно впиваются в ручку саквояжа и сердце перестает стучать, замирая в муке ожидания.
— Пожалуйте, барышня. Барыня сию минуту делают обход бараков; через полчаса вернутся. Потрудитесь войти, обождать.
Горничная обдает Нюту ласковым взглядом. Её изысканный костюм, шляпа с страусовыми перьями, и бледное, бледное, взволнованное лицо возымели свое действие на старую служанку.
Таких посетительниц не часто встретишь в квартире начальницы N-ской общины сестер милосердия.
— Должно родственница Ольги Павловны из дальних, — решает горничная и, особенно заботливо сняв с молоденькой посетительницы её щегольской жакет-сюртук, вводит ее в приемную.
— Вот здесь, барышня, потрудитесь обождать. Когда барыня вернутся с обхода, я доложу о вас.
И шурша юбкою, она выходит из комнаты. Нюта остается одна.
Робким взором окидывает она незнакомую ей обстановку. Чопорная старинная кожаная мебель, посередине круглый стол, на столе гигиеничная под зеленым абажуром лампа, вокруг неё журналы, газеты, преимущественно медицинского содержания. Тут и «Врач», и «Врачебные Известия», и «Первая Помощь». В углу пианино, с откинутой крышкой, и книжный шкаф.
Жесткое кожаное кресло с прямой спинкой кажется очень неудобным. Нюта сидит в нем, вытянувшись, как стрела. От бессонной ночи и раннего сегодняшнего вставанья голова у неё слегка кружится, в ушах звенит. Глаза слипаются помимо воли.
Она запрокидывает голову на жесткий переплет кресла и, поддавшись тихому настроению покоя, погружается не то в забытье, не то в сонные грезы еще не забытых переживаний души.
Снова, как из тихого безмятежного озера, болью наплывают милые детские сны. Крошечное именьице-усадьба на берегу Волги, могучей и прекрасной, дом не дом, хатка не хатка, старая бабушка, мать — учительница в сельской школе... Милая мама! Такая упорная, стойкая в достижении своих целей, неутомимая в труде. Овдовела двадцати лет и осталась без гроша денег с дочерью-малюткой на руках. Поступила в учительский институт, сдав свою Нюту на руки старой матери.
У бабушки — бедность, почти нищета. «Иринкино» заложено дважды. Хозяйство — в убыток. Едва перебивается бабушка, из сил выбивается мама... Не помнит этого Нюта, только по рассказам знает. Бабушка говорила о своей дочери, как о святой...
Еще бы не святая! Молоденькая, почти девочка, она уже бьется как рыба об лед ради семьи. Добилась. Кончила учительские классы, приехала в «Иринкино», выхлопотала себе тут же место в сельской школе. Нюта с этой минуты начинает свои сознательные воспоминания...
Крошечная усадьба, село, школа, старая седая хлопотунья-бабушка и молодое, вдохновенное, бледное лицо мамы — вот, что помнит Нюта из первой поры детства.
Подрастает Нюта... Ее, вместе с крестьянскими ребятишками, учит её мать. Утро они проводят в сельской школе, а днем и в теплые летние вечера гуляют по широкой степи и в молодом березняке, близ оврага. На усталом лице мамы Нюта видит сверкающие звезды больших вдохновенных глаз.
Мама постоянно твердит своей Нюте в часы досуга:
— «Расти, учись, детка... Вырастешь, выучишься, станешь, как мама, учить других, помогать, чем можешь... Бедны мы, Нюточка. моя жизнь... Не можем пособить деньгами людям, отдадим же им то, что имеем — самих себя. Чем только можешь, приноси пользу людям, моя птичка; не покладая рук работай на них, дитя! Нет лучшего чувства на свете, как сознание, что ты не без пользы для других проводишь дарованную тебе свыше жизнь...»
Не ограничивается своей учительской деятельностью мама... Ежедневно на дворе их маленькой усадьбы толчется серый деревенский люд. Это больные крестьяне, их жены и дети, приходящие ежедневно за помощью. Нютина мать умеет лечить. Самоучкой дошла она до того, чтением врачебных книг, и умеет подать первую помощь, лечить несложные болезни, ушибы, нарывы, лихорадки и прочее...
И Нюту она постепенно приучала к этому, зарождая в душе девочки желание быть полезной для людей.
Так жили они все трое, счастливые своей необходимостью окружающим.
Но вот грянул гром. Случилось несчастие. Над крошечной их усадьбой разразилась небесная гроза.
Нютина мать схватила пятнистый тиф, заразившись от больной крестьянки, за которой она ухаживала с истинной заботливостью сестры милосердия, и, прометавшись без памяти около недели, умерла.
Тяжело отозвалась эта смерть в душе Нюты. Ребенок едва не умер от горя.
Старая бабушка, потеряв одно близкое существо, напрягла все свои силы, чтобы удержать другое. Земский доктор, навещавший нервно заболевшую Нюту, твердил одно:
— Перемена обстановки, во что бы то ни стало и как можно скорее, иначе я не ручаюсь за её жизнь.
Долго думала старая бабушка прежде, чем решиться на единственный, возможный для неё, исход, и наконец решилась: собрала кое-какие крохи, сдала большой кусок земли в аренду крестьянам и повезла Нюту в Питер.
Много хлопот, тасканья по приемным влиятельных сановников, слез и унижения вынесла бабушка прежде, нежели ей удалось определить девочку в сиротский институт.
Добилась своего старая бабушка, устроила Нюту и, облив слезами бледное, испуганное личико девочки, уехала в свое «Иринкино» снова хозяйничать.
Быстрой, пестрой чередою пронеслись институтские годы, подруги... уроки... мечты о будущем в тени старого институтского сада... тихие, тайные беседы в темноте дортуаров... прерывистый шопот о «святой маме» и несмело высказанные надежды идти по её стопам — вот, чем жила девочка Нюта... Сладкие воспоминания былого счастья, восторженные мечты о грядущем труде,— вот, чем было заполнено хрупкое существо белокурой, робкой, мечтательной юной институтки.
Во время летних вакаций, когда более счастливые из подруг разъезжались к родственникам, Нюта, с её менее счастливыми подругами, отдавала большую часть времени занятиям, чтению и долгим задушевным беседам.
Ехать в «Иринкино» к бабушке было невозможно. Дорога стоила дорого, да и самая жизнь в усадьбе представила бы теперь одни сплошные лишения для молодой девушки. Старая бабушка не хотела подвергать им девочку и решила не брать больше Нюты к себе.
С этою целью она написала письмо генеральше Махрушиной, своей дальней родственнице, прося ее принять на себя попечение о сиротке Нюте.
Генеральша Софья Даниловна считала себя благодетельницей всего живущего на земле. Её дом кишел приживалками, её деятельность на почве благотворительности приобрела уже громкую известность. К тому же, единственная дочь вдовы-генеральши, Женни, скучала одна —и все это вместе взятое и заставило госпожу Махрушину принять тотчас по окончании инстнтута в свой богатый дом бедную девушку-сироту.
Прямо с институтской скамьи Нюта Вербина очутилась в кипучем водовороте светской жизни. Балы, театры, рауты, пикники, выезды с Женни и её компаньонками в модные магазины, с визитами, на вечера и «журфиксы», — вот чем наполнилась теперь Нютина жизнь.
Тихая, робкая, застенчивая девушка, мечтавшая о труде, самоотверженной работе, невыносимо страдала. Одна за другой летели, разбиваясь вдребезги, её недавние прекрасные мечты о служении на пользу человечества, и в душе Нюты закипали первые муки жестокого разочарования.
Не жалея денег, вся преисполненная желанием ублаготворить молоденькую девушку (которое она, кстати сказать, не забывала подчеркивать всем на каждом шагу), генеральша Софья Даниловна забросала Нюту подарками, безделушками, всевозможными, ненужными девушке, мелочами. Она одевала племянницу так же роскошно и богато, как и собственную дочь, Женни, откровенно удивляясь при этом неблагодарности и нечуткости Нюты, которая нехотя принимала все ненужные ей безделки и изящные костюмы и не рассыпалась за них в благодарности перед теткой, не радовалась им.
Всегда тихая, угрюмая, сосредоточенная, Нюта мало соответствовала шумной, пустой праздничной жизни в генеральском доме.
Сама генеральша, воображавшая себя совершенно искренно благодетельницей племянницы, глубоко возмущалась этой последней. И многочисленные компаньонки и приживалки льстиво подчеркивали перед Софьей Даниловной свое справедливое негодование, неудовольствие Нютой. Все чаще и чаще слышались как бы случайно уроненные фразы, долетая до ушей молодой девушки:
— «Как волка ни корми — он все в лес смотрит». Или:— «Чуткости, где её нет, насильно не привьешь, матушка-благодетельница».
Нюта слышала, смущалась, но пока все еще не решалась действовать... Пока...
Новое, светлое воспоминание ярким светочем вспыхнуло в мозгу девушки: случайная встреча с Мариной Трудовой в японской гостиной Женни. Они сошлись и сдружились как-то сразу. С первого же взгляда Марина поняла все. И она помогла Нюте. Помогла быстро, может быть чересчур рискованно и быстро, осуществить Нютины горячие мечты.
При одной мысли о способе этого осуществления яркий румянец зажег щеки Нюты. Её веки, отягощенные дремотною тяготою, поднялись с усилием. Она широко раскрыла глаза.

ГЛАВА III.

— Чем могу служить?
В двух шагах от кресла, на котором замечталась Нюта, стоит высокая худая
женщина в темно-коричневом форменном платье, в белом переднике с нашитым на нем ярко-красным крестом на груди. На седеющих, гладко причесанных, волосах надета скромная белая косынка. И передник с крестом, и косынка — все это ослепительной белизны. Лицо тонкое, благородное, с орлиным носом и проницательными светлыми глазами. Бледные сухие губы плотно сжаты. Густые темные брови придают суровое, несколько надменное, выражение пожилому лицу.
Нюта вскакивает с кресла. Румянец густыми пятнами бросается ей в лицо. Смущенно опускаются длинные ресницы, потом испуганно взмахивают снова. Глаза вспыхивают. Губы вздрагивают.
— Я бы хотела... я бы желала... очень желала бы поступить в вашу общину...
— Что?!.
Темные брови сестры-начальницы поднимаются высоко. Глаза внимательно всматриваются в смущенное, все облитое горячим румянцем, молодое лицо.
— Что?
Дрожащим голосом Нюта повторяет:
— Я бы просила вас принять меня в число вверенных вашему попечению сестер... принять меня в вашу общину... Я хотела бы быть сестрою милосердия...
Начальница плотнее сжимает губы. Окидывает стоящую перед нею девушку проницательным взглядом. Потом медленно покачивает головой.
— Этого нельзя сделать, mademoiselle, никак нельзя...
— Нельзя?!.
Нюте кажется, что под ногами у неё раскрывается пол и что она летит в какой-то темный провал вниз головою. Неужели все кончено, все?! Слезы щекотят ей горло. Рыдание готово вырваться из груди. Но она делает сверхъестественное усилие над собой, подавляет слезы, готовые брызнуть из глаз, и говорит прерывающимся на каждом слове голосом:
— Почему, почему вы не хотите этого сделать?
Брови сестры-начальницы сдвигаются над блеснувшими недовольством глазами. Она мельком бросает взгляд на золотые часики, прикрепленные на груди. Времени у неё так мало, так убийственно мало, надо еще пройти в операционную, куда откомандировано несколько сестер для помощи операторам, и в амбулаторный прием. А эта худенькая девочка, в нарядной шляпе, так мало соответствующей монашескому строгому облику сестер, задерживает ее здесь пустыми, ненужными просьбами и болтовнею. Досада!
Эта досада вспыхивает в глазах начальницы и отражается в её голосе, когда она говорит ледяным тоном, обращаясь к Нюте:
— Не хочу лгать, mademoiselle. В нашей общине недавно освободилась вакансия вместо умершей три месяца тому назад сестры. Волею высокой попечительницы приюта, дарованной мне, я имею право принимать в общину сестер по собственному моему усмотрению. Вакансия открыта, место есть, но... ни я, ни кто другой не решится привлечь вас, именно вас, mademoiselle, к нашему делу...
— Но почему же, почему! — скорее стоном, нежели вопросом, срывается с побледневших губ Нюты.
— А потому, mademoiselle, — звучит снова в ушах её тот же бесстрастный, неподкупный голос, — а потому, что дело наше — великое, большое, трудное дело. Оно требует большой затраты здоровья и сил. Оно требует на каждом шагу самоотречения и жертв... Я должна сказать вам, что, пока вы дремали у меня здесь в кресле, я успела хорошо рассмотреть вас. Худенькая, слабая, бессильная, судя по внешности, разве вы сможете поднять взрослого больного?.. Вы должно быть нервны и малокровны...
— Нет! Нет! — помимо её собственной воли вырывается из глубины души Нюты протестующий крик.
— Как «нет», mademoiselle! — еще больше нахмурившись, произнесла начальница. — Вам очевидно неизвестно, что жизнь сестры милосердия — сплошная мука... Бессонные ночи, уход за умирающими, гнойные раны, операции — удары по нервам каждую минуту... Вы, судя по внешности, барышня из общества и не справитесь с такой тяжелой задачей. К тому же вы болезненны и чересчур хрупки. Стало быть, об этом не может быть и речи. Если хотите приносить пользу, изберите деятельность благотворительности на другой почве. Учредите какой-нибудь новый комитет для бедных, устраивайте в пользу их концерты, вечера, спектакли, — вот вам мой совет. А теперь... извините меня, mademoiselle, мне надо идти, меня ждут.
И Ольга Павловна Шубина, вежливо поклонившись совершенно растерявшейся Нюте, направилась к двери.
Она почти дошла до порога комнаты, как неожиданно тихое, заглушенное рыдание донеслось до неё.
Начальница обернулась. Упав головою на стол, вся скорчившись в громоздком неуклюжем кресле, всхлипывала тщедушная, маленькая фигурка.
Ольга Павловна замерла на месте.
Все существо этой нарядной, светской по виду барышни выражало теперь столько искреннего, безотрадного горя, столько безнадежной муки чудилось в этом надорванном рыдании, что суровое, закаленное всякими душевными бурями, лицо начальницы невольно дрогнуло. Неслышными легкими шагами подошла она к Нюте, положила ей одну руку на плечо, а другою коснулась горячего лба девушки, заставив ее этим движением поднять голову и открыть залитое слезами, глубоко опечаленное лицо.
— Дитя мое! Дитя мое! — новым, совершенно иным, нежели незадолго до этого, голосом, заговорила Шубина, — в чем же дело? В чем дело, родная моя?
Этот преобразившийся, смягченный, почти материнскими нотами зазвучавший голос проник в самую душу Нюты, захватив ее всю женской ласковой волной.
В одну минуту девушка соскользнула с кресла, упала к ногам сестры-начальницы, схватила её руки своими дрожащими ручками и залепетала, трепеща всем телом:
— Ради Бога... ради всего святого, выслушайте меня!.. Не отталкивайте меня!.. Умоляю вас не отталкивайте!.. Примите меня к себе!.. Если не в сестры, то хоть в сиделки... в прислуги, только не гоните!.. Не судите меня по внешнему виду... Я не белоручка. Нет! Нет!.. Я умею перевязывать раны, накладывать бинты, повязки... Я научилась этому еще в детстве, дома... в деревне... И затем в институте преподаватель гигиены учил нас оказывать первую помощь и ухаживать за больными... Испытайте меня, попробуйте только мои силы... О, я не слаба!.. Худа, правда, но это от тоски, от невозможности жить так, как хочется... О, я окрепну!.. С детства у меня было призвание к вашему делу... моя мать была такая же... она передала мне свою склонность... С детства я мечтала о том, чтобы посвятить себя уходу за больными... Я хочу быть сестрою, сиделкой, больничной прислугой, если надо... Только, только не гоните меня!..
И неожиданно на тонкую, сухую руку сестры-начальницы упал поцелуй, смоченный слезами.
Что-то снова дрогнуло в сухом, суровом лице высокой женщины, мягкое пламя зажглось в глубине её глаз, проницательных и строгих...
Рука начальницы невольно поддалась вперед, легла на плечи девушки.
— Встаньте, — произнес уже совсем мягко властный голос.
Нюта повиновалась.
Сестра-начальница, не выпуская её плеча, подвела девушку к столу, усадила в кресло. Сама пододвинула легкий бамбуковый стул.
— Как ваше имя? — произнесла она, не спуская глаз с лица Нюты.
Это лицо, бледное, как саван мертвеца, от только что пережитых волнений, вспыхнуло вдруг пурпуровым румянцем.
— Мариной Трудовой зовут меня, — послышался тихий, робкий ответ.
— Вы сирота?.
— Никого у меня нет на свете.
— Где вы жили до сих поры? У родственников? У знакомых?
Обливаясь потом, Нюта, прошептала:
— Я недавно кончила институт, потом поступила на педагогические курсы... Но захотелось другой деятельности... вашей... Она мне родная, близкая, мечта моей жизни... Мечта и цель...
Смущение сразу покинуло при последних словах молодую девушку. Лицо её ожило, глаза заблестели.
Начальница еще раз пристально взглянула на нее, потом проговорила коротко:
— Ваш паспорт с вами?
— Да.
Нюта наскоро дрожащими руками отстегнула пуговки лифа. На груди лежала черная книжечка. Она схватила ее как-то уж слишком быстро и подала начальнице.
— Вот.
«Марина Алексеевна Трудова, дочь статского советника, слушательница II курса педагогического института», — прочла начальница почему-то вслух.
Потом вернула книжку Нюте.
— Хорошо. Я оставляю вас в общине для испытания сначала, — произнесла она прежним сурово-дело¬вым тоном, — если хотите, то сейчас же отведу вас в комнату, где вы поселитесь с тремя другими сестрами. Вы займете место умершей сестры. Вытрите слезы и идем.
— О, как вы добры! Благодарю вас от души! — произнесла Нюта.
— Подождите благодарить... Еще не время... Повторяю, мне нужны сильные, здоровые девушки и женщины... И если тяжелая работа в общине вам окажется не под силу, не пеняйте на меня, я принуждена буду вернуть вас в свет.
И говоря это, Ольга Павловна Шубина двинулась из приемной, сделав знак Нюте следовать за нею.

Вот как то так...Я надеюсь в четверг будет дальше.В крайнем случае в пятницу...

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Самокиш-Судковская, Сестра Марина

---

[just Skywarp]

Здравствуйте! Очень рада, что дневник по моей любимой дореволюционной писательнице превратился в сообщество. Поздравляю! )))

Предлагаю вам целый список редких повестей Чарской, которые не найдешь ни на либ. ру и ни еще где, а только в полном издании ее работ. Правда все издание появляется редко и стоит дорого, да и все книги довольно тяжелы на подьем. Значит, вот:

"Умница Марго"
"Святой отрок"
"Игорь и Милица"
"Бичо-Джан"
"Особенная"
"Царица Казанская"
"Разбойники"
"Графиня Зозо"
"Тринадцатая"
"Катрин"
"Зеленые липки"
"Золотая рота"
"Гимназисты"
"Гимназистки"
"Люсина жизнь"
"Во власти золота"
"На рассвете"
"Огонек"
"Под колесом старой мельницы"
"Вечерние рассказы"
"Гроза Кавказа"
"Время грозного царя"
"Так велела царица"
"Ее величество Любовь"
"Паж цесаревны"
"Желанный царь"

понятно, что все не найдешь и не перексеришь. Иногда и я нахожу отдельные книги этого издательства. Сейчас у меня есть "Вечера княжны Джавахи" -красивые кавказские легенды, вплетенные в догимназическое детство княжны Нины. Можно обменяться адресами и дам эту книгу на ксерокс. ))

И есть предложение создать общество дореволюционной детсткой литературы, коль скоро мы уже начали запускать не только Чарскую, но и Анненскую и других. ))

@темы: вопрос, Чарская, ПСС

---

Е.А. Аверьянова Иринкино счастье Главы 5-8

[telwen]

Е.А. Аверьянова
Иринкино счастье

V

Прошло два года.
Казалось бы, два года - не ахти какой долгий срок, а между тем много воды утекло за это время и в семье Субботиных произошли серьезные перемены.
Старое бабушкино гнездо почти совсем опустело.
Трое сыновей Надежды Григорьевны окончили гимназию и укатили в Петербург, чтобы поступить в университет, две старшие дочери вышли замуж, и дома оставались только Лиза да Лева.
Лева, впрочем, также кончал гимназию в этом году и также, разумеется, стремился в университет.
Надежда Григорьевна все чаще и чаще поговаривала теперь о том, чтобы к осени всей семьей перебраться в Петербург, и Лиза горячо поддерживала ее в этом намерении.
- Господи! - вздыхала девушка. - Скоро ли мы наконец выберемся из этого захолустья; мне просто до смерти надоел наш противный муравейник!
Но Лева не разделял мнения сестры; ему жаль было расставаться со своим маленьким родным городком, где прошло его счастливое детство, и сердце мальчика каждый раз болезненно сжималось, когда Лиза нарочно принималась с восторгом говорить при нем об их скором отъезде в Петербург.
Лева знал, что, уезжая из Вельска, они покинут на долгие годы не только родные места, но также и самых дорогих, самых близких ему людей.
Бабушка и Дарья Михайловна с Иринкой не могли следовать за ними в Петербург.
Бабушку не пускал доктор, уверяя, что петербургский климат будет для нее вреден, а Дарья Михайловна не имела материальной возможности оставить тот город, где с годами у нее сложился довольно большой круг учеников.
Однако более самого Левы сожалела об этом отъезде маленькая Иринка.
С течением времени дружба девочки и Левы не только не остыла, но стала еще глубже, еще горячее.
Благодаря расположению бабушки Иринка теперь постоянно бывала в семье Субботиных, считаясь у них почти родною, и посторонние нередко действительно принимали ее за младшую сестру Левы.
В свою очередь и юноша очень искренно привязался к ней.
Сильный и мужественный по натуре, он в то же время обладал очень нежной душою.
Лева любил детей, как любил вообще все маленькое, слабое, все, что нуждалось в его покровительстве, защите.
Несмотря на внешность почти взрослого молодого человека, Лева оставался в душе все тем же наивным, добродушным мальчиком, в сердце которого старая бабушка и маленькая Иринка по-прежнему занимали самое первое место.
Иринка почти не изменилась за эти два года; она осталась такою же хрупкой и маленькой. Короткие волнистые волосы девочки по-прежнему ниспадали беспорядочными прядями на смуглый лоб, и темные глаза казались по-прежнему чересчур большими для ее худенького и тонкого личика.
- Не черный, а пучеглазый твой Жук! - нарочно говорила Лиза, чтобы позлить Леву, и искренне удивлялась, как это он мог находить прелестной эту Чернушку, если у них постоянно бывала в доме хорошенькая Милочка Назимова.
Милочке минуло шестнадцать лет, она уже перешла в седьмой класс гимназии и, нужно сознаться, действительно очень похорошела за последние два года.
Золотистая коса ее стала еще гуще, еще красивее. Девочка сильно похудела, отчего казалась теперь гораздо выше и стройнее, и, к великой радости своей, начала носить платья почти длинные и высокую модную прическу, как у взрослых барышень.
Милочка слыла первою красавицей в их маленьком городке, она по-прежнему оставалась неравнодушной к Леве и искренне ненавидела пучеглазую Чернушку, так привязавшую к себе мальчика.
Все это, разумеется, нисколько не занимало Леву, да вряд ли он даже и замечал улыбки и красноречивые взгляды хорошенькой Милочки.
Серьезный и искренний по натуре, он предпочитал иметь дело с такими же простыми и искренними людьми, как и он сам, и неестественная, изломанная Назимова вызывала у него всегда только презрительную улыбку.
Впрочем, за последнее время Лева, кроме своих домашних и Иринки, вообще никого не видел и нигде не бывал.
Сейчас же после Пасхи у гимназистов начались выпускные экзамены, и юноша более, нежели когда-нибудь, прилежно готовился в своем кабинете, выходя оттуда только к завтраку и к обеду.
В первых числах мая как Субботины, так и Назимовы обыкновенно переезжали на дачу, в село Муриловку, живописное маленькое местечко неподалеку от города. Обе семьи имели там свои собственные большие, удобные дачи, и, к немалому удовольствию Лизы, Милочка могла летом почти все время проводить у них.
Дарья Михайловна также перебиралась весною за город, и также в Муриловку, но только немного позднее, когда оканчивались ее занятия.
У нее, конечно, не было своей дачи, и она занимала только маленький крестьянский домик в конце села, над оврагом, почти у самой опушки леса.
Домик этот стоял совсем одиноко, и Дарья Михайловна, избегавшая всякого шума и суеты, очень любила свой тихий, заброшенный уголок.
В глубине оврага струилась небольшая, но очень быстрая речка Черная.
Извилистые берега ее почти сплошь заросли высокой травой и густыми плакучими ивами, отчего вода в ней казалась всегда совсем темной.
В жаркую летнюю пору тут было хорошо и прохладно.
Тяжелые зеленые ветви, точно в истоме, низко склонялись над водой, а под ними тихо шумела осока, и пели кузнечики, и весело журчала темная речка...
Маленькая Иринка, сидя наверху в своем палисаднике, иногда часами прислушивалась к этим звукам, и ей казалось, что трава и плакучие ивы тихонько переговариваются с речкою и рассказывают друг другу длинные чудные сказки.
Впрочем, и над оврагом, около самой хатки Дарьи Михайловны, было также очень хорошо.
Небольшой палисадник у крыльца оканчивался за домом зеленой лужайкой, откуда узенькая тропинка вела прямо вниз к речке.
Посреди этой лужайки стояла обособленно группа из трех молодых березок, а под ними Лева сам пристроил для Иринки низенькую скамейку из зеленого дерна.
Кусты высокого белого тмина окружали эту скамейку почти со всех сторон и окончательно скрывали собою Иринку, когда девочка играла там со своею куклой или усаживалась плести венки.
Вся лужайка была усеяна полевыми цветами, и у ног Иринки всюду пестрели одуванчики, анютины глазки, желтый цикорий, колокольчики, дикая гвоздика, незабудки... но больше всего тут было ромашки и белого тмина, отчего вся лужайка казалась тоже белой. Это особенно нравилось Иринке.
- Смотри, Лева! - говорила она юноше, слегка прищуривая глаза. - Смотри, точно мы с тобою в саду у Снегурочки, а вокруг нас все снег, снег, снег!.. Правда?
- Да, да, правда!.. - машинально соглашался Лева, зачастую не отрываясь даже от своей книги и еле слушая, что болтала около него Чернушка.
Но Иринка и не требовала большого внимания; она была кротким, тихим ребенком, привыкшим к одиночеству, и ей доставляло удовольствие уже одно присутствие Левы: все же она могла, хоть изредка, поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями...
С этих пор дети прозвали свою лужайку «Садом Снегурочки»; но это название было известно только им двоим и держалось в тайне.
И Лева и Иринка очень ревниво охраняли свой тихий уголок под сенью белых березок, и в «Сад Снегурочки» никто из посторонних не допускался.
Лева даже отыскал новый, кратчайший путь, который вел от дачи Субботиных прямо лесом к оврагу. Правда, этот путь был не из особенно удобных: приходилось дорогою два раза перелезать довольно высокий плетень и один раз перепрыгивать через небольшое болотце. Но Лева был силен и ловок и не смущался такими ничтожными неудобствами.
Зато теперь ему не нужно было проходить мимо знакомых дач, по большой дороге, где он всегда мог встретить Милочку Назимову.
- Куда ты, Лева, по такой жаре? - заботливо спрашивала бабушка, когда он сразу же после завтрака забирал свои книги и направлялся в лес. - Неужели тебе не нравится в нашем саду, смотри сколько тени! Читай себе спокойно!
- Да как же, посидишь тут спокойно! - хмурился Лева. - Разве вы не знаете, бабушка, что у Лизы с утра до вечера гости и что приходится целыми днями с ними из пустого в порожнее переливать!!! Много тут начитаешь, нечего сказать! Нет уж, спасибо, с меня и одного воскресенья довольно!
По воскресеньям Надежда Григорьевна не позволяла детям расходиться в разные стороны. Все члены семьи должны были проводить этот день вместе, и волей-неволей Леве приходилось сидеть дома и, к немалой досаде своей, занимать молоденьких подруг Лизы.
- Пожалуйста, бабушка, если кто будет спрашивать обо мне, то не говорите, что я пошел в лес, направо... - добавлял он скороговоркой, и с этими словами Лева быстро исчезал за калиткой сада.
Он спешил к оврагу.
А наверху, в «Саду Снегурочки», его давно уже ожидала Иринка.
Девочке не позволялось сходить вниз одной, речка была быстрая, и Дарья Михайловна, да и сам Лева боялись, что она упадет в воду.
Иринка с куклой обыкновенно усаживалась на свою дерновую скамейку начинала нетерпеливо прислушиваться к знакомым шагам внизу.
Она ждала...
Но вот в конце лужайки, у спуска, появлялся сначала околышек гимназической фуражки, потом кусочек белого кителя, потом...
- Лева! - радостно вскрикивала девочка, срываясь с места и бросая в сторону куклу. - Лева, Лева!
И она неслась навстречу своему другу.
Иринка каждый раз с одинаковым восторгом встречала его, словно после долгой разлуки.
- Тише, тише, Жучок, не свались! - улыбался Лева.
Он быстро подхватывал ее за талию и, смеясь, несколько раз высоко-высоко поднимал над головою.
- Еще, еще, Лева! - с восторгом кричала Иринка, размахивая руками в воздухе, как крыльями. - Улечу, улечу, улечу!!
- Ну как же, так я и дам тебе улететь! - шутил Лева, усаживал малышку себе на плечи и так нес до их любимого места под белыми березками.
Девочка снова усаживалась со своими игрушками на скамеечку, и Лева с наслаждением растягивался у ее ног под сенью деревьев, доставал из кармана книгу и совсем погружался в свое любимое чтение.
Иринка никогда не мешала ему, только изредка, когда уж чересчур надоедало молчать, она робко и осторожно спрашивала у него:
- А что, Лева, это очень ученая книга, тебе нельзя мешать?
- Очень, очень ученая! - серьезно отвечал мальчик, увлеченный романом Достоевского. - Нельзя мешать, детка.
И девочка покорно смолкала и снова принималась за свою куклу, или шла собирать цветы, или просто молча смотрела в синее небо, где носились легкие, прозрачные облачка, и в воображении ее рисовались самые причудливые, самые фантастические картины.
Тихо и незаметно летело время в «Саду Снегурочки», тихо клонился день, и когда в шестом часу Леве необходимо было спешить домой к обеду, он всегда уходил неохотно.
- Пойдем со мной, Черный Жук! - нередко говорил юноша. - Скажи своей маме, что после обеда я тебя сам домой отведу!
Впрочем, Лева не всегда только читал в присутствии Иринки. Иногда он брал ее с собою кататься на лодке, и они вместе удили рыбу, а то уходили в соседнюю рощу за грибами или забирались в самую чащу леса и там разыскивали разные виды мха, интересовавшие Леву.
Он страстно любил природу и с увлечением занимался ботаникой; разумеется, Иринка помогала ему сушить цветы и составлять его будущий гербарий.
Если дорога в лесу оказывалась почему-нибудь неудобной или вела через болото, то мальчик сажал девочку себе на плечи, и оба таким образом спокойно продолжали свой путь.
В лесу они разыскивали какой-нибудь тенистый уголок и усаживались там для отдыха.
Случалось, однако, что утомленная Иринка сладко засыпала, и Лева приносил ее тогда сонную домой, где бережно сдавал с рук на руки Дарье Михайловне.
- Нет, даже удивительно, бабушка, до чего глуп этот Лева! - говорила Лиза. - Ну что за удовольствие он находит всюду таскать за собою этого пучеглазого цыганенка?! Точно нянька возится с ней; право, Дарья Михайловна должна быть очень благодарна ему!
- Иринка тихий ребенок, ее нельзя не любить! - недовольным тоном замечала бабушка. - К тому же она никогда не мешает Леве заниматься делом, не то что вы с Милочкой, две вертушки, целыми днями готовы торчать перед зеркалом или висеть на заборе! Лева вам не товарищ, Лева умный, серьезный мальчик! - И бабушка нетерпеливо поправляла очки и, не желая дальше продолжать разговор, сердито удалялась из комнаты.
Так протекали эти два последних лета, пока Лева был в шестом и седьмом классах гимназии.
Чудное то было время для Иринки, оставившее навсегда неизгладимый след в ее маленьком любящем сердце.

Но вот Лева перешел в восьмой класс и собирался весною сдавать последние, выпускные экзамены.
В этом году он уже не мог, как бывало прежде, переезжать в начале мая со всеми остальными на дачу; занятия его задерживали в городе до конца месяца, и на время экзаменов он переехал к одному товарищу, семья которого жила летом в городе.
Раза два в неделю он посылал теперь коротенькие записки в Муриловку, чаще всего к бабушке, сообщая домашним о ходе своих занятий.
Однако, несмотря на всю краткость этих посланий, он никогда не забывал упоминать в них о маленькой Иринке, и бабушка с особенным удовольствием передавала каждый раз его поклоны девочке.
Иринка ужасно гордилась этим и, в свою очередь, обыкновенно приписывала ему несколько слов в конце писем бабушки.
«Ты приезжай скорей, Лева, - постоянно умоляла она. - Я очень соскучилась, все жду да жду, и очень целую, и затем твой
Черный Жук».
Впрочем, юноша и сам изрядно скучал. Его тянуло на свежий воздух, в Муриловку, на дачу, и в одном из писем к бабушке он откровенно сознавался:
«Вы не поверите, бабушка, до чего мне осточертели эти экзамены и что тут за духота у нас в городе! Счастливые! Как, должно быть, хорошо теперь в Муриловке; в палисаднике у Иринки сирень распустилась; когда я приеду, она уже отцветет... Я не дождусь, когда буду с вами на даче! Как-то мой Черный Жук поживает? Вы давно мне ничего о ней не пишете. Представьте, бабушка, я ведь серьезно соскучился по Иринке. Какой славный Жучок, положительно мне недостает ее! Как жаль, что она не может по-прежнему сидеть вот тут у моего стола и рисовать свои бесконечные картины! Я часто думаю об этом, и иногда мне даже кажется, что при ней мне было бы не так скучно заниматься!»
- Хорош, нечего сказать, вот глупый-то мальчишка! - возмущалась Лиза. - Соскучился по Иринке, а о нас даже и не спрашивает. Надеюсь, бабушка, что вы не покажете этого письма вашей Чернушке! Она и так-то уж Бог знает что о себе думает, а теперь и совсем зазнается!
- Лишь бы вы-то только с вашей Милочкой не зазнавались, вертушки! - рассердилась бабушка. - А Иринку уж оставьте в покое, пожалуйста, это не ваша забота! - И старушка, всегда готовая горячо защищать свою любимицу, разумеется, в тот же день показала ей письмо Левы и даже сама прочла его, заранее радуясь удовольствию девочки.
И бабушка не ошиблась. Иринка от волнения даже слегка побледнела и с широко раскрытыми глазами молча и чуть ли не с благоговением слушала бабушку.
- Бабуся, милая бабусенька! - начала она затем робко. - Отдайте мне этот листочек, ну хоть не весь, знаете, а только тот маленький кусочек, где все такое хорошее про меня написано, я его с собою возьму, бабуся! - И девочка смотрела на старушку такими умоляющими ласковыми глазами, что Прасковья Андреевна решительно не в состоянии была в чем бы то ни было отказать ей в эту минуту.
Иринка с торжествующим видом ушла домой, унося в кармане письмо Левы.
Ах, как она ждала, как она ждала его!
Но об этом знали только три белые березки в «Саду Снегурочки» да дерновая скамейка под ними.

VI

Но вот наконец и настал счастливый, столь давно ожидаемый день - день окончания экзаменов. Лева уже заблаговременно послал телеграмму в Муриловку, сообщая домашним, что он вернется в четверг к обеду поездом, который приезжает в шестом часу вечера.
В Муриловке между тем шли оживленные приготовления к приему младшего сына.
Надежда Григорьевна заказала его любимый обед и приготовила ему в подарок большие золотые часы с его монограммой и такой же золотой цепочкой, а бабушка накупила ему массу интересных книг, все любимых авторов Левы: Тургенева, Достоевского, Толстого... и между прочим несколько прекрасных ботанических атласов с чудными раскрашенными рисунками.
Прасковья Андреевна старательно уложила их в Левиной комнате на большом письменном столе и сама позаботилась, чтобы эта комната выглядела как можно уютнее, недаром Лиза уверяла всех, что бабушка перетащила туда всю лучшую мебель.
Иринка нарисовала ему синим карандашом большую картину, изображавшую «Сад Снегурочки» и себя, сидящую с Левой под белыми березками.
По просьбе девочки бабушка приколола ее булавками над письменным столом внука.
Иринка уже с утра начала волноваться, то и дело спрашивая свою няньку, который час.
Она нарядилась в новое розовое кисейное платье, собрала огромный букет полевых цветов и сияющая, с раскрасневшимися от ожидания щеками вошла в шестом часу в комнату Дарьи Михайловны.
- Мама, как, разве, ты в этом капоте пойдешь к Субботиным? - удивилась девочка.
- Зачем мне идти к ним?
Дарья Михайловна спокойно продолжала свое шитье.
- Как зачем? Да ведь сегодня в шесть часов Лева приезжает!
- Ах да, сегодня, а я и забыла совсем! - спохватилась Дарья Михайловна.- Ну что же, можно будет, пожалуй, вечерком зайти на минуту, а то, знаешь что, ты лучше завтра утром навестишь его, когда няня пойдет за провизией, она и сведет тебя. Лева, поди, устанет с дороги, и ему совсем не до нас будет; к тому же он так давно не видал своих, и наверное его мама и бабушка захотят первое время побыть с ним наедине, к чему тут посторонним соваться!
Дарья Михайловна только теперь подняла голову и посмотрела на девочку.
- Это ты для него так нарядилась? - спросила она с улыбкой.
Но Иринка ничего не ответила.
Слова матери ее глубоко огорчили; на глаза девочки навернулись крупные слезы, и, боясь тут же расплакаться, она круто повернулась и быстро выбежала из комнаты.
Дарья Михайловна перестала улыбаться и задумчиво и немного печально посмотрела вслед убегавшей девочке.
«Что же будет, когда Субботины уедут в Петербург?» - подумала она, и в первый раз обеспокоилась за свою маленькую Иринку; инстинкт матери подсказал ей, что девочка нелегко перенесет эту разлуку, перенесет ли?!
Дарья Михайловна снова нагнулась над шитьем, но рука ее теперь немного дрожала.
«Бедная, бедная моя Чернушка!»
Почтовый поезд остановился на станции Д** ровно в половине шестого вечера.
От станции до села Муриловка оставалось всего восемь верст.
Лева сложил в первый попавшийся тарантас свой легонький чемодан, быстро вскочил в экипаж и велел кучеру ехать как можно скорее, обещая ему полтинник на чай.
Он спешил домой, ему не терпелось поскорее увидеть своих, и юноша уже заранее боялся, что его задержат по дороге, у дачи Назимовых.
«Как бы это мне сделать, чтобы незаметно проехать мимо их дачи?» - думал Лева, поглубже нахлобучивая на лоб фуражку и, несмотря на жару, высоко приподнимая воротник гимназического пальто.
Однако ему не удалось проехать незамеченным.
Около палисадника Назимовых уже собралось маленькое общество, и все присутствующие с нетерпением поглядывали на большую дорогу.
Тут была сама Екатерина Петровна Назимова, Милочка, разряженная в голубое платье, с большим пунцовым розаном на груди, Кокочка Замятин, молодой офицер, ее двоюродный брат, приехавший погостить к ним на дачу, и, наконец, Лиза, которой никогда не сиделось дома.
Все они немного скучали в Муриловке и потому давно уже поджидали Леву, невольно радуясь всякому новому лицу в их уединенной деревенской жизни.
- Едет, едет!! - весело закричал наконец Кокочка, указывая на облачко пыли вдали, на большой дороге, и еле заметный пока тарантас Левы.
- Вы увидите, что на этот раз я не ошибаюсь, mesdames! Это он, наверное он, гимназическое пальто... фуражка...
- Да, да, Николай Александрович прав, это Лева! - воскликнула Лиза и тихонько толкнула подругу.
Милочка оправила на груди свою пунцовую розу и в выжидающей позе грациозно облокотилась на забор палисадника.
Еще минута - и Лева действительно подъехал к даче Назимовых.
«Эх, не удалось-таки! - с досадой подумал он. - Я так и знал, впрочем. Наверное, весь день дежурили у калитки...»
А между тем маленькое общество уже спешило к нему навстречу, обступая со всех сторон его тарантас.
- Здравствуйте, здравствуйте, наконец-то! - раздавались вокруг него радостные восклицания. - Добро пожаловать, как экзамены? Поздравляем с успехом!..
Делать нечего, Леве пришлось вылезать из экипажа и раскланиваться, здороваться, пожимать руки, благодарить.
Милочка отколола от груди свой большой пунцовый розан и непременно желала вдеть его в петлицу Субботину.
- Это я для вас, Левочка, для вас сорвала! - говорила она, опуская глазки и жеманясь. - Самый лучший, самый большой цветок из нашего сада!
- Очень благодарен, но зачем же...- немного сухо процедил Лева и, чувствуя на себе насмешливые взгляды Кокочки, немного покраснел и сконфузился. - Зачем же, вы бы лучше его моей сестре дали, к ее белому платье он скорее пойдет, чем к моей старой, пыльной тужурке.
Однако Милочка настаивала, и опять-таки волей-неволей пришлось разыгрывать галантного кавалера и, слегка нагнувшись перед девушкой, покорно выжидать, пока она медленно вдевала свой пунцовый розан в петлицу его дорожной тужурки.
«Воображаю, как я хорош в эту минуту! - внутренне злился Лева, чувствуя себя смешным. - Настоящий кулич пасхальный!»
И сознание, что Кокочка и Лиза также, вероятно, находят его смешным, еще более сердило юношу.
- Однако домой пора! - проговорил он, быстро выпрямляясь и решительно отходя от Милочки.
- Лиза, ведь ты со мною, конечно? Едем! А то к обеду опоздаем, бабушка и мама уже, вероятно, ждут нас!
Лиза неохотно последовала за братом: ей было гораздо веселее у Назимовых, особенно с тех пор, как к ним приехал гостить молодой и веселый Кокочка Замятин.
- Вы, разумеется, зайдете к нам вечерком? - любезно проговорила она, обращаясь к подруге и молодому офицеру.
- Ну уж не знаю, право, не лучше ли будет до завтра отложить наш визит? - ломалась Милочка, кокетливо поглядывая на Леву. - Ваш брат, кажется, очень устал сегодня, и ему, вероятно, не до гостей!
Она надеялась, что Лева начнет упрашивать ее, но Лева и не подумал об этом.
- О да, я ужасно устал! - поспешил он согласиться. - И сегодня нам впору вместе с курами спать залечь!
«Вот урод-то! - сердито подумала Лиза. - Хоть бы уж из вежливости промолчал!»
Она бросила красноречивый взгляд в сторону Замятина и с недовольным лицом направилась к тарантасу.
- Какой ты невежа, Лева! - начала Лиза укоризненно, как только они немного отъехали. - Неужели ты не мог из учтивости пригласить их?
- Ах, отстань ты от меня, ради Бога, с этой кривлякой! рассердился Лева. - Очень-то мне нужно весь вечер возиться с нею! Во-первых, я действительно устал, а во-вторых, я вовсе не желаю занимать посторонних в первый же день моего приезда; ты ведь знаешь, как давно я не видел бабушку и маму!
- Скажите пожалуйста, какие сентиментальности! - презрительно проговорила Лиза, пожимая плечами, и хотела еще что-то прибавить, но в эту минуту тарантас уже подъехал к даче Субботиных. На крыльце стояли Надежда Григорьевна и бабушка.
- Господи, да никак ты еще вырос за это время! - весело воскликнула Надежда Григорьевна, обнимая сына.
- Ах нет, нет, это только кажется, потому что он так осунулся и похудел! - уверяла бабушка, тревожными глазами оглядывая с ног до головы своего любимца.
Юноша переходил из объятий в объятия, но, по-видимому, ему еще кого-то недоставало, кого-то он искал глазами, с удивлением и с беспокойством оглядываясь кругом.
- Бабушка! - проговорил Лева тихонько. - А где же Иринка, почему ее нет с вами?
Но Прасковья Андреевна расплачивалась в эту минуту с кучером и не слыхала его вопроса.
- Пойдемте обедать! - громко позвала Надежда Григорьевна. - Лева, должно быть, ужасно проголодался.
- Да, да, это правда! - согласился юноша. - Но позвольте мне раньше немного помыться и сбросить эту пыльную тужурку, я прямо умираю от жары! Бабушка, где вы устроили мою комнату в этом году? Отведите меня, пожалуйста.
Леве хотелось улучить минутку, чтобы остаться наедине с Прасковьей Андреевной.
Отсутствие Иринки начинало серьезно беспокоить его.
- Пойдем, пойдем! - охотно согласилась старушка, гордившаяся комнатой для внука.
- Ах какая прелесть! - воскликнул Лева, останавливаясь на пороге и с удовольствием оглядывая свою уютную комнату с кисейными занавесками, белоснежной постелью и широким турецким диваном. - Какая прелесть, бабушка, вот где хорошо-то будет мне отдыхать теперь! А это что?
В простенке между двух окон, над письменным столом, висел большой лист бумаги, густо исчерченный синим карандашом.
Лева быстро подошел к столу.
«А!.. Ну, слава Богу, значит, здорова!» - подумал юноша и с ласковой улыбкой принялся разглядывать знакомые ему размашистые фигуры.
Леве, разумеется, не нужно было называть автора этого чудного произведения.
- Бабушка, но почему ее нет? спросил он наконец. - Разве Иринка не знала, что я должен был приехать сегодня?
- Разумеется, знала, я и сама, признаться, немного дивлюсь! - ответила старушка. - Ведь вон она тебе эту картину в подарок приготовила; вчера чуть ли не целый час работала над нею в моей комнате, а потом все хлопотала, чтобы я непременно ее на самое видное место повесила, и даже сама для этого две булавки принесла. Так ты уж, пожалуйста, не бросай этот лист до ее прихода, а то Иринка обидится и подумает, что я не хотела исполнить ее просьбу.
- Да что вы, что вы, бабушка! - даже возмутился Лева. - Пусть он, пожалуй, всегда висит тут! Милый Жучок! Но почему ее нет?
- Должно быть, Дарья Михайловна не пустила, ты ведь знаешь, какая она чудачка: наверное, решила, что посторонние сегодня помешают.
Лева сменил тужурку на белый китель и отправился с бабушкой в столовую.
За обедом он все время рассказывал домашним подробности о своих экзаменах и казался страшно доволен, что наконец вернулся к себе.
За кофе, который прислуга принесла на балкон, Леве были торжественно переданы подарки. Он сейчас же надел подаренные золотые часы и начал с увлечением рассматривать купленные бабушкой книги. Прекрасные ботанические атласы также имели большой успех.
«Ну, этим мы будем вместе с Иринкой наслаждаться! - подумал Лева, и ему вдруг стало ужасно скучно без своего маленького Жучка. - Хорошо бы повидаться с нею!»
- О чем ты так задумался, Лева? - ласково спросила бабушка, положив руку на его плечо.
- А вот мы сейчас развеселим его! - засмеялась Лиза и с сияющим лицом выбежала в сад.
На большой дороге уже виднелись голубое платье Милочки и высокая, сухощавая фигура Кокочки Замятина в белом кителе.
- Бабушка! - тихонько проговорил Лева, прижимая к губам руку старушки. - Вы не рассердитесь, если я на часочек уйду теперь?
- В овраг?
- Да, в овраг!
- Ну, беги, беги, там рады будут! - улыбнулась Прасковья Андреевна.- Да смотри только по дороге с гостями не повстречайся - задержат; пройди лучше через мою комнату, она во двор выходит.
Лева еще раз прижал к губам руку бабушки и быстро прошел в ее комнату.
Летний жаркий день медленно догорал, заходящее солнце золотило верхушки деревьев, и в его розовых лучах и небо, и речка, и «Сад Снегурочки» - все казалось розовым.
Иринка сидела на своей дерновой скамейке, окруженная высоким тмином, и в сиянии этой вечерней зари сама походила немного на большой полевой цветок.
Девочка сидела печальная, уронив руки на колени; у ног ее валялся большой букет белых ромашек, сорванных для Левы, которые ей так и не удалось преподнести ему.
Другие встретили Леву и теперь, вероятно, сидят с ним и разговаривают... Милочка, Замятин, только ее, Иринки, там нет, она посторонняя, сказала мама... помешать может.
Крупные слезы навернулись на глаза девочки и повисли на длинных ресницах.
Но, Боже, что это? Уж не показалось ли ей?... Чьи-то быстрые шаги... неужели сюда? Да, сюда... шаги приближаются... И вдруг в конце лужайки промелькнула знакомая гимназическая фуражка!..
- Ау! Черный Жук, где ты?
- Лева! - слабо вскрикнула Иринка и почувствовала вдруг, что не может бежать - ноги не слушаются. - Лева!
Лева уже стоял около нее.
- Иринка, ты плачешь? О чем? - Он с беспокойством вглядывался в личико девочки, мокрое от слез. - Жучок мой, о чем?
- Нет, нет, я не плачу, это только так... - силилась скрыть свое волнение Иринка. - Я, видишь ли, хотела встретить тебя и большой букет приготовила, а мама... мама... сказала что я помешаю... я посторонняя...
И вдруг, не выдержав долее, девочка расплакалась. - Ну полно, полно, Жучок! - утешал Лева. - Я все время скучал по моей Иринке и видишь, не вытерпел и сам пришел за тобой. Пойдем к нам, ты мне поможешь мои вещи разобрать. А в чемодане у меня есть и для тебя кое-что, я привез тебе в подарок сказки Андерсена и уж знаю, что угожу тебе этой книгой! Ну, перестань же, перестань плакать, а то я буду думать, что ты вовсе и не рада меня видеть!
Иринка перестала плакать и на минуту устремила на него все еще влажные, но уже радостные глаза.
- Лева! - сказала она вдруг серьезно. - Ты похудел и такой бледный стал, ведь это пройдет, ты поправишься, Лева?!
«Точь-в-точь как бабушка!» - невольно подумал Субботин и крепко прижал к губам смуглые маленькие ручки. - Разумеется, поправлюсь, Черный Жучок, будем вместе в лесу гулять, рыбу ловить, вот я и поправлюсь; а теперь пойдем к твоей маме и объявим ей, что, несмотря на ее запрещение, я все-таки увожу тебя или, вернее, даже уношу с собой.
И Лева по старой привычке высоко-высоко поднял над головою развеселившуюся девочку и затем, смеясь, осторожно усадил к себе на плечи.
- Ну, едем, значит! Держись крепче, Черный Жучок! А букет-то, где же букет твой!? - внезапно вспомнил юноша и остановился... - Ведь ты его для меня собирала. Я хочу букет с собой взять!..
- Вон он там, у скамейки валяется!.. - указала Иринка и покраснела. - Я его с досады на землю бросила!
- Ну уж это совсем, совсем нехорошо, сударыня! Подарок мой да вдруг на землю швырять! - шутя ворчал Лева и бережно поднял цветы. - Извольте теперь, сударыня, эти цветы сами нести в наказание, а я понесу вас.
Иринка звонко засмеялась и высоко подняла свой букет над головою Левы.
Оба друга направились к Дарье Михайловне.

VII

Между тем на балконе у Субботиных собралось целое маленькое общество: Милочка Назимова, Кокочка и еще несколько молодых людей и девушек, знакомых Лизы.
Кокочка стоял в дверях балкона и, сильно жестикулируя, что-то напевал своим красивым баритоном, должно быть, что-то смешное, так как голос его то и дело заглушался взрывами веселого хохота.
«Ах как скучно!» - подумал Лева, подходя к даче вместе с Иринкой.
Юноша надеялся, что Назимовы из деликатности долго не останутся и к тому времени, как он вернется, их уже не будет, а между тем оказывалось, что еще и новые гости подоспели.
- Иринка, пойдем ко мне! - предложил он. - Нужно наши цветы в воду поставить!
Они прошли в его комнату задним крыльцом, минуя гостей.
Лева достал в кухне большую кружку воды, сам подровнял и подрезал букет и затем торжественно поставил его у себя на письменном столе, под картиною Иринки.
- А я-то и не поблагодарил тебя за нее! - проговорил Лева с улыбкой, нагибаясь к девочке.
Иринка подняла к нему свое счастливое личико, и Субботину в первый раз бросилось в глаза, как прелестно было оно - смуглое, тонкое, с такими большими лучистыми глазами:-
«Какой красавицей, однако, обещает сделаться со временем моя Чернушка! - с гордостью подумал юноша, и ему вдруг стало досадно, что она и на самом деле не его родная сестра. - Вот ведь уедем теперь... расстанемся навсегда, быть может... что-то с нею будет потом?..» - Черный Жук, ты скорее учись, - проговорил он совсем неожиданно. - Зимою мы переписываться будем! Хорошо?
Но девочка не слыхала его вопроса, она была занята другим.
- Цветок, какой чудный цветок! Кто тебе дал?! - с удивлением воскликнула Иринка, увидев на ковре пунцовую розу Милочки и теперь бережно поднимая ее с пола.
- Ах, это Назимова вздумала награждать меня, когда я давеча проезжал мимо их сада... - равнодушно ответил Лева. - Сунь его в воду, голубка, и пойдем, мама и бабушка ждут нас.
- Мил... - начала было Иринка и вдруг остановилась.
- Ну да, Милочка, оставь это, идем же!
Но девочка не двигалась с места и, опустив ресницы, продолжала мрачно вертеть цветок.
- Поставь же в воду, говорят тебе, Иринка, и идем скорей!
- Я не стану! - проговорила она наконец, сердито швыряя розу на стол.
- Черный Жук, а Черный Жук, да никак ты сердишься?! - расхохотался юноша. - Ну о чем тут говорить, не хочешь опускать в воду цветок - и не надо, и я не хочу, значит, брось его опять на пол, если желаешь, и пойдем. - Лева направился к двери.
- Тебе не жаль его? - спросила Иринка.
- Ни чуточки даже, ты ведь видишь, он валялся на полу, я совсем и забыл о нем; должно быть, давеча из петлицы выпал, когда я к обеду переодевался!
- Из петлицы? Значит, она тебе в петлицу вдела его?
- Ну да, в петлицу, так что же? Чудачка ты этакая, право!
- А если так, то и я в петлицу хочу! - быстро проговорила девочка и, выдернув из своего букета одну ромашку и немного куриной слепоты, приподнялась на цыпочки и начала старательно продевать их в петлицу Левы.
- Мне не достать, ты такой высокий, сядь на стул, - приказала Иринка.
- Извольте, извольте, сударыня, могу и сесть и даже на колени встать, если желаете! смеялся юноша и шутя опустился на одно колено.
Иринка с большой важностью засунула в петлицу пучок куриной слепоты и затем, видимо очень довольная, объявила, что теперь они могут идти к бабушке.
На балконе гости уже давно поджидали Субботина. - А вот и наш принц-невидимка, mesdames! - весело проговорила Лиза, увидев брата.
- Где это вы так долго пропадали, принц-невидимка? - напустилась на него Милочка. - Нечего сказать, хорош тоже, не успел приехать, как и сбежал сейчас!
- Где пропадал, еще спрашиваешь, - дразнила Лиза, - известно где, разве не видишь Чернушку, даму сердца его?!
- Это она, должно быть, наградила вас такой изящной бутоньеркой? - насмешливо кинула Назимова.
- А где же пунцовая роза Милочки? - недовольным тоном спросила Лиза.
- Моя дама сердца не разрешает мне носить других цветов, кроме тех, которые она сама собирает для меня! - с напускной важностью ответил Лева. - А потому, как видите mesdames, я, вероятно, буду вынужден в течение всего лета носить куриную слепоту! - И, тихонько обняв Иринку, Лева ласково притянул ее к себе.
Девочка с гордостью смотрела на окружающих, и счастливая, торжествующая улыбка не сходила с ее лица.
Зато Милочка вся вспыхнула от досады, и на минуту хорошенькое личико девушки утратило свое обычно выражение вербного херувима.
«Однако и неземные создания, по-видимому, тоже умеют злиться!» - внутренне радовался Лева, очень довольный, что ему удалось рассердить Назимову.
- Аи, аи, аи! Кузиночка! - принялся дразнить ее Замятин... - А я и не подозревал, что у вас такая хорошенькая соперница!
Кокочка в первый раз видел Иринку.
- Скажите, пожалуйста, где это наш принц-невидимка такую красавицу выискал? Настоящая цыганочка, да и только. Глазищи-то, глазищи одни чего стоят, у-у-у-у какие! - восторгался Кокочка и, наклоняясь к девочке, старался насильно притянуть ее к себе. - Цыганочка, вы позволите мне расцеловать ваши прелестные глазки, надеюсь, что ваш принц будет менее строг, чем вы на этот раз, и не вызовет меня на дуэль?!
Жесткие рыжие усики уже касались нежной ее щеки, но Иринка так резко и с таким явным отвращением вырвалась от него, что Кокочка даже опешил немного, а окружающие невольно расхохотались, глядя на его смущенный и раздосадованный вид.
- Ну, на этот раз вам не повезло, Замятин! - не без злорадства усмехнулся Лева.
- Фиаско полное!!
- Что ж это ты, Иринка, право, так немилостиво отнеслась к молодому человеку? - шутил Субботин. -Разве он не нравится тебе? Смотри, какие у него красивые усики!
- Как у рыжего таракана...- сердито пробормотала девочка и, увидав входившую на балкон бабушку, со всех ног кинулась ей навстречу, уткнулась в ее платье и вдруг громко заплакала.
- Противный, противный... как он смел... - всхлипывала она, полная негодования. - Таракан рыжий, противный, я ненавижу его, противный!!.
- Да что с тобою, кто посмел обидеть мою Иринку? - заволновалась бабушка, крепко прижимая к себе черную головку ребенка. - Кто посмел, уж я его, я ж его!.. - Бабушка обвела недовольным взглядом присутствующих. - Что случилось? - спросила она, обращаясь к Леве. - В чем дело?
Лева казался смущенным и не знал, что сказать.
Он злился и на Кокочку, и на себя. Ему было досадно теперь, что он сразу же не оборвал его, но ведь кто же мог подумать, что Иринка так обидится и так близко примет к сердцу глупую выходку этого болвана.
Кокочка также казался сконфуженным и смущенно покручивал свои рыжие усики.
Скорее всех нашлась Лиза:
- Ах, бабушка, что случилось, да ничего особенного. Не понимаю, как вы можете придавать такое значение капризам этой девчонки. Просто Николай Александрович немного пошутил и хотел поцеловать ее - вот и все, а ваша недотрога, видите ли, обиделась и нашла нужным разреветься! Ее не жалеть, а выбранить следует!
- Может быть, и следует, да только не ее! - сухо ответила бабушка и, обняв девочку, увела ее с балкона к себе в комнату.
- Господа, не будем больше думать об этой глупой истории и поедемте лучше кататься на лодках, - быстро предложила Лиза, желая изменить немного общее настроение. - Смотрите, какой чудный вечер!
Предложение хозяйки было принято с большим воодушевлением, и маленькое общество начало оживленно собираться на прогулку.
- Вы с нами теперь или опять исчезнете, принц-невидимка? - спросила Милочка, кокетливо наклоняясь к Леве.
Она решила на первый раз быть великодушной и простить ему маленький инцидент с ее розою. Не станет же она в самом деле соперничать с какой-нибудь глупенькой девчонкой.
- Неужели опять исчезнете?
- Опять исчезну! - спокойно ответил Лева. - Я должен Ирину отвести домой.
- Ну, это глупости! - вмешалась Лиза. - Это может сделать и Аннушка!
- Нет, я обещал Дарье Михайловне и должен сам отвести ее! Впрочем, вы идите вперед на пристань, господа, я постараюсь нагнать вас! - нарочно хитрил Субботин, чтобы как-нибудь отделаться и отлично понимая, что иначе от него не отстанут.
Лева поднял соломенную шляпу Иринки, которую она оставила на стуле около него, и отправился разыскивать девочку.
Она сидела в столовой и вместе с бабушкой внимательно рассматривала его новые ботанические атласы.
- Мне нужно сказать тебе пару слов! - несколько сухо проговорила Прасковья Андреевна. - Пойдем в мою комнату!
- Вы, разумеется, меня бранить будете? - сейчас же начал Лева, как только они остались одни.
- Да, разумеется! Скажи, пожалуйста, как это могло случиться, чтобы при тебе так обидели ребенка? - с укором проговорила бабушка.
- Ах, вы только не сердитесь, не сердитесь, я и сам на себя злюсь теперь! - искренне сознался Лева. - Но, право же, мне и в голову не могло прийти, что Иринка так странно отнесется к этой глупой шутке Кокочки!
- Иринка очень чуткая и чистая натура, - серьезно проговорила Прасковья Андреевна. - Ее инстинктивно отталкивает и возмущает всякая пошлость, а тебе, как старшему другу и нареченному брату ее, следовало бы ограждать девочку от таких впечатлений. Этот ребенок так трогательно и безоговорочно предан тебе, что, право, заслуживает немного большего к себе внимания!
Юноша молча и почтительно поцеловал руку бабушки, и оба почувствовали, что они поняли друг друга и что между ними снова заключен мир.
Лева пошел провожать Иринку. Девочка уже успела позабыть свои недавние слезы и теперь, следуя за ним по дороге, без умолку болтала.
- Ах какие чудные картинки тебе купила бабушка! - говорила она с восторгом. - И столько цветов там! И такие все красивые! Я таких никогда и не видала еще, верно, не растут у нас. Ты мне должен все прочесть о них, и я еще хочу знать, как они называются! Хорошо?
- Хорошо, хорошо...
Юноша почти не слушал, что она говорила. Он все еще находился под впечатлением последнего разговора с бабушкой и чувствовал свою вину перед девочкой.
Иринка вдруг замолкла и остановилась.
- Лева, ты о чем думаешь? - спросила она неожиданно. - Ты отчего такой?
Большие темные глаза с тревогою устремились на юношу.
- Какой такой?
- Да вот такой... ну, такой скучный, знаешь! - не умея выразиться, пояснила девочка, разводя руками - Ты может быть, сердишься, Лева?
И она тихонько потянула его за рукав.
- Я сержусь на тебя, Жучок мой, - да за что же, за что? - удивился Лева.
- А вот за то, что я плакала тогда... Ты не любишь, когда я плачу...
Девочка покраснела и опустила ресницы; но вдруг, сразу изменив тон, она заговорила быстро, горячо, с негодованием:
- Ты не сердись, Лева, я не могла, не могла, ах, он такой противный, противный... И потом, как он смел, ведь я не его невеста, не его ведь, правда? Как он смел?..
Но Лева молчал, не зная, что сказать, и его снова и еще с большей силой охватило прежнее неприятное чувство вины.
- Ты сердишься, Лева? - спросила она, и в голосе девочки послышались слезы; Иринка робко подняла к нему свое опечаленное личико. - Ну, если ты сердишься, Лева, то в другой раз объясню... в другой раз... - Она не договорила.
- В другой раз я шею сломаю тому, кто осмелится тебя обидеть при мне! - неожиданно вырвалось у Левы, и при этом он так крепко сжал ручку Иринки, что ей даже немного больно сделалось; но она ничего не сказала, только слегка потерла покрасневшие пальцы и сейчас же опять вложила руку в большую сильную ладонь своего друга.
Лева свернул с большой дороги на соседнее поле, откуда узенькая межа спускалась вниз, прямо к речке; после пыльной дороги тут было прохладно и хорошо.
Легкий туман белою дымкой стоял над полем, и во влажном воздухе пахло свежей травою, кашкой и медом.
Иринка почему-то замолкла.
Лева тоже молчал, и все молчало кругом; и лес, и зеленое поле, и тихое небо над ними с бирюзовою далью... все, все смолкло...
Даже речка перестала журчать, словно утомленная дневным жаром, и теперь, неподвижная и прозрачная, сверкала как зеркало среди густой зелени.
Местами в ней все еще отражались багровые облака, но вечерняя заря медленно угасала, и вдали у леса речка уже бледнела, постепенно совсем теряясь в синеватом тумане вечерних сумерек.
Охваченные прелестью наступающей ночи, Лева и Иринка невольно замедляли шаги, подходя к оврагу. Девочка задумчиво любовалась догорающим небом.
А над опушкой деревьев уже выступал молодой месяц, и вдруг целая сеть золотистых нитей заискрилась и засверкала у леса, покрывая блестящей рябью почерневшую речку...
- Лева, как ты думаешь, - тихонько спросила девочка, - у месяца серебряные или золотые лучи?..
- Право, уж не знаю, какие лучи у месяца, - ответил Лева, - но я знаю одно, что ты у меня золотой, золотой Жучок!
И, приподняв девочку, юноша горячо и крепко прижал ее к себе...
В этот вечер Субботин не пошел кататься на лодках, и молодежь напрасно прождала его у пристани.
Проводив Иринку, он сейчас же вернулся домой. Когда Лева входил к себе, то в открытое окно к нему смотрел тот же молодой месяц и в комнате пахло полевыми цветами...
«Милый, милый Жучок!» - еще раз подумал юноша, уже засыпая, ему казалось, что чей-то нежный голосок тихонько спрашивает: «Как ты думаешь, у месяца серебряные или золотые лучи?»

VIII

Для Иринки наступило теперь счастливое время: снова возобновились ее любимые прогулки в дальний лес с Левой, катанье с ним на лодке, уженье рыбы, собирание и сушка цветов для его гербария и, наконец, в жаркие дни, когда не хотелось никуда уходить далеко, совместное чтение Андерсена в «Саду Снегурочки», под сенью белых березок.
Девочка страстно увлекалась этими сказками и готова была часами слушать, когда Лева ей читал.
Субботин зачастую даже раскаивался теперь, что купил эту книгу, до того она возбуждала и без того уж чересчур развитое воображение ребенка.
Девочка представляла себя то маленькой русалкой, то воздушным эльфом, то ледяной королевой, но более всех ей все-таки нравилась русалочка, так беззаветно полюбившая принца и готовая ценой собственной жизни спасти его от смерти...
Лева вынужден был несколько раз перечитать ей эту сказку, и потом Иринка долгое время видела ее во сне, причем принцем был всегда Лева, а она - маленькой бедной русалочкой.
При свидании девочка каждый раз подробно рассказывала эти сны Субботину и очень сердилась, когда рассудительный Лева серьезно убеждал ее, что все это глупости и что она так плохо спит только потому, что ее чересчур поздно укладывают.
- Здоровые люди никогда снов не видят! - уверял он. - Тебе следует вечером пораньше пить молоко и пораньше спать ложиться, и тогда все будет хорошо.
«Угораздило меня подарить ей эти дурацкие сказки! Ругал теперь сам себя юноша. - Девчонка и во сне и наяву только и бредит ими!» И он перестал читать Андерсена, предпочитая рассказывать ей почаще что-нибудь из естественной истории.
Субботин частенько поражался странной мечтательности и чересчур пылкому воображению ребенка.
- Ну, Иринка понесла свою ахинею! - не раз смеялся Лева, когда девочка, увлекаемая своею фантазией, уносилась невесть в какие неведомые страны и, конечно, напрасно старалась и его увлечь за собою.
- Ну как же ты не понимаешь?! - возмущалась Иринка. - Да ты только послушай, послушай, Лева!
- Чего тут не понимать, матушка, отлично все понимаю! Говорю тебе, ахинею несешь! Принц на коне, а конь на осле, а осел на солнце, а солнце на луне!... Черт знает, что ты тут мелешь! - вышучивал ее нарочно Лева. - Пойдем лучше, глупыш, червей копать, я сегодня после обеда собираюсь рыбу ловить, говорят, в нашей речке окуней развелось много!
Девочка обижалась, но все-таки шла копать червей и затем отправлялась вместе с ним на речку.
У Иринки также была своя маленькая удочка, и она закидывала ее около удочки Левы.
Субботин со страстью любителя внимательно следил за поплавком, а Иринка смотрела в воду, и ее больше интересовали маленькие черные колюшки, мириадами игравшие на поверхности речки. «Как это им не холодно целый день в воде, и куда это они все спешат так? - с удивлением думала девочка.- Бегут, бегут!..»
- Лева, куда это они так бегут? - неожиданно прерывая молчание, спрашивала Иринка.
- Ах, не мешай, пожалуйста, только рыбу спугнула! - нетерпеливо отвечал Лева и снова закидывал свою удочку.
Иринка замолкала и принималась опять глядеть на колюшек, а июньское солнце ярко освещало речку, и вода в ней казалась совсем золотою и местами так блестела, что было больно даже смотреть на нее.
«Должно быть, у маленьких гномов в горах все так блестит!» - думала девочка, вспоминая сказку о подземном царстве карликов, где дома и улицы были из чистого золота, а деревья из драгоценных камней.
Девочке очень хотелось бы поговорить об этих интересных гномах с Левой, но Лева сказок не любил, он ничего хорошего не любил. Лева совсем не понимает ее, такой уж он, Лева.
Девочка тихонько вздыхала, на этот раз очень недовольная своим другом.
Впрочем, размолвки бывали между ними довольно редки и обыкновенно быстро оканчивались по первому ласковому слову юноши.
Однажды, придя к ней со своими книгами еще до завтрака, Лева с удивлением заметил, что девочка все утро возится с каким-то небольшим ручным зеркалом.
Уж не на себя ли ты так любуешься, Черный Жук?! - начал дразнить ее Лева.
Иринка ничего не ответила. Она была слишком занята.
Девочка стояла посреди лужайки, окруженная высокой травой, и, опрокинув зеркало себе на грудь, молча, очень серьезно направляла его на небо.
- Смотри, смотри, Лева! - воскликнула она вдруг с восторженным оживлением, медленно подходя к тому месту, где он читал на траве. - Смотри! - И девочка указывала на отражение в зеркале.
- Видишь, видишь, это мир падает, и облака меня обнимают, и я на небе!
- Ну, мир-то, пожалуй, еще не падает! - спокойно усмехнулся прозаический Лева. - А вот ты, наверное, кувырнешься, сударыня, если будешь на ходу смотреть в зеркало! Брось, пожалуйста, эту глупую затею, Иринка, и отнеси поскорее зеркало к маме!
Девочка обиделась:
- Какой, право, этот Лева, ничего-то не понимает!
Она совсем неожиданно сделала чудное открытие: все небо как будто сразу опрокинулось вниз, и ей казалось, что она по облакам ходит, а Лева и не посмотрел даже и называет все это глупой затеей. Какой, право, Лева!
Иринка, однако, послушно отнесла зеркало на место, но затем, вернувшись обратно, нарочно повернулась спиною к молодому человеку и уселась довольно далеко от него.
- Сударыня, вы сердитесь? - Лева, заметив, что девочка обиделась, отломил длинную ветку тмина и начал тихонько щекотать ею сзади смуглую шейку Иринки. - Пожалуйте сюда, сударыня!
Но Иринка отодвинулась еще дальше.
- Говорят тебе, иди сюда, Черный Жук, и принеси мне твоей куриной слепоты в петлицу!
Углы губ ее слегка вздрагивали, ей очень хотелось улыбнуться, однако она все еще выдерживала характер и продолжала неподвижно сидеть спиною к юноше.
- Ах ты так, ну хорошо же, хорошо же, если так! - в свою очередь делая вид, что серьезно сердится, объявил Субботин. - В таком случае я сейчас же отправляюсь к Назимовым и буду просить у Милочки какого-нибудь цветочка из ее сада, может быть, она будет подобрее ко мне!
Лева медленно собрал свои книги и начал разыскивать в траве фуражку...
Но Иринка моментально загородила ему путь.
- Левочка, Левочка! - взмолилась Иринка испуганно. - Не буду, не буду больше, Лева, только не уходи, не уходи! - И две смуглые руки крепко обняли Леву за шею.
Лева швырнул обратно свою фуражку и с явной охотой уселся на старое место.
- Ну, если не будешь, то так и быть уж, на этот раз остаюсь! - объявил он серьезно. - Поди-ка да собери поскорее большой букет в мою комнату, а я пока немного почитаю еще, хотелось бы до обеда закончить эту книгу. Ты ведь не станешь мешать мне, Черный Жучок?

Хотела правда по кусочкам выкладывать - но ее в сети выложили уже...

Е.А. Аверьянова "Иринкино счастье" - читать полностью.

Выясняется что у этой повести есть продолжение , но у меня его нет, и вряд ли я его где нибудь раздобуду. Это мне должно очень-очень крупно повезти.

А пока я буду надеяться что у Левы и Иринки в конце все будет хорошо , и они будут вместе...

@темы: текст, Аверьянова, Иринкино счастье

---

Е.А. Аверьянова Иринкино счастье Главы 1-4

[telwen]

Сканировала опять не я, а  silent-gluk.

Не берут эту книгу в библиотеку...Почему?
Потому что непонятно как зовут автора.Во всех каталогах только инициалы, и раздел нельзя же только инициалами назвать.
Но все-таки я ее положу сюда, а там потом и в библиотеку устроим. Ведь там как то больше народу ходит...

Мне очень нравиться эта повесть...
Впрочем все чем я хочу поделиться с вам - мне очень нравиться и я хочу что бы вам тоже понравилось.
Повесть длинная, потому я разобью ее на несколько частей.

Е.Аверьянова

Иринкино счастье

I

Познакомились они еще детьми.
Леве было четырнадцать, а Иринке семь лет.
Вот как они встретились.
- Дарья Михайловна! - спросил однажды Лева у своей учительницы гимнастики. - У вас сколько детей?
- Да всего одна только Иринка; стойте прямо, Левочка!
- Только одна, а сколько ей?
- В прошлом месяце семь минуло, да будет вам болтать-то, смотрите, опять левое плечо опустили, возьмите палку!
- А хорошая она у вас, Иринка? - немного погодя спросил Лева.
- О своих трудно судить; кажется, хорошая, мы ее все Черным Жуком называем!
- Черным Жуком, как странно, почему же Черным Жуком?
- Полезайте на лестницу, Левочка, потом поговорим.
Мальчик взобрался на лестницу, но, очевидно, сегодня он не был расположен заниматься гимнастикой.
- А что, Черный Жук тоже делает гимнастику?
- Тоже делает.
- А Иринка послушная?
- О да, очень послушная и, главное, на редкость правдивый, открытый ребенок!
Дарья Михайловна долго крепилась, стараясь оставаться сдержанной во время урока, но, по-видимому, Лева задел ее чувствительную струнку, и кончилось тем, что она увлеклась-таки расспросами мальчика и начала подробно описывать свою Иринку; а Лева, совсем не по правилам, свесился с лестницы одним боком и теперь с большим интересом, внимательно слушал ее.
- Недавно, знаете, просто смех с девчонкой! - говорила Дарья Михайловна. - Одна знакомая дама жаловалась при ней на свою дочь, что та потихоньку какую-то книгу прочла; Иринка была ужасно возмущена; степенно так сложила ручки, лицо серьезное, и покачивает эдак головкой: «Какая же, мама, она нечестная, какая нечестная!» И говорит так это важно, знаете, мы даже все удивились.
- Нечестная, нечестная! - повторил несколько раз в раздумье Лева. Мальчик был сам чрезвычайно правдив, и этот маленький рассказ про Иринку очень заинтересовал его.
- Приведите ее когда-нибудь к нам, Дарья Михайловна!
- Хорошо, когда-нибудь приведу, да только что она будет делать, ведь у вас маленьких в доме нет.
- Я сам займусь с нею, мою коллекцию бабочек покажу, непременно приведите!..
С тех пор Лева постоянно расспрашивал про Иринку, и каждый раз, когда Дарья Михайловна приходила на урок гимнастики, он прежде всего осведомлялся:
- Как Черный Жук поживает? - И затем посылал ей то коробочку, то какую-нибудь картинку, а то и просто пару леденцов, бережно завернутых в бумажку.
- Непременно передайте, Дарья Михайловна, вы скажите ей, что от меня, только не забудьте, пожалуйста!
И Дарья Михайловна очень добросовестно исполняла поручения мальчика и искренно благодарила его за внимание к своей маленькой дочурке.
Скоро и Иринка уже знала, что у мамы есть ученик Лева Субботин, который посылает ей приветы и всегда расспрашивает о ней.
Девочка в свою очередь начала посылать ему картинки, но только за неимением готовых она рисовала их сама на больших листах белой бумаги.
При этом Иринка крепко захватывала тонкими пальчиками малюсенький кусочек карандаша (другого не было), поминутно слюнила его и затем принималась энергично рисовать, глубоко убежденная, что у нее выходит прекрасная картина, содержание которой вполне ясно для всех.
А содержание это обычно бывало очень сложным, так как Иринка обладала неисчерпаемой фантазией.
- Ты только скажи ему, мамочка, чтобы он не боялся, - убеждала она, - это очень страшная картина! Вот тут, видишь, лес, дремучий-дремучий лес, а над ним луна и звезды светят! А вот тут маленькие мальчик и девочка сидят под деревом, и они заблудились, и им ужасно страшно, а из-за дерева на них волк глядит, и он их съесть хочет! Видишь, мамочка, какие у него злые глаза, так и горят, так и горят!
Для большего эффекта девочка ставила в этом месте две огромные черные точки, изображавшие глаза голодного волка. Но затем, впрочем, оказывалось, что злому волку не удалось съесть бедных детей; его вовремя убивает добрая волшебница, после чего она возвращает мальчика и девочку папе и маме. За неимением, однако, места на бумаге, оба родителя были изображены только небольшими крестиками в самом углу листа, сбоку; но девочка была убеждена, что фигуры их прекрасны, хотя и немножко маловаты.
- Знаешь, это оттого, мамочка, что уже больше места не было, - серьезно объясняла она, - а на другой стороне нельзя же было рисовать!
Дарья Михайловна передавала эти сложные картины Леве, и мальчик каждый раз долго смеялся, разглядывая со всех сторон произведения Иринки, и по ошибке нередко поворачивал их вверх ногами.
- Не так, не так, Левочка! - улыбалась Дарья Михайловна. - Ведь это звезды, кружочки-то, а вы картину вниз головой поворачиваете!
И она в подробностях принималась рассказывать содержание рисунка, что всегда особенно забавляло мальчика.
Однако, несмотря на просьбы своего ученика, Дарья Михайловна почему-то медлила приводить Иринку к Субботиным.
«Ну зачем по урокам за собою ребенка таскать! - думала она. - Да и что мой Жучок будет делать у них, тут все взрослые».
Знакомство детей состоялось совсем случайно.
Лева был страшный любитель всякого спорта, но в особенности он гордился своим умением кататься на коньках. И когда стройный, красивый мальчик несся голландским шагом по льду, то нередко случалось, что прохожие невольно останавливались у катка, а маленькие гимназистки и гимназисты принимались громко и с жаром аплодировать ему.
- Молодец! Чудно! Прелесть! - раздавались их восторженные восклицания, но Лева, самоуверенно заложив руки в карманы и слегка покачиваясь, гордо проносился мимо них, совершенно равнодушный ко всем этим шумным овациям.
Лева казался гораздо старше своих лет, но, в сущности, он находился еще в том периоде, когда мальчики почему-то презрительно и даже отчасти враждебно относятся к девочкам-подросткам; разумеется, впоследствии это настроение меняется и бывшие враги нередко становятся лучшими друзьями, но для Левы это время еще не наступило, а потому неудивительно, что мальчик более был увлечен самим катаньем, чем восторженными похвалами своих юных поклонников и поклонниц.
К тому же Лева вовсе не был тщеславен.
Однажды он почему-то не пошел в гимназию и явился на каток несколько ранее, чем всегда.
Гимназисты и гимназистки обыкновенно собирались сюда только по окончании дневных занятий, и на этот раз каток был совершенно пустой.
«Вот чудно-то, никто мешать не будет», - с удовольствием подумал мальчик и, быстро надев коньки, помчался по ровной поверхности льда. Лева и не заметил, что около одного из больших кресел возилась какая-то маленькая девочка, испуганно цепляясь за него и всеми силами стараясь удержаться на ногах.
Но, очевидно, она в первый раз надела коньки и совсем не умела справляться с ними.
Слабые, тоненькие ножки девочки разъезжались в разные стороны, и бедный ребенок каждую минуту готов был расплакаться.
- Брось кресло, говорят, брось, Иринка! - сердилась нянька. - Ведь сказывала тебе соседская барышня, что этак никогда не научишься бегать!
И нянька силою отодвинула кресло.
Маленькая девочка внезапно очутилась на льду без всякой опоры, растопырила руки, инстинктивно стараясь сохранить равновесие, и с ужасом озиралась по сторонам.
Но никто не приходил на помощь, нянька далеко отодвинула кресло, сама же она по-прежнему не решалась сделать ни шагу вперед, и кончилось тем, что бедняжка принялась громко и жалобно всхлипывать.
Лева только теперь заметил ее тоненькую фигурку в белом салопике и, услыхав плач девочки, тотчас же подкатил к ней.
- Ты о чем это?! - спросил он ласково.
- Боюсь! - тихонько ответила девочка.- Нянька кресло отняла... я боюсь.
- Не бойся, я поддержу тебя. Хочешь, будем кататься вместе? Давай руку!
Но девочка не трогалась с места и продолжала дрожать.
- Боюсь! - повторила она еще тише. - Очень боюсь!
- Экая ты трусишка, право! - засмеялся Лева и, не долго думая, крепко обнял за талию девочку, в другую руку захватил обе ее холодные дрожащие ручонки и начал осторожно увлекать ее за собою по льду.
- Вот так, сперва одной, потом другой ногой! - терпеливо учил он маленькую незнакомку.
Девочка долгое время трусила, непривычные к движению по льду ноги то и дело подкашивались и разъезжались в стороны, но она чувствовала сильную, уверенную руку мальчика, слышала его ласковый голос, и понемногу ее страх начал проходить, и она невольно стала усваивать указания Левы. Сперва, конечно, очень неумело и неловко, поминутно рискую упасть, но затем все лучше и лучше, все с большей и большей уверенностью.
- Э, да я вижу, ты совсем молодец! - смеялся Лева. - Хочешь, еще один круг сделаем, не устала?
- Еще! - коротко ответила девочка. По-видимому, она начинала входить во вкус.
На этот раз маленькая незнакомка сама уцепилась обеими ручками за руку Левы и послушно последовала за ним.
Но разговаривать со своим учителем она еще не решалась, и только по временам, когда ей особенно удавалось какое-нибудь движение, девочка принималась тихонько смеяться и доверчиво поднимала к Леве свое смуглое, раскрасневшееся личико.
- Ну, будет с тебя на сегодня! - объявил наконец Лева.
Они только что во второй раз прокатились вокруг катка и теперь подъезжали к тому месту, где их ожидала няня.
- На первый раз довольно, а то завтра станут ножки болеть. Прощай, малыш!
- Да-да, и нам пора, пойдем, Иринка! - торопила нянька. - Скоро маменька к обеду придут!
- Как вы сказали, - Иринка? - быстро переспросил Лева. - Тебя Иринкой зовут, малышка?
- Иринкой.
- А твою маму как зовут?
Ребенок с удивлением вскинул на него свои большие глаза:
- Мою маму мамой зовут!
- Ах какая же ты глупенькая! Как зовут вашу барыню? - спросил мальчик, обращаясь к прислуге.
- Дарьей Михайловной.
- Дарьей Михайловной? А, так это ты, значит, Черный Жук? - радостно засмеялся Лева, очень довольный своим новым знакомством.- Ну а я Лева, ученик твоей мамы, Лева Субботин, тот самый, которому ты такие чудные картинки присылала. Смотри же, ты мне еще нарисуй, я их все на память сберегу, хорошо?
- Хорошо!
Девочка смотрела на него большими удивленными глазами; по-видимому, ее поразила эта неожиданная встреча, а раскрасневшееся личико ее так и сияло от удовольствия.
- А то вот что, - продолжал Лева, - хочешь, давай вместе кататься, я тебя учить буду, приходи сюда с няней каждый день, так... около четырех часов?
- Ты лучше няне скажи когда, я часов не знаю, - созналась Иринка. - А то вдруг мы опоздаем, а ты и уйдешь!
- Ну хорошо, я няне скажу!
И, нагнувшись к девочке, Лева хотел чмокнуть ее в щеку, но Иринка приподнялась на цыпочки, обвила руками его голову и сама крепко поцеловала Леву.
- До завтра, Черный Жук! - засмеялся мальчик и, ловко повернув на одной ноге, помчался вперед, огибая большой круг по самой рамке катка.
Иринка неохотно следовала за нянькой, то и дело оборачиваясь и провожая глазами удаляющуюся фигуру мальчика.
В воображении ее создавалась теперь уже новая, чудная картина. Она сейчас дома нарисует ее: всюду лед, лед, только лед... бесконечное белое пространство, а посреди него, как большая черная птица, летит Лева, тот самый Лева, для которого она уже давно рисовала свои лучшие картины, сочиняла свои лучшие сказки.
На другой день, когда Лева пришел в условленный час на каток, Иринка уже ждала его.
Девочка сидела в большом кресле, а сторож прилаживал хорошенькие никелированные коньки к ее высоким сапожкам.
- Подождите, я лучше сам, - проговорил мальчик, отстраняя сторожа и быстро опускаясь перед нею на колени. Он заботливо осмотрел коньки, подтянул левый ремешок, поправил шнуровку и затем весело объявил: - Ну, теперь все в порядке, едем, Черный Жук, молодец, что не опоздала!
Иринка не спускала с него своих блестящих глаз, но все еще немного стеснялась и не решалась вступать в разговор.
На этот раз урок был гораздо успешнее, девочка почти не трусила, и Леве не пришлось таскать ее за собою; Иринка кое-как сама держалась на ногах и старательно копировала все движения, которые показывал ей Лева.
Вообще под руководством мальчика дело шло необычайно успешно, и с каждым днем Иринка становилась все увереннее и отважнее.
Оказалось, что девочка вовсе не такая трусиха, как сначала думал Лева, и вскоре сам учитель смог гордиться успехами своей маленькой ученицы.
Не прошло и трех недель, а Иринка уже могла свободно следовать за Левой голландским шагом; так же как и он, слегка покачиваясь, девочка преуморительно откидывала при этом свои маленькие ножки, обутые в белые гамаши.
Лева не держал уже ее за талию, они катались взявшись за руки, и прохожие теперь невольно заглядывались на эту пару: высокого, стройного мальчика и его маленькую спутницу, так легко и изящно летевшую за ним.
Пока Иринка училась кататься, Лева нарочно приходил на каток несколько раньше, прямо из гимназии, не заходя домой.
Каток в это время был совершенно пуст, и им никто не мешал. Девочка больше всего любила кататься вдвоем, наедине с Левой.
В эти дни Иринка бывала особенно весела.
Порою, шутя, она вдруг нарочно выдергивала у мальчика руку и быстро неслась вперед, делая вид, что хочет убежать от него.
Разумеется, Лева сейчас же настигал ее, так как все еще боялся далеко отпускать свою ученицу.
К счастью детей, зима в этом году стояла очень хорошая, и тихая ясная погода как нельзя лучше благоприятствовала урокам на льду.
Иногда, впрочем, несмотря на яркое солнышко, выпадал легкий, пушистый снежок, и маленькие елочки у изгороди катка становились мохнатыми и загорались сотнями разноцветных огней, а Иринка в своем светлом костюме напоминала Снегурочку.
- Смотри, - говорила девочка Леве, она уже совсем освоилась со своим учителем и больше не стеснялась его. - Смотри, какое все белое вокруг нас: и деревья, и крыши, и мы оба; ты прищурь глаза, правда, совсем как в сказке про Деда Мороза? Лед так и блестит, точно дорога к солнцу, а мы с тобою, как две птицы, летим, летим, все вперед, все вперед...
Девочка, прищурив глаза и широко раскинув руки, быстро неслась по льду, действительно воображая, что она в царстве Деда Мороза несется по блестящей серебряной дороге прямо к солнцу. Рассудительный Лева очень боялся такого настроения у маленькой Иринки, так как при этом она совершенно забывала всякую осторожность и совсем не смотрела себе под ноги.
Обыкновенно кончалось тем, что мальчик крепко схватывал ее за руку и больше не отпускал от себя.
А Иринка с пылающим лицом продолжала на ходу сбивчиво рассказывать ему свои удивительные сказки про Деда Мороза, и дорогу к солнцу, и маленькую Снегурочку...
Фантазия Иринки была неисчерпаема, и когда у нее недоставало готовых историй, она сочиняла их сама и с самым серьезным видом рассказывала Леве, о чем, например, сидя на крыше, сегодня спорили маленькие воробушки, про что думает в своей клетке ее канарейка.
- Ну, а о чем мечтает вон та ворона на заборе, может быть, ты и это знаешь? - пошутил однажды Лева, указывая на большую черную птицу неподалеку от них, желая озадачить девочку.
Но Иринка не задумалась над ответом.
- Ох, у нее очень дурной характер, у этой вороны! - серьезно объявила маленькая выдумщица. - Она со всеми птицами перессорилась и теперь завидует нам, потому что осталась одна и ее никто не любит!
Словно в ответ на эти слова, ворона пронзительно закаркала и, тяжело хлопая крыльями, поднялась с забора и улетела.
- Ты видишь, ты видишь, как она рассердилась! - тихонько заметила Иринка. - Это оттого, что мы догадались, а ей это ужасно неприятно!
Но Иринке, к сожалению, не всегда удавалось кататься с Левой вдвоем; иногда он запаздывал, и тогда на каток собиралась молодежь - гимназисты и гимназистки, его отзывали, нужно было каждую минуту раскланиваться, и все это им обоим очень надоедало.

II

Уездный городок Вельск, где жила семья Левы, был очень небольшой, и, разумеется, все местное маленькое общество отлично знало друг друга.
Гимназистки-подростки, восхищавшиеся Левой Субботиным как главным танцором и спортсменом в их кружке, были теперь крайне возмущены его дружбой с Иринкой.
- Нечего сказать, нашел себе компанию! - презрительно поджимала губки хорошенькая Милочка Назимова, слывшая первой красавицей среди подруг по гимназии. - Терпеть не могу эту Чернушку, даром что маленькая и все молчит, а посмотрите, как она смело глядит в глаза! Чертенок этакий!
Сама Милочка была довольно полной блондинкой, почти одних лет с Левой, с прелестными ямочками на пухлых розовых щеках и с васильковыми глазами. Она ужасно возмущалась тем, что Лева не обращал на нее никакого внимания.
Милочка и на коньках-то начала бегать, главным образом, чтобы иметь случай ежедневно встречаться с Субботиным, и в душе надеялась, что он будет учить ее; но перспектива учить тяжеловесную и не особенно ловкую Милочку нисколько не прельщала Леву; он предпочитал по-прежнему отмеривать голландским шагом каток вместе с Иринкой и оставался совершенно равнодушным ко всем улыбкам своей хорошенькой поклонницы. Зачастую она нарочно притворялась, что ужасно боится, то и дело вскрикивала и подзывала Субботина на помощь...
Это страшно надоедало и Леве и Иринке; темные глаза ее становились совсем черными и мрачно устремлялись на Милочку.
- Какая противная девчонка! - не утерпела она однажды. - Я не хочу больше, чтобы ты катался с нею!
Мальчик с удивлением поглядел на Иринку; он никогда еще не видал ее такою сердитой.
- Что с тобою, Черный Жук, почему я не должен кататься с Милочкой? Она наша знакомая и бывает у нас, ее мама обидится, если я буду невежлив с нею.
Иринка ничего не ответила, но только стала ужасно молчалива, и всякий раз теперь, когда Лева болтал с Назимовой, девочка отходила в сторону и ждала поодаль.
Однажды был праздник; дети в гимназию не пошли, а так как на дворе стояла ясная и довольно мягкая погода, то понятно, что вся молодежь собралась на катке, где к тому же в этот день ожидалась музыка.
Лева тоже пришел.
Милочка уже ждала его. Ради праздника она надела бархатную голубую шапочку, отделанную белым пухом, на шею повязала такой же голубой шелковый шарфик, выпросила у матери пару новеньких светлых перчаток и была уверена, что на этот раз затмит всех подруг изяществом.
Милочка уже несколько раз пробегала мимо Левы, грациозно наклоняя голову и посылая ему самые очаровательные улыбки, но Лева и не думал следовать за нею.
Он оставался у эстрады, где играла музыка, медленно прилаживая свои коньки и нетерпеливо поглядывая на улицу в ожидании Иринки.
Почему-то она сегодня немного запоздала, а мальчик так привык к своему маленькому другу, что ему явно не хватало его.
Милочка наконец не вытерпела.
- Кого вы тут поджидаете, Левочка? - насмешливо спросила она. - Уж не вашу ли Чернушку?
- Да, я жду Иру, что-то долго нет ее сегодня, - откровенно ответил мальчик.
- Ну, вот тоже охота ждать ее, не пропадет она, ваша Ира, сделаем лучше один тур со мною, вы еще не хвалили меня за успехи!
Лева неохотно подал ей руку, и они быстро помчались вперед...
- Ну что, разве не удобнее кататься с ровесниками? - спросила немного погодя Милочка, нагибаясь к нему и всеми силами стараясь обратить внимание Субботина на ее голубую бархатную шапочку. - Правда ведь, гораздо удобнее?!
- Пожалуй, удобнее, - равнодушно согласился Лева, - но зато Ира лучше вас всех катается и при этом умеет бегать голландским шагом, чего ни одна из вас не умеет.
Самолюбивая Милочка даже покраснела с досады и сердито закусила губки. «Противный, противный цыганенок!» - мысленно возмущалась она. Ну почему Лева предпочитал эту девчонку? Милочка была готова отколотить бедную Иринку.
А «цыганенок», словно нарочно, как раз появилась в эту минуту у входа, и девочка уже издали делала знаки Леве, призывая его помочь ей надеть коньки, так как она привыкла, что он всегда это делал.
- А вот и Черный Жук! - обрадовался Субботин. - А я-то горевал, что она не придет сегодня!
И, не обращая более внимания на Милочку, Лева быстро покатил навстречу своему маленькому другу.
Милочка Назимова видела, как радостно повисла у него на шее Иринка, как затем он бережно усадил ее в кресло, а сам стал на колени и начал прилаживать ей коньки... и Милочке стало еще досаднее. С этой минуты она уже окончательно невзлюбила «чернушку».
А между тем на катке становилось все оживленнее и оживленнее, музыка так и гремела, молодежь разбрелась попарно в разные стороны и теперь, взявшись за руки, весело неслась под звуки вальса по гладкому, блестящему льду.
Присутствие на катке военного оркестра, разумеется, увеличивало удовольствие катающихся. Иринка, очень музыкальная от природы, невольно старалась двигаться в такт музыке.
Субботин сегодня никак не мог угодить ей.
- Ты спешишь, Лева, не так, не так! Слышишь, как тихонько играет музыка, не делай таких больших шагов!
Девочка сильно раскраснелась от быстрого бега, белый капор ее съехал назад, и вся она так и сияла от удовольствия.
Иринка была прехорошенькая, и даже Лева, в общем очень мало обращавший внимание на внешность, сегодня не мог не любоваться девочкой.
- А вы, кажется, по обыкновению, неразлучны со своей дамой? - поддразнивали его более взрослые девушки.
- Чернушка, чем это ты приворожила так нашего Левочку?!
- А посмотрите-ка, как она голландским шагом махает! Небось ни одной из вас не угнаться за ней! - посмеивался Лева. - Даром что маленькая, а вас, больших, за пояс заткнет! Вот она какая, Чернушка-то моя!
И Лева с гордостью наставника указывал на свою ученицу.
А Иринка в пуховом капоре и белом пальто, как маленькая Снегурочка, грациозно неслась вперед, нисколько не обращая внимания на насмешливые взоры вокруг и только радуясь, что может угодить Леве.
- Иринка, у тебя капор сейчас свалится! - крикнула ей вдогонку Милочка, когда девочка пробегала мимо нее. - Давай я тебе поправлю!
Иринка остановилась и доверчиво наклонила голову.
Милочка делала вид, что поправляет капор, но при этом, как бы нечаянно, так сильно ущипнула девочку за ухо, что бедная Иринка едва не вскрикнула от боли и обиды. У нее даже слезы выступили на глаза. Однако она ничего не сказала и только, вспыхнув, мрачно посмотрела на Милочку.
- Ах, прости, пожалуйста, я, кажется, нечаянно твои волосы задела! - с самым невинным видом заметила Назимова и, быстро отойдя от девочки, покатила дальше.
Но Иринка отлично чувствовала, что это вовсе было не нечаянно с ее стороны, и, затаив обиду в маленьком сердце, решила в свою очередь отомстить ей.
Случай не замедлил представиться.
У самой изгороди катка была сложена довольно большая куча рыхлого, свежего снега. Иринка выждала момент, когда Назимова, щеголявшая своим умением кататься, грациозно пробегала мимо нее; не долго думая, девочка ловко толкнула ее, и Милочка со всех ног полетела в снег.
Грузная и неповоротливая, она сердито барахталась на льду и, не имея опоры, никак не могла подняться, а Иринка спокойно стояла тут же, но и не думала помогать ей.
К счастью Милочки, скоро другие подоспели ей на выручку и кое-как общими усилиями помогли встать на ноги. Назимова, впрочем, нисколько не ушиблась, но только, Боже, как испачкался и на что стал похож теперь ее чудный костюм! Голубая бархатная шапочка покрылась густым слоем мокрого снега, волосы растрепались и развились, а новые светлые перчатки совсем промокли.
Хуже всего, однако, было, конечно, сознание, что она, Милочка, так некрасиво упала и теперь выглядела такой смешной в глазах всех.
- Это вот, вот кто виноват! - кричала она, стряхивая снег со своей шубки и сердито показывая на Иринку.
Но Иринка стояла на месте все с тем же невозмутимым спокойствием и, по-видимому, даже не считала нужным оправдываться или опровергать обвинения.
Лева, который перед тем заболтался с товарищами немного поодаль, теперь, услыхав сердитые возгласы Милочки, также подоспел к их маленькой группе - узнать, в чем дело.
- Иринка, неужели ты действительно толкнула ее?! - спросил он недовольным тоном.
- Да!
- Нарочно?
- Нарочно!
- Но зачем, зачем, скажи на милость?! - возмущался мальчик. - Разве ты не понимаешь, что Мила могла сильно разбиться?
Иринка ничего не ответила, только холодно посмотрела на него, и в темных больших ее глазах не видно было ни единой искры раскаяния.
- Фу, какая ты нехорошая девочка! - рассердился Лева. - Я и не знал, что ты такая злая! Говори сейчас, зачем ты это сделала?!
Но Иринка вместо ответа повернулась к нему спиной и молча покатила вперед.
- Нет, матушка, шалишь, не уйдешь, не уйдешь, изволь раньше сказать, зачем ты это сделала?! - решительно воскликнул Лева, нагоняя девочку и сердито хватая ее за руку. - Говори сейчас!
- Хотела так! - коротко ответила Иринка и, вырвав у него руку, быстро направилась к выходу.
Лева с удивлением посмотрел ей вслед, однако удерживать не стал.
«Ну что ж! - думал он с досадой. - Пусть она бегает, если хочет! Небось соскучится и опять придет!»
Но Иринка не пришла, и Леве Субботину стало самому скучно без нее; немного погодя он отправился отыскивать девочку в толпе катающихся.
Леве было неприятно теперь, что он так резко обошелся с ребенком, даже не узнав хорошенько, в чем дело.
«Нужно было расспросить ее как следует, - думал Лева. - Непременно расспросить...»
Но, увы, расспрашивать было некого; Иринка уже ушла домой, впервые не попрощавшись с ним!
- Левочка, о чем вы мечтаете тут?! - неожиданно раздался около него голосок Назимовой. - Давайте вальсировать вместе!
Милочка была теперь особенно нежно к нему настроена, так как считала его своим рыцарем. Разве он не заступился за нее, не возмущался поступком этой противной девчонки, даже больше того - он совсем рассорился с Чернушкой, и все ради нее, ради Милочки.
- Давайте вальсировать, Левочка! «По синим волнам Дуная» - такой упоительный, такой чудесный вальс!
Мила Назимова уже успела немного оправиться после своего недавнего падения в снег. Она кое-как отчистила бархатную шапочку, снова пригладила прическу и отыскала в кармане другие перчатки.
Милочка тянула немного в нос, стараясь казаться томной и таинственной...
- Вы не находите?
- Может быть, вальс-то и упоительный, кто его знает! - равнодушно ответил Лева. - Я в этом мало, признаться, понимаю, но зато лететь вверх тормашками вовсе не упоительно и не поэтично, а вы, кажется, уже испытали это сегодня, так зачем же еще раз повторять? - усмехнулся Лева.
- Но почему же непременно вверх тормашками?! - обиженно проговорила Милочка, возмутившись прозаичностью своего рыцаря.
- Да где же вам вальсировать под музыку, когда вы еще еле на ногах держитесь! - Он холодно поклонился и направился к выходу.
- Куда же вы, Левочка, неужели домой уже?!
- Да, домой, надоело что-то, да и обедать пора!
Лева был не в духе и сам хорошенько не понимал, что, собственно, так сильно раздражало его.
Как ни смешно, быть может, для его возраста, но случайная размолвка с Черным Жуком была очень неприятна Субботину, и теперь среди веселящейся компании на катке ему недоставало его маленького друга.
«Какая противная эта Милочка! - почему-то подумал Лева совершенно неожиданно для себя, и вдруг решил еще более неожиданно: - А это хорошо, впрочем, что Иринка ей подножку дала!»

III

Ни на другой, ни на третий день Иринка не появилась на катке.
Лева уже начал беспокоиться, здорова ли она.
Как нарочно, у Дарьи Михайловны разболелись зубы, и она также последние два дня не приходила на гимнастику, так что мальчику и спросить было некого, как поживает Черный Жук.
«Быть может, впрочем, Иринка теперь пораньше приходит, пока на катке никого нет?!» - подумал он и однажды нарочно забежал туда прямо из гимназии, не заходя домой.
Но каток был совершенно пуст, и нигде не белел знакомый маленький капор.
Лева пробежался раза два взад и вперед, и ему сделалось скучно.
Огромная черная ворона сидела на шесте у самого входа на каток и, точно смеясь над ним или предвещая что-то недоброе, громко каркала на своем непонятном языке.
Лева невольно вспомнил, как несколько дней тому назад они бегали тут вместе с Иринкой, и на изгороди сидела вот такая же большая черная ворона, и Иринка пресерьезно уверяла его, что у нее очень, очень дурной характер и что она завидует им.
«Должно быть, и у этой дурной характер! - подумал Лева, и ему стало еще грустнее. - Вот что! - внезапно обрадовался мальчик. - Надо зайти к ней, а кстати, я узнаю заодно, как поживает Дарья Михайловна. Удивительно, право, как это мне раньше не пришло в голову?!»
Лева закинул за спину коньки и, очень довольный своим решением, быстро направился к соседней улице, где жила Дарья Михайловна Фомина, его учительница гимнастики.
Он застал Иринку одну в гостиной за круглым столом.
Девочка что-то писала на доске, серьезно выводя большие печатные буквы.
При его появлении она вскрикнула от неожиданности и густо покраснела, однако поздоровалась с ним довольно сдержанно и не кинулась к нему на шею, как бывало прежде.
«Должно быть, все еще сердится!» - подумал мальчик.
- Ты чего это исчезла, сударыня? - начал Лева, усаживаясь рядом и заглядывая в ее доску.
Но девочка быстро отодвинула доску и ни за что не хотела показать ему свое писание.
Однако мальчик все-таки успел прочесть первое слово крупным детским почерком: «Лева». Он улыбнулся, и ему захотелось расцеловать девочку, но она держалась сегодня почему-то ужасно чинно.
- Ну, говори скорей, Черный Жук, ты чего запропала и на каток не приходишь? - снова спросил Лева.
Иринка продолжала сидеть опустив голову, но упорно молчала.
- Ты думаешь, мне очень весело кататься там одному? Я даже начал бояться, что ты нездорова, и пришел справиться, как видишь!
Иринка быстро вскинула на него большие глаза, но сейчас же опять опустила их.
- Ты это о маме пришел справляться! - заметила она тихонько.
- Ну да, и о маме, конечно, - согласился Лева. - Но и о тебе тоже! Когда же ты теперь придешь на каток?
- Я не приду больше, катайся с Милочкой. Я злая, нехорошая девочка, ты сам сказал! - При этом воспоминании у Иринки задрожал голосок, она, видимо, боялась расплакаться и повернулась спиной.
- Ах какая же ты злопамятная, - засмеялся мальчик. - Ну давай мириться, когда так, Черный Жук. Я готов самым смиренным и почтительным образом просить у вас извинения, прелестная девица, только позвольте вашу лапку и перестаньте гневаться!
Иринка повернула к нему свое улыбающееся личико и звонко рассмеялась.
- Ну, слава Богу, наконец-то! - обрадовался Лева. - А теперь, Черный Жук, так и быть, сознайся-ка мне, почему ты в тот раз толкнула Милочку?
- Тебе жаль ее?! - быстро спросила Иринка.
- Да нет, нисколько, ведь с нею ровно ничего не случилось, она только так смешно барахталась в снегу!
- Как медведь, - нахмурилась Иринка.
- Ты не любишь ее, Черный Жук! За что?
- Не-на-ви-жу! - страстно проговорила девочка и для большей убедительности даже руками взмахнула в воздухе.
Лева с удивлением смотрел на нее:
- Но почему же, почему ты так ненавидишь ее?!
- Она злая, злая, как та черная ворона на катке, - помнишь? - и тоже завидует нам, потому что мы вместе катаемся.
Иринка с возмущением поведала Леве, как противная Милочка больно ущипнула ее за ухо и сделала вид, что это случайно.
- Но это неправда! Я знаю! - горячилась девочка. - Совсем не случайно, у меня потом долго болело даже!..
Лева рассердился:
- Отчего же ты мне тогда не сказала этого?!
- Я думала, ты не поверишь, ты так жалел ее!
- Глупая девчонка! - не то шутя, не то серьезно воскликнул Субботин и слегка притянул ее к себе. - Ну, покажи, которое ухо?!
- Вот это!
- Бедное, бедное ухо!
Он не мог представить, как можно было нарочно причинять боль такому крошечному ушку, и в эту минуту он и сам готов был искренно ненавидеть Милочку.
Мир был окончательно заключен между детьми, и они условились на другой же день снова встретиться на катке; Лева даже обещал приходить теперь пораньше, прямо из гимназии, чтобы им никто не мешал.
- А ворона пусть сидит и завидует! - лукаво заключила Иринка и многозначительно посмотрела на мальчика.
«Ну разумеется, пусть себе завидует!» - думал и Лева, возвращаясь домой, и на этот раз в наилучшем настроении.
Для учеников частной гимназии, где занимался Субботин, наступило трудное время: приходилось сдавать за вторую четверть перед Рождественскими каникулами, и Лева учился с утра до вечера.
Он считался одним из лучших учеников и хотел получить хорошие отметки. Теперь ему некогда было ходить на каток; прямо из гимназии мальчик спешил домой, чтобы поскорей опять усесться за книги.
- Противные, гадкие книги! - сердилась Иринка. Без Левы она тоже не ходила на каток - и очень скучала.
- Мама, много еще осталось Леве книг выучить? - спрашивала она то и дело у матери.
- Много, девочка!
- А он закончит когда-нибудь?
- Ну разумеется, закончит - наступит елка, и Лева будет свободен!
- И я увижу его?
- Увидишь, увидишь, - утешала мать, и Иринка понуря голову снова принималась за свои рисунки для Левы и ежедневно заполняла ими все карманы Дарьи Михайловны.
Однажды, впрочем, она не ограничилась только рисунками, но прибавила к ним еще и маленькое письмо.
Иринка выпросила у матери несколько копеек, купила красивую почтовую бумагу и большими печатными буквами написала:

«МИЛЫЙ ЛЕВА, И Я ОЧЕНЬ ДАЖЕ СКУЧАЮ И ОЧЕНЬ ЦЕЛУЮ ТЕБЯ.
ЧЕРНЫЙ ЖУК».

Лева был тронут. Он положил письмо себе на стол и велел передать Иринке, что искренно благодарит ее и сохранит письмо на память.
Однажды Дарье Михайловне нужно было зачем-то послать к Субботиным. Она отправила к ним кухарку и предложила Иринке идти вместе с нею.
- Пройдись немного, Жучок, погода хорошая, а кстати, может быть, и Леву застанешь!
Иринка ничего не ответила, только вся вспыхнула от удовольствия и, видимо волнуясь, принялась сейчас же натягивать свои гамаши.
- От кого? - спросил Лева, выходя в полутемную переднюю, когда ему подали записку его учительницы.
- Лева! - прозвучал около него тоненький знакомый голосок.
Лева быстро нагнулся:
- Как, неужто это ты, Черный Жук? Дайте лампу скорее, почему тут темно? Иди-ка, иди на свет, малыш, я сто лет не видал тебя!
Иринка еще ни разу не была у Субботиных.
Мальчик ужасно обрадовался. Он потащил ее к себе в комнату, и на столе у Левы на самом видном месте она заметила свое письмо.
- Видишь, как я берегу его! - улыбнулся Лева. - Ну, а теперь раздевайся, ты должна немного посидеть у меня, мы давно не видались, поди скажи своей прислуге, что я вечером сам отведу тебя домой. Ладно?
Иринка с восторгом побежала раздеваться в переднюю и там очень гордо заявила кухарке, что она остается по просьбе молодого барина, который обещал вечером сам проводить ее домой, - пусть мама не беспокоится.
Когда Иринка минуту спустя вернулась обратно в комнату Левы, она застала его уже за письменным столом с какой-то книгой.
Мальчик опустил голову на руки и что-то серьезно, вполголоса твердил про себя. Иринка тихо уселась на ближайший стул, сложила руки и молча, не спуская глаз, следила за Левой. Некоторое время он продолжал читать, даже не замечая ее присутствия.
- Однако где же это Черный Жук? - спохватился наконец Лева, вспомнив про свою маленькую гостью.
Мальчик оглянулся.
- А, ты тут, а я и не слыхал, как ты вошла, что ты там делаешь в темноте? Иди же сюда, поближе к лампе!
- Я боялась мешать тебе! - робко проговорила Иринка, подходя к столу.
Ты мне не будешь мешать, садись вот тут, а я тебе дам картинки разглядывать.
- Нет, дай мне лучше бумагу и карандаш, я рисовать буду! А ты учись, учись, Лева, не теряй время, пожалуйста! - очень серьезно прибавила девочка, степенно усаживаясь за стол рядом с ним.
Мальчик положил перед нею несколько листов белой бумаги и сам очинил карандаш.
Иринка была чрезвычайно довольна, и когда часом позднее их пришли звать пить чай, то оба приятеля никак не ожидали, что уже так поздно; они и не заметили, как пролетело время, и Лева даже находил, что ему было гораздо веселее и приятнее учить уроки в присутствии Иринки.
- Вот как, и ты, Чернушка, явилась? - ласково улыбнулась ребенку Прасковья Андреевна, бабушка Левы, разливавшая чай у самовара. - Ну, садись, садись, гостьей будешь! Старушка очень любила девочку, которую знала еще грудным ребенком и не раз видела, навещая свою приятельницу Дарью Михайловну.
Но мать Левы, Надежда Григорьевна, слегка поморщилась и казалась недовольной:
- Не понимаю я, право, к чему это Дарья Михайловна посылает ребенка именно теперь, когда Лева так занят, ведь понятно, я думаю, что присутствие девочки может только мешать ему!
Она говорила по-французски, но чуткая Иринка сразу поняла, что речь идет о ней, и большими беспокойными глазами следила за говорившей.
- Разумеется, мешать! –п одтвердила Лиза, сестра Левы, на год старше его, которой почему-то всегда доставляло удовольствие дразнить младшего брата.
- Пожалуйста, замолчи! - вспылил мальчик. - Нисколько, нисколько не мешает даже, Иринка будто муха, ее и не слыхать вовсе, а вот ты действительно мешаешь, когда то и дело врываешься ко мне по пустякам: то за книгой, то за чернилами - или начинаешь рядом в комнате петь свои цыганские романсы, да еще все время детонируешь и врешь!
Мальчик ушел к себе сильно раздосадованный; он даже второго стакана не допил.
В качестве младшего сына и любимца бабушки Лева считался баловнем в семье, и ему дозволялось очень многое, чего не разрешалось другим.
- Ну почему вы придираетесь к Левочке? - тотчас же недовольным тоном заметила Прасковья Андреевна. - Разве недостаточно, что ребенок весь исхудал и побледнел и целыми днями сидит за книгами? Что же тут такого, в самом деле, если ему доставляет удовольствие присутствие этой милой крошки? Не понимаю, право! - И старушка ласково наклонилась к девочке: - Иринушка, еще сухарик вот этот возьми, сладенький, да давай чашку, я тебе еще налью!
Но девочка молча поцеловала бабушку и, также оставив недопитую чашку, быстро побежала вслед за Левой в его комнату; она боялась, что ее задержат за чаем, а потом, может быть, и вовсе больше не пустят к нему; за столом же у Субботиных Иринке было как-то не по себе: тут сидело столько чужих, посторонних людей - и все они, за исключением только бабушки, как ей казалось, холодно и недружелюбно смотрели на нее.
В седьмом часу Лева, как обещал, отправился провожать Иринку домой.
Вечер был морозный, но тихий.
Маленькие фонарики тускло горели на улицах, но сверху на них смотрело звездное небо, и луна ярко освещала снежную дорогу, по которой теперь весело и бодро шли за руку дети, как два товарища, отдыхавшие после дневной серьезной работы.-
- Я не совсем еще окончила мою картину! - серьезно заявила Иринка. - Ты спрячь ее, пожалуйста, я как-нибудь опять приду и тогда дорисую ее!
- Да, непременно приходи! - так же серьезно соглашался мальчик. - Мне с тобою как-то веселее, да и полезно потом немножко пройтись, я тебя буду сам домой отводить, хорошо?
Иринка в знак согласия только тихонько пожала его руку, и дети условились встречаться теперь каждый день в определенный час.
Иринка будет приходить к Леве.
Однако на другой день мальчик напрасно прождал ее. Он уже с утра освободил для девочки целый угол письменного стола, придвинул к нему большое удобное кресло с высокой подушкой для сиденья, разложил ее неоконченную картину и снова отточил карандаш.
Но, увы, Иринка - не пришла!
В четвертом часу Леву позвали в столовую, мальчик вышел в комнату сильно не в духе и казался пасмурным и недовольным.
Как назло, за чаем у Субботиных сидели гости и, между прочим, Милочка с матерью, по-видимому уже давно ожидавшая случая поболтать с Левой.
Но Лева был положительно нелюбезен сегодня. Он уселся у самовара, поближе к бабушке, уткнулся в свой стакан и еле-еле отвечал на вопросы и шутки Милочки.
Надежда Григорьевна несколько раз строго взглянула на сына, но мальчик делал вид, что не замечает красноречивых взглядов матери, и продолжал по-прежнему упорно отворачиваться от гостьи.
Ему все время вспоминалось бедное пострадавшее ушко Чернушки, и румяная, хорошенькая Милочка была в эту минуту неимоверно противна Леве.
- Отчего это наш Левочка такой хмурый сидит? - кокетливо допытывалась Милочка.
- Его пассия изменила ему на сегодня! - громко расхохоталась Лиза, и они принялись смеяться и дразнить мальчика.
Лева сердито отодвинул стул и направился к себе.
- Куда ты? - закричала ему вслед бабушка.
- Голова болит! - коротко ответил мальчик. - Пойду пройдусь!
- Знаем мы, знаем, отчего у него вдруг так голова разболелась и куда он идет теперь! - смеялась Лиза, и Лева еще долго слышал за собою резкий голос сестры и насмешливое хихиканье Милочки, но мальчику было все равно; у него действительно немного болела голова, и он с удовольствием вышел на улицу.
«Пойду навещу Иринку, - сейчас же надумал Лева. - Здоров ли мой Черный Жук?»
И он быстро повернул на знакомую улицу, где жила Дарья Михайловна Фомина.
Лева застал свою учительницу за какой-то работой у большого круглого стола в гостиной.
Как тихо и уютно показалось мальчику в этой мирной комнатке с белыми занавесками, старинным широким диваном, маленьким пианино в углу и большим круглым столом, у которого работала теперь Дарья Михайловна. Низенькая лампа под розовым абажуром мягко освещала всю комнату, в печке весело трещал огонь, а на ковре, У ног матери, играла Иринка, расставляя какие-то кубики и, конечно, воображая при этом, что у нее выходит роскошный замок.
Лева сейчас же присел рядом с нею на ковер и начал показывать девочке, как нужно строить необычайно высокую и красивую башню.
Иринка никак не ожидала его прихода, зная, насколько он занят, а потому появление мальчика было для нее настоящим сюрпризом.
Оказалось, что Дарья Михайловна не хотела пускать ее к Субботиным, боясь, что присутствие Иринки будет мешать занятиям Левы.
- Уверяю вас, что нисколько не будет мешать, Дарья Михайловна, нисколько! - горячо убеждал ее мальчик. - Но если вы мне не верите, то я попрошу бабушку написать вам, и вот увидите, что она подтвердит мои слова.
Прасковья Андреевна, впрочем, всегда подтверждала все, о чем только ни просил ее Лева, а потому неудивительно, что на другой день она уже с утра писала Дарье Михайловне:
«Душечка, пришлите к нам вашу милую крошку, мы все очень ее полюбили, и при ней Лева как-то меньше хандрит и веселее учится...»
Иринка с торжествующим видом глядела на мать.
- А что, мамуся, - с гордостью проговорила она, - ты теперь сама убедилась, что при мне он лучше учится!
И, полная собственного достоинства, девочка в тот же день отправилась с нянькой к Субботиным.

IV

Но вот наконец это трудное и скучное время прошло: зачеты были сданы, и, к чести Левы нужно сознаться, сданы блестяще.
Всякий раз, когда мальчик приносил хороший балл, Иринка с торжеством летела к Левиной бабушке и уже издали кричала ей: «Бабуся, бабуся, а у нас опять пятерка!» - и шумно бросалась в объятия старушки.
Гимназистов распустили за неделю до праздников, и Лева начал серьезно обдумывать теперь, какой бы сюрприз приготовить для Иринки.
Он решил устроить маленькую елку и попросил у бабушки денег.
- Неужели тебя еще интересует такой вздор, как устройство елок; ведь ты теперь уже большой мальчик! Милочка будет смеяться над тобою! - возмущалась Лиза.
- Ну и пусть себе смеется! - презрительно пожимал плечами Лева.- Можешь передать ей, что мне в высшей степени безразлично, что обо мне думает эта глупая девчонка!
И Лева продолжал очень серьезно совещаться с бабушкой относительно покупок всевозможных сластей и необходимых украшений для елки.
Увы, мальчику не удалось устроить задуманный им сюрприз для маленького Жучка. Перед самым праздником Лева сильно простудился, у него разболелось горло, и перепуганная Прасковья Андреевна быстро уложила его в постель.
Разумеется, Иринку не стали пускать к нему, несмотря на все слезы и горячие мольбы девочки разрешить ей ухаживать за Левой.
Дарья Михайловна, желая как-нибудь утешить ребенка, в свою очередь устроила для нее маленькую елочку, но девочка все время оставалась печальной и даже как будто осунулась и немного побледнела за последние дни.
- Уж и ты не расхварываешься ли у меня? - озабоченно говорила Дарья Михайловна, щупая лоб дочери; но Иринка была здорова, она просто скучала по Леве.
За три дня до Нового года мальчику стало легче, горло его перестало болеть, и старшим братьям и Лизе разрешено было входить в его комнату.
Однако это нисколько не радовало больного.
- Ах, они только шумят и надоедают мне! - жаловался Лева, немного капризничая после болезни. - Бабушка, пошлите за Ирой, я хочу с ней повидаться, ведь теперь уже нет опасности для нее?
- Ну вот еще что придумал, к чему это ребенка тащить сюда! ворчала Надежда Григорьевна, не любившая маленьких детей. - Неужели и без того у нас мало кутерьмы перед праздниками? Целыми днями толчея стоит!..
Так что ж, матушка, пусть у вас и стоит толчея! - сухо заметила бабушка. - А Жучок посидит у Левы, и тут девочка никому не помешает! Да и, кроме того, мальчику после болезни нужен покой, а весь этот шум только раздражает его, и я даже очень рада, если около него побудет Ирочка, она такой тихий и кроткий ребенок!
И бабушка после завтрака сама заехала за ней к Дарье Михайловне.
- Будьте спокойны, душечка, - говорила она, - опасности никакой больше нет, он только еще немного слаб и не должен вставать с постели, но доктор решительно всех пускает к нему!
И вот, к великой радости своей, Иринка наконец водворилась у постели больного.
Девочка прицепила себе на грудь большой крест, вырезанный из красной бумаги, повязала голову белой косынкой, надела большой передник и серьезно уверяла всех, что теперь она Левина «милосердная сестра»!
Ее и называли все в доме «милосердной сестрой», и скоро оказалось, что она не только никому не мешает, но даже, напротив того, чрезвычайно полезна всем.
Никто лучше ее не угождал больному, когда мальчик начинал хандрить и беспрестанно требовал то одного, то другого.
Девочка умела исполнять его желания со свойственной ей кротостью и спокойствием и нисколько не раздражала его. Она подавала лекарство, приносила питье, укрывала ноги, если он жаловался, что ему холодно, тихонько гладила его голову, когда он не мог заснуть, и скоро сделалась необходимой своему больному другу.
Все же остальные в доме, и в особенности шумливая Лиза, ужасно раздражали его, и мальчик был рад, когда около него оставались только бабушка и Жучок.
Теперь и Надежда Григорьевна переменила свое мнение об Иринке и сама начала просить Дарью Михайловну почаще и подольше оставлять у них девочку, а накануне Нового года было решено даже, что Иринка придет к ним с утра и останется ночевать у Субботиных.
В этот день Лева был как-то особенно раздражителен и капризен.
Мальчик страшно скучал. Вечером ожидалось много гостей, предполагалось устроить танцы, гадание, petits jeux (Комнатные игры, забавы), а он должен был лежать один в своей комнате и не мог даже выйти к ужину, чтобы встретить Новый год со всеми.
- Мы придем в двенадцать часов поздравлять тебя с шампанским! - в виде утешения говорили ему старшие братья. - Доктор и тебе разрешил выпить один бокал!
Но это мало утешало мальчика, и он продолжал хандрить и капризничать.
В десятом часу вечера Иринку отправили спать. Ее уложили в комнате бабушки, рядом с Левиной.
- Ты только постучи немножко в стенку, если тебе что понадобится! - убеждала девочка. - А я уж услышу!
Она еще раз заботливо поправила одеяло больного и осмотрела столик около его постели, где были приготовлены на ночь питье, лекарство и коробочка с облатками от кашля.
Иринка ушла, и Лева остался один.
Спать ему не хотелось; он лежал с открытыми глазами и невольно прислушивался к оживленному говору в доме.
Прислуга гремела посудой в столовой, приготовляя все к ужину, молодежь громко болтала и смеялась в гостиной, а рядом в зале раздавались веселые звуки рояля.
Весь этот праздничный шум глухо доносился теперь по коридору в отдаленную комнату Левы, где, напротив, царила полная тишина, и сегодня, среди этой удручающей тишины, мальчик чувствовал себя почему-то особенно одиноким.
«Хоть бы кто по коридору прошел!» - думал Лева.
Словно в ответ на это желание около его двери послышались осторожные шаги...
На минуту бабушка тихонько заглянула в его комнату, но, убедившись, что мальчик лежит спокойно, она решила, что он заснул, и медленно направилась дальше.
- Бабушка! - Нетерпеливо окликнул ее вслед Лева, но старушка не слыхала его голоса, и скоро шаги ее совсем затихли в конце коридора.
«Ну, шабаш, значит! Теперь до двенадцати часов уже никто больше не придет ко мне!» - печально подумал Лева, и ему стало даже немного жутко.
Засуетившаяся прислуга, должно быть, позабыла опустить у него темные шторы, и теперь в окна смотрела морозная звездная ночь, и лунный свет, проникая широкими серебристыми полосами в спальню мальчика, придавал нечто призрачное всей обстановке этой просторной комнаты.
Лева попробовал было заснуть и, закрыв глаза, повернулся даже на другой бок, но заснуть он не мог; как нарочно, сегодня ему лезли в голову самые невероятные ужасы и разные, давно позабытые, старые истории.
Мальчику почему-то все вспоминалась теперь одна сказочка бабушки, которую Прасковья Андреевна прежде часто рассказывала внуку.
«Однажды под Новый год, вот в такую же морозную, лунную ночь, к одному больному мальчику является маленькая фея... Мальчик слышит легкий шум ее шагов, слышит шелест ее одежды, но сама фея так прозрачна и так светла, что он сначала принимает ее только за бледный луч месяца. Волшебная гостья, однако, тихонько подходит к его кроватке и склоняется над изголовьем ребенка.
- Кто ты?! - спрашивает очарованный мальчик.
- Я сказка! - отвечает фея и кладет свою нежную ручку на горячий лоб больного. - Ты закрой глаза и слушай! Я буду рассказывать тебе разные чудные истории до тех пор, пока ты не уснешь, и тогда мы полетим вместе с тобою в мои волшебные страны, где зимою горит яркое солнышко, цветут фиалки и распускаются белые розы...»
«Белые розы... белые розы...» - машинально повторял про себя Лева; веки его понемногу смыкались, он начинал дремать...
Внезапно легкий шум в коридоре заставил мальчика снова очнуться. Лева быстро открыл глаза и насторожился: ему почудилось, что он слышит чьи-то осторожные шаги...
Затаив дыхание, мальчик неподвижно смотрел на белую дверь своей комнаты, освещенную луною, и ему казалось, кто-то стоит за нею и тихонько дергает ее ручку...
«Тьфу ты, Господи, неужели у меня опять лихорадка начинается и я брежу?» - подумал Лева и приподнялся на подушке.
В эту минуту дверь действительно неслышно отворилась и на пороге показалась маленькая фигурка, вся в белом...
- Лева, Лева, ты спишь? послышался тихий, нерешительный шепот. Маленькая фигурка в белом стояла теперь в полосе лунного света и походила на волшебную героиню бабушкиной сказки.
- Ах, Иринка, как ты напугала меня! - с облегчением вздохнул Лева, и ему стало ужасно смешно. «Какой же я дурак, однако!» - подумал он и вдруг весело расхохотался. - Ну иди, иди сюда, Черный Жук, побудь со мною! - Мальчик был очень доволен, что теперь не один. - Только как же это ты не спишь, ведь уже поздно, должно быть? Верно, и тебе немножко страшно одной в комнате, Жучок, так, что ли, признавайся?
- Нет, мне не было страшно, я нарочно не спала! - проговорила девочка. - В мою комнату тоже светила луна, и окна казались совсем-совсем голубыми, а стекла замерзли, знаешь, и на них такие странные, такие чудные рисунки! Ну вот, я смотрела да смотрела и длинные сказки про себя сочиняла. Хочешь, расскажу тебе?
- Ну полно, Иринка, какие теперь сказки, тебе спать пора!
- Нет-нет, я уже сказала, что нарочно не спала. Я все ждала, когда в коридоре станет совсем тихо и все уйдут к гостям; у них там весело, музыка, - верно, танцевать будут... а ты тут один, Левочка... Я и решила, что приду к тебе и мы будем вместе Новый год встречать! Хочешь?!
- Ах ты мой славный, добрый Жучок! - Мальчик был искренно тронут. - Ну давай вместе встречать Новый год тогда; не беда, если ты один день ляжешь немного позднее, а мне, признаться, тоже не спалось, да такая скука, такая тоска брала!.. Я рад, что ты пришла, Иришка, спасибо тебе! Полезай скорей на кровать, тут холодно в комнате! Однако в чем это мы, матушка? Никак босиком? Ах, глупая, глупая девчонка, долго ли простудиться!
- Да ты не бойся! - успокаивала Иринка. - Самой-то мне не холодно, разве только ногам немножко... Я, видишь, закуталась в свой белый пуховый халат, а вот туфель-то я никак и не могла найти в темноте!
- Ну, скорей, скорей полезай сюда! торопил Лева, приподымая девочку с пола.
Он усадил ее к себе на кровать и укрыл ноги краем одеяла.
Иринка, все еще под впечатлением своих сказок, глядела вокруг широко раскрытыми глазами, и в воображении ее вставали все новые чудные картины.
- Вон и у тебя на окнах такие же красивые узоры, - задумчиво проговорила девочка. - Точно кружево тонкое. Ты разве никогда не сочиняешь сказок?
- Ну вот еще что выдумала, конечно, никогда! - засмеялся Лева. - И что тут хорошего в замерзлых стеклах? Даже и смотреть-то на них холодно!
- Ах какой ты смешной! - удивлялась Иринка. - Да смотри же, смотри, что за прелесть, и как блестит все! Точно замок серебряный! А вон там, на горе, видишь? - указывала девочка. - Видишь, там Снегурочка стоит, и она плачет горько, горько плачет! Дед Мороз ее домой не пускает... - таинственно и почти шепотом проговорила Иринка, низко склоняясь над Левой. - Но ты не бойся, не бойся! - все так же тихо продолжала девочка, - У Снегурочки есть жених, прекрасный молодой принц, и он приедет за ней на белом коне, и кафтан на принце будет тоже белый. Но по дороге перед ним вырастет хорошенькая белая елочка, и принц захочет сначала объехать ее, но вдруг окажется... это уже вовсе и не елочка, а...
- А мой Черный Жук дорогой! - весело засмеялся Лева и, обхватив девочку обеими руками, крепко прижал к себе.
С минуту дети сидели молча.
Тихо было в их комнате. Только из столовой по-прежнему доносился отдаленный говор гостей да звуки вальса...
Но вот звуки замолкли... казалось, в столовой вдруг наступила полная тишина...
«Бум, бум, бум!..» - торжественно и протяжно раздался бой старинных больших часов...
- Десять, одиннадцать, двенадцать!.. - медленно считал про себя Лева. И вдруг громкое, радостное «ура» огласило весь дом и понеслось по коридору в их комнату, зазвенели бокалы, задвигались стулья, и снова заиграла музыка, но на этот раз еще торжественнее, еще веселее...
- Новый год!..- тихонько прошептала Иринка, быстро приподнимая голову. - Они там чокаются теперь, и нам пора с тобой! - Девочка быстро достала из кармана своего халата небольшой белый узелок. - Ты не думай, я ведь не с пустыми руками к тебе пришла, - проговорила она с таинственной и немного лукавой улыбкой. - Смотри-ка, это я еще с елки для тебя берегла! - Иринка с гордостью принялась развязывать узелок, где у нее бережно сохранялись с десяток золотых орехов, несколько пряников и немного пастилы и мармеладу.
Девочка очень аккуратно разложила все эти сокровища на постели перед собою и теперь с торжествующим видом глядела на Леву.
- Ну, давай есть, Левочка! - весело предложила она, поудобнее усаживаясь на кровати. - Ты что хочешь? Выбирай сам! Или нет, постой, я лучше попробую раньше и скажу тебе, что вкуснее.
Девочка откусила маленький кусочек мятного пряника и немного пастилы.
- Пастила лучше! - решила она. - Мягче, ты бери пастилу, а я буду есть пряники!
Леве стало совсем весело, и он теперь послушно исполнял все, что ему приказывала девочка. Она ужасно занимала его.
«Этакий смешной Жучок, право! - внутренне потешался мальчик. - Чего-чего не придумает только!»
- А ты знаешь, я ведь уже гадала в этом году! - не без важности проговорила Иринка. - И представь, как странно, все совпало, как взаправду, все верно мне вышло!
- Вот как, и что же вышло-то? - еле удерживаясь от смеха, спросил Лева.
- А вот, видишь ли, няня моя имена спрашивала у извозчиков, ну и я тоже спросила у одного, и представь, он мне сказал: «Лева!»
- Как, неужели «Лева», так прямо и сказал: «Лева»?! - удивился мальчик.
- Нет, не совсем так, он не сказал прямо «Лева», а сказал «Леонтий», но няня говорит, что это то же самое и все равно что Лева!
- А ты разве так убеждена, что твой жених будет непременно называться Леонтием? - весело расхохотался мальчик.
- Ну конечно же, я ведь на тебе женюсь! - совершенно спокойно и с полной уверенностью проговорила Иринка.
- А, вот как, на мне?! - засмеялся Лева. - Ну что ж, на мне так на мне, будем знать! Решено, значит, моя невеста! - И он церемонно поднес к губам ее маленькую смуглую ручку. - А теперь, Черный Жук, - шутливо продолжал мальчик, - для такого торжественного момента следовало бы нам и чокнуться с тобою; как жаль, право, что у нас тут шампанского нет!
- Ах, Господи, да что ж это я! - спохватилась Иринка. - • Чуть не позабыла совсем! Погоди, погоди, Левочка, ведь и у нас есть шампанское, ты увидишь! - И девочка принялась озабоченно шарить в карманах своего халата.
Оказалось, что она действительно захватила с собою два небольших игрушечных бокала и такой же маленький граненый графинчик с настоящим сладким белым вином, которое она выпросила у бабушки.
Иринка осторожно разлила вино по бокалам, и оба, жених и невеста, преважно чокнулись теперь, поздравляя друг друга с Новым годом.
- Однако что же нам пожелать себе в будущем Новом году? - спросил Лева.
- А пожелай, чтобы я поскорее на тебе женилась! - серьезно проговорила Иринка.
В эту минуту в противоположном конце коридора послышались торопливые шаги и сдержанный говор приближающихся молодых людей.
Братья сдержали слово и с бокалами в руках спешили в комнату Левы, чтобы поздравить его с Новым годом.
- Сюда идут! - тихонько шепнула Иринка. - Прощай, я теперь побегу к себе, а то меня забранят, что я так долго не сплю да еще без туфель, босиком бегаю!
Девочка снова обняла Леву и, быстро соскользнув на пол, скрылась неслышно за дверью, как настоящая маленькая волшебница.
- Покойной ночи, мой Жучок! - ласково прошептал ей вслед мальчик и, повернувшись на бок, спиною к двери, сделал вид, что спит.
Лева уже встретил свой Новый год и больше не хотел ни с кем чокаться!



Следующая часть - завтра

@темы: текст, Аверьянова, Иринкино счастье

---

Лухманова Надежда Александровна "Девочки"

[telwen]

Лухманова Надежда Александровна
"Девочки"

Еще одна интересная повесть "из старинной жизни".
На самом деле "Девочки" уже давно есть в сети, но, как выяснилось многие об этом не знаю.


Выкладываю здесь первую главу второй части - что бы сразу про интститут

Лухманова Надежда Александровна
Часть II
"Девочки"

I

"Чертов переулок". -- Бал. -- Наказание. -- Закат солнца. -- Прощанье. -- Прием родных

Их было трое: Корова, Килька и Метла. Это были сестры, девицы благородного немецкого происхождения, и все три занимали должности в N-ском институте. Корова была инспектриса, Килька -- классная дама, Метла -- музыкальная. Жили они во втором этаже, в "Чертовом переулке", то есть узеньком коридорчике, который представлял собой как бы рукав большого коридора, проходившего между классами.
Корова была маленького роста, с выдающимися лопатками и вечно опущенной головой, как бы готовой боднуть; ворчливая и злая Килька действительно на­поминала своей точно вымоченной и сплюснутой го­ловой эту многострадальную рыбу; была придирчива, мелочна и изводила нотациями. Метла, худая, длинная, с головой, покрытой бесчисленными рыжими кудерками, издали легко могла сойти за новую швабру, но была добра, сентиментальна и хронически обижена. В том же коридоре жил еще Хорек, безобидная "ру­кодельная дама", с собственным сильным и скверным запахом.
Воспитанницы всех трех старших классов, выходив­ших в большой коридор, не заходили в "Чертов пере­улок" без нужды, только если кому-нибудь надо было плюнуть или выбросить какой-нибудь сор. В минуты рекреации, когда шумные волны бежали из каждого класса и сливались в коридоре в один общий бурный поток, обитательницы переулочка, казалось, сторожили за своими дверями, и не успевала воспитанница сделать туда шаг, как чья-нибудь дверь открывалась и, как из чудо-коробочки, выскакивала обитательница.
-- Вы куда? -- спрашивала она строго на немецком или французском языке. Застигнутая врасплох воспи­танница "обмакивалась", то есть быстро приседала, и отвечала невинно:
-- Никуда, я видела, что ваша дверь отворяется, думала -- вы зовете...
-- Дерзкая! -- шипела дама, захлопывая дверь, а девочка, быстро опустив руку в карман, бросала в воздух горсть мелких, тщательно нарванных бумажек, и те летели, как белые мухи, усеивая собой чистый пол коридорчика.
Только в восемь часов вечера, когда воспитанниц уводили ужинать и затем в верхний этаж спать, в большом коридоре наступала полная тишина. В "Чер­товом переулке" открывались двери, и обитательницы его выходили на свободу, гуляли по коридору, изре­занному полосами лунного света, заходили в классы, шарили у "подозрительных" в пюпитрах. Найдя что-ни­будь запретное, долго шептались, качая головами, хи­хикали и скорей уносили добычу к себе, чтобы завтра сообщить о ней дежурной классной даме или даже Maman, смотря по важности открытия.
Иногда Корова и Килька делали ночную облаву на учениц. Поход почти всегда оканчивался удачей. Неприятеля захватывали на биваке с запретной книж­кой или за роскошным пиром из сырой репы, огурцов и пеклеванников (ржаной хлеб из мелко просеянной муки тонкого помола) с патокой (любимое лакомство де­виц). Двух-трех, не успевших улизнуть по кроватям, захватывали в плен с поличным, то есть со всем оставшимся имуществом, уводили в средний этаж и расставляли в "Чертовом переулке" по углам на пол­часа или на час.
Словом, между большим коридором и его рукавом ненависть была горячая, и велась ожесточенная, еже­часная борьба...
Утро. В коридоре тишина. Изредка сквозь закрытые двери классов доносятся неясные звуки голосов учи­телей или не в меру звонкий ответ. Во втором классе идет урок рисования. Чахоточный красивый учитель, с большими блестящими глазами и потными руками, подсаживается то к той, то к другой парте, при этом девочки встают, и "подделывает" рисунок, потому что вообще рисование проходит небрежно и, кроме двух-трех талантливых учениц, остальные не делают ничего.
С первой скамейки, там, где виднелась черная как уголь головка Наташи Вихоревой, Чернушки, по классу пошла циркулировать маленькая записочка. По­лучавшие расписывались на ней тонко, как мушиной лапкой, и, сложив крошечным шариком, перекидывали дальше.
Записочка щелкнула в нос Бульдожку, толстую, тупоморденькую Катю Прохорову; сердитая девочка заворчала, а две-три подруги фыркнули и уткнулись носами в рисунок. От Кати записка упала на парту Баярда -- Нади Франк, рыжеволосой, живой, подчас неудержимо дерзкой и смелой девочки; та, расписав­шись, перекинула ее Пышке, добродушной Маше Ко­ролевой.
Килька, дежурившая в классе, сидела смирно на своем стуле и вязала чулок, но глаза ее, как у кошки, искоса следили за бумажным шариком. Когда записочка долетела до Пышки, сидевшей у края класса, почти рядом с ее стулом, она вдруг схватила девочку за руку со словами: "Geben Sie ab" (Отдайте), но Пышка быстро пере­катила шарик из одной руки в другую и затем сунула его себе в рот.
-- Отдайте, -- зашипела Килька. -- Geben Sie gleich ab! (Сейчас же отдайте! ) -- Но Маша усердно жевала бумажку, и когда выплюнула ее на пол, то это была плотная маленькая клецка, которую она еще придавила ногой.
-- Gut (Хорошо), -- только злобно и сказала Килька и нервно застучала спицами.
Бумажка, обежавшая весь класс, возвещала, что сегодня вечером, после ухода Кильки из дортуара, Чернушка задает бал с приличным угощением и приглашает господ кавалеров, дам, лакеев и музыкантов быть на своих местах. Приятная весть и без дальнейшего путешествия бумажки стала теперь известна всем...
День прошел по обыкновению, со всеми перипетиями институтской жизни, и наконец настал час, когда все девочки уже лежали в кроватях.
Дортуар второго класса, в котором был назначен сегодняшний бал, был теперь как раз в привилегиро­ванном положении. Килька из-за своих сестер оби­тала внизу, в "Чертовом переулке", а францужен­ка, m-lle Нот, болезненная миниатюрная старушка, захворала, дверь ее комнаты была заперта; заменяв­шая ее дама спала в другом дортуаре, и таким образом девочки на ночь оставались совсем без надзора.
Килька обошла еще раз кругом дортуара и по­смотрела подозрительно на тридцать головок, заснув­ших как-то необыкновенно быстро и покорно. Трид­цать кроватей, поставленных в два ряда изголовьями одна к другой, чередовались ночными шкапиками. В ногах у каждой стоял табурет, и на нем лежали аккуратно сложенные принадлежности дневного ту­алета. Высокая ночная лампа под темным зеленым колпаком тускло освещала тридцать серых байковых одеял с голубыми полосами. Все девочки, как куклы, -лежали на правом боку, в ночных кофтах, с руками поверх одеяла, и еще раз показались удивленной Кильке спящими.
-- Gute Nacht (Доброй ночи), -- проговорила она и вышла. Пройдя большую умывальную комнату, где горничная стлала себе постель в нижнем раздвижном ящике комода, она остановилась и минуты две слушала. Полная тишина!
Тогда она наконец вышла в коридор и спустилась к себе во второй этаж.
Через четверть часа все девочки, кроме самых вялых, сонливых или "безнадежных парфешек", были на ногах. Три музыканта сидели на шкапиках и, обернув тонкой бумагой гребенки, настраивали свои инструменты. Кавалеры, запрятав панталоны в высокие чулки, прихватив их подвязками поверх колен, за­стегнули на груди кофточки, отогнули назад их пе­редние полы, отчего сзади получилось подобие фрака, и углем нарисовали себе на верхней губе черные усики. Дамы сняли кофты и остались в рубашках декольтэ и manche-courte (короткий рукав) и коротеньких нижних юбоч­ках. Лакеи, в обязанности которых входило разносить угощение, в отличие от кавалеров были без усов, в сюртуках, то есть в кофточках навыпуск. Кое-где на шкапиках появились свои свечи, с лампы был снят абажур. Бал начался. Вокруг кроватей летали пары. Дамы томно склоняли головки на плечо кавалерам, овевая их растрепавшимися длинными волосами. Му­зыканты надрывались, играя любимый "Вальс шаха персидского". Лакеи уже разносили вторую переме­ну -- свежие огурцы с сахаром. Дирижер, Надя Франк, вел танцы:
-- Rond des dames! Cavaliers solo! En avant! (Дамы в круг! Кавалеры ведут! Вперед!) Стой, стой, Бульдожка, ты опять танцуешь с лакеем...
В это время дверь из умывальной приотворилась, загораживавшая ее пирамида из табуретов, надетых верхом один на другой, рухнула. Кавалеры, дамы, музыканты, лакеи разлетелись кубарем по своим кро­ватям; не только свечи, но и лампа потухла. Коро­ва и Килька, отодвинув табуреты, вошли в дортуар, погруженный во мрак. Горничная, задаренная девоч­ками, только через пять минут могла отыскать спички, и когда лампа была зажжена -- на тридцати кроватях лежало тридцать девочек, все на правом боку, с руками поверх серого одеяла с голубой каймой. Только, о ужас! несколько девочек были без кофт, с распу­щенными волосами, тогда как строго-настрого было приказано заплетать их на ночь в одну косу. У других на верхней губе еще виднелись черные тонкие усики, на шкапиках всюду лежали остатки запрещенного пир­шества...
Килька, с перекошенным от злости лицом, дотраги­валась своими сухими пальцами до ног виноватых и говорила только: "Du, du, du und du, steht auf!"(Ты, ты, ты и ты, встать!) И, как после арии Роберта: "Восстаньте из гробов!", с кроватей поднялись шесть девочек в белом, которые начали сконфуженно приводить в порядок свои шутов­ские наряды, вытирать полотенцем лица и кутаться в зеленые байковые платки (платье при ночных экскур­сиях не надевалось), затем покорно двинулись в путь за классной дамой.
-- Und morgen werde ich alles Maman erzДhlen! (И утром я все расскажу Maman!) -- громовым голосом добавила Корова.
Это была действительная угроза. Maman доклады­валось только о больших преступлениях, и кара за них полагалась серьезная, например "без родных", то есть без допуска на свидание с родственниками в ближайшее воскресенье.
Девочки стихли, непойманные привели себя в долж­ный порядок, убрали все и улеглись. Вскоре дортуар погрузился в настоящий, глубокий сон. Провинившиеся были расставлены почетным караулом по углам и у дверей обитательниц "Чертова переулка". Баярд попала на часы к дверям Метлы. За спиною девочки был кувшин с большим букетом цветов. Надя вдруг с необыкновенной злостью выхватила цветы из воды, своими тонкими нервными пальцами развязала шнурок, стягивавший толстую связку корней, затем смяла, ском­кала все головки цветов, туго перетянула их шнурком и сунула в воду. Освобожденные же корни безобразной щетиной топорщились сверху.
-- Метле нужна метла, а не цветы! -- заявила Баярд под одобрительный смех из всех углов.
Дверь комнаты музыкальной дамы тихонько отвори­лась, и на пороге показалась Метла. Она подошла к окну, протянула руку к цветам и быстро отдернула ее, видя взъерошенное чудовище, затем, поняв злую шутку стоявшей рядом девушки, она повернулась к ней. Выцветшие, но добрые глаза старой девы встретились в упор со злым взглядом серых глаз Баярда.
-- Вы поступили очень скверно, -- сказала она по-немецки, -- эти цветы мне прислала старуха-мать из своего сада. Она слепа, но каждый цветок она сорвала своими слабыми старческими руками и сама связала их в букет.
Слезы закапали из глаз музыкальной дамы, и она бережно, как больного, унесла к себе в комнату изуродованные цветы.
-- Воображаю себе маменьку этих трех граций! -- начала в своем углу Бульдожка.
-- Молчи, дура! -- вдруг крикнула ей Надя Франк.
-- Mesdames, mesdames!(Сударыни, сударыни!) -- захохотала Чернуш­ка. -- Не ссорьтесь, Bayard, ne montez pas sur vos grands chevaux!(Баярд, не заноситесь!)
Но Надя Франк вдруг двинулась из своего угла и смело открыла дверь в комнату музыкальной дамы. Она вошла в крошечную прихожую и через открытую дверь увидела в комнате стол, на нем лампу с большим самодельным абажуром из сухих цветов, затем большой поднос, на котором лежал пестрый букет, и бледные руки Метлы, старавшейся спасти менее пострадавшие цветы. При входе Нади она подняла голову и поглядела на нее с недоумением и почти со страхом.
Девочка сделала еще несколько шагов и вдруг, подняв голову, с тем ясным и честным взглядом, за который ее и прозвали Баярдом, заговорила:
-- Mademoiselle Билле, Вильгельмина Федоровна, простите меня...
Руки, державшие цветы, затряслись, бедная музы­кальная дама, так несправедливо, так беспричинно травимая всем этим молодым поколением, слышала в первый раз искренний, мягкий голос, называвший ее по имени. Она подошла к девушке и обняла ее. Рыжая головка припала к ее впалой груди, и горячие губы девушки прижались к ее желтой сморщенной щеке. Затем Надя круто повернулась, выбежала в коридор и спокойно встала в свой угол.
Девочки не успели прийти в себя от ее выходки, как открылась вторая дверь и появилась Килька.
-- Ну, большой благовоспитанный девушка, который через год будет in старший класс, может теперь идти наверх и спайть, а завтра Maman будет знайт, что ви вели себя как глюпый маленький мальшик...
Классная дама всегда по ночам, по выражению Чернушки, "переходила в христианскую веру", то есть говорила почему-то, на потеху девочек, по-русски.
Девочки сделали торопливый книксен и, пробормотав какое-то извинение, побежали наверх, молча разделись и легли спать.
На другой день, в первую же рекреацию, когда классная дама ушла в свою комнату выпить чашку кофе, девочки вернулись в свой второй класс и заперли двери.
Тридцать голосов гудели, как рой раздраженных пчел. Всем был смутно известен поступок Баярда, и класс хотел знать окончательно: зачем девушка хо­дила к музыкальной даме, "оборвать" ее или изви­ниться?
Бульдожка, получившая вчера "дуру", лезла из себя и находила последнее "подлой изменой", "подлизываньем".
-- Если извинилась, -- кричала она, -- то класс должен наказать ее -- перестать с ней говорить!
Надя Франк вдруг отделилась от толпы и взбежала на кафедру. Рыжеватые волосы ее, попав в луч солнца,
горели червонным золотом, лицо с тонкими чертами было бледно, серые глаза, с расширенными зрачками, глядели сухо и злобно.
-- Вы хотите знать, в чем дело? Извольте: я просила прощенья у Вильгельмины Федоровны, да, затем и ходила, вот что!
-- Вильгельмина Федоровна! Это еще что за новос­ти?! Скажите, какие телячьи нежности! Ах дрянь этакая Франк, да как она смеет? Рыжая, хитрая! Франк вечно из себя разыгрывает рыцаря!
Девочки окружили кафедру и кричали все разом. Просить прощения было делом унизительным, более того -- чудовищным, и злило всех, как измена тради­циям. А Франк стояла на кафедре и повторяла:
-- Да, да, просила прощения, и она меня простила, пусть теперь сунется кто-нибудь ее травить. Вы знаете, что это за цветы и кто их собирал! Она при вас сказала: ее старая слепая мать. Вы только пойми­те, слепая, рвала цветы и прислала их своей доче­ри. Вчера ты фыркнула, Бульдожка, на это, ну а вот теперь, здесь, днем, перед всем классом фырк­ни-ка еще раз! Ага, не можешь? Свою маму вспом­нила? Вот так-то и я, как подумала, что у нее мама добрая, да слепая, да как увидела, как она бережно цветы расправляет, вот так у меня сердце и повернулось. И чего мы ее травим-то? Что она нам сделала?
Девочки молчали.
-- Она мне раз дала пастилу, -- объявила Буль­дожка.
-- А за меня раз просила прощенья у Кильки, которой я нагрубила, -- проговорила Пышка.
-- Да, она не злая, -- пробормотала Назарова.
-- Все равно! Все равно! -- крикнул кто-то из задних рядов. -- Она живет в "Чертовом переулке",
значит, нам враг, и ты не смела просить прощенья, если она нас обидела!
-- Ну, в этом мне никто не указ! -- Франк соско­чила с кафедры. -- А ты, Вихорева, не должна была бы этого кричать, помнишь, ты солдата за пеклеван­ником и за патокой посылала. Он нес да мне и передал, а меня Корова поймала, я стоя за отдель­ным столом обедала. Что, хорошо было? А ведь я тебя тогда не выдала! Что же ты теперь на меня накиды­ваешься?
-- По-моему, Надя права! -- сказала молчавшая до сих пор Шкот. -- Ведь она не за вас просила прощения у нее, а за себя, дайте же каждому свободу судить самому свои поступки. По-моему, Вильгельмина Федо­ровна никогда нас не трогает.
"Какая эта Шкот умная и как хорошо говорит!" -- подумала Франк.
-- На месте Франк я бы сделала то же самое, -- заявила Лосева, -- она не имела права трогать чужие цветы.
Франк снова вернулась на кафедру и, опершись на нее локтями, следила за классом. Поднялся горячий спор, мнения разделились, девочки одна за другой переходили на сторону Шкот и Франк, наконец на стороне негодующих осталось только пять-шесть учениц, бравших уроки музыки у Метлы и не любивших ее . только за то, что не любили и обязательные, скучные уроки музыки, к которой не имели ни малейших способностей.
-- Вы только посмотрели бы на нее во время урока музыки, какая она злющая! -- доказывала Ви­хорева.
-- Да ведь тебя можно роялем по голове ударить, когда ты дубасишь свои гаммы!
-- Три года врешь все на одном и том же месте!
Спор перешел в хохот.
-- Вот что, mesdames! -- на кафедру рядом с Франк забралась Назарова. -- Травить или не травить Метлу?
И общим голосом решено было не травить.
Резкий звонок прервал шум, в класс вошла классная дама и почти вслед за нею учитель русской словесности Попов.
Это был уже далеко не молодой человек, малень­кого роста, с большими, выпуклыми, как пуговицы, глазами, в очках, с носом попугая, но толстым и красным от постоянного нюхания табака. Пестрый фуляр (шелковый носовой платок. Первоначально фуляром называлась мягкая и легкая шелковая ткань), засморканный и пропитанный табачными пят­нами, всегда, как флаг, болтался у него в левой руке или висел из кармана. Говорил он ясно и ви­тиевато, стихи читал прекрасно и, в сущности, был добрый человек и хороший, полезный учитель. Со­чинения были его коньком, и он их задавал на всякие темы.
Войдя в класс, он положил на кафедру связку то­неньких синих тетрадок с последним классным сочине­нием на тему "Восход солнца".
-- Ну-с, -- начал он, семеня по обыкновению ко­ротенькими ножками, разгуливая между кафедрой и первым рядом парт. -- Сегодняшние сочинения меня не обрадовали. Как, никто из вас не видал восхода солнца? Никто не наблюдал величественной картины оживления природы?
Вот на скале новорожденный луч Зарделся вдруг, прорезавшись меж туч, И розовый, по речке и шатрам, Разлился блеск и светит там и там...
Вы не знаете этого стихотворения Лермонтова, оно мне сейчас пришло на память! Вот как поэты описывают восход солнца, а вот как пишут у нас; возьмем, например, сочинение m-lle Вихоревой. -- И он раскрыл синенькую тетрадь.

ВОСХОД СОЛНЦА
Я никогда не видела восхода солнца; в инсти­туте мы всегда в это время спим, а потому, когда меня отпустили летом домой на неделю, я обратилась вечером к своей maman: "Maman, по­звольте мне завтра утром глядеть восход солнца --- мне надо писать на эту тему сочинение". Maman посмотрела на меня с удивлением. "Ты напиши лучше "закат солнца", дружок, закат -- это у нас бывает каждый вечер на пуанте (мыс, оконечность) Елагина ост­рова, и я могу свезти тебя посмотреть. Но вос­ход... я, право, не знаю, где его смотрят. Надо спросить папа!" Я обратилась к папа, но он сказал мне, что при восходе солнца в Петербурге даже собак ловят арканами, чтобы они так рано не бегали, а порядочные люди все спят. Вот почему я не видела восхода; я поехала смотреть закат, для которого maman себе и мне купила новые шляпки. Мы приехали на Елагин, в прекрасную аллею, и сели на мысике, открытом к морю. Там много скамеек, у maman оказались знакомые, все они обратили на меня внимание, и потому мне было очень стыдно. Я все время глядела вперед, вдалеке были какие-то точки и черточки; maman сказала, что это Кронштадт. Когда мы приехали, то солнце уже почти сидело, то есть было очень низко, как раз между далекими, неясными очер­таниями и Петербургом; оно садилось прямо в воду, все глубже и глубже и наконец нырнуло со­всем, а вода стала такая красивая, золотая и красная. Я заметила много лодок, которые плыли в сторону солнца, вероятно, они хотели видеть, куда именно оно село. Когда мы ехали назад, maman сказала мне: "Восход солнца -- это совершенно одно и то же, только теперь оно шло сверху вниз, а утром оно идет снизу вверх, я думаю, ты можешь описать это...

Вихорева
-- Что это такое, я вас спрашиваю, и где тут восход солнца?! Или вот сочинение г-жи Салоповой...
Салопова, кривобокая, подслеповатая девочка, густо покраснела и замигала. Она имела дар плакать по любому поводу, потому заранее уже начала вытаскивать носовой платок.
Аврора розовым перстом развязала свой пояс, а Феб выехал на огненной колеснице. Тогда взошло солнце, и на земле все стало светло; молодая поселянка, с венком из душистых васильков, вышла на поле и с громкими песнями начала убирать хлеб.
-- Что это такое? Во сне вы, что ли, видели что-то подобное?
Но Салопова уже всхлипывала и сморкалась:
-- Господин Попов, я тоже никогда не видела восхода солнца, только не смела этого сказать.
-- Maman идет, Maman! -- пронеслось вдруг по классу; дежурная, сидевшая у входной двери, бросилась ее отворять. В класс вошла Maman. На этой апоплек­сически толстой особе было синее шелковое платье с большой пелериной, белый кружевной чепчик, подвя­занный под третьим подбородком желтыми лентами; за Maman шел ее неразлучный спутник -- толстый, не­имоверно важный мопс. Девочки встали, присели плавно и низко, проговорив в голос: "Bonjour, Maman"!(Здравствуйте, Маман!), дежурная подала ей рапортичку, отчеканив ясно:
-- J'ai l'honneur de vous prИsenter le raport du jour. La seconde classe contient 30 ИlХves, pour le prИsent toutes en bonne santИ.(Имею честь представить вам рапорт на день. Второй класс насчитывает 30 учениц, в настоящее время все здоровы)
Maman кивнула головой, но не сказала, как всегда: "Bonjour, mes enfants!" (Здравствуйте, дети мои!) Затем величественно ответила на поклон учителя и села на стоявший у стены стул; на стуле рядом, с которого вскочила классная дама, поместился мопс.
Maman была в чепце с желтыми лентами -- плохая примета, отметили институтки. Сердца многих заби­лись -- вспомнилась вчерашняя угроза Коровы.
Попов немедленно вызвал одну за другой трех хорошо декламировавших девочек. Одна прочла оду Державина "Бог", всегда приводившую Maman в уми­ление, другая сказала, звонко отчеканивая рифмы:

Отуманилася Ида,

Омрачился Илион,

Спит во мраке стан Атрида,

На равнине мертвый сон.
Третья очень мило проговорила любимую басню Maman "Кот и повар". Но все было напрасно: Maman сидела как истукан, и на ее добром широком лице теперь был виден гнев. Попов больше не знал, чем занимать редкую посетительницу, и, боясь начать скучный диктант, стал вдруг проводить параллель между Пушкиным и Лермонтовым. Он говорил хорошо, живо и даже с пафосом продекламировал "Пророка" -- того и другого... Наконец раздался ожидаемый звонок, и учитель, быстро раскланявшись, исчез. Maman встала, за нею и все девочки.
-- Mesdemoiselles! (она почти всегда говорила по-французски) Мария Федоровна Билле мне пере­дала вчера ваше недостойное поведение, я очень недовольна, и завтра, в воскресенье, весь класс без родных.
Maman вышла. Плаксы заплакали, но буйные головы молчали -- надо было дать Maman время убраться из коридора; зато потом, когда посланные лазутчики до­несли, что Maman "закатилась", гвалт поднялся нево­образимый. Наказание было настолько серьезно, что голоса разделились и половина начала робко заявлять о "прощении".
Теперь торжествовала Надя Франк: вот к Корове уж она не пойдет просить прощения, пусть хоть весь класс пойдет, а она не пойдет, хоть бы ее совсем, навсегда, до конца жизни оставили "без родных"!
Все остальное время девочки были неузнаваемы, рассеянны, отвечали невпопад, многие совершенно не­ожиданно получили кол, никто не говорил по-француз­ски, и бедная "чужеземка" (дама, дежурившая временно из чужого класса), заменявшая m-lle Нот, охрипла и. уже с каким-то сипением время от времени повторяла как во сне:
-- Mais parlez done franГais, mesdemoiselles, paries franГais! (Но говорите же по-французски, мадемуазель, говорите по-французски!).
В шесть часов начиналась всенощная, и после обеда, в четыре часа, девочек повели наверх поправить воло­сы и вымыть руки. Церковь была домовая, в верхнем третьем этаже, в глубине средней площадки лестницы, разделявшей два широкие коридора с дортуарами Млад­ших и старших классов.
Когда стали строиться, класс укоротился на две пары, три девочки отказались идти в церковь под предлогом мигрени, Бульдожка без всяких объяснений залегла под кровать: она предпочитала пролежать там всю всенощную, разостлав под собой теплый байковый платок.
Из церкви девочки вернулись усталые и в ожидании чая расселись по табуретам -- на кроватях сидеть запрещалось. Разговор шел все о том же, чуть не все перессорились, смеху и шуток не было слышно вовсе. В восемь часов, по звонку, отправились в ниж­ний этаж ужинать и вернулись опять наверх спать. Классная дама не могла дождаться, пока они улягутся: девочки раздевались лениво, заплетали друг другу во­лосы, молились подолгу, каждая "своему Боженьке", пришпиленному в головах к чехлу кровати, и наконец легли.
-- Parlez donc franГais! (Говорите по-французски).-- подошла еще раз классная дама к Наде Франк, спорившей о чем-то с соседкой.
-- Ну уж я не могу спать с чужим языком, -- отрезала ей девочка, -- после молитвы я всегда упот­ребляю русский.
-- Vous serez punie!(Вы будете наказаны), -- начала та, но два-три голоса крикнули:
-- Чужеземка, вон! -- И классная дама, не желая поднимать нового скандала, сделала вид, что не слышит, и вышла.
На другое утро, в воскресенье, девочки встали несколько позже; все были в корсетах и перетянуты в "рюмочку". Надевая передник, девочка обыкновен­но обращалась к двум-трем другим: "Mesdames, пере­тяните меня", -- и те, завязав ленты первым узлом, тянули их, сколько могли, затем, смочив посереди­не, чтобы затяжка не разошлась, быстро завязывали бантом.
Кровати были уже постланы, покрыты пикейными белыми одеялами, в трех углах громадной комнаты топились в первый раз печи. Килька вошла в дортуар; все были готовы, кроме Пышки, тянувшей еще свой корсет.
-- М-lle Королева, не стыдно ли вам стоять раздетой при мужчине?
Девочка взвизгнула и присела между кроватями.
-- Где мужчина? Какой мужчина? -- кричали дру­гие, осматриваясь кругом.
-- Да разве вы не видите, что топят печи!
-- Так ведь это солдат, m-lle, -- отвечала Пышка, вылезая и спокойно продолжая шнуроваться. Солдата, прислуживавшего в коридоре и при печах, ни одна девочка не признавала за мужчину и никогда его не стеснялась.
После общей молитвы и чая девочек привели в класс и всем были розданы шнурки с кисточками, которые они повязывали вокруг головы, оставляя кис­точки болтаться над левым ухом. Красный шнурок обозначал хорошее поведение, за дурное шнурка лиша­лись, а самая "парфешка" получала синий шнурок. Второй класс был весь лишен шнурка.
После обедни пошли завтракать, после завтрака, в два часа, начинался прием родных. Волнение девочек росло. Составлялась партия, решившая сдаться на ка­питуляцию; с каждой минутой к ней примыкали все новые члены. Скоро на стороне оппозиции осталась только рыженькая Франк да еще пять-шесть человек, к которым и без того никогда никто не приходил.
У бедного Баярда был жутко на сердце -- сегодня к ней должен был прийти старший брат, красавец Андрюша, и, может быть, он придет уже прощаться, потому что отпуск его кончался и он уезжал далеко, в свой полк. Девочка, бледная, взволнованно ходила по коридору -- прощения она просить не станет ни за что, и вот других простят, а ее накажут еще и на четверг -- за упрямство и дерзость.
Слезы навертывались на ее глазах, и она все ходила и ждала. Вот раздался звонок, возвещавший о начале приема. По коридору мимо Франк пробежала дежурная со списком девочек, к которым пришли. Во втором классе послышалось сморканье и всхлипывание; нервы были напряжены донельзя. Килька, видимо, не желала делать никаких уступок, с каждой минутой на лице ее яснее выражалась злорадная усмешка.
-- Медамочки, пошлем депутацию к Maman, может, она простит!
-- Пошлем, пошлем, -- подхватили все это предло­жение. -- Пошлем Франк, пусть объясняется по-фран­цузски!
-- Бульдожка, иди ты -- ты так похожа на ее Боксика, что она разнежится!
-- Дура, ты сама похожа на обезьяну.
-- Mesdames, mesdames, вот нашли время бранить­ся! -- кричала Чернушка, утирая слезы.
В это время по коридору прошла Корова.
-- Вы зачем здесь? -- крикнула она Франк. -- Ступайте в класс. -- И вслед за девочками вошла туда и сама. Девочки все вскочили со своих мест: приход Коровы зародил в их сердцах надежду.
Корова сказала длинную речь, сводившуюся к тому, что кто грешит, тот и должен терпеть. Минуты, дорогие минуты из двухчасового свидания уходили, родные и посетители ждали в большой зале, а у детей надрыва­лись сердца от нетерпения и тоски.
-- Сестра моя, Вильгельмина Федоровна, -- заклю­чила Корова, -- пришла сегодня утром ко мне и со слезами упросила меня идти к Maman и ходатайствовать за вас, моя добрая и кроткая сестра, с которой вы всегда обходитесь так дерзко; ей вы обязаны радостью видеть сегодня ваших родных. Maman вас простила!
-- Merci, m-lle, merci, m-lle, nous remercions m-lle votre soeur!(Спасибо, мадемуазель, спасибо, мадемуазель, мы благодарим вашу сестру!) -- раздались радостные голоса, и девочки толпой ринулись к дверям.
-- Подождите, -- торжественно заявила Корова, -- вам еще дадут шнурки.
Эта "награда" задержала всех еще на пять минут. Девочки готовы были кричать, плакать, топать ногами со злости, но, как укрощенные дикие зверьки, метали только злобные взгляды, ловили, чуть не рвали "награду" и торопливо повязывали ее на голову, затем построились в пары и вышли в зал.
В это воскресенье, как и всегда к двум часам, громадная швейцарская института была уже полна родными. Швейцар Яков, в красной ливрее с орлами, в треугольной шляпе с булавой, стоял великолепным истуканом и только изредка приветствовал коротким "здравия желаю" особенно почетных посетителей. По­мощник его Иван отбирал "большие" гостинцы и, надписав имя воспитанницы, укладывал их в бельевые корзины. В зал позволялось проходить только с короб­ками конфет или мелочью, помещавшейся в ручном саквояже.
Ровно в два часа раздался звонок, и родные подня­лись по лестнице во второй этаж. В дверях приемного зала они прошли, как сквозь строй, между стоявшими по обе стороны входа двумя классными дамами, двумя пепиньерками (выпускницы института, оставленные служить помощницами классных дам), двумя дежурными воспитанницами и двумя солдатами, стоявшими "на всякий случай" в ко­ридоре.
Входившие обращались направо или налево и назы­вали фамилию. Классная дама передавала имя пепи­ньерке, та дежурной девочке, которая и бежала по классам вызывать "к родным".
В зале всегда преобладали матери, тетки, вообще женщины. Отцы приходили реже, они чувствовали себя как-то не в своей тарелке в этом чисто женском царстве. Посетительницы, за очень небольшим исключением, принадлежали к кругу небогатого дворянства средней руки; для этих визитов все старались одеваться как можно лучше. Неопытному глазу девочек трудно было уловить тонкие оттенки туалетов, а потому все матери казались в чем-то похожими друг на друга.
Отцы -- другое дело. Отцами и братьями девочки гордились. Их восхищали мундиры, ордена или ловко сшитые черные пары, осанка и важность.
Даже самые отношения между мужчинами были другими. Иной отец входил и небрежно кивал головой двум другим, торопившимся встать и поклониться при его входе. Молодые офицеры, братья конечно, привле­кали к себе все взгляды.
Андрюша, брат Нади Франк, красивый стройный брюнет в стрелковом мундире, соскучился, ожидая сестру. Он давно рассмотрел всех хорошеньких и дурнушек и решил, что первые имеют конфетный вид, а между вторыми есть преинтересные рожицы. Два раза он уже обращался к пепиньерке с талией стрекозы, прося ее вызвать сестру, и наконец обозлился и уже тоскливо поглядывал на большую коробку конфет, лежавшую рядом с ним на скамейке. Если через пять минут Надя не придет, решил он, сделаю скандал! Поднесу конфеты вот той кислявке, что так лукаво поглядывает из угла, и уйду. Надоело!
Как раз в это время в зал попарно вошли прощенные девочки. Чернушка первая, разорвав пары, бросилась к своей матери и, повиснув у нее на шее, вдруг зарыдала. Это было уже совсем неприлично! Дежурная дама подошла к ней, солдата, стоявшего у дверей, послали за водою. Все родственники и девочки обернулись на голос классной дамы, объяснявшей сухо и методично, что m-lle Вихорева ведет себя нехорошо, что она на замечании у Maman и что теперешнее ее поведение показывает всю ее неблаговоспитанность.
Мать Чернушки, женщина опытная и с тактом, качала головой, делала строгое лицо, глядя на девочку, и говорила только: "Ай, ай, ай! Как нехорошо!" -- а рука ее любовно ласкала черненькую головку, и, на­гнувшись к дочери, она шептала:
-- Перестань, дурочка, а то она не уйдет, мне с тобой и поговорить не удастся.
Чернушка смолкла, отпила воды и, сев на скамейку, прижалась к матери головой, точно цыпленок под крыло наседки.
Бульдожка, дойдя до матери, толстой нарядной дамы, поцеловала ей руку и сейчас же схватилась за ее саквояж, открыла его, достала какие-то сдобные лепеш­ки и принялась их жевать. Обыкновенно они разгова­ривали мало. Дочь уплетала, а мать с обиженным и высокомерным видом доставала из карманов новый провиант. Весь ее облик говорил: ведь вот плачу двести пятьдесят рублей в год, а дочь-то голодная -- каково?! Она гладила плечи девочки, осматривала ее пухлые с ямочками руки и тоскливо думала: "Худеет, на глазах худеет, и к чему только ведет долгое ученье!"
Маша Королева, хорошенькая Пышка, рассказывала матери всю эпопею "бала" и "прощения". Ее глаза блестели, и временами на всю залу слышался милый, заразительный смех девочки. Несмотря на строгие взгляды классной дамы, мать невольно смеялась вместе с дочерью, хотя ласково зажимала ей рукой рот. Пышка целовала ладонь матери и смеялась еще веселей.
-- Рыжик, ты чего это сегодня такая?... И отчего не выходила так долго? -- спрашивал Андрюша Надю Франк.
Девочка сидела бледная, со злым, раздраженным лицом и потемневшими глазами.

Читать воспоминания полностью и сначала - Лухманова Надежда Александровна "Девочки"

@темы: текст, ссылки, Лухманова

---

Л.Чарская "Лизочкино счастье" Главы XXXI-XXXIII + иллюстрация

[telwen]

ГЛАВА XXXI.
Прощальный спектакль. — Букетик гвоздики.

Снова пестрые, громадные афиши возвестили городу о новом, исключительном спектакле, который должен был представлять особенный интерес для публики. Во-первых, ставили новую, трогательную пьесу Павла Ивановича «Сиротка Маша», а во-вторых, в роли сиротки выступала Эльза, любимица публики, играя в последний раз перед своим отъездом и поступлением в столичное театральное училище. На следующее же утро после прощального спектакля Григорий Григорьевич Томин должен был везти Лизу в Петербург.
Лиза была как во сне. Ей не верилось как-то, что через какие-нибудь три дня она увидится с мамой. В тоже время ей было жаль оставлять своих друзей, особенно доброго директора и маленькую Марианну. Последняя не отходила от Лизы ни на шаг.
— Ты знаешь, сестричка, — несколько раз повторяла она Лизе, обнимая ее, — я бы охотно отказалась от всех ролей, которые должна буду играть после тебя, лишь бы ты не уезжала!
Лиза получила от Павла Ивановича свое жалованье за два месяца сразу и таким образом составилась порядочная сумма. На часть этих первых трудовых денег она решила сделать по маленькому подарку всем своим друзьям: Павлу Ивановичу она купила трубку, Григорию Григорьевичу—записную книжку для заметок по театру, Анне Петровне Сатиной — новый футляр для очков, и каждому из детей какую-нибудь дешевенькую безделушку.
— Зачем это? — говорили ей удивленные товарищи, — мы и без твоих подарков будем тебя всегда помнить!
В вечер спектакля Лиза волновалась ужасно. Мальвина Петровна, одевавшая ее в уборной, несколько раз принималась успокаивать начинавшую было плакать девочку.
— Что за вздор так трусить! — попробовал строго прикрикнуть на девочку Григорий Григорьевич, видя, что она вышла из уборной с подпухшими глазами. — Бояться нечего! Нельзя же все время играть одни сказки... Ну, смотри же, будь молодцом!
— Я постараюсь, — робко шепнула Лиза и, стряхнув с себя ненужный страх, вышла на сцену.
В этот вечер театр был полон — и взрослыми, и маленькими зрителями. Детишки, одетые, ради торжественного спектакля, в праздничные платьица — белые, розовые и голубые — казались нарядными цветочками, выросшими в партере театра.
Но Лиза ничего не видела со сцены. Лишь только она перешагнула порог, то словно позабыла, что она, Лиза, играет в последний раз, что на завтра ее ждет отъезд и прощанье с друзьями, а через два, три дня она увидит маму... И радость, и горе, и незнакомое будущее—все это было забыто Лизой. И сама она уже была больше не Лиза, а сиротка Маша, которую странствующие акробаты крадут у её больной матери. Она страдала страданьями Маши, которую мучили и били за то, что она не умела проделывать замысловатые штуки, которые требовал от неё хозяин. Судьба Маши была похожа на судьбу Лизы — и это много помогло девочке в её игре. Она играла так хорошо, как редко могла бы играть настоящая взрослая актриса.
Не только дети, находившиеся в зале, но и взрослые следили за её игрой, притаив дыхание. Какая-то скромно одетая дама в темном платье, сидевшая в первом ряду, не отрывая глаз, следила за каждым движением маленькой актрисы. Крупные слезы текли по щекам дамы, но она их не замечала и только все смотрела на маленькую златокудрую девочку, передававшую так искренно и правдиво горе бедной маленькой сиротки.
То место, где, по ходу пьесы, Маша, убежав, наконец, от злых комедиантов, делается нищенкой и в таком виде, встретившись со своею матерью, бросается на её грудь с криком: «Мама!» Лиза сыграла так хорошо и правдиво, так искренно вырвалось у нее это отчаянное и радостное в тоже время слово «мама», что все зрители — и ей: — Браво, Эльза, браво!
Из крайней — губернаторской — ложи полетел небольшой букет и упал на сцену к ногам Лизы. Это точно послужило сигналом: откуда ни возьмись, десятки и сотни маленьких букетиков посыпались на сцену сверху, из ложь, из кресел, словом — отовсюду. Через каких-нибудь пять минут Лиза была засыпана цветами. Она подошла близко, близко к краю сцены, с улыбкой обвела всю публику глазами и низко наклонила свою златокудрую головку.
В туже минуту дама в темном платье, стоявшая около своего кресла, дрожащими от волнения руками отколола от пояса скромный букетик гвоздики и бросила его на сцену. Букетик упал прямо на грудь Лизы.
Все еще улыбаясь, девочка подняла голову, взглянула в ту сторону, откуда прилетел букетик, и вдруг неожиданный, радостный крик: «Мама! Мама моя!» прозвучал в театре.

ГЛАВА XXXII.
Это её мама.

Да, это была она, — её мама. Не та мама, которую находит по пьесе сиротка Маша, а настоящая Лизина мама, сюрпризом приехавшая за своей девочкой, чтобы везти ее в Петербург. Мария Дмитриевна Окольцева приехала с вечерним поездом в В. и, заехав в кружок, узнала от Матрены, что Лиза играет свой последний спектакль. К счастью, она достала место в театре и могла насладиться игрой своей девочки.
Увидя направленный на нее взгляд разом узнавшей ее Лизы, Мария Дмитриевна бросилась за кулисы, кинулась на сцену и, позабыв о публике, театре и самом месте, где она находилась, схватила Лизу в свои объятия и покрыла её лицо, шею и волосы градом поцелуев, смешанных со слезами.
— Это мать Эльзы! Это её мама! — пронеслось по театру тихим шепотом, и новые крики и аплодисменты, выражавшие сочувствие радости Лизы, потрясли театр.
Когда занавес, наконец, опустили, Павел Иванович бросился к Лизе и заключил ее в свои объятия.
— Дитя мое, дорогое мое дитя! Спасибо тебе! Лучше сыграть ннкто бы не мог!.. Сударыня, —успокоившись немного, произнес он, пожимая руку Лизиной мамы, — вы берете у нас сокровище, которому нет цены. Но оно — ваше... Лиза принадлежит вам, мы не смеем просить ее остаться. Для ее же пользы она должна ехать учиться и пробивать себе дорогу, чтобы стать настоящей актрисою. Только прошу вас об одном. Напоминайте ей почаще о нас: Что мы ее любим и помним и что просим изредка давать весточку о себе.
— О, Павел Иванович, я и без просьбы вашей никогда, никогда не забуду вас! — вскричала своим правдивым, нежным голоском растроганная Лиза.
В эту последнюю ночь под кровом кружка Лиза уснула в нежных объятиях своей мамы.

ГЛАВА XXXIII.

На другой день вся детская труппа г-на Сатина во главе с начальством собралась на вокзале,—проводить Лизу. Даже многие из жителей города В., дети которых особенно полюбили маленькую актрису, приехали со своими семьями посмотреть на нее в последний раз.
Лиза, окруженная ласково улыбающимися ей милыми лицами, была точно в каком-то чаду. Она едва поспевала отвечать на вопросы.
— Где ты будешь жить, Лиза? — спрашивал чуть не в сотый раз, льнувший к ней, Павлик.
— В доме доктора Ворского, вместе с мамой. Он просил маму остаться у него и обещал заботиться обо мне не меньше, чем о родной дочери.Ведь мое общество будет много развлекать его бедную больную Зою!
— Если ты не будешь писать нам, — самым серьезным тоном проговорил Корелин,—то я приеду к тебе и устрою такой скандал, что ты его долго не забудешь!
— Мы сами скоро вернемся в Петербург на время поста! — произнесла Роза, — и часто будем видеться с нею. Ведь ты, надеюсь, будешь навещать нас, Лиза?
— О, разумеется! — убежденно проговорила девочка, — каждый праздник я буду приходить к вам.
— Только помни, Лиза, — серьезно проговорил Григорий Григорьевич, — что как бы ни легко тебе давалось искусство, не складывай рук и работай, работай без конца! Никакое в мире дарование не может быть усовершенствовано без труда. Помни это, дитя мое, во всякое время!
— Буду помнить! — произнесла Лиза, поднимая на своего учителя добрые, ясные глазки.
Перед самым последим звонком, когда уже Лиза села в вагон, а все провожающие столпились у окон, сани губернатора с его обоими сыновьями, Борисом и Левой, подкатили к дебаркадеру. В руках старшего, Бориса, был большой ящик. Он проворно выскочил из саней, вбежал в вагон и положил свою ношу на колени изумленной Лизы, проговорив запыхавшись:
— Это на память от папы. Ему было некогда приехать самому, и он присылает тебе свой подарок. Добрый путь! Не забывай нас, Эльза!
И, прежде чем Лиза успела поблагодарить его, мальчик выскочил из вагона и побежал по платформе к саням, где его ждал его младший брат.
Раздался пронзительный свисток. Поезд тронулся. Провожающие замахали платками. Многие из детей побежали по платформе наравне с поездом, чтобы еще раз увидеть свою маленькую подругу.
— Прощай, Лиза! — слышались громкие взволнованные голоса взрослых и детей,—не забывай нас... Пиши о твоих успехах... Скоро увидимся!.. Работай прилежно и свято... Прощай, миленькая, славная, златокудрая Эльза!
Вот еще раз мелькнуло доброе лицо Павла Ивановича... Вот заплаканное личико Марианны, кричавшей ей что-то, чего она не могла уже расслышать за грохотом колес... минута и... все исчезло! Лиза прижалась к плечу матери, и тихо заплакала. Но то были радостные слезы.

Ну вот и все...

Те кто не любит читать по-кусочкам , могут читать«Лизочкино счастье»
полностью в сообществе( с иллюстрациями)
или в библиотеке

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Лизочкино счастье, Симаков, Табурин

---

Т. Щепкина-Куперник "Из детства Литы"

[telwen]

Не я сканировала, а  silent-gluk.Спасибо!
Это длинная и интересная повесть.
Для затравки выкладываю в сообщество сразу вторую главу.

Т. Щепкина-Куперник

Из детства Литы

II

Лита была круглая сирота. Она жила у своей бабушки матери покойного отца - в Киеве, в веселом белом домике, где было множество цветов на окнах и на зеленых подставках прямо на полу, а в клетках пели, щелкали и заливались целый день канарейки. Бабушка любила детвору, и потому у Литы постоянно бывали ее школьные подруги. У них шли игры и веселье, разделяемое собачонкой Бобкой, неизвестной породы, но прекрасного характера, и толстым, важным котом Матросом.
Литу любили и баловали, она была живая, бойкая девочка. В свои одиннадцать лет она уже очень много читала, увлекалась сказками, знала такие вещи, как "Ундина" Жуковского и сказки Кота-Мурлыки. Вместе со своей любимой подругой Соней они мечтали сами сделаться писательницами, да и вообще о чем они только не мечтали! Но главная суть детских мечтаний сводилась к тому, чтобы никогда не разлучаться и все делать вместе. Как-то само собою подразумевалось, что всегда так и будет и что всегда они будут жить в двух домиках через дорогу, весною играть то у одной, то у другой в саду под сиренями, а зимою за руку бежать из школы домой, где или у бабушки, или у Сониной мамы ждал их вкусный обед с разными любимыми пончиками или коржиками.
И вдруг все это рухнуло.
Бабушка серьезно заболела.
Раз вечером она позвала к себе Литу и ласково, тихо заговорила с ней прерывавшимся от слабости голосом:
- Литочек мой, деточка моя родненькая!.. Ты уж теперь не маленькая; вот я и хочу тебе сказать: если пришел мне час умереть - не горюй очень и не плачь обо мне, моя рыбка, помни, что мне будет хорошо; авось Господь Бог меня к Себе примет; а ты уж без помощи не останешься.
- Бабушка, бабушка! - вскричала Лита, вне себя от горя и изумления.
Мысль о смерти была еще чужда и страшна ей... Но старушка тихо ее остановила:
- Постой, голубка... Мне что-то трудно говорить, я хочу сказать: я уж обо всем распорядилась; у тебя в Петербурге есть тетки - мамы твоей покойной сестры, - и бабушка та еще жива, хоть и старенькая. К ним тебя Иван Феодорович и отвезет, в случае если мой час настал. Они - твои родные и, Бог даст, тебя не обидят... сироточка ты моя! - И бабушкин голос задрожал и оборвался.
- Бабушка! Миленькая! - страстно закричала Лита. - Не надо умирать! Пожалуйста, родненькая! Не надо! А уж если умрешь, так возьми и меня с собою!
Лита неутешно плакала и умоляла бабушку не умирать; но все ее мольбы были напрасны - в конце зимы бабушка тихо скончалась, точно заснула. И лежала в гробу красивая и улыбалась той счастливой улыбкой, которой часто улыбаются мертвые, точно желая сказать оставшимся, что смерть вовсе не так ужасна... А Лита плакала и не понимала, как бабушка может улыбаться, оставляя ее тут одну.
Много ей пришлось еще плакать после этого...
С горькими слезами простилась она и с Соней, с милым белым домиком, со старой служанкой Варварой, даже Бобку и Матроса расцеловала в грустные морды, - они точно чуяли общую тревогу, - и Иван Феодорович, старый приятель бабушки, повез Литу в чужой, далекий Петербург.
9 марта 1895 года солнце "вступило в знак Овна" в 8 часов 59 минут утра, по сообщению календаря, и началась весна. Но это только по календарю. На самом деле оказалось, что совсем нет никакого солнца. День был серый-серый, и только кое-где поднималось что-то вроде желтоватого тумана. Грязный снег лежал по улицам, а река только немного вздула свой почерневший лед, словно стараясь и еще не находя сил разбить его. Деревья стояли голые, черные, вороны с карканьем летали над ними, и ранняя весна была похожа скорее на позднюю осень - без солнца, без света, без жизни. Так болезненная, надломленная юность кажется иногда старообразной без улыбки, без смеха, без радости.
В такой день дрожащая, заплаканная Лита очутилась в Петербурге. Было только пять часов, а казалось, совсем сумерки.
- Здесь всегда так?.. - со страхом спросила она Ивана Феодоровича, за руку которого держалась, как маленькая.
- Что - так?
- Так темно.
- Ну нет! - успокоил он ее. - Просто сегодня погода плохая.
Лита недоверчиво примолкла. Пока они ехали долго от вокзала по грязным шумным улицам, переезжали какие-то мосты, ехали опять, все дальше, дальше, она молчала и, широко открыв глаза, глядела по сторонам. Как это все было не похоже на веселый красивый Киев, где так много солнца и такие прелестные дома!.. А какой-то будет дом, где она будет жить? И какие у нее тети? И какая бабушка? Похожа ли она на ее бабушку? При мысли о бабушке опять у нее слезы подступили к горлу. Но она решила больше не плакать.
- А там есть дети? - спросила она своего спутника.
- Н-нет... не думаю... твои тетки не замужем... - отвечал он и опять замолчал.
Извозчик наконец подвез их к воротам коричневого дома с белыми колоннами и сказал:
- Вот, барин, этот номер-то, что ли?
- Этот самый! - протерев очки и прочитав надпись на воротах, сказал Иван Феодорович. - Выходи, Литочка, приехали!..
С сильно бьющимся сердцем пошла она за ним по мосткам. Задребезжал колокольчик, залаяла собака, заскрипели ворота, послышались встревоженные голоса, и показались любопытные лица. А через несколько минут Лита уже стояла в жарко натопленной маленькой передней, где пахло постным маслом.
Тощенький мужичок внес ее корзинку и чемоданчик, здоровая девушка бросилась в комнаты, через минуту показалась старая горничная с подвязанными зубами и заговорила:
- Пожалуйста, разденьтесь, Агния Дмитриевна сейчас идут.
Пока раскутывали Литу и снимали шубу со старика, в дверях появилась сухая, костлявая женщина с когда-то рыжеватыми, а теперь наполовину седыми волосами, с широким носом и калмыцкими скулами, в черном шерстяном платье.
- Агния Дмитриевна? - полувопросительно сказал Иван Феодорович, двигаясь к ней навстречу.
- Она самая и есть... - боком подавая руку, сказала Агния. - Верно, господин Левченко?
- Именно-с. Вот доставил вам вашу племянницу, - стараясь быть любезным и подталкивая вперед оробевшую Литу, сказал старик.
- Очень вам благодарна. Это и есть Мелитина? - спросила Агния, хотя, разумеется, другой девочки быть не могло.
Лита сделала ей реверанс, Агния взяла ее за плечо и слегка повернула к свету. Она глядела с минуту на тоненькую бледную темноволосую девочку в траурном платье, потом сухо промолвила:
- Не в Рябининых пошла.
Потом повернулась к Ивану Феодоровичу и сказала:
- Однако пожалуйте чаю с дороги... Маринушка, самовар в большую столовую подай и вели Лушке привезти бабушку!..
Итак, Лита была принята в рябининском доме.

Т. Щепкина-Куперник "Из детства Литы" - читать полностью.

Мне эта повесть очень нравиться.
Я бы еще что-нибудь детское- художествееное почитала бы, но нет нигде, к сожалению...

@темы: текст, ссылки, Щепкина-Куперник

---

Л.Чарская "Лизочкино счастье" Главы XXVIII-XXX + иллюстрация

[telwen]

Ура, на работе заработал интернет , потому - новая глава сейчас !

ГЛАВА ХХVIII.
Стефани и Лючия. — Побег.

Лиза не скоро очнулась от своего обморока. Когда она открыла глаза, темная ночь уже стояла над нею. В крошечное оконце избушки, находившееся под самой крышей, ласково заглядывал луч месяца, позволяя девочке рассмотреть в полумраке все, что ее окружало.
Откуда-то из угла доносился могучий храп спящего человека. Лиза приподнялась на локте и увидела своего нового хозяина, растянувшегося на куче соломы. В другом углу на лавке спала его старуха-мать. На столе стоял большой ящик с ручкой и приделанными к нему кожаными завязками, в котором Лиза узнала шарманку странствующего музыканта. Рядом с Лизой на одной с нею связке соломы лежали виденные ею до обморока мальчик и девочка. Девочка спала, свернувшись калачиком, а мальчик лежал с открытыми глазами, вперенными в полумрак. Заметя, что Лиза пошевелилась и при¬встала, он быстро пододвинулся к ней и зашептал чуть внятно:
— Тише! Ради Бога тише! Не разбуди его. А то и мне и тебе будет худо.
— Он прибьет нас? — так же тихо прошептала Лиза.
— О, да! У меня уже нет ни одного здорового места на теле. Всюду следы его плетки. Он бьет меня как собаку, за дело и без дела ежедневно. Я устал и не могу работать больше! Но он забьет меня до полусмерти, если я откажусь ходить с ним по дворам и проделывать мои акробатические фокусы.
— Ты — итальянец? — спросила шепотом Лиза.
— О, нет... Я русский. Мое имя Степа, но он переиначил меня в Стефани. Ведь и он тоже русский или цыган, не знаю, а называет себя итальянцем Томазо и говорит, что у него есть детский театр в Милане. А кроме меня и Лючии у него нет никого.
— Кто это — Лючия?
— Лючия — девочка, которая пела до сих пор песенки, странствуя с нами по дворам. Но теперь она не будет больше петь, потому что сильно кашляет. Скоро ее закопают в могилку, а ты будешь петь вместо неё. Я слышал, как хозяин говорил матери: «У этой девочки золотые волосы и лицо ангела. Еще не раскрывая рта, она наберет столько денег, что нам некуда будет их класть. «Люди любят такие лица, глядя на которые плачут от жалости». Вот что сказал хозяин.
— О, я не буду петь! Я не могу петь! Я умру с горя! — заливаясь слезами, прошептала Лиза.
— Тише, Христа ради! — испуганно прошептал Степа, зажимая ей рот рукою. — Он убьет нас, если услышит.
— Пусть убьет! Смерть легче, чем такая жизнь,— задыхаясь от слез, прошептала Лиза.
— Зачем смерть, когда можно еще поправить это! — снова произнес мальчик.
— Я спасу тебя, — помолчав с минуту, продолжал он. — Слушай только, что надо делать. Хозяин спит очень крепко. Я подкрадусь к нему и выну у него из-под подушки ключ от двери. Если он проснется, — мы пропали; если нет, то я дам тебе ключ, ты откроешь им двери и побежишь как можно скорее. Вьюга прошла и ты скоро достигнешь города... Только беги, не останавливаясь ни на минуту. Помни, что в этом твое спасение.
— А как же ты, Степа? — замирая от жалости к доброму мальчику, спросила Лиза.
— О, обо мне не беспокойся. Ни мне, ни Лючии , т.е. Лене (это её настоящее имя) некуда идти. Он украл нас с самого раннего детства от родителей и мы их теперь уже не помним. Да и потом, Лена не долго проживет на свете, а я ее не оставлю одну до последней минуты.
— Она сестра твоя?
— Нет! Но горе и побои хозяина нас очень сдружили. Я ее люблю больше, чем родную сестру. Ну, за дело однако! Через два часа хозяин про¬снется и мы должны будем тронуться в путь, так как после твоего исчезновения из города хозяину здесь оставаться опасно. — И, говоря это, Степа неслышно поднялся с соломенной подстилки и стал красться вдоль стены к тому углу, где храпел Томазо.
Лиза замерла от страха и ожидания. Вот Степа уже подле Томазо... Вот он опустился на колени... вот нагнулся, весь изгибаясь, как кошка... Вот просунул руку под соломенную подстилку, на которой покоилась голова его мучителя... Еще минута и... он вынет заветный ключ. Но в ту самую секунду, когда мальчик уж нащупывал его под рукою, старуха, мать хозяина, громко застонала во сне.
Сердце перестало, казалось, биться в груди на смерть перепуганной Лизы. Она сжала руки и подняла глаза к небу, шепча молитву. Хозяин на минуту перестал храпеть и, пробурчав себе что-то под нос, перевернулся на другой бок и через миг захрапел снова сильнее прежнего.
Через две-три секунды Лиза увидела приближавшегося к её углу Степу. В руке мальчик держал ключ, решавший судьбу Лизы.
— Ну, теперь все зависит от тебя, — зашептал он снова,—сунь ключ в скважинку, не производя шума, открой дверь и беги, беги без оглядки!
Лиза отлично и сама понимала, что медлить было нельзя. Она крепко сжала руку своего спасителя, шепнув ему чуть слышно: «Спасибо, Степа! Я сделаю для тебя все, что могу», и бесшумно скользнула к двери. Добравшись до неё, она со страхом приставила ключ к замочной скважинке.
«А вдруг не подойдет? Вдруг Степа ошибся, и ключ этот не от двери! Господи, помоги мне!»— с тоскою думала девочка.
Но горячая молитва ребенка была услышана и ключ без труда вошел в замок и поддался слабым пальчикам Лизы. Дверь слегка скрипнула и растворилась. Морозная ночь разом охватила трепещущую Лизу. Вьюга стихла. На небе сияла полная луна. Лиза перекрестилась и бегом пустилась по направлению города.

ГЛАВА XXIX.
Спасенье. — Виноватая.

Ноги Лизы подкашивались, все тело дрожало мелкой дрожью от холода, голова горела, но она все бежала и бежала, не останавливаясь ни на минутку. Вот уже и тусклые огоньки замелькали в городе... Вот возвышается в полумраке высокая каланча... Вот еще немного — и Лиза добежит до самой крайней городской улицы... Но ей все труднее и труднее передвигать ноги, пальцы закоченели так, что ей больно ступать на них... Она уже не боится погони и начинает бежать тише, потому что к усталости примешивается еще и какая-то непрошенная сонливость.
«Вот бы упасть в мягкий сугроб, — думается Лизе,—и уснуть хорошенько... А потом, отдохнувши, снова бежать...»
Но она знает, что если остановится и присядет хоть на минутку, то наверное уже не в силах будет двинуться дальше и замерзнет среди поля. И девочка через силу передвигает отяжелевшие ноги.
Еще одно последнее усилие — и она достигает города и идет уже по улицам, пустым, словно вымершим в эту Рождественскую ночь. Высоко над головою Лизы на темном небе горит крупная Вифлеемская звезда.
«Это та звезда,—с трудом припоминает девочка,—которая появилась на небе в ночь Рождения Спасителя! Она привела к яслям родившегося Младенца вифлеемских пастухов. Может быть, и меня она приведет домой к доброму Павлу Ивановичу и к моим маленьким друзьям!»
И, собрав все свои силенки, девочка прибавила шагу, стараясь бежать, не ступая на закоченевшие пальцы.
Вот уже близко... Почти дома... Вот темная театральная площадь с громадным зданием театра посредине. Вот и дом г. Сатина. Все окна темны... Там спят, давно уже спят... Только в одном окошке свет... Лиза знает, что это комната Павла Ивановича... Она делает последнее усилие, с трудом добирается до крыльца и хочет подняться на его ступени. Но страшная слабость сковывает все члены Лизы, её ноги не повинуются ей больше. Девочка присаживается на ступеньку крыльца и впадает в какое-то тихое и сладкое забытье...
Павел Иванович долго не ложился спать в эту Рождественскую ночь. Поступок Лизы не давал ему покоя. Он полюбил девочку почти наравне со своим Павликом, а она отплатила ему такою черной неблагодарностью. К этой мысли никак не мог привыкнуть добрый директор. Сердце его сжималось от тоски, сон бежал от глаз, слезы поминутно подступали к горлу и душили его... Чтобы хоть немножко освежиться, бедный старик подошел к окну и открыл форточку.
В туже минуту легкий стон донесся со стороны крыльца. Павел Иванович высунул голову на воздух и посмотрел по тому направлению, откуда несся стон.
Что-то темное лежало на ступенях крыльца.
«Собака или ребенок замерзает на холоде!» — подумал он и, решив, что кто бы там ни был, но помочь надо, надел свою теплую шубу и вышел на крыльцо.
Новый стон донесся до него, лишь только он открыл входную дверь.
— Боже мой! Ребенок, девочка лежит на крыльце в такую стужу! — вскричал изумленный директор и быстро наклонился над маленьким существом.
Внезапный крик вырвался из груди старика, когда он узнал в замерзающей девочке исчезнувшую любимицу.
— Лизочка! Боже мой, Лизочка! Что с нею? Откуда она? — прошептали его губы и, схватив бесчувственную Лизу на руки, он завернул ее в свою шубу и быстро понес в дом.
Через пять минут весь пансион был на ногах. Весть о том, что Лиза вернулась и чуть не замерзла на крыльце дома, мигом облетела всех. Дети — и мальчики, и девочки—столпились гурьбой у её комнаты. Многие плакали от жалости, предчувствуя новую проделку со стороны Мэри, которая безмятежно спала на своей постели или делала вид, что спит, боясь строгого наказания за свой поступок.
А сама Лиза не подавала признаков жизни. Она лежала на постели г-жи Сатиной, в её комнате, бледная, как смерть, с окоченевшими руками и ногами и с плотно сомкнутыми веками. Доктор, прискакавший, несмотря на позднее время, по первой просьбе поехавшего за ним Григория Григорьевича, оттирал замороженное тельце девочки, ни на минуту не отводя глаз от её помертвевшего личика.
— Доктор, ради Бога спасите мне этого ребенка! — со слезами молил Павел Иванович, на что тот отвечал торжественно и строго:
— Один Бог может спасать и миловать! Молитесь Ему, чтобы Он сохранил вам ее... Я сделаю все, что могу, — добавил доктор, — я знаю девочку по сцене. Ах, как она играла! Что за прелестная Золушка была эта Эльза!
—О да, да! Не правда ли, доктор? — подхватил Павел Иванович весь в слезах. —Помогите же ей, не дайте умереть малютке!
Но доктор и без того знал, что ему надо делать. После того, как он достаточно растер обмерзшее тельце Лизы, он взял ложку со стола, раскрыл ею сжатые зубы девочки и влил в её ротик несколько капель крепкого вина.
Мало-помалу жизнь стала возвращаться к Лизе.
Она шевельнула рукой и слабо застонала. Потом стоны стали чаще и громче и перешли в бред.
Лиза бредила всем, что случилось с нею в эту Рождественскую ночь. Она молила Мэри вернуться домой, не тащить ее в снежное поле. Потом плакала во сне и просила г. Томазо отправить ее в кружок и, наконец, уговаривала Стефани и Лючию бежать с нею.
Таким образом, из её бреда находившиеся у её постели узнали все происшедшее с нею.
— Я знал, что она опять не виновата, эта бедная крошка! — прошептал г-н Сатин, целуя бесчувственные бледные ручонки Лизы.
Григорий Григорьевич ничего не ответил. Лицо его стало таким суровым и мрачным, что было страшно смотреть на него.
— Где Мэри? — раздался его строгий голос в столовой, куда собрались все дети, чтобы узнать о состоянии здоровья Лизы. — Где Мэри?
— Она спит! — робко прошептала Кэт, стараясь не смотреть на строгое лицо режиссера.
— Позвать ее сюда сию минуту! — приказал он тоном, не допускающим неповиновения.
И через две минуты бледная, трепещущая Мэри появилась перед своим учителем.
— Мэри Ведрина, —строго обратился к ней Томин,—я требую от тебя полного и чистосердечного признания. Малейшая уловка увеличит только твою вину. Здесь нет у тебя больше ни подруг, ни товарищей — мы все твои судьи! А суд должен быть справедливым и решить, чего достойно твое поведение по отношению несчастной Лизы. Рассказывай же все, что ты сделала с нею, только говори правду, Мэри, потому что новая ложь не поможет тебе.
Мэри, вся дрожащая от стыда и страха, обвела глазами своих подруг и товарищей. Но все дети смотрели на нее теперь с нескрываемой враждою. Даже Кэт, которая была дружна с нею, отвела глаза в сторону, чтобы не встречаться взглядом с глазами Мэри. И глядя на все эти суровые детские лица, Мэри поняла, что никогда никто из детей не простит ей её поступка с их любимицей и что ничье сердце не сжалится над нею.
— Ну, так что же! Они ненавидят меня, я ненавижу их—и мне нечего бояться! —решила злая девочка и торжествующим, злорадным тоном начала рассказывать все, начиная со съеденного ею торта Павлика и кончая её сделкой с мнимым итальянцем Томазо, которому она дала слово так или иначе привести к нему Лизу.
Девочка говорила все это, нисколько не смущаясь, точно рассказывала самые хорошие, а не скверные дела.
— Я вижу, что ты не только не раскаиваешься, но даже гордишься твоими дурными поступками,— строго произнес Григорий Григорьевич.— Ну, дети, скажите мне, чего достойна Мэри Ведрина? Произнесите ваш приговор над нею. Я рад, что все вы, несмотря на ночное время, собрались здесь... Это уже доказывает, что вы любите Эльзу и верите, что она ничего не сделает дурного! За дурную девочку вы не беспокоились и не тревожились бы так сильно! Будьте же справедливы до конца. Ты, крошка, — обратился Григорий Григорьевич к маленькой Вале, несмотря на поздний час бодрствовавшей вместе с большими детьми, — скажи мне ты раньше других, чего достойна Мэри?..
— Я не люблю Мэри! — вскричала малютка. — Она так измучила бедную Лизу, что я не хочу ее видеть никогда, никогда больше!
— Да, да, — подхватили дети, — Валя права: мы не хотим играть и работать с Мэри. Пусть она уезжает домой и как можно скорее!
— Ты слышала? — обратился Томин к пристыженной девочке, — они не хотят тебя, и в этом виновата только ты сама и твое злое сердце. Завтра же ты соберешь свои пожитки, я провожу тебя на вокзал и дам знать твоим родным, чтобы они встретили тебя в Петербурге.
Мэри ничего не отвечала. Низко опустив голову, вышла она из комнаты, стыдясь поднять глаза на своих маленьких судей. Когда шаги её затихли, Григорий Григорьевич снова обратился к детям:
— Вы рассудили справедливо, — сказал он.— Мэри достойна такого строгого наказания. Её удаление из кружка принесет только пользу. Вы знаете пословицу: «Худая трава из поля вон». А Мэри была именно такою худою травой и ничего не могла принести, кроме вреда и неприятности. А теперь, мои дорогие, — прибавил он, ласково оглядывая знакомые юные личики, — укладывайтесь-ка спать, да не забудьте помолиться Богу о скором исцелении вашего бедного, маленького друга.
Дети дружески простились с Григорием Григорьевичем и бесшумно разошлись по своим постелям. И не одна горячая молитва, вырвавшись из детской груди в эту светлую Рождественскую ночь, понеслась к престолу Бога.

ГЛАВА XXX.
Выздоровление. — Радостные новости.

Лиза очень медленно поправлялась от своей болезни. У её постели постоянно находился кто-нибудь из девочек. Даже Анна Петровна, вернувшаяся из Москвы и узнавшая печальную повесть Лизы, старалась, чем могла, высказать свое расположение маленькой больной. Она собственноручно давала лекарства девочке, поила ее вином и бульоном и даже прикрикнула несколько раз на своего любимца Павлика, который как-то расшалился не в меру подле комнаты, где лежала Лиза.
Мэри отправили на следующий день после печального события в Петербург. Она даже не пожелала проститься с детьми и уехала с полным сознанием своей правоты. И тотчас по её отъезде мир и тишина воцарились в кружке.
Даже Кэт изменилась сразу по отъезде своей подруги, которая имела на нее дурное влияние. Кэт сошлась с Розой и Алей, самыми благоразумными девочками, — и вся её глупая гордость разом исчезла.
Лиза не могла видеть перемен, происшедших в кружке, потому что была еще очень слаба и не выходила из своей комнаты.
Когда она впервые сознательно открыла глазки, первое лицо, которое она увидела у своей постели, была Марианна.
Заметя, что Лиза сознательно глядит на нее, девочка так обрадовалась, что невольно крепко обняла подругу и тихо заплакала.
— О чем ты? что с тобой, сестричка Марианна? — спросила слабым голоском Лиза.
— Мне жаль тебя, Лизочка! — прошептала Марианна. И девочки крепко поцеловались.
На Лизу было действительно жаль смотреть: так она осунулась и похудела.
— Ничего, мы ее живо откормим, — весело шутил Павел Иванович, глядя с отеческой нежностью на свою любимицу.
— Разумеется, — слабо подтвердила Лиза,—я поправлюсь очень скоро... А вот Стефани и Лючія— те уже не поправятся так скоро!
— Стефани, Лючия? — переспросил с удивлением г-н Сатин.—Кто это? Или ты снова бредишь, Лизочка?
Но Лиза не бредила.
Толково и ясно она рассказала все, что было с нею, и как она спаслась только благодаря Степе.
— Ну, вот и отлично, — по окончании её рассказа проговорил Павел Иваиович, — ты сама попросишь губернатора позаботиться о них.
— Да, но их уже не найдут, — с тоскою проговорила Лиза, — пока их будут искать, злой Томазо успеет замучить бедных детей.
—О, не бойся, дитя мое,—сказал Павел Иванович,—я слышал, что на розыски мнимого итальянца давно уже послана полиция. Подожди еще немного, и наверное скоро ты увидишь твоего спасителя.
Лиза молча улыбнулась. Через минуту она снова подняла на Павла Ивановича свои ясные глазки и робко сказала:
— У меня к вам есть просьба, г. директор.
— Говори, девочка, смело твою просьбу. Какова бы она ни была, — я ее исполню,—ласково ответил г. Сатин.
— О, благодарю вас! Вы так добры ко мне,— прошептала Лиза. — Эту просьбу не трудно исполнить... Если можно, приютите в вашем кружке несчастных Стефани и Лючию.
— Только-то? — спросил, смеясь, Павел Иванович.
Увидя, что Лиза кивнула головкой в ответ, он поторопился ей сказать с веселой улыбкой:
— Если бы не двое, а целая дюжина детей была в руках Томазо, я и тогда, в угоду тебе, взял бы их всех!
— О, как вы добры! — воскликнула девочка, веселая от счастья.
В этот день, когда Лиза встала с постели и, еле держась от слабости на ногах, вышла из сво¬ей комнаты, опираясь на руки Вити и Кости Корелина — самых сильных мальчиков труппы, в пансион г-на Сатина приехал губернатор.
— А-а, маленькая героиня! — произнес он, весело подходя к Лизе и протягивая ей обе руки, — поправляешься молодцом? А я к тебе приехал с двумя приятными сюрпризами. Один старый, который я готовил тебе еще к сочельнику, а другой новый, который долженъ обрадовать тебя не меньше.
И, видя, что глазки Лизы загорелись любопытством, он поспешил пояснить ей:
— Первый сюрприз — это полученное мною извещение, что ты зачислена в петербургское театралыюе училище приходящей ученицей на казенный счет. Это очень хорошо уже потому, что из училища ты прямо попадешь на сцену Императорского театра. Увидя твою игру в первый же спектакль, я понял, что ты очень способная девочка и что из тебя выйдет настоящая актриса, и я поторопился написать о тебе в Петербург. Теперь дело твое устроено и через несколько дней я попрошу г-на или г-жу Сатину отвезти тебя в Петербург для поступления в училище. Рада ли ты моему сюрпризу?
Но и без ответа Лизы добрый губернатор понял, как она счастлива. Щечки её разгорелись, глаза засияли, как звездочки, а губы улыбались так радостно, что всем, глядя на нее, легко и хорошо становилось на душе.
— А теперь второй сюрприз и, кажется, не менее приятный, чем первый, — продолжал губернатор.— Томазо накрыли, поймали и...
Тут губернатор хлопнул в ладоши, не докончив своей фразы. Дверь отворилась и спаситель Лизы, худенький, бледный Степа, держа за руку слабенькую, едва державшуюся на ногах Лючию, вошли в комнату, и оба бросились к Лизе.
Последняя боялась поверить своим глазам. Еще бы! Её маленький спаситель, с которым она провела самые тяжелые и страшные часы жизни в лесной избушке, был теперь свободен и жив!
— Как я рада тебя видеть, Степа! — проговорила Лиза, обнимая мальчика и его маленькую подругу.— Я так боялась, чтобы он не сделал с вами чего-нибудь дурного.
— О, нет! — ведь он не узнал, что это я выпустил тебя из избушки, — сказал Степа.—Если б он знал это, то наверное не оставил бы меня в живых. Как он рассвирепел, когда увидел, что ты убежала! Чем только не грозил он тебе! На следующее же утро мы оставили избушку и пошли по направлению к другому городу. Но по дороге хозяев схватили и повезли связанных обратно в В. А меня с Лючией взял вот этот добрый барин,— и Степа без стеснения указал пальцем на добродушно улыбавшегося ему губернатора.
— Вы оставите детей у себе, не правдали? — обратился между тем последний к г. Сатину.
— О, да, ваше превосходительство, — поторопился ответить Павел Иванович.
— Ведь ты умеешь что-нибудь делать, мальчик?— ласково спросил он Степу.
— Конечно, — отвечал тот уверенно,—вы посмотрите-ка, какие чудесные штучки я умею выкидывать руками и ногами!
— Нет, милый друг, тебе не придется выкидывать твоих штучек! У нас тебя выучат кое чему другому, более благородному и полезному,—перебил его Григории Григорьевич.
— Как, мне не придется уже ходить на руках вниз головою и перепрыгивать через голову? — удивился Степа.
— О, нет!
— А Лючии не надо будет надсаживать горло на морозе, чтобы петь свои песенки?
— Конечно, нет, — успокаивал мальчика Павел Иванович.
— Ты слышишь, Лючия? Тебе не надо будет больше петь в стужу и холод на чужих дворах! Этот добрый господин выучит нас иному делу.
Худенькая, поминутно кашлявшая, Лючия так и просияла от удовольствия.
Бедные дети, ничего не видевшие, кроме нужды и побоев, теперь, среди добрых людей и маленьких сверстников, почувствовали себя как в раю.
— Ну, Лизок, — в тот же вечер спросил Павел Иванович девочку, когда вся труппа, не исключая и новых пришельцев, Степы и Лены, сидела за ужином,—и тебе не жаль оставлять всех нас и твоего старого директора?
— О, Павел Иванович, — прошептала девочка и слезы застлали ей глазки,—я так благодарна вам за все, за все! И люблю я вас, как родного, крепко, крепко! Но еще больше вас я люблю мою маму и ради того, чтобы соединиться с нею и жить не разлучаясь, я ухожу от вас. Но все то, что вы сделали для меня, я никогда не забуду, — добавила с чувством Лиза и, быстро вскочив со своего стула, подошла к директору, схватила его большую, мягкую руку и поднесла к губам.
— Что ты, Лизочка, что ты! — растерялся добрый Павел Иванович. — Разве я твой отец, что ты хочешь мне целовать руку? Надо целовать только руки родителей,—прибавил он.
— О, вы были мне вместо родного отца! — проговорила Лиза.—Я вам так благодарна за все, за все!
— Да, как ни тяжело мне терять Лизу, как добрую и хорошую маленькую актрису, — вставил свое слово Григорий Григорьевич, — но я страшно рад за нее. Она пройдет хорошую школу, станет артисткою и, может быть, через каких-нибудь десять лет имя её будет известно всему миру.
— Тогда она при встрече и кланяться с нами не захочет, — послышался с противоположного конца пискливый голосок Павлика, сидевшего между Валей и новенькой Лючией, которую они с Валей решили взять под свое покровительство.
— О, нет! — горячо вырвалось у Лизы, — не говори так, Павлик! Никогда не забуду я ни тебя, ни всех вас, дорогие! — обводя блестящими глазами весь стол, произнесла Лиза.
— Уж, конечно, его-то ты не забудешь, — тихонько шепнул Костя Корелин:—как пойдешь мимо аптеки, непременно вспомнишь про касторовое масло и микстуры, которыми постоянно пичкают Павлика.
Дружный смех детей был ему ответом.
В этот вечер Павел Иванович, Григорий Григорьевич и Анна Петровна долго не спали, совещаясь о том, кого назначить на место Лизы — играть её роли.
После долгих разговоров, решено было все роли девочки передать Марианне, как самой способной и прилежной из всех остальных.


Ну, остался финал...В пятницу ждем

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Лизочкино счастье, Симаков, Табурин

---

Эпиграф

[~Сообщество, посвященное творчеству Л.Чарской~]

Сваяла новый эпиграф сообществу..
Там теперь будут ссылки на книги,и оглавление сообщества.
Нужно теперь думать над дизайном.

P.S. У кого нибудь сохранилась статья Чуковского из вот этой записи?
А то я сохранила ее непонятно где, найти нне могу , а там где была больше нет. Пришлите пожалуйста.

natalia.kiseleva
@gmail.com

@темы: Чарская, организационное

---

Л.Чарская "Лизочкино счастье" Главы XXV-XXVII + иллюстрация

[telwen]

Хотела отправить главу с работы, а там отключили интернет. Но лучше поздно чем никогда!

ГЛАВА XXV.
Сюрприз губернатора.

Как только шум колес экипажей, отвозивших детей, замолк на улице, Лиза ближе пододвинула кресло Павлика к камину, поправила огонь и, усевшись рядом, предложила мальчику почитать немного.
Но Павлик был не охотник до чтения.
— Нет, нет, не хочу слушать чтения, поболтаем лучше немножко, — попросил он.
— Сегодня сочельник, почти в каждом доме елка, — грустно произнесла Лиза, — и в доме доктора, должно быть, устраивается елка для больной Зои, ее украшает мама и верно думает все время обо мне.
— Ты скоро ее увидишь, Лиза, — утешал ее Павлик, — через три, четыре месяца мы вернемся в Петербург, и ты будешь ходить к ней в гости.
— Ах, как это было бы хорошо, — произнесла Лиза, — мне кажется, эта радость так велика, что уж лучше неё ничего не может быть на свете!
Они долго еще болтали таким образом, пока, наконец, сонные глазки Павлика не слиплись, и он не уснул тут же у камина в большом просторном кресле своего отца. Лиза продолжала сидеть тут же, смотрела на тлеющие уголья и мечтала о том, как теперь зажигают елку у губернатора, как Борис и Лева — губернаторские дети — обносят подарками и сюрпризами своих маленьких гостей, как губернатор передает три пакета Павлу Ивановичу: для Павлика, Мэри и для неё, Лизы, оставшихся дома. Что это за сюрприз, который готовит ей губернатор? Что может он подарить ей, Лизе? — невольно сверлила её головку докучная мысль.
Потом она стала думать о другом. Ей представилась иная елка—в далеком Петербурге, в докторском доме; и ей виделась больная Зоя, которую катают вокруг неё в кресле, и наконец мама — добрая, ласковая, милая, только немного грустная от разлуки с ней, Лизой, в этот великий праздник.
Потом все её мысли как-то разом смешались в голове, и она неожиданно крепко уснула, положив головку на спинку кресла. И во сне Лизе все представлялась елка, вся залитая огнями, и её ненаглядная мама, протягивающая руки своей девочке.
Прикосновение к плечу чьей-то руки разом разбудило Лизу. Она быстро протерла глаза и вскочила с кресла.
Перед нею стояла Мэри.
— Вот глупая-то девочка! — вскричала она,— спит, как медведь в своей берлоге, и нимало не думает о сюрпризе.
— О каком сюрпризе? — спросила удивленная Лиза.
— Вот потешная-то! Все перезабыла со сна! Да о сюрпризе, который готовит тебе губернатор.
— А ты разве его знаешь? — изумилась еще больше Лиза.
— Кого, губернатора-то? Ну конечно, — засмеялась Мэри так громко, что Павлик беспокойно зашевелился во сне.
— Нет, о сюрпризе ты знаешь?
— О сюрпризе? — переспросила Мэри и лукаво сощурилась, — знаю, конечно. Никто не знает — ни Павел Иванович, ни Григорий Григорьевич, никто из детей, а я знаю. Как узнала — не скажу, а все таки узнала!
— Голубушка Мэри! Скажи мне, что это за сюрприз! — попросила Лиза.
— Ишь, какая прыткая! — снова рассмеялась Мэри, — нет, ты лучше отгадай-ка сама!
— Но я не знаю, что бы это могло быть! — рассуждала Лиза. — Большой или маленький сюрприз?
— О, большой, очень большой! — отвечала Мэри.
— Круглый или длинный? — продолжала спрашивать Лиза.
— Длинный! Не очень... Но скорее длинный, нежели круглый.
— А какого цвета?
— О, цветов много. Но преобладает белый.
— Что это: вещь, книга или лакомство?
— Ни то, ни другое, ни третье! — отрезала Мэри и, помолчав немного для пущей важности, произнесла, растягивая слова:—это живое существо!
— Живое существо? — все более и более изумляясь, произнесла Лиза. — Что же это: собачка, кошечка или морская свинка?
— О нет! — прошептала Мэри тихо, так как Павлик снова заворочался у камина. — Это человек...
И прежде чем окончательно удивленная Лиза могла спросить еще что-нибудь, она прошептала ей звонким шепотом в самое ухо:
— Это твоя мама!
— Мама! — вскричала Лиза вне себя от восторга и волнения, но в туже минуту рука Мэри закрыла ей рот, мешая говорить дальше.
— Тсс! Сумасшедшая, ты разбудишь Павлика! Не кричи, а слушай, что я скажу тебе. Твоя мама приехала сюда. Губернатор узнал об этом и, чтобы потешить тебя — свою любимицу — устроил этот праздник для твоей встречи с мамой.
— Но как же?.. Господи!.. Ведь я не поехала... Я не знала этого всего?.. — лепетала Лиза, плача от радости и смущения в одно и то же время.
— Ну, что же делать! — спокойно произнесла Мэри, — ты подождешь до завтра, потому что, согласись сама, не может же мама твоя уехать с праздника и обидеть губернатора. К тому же Павел Иванович скажет, ей, что у тебя болит голова, и она не захочет волновать тебя свиданьем. Нечего делать, придется тебе подождать до завтра!
— О, нет, Мэри, — вскричала, заливаясь слезами, бедняжечка Лиза, — я не могу ждать до завтра! Ради Бога, научи меня что делать.
— Что делать? — засмеялась Мэри, — да ничего иного, как одеться теперь и ехать на праздник губернатора.
— Но ведь меня не ждут уже там!
— Так что же! Тем твое появление будет приятнее. Тебе хотели сделать приятный сюрприз, а ты сама сделаешь им сюрприз еще вдвое приятнее.
— Боже мой! Боже мой!— вскричала в отчаяний Лиза, — как же мне оставить больного Павлика! — Ведь Павел Иванович сдал его на мое попечение.
— Ах, подумаешь, какая опасная болезнь. Да он так-то каждый день болен, потому что объедается каждый день! А теперь он спит, как сурок, и его никакими пушками не разбудишь. Да к тому же Матрена посидит с ним, если ты уж так боишься его оставить, Ах, Лиза, — с досадой заключила Мэри,—не думала я, что ты так мало любишь свою мать, если не решаешься ехать к ней, не видев ее так долго!
— О нет! Мэри, — голубушка, я еду, еду! — вскричала Лиза и побежала одеваться.
Если бы Лиза оглянулась в двёрях на оставшуюся подле Павлика Мэри, то она наверное бы испугалась того выражения, которое было на её лице. Глаза девочки так и сияли злою радостью, а губы шептали злорадно:
— Беги, беги, глупая овечка! Торопись одеваться, благо ты так легко веришь выдуманной мною сказке про приезд твоей матери. Будет тебе праздник, да только не на губернаторской елке!
Но, к несчастью, Лиза была так занята своей внезапной новостью, что ей было не до Мэри. Быстро оделась она в свое белое парадное платьице, разбудила Матрену, уговорила ее посидеть у Павлика и вернулась к Мэри.
— А ты почему же не одеваешься? — спросила она, застав Мэри на том же месте.—Или ты пойдешь в этом платье?
— Ну, разумеется! Я ведь только провожу тебя, а на праздник не пойду; вернусь домой и подежурю у Павлика за тебя.
— О, какая ты добрая, Мэри! — произнесла растроганно Лиза, и, крепко обняв своего недавнего врага, проговорила тихо: — Как я виновата перед тобою. Я тебя считала очень злою девочкою! Прости меня, Бога ради!
— О, конечно, — возразила Мэри лицемерно.—Ведь и я тоже виновата перед тобою, потому что завидовала тебе и твоему успеху. Еще бы! До твоего приезда я играла все, что хотела, и могла капризничать напропалую, а ты поступила в кружок — и мне пришлось совсем плохо. Ну, я и возненавидела тебя за все это! Но больше не буду! Я вижу, какая ты добрая и кроткая, и тоже полюбила тебя не меньше других.
— О, спасибо, Мэричка! — ласково произнесла Лиза, поверив каждому слову коварной девочки. И, еще раз попросив Матрену не отлучаться ни на минуту от больного Павлика, Лиза, в сопровождении Мэри, вышла из дому.

ГЛАВА XXVI.
Мэри отомстила.

Стояла настоящая Рождественская ночь. Было нестерпимо холодно. Крупные хлопья снега крутились в воздухе, ударяя по лицу и оставляя мокрые следы на щеках прохожих. Впрочем, прохожих было немного: в Рождественскую ночь каждый старается быть дома, чтобы встретить светлый праздник среди родных или друзей. Поэтому улицы были пустынны, и девочки, пройдя порядочную часть пути, не встретили ни одного извозчика,
— Ты хорошо ли знаешь дорогу? — осведомилась Лиза, видя, что метель все усиливается с каждой минутой.
— О, конечно! — успокоила ее Мэри, — надо пройти еще улицу, потом еще переулок, потом повернуть направо, потом налево, и губернаторский дом будет, как на ладони.
— Ведь он на площади? — пройдя еще немного, спросила Лиза, начинавшая уставать.
— Ну да, на площади, а я веду тебя ближайшей дорогой. Тебе кажется, что это так далеко, потому что ветер и снег затрудняют ходьбу. Не правда ли, тебе кажется, что мы идем очень долго, а между тем мы не сделали и половины дороги.
— Неужели? — удивилась Лиза, — а я так устала.
— Так что же, — разом делаясь грубой, проговорила Мэри, — не тащить же мне тебя на руках!
Они снова завернули за угол, потом еще направо, потом налево и пошли вдоль какого-то забора. Наконец, забор кончился, и они очутились в снежном поле, с левой стороны которого темным пятном на белой скатерти снега выделялся сосновый бор.
— Мэри, Мэри, — вскричала в страхе Лиза, — мы, кажется, заблудились!
— Ну, вот глупости! — рассердилась её спутница, — не думаешь ли, что я завела тебя куда-нибудь?
— Мэри, голубушка, повернем назад! — молила Лиза, — я чувствую, что мы сбились с дороги.
— Ну, и чувствуй себе сколько тебе угодно! — проговорила Мэри насмешливо,— и не мешайся не в свое дело. Да и потом, что за вздор ты выдумываешь, Лиза! Я отлично знаю дорогу. Видишь, там огонек. Это и есть дом губернатора.
— О, неправда, неправда! — не помня себя от страха, простонала Лиза, —дом губернатора не может быть в лесу! О, пусти меня назад, Мэри, пусти, ради Бога!
Страшное предчувствие охватило сердечко Лизы. Она разом поняла коварный поступок Мэри, и злая выходка девочки сделалась совсем ясной для неё.
— Она хочет завести меня в лес и оставить там, как девка-Чернавка оставила в сказке бедную королевну! — вихрем пронеслось в мыслях Лизы, и она, дрожа от страха, со слезами, стала молить Мэри вернуться домой.
— Как же, жди! — грубо рассмеялась та, поняв, что её замысел был открыт Лизой, —отвести тебя обратно, чтобы ты снова заняла мое место и играла мои роли! Нет, голубушка! Довольно ты поцарствовала! Очередь за мною. Да ты не бойся и не дрожи.— прибавила она с гадкой улыбкой,—я ничего тебе не сделаю дурного, а только отведу тебя к добрым людям, которые займутся тобою и твоим будущим Ну, однако, поторопись немного, а то ты еле волочишь ноги. А мне некогда возиться с тобою. Давай твою руку и марш бегом!
И, прежде, чем Лиза успела опомниться, Мэри схватила ее за руку и потащила насильно, направляясь к мелькавшему за высокими деревьями огоньку.
— Мэри, Мэри! — молила ее бедная Лиза, еле передвигая ноги, тонувшие в снегу,—скажи мне одно, Мэри: мамы нет здесь? Ты все налгала?
— Разумеется, — разразилась торжествующим хохотом Мэри, — а то как бы мне иначе заманить пташечку в клетку. Ну, помолчи немного. Мне надоел твой рев. Мы пришли.
И с этими словами Мэри, все еще не выпуская руку Лизы, свернула с дороги и побежала на огонек, мелькавший все ближе и ярче.
Неожиданно перед ними выросла небольшая избушка из хворосту и бревен. Мэри толкнула крохотную дверцу и почти на руках втащила Лизу в маленькую комнатку, где четверо людей — двое больших и двое маленьких — сидели за столом при тусклом свете огарка.

ГЛАВА XXVII
В когтях черномазого.

— Ба, добро пожаловать, желанная гостья! — раздался знакомый голос над ухом Лизы. Она подняла глаза и обомлела. Сидящий за столом человек был не кто иной, как черномазый господин, называвший себя Энрико Томазо.
— Никак не могла уговорить идти! — трещала между тем Мэри, плотно запирая за собою дверь.— Догадалась но дороге, в чем дело, и пришлось чуть не насильно тащить.
— Ну, видишь, умница, — произнес г-н Томазо,— не хотела идти ко мне по доброму согласию, попала хитростью. Не пеняй же на меня, миленькая гостья, если и угощение теперь будет несколько иное.
И при этих словах он рассмеялся таким злым и неприятным смехом, что мороз пробежал по коже Лизы. Засмеялась и Мэри, и сидевшая за столом старая женщина, как две капли воды похожая на черномазого. Только двое детей—мальчик и де¬вочка, одетые в лохмотья, сквозь которые выглядывали их посиневшие от холода тельца, продолжали молча сидеть, тесно прижавшись друг к другу и глядя на всех исподлобья испуганными и жалкими глазами.
— Ну, мне пора бежать поднимать тревогу,— проговорила Мэри, — пойду и скажу моему начальству, что их хваленая Эльза предпочла поступить в другую труппу. Неправда ли, Эльза, я должна передать это нашему добрейшему Павлу Ивановичу?
Лиза, перепуганная до полусмерти всем происшедшим с нею, от слабости едва держалась на ногах. Она понимала только одно, что никогда уже не увидит больше доброго Павла Ивановича, ни всех своих товарищей и подруг, и что мало того, что злая Мэри обманом завела ее к страшному «черномазому», но пойдет еще и наговорит там, в милом, дорогом кружке, что она, Лиза, сбежала нарочно к странствующему акробату, прельстившись его обещаниями.
— О, Мэри! — могла только произнести бедная девочка, — так ты зло поступила со мною!
Ноги её подкосились от слабости, голова закружилась, и Лиза без чувств упала на темный мерзлый пол избушки.
— Смотрите, хозяин, как бы девочка не умерла со страху, будет вам тогда беды с нею! — проговорила испуганная Мэри, стараясь поднять Лизу с полу и вглядываясь в её осунувшееся, разом помертвевшее личико.
И на минуту в черством сердце злой Мэри промелькнуло что-то, похожее на жалость и раскаяние в совершенном ею с Лизой гадком поступке.
Но этот проблеск доброго чувства исчез так же быстро, как и появился.
«Пусть себе помирает у Томазо, — злобно размышляла Мэри, — ей это не принесет вреда — походить по дворам и попеть его песенки, а я, по крайней мере, займу свое прежнее место и снова буду играть все, что мне только захочется. Ведь только одна Лиза играет лучше меня, а остальным до нас с нею и не дотянуться! Ну, значит, если уйдет Лиза, то останусь я, и поневоле и директор, и все окружающие примиряться с необходимостью уступить мне мое старое место».
Так раздумывала Мэри, выйдя из избушки и пускаясь в обратный путь.
Когда она вернулась домой, все были уже там. С притворным волнением ворвалась девочка в комнату Павла Ивановича, громко крича и плача.
— Что такое, что случилось? — спрашивали в испуге, разошедшиеся было по своим углам дети.
— О, какое несчастье! Какое несчастье! — продолжала кричать Мэри, — Эльза убежала! Эльза убежала к Энрико Томазо!
— К кому? Кто? Кто убежал?—в волнении спрашивали и старшие, и младшие, окружая Мэри.
— Эльза, Лиза Окольцева убежала! — вся запыхавшись от скорой ходьбы, продолжала взволнованно передавать Мэри. — Когда вы уехали на праздник, она подождала, пока не уснул Павлик, потом оделась в праздничное платье и пришла ко мне сказать, что уходит навсегда из труппы, что ей было не хорошо у нас, что ее обижали напрасно, и что ей надоело работать и вечно слушать наставления и она предпочитает ходить по дворам и петь песенки... Вот что она просила передать вам всем. Я не хотела пускать ее, но она вырвалась и убежала, тогда я побежала за нею, но догнать уже не могла. Потом я долго блуждала по улицам, кричала, звала ее, но никто не откликался. Её и след простыл, —заключила свой рассказ Мэри.
Долгое молчание воцарилось кругом. Павел Иванович сжал свою седую голову обеими руками и тихо застонал. Этот удар был не под силу бедному старику. Он не мог не поверить правдивости рассказа Мэри, потому что все доказательства вины его любимицы были налицо. И исчезнувшее из шкапа белое парадное платье, в котором ушла Лиза, и её предложение остаться дома, когда все собрались к губернатору, и, наконец, в подтверждение слов Мэри, добродушная Матрена сказала, что слышала, как обе барышни долго спорили о чем-то — о чем именно она не разобрала, но что маленькая барышня очепь плакала н волновалась, когда просила ее, Матрену, побыть с Павликом.
— Ну конечно, она ушла, бедная малютка, потому что не могла нам простить нашего несправедливого поступка с нею. II подумать только, что мы лишились нашей девочки из-за какого-то несчастного куска торта, съеденного крысами! — говорил, чуть не плача, бедный Павел Иванович, для которого исчезновение Лизы было большим несчастьем,
— Ну, вот, стоит ее жалеть! — произнес своим строгим голосом Григорий Григорьевич. — Неблагодарная девчонка, не умеющая ценить доброго отношения... Одного жалко: другую такую же исполнительницу роли сиротки Маши вряд ли найдешь. Эльза вела эту роль на репетициях прекрасно и до слез трогала своей игрой.Придется обойтись без этой пьесы.
— О-о! — простонал Павел Иванович, — Бог с нею, с пьесой! Я любил эту девочку, как дочь, и её поступок убивает меня.
И, закрыв лицо руками, добрый старик заплакал, как малый ребенок, не стесняясь присутствием всего детского кружка.


Еще немного до финала!Дальше ждем в среду.

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Лизочкино счастье, Симаков, Табурин

---

Н.Вагнер Чухлашка

[telwen]

Продолжаю выкладывание произведений других авторов.
Вот рассказ известного писателя 19-го века Николая Вагнера.
ru.wikipedia.org/wiki/Николай_Вагнер

Сканировала опять не я, а  silent-gluk .Большое спасибо.

Н.Вагнер

Чухлашка

I

Случилось это в очень тяжелый год. Была холера. В нашем городе все ее боялись: город был большой, и грязи в нем было много, даже слишком.
И вот среди этой грязи в один пасмурный холодный день, на самой грязной, топкой улице появилась девочка лет восьми - десяти. Откуда она явилась? Никто этого не знал, да и узнать не мог, как она очутилась на дощатом поломанном тротуаре подле длиннейшего забора.
Девочка была оборванная, растрепанная, грязная; но сквозь грязь и отрепья можно было разглядеть бледное личико с пухлыми губками и застывшей недоумевающей улыбкой. Но всего необычнее были у девочки глаза - большие, ясные, голубые. И смотрела она этими глазами на всех прямо, не жмурясь и не опуская их. На голове - рваный платочек, из-под платка выбивались длинные, шелковистые космы русых волос, да такие густые, что можно подумать, будто под платком у нее надета шапка.
Прежде всех девочку заметила Трофимовна, одинокая баба, толстая, болтливая и всегда немного пьяная, известная сплетница и пересудчица.
- Ты отколь? - спросила Трофимовна.
Так как все окрестные жители, и старые и малые, были известны Трофимовне наперечет, то понятно, что новое лицо сейчас же бросилось ей в глаза.
- Ты отколь? - повторила свой вопрос Трофимовна.
Но девочка ничего не отвечала, только смотрела на нее во все глаза, а ручонками перебирала остатки чего-то вроде платка, едва покрывавшего ее худенькие плечики.
- Я те спрашиваю? Отколь ты?.. - Трофимовна нагнулась к девочке и смотрела на нее в упор красными слезящимися глазками.
Девочка молчала.
- Да ты говоришь али нет? - усомнилась Трофимовна. - Язык-то есть у тебя али нет?..
Посмотрев на девочку пристально, она вдруг отшатнулась от нее и заторопилась по тротуару прочь, с испугом оглядываясь и крестясь.
"Батюшки светы" - думала она. - Что же я с ней прохлаждаюсь?! Ведь это как есть холера! Господи, спаси и помилуй!.." - И она поторопилась, чтобы скорее всем рассказать про свое открытие.
- Така махонька да худенька, - говорила она, - ровно девочка; а головка большущая - большущая, и во какие космы с головы ползут!.. Как она на меня взглянула!.. Как взглянула глазищами-то! Батюшки-матушки!.. А глазищи большие-большие, так и горят! - рассказывала Трофимовна по пути всем своим соседям - и ближним, и дальним.
А все дивились, расспрашивали:
- Где? Где холера?!
И все бежали, торопясь посмотреть на "холеру". Но "холера" уже исчезла, на тротуаре у длиннейшего забора никого не было. Девочка скрылась.

II

По большой улице, там, где расположились лучшие магазины, мимо "Гостиного двора" проезжала карета. В карете сидела полная барыня.
На самом бойком месте карета вдруг резко остановилась, кучер закричал: "Тпрру!" - и осадил лошадей. Произошла какая-то возня, суматоха; барыня испуганно вскочила и выглянула в опущенное окно кареты.
- Что такое? Что такое? Герасим!
Кучер Герасим кричал рассерженно на кого-то:
- Что те носит, окаянная?! Зря под коней лезешь! Около кареты собралась толпа прохожих и тоже
что-то кричала.
Барыня выскочила из кареты:
- Что такое?.. Что там, Герасим?!
- Девочку задавили!
В это время Герасим с Селифонтием, лакеем, сидевшим на козлах, и несколько прохожих подняли с мостовой девочку и наперебой расспрашивали, где она ушиблась.
Но девочка ничего не отвечала, а только смотрела большими голубыми глазами на окружающих. Она была в грязном обтрепанном платье, густые светло-русые космы выбивались из-под ее платка.
- Селифонтий! - окликнула барыня. - Посади ее в карету! Ах ты, Господи!.. Она с испугу и говорить не может!
Селифонтий хотел было поднять девочку на руки и исполнить приказание барыни, но остановился.
Девочка была вся в грязи. В грязи были ее маленькие, худенькие ножки, руки, лицо, все ее платье.
- Ничего! Ничего!.. Она не запачкает меня! - проговорила барыня и, подобрав платье, влезла в карету. - Посади ее, Селифонтий, в угол... Ах, бедная девочка!.. У нее, должно быть, с испугу и язык отнялся.
Селифонтий обхватил девочку и посадил в карету. Она не издала ни звука, не сопротивлялась и молча сидела в углу кареты, посматривая на всех большими, ясными, кроткими глазами.
Карета тронулась, и народ стал расходиться.
- Ты, верно, через улицу хотела перейти, милая? - расспрашивала барыня. - Да?..
Но девочка молчала и, не опуская глаз, прямо смотрела на барыню.
- Должно быть, она сильно испугалась, - догадалась барыня. - Совсем язык отнялся... Господи, Господи!.. Привезу ее домой, заставлю вымыть... натру спиртом, уложу, напою липовым цветом или бузиной... - И барыня отдалась своим лекарственным соображениям-. Временами она обращалась к девочке с вопросами, но девочка продолжала молчать.
Барыня была сердобольная, она не могла без ужаса подумать, что было бы, если бы девочку ушибли или (спаси, Боже!) раздавили лошади.
- А все этот Герасим неосторожный!.. Сколько раз говорила ему!
А Герасим гнал лошадей, и они в десять минут донесли карету до дому.
Это был большой двухэтажный дом с колоннами, со львами на воротах, с большим палисадником, огороженным красивой чугунной решеткой.

III

Графиня была вдова. Муж ее некогда управлял каким-то большим отделением; был он очень знатный барин, жил роскошно, открыто и оставил после себя трех детей.
Старший сын, Лев, был теперь уже студент третьего курса, историк-филолог. Младшего сына, семнадцатилетнего Созонта, все знакомые называли "философом" за его чудачества. Старший брат был красавец, статный, ловкий, с выразительными голубыми глазами и черными курчавыми волосами, а младший, наоборот, был ростом два аршина пять вершков (аршин - около 70 см, вершок - около 4,5 см), худой, бледный, болезненный юноша, с большой головой клином. На этой голове росли редкие белесоватые волосы, и росли они плохо, так что издали Созонт казался совсем лысым, - тем более что графиня постоянно держала его остриженным под гребенку в надежде, что волосы хоть когда-нибудь да вырастут. Созонт был уже в восьмом классе гимназии и на следующий год должен был стать студентом.
Такая разница была не только в наружности братьев, но еще более в их душевном складе.
Старший брат Лев был джентльмен, рыцарь, готовый защищать мечом свою графскую честь, ловкий танцор, блестящий кавалер, виртуозный музыкант.
Философ был тихий и угрюмый разумник, который глубоко задумывался над каждой малостью. У него была не комната, а нора, даже две норы - две большие низенькие залы внизу, за маленьким коридорчиком - темные, но теплые. Он сам их выбрал, потому что там никто не мешал ему читать и думать, думать и читать. А он читал и думал постоянно, несмотря на все запрещения докторов.
Сестра их - четырнадцатилетняя Люша - была девочка очень миленькая, не очень умная, но бесконечно добрая. Она уродилась в мать: с таким же крохотным лбом, с густыми черными волосами, такой же приветливой улыбкой на пухлых губах и ясными добрыми глазами.
Кроме того, у графини воспитывался еще ее племянник, сирота Шура, сын ее умершей сестры. Графиня очень любила детей и страшно баловала шестилетнего Шуру.
Карета графини остановилась у подъезда, Селифонтий подбежал отворить дверцы, а швейцар почтительно распахнул большие двери подъезда. Любопытный племянник был уже в передней на окне, и его бонна никак не могла уговорить его идти наверх. Он непременно хотел видеть, как тетя высаживается из кареты.
Но прежде тети вдруг высадили какую-то девочку, и любопытство Шуры разгорелось до крайности.
- Это что такое? - допрашивал бонну мальчик.
- Видишь, девочку какую-то привезли,- ответила бонна.
- А как ее зовут?..
И прежде чем бонна успела остановить его, он соскочил с окна и опрометью бросился наверх сообщить, что тетя привезла какую-то девочку-замарашку.
Разумеется, он сообщил об этом сестре Люше и взбудоражил весь дом, так что не только Философ, но даже старший брат Лев решил сойти вниз посмотреть, какого там еще урода привезла сердобольная татап.
В передней около девочки собрались люди: экономка Марья Сергеевна, две камеристки и верхний лакей Флегонт.
- Вы возьмите ее, Марья Сергеевна, и вымойте, - обратилась графиня к экономке. - Видите, какая она грязная. Надо ее осмотреть... С испугу она, бедняжка, даже голос потеряла. Герасим ее чуть не задавил... Сколько раз говорила ему, чтобы ездил осторожнее!
Графиня сбросила свое манто на руки Флегонта и направилась к себе, а Марья Сергеевна с видимой брезгливостью взяла девочку за руку, чтобы увести за собой. Но девочка вдруг выдернула свою грязную ручку из руки экономки и, бросившись вслед уходившей графине, крепко ухватилась за подол ее платья. В это время графиня уже входила во внутренние комнаты. Марья Сергеевна бросилась к девочке и стала отцеплять ее руку от платья графини; но девочка как-то странно, отчаянно замычала и начала отмахиваться от всех правой свободной рукой.
- Душечка!.. Тебя вымоют... - уговаривала графиня, стараясь отцепить руку девочки. - Ведь так нельзя... Нехорошо!..
Но девочка продолжала отчаянно отбиваться и громко мычать, показывая на рот и бормоча:
- Ммм... Нна... Ммм... ммм... ммм.
Тогда только все догадались, что она была глухонемая.

IV

В это самое время сверху сошел граф Лев; прибежали Люша с Шурой, и выполз из своей норы Созонт-Философ.
Люша, едва сбежав сверху и увидав девочку, бросилась к ней, приговаривая:
- Милая!.. Милая!.. Какая славная, хорошая!.. Тут девочка выпустила подол платья графини и уцепилась за Люшу. Она вдруг замычала, забормотала и горько заплакала, припав к груди Люши.
Тут графиня бросилась отцеплять девочку от дочери, и все стали ей помогать. Один только Лев стоял в стороне, с презрением глядя на эту суматоху, и недоумевал: "В холеру впускают в дом уличную девчонку, всю в грязи?!"
А маленький Шура, радуясь бурной возне, прыгал кругом и, указывая на девочку пальчиком, кричал громче всех:
- Чухлашка! Чухлашка! Чухлашка!
С помощью Марьи Сергеевны, камеристок и Созонта удалось наконец оторвать эту "чухлашку" от Люши. Все гурьбой повели ее в комнаты.
Созонт и Лев не пошли вслед за другими.
- Вот! - сказал Лев брату, указывая на удаляющуюся ватагу. - Извольте радоваться, какое благородство - поднять на улице девчонку, из грязи, и, не боясь холерной заразы, привести ее в свою семью! Какой великодушный поступок!
Созонт пожал плечами.
- Она для них игрушка прежде всего... - сказал он.
- Какая игрушка?
- Такая. Они просто благодаря ей любуются своим благородным поступком... А ведь любить ближнего по-настоящему, помогать ему - это для человека самое высшее наслаждение, и в этом великая сила...
- Ну, это опять из твоей философской чепухи, - прервал Философа Лев и, махнув рукой, хотел выйти из комнаты, но Созонт положил руку ему на плечо.
- Постой! - сказал он. - Посмотри и подумай: кто больше всех рад находке уличной девчонки? Малые, простые сердцем ребята. Их искренне тянет к ней.
Лев чуть ли не брезгливо снял руку брата со своего плеча и, полуобернувшись к нему, сказал:
- Ну так что ж?.. Это в порядке вещей: малых и неразумных всегда тянет к неразумному... к тому, что им по плечу, по росту.
И он вышел, а Созонт вслед ему крикнул:
- Да ведь в этом малом и глупом и скрыто великое, настоящее!..
Но Лев отмахнулся от этих слов, как от надоедливой мухи, и быстро взбежал по парадной лестнице к себе наверх, в свою комнату.
Для того чтобы попасть в свою комнату, ему необходимо было пройти несколько парадных зал. И он проходил эти залы всегда с наслаждением. Он считал, что жизнь в таких высоких, изящно убранных комнатах возвышает и облагораживает душу. А каждый человек должен стремиться к совершенству, то есть к свету и красоте.

V

Чухлашку вымыли и переодели. Нашелся целый ворох одежды из старого гардероба Люши, и она сама с любовью занялась туалетом Чухлашки. Камеристка Софи только помогала ей.
Настоящего, христианского имени Чухлашки не удалось узнать. Люша прочла ей целые святцы, но Чухлашка отрицательно вертела головой, отчаянно мычала и жестикулировала, а что означали эти жесты - никто не мог понять. Вероятно, ее звали каким-нибудь неполным именем, которого, разумеется, в календаре не было. Так и осталась она для всех Чухлашкой.
Люшу она звала "Люлю", и сама Люша звала ее так же - Люлю. Но для всех других она была просто Чухлашка, хотя и была вычищена и одета в дорогое платье.
И никто не смог узнать, кто такая Чухлашка, несмотря на то что графиня имела изрядный вес в городе и по ее слову вся полиция - и земская, и городская - сбилась с ног в поисках, откуда явилась Чухлашка. Догадывались, что она пришла из какой-нибудь дальней деревни. Пробовали расспрашивать ее, даже возили ко всем городским заставам, но ничего не могли узнать. Было только ясно, что девочка не желала указать, откуда она явилась. Вероятно, ее гнездо было все разорено холерой.
К Люше она привязалась накрепко, просто прицепилась к ней, и это очень нравилось Люше. Она не тяготилась нисколько этой привязанностью. Люша очень часто и подолгу смотрела в лицо девочки и любовалась им. И действительно, это было милое, привлекательное личико. Теперь, когда Чухлашку причесали и принарядили, она выглядела просто картинкой.
И всего лучше, красивее были большие голубые глаза девочки - ясные и выразительные. И эта выразительность передалась и тонким бровям, и всем чертам лица, необыкновенно живого, подвижного.
Даже Лев с удовольствием разглядывал ее личико и говорил:
- Sapristi! (Черт возьми!). Она непременно должна быть хорошей породы... Или... это исключение из правил. Жаль, право жало, что она глухонемая!.. Но ее непременно надо отдать в школу - в школу глухонемых.
И это было общее желание, но только одной Чухлашке не могли об этом сообщить.
- Ты будешь такая же, как и мы! - уговаривала ее Люша. - Тебя выучат читать и писать. - И Люша показывала ей книги, которые были в ее шкафчике, и картинки, которые так любила рассматривать Чухлашка. - Мы будем видеться каждый день, каждый день... Понимаешь?
Но Чухлашка ничего не понимала. Она отгадывала только неуловимые жесты, движения и игру физиономии Люши. Она понимала, что ее хотят увести куда-то далеко от Люши. Чухлашка крепче прижималась к ней и принималась стонать и плакать, сначала тихо, потом сильнее и сильнее, и наконец рыдала в голос. Этот плач раздавался по всем комнатам, производил суматоху в доме, и на него собирались все, даже Созонт и Лев.
- Вот, - говорил Лев, указывая Созонту на плачущую девочку, - вот тебе дитя народа, возмущается просвещением... Оно чувствует инстинктивное отвращение к нему.
- Да!.. - соглашался Созонт. - Ей противно все, что идет из одного разума, а не из сердца... При том "блажении плачущие, яко тии утешатся".
Лев пожал плечами и отвернулся.
"Блаженны не юродивые, - думал он, - а те, которые держатся как можно дальше от них..."
Через полчаса Чухлашка замолкла. Она отцепилась от Люши и уселась в темный угол, за кроватью (это было ее любимое место). Если Люша или кто-нибудь подходил к ней, то она махала обеими руками и отворачивалась.
Она думала. Этот процесс обдумывания, очевидно, давался ей с большим трудом. Она сидела, закрыв лицо руками. Тоненькие жилки на лбу и на висках ее резко выступали вероятно, кровь усиленно притекала к мозгу.
Через час Чухлашка подошла к Люше и с улыбкой закивала ей. Она поняла, вероятно, что ее хотят учить. Сильно жестикулируя, она тыкала в грудь себя и Люшу, указывала на книги и затем махала рукой куда-то вдаль и говорила "фью-ю...".
Все это выглядело смешно, но Люша была рада за девочку. "Она научится теперь читать и писать", - думала она.

VI

На другой день Чухлашку отвезли в школу глухонемых.
Трудно рассказать, сколько стоило хлопот, трудов и возни водворить ее в школу. Но, к счастью, все устроилось и обошлось благодаря одной классной даме, которая отнеслась к Чухлашке с такой же простой сердечной лаской, как и Люша.
- К нам поступают разные субъекты, - говорила классная дама, - но таких дикарей мы еще не видали... Впрочем, лаской с ней можно, кажется, поладить.
В тот день, когда Чухлашку отвезли и устроили в школу, Лев и Созонт опять сцепились.
Такие случайные схватки двух братьев на почве философии происходили чуть не каждый день. Оба были упорны и нетерпимы в своих взглядах, и каждый старался подчинить своему взгляду другого.
На этот раз зачинщиком был Созонт. Схватка произошла за завтраком, который Созонт считал обедом. Он утверждал, что полезнее обедать рано, как обедают простые работники.
- Да простой-то работник обедает хлебом с квасом и луком, - заметил с очевидным пренебрежением Лев.
- И это гораздо здоровее, чем объедаться разными финтифлюшками, - возразил Созонт. - А то цивилизованные эти проквасят дичь и едят мертвечину... Или заплесневевший сыр... Могилятники!.. Не знают, чем раздражить себе вкус... чтобы, видите ли, в нос бросалось...
- Это вкусовые заблуждения, - сказал Лев, - а ты ведь отстаиваешь грубость вкусовых ощущений... Вот что прискорбно! Квашеная капуста... Брр!.. Один запах может отравить здорового человека. Все кислое, соленое, перченое - осуждается современной медициной и гигиеной, от этого отвертывается современный цивилизованный человек...
- Ну нет! - вскричал Созонт. - Где же отвертывается?! Цивилизованный человек любит и кислое, и соленое, и копченое...
- Французская кухня не признает этих вещей. Это наша русская, грубая, мужицкая кухня любит все острое, пряное, жирное, чересчур перченое, кислое... Цивилизованный человек идет к более утонченному... Грубые восточные народы любят яркие цвета, тяжелые жирные кушанья, а цивилизованный человек любит нежные цвета и духи...
Созонт махнул рукой.
- Все это пустяки...- проворчал он, наскоро уплетая довольно жирные макароны с маслом. - Человек должен меньше всего заботиться о том, что ему есть... Вкусно или невкусно то, что он ест, - неважно.
- Ну, брат, ты опять со своей монашеской проповедью... Грубому человеку можно обойтись без всего, к чему привык цивилизованный человек... - И Лев с пренебрежением встал из-за стола, с шумом отодвинул стул и вышел вон, гордо подняв голову.

VII

Прошло три-четыре дня. Графиня и Люша съездили в школу глухонемых, отвезли Чухлашке разных печений и конфет. Чухлашка на все это не обратила почти никакого внимания. Все, что ей привезли, она, не глядя, положила на лавку и не выпускала юбку Люши из рук. Когда же Люша хотела отнять ее руки, чтобы проститься и уехать, то Чухлашка крепко обняла ее и разрыдалась.
Долго пришлось убеждать и уговаривать ее, чтобы она отцепилась от Люши. Наконец обманом удалось освободиться, и Люша с матерью уехали.
Комнаты Люши выходили окнами в сад. Через три дня, очень рано поутру, когда еще было совсем темно на дворе, Люшу разбудил какой-то странный шум. Кто-то бросал землей или песком в окно.
Она вскочила в испуге. Первое ее движение было броситься к матери, спальня которой была рядом; но тотчас же она подумала, что только напрасно разбудит графиню. Может, это идет сильный снег и ветер швыряет его в окно? И действительно, на дворе была сильная вьюга. Люша зажгла свечу и подошла к окну. Она долго присматривалась и вдруг увидела Чухлашку, которая стояла под окном, прикрывая лицо руками!
Зимние рамы были еще не замазаны. Люша накинула на себя одеяло и отворила окно. Холодный воздух ворвался в комнату и чуть не потушил свечу. Но от земли до окна было очень высоко, и Люша опустила за окно стул. Чухлашка схватила стул, поставила на землю и быстро влезла на него. Люша протянула к ней обе руки, и Чухлашка тотчас же цепко ухватилась за них. Люша, не помня себя от волнения, потянула ее изо всех сил, помогая всем корпусом, и с трудом втащила Чухлашку в комнату. Обе упали на пол.
Чухлашка с рыданиями бросилась к Люше и начала целовать ее руки, при этом стараясь по привычке как можно крепче вцепиться в Люшино платье. Ветер дул в открытое окно, словно пытаясь разделить их, но они обе разом бросились и закрыли окно.
У Люши катились слезы из глаз; она старалась понять, как Чухлашка очутилась здесь, под окнами ее комнаты. Платье на Чухлашке было изорвано, лицо бледно и искажено то ли страхом, то ли горем - трудно решить.
Несколько раз Люша принималась расспрашивать ее, но Чухлашка только мычала и плакала. Она крепко обхватила Люшину шею, как бы боясь, что Люшу могут отнять у нее.
Люша сидела в мягком кресле, а Чухлашка у нее на коленях. Она наконец затихла, перестала плакать. Но только Люша попыталась повернуться, она снова мычала и волновалась.
Сквозь полуопущенную штору начал пробиваться слабый утренний свет. При этом свете лицо Чухлашки казалось еще бледнее и мертвеннее...
"А если она умрет?" - подумала Люша, и ей стало жалко эту немую несчастную девочку, которая привязалась к ней всем сердцем, так что слезы опять тихо покатились из ее глаз. Люша крепко поцеловала лобик Чухлашки, а Чухлашка при этом тихо улыбнулась сквозь сон.
Наконец совсем рассвело. Проснулась прислуга, пришла в комнату Люши и удивилась, увидев необычайную картину: барышня спала в кресле, крепко обняв Чухлашку, которая тоже спала, положив голову Люше на грудь.

VIII

Графиня сама поехала в школу, чтобы предупредить, что Чухлашка вернулась домой, и узнать, что случилось в школе.
А в школе не знали, что делать, где искать Чухлашку; и только что собирались послать к графине и дать знать о случившемся, как графиня сама явилась.
Вот что произошло в школе. Там появился новый учитель. Это был высокий господин странного вида, смуглый, черный, весь обросший волосами. Он проповедовал везде и всегда абсолютный порядок и благоразумие, а главное - строгость.
- Умом и строгостью, - говорил он, - можно всего достичь.
Все ученики его страшно боялись и прозвали "Черной Букой". Он никого не бранил, а допекал; когда он начинал с каким-нибудь учеником разговор - разумеется, мимикой, пальцами - и останавливал на лице ученика взгляд своих черных глаз, то бедный ученик весь замирал и ничего не мог понять из того, что говорил ему этот страшный учитель.
И вот этот Черный Бука подошел к Чухлашке и, пристально уставившись на нее, поднял кверху палец. Чухлашка посмотрела своими ясными голубыми глазами на него, посмотрела - и вдруг вскочила, вскрикнула и опрометью бросилась вон из класса. В длинном коридоре, куда она выбежала, никого не было... Она пробежала его весь и бросилась под лестницу, в какой-то чулан, где лежали старые половики и всякая рухлядь. Там, дрожа от страха, зарывшись в половики, она просидела вплоть до ночи. Ее везде искали и не могли найти. Ночью она тихо, крадучись, вышла, пробралась по длинным коридорам и лестницам в швейцарскую, с большим трудом отворила парадную дверь и очутилась на улице.
Вьюга крутила снег и хлестала в лицо Чухлашке, но она как была в одном камлотовом платьице, так и пустилась бежать. Девочка была твердо уверена, что прибежит к Люше. И только она, Люша, стояла теперь в ее воображении и будто магнитом влекла к себе. Но До Люши было неблизко, а спросить никого нельзя, потому что никто не понял бы мычания Чухлашки и ничего бы она не могла расслышать и объяснить. Она просто бежала. Добежит до перекрестка, передохнет, оглянется и снова побежит вперед по той же улице или повернет за угол. Ветер валил ее с ног, снежинки, как иголки, кололи ей лицо и руки; а она все бежала и бежала, пока не перехватывало у нее горло и не подгибались ноги от усталости.
На одной улице она вдруг остановилась перед раскрытыми воротами в длинном заборе, постояла несколько секунд и юркнула во двор. Почему она это сделала? Потому ли, что инстинктивно желала укрыться от вьюги и ветра, или потому, что вспомнила, что так будет ближе пройти к Люше, - но только она попала на широкий двор. Ведь наша память очень капризна и очень часто шутит с нами: прячет то, что нам нужно знать, и выдает то, что навек казалось забытым и потерянным...
Почти весь широкий двор был заставлен поленницами дров. Одна из них была полуразвалена, дрова свалились и рассыпались по земле. Зато другие расположились как бы лесенкой, и Чухлашка по этой лесенке вскарабкалась до самого верха дощатого забора. Но с этого забора надо было теперь как-то спуститься на землю.
Чухлашка не долго думала. Ей опять вспомнилась Люша, она манила ее к себе неудержимо. Чухлашка бросилась через забор прямо вниз. К счастью, у забора вьюга намела высокие сугробы и Чухлашка попала прямо в такой сугроб. Ползком она выбралась из него. Когда она прыгала, то зацепилась платьем то ли за гвоздь, то ли за изломанную доску забора и разорвала платье. Но она об этом не думала.
Чухлашка теперь была вполне убеждена, что она близко, очень близко от Люши. И действительно, пробежав еще одну улицу, она очутилась перед длинным решетчатым знакомым забором, за которым был большой сад. В этом заборе она отыскала лазейку и очутилась в саду того самого большого дома, в котором жила Люша.
- Что?! - говорил с торжеством Лев, обращаясь к Созонту. - Ты видишь, "плоды просвещения" не даются чухлашкам... Они бегут от них. Созонт пожал плечами:
- Ты делаешь вывод из единичного случая и не замечаешь того, что важнее... Ведь какая у нее энергия! Девочка в одном тоненьком платьице преодолела сильный ветер и мороз и отыскала то, к чему стремилась.
Лев перебил его.
- Это безрассудство, - вскричал он, - глупость, за которую она, вероятно, дорого поплатится!..
И это, к сожалению, была правда.
Когда Люша проснулась и взглянула в лицо Чухлашки, то сразу поняла, что девочка больна. Ее лицо было красно, глаза почти не смотрели, она тяжело дышала, металась и тихо стонала.
Послали тотчас же за доктором. Но доктор не умел говорить с глухонемыми, и Чухлашка постоянно отталкивала его и мычала. С трудом удалось Люше уговорить ее, чтобы она показала язык и дала себя осмотреть... Смерили температуру. Она поднялась выше 40®. Осмотрели горло - в горле обнаружился подозрительный налет.
- Что с ней? - спрашивала графиня доктора. Но доктор не мог сказать ничего определенного.
Он только советовал положить Чухлашку в отдельную комнату, отделить от всех.
- Потому, - сказал он, - что у нее, по всей вероятности, развивается что-нибудь заразное...
Но этот совет не так-то легко было исполнить.
Чухлашку никакими силами нельзя было оторвать от Люши, да и сама Люша никак не желала покинуть больную.
- Мама, - говорила она, - она больна, и ей одной будет хуже...
- Да ведь ты можешь заразиться от нее, - уговаривал ее Лев. - Ведь теперь холерное время... У нее дифтерит!
- У нее нет ни холеры, ни дифтерита, - протестовала Люша.
И сколько ни представляли резонов Люше, как ни уговаривали ее и графиня, и Лев, и даже Созонт, - ничего не помогло.
- Что же, - говорила Люша, - заражусь так заражусь. Значит, так Богу угодно... Без его воли ни один волосок с моей головы не упадет.
- На Бога уповай, а сам не плошай! - возражал Созонт.
- Нет. Выше воли Бога ничего нет, - говорила Люша. - Только надо верить крепко-крепко! Крепко верить!.. - И она сжимала свои руки так, что пальцы хрустели.
Целый день Люша не отходила от больной своей Люлю. Она уложила ее на свою кровать и лежала вместе с ней.
Жар Люлю увеличивался... Губы сохли и трескались. Люше было тяжело и опасно лежать подле нее... Но она лежала. Она надеялась, что жар Люлю переходит к ней и что Люлю делается лучше.
Временами Чухлашка сквозь мычание начинала что-то бормотать, как будто собираясь говорить. Люша придвигала ухо к ее губам, но ничего не могла разобрать - Чухлашка при этом только сильнее сжимала ее руки или платье.
Вечером снова приехал доктор, так как ему хорошо платили за визиты в дом графини. Он опять смерил девочке температуру. Жар не уменьшался, но в горле ничего не оказалось подозрительного. Доктор советовал делать ванны или обертывание в мокрые простыни. Но исполнить все эти советы было крайне трудно.
Крики и стоны Люлю приводили Люшу в исступление; она плакала и Христом Богом умоляла, чтобы девочку оставили в покое.
- Пусть будет что будет, - говорила она. - Не троньте ее. Она лежит покойно. Пусть будет что Богу угодно.
При таком решении сестры Лев просто выходил из себя.
- Ты не понимаешь, что говоришь и что делаешь, - говорил он в сердцах. - Этак всю медицину пришлось бы выбросить за окно... Этак поступают неучи, невежды, мужики, ничего не понимающие в науке и ничего не знающие!
- Лева! - возражала Люша сквозь слезы. - Пусть они ничего не знают, но они чувствуют много! Они живут сердцем...
- Оставь ее, - говорил Созонт, - ты видишь, в каком она состоянии... На нее тоже теперь нужно действовать сердцем, а не убеждением.
И Лев пожимал плечами.
"Все тут просто полоумные! - думал он. - С ними сам оглупеешь или сойдешь с ума".
И он уходил к себе наверх.
Прошло два дня и две ночи, две бессонные ночи. Люлю отпустила Люшу - отцепилась от нее. Доктор посоветовал прикладывать ей на голову гуттаперчевый мешок с рубленым льдом. И это был единственный совет, который можно было исполнить.
Тотчас же купили мешок, нарубили льду, и Люша сама положила этот холодный компресс на голову Люлю. Компресс постоянно меняли, но жар больной нимало не уменьшался. Она постоянно просила пить, металась и хваталась за голову.
На третий день Люша, которая спала или, правильнее говоря, лежала в той же комнате на кушетке, рано поутру на цыпочках подошла к кровати Люлю и молча наклонилась над ней.
Люлю смотрела во все глаза, при слабом свете ночника они блестели лихорадочным блеском и казались еще больше, чем обычно.
Дыхание ее было тяжело и неровно; но страдания не было на лице Люлю, оно как-то странно преобразилось. Это было лицо не маленькой девочки, а взрослой девушки - страшно худое, осунувшееся. Истрескавшиеся губы она постоянно облизывала.
Люлю протянула дрожащую руку. Люша взяла эту сухую, горячую ручку и почувствовала, что девочка слабо потянула ее к себе. Люша нагнулась. Она хотела поцеловать ее, и вдруг Люлю тихо, но ясно проговорила: "Люблю". Она проговорила это неотчетливо, чуть слышно, так что Люша переспросила ее, и она повторила тверже: "Люблю" - и затем прибавила: "Люш-ш-ш" - и остановилась.
- Ты любишь меня?! - вскричала Люша. - Милая, милая, дорогая!.. Ты можешь говорить! Ты слышишь меня?!
И Люлю тихо-тихо, едва заметно кивнула головой и мигнула своими большими ясными глазами.
Люша, не помня себя от радости, вскочила и с криком "мама! мама!" бросилась к графине.
- Мама, проснись, вставай! Она меня слышит!.. Она говорит... - И Люша заплакала...
Графиня поднялась и как была в одной рубашке вошла к Люше в комнату. Она тихо приблизилась к кровати, на которой лежала Люлю, и девочка, глядя на нее ясными глазами, явственно сказала:
- Люблю!..
Графиня перекрестилась:
- Чудо какое, Господи!!! Глухонемая заговорила!
Эта новость стала известна всему дому. Все поднялись, наскоро оделись и собрались у кровати Люши. Пришли и Лев и Созонт, и камеристка и бонна; привели даже Шуру - и всем Люлю повторяла заветное слово: "Люблю!" Она всем протягивала свою дрожащую руку, хотя рука плохо ее слушалась.
И когда все достаточно надивились и наохались, когда все начали понемногу расходиться, тогда только и графиня и Люша спохватились, что вся эта история может утомить больную.
Лев был последним, кому она подала руку, и теперь лежала, тяжело дыша, как бы в забытьи; только глаза ее были широко открыты и неподвижно устремлены к потолку.
Люша, сидевшая подле на табуретке, наклонилась и спросила:
- Люлю! Ты слышишь меня?
Но Люлю ничего не ответила. Только дыхание ее становилось трудным и хриплым, и все лицо приняло какое-то выражение недоумения и восторга - она чему-то будто дивилась.
Графиня торопливо встала со стула и молча пошла в спальню...
- Скорее!.. Как можно скорее за доктором! - распорядилась шепотом графиня. И тут же чуть слышно прибавила: - Она умирает!..
Эти тихо сказанные слова опять каким-то образом разнеслись по всему дому.
И все постепенно собрались опять в комнате Люши и с ужасом увидели, что девочка действительно умирает.
Только теперь Люша наконец догадалась, поняла то, что от нее скрывали.
Она широко раскрыла глаза и бросилась к умирающей.
- Люлю! - вскричала она. - Люлю! Ты слышишь меня? Слышишь, дорогая моя?! - И вдруг кинулась к матери: - Мама! Мама! Она не умрет... Как же это! Она не может умереть... Нет... нет! Я не хочу... Я так люблю ее... люб... лю... - И она упала в обморок.
Сверху спустился Лев; лицо его было сердито... Но на кого, он и сам не знал. Созонт стоял в углу и тихо плакал. Вдруг он обернулся, подошел к брату и порывисто обхватил его обеими руками.
- Брат! - говорил он, всхлипывая. - Брат!.. Люблю!..
И тут неожиданно что-то поднялось в душе Льва, что-то подступило к горлу. Он обнял брата и вдруг заплакал - совсем как в детстве.
Он ясно понял, ощутил всем сердцем, что это великое чувство - выше всяких "взглядов" и "мнений"...

Лиза - завтра

@темы: текст, Вагнер

---

Л.Чарская "Лизочкино счастье" Главы XII-XXIV + иллюстрации

[telwen]

ГЛАВА XXII.
Она — воровка.

Тяжелое чувство охватило Лизу по уходе директорши.
— Господи, чем я виновата! — воскликнула бедная девочка и, бросившись на стул, горько зарыдала.
Матрена, проснувшаяся от её слез, долго не могла понять, что случилось. Но догадавшись по-своему, что Лиза, очевидно, провинилась в чем-нибудь, она стала утешать ее, как умела.
— Не плачьте, барышня, не плачьте, золотая, дай-кось я вам постельку сделаю. Вот тут на моем сундуке я положу вам матрасик и такую вам кроватку смастерю, что любо-дорого. А плакать не надо. Видно, за дело попало-то. А то и без дела если, все же стерпите.
Ласковое, участливое обращение Матрены немного утешило Лизу. Она послушалась доброй женщины, разделась и легла в приготовленную ею постель.
В этот вечер Лиза долго молилась Богу, чтобы Господь укрепил ее и помог ей нести тяжелую невзгоду, посланную ей судьбою.
Печальное время наступило для девочки. Целый день она проводила у себя в каморке и только вечером, когда надо было ехать в театр, выходила оттуда. Дети, помня запрещение Анны Петровны Сатиной, не разговаривали с Лизой и даже как будто не замечали её. И девочка, к ужасу своему, убедилась, что они на самом деле поверили в клевету Мэри и считают ее воровкой.
Даже Марианна, вызвавшаяся быть её названной сестрою, и её брат Витя — и те разом изменили свое обращение с Лизой. При детях они держались с нею так же, как и остальные, но когда однажды Лиза, похудевшая и побледневшая за последнее время, попалась как-то навстречу Марианне за кулисами театра, последняя, робко оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто их не слышит, быстро наклонилась к уху Лизы и прошептала:
— Мне очень, очень жаль тебя. Не думай, что я тебя разлюбила. Что делать! Это могло с каждым из нас случиться, ведь торт был так вкусен! А только, раз это случилось — было бы гораздо лучше с твоей стороны пойти и повиниться перед начальницей.
— Как! — вскричала изумленная и огорченная Лиза, — как? И ты, Марианна, ты также можешь верить тому, что я съела этот несчастный торт? О, как это жестоко, как жестоко в самом деле!
И Лиза залилась горькими слезами, забыв о том, что ей надо было сейчас с веселым лицом выходить на сцену.
Играла Лиза все так же хорошо, как и в первый выход, и скоро стала общей любимицей. Редкий спектакль проходил без того, чтобы на сцену не подавалось коробки конфет, букета цветов или какой-нибудь изящной игрушки от кого-нибудь из маленьких посетителей и посетительниц театра. Многие дети приставали к своим родным с просьбами познакомить их со златокудрой девочкой Эльзой, так очаровавшей их своею игрой.
Но все эти радости Лиза охотно променяла бы на одну: чтобы начальство и товарищи поверили бы в то, что она не брала торта. А между тем это было почти невозможно, так как и Анна Петровна Сатина, и Григорий Григорьевич, и Люси, и дети, и даже заведующая гардеробом Мальвина Петровна, искренно полюбившая девочку, — все они не сомневались в том, что злополучный торт был съеден Лизой.
Один только человек, казалось, не верил в проступок девочки. Часто он подолгу останавливался на ней глазами и внимательно рассматривал, как будто видел Лизу в первый раз в жизни. «Нет, нет, — думалось ему,—не может она—с этим правдивым, честным личиком, с этими кроткими, ясными глазками, быть тем, чем ее считают».
Этот единственный, думающий хорошо о Лизе, человек был Павел Иванович Сатин. Но Па¬вел Иванович молчал почему-то и не решался выступить на защиту девочки.
Ко всем горестям Лизы прибавилось еще и опасение, чтобы добрый старик-губернатор не узнал как-нибудь о происшествии с тортом и не изменился к ней так же, как уже изменились все остальные. Но судьба как бы смиловалась в этот раз над нею. В первый же спектакль после истории с тортом Лиза увидела губернатора в его ложе с обоими сыновьями, и все трое они незаметно кивнули ей, лишь только она появилась на сцене.
Потом губернатор прислал за девочкой одного из сыновей, и Лиза снова услышала похвалу своей игре и получила громадную коробку конфет в губернаторской ложе.
Было еще одно лицо, сильно заинтересовавшее Лизу, несмотря на тяжелые дни, которые она переживала.
Это был смуглый, высокий, сухой и прямой как палка, господин в поношенном сюртуке, напоминающий своей внешностью не то цыгана, не то турка. Господин этот всегда сидел где-нибудь в последнем ряду кресел, но по падении занавеса пробирался к самой сцене и тщательно разглядывал Лизу в то время, как она выходила раскланиваться на аплодисменты публики.
У этого господина были черные, как уголь, глаза, и Лизе, встречавшей на себе взгляды этих страшных глаз, невольно делалось жутко. Но господин так усердно аплодировал ей, стоя у са¬мой сцены, и старался улыбаться ей так ласково, что Лиза вскоре перестала его бояться.
Когда же однажды «черномазый», как его прозвали дети, подал Лизе громадную коробку конфет по окончании спектакля, последний страх исчез из сердца девочки, и она с улыбкой благодарила незнакомца.
Однако, несмотря на все знаки внимания, оказываемые публикой, Лиза положительно не находила себе места от тоски.
Ей было бесконечно жаль к тому же, помимо всех остальных невзгод, терять дружбу Марианны, которую она успела горячо полюбить за это короткое время.
Маме она решила ничего не писать о своем несчастном житье-бытье.
«К чему огорчать ее, дорогую? — думалось Лизе. — Пусть верит, что я счастлива, что мне хорошо живется, и будет. по крайней мере, спокойна за меня».
И она храбро и стойко переносила свою невзгоду, стараясь скрывать ее от всех, насколько могла.
Она, казалось, даже несколько привыкла и к своей маленькой каморке подле кухни, и к холодному обращению детей, и к насмешкам Мэри, не оставлявшей ее теперь ни на минуту в покое.
Только вечером, ложась в постельку, она с каждым разом молилась Богу все жарче и жарче и просила Его все усерднее и усерднее избавить ее от непосильной для неё тяжести и муки.

ГЛАВА XXIII.
Г-н Томазо — директор странствующей труппы.

На сцене давали «Красную Шапочку». Тотчас после первого действия Лиза направилась бегом в свою уборную, где ее ждала Мальвина Петровна, чтобы помочь ей переодеться.
— Эльза, — остановила ее на полдороге Мэри, — мне надо тебе сказать два слова.
Лиза, привыкшая уже к насмешкам злой девочки, заподозрила и на этот раз какую-нибудь выходку со стороны своего врага и хотела было пройти мимо, делая вид, что не слышит Мэри, но последняя с силою схватила ее за руку и зашептала:
— Постой, не беги же. Один добрый человек хочет поговорить с тобой.
— Добрый человек? — переспросила удивленная Лиза.—Кто же это? Я никого не знаю, кто бы мог теперь быть добрым ко мне.
— «Я никого не знаю», — передразнила ее с гримасой Мэри. — Переодевайся скорее, я тебя сведу к нему, и тогда ты все узнаешь.
— Хорошо, — покорно произнесла Лиза и, поспешив переодеться, снова вышла через минуту к ожидавшей ее у дверей Мэри.
Та, не говоря ни слова, схватила ее за руку и повлекла в самый дальний уголок театра.
— Ты, кажется, дуешься на меня? — говорила она ей по дороге, — дуешься за то, что я открыла твой поступок перед всеми. Но кто же виноват, посуди сама, что ты сластена и польстилась на чужой пирог.
— Ах, Мэри, — с тоской проговорила Лиза,— зачем ты мучаешь меня напрасно! Ты ведь знаешь отлично, что я не ела этого торта.
— А если не ела, то почему же не сказала, что я налгала на тебя?
— Мне бы не поверили. Ведь я была одна в спальне...
— Ну, ладно, довольно об этом! — резко оборвала Мэри, — все равно—ни я и никто другой не поверят тебе. Я еще, видишь ли, говорю с тобою из желания тебе добра, а другие-то, в том числе и твоя хваленая Марианна, и знать тебя не хотят!.. Ну, вот мы и пришли, — заключила она, толкнув какую-то маленькую дверку.
Дверка поддалась сразу, и девочки очутились в комнате, до верха наполненной разными вещами, нужными для сцены. Тут лежали сложенные в кучу рыцарские латы и знамена, ружья и шпаги, стояли красивые лампы, искусственные пальмы и сделанные из папки фигуры животных и, наконец, зеркала и мебель разных фасонов, начиная с королевского трона, обернутого в красный кумач, и кончая простой садовой скамьей.
Но ничто из всей массы вещей не заняло Лизы: войдя, она сейчас же обратила внимание на высокого господина, стоявшего при входе девочек спиной к дверям. Что-то знакомое показалось Лизе и в этой высокой, прямой фигуре и в потертом, лоснящёмся сюртуке незнакомца. Когда же он живо обернулся на голос Мэри, Лиза с удивлением узнала в нем «черномазого», аплодировавшего ей так усердно у барьера сцены.
— Ну, вот вам и Эльза. Говорите с нею, пока длится антракт, — весело произнесла Мэри.—Только поскорее, а то и мне и ей попадет от начальства, если опоздаем на сцену.
С этими словами она выбежала из комнаты, оставив Лизу одну в обществе «черномазого».
— Здравствуйте, — произнес тот, протягивая девочке большую мохнатую руку с нечистыми ногтями. — Конечно, маленькая барышня, вы и не догадываетесь, зачем я попросил вашу подругу привести вас сюда? Времени у нас мало и потому постараюсь быть кратким и толковым, а вы, хотя и маленькая барышня, но, должно быть, очень умненькая, судя по тому, как превосходно играете на сцене. А если вы настолько умны, как кажетесь, то мигом поймете свою пользу. И так, слушайте. Мое имя Энрико Томазо. Я итальянец и у меня есть такой же театр, как и у вас здесь, то есть, иными сло¬вами, я такой же директор детской труппы, как и ваш Павел Иванович. Но в моей труппе недостает нескольких маленьких актеров и, чтобы набрать их, я путешествую по разным городам. Я видел вас, когда вы играли «Золушку» и «Спящую красавицу», вижу и сегодня в «Красной Шапочке» и нахожу, что вы мне были бы очень полезны в моей труппе. А у меня вам будет куда лучше, нежели у Сатина. Поэтому я предлагаю вам сегодня же пойти к Сатину и сказать ему, что вы переходите служить в труппу директора Энрико Томазо.
Все услышанное Лизой от её неожиданного знакомого было так странно и внезапно, что девочка в первую минуту окончательно растерялась и не знала, что отвечать.
Черные глаза г-на Томазо между тем так и впились в нее, ожидая ответа. Лизе снова стало жутко и неприятно от этого взгляда. И в первый раз, кажется, она пожалела об отсутствии Мэри, оставившей ее одну в обществе «черномазого»
— Вы, может быть, думаете, Эльза, что я не буду платить вам такого жалованья, какое вам назначил г-н Сатин?— продолжал между тем г-н Томазо, видя её волнение.— Но, дитя мое, я вам дам гораздо больше и обещаю сам исполнять все ваши прихоти и капризы. К тому же вам не трудно расстаться с людьми, где вас так дурно приняли. Мне говорила Мэри об этой истории с пропавшим тортом. Ну, даже если бы вы и взяли кусочек, то что ж из этого? — хитро улыбаясь и прищуриваясь лукаво произнес г-н Томазо,—дети любят сладкое... Я отлично вас понимаю... Будь я на месте Павла Ивановича, я бы купил вам десять таких тортов вдвое лучше и вдвое вкуснее.
— О, — прервала его, внезапно пришедшая в себя при одном воспоминании о торте, Лиза,— о, я его не брала, уверяю вас, что не брала, г-н Томазо,
— Ну, вот видите ли, тем хуже для них, они оклеветали вас! Стало быть, они дурные люди и вам надо их оставить и перейти в мой театр.
— О, нет! — с жаром вскричала Лиза, — это какая-то ошибка: Павел Иванович и Григорий Григорьевич не злые, нет, нет! Павел Иванович так добр и ласков ко мне! И даже теперь... Он точно не верит тому, что про меня говорят другие. Он сделал мне столько хорошего, что я никогда не променяю его ни на кого другого.
— Значит, вы не согласны поступить ко мне? — внезапно меняя тон и сверкнув загоревшимися глазами, вскричал незнакомец.
— О, нет, я желаю остаться у Павла Ивановича,—вся задрожав от этого взгляда, прошептала Лиза и попятилась к двери.
— Куда вы! Стойте! — прогремел над нею грубый голос г-на Томазо, и его тяжелая рука опустилась на плечо девочки. —Я в последний раз спрашиваю тебя, хочешь ли ты поступить добровольно ко мне в театр или нет?
— Нет, — еще испуганнее прошептала девочка, трепеща перед высоким человеком.
— А, так-то,—скорее сердито прошипел, нежели произнес г-н Томазо, —так знай же, так иили иначе, а ты будешь у меня. Я заставлю тебя силою уйти от Сатина. Увидим, что ты запоешь тогда, моя милая.
— Увидим, — раздался знакомый голос за ними и, разом обернувшись к двери, Лиза увидела знакомую плотную фигуру Павла Ивановича на пороге комнаты.
Лицо его было бледно от гнева, губы дрожали; он смело подошел к незнакомому гостю, с силой сбросил его руку с плеча Лизы и, указав ему на дверь, прокричал громовым голосом, какого Лиза никогда еще не слышала у него:
— Вон отсюда, бездельник! И если когда-нибудь еще раз твоя нога переступит порог моего театра, тебя упрячут в такое место, где ты живо забудешь все свои проделки!
Г-н Томазо весь как-то сжался и, боком проскочив мимо разгневанного директора, как пуля вылетел из комнаты.
— Дитя, мое, бедное дитя, что мы с тобой сделали! — прошептал Павел Иванович, лишь только остался наедине с Лизой, и, широко открыв объятия, принял в них дрожащую и плачущую девочку.
Он дал ей успокоиться немного, посадил ее на колени, гладил по головке и ласково, ласково говорил ей своим нежным голосом:
— Милая... добрая... благородная девочка... Не хотела оставить своего старого директора, а он-то, он-то как виноват перед тобою! Простишь ли ты его когда-нибудь, крошка? Ведь я давно знал, моя Лизочка, что ты не можешь быть воровкой, но молчал, выжидая, когда сама судьба докажет твою невинность. А ты столько времени мучилась и терпела, бедняжка! Прости ты меня, Эльза, деточка моя!
— О, Павел Иванович, дорогой, милый...— могла только проговорить взволнованная до глубины души Лиза, — как вы вовремя пришли сюда!
— Я стоял за дверью и все слышал, — продолжал добрый старик, — и то, что предлагал тебе этот бездельник, и то, что ты ему отвечала. И сегодня же я расскажу всей труппе о твоем благородном сердечке и докажу им всем твою невинность в истории с этим глупым тортом.
— А он не может повредить вам, Павел Иванович? — робко осведомилась Лиза, невольно припоминая горящий злобою взгляд незнакомца, брошенным в последнюю минуту на её защитника.
— О, милая девочка! Она еще беспокоится обо мне, — проговорил растроганный Павел Иванович — Только тебе нечего беспокоиться ни за себя, ни за меня. Этот человек, назвавший себя директором театра, не кто иной, как простой странствующий акробат. Он ходит по дворам с двумя детьми — мальчиком и девочкой. Мальчик проделывает всякие акробатические фокусы, а девочка поет разные песенки. Он очень плохо с ними обращается, часто их бьет, плохо кормит, и все, что заработает — сам тратит потом в трактирах. Последнее время его девочка занемогла, и с ним ходит один мальчик. Я знаю его, потому что он приходил уже несколько раз ко мне, прося у меня денежной помощи. Теперь он пробрался к тебе с целью уговорить тебя заменить ему заболевшую девочку и заставить тебя петь за нее по дворам. Но никогда, никогда ни за что на свете не допущу я ничего подобного! И если он еще раз явится сюда, — я сумею разделаться с ним так, что он долго будет меня помнить.
Звонок, раздавшийся со сцены, прервал речь Павла Ивановича. Он взял Лизу за руку и повел ее на сцену.
Счастливая, сияющая Лиза играла особенно хорошо в этот вечер. Она чувствовала, что все её невзгоды и печали разом миновали, и прежняя счастливая жизнь улыбалась ей.
Перед ужином Павел Иванович не пустил Лизу в её каморку и посадил ее рядом с собою за стол.
— Дети, — обратился он к своей маленькой труппе, недоумевающе смотревшей на него и Лизу,— любители вы меня?
Страшный шум от смешанных криков и восклицаний, в которых, однако, ровно ничего нельзя было разобрать, был ему ответом.
— Тс-тс-тс! — зашикал совсем оглушенный директор, — Бога ради, пожалейте мои уши, они еще пригодятся мне, хотя бы для того, чтобы слушать, какую вы чушь несете со сцены. Отвечайте только: любите ли вы меня?
— Любим, любим, ужасно любим, больше всех! — раздалось со всех концов стола.
— Ну, а если любите, то и верите, конечно, каждому моему слову?
— Верим, верим, конечно, верим!— подхватили снова дети так громко, что бедному директору снова пришлось зажать уши из боязни быть оглушенным.
— Ну, а если верите, — продолжал он снова, когда шум и крики несколько стихли,—то знайте, что Лиза Окольцева не может быть воровкой и никакого торта она не брала и не ела. Слышите ли — не брала... Торт Павлика съели крысы или у Мэри Ведриной очень странное зрение, и она видит то, чего никто другой никогда не увидит. Поняли ли вы меня все?
— Поняли, поняли! — подхватили дети и, как по команде, к Лизе потянулись через стол более десятка ручонок, и несколько пар детских глаз остановились на ней с виноватым, молящим выражением.
Одна только Мэри сидела надутая и красная, как пион, с самым скверным и смутным чувством на душе, не смея оторвать взгляда от тарелки. Ей было и досадно, и горько, что её злая проделка с Лизой не удалась ей, как она того хотела, и послужила только новым доказательством кротости и доброты Лизы.
— Прости меня, ради Бога прости, что я пове¬рила злой девчонке, — шентала между тем на ушко Лизе её друг Марианна .— Больше никогда, никогда не буду... что бы она ни говорила. Уверяю тебя!
Но Лиза и не думала сердиться. Она давно забыла все дурное и, счастливая и радостная, готова была даже бежать к Мэри с ласковым объятием и крепким поцелуем.
В этот вечер Лиза после долгого промежутка времени снова удостоилась приветливого кивка директорши и уснула мирным сном в своей настоящей постели по соседству с Марианной.

ГЛАВА XXIV.
В рождественский сочельник.

Прежняя жизнь снова началась для Лизы. Она сразу позабыла незаслуженную обиду, нанесенную ей невольно, и охотно простила всем. В свою очередь дети старались, кто как мог, загладить перед ней свою вину. Костя Корелин на свой скромный заработок купил Лизе коробку карамели, до которой та была большая охотница. Пика и Ника отвели как-то Лизу в сторонку и проделали перед нею все свои уморительные штуки, ловко представляя ей клоунов из цирка и заставляя девочку хохотать до слез. Хромой суфлер Володя особенно старательно подсказывал ей её роли во время спектаклей, не давая ей запнуться ни на минуту. Витя, брат Марианны, особенно хорошо рисовавший лошадиные головы, нарисовал ей их целую коллекцию и карандашом, и пером, и даже простым углем, вынутым из печки. Даже маленький Павлик, из своих собственных карманных денег, данных ему матерью на лакомства (жалованья ни он, ни Валя маленькая не получали, за молодостью лет), и тот умудрился купить торт, совсем такой же, как прежний, как он уверял своих товарищей, и поднес его Лизе.
Девочки не менее мальчиков старались угодить ей. Даже гордая Кэт, сознавая свою вину перед нею, подарила ей прехорошенькую коралловую брошку, которую сама носила только по праздникам.
И сама Мэри круто переменилась к Лизе. Нарочно или искренно, но она несколько раз похвалила девочку за её игру и вообще относилась к ней много лучше. Правда, когда они оставались случайно вдвоем, Мэри от времени до времени так сердито взглядывала на Лизу, что бедной девочке становилось жутко на сердце от этих взглядов её невольного врага. Но это длилось только мгновение, после которого глаза Мэри по-прежнему становились приветливыми, и Лиза скоро забывала дурные поступки злой девочки и готова была думать, что Мэри, если и не исправилась вполне, то уже наверное исправится в самом непродолжительном времени.
Между тем наступало Рождество—самое трудное время для маленьких актеров, так как по большим праздникам детские спектакли давались ежедневно.
На Лизину долю выпадало особенно много работы, так как она готовила под руководством Григория Григорьевича новую роль из пьесы «Сиротка Маша», написанной самим Павлом Ивановичем. Это была уже не сказка, переделанная в феерию, какие обыкновенно игрались детьми, а настоящая трогательная комедия, героиней которой была маленькая девочка Маша.
— Ты должна отлично сыграть эту роль, — сказал как-то Григорий Григорьевич во время одной из репетиций Лизе, — в тебе много общего с этой маленькой Машей, героиней пьесы.
Действительно, судьба выведенной в пьесе сиротки во многом походила на судьбу самой Лизы.
И Лиза сама сознавала это и, благодаря, должно быть, этому, отлично читала роль на репетициях, приводя в восторг своих учителей.
— Я говорю, что из этой девочки со временем выйдет очень хорошая актриса,—как-то раз сказал Григорий Григорьевич г-ну Сатпну,
Последний сочувственно покачал головой.
— Жаль только, что ей будет очень трудно пробивать себе дорогу,—отвечал он.
— О, я надеюсь, что мне поможет Господь! — хотелось крикнуть Лизе, которая была особенно счастлива в это предпраздничное время, так как она получила письмо от мамы из Петербурга, где та писала, что готовит Лизе радостный сюрприз, о котором её девочка вряд ли может догадаться.
Лиза долго ломала себе голову, что бы это могло быть, но, наконец, решила терпеливо ждать, не задаваясь никакими предположениями.
Сочельник наступил незаметно. Губернатор, желая побаловать маленьких актеров, сумевших доставить столько удовольствия всему юному населению города, пригласил детей и их начальство провести канун Рождества у него на елке.
Маленькие актеры знали, что добрый губернатор устраивает эту елку собственно для них, и заранее радовались тем подаркам, которые их ожидали. Особенно довольна была Лиза. Во время последнего спектакля, губернатор позвал ее в ложу, еще раз расхвалил ее и непременно велел ей быть у него на елке, так как ее ждала там такая приятная новость, какой она, должно быть, и не подозревала.
Лиза очень изумилась словам губернатора. Она едва-едва только успела успокоиться от радостного волнения, узнав из письма матери об ожидавшем ее сюрпризе, а тут ей обещают еще вторую неожиданную радость!
Придя за кулисы, она долго совещалась с Марианной, что бы это могло быть.
— Вероятно, какая-нибудь золотая вещь,—решила её маленькая подруга, ужасно любившая всякие золотые украшения и безделушки.
— Ну вот, что ты! Разве маленьким дарят золотые вещи? — заметил, услыша их разговор, Витя.
— Ну, тогда он ей подарит конфет, — решил сластена-Павлик, для которого важнее всего в жизни были лакомства, — так много конфет, что она их будет есть день и ночь целый год, не переставая.
— И тебе не даст ни одной штучки, — добавил Костя Корелин.
Но, видя, что Павлик скроил плаксивую гримасу, собираясь зареветь, поспешил его успокоить словами:
— Даст, даст, и ты будешь их есть, не переставая, круглый год, два года, три, четыре,— только не реви, пожалуйста, не реви, а то на дворе такая стужа, что у тебя слезы замерзнут и на ресницах образуются ледяные сосульки.
— Неправда, никаких сосулек у меня не будет, — сердито произнес Павлик и, лукаво подмигнув девочкам на Костю, как бы желая поддразнить его, добавил: — А про сюрприз, который губернатор сделает нашей Эльзе ты все-таки ничего не знаешь!
— Что тут отгадывать и мучить себя понапрасну, — решила красивая Роза,—вот придет вечер и все узнаете в свое время.
Но детям не суждено было узнать губернаторского сюрприза, приготовленного их общей любимице.
Павлик, объевшийся сладким пирогом за обедом, почувствовал сильную боль в желудке.
Анна Петровна Сатина, уехавшая на неделю праздников в Москву к родным, что она делала ежегодно, оставила Павлика на попечение отца. Павел Иванович, баловавший Павлика без меры, не мог ему отказать ни в чем, и Павлик до того объелся, что заболел. Видя мученья мальчика, Павел Иванович совсем было потерял голову. Пригласили доктора, который, после тщательного осмотра, сказал, что хотя у Павлика нет ничего серьезного, но что он должен полежать остаток дня в постели и принимать микстуру.
Услышав эту печальную новость, Павлик горько заплакал.
— Как! Все вы поедете на елку к губернатору, будете, наверное, веселиться, слушать музыку, танцевать и есть такие вкусные вещи, какие только можно видеть во сне, а я буду лежать в постели и глотать противную микстуру?О, это слишком жестоко!
— Что делать, Павлик, ты сам виноват, — произнес Павел Иванович, гладя сына по головке.
— Хоть бы мама была дома, все-таки мне было бы веселее, — прошептал бедный Павлик, собираясь плакать.
— Павлик, не плачь, — вмешалась в разговор малютка Валя, — тебе не будет скучно: я останусь с тобою.
Как ни улыбалось Павлику пробыть целый вечер со своей маленькой подружкой, но он, вспомнив, как радовалась малютка поездке на губернаторскую елку, не решился лишить ее такого громадного удовольствия.
— Нет, нет, поезжай, пожалуйста, — поспешил он отказаться от её жертвы,—а то кто же мне расскажет обо всем, что было на елке? И потом ведь папа остается со мною.
— О, нет, дитя мое, — произнес Павел Иванович, — я не могу на этот раз остаться у твоей постели: я должен быть на губернаторском празднике, как директор и представитель труппы.
— Ну, хорошо, — храбро произнес мальчик, хотя две непрошенные слезинки при этом выкатились из его глаз. — Я останусь тогда с Матреной, потому что уж Матрену губернатор, наверно, не пригласил на свой праздник.
— Конечно, не пригласил, дитя мое, ты можешь остаться с Матреной.
— Ах, нет, — внезапно вмешалась в разговор Лиза, — не оставляйте Павлика с Матреной. Она очень добрая, хорошая женщина, но она так страшно храпит ночью, что наверное не даст ему уснуть. И потом она не сумеет давать ему лекарство по часам. Нет, нет, пусть Матрена ложится спать у себя на кухне, а я побуду с Павликом.
— Как, — вскричало несколько человек детей,— ты не поедешь к губернатору?
— Конечно, нет, раз я остаюсь с Павликом.
— Но это невозможно, Лиза. Он обидится. Ведь для тебя он готовит какой-то сюрприз—и вдруг тебя не будет,—взволнованно говорил Павел Иванович.
— Но ведь сюрприз не уйдет до следующего раза, — настаивала на своем девочка,—а губернатору можно сказать, что я нездорова. Да у меня и сейчас немного болит голова, уверяю вас. Скажите г. губернатору, что я очень жалею, что так случилось, но что я больна и быть у него не могу.
— Как хочешь, дорогое дитя, так и поступай, — проговорил Павел Иванович, растроганный до глубины души поступком Лизы. — Спасибо тебе за твою доброту. Я принимаю твою жертву только по необходимости и буду всегда помнить твой великодушный поступок.
С этими словами Павел Иванович наклонился к Лизе и крепко поцеловал ее.
Лизе очень хотелось ехать на праздник, но ей было бесконечно жаль оставлять бедного, одинокого Павлика. Она знала также, что для m-lle Люси и для Мальвины Петровны, не бывавших никогда на таких елках в больших, богатых домах, было бы очень досадно не попасть на губернаторский праздник, поэтому она предпочла лучше лишить себя удовольствия, нежели других, и, ссылаясь на мнимую головную боль, осталась подле больного ребенка.
Дети шумно и весело собирались на праздник. Девочки завивали и причесывали друг другу волосы, вплетали в них ленточки и искусственные цветы, мальчики чистили бензином перчатки, встряхивали костюмы и до того усердно натирали ваксой сапоги, что они у них готовы были распороться по швам.
Матрену совсем загоняли то с тем, то с другим. Наконец к 9-ти часам все маленькие актеры и их начальство собрались в гостиной, где у ярко пылавшего камина находился Павлик в обществе Лизы.
Девочки были в праздничных белых платьях, мальчики—в новых костюмах, Павел Иванович и Григорий Григорьевич—во фраках, а m-lle Люси— в нежно-голубом платье, которое она сшила к при¬частию в прошлогодний пост. Даже старушка Мальвина Петровна надела старомодное шумящее платье и такой чепец, который должен был без сомнения обратить на себя внимание самого губернатора. И притом ото всех так пахло духами, что у Лизы разболелась голова на этот раз уже самым настоящим образом. Марианна, прощаясь с Лизой, тихо шепнула:
— Не скучай, сестренка, я отломлю тебе от каждого лакомства, какое там будут подавать, по кусочку, чтобы ты имела понятие о том, чем нас угощали на елке.
Но малютка Валя отличились больше всех.
— Ты, Павлик, не горюй, — сказала она своему любимцу, — я попрошу губернатора прислать тебе завтра все, что у него останется после нас от угощения.
— Нет, уж лучше не надо, — благоразумно заметил больной,—а то у меня еще больше заболит живот. А лучше вот что: когда ты будешь есть очень вкусные вещи, то подумай обо мне. Может быть, тогда я увижу во сне, что кушаю их вместе с тобою. Папа говорит, что часто видишь то, что думают про тебя другие.
В самую последнюю минуту отъезда хватились Мэри. Её не было среди детей. Бросились ее искать по всем комнатам и, наконец, нашли спокойно спавшей на своей постели.
— Что ты делаешь, Мэри? — вскричали Роза и Аля в один голос, — что с тобою?
— Как что делаю? Сплю! — спокойно отвечала Мэри, поворачиваясь на другой бок,
— Так ты разве не едешь к губернатору?— удивились те.
— Ах, отстаньте от меня, пожалуйста! — рассердилась Мэри. — Ни днем, ни ночью нет покоя от них! У меня болят зубы, и в таком виде не могу же я ехать на елку.
И Мэри, чтобы окончательно убедить девочек в том, что у неё болят зубы, громко застонала.
Роза и Валя вернулись к остальным и объявили директору, что Мэри нездорова.
— Тем хуже для неё, — сердито заметил Григорий Григорьевич, ни чуточки не жалевший злую девочку, — тем хуже для этой капризницы. Я думаю, что его превосходительство г-н губернатор не очень-то огорчится отсутствием Мэри.
И маленькая труппа уехала без неё.


Дальше в понедельник

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Лизочкино счастье, Симаков, Табурин

---

Л.Чарская "Сфинкс"

[telwen]

Большое спасибо  silent-gluk за сканирование этого текста
Рассказ из сборника "Гимназистки" ( издавался в ПСС, но скан не оттуда)
Возможнно все остальные расскаы из этого сборника здесь тоже появятся а пока, пожалуй самый яркий рассказ

Л.Чарская
Сфинкс
I

Девочку с удлиненными зеленовато-серыми глазами и худеньким, бледно-смуглым лицом прозвали Сфинксом. Она выделялась среди подруг и выглядела особенной. И одетой она казалась лучше остальных, несмотря на то что на ней было то же традиционное форменное коричневое платье с черным передником, и обута изящнее, и прическа ее отличалась какою-то особенною красотой и законченностью.
В то время как другие гимназистки шлепали по лужам или утрамбовывали снег на тротуарах, торопясь по утрам в гимназию, смуглая зеленоглазая девочка всегда подъезжала к гимназическому подъезду в шикарной пролетке весною и осенью или в чудесных маленьких санках зимою, запряженных парою крытых сеткой лошадей. И всегда ее сопровождала худая, рыжая, высокая англичанка, переговаривавшаяся с девочкой на своем непонятном для непривычного уха языке.
В классе обычно недолюбливают богатых гимназисток, приезжающих на уроки в своих экипажах. Но Сфинкса просто не могли не любить. Смуглая девочка держала себя настолько корректно и изысканно с подругами, что к ней и придраться было нельзя. Она готова была оказать массу мелких услуг, которые так ценятся подростками. Сфинкс выручала не раз ближайших своих соседок по парте, подсказывая им на уроках. Она помогала подругам писать домашние сочинения по иностранным языкам, которыми, кстати сказать, владела в совершенстве, поправляла арифметические задачи, - и все это делалось ею без всякого усилия, свободно, просто, мило и легко. Училась она лучше всех в классе, хотя ее отдали в гимназию только на последние три года, прямо в пятый класс. Но не замечательная память, не удивительные способности к языкам, не успехи в учении, не невольное уважение подруг привлекали всеобщее внимание к Нине, а нечто совсем иное.
Нина была - Сфинкс. Нина была - загадка. Никто не знал частной, домашней жизни этой девочки, не знали, есть ли у нее родные, не знали, как она проводит время вне классные занятий, какова ее семья. Она держалась в стороне от подруг, на переменах читала толстые английские книжки, в которых никто из соучениц ее не смог бы прочесть ни строки, и никогда не вступала ни с кем в длинные откровенные разговоры.
Словом, Нина Махрова была Сфинкс.

II

Учитель немецкого языка предупредил заранее, еще на прошлом уроке, что классное задание будет не из легких, но что вполне взрослому пятому классу нечего бояться трудной темы, так как каждая из девиц наверное знает, как "Отче наш", Шиллера и его влияние на современников.
Нечего и говорить, что "каждая из девиц" задала изрядного труса; многие о Шиллере успели уже позабыть, так как его проходили в начале года, а теперь уже, слава Богу, подползала весна. Другие же, добросовестно изучив биографию немецкого гения, совсем упустили из виду полюбопытствовать о его влиянии на современников. И немудрено поэтому, что для многих из класса нетрудная, по мнению преподавателя, задача оказалась какою-то китайскою грамотою или чем-либо в этом роде.
Наступил злополучный день. К немецкому уроку многие не явились. Никогда за весь год не насчитывалось столько заболевших в пятом классе, как в это утро. У тех же, которые предпочли явиться в класс, были далеко не спокойные лица в ожидании рокового часа.
Одна Нина Махрова, по-видимому, оставалась спокойной. Ее удлиненные, как у египтянки, глаза сияли обычным тихим светом, на матово-смуглом лице не было ни тени румянца, первого признака волнения, того самого румянца, который украшал разгоряченные лица ее подруг.
- Счастливица! - с плохо скрытой завистью шептали девочки. - Вот счастливица! Что ей письменная работа! Один пустой звук! Подготовлена она прекрасно, языки знает на славу.... Богачка! Известное дело, родители могли дать какое угодно воспитание. Миллионеры. Англичанка одна чего стоит. О чем же ей беспокоиться! Заранее обеспечена пятеркой! Нечего и говорить.
А Сфинкс, и не подозревавшая обо всех этих толках, спокойно сидела на своем месте с раскрытой тетрадкой на пюпитре и готовым к работе пером.
С первым дребезжащим звуком колокольчика в класс вошел учитель.
- Nun, wie geht es? (Ну, как дела?) - шутливо осведомился он у класса.
Девочки дружно промолчали в ответ. Уныние уже успело свить себе прочное гнездо в их молоденьких душах и теперь лишало их возможности встряхнуться и хоть чуточку ожить.
Немец снова добродушно пошутил над молодыми девицами, раньше времени повесившими носики, и, внезапно сделавшись серьезным, громко произнес заданную тему.
Теперь оставалось только писать. Те, кто настрочил с помощью старших сестер свои сочинения дома, чуть-чуть приободрились. Вытащив со всевозможною осторожностью из карманов готовые черновики, они усердно занялись перепиской того, что было заранее уже сфабриковано чьей-нибудь благодетельною рукою. Но не у каждой из девочек имелись дома добрые души, охотно согласившиеся прийти на выручку. Большая часть класса должна была, как говорится, работать на "чистоту".
Рядом со Сфинксом сидела Саша Роговцева, тугодумная и к тому же нерадивая ученица. Языки, особенно немецкий, не давались Саше, и она вела с ними непримиримую, ожесточенную борьбу. Впрочем, борьба эта выражалась довольно странно: Саша предпочитала совсем не учить немецких уроков, за что на нее как манна небесная сыпались единицы... Саша плакала и опять не учила. И опять единицы валились на нее с головокружительной быстротой.
Сейчас Роговцева была уже готова расплакаться самым позорным образом на глазах учителя, посреди урока. О Шиллере у Саши не сохранилось положительно никакого воспоминания. То, что говорилось про него в классе, пролетело бесследно как сон.
Немудрено поэтому, что никакая мысль не приходила ей в голову на эту тему. А рядом Нина писала и писала своим мелким, как бисер, почерком букву за буквой, строку за строкой.
Нина писала, Саша грызла перо и смотрела на соседку злыми, завистливыми глазами. Конечно, получить единицу ей, Саше, совсем не в новинку, но все же как-то совестно подавать учителю белый, чистый, без единой строчки листик. Вот если бы...
- Послушайте! - неожиданно чуть слышным шепотом обратилась к Нине Саша. - Послушайте... Сфинкс, если бы вы захотели мне немного помочь...
Нина подняла голову и взглянула на Сашу так, точно ее только что разбудили от долгого крепкого сна.
- Что?
- Помогите, умоляю, написать сочинение, Сфинкс!
- Помочь нельзя... Дайте я напишу за вас, а вы перепишете...
- Как, все сочинение?
- Так ведь иного выхода нет!
- Ах, спасибо вам, голубушка! Никогда не забуду! Сфинкс откладывает свой наполовину исписанный листок в сторону, незаметно вынимает из парты новый и пишет, пишет...
Саша Роговцева тревожно следит за тонкой холеной рукой своей соседки с отшлифованными, как зеркало, ногтями. Рука Сфинкса летает как птица. Полстраницы готово... Три четверти... Вся. Теперь только перевернуть и на другой стороне дописать немного. Роговцева считается слабой ученицей, она на дурном счету. Ее классная работа не должна быть слишком длинной, а то не поверят, что она, Саша, писала ее сама. И выражения должны быть самые незамысловатые, простые. Ну вот и готово! Готово как раз в ту самую минуту, когда учитель, господин Шталь, начинает беспокоиться на кафедре, находя подозрительным бесцельное верчение пера в пальцах Роговцевой.
- Вот! Переписывайте, скорее!
И Нина незаметно подсовывает соседке листок. Саша, красная как рак, рассыпается в благодарностях:
- Уж и не знаю, чем отплатить вам, Сфинкс!
Не требую награды! - шутливо отвечает словами из шиллеровской "Перчатки" девочка, и ее загадочные глаза египтянки смеются.
Роговцева с лихорадочной поспешностью принимается за переписку.
До звонка, возвещающего окончание урока, остается двадцать минут, если верить никелевым часикам, пришпиленным на фартук. Слава Богу, надзирательница вышла из класса. А сам Шталь занялся проверкой уже поданных двумя лучшими ученицами готовых работ. Только бы успеть! Только бы докончить!
Сфинкс тоже торопится. Но без малейшего признака волнения и суеты. Начало ее работы вышло весьма и весьма недурно, а что не придется довести до конца... Что делать!..
Звонок. Сфинкс медленно дописывает последнюю фразу о гении Шиллера, о бессмертных трудах этого великого человека. Господин Шталь ходит по классу и отбирает листки.
У красной как пион Саши поставлена последняя точка. Она без помехи успела переписать все до конца.
- Благодарю вас, - сияя, обращается она к соседке, - вы спасли меня, Сфинкс!
Та смотрит на нее глубоким серьезным взором.
- Как жаль, - говорит она, отчеканивая каждое слово, - как жаль, что причина вашего спасения - ложь и обман.
- Что?
- Ну да, ведь мы преспокойно обманули господина Шталя... А разве это красиво?
Лицо Саши вспыхивает горячим румянцем.
- Ах, Боже мой! - окончательно теряясь, лепечет она... - Но ведь... но ведь все же так делают, кто не может, кто... - И, совсем уже смущенная и потерянная, она смолкает, потупив взор.
- Хотите, я буду заниматься с вами немецким? Тогда вам не придется пользоваться подобного рода услугами, - неожиданно предлагает Сфинкс.
Саша смутилась от неожиданности. Хотела отказаться, но подумала и тихонько прошептала: - Да, если это вас не затруднит.
- В таком случае приходите завтра ко мне от пяти до шести, я свободна. Мой адрес: Морская, восемь. Квартира князя N. И мы вместе приготовим следующий немецкий урок.

III

Теперь уже завидовали не Сфинксу. Теперь предметом зависти была Саша Роговцева. Еще бы! Сама Махрова пригласила ее к себе! Сама неподражаемая Нина Махрова, которая приезжает всегда на уроки в собственном экипаже с англичанкой и одевается с таким изяществом и элегантной простотой. Сам загадочный Сфинкс!
На Сашу Роговцеву стали смотреть с невольным почтением, хотя она была худшею в классе ученицей и не вылезала из двоек и единиц.
Саша Роговцева проникнет в роскошный дом, где живет Нина, приподнимет, как говорится, завесу личной жизни таинственного, загадочного Сфинкса. Счастливица! Счастливица! Как можно было не завидовать ей?
Сама Саша ходила с сияющим лицом, как именинница, и, отводя в переменки ту или иную из подруг, подолгу шушукалась с ними о предстоящем визите к Махровой.
- Наверное, князь ей дядя или дед, - импровизировала Саша, - и обожает "нашу". А "наша" как сыр в масле катается у него. Уж если лошади у нее такие и экипаж, так уж и комнаты, верно, - мое почтение! И лакеи в штиблетах и в красных кафтанах, и целая половина княжеского дома, по всей вероятности, отведена для нее. Наверное, обеды из десяти блюд кушает, а спит под атласным одеялом!
- Ну конечно, - поддакивала слушательница, - и ты, Саша, - счастливица, увидишь все это!
- Увижу, да! Потом приду и все вам расскажу - ничего не забуду, - великодушно обещала Роговцева, чтобы хоть немного утешить подружек.
На следующий же день Саша, вернувшись из гимназии домой, тщательно вымылась, вычистила зубы, аккуратно заплела свои густые волосы в две тугие, аккуратные косички и уже готовилась попросить у матери ради такого торжественного случая свое лучшее, сшитое ей к причастию прошлой весной голубое кашемировое платье. Но мать Саши, болезненная женщина, измученная хлопотами, работою и заботами о своей многочисленной семье, раздраженно прикрикнула на дочь:
- Да что ты, ума рехнулась, что ли! Дам я тебе лучшее платье по гостям трепать! Что к причастию - то нынче не наденешь! Неужели опять новое шить?
- Да ведь куда я иду, мама, поймите, - ухватилась за последнее средство Саша, - ведь в княжеский, дом, к самой Нине Махровой иду!
- Да хоть к самому министру, матушка! Не будет тебе платья, и баста! - окончательно вышла из себя Сашина мать. - Скажите на милость! Отец в поте лица слесарничает, чтобы ребятам дать образование маломальское, а эта... под потолок выросла, а ума не нажила. Дай ей, видите ли, лучшее платье, по улицам трепать в будни. Очень хорошая дочка! Заботливая, нечего сказать! Не ожидала я от тебя этого, Саша! - И на глазах уставшей за день женщины заблестели слезинки.
Саша скрепя сердце подчинилась. Бороться, она знала, было бесполезно. Мать, добрая и чуткая по натуре, была, однако, тверда как камень, где надо было отстаивать интересы семьи. Роговцевы были бедны. Слесарное ремесло давало не много, а тут еще хотелось во что бы то ни стало вывести в люди ребятишек, гимназистку Сашу и десятилетнего реалиста Митюшу, способного мальчугана. Жили, как говорится, в обрез, отказывая себе во всем, откладывая на воспитание ребят по копейкам. Немудрено поэтому, что малейшее проявление невнимания и непонимания со стороны детей раздражало старших.
Саша ушла из дому чуть-чуть надутая из-за того, что мать не дала ей возможности приодеться для визита.
«Княжеский дом - это не шутка. Небось, у горничной там платье лучше моего, и ботинки, наверное, без заплаток»,- мысленно рассуждала девочка, шагая по длинному ряду улиц и переулков.
Но вот и княжеский дом на Морской. Красивый щегольской особняк. Львы у подъезда. Швейцар у двери в парадной ливрее.
- Вам к кому? - не совсем любезно осведомился он, бросив подозрительный взгляд на более чем скромный костюм Саши.
- Мне вашу барышню надо повидать... Она звала меня сегодня, - трепещущим голосом, оробев, произнесла девочка.
- Княжну? Ее сиятельство княжна выехали только что с мисс Финч на танцкласс к графине Ростовской, - отчеканил с еще большею важностью швейцар.
- Но как же... ведь она сама мне говорила вчера... чтобы я пришла сегодня к пяти... Готовить немецкие уроки с нею вместе, - шептала окончательно смущенная Саша.
Швейцар пожал плечами.
- Не могу знать, - произнес он равнодушно, - их сиятельство выехамши и...
- Пропустите, пожалуйста, ко мне мою подругу, Федор! - услышала внезапно Саша знакомый голос. Она живо подняла голову и увидела на верхних ступенях широкой, крытой коврами лестницы Сфинкса.
Та была в своем обычном коричневом платье и черном форменном фартуке, в том своем гимназическом костюме, который поражал всех девочек изящной и красивой простотой.
- Здравствуйте, здравствуйте, Роговцева! - приветливо кивая головою, кричала она сверху. - Очень хорошо сделали, что пришли! Поднимайтесь ко мне скорее. Федор, снимите с барышни пальто, - приказала она швейцару таким тоном, которого человек в ливрее ослушаться не посмел.
Через минуту ветхое, на "рыбьем меху" как говорится, пальтишко Саши висело в великолепном княжеском вестибюле, а сама Саша стремительно взбежала по отлогим ступеням на площадку лестницы, откуда навстречу ей сияли загадочные глаза Сфинкса.
- А я думала, что вас нет дома.
- Но почему же? Ведь я сама назначила вам этот час.
- Но... но... этот важный швейцар сказал, что вы уехали на танцкласс к какой-то графине. Он сказал: "Княжна уе..."
- Ха-ха, с каких это пор вы произвели меня в княжны?
И Нина рассмеялась милым тихим смехом. Потом, взглянув в растерянное и смущенное лицо Саши, расхохоталась снова.
- Ага, понимаю, - догадавшись, проговорила она, - вы считали, что ее сиятельство княжна и я - это... это одно и то же...
- Да! - чистосердечно призналась Саша. - Я думала, что князь N - ваш дядя или дедушка и поэтому прислуга называет вас, княжною.
- Нет, нет, милая Роговцева. Уверяю вас, вы ошиблись! Однако пойдем ко мне, здесь болтать совсем неудобно. Идем.
Она взяла Сашу под руку и повела через анфиладу комнат, обставленных с такой роскошью и вкусом, что у бедной дочери слесаря глаза разбежались при виде всей этой пышной обстановки. Зеркала во всю стену, тяжелые бархатные драпри, картины в золоченых рамах, роскошная мебель, мягкие как пух ковры, гобелены, статуэтки, всевозможные затейливые столики, бра на стенах, хрустальные люстры и масса дорогих безделушек - все это поражало на каждом шагу скромную гостью.
За двумя-тремя гостиными следовала длинная зала, сверкающая белизною, мраморными колоннами, венецианскими зеркалами, козетками и стульями вдоль стен, с двумя роялями по углам.
Потом столовая в русском вкусе с огромным буфетом в виде крестьянской избы, с вышитыми полотенцами, развешанными по стенам, с резным столом, стульями, табуретами, похожими на красивые игрушки. Рядом с этой комнатой находилась японская гостиная, вся в ширмочках, изящных пуфах, диванчиках и веерах, а за нею начинался длинный коридор с многочисленными дверями по обе стороны.
- Здесь комната княжны Киры, здесь наша классная, а здесь мой уголок, - предупредительно пояснила Нина своей гостье.
Саша Роговцева поторопилась закрыть глаза. Ей хотелось открыть их тогда, когда она будет уже там, в этой комнате, убранной, вероятно, с той же сказочной роскошью, как вся княжеская квартира, той самой комнате, куда мечтала попасть, каждая из ее подруг гимназисток.
И что же?
Она увидела очень светлую, очень просторную спальню в два окна, со скромной узенькой постелью в одном углу, с книжным шкафом в другом. Везде простая мебель с кожаной обивкой, круглый умывальник безукоризненной чистоты и письменный стол у окошка с тюлевыми занавесками и синей шторой.
- Вот и мой уголок... Нравится вам? Не правда ли, здесь очень уютно? Присаживайтесь сюда к столу и будьте как дома! - самым радушным образом с любезной улыбкой обратилась Нина к своей гостье... Но, взглянув на лицо и увидя широко раскрытый рот и изумленно вытаращенные глаза Саши, она не могла снова не рассмеяться.
- Что вы? Что вас так удивляет, а? - допытывалась она.
Но Саша долго не могла ничего ответить, пока не пришла в себя от изумления. Наконец она собралась с духом и произнесла, смущенно краснея под чуть-чуть насмешливым взглядом Нины:
- Знаете... вы... вы... ах, пожалуйста, простите меня... но, но у нас говорили про вас такое... такое... Ну, словом, что вы живете как сказочная принцесса в заколдованном замке... Что вас окружает такая роскошь и что вы купаетесь в ней... И про вашу комнату у нас целые легенды ходят... Говорят, что убранство ее...
- Замок фей? Не правда ли? Да? - с тем же безобидным смехом подхватила Сфинкс.
- Ну да, - согласилась Роговцева все так же смущенно.
- И мне завидуют все? Не правда ли? Да? - Зеленовато-серые глаза Сфинкса сощурились и точно потемнели. - Наверное, говорят: богачка-аристократка, на собственных лошадях ездит, учителя к ней репетировать уроки ходят, англичанка в доме живет. Ведь так, да?
- Да! - призналась Саша, совсем уничтоженная сметливостью подруги.
- Ну так знайте же, Роговцева, что ничего этого нет и в помине. Я окружена роскошью - это правда, но я вовсе не купаюсь в ней. Мой опекун князь N взял меня в этот дом три года тому назад, когда умер мой отец (мать я потеряла давно, в раннем детстве). Приехала я сюда совсем глупенькой провинциалкой и, разумеется, прежде всего испугалась всей этой роскоши, всех этих прекрасных, на ваш, и неуютно-огромных, на мой взгляд, комнат, где, казалось, жутко было даже громко говорить.
Княжна Кира - моего возраста и учится дома. Она несколько капризна и раздражительна, как всякий избалованный с детства ребенок. Меня же девочка эта полюбила, как сестру родную, с первой встречи и требовала, чтобы я присутствовала на ее уроках. Было решено, что я поступлю в гимназию, так как суммы, оставленной мне покойным отцом, было слишком мало для того, чтобы впоследствии я могла бы жить без собственного заработка. Приходилось думать о будущем: готовиться в учительницы, педагогички или в гувернантки. А без гимназического аттестата этого достичь нельзя. Присутствуя на Кириных уроках языков, я научилась болтать по-французски, немецки и английски, К тому же мисс Финч, англичанка Киры, провожая каждое утро Киру в рисовальную школу, где она и другие великосветские девицы занимаются живописью, берет и меня с собою, чтобы отвезти в гимназию, и не отказывается по дороге побеседовать со мною, а это дает такую прекрасную практику языка.
Живу я в такой скромной комнате, несмотря на горячие протесты моего опекуна и его дочери, так как не хочу окружать себя тою роскошью, которой впоследствии буду лишена и к которой очень быстро, к сожалению, привыкает каждая молоденькая особа. Единственную роскошь, которую я себе позволяю, - это мои изящные платья и обувь, но и то только ради княжны Киры... Не хочется смущать девочку перед ее гостями, светскими подругами, чересчур уж скромным нарядом, не подходящим к тону этого дома. Видите теперь, Роговцева, как вы все жестоко ошибались на мой счет. И ошибались тем более, не зная, что в самом недалеком будущем я, должно быть, скорее, чем кто-либо из нашего класса, познакомлюсь со скромной долей труженицы...
- Но почему же? Ведь в доме князя вас так любят?..
- Да, но я им всем чужая и не могу жить на чужой счет. Денег же, оставленных папой, едва хватит на мое образование, на жизнь в доме опекуна, на мой стол, костюмы... словом, на мои расходы, а затем я должна буду искать себе место гувернантки или давать уроки... Чтобы не пользоваться даром услугами князя и княжны. Понимаете меня, Роговцева? Ну а теперь давайте-ка возьмемся за наши немецкие уроки, и так пропустили больше четверти часа с нашей болтовней. И, говоря это, Нина взяла книжку, положила ее перед собою и стала громким, внятным голосом читать немецкий урок.
Лизу ждем завтра

@темы: текст, Сфинкс, рассказы, Чарская, Гимназистки