Л. А. Чарская "Встреча", читают Анастасия Сероухова и Диана Кайзер

[@diana9]

Издательство "Палласов кот" поздравляет вас с наступающим новым годом!
Это стихотворение написано Лидией Чарской более 100 лет назад, однако оно актуально и по сей день.

youtu.be/ca3evdcArmM

Наше издательство предлагает вам принять участие в конкурсе чтецов «Планета Лидии Чарской».
Условия участия:
✔ Записать на видео чтение стихотворения Лидии Чарской.
✔ Опубликовать в любой социальной сети и прислать ссылку на видео по электронной почте: [email protected]

Подводить итоги мы будем 31 января в день рождения Лидии Чарской.

Победитель получит книгу стихотворений Лидии Чарской «Весёлая дюжинка»
izdatelstvopallasovkot.ds78.ru/goods/2206769/

@темы: фотографии, Чарская

---

Вороновы

[feray]

Когда-то читала о дочерях Николая II и встретила упоминание о том, что старшая, Ольга, была влюблена в офицера, служившего на императорской яхте "Штандарт". В своих дневниках она называла его С., но исследователи, сопоставив некоторые данные, выяснили его имя - Павел Алексеевич Воронов. А читавшим автобиографические повести Чарской (в частности "На всю жизнь") он известен как Павлик, младший брат главной героини:

Тщательно расчищенной главной аллеей парка, где всегда царит полутьма от густо разросшихся дубов, я, Эльза и Павлик идем на каток, позвякивая коньками. Эльза не умеет кататься, смущенно смеется и заранее трусит. Павлик по этому поводу всю дорогу трунит над нею. Потом с важностью взрослого снисходит:   
- Eh bien, я вас выучу кататься.   
И при этом какое очаровательное, гордое выражение! Какая прелесть - это синеокое личико, окаймленное тёмными волосами, выбивающимися из-под тёплой матросской фуражки, разрумяненное морозцем! Милый маленький матросик, что-то даст тебе жизнь лет через десяток-другой?..



Лида Воронская с братом Павликом и подругами (иллюстрация И.П.Гурьева к повести "На всю жизнь", 1912 год)

В сети довольно много его фото (Романовы вообще любили фотографироваться, а благодаря близости к царской семье на снимки часто попадал и он). Есть также немало публикаций о нем, вот хотя бы две:

rg.ru/2003/11/01/olga.html
duchesselisa.livejournal.com/242421.html

В первой больше внимания уделяется великой княжне Ольге и ее знакомстве с мичманом Вороновым, во второй подробнее рассказывается о женитьбе и последующей судьбе "С."

А еще - о живущей в Австралии внучке Павла Воронова, Александре де Фиркс, и ее блоге, посвященном семейной истории и не только.

Полтора года назад в этом блоге появилась заметка "Мой прадед по материнской линии, его две жены и пятеро детей":

www.alexdefircks.com/moments-in-time/my-materna...

"Судя по одному из вариантов родословной Вороновых, прабабушка и прадед умерли в 1917 году, но, возможно, я неверно прочитала генеалогическое древо. На каком-то форуме указано, что прабабушка Анна скончалась в 1912 году от возрастных недугов! Очевидно, мне предстоят новые исследования", - сообщает Алекс, показывая читателям портрет Алексея Александровича и Анны Павловны. (Они же - папа-Солнышко и мама Нэлли в повестях Чарской:

Он стоит предо мною -- молодой, статный, красивый, с черными, как смоль, бакенбардами по обе стороны красивого загорелого лица, без единой капли румянца, с волнистыми иссиня-черными же волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время, как все лицо коричнево от загара. Но что лучше всего в лице моего "солнышка"--так это глаза. Они иссера-синие, под длинными, длинными ресницами. Эти ресницы придают какой-то трогательно простодушный вид всему лицу "солнышка". Белые, как миндалины, зубы составляют также не малую красоту его лица.  
Вы чувствуете радость, когда вдруг, после ненастного и дождливого дня, увидите солнце?  
Я чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!

***

Я обрываю на полуслове, потому что мой отец не один. С ним высокая худенькая девушка с огромными иссера-синими, близорукими глазами, очень румяная и гладко-прегладко причесанная на пробор.   Что-то холодное, что-то высокомерное было в тонком с горбинкой носе и в серых выпуклых глазах девушки.  
-- Кузина Нэлли. --проговорил "солнышко", поворачиваясь к черноволосой девушке, -- вот моя девочка, полюбите ее!  
Девушка приставила черепаховый лорнет к глазам и окинула меня очень внимательным взглядом.  
-- Какая нарядная! -- произнесла она сдержанно. Сама она была одета очень скромно во что-то светло-серое. Костюм, однако, безукоризненно сидел на ней.


Интересно, сколько лет прошло между событиями повести "За что?" и днем, когда был сделан этот снимок. 15? 20?)




Алексей Воронов позирует вполоборота, совсем как когда-то с дочерью Лидюшей:



Для сравнения - его сын Павел с похожего ракурса:






Но это не единственный пост правнучки о прадеде. Еще одна публикация - "Генерал-майор, его награды и его семья" (www.alexdefircks.com/moments-in-time/the-major-...) - сопровождается фото четы Вороновых с детьми. Лидии здесь нет: к тому времени у нее была своя жизнь - писательницы, актрисы, матери маленького мальчика. Единственное "внелитературное" свидетельство ее отношений с семьей "папы Алёши" в тот период - портрет, напечатанный в журнале "Задушевное слово" с комментарием "Автор "Записок институтки" за работою. Фотография, снятая отцом писательницы".


Зато в сборе остальные дочери и сыновья - сёстры и братья Лидии Чарской.



В центре - младшая, Наташа, которой посвящена повесть "Сибирочка". По левую руку от матери сидит Анна (в книгах о Лиде Воронской переименованная в Нину), а на первом плане в матроске - Саша.

(Тут они постарше, а на страницах "На всю жизнь" - еще совсем малыши:

Насколько мой первый братишка, с его гибкой фигуркой маленького изящного щеголя, строен и хорош, храня в своём гордом точеном личике черты "породы", настолько второй - толстенький и неуклюжий, шестилетний Сашук - кажется медвежонком. Но в серых глазах его и в полуоткрытом ротике столько добродушия, что так и тянет расцеловать его.   


Четырехлетняя Ниночка прелестна своей бессознательной грацией крошечной женщины. И глаза у нее - как голубые незабудки в лесу. Черные реснички длинны. Живость козочки так и бьет из всего этого крошечного существа. 

*** 

У нас дома большая новость. В детском отделении квартиры прибавилась одна маленькая кроватка-колыбель: у мамы-Нэлли и "Солнышка" вскоре после моей свадьбы родилась еще одна маленькая дочка, синеглазая, темноголовая Наташа. Это радостное известие принесла нам экстренная депеша среди знойного лета на простор украинских степей. Прелестная девочка - живая игрушка всей семьи.)

Павел же стоит позади всех.

И (возвращаясь к нему, так как с него и начался этот рассказ) если на взрослых фото у него совершенно отцовский профиль, то в детстве он, как мне кажется, был очень похож на старшую сестру.





Лида и Павлик Вороновы

P.S. "С." в дневнике великой княжны Ольги предположительно расшифровывалось как "Солнышко". Очевидно, мужчины в этой семье были невероятно обаятельны

---

[feray]

И еще два текста - в соответствии с датой, рождественских. Это рассказы из дореволюционных детских журналов: сентиментальный о маленькой девочке и просто милый о котенке.

Юлия Насветова. "Кукла рождественской девочки" (1914?)



Оказывается, это довольно известный рассказ, который в последние годы неоднократно перепечатывался и использовался для различных постановок. Я узнала о нем, увидев книгу 2014 года, из которой и взята заглавная иллюстрация. Еще очень понравилась вот эта, похожая на старинную фотографию:



А впервые рассказ был опубликован в журнале "Незабудка" (год, судя по всему, 1914).

читать рассказ

КУКЛА РОЖДЕСТВЕНСКОЙ ДЕВОЧКИ


Вечерело. Короткий зимний день быстро подходил к концу. Несмотря на то, что был всего пятый час вечера, в окнах домов и магазинов торопливо зажигали огни. Нынешний декабрь был особенно ненастный и холодный: шел снег, смешанный с дождем, и дул сильный холодный и резкий ветер, отчего день казался еще темнее и печальнее. Но это обстоятельство нисколько не мешало какому-то особенно веселому оживленному движению в этот ненастный вечер на улицах города К.

Если принять во внимание, что дело происходило за три дня до Рождества, то удивляться такой суете было совсем нечего.

На подоконнике одного из окон пятого этажа высокого мрачного дома, занятого множеством мелких квартир, сидела маленькая девочка, лет шести-семи. Она грустно смотрела на улицу. Впрочем, улицы ей совсем не было видно. В окне лишь мерцали отблески электрических фонарей, виднелся клочок темного неба да стена и крыша противоположного дома. В маленькой комнатке с одним окном было почти совсем темно Только несколько углей, догоравших в открытой печке, слабо освещали помещение. Обстановка комнатки была самая бедная и скудная: три колченогих стула, простой некрашеный стол, диван с продавленным сиденьем и за занавеской старая деревянная кровать, на которой, плотно закутанная старым вытертым одеялом, спала тревожным сном женщина. Девочка сидела тихо, прислонившись к деревянному переплету окна, и задумчиво покачивала большую красивую куклу.

Кукла была очаровательная, с пышными темными локонами, с подвижными руками и ногами и чудесными голубыми, как небо, глазками. Одета она была в изящное голубенькое платье, отделанное дорогими тонкими кружевами. По величине своей она походила на двухгодовалого ребенка. Странную противоположность представляла эта нарядная кукла с убогой обстановкой комнаты и старым красным простеньким платьицем девочки. Кукла эта без слов свидетельствовала, что обладательница ее видела лучшие дни. И это была правда. Еще так недавно все хорошее в жизни было правдой! Всего полгода назад Женя Дан и ее мать пользовались полным довольством и удобством, которые дает богатство.

Но с тех пор как отец девочки умер, дела пошли все хуже и хуже. Мало-помалу были проданы все вещи, даже одежда. Через шесть месяцев тяжко заболевшая Любовь Николаевна Дан очутилась вместе с маленькой дочерью в убогой комнатке пятого этажа с нищенской обстановкой.

Через три дня Рождество! Какое грустное Рождество будет в нынешнем году, да притом еще и мама больна!

Жене вспомнилась залитая огнями елка, с румяными яблоками, конфетами и золочеными орехами. Тогда был жив отец. Он подарил дочке, своей любимой Рождественской девочке, ее Катюшу, которую сейчас она так нежно качала на коленях. Потом, после елки, тогда подали гуся. Как вкусно хрустела поджаристая корочка! Женя вздохнула и проглотила слюнки. Сегодня она пила только чай с хлебом вместо обеда, и ей хотелось есть. Через три дня Рождество, но о таком великолепии, как елка и гусь, конечно, и мечтать, и даже думать нечего!

Вот, может быть, соседка даст ей кусочек пирога… Но соседка сама очень бедная и у нее целая ватага детей. Жене даже не во что одеться, чтобы пойти к Рождественской всенощной. Кроме платья, которое на ней, у девочки ничего нет.

А она – настоящая Рождественская девочка. Родилась она в самый сочельник, накануне Рождества, и отец говорил ей постоянно:

– Помни, девочка, что ты родилась в одну ночь со Христом и не забывай никогда в этот вечер поклониться Ему.

А вот теперь придется сидеть дома, ничего теплого у Жени нет и взять негде. Продать нечего. Все, что возможно продать, было уже продано. Заработать Женя тоже ничего не может. Слишком она для этого мала и ничего еще не умеет. Вот горе! Женя тоскливо обвела глазами комнату, которая все больше и больше погружалась во мрак. Девочке очень хотелось заплакать, но она победила себя. Никогда не была Женя плаксой и не любила нюнить. Она решила встать, зажечь лампу, чтобы было веселее, и дожидаться Пелагеи Сергеевны, соседки, которая обещала зайти к ним после вечерни и принести хлеба. Женя хотела соскочить с окна и при этом чуть не уронила куклу. Она совсем о ней забыла. И вдруг лицо ее сразу просияло. Она подумала, что у нее есть, что продать к празднику.

Ее Катюша совсем новая и такая красивая! В былые лучшие времена, когда Женя с Катюшей на руках гуляла, она не раз замечала, как встречные девочки засматривались на куклу. Конечно, ей дорого дадут за Катюшу. Может быть, дадут рублей 25-30. Тогда она купит себе теплое платье, а маме новое одеяло. Во всяком случае, надо попробовать. Женя решила не откладывать и сейчас же приняться за дело. Но Катюшу она сильно любила, и ей было жаль расставаться с куклой. Кроме того, ведь Катюша была ее единственным другом. Только играя с ней, девочка утешалась и забывала немного все печальное. И вдруг остаться одной, отдать Катюшу! Женя чуть не заплакала, но вспомнила, что у мамы нет теплого одеяла, и мужественно сдержала слезы. Прежде всего, нужно сделать объявление в газете о продаже куклы. Женя знала, что когда мама продавала мебель и другие вещи, то делала объявления в газете. Знала Женя и дорогу в редакцию, куда не раз сопровождала мать.

Это было недалеко, всего три-четыре дома от их квартиры. Еще не поздно. Недавно пробило шесть часов. Объявление завтра будет уже напечатано в газете, и можно еще успеть купить, что нужно. В том, что кукла будет продана, Женя ни минуты не сомневалась. Затаив дыхание, едва ступая на кончики пальцев, чтобы не разбудить спящую маму, Женя сняла с кровати старый платок и накинула его на голову и плечи. Под платок она спрятала Катюшу, которую решила захватить с собой. Тихо, как мышка, выскользнула девочка за дверь и стала спускаться по крутой темной лестнице. Через несколько минут ее крошечная фигурка затерялась в толпе прохожих.

Николай Петрович Бугров, издатель и редактор К-ской газеты, высокий худой старик, носил очки на носу, что придавало ему строгий вид (хотя он был очень добрый, мягкосердечный человек). Взглянув на часы, издатель собрался было приказать единственному оставшемуся в редакции сотруднику, давно уже потихоньку зевавшему, тушить огонь и собираться домой. В этот момент дверь быстро отворилась, и на пороге показалась запыхавшаяся маленькая девочка, закутанная в большой старый платок.

– Вы, кажется, не туда попали, барышня, здесь издают газету, и такой маленькой девочке, да еще в такой поздний час, здесь делать нечего, – присматриваясь к ней, притворно строго сказал старый редактор. Сотрудник же молча, с удивлением, смотрел на девочку.

– Так мне нужно напечатать объявление в газете, – смело ответила Женя, нисколько не смущаясь нахмуренным видом старого редактора.

– Вам нужно сделать объявление? Тогда, конечно, дело другое, – сказал старик, усаживаясь в кресло и готовясь слушать.

– Идите ближе в таком случае и скажите, какое объявление нужно вам сделать.

– Видите ли, мне хотелось бы продать куклу, и для этого сделать объявление в газете. Кукла очень хорошая, вот посмотрите, я ее нарочно с собой захватила, чтобы вы посмотрели. Женя вытащила из-под платка Катюшу.

– Куклу? А для чего, позвольте узнать, хотите вы продать такую прекрасную куклу? Неужели кукла ваша так надоела вам, неужели же вы ее не любите? Почему вы хотите продать ее? – строго спросил Николай Петрович и пытливо через очки посмотрел на стоящую перед ним Женю.

– Ой, нет! Я очень люблю Катюшу, – сказала Женя, крепко прижимая к себе куклу. – Только мне деньги очень нужны, а денег взять негде и продать больше нечего. Мы уже все продали. А мама лежит больная. Ей нужно новое теплое одеяло непременно. Она ужасно больна и вся дрожит под старым одеялом.

И потом мне нужно теплое пальто, чтобы пойти к Рождественской всенощной. Я Рождественская девочка и мне нельзя не быть у Рождественской всенощной.

– Вот видите, господин редактор, – продолжала Женя, которую почему-то совсем не пугал сердитый вид редактора и его нахмуренные брови, – когда папа был жив, у нас все было, ну, а как он умер, да еще мама заболела, то стало очень плохо. Маме все пришлось продать, даже шубы и платья. Теперь уж и продавать нечего. А мама все больна. Вот я и подумала, что можно продать Катюшу. Посмотрите-ка, какая она хорошенькая! Это папа подарил мне ее в прошлом году на Рождество. И еще совсем новенькая! Я ужасно берегла ее.

И Женя заботливо поправила на кукле ее голубое платье и пригладила растрепавшиеся волосы.

– Гм! Кхе-кхе!.. Подождите, вот я сейчас рассмотрю ее хорошенько. Только протру свои очки; они что-то совсем затуманились… А тут еще этот невозможный насморк. И откуда взялся? Утром его еще не было. Не находите ли вы, что двери у нас плохо закрыты, Семенов? – Старик-редактор вытер набежавшие слезы.

– Это вам показалось, двери заперты плотно,- ответил, улыбаясь, сотрудник и потрогал ручку крепко запертой двери.

– Странно, однако, откуда он взялся, этот ужасный насморк? Понять не могу!

И старый редактор, сняв очки, принялся сморкаться. Наконец он справился с так внезапно напавшим на него «насморком», протер носовым платком очки и, надев их вновь на покрасневший нос, взглянул на стоявшую перед ним и с любопытством смотревшую на него Женю.

– Кажется, приступ окончился, – сказал он. – Покажите-ка мне теперь вашу куклу. Да, да, кукла в самом деле чудесная и совсем новая.

Старик осторожно взял из рук радостно улыбавшейся Жени куклу и рассматривал ее сквозь очки.

– Прекрасная кукла, – продолжая улыбаться, подтвердил Семенов, к великому восторгу Жени. – Думаю, что каждой девочке было бы приятно иметь ее.

– Да, да! Вы правы, и мне очень, очень жаль, что у меня нет дочки, или внучки, – я непременно купил бы ее для нее! Ну, да для такой красавицы скоро найдется покупательница, и мы это устроим… А вы не будете жалеть, что продали вашу куклу? – спросил вдруг Николай Петрович и зорко посмотрел на стоявшую перед ним девочку.

– Нет, нет! – торопливо и решительно ответила Женя, раскрасневшееся лицо которой улыбалось и сияло, как солнце, от радости и гордости при такой похвале ее Катюше. – Катюшу я очень люблю, конечно, но без нее можно обойтись, а теплые вещи ведь ужасно нужны, без них никак нельзя… Я думаю, что та девочка, которая ее купит, будет беречь и любить ее. Ведь, правда? Как вы думаете?

И голос Жени, несмотря на всю решимость, невольно дрогнул и зазвучал тревожно, когда она вопросительно взглянула на старого редактора.

Но старый редактор ничего не мог ответить ей, так как на него вновь внезапно напал новый сильный припадок «насморка». На его глаза снова навернулись слезы, и он принужден был вновь протирать свои очки.

– Ну, конечно, правда! Кто ее купит, непременно будет ее любить и беречь! Разве Катюшу можно не любить? Такая чудесная кукла, – уверенно сказал он Жене, как только справился с припадком «насморка», и лицо девочки опять просияло.

– А какое же объявление хотели бы вы напечатать в газете?

– Продаю куклу, чтобы купить теплые вещи, я думаю…

– Гм, гм… продаю куклу, чтобы купить теплые вещи… Превосходно! Конечно, больше ничего и не нужно: этим все сказано… Однако скажите, как вас зовут, маленькая Рождественская девочка, который вам год и где вы живете?

– Тут, совсем близко, всего четыре дома, в тридцатом номере, зовут меня Евгения Дан, и на Рождество мне уже будет семь лет. Как Вы думаете, дадут за Катюшу мне рублей… сорок?

Кукла стоила не больше десяти рублей, но Женя сильно любила ее, и даже эта цена казалась ей слишком маленькой!

– Дадут, конечно дадут, быть может, и гораздо больше!.. А теперь, Женя, идите домой, уже поздно, и не думайте ни о чем: все будет устроено. Семенов вас проводит. Катюшу же оставьте у меня. Я уверяю, что она завтра утром будет продана. Такая прекрасная кукла!.. Погодите! А кто же купит для вас теплые вещи? – спросил редактор.

– Наша соседка, Пелагея Сергеевна, она очень добрая! – уверенно ответила Женя.

– Отлично, значит все устроено, Спокойной ночи, милая Рождественская девочка. Да хранит вас Христос, с Которым вы родились в одну ночь! Дайте мне вашу ручку на прощанье. Вот так! Семенов, проводите, пожалуйста, маленькую барышню домой, – и Николай Петрович, почтительно пожав ручку Жени, проводил ее до самых дверей, как будто она была знатная посетительница, а не бедная маленькая девочка в старом потертом платке.

На следующее утро, едва успела Женя открыть глаза, как в комнату вошла улыбающаяся Пелагея Сергеевна, а за ней посыльный внес несколько больших, толстых пакетов. Когда пакеты были вскрыты, из них перед восхищенным взором Жени (она сильно волновалась, помогая Пелагее Сергеевне развертывать пакеты, и беспрерывно роняла на пол ножницы) появились чудесные вещи, которые ей и во сне не снились. Тут было теплое пушистое одеяло, большой платок и теплые чулки для мамы, для самой же Жени хорошенькое голубое платье, шубка, маленькая, как игрушечная, белая муфта и такая же шапочка, а также чулки, ботинки и галоши. Жене казалось, что она видит чудесный сон. Ей хотелось и смеяться и плакать.

– Все это прислал мне редактор К-ой газеты, – улыбаясь, сказала девочке потихоньку (Любовь Николаевна еще спала) Пелагея Сергеевна, – и просил передать тебе. На Рождество он сам зайдет к вам.

Разлука с Катюшей не казалась теперь Жене такой тяжелой, когда она посматривала на прекрасное одеяло и платок, которыми была укутана ее мать. А еще так недавно, рано утром, несмотря на то, что она совсем не была плаксой, Рождественская девочка едва не заплакала, и у нее невольно вырвался тяжелый вздох, когда, проснувшись, она взглянула на то место, где всегда лежала ее Катюша. Сердце Жени больно сжималось при мысли о том, где ее любимица, кому достанется и будут ли ее любить? Но теперь она была спокойна. Конечно, девочка, которая решилась так дорого заплатить за Катюшу (а что заплатили недешево, видно уже по тому, что можно было купить так много прекрасных вещей), эта девочка обязательно будет ее любить и беречь.

Наступал сочельник.

Во всем К. не было девочки счастливее Жени, когда она, под торжественный звон колоколов, одетая во все новое входила в ярко освещенную церковь вместе с Пелагеей Сергеевной. Еще несколько минут – и веселый, радостный Рождественский тропарь раздается под сводами храма, расплывается и тает там высоко-высоко где-то, кажется в самом бездонном темно-синем небе, на котором так ласково блестят и переливаются в окнах под куполом бесчисленные яркие звездочки. – «Рождество Твое, Христе Боже наш»… поет где-то вверху невидимый хор и светлой радостью наполняет сердце маленькой Рождественской девочки… Ночь эту она спала крепко и спокойно. Уже совсем утром ей начала сниться Катюша, но как раз в это время необычайное движение в комнате разбудило ее и заставило открыть глаза. И в ту же минуту она опять невольно закрыла их: то, что она увидела, так походило на сон! Через мгновение она, однако, их снова открыла, на этот раз широко, и пристально стала приглядываться к тому, что ей показалось продолжением сна. Нет, она ошиблась, это не сон! Прямо напротив Жениной кровати стояла наряженная елка, а под елкой сидела Катюша в новом платье и, улыбаясь, протягивала к ней руки. Тут же под елкой лежали огромные красные яблоки, конфеты и игрушки. Женя была так изумлена, что продолжала лежать, не шевелясь, только все шире и шире открывала глаза.

Дружный смех матери, чувствовавшей себя в это утро лучше (такое уж счастливое было утро), и сидевших возле ее постели Пелагеи Сергеевны и Николая Петровича заставил девочку очнуться и убедиться окончательно, что это не сон, а «настоящая правда».

Через несколько минут, одетая в новое платье, с Катюшей на руках, сиявшая радостью Женя, сидела на коленях старого редактора и, не спуская с него внимательных глаз, слушала рождественскую сказку о «Рождественской девочке и ее кукле», которую он рассказывал. Впрочем, рассказ Николая Петровича нельзя было назвать сказкой, так как волшебного в нем не было ничего, а все было «правдой», но от этого рассказ был намного интереснее, таким он, по крайней мере, казался живой Рождественской девочке. Нужно ли говорить, что старый редактор и не думал продавать оставленную у него Женей куклу. Доброе сердце девочки, решившейся продать любимую куклу, чтобы купить теплое одеяло больной матери и иметь возможность пойти в церковь, чтобы там поклониться Христу, накануне Его Рождества, как она всегда это делала – глубоко тронуло старика. Но, чтобы проверить, искренно ли было это желание и не будет ли Женя потом раскаиваться в своем поступке, он оставил Катюшу у себя. На другой день он призвал Пелагею Сергеевну и расспросил подробно о Жене и ее матери. Узнав, что Женя ни разу не всплакнула о кукле, Николай Петрович, остался очень доволен и дал Пелагее Сергеевне денег, чтобы она купила все нужное. Однако объявление о продаже куклы он в газете все-таки сделал, как раз в том номере, который должен был появиться в день Рождества. На первой странице этого номера читавшие увидели в этот день следующее объявление: «Рождественская девочка продает куклу, чтобы купить теплую одежду». И охотников, пожелавших купить эту куклу и увидеть Рождественскую девочку, оказалось так много, что двери в маленькую комнатку Жени и ее мамы не затворялись целый день, пропуская все новых и новых посетителей. А так как все приходившие являлись не с пустыми руками, то скоро в небольшой комнатке стало совсем тесно от наваленной кругом теплой одежды. А игрушки и лакомства некуда было даже ставить, так много их было. Добрые люди, принявшие участие в судьбе Жени и ее мамы, не оставили их и после Светлого Праздника. Любовь Николаевна поправилась, и ее определили классной дамой в институт, а когда Женя подросла, ее поместили в тот же институт.




Наталья Манасеина. "Курнышкин сочельник" (1906)



Этот рассказ вышел в 1906 году в первом номере нового журнала "Тропинка". В 1910-х автор, Н.И. Манасеина, планировала выпустить его в виде отдельной книги с оригинальными иллюстрациями, но издание так и не увидело свет. Историю работы над этой книгой можно прочитать здесь (оттуда же взяты текст и рисунки).

читать рассказ

КУРНЫШКИН СОЧЕЛЬНИК


Курнышка был счастлив. Он попал в кухню полуслепым заморышем с взъерошенной шерсткой и разъезжавшимися лапками, а через месяц его не узнала бы и родная мать. Теперь у него была круглая мордочка, огромные глаза, серая пушистая шкурка, белые лапки и белая грудка.

Кухарка любила Курнышку, досыта кормила печенкой и позволяла спать на своей высокой постели, застланной пестрым одеялом, с горой подушек в изголовье. Отлично жилось Курнышке, но, по природе, он был любознателен. Кухня надоела котенку, и захотелось ему посмотреть на что-нибудь новое.

В кухне были две двери. Одна вела в комнаты, другая на черную лестницу. Курнышка долго сидел на полу посредине кухни. Подогнув лапки и щурясь, поглядывал он на двери, соображая, которая лучше.

Дверь на лестницу чаще стояла открытой и была потому удобней, но площадка перед ней была всегда такая мокрая и грязная, что Курнышка, при одной мысли ступить туда, только дальше прятал белые лапки. Припомнил он и дворника, человека большого и страшного. Курнышка боялся топота его тяжёлых ног, а главное, огромной вязанки, которую он с грохотом сбрасывал на пол. Завидев дворника, котёнок со всех ног мчался на высокую кровать.

Нет, положительно, он не хотел встречаться с дворником!

Вот почему выбор его остановился на второй двери.

Теперь оставалось только воспользоваться удобным случаем, и потому, когда няня, позавтракав, собралась уходить из кухни, Курнышка прошмыгнул за нею.

В детской неожиданное появление котёнка было встречено с восторгом.

Десятилетняя Нина, худенькая и подвижная, с темной косой, болтавшейся, как маятник кухонных часов, и семилетняя Маня — кругленькая и румяная, как булочка, которые часто пекла кухарка, обе сразу, в один голос, решили, что такого котёнка на всём свете нет. Трехлетний толстяк Миша ничего не сказал, потому что говорил вообще плохо, но всей своей фигурой выразил восхищение.

Мама и няня к красоте Курнышки отнеслись довольно равнодушно. Их больше интересовал его характер. Когда же выяснилось, что Курнышка не царапается, даже в тех случаях, когда его тащат за хвост, мама и няня решили, что котенка можно оставить в детской.

С этого дня житье Курнышки стало еще лучше. Спал он по-прежнему в кухне и по утрам, как всегда, ел печенку, но как только няня приходила за молоком, он отправлялся вместе с ней в детскую. Шумный восторг, с которым встречалось его появление, льстил самолюбию котенка. Он видел, что его ценят, и давал вдоволь любоваться собой, выгибал пушистую спину и терся круглой мордочкой с розовым носом о желтые башмачки девочек и красные сапожки Миши. Дети смеялись, болтали ногами и бросали на пол кусочки белого хлеба, обмоченного в молоке. Курнышка был сыт, ему хотелось только молока, но, не желая обидеть детей, он делал вид, что доволен угощением. Потом дети вставали из-за стола, снимали салфеточки. Тогда уже и Курнышка получал свою порцию. Ему наливали на блюдечко теплого молока, и опять все восхищалась тем, как он пьет, любовались его тонким розовым язычком и похожими на белый бисер зубами. После молока начиналось самое интересное.



Пока Курнышка жил в кухне, он сам выдумывал игрушки. Потрогает что-нибудь лапкой и сразу узнает, годится это в игрушки или нет. В кухне ему никто не помогал, никто не придумывал ему развлечений. Толстая кухарка любила его, но никогда не бегала по кухне с навязанной бумажкой или катушкой, как это часто делали Нина и Маня.

Курнышка замирал от блаженства, как только начинались приготовления к игре. И Нина, и Маня — обе играли отлично, они вертелись по комнате до тех пор, пока все трое не валились от усталости.

Да, хорошо и весело жилось Курнышке. Он и сам находил, что ему живется недурно. Это было ясно по выражению его круглой мордочки и по громкому мурлыканью. Ему было всего два месяца, а мурлыкал он уже как настоящий взрослый кот. Даже папа, который находил, что у Курнышки хвост, как у крысы, как-то сказал, что Курнышка недурно мурлычет и после этого стал пускать его в свою комнату.

Кабинет был последней комнатой, которую изучил Курнышка. Папа очень долго гнал его, а котенок был настойчив, и кончилось тем, что папа только косился, когда замечал в дверях круглую мордочку с розовым носом.

Курнышка сам перестал ходить к папе. Оказалось, что в кабинете играть было, положительно, нечем. Ни один предмет не хотел кататься под лапкой, а уж от самого папы нечего было ждать, что он нацепит бумажку на веревочку и забегает по комнате. Не такой у него был вид, совсем не такой!

И кухню, и комнаты Курнышка знал теперь во всех подробностях, и опять ему стало как-то скучно, опять захотелось чего-то нового.

Теперь он часто садился на подоконник и с тоской смотрел в окно.

Подходило Рождество. На куче дров лежал снег, а около дров, в меховой шапке и в валенках, расхаживал дворник. Иногда во двор с громким лаем вбегал черный пудель, и Курнышка, завидев собаку за стеклом, горбил спину и выпускал когти.

— Боишься, Курнышка? — спрашивала его Маня, боявшаяся всего на свете. — Ну, ну, не бойся! Он тебя не достанет, — старалась она успокоить котенка и гладила его горбатую спину. Но пудель носился по двору, отбрасывая снег черными мохнатыми лапами. Курнышка горбился и пофыркивал. На помощь Мане являлась Нина, и они вдвоем стаскивали с подоконника упиравшегося котенка.

— Ну, успокойся, ну, будет, — говорила Маня, укладывая котенка к себе на колени, и обе девочки старались заставить Курнышку думать о другом.

— Ты знаешь, Курнышка, что скоро уже Сочельник? — спрашивала Нина.

— Знаешь? — повторяла за нею Маня, заглядывая в изумрудные глаза котенка. В жизни Курнышки еще не было Сочельника, он не понимал, что значит это слово, но на коленях у Мани было так тепло и уютно, так приятно было отогреть похолодевшие на окне лапки и застывший нос, что он решил не думать о пуделе.

— Вот погоди, через несколько дней будет Сочельник, — продолжала Маня, проводя толстенькой ручкой по атласистой спине котенка.

— Будут подарки! — с увлечением подхватила Нина. — Звезды, хлопушки, золотой дождь. Девочки возобновляли разговор о Сочельнике при всяком удобном случае. Они решили устроить в Сочельник и для Курнышки елку.

— Маленькую елку.., — сказала Маня.

— Да, маленькую, — согласилась Нина, — но такую, чтобы на ней все было: и котлеты, и колбаса, и все, что любит Курнышка.

— А под елкой мы еще поставим для него блюдце с теплым молоком.

— Вот, славно-то! Слышишь, Курнышка, у тебя будет елка!

— Ах, он еще ничего не понимает! Он еще не знает, что это за день, Сочельник, — говорила Маня. — Глупый, ты глупый, Курнышка!

Хотя Курнышка и не понимал, что значит Сочельник, но он ясно видел, что готовится что-то особенное. В квартире шла предпраздничная уборка. Во всех комнатах мыли, чистили, убирали. Курнышка чихал от поднятой пыли, его постоянно гоняли с места на место. Нигде больше он не чувствовал себя в безопасности после того, как его пребольно ударили щеткой под шкафом и ткнули колючей метелкой в самую мордочку, когда он забрался за диван.

И с няней, существом спокойным и разумным, случилось что-то странное. Она теперь постоянно суетилась, бросалась из стороны в сторону, все чистила, все вытирала и не раз даже как будто собиралась влезть по стенке на потолок, но, к счастью, раздумала.

И характер у няни за это время испортился. Она ворчала, сердилась, всем была недовольна и не раз замахивалась на Курнышку, уверяя, что он суется под ноги. Попробовал Курнышка перебраться в кухню, но и там было не лучше. Котенок решил, что нужно терпеть и ждать, когда это кончится. И, действительно, все скоро кончилось.

Пришел Сочельник. Все сразу поняли, что суета, в которой жили последние дни, не идет к великому празднику, и успокоились. В гостиную принесли елку, а вторую, совсем маленькую, поставили в детской. Дети говорили, что это Курнышкина елка. Курнышка с наслаждением втягивал носом свежий, острый запах отогревавшейся в комнатах хвои и ходил вокруг дерева, стараясь не попадать на мокрые пятна, оставленные стаявшим снегом.



Няня, уставшая и даже, как будто, похудевшая от уборки, сидела в детской и пересматривала белье. Белье было подано, как всегда, но она устала и всем была недовольна, говорила, что белье сырое, а чулки просто надеть нельзя. Кончилось тем, что она отправилась в кухню перестирывать чулки.

Пошла няня в кухню, а развернутые длинные чулки свесились у нее с рук чуть не до самого пола. Очень они понравились Курнышке. Он догнал няню, протянул лапку и зацепился когтями за чулок. Вышло это довольно интересно, гораздо интереснее надоевшей веревки с бумажкой. Курнышка собрался поиграть как следует, но няня заметила и отмахнулась от него. Ужасно она стала сердитая. Выстирала няня чулки, устала еще больше и стала уверять, что чулки в кухне ей назло выпачкают. Совсем расстроилась старушка. Решила развесить их на чердаке. Сняла она ключик с гвоздика, покрылась платком и пошла, а Курнышка за ней. Няня развесила чулки, замкнула дверь чердака и заторопилась к детям. Курнышка был очень доволен.

Няня ушла, а чулки остались. Правда, чулки были мокрые, и Курнышка долго вылизывал лапу после того, как дотронулся до них, но на чердаке и кроме чулок все было необыкновенно интересно. Вытянув шею, он с любопытством огляделся вокруг. День был хмурый и тусклый. Свет плохо проникал в маленькое окошко под крышей, но у Курнышки были зоркие глаза. Среди разного наваленного по углам хлама, он отлично разглядел знакомый пробитый барабан, зайчика без хвоста и без головы и старое кресло, которое не перенесло последней игры в конку и развалилось окончательно. Курнышка обрадовался старым знакомым, обошел, обнюхал их со всех сторон и чихнул от пыли, попавшей ему в нос. Перешел он к старому корыту и тоже чихнул, подошел к дырявому ведру и так расчихался, что должен был присесть на задние лапки.



Отдышавшись, Курнышка решил заняться книжкой. Книжки всегда соблазняли котенка, но еще ни разу не удавалось ему как следует познакомиться ни с одной из них. Едва он протягивал лапку к соблазнительно шуршавшей бумаге, как книга захлопывалась перед самым его носом. Книга на чердаке была без начала и без конца, вот почему она и попала сюда, но Кур-нышке довольно было и середины. Страницы зашуршали под его быстрыми лапками. Курнышка переворачивал их до тех пор, пока листы не полетели во все стороны. Котенок подбрасывал их, сгребал лапками, налетал на них, а они, легкие и шуршащие, кружились вокруг него, послушные малейшему движению его проворных лапок. Курнышка решил, что лучше книги нет ничего на свете. Из-за этого одного стоило попасть на чердак. И наконец листы обратились в мятые комочки. Комочки уже не летали, а только катались по полу и скоро надоели Курнышке. Нужно было придумать что-нибудь новое, и он решил прогуляться по балкам.

У него слегка замирало сердце и тряслись лапки, но, в общем, ходить по балкам было чудесно: и весело, и страшно. Котенок гордился своей смелостью и жалел, что его никто не видит. Нагулявшись по балкам, он спрыгнул вниз и не узнал своих лапок. Вместо белых, они от пыли стали совсем серыми, под цвет шкурки. Курнышка терпеть не мог пыли. Усевшись посредине чердака, он недовольными и уже скучавшими глазами водил по сторонам. Все кругом казалось ему подозрительным. Ничего хорошего не было на этом чердаке! Пыль, грязь... Лапки-то какие! Хорошо еще, что он не видел своей мордочки!

— Нет, не стоило сюда бегать, — решил Курнышка.

Он вспомнил, что с утра еще ничего не ел: ни печенки, ни молока. Нужно было торопиться, чтобы не пропустить. Скорей в кухню, а оттуда в детскую...

Курнышка бросился к дверям и в ужасе отскочил назад. Дверь оказалась заперта. В первую минуту котенок не понял всей глубины своего несчастья. Он долго надеялся, что его услышат и отопрут, отчаянно мяукал, царапался в дверь и просовывал лапки во все щели. Ничто не помогало!



Он охрип, задрал себе коготки и чуть не вывихнул лапку. Измученный, голодный и холодный, лежал он перед запертой дверью до тех пор, пока в соседней церкви не ударили в большой колокол. Праздничный звон всколыхнул томительную тишину пустого чердака и наполнил ее торжественным гулом.

Курнышка встрепенулся, насторожился и оглянулся. Из чердачного окна с потемневшего неба прямо на него смотрела звезда. Звезда трепетала и сияла. Она говорила земле, что пришло Рождество, и все, кто смотрел на нее, прекрасную и сиявшую, понимали, что она говорит о прекрасном и важном. В первый раз в жизни увидел Курнышка звезду. Он долго смотрел на нее, вытянув шею и широко раскрыв глаза, а кругом, где-то совсем близко, гудели колокола.

Колокола замолкли. Звезда закатилась. Наступила ночь. В темноте и тишине чердака котенку чудилось недоброе. Он ждал чего-то страшного; из предосторожности забрался на самый верх большого опрокинутого ящика. Здесь, прижавшись в уголке, он забылся тревожным сном. Ему приснилось, что не один, а множество дворников с грохотом и топотом идут на чердак, подходят к нему и собираются завалить его своими тяжелыми вязанками.

В ужасе Курнышка открыл глаза и вскочил на лапы. Осторожно ступая, подошел он к самому краю ящика и посмотрел вниз. По полу, с тяжелым топотом, бегали крысы, волоча за собой длинные тонкие хвосты. Они передрались из-за огарка, и Курнышка видел, как после битвы одна крыса долго лежала неподвижно среди чердака, а потом, с жалобным писком, ползком потащилась по полу. Другие же продолжали суетиться и бегать как ни в чем не бывало. Их глаза светились, как раскаленные гвозди, и острые зубы хрустели не переставая. Крысы перебывали во всех углах, пересмотрели, перевернули и перегрызли все, что было внизу и, точно сговорившись, толпой обступили ящик, на котором притаился котенок.

В мутном свете чуть занимавшегося рассвета Курнышка увидел перед собой горевшие глаза, оскаленные зубы и понял, что пришел его конец. Измученный голодом, холодом и пережитыми страхами, он и не думал о борьбе и сопротивлении. Ему вдруг захотелось броситься к крысам, броситься и крикнуть: «Ну, вы, все крысы, уж ешьте меня поскорей!» Но не хватило сил не двинуться, ни крикнуть. Он только крепче зажмурил глаза и ждал...

И вдруг, в эту страшную минуту, знакомый голос где-то крикнул: «Курнышка!» Он открыл глаза. Светало. Крыс — как не бывало. На веревке висели, скорчившись, замерзшие за ночь детские чулки.

— Курнышка, кись-кись-кись! — раздалось уже совсем близко, послышались шаги, скрипнула дверь и на пороге показалась нянюшка, а за ней дворник с фонарем в руках. В один миг котенок очутился у няниных ног.

— Ах, ты мой бедный, ах горемычный!.. — ахала старушка, лаская его. — Этакий праздник...

— Тащите, что ли, домой вашего бродягу. Некогда мне по чердакам прогуливаться, — ворчливо перебил ее дворник.

— Иду, иду, голубчик, — заторопилась нянюшка.

И, подхватив одной рукой котенка, другой стала тащить с веревки твердые, как палка, чулки.

— Замерзли! Вот горе-то... И все, ведь, до одного перестирала! Во что обуваться будем и не знаю, — шептала она.

Весело трещали дрова под плитой. Няня и кухарка пили кофе со сливками по случаю праздника. На веревке перед плитой сушились чулки.

— И делов же вы, Петровна, наделали, — говорила, покачивая головой, с добродушной насмешкой толстая кухарка. — Котенка чуть не загубили, детей расстроили, сами ночью глаз не сомкнули, да и чулки заморозили. Скажите на милость, и чего это вы вздумали на чердак лазать?

Няня сконфуженно улыбалась.

— Все это праздничная уборка, Матвеевна, виновата. От нее у самого крепкого человека голова кругом пойдет, — оправдывалась она.

Когда же встали дети, Курнышку пустили в детскую. Дети кричали, прыгали от радости, гладили, ласкали его без конца, а Миша чуть не задушил котенка, подхватив его под живот и прижимая изо всех сил к своей красной шелковой рубашке. Курнышке дали на радостях двойную порцию молока, но он его не допил, потому что свалился от усталости. Тогда его отнесли в кухню, и он проспал целый день на кухаркиной постели. Вечером в детской для него зажгли елку. Он щурился от зажженных свечей и, после предложенных ему угощений, так усердно мыл лапкой мордочку, что попадал даже за ухо.

...Прошло несколько лет. Курнышка давно уже взрослый кот, видевший на своем веку не одну елку и потерявший счет всяким приключениям, но первый Сочельник так и остался на всю жизнь его любимым воспоминанием. «И молодчина же я уже тогда был, — часто думает про себя Курнышка, вспоминая ночь на чердаке. — Настоящий молодчина, даром, что маленький. Крысы меня съесть хотели, да и те испугались! Уж это одно чего стоит.» И от довольства собой, Курнышка блаженно жмурится и начинает мурлыкать на весь дом.

@темы: текст

---

Две повести о мальчиках

[feray]

Большинство текстов, которые выкладывались в сообществе, - это девичьи повести. Но я хотела бы поделиться двумя дореволюционными книгами, где главные герои - мальчики: семилетний малыш и подросток-гимназист.

"Слезы" (1899), А.И.Красницкий



Александр Красницкий (1866-1917) был, если можно так выразиться, трижды коллегой Лидии Чарской: у обоих есть и историческая проза, и взрослые произведения из современной жизни, и детские книги. (Кстати, и печатались оба автора у одного издателя - А.А.Каспари). Правда, в отличие от Чарской, Красницкий прославился прежде всего благодаря историческим повестям. Последние даже были переизданы в 90-е годы. А вот "повесть для юношества из гимназического быта" "Слезы" была забыта, хотя в свое время выходила в Германии (на русском) и в Чехословакии (в переводе). Российские читатели познакомились с ней в 1899 году.
При взгляде на дату ясно, что о каком-либо подражании со стороны Красницкого говорить не приходится, но "Слезы" напоминают произведения Чарской: герой-сирота один против всех, напряженный конфликт, темы взаимовыручки и товарищества и счастливый конец. Плюс полудетективная интрига: кто позволил себе жестокую выходку, едва не стоившую здоровья пожилому учителю немецкого языка? Действительно ли виновен главный подозреваемый - одаренный, дерзкий и одинокий мальчик? За что он ненавидит доброго и любимого всеми Федора Ивановича и при каких обстоятельствах раскроется тайна, случайно подслушанная гимназистом в учительской и связанная с ним самим?

Прочитать повесть можно на lib.ru: az.lib.ru/k/krasnickij_a_i/text_1899_slyozy.sht...


"Детство" (1912), С.Я.Эфрон



Заметила, что здесь было уже несколько постов (в том числе мои), где имя Чарской оказывается рядом с фамилией Цветаевых в самых разных контекстах: у Марины Цветаевой, помимо часто цитируемого стихотворения "Памяти Нины Джаваха", есть еще "Дортуар весной" и была повесть "Четвертые", к сожалению, не сохранившаяся, - все явно навеянное институтскими повестями; старшая из сестёр Цветаевых, Валерия, была институткой и посвятила этому времени несколько глав своих мемуаров; в "Воспоминаниях" Анастасии Цветаевой рассказывается, как Марина и Ася, учась за границей, зачитывались книгами Чарской и Желиховской, которые присылал им из России папа (а уже повзрослев, выбирали имена будущим детям, и одним из вариантов было "Нина" - в скобках поясняется: "Джаваха"). Под спойлером расскажу о еще одном любопытном совпадении: однажды Иван Владимирович Цветаев представил  Анастасии сына своего коллеги-историка, очевидно, надеясь, что молодые люди понравятся друг другу и в конечном счёте поженятся. Этот план не осуществился: Асе было только четырнадцать лет и она была твёрдо убеждена, что никогда не выйдет замуж. Тем не менее, новый знакомый показался ей симпатичным и интересным собеседником. Звали его Николай Козеко, а историком был не только его отец (тоже Николай), но и дядя - Иван Козеко, преподававший в нескольких учебных заведениях Петербурга, в том числе Павловском институте. Одной из учениц Козеко была Лидия Чарская, тогда еще Воронова, в книгах которой он фигурирует несколько раз: в "Люде Влассовской" как Козелло (кстати, Люда по сюжету "обожает" именно его), а в повестях о Лиде Воронской уже под своей настоящей фамилией.

Повесть или скорее цикл рассказов  "Детство" тоже имеет самое прямое отношение и к Цветаевым: 18-летний автор, Сергей Эфрон (1893-1941), посвятил книгу Марине Цветаевой, только что ставшей его женой, - и к теме сообщества. Возможно, это не детская литература в чистом виде - вернее, это не только детская литература - но читая истории из жизни братьев Киры и Жени - легкие, нежные, иногда чуть грустные, но гораздо чаще забавные, с мягким юмором - погружаешься в ту самую атмосферу "старинного детства", которая привлекает современных читателей Чарской и других похожих авторов XIX-начала XX века: матросские костюмчики, необычные уменьшительные имена, немецкие бонны, французские стихи, игры в "шарады", "телефон" и "мнения", ночные вылазки в сад на даче, елка с танцами под рояль, затейливые игрушки и удивительные сказки.

Скачать книгу можно здесь - к сожалению, она доступна только в виде фото страниц, так что строчки периодически "пляшут", но текст читабелен. А рассказ "Волшебница" выложен в сети отдельно: tsvetaeva.lit-info.ru/tsvetaeva/vospominaniya/e...

@темы: текст

---

[feray]

В продолжение институтской темы - подборка картин об институтках, гимназистках и пансионерках. Решила не включать сюда совсем уж старинных "Смолянок" Левицкого (вот, кстати, пост Шакко о только что открывшейся в Москве выставке, куда привезли всю серию портретов и другие связанные со Смольным экспонаты), а ограничиться периодом, который преимущественно обсуждается в сообществе - концом XIX и началом XX века. Впрочем, несколько интересных работ более ранних времен все же никак нельзя было обойти вниманием

1. А.Г.Венецианов "Предстательство Божией Матери за воспитанниц Смольного института" (1832-1835)



Полностью картину можно увидеть здесь, а это только ее фрагмент: три институтки разного возраста с трепетом и изумлением вглядываются в потемневшее небо над Смольным собором. Из облаков им является их покровительница - окруженная ангелами Богоматерь.
Земной жизни отводится совсем небольшой уголок полотна, но ее детали переданы очень точно: и внешний вид собора с его барочными украшениями, и подробности формы смолянок: на маленькой - "кофейнице", или "кофульке", - коричневое платье, на девочке постарше - голубое, а на самой взрослой из воспитанниц - белое. Кстати, при взгляде на то, как одеты институтки на более поздних изображениях, заметно, что форма все эти годы почти не менялась.

2.П.А.Федотов "Портрет Н.П. Жданович за фортепьяно" (1849-1850)



Надя Жданович тоже училась в Смольном. Здесь ей 13 или 14 лет - возраст, которому в институте соответствовал голубой цвет форменного платья.

3. Ф.М.Славянский "Неизвестная в одежде смолянки" (1851)



А здесь можно увидеть тот самый шнурок, которым украшали голову лучших учениц и о котором Нина Джаваха бойко заявила, что "от шнурков только волосы секутся"

4. П.А.Федотов "Приезд Николая I в Патриотический институт" (1851)



И снова Павел Федотов. Интересно, что на эту картину он переключился с другой, которая называлась "Возвращение институтки в родительский дом".

5. А.И.Шарлемань "Рисунок "живой картины" «Покровительство художествам»"(1853)


(картинка увеличивается по клику)

"Живые картины" были частью "торжественного празднования 25-летия принятия женских учебных заведений под августейшее покровительство императрицы Александры Федоровны, состоявшегося 15 ноября 1853 года". Подпись под рисунком гласит: "M-lle Ягодина, в белом, исполняет роль императрицы Александры. M-lles из "голубого класса": Захваева, Кушелева, Чарковская, Руднева и Ольга Вельц. M-lles из "кофейного класса": Максимович и Щербачева".

6. В.Г.Перов "Приезд институтки к слепому отцу" (1870)


(картинка увеличивается по клику)

Пожалуй, после портрета Н.П.Жданович это вторая самая известная из картин в подборке, при том, что она не окончена автором.

7. М.А.Петров "Пансионерки" (1872)



Подруги-мовешки и первая папироса

8. К.В.Лемох "Гимназистка" (1885)



9. Э.Я.Шанкс "Новенькая" (1892)


(картинка увеличивается по клику)

У девочек такие красноречивые взгляды, прямо готовый эпизод из какой-нибудь повести Чарской. (Издательство Губинского и использовало "Новенькую" для иллюстрации книги Чарской - сборника рассказов "На рассвете").


(картинка увеличивается по клику)

Кстати, у этой же художницы есть и картина из институтской жизни - "Гостья в институте", правда, фото мне нигде не попалось. Остаётся только догадываться, что там за гостья: младшая сестрёнка, мама или какая-нибудь княгиня или графиня?

10. П.И.Геллер "Представление воспитанниц патронессе" (1892)



Зато здесь гостья вполне определённая - точнее, их даже две: важная дама с лорнетом и ее внучка (а может быть, племянница). Эту картину иногда называют "Посещение приюта дамой-патронессой", но учебное заведение на картине, на мой взгляд, больше похоже на институт или пансион.

11. В.В.Коновалов "Печальные вести" (1894)



Приёмный день в институте, который принёс девочке не радость, а горе...

12. В.В.Коновалов "Гимназистки в соборе" (1895)


(картинка увеличивается по клику)

Еще одна сценка из пансионской жизни от того же автора.

13. С.И.Блонская "Вербное воскресенье" (1900)

Хотя уже делала пост об этой картине, покажу ее еще раз - вместе с наброском, которого раньше не видела.





14. Л.В.Попов "Где же истина?" (1903)



Здесь гимназистка - не главная, но очень выразительная героиня, с таким замиранием сердца она слушает дискуссию взрослых

15. М.В.Веревкина "Женский пансион" (1907)



 -- А почему вы в белом?  
 -- По привычке... У madame Ivette все девушки ходили в белом... Она находила это гигиеничным и подходящим. Белый цвет -- символ невинности.

16. О.Л.Делла-Вос-Кардовская "Гимназистки на прогулке в Екатерининском парке" (1910)



17. Л.А.Альперович "Похороны гимназистки" (между 1910 и 1913)



Встречается также название "Похороны институтки", однако говорят, что художник написал картину под впечатлением от трагической судьбы ученицы одной из минских гимназий.

18. И.С.Горюшкин-Сорокопудов "Портрет гимназистки" (1910-е)



19. М.Д.Салтыков "Гимназистка" (1918)



Картина 1918 года, но гимназии еще работают, а художник еще ставит ъ на конце своей фамилии...


С гимназисток рисовали не только портреты, но и карикатуры! У художника В.Ф.Кадулина между 1911 и 1915 годами вышла целая серия "Типы гимназистов" о романах и страданиях юношей и девушек. Вот несколько примеров:











А в сергиевопосадском Музее игрушки есть вот такой экспонат под названием "Гимназистки с классной дамой". Сообщается, что он был сделан по эскизу художника Н.Д.Бартрама - основателя музея - между 1910 и 1913 годами.



Бонусом покажу еще несколько картин, которые, возможно, не имеют отношения к теме, но все равно вызывают ассоциации с ней.

К.В.Лемох "Бабушка и внучка" (1884)


(картинка увеличивается по клику)

Внучка в ее коричневом платьице и со стопкой книг тоже видится мне ученицей гимназии. У Лемоха есть уже показанная выше героиня-гимназистка, почему бы не быть и еще одной?


Г.Г.Мясоедов "Три сестры в парке" (1888)



Название никак не указывает на институт или гимназию, но одинаковые платья сестер с пелеринками и передниками наводят на мысль о пансионе - скорее всего дорогом (судя по нарядной форме), не особенно строгом и расположенном где-то на юге. Там, где растет виноград, который жует одна из девушек, - кстати, чем-то похожая на Лидию Чарскую


В.М.Максимов "С дипломом" (1890)



Здесь тоже есть простор для фантазии: неизвестно, что за аттестат приехавшая издалека девушка с гордостью предъявляет матери (это могут быть и Высшие женские курсы, и консерватория или театральное училище - тем более что в чемодане лежит большая папка, очевидно, для нот), но ничто не мешает предположить в ней выпускницу института.


Еще существует вот такой портрет юной художницы в явно институтском наряде (позой модели очень напоминающий портрет Надежды Жданович).



Гугл подсказывает, что дата его создания - 1850 год, а изображена на нем представительница украинского дворянского рода Дараганов. Называются разные имена, но мне кажется, что это Елизавета Дараган. В 1850 году ей как раз исполнилось 16 лет, а ее мать А.М.Дараган была начальницей московского Елизаветинского института - возможно, там и был написан портрет? (Кем написан - к сожалению, не установлено). К тому же в сети есть и фото Елизаветы, где она старше, но весьма похожа на девушку за мольбертом. Мольберт, кстати, - не просто аксессуар для позирования, впоследствии Елизавета продолжила занятия живописью и создала несколько икон и портретов. Большой славы она не снискала, зато знаменитой художницей стала ее дочь - Марианна Веревкина, чья картина "Женский пансион" есть в этой подборке.

 

---

"Белый Лотос" и другие

[feray]

Длинный пост с множеством стихов преимущественно взрослых, но в конце будет и немного детского.

Когда-то я писала о прототипе Креолки из автобиографических повестей Чарской. Им была Зоя Бухарова, учившаяся в Павловском институте (вероятнее всего, вместе с Лидой Вороновой) и выпустившая впоследствии сборник стихов. Так что поэтесс в их классе насчитывалось по крайней мере... три, ведь была еще и Ольга Елистратова - в книгах Чарской Ольга Елецкая по прозвищу Елочка или Белый Лотос.

Предо мною бледное до прозрачности, маленькое личико, с сине-зелеными, неестественно ярко горящими глазами под ровными дугами черных бровей. Пышные, непокорные черные волосы, сухие и мягкие, оттеняют своей черной копной это бледное лицо, милое, знакомое лицо...

"Белый Лотос" остался верен себе и своим вкусам. Таинственно-мистическая, мечтательная душа Ольги Елецкой, нашей Елочки, какой она была в институте, осталась и теперь такою же нежной подругой всего необыкновенного, красиво-таинственного...

О ней и хотелось бы сказать пару слов сегодня.

Пару слов - потому что о ней нет практически никакой информации. Архивные документы оконченных ею учебных заведений хранят лишь настоящее имя и несколько фактов биографии: в 1893 году выпустилась из Павловского института, в  1897 году поступила на первый курс Императорского петербургского театрального училища, в 1900 году получила заветный аттестат. Играла ли она после этого в театре - сложно сказать.



Отчет из "Ежегодника императорских театров" (1913): в числе окончивших училище - Лидия Чурилова (Чарская) и Ольга Елистратова

Однако в 1902 году молодой актер Борис Глаголин опубликовал пьесу собственного сочинения "Без страха и упрека" - "Героический эпизод из феодальных времён, в трёх картинах, в прозе и стихах". Соавтором была указана его приятельница - Ольга Федоровна Елистратова-Мар. Происхождение псевдонима тоже загадочно: Мар - "море" по-испански? Дух ночи из славянских мифов? Героиня драмы Гауптмана "Одинокие"? (Герхарт Гауптман был тогда в моде; в книгах Чарской "Лесовичка" и "Во власти золота" ставят его пьесу "Потонувший колокол"). Возможно, просто фамилия мужа? В любом случае, "Елочка" остановилась именно на ней и в последующие годы печаталась, уже самостоятельно, как Ольга Мар.


В повести "Цель достигнута" Чарская описывает сочинения подруги так:

Ольга пишет красивые звучные стихи о темных ночах Востока, о белых лотосах и соловьях.

Скорее всего, в виду имелось что-то в этом роде:

еще

При этом большинство ее стихотворений, которые дошли до наших дней, не о любви, а о свободе и борьбе - что, впрочем, не так удивительно, если учитывать время их написания. Середина 1900-х годов - это волнения, забастовки, восстания, уличные бои,  политические убийства и казни революционеров, сходки, обыски, аресты и разговоры о созыве Государственной думы. Охватившие общество настроения передались и Ольге Мар. Правда, она была скорее восхищена красотой идей, чем конкретными событиями или личностями. В ее стихах почти нет отсылок к российским реалиям тех лет. Только в одном из стихотворений мелькает "нагайка" (оружие, применявшееся казаками для разгона демонстраций), а другое названо "27 апреля 1906 года" - это дата открытия Первой думы, от которой ждали, помимо прочего, и амнистии для политических заключенных.

еще

"Из темниц борцы народа в храм идут с цветами мая" - настоящие революционеры, в большинстве своем убежденные атеисты, вряд ли восприняли бы эти строки всерьез, но Мар рисовала себе именно такую картину. Для нее свобода была неразрывно связана с Богом:

еще

А в других стихах звучали и вовсе романтические, сказочные мотивы: "брат-рабочий" наивно представлялся ей кем-то вроде античного героя-красавца, которого забрасывает цветами восторженная толпа, революция - могучим великаном, а свобода - прекрасной феей или царицей волшебной страны.

еще

(Стихотворение "Элегия" посвящено Вениамину Казанскому - популярному актеру, режиссеру и антрепренеру тех лет, руководившему тремя столичными театрами. "В "Фарсе" предприимчивый антрепренер угождает потребностям смеха. В театре "Модерн" он развлекать публику последним словом электрофотографической техники. В Литейном будет пугать", - писали о нем накануне открытия его третьего проекта в Петербурге - "театра ужасов". Здесь есть статья о Литейном театре, но описания кровавых пьес, которыми Казанский щекотал нервы зрителей, действительно не для слабонервных).







Гладкие, но грешившие повторами и "красивостями", эти стихи были далеко не шедеврами, однако такие издания как "Шут", "Пробуждение", "Молния", "Родина" охотно публиковали их - хотя бы за то, как в них отражался дух времени.

еще

 


О журнале "Шут" стоит рассказать подробнее: его редактором, а также самым активным автором, была дама по имени Вера Языкова, в прошлом актриса. Из-под ее пера выходили тексты самого разного характера: эпиграммы, фельетоны, обзоры спектаклей, лирические миниатюры - и эмоциональные статьи о "язвах общества". Естественно, она нередко касалась проблем театральной среды. Но была и еще одна тема, к которой Языкова возвращалась не раз - женские институты, возмущавшие ее своими порядками. Скорее всего, и в этом случае она писала о том, что испытала сама. Если так и было, можно представить себе, как легко они поладили с Ольгой, прошедшей тот же самый путь (институтка - актриса - литератор).

Вот три очень горьких статьи Веры Языковой - о тех кругах, где вращались и Мар, и Чарская, и (видимо) она сама:


о самоубийствах в Смольном институте


о  печальной судьбе актрисы - бывшей институтки


о том, почему оставила сцену талантливая артистка Александринского театра



И еще несколько стихотворений Ольги Мар - просто чтобы полюбоваться на оформление дореволюционных  журналов

еще

Многие писатели и поэты приветствовали Февральскую революцию, и "Белый Лотос", кажется, был в их числе. Трагические стихи о еврейском погроме она озаглавила "из прошлого", словно желая сказать, что эпоха насилия и зла уже позади, а свое старое стихотворение "Юный и прекрасный" переделала. Раньше герой находился в пути, теперь же триумфально вступил на улицы большого города "с песней Воскресенья".

прочитать стихи

Эти стихи появились в номерах 3 и 4 журнала "Пробуждение" за 1917 год. Издание продержится еще два месяца, после чего закроется. То же самое произойдет и с многими другими журналами, газетами, издательствами... Приметы старого, привычного мира исчезали одна за другой.

Судьба Ольги Елистратовой-Мар после 1917 года неизвестна.

Возвращаясь к теме сообщества, надо отметить, что в стихах Ольги Мар был еще один важный мотив - материнство, любование маленьким ребенком, беспокойство за его судьбу:

еще

С таким нежным отношением к детям поэтесса не могла не попробовать написать что-то и для юных читателей. Ее стихи и сказки появлялись в "Друге детей" - приложении к журналу "Родина". Вот несколько примеров из номеров 1916 года (отсюда):

Рассказ "Что снилось маленькой Лу в зимнюю ночь"









Сказка "Солнечный мальчик" (грустная история о жестокости и неблагодарности. Подписана она, кстати "Мар. Елистратова" - видимо, как Чарскую иногда "разбавляли" "Алексеем Лидиевым").

















Сказка "Тиана" (тоже под именем Мар. Елистратовой, возможно, потому, что на тех же страницах Ольга Мар уже фигурирует как автор стихотворения "Царевич-май")














И еще одно стихотворение - "Привет маме"



"Друг детей", к слову, печатал и Чарскую. Вот фото сентябрьского выпуска за 1916 год, где вышло продолжение рассказа "Макака":



А Мар, в свою очередь, успела посотрудничать с "Задушевным словом". В том же 1916 году в виде приложения к журналу была выпущена ее "рождественская пьеска" "Сон Галюни".

(Мне нравится думать, что такое "пересечение" не случайно и после окончания театральных курсов подруги продолжали общаться и поддерживать друг друга )

Фотопортрет Ольги хранится в РГАЛИ (Российском государственном архиве литературы и искусства), куда попал из частной коллекции. К сожалению, в открытом доступе его нет, поэтому вместо него покажу двух других одноклассников Чарской по театральному училищу, которые легко узнаются в персонажах "Цель достигнута".

Молодой человек на фото - тот самый Борис Глаголин, автор пьесы "Без страха и упрека". Псевдоним "Глаголин" он образовал от "глаголь" - в славянском алфавите так называется первая буква его настоящей фамилии Гусев. У Чарской же он выведен как Борис Коршунов.



...говорит приятным, женственно-мягким голосом ... красивый юноша со странным выражением бледного рассеянного лица.  
Я смотрю в это лицо, и мне кажется, что вижу на нем ясно и четко печать таланта. "Этот будет принят вне всякого сомнения. Счастливец!" - решает за меня кто-то посторонний в моей душе, и я ловлю себя на нехорошем чувстве: я завидую этому юноше, у которого на лице явно выражено несомненное дарование.

...Потом читал юноша со странным лицом. Читал так, что весь зал слушал, затаив дыхание. Это было что-то до того прекрасное, выдающееся по оригинальности, что не могло не захватить слушателей. Его голос, то бархатистый, то металлический, заполнял собою весь театр, вырывался в коридор, на лестницу. Так дивно хорошо читал этот юноша, рассеянный и скучающий до этой минуты, что после него уже не хотелось слушать длинный ряд бездарностей, выходивших декламировать.

о нем

В театральном мире начала прошлого века Глаголин был одной из самых ярких фигур. Он не только играл на сцене, но и сам ставил спектакли, писал пьесы, рецензии, статьи, издавал журналы о театре, преподавал - и постоянно экспериментировал и эпатировал публику. Во время событий 1905-1907 гг. мог неожиданно отпустить со сцены хлесткое замечание "на злобу дня" или провозгласить: "Рабочие всех стран, соединяйтесь!" А однажды исполнил женскую роль - Жанны Д'Арк - и посвятил этому брошюру "Почему я играю Орлеанскую Деву".

Количество созданных им образов впечатляет: Самозванец-Лжедмитрий, царь Федор Иоаннович, император Павел I, Распутин, Генрих Наваррский, Людовик XIV, Шантеклер, Бальзаминов, Шерлок Холмс, Арман в "Даме с камелиями", Карл Моор в "Разбойниках", Несчастливцев в "Лесе", Верховенский в "Бесах", Треплев в "Чайке", Паратов в "Бесприданнице", Евгений Онегин, Хлестаков, Чацкий, Гамлет и даже Христос. И это только роли в театре - а были еще и экранные герои. Глаголин с энтузиазмом встретил наступление эры кинематографа. С 1914 года и до самой революции он руководил кинокомпанией "Русская лента", где был и режиссером, и актером, и сценаристом.

Во Франции любимца российской публики в свое время выбрали почетным членом Драматической ассоциации Ниццы, в Англии его имя вошло в театральную энциклопедию, но в Америке, куда он приехал в 1927 году, шумный успех прошлых лет повторить не удалось. Глаголин переключился на писательство, преподавание, была у него и не связанная с искусством работа - ухаживать за садом на вилле актера Джеймса Глисона. По иронии судьбы Борис Глаголин провел свои последние годы в Голливуде, но так и не появился ни в одном фильме "фабрики грез", за исключением эпизода в картине "Балалайка" (1939) - мюзикле о любви русского князя и певицы.


А эта роскошная дива - болгарская актриса Султана Николова, в девичестве Алабашева (у Чарской - Султана Алыдашева, которая то съест чужой обед, то напугает соседок своей громогласной декламацией стихов, а всю обувь, включая изящные туфельки, называет "сапогами", но при этом удивительно талантлива).



Красивая болгарка имеет вид дикого, прелестного, но совсем некультурного существа. Она разглядывает нас бесцеремонно, ощупывает наши костюмы, осведомляется о цене их, интересуется жизнью в Петербурге, дороговизной помещения, извозчиками и всякими мелочами. И все это на тарабарском наречии и низким, как труба, голосом, причем то и дело ударяет себя рукою в грудь.

Я смотрю на "маэстро". Его глаза хитровато подмигивают и смеются. Он чутьем опытного ценителя чувствует уже в этом диком создании непосредственный темперамент и талант. 

...Султана выбрала монолог Жанны д' Арк из "Орлеанской Девы" и читает его так, что мы не можем ничего разобрать: по-русски это или по-болгарски, не понять ни за какие блага мира.  
Но это не смешно нисколько, несмотря на исковерканные до неузнаваемости слова, несмотря на дикие жесты чтицы. Лицо болгарки с первого же мгновения преобразилось до неузнаваемости. Глаза ее засверкали, брови грозно сдвинулись, и могучий голос, голос, каким, вероятно, обладали древние воительницы-амазонки, загудел под сводами театра.  
- Ну и глоточка! Храни тя Христос! Позавидовать можно! - испуганно прошептал Береговой.  
- Но ведь это прекрасно, хотя и не совсем понятно, - перешептывались первокурсницы.
В конце своего монолога Султана разошлась до того, что топнула ногой о подмостки сцены. 
Но и это охотно простилось ей.

о ней

Закончив учебу в Петербурге, она вернулась на родину и присоединилась к труппе софийского Народного театра, где встретилась с будущим мужем - актером, а впоследствии и режиссером Владимиром Николовым.
Среди ее самых известных ролей были Мария Стюарт в одноименной пьесе Шиллера, Гонерилья в "Короле Лире", Маргарита Готье в "Даме с камелиями". Участвовала она и в постановках по произведениям русских авторов, например, играла Глафиру в "Волках и овцах" Островского и Елену в чеховском "Дяде Ване".
В 1949 году Султане Николовой было присвоено звание заслуженной артистки Республики Болгария.

@темы: "Цель достигнута"

---

Фея Раутенделейн

[feray]

Немного об одном из источников вдохновения Лидии Чарской

У нее есть две на первый взгляд совсем непохожие героини.

Одна - высокая, бледная и хрупкая. Другая - смуглая, коренастая, крепкая, сильная.
Одна выросла в веселой, дружной и любящей семье. Другая с трудом помнит мать, никогда не знала отца и живет в доме у чужого человека, грубого и жестокого.
Одну называют ангелом, другую "колдовским отродьем".
Одна мечтает о славе и любви, другая - о свободе.
И кончится все для одной очень плохо, а для другой очень хорошо.

Но обе становятся актрисами и играют одну и ту же роль. И Марина из "Во власти золота", и Ксаня из "Лесовички" появляются на сцене в образе Раутенделейн из пьесы немецкого драматурга Герхарта Гауптмана "Потонувший колокол".

В обеих повестях очень подробно пересказана история феи, полюбившей простого смертного. Саму пьесу можно найти онлайн - сейчас она более известна в переводе Константина Бальмонта, сделанном в 1911 году, но Ксаня (и, наверное, Марина тоже) учат другой текст - Виктора Буренина, опубликованный в 1897-м. Песенка "Эльфа, смуглая сестра", которую напевает Лесовичка, как раз оттуда.

Сюжет "Потонувшего колокола" был популярен и среди художников. Чаще всего Раутенделейн изображали за разговором с водяным, сидящим в колодце:






Перед дебютом в роли феи Ксаня и Марина отказываются от "положенного" им парика и покоряют публику своей естественностью. А вот как выглядели современницы Чарской, исполнявшие эту роль:




на фото Терезина Гесснер, Лотта Медельски, Клэр Вальдофф, Шарлотта Басте, Гермина Кёрнер, Бронислава Рутковская, Теа Кастен, Вера Холодная (которая, собственно, играет героиню "Во власти золота" в образе Раутенделейн), Мария Андреева и две неизвестные актрисы или модели

Кстати, фея Раутенделейн поразила воображение еще одного русского поэта - Максимилиана Волошина, который вспомнил "лесное дитя" в путешествии по Швейцарии:

VIA MALA

Там с вершин отвесных
Ледники сползают,
Там дороги в тесных
Щелях пролегают.
Там немые кручи
Не дают простору,
Грозовые тучи
Обнимают гору.
Лапы тёмных елей
Мягки и широки,
В душной мгле ущелий
Мечутся потоки.
В буйном гневе свирепея
Там грохочет Рейн.
Здесь ли ты жила, о, фея —
‎Раутенделейн?

(1899)

---

Валерия Цветаева: воспоминания об институте

[feray]

В сообщество неоднократно выкладывались мемуары о жизни в институте. Хочу поделиться еще одним рассказом от первого лица.

Его автор - Валерия Ивановна Цветаева (1883-1966), хореограф и преподаватель, дочь ученого И.В.Цветаева (основателя Пушкинского музея). Поэтесса Марина Цветаева и писательница Анастасия Цветаева, по-домашнему Муся и Ася, были ее единокровными младшими сёстрами.



Время действия - 1895-1900 годы, место - Московский Екатерининский институт благородных девиц, куда Лёра, как ее называли близкие, поступила после трех лет обучения в гимназии. Вот что она вспоминает об этом периоде в своих "Записках" (полностью книгу можно прочитать здесь, кликнув на картинку):


ИНСТИТУТ

Для меня институт – это целых 5 лет жизни: от возраста еще ребячливого, смутного, тринадцатилетнего до первой «взрослости», до поступления на историко-филологический факультет (Высшие Женские курсы), до первых душевных бурь («Штурм унд Дранг»), мировых вопросов...

А в России тех лет назревал 1905 год.

* * *

Быть в институте живущей – это не значит жить в школьных стенах безвыходно: на рождественские и пасхальные каникулы нас распускали по домам на 2 недели, а летом на целых 3 месяца, с 1-го июня до 1-го сентября.
Бывали, правда редко, сироты, которых домой совсем не брали.
В Москве было несколько институтов. Я попала в Старый Екатерининский (здание которого впоследствии стало Центральным Домом Красной Армии). Здание старинное (будто бы принадлежавшее когда-то «Салтычихе»), построено, кажется, архитектором Жилярди в начале 19-го века, красивое, с редкой прелести большим белым с колоннами залом, просторными помещениями, со своим липовым парком и прудом.
Учащиеся младших классов и старших помещались в разных этажах. Широкий коридор нижнего этажа во время перемен между уроками младших классов полон бывал шума, сутолоки, беготни, тогда как у старших, в верхнем коридоре, было совсем иное: там не сшибали с ног, как у «малявок», давали дорогу, не «окунались» впопыхах, а спокойно приседали в поклоне при встрече с педагогами.
Учащимся младших классов коридор этот был недоступен, но старшие в свободное время заходили иногда в нижний коридор погулять с «обожающими» их поклонницами, осчастливливая их таким вниманием.
«Обожание» вносило оживление в однообразную институтскую жизнь. За первый же год пребывания в институте в младшем еще классе успела я узнать и слезы и восторги «обожания». На всех клочках рисовала я профиль своей избранницы, была счастлива весь день, если встретишь ее где-нибудь невзначай, тоскуешь и плачешь, если не придет в обещанный срок погулять в коридоре. Как интересно, как важно было к случаю, в день именин, например, в праздничную ее парту, полную поздравлений, лакомств, картинок, записок, шоколадок, прислать и свой подарок – какую-нибудь безделушку с поздравлением на собственноручном рисунке. Помню, как волновалась я, стараясь добыть к тому дню уже заранее облюбованную мною фарфоровую корзиночку с белой фарфоровой розой внутри. И ждешь – понравится ли, придет ли к нам в нижний коридор погулять?..
В свою очередь, уже в старшем классе, вдруг узнаю, что кто-то меня «обожает»: прислана в подарок головка кошки, сделанная из куска мела, чем пишут в классе на доске; а на руке «малявки» нацарапан мой вензель.

ДОРОГОЙ ЦЕНОЙ

Каждый день с утра, разделившись на старшие классы и младшие, в порядке и попарно, весь институт шел на молитву – старшие в большой зал, младшие в столовую. Молитв читалось много, разнообразных и пространных, с возгласами и повторениями, с поминанием "за здравие" царской семьи и каких-то принцев Ольденбургских и Кобургских, и заупокойных. Все кончалось чтением псалмов и Евангелия. Многочисленные молитвы эти читались наизусть стоящей впереди всех классов дежурной ученицей.

Очереди своей ждала я с ужасом, уверив себя, что непременно перепутаю порядок. Но случилось хуже: подошла моя очередь, а судьба-насмешница в тот день наслала начальство к утренней молитве. Чувствую, что я не читаю, а лепечу: "Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный...", "Богородица, дева, радуйся". И вдруг все слова из головы вон... Остановилась. Еще раз начала – и опять остановилась... Слышу голос инспектрисы: "Цветаева, стань в ряды! Следующая дежурная, выйди читать молитву!"

После благополучного конца – меня к ответу:
– В чем дело? – Молчу. – За поведение 9 (вместо 12), в воскресенье лишаешься приема и целый месяц будешь за дежурную читать утреннюю молитву.
Поклон – и ухожу. Девятка за поведение? Пускай себе! Без приема родных завтра в воскресенье? Ну что поделаешь! Но целый месяц дежурить – это уж не-е-ет!!!

В тот же день записываюсь к врачу.
– На что жалуетесь?
– Ужасно болит голова!
– Часто?
– Каждый день...
Посмотрел – малокровие.
– Будете принимать железо в пилюлях.
– Я уже принимаю.
– Выпишу дополнительную порцию мяса.
– Я получаю!
– Дополнительная прогулка с 4-х до 5-ти?
– Хожу.
– Ну что с Вами делать?
– Если можно, назначьте обливание по утрам.
– Пожалуй, можно и обливание. Начнете с завтрашнего дня.

Вот так удача! Вот это номер! Те, кому назначено обливание, с утра идут в лазарет и законно отсутствуют на утренней молитве. На другой же день бегу в лазарет, занимаю очередь. А дальше – сущий ужас! В ванне, стоя на четвереньках, получаешь на спину целое ведро холодной воды. Процедура эта ощущалась мной как тяжелое потрясение. До сих пор вспоминаю с содроганием.

Но я терпела и до самого выпуска из института ежедневно ходила на утреннее обливание. Зато никогда больше не была дежурной – читать утренние молитвы перед половиной института. Необходимость публичного выступления, особенно в торжествах, параде, всегда действовала на меня угнетающе, парализующе. Что поделаешь. Это что-то врожденное.
Дорогой ценой была куплена свобода.

СПАРТАНЦЫ

В первый год пребывания в институте попала я в компанию какой-то сумасбродной вольницы. В нашем классе было человек 25 учащихся, а нас, самых отчаянных, человек 6. На уроках истории слышали мы о Спарте, о мужественных, суровых спартанцах; и вот мы уже пробуем свои силы в стойкости, бесстрашии. Мы изобретаем какую-то ужасную «спартанскую похлебку»: под фартуком уносим из столовой графин с квасом, банку горчицы, соль, и жгучую смесь эту мы заставляем себя единым духом пить большой кружкой...

Для испытания храбрости решено было проникнуть в «мертвецкую». В институтской церкви, на хорах, в самом их конце была какая-то всегда запертая таинственная дверь (никакой «мертвецкой» там, возможно, никогда и не было, но институтские легенды говорили иное).
Жребий пал на меня с правом идти вдвоем. Украдкой от дежурных и всякого дозора, ночью, в одних чулках и ночном белье, прячась, прислушиваясь, скользим мы мимо спящих дортуаров, спускаемся в другой этаж, коридорами, через весь институт, то вниз, то вверх по чугунным лестницам добираемся мы до парадного зала. Здесь по углам, на постаментах, стоят огромные, выше человеческого роста, великолепные расписные золоченые вазы (в них, говорят, хранятся кости Гриши, сына «Салтычихи», ею замученного...). Нам уже давно не по себе... Но надо еще хорами добраться до последней двери, а там уже церковь, и мы почти у цели. Вдруг звякнула металлическая обшивка на двери... Обезумев от страха, не чуя духа, легче пуха, летим мы обратно по хорам, лестницам, залам, коридорам к себе, скорее в свой дортуар, на койку, свою, свою койку, с головой под одеяло... И ведь надо же было, чтобы начальство наше (да и никто) о походе том никогда ничего так и не узнало.

Было у нас еще одно большое увлечение – занятия спиритизмом. В те годы везде, среди взрослых, в обществе спиритизм был в моде: стучащие столики, беседы с загробным миром и т.п. Рассказы обо всем этом таинственном с воли попадали и к нам в институт. И у нас были листы, по кругу исписанные буквами алфавита, были и говорящие блюдечки. Мы вызывали Пушкина, Лермонтова, старца Кузьмича, «Гришу» – сына «Салтычихи» (да существовал ли он когда-нибудь?)... Занимались мы этими вызовами каждую свободную минуту в углах, за партами, прячась от классной дамы, и доводили себя до настоящих галлюцинаций. С неприятным чувством вспоминаю об этом сейчас.

Но бывали затеи и просто веселые. Вдруг меня зовут идти в класс: сейчас у нас будет свадьба. «Вприсядку плясать будешь?» – «Буду». – «Одевайся, ты жених». Скорее бегу, влезаю в теплые клетчатые шаровары (в мороз велят нам надевать их на прогулку) и бегу скорее в класс.
Катя Б. уже в венке, волосы распущены, а вместо фаты – тонкие бумажные ленты по всей спине. Нас знакомят, беру «невесту» за руку и веду вокруг учительской кафедры, хор поет «Исайя, ликуй» (больше кричит, чем поет), но вот уже и плясовая... Невеста кланяется: мне идти плясать вприсядку. Была я на это дело вынослива, пляшу, пляшу, чешу-чешу, пока не запоют: «Федя пляшет, ума нет, перестанет али нет», и зрители, хор, все срываются с места, начинается «бал»: общая пляска, танцы до пота лица – счастливый час безудержного веселья (пока мы одни, у классной дамы свободный час отдыха).

* * *

Каждый класс имел двух «классных дам» – немку и француженку, дежурили они по очереди, и мы один день говорили по-немецки, следующий день по-французски, и так весь учебный год.
Состав преподавателей был очень хорош, многие были авторами наших учебников, люди с известными в своей специальности именами: историк М. Н. Покровский, известный впоследствии коммунист, сподвижник А. Луначарского, историк Р. Ю. Виппер, физик Чаплыгин, словесники Каллат, Алферов, художник Касаткин, пианист-композитор Скрябин, хормейстер Большого театра Авранек (часы занятий с ним были настоящим художественным наслаждением; между прочим, разучил он с нами и поставил на сцене все начало оперы «Евгений Онегин» (до появления Онегина) и многое другое, оставшееся в памяти на всю жизнь). Помню еще историка В. Н. Беркут, человека живого, остроумного; его уроки были особенно увлекательны. Он умел будить в нас инициативу: по собственному почину подгоняла я одну из отстающих одноклассниц, учила с нею уроки истории. За блестящий дар слова пол-института «обожало» Беркута.

Попутно расскажу: весной 1896 года заболела я скарлатиной и попала в лазарет. Время распускать институт на летние каникулы, а я, не выходя из скарлатинной палаты, схватила еще и корь. Домой не берут: там дети.
Скука, лежу одна в темной комнате. Книг не дают, чтобы глаза не портить. Но на то и голова на плечах, чтобы удачный выход найти: на каких-то клочках газеты начинаю от скуки считать, высчитывать, сколько в строке букв р, сколько н и т.д. Глаза-таки испортила.

XОДЫНКА

В те дни в Москве была коронация, и была злосчастная Ходынка. Лазаретные няни рассказывают шепотом о телегах и полках, заваленных трупами... Интересно обо всем узнать, и страшно, и ничего понять невозможно.
Лежать мне еще долго.
И вдруг вижу: в белом халате входит ко мне Ел. В. Ремезова. (И тут разыскала меня, добрая душа!) И какой принесла мне подарок! Мыслимо ли догадаться? Кабинетный портрет нашего учителя В. Н. Беркута! Но как, где получила она его? Оказывается, выставлен был в витрине. Ел. Вис. зашла в фотографию, сказала, что для девочки хотела бы получить портрет любимого учителя, и за 1 рубль получила желаемое.
Вот это был подарок! Как бы мне все завидовали! Но кругом ни души, я одна во всем лазарете, а может быть, даже во всем институте...

* * *

Начальницей института была О. С. Краевская, женщина умная, тактичная. Не раз пришлось удивляться ее уменью найти верный путь среди очень трудных для нее как педагога обстоятельств: так, сумела она сердечно подчинить своему влиянию трудного Скрябина; так, пошла она однажды навстречу нашему ученическому бунту, вызванному суровым педантизмом одной из классных дам.
За ум и справедливость Краевская пользовалась большим уважением.

Самыми счастливыми днями нашей институтской жизни были дни приема, приезда родных – четверг, воскресенье. Сидишь в классе и ждешь, вот прибежит дежурная, вызовет по фамилии: «К тебе приехали», – скажет. Опрометью бежишь в большой зал, ищешь своих... И случилось для меня радостное чудо: по четвергам стала ездить ко мне милая Е. В. Ремезова. Какой же это был верный друг матери моей, если в течение пяти лет каждый четверг ездила старуха ко мне, девчонке! Сама бывшая институтка, понимала она наши желания и дела, умела заставить рассказать – выложить все горя, радости, тайны, мечты. Не только гостинцы, ноты даже привезет и так беззвучно тебе их тут же растолкует, что слышишь и с наслаждением потом выучишь. Спасибо ей великое за стойкую доброту ее и ласку.

БАЛ

Самым торжественным днем в году был день Екатерины, 24 ноября. В этот день в Екатерининском институте бывал бал. С утра не было уроков, всем учащимся выдавалась парадная форма без длинных рукавов и пелерин, белые тонкие фартуки с большими бантами, обшитые кругом широкой белой гладью, и новые туфли. Разрешалось иметь свои белые лайковые перчатки.

Раньше всего приезжал военный оркестр и усаживался на хорах. Мы тайком бегали смотреть, как расставляются пюпитры с нотами и инструменты. Везде парадное освещение. К 8-ми часам за колоннами зала уже полно гостей. На эстраде торжественно размещаются почетные опекуны и самые почетные гости.

Подан знак, и с первыми звуками музыки, стройно, по 4 человека в ряд, плавным шагом полонеза идет институт с Краевской во главе, обходит весь зал.
Перерыв. Музыка играет вальс, гости, выйдя из-за колонн, вмешиваются в ряды, и зал заполняется танцующими парами. Танец за танцем, лихая мазурка, за нею для отдыха тихий па де катр, опять всеми любимый вальс... В искреннем веселье вместе с институтками среди гостей танцуют и молоденькие классные дамы, сумевшие казенную синюю форму ради бала превратить в изящный голубой туалет.

К 12-ти часам для гостей и старших классов в столовой подан ужин. Младшим угощенье разложено по партам в классах: бутерброды, фрукты, кусок торта, карамель.
На другой день сколько рассказов, воспоминаний, счастливой чепухи...

* * *

Дома, бывая на каникулах, вижу: подрастает «молодое поколение». Время идет: брату уже 8 лет, Марине 5, Асе 3. Отец поглощен работой по организации Музея. Шаг за шагом все реальнее становится задуманное дело. Прошел конкурс на здание Музея. Утвержден план архитектора Р. И. Клейн. Я видела несколько макетов в нашем зале в Трехпрудном. Слышу разговоры об уральском мраморе, тарусском известняке.
У отца по-прежнему работа идет без отдыха: все отпуска поглощаются разъездами, поездками за границу, непрерывной работой по делам Музея.
Организация Музея не дает средств к существованию, наоборот, службой заработанные деньги (университет, Румянцевский музей) покрывают расходы на неизбежные поездки для Музея, да еще с расчетом на собственную нетребовательность, выносливость.
Дома порядки все те же.
Мое учение идет к концу. Расскажу мимоходом небольшое приключение, происшедшее как раз в это время.

ИНСТИТУТСКОЕ

Верстах в 11/2 от Тарусы на берегу Оки была небольшая заброшенная усадьба с зимним домом, старым садом, службами. Усадьба эта принадлежала городу и сдавалась как дача.
Наша семья по долгосрочной аренде лет 20 жила по летам в этой усадьбе.
Тогда Таруса не была еще в моде. Это был маленький уездный городок, в стороне от железной дороги, в исключительной по красоте местности, никому не известный.

Весной, по окончании экзаменов, опережая общий переезд на дачу, вдвоем с подругой едем, бывало, в милую Тарусу.
Кружным путем 17 верст на лошадях: по дороге голубые поляны незабудок, сады в цвету.
Дома нас встречает старушка Александра, каждое лето обслуживавшая нашу семью. Дом проветрен, все прибрано, вымыто, напечены ватрушки. В окна сквозь ветви плакучих берез знакомые просветы на реку. На балконе в углу скамейки глупый воробей свил гнездо... А вот и милый пес Сугонка.
После дороги ломит счастливая усталость, и, как скошенные, засыпаем мы на траве под цветущей яблоней задичавшего сада.

ОСЕНЬ

Но вот совсем другое: после счастливо прожитого лета, когда уже скоро возвращаться в город к началу учебного года, когда уже длинные осенние вечера и ненастье, – все мы собираемся в столовой, горит лампа, дождь хлещет в окна, барабанит по лопухам, ветер треплет старую сирень возле дома и стучит ветвями в стены, – мы или за книгой, или у рояля, или играем в «рамс» на орехи. Отец у себя за столом занимается.

* * *

Так вот на эту самую дачу как-то осенью приезжает студент-репетитор для брата. То, се, и по-дачному очень скоро:

Действие I: «Расскажите вы ей, цветы мои...»
Но дачная осень недолга, вот уж и начало учебного года... Мне ехать в институт... Лошади на станцию, бубенцы-колокольчики, подорожная корзина яблок и банка варенья.

Действие II: Потекли обычные институтские будни. По воскресеньям и четвергам приемный день. Как-то приезжает ко мне наша остзейская бонна младших сестер, и мне... письмо. О, это замечательно. Но куда его девать? В конверт и в башмак. Ответ устный.
С течением времени 2-е, 3-е письмо. Забава чуть ли не целому классу. Но где их держать? В мыльницу!
Но письма письмами – все одно и то же. Надо что- нибудь поновее. Свиданье.
От 4 до 5 часов бывает дополнительная прогулка в палисаднике вдоль улицы. Решетка сквозная. И вот в назначенный день мы втроем с двумя подружками, увязав голову башлыком, так что не голова, а кувалда, и ничего не разберешь, сцепившись под руки, выходим на прогулку.
Видим: по ту сторону решетки – ждет. Вот пошел. Чего-то ищет. На жуткие кувалды и не глядит...
Мы еле живы от удушья смехом.
2-й, 3-й рейс вдоль решетки. Звонок. Прогулка окончена.

Действие III: Как-то утром прибегают за мной на бассейн (умывальная комната с огромными кранами). «Цветаева, иди скорее, был обход, у тебя в мыльнице нашли письма. “Она” их взяла». Точка. Иду. Мне ни слова, становимся в пары, и день пошел своим чередом. Дня через 2, в свободный час, приходит в класс нянюшка начальницы. «Цветаева, к начальнице в кабинет». Ох, начинается... Выхожу. Видно, пронеслось что-то предсмертное: весь класс стал на колени, кроме одной, с которой мы были в ссоре. Опрометью бросаюсь в дортуар к своей койке, кладу земные поклоны перед образом с красивым малиновым бантом. И, наконец, вдоволь настоявшись за дверью, вхожу в кабинет. 2-3 спокойных вопроса: «Твои письма? И сама писала? Отец знает? Так вот, на Святки поедешь домой, расскажи отцу, а вернешься, я тебя спрошу».

Действие IV. Пришли Святки. Я дома. Сочельник. У нас в зале елка. Вечер, но мы с отцом все еще чего-то спешим по Тверской, заходим в магазины, что-то покупаем. Падает снег, и сквозь него такие веселые, такие нарядные светятся витрины.
Ну, была не была. «Папа, я должна тебе что-то сказать». – «??» – «Я получала письма, каких не полагается получать». – «А сама писала?» – «Нет». – «И какой дурак тебе пишет?» – «Этого я не могу сказать». – «Тогда вообще нечего было говорить». – «А мне начальница велела». –
«Никогда не отвечай на такие письма». (Принято к сведению на всю жизнь...)
Инцидент исчерпан (отец был довольно беспомощен перед такими дилеммами).
Гора с плеч; и, нагруженные приятными пакетами, идем домой. Дома елка уже зажжена, пахнет хвоей и мандаринами. Толчея, рояль, – и все идет своим чередом.

Эпилог: Институт. Неизбежный вопрос. С легким сердцем ответ. Но злоба дня уже не в этом: «Ты знаешь, к Коноваловой каждую ночь является мать». Смотрю – с каникул Коновалова приехала в траурном переднике.
В первую же ночь меня будят: «Лёра Цветаева, вставай, около тебя стоит мать Коноваловой...»

«Давно уж это было
И с вешним льдом уплыло
Тому уж много лет,
Тому уж много лет...»
(Из старинного романса).

* * *
Весной 1900 года выпускные экзамены. По Закону Божьему я очень плохо знаю тексты, боюсь алгебры, боюсь физики...
По Закону Божьему мой ответ был прерван появлением архиерея, все встали, и меня отпустили, не домогаясь текстов; по физике выручил удачно на доске исполненный рисунок; что помогло мне получить 12 по алгебре? – верно, счастливый билет. Словом, годовой балл и экзамены сданы были на круглое 12.
В день выпуска мы все в большом зале, в белых платьях (уже не в казенных, а в своих). Посреди зала длинный стол, покрытый красным сукном. Впереди его ряд кресел, на них наше начальство и почетные гости (вижу, там и отец мой сидит).
Слушаем общий отчет. Вот и мое имя в числе окончивших с золотой медалью. Поодиночке вызывают нас к столу: священник дает по Евангелию, благословляет. Отступаем 3 шага и делаем последние поклоны.
Торжественная часть выпуска закончена. Наступают последние минуты. Мы еще в стенах института, еще здесь подруги, с которыми сжились за годы совместной жизни. Записаны адреса, даны обещания встречаться, не забывать. Но вот родные, приехавшие за нами, торопят. У парадного подъезда много карет. Мы с отцом едем в Эрмитаж, ему хочется побыть со мной наедине, угостить завтраком и, по случаю окончания института – шампанским.
Среди веселой беседы он говорит мне, что знает теперь, кто писал мне письма.
«По твоим словам, какой-то дурак пишет мне письма», – смеюсь я.
«А теперь он объясняется в чувствах Марии Александровне», – говорит отец.
«Ой, как интересно!» И опять: «Расскажите вы ей, цветы мои!..»
«Может, и интересно, но он у нас больше не живет, переехал куда-то». (Отец не знал, что переезд не много будет значить.)
Отец был рад видеть, что я не задета, что все это для меня не более, чем «ой, как интересно». Завтрак в Эрмитаже имел целью выяснить себе именно это, и отец хотел предупредить меня обо всем до встречи с Марией Александровной.
Приехали мы домой. Встреча состоялась, но почувствовала я ее, как встречу здорового с больным.
И пошло это между нами надолго.

«МНЕ МИНУЛО 16 ЛЕТ, И СЕРДЦЕ БЫЛО В ВОЛЕ»

Окончен институт. Я опять дома.
В день рождения получила я цветущее деревце белой азалии – подарок любезной Сусанны Давыдовны. Отец передал мне письмо, в котором говорил о значении этого дня для меня, о близости самостоятельной жизни и деятельности, о своем взгляде на жизнь: «труд condiсio sine qua non* разумного существования», – писал он; говорил, что доволен видеть меня такой, как есть, жалел, что матери моей не довелось дожить до радостного дня моего совершеннолетия.
Письмо это – замена душевной беседы – глубоко меня тронуло.
И надо же было письму этому очутиться в руках у М. Ал. Непрошенное вторжение, недобрая критика ничего по существу не изменила; все же и для отца и для меня теплым чувством приподнятое настроение было оскорбительно нарушено.
Вечером у Иловайских, при собравшихся гостях, дед со мною, шестнадцатилетней, танцевал вальс и мазурку, которой, в свое время, славился он неплохим исполнителем.

* condiсio sine qua non – необходимое условие

Теперь у меня дома своя, отдельная комната. Но с какой детской наивностью убрала я ее: всюду, где только возможно, расставлены были безделушки: у окна, в полчеловеческого роста высотою гипсовый мальчик с соколом на руке, стены сплошь увешаны картинками, фотографиями, рисунками – хорошим и плохим, вплоть до раскрытых вееров, казавшихся мне похожими на пестрые крылья бабочек.
В Институте у нас не было своих вещей, и теперь все это нагромождение, мишура воспринимались как изобилие роскоши. То же видела я и у своих институтских подруг. Во многом оставались мы еще совсем неискушенными детьми. Еще так недавно, рискуя большими неприятностями, из-под парты зачитывались мы запрещенным для нас Надсоном. Еще так недавно на институтском балу знакомому студенту, спросившему меня: «Читали ли Вы Тургенева?» с уверенностью отвечала: «Конечно, читала». – «Что же именно?» – «Муму». – «А еще что?» – «Еще... Герасим и Муму... Пока больше ничего».

Теперь решаюсь, не теряя времени, поступить на историко-филологический факультет Высших женских курсов, основанных проф. В. И. Герье, только что открытых. Отец советовал мне подождать с год, заняться языками, почитать, оглядеться. Но я боялась залениться, потерять привычку к обязательной учебе и настояла на поступлении без всякого перерыва.

* * *

Первую лекцию на нашем курсе читал проф. Лопатин – «Введение в историю древней философии». Начал он с общего обзора, что для неподготовленной аудитории было трудновато. Слушала я с неослабным вниманием. Каково же было мое изумление, когда по окончании лекции почувствовала я, что повторить, пересказать своими словами только что слышанное мне совсем не по силам. Потрясенная таким открытием, забралась я на подоконник и, не сдержавшись, горько, горько расплакалась.
«Что с Вами? Вам нехорошо?» – Нет, я просто не гожусь. Не гожусь я здесь учиться». – «Кто это? Что с ней?» Ах, институт, институт: от тебя эта наивная, излишняя, чистосердечная прямота. Многие ли, слушавшие первую лекцию, усвоили больше моего!
С какой тяжестью на душе, с какой безнадежностью возвращалась я домой… <…>

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Как-то возвращаясь из гостей, провожавший меня студент у самых ворот нашего дома вдруг поцеловал меня в щеку. Пораженная неожиданностью, бросилась я бегом по двору в дом, к себе наверх. «Первый поцелуй. Ведь это ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ! Как же выгляжу я теперь?» Вмиг: спичка, свечка, к зеркалу... Оттуда на меня: взволнованный жутким любопытством пристальный взгляд – и… больше ничего.
Институт! Мы все еще твое творенье...


Сестры оставили очень разные воспоминания о Лёре: Марина в нескольких рассказах насмешливо называет ее "институткой Валерией" с "бирюльками" и "барышнинскими пилюлями". Анастасия в своих мемуарах объясняет такое отношение их ссорой:

В какое время произошло молчаливое расхождение их — не помню (продлившееся в необщении — до конца Марининой жизни). Виноватой была Марина, усугубившая вину — гордостью, оскорбленной тем, что Лёра, ею обиженная, от Марины — молча отвернулась. Марина затаила обиду и, как гордый человек, с повинной не пришла. Позже она дурно писала о Лёре и в отношении детства. Что неверно, так как до ее шестнадцати лет Лёра ей была первый друг.

Сама же она говорит о сестре с нежностью, упоминая и ее институт:

Мне было лет пять, когда мама взяла меня на Лёрино институтское торжество (видимо, окончание). Я помню миг перехода с мамой Староекатерининской площади и приближения к желтому с белым зданию Екатерининского института. Затем помню высокий зал, что-то золотое и белое, чьи-то портреты в рост в золоченых рамах, море девушек в таких же платьях и пелеринах, как Лёра, вопросы о том, кто я, мамин ответ и себя, поднятую на руки и передаваемую из рук в руки над головами улыбающихся мне институток. «Лорина сестра, Лорина сестричка…» Я хочу поправить, что Лёра, не Лора, — но не слышно, и столько новых слов («акт», «шифр», «выпуск»...). Жадно впивая все незнакомое, я ищу глазами Лёру и радуюсь, что мы с мамой сейчас увезем ее с собой...

С Лёрой в нашем доме поселилось праздничное. Ее комната была — особый мир. Моему уму он был недоступен, но волновал и влек. <...> В те годы цвели в Лёриной комнате книги: «Лэди Джэн, или Голубая цапля» и «Маленький лорд Фаунтлерой». И от всего этого, где-то жившего, чужого, влекущего, безвозвратного, была тоска, как от маминых рассказов о ее детстве — о Ясенках, которых мы никогда не увидим, или от книги — любимой маминой книги, страстно полюбленной Мусей — «История маленькой девочки» Сысоевой: о ее детстве дома, о смерти матери, годах в дружеской чужой семье, брате — в кадетском корпусе, отъездах и встречах, чужих колокольчиках и поездах, от которых рвалось сердце.


Лёра была уже взрослой барышней, когда увидели свет первые книги Лидии Чарской, и, скорее всего, не читала их. Однако можно не сомневаться, что они понравились бы ей - той, которая рано потеряла мать, не желала принять мачеху (ту самую Марию Александровну), окончила институт, стремилась к самостоятельности и независимости, была трудолюбива, романтична и ценила  сентиментальные истории с хорошим концом.

В завершение - еще несколько фото героини поста: маленькая Лёра перед поступлением в гимназию, выпускница института и взрослая Валерия.

@темы: воспоминания

---

Сборник стихов Лидии Чарской «Весёлая дюжинка»

[@diana9]

В издательстве «Палласов кот» вышел сборник стихов Лидии Чарской "Весёлая дюжинка".
Его стоимость – 1 000 рублей.
Книга включает два прижизненных сборника детских стихов писательницы, вышедших в 1906, 1910 и 1913 годах.
В этой книге сохранены все стихотворения, их стиль, оригинальные иллюстрации к стихам,
и лишь орфография откорректирована в духе современности.
Тираж небольшой – 20 экземпляров.
Спешите приобрести эксклюзив!

Пусть цена не смущает вас: в неё включена лишь себестоимость книги. Маленький тираж (увы!) требует больших затрат.
А большой тираж издательству (пока!) не под силу.
48 стихотворений для детей младшего возраста
и прекрасный авторский язык русской речи
будут полезны вашим детям и расширят их словарный запас.

---

А.Наркевич "О сочинениях Лидии Чарской"

[feray]

А вот та публикация, которая меня удивила (почему и захотелось ею поделиться).

arch.rgdb.ru/xmlui/handle/123456789/46316#page/...

Называется она "О сочинениях Лидии Чарской", время написания - 1939 год. При взгляде на дату уже можно предположить, что текст будет далеко не комплиментарный (вспоминаются и школьные "суды" над Чарской, и презрительные упоминания у других авторов - "слезливая девчоночья книга",  и многое другое). И это действительно критическая статья с обязательным присутствием слов "монархически-верноподданнический", "буржуазный", "пошлость" и "слезливость". Но...

Во-первых, неожиданно увидеть анализ того, как произведения Чарской вписываются в русскую и даже мировую литературу: разбираются приемы, восходящие к готическими романам Анны Радклифф, объясняется бóльшая популярность, чем у коллег по цеху Макаровой и Лукашевич, взрослые книги Чарской сравниваются (не всегда обоснованно) с тогдашними бестселлерами для взрослых и подростков, упоминаются "традиционная для дореволюционной русской литературы тема "долга перед народом" и "проблема создания положительного героя", которая "особенно остро стояла перед русской литературой". Но самое главное - Чарская "сумела уловить вкус читателя своей эпохи. Она чувствовала, что подрастает порожденное эпохой реакции поколение "непонятых", "непризнанных"..."
Автор иронизирует над юными максималистами и эгоцентриками, однако вместе с тем признает безусловную чуткость писательницы, которой отказывает во вкусе и таланте. (Что характерно, здесь нет смакования речевых или фактических ошибок, как в других статьях негативного характера. О Чарской-поэтессе говорится почти дипломатично: "пробовала себя, хотя пожалуй, без достаточных оснований, и в писании стихов". Есть еще усмешка в сторону "роскошного" стиля", изобилующего названиями драгоценных камней, но в целом текст сложно назвать желчным).

Во-вторых, автор фактически приходит к выводу, что за 20 с небольшим лет существования советской литературы для детей никто не описал школьную жизнь увлекательнее Чарской. "До недавнего времени наши детские писатели... как бы стеснялись говорить во весь голос о душевных переживаниях  героев и, по-видимому, опасаясь впасть в сентиментальность, писали чрезмерно сдержанно и сухо... <...> Пока же в имеющихся произведениях, например, в "Дневнике Лизы Карасевой" Д.Бродской, подлинной школьной жизни не ощущаешь: ребята и шалят, и хулиганят, и ножки подставляют, и конфликты у них завязываются, и все как-то манекенно, неубедительно и оставляет читателя равнодушным".

В-третьих, бросается в глаза количество и развернутость цитат, причем в первую очередь даже не из книг, а из переписки читателей "Задушевного слова". Восхищенные письма приводятся целиком и порой занимают почти всю страницу. А если учесть, что осуждающая статья зачем-то проиллюстрирована рисунками из дореволюционных изданий и снабжена подробным пересказом сюжетов (от культовой "Княжны Джавахи"  до менее известных произведений, например, "Огонька")... Очевидно, что журнал предназначался взрослым: учителям, родителям, детским писателям - но, случайно увидев в детстве такой материал, мне бы точно захотелось прочитать все эти истории

Кроме того, интересно, что Лидия Чарская здесь не обезличена и не изображена карикатурно, а представлена скорее с симпатией: не автомат с кнопочками и рычажками в редакции ЗС, как у Чуковского, и не кисейная барышня, как ее представлял себе В. Воровский, а небогатая молодая актриса, взявшаяся за перо, чтобы прокормить ребёнка, и сама не ожидавшая такого успеха.

И еще весьма подробно рассказывается о рекламных трюках Вольфа, таких, как идея с "Почтовым ящиком" "Задушевного слова" или то, что сейчас называют клиффхангерами, - публикация повестей и романов по частям, заканчивающимся на самом интересном месте. То есть понятно, для чего на этом заостряется внимание, но просто необычно само обращение к теме.

Пару слов об авторе: Александр Наркевич впоследствии стал известен своими исследованиями истории шахмат и послесловиями к выходившим в СССР приключенческим романам иностранных авторов, например, Фенимора Купера и Майн Рида. А родился он в 1910 году в интеллигентной семье (отец был юристом, мать медиком). Возможно, его первым чтением было как раз "Задушевное слово"?  Это могло бы объяснить тот факт, что он пишет о Чарской несколько мягче, чем было принято в то время - по крайней мере без возмущения и призывов немедленно запретить

@темы: статьи, Чарская

---

Лакомства институток (с Яндекс.Дзен)

[feray]

Случайно попались на глаза эти три поста, решила принести их сюда - тем более что давно хотела поделиться и другой статьей, которая показалась мне любопытной. О ней будет удобнее сказать отдельно, так что пока - рассказ об институтских лакомствах из книг Чарской

Часть 1
Часть 2
И часть 3

@темы: ссылки, Чарская

---

Чешские (и словацкие!) издания: иллюстрации и обложки, часть 3

[feray]

И окончание о книгах Чарской в Чехии

Вернее, с 1918 года это была Чехословакия, и здесь страну следует называть именно так, потому что речь пойдёт не о пражских издателях, а об их коллеге из словацкого города Жилина. Олдржих Травничек выпускал книги для детей и подростков, а также учебники и пособия по педагогике. Первой книгой Чарской, которая вышла в его издательстве, была "Малютка Марго" 1929 года, в переводе Drobná Margo ("Крошка Марго"). Иллюстрации к ней сделал художник Юрай Крутек (Juraj Krutek).









За ней последовали в 1937 году Zápisky malej gymnazistky/"Записки маленькой гимназистки" с рисунками Рудольфа Пухыржа (Rudolf Puchýř):












А в 1947 году вышли две книги, оформленные Винцентом Гложником (Vincent Hložnik):

Dom šibalov / "Дом шалунов"








и Marul'ka ("Марулька") – новый перевод "Малютки Марго". Неожиданное имя для француженки, конечно





 

В 1948 - еще две книги с иллюстрациями Веры Горачковой (Viera Horáčková):

NA-TA /"Т-а и-та", 1948 год



Ната - сокращенно от Naša tajnosť  (НАша ТАйна)





 

и Čarovný Obi/"Волшебный оби":




Рисунки здесь, конечно, были совсем другие, чем у Черного или Гота, более схематичные и "детские", но и с такими картинками книги читались и были любимы - тем более, что до Травничка детскую литературу на словацком языке не издавал еще никто.

А иллюстрации Венцеслава Черного были использованы и в нескольких изданиях Travniček (только обложки были другими):

Ruža z Kaukazu ("Роза с Кавказа")/"Княжна Джаваха", впервые вышла в 1942 году и была переиздана в 1944-м и 1947-м






Sibirôčka/"Сибирочка", 1942 (здесь как раз не обложка, а фото иллюстраций внутри книги):






Džavachovské hniezdo/"Джаваховское гнездо", 1943




Pred rozchodom ("Перед расставанием")/"Большой Джон", 1943



Из "автобиографических"повестей Чарской эта вышла на словацком самой первой, а начало Bez mamičky ("Без мамочки")/"За что?" и продолжение Navždy svoji ("Вместе навсегда")/"На всю жизнь" – в 1944 и 1946 годах соответственно.


Medzi priatel'kami ("Среди подруг")/"Записки институтки", 1944




И еще вот такая обложка из 40-х – Zápisky gymnazistky ("Записки гимназистки"), почему-то с портретом взрослой барышни и без слова "маленькой" в заглавии, но, судя по всему, это было все же переиздание истории про Лену Иконину.




Кстати, интересно, что практически все переводы были выполнены одним человеком – Марией Климовой (в то время как в почти каждом издании Вилимека был свой переводчик на чешский).

В других словацких издательствах выходила почему-то только одна книга Чарской –  Lizočkino štastie/"Лизочкино счастье". Вот как выглядел экземпляр 1947 года от братиславского издательства Karol Müller:



Все остальные произведения неизменно выходили под маркой Učitel'ské nakladatel'stvo O.Trávníček v Žiline. (То же самое, как известно, происходило и в Чехии, где Вилимек был первым и главным издателем Чарской.) Судьба двух компаний также сложилась одинаково: издательство Травничка просуществовало до 1949 года, после чего было национализировано и вскоре закрыто.

Прошло без малого 45 лет, прежде чем издательство Práca вернуло их на книжный рынок, представив публике книги Sibirôčka/"Сибирочка" (1992), Ruža z Kaukazu/"Княжна Джаваха" (1993) и Bez mamičky/"За что?" (1994) – в новом переводе и таких немного фантазийных обложках:







Забавный факт: главную героиню Bez mamičky ("За что?") назвали Людочка Воронская. Снова Люда-Лида, но теперь в обратную сторону


А издательство Arkus в 1996 и 1997 годах соответственно предложило читателям Malá Margo/ "Малютку Марго" и Zápisky malej gymnazistky/ "Записки маленькой гимназистки" с модными тогда коллажами на обложках:






 Тем временем в Чехии тоже вспомнили о Чарской. В 1991 году  в издательстве Albatros вышла Růže z Kavkazu/"Княжна Джаваха" с классическими иллюстрациями Венцеслава Черного:




А в издательстве Papyrus в 1992-м – Sibiročka/"Сибирочка" вот в такой обложке (картинка смешная, а ситуация страшная ):




На сегодняшний день эти издания, к сожалению, - самые новые выпуски книг Чарской в Словакии и Чехии. Но ее до сих пор помнят, любят, читают и перечитывают. Вот несколько отзывов с разных сайтов (все оставлены в 2008-2020 годах). Есть немного критики, но большинство все же положительные:

"Лучше всего были книги Лидии Чарской для девочек о петербургском интернате – боже, где бы их найти? У меня есть "Сибирочка" и "Записки институтки", но я ищу "Княжну Джаваху", "Вторую Нину" и остальные. Ммм, вот это было чтение. Детство, потрепанные книжки под партой – счастливые времена!
... Большое спасибо всем за советы, я обязательно ими воспользуюсь. Уже нашла "Джаваховское гнездо" в одном антикварном магазине. Не смейтесь надо мной, это сентиментальные воспоминания о далекой юности, которая была почти столько же лет назад, сколько этим книгам сейчас... Из книг Чарской мы узнавали о российских реалиях, ситуации на Кавказе и многом другом. У каждой из нас есть свои слабости и свои девичьи воспоминания в потаенном уголке души..."

"Я росла в окружении книг, принадлежавших моей бабушке. Это были Красная и Синяя библиотеки, "Даша из восьмого класса", "Упрямица" – девушка, а затем жена, мать и бабушка – и Лидия Чарская,  ее захватывающие истории о Кавказе, о том, как боярин на коне освобождает заточенную в монастырь красавицу. А еще Лесовичка, которая из своей землянки попадает в театр и становится примой. Или золотоволосая Сибирочка, маленькая циркачка, которая кладёт голову в пасть огромному льву... "

(Здесь нужно пояснить: Красная и Синяя библиотеки – названия двух книжных серий, которые в 20-30-е годы выпускало издательство Rodina. В красных обложках выходили любовные, а в синих – детективные и приключенческие романы. "Даша из восьмого класса" – неточное название произведения чешской писательницы Яромиры Хюттловой. В действительности книга, которая была напечатана в 1930 году, называлась "Таня из восьмого класса", а история о Даше, увидевшая свет за год до этого, - "Даша, пражская студентка". Возможно, и боярин на коне был на самом деле гимназистом на поезде, или это все-таки из другой повести Чарской?

А  "Упрямица" с ее продолжениями – это чешский пересказ одноименной книги Эмми фон Роден, сделанный писательницей Элишкой Красногорской. Действие было перенесено из Германии в Чехию, а главная героиня получила имя Зденка.)

О "Сибирочке":

"Я познакомилась с этой повестью в 8 или 9 лет, и она открыла мне огромный новый мир – мир Лидии Чарской, который был так не похож на другие книги того времени для детей или девушек... Эта история одновременно романтичная и страшная, немного наивная, но стиль очень хорош. Жаль, что после 90-х годов, когда вышли 5 книг Чарской ("Сибирочка", "Княжна Джаваха", "Малютка Марго", "За что?" и "Записки маленькой гимназистки"), больше не напечатали ничего, и эти 5 книг тоже не переиздавались. Мне кажется, что в немного отредактированном виде их оценили бы и современные девочки".

"Читала эту книгу на чердаке у бабушки, и в то время она казалась мне просто потрясающей. Спустя годы могу поставить ей только две звездочки – за приятные воспоминания".

"Очень милая книга, в детстве я перечитывала ее раза четыре".

"Самая прекрасная книга моего детства, я до сих пор помню сюжет. Никогда ее не забуду".

О "Княжне Джавахе":

"Чудесная история для девочек. Я нашла эту книгу на блошином рынке и просто не могла оставить ее там. Читала ее в детстве и хочу, чтобы моя дочь тоже прочла ее когда-нибудь".

"Если честно, я не много потеряла бы, не прочитав эту книгу. Сюжет хорош, но слишком прост. Действие начинается очень медленно, а заканчивается, наоборот, резко и неожиданно. В тексте много ошибок".

"Книга моего детства, которую я брала в библиотеке каждый месяц... Ах, эта ностальгия".

"Кавказская княжна, наполовину сирота и "дикарка"… Вместе с Ниной читатель переживает множество приключений и волнующих моментов (отношения с дедушкой, смерть матери, свадьба тети и несостоявшаяся женитьба отца, дружба, побег, встреча с разбойниками, учеба в институте). Главной героине 11 лет, и книга написана как раз для этого возраста. Правда, я не уверена, будут ли современные дети читать эту книгу. Там, конечно, есть и словарик с объяснением непонятных слов, хотя все легко понять из контекста, но просто некоторые книги – продукт своего времени с его языком… Как бы то ни было, мне книга понравилась, но я старая!" (последняя фраза – не более чем кокетство, на самом деле на фото молодая женщина )

"Одна из моих любимых книг в детстве. Сама себе я казалась больше похожей на Энн из Зеленых Крыш, но Нина Джаваха-оглы-Джамата покорила мое сердце. Вместе с ней я скакала верхом по склонам кавказских пор, знакомилась с новой для меня культурой, вместе с ней плакала и смеялась, слушала сказки и татарские песни, танцевала лезгинку и затаивала дыхание, услышав совсем рядом голоса душманов... Я взрослела с этой книгой. Мне нравился и язык, и сама Нина со всеми ее недостатками, с ее пылкостью,  за которую часто приходилось расплачиваться. Ее рассказ о своей судьбе показал мне, что не у всех историй бывает счастливый конец.
И я знаю, что сейчас это, наверное, невозможно, но благодаря Лидии Чарской я долгие годы мечтала отправиться в Грузию, в Гори, найти места, о которых она писала и вдохнуть аромат кавказских роз..."

О "Записках институтки": 

"В детстве я читала эту книгу, наверное, раз сто, иногда я заканчивала ее и сразу же начинала читать снова".

"Роман для девочек о петербургском институте благородных девиц, где жизнь течет размеренно и скучно, как вода в Неве. Красивые иллюстрации. Родись я в 1920 году, книга, наверное, привела бы меня в полный восторг. Но и сейчас она читается очень приятно".

О "Джаваховском гнезде":

"Очень трогательная история... Написано в сентиментальном, местами даже патетическом, тоне, но так было принято писать в те времена. Повесть будет интересна подросткам, а взрослые женщины оценят скорее литературный язык, чем сюжет".

О "Цель достигнута":

"Нашла дома, пролистала, решила прочесть, но не впечатлилась. Не хочу никого обидеть, но, к сожалению, это типичный девичий роман".

О "Проблемах любви":

"Сборник рассказов с порой неожиданной развязкой. Некоторые очень сильные. Это совершенно не "дамская литература", как можно предположить по названию".

О "Лизочкином счастье":

"Симпатичная книга, в которой злые люди наказаны, а добрые вознаграждены".

"Занимательное чтение для дождливого дня еще советую "Юркин хуторок".

О книге, которая в Чехии называлась Car Ivan Hrozný – "Царь Иван Грозный". Судя по описанию, это, наверное, "Евфимия Старицкая"?

"Классический роман. Мое внимание привлек прежде всего тот факт, что он продавался в категории "для женщин". Но мне понравилось".

О "Доме шалунов":

"Наконец-то в пятницу вечером я читаю что-то не по работе. Вечерняя сказка для детей – книга "Дом шалунов", которую моя мама получила в подарок на Рождество в 1948 году. Хорошие книги передаются по наследству и не стареют".


…А работы чешского художника Венцеслава Черного (по-русски его чаще называют Черны, но в чешском фамилия склоняется) продолжают радовать читателей В 2018 году издательство "Азбука" выпустило четыре книги Чарской с его иллюстрациями:

"Княжна Джаваха":

 




"На всю жизнь":








(наконец стало понятно, как выглядела "шляпа-коронка" с черными крыльями )

"Сибирочка":







"Смелая жизнь":

@темы: Чарская, иллюстрации

---

Zosia Wisowska (Люда Влассовская) и иллюстрации 20-х годов

[feray]

Выложу еще раз старый пост, который случайно удалился. change-ange, спасибо за напоминание!

Может быть, я путаю, но вроде бы здесь пока не было статьи Е.И.Трофимовой о переводах книг Чарской на польский.

Их, как выяснилось, было довольно много, причем об изданиях до 1917 года, когда Чарская еще печаталась в России, информации почти нет. Зато в 20-30-е, трагические и для писательницы, и для ее книг на родине, в Польше, теперь независимом государстве, было выпущено более 50 переводов.  Трофимова отмечает интересный факт: польские читатели принимали Чарскую за свою соотечественницу из-за ее псевдонима (Czarska - звучит очень даже по-польски), а некоторые переводчики подкрепляли это впечатление, перенося действие в Польшу и заменяя русские имена героев.

Так, "Люда Влассовская" была опубликована под названием "Зося Висовска" (Zosia Wisowska). (По ссылке статья в составе сборника "VIII Герцыковские чтения", на 143 странице. Кстати, помимо нее там еще много интересного для любителей Серебряного века - но уже о взрослой литературе.) Но я хочу поделиться не столько статьей (возможно, она новая только для меня), сколько иллюстрациями к вышеупомянутой "Зосе" ("Люде").

Вот какие картинки были в издании 1925 года (их автор - художник Артур Горович/Artur Horowicz). Все тот же стиль модерн, который царил в журналах 10-летней давности, но мода уже совсем иная (а героини причесаны и одеты в современном стиле, посмотрите на эти короткие стрижки и узкие юбки - отредактировали явно не только место действия, но и эпоху):











Девочка с кудрями, похожими на листочки, - это Маруся Запольская, в польском варианте - Марыся. Ее прозвище Краснушка перевели как Rydzik (так называют птичку-малиновку, а еще это слово созвучно названию гриба рыжика - rydz). Остальные имена (судя по тому, что видно на фото страниц с сайта Allegro):

Кира Дергунова - Кара Дервишувна
Лер - Лерувна
Хованская - Хованчакувна (да, были такие окончания фамилий у незамужних паненок)
Маня Иванова - Клара Доманска
Антоша Мухина, "Мушка" - Мушка Герард
Варя Чикунина - Галинка Леска
Терпимов - Вацинский
Григорий Григорьевич Вацель (Гри-Гри) - Козакевич
Козелло - Малевский  
Бельская и Вольская - Бельска и Вольска ("сошли" за полек, как и Чарская). Анну Вольскую называют Аней и Анкой.
Иностранки Арно, Генинг и Нора остались при своих именах  А вот грузинские аристократы стали польскими: Нина и Георгий Джаваха в переводе - княжна Нина и князь Ежи Болецкие. Генерала Кашидзе переименовали в Топольского, а его внучке Тамаре дали имя Иренка.

@темы: статьи, Чарская, иллюстрации

---

Пропавшие посты

[change-ange]

Уважаемые участники сообщества! Из-за сбоев на дайри некоторое время назад пропало несколько записей, в том числе о польских изданиях, о трилогии Аверьяновой... Если у вас остались черновики, пожалуйста, вывесите опять их, это очень нужные записи.

@темы: вопрос

---

Лидия Чарская "Её величество Любовь" в издании Каспари

[change-ange]

Лидия Чарская "Её величество Любовь" в издании А.А.Каспари


Не так давно я наконец получила один из своих любимых романов Чарской в иллюстрированном издании (как серию "Иллюстрированное собрание русских романов"). "Её величество Любовь" выходила дважды на русском до революции - в издательстве "Венок" без картинок (как и "Виновна, но...") и у Каспари (издательства журналов "Родина", где также печаталась Чарская). Я отсканировала книгу и теперь могу показать её вам. Как только я увидела чешское издание романа, оказывается, там тоже оно выходило, я уже поняла - надо вывешивать Состояние у неё очень ветхое, но и сам роман очень редкий, в таком виде они с трудом сохранялись без переплётов... Пока думаю, как вывесить целиком все сканы, а пока вот несколько страниц. Очень здорово, что на картинках видна мода того времени.

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, "Её величество Любовь"

---

Чешские издания: иллюстрации и обложки, часть 2

[feray]

Продолжение поста о чешских обложках и иллюстрациях С книгами Чарской в Чехии связано такое упоминание в книге Ариадны Эфрон "Моя мать – Марина Цветаева":

В конце августа 1923-го родители отвезли меня в Моравску Тшебову, маленький, пограничный с Германией городок, где находилась русская гимназия-интернат для детей беженцев, <...>потом <...> расстались со мною до Рождества.
<...> После четырех месяцев безвыходного интерната городок показался мне раем. Я вертела головой, стараясь разглядеть все сразу и Марину, болтала о девочках, об уроках, о том, что хорошо кормят и хлеб даже остается; крепко держала Марину за руку, как маленькая. Она слушала, не перебивая и как бы грустно, и как бы издалека; изредка задавала короткие вопросы — вычесываю ли волосы частым гребнем? понимаю ли задачи с купцами, с поездами, с бассейнами? С кем дружу? Почему? А Чарскую — читаю? ("Нет, конечно! Вы же не велели!")

У детей русских эмигрантов, наверное, были книги Чарской на родном языке, чудом уцелевшие после нескольких лет лишений и скитаний по разным городам. Но могли быть и местные издания. Хотя бы вот такой журнал Divčim srdcim ("Для девичьих сердец"), где печатались "с продолжением" повести и романы: "Княжна Джаваха", "Вторая Нина", "Джаваховское гнездо"...



Выпускало его то же самое издательство Jos. R. Vilímek, в котором произведения Чарской выходили отдельными книгами, и рисунки были те же самые, что и в книгах, - в основном от художника Венцеслава Черного. В прошлом посте были его иллюстрации к "кавказскому сериалу" и циклу о Лиде Воронской-Чермиловой, но это далеко не все его работы по Чарской. Вот другие иллюстрации и обложки, созданные им.

(Год рядом с заголовком – год выхода конкретного издания на фото, не обязательно самого первого).



Сибирочка/Sibiročka, 1918, 1932, 1942:







Грозная дружина/Hrozná družina, 1924:















"Юркин хуторок"/Dvorec v lesích ("Усадьба в лесу"), 1925:





Сестра Марина/Sestra Marina, 1928



















Смелая жизнь/Smělý život, 1928

















 

"Сказки голубой феи"/Pohádky modré víly, 1932





 

А еще были книги, оформленные другими художниками:


"Записки маленькой гимназистки"/Zapisky Male gymnasistky, 1926 (иллюстратор Йозеф Кочи/Josef Kočí):





"Записки сиротки" (под названием Cirkusová princeznička - "Маленькая принцесса цирка") и "Тасино горе"/Tasjin žal вошли в сборник Ve vlnách dobrodružství ("В волнах приключений"), 1928, который иллюстрировал Ян Гот (Jan Goth):



 

"Ее Величество Любовь"/ Její Veličenstvo Láska, 1928, иллюстрация Олдржиха Цигелки (Oldřich Cihelka)



 

"Босоножка Нинон"/Tanečnice Ninon a jiné povídky ("Танцовщица Нинон и другие рассказы", 1930, иллюстратор Зденек Буриан (Zdeněk Burian):















 

В 30-х появляется новинка - фотообложки:


Děvčata v pensionátě ("Девочки в пансионе")/Т-а и-та, 1933



Внутри черно-белые иллюстрации Яна Гота:



 

Pro štestí domova/Ради семьи ("Ради счастья домашних"), 1934



Тоже Ян Гот:







 

Знакомил читателей с Чарской не только Вилимек. (Как минимум Lesní žínka/Лесовичка несколько раз (впервые - в 1913 году) выпускалась издательством "Шольц и Шимачек" (Šolc a Šimáček) с рисунками Вацлава Чутты (Václav Čutta)и Карела Шимунека (Karel Šimůnek). Были переплеты разных цветов (красные, синие, зеленые) с портретом черноволосой девушки и, уже в 20-х, с элегантными красавицами (не совсем в тему , но стильные








Однако с именем Вилимека произведения Чарской ассоциировались в первую очередь. Когда издательство было национализировано в 1948 году, после коммунистического переворота, а затем закрылось в 1949-м, книги писательницы перестали выходить.

Но продолжение еще следует

А в завершение этой части – реклама из журнала Divčim srdcim, о котором была речь выше.



Текст гласит: "Нет такой девочки-читательницы, которая не любила бы романы Л.А.Чарской. Но все ли они вам известны? Проверьте…"

Вслед за чем приводится список переведенных на чешский и опубликованных Вилимеком произведений Чарской. Почти все были в подборке, но две книги у меня не получилось идентифицировать. Переводчики дали им названия Splněná touha – "Исполненное желание" – и Št'astné mládí – "Счастливая юность". Интересно, что это в оригинале?

@темы: Чарская, иллюстрации

---

Е.Аверьянова в Энас-книге. Наконец-то вышла вся трилогия!

[change-ange]

В Энас-книге вышла вся трилогия об Иринке! Е.А.Аверьянова "Иринкино счастье. На заре жизни. Весенняя сказка".

@темы: ЭНАС-книга, Весенняя сказка, Е.А.Аверьянова, На заре жизни, Иринкино счастье

---

Чешские издания: иллюстрации и обложки

[feray]

Уже делала пост о польской версии "Люды Влассовской", а сегодня очередь чешских переводов Чарской, точнее, их обложек и картинок О том, какой успех Лидия Алексеевна имела в Чехии, писали еще "Задушевное слово" (с гордостью) и Корней Чуковский (с иронией). Это было в начале 1910-х - то есть к чешским читателям Чарская пришла ненамногим позже, чем к российским.  

Издавал ее, причем очень активно, Йозеф Вилимек (Jos.R. Vilímek), чье имя украшает обложки и титульные листы старых книг. Романы и повести выдерживали по нескольку изданий, выходили и в переплетах с позолотой и тиснением, и в картонных переплетах с наклеенной иллюстрацией, и в красочных суперобложках с изображением героев (а под ними - кокетливый переплет в цветочек). Но над оформлением абсолютного большинства из них работал один и тот же художник - Венцеслав Черны (Věnceslav Černý). Например, вот как он проиллюстрировал автобиографический цикл Чарской:


(Все картинки взяты с сайтов букинистических магазинов и объявлений. Те, что поменьше, кликабельны или открываются в большем размере, если нажать на "показать изображение" )


Bez matky ("Без матери") - такое название переводчик дал повести "За что?" (неизвестно, почему, видимо, как универсальное название любой истории о сироте. Но именно в этой книге главная героиня никогда не знала свою маму и переживает совсем не из-за ее отсутствия).



 

Jejich ideál ("Их идеал") - "Большой Джон". (На обложке изобразили героя-любовника с открытки или афиши синематографа Большой Джон таким явно не был, но наверняка стал "идеалом" для многих институток благодаря веселому характеру и интересной биографии).







 

Navždy ("Навсегда") - "На всю жизнь"







 

Cíl dosažen - "Цель достигнута"




И раз уж зашла речь о Лиде Воронской, нельзя не упомянуть о необъяснимой любви чешских переводчиков к имени "Лида", поскольку им наградили пару героинь, которых в оригинале звали иначе


Так, "Лизочкино счастье" стало "Лидунькиным счастьем" (Lidunčino štěstí):
















 

а "Люда Влассовская" - "Лидой Влассовской" (Lída Vlasovská):




















 

"Люсину жизнь", как ни странно, не трогали Luciin život:





 (Имя самой Чарской, кстати, обычно писалось на французский манер - Lydie, вариант Lidija встречался реже.)


А вот книги "джаваховской“ серии. Под названием Růže s Kavkazu ("Роза с Кавказа") скрывается, конечно, сама "Княжна Джаваха":














 

Mezi družkami ("Среди подруг") - "Записки институтки":
















 

А это "Вторая Нина" - Druhá Nina. Иллюстратор здесь другой - Франтишек Хорник (František Horník), но по стилю очень похоже на рисунки Венцеслава Черного.


















 

"Джаваховское гнездо" - Džavachovske hnizdo






















 

"Вечера княжны Джавахи" - Večery kněžny Niny ("Вечера княжны Нины")

 




Продолжение следует

@темы: Чарская, иллюстрации

---

"Креолка" Зоя

[feray]

В "Большом Джоне" и "На всю жизнь" среди одноклассниц Лиды Воронской есть Зина Бухарина по прозвищу Креолка, "смуглая, полная и рослая девушка лет семнадцати, с вьющимися, как у негритянки, волосами". Волосы - предмет зависти и восторгов подруг и придирок суровых классных дам: 


Зина Бухарина, как бы нечаянно, набрасывает ночной чепец на свою великолепную прическу и завязывает его тесемочки под подбородком.   

- Что вы, голландка, что ли? - шипит, заметив ее маневр, "кочерга".   

- Нет, я из Иерусалима, - делая невинное лицо, отвечает Креолка, отец которой действительно служил недавно консулом в Палестине.   

- Тогда зачем этот голландский убор?


Зина Бухарина с ответом не нашлась. А вот Зоя Бухарова, институтская подруга Лидии Чарской, ставшая прототипом Креолки, с полным правом могла назвать себя голландкой, потому что родилась в Амстердаме. Впрочем, "я из Иерусалима" тоже не было бы неправдой, так как в этом городе Зоя впоследствии жила и училась в пансионе при католическом монастыре. После смерти отца-дипломата она переехала в Россию с матерью и братом и поступила в Павловский институт. Все почти как в книге (кроме маленького расхождения дат, Зоя родилась в 1876 году, а в Петербург прибыла в конце 1880-х, то есть в еще более юном возрасте, чем книжная героиня):


Странно сложилась жизнь Зины. Она родилась в цветущей Палестине, где отец ее имел место консула. Роскошь, богатство, тонкая лесть и баловство окружали чуть ли не с колыбели девочку. Двенадцати лет она танцевала на балах в длинном платье со шлейфом, с венком на кудрявой, как у негра, головке. А когда ей минуло пятнадцать лет, отец ее умер скоропостижно, и ей с матерью пришлось существовать на сравнительно скромную вдовью пенсию. Из роскошных консульских палат, влиянием капризницы-судьбы, девочку перенесло прямо в серые стены института. Любовь к роскоши, к тонкой лести и к восхищению своей красотой остались в Зине. Она была кокетлива, любила украшать себя ленточками, бантиками, любила мечтать о прошлом, и будущее казалось ей полным неожиданностей и сказочной красоты. Она прекрасно писала масляными красками, сепией и пастелью, и карьера художницы издали светила Зине путеводной звездой. Хорошенькая "креолка" уже видела в мечтах своих будущие лавры, шумный успех, толпу поклонников и прежнюю, далеко не забытую, роскошь обстановки, которою она пользовалась в золотые дни детства. Зина своей опытностью действовала на подруг. Она изъездила полмира, бывала по многим "заграницам" и умела рассказывать обо всем виденном увлекательно и горячо. К тому же на нее, как и на Лиду Воронскую, возлагались большие надежды. Она, как будущая художница, должна была поддержать честь своего выпуска успехом ее будущих работ.


У Зои Бухаровой "поддержать честь выпуска", к сожалению, не получилось: она была вынуждена покинуть институт раньше срока из-за проблем со здоровьем. Обладала ли она талантом художницы, доподлинно неизвестно. Но Зоя сочиняла стихи. Первые из них ей удалось напечатать уже в 16 лет, а когда закончился разводом ее недолгий брак с Владимиром Казиным, она уже всерьез выбрала литературу своей профессией: писала сама, переводила иностранных поэтов, публиковала рецензии, была постоянным автором в нескольких журналах и газетах. Любила театр: помимо сборника стихов, у нее вышла пьеса "Морская царевна", а в одной из биографий, если только это не ошибка, значится: "актриса, поэтесса". Совсем как Чарская (и обе самостоятельно обеспечивали своих маленьких детей).

И стихи Бухаровой иногда похожи - настроением, образами, мелодией - на стихи Чарской:

Крики чайки белоснежной,
Запах моря и сосны,
Неумолчный, безмятежный
Плеск задумчивой волны,

В дымке розово-хрустальной
Умирающий закат,
Первой звездочки печальной
Золотой, далекий взгляд,

Разукрашенный огнями
Берег в призрачной дали,
Как в тумане перед нами
Великаны корабли,

Чудный месяц, полный ласки,
В блеске царственном своем,
В эту ночь мы будто в сказке
Упоительной живем!

(стихотворение "Ноктюрн", ставшее популярным романсом)

***

Кто ты, чудное созданье,
Что стоишь передо мной
В ослепительном сиянье
Диадемы золотой?..
Крылья ангела… Мадонны
Лучезарные глаза,
Отраженьем небосклона
Их согрета бирюза…

С плеч бежит неудержимо
Светлых локонов каскад…
Льют уста неуловимый,
Непонятный аромат…

«Я — Мечта… Любви и Мая
Своевольное дитя…
Легкокрылой гостьей рая
В темный мир слетаю я…<...>»

(из стихотворения "Мечта")

***

Я хочу, чтобы стало тепло,
Чтобы лес встрепенулся в убранстве.
Чтобы ласточки милой крыло
Замелькало в лазурном пространстве!..
Я хочу, чтобы стало тепло,
Чтобы солнце опять засияло,
Чтобы все от него зацвело,
Загорелось, запело сначала…

Я хочу, чтобы стало тепло,
Чтоб и в сердце моем и во взоре
Все бессильно растаяло зло,
Все бесследно рассеялось горе…
Я хочу, чтобы стало тепло!..

***

<...>Там, где по темной аллее
Носится бедный туман –
Будто бы кружатся феи
Чудных заоблачных стран…

Будто бы слышится эхо –
В шепоте робком листов –
Их шаловливого смеха,
Их торопливых шагов.

Будто бы – ночью весенней –
Месяц на землю принес
Мир лучезарных видений,
Мир фантастических грез!..

(из стихотворения "Сад призадумался, внемля...")

***

<...>Неужто я ему совсем, совсем чужая?..
И близкой не была ему я и тогда?..
И то, что я теперь с восторгом вспоминаю,
Его своим теплом не грело никогда?..

Вам скучно, может быть… смеяться вы хотите,
А я вам говорю про детскую мечту,
И плачу я над ней… пожалуйста, простите —
Но я вам ничего сегодня не прочту…

(из стихотворения "Монолог", посвященного Вере Комиссаржевской, - в те времена она была кумиром многих начинающих актрис, что также отражено в повести Чарской "Цель достигнута")

***

Разгорелась моя восковая свеча
Перед ликом страдальца Христа…
Пусть, как чистое пламя ее горяча,
Мне молитва сойдет на уста!..<...>


Еще больше стихов (и биографическую справку) можно найти здесь: bibra.ru/subject/buharova-zoya-dmitrievna/

Последнее упоминание о Зое Бухаровой относится к 1923 году, но скончалась она предположительно в 1941 в Ленинграде.

Она дружила с Римским-Корсаковым, Есениным, переписывалась с Блоком, но в то время как фото ее великих знакомых сохранились в огромном количестве, ее собственное изображение найти сложно. В сети доступен только такой портрет. Небольшой и не слишком четкий, но даже так можно оценить "черные выпуклые глаза", "непокорные кудри" и "оригинальный тип", которые Чарская позаимствовала для своей героини

---

Комментарий к книгам А.Бруштейн

[change-ange]

Издательство «Издательский проект «А и Б» задумало и сделало прекрасное издание - отдельно книгу комментариев М.Гельфонд к многими любимой трилогии Александры Бруштейн "Дорога уходит в даль" и другим (вышло пока к 2 томам) и комментированные сами повести.

Александра Яковлевна Бруштейн начала писать автобиографическую трилогию "Дорога уходит в даль" в 1956 году. 72-летняя, глухая и почти слепая, Бруштейн писала книгу, героиней которой была она сама, но - девятилетняя.
Сашенька живет в Вильне (ныне - Вильнюс) с мамой и папой, кухаркой, бонной и учительницами и готовится поступать в Институт благородных девиц - с этого начинается книга. С энциклопедической точностью спустя почти 50 лет Бруштейн воссоздает город, которому предстоит пережить две мировые войны и Холокост. Эта точность касается не только подробностей быта, но и переживаний людей конца XIX века, уже чувствовавших приближение перемен - политических, социальных, технических.
Все описанные в книге события достоверны, каждый персонаж - независимо от его места и веса в книге - имеет реального прототипа, чьи имя и фамилию в большинстве случаев и носит. Это позволило Марии Гельфонд -автору исследования - найти в архивах и включить в текст комментариев не только подтверждение существования человека, но и проследить его историю, узнать, как он жил до, во время и после событий, описанных в книге. И эта полноценность и обстоятельность комментария дает возможность издать его отдельно, без комментируемого текста.
Книга, которую вы держите в руках, - первая часть проекта, включает комментарий к двум повестям трилогии - "Дорога уходит в даль..." и "В рассветный час".
Составление, редактирование, оформление серии Илья Бернштейн
Подробнее: www.labirint.ru/books/623925/

Такой интересный комментарий отдельно взятой повести, дающий полную картину быта тех времён, навёл меня на некоторые размышления... Я скоро их озвучу. В одном из будущих постов.

@темы: ссылки, Бруштейн, Дорога уходит в даль, комментарий, биография, В рассветный час, М.Гельфонд