Записки сиротки (из тома 14 ПСС)

[olrossa]

Небольшое сравнение

Каких-либо нововведений здесь нет. Правки встречаются достаточно часто.

Основные особенности:

1. Из изначальных 38 глав сделано пять. Объединение происходит по принципу 4-11 глав в одну. Причем потерялось деление повести на две части. Вторая часть в ПСС начинается с середины третьей главы.

2. Исправления подчиняются определенной особенности – в начале местами, временами, ближе к концу – удаления абзацами.

3. Родные среднеформатные горизонтальные рисунки Соколовского переделаны в крупные вертикальные. Изображение немножко искажается.

4. А те, которые оставили горизонтальными – поместили в разворот.

.

@темы: Чарская, иллюстрации, ПСС

---

А.Н.Анненская "Трудная борьба" Глава V

[telwen]

ГЛАВА V

Через несколько дней после свадебного пира в квартиру Потаниных вошла незнакомая горничная и передала Оле клочек бумаги, на котором карандашом, видимо второпях, было написано:
«Милая Оленька! Сегодня в два часа мы будем у ваших. Пожалуйста, приходите непременно. Никому не говорите, что я вам пишу. Е. 3.»
Оля про себя усмехнулась тайне, которую ее новая подруга делала из такого пустяка, и без труда выпросила у матери позволение сходить к Анюте. Она пришла к сестре несколько раньше назначенного срока и застала ее в сильных попыхах. Анюта знала о том, что генеральша намерена посетить ее и, как молодая, еще неопытная хозяйка, волновалась, что не сумеет достаточно хорошо принять такую важную и взыскательную гостью.
— Да из-за чего ты так суетишься, Анюта? — спросила Оля, видя, как сестра то тревожно оглядывала комнаты, переставляя ту или другую мебель, то выбегала в кухню отдавать хлопотливые приказания прислуге, то подбегала к зеркалу и поправляла что-нибудь в своем довольно нарядном костюме. — Что же за беда, если этой генеральше что-нибудь у тебя не понравится? Разве тебе так приятно ее знакомство?
— Ах, Оля, выдумала ты: приятно! Да по мне хоть бы она никогда не приезжала! Но, видишь ли, Филипп Семенович очень дорожит ее знакомством. Он велел мне как можно лучше принять ее.
Гости, наконец, приехали. Генеральша держала себя покровительственно любезно относительно обеих сестер. Впрочем, она обратила мало внимания на Олю и все время разговаривала с одной Анютой, поспешившей усадить ее в гостиной, обитой синей шелковой материей. Леля была в шляпке с цветами, в светлых перчатках и при матери держала себя так чинно, была так молчалива и безукоризненно сдержанна, что Оля едва узнала ее. Наконец, наскучив сидеть подле этой накрахмаленной барышни, называвшей ее «mademoiselle» и как-то сквозь зубы цедившей все слова, она предложила ей походить по столовой. Едва дверь гостиной затворилась за девочками, как Леля переродилась и опять явилась такою, какою была на свободе,— веселой, болтливой, откровенной. Целый час провели девочки в самых непринужденных разговорах и остались довольны друг другом еще больше, чем при первом свидании.
— Как жалко, что нам нельзя почаще видеться! — говорила Леля, обнимая Олю и целуя ее.
— Да, очень жаль, — вздохнула Оля.
— Надо будет что-нибудь придумать... Уж я придумаю! — вскричала Леля.
В эту минуту мать позвала ее, чтобы уезжать, и девочки распрощались, не зная, когда опять увидятся.
Дня через два после этого, к великому удивлению Марьи Осиповны, в переднюю ее вошел высокий ливрейный лакей и, передавая ей письмецо, запечатанное в розовый надушенный конвертик, важным голосом произнес: «Барышне Ольге Александровне!»
Оля догадывалась, кем прислан надушенный конвертик, и не без волнения распечатала его. Она не ошиблась: письмо было от Лели, написано довольно красивым почерком, видимо очень старательно. Вот его содержание:
«Милая Оленька! Узнав от меня, что вы не учитесь по-французски, хотя очень желали бы говорить на этом языке, маменька предлагает помочь вам в исполнении этого желания, которое она находит весьма похвальным. У нас в доме живет француженка, моя бывшая гувернантка, которая, по просьбе маменьки, согласится давать вам уроки французского языка, если вы станете приходить к нам раза два-три в неделю. Если желаете, уроки могут начаться с завтрашнего же дня, часов в 10 утра.

Остаюсь готовая к услугам
Елена Зейдлер».

На конце страницы было нацарапано: «Милая, пожалуйста, приходите!»
Оля улыбнулась этой приписке: она поняла, что Леля нарочно изобрела для нее эти уроки, чтобы найти предлог часто видаться с ней, и задумалась. Конечно, ей и самой приятно было поддерживать знакомство с милой, веселой Лелей, да и жалко было упустить случай научиться французскому языку; но ходить в дом к важной, чопорной генеральше, пользоваться ее милостями,—нет, это неприятно...
— Что же ты так сидишь, Оля? — прервала ее думы Марья Осиповна: ведь ждут ответа! Кто это тебе пишет? Что такое? Покажи!
Оля протянула матери письмо.
— Вот уж истинное счастье тебе!—вскричала Марья Осиповна, с некоторым благоговением прочитав Лелино послание.—Этакая добрая душа эта генеральша! Анюточку не оставляет советами да покровительством и тебе такое благодеяние оказать хочет...
Оля попробовала возразить, намекнула на то, что не желает этого благодеяния, но Марья Осиповна ни о чем подобном и слышать не хотела.
— Чего это ты чудишь! — раздражительно заметила она: — то непременно хочешь учиться, по ночам сидишь за братниными книгами, а тут предлагают учить тебя тому, чему учат всех барышень, так ты — «не хочу»... Что это за капризы!
Оле пришлось отказаться от «каприза» и отвечать Леле благодарственным письмом с обещанием придти непременно завтра.
На следующее утро девочка, по обыкновению, помогла матери в разных мелких хозяйственных работах и затем неохотно, медленным шагом направилась к дому генеральши Зейдлер. Хотя идти пришлось довольно далеко—генеральша жила не в предместьи, как Потанины, а на одной из главных улиц города — и хотя Оля не торопилась, но ее утро начиналось так рано, что она подошла к генеральскому дому раньше, чем на церковных часах пробило десять.
В передней ее встретила Леля в утренней блузе, с папильотками в волосах.
— Милая моя, вы на меня не сердитесь, что я так устроила дело? — говорила она, обнимая Олю.— Я нарочно назначила так рано, 10 часов, пока маменька еще спит, чтобы вам не так было страшно. Mademoiselle Emilie также еще не одета: мы можем с полчасика свободно поболтать у меня в комнате.
Она помогала, или, лучше сказать, мешала Оле освобождаться от пальто и шляпки и тащила ее за собой в свою собственную комнату. Эта комната, с большим трюмо, в котором Оля сразу увидела всю себя с ног до головы, с изящно украшенным туалетом, заставленным множеством баночек и скляночек, с мягкою, спокойною мебелью и хорошеньким пианино в углу, смутила девочку, привыкшую к скудной обстановке своей квартиры.
— Как у вас здесь хорошо! — говорила она, оглядываясь кругом.
— В самом деле! Вам нравится? — немножко удивилась Леля. — А я так привыкла ко всему этому, что не замечаю, хорошо здесь, или худо. Я здесь занимаюсь, а сплю в комнате рядом, вместе с мисс Розой. У Mademoiselle Emilie особенная комната, — она там и будет вас учить. Она прежде была моей гувернанткой, а теперь осталась компаньонкой у maman и, кроме того, дает мне уроки французского языка.
Болтовня Лели дала время Оле оправиться; она пригляделась к необычной обстановке и мало-помалу стала по прежнему непринужденно разговаривать с своей новой подругой.
— Вы здесь занимаетесь? А где же ваши книги? Их совсем не видно, — заметила она.
— Ах, вы ученая, — смеясь, вскричала Леля: — у вас, я думаю, целый стол завален книгами да бумагами! А я, видите ли, страшно занята целый день, а книг у меня всего четыре-пять, вон на полочке над столиком.
— Чем же это вы так страшно заняты?
— Вы мне не верите? Постойте, я вам расскажу. Встаю я довольно рано, в десятом часу; с половины одиннадцатого до половины первого играю на фортепьяно, потом завтракаю, потом одеваюсь и, в хорошую погоду, еду с maman кататься; потом ко мне приходит раз в неделю танцмейстер, два раза учительница пения, раз учитель русского языка и арифметики, два раза немка-учительница; в пять часов я одеваюсь к обеду, а после обеда, когда у нас нет гостей и мы сами никуда не едем, я занимаюсь с англичанкой и с француженкой. Видите, весь день наполнен. Я уверена, что у вас больше свободного времени, чем у меня.
— Не думаю, — улыбаясь, возразила Оля, и в подробности рассказала свое времяпрепровождение.
Во время разговора девочек в комнату несколько раз входила пожилая дама с сухим, строгим лицом, обрамленным седыми локонами. Она всякий раз делала Леле какое-нибудь замечание на английском языке, девочка отвечала ей односложно, и затем — то выпрямлялась, то переставала вертеть руками, то переменяла положение ног. Оля поняла, что строгая надзирательница исправляет погрешности в манерах своей воспитанницы, и ею опять овладело смущение, ей страшно стало каким-нибудь неловким движением провиниться в глазах людей, обращающих так много внимания на внешность. В эту минуту в комнату вошла мадемуазель Емили, довольно молодая француженка, одетая очень щеголевато и на вид далеко не такая строгая, как англичанка. Хотя Оля ни слова не понимала по-французски, она заговорила с ней на этом языке, очень любезно извинилась, что заставила ее так долго ждать, и попросила ее к себе в комнату чтобы начать урок. Оля постаралась отнестись к этому уроку с самым полным вниманием: знание латинского языка значительно помогало ей запоминать французские слова и формы выражения, так что учительница осталась очень довольна ею и на прощанье наговорила ей кучу любезностей, которых девочка не понимала. Леля выскочила из-за фортепиано попрощаться с ней и, крепко целуя ее, прошептала:
— Смотрите, приходите после завтра еще раньше, я нарочно встану в девять часов и буду вас ждать.
Оля обещала. Уходя из дома генеральши, она чувствовала себя гораздо добрее и веселее, чем входя в него.
С этих пор она приходила по три раза в неделю брать уроки французского языка. Уроки эти сами по себе мало привлекали ее: мадемуазель Емили заставляла ее переводить и заучивать наизусть множество бессвязных фраз, редко умела объяснить, почему в одном случае употреблялся один способ выражения, в другом — другой; кроме того, она смущала ее, без умолку болтая с ней по-французски и предлагая ей на этом языке вопросы, которых девочка не могла понимать. Гораздо приятнее для Оли были те получасы и часы, которые она проводила в комнате Лели. Часто она заставала подругу еще в постели, или только что начавшую одеваться, и с удивлением видела, как для такого простого дела, как обуванье и надеванье блузы, Леле непременно требовалась не только помощь горничной, но еще присутствие надзирательницы, замечавшей, где нужно подтянуть чулок, где обдернуть юбку, где расправить кружевца. Чаще, впрочем, к ее приходу Леля была уже в утреннем костюме, и с нетерпением ждала ее. Выслушав от нее все подробности ее жизни и самые обстоятельные описания всех окружавших ее лиц, Оля, с своей стороны, должна была как можно подробнее описать ей и своих домашних, и своих знакомых, и свой образ жизни. Особенно интересовали Лелю ее занятия. Она заставила ее принести латинскую книгу, прочесть и перевести из нее целый отрывок, опять подивилась ее учености, но нашла, что занятие латынью не интересно, что этот язык хуже французского. Зато, когда Оля, по ее просьбе, объяснила ей, что такое физика, когда она на примерах показала ей, какие явления становятся понятными благодаря этой науке, Леля пришла в восторг.
— Этому я непременно должна учиться!— вскричала она.— Милая, голубушка, я дам вам денег, купите мне книгу, где все это написано, я буду читать ее, пока не заучу всю наизусть.
Оля знала только тот учебник физики, по которому учились гимназисты, и купила его для подруги. Леля с радостью схватила ее и в тот же день, урвав несколько свободных минут, пока горничная расчесывала ей локоны, принялась прилежно читать его. Но, ах! с первых же страниц ее ждало горькое разочарование! Учебник составлен был для гимназистов, уже знакомых и с алгеброй, и с геометрией, а бедная девочка и арифметике-то училась с грехом пополам. Со слезами на глазах жаловалась она на следующий день Оле на свою неудачу, и Оля объяснила ей, что до начала занятий физикой необходимо ознакомиться с математикой.
— Ну, хорошо, — вскричала Леля, — так я буду учиться математике: сегодня же попрошу маменьку нанять мне учителя!
Не откладывая дела в долгий ящик, девочка в тот же день за завтраком высказала матери свою просьбу.
— Учиться математике, физике? — удивилась генеральша.— Это что за выдумка? Кто это тебя надоумил?
— Оля Потанина учится этому, маменька, она мне рассказывала: это очень интересно.
— Глупенькая девочка, — с сострадательной усмешкой заметила генеральша:—как ты легко поддаешься чужому влиянию! Твоя Оля — девушка бедная, которой придется собственными трудами зарабатывать себе хлеб, оттого она и должна учиться, а тебе на что же это?
— Да так просто, maman, интересно знать.
— А ты воображаешь, это знание легко дается? Взял книжку, прочел — да все и узнал? Нет, друг мой, чтобы научиться тому, чему ты хочешь, надо долго сидеть над книгами. А от этого лицо бледнеет, глаза краснеют, спина сгибается, на лбу делаются морщины, не хватает времени заняться своим туалетом, приобрести приятные таланты, и женщина перестает нравиться. Возьми для примера твою же Оленьку. Я не спорю, она, может быть, хорошая девочка. Но какие у нее угловатые, неграциозные манеры, как к ней не идет ее прическа! Никогда не придумает она, чем украсить хоть немножко свой простенький костюм, — ни галстучка, ни ленточки! Опять-таки скажу: для нее, как для девушки бедной, это ничего, но я бы просто с ума сошла, если бы ты была на нее похожа! Нет, моя милая, слушайся меня, учись тому, чему я тебя учу, а остальное предоставим мужчинам да несчастным гувернанткам: поверь, так ты будешь гораздо счастливее!
Леля не привыкла возражать матери, не привыкла рядом с ее мнением защищать свое собственное. Она опустила голову и замолчала, стараясь скрыть слезы, навертывавшиеся на глаза ее, но, между тем, объяснения матери не только не удовлетворили ее, а напротив, вызвали в душе ее смутно неприятные чувства, возбудили в голове ее множество неотвязных вопросов.
«Учиться, приобретать знание об интересующих предметах могут только бедные девушки, но ведь бедным не на что нанять учителей, не на что купить книг, им даже и времени нет: они, как Оля, с ранних лет начинают работать. Какие же женщины будут учиться? Предоставить это мужчинам? Но с какой же стати? С какой стати они будут понимать все, что делается кругом, а я должна только нравиться? Да и кому нравиться? Вот я, в блузе и в папильотках, нравлюсь Оле и она мне нравится, и по моему, все в ней мило: и прическа, и темненькое платьице — все гораздо милее, чем у кузины Жюли, которую мама всегда ставит мне в пример. От книг лицо побледнеет, делаются морщины? А отчего же княжна такая бледная, и у нее такие морщины около глаз: она ведь ничего не читает, кроме модного журнала? Надо приобретать приятные таланты? Хорошо, кому они приятны, а когда я терпеть не могу музыки, и к пению у меня нет никакой способности... Заставляют меня играть и петь при гостях, но, наверно, это никому не доставляет удовольствия, — все слушают только от скуки... И ради этого я никогда не буду знать того, что знают другие, что знает Оля! Она говорит, что стала учиться, чтобы понимать разговоры Мити и его товарищей, чтобы они не считали ее глупее себя. Значит, меня они всегда будут считать глупой? Значит, я буду нравиться только тем, кому нравятся глупые?...»
Вот какие мысли, какие вопросы засели в кудрявую головку Лели и не давали ей покоя. Она не смела откровенно высказать матери все свои сомнения, не смела повторить просьбу, на которую раз получила отказ, а между тем покориться в этом, как она покорялась во многом другом, казалось ей слишком тяжело. Она решила высказать свое недоумение Оле, просить ее совета.
— Странно, — с горькой усмешкой заметила Оля: — тебе нельзя учиться потому, что ты богата, мне — потому, что я бедна.
— Но ведь ты же учишься, несмотря на свою бедность! — с нетерпением вскричала Леля. — Не могу ли же и я учиться, несмотря на свое богатство?
— Попробуй, я охотно помогу тебе.
Девочки условились, что Оля купит Леле все необходимые книги и каждый раз, приходя по утрам, станет объяснять ей непонятное в этих книгах, а Леля в течение дня будет читать что нужно, заучивать наизусть, по возможности проделывать разные письменные упражнения.
С этих пор утренние свидания девочек проходили не в разговорах, а в серьезных занятиях. Англичанка-гувернантка сначала несколько встревожилась этой переменой, боясь, чтобы «эта бедная мещанка», — как в доме генеральши называли Олю, — не сообщила бы чего-нибудь вредного «барышне». Чтобы успокоить ее, Леля должна была объяснить ей содержание книг и пообещать, что чтение их не помешает ни ее урокам музыки, ни другим занятиям. И действительно, девочка ухитрялась учиться почти незаметно для окружающих: она решала геометрические задачи, пока ей причесывали голову, на прогулке или за обедом мысленно повторяла Олины объяснения, ложась спать, клала книгу под подушку и читала или поздно вечером, когда надзирательница уже сладко похрапывала, или утром, проснувшись пораньше. Способности у нее были необыкновенно богатые. Оля не могла надивиться, как легко она схватывает и быстро запоминает то, что не только ей самой, но даже Мите давалось с большими трудами, с большими усилиями. Правда, иногда, от непривычки к напряженной умственной работе, она скоро уставала и еще чаще скучала занятиями, хотела перескочить через какой нибудь отдел, казавшийся незанимательным, и скорее дойти до интересного, так что Оле, как учительнице, приходилось насильно заставлять ее не забегать вперед.
— Нет, Леля, — серьезным голосом говорила она: — так я не хочу заниматься. Учи все по порядку, иначе выйдет путаница. О том, что пойдет дальше, я теперь не скажу тебе ни слова: если ты не хочешь говорить о сегодняшнем уроке, так закроем книгу — и кончено.
— Господи, какая строгая! — хохотала Леля, обнимая подругу: — поступай ко мне в гувернантки вместо мисс Розы: ты ее вылитый портрет! Ну, извольте объяснять, сударыня — я с почтением слушаю вас.
Она смеялась, делала гримасы, а в конце концов все-таки подчинялась влиянию Оли и с удвоенным старанием, «чтобы поскорей избавиться», проходила неинтересный отдел.
Бывали, впрочем, дни, когда девочки оставались не совсем довольны друг другом: это случалось обыкновенно после того, как Леле приходилось проводить несколько вечеров в гостях или в театре. Заснувши поздно, она вставала на другой день утром заспанная, ленивая, капризная. Оля сердилась на ее невнимательность, ее зевоту и потягиванья. Леля была не в расположении духа выносить замечания подруги и говорила ей колкости. Дело доходило до ссоры, которая, впрочем, не была продолжительна и по большей части кончалась слезами обеих: Леля плакала о том, что она глупа, ничего не понимает, что Оля ее презирает; Оля плакала о том, что рассердилась на бедняжечку, которая, конечно, не может заниматься, когда ей не дают спать по ночам. Иногда размолвки выходили и другого рода: случалось, что какой-нибудь выезд, какой-нибудь особенный наряд пленяли Лелю до того, что она несколько дней сряду не могла думать ни о чем другом, и на вопросы Оли, что ей объяснить из геометрии, отвечала: «это все пустяки, ты лучше меня послушай»... и начинала бесконечные описания какого-нибудь пикника, детского маскарада или необыкновенно интересной театральной пьесы. Леля с увлечением рассказывала, сколько было экипажей, кто из знакомых с кем сидел, кто ехал впереди, у кого какого цвета были лошади; говоря о маскараде, она не пропускала ни одной подробности в костюме своих знакомых и в своем собственном; передавая содержание театральной пьесы, она подражала актерам, старалась говорить их голосом, повторять их жесты. Оле надоедало слушать описание удовольствий, в которых сама она не могла принимать участия, да и боялась она, что Леля слишком увлечется ими, слишком отстанет от серьезных занятий. Она высказывала свое мнение подруге, та сердилась, находила, что она недобрая, не сочувствует ее радостям, и дулась несколько минут; потом, быстро забыв обиду, снова принималась за свои рассказы. Оля слушала их нахмурившись, и в душе решала, что перестанет ходить к Леле, если это будет продолжаться; но вот — проходило несколько дней, Лелино увлечение исчезало, она опять хваталась за книги и опять приводила молоденькую учительницу в восторг своею сообразительностью и отличною памятью.
— Господи! Леля, — часто говорила Оля:— какие у тебя способности! Что бы из тебя вышло, если бы ты родилась мальчиком, или если бы тебя учили, как учат мальчиков.
Леля вздыхала и задумывалась.

@темы: Трудная борьба, текст, Анненская

---

Л.Чарская "Умница-головка" Часть вторая.

[telwen]

Л.ЧАРСКАЯ

УМНИЦА-ГОЛОВКА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I
Марго в семье Баратовых

Вот уже две недели живет Марго в доме Ларисы Павловны. Первые дни своего пребывания тут она пролежала больной. Болезнь у нее была серьезная. Но добрая Лариса Павловна так умело ухаживала за Ларго, что та скоро начала выздоравливать. Теперь от болезни остаюсь лишь слабость и кашель. Но и это уже проходит.
Марго только ждет письма от отца Коли, Лени и Нуси. Он обещал ей узнать о ее будущей хозяйке и спросил, когда та ждет к себе в дом Ларго, приглашенную к детям маленькой гувернанткой.
Марго чувствует себя здесь прекрасно. Все так добры к ней. И сама Лариса Павловна, и Нуся, и мальчуганы. Даже гувернер, месье Мишель, и Фанни.

Но все же Марго не весело. Она не может забыть, что живет в чужом доме, где ничего не делает, а только ест, пьет и спит. Часто ей становилось даже очень грустно.
«Как только придет письмо с разрешением приехать, я сейчас же покину этих добрых людей и направлюсь к новой хозяйке», - думала она, сидя у окна и глядя на дорогу.
Раз к Марго, задумчивой и грустной, подскочил Леня.
- Что с вами? Почему вы такая печальная?
- Не грустите, Маргошечка, а то и мне будет грустно, - пристала к ней и Нуся.
- Мы к вам привыкли и относимся как к родной, а вы никогда и не пошутите и не посмеетесь с нами, - добавил Коля.
- Мадемуазель Марго, верно, думает о своем отъезде, - заметил старик Мишель, услышав разговор детей с девочкой.
- Как? Разве вы думаете от нас уехать? - сделавшись сразу серьезными, задали дети Марго вопрос.
Та не спешила с ответом, только смотрела на них грустнее, чем прежде.
Леня, постояв немного возле Марго и, не желая больше надоедать ей, повернулся и направился к двери.
- Мамочка, мамулечка, дай мне чаю! Поско-рее... - запел он, запрыгав из шалости на одной ноге.
Но шалунишка сразу умолк, столкнувшись в дверях с матерью. В руках Ларисы Павловны было видно только что полученное, еще не распечатанное письмо.
- Всегда ты наскочишь на кого-нибудь, - добродушно пожурила Лариса Павловна мальчика и, отстранив его рукой, вскрыла письмо и стала его читать.

Глава II
Марго остается у Баратовых

- Дети, это письмо от папы, - сказала Лариса Павловна, прочтя письмо. - Он спрашивает, как вы учитесь, как вы гуляете, не ссоритесь ли между собой. Тут написано и о вас, милая Маргарита... Мой муж ходил по вашей просьбе узнавать про ту русскую даму, к которой вы собирались ехать служить... Оказывается, в ее семье стряслось большое несчастье. Маленькая девочка, к которой вас пригласили в компаньонки, внезапно заболела опасной болезнью и умерла...
- Умерла! - с широко раскрытыми глазами прошептала Марго, меняясь в лице от волнения.
Помимо того, что ей было бесконечно жаль незнакомую девочку, безвременно погибшую, Марго не могла не подумать и о себе. Ведь со смертью этой девочки она лишалась места, на которое так надеялась по пути из своей милой Франции.
«Что же будет теперь со мной?» - подумала она, и слезы навернулись на черные глазки. - «Что будет со мной, куда я пойду теперь? Куда денусь без денег?»
Лариса Павловна точно угадала, какие грустные мысли волнуют сейчас Марго.
- Милое дитя, пойдемте со мной в мою комнату. Там вы успокоитесь, - проговорила она, ласково беря девочку за руку и направляясь с ней в свою спальню.
Здесь она все еще взволнованную и потрясенную девочку усадила в кресло и, опустившись на стул против нее, заговорила снова, гладя лежащие у ней в руках маленькие ручонки Марго.
- Вот что, милая Маргарита, вот, что я хочу предложить вам... Я и мои дети успели так привязаться к вам за эти несколько недель, точно вы целый год у нас прожили. И я прошу вас не уезжать от нас. Проведите тут с нами все время, которое нам с Нусей предписано докторами провести здесь, у моря, среди сосен и гор. Вы так порадуете мою девочку, если согласитесь на это. Тут у нее нет ни подруг, ни знакомых сверстниц. С Фанни ей далеко не так приятно и весело, как с вами. Вы будете маленькой гувернанткой для моей девчурки. Большого жалованья я вам платить не могу, но вы будете получать столько же, сколько получает Фанни. Согласны?
Как могла не согласиться на такое предложение Марго? Она вся так и просияла от радости, услышав это. Глаза ее заблистали, и она готова была броситься на шею доброй Ларисе Павловне.
- Благодарю вас! О, благодарю вас! - только и смогла прошептать счастливая девочка.
- Согласны? Ну, вот и прекрасно! А теперь идем объявить об этом детям. Они будут не менее счастливы, чем вы.
И, обнявшись, как родные, Лариса Павловна и Марго прошли в столовую.
Баратова не ошиблась, говоря, что весть о поступлении к ним в дом Марго доставит ее детям огромное удовольствие. Те, действительно, пришли в неописуемый восторг. Нуся то кружилась волчком по комнате, то кидалась на шею Марго и душила ее поцелуями, а мальчики кричали «ура!». Джек, подражая своим юным хозяевам, тоже выражал свой восторг, кидаясь поочередно на мальчиков и на Марго, и стараясь лизнуть их в лицо.

Глава III
Странный незнакомец

- Служи, Джек! Служи, бездельник ты этакий! - кричит Леня и грозит пальцем перед самым носом добродушного сенбернара.
- Покажи ему сахар! Ты не так делаешь, грубостью ты от него ничего не добьешься, - советует брату Коля.
- Ну, вот еще! За сахар тебе и палка будет служить! Надо его заставить проделать все без сахара, - настаивает Леня.
Джека этот разговор как будто не касается вовсе; он отворачивает свою огромную черную голову и делает вид, что очень заинтересован большой осенней мухой, которая жужжит и кружится над ним.
На дворе довольно холодно, по-октябрьски, но солнце светит с безоблачного неба и под его лучами не ощущается поздней осени. Мальчики возятся с собакой перед домом, а Мишель в пальто с поднятым воротником читает на крыльце газету.
Лариса Павловна дома и, как обыкновенно в это время, занимается с Нусей. Марго и Фанни чистят бруснику, только накануне собранную ими в лесу недалеко от дома.
Видя, что дело не клеится, что Джек упорно отказывается служить, Коля подходит к брату и говорит:
- Ну, вот, ничего и не выходит, принеси-ка лучше сахару, Леня, не упрямься!
Ер Леня, очевидно, согласился с братом, что только сахар может сломить упорство Джека, очень падкого до всяких лакомств. Он оставил собаку и направился к крыльцу, чтобы принести угощение для Джека. Но в ту же минуту последний тревожно поднял морду и громко залаял. Не успел Коля оглянуться, как высокий человек в плаще и широкополой шляпе выступил из-за стволов деревьев.
Джек так порывисто бросился на незнакомца, что едва не сбил его с ног.
- Не бойтесь, он не кусается! Не бойтесь! - поспешил успокоить неизвестного посетителя Коля и тотчас же отозвал сенбернара:
- Сюда, Джек! Назад!
Но незнакомец, по-видимому, и не думал бояться собаки. Несмотря на то, что Джек угрожающе скалил зубы, господин старался схватить его за ошейник. Это, правда, ему не удалось, но он успел несколько раз погладить по голове ворчавшего на него Джека.
- Славный пес, чудесный! - бормотал незнакомец, запуская руку в пушистую шерсть сенбернара.
- Да, он очень красив, - подхватил с заметной гордостью Коля.
Незнакомец улыбнулся и обратился к мальчику, приподняв немного шляпу: - Я, собственно, ради вашего Джека и явился сюда. Я явился с большой просьбой: уступите его мне на некоторое время. Я верну его вам с благодарностью.
Коля был поражен неожиданным заявлением неизвестного господина. В это время из дома вышел Леня. Узнав, зачем господин этот явился сюда, он возмущенно воскликнул:
- Как! Отдать Джека в чужие руки! Ни за что!..
- Но я вам верну его, понимаете, верну! - настаивал незнакомец. Разговор донесся до сидевшего на крыльце и углубленного в газету Мишеля. Гувернер, увидев, что его воспитанники с кем-то серьезно спорят, поднялся со стула и быстрым шагом направился к детям и их таинственному собеседнику.
Но едва только он сошел с крыльца, как незнакомый господин кивнул головой в знак прощания и, запахнув свой плащ, стал быстро удаляться, оставив в совершенном недоумении гувернера и мальчиков.

Глава IV
Джек исчезает

С начала октября пошли дожди. По небу ползли тяжелые тучи, солнце совсем не показывалось. Ночи становились все длиннее и длиннее. Выл ветер и качал оголившиеся деревья. В одну из таких ночей Марго, спавшая на диване за ширмами в столовой, проснулась от лая Джека.
Джек обыкновенно спал на веранде, наружная дверь которой оставалась всегда открытой. Иногда чуткий пес, услыхав подозрительный шорох на дворе, поднимался, открывал лапой дверь, выходил осматривать двор и сад, все ли там в порядке, и, успокоившись, возвращался на свое место и опять засыпал.
Но в ту ночь Джек особенно громко и тревожно лаял и, казалось, не мог никак успокоиться.
«Странно, почему он так лает?» - подумала проснувшаяся Марго. Она знала, что умная собака даром поднимать тревоги не станет. Значит, что-то случилось, и Марго решила встать и узнать, в чем дело. Не откладывая ни на минуту, она накинула на себя платье, натянула чулки и башмаки и прошла на веранду. Но там Джека не было. Тогда она вышла на крыльцо и закричала:
- Джек! Домой!
Но каково же было удивление девочки, когда она вместо рыже-белого Джека увидела в кустах незнакомую большую черную собаку.
И только минутой позднее откуда-то показался Джек, заливавшийся страшным лаем. Лаяла отчаянно и черная собака.
Марго стояла на крыльце, не зная что делать. Но вот из-за деревьев выступила высокая фигура в темном плаще и в нахлобученной на лицо шляпе.
- Джек! Руфф! - позвал вдруг громким шепотом человек в плаще, и обе собаки кинулись к нему, не переставая лаять.
Марго продолжает наблюдать и видит, как незнакомец вынимает что-то из кармана и протягивает Джеку, который машет хвостом, присев на задние лапы перед ночным гостем. Сидит и черная собака и тоже хлопает ушами и бьет о землю хвостом.
Видно, что собаки, особенно Джек, весьма довольны угощением и ласковым шепотом, на который не скупится незнакомец. Но вот он делает несколько шагов назад и исчезает за деревьями. Черная собака бросается за ним, а ее примеру следует и Джек.
Тут только Марго приходит в себя.
- Джек! Джек! - кричит она. - Джек! Джек! Джек!
Но Джек, видно, и не думает откликаться на громкий зов девочки.
Увлеченный неожиданным знакомством с новым товарищем и как бы завороженный ласковым обхождением незнакомца, Джек сразу забыл свою верность старым хозяевам.
Но зато на крики Марго выбегает Фанни и сторож Филипп. Оба они заспаны, взволнованы.
- Что такое? Что случилось? Что вы кричите, мадемуазель Марго? - удивленно тянет Филипп.
- Джека увели! Джека украли! - с дрожью произносит девочка. - Вот туда, - показывает она по направлению того места, где исчез странный ночной посетитель с обеими собаками.
- Кто украл? Кто увел? - кричит Филипп, тоже не знающий, что предпринять сейчас.
Марго рассказывает ему все, как было, рассказывает про черную собаку и про приманку, благодаря которой незнакомцу удалось увести Джека.
- А какой он с виду-то? - снова спрашивает Филипп.
- Высокий, широкоплечий, в плаще и в низко опущенной на глаза шляпе, - все также волнуясь, пояснила Марго.
- Да ведь это он! - ударив себя по бедрам, громко вскричал Филипп.
- Это он, он! - подхватила тут Фанни, и лицо ее совсем побелело.
- Кто он? - удивленно спрашивает маленькая француженка.
- Он! Он! - повторяла Фанни, дрожа всем телом. - Этот тот самый, который живет недалеко... в Замке...

Глава V
На поиски за Джеком

На следующее утро, как только все проснулись, началось общее волнение и беспокойство за участь Джека.
- Его надо найти! - плакала Нуся. - Я не могу без моего Джекиньки. Найдите его! Найдите!
- Ну, да, конечно, мы найдем его, только успокойся! - утешал сестру Коля. - Найдем ведь? - обратился он к гувернеру.
- Какие еще могут быть тут сомнения! Найдем непременно, - подхватил старый швейцарец. - Коля! Леня! Живо! Сейчас же идем на поиски Джека!
Он первый схватил свой непромокаемый плащ, шляпу и зонтик и чуть ли не бегом спустился с крыльца. За ним, прыгая козликами, побежали его воспитанники.
Сегодняшний день казался лучше, яснее, теплее предыдущих. Небо после долгих дождей, наконец, прояснилось, и солнце приветливо улыбалось морю, холмам и зеленым соснам.
- Чудесный денек! - восторгались мальчики. - Если бы всю осень простояли такие! Мама чувствует себя отлично в такие дни. И Нуся тоже.
- Доктор, когда осматривал их в последний раз, сказал, что чем дольше мы проживем в Финляндии, тем будет лучше для нашей милой мамулечки и сестренки, - болтал Коля, не переставая в то же время тщательно разглядывать каждый кустик, каждое деревце, попадавшееся им по дороге.
Мальчику все казалось, что вот-вот вынырнет откуда-нибудь их общий четвероногий любимец и бросится к ним с радостным лаем, как бы прося прощенья за свой необдуманный поступок.А Леня, повисший на руке старика Мишеля, говорил в это время:
- Если Джек нигде не найдется, то значит Марго не показалось, и его, действительно, увели от нас. Тогда придется обойти все соседние дачи...
Ты хочешь сказать, объехать, мой мальчик, потому что каждая из них находится на несколько миль одна от другой, - поправил мальчика гувернер.
- А мне думается, что Марго права, что Джека, действительно, увел господин, который живет вон там под горой, - заметил Коля.
Старик Мишель при этих словах задумался и сказал:
- Весьма возможно! Если все так думают, то, может быть, следует с него и начать. Пойдем к нему туда. Что вы скажете, мои друзья, на это?
Но «друзья» только кивнули головой в знак согласия, и все трое бодро зашагали по направлению к дому господина, который всем жителям местности казался очень странным.

Глава VI
В «Замке» никого нет...

- Эй! Кто там? Эй! Открывайте же! - кричал Мишель, стоя у ворот дачи, которую окрестные жители почему-то называли «Замком».
Коля и Леня тоже стучали тросточками о решетчатую ограду дачи.
- Никого, видно, нет, - произнес, волнуясь, старший мальчик, оглядывая стоящие за оградой сосны, березы и кусты.
Напротив, мой мальчик, я более чем уверен, что там кто-нибудь есть... Смотрите, между деревьями пробирается садовник или сторож...
Действительно, вдали медленно плелся старый Питер с трубкой во рту, с косой на плече и в широкополой шляпе. Но он как будто не замечал неожиданных гостей.
Видя, что старик намерен пройти мимо и каждую минуту может скрыться за деревьями, Мишель приставил ко рту руку и закричал:
- Эй! Как вас... Постойте... Подождите... Да постойте же... вам говорят! Наконец, глуховатый Питер расслышал и остановился.
- Господи, какой старый! - удивился Леня, - ему, наверное, сто лет.
Послушайте, любезный старичок, - обратился Мишель к подошедшему к калитке вплотную и почтительно снявшему перед ними шляпу Питеру. - Вы понимаете, конечно, по-русски?
Но тот молчал и только удивленно смотрел старыми, подслеповатыми глазами на швейцарца.
Мишель повторил свой вопрос громче. Но и теперь старик как будто ничего не расслышал.
Тогда раздосадованный швейцарец закричал еще громче:
- Вы по-русски говорите, спрашиваю я вас, любезный?
На этот раз старик расслышал.
- Немножко, немножко, - забормотал он в ответ.
- Ага! Наконец-то! Ну, это хоть несколько облегчит нашу задачу, - заметил мальчикам гувернер.
И, обращаясь снова к финну, спросил:
- Не видали ли вы, любезный, большой рыжей собаки с белой грудью и белыми же лапами? Его увел высокий господин, который, как нам сказали, живет здесь.
Мишель выговаривал каждое слово так громко и так выразительно дополнял свой крик соответствующими жестами и мимикой, что Питер расслышал и понял все. Его подслеповатые глаза оживились и блеснули тревогой. Он вынул трубку изо рта, сплюнул в сторону и, коверкая слова по-русски, ответил:
- Господина нету и собаки тоже нету. Собаки не видел, а господин вчера уехал в город, совсем уехал, навсегда, со всем семейством.
- Так почему же, если он уехал и у вас никого нет на даче, идет из трубы дома дым?
- Потому что топят! Я себе кушать варю... - засюсюкал Питер под носом.
- Ну, мы ничего не добьемся от этого старца, идем домой, - неожиданно решил Мишель, махнув рукой.
- А как же Джек? Где же мы будем его искать? - встрепенулись при этом мальчики.
- Придется подождать с Джеком, детки. Мы его, по всей вероятности, найдем здесь. Но это будет не так легко. А что здесь преблагополучно живут хозяева, я готов побиться об заклад...
- Но как же старик говорит, что хозяин уехал в город? - начал было Коля.
Но гувернер его прервал:
- Мало ли что он говорит. Он именно хочет уверить нас в том, что здесь никто не живет, кроме него самого, варящего себе «кушать». Стал бы этот старина только ради себя плиту топить! Да живет он, наверное, не в самом доме, а в сторожке. Там бы ему и готовить обед себе! По всему видно, что наш Джек находится именно здесь, а не в другом месте.
- Но, как же быть? - живо заинтересовались мальчики.
- А вот, как быть, друзья мои. Я сделаю вид, что поверил словам старика, и мы уйдем отсюда. А завтра вернемся снова и проникнем в «Замок» во что бы то ни стало. Так, друзья мои? Да?
- Так, так! - поспешили согласиться со своим гувернером мальчики и кинулись прочь от ворот «Замка».
Когда старик-швейцарец и его воспитанники удалились, кусты за оградой «Замка» раздвинулись и из-за них вышел высокий, широкоплечий человек в плаще, в низко нахлобученной на лоб шляпе.
- Питер! Сюда! Где вы? - громко позвал он финна. Старик тотчас же приблизился к господину.
- Вы отлично исполнили мое приказание, Питер, - дружески ударив его по плечу, произнес он, - и вы за это будете щедро награждены. Необходимо, чтобы все знали, что нас здесь нет, пока мы не вернем сенбернара. Поняли меня?
Питер хорошо понял, что ему говорили, и твердо помнил еще вчерашнее приказание хозяина, который ему толком разъяснил:
- Питер, кто бы ни спрашивал хозяина этой дачи, давайте один и тот же ответ: в доме нет ни души, хозяева уехали в город. А если спросят, где собака, то уверяйте всех, что никакой собаки вы не видели, ни о какой собаке не слыхали и не понимаете, почему ее тут ищут.

Глава VII
Прерванная прогулка.

Каждое утро Лариса Павловна гуляла с Нусей в лесу. Этим прогулкам мешал только дождь; холода же и ветра ни мать, ни дочь не боялись; они лишь теплее одевались, выходя из дому в такую погоду.
Это делалось по предписанию доктора, который находил, что Лариса Павловна и Нуся должны чаще и больше дышать чистым воздухом соснового леса. Но сегодня Лариса Павловна чувствовала себя нездоровой и не могла выйти на прогулку вместе с Нусей. Чтобы девочке не было скучно гулять одной в лесу, с ней пошли Марго и Фанни. - Пусть каждая из нас расскажет про свою жизнь, - сказала вдруг по дороге Нуся, которая очень любила поболтать.
Марго сейчас же согласилась, но Фанни заявила, что она ничего интересного про себя поведать не может и что, кроме того, она плохо говорит по-русски, а потому ее слушать будет незанимательно. Девочки поняли, что юная финка права, что ей не о чем рассказывать, и не стали ее упрашивать.
Итак, про свою жизнь должны были рассказать только Нуся и Марго.
- Кому же первой начать? - спросила Нуся.
- Могу я! - ответила Марго, которой хотелось сделать прогулку интересной для своих спутниц.
Девочки обрадовались и заявили, что будут слушать юную француженку с большим вниманием, и Марго начала свой рассказ.
Она подробно рассказывала про свою жизнь в Париже в то время, когда была еще жива ее мать.
- Потом, - продолжала Марго, - мы с мамой поехали в Россию. По дороге случилось большое несчастье: наш поезд сошел с рельсов, вагоны опрокинулись и много пассажиров и пассажирок погибло. В числе погибших была и моя мама. Ах, что я пережила в тот день!
При этих словах у юной француженки показались на глазах слезы, она вынула из кармана платок, чтобы вытереть их. Но в ту же минуту в ближайшем кустарнике раздался дикий, пронзительный вой. Казалось, в чаще леса завыл голодный волк, вышедший за добычей. С отчаянным криком Нуся бросилась в сторону, закричав не своим голосом:
- Ай! Ай! Ай!
Фанни, испуганная не менее Нуси, не знала, что делать, что предпринять, и не была в состоянии двинуться с места. А страшный вой все продолжался. Но вот Фанни внезапно пришла в себя. С вытаращенными от страха глазами, с белым, как мел, лицом, она схватила за руку кричавшую Нусю и понеслась с ней обратно по дороге к дому.
А Марго, увидев, что ее спутницы в безопасности, захотела узнать чем дело и осталась на том же месте, на котором их застал страшный вой из кустарника.
Но вот и ей стало страшно в лесу, и она решила пуститься вслед а Фанни и Нусей, мчавшимися со всех ног к дому.
Марго уже сделала несколько шагов назад, как вдруг, совсем неожиданно для нее, какой-то человек преградил ей дорогу. В то же время сильная рука схватила ее за руку. Она поневоле должна была остановиться. Марго подняла глаза и едва удержалась от охватившего ее испуга.

Глава VIII
Разговор с незнакомцем.

- Не бойся меня, куколка, - произнес очутившийся перед Марго незнакомец. - Не бойся ничего, деточка, я не обижу тебя. Я нарочно кричал в лесу, подражая волчьему вою, чтобы испугать твоих подруг и заставить их бежать. Мне нужно поговорить с тобой наедине. Что ты скажешь, если я попрошу тебя придти ко мне вечером, когда все у вас улягутся спать? Ведь ты, как вижу, большая умница и догадываешься, куда я тебя зову?
Да, конечно, Марго догадывалась, куда ее звал незнакомец. Ведь это был хозяин «Замка» или страшный колдун, как его называли рыбаки и Фанни. Хотя Марго хорошо знала, что колдунов не бывает, что только в сказках описываются разные проделки колдунов, все же ей вдруг сделалось очень страшно. Она побледнела и задрожала.
- Нет, нет, пустите меня! Ради Бога, пустите меня! - закричала стараясь вырваться из его рук, крепко державших ее за плечи. - Я не пойду к вам... Вы нехороший! Вы похитили у нас Джека, вы... говорите неправду... Я боюсь вас... Оставьте меня, ради Бога, оставьте!..
В эту минуту пальцы незнакомца неожиданно разжались, и Марго очутилась на свободе.
- Фанни! Нуся! Подождите меня! - закричала она на весь лес, пустилась вдогонку за убежавшими спутницами.
Незнакомец пустился было вслед за ней, но тотчас же остановился.
- Глупая девчонка! Она не понимает, как была бы счастлива, - произнес он про себя, глядя вслед убегавшей от него Марго. - Но она ж таки должна прийти ко мне. Более подходящей, чем эта девочка, я никогда не найду. Она хороша, как маленькая принцесса, и если все что она рассказывала своим спутницам, правда, то она удивительный ребенок, умеющий глубоко все переживать и чувствовать. Словом это такая девочка, какую я так долго и напрасно ищу...
Но тут незнакомец насторожился. Вдали показались старик Мишель и мальчики. Заметя их приближение, он бросился в глубину леса.
Нуся и Фанни прибежали домой бледные, растрепанные и усталые. Лариса Павловна встретила их в передней. Их вид ее сильно обеспокоил.
- Что с вами? Что случилось? - спрашивала она девочек.
Те рассказали, что, гуляя в лесу, услыхали волчий вой и еле добежали до дачи.
- А где же Марго?
- Не знаем, она осталась в лесу...
Но в эту же минуту показалась и Марго, такая же усталая и растрепанная, как Нуся и Фанни. Она вошла в комнату и села на стул. Желая узнать более подробно о случившемся, Лариса Павловна присела против Марго и начала ее расспрашивать.
- Мы гуляли втроем и за разговором не заметили, как удалились довольно далеко, - отвечала Марго. - Вдруг раздался ужасный крик, очень похожий на вой волка. Нуся и Фанни бросились бежать, а я, видя, что они успеют спастись, решила остаться на минуту и узнать, что это за крик...
- Ах, дорогая моя, славная! - вдруг прервала Лариса Павловна девочку и схватила ее за руку. - Я понимаю, вы хотели, чтобы волк набросился на вас и оставил в покое убегавшую Нусю... Я понимаю...
Марго поспешила уверить Ларису Павловну, что она вовсе не думала совершить такой подвиг, что все произошло само собой, но та ей не поверила и в благодарность за желание спасти Нусю, крепко ее поцеловала.

Глава IX
Храбрый Мишель.

Вечером, за чаем, рассказам не было конца. Фанни и Нуся не заметили незнакомца, а Марго решила умолчать об этой встрече. Но Фанни не могла забыть, как страшен был волчий вой, и чуть ли не в сотый раз принималась рассказывать про то, как они испугались в лесу и как бросились бежать.
Мишель и мальчики тоже говорили о случившемся. Они тоже слышали вой и бросились в лес на выручку к гулявшим. По дороге они встретили бегущих девочек, но продолжали искать волка, которого Мишель думал застрелить из своего револьвера. Однако волка не оказалось нигде.
Лариса Павловна слушала рассказчиков и рассказчиц и подшучивала над ними.
- Никакого волка, верно, и не было. В этих лесах волки и не водятся, - говорила она. - Вы, должно быть, слышали пароходный гудок и приняли за волчий вой. Даром только прервали прогулку...
- Весьма возможно! - воскликнул в ответ старик Мишель. - И как это я сразу не понял?
После ужина все разошлись спать. Легла и Марго. Она долго лежала с широко раскрытыми глазами в этот вечер. И помимо воли, встреча с неизвестным странным человеком и его необыкновенные речи так и лезли ей в голову, так и не выходили из памяти.
«Зачем я понадобилась ему? Куда и зачем он меня звал? Ах, как все это странно», - думала Марго, пока, наконец, сон не подкрался к ней, и она не заснула.

Глава X
Раннее пробуждение

Марго проснулась от странного ощущения. Кто-то крепко и сильно тряс ее за плечи.
- Проснитесь, проснитесь! - шептал над самым ее ухом взволнованный голос.
Марго с трудом приоткрыла глаза. Было, по-видимому, еще рано. Солнце едва проникало своими бледными лучами в окно.
У постели Марго стояла смертельно бледная Фанни. Размахивая руками и страшно волнуясь, она шептала:
- Они там... Они там... Что-то такое делают. Встаньте, посмотрите... Мне страшно...
- Кто делает? Что делают? - удивленно переспросила Марго, окончательно просыпаясь и усаживаясь на постели.
- Они... Они... Колдун из Замка и другие! Марго быстро оделась и подошла к окну.
Застегнув наскоро крючки на своем темном платьице, она отдернула занавеску и подняла штору.
- Ах! - могла она только воскликнуть.
Ее глазам представилась странная картина. Она прежде всего увидела своего вчерашнего собеседника, «колдуна из Замка», как его называла Фанни.
Он стоял на берегу, хлопоча около какого-то странного предмета, похожего на ящичек и поставленного на камень. Этот предмет в виде ящика был уже знаком Марго: она видела его в ту ночь, когда очутилась в саду страшного человека, куда привела ее Мира, ее спасительница. Около этого человека теперь прыгал и суетился Джек... Да, Джек, которого все в доме Ларисы Павловны считали уже потерянным...
- Смотрите на море, на лодку, смотрите! - продолжала лепетать Фанни, тормоша Марго.
Марго взглянула по указанному направлению и замерла от удивления.
От берега к морю плыла лодка, плыла от того места, где находился незнакомец со своим странным предметом, а подле него то и дело, порываясь в воду, кружился Джек.
В лодке находилось трое людей. Трое странных людей, одетых в какие-то лохмотья, со странными зверскими лицами и с ножами, заткнутыми за пояс. Они были очень похожи на разбойников, изображаемых на картинах. А между ними находилась прилично одетая девочка. Девочка то металась от одного оборванца к другому, то падала среди лодки на колени и с мольбой протягивала руки.
Сидящие в лодке люди толкали ее от себя. Казалось, что они ее страшно бьют, и девочка, лица которой Марго не могла разглядеть из окошка, по-видимому, безутешно плакала на дне лодки. Это длилось до тех пор, пока легкое суденышко не отплыло далеко от берега.
Тут двое оборванцев встали со своего места, а третий все еще продолжал управлять лодкой...
Страшные, злющие, они протянули руки к девочке... Один из них схватил ее за руки, другой за плечи и прежде, нежели видевшая все из окна Марго успела крикнуть, сильно размахнувшись, бросили девочку в волны.
Затем произошло нечто совсем удивительное. Наблюдавший всю эту картину с берега незнакомец что-то крикнул Джеку и тот, метнувшись стрелой по берегу, как утка поплыл к лодке.
Маленькая девочка еще барахталась в воде, вцепившись руками в руку старавшегося освободиться от нее оборванца, когда к ней подплыл Джек. Огромный пес схватил ее зубами за платье и вместе с ней поплыл обратно к берегу. Следом за ними поплыла и лодка. Но оборванцы, не доехав до берега, повернули за выступ скалы и исчезли за ней.
А Джек уже доплыл с девочкой до берега, положил ее на песок, и стал отряхиваться, отчаянно брызгая водой.
Все это произошло не больше как в несколько минут.
Марго стала пристально всматриваться в лицо девочки, лежавшей на песке. Из окна был виден весь берег с находившимися на нем людьми.
- Мира! Ну, да, это Мира! - разглядев лежавшую на берегу девочку, неожиданно вскричала Марго и, не слушая увещеваний и мольбы Фанни, опрометью кинулась из комнаты.

Глава XI
Марго перехитрили....

- Ты это, Мира? Ты, моя дорогая? - лепетала Марго, сбежав на берег и опустившись на колени подле девочки. Джек, вертевшийся тут же, узнал Марго и кинулся к ней с радостным лаем и визгом.
Мира подняла глаза и вскрикнула:
- Марго, как я рада встретить тебя здесь!
- А как я рада твоему спасению... Ведь не подоспей Джек на помощь, злодеи утопили бы тебя. За что, Мира, за что? Ведь ты же никому не сделала ничего дурного?
Мира молча улыбнулась и тотчас же быстро вскочила на ноги. Она совсем не походила на несчастную девочку, которой только что угрожала опасность. И несмотря на то, что вода стекала ручьями с ее волос и платья, Мира улыбалась и шутила.
- Вот необычайное происшествие! - весело говорила она. - Недавно еще я помогала тебе, когда ты вылезла из воды мокрая, как рыба. Теперь же ты хлопочешь вокруг меня. Ну, будь добра, захвати из дома что-нибудь теплое и накинь на плечи. А потом проводи меня до «Замка». Одной мне очень трудно идти...
Марго оглянулась. На берегу не было никого, кто бы мог помочь Мире.
- Да, да, я побегу домой, возьму платок, кофточку и вернусь тотчас же! - волнуясь, говорила Марго.
- Да не забудь отвести Джека, запереть его дома. Не то он увяжется за нами. А я этого совсем не хочу...
- Откуда взялся Джек? - поинтересовалась Марго.
Но Мира промолчала, точно и не слыхала ее вопроса.
А Марго, постеснявшись его повторить, поспешила в дом, позвав с собой сенбернара.
Через несколько минут Марго была уже снова на берегу и хлопотала подле Миры.
- Лучше всего тебе было бы пойти ко мне и переодеться во все сухое, - посоветовала она девочке.
Но та упрямо покачала головой:
- Нет, нет, не надо! Я закутаюсь в платок и будет отлично. Да ведь мы бегом побежим под гору, чтобы отогреться... Не правда ли?
- Да, конечно... - рассеянно ответила Марго. - Но откуда, однако, взялись эти оборванцы и за что они хотели утопить тебя в море, дорогая Мира. Ведь это ужасно...
- Ужасно, - как-то холодно, словно позаученному, согласилась Мира и тотчас же добавила: - Но я уже забыла про весь этот ужас, раз ты, Марго, идешь со мной. Я так рада тебя встретить после того, как ты убежала из «Замка». Ведь ты даже и не попрощалась со мной, злая девочка, и удрала тихонько, пока я спала!
- Нет, ты не спала, - возразила тихо Марго, - ты не спала тогда, а была на поляне с высокой женщиной. Потом тебя схватило и унесло в лес странное существо с темными крыльями...
Мира опять сделала вид, будто ничего не слышит и, вместо ответа сбросила вдруг свою мокрую одежду и, к удивлению Марго, оказалась в странном костюме: в непромокаемой кожаной куртке и таких же штанах.
- Ха-ха-ха! Что ты разинула рот и глаза вытаращила? - искренно и весело расхохоталась Мира при виде изумленного личика Марго.
- Но, как же?.. Каким образом?.. - растерянно бормотала юная француженка.
- Что, как? Что, каким образом? Вот смешная! Да как же можно броситься в воду, в эту холодную осеннюю воду, в другом костюме? Ведь это, согласись сама, было бы небезопасно. Можно было бы схватить жестокую простуду...
- Да разве ты сама бросилась? А не разбойники бросили тебя?
- Ха-ха... разбойники... ха-ха-ха! - надрывалась девочка, - да разве ты не знаешь... - И вдруг замолкла сразу. - Ну, да, конечно, меня бросили... в воду злые люди... и... и... и я чуть не утонула... Не подоспей Джек, плохо бы мне пришлось... Но не в этом дело... Я хотела просить тебя проводить меня до «Замка». Ведь ты ничего не имеешь против этого?
Марго, готовая чем-нибудь услужить Мире, взяла ее за руки, и обе они двинулись было по пути к «Замку», как неожиданно чей-то шепот послышался за плечами француженки...
- Не надо ходить... Не надо ходить, худо будет...
Марго оглянулась. Перед ней стояла Фанни. На горе же, у дома, отчаянно заливался Джек... Под гору бежал Филипп. Марго не могла понять, почему ей нельзя проводить Миру.
- Не волнуйтесь напрасно, Фанни, - сказала она, - я ничего не боюсь, потому что со мной ничего не может случиться... Я хочу довести эту девочку до ее дома!
Фанни беспомощно остановилась, умолкла, а обе девочки, взявшись за руки, быстро направились по дороге к «Замку», оставив далеко за собой Филиппа и отчаянно лаявшего Джека.

Глава XII
В «Замке»

- Ну, прощай, Мира, вот ты и дома, - сказала Марго, когда они обе дошли до ворот «Замка». - Теперь я могу идти обратно.
- Ах, нет, ради Бога, не уходи!.. Проводи меня до самого дома... Пожалуйста, Марго, - настаивала Мира.
Француженка удивленно пожала плечами.
- Хорошо, если ты этого так хочешь, я могу...
Они миновали старые ворота и поляну в саду, на которой в ту памятную ночь Марго видела такие удивительные вещи. Достигнув старого покосившегося крылечка, девочки вошли в прихожую дома, очень мало напоминающего замок.
Дом представлял собой самое обыкновенное финское жилище. Он был очень скромно меблирован.
В первой комнате, большой, но полутемной, стояли обеденный круглый стол, несколько стульев, какие-то сундуки, раскрытые ящики, из которых выглядывали всевозможные разноцветные тряпки. Тут же находились, прислоненные к стене, картонные изображения дверей, окон, портьер, нарисованные на картоне кусты, деревья, цветочные клумбы. Были тут еще запыленные диваны, кресла, зеркало, треснувшее посредине, и много всякой другой старой ненужной рухляди.
Марго с большим вниманием разглядывала все это.
Вдруг над ее головой раздался резкий пронзительный голос, как-то странно и маловнятно выговаривающий слова:
- Здравствуй! Здравствуй!
Марго вздрогнула от неожиданности и подняла глаза. Прямо против нее над колпаком висячей лампы сидела уже знакомая ей сорока Лоло, хлопала крыльями и повторяла одно и то же:
- Здравствуй! Здравствуй!
- Чья это сорока, ваша или старого Питера? - спросила Марго Миру. Но ответа не последовало.
Только Лоло сильнее захлопала крыльями и еще пронзительнее, еще резче закричала:
- Сладкое! Сладкое!
- Где ты, Мира? - невольно воскликнула Марго, не видя подле себя своей спутницы.
- Где Мира? Где Мира? Где Мира? - тотчас же, передразнивая ее, затвердила сорока.
Но Марго на это не обратила внимания. Она перешагнула комнату и заглянула в дверь. Рядом была другая комната, потемнее. Там стояли три узкие, скромно застланные кровати, а посреди комнаты за столом сидели те самые оборванцы в лохмотьях, которые так зверски поступили час назад с Мирой и чуть ли не до полусмерти напугали Фанни и Марго.
Сейчас они мирно сидели за столом и читали про себя по лежавшим перед ними тетрадкам. Их лица теперь казались самыми обыкновенными, и ничего злого, ничего худого нельзя было в них заметить. Но Марго, увидев людей, бросивших за час до этого Миру в воду, все же не могла не испугаться.
- Ах! - воскликнула она и замерла на пороге комнаты. Робко и тихо было это восклицание, но оно достигло до ушей сидевших за столом.
Все трое подняли глаза и с любопытством уставились на девочку.
- Вы к папе? - спросил ее самый молодой из них.
- Я... я... не знаю... - растерянно вырвалось у девочки.
- Какая крошка! - проговорил второй, - неужели отец пригласил вас на нашу работу?
- Ну, что же, она пригодится для «Гибели Миры», - серьезно проговорил третий.
- Что? - не поняла Марго.
- Ну да, тебя взяли, крошка, для «Гибели Миры».
- Как?
- Вот бестолковая девочка!
- Да разве... Мира?.. Разве она погибла? Но ведь я сама видела ее своими глазами. Вы хотели утопить ее в море, вам это не удалось... Слава Богу... Слава Богу, - бросала, точно во сне, Марго, и личико ее выражало сейчас испуг и страх.
Но чем испуганное казалась Марго, тем веселее делались сидевшие за столом.
- Ха-ха-ха! - хохотали они. - Ха-ха-ха! Недурная похвала нашему исполнению. Это очень приятно слышать, прелестная барышня, что мы хорошо сыграли нашу роль!
- Какую роль?
- Точно такую же, какую и ты будешь играть в «Гибели Миры»...
- Но я не хочу, чтобы Мира погибла! Я не хочу! - чуть не плача, лепетала Марго.
«Оборванцы» теперь просто умирали со смеха.
- Мирка! Мирка! - закричал самый младший из них, - иди сюда скорее! Твоя новая знакомая - прелесть что такое! Дурочка какая-то, не понимает самых обыкновенных вещей!
- Кто это дурочка? Кто не понимает самых простых вещей? - послышался за спиной Марго знакомый ей голос.
Она обернулась и увидела высокую фигуру и усталое лицо «колдуна».

Глава XIII
Все объясняется

- Перестаньте дразнить ребенка. Лучше займитесь новыми картинами, не снимайте бород и усов. Сейчас мы опять поработаем для нашего кинематографа.
«Для кинематографа? - подумала Марго... - Для кинематографа! Так вот оно что! Так то были не разбойники, а только актеры! А странный предмет, который я видела у них на берегу и на садовой поляне, был только аппарат для съемки картин! И как я раньше не догадалась об этом? Как не догадались все другие?»
Марго часто бывала в кинематографе и хорошо знала, как снимаются кинематографические картины. Она знала, что если они изображают вид какой-либо местности или какое-либо действительное происшествие, то этот вид или событие приходилось снимать особым фотографическим аппаратом. Знала она также, что вымышленные истории снимаются для кинематографа следующим образом. Несколько человек, одетых в подходящие костюмы, разыгрывают в подходящем месте, как артисты в театре, на сцене, сочиненную историю, и каждое их движение, каждое их действие снимается тем же особым фотографическим аппаратом. Разыгрывающим какое-либо приключение для кинематографа приходится иногда проделывать довольно опасные опыты, например, бросаться в воду, прыгать с моста, бросаться под автомобиль и т.д.
И теперь, услышав слово кинематограф, Марго сразу поняла, что не разбойники только что бросали в воду Миру, а артисты, разыгравшие вымышленные приключения девочки, которую злые люди хотели будто бы погубить.
- Здравствуй, милая детка, - продолжал между тем, приблизившись к Марго, хозяин дома, который окрестные жители называли почему-то «Замком», - я рад, что ты пришла, наконец, ко мне. Спасибо, что не поверила глупым бредням и не вообразила меня, моих сыновей и мою падчерицу Миру какими-то страшилищами. Ведь, Бог знает, что о нас говорят тут. Меня называют здесь «колдуном», а моих сыновей бродягами; между тем мы только бедные труженики, работники-артисты. Мы открыли в городе маленький кинематограф и сами готовим для него картины. Я сам сочиняю разные истории, разыгрываю их с сыновьями и Мирой и снимаю. Но это дело очень сложное, трудно найти хороших исполнителей. Приходится прибегать к хитростям. Понадобилась мне, например, большая умная собака для спасения девочки в пьесе «Гибель Миры», и я на время сманил у вас Джека. Было много возни, пока ваш Джек не привык к нам всем и не научился исполнять того, что от него требовалось. Не меньше возни было и с одной умницей-головкой, которую необходимо было заполучить нам, и которая никак не хотела заглянуть сюда. Надеюсь, ты поняла, про кого я говорю, детка?
О, да! Марго поняла, конечно, о ком шла речь и вся покраснела при этих словах.
Тот, кого окрестные жители называли колдуном, продолжал говорить, обращаясь к маленькой француженке:
- Я давно заметил тебя... А прослушав твой рассказ в лесу, решил, что ты много можешь помочь нам в нашем деле. Ребенок, переживший в своем детстве столько и так умно и хорошо умеющий передать все, мог бы быть очень ценен для нашей маленькой труппы. Я пишу для своего кинематографа интересные пьесы. В них участвуют даже дикие звери. Я поймал и выдрессировал для этой цели даже двух волков... Ну, вот ты теперь все знаешь, и я предлагаю тебе присоединиться к нам. Будешь играть для нашего кинематографа, а потом петь во время представления спектаклей. У тебя ведь чудесный голосок.
- Но, но... - волнуясь, начала Марго, - как же я уйду от Баратовых? Они взяли меня к себе в дом, приютили, как родную, а я вдруг покину их...
- Ну, это будет им не так страшно. Кроме того, подумай о себе. У Баратовых ты живешь почти из милости, а тут ты будешь честно зарабатывать свой хлеб. И если дела моего кинематографа пойдут хорошо, ты сумеешь накопить немного денег.
Марго долго думала над словами говорившего с ней человека. Она поняла, что этот человек прав, что ему она нужнее, чем Баратовым, которые держат ее у себя почти из милости.
- Да... хорошо, я останусь у вас, я согласна работать для вашего кинематографа, - вырвалось, наконец, после продолжительного раздумья у Марго к великому восторгу всех присутствующих.

@темы: Умница-головка, текст, Чарская

---

А.Н.Анненская "Трудная борьба" Глава IV

[telwen]

ГЛАВА IV.

Учась у одного брата и уча другого, исполняя, кроме того, по приказанию матери, разные мелкие хозяйственные работы, Оля была до того занята, что не обращала внимания на все, что делалось вокруг неё дома. Она не замечала, что у них стали чаще прежнего собираться гости, что иногда Анюта целый день сидела с красными, заплаканными глазами, а в другой раз, напротив, была необыкновенно оживлена и весела. Наконец дело объяснилось.
— Ольга, — объявила ей один раз мать с торжествующим видом: — поздравь сестру: она выходит замуж!
— Анюта!.. Замуж?! — вскричала Оля, широко раскрывая глаза. — Как же это можно! Разве она уже совсем большая?
— Глупенькая, — засмеялась Анюта с сильно закрасневшимися щеками, и слезами на глазах: — ведь мне семнадцать лет!
— Да, в самом деле! За кого же ты выходишь, Анюточка?
— За Филиппа Семеновича Верхнеудинского! — тем же торжествующим тоном провозгласила Марья Осиповна.
— Господи! Неужели правда? Он такой сердитый и некрасивый! — вскричала Оля. Ей ясно представилась тощая, длинная фигура Верхнеудинского, его тонкие губы, безжизненные серые глаза, редкие обвислые волосы; ей стало жаль сестры, и она со слезами прижалась к ней.
— Глупости ты говоришь, — заметила довольно строго Марья Осиповна:— красота последнее дело, а что Филипп Семенович сердит, это неправда: он только человек серьезный, не любит пустяков, имеет свои привычки, свой взгляд на вещи, которые нужно уважать. У Анюточки характер тихий, кроткий, она сумеет угодить ему, и тогда ей от него ни в чем отказа не будет. Вон, погляди, какие часы с цепочкой он ей подарил.
Анюта вынула из кармана и открыла перед глазами сестры футляр, в котором, на синем бархате, блестели маленькие золотые часики, окруженные длинною, толстою золотою цепочкой. В эту минуту Оле представлялась высокая фигура жениха рядом с маленькою, тщедушною фигуркою сестры; её нежный, робкий голосок рядом с его твердым, нетерпящим возражений голосом и — из-за слез, застилавших глаза её — она не могла хорошо разглядеть блестящего подарка.
Оставшись одна с сестрой, Оля вздумала вызвать ее на откровенность: ей все казалось, что Анюта не может по доброй воле согласиться на замужество с таким человеком.
— Анюточка, — допрашивала она ее: — скажи мне правду: ты рада, что идешь замуж за Филиппа Семеновича? Тебе не страшно?
— Чего же бояться, Олечка? — с своею обычною спокойною рассудительностью отвечала Анюта.—Конечно, будущего никто не может знать, но я надеюсь, что мне будет хорошо; ведь теперешняя моя жизнь не очень-то сладка.
— Тебе неприятно работать? Но ведь ты это делаешь по своей охоте: если ты хочешь, маменька не будет тебя заставлять!
— Не одно это, Оля. Разве приятно так жить, как мы живем? Ни мы никого не видим, ни нас никто не видит, не на что платья себе порядочного сделать... Другие девушки в мои годы веселятся, наряжаются, а мне и в гости не в чем выйти! Я знаю, что у Филиппа Семеновича характер суровый, но я уже решилась во всем угождать ему. Зато я буду хозяйкой у себя дома, и знакомство у меня будет порядочное; он меня и в театр, и в клуб на танцевальные вечера будет вывозить, — он уже обещал ,— и на наряды будет мне давать деньги...
— А ты зато должна будешь во всем ему, во всем покоряться, вечно угождать?
— Ну, так что же, Олечка?И покорюсь! Зато увидишь, как я славно заживу! У нас будет квартира в пять комнат, в гостиной будет стоять синяя шелковая мебель! Ты будешь часто приходить ко мне в гости?
Оля не могла отдать себе ясного отчета в своих чувствах, но была возмущена до глубины души. Чтобы получить хорошую квартиру, нарядные платья, безбедную жизнь покоряться человеку, постоянно угождать ему; это казалось ей чем-то гадким, унизительным... А мать и Анюта говорят об этом спокойно, как о чем-то неизбежном, даже приятном, и Анюта сулит ей в будущем такую же судьбу! Нет, нет, ни за что на свете! Ей не нужно ни нарядных платьев, ни театров! Никто не говорит Мите, что когда он вырастет большой, ему придется кому-нибудь покоряться,—напротив, все говорят, что он сам себе заработает все, что нужно; ну, и она будет так же жить, как Митя, будет сама для себя все зарабатывать, а ни за что, ни за что не выйдет замуж так, как бедная Анюта...
Анюте очень хотелось сыграть свадьбу тихую, в присутствии только родных и самых близких знакомых, но Филипп Семенович рассудил иначе; ему приятно было поскорее показать веем знакомым свою молоденькую, хорошенькую невесту, и он решился отпраздновать свадьбу блестящим балом, на котором было бы около сотни гостей. Такое решение сильно встревожило Марью Осиповну. Ей и детям нельзя было не присутствовать на свадьбе, а в каких костюмах явятся они в такое многолюдное общество? Просить у жениха—было совестно: он и без того дарил Анюте и деньги, и разные безделушки. Пришлось обратиться к Лизавете Сергеевне, и она не отказала в помощи, так как от души радовалась «счастью», выпавшему на долю племянницы. Решено было, что младшие дети останутся дома, что гимназисты старательно вычистят свое форменное платье и поедут в нем, Марья Осиповна наденет старое шелковое платье, мантилью и чепчик Лизаветы Сергеевны, которая сделала себе к этому случаю новый роскошный туалет, а Оле сшили хоть не богатое, но свеженькое, хорошенькое беленькое платье.
В первый раз еще пришлось быть детям в таком многолюдном, незнакомом, нарядном обществе, среди богатой, блестящей обстановки. Они совсем растерялись, не знали, на что глядеть, чем любоваться. Сначала, для большей смелости, они стояли вместе, втроем, и на ухо робким шепотом передавали друг другу замечания обо всем окружавшем. Но вот Митя заметил среди гостей своих двух товарищей гимназистов и отправился к ним вместе с Петей, а Оля осталась одна. Девочка чувствовала такое смущение, такую неловкость, что даже перестала жалеть Анюту. Ей казалось, что все на нее смотрят, что сейчас кто-нибудь подойдет, заговорит с ней, а она не будет знать, что отвечать. Но вот музыка заиграла, в зале составилась кадриль. Олю никто не приглашал на танцы, никто даже не обращал на неф внимания, и она мало-помалу осмелилась до того, что стала разглядывать танцующих. Что это? В нескольких шагах от неё, среди взрослых девиц и мужчин, танцующих кадриль, стоит девочка, по-видимому, не старше её. Но только эта девочка нисколько не конфузится! Как она мило танцует, как мило развеваются её пепельные локоны из-под венка розовых маргариток! Как она оживленно разговаривает со своим кавалером! Как громко смеется! Даже, кажется, слишком громко! Вон с каким удивлением посмотрела на нее эта госпожа в желтом платье... Хорошо бы с ней познакомиться — она, кажется, такая веселенькая и совсем не важничает...
Кадриль кончился. Оля не спускала глаз с девочки. Она видела как ее подозвала к себе полная дама в фиолетовом бархатном платье и что-то пошептала ей; девочка покраснела, попыталась возражать,—дама строго взглянула на нее, прошептала еще что-то, и девочка, сильно покрасневшая, недовольная и сконфуженная, удалилась в тот самый уголок, в котором сидела Оля. Несколько минут они сидели рядом, молча, искоса оглядывая друг друга. Первая заговорила Оля:
— Вы любите танцевать? — спросила она, чтобы начать разговор.
— Нет, не люблю. А вы?
— Я совсем не умею, — краснея созналась Оля.
— Как не умеете! Вас не учат?
— Не учат.
— Экая счастливая!
— Отчего же счастливая? Вы так весело танцевали сейчас...
— Да, хорошо веселье, нечего сказать! Я немножко пошалила, посмеялась, — этот офицер, с которым я танцевала, рассказывал такие смешные анекдоты, невозможно было удержаться от смеха, — а меня сейчас маменька разбранила, сказала, что я не умею держать себя в обществе, что я не танцую, а скачу, что я хохочу, как горничная... Теперь мне надолго будут из-за этого неприятности!
Разговор, начатый так откровенно, продолжался с полною непринужденностью. Не прошло и четверти часа, как девочки уже знали историю друг друга. Оля узнала, что её новую знакомую зовут Елена Зейдлер, что она дочь богатого генерала, и что мать всеми силами старается сделать из неё вполне светскую девушку, с изящными манерами и тонким знанием приличий. Это изящество и эти приличия никак не давались живой, подвижной Леле. Напрасно искусный танцмейстер с шестилетнего возраста заставлял ее делать самые замысловатые па и грациозные движения,— ноги её беспрестанно забывали полученные уроки и среди танцев позволяли себе скачки и подпрыгиванья, мало отличавшиеся грацией; напрасно француженки гувернантки беспрестанно твердили ей: «tenez vous droite», «lever la tete», — плечи её, несмотря на туго стянутый корсет, выставлялись вперед, а спина гнулась и горбилась; напрасно англичанка-надзирательница заставляла ее говорить тихим, размеренным голосом и спокойно относиться ко всему окружающему,— она при малейшей неожиданности забывала эти наставления, вскрикивала от восторга, хлопала в ладоши, взвизгивала от страха; напрасно мать учила ее относиться почтительно и сдержанно к старшим и высшим, а с низшими соблюдать снисходительную приветливость, без малейшей фамильярности, — она бросалась на шею к своей кормилице и душила ее поцелуями, а перед старой графиней делала небрежный книксен. За все такие уклонения от светских правил девочке приходилось выслушивать длинные, длинные нотации, мучившие ее больше наказаний, приходилось по целым часам упражняться в любезных поклонах, милых улыбках, грациозных движениях.
— Вы, верно, и музыке не учитесь? — спрашивала Леля у Оли.— Вот тоже мученье, я вам скажу... Представьте себе, меня заставляют играть по четыре часа в день, да все такие трудные вещи...
— Вы только этому и учитесь? — полюбопытствовала Оля.
— Нет, как можно! Я учусь по-французски, по-немецки, по-английски; с француженкой-гувернанткой я читаю разные путешествия, а с англичанкой все исторические книги. Maman говорит, что это необходимо, чтобы уметь обо всем поддержать разговор в обществе...
Оля рассказала о своих занятиях.
— Вы учитесь по-латыни? И математике? И физике? Точно мальчик? Какая вы умная! — удивлялась Леля. — Впрочем, если латинский язык такой же трудный и скучный, как немецкий, я вам не завидую. Физика — я даже не знаю, что это значит? А вот математике мне ужасно хотелось бы учиться... Ко мне ходит учитель арифметики, я очень люблю с ним заниматься. Но он приходит только один раз в неделю, и мне часто даже некогда приготовить ему урок. Ах, Боже мой, вон маменька строго глядит на меня, зовет к себе... Ну, да это оттого, что я опять стала крутить батистовый платок. Этакая гадкая привычка!
Леля чинным шагом, стараясь как можно лучше держать ноги, руки и голову, направилась к матери. Генеральша заметила ей, что не следует много болтать с незнакомыми девочками, и приказала сидеть возле себя, ожидая приглашения на танцы. Леля повиновалась со вздохом и грустно поглядывала на Олю, отвечавшую ей сочувственной улыбкой. В течение вечера девочкам удалось еще несколько раз сойтись и поболтать. За ужином они сидели рядом и подружились до того, что стали придумывать, где бы опять увидеться.
— Меня maman к вам не пустит, — говорила Леля:— она не познакомилась с вашtй маменькой, а без себя она меня никуда не пускает. Приходите вы ко мне!
— Ах, нет, я боюсь вашей маменьки! — откровенно призналась Оля.
— Ну, так мы вот как устроим, — предложила Леля, не настаивая на своем приглашении: maman непременно будет у Филиппа Семеновича, — она его очень уважает и говорит, что должна научить вашу сестру, как устроить все в доме, чтобы ему было хорошо,—я попрошу ее взять меня с собой и дам вам знать, а вы приходите, будто в гости, к своей сестре.
Оле показалось немножко странно, что девочки, которые нравились друг другу, должны были употреблять такие уловки чтобы увидеться, но она не возражала и — свидание было условлено.

@темы: Трудная борьба, текст, Анненская

---

Л.Чарская "Умница-головка" Часть первая.

[telwen]

А вот и обещанный "Чарский" сюрприз.Эта повесть которая была напечатана в журнале "Задушевное Слово для младшего возраста " в 1916 подписном году.И так бы и осталась неизвестной, если бы в 1992 не вышла в сборнике "Задушевное слово" - который представлял собой перепечатку с этой подшивки.Вот оттуда - то я ее и сканирую.Выкладывать буду сразу большими кусками, по частям.
Так же эта повесть выходила в ПСС , под названием "Умница Марго", но насколько хорошо это издание - я не поверяла.
Главный минус этой повести в том , что это продолжение повести "Малютка Марго".Но вот только Малютка Марго выходила в последний раз в 1916 году.Интереснее было бы все таки следить за судьбой Марго сначала.
Ну ничего.Авось и первую найдем.

Лидия Чарская

УМНИЦА-ГОЛОВКА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Глава I
Два брата

Пароход медленно и плавно совершал свой путь по волнующемуся, шумному морю. Седые волны пенились, разбиваясь о борт огромного судна. Ветер крепчал с каждой минутой. На западе грозно хмурилось свинцовое небо. От шума ветра, от рокота волн и тяжелого пыхтения машины кругом стоял сплошной гул, точно какой-то бурный концерт.
Два мальчика, одетые в одинаковые матросские куртки, с такими же фуражками на головах, то и дело шныряли по верхней и нижней палубам парохода и карабкались на капитанский мостик.
- Что, будет буря? - скорее с любопытством, нежели с тревогой, спрашивали они поминутно каждого попадавшегося им навстречу матроса.
Капитан неподвижно стоял у себя на мостике и пристально смотрел вдаль, на волновавшееся море и клубившиеся низко над водой облака.
- Быть к ночи буре! - коротко бросил он стоявшему подле него боцману.
Как ни тихо были произнесены эти слова, они долетели до слуха обоих маленьких пассажиров.
- Будет буря, ты слышал, Коля? Неправда ли, весело? - произнес шепотом смуглый и черненький, как жук, с черными же и бойкими глазками, мальчуган лет девяти.
- Ничего нет веселого в этом! - ответил ему старший брат, Коля, такой же черненький и смуглый одиннадцатилетний мальчик. - Я, наоборот, боюсь, что мама и Нуся испугаются бури, если они проснутся среди ночи!
- Ну, вот! Так и испугаются сейчас! Ты лучше сознайся: сам боишься бури. Трусишка! - И черные, бойкие глазенки вызывающе глянули на брата.
- Ты говоришь вздор, Леня. Ты же знаешь, - боялся ли я чего-нибудь до сих пор? Разве меня могли когда-нибудь назвать трусом? Нет! Сейчас, правда, боюсь, но не за себя, а за маму и Нусю. Нуся так действительно трусиха.
Но Леня уже не слушал брата; все его внимание было обращено в сторону.
- Ты это куда смотришь? - не без любопытства обратился Коля к брату, который не спускал глаз с отдаленного угла палубы, где помещались пассажиры третьего класса.
- Я смотрю на девочку, которую мы с тобой видели после обеда. Бедняжка, она очень легко одета и, если будет буря, то ей плохо придется на палубе.
- Но почему бы ей не укрыться в каюте?
- Потому что там все места переполнены, разве ты не видел? Знаешь что, Коля, побежим-ка скорее к маме, пусть разрешит пригласить эту девочку в нашу каюту. Ведь, я думаю, она такая маленькая и тихая и не помешает никому из нас.
И черные глаза Лени с мягким, добрым выражением снова обратились в ту сторону палубы, где между ящиками и мешками ютилась маленькая плохо одетая девочка.
- Прекрасно, прекрасно придумано. Бежим, бежим к маме...
И бойкий, резвый Леня помчался стрелой по направлению к каютам первого класса, где в одной из них помещались они, их мама и сестра. Старший брат поспешил за ним.

Глава II
Девочка на палубе

-Мамочка! Мамулечка! Мамуленька! Мы к тебе с просьбой, с большой просьбой. Капитан говорит, что будет буря... Понимаешь? К ночи непременно разыграется... А на открытой палубе третьего класса едет девочка...
- Очень маленькая девочка и одна-одинешенька... - вставляет Коля.
- Ну, да, одна... И мы хотим, мы просим тебя позвать ее к нам, потому что...
- Она может простудиться...
- Ах, мамочка, как это ужасно! Ты слышала? Девочка может простудиться! - присоединяется к голосам мальчиков еще один звонкий голосок, и с подушки пароходной койки поднимается каштановая годовка, а светло-серые глаза, такие же, как у Коли, испуганно обводят присутствующих.
Это говорила Нуся, сестра мальчиков, премиленькая девочка лет восьми.
Лариса Павловна, мать детей, внимательно выслушала все, что они ей говорили.
-Маленькая девочка? Ждут бури? А эта девочка едет на открытой палубе? Ну, конечно, конечно, приведите ее сюда. Пусть отогреется и отдохнет у нас, - с улыбкой глядя на мальчиков, весело ответила Лариса Павловна.
Едва только успела кончить она, как те уже наперегонки ринулись вон из каюты.
-Мы приведем ее сейчас! Приведем сейчас, мамуленька, - раздались издали их оживленные голоса.
Лариса Павловна, мать Коли, Лени и Нуси, едет к мужу, Сергею Сергеевичу Баратову. Он служит с недавних пор в Финляндии. Переехал он туда один в то время, как Лариса Павловна с детьми проводила время в Швейцарии, где Лариса Павловна, слабая здоровьем, лечилась несколько месяцев. Теперь, оправившись от недуга, она со всей семьей решила жить на небольшой даче в сорока верстах от главного города Финляндии - Гельсингфорса, где служит Сергей Сергеевич.
Кроме Коли, Лени, Нуси и их матери, находится в каюте еще одно лицо. Это Фанни; молоденькая пятнадцатилетняя финка. Она у Баратовых не то няня, не то бонна. Фанни помогает Ларисе Павловне присматривать за детьми.
Воспитывает же мальчиков гувернер-швейцарец, который уже ждет их всех в «Ларином». Так Баратов назвал в честь Ларисы Павловны новую усадьбу, которую он купил недавно в Финляндии. В Гельсингфорсе их встретит Сергей Сергеевич, взявший отпуск на службе, чтобы устроить семью на новом месте, далеко от города.

Глава III
Новое знакомство - Спасайтесь!

Ветер дул все крепче, волны все громче шумели. Наступал вечер, и осенние сумерки быстро сгущались. Холод и сырость давали себя чувствовать на палубе парохода сильнее с каждым часом.
Дрожа и ежась в своем легком пальтишке, сидела маленькая девочка среди ящиков и мешков на палубе третьего класса.
Ей на вид было лет восемь-девять. Ее черные глаза пугливо смотрели за борт на пенящиеся, клокочущие волны.
Пассажиры давно разошлись по теплым каютам, а здесь, на палубе, было только несколько рабочих, пристроившихся на мешках и закрывшихся с головой кусками брезента, да она, маленькая путешественница. Она дрожала от холода, ища защиты от сырости между ящиками и мешками.
Но вот девочка вздрогнула от неожиданности. Перед нею незаметно выросли две небольшие фигурки.
- Здравствуйте, девочка, - произнес один из приблизившихся к ней мальчиков. - Мы не знакомы с вами, но это ничего не значит. Наша мама приглашает вас пойти к нам в каюту; там у нас много теплее, чем у вас здесь. Вы обогреетесь и, может быть, выпьете с нами чаю.
- Пожалуйста, пойдемте; здесь так холодно, такой ужасный ветер, - добавил другой мальчик.
Девочка подняла на них свои большие, удивленные глаза.
- Благодарю вас, - сказала она тихо, старательно придерживая шляпу, то и дело готовую сорваться у нее с головы. - Мне, право, здесь не холодно...
- Вы, может быть, не хотите пойти к нам потому, что мы не знакомы? - опять сказал один из мальчиков. - Так позвольте представиться. Меня зовут Николаем Баратовым. А вот это мой младший брат, Леонид Баратов. У нас есть еще сестра Нуся, она самая маленькая в нашей семье; ей всего только восемь лет.
- Мы едем в Гельсингфорс... - вставил Леонид. - А вы откуда едете?
- Я? Я еду из Франции... - прозвучал в ответ тихий-тихий голосок.
- Как? Одна, такая маленькая? - в одно и то же время воскликнули мальчики. - Вы одного роста с нашей Нусей. Вам тоже, вероятно, восемь лет?
- О, нет, вы ошибаетесь. Мне двенадцать. Я уже некоторое время зарабатываю собственным трудом кусок хлеба.
- Такая малюсенькая?
- По росту, да...
- У вас есть папа и мама? - живо заинтересовался Леня.
- Нет. У меня никого не осталось в живых. Я круглая сирота и одна-одинешенька на свете.
- Но почему вы едете из Франции?
- Я - француженка, жила два года в России, потом снова вернулась на родину и опять с одним русским семейством попала в Россию. Но вот началась война с германцами, и мне пришлось оставить это семейство и искать себе место в другом доме. Место я скоро нашла в Финляндии, но прежде, чем поступить туда, я решила съездить на родину и повидать двух моих друзей, старика Ришара и его внука Поля. С трудом попала я в Париж, но старика уже не застала в живых. Ужасная война с германцами, одно время уже бывшими совсем недалеко от Парижа, так подействовала на старика, что он заболел и умер. А внук его, Поль, незадолго до несчастья был помещен Ришаром в учебное заведение. Я повидалась с Полем, посетила могилу дедушки Ришара и теперь еду в Финляндию, где буду жить у чужих людей по рекомендации моих прежних хозяев.
- Бедняжка, нелегко вам, значит, - произнес Коля, выслушав грустную повесть девочки. Ему страшно стало жаль ее.
- Но, может быть, вы все-таки пойдете с нами в каюту, чтобы согреться и выпить чаю? - вмешался в разговор Леня.
- Нет, благодарю вас. Я предпочитаю остаться здесь... Я имею билет третьего класса, но там в общей каюте очень душно. От спертого воздуха у меня кружится голова, а потому я осталась сидеть на палубе, хотя тут, правда, довольно прохладно. Во всяком случае, поблагодарите вашу добрую маму за ее заботы обо мне, чужой для нее девочки.
При этих словах маленькая француженка вздохнула и опустила голову.
Братья с сожалением взглянули на девочку и отошли.
- Она, видно, очень горда, - шепнул брату Коля.
- Просто нос задирает. Когда мне будет двенадцать лет, может быть я тоже смогу зарабатывать, - проворчал Леня, очень недовольный отказом их новой знакомой.
- А мне понравилась в ней эта гордость, - задумчиво произнес его старший брат и еще раз оглянулся в ту сторону, где темнела в сгустившихся сумерках маленькая фигурка юной путешественницы.

Глава IV
Спасайтесь!

Мальчики ушли в свою каюту, а юная пассажирка третьего класса осталась сидеть на своем прежнем месте.
Ах, как ей было холодно там! Но все-таки терпеть холод казалось ей во сто раз легче, нежели воспользоваться милостью и помощью незнакомых людей.
Коля Баратов не ошибся. Девочка была очень горда. Дрожа от стужи, она смотрела на бушевавшие волны и вспоминала все, что с ней произошло за последние годы, все события и приключения своей жизни.
Неизвестно, сколько времени она просидела так, перебирая в памяти пережитое. Но вдруг на пароходе неожиданно поднялась страшная суматоха.
Пассажиры забегали по палубе. Они были бледны от испуга. Кричали, ахали, плакали. То один, то другой матрос влетал на капитанский мостик и о чем-то докладывал капитану. Тот, наконец, махнул рукой, выпрямился и громко, что было сил, закричал на весь пароход:
- Господа пассажиры! Пароход натолкнулся на подводный камень и получил пробоину. Мы в опасности! Сейчас будут спущены спасательные лодки. Команда всех рассадит по лодкам. Спасайтесь! Только не суетясь и не мешая друг другу!

Глава V
О ней забыли

Юная пассажирка точно проснулась. Куда это все бегут? Что они кричат? Зачем такая суета поднялась на пароходе?
Она встала со своего места. Мимо нее бежали мужчины, женщины, дети. Многие плакали и кричали:
- Мы тонем! Господи! Господи! Что с нами будет!
Как бы в ответ на их плач и крики с капитанского мостика опять раздался громкий и зычный голос капитана:
- Спокойствие, господа, спокойствие!.. Все успеете сойти... Всем хватит места в лодках!..
Но его точно не слышали. Перепуганные пассажиры теснились беспорядочной толпой, волновались, суетились, и толкали друг друга. В это время лодки, имевшиеся на пароходе, уже все были спущены на воду, и матросы принялись пересаживать туда по веревочной лестнице пассажиров.
А море шумело, кипело и злилось по-прежнему; волны прыгали, ударяли в пароход, точно старались скорее потопить его.
Маленькая француженка схватила небольшой узелок, в котором находился весь ее багаж, и, прижав его к груди, тоже пробралась к борту, чтобы следом за другими пассажирами спуститься по лестнице вниз, в лодку. Но в тот самый миг, когда она ступила ногою на первую ступеньку веревочной лестницы, лодка, переполненная пассажирами, стала медленно отдаляться от парохода.
Заметив это, девочка ужаснулась.
«Боже мой! Они забыли меня!» - пронеслось у нее в голове, и она крикнула что было сил:
- Возьмите меня с собою! Ради Бога, возьмите!.. Ведь я погибну!
Но волны так громко ревели, ветер так страшно завывал, что в лодке никто не мог расслышать слабого голоса девочки. Между тем это была последняя спасательная лодка. Все остальные уже были далеко от гибнущего парохода.
Вдруг в одной из лодок поднялась тревога.
Маленький мальчик в теплой матросской куртке метался на корме лодки и кричал, дрожа от волнения:
- Забыли девочку!.. Она осталась на пароходе! Она погибнет! Спасите ее, спасите!
- Какая девочка, Господь с тобою! Все пассажиры благополучно сошли в лодки! - успокаивали его окружающие.
Но Коля Баратов твердил свое:
- Неправда! Она осталась там... Я видел...
Леня и Нуся присоединились к нему. Тогда пассажиры и матросы, правившие лодкой, стали кричать, защищая рот от ветра, в сторону следующей лодки:
- Капи-та-а-а-н!.. Передайте ка-пи-та-а-ну... что на па-лу-бе осталась еще па-сса-жирка... Девоч-ка...
- Ка-ка-я де-воч-ка-а-а-а? - донеслось издали.
Когда удалось объяснить хорошенько капитану в чем дело, он тотчас же распорядился, чтобы матросы, находившиеся с ним в лодке, гребли к покинутому судну.

Глава VI
Пароход идет ко дну

Снять девочку с парохода оказалось совершенно невозможным... Лодку подбрасывало, как щепку, и каждый раз, как только они приближалась к гибнущему судну, налетал новый вал и, подхватив ее, уносил далеко назад. Между тем девочка металась по палубе гибнущего парохода.
- Спасите меня! Ради Бога, спасите! - кричала она, но рев бури по-прежнему заглушал ее крик.
Пароход продолжал медленно погружаться в воду... Волны уже достигали палубы и заливали ее.
Девочка едва не скатилась вниз, прямо в бушующее море. Но решетка, окружающая борт судна, удержала ее. Больно стукнувшись головою об решетку, девочка на минуту потеряла сознание. Когда же она снова открыла глаза, то увидела перед собою на решетке что-то круглое, белое.
«Спасательный круг!» - сразу догадалась несчастная девочка, и в голове у нее блеснул луч надежды на спасение. Она с трудом по залитой водою палубе добралась до белого круга, отвязала его и надела на себя.
«Спасена! - подумала теперь девочка. - Спасена! Ну, а теперь, Господи, смилуйся надо мною!»
Она сложила руки, как это делала еще в раннем детстве, когда покойная мать заставляла ее молиться в постели, и наскоро прошептала молитву по-французски. Потом слабо ухватилась за решетку, чтобы перелезть ее и броситься в воду...
Но в ту же минуту страшный шум раздался за спиною девочки. Не успела она оглянуться, как огромная перекатившаяся через палубу волна ударила ее в спину. Девочка была сбита с ног, подхвачена волной и через секунду очутилась в волнах моря.
Одновременно с этим пароход оглушительно затрещал и, словно игрушечный кораблик, стал быстро погружаться в воду.
Очутившись в холодной морской воде, девочка не потеряла ни на минуту сознания. Уже одна мысль о том, что ее тело обвивает спасательный круг, придавала ей бодрость и веру в спасение. Она знала, что с таким кругом утонуть трудно, пожалуй, и невозможно даже. Только одно пугало ее. Волны уносили ее все дальше и дальше от места крушения судна и от спасательных лодок, чтобы быть взятой на них. Девочка умела хорошо плавать, но от ледяной воды у нее окоченели руки и ноги. Она продвигалась очень медленно. Волны шумели по-прежнему и то высоко вскидывали ее наверх, то сбрасывали вниз, как былинку.
Она чувствовала, что скоро совсем ослабеет и перестанет бороться с бушующими волнами.

Глава VII
Она спасена!

«Я погибаю!» - подумала несчастная, чувствуя, что силы ее оставляют.
Это была ее последняя мысль. Что случилось дальше, она уже не видела и не чувствовала.
Но вот девочка очнулась и открыла глаза.
- Как тебя зовут? - сейчас же услышала она над собой чей-то нежный голосок.
- Меня зовут Марго, Маргарита... - отвечает слабым голосом маленькая путешественница. - Еще зовут меня Муму... Маргарита Бернар - мое настоящее имя... А вас? Кто вы?
- Я - Мира. Больше не расспрашивай: тебе вредно волноваться. Тебя ведь нашли на рассвете рыбаки-финны и привезли сюда на берег.
Ты была без памяти. Они хотели везти тебя к доктору за десять верст отсюда, но я им сказала, что мой отчим вылечит тебя лучше всяких докторов. Ты знаешь, что значит отчим? Ну да, муж мамочки, за которого она вышла после смерти моего родного папочки. Они рассердились и ушли, а тебя оставили на моем попечении тут, на берегу. Я сейчас промою тебе лоб, у тебя на лбу маленькая ранка. Ты, верно, ушиблась о что-то острое. Ты тонула этой ночью? Была буря, говорили рыбаки, и какой-то пароход пошел ко дну. А потом несколько лодок проплыли мимо нашего берега. Теперь буря, слава Богу, утихла. Взгляни-ка, какое небо, какое море! Полюбуйся им, пока не принесут тебе сухого платья и белья. Ведь такой мокрой тебе никуда нельзя идти.
Марго с удивлением смотрела на девушку, которая сидела перед ней.
Она еще не вполне ясно соображала, каким образом очутилась в этом месте и откуда взялась девушка, так нежно с ней теперь разговаривающая.
Впрочем Марго этим сейчас мало интересовалась. Ее больше занимала мысль о том, что Бог спас ее от смерти, что она жива и, видимо, цела и невредима.
Марго перевела взгляд на море.
Море было кругом спокойно и тихо. Слабый ветерок тянул с юга и чуть заметно ласкал серую гладь воды. На бледном небе не было уже свинцовых туч, и море уже не казалось такими мрачным и грозным, как вчера.
- Мира вот и Питер! Он принес тебе теплое платье. Мы зайдем в избушку, и ты там переоденешься, - снова прозвучал над головою Марго звонкий голос.
Марго с трудом повернула голову. Тут только она заметила, что лежит у самого порога небольшой избушки, которые можно встретить десятками на морском берегу, где живут рыбаки. Но здесь была одна лишь избушка, на всем этом пустынном и одиноком берегу, сплошь загроможденном скалами. Только далеко-далеко виднелось рыбацкое селение, а дальше опять шли скалы и чернел сосновый лес.

Глава VIII
Дом на горе

- Питер! Питер! Давай скорее! - закричала белокурая Мира навстречу приближавшемуся человеку.
Марго взглянула в ту сторону, откуда раздавались шаги, и увидела Дряхлого старика, который с трудом тащился, неся на плече какой-то узел.
- Ну вот, ну вот, очень хорошо, что все у нас уже есть! - весело болтала девушка. - Питер, а Питер, ты все, что нужно, принес?
- Кажись, все, - отвечал старик, не выпуская изо рта своей трубки.
- Ха-ха-ха! Какой Питер смешной! Не правда ли? И страшно упрямый, - заговорила, заливаясь смехом, Мира. - Он, когда поступил к нам в сторожа, ни слова не говорил по-русски. И я над ним потешалась от души... А сейчас он уже говорит так, что понять можно... Ну, однако, что же это я? Совсем из головы вон, что надо тебя отогреть хорошенько. Стой, прежде чем тебя одеть, надо растереть все твое тело суконкой. Я велела Питеру принести ее. Что, Питер, суконку принес? Да? Ну, вот и отлично. Давай сюда. А теперь помоги мне, Питер, поднять барышню и отнести ее в избушку. Да не делай же ты такого удивленного лица, старина! Что тут удивительного, что пароход утонул этой ночью в море, и что наши соседи рыбаки оставили полуживую девочку на берегу. Чем хлопать глазами, лучше бы ты развел костер.
И, говоря все это, Мира быстрыми, ловкими руками раздевала Марго и растирала ее закоченевшее тело.
В избушке, куда старый Питер и девушка перенесли Марго, было довольно тепло. Стены были выложены паклей и мхом, на полу лежал войлок. Войлоком же была обита и дверь.
Старик Питер разложил у двери костер из валявшихся здесь щепок и кусков дерева, и горячее дыхание пламени врывалось через дверь в избушку.
Мира начала помогать Марго одеваться. Она была много выше и полнее Марго, и ее платье повисло, как на вешалке, на худеньких плечах француженки. С мокрыми еще волосами, но уже в сухом белье и платье, поверх которого был накинут теперь теплый байковый платок, Марго чувствовала себя много лучше. Ее тело, растертое докрасна грубой суконкой, горело как в огне. И хотя в голове был тот же туман и в ушах звенело и шумело - ведь она так долго была в холодной воде - Марго, тем не менее, смогла подняться при помощи Миры на ноги и, опираясь на руку белокурой девушки, сделать несколько шагов из избушки.
- Ну вот, ну вот, - обрадовалась Мира, - ты можешь сейчас идти со мной. На одну ночь я могу приютить тебя у себя, в том доме. А только утром ты должна уйти отсюда и как можно дальше уйти.
- Почему?
- Этого я тебе не скажу. Не могу сказать. Ты не расспрашивай, все равно не скажу.
Но Марго даже и не думала расспрашивать. Она вовсе и не интересовалась этим. Ее гораздо больше интересовала сама Мира.
Между тем, они пустились в путь, в гору. За ними, ворча себе что-то под нос, следовал старый Питер, не выпуская изо рта своей короткой трубки.
Море осталось в стороне. Дорога вилась между скалами, покрытыми мхом и кустарником.
- А вот и дом, - произнесла весело Мира, указывая рукой вперед. Марго взглянула по указанному направлению и увидела небольшое
каменное здание среди густо разросшихся берез и елей. Оно было окружено высокой каменной оградой. За оградой находился сад. В саду стояло еще какое-то маленькое строение, похожее издали на беседку.
- Там живет Питер, - пояснила Мира. - И там ты проведешь этот день и следующую ночь. В большой дом я тебя не поведу, ты останешься с Питером. Он добрый и славный старик. И тебе нечего его бояться. Ну, прощай пока. Скоро я забегу к тебе и принесу чего-нибудь поесть.
И странная девочка, кивнув Марго, завернула куда-то за ограду и исчезла из виду.

Глава IX
Питер

Питер подвел Марго к воротам, вынул из кармана связку ключей и вставил больший из них в замок. Ворота тотчас же растворились с жалобным скрипом. Потом, также не торопясь, старик закрыл их и, взяв за руку свою молоденькую спутницу, повел ее заросшей травой дорожкой по направлению к маленькому домику, стоявшему посреди сада.
Сухие осенние листья глухо шумели у них под ногами. Где-то над головой каркнула ворона. Питер поднял палец и погрозил ей.
Марго, уставшей и измученной, вдруг стало смешно при виде этого старика, грозившего птице.
- Питер, - смеясь, обратилась девочка к своему спутнику. - Питер, разве она может понять, что вы ей грозите?
Питер взглянул на нее, но ничего не ответил.
«Он верно не понял меня. Ведь старый Питер - финн и плохо понимает по-русски», - подумала Марго.
В это время кто-то снова закричал над ее головой жалобно, протяжно:
- Прочь! Прочь! Сюда нельзя! А то... то... то...
Марго вся задрожала и, подняв голову кверху, взглянула на верхушку высокой сосны, откуда слышался голос. Потом она перевела испуганные глаза на Питера. Но он как будто и не обратил внимания на эти крики и продолжал покуривать свою трубку. Тогда Марго поняла. Перед ней был глухой, который ничего не слышал.

Глава X
В домике старика

В маленьком домике, куда старик привел Марго, была только одна комнатка. Мебели здесь было очень немного: всего-навсего один стол, два табурета и деревянный диван, обитый грубым серым холстом. Но все-таки комнатка казалась весьма уютной и чисто прибранной.
И здесь только девочка почувствовала, как она устала и как ноют от усталости ее руки и ноги. Присев на диване и уронив голову на спинку его, она, обессиленная, закрыла глаза.
- Подожди, подожди, пожалуйста, слышишь! - неожиданно заговорил глухой Питер. - Вот, барышня Мира велела тебе давать...
И, сказав это, Питер поднес к посиневшим губам Марго рюмку с каким-то напитком.
- Это пунш, пунш, не бойся! Немножечко пунша и больше ничего... - ободряюще шепнул он ей, кивая седой, лохматой головой.
Марго прикоснулась губами к напитку и тотчас же оттолкнула от себя рюмку:
- Не могу, не могу больше! - произнесла она, сильно закашлявшись. Но Питер настойчиво продолжал уговаривать:
- Пей, пей, девочка!..
Когда же Марго наотрез отказалась от пунша, старик чуть ли не силой влил ей в рот все содержимое рюмки.
Марго с трудом проглотила крепкую, сладкую, желтую жидкость, которая точно обожгла ей горло и грудь.
Но это длилось недолго. Через минуту девочка почувствовала приятную теплоту, разлившуюся по всему ее телу. Закружилась голова, затуманились глаза, и Марго крепко уснула, растянувшись на диване.

Глава XI
Говорящая сорока

Марго проснулась довольно поздно. Осеннее солнце прощальными лучами заглядывало в окошко. Стало как будто много теплее.
Марго отлично помнила, что когда ее привели сюда, было раннее утро. Теперь же часть неба точно пылала алым заревом заката.
В комнате не было ни души. Девочка лежала по-прежнему на жестком диване, кем-то заботливо укутанная в темное фланелевое одеяло. Та же заботливая рука подсунула ей под голову мягкую подушку.
«Это Мира или Питер, - подумала Марго. - Они оба, должно быть, очень добрые».
Но тут же Марго вздрогнула от неожиданности:
- Живо! Живо! Скорей, скорей! - послышался резкий пронзительный голос, выговаривавший слова необычайно странно и в нос.
Марго показалось, что этот голос прозвучал над самой головой у нее. Но когда девочка повернула голову в ту сторону, откуда он раздавался, она никого и ничего не увидела.
Марго невольно смутилась и снова стала с любопытством осматриваться. Что же это могло быть? Неужели это шутка Миры? к - Мира, это вы? Не прячьтесь, я догадалась, что это вы! - проговорила громко Марго, обращаясь к невидимой девушке.
- Ха-ха-ха! - неожиданно послышался чей-то заливчатый смех.
- Скорей кушать! Скорей! - опять раздались слова, неизвестно кем и странно, в нос, произносимые.
Вдруг голос смолк сразу, словно оборвался. И Марго услышала хлопанье крыльев совсем близко над своей головой. В ту же минуту что-то задело ее по лбу... Она испуганно шарахнулась в сторону.
- Боже мой, да ведь это птица! - воскликнула ошеломленная девочка.
Действительно, по маленькой комнатке металась небольшая черная птица с белой грудкой и острым клювом.
- Ха-ха-ха! - опять повторился прежний смех, и перед Марго появилась Мира. - Ха-ха-ха! Ты, кажется, испугалась моей Лоло? Не бойся. Это самая безобидная сорока в мире. Я, видишь ли, научила ее напоминать, чтобы ей давали кушать. Смотри, какая она у меня очаровательная. Восторг, а не птица!.. Лолоша, садись скорее ко мне на плечо и поцелуй свою хозяйку!
Говорящая сорока в то же мгновенье слетела на плечо Миры и стала нежно, осторожно щекотать своим клювом - сначала шею, потом щеку и, наконец, губы девушки.
Марго искренно и весело рассмеялась.
- Вот уж это извините, сударыня, этого вам еще никто не разрешил! - проговорила притворно сердитым голосом, обратившись к ученой птице, ее юная хозяйка. - Сейчас же извольте передо мной извиниться, госпожа Лоло!
Но к несказанному удовольствию Марго и самой Миры сорока и не подумала прекратить свои чересчур навязчивые ласки. Она только переждала минутку, забавно широко раскрыла клюв и снова прокричала, словно нарочно передразнивая свою хозяйку:
- Задам тебе! Задам тебе! Погоди! Погоди!
- Ха-ха-ха! Наконец-то запомнила! Ай да молодец, Лолошка! Подумай, Марго, ведь эту фразу я учила ее только вчера, а как она ее быстро запомнила! - восторгалась Мира, хлопая в ладоши.
- Очень, очень интересная птица! - искренно согласилась со своей новой приятельницей Марго.
- Это еще что! Вот если бы ты видела остальных наших зверей!..
- А у вас разве они есть... остальные звери? - живо заинтересовалась Марго.
Но тут Мира прикусила язычок и совсем уже иным тоном прошептала:
- Послушай... Маргарита... не спрашивай меня ни о чем, слышишь? Я ничего не знаю... И ничего тебе не говорила... Ни о каких зверях, слышишь? Нет у нас никаких зверей... Поняла?
Она так сильно волновалась, что Марго поспешила успокоить ее.
- Конечно, я ничего не слышала и ничего не знаю, - проговорила маленькая француженка. - Я верю, что здесь, кроме говорящей сороки, нет никаких животных...
- Ну, вот и отлично! Вот и отлично, - обрадовалась Мира.

Глава XII
Новое решение

Мира помолчала несколько минут и опять обратилась к юной француженке:
- А теперь скажи мне, как ты чувствуешь себя после ужасного купанья?
- Прекрасно. Я совершенно здорова. Меня даже не лихорадит совсем.
- Ах, как это хорошо! Значит, у тебя хватит силы добраться в лодке до пароходной пристани? Здесь на берегу всегда ждет лодка, и мы доплываем в ней до пароходной пристани. А оттуда уже можно ехать на пароходе в город Гельсингфорс. Конечно, по железной дороге тоже можно попасть туда, но мы предпочитаем катанье в лодке.
Марго внимательно слушала то, что ей говорили, но вдруг страшно покраснела. Она вспомнила, что у нее нет ни копейки денег на проезд, что все, что она имела, погибло в море в эту страшную ночь вместе с дорожной сумкой и скромным багажом. Но рассказать об этом Мире' Марго совсем не хотелось. Рассказать - это значило бы просить у Миры денег.
- А далеко ли до большого города? - обратилась она с вопросом к Мире.
- Верст тридцать, сорок, - ответила та.
«Я пройду их пешком, эти тридцать-сорок верст», - подумала Марго, но ни слова об этом решении не сказала Мире. Последняя, ничего не подозревая, весело хлопотала вокруг своей гостьи.
- Ну вот, ты, слава Богу, здорова, милочка, теперь Питер принесет тебе обед. А потом я тебе покажу наш сад. Жаль, что не могу показать и дом...
- Почему же? - спросила удивленная Марго.
- Не могу... нельзя... Это наша тайна... Нынче ложись пораньше, что бы завтра встать с восходом солнца. Рыбак Андрей, знакомый Питера, уплывает всегда в своей лодке в семь часов утра. Надо нам быть уже к этому часу на пристани.
- Хорошо, я постараюсь встать, - покорно согласилась Марго.
Как раз в это время Питер принес похлебку в миске и какую-то очень вкусную кашу.
Марго поднялась со своего дивана и с удовольствием поела и того и другого. Когда обед был окончен, Мира взяла Марго за руку и повела, как обещала, показывать сад.

Глава XIII
Марго видит необыкновенные вещи

Продолжительное ночное купанье в студеной морской воде, к счастью, нисколько не повлияло на крепкое здоровье Марго. Очень помогла и Мира, которая сделала с юной француженкой все то, что нужно делать с человеком, вытащенным из воды. А после крепкого сна и вкусного горячего обеда, принесенного Питером, Марго почувствовала себя еще бодрее и крепче.
Гуляя теперь по диким, запущенным дорожкам огромного тенистого сада, Марго думала о том, как она отправится в большой город за сорок верст отсюда, как придет туда и обратится к начальнику города, чтобы тот отправил ее дальше, к ее новым хозяевам.
Девочка, казалось, уже совсем успокоилась после пережитого несчастья и была уверена, что и впредь все устроится.
И в этот вечер она, спокойная и радостная, крепко уснула в очень хорошем настроении на широком клеенчатом диване, гостеприимно уступленном ей старым Питером. Ей снилось, что она снова плывет на огромном судне; но море тихо и спокойно на этот раз; только чуть заметные белые волны, точно зайчики, бегают на его поверхности.
- Куда мы плывем? - спрашивает она капитана.
- Во Францию, на твою родину, - отвечает тот.
Ах, она так рада снова попасть на родину, в Париж, где живет ее лучший друг - тринадцатилетний Поль. Но кто это стоит там, на пристани, к которой причаливает их корабль. Ну да, это он, Поль. Совсем такой, каким она видела его в последний раз.
- Поль! Поль! Мы снова увиделись! Ты снова со мной, как я рада! -кричит она, протягивая к нему руки, и... просыпается.
Маленькая горенка Питера освещена ярким светом. Но нигде не видно ни лампы, ни свечи. Свет идет со стороны сада.
Марго чуть приподнимает штору и в тот же миг откидывается назад на подушку дивана.
Небольшая площадка перед домом вся залита ярким светом. Даже сухая, пожелтевшая трава и опавшие с берез листья прекрасно видны при этом свете. На краю поляны стоит какой-то странный предмет, похожий на фотографический аппарат, а рядом с ним стоит человек, вертя ручку этого аппарата. Посреди поляны Марго видит две белые фигуры.
Одна из них высокая, в странном, белом балахоне и с венком из рябины на голове. В другой фигуре сразу можно узнать Миру.
«Это, наверное, Мирина мама», - подумала Марго.
Но вот из-за дерева выскочило какое-то странное существо, с черными крыльями за спиной, и стало быстро-быстро носиться по поляне. При виде странного существа сердце Марго забилось от волнения. Но еще больше испугалась Марго, когда увидела, как странное темное существо подскочило к Мире и, подхватив ее на руки, потащило в кусты.
При ярком свете было ясно видно, как барахталась и отбивалась Мира. А высокая белая женщина бросилась следом за ними, что-то крича и размахивая руками. Потом она упала на колени и протянула руки к убегавшему чудовищу с крыльями. Она точно молила его оставить девочку.
Марго захотелось выскочить из домика и бежать на поляну спасать Миру. Но тут свет на поляне внезапно погас. А когда он снова загорелся, то уже ни Миры, ни страшного существа не было. Только одна белая фигура носилась по поляне, то поднимая и заламывая руки, то падая на колени.
И вдруг на поляне вокруг белой фигуры очутились два небольших серых четвероногих существа с острыми мордами и горящими, как свечи, глазами.
- Волки! - прошептала в ужасе девочка, хватаясь за голову. - Волки, живые, настоящие волки!
В тот же миг звери неожиданно завыли на весь сад.
Откуда-то, из чащи, снова выскочило крылатое существо и запрыгало между волками и женщиной.
Но Марго уже не смотрела, что было дальше. Она вскочила с дивана, быстро накинула на себя платье, дрожащими руками натянула ботинки, бросилась к двери и очутилась на крыльце.
Не глядя на освещенную поляну, не слушая волчьего воя и раздававшихся человеческих всхлипываний, Марго бросилась под тень деревьев. Она знала, что главные ворота закрыты в эту ночную пору и через них немыслимо выбраться из сада. Но, гуляя сегодня днем по саду с Мирой, девочка заметила, что в одном углу сада не хватает двух столбиков в изгороди и решила теперь воспользоваться этой лазейкой.
Вот она добежала до этой лазейки и вмиг очутилась за оградой сада. Вот она уже бежит под гору, к берегу, где привязаны у мостков рыбачьи лодки и где сами рыбаки, может быть, заступятся за нее и укроют от страшных зверей, все еще воющих за ее спиной...

Глава XIV
На берегу моря

- Вот и берег! Слава Богу!
Луна выплыла из-за облаков и освещает дорогу. Море кажется серебряным под мягкими лучами месяца. От вчерашней бури и волнения не осталось и следа.
Рыбачьи лодки мирно покачиваются у мостков, привязанные к столбам толстыми веревками и цепями.
Марго печально вздыхает при виде этих пустых лодок, залитых, как и море и берег, лунным сиянием. Она надеялась увидеть здесь рыбаков, но теперь уже ночь и все они отдыхают вон там, в дальнем рыбачьем поселке.
Когда Марго поняла это, она решила, что лучше всего будет, если она направится к поселку и попросит у рыбаков разрешения переночевать у них.
«А завтра утром, - подумала девочка, - расспрошу у них, как добраться до города».
И, решившись, Марго храбро пошла вперед.
Страшный вой давно затих уже за ее спиной. Замолкли и человеческие голоса. Она оглянулась не без страха в сторону дома, где живет Мира. Там тоже было тихо и темно.
«Кто же, - опять подумала девочка, направляясь к рыбачьему поселку, - было это странное темное крылатое чудовище, которое прыгало по поляне, выхватило Миру из рук белой женщины и утащило ее в чащу? И каким образом могли очутиться там волки? Хорошо было бы дождаться до утра и расспросить обо всем Миру. Но теперь уже немыслимо вернуться туда. Что, однако, подумает обо мне Мира! Она подумает, что я неблагодарная девчонка. Я убежала, не простившись и не поблагодарив ее за гостеприимство! Ах, как это нехорошо! Но что мне было делать, когда я так испугалась волков. Они ведь растерзали бы меня!»
Так думала Марго, все больше удаляясь от берега и постоянно оглядываясь назад.
Когда дом Миры исчез вдали, девочка вздохнула и довольно громко прошептала:
- Милая Мира, до свидания! Может быть, когда-нибудь еще встретимся с тобой. Я очень, очень благодарна тебе. Ты приютила меня, после того, как я тонула в море, ты согрела меня и накормила. Спасибо!
И, проговорив это, Марго стала подниматься в гору, где в окне одного из домиков сверкал и дрожал огонек.

Глава XV
Усадьба

Ночь была тиха и безветренна, но холодна и сыра по-осеннему. Марго дрожала в своем легком платьице. Ее зубы стучали. Руки и ноги окоченели. Она с трудом продвигалась вперед. Поселок был еще далеко.
Но что это такое? Прямо перед ней, словно из-под земли, выросла красивая маленькая усадьба, окруженная прямыми, как столбы, соснами. Вокруг усадьбы не было никакой изгороди, и она казалась приютившейся на опушке небольшого соснового бора, который своей мохнатой щетиной покрывал гору. А там, сзади, внизу - блистало в лучах месяца спокойное, тихое безбрежное море.
Марго, ни о чем в этот миг не думая, скользнула в сень росших вокруг дома сосен. Вот и светящееся окно. Оно не завешено, несмотря на поздний час. Около окна снаружи стоит дерновая скамейка.
С трудом двигая закоченевшими руками и ногами, Марго влезает на эту скамейку и заглядывает в комнату. У письменного стола, как раз против окна, сидит молодая, худенькая женщина в темном фланелевом халате. Она что-то пишет, изредка вскидывая глаза в окошко. Марго отлично видит ее добрые, ласковые глаза и склоненную над столом фигуру.
«Почему бы не попросить у нее позволения переночевать тут нынешнюю ночь?» - промелькнула мысль в голове Марго.
И девочка, не понимая, что она делает, робко постучала в окошко.
Дама испуганно вскочила со стула, выронив из рук перо, которым только что писала. Она нерешительно направилась к окну и тревожно посмотрела на светлый, освещенный луной двор.
В ту же минуту близко залаяла, по-видимому, очень большая собака, а с находившейся тут же, в комнате, постели приподнялась кудрявая детская головка. И заспанный голосок спросил:
- Ты не спишь еще, мамулечка?
- Спи, детка, спи! Я сейчас вернусь, - тревожно проговорила дама и, взяв со стола свечу, вышла из комнаты.
В коридоре огромная мохнатая, желтая с белым, собака бросилась к ней навстречу.
- Сюда, Джек, - проговорила дама, захватив рукой ошейник огромного сенбернара и вместе с ним через ряд небольших комнат прошла на крыльцо дома.

Глава XVI
Марго оставлена ночевать

- Боже мой! Откуда ты взялась, девочка? Одна... ночью... и такая крошка! - с тревогой обратилась хозяйка усадьбы к все еще стоявшей под окном Марго, в то время, как огромный пес кинулся к ней со всех ног и в один миг обнюхал ее лицо, руки и ноги.
- Пустите меня, пожалуйста, переночевать к вам. Я не бродяжка... - произнесла слабым, чуть внятным голосом Марго, поднимая молящие глаза на даму.
Та внимательно оглядела девочку.
«Ну, конечно, не бродяжка. Таких правдивых, честных глазок, такого милого личика не бывает у бродяжек и воровок», - подумала дама. И, не расспрашивая ни о чем девочку, она обняла ее и провела в дом. В большой гостиной было тепло и уютно.
- Посиди здесь, а я принесу тебе поесть. Мы только сегодня вечером переехали сюда.
Дама ушла, оставив Марго сидеть в огромном мягком кресле недалеко от тлеющего камина. После всего пережитого за этот вечер, после нескольких часов, проведенных под открытым небом, на холоде и в сырости, тепло, распространяемое камином, не только не согрело девочку, но даже неприятно на нее подействовало. Ей стало страшно жарко, закружилась голова, какая-то дрожь почувствовалась в спине, и Марго вдруг перестала что-либо соображать, задремала и точно поплыла куда-то далеко-далеко...
Когда хозяйка дома вернулась с хлебом, сыром и молоком на подносе, маленькая гостья сразу же испугала ее своим видом. Все лицо Марго пылало, она тяжело и хрипло дышала. Губы шептали что-то бессвязное, отрывистое...
- Боже мой! Да она больна, эта девочка! - прошептала испуганно молодая дама и приложила руку ко лбу Марго.
Голова Марго пылала от жара...
Всю ночь бредила и металась Марго в постели хозяйки усадьбы. На утро жар спал немного, и девочка открыла изумленные глаза.
- Где я? - прошептала она запекшимися губами и тотчас же заметалась в постели, словно собиралась немедленно уйти отсюда. - Мне надо ехать... в город... Меня там ждут... на место... Может быть, я уже опоздала и там уже взяли вместо меня другую компаньонку... - говорила она, волнуясь.
- Успокойся, моя крошка, тебе никуда не надо идти. Ты должна сначала хорошенько отлежаться и поправиться, а потом уже подумаешь о поступлении на работу, - гладя черные локоны Марго, уговаривала ее дама, хозяйка усадьбы.
- Мамочка, можно к ней? - послышались за дверью звонкие детские голоса.
И два черноволосых мальчугана и маленькая девочка просунули головки в щель двери.
- Нет, нет, детки, постойте! - с тревогой в голосе воскликнула дама.
- Я боюсь, чтобы у нашей неожиданной гостьи не оказалось какой-нибудь прилипчивой детской болезни; я уже послала в город за доктором и если...
- Мамулечка, да ведь это она! - раздался полный неожиданности громкий и веселый возглас одного из мальчиков.
- Кто она? - не поняла мать.
- Ну, да, она... она, мамочка, та самая девочка, которая ехала с нами вместе на пароходе и которую все считали утонувшей. Не правда ли, это она, Коля?
- Она... Я как вошел, так сразу и узнал! - подтвердил второй мальчуган.
- Тише! Вы ее взволнуете только. Вот несносные, право! - строго погрозила пальцем обоим братьям худенькая девочка.
Те сразу притихли и подошли к постели, на которой лежала едва очнувшаяся Марго.
Она в свою очередь узнала мальчиков и с улыбкой кивнула им головой.
- Лежите, лежите спокойно! Надо, чтобы вы поправились поскорее, - первый проговорил Коля. - Потому что мы Должны показать вам, как умеет служить Джек, - вставил Леня. - Джек, служи! - неожиданно приказал он великану-псу. - Сахару получишь!
Но тот только махнул хвостом и подошел к самой постели Марго, будто недоумевая, что тут делает эта чужая девочка.
- Ну, дети, и ты, Джек, - марш отсюда! Нашей гостье нужен покой, когда она поправится и встанет с постели, тогда милости просим к нам, - весело и бодро проговорила Лариса Павловна Баратова.
- Ой, нет! Долго ждать... - протянул Леня.
- Лучше поздно, чем никогда, - серьезно и наставительно проговорила восьмилетняя Нуся так, что братья, а за ними и Лариса Павловна, невольно рассмеялись ее тону.
- Ну, дети, ступайте отсюда, если хотите, чтобы ваша маленькая гостья скорее выздоровела, - уже строго проговорила госпожа Баратова. И когда детвора с Джеком вышла, наконец, из спальни, Лариса Павловна вернулась снова к постели больной и принялась ухаживать за Марго, словно за родной дочерью.

@темы: Умница-головка, текст, Чарская

---

"Сфинкс", но не "Свинкс"

[change-ange]

Рассказ Чарской «Сфинкс» печатался и раньше ПСС («Гимназистки», Т.42). И оказывается, Зоберн Зоберну рознь... Короче, редактировал этот сборник В.Зоберн, что заметно отличается от работ О.Зоберна (это сын?). Здесь, по-моему, поаккуратнее сделано, он больше дописывает, в отличие от сына, который режет и режет (а потом спохватывается, что издатель меньше заплатит за короткий текст и хватает себя за руки. Но есть три момента в небольшом рассказе, которые вообще странно отредактированы, моему пониманию это недоступно.
Первый: смена фамилии героини. Была Махрова, стала Махровая. Симпатичная фамилия, сил нет.
Второй: изменение слов в немецкой фразе «Ну, как дела?» (Nun, wie geht es?) У меня с немецким не очень, но фраза-то стандартная, зачем придумывать новый глагол «gast» (там фраза звучит как : "Nun, wie gast es?»? Или я придираюсь и это опечатка?
И последний, когда подругу героини Чарская назвала «тугодумной», а Зоберн посчитал «тяжеловесной»… А речь идет о слабой ученице. Она просит помощи у другой, чтобы та за неё сочинение написала. Наверно тяжелый вес мешает сочинительству…
Но в целом можно сказать, если в томе из ПСС стоит: «редактор Владимир Зоберн», это все-таки лучше, чем… По крайней мере, знаешь, что не украдена приличная часть текста.

@темы: текст, Чарская, ПСС

---

А.Н.Анненская "Трудная борьба" Глава III

[telwen]

ГЛАВА III.

Илья Фомич Потанин был родной брат мужа Марьи Осиповны. Братья, оставшись с раннего детства сиротами, воспитывались у родственников, далеко друг от друга. Всю молодость они провели не видавшись, и встретились только за несколько лет до смерти Александра Фомича, когда Илья Фомич приехал в К*, где он занял довольно важное и выгодное место по службе. Особенной дружбы между братьями не было, но Илья Фомич, видя, что брату трудно содержать большую семью, охотно помогал ему, хотя много помогать не мог. Он привык жить не отказывая себе в разных удобствах, и даже в некоторой роскоши. Жена его, Лизавета Сергеевна, ни за что не хотела ни в чем отставать от самых богатых дам города; при этом, понятно, они не могли много уделять бедным родственникам. По правде сказать, Лизавета Сергеевна очень тяготилась этими родственниками, особенно, когда после смерти Александра Фомича семья осталась почти в нищете. Ей, важной барыне, ездившей не иначе как в карете, неприятно было встречать на улице детей в полинялых, заштопанных платьях и знать, что это её племянники; ей было стыдно, когда в её роскошную гостиную входила женщина в смятой старомодной шляпке, без перчаток; она готова была провалиться сквозь землю, когда эта женщина называла ее «сестрицей». Чтобы избежать этой неприятности, она принимала у себя родственников только тогда, когда не ожидала к себе никого посторонних; сама же посещала их очень редко, в особенно торжественные случаи, и при этом держала себя важно и высокомерно, чтобы уничтожить с их стороны всякую попытку к дружеской короткости. Впрочем, она совершенно неосновательно боялась этой короткости. Марья Осиповна всегда с почтением смотрела на родственников, особенно, когда после смерти мужа ей пришлось терпеть нужду и пользоваться пособиями их. Дети, само собой разумеется, терпеть не могли важной тетушки, которая всегда находила в них какие-нибудь недостатки: Анюта держалась сутуловато, у Оли мужицкие манеры, Митя смотрел волчонком и т. д. до маленькой Маши, которая кажется удивительно глупой для своего возраста. Визит Лизаветы Сергеевны всегда производил переполох в маленькой квартире Потаниных, и даже Митя и Оля, державшие себя самостоятельнее остальных членов семьи, спешили привести в порядок свой наряд и свои вещи, когда знакомая фиолетовая карета останавливалась около калитки их домика.
— Вот едет тетенька! — провозгласил однажды утром Петя, проводивший большую часть времени у окна, наблюдая за уличными происшествиями.
— Лизавета Сергеевна? Господи Боже мой! А на детях грязные платья!—засуетилась Марья Осиповна.—Вася, Глаша, Маша, идите скорей в кухню к Фекле, не смейте нос сюда показывать, замарашки вы этакие! Петенька, ты опять ковыряешь в носу! Ольга пригладь волосы, смотри — коса расплелась! Анюточка, посмотри, не криво ли я надеваю чепчик? Перемени нарукавники, милая: они у тебя измяты... Что это она выдумала к нам заехать?
Бедная женщина растерянно металась по комнате, выпроваживая младших детей в кухню, оглядывая старших, спеша прибрать подальше от глаз разные мелкие вещицы, беспорядочно валявшиеся в ненадлежащем месте. Гостья, между тем, вышла из кареты с помощью лакея, без которого она никогда не выезжала, и направилась к дверям дома, окидывая презрительным взглядом полузаросший травою дворик.
Марья Осиповна встретила невестку в передней и с низкими поклонами проводила ее в комнату, служившую для семьи и столовой, и гостиной. Лизавета Сергеевна отвечала легким наклонением головы на поклоны и приветствия. брезгливо опустилась на кожаный прорванный диван, окинула критическим взглядом переконфуженных детей, заметила, что Анет совсем уже взрослая барышня, — жаль, что держится плохо! — что Ольга неряшливо одета, что неряшливость большой порок в женщине, что Петя слишком толст и неповоротлив, что в комнате душный воздух, что Марья Осиповна напрасно держит старую Феклу, которая не умеет даже хорошенько вымыть пол, и наконец приступила к настоящей причине своего визита.
Я к вам приехала с радостью, — возвестила она, усиленно понюхав несколько раз духов из маленького серебряного флакончика, как будто воздух, которым дышали бедные родственники, был нестерпим для её деликатных нервов: —
Илье Фомичу удалось одно выгодное предприятие; он решил часть полученных денег употребить на доброе дело, и я говорю ему, что нечего благодетельствовать чужим, когда родные в нужде. Ваш Митя, слава Богу, получает образование, надобно подумать о других. Анет уже велика, ей поздно учиться! Те малы... Что же это их не видно сегодня?.. А вот из этих двух, — она строго взглянула на Олю и Петю,— мы могли бы поместить которого нибудь в гимназию и даже, пожалуй, снабжать деньгами и одеждой. Что вы на это скажете?
— Уж не знаю и благодарить вас! — вскричала Марья Осиповна со слезами умиления на глазах. — Истинно, вы наши благодетели! Известно, нельзя оставить детей без образования, а что я могу с моими малыми средствами?
— Ну, и чудесно, я знала, что вы будете довольны; я сама внесу деньги в гимназию, и на одежду, и на книги дам вам сколько нужно будет. Которого же из них вы думаете начать просвещать? — Она снова с усмешкой оглянула Олю и Петю.
— Конечно Пфтеньку, если будет ваша милость, — поспешно отвечала Марья Осиповна: — он мальчик: ему образование нужнее!
— Это справедливо, — милостиво согласилась Лизавета Сергефвна: — в таком случае вам нужно будет только озаботиться, чтобы он выдержал экзамен. Петя, — строго прибавила она, обращаясь к мальчику: — ты понимаешь, какую милость тебе делают, постараешься заслужить ее?
— Постараюсь, — пролепетал сильно сконфуженный мальчик.
Несмотря на весь страх, возбуждаемый важною тетушкою, Оля не выдержала.
— Маменька, — проговорила она взволнованным голосом:— отчего же вы не хотите, чтобы лучше я поступила в гимназию? Ведь Петя моложе меня и меньше знает, а мне так хочется учиться!
Лизавета Сергеевна с удивлением оглядела племянницу. — Какая она у вас, однако, речистая, — заметила она, обращаясь к Марье Осиповне. — Ты хочешь учиться, милая? Прежде всего следовало бы выучиться почтительному обращению с матерью и старшими. Мы не спрашиваем ни твоего совета, ни твоего мнения. Надеюсь, мы лучше тебя понимаем, что делать. В свое время, родственники позаботятся и о тебе.
Оля хотела возражать, хотела отстаивать свои права, но тетка так решительно отвернулась от неё, а Анюта с таким волнением дергала ее за платье и делала ей знаки что она замолчала и поспешно вышла из комнаты, чтобы в уединении дать полную волю и досаде, и слезам.
Ей было о чем и плакать, и злиться. Опять, в заботах о брате, забывают ее; ей предпочитают другого, менее способного, более слабого, и предпочитают потому, что он мальчик, а она — имела несчастие родиться девочкой...
Благодеяние тетушки, стоившее таких горьких слез Оле, очень мало обрадовало и Петю. Это был от природы мальчик вялый, малоспособный. Рассказы Мити о шумных играх и веселых проделках товарищей не возбуждали в нем желания принять участие в школьной жизни, а напротив — пугали его. Когда он видел, как старший брат проводил целые вечера согнувшись над книгами, ему си тоскою думалось: «Неужели и мне придется когда-нибудь так много учиться? Хорошо, кабы меня никогда не отдавали в эту противную гимназию».
И вдруг тетенька приехала — оказать ему великую милость; ему велят благодарить эту тетеньку, целовать её ручку; мать плачет от радости; старшая сестра поздравляет его, младшие веселятся, сами не зная чему!
«Говорят, в гимназии надо держать экзамен. Может быть, я еще не выдержу!» — с слабою надеждою думает мальчик.
Не тут-то было! Мысль об экзамене пришла в голову не ему одному.
— Где же Пете поступить в гимназию, — заметил Митя, услышав о семейной радости:— он ничего не знает; ему не выдержать экзамена!
Марья Осиповна встревожилась.
— Митенька, голубчик, — обратилась она к старшему сыну: — у меня одна надежда на тебя... Послезавтра у тебя начнутся каникулы, ты уж позаймись с братом, подготовь его.
— Пожалуй, отчего не позаняться! — с важностью согласился Митя.
Он кончал переходные экзамены из второго класса в третий, считался первым учеником и более чем когда-нибудь гордился своими занятиями... Занятия с братом он начал строгим экзаменом, после которого заявил, что Петя ничего не знает, очень неразвит и что учить его — будет чистым мучением. Можно себе представить, как такое заявление ободрило маленького ученика, и без того не чувствовавшего желания напрягать свои силы для ненавистного экзамена! Каждый день урок кончался тем, что Петя горько плакал и проклинал книги и гимназию, а Митя строгим, учительским голосом читал ему наставление о необходимости внимания и прилежания, и назначал ему какое-нибудь наказание за леность. Марья Осиповна всегда брала сторону старшего сына и сама бранила и наказывала Петю, так что жизнь бедного мальчика, до сих пор такая спокойная и беззаботная, стала очень несчастною. Он даже похудел от беспрестанных слез и частых наказаний. Попробовал он поискать сочувствия у Анюты, которая всегда была добра и кротка с детьми, но она благоразумно заметила:
— Ах, Петечка, ведь это все делается для твоей же пользы: поступишь в гимназию, станешь хорошо учиться, как Митя, сам рад будешь.
Петя вздохнул и отошел от сестры, очень мало утешенный. Оля была не так благоразумна, как Анюта.
— Экий ты дурак, Петька, ревешь из-за того, что учиться заставляют, а я бы была рада-радехонька, если бы меня учили! — говорила она. Но все-таки ей жаль было братишку, которому приходилось так часто терпеть и брань, и наказания. У неё было свое горе, и потому ей не трудно было сочувствовать чужой печали. Сидя вдвоем в уголку комнаты или в укромном местечке огорода, дети поверяли друг другу свои огорчения. Оля говорила о том как бы ей хотелось учиться, как ей трудно догонять Митю, который иногда отказывается объяснить ей что-нибудь непонятное, или не дает ей своих книг, как ее мало времени заниматься и как часто мать бранит ее за эти занятия... Петя, с своей стороны, жаловался на то, что гимназия и общество будущих шалунов товарищей пугают его, что ему хотелось бы еще хоть годик пробыть дома, что ему трудно учиться, особенно, когда Митя говорит с ним таким важным, строгим голосом. Оля утешала его, представляя ему приятные стороны гимназической жизни, ободряла его, обещая помогать ему готовить уроки и объяснять все непонятное, и часто старалась облегчить ему настоящие занятия. Петя, в благодарность за это, обещал всегда давать сестре свои книги и доставать для неё книги из гимназической библиотеки и от товарищей, обещал всегда, даже когда будет в старших классах, рассказывать ей все, чему выучится сам и, кроме того, всеми силами стараться, чтобы ее также отдали в гимназию. Эти разговоры вдвоем сближали детей и утешали их. Петя стал менее грустно смотреть на свою судьбу, Оля перестала завидовать брату.
Несмотря на строгие внушения Мити и на помощь Оли, Петя выдержал экзамен довольно плохо. Его согласились принять из жалости к слезам Марьи Осиповны и потому что, как заметил инспектор: «У него умный, прилежный брат, который поможет ему учиться».
С первых же дней поступления мальчика в общественное заведение начались для него неприятности. Товарищи били его, как всякого новичка, насмехались над его слезливостью и неумелостью постоять за себя. Без заступничества Мити — ему пришлось бы очень плохо от их кулаков, но и это заступничество не всегда спасало его. Частенько возвращался бедняга домой с синяками на лице, с разорванным, перепачканным платьем и горько жалуясь на свою судьбу.
— Экий ты ведь какой несчастный уродился, — жалостно покачивала головой Марья Осиповна: — Митя в той же гимназии учится, с ним никогда таких бед не случалось, как с тобой! Что делать, голубчик, потерпи, — зато будешь умным, образованным человеком...
Петя вздыхал и не надеялся достигнуть когда-нибудь той цели, какую ему сулила мать. Ученье давалось ему очень туго. Без помощи Мити или Оли — он не мог приготовить положительно ни одного урока. Видя, что Петя беспрестанно обращается с своими вопросами к сестре и что она на все отвечает ему толково, Марья Осиповна перестала выгонять девочку из комнаты, где братья её готовили уроки, хотя все-таки с большим недоверием относилась к её знаниям.
— Петенька, говорила она часто мальчику: —что ты все у Оли спрашиваешь, она и сама-то этого, я думаю, нн знает; ты бы лучше попросил Митю тебе показать да объяснить.
— Ах, нет, маменька,— возражал Петя: — Оля все отлично знает... Митя сердится, а Оля так хорошо объясняет, я ее лучше всех понимаю.
— Ну, так ты, Оля, смотри, подумавши говори, напутаешь что-нибудь, а его за это учитель накажет, — увещевала мать.
— Не напутаю, маменька!
— Оля никогда ничего не путает! — защищал сестру Петя, чувствовавший с каждым днем все больше и больше уважения к её уму и знаниям.
Благодаря занятиям с Петей, Оле удавалось и утром спокойно посидеть за книгами часок-другой. Когда мать начинала ворчать на нее за это «безделье», она успокаивала ее, говоря:
— Дайте мне немножко поучиться, маменька, тогда я буду всегда помогать Пете, и Васю сама приготовлю к экзамену, как только он подрастет.
Марья Осиповна соглашалась, что иметь даровую учительницу для мальчиков очень выгодно и приятно, и оставляла Олю трудиться над решением математических задач или над разбором запутанных латинских фраз, но все-таки не могла одобрить странных занятий девочки.
— Не знаю, право, в кого уродилась моя Ольга, — жаловалась она и Анюте, и разным кумушкам соседкам: — точно мальчик, все бы ей за книгой сидеть, а женское дело в руках не спорится.
Соседки с сожалением покачивали головами и утешали мать тем, что «еще молода, даст Бог — поправится», а Анюта часто с удивлением спрашивала сестру, для чего та ломает себе голову над такими бесполезными вещами, вместо того, чтобы сшить или связать себе что-нибудь хорошенькое?
— Странная ты, право, Анюта, — горячилась Оля: — для чего я учусь? Да просто мне это интересно, — интереснее, чем вязать себе кружева к юбкам или нашивать оборки на платья! Вот ты целые дни сидишь за иголкой, и не понимаешь, о чем Митя говорит со своими товарищами, а я все понимаю и обо всем могу говорить с ними...
— Да мне этого вовсе и не надо, — возражала Анюта:—с какой же стати мне мешаться в разговоры мальчиков! У них свои дела, у меня свои!
— Ну да, и они считают тебя глупою, необразованною, а я не хочу, чтобы обо мне так думали; я не хочу быть глупее других!
Анюта, не любившая споров, пожимала плечами и замолкала, а Оля продолжала заниматься прилежно и очень мало отставала от Мити, хотя он перешел в четвертый класс гимназии опять первым учеником.

@темы: Трудная борьба, текст, Анненская

---

Люсина жизнь. (Том 39 ПСС).

[olrossa]

Продолжаем сравнивать.
В общем-то, когда я сравнивала эту повесть с оригиналом, то была приятна удивлена. В ней практически нет никаких исправлений. Первая часть оставлена почти без изменений. Но издательство перестало бы быть самим собой, если бы все оставило без поправок.
Поэтому вот небольшие различия, которые я заметила.

1. В начале повести убрали главу «Вместо предисловия». В конце на обложку вынесли только последний абзац из нее.
2. Во второй части объединили первые, а в третьей – последние две главы.
3. Небольшие исправления, но они, на мой взгляд, полностью обоснованы.

Было:
«Гам! Гам! Гам!» (лай собаки)
Стало
«Гав! Гав! Гав!»


Было:
«…ванну взяли несвоевременно…»
Стало:
«…ванну приняли несвоевременно…»

Было:
«Я увлекаюсь в моих мечтах до того…»
Стало:
«Я дохожу в моих мечтах до того…»

Было:
«… и все это складывали в телегу под начало Ольги…»
Стало:
«… и все это складывали в телегу под присмотр Ольги…»

Было:
«…Одета она была по последней картинке…»
Стало:
«…Одета она была по последней моде…»


4. Иллюстрации к повести почти все родные, но они все увеличены и срезаны по краям, либо перерисованы. (Они, конечно, не такие изысканные как у Сударушкина и Шапиро, и имя художника не указано).

В результате срезки, некоторые фрагменты рисунков не показаны. Например.

Примеры перерисовки.

Примеры из серии «Найди 10 отличий»

А вот этого рисунка в ПСС нет.

@темы: Чарская, иллюстрации, ПСС

---

А.Н.Анненская "Трудная борьба" Глава II

[telwen]

ГЛАВА II

Экзамен Мити и его поступление в гимназию были такими важными событиями в семействе Марьи Осиповны, что целых десять дней все в доме были ими заняты и озабочены. Учитель, по просьбе матери, приходил каждый день и давал уроки одному Мите; прочим же детям строго воспрещалось входить в классную комнату, «чтобы не помешать». Чулок Оли свободно валялся под стульями и столами; никто не бранил за него девочку, не присаживал ее за работу: решено было, что она может помочь брату в его приготовлениях к экзамену, и потому ей позволялось оставаться с ним, но при этом мать беспрестанно повторяла:
— Да вы пустяков не болтайте! Митенька, учись, голубчик! Оля, ты смотри, не шали, помогай брату.
Анюте мать поручила наблюдать за занятиями детей, а сама старалась подольше удерживать младших вне дома, чтобы они не мешали. Впрочем, и младшие дети понимали, что в доме происходит нечто важное; они посматривали с каким-то не то любопытством, не то благоговением на Митю, и трехлетняя малютка Маша заговаривала шепотом даже в огороде, оставаясь одна с матерью. Утром перед экзаменом старая работница Фекла с таинственным видом подала Мите какой-то комочек, зашитый в грязную тряпичку и прикрепленный к шнурочку.
— Надень это, касатик, на шею, на голое тело, — убеждала она его:—это носят на счастье; мне одна старушка-странница дала.
Митя — бледный, взволнованный — взял дрожащею рукой ладанку и навесил ее себе на шею. Он знал, что это пустяки, что никакие тряпочки не помогут ему выдержать экзамен, а все же думалось «на всякий случай, может быть, и вправду пригодится».
Наконец экзамен выдержан, и выдержан вполне удовлетворительно: мальчик принят бесплатно приходящим учеником в гимназию.
Чтобы отпраздновать такое радостное событие, Марья Осиповна устроила закуску, на которую пригласила своих богатых родственников, Илью Фомича и Лизавету Сергеевну Потаниных, учителя, нескольких соседок и соседей. Все поздравляли ее с устройством судьбы старшего сына, все считали своим долгом, похвалив Митю за хорошо выдержанный экзамен, прочесть ему наставление о том, как он должен примерным прилежанием и поведением вознаградить мать за все её заботы, как он должен помнить, что ему придется служить поддержкою и матери, и сестрам. Митя, молча и краснея, выслушивал и похвалы, и наставления, но в глубине души его шевелилось гордое чувство самоуверенности, когда он слышал, какие надежды возлагались на него. Оля все время вертелась около брата, ей и радостно было за него, и немножко обидно, что на нее никто не обращает внимания, что после Мити считают нужным толковать о будущем устройстве Пети, и даже Васи, а на нее никто не возлагает никаких надежд, о её судьбе никто не говорит...
Митя начал ходить в гимназию. В первый день он был ошеломлен новостью классной обстановки, знакомством с товарищами, — знакомством, начинавшимся по большей части посредством потасовок или, по крайней мере, довольно чувствительных взаимных пинков, но на второй день он вернулся домой гордый и ликующий; он в первый раз надел гимназическую форму, и знакомый лавочник почтительно поклонился ему; товарищи, испытав силу кулаков его, охотно приняли его в свою среду, и трое завзятых шалунов даже предложили ему дружбу; учитель арифметики дважды похвалил его... Но это бы все еще ничего, — главную гордость мальчика составляло то, что в этот день он был в первый раз на уроке латинского языка и успел заучить несколько латинских слов. Учиться по-латыни!.. Это сразу поднимало его над всеми окружающими. Что такое арифметика, грамматика, география?.. Их хотя немножко да знает и маменька, и Анюта, и Оля, и маменькина кума, и даже дворников Тимоша, который с прошедшего года ходит в школу. Но по-латыни никто из них, даже сам важный дядюшка Илья Фомич, не понимает ни слова! Он скажет «rana coaxat» (лягушка квакает), — и они все вытаращат глаза и не будут знать, что это такое. Эх, жаль, что он не знает как закричать по-латыни: «Давайте обедать, я есть хочу»! Ну, да ничего, выучится, а пока и одной «rana» довольно.
Оля поджидала брата у ворот и, завидев его, тотчас бросилась к нему навстречу.
— Ну что, Митенька, — спрашивала она, следуя за ним во двор, в сени и в комнату: — хорошо ли было сегодня в гимназии? Что ты там делал?
— Какая ты странная, — несколько свысока отозвался Митя: — что делал?.. Конечно, учился. По-латыни начал.
— Ну, что же? Это интересно? Трудно?
— Конечно, очень трудно, да ничего, я выучусь.
— А у меня, Митя, какое горе,—жаловалась девочка, пока брат бережно развешивал на гвоздики новенькое пальто и такую же новенькую фуражку: — сегодня нас с Петей в первый раз учила Лизавета Ивановна. Она, должно быть, ничего не знает! Представь себе, заставляла нас все время читать да с книги списывать!.. Я у неё спрашиваю: «А арифметике и грамматике когда вы меня будете учить?» — а она говорит: «Пете это еще рано, он ни читать, ни писать не умеет, а с тобой отдельно заниматься мне некогда». Я сказала это маме, а мама говорит: «И за то благодари, что чему нибудь учат: Лизавета Ивановна ведь денег с нас не берет, по доброте это делает». — Хорошо учит! Что меня учить читать да писать, когда я и без неё умею...
В другое время Митя, вероятно, выказал бы некоторое участие к огорчению сестры, но на этот раз он был так занят своими собственными успехами и желанием похвастать ими перед всеми домашними, что не мог думать ни о чем другом.
Едва дослушав сестру, он пошел к матери и там, при работнице Фекле, при Анюте и при Пете, торжественно произнес с десяток латинских слов. Анюта и Петя с некоторым уважением посмотрели на молодого ученого; Марья Осиповна осталась очень довольна такими быстрыми успехами сына, Фекла даже перекрестилась от умиления. Одна Оля была огорчена. Равнодушие брата сильно оскорбляло ее. Ей казалось, что именно теперь, когда он сам стал счастлив, он должен сочувствовать ей, стараться помогать.
После обеда, когда мальчик взялся за книги, чтобы готовить уроки к следующему дню, она опять начала с ним прежний разговор.
— Вот, Митя, — заметила она грустно: — всегда мы с тобой все учились вместе, а теперь ты учишься, у тебя новые книги, а меня никто не хочет учить!
— Ну, так что же? Ведь ты не можешь ходить со мной в гимназию, — ты не мальчик! Да и учиться тому, чему я учусь, тебе нельзя: это слишком трудно для девочек!
— Вот выдумал, — обиделась Оля: — да разве я до сих пор отставала от тебя в ученье? Еще учитель говорил, что я задачи скорее тебя решаю, и ошибок в диктовке делаю меньше.
— Это что, пустяки! Я теперь буду учиться по-латыни, это не про тебя писано... И вообще, Оля, ты лучше уйди, не мешай мне! Гимназические уроки не для девочек задаются, ты тут ничего не поймешь! Поди прочь!
Оля отошла от брата обиженная, оскорбленная до глубины души. Ей хотелось и прибить Митю, и выплакаться на просторе. Первое трудно было исполнить, так как Митя был сильнее её, и потому она прибегла ко второму. Хлопая дверями, толкнув по дороге братишку, подвернувшегося под ноги, направилась она в огород. Там, за грядой гороха, было уединенное местечко, на котором она не раз выплакивала свои горести, сидя на небольшом камне. И теперь она побежала к тому же камню и, только усевшись на него, дала полную волю накопившимся слезам.
«Митя знать ее не хочет, Митя важничает перед ней! А давно ли все у них делалось вместе, сообща, давно ли она помогала ему готовить уроки, поправляла ошибки! Он гордится тем, что ходит в гимназию, что учится по-латыни, но разве она виновата, что ее не хотят учить! Он говорит, что его уроки слишком трудны для девочек, — неправда, не может быть, она не глупее его, хотя он и мальчик! И какое это, право, несчастие быть девочкой! Братья шалят и бегают,— мать ничего им не говорит, а ее бранит, когда она с ними играет; братья разорвут, перепачкают свою одежду, на них только поворчат, а ее за каждую дырочку мать наказывает, да еще зашивать заставляет! Господи, и отчего это я не родилась мальчиком, — рыдая, думала бедная девочка: — теперь ходила бы в гимназию вместе с Митей, училась бы всему, чему он учится, он не гнал бы меня от себя, не говорил бы, что его книги не про меня писаны! Это, положим, он врет, наверное врет! Только бы он мне показал эту латынь, я наверное выучу ее не хуже его! И все другое выучу. Хоть он и мальчик, а я не глупее его, я это ему покажу! Сходить разве к нему, попросить, чтобы он показал...»
При этой мысли слезы высохли на глазах девочки. Она раза два обошла огород, не решаясь войти в комнату, из которой ее так нелюбезно удалили, но наконец желание доказать брату на деле несправедливость его низкого мнения о ней взяло, верх над чувством мелкой обиды, и она твердыми шагами направилась в комнаты. Мите между тем несколько надоело сидеть одному над книгами; занятие латинским языком, правда, значительно возвышало его в собственных глазах, но заучиванье грамматических правил и целого десятка трудных слов было вовсе не интересно. Он обрадовался, увидя сестру, с которой можно перемолвиться словечком в промежутках между учением.
— Митя, — вкрадчивым голосом попросила Оля: — дай мне посмотреть, что ты учишь, мне очень интересно.
— Да смотри, пожалуй; видишь — латинская книга.
— Какие буквы! Совсем не такие, как по-русски! Трудно их заучить?
— Нет, не очень. Нас учитель только один час учил читать, а потом сразу стал говорить грамматику да заставлять переводить. И к завтрему — вон какой кусина задал!
— Ну, а скажи-ка мне буквы: может быть, я пойму!
Учить прилежную, понятливую ученицу, которая притом позволяла и кричать на себя, было несомненно веселее, чем самому долбить, и потому Митя, забыв свои собственные слова, что латынь недоступна для девочек, показал Оле произношение всех букв, заставил ее прочесть несколько строк и не мешал ей учить вместе с собой урок, заданный к следующему дню. Учиться вместе было и легче, и веселее, чем в одиночку, дети давно уже испытали это, и теперь Митя снова убедился в том же. После латыни ему нужно было еще выучить наизусть и суметь написать без ошибок небольшое стихотворение по-русски, и эта работа была окончена скоро, без скуки. Прежде наступления сумерек дети уже бежали играть в огород, по прежнему дружные, готовые все делать сообща, и Митя забыл, что Оля девочка, что ей недоступно многое, возможное для него, мальчика. С этих пор всякий раз, как Митя принимался готовить уроки, Оля усаживалась подле него и старательно выучивала все, что ему было задано. Девочка не рассуждала, нужны ли для неё эти знания, пригодятся ли они ей когда нибудь; она видела одно, что этому учат мальчиков, что все это будет знать Митя, и не хотела ни на шаг отставать от него. Митя очень скоро не только помирился с намерением сестры учиться с ним вместе, но даже радовался этому: приготовлять уроки вдвоем было веселее, чем одному, а повторяя сестре объяснения и рассказы учителей, он мог принимать важный, наставительный тон, который очень ему нравился. Когда Оля объявила матери, что не станет больше брать уроков у Лизаветы Ивановны, а будет заниматься вместе с Митей, Марья Осиповна назвала это глупостью:
— Не хочешь у Лизаветы Ивановны учиться — пожалуй, не учись, — сказала она; — читать, писать, считать умеешь, молитвы знаешь, с тебя и довольно, а к брату нечего лезть, мешать ему: ты не можешь тому учиться, чему он учится, с тобой он только шалить будет!
— Да нет же, мама, — уверяла Оля: — право, я ему не мешаю, хоть у него самого спросите.
— Глупые это все затеи, ничего больше! Этакая ты уже большая девчонка, и ничем порядочным ты заняться не хочешь... Брала бы пример с Анюты! Тебе лучше около неё быть, а не с мальчиками, — от неё больше хорошего научишься!..
Оля знала, что спорить с матерью бесполезно; она вздохнула и заплакала. Но она знала также, что хотя мать часто любила поворчать, иногда под сердитый час не прочь была и прибить, но в сущности не строго следила за детьми и по большей части позволяла им делать, что они хотели, только бы не шумели, не рвали и не пачкали одежды, вообще не попадались ни в каких шалостях. Таким образом, несмотря на запрещение матери, Оле всякий день удавалось часа на два на три улизнуть из-под надзора и заняться вместе с Митей. Заставая их вдвоем с братом за книгами, Марья Осиповна молчала, видя, что Митенька учится прилежно; иногда же, когда она бывала в дурном расположении духа или слышала, что Митя не сам долбит, а что нибудь объясняет сестре, она разражалась бранью на девочку, уводила ее вон из комнаты, засаживала за работу, запирала в чулан. Ольга плакала и злилась, а на следующий день повторяла ту же вину, рассчитывая, что «сегодня маменька не сердитая».
Чтобы ни в чем не отставать от брата, ей надобно было одной проделывать те упражнения, какие он исполнял в гимназии во время классов. Это также приходилось делать почти тайком, заниматься урывками, употреблять разные уловки, чтобы избежать упреков и наказаний.
Марья Осиповна осталась после смерти мужа с шестерыми детьми и самыми ограниченными средствами к жизни. Много нужно ей было и заботиться, и трудиться, чтобы прокормить всю эту семью, и она не жалела ни забот, ни трудов. Сама она няньчила младших детей, сама и шила, и мыла на всех, и помогала Фекле стряпать, и находила еще время заработать несколько рублей в месяц вязаньем на спицах теплых платков и шарфов. Анюте было уже 12 лет когда умер отец. Она видела и понимала, как трудно матери справляться с такой большой семьей и, по мере сил, она старалась помогать ей. Всегда тихая, благоразумная и прилежная, она стала еще более серьезна и трудолюбива. Мать достала ей в одном магазине заказ вышивок по канве, и с тех пор она почти все дни проводила за пяльцами, радуясь, что сама может зарабатывать деньги на свой скромный туалет.
— Золотые пальчики! — говорили родные и знакомые, любуясь на розы и ландыши, которые складывались в изящные букеты под искусными ручками бледной, молчаливой девочки, и мать с радостью и умилением поглядывала на свою старшую дочь. Естественно, ей хотелось, чтобы и Оля сколько-нибудь походила на сестру, чтобы и она, по мере сил, являлась в доме помощницей, а не помехой. Зарабатывать деньги она еще не могла, но она должна была приучаться к рукодельям и затем исполнять разные мелкие поручения.
«Оля! — слышалось с утра, — принеси воды мыть братьев!» — «Оля, подай на стол чашки!» — «Оля, подмети здесь пол!»— «Оля, беги скорей в лавочку, возьми на две копейки соли!»
— «Ах ты Господи! Васенька выбежал на улицу! Ольга приведи его скорей домой».
Оля исполняла все приказания, хотя не с особенным удовольствием, но беспрекословно; затем ей хотелось или поиграть с детьми, или написать тот перевод, который накануне Митя делал в классе, но едва бралась она за игрушку или за перо, как около неё раздавался голос матери:
— Ольга, это ты опять с утра ничего не делаешь! Ах, наказанье мое эта девчонка! Да постыдись ты, сударыня! Смотри, сестрица сколько уже нашила, а ты что? Только бы шалить! Бери сейчас свою работу, садись подле Анюты и работай!
Ольга работала, надувши губки, потом опять бежала исполнять какое-нибудь поручение, потом опять работала, но мысли её были далеки от того дела, которое она исполняла, и видя, как неловко двигаются её руки, как сердито поглядывает она по сторонам, выжидая случая улизнуть, мать со вздохом замечала про себя: «Нет, этой далеко до Анюточки».

Ну что, как вам повесть-то? Идет?

@темы: Трудная борьба, текст, Анненская

---

А.Н.Анненская "Трудная борьба" Глава I

[telwen]

А.Н.Анненская

Трудная борьба.

ГЛАВА I.

В жаркий августовский день трое детей сидели за большим столом в тесной комнате и прилежно занимались письмом. Мальчик лет одиннадцати и девочка лет десяти четким, довольно красивым почерком писали в тетради какое-то стихотворение, очевидно, заученное ими наизусть, а мальчуган лет девяти списывал с книги, выводя большие, неуклюжие буквы. В комнате было душно, рои мух неугомонно жужжали около детей, заставляя их беспрестанно останавливаться в работе и отмахиваться; сквозь отворенное окно виднелась тихая, почти безлюдная улица одного из предместий города К*.
— Я кончила! — вскричала девочка, с видимым удовольствием поставив огромную точку. — А ты, Митя, скоро?
— Я пишу последнюю строчку! — отозвался старший мальчик.
— А ты, Петя?
— Мне еще страсть как много осталось!— плаксиво отвечал младший.
— Эх, ты, мешок! Четыре строки списываешь целый час! — вскричала девочка. — Постой, я тебе помогу: я буду диктовать тебе по буквам, а ты пиши, — так скорей дело пойдет!
Действительно, с помощью сестры, Пете удалось так скоро кончить урок, что Митя только два раза успел спросить:
— Ну, кончил? Скоро ли же?
— Кончено! — радостно провозгласила девочка, закрывая книгу. — Побежим скорей, пока мамы нет дома.
Дети кое-как засунули книги и тетради в ящик стола, схватили свои шляпы с комода, занимавшего один из углов комнаты, и, толкаясь, перегоняя друг друга, выбежали из душной комнаты в сени, оттуда в маленький заваленный разным сором дворик, и из него, через маленькую калитку забора, в огород, зеленевший грядами капусты, свеклы, огурцов, гороху и бобов. Заперев за собой калитку огорода, дети приостановились и с видимым удовольствием огляделись кругом.
— Ну, куда же мы пойдем? Что мы будем делать? — спросил старший мальчик.
— Останемся здесь, здесь хорошо! — предложил Петя, с трудом поспевавший за старшими.
— Вот выдумал! Что тут делать? — вскричал Митя.— По грядам бегать нельзя, все перемнем, прятаться негде, какую тут игру выдумаешь! Побежим лучше на пустырь.
— Конечно, побежим, на пустыре отлично! — согласилась девочка.
Маленький Петя по опыту знал, что старших не переспорить, и со вздохом последовал за ними. А они между тем уже пробирались быстрыми шагами вперед, то легко ступая по узенькой тропиночке , то перескакивая через гряды, то срывая на пути пучек гороху или огурец.
В конце огорода был опять забор, но уже без всякой калитки, Это нисколько не остановило детей. Митя первый перелез через него, ловко цепляясь руками и ногами, сестра хотела последовать за ним, но ее остановил пискливый голосок Пети: «А я-то как же? Мне не перелезть!» Она подсадила братишку снизу, Митя подтянул его сверху, и мальчик был счастливо переправлен. Девочка без всякой посторонней помощи очутилась на другой стороне забора; правда, после этой переправы на холстинковом переднике её появилась довольно большая дыра, но она и внимания не обратила на такую мелочь. Тотчас же за забором начиналось то, что дети называли «пустырем». Это было довольно большое пространство, на котором в прежние годы возвышался большой барский дом, окруженный службами, цветниками, огородом. Дом сгорел, владелец почему-то счел лишним отстроить его вновь, и запустил все прилегавшее к нему место. Службы пришли в ветхость и мало-помалу разрушились, цветники и огороды поросли густой травой. Кучи мелких камней, мусору, песку и пр. на месте прежних строений придавали этому месту унылый, печальный вид, но детям оно очень нравилось. Действительно, для игр трудно придумать более удобное место. Здесь можно было и вдоволь набегаться, и ловко прятаться за грудами мусора и за разными кустами и кустиками, беспорядочно разбросанными то там, то сям, и покарабкаться по кучам камней и, наконец, спускаться в «глубокую пещеру» — бывший погреб барского дома. А главное — никто из взрослых никогда не заглядывал на «пустырь»; значит, здесь детям было вполне привольно и любовно.
И наши маленькие знакомцы вполне воспользовались этой свободой. Оля,—так звали девочку, — предложила играть в «беглецов», и братья с удовольствием согласились Каждый из играющих поочередно должен был изображать «беглеца», спасающегося от преследования, а двое других всеми силами старались словить его. Толстенький, неповоротливый Петя очень скоро попадался в руки врагов, но Митя увертывался так быстро, что брат и сестра совсем выбились из сил, преследуя его.
— Постой же, — говорила Оля, едва переводя дух от усталости и с торжеством ведя за руку своего пленника: — дай отдохнуть минутку-другую, и я помучаю тебя так же, как ты меня.
И в самом деле, поймать ее оказалось не легко: она бегала не так скоро, как Митя, но зато умела ловко пользоваться всяким средством спасения: то вдруг делала крутой поворот, то завлекала Петю в густую траву и, пока он путался в ней, с легкостью птички пробегала под самым его носом, то неожиданно исчезала за кустом или среди каменных развалин...
Игра детей была в полном разгаре, как вдруг из-за забора огорода раздался громкий женский голос:
— Митя, Оля, где вы? Дети! Митя, Оля, Петя! Куда они забрались?!... Оля, Ольга, я тебя зову!
С каждым восклицанием голос звучал все сердитее и сердитее.
Петя первый услышал его.
— Мама зовет, надо идти, — объявил он старшим. Лица детей вытянулись.
— Ничего, — утешил Митя: — мы скажем, что приготовили уроки, так мама, может быть, нас опять отпустит. Полезем скорей, а то она рассердится.
Дети прежним путем переправились через забор, не останавливаясь пробежали огород, дворик, сени, свою тесную классную и очутились в другой комнате, попросторнее первой, хотя также очень бедно меблированной. Там, на клетчатом, сильно потертом диване сидела пожилая, очень худощавая дама в черном шерстяном платье, а около неё ласкалось трое малюток от двух до пяти лет. Услыша шум шагов приближавшихся детей, дама повернула голову к двери, видимо собираясь что-то сообщить пришедшим, и остановилась на первом же слове — глаза её упали на Олю.
— Ольга, где это ты была? — вскричала она. — Что ты это наделала, дрянная девчонка?
— Я? Да ничего, мама! — недоумевающим голосом отвечала девочка.
— Ничего! Еще говоришь — ничего!... Посмотри-ка на нее, Анюта, полюбуйся.
Последние слова были обращены к старшей, бледной девочке лет 14-ти, сидевшей за пяльцами у окна и до этой минуты не поднимавшей головы от работы. Анюта взглянула на сестру и неодобрительно покачала головой. Действительно, Оля в эту минуту была не особенно красива. От жара и усиленного движения лицо её было красно и покрыто потом; лазая по камням, она перепачкала себе руки, и следы грязных пальцев ясно виднелись на её щеках, носу и лбу. Густые темные косы её расплелись, волосы спутались и беспорядочными космами падали на лоб, на щеки и на шею; она потеряла одну подвязку, и грязный, запыленный чулок её спускался до самой земли, по самой средине её передника красовалась огромная дыра, и темненькое ситцевое платье её было покрыто большими белыми и серыми пятнами.
— Где ты была, негодная девчонка? Что ты делала? Говори сейчас же!.. — сердилась мать.
— Да я, мама, с братьями играла; мы приготовили уроки, и пошли бегать
— С братьями!... Скажите пожалуйста, куда мальчишки, туда и она! Я тебе сто раз приказывала с сестрой сидеть, а не за мальчишками бегать! Говори, приказывала?
Она взяла девочку за ухо и сильно потрясла.
— Да я, мама... ой, пустите... я немножко побегала... — хныкала Оля, силясь освободиться.
— Немножко!... Смотри, на кого ты похожа; хуже всякой уличной девчонки! Мученье ты мое! Возьми сейчас свой чулок, садись подле Анюты и работай! Если ты посмеешь без спроса встать с места, я тебя высеку, — честное слово, высеку: с тобой больше делать нечего...
Оля, рыдая, вытащила из-под стула ненавистную работу и, усевшись на стуле подле сестры, делала вид, что принимается за вязанье, хотя слезы мешали ей различать петли.
Рассерженная Марья Осиповна — так звали Олину мать — тяжело опустилась на диван и несколько минут сидела молча, сдавливая руками виски, как бы от боли. При виде беды, стрясшейся над сестрой, все дети присмирели. Митя и Петя жались к дверям, выжидая удобной минутки, чтобы улизнуть, а младшие стояли, широко раскрыв глазенки и приготовляясь расплакаться за компанию с Олей. Отдохнув несколько секунд, Марья Осиповна обратилась к старшему сыну.
— А я шла к тебе с радостью, — сказала она: — да эта дрянная девчонка всякую радость испортит... Была я у директора гимназии, — просила, молила его за тебя; он согласился принять тебя в приходящие без платы, если ты хорошо выдержишь экзамен.
— Как, мама, в гимназию? Нынче? — встрепенулся Митя.
— Да, нынче. На будущей неделе, во вторник, экзамен, а там и классы. Надо тебе хорошенько все протвердить, Митенька, чтобы выдержать экзамен-то. Ведь ты подумай, какое это счастье, что тебя принимают в гимназию! Кончишь ты там курс — тебе все дороги открыты, а ты ведь старший в семье, на тебя вся наша надежда. Ты это понимаешь?
— Конечно, понимаю, маменька, — не без чувства собственного достоинства отвечал Митя.—Я, кажется, все знаю к экзамену; вот разве только грамматику да молитвы нужно еще повторить..
— Ты, Митя, о местоимениях повтори, — вмешалась Оля, которая настолько заинтересовалась переменою в судьбе брата, что забыла и свое недавнее горе, и свой неприятный урок.
Митя отправился в ту комнату, где прежде дети приготовляли уроки, и усердно принялся за ученье. Петя получил от матери позволение поиграть во дворе вместе с младшими детьми, а Марья Осиповна пересела поближе к пяльцам старшей дочери, с которою она любила толковать обо всех своих делах.
— Уж так-то я буду рада, Анюта, если это дело устроится,—говорила она.—Хоть одному удастся дать образование! Петенька еще мал; со временем и его как-нибудь удастся пристроить...
— Только вот что, маменька, — заметила благоразумная Анюта:—говорите, у гимназистов одежда да книги дорого стоят; откуда вы на это возьмете?
— Это-то я уже обдумала, голубчик. Теперь, вот я весь последний год учителю платила по 15 рублей в месяц. Это не шутка!... А как Митенька будет в гимназии, на что нам учитель? Тебе скоро 15 лет, ты довольно учена; Пете еще время терпит—раньше 10 лет все равно в гимназию не принимают; с ним вон Лизавета Ивановна, по доброте своей, не откажется позаняться иногда, да и ты присадишь его за книжку, — ему еще немного надо. Так вот у меня те деньги, что я учителю платила, и пойдут на Митину одежду, да еще несколько лишних рублей останется.
— А у кого же я буду учиться, маменька?—спросила Оля, прислушиваясь к рассуждениям матери.
— Эх, Оличка, об тебе я и не думаю! — с полным убеждением отвечала Марья Осиповна.— Ты девочка... Что тебе надо? Читать, писать умеешь, привыкнешь около сестры к рукодельям—вот и хорошо! Много ли Анюта училась, а смотри, как все ее хвалят; да если бы ты на нее стала похожа, так лучшего ничего и не нужно!
— Оля, — раздался из другой комнаты голос Мити: — я забыл, что учитель говорил про «который». Поди сюда!
— Меня маменька не пускает! — надувши губки отвечала Оля.
— Чего не пускает! — вскричала Марья Осиповна.— Не пускаю шалить да повесничать с мальчишками, потому что это неприлично барышне, а если можешь помочь брату, так иди, помоги.
Обрадованная предлогом отделаться от чулка, Оля быстрым движением подбросила его под стул, и прежде чем мать открыла рот, чтобы заметить ей, как дурно такое небрежное отношение к работе, она уже очутилась подле брата.
Разрешив его недоумения насчет местоимения «который», она стала предлагать ему другие грамматические вопросы; они вместе припоминали объяснения учителя, вместе повторяли выученные молитвы и стихи. Потом, воспользовавшись тем, что мать и сестра ушли из соседней комнаты, они мало-помалу отложили книги в сторону и увлеклись мечтами о новой жизни, открывавшейся для Мити. Ни один из них никогда не был в школе; они не имели никакого понятия о школьных порядках, об отношениях учителей к ученикам и учеников друг к другу, — даже о том, каким именно премудростям обучаются в гимназии; но это открывало им тем больший простор для всевозможных предположений. Вечерняя прохлада сменила дневной жар, и через открытое окно вливался в комнату мягкий полусвет сумерек, а дети, облокотясь на подоконник, все говорили и мечтали, и в десятый раз повторяла Оля:
— А ты мне это будешь рассказывать? А мы это будем вместе? — и в десятый раз уверял Митя, что, конечно, она будет все знать, что до него касается, во всем принимать участие.
С тех пор, как Оля стала ходить и говорить, она была постоянным, неразлучным товарищем Мити. Они спали в одной комнате, под охраной одной и той же старушки няни, засыпали под одни и те же однообразные сказки этой старушки, проснувшись играли одними и теми же игрушками, даже шалости делали одинаковые и равно заслуживали добродушное ворчанье няни. Вместе вышли они в первый раз из улиц города и с радостным изумлением очутились среди зеленевшего простора полей; вместе, выучил их отец читать, писать и считать свои десять пальцев; вместе, крепко взявшись за руки, с одинаковым недоумением и горем, стояли они, два года тому назад, у гроба этого отца... До сих пор все у них было общее: и горести, и радости, и игры, и занятия. Только в последнее время мать начала все чаще и чаще ворчать на Ольгу за её мальчишеские манеры, все чаще и чаще отзывать ее от братьев и присаживать за женские рукоделья. По правде сказать, девочка обращала мало внимания на новые требования матери. Она, подобно большинству детей, смотрела на материнские выговоры и наказания как на неизбежные невзгоды детской жизни и, чтобы избегнуть их, старалась об одном — пореже попадаться на глаза матери. Все же рассуждения о том, что она девочка, что поэтому ей следует быть кроткой, смирной, чисто одетой, гладко причесанной, любить вязанье, шить и исполнение разных мелких хозяйских обязанностей, — все эти рассуждения казались ей просто скучным ворчаньем, не производившим на нее ни малейшего впечатления.


Я буду печатать по одной главе - они в принципе не очень длинные, но и не слишком короткие.
Зато постараюсь почаще, внеочередные делать.
А пока ждите как всегда через день.

@темы: Трудная борьба, Анненская

---

Агентство по авторским правам и ПСС Чарской

[silent-gluk]

Интересную идею высказал - у меня в ЖЖ - ЖЖ-юзер sigma-tiger (silent-gluk.livejournal.com/262131.html?view=37...).

С его разрешения - выношу из комментариев:

"В общем, поговорил я с юристом. Она мне дала разъяснение. 70 лет после смерти автора его наследники могут разрешать или не разрешать переиздание его произведений, имеют право на гонорары от публикаций… Потом произведения становятся общественным достоянием. Если автор был репрессирован, а впоследствии – посмертно реабилитирован, то срок 70 лет начинает исчисляться с 1 января того года, в котором автора реабилитировали. Не есть две вещи, на которые защита обеспечивается бессрочно: это имя автора и его репутация. Имя – это собственно авторство (что данное произведение написал именно этот автор, а не кто-то иной), а вот что входит в понятие «репутация»… Вероятно, именно здесь и должна быть защита от шаловливых редакторских ручонок. Да, а обеспечивать сию защиту закон обязывает как раз агентство по авторским правам."

Как полагаете, может, в этом что-то есть?...

@темы: вопрос, Чарская, ПСС

---

Помогите, пожалуйста)

[Merrybran Brandybuck]

Добрый день, уважаемое сообщество! Скажите, пожалуйста, нет ли у кого-нибудь книги "Смелая жизнь" в электронном виде и не поделитесь ли? Или, может быть, кто-нибудь знает, где ее можно найти в Сети? А то делаю обложки для издания Чарской в аудиоформате, а как раз эту вещь не читала и найти не могу.
Буду очень благодарна, если поможете=).

@темы: вопрос

---

С новым 1909 годом!

[telwen]

Совсем забыла , что сегодня старый новый год.
В детстве я не знала что это за праздник.Но подарки получала.
И вас просто необходимо поздравить.
Сообщество-то наше ,я думаю живет и по старому стилю времени тоже a)

С НОВЫМ ГОДОМ!

1909

2009

@темы: Поздравления

---

Где похоронена Л.А.Чарская

[change-ange]

Эта статья печаталась в журнале «Дошкольное воспитание» в 90-х годах 20 века. Но по-моему такое происходит до сих пор – мифы о Чарской появляются наравне с фактами. У такой чарующей писательницы и биография не может быть не сказочной.

«Где похоронена Л.А.Чарская

По поводу одного письма

Р.П.Иушина из города Рубцовска прислала отклик на нашу публикацию прозы и стихов Л.Чарской, адресованных малышам. С молодых лет Римма Петровна зачитывается Чарской, буквально проглатывает каждое произведение, попавшее в руки; что ж это легко понять. В начале века Л.А.Чарская (урожденная Воронова, в замужестве – Чурилова) была необыкновенно известна; её известность, как многим казалось, превышала дарование; однако ни критические нападки, ни увещевания её поклонников не сбили эту волну интереса и любви. А затем… В 1918 году прекратил своё существование журнал «Задушевное слово», не допечатав до конца последнюю повесть Чарской «Мотылёк» - о дочери бедного чиновника Шуре Струковой, приехавшей в Петербург учиться. И комплекты журнала, и повести Чарской, вышедшие отдельными изданиями, были по-большевистски изъяты из библиотек, запрещены и выброшены на свалку – ныне их не найдёшь даже в главных книгохранилищах страны.
Волнующая подробность: повесть Чарской о Надежде Дуровой «Смелая жизнь» была в Ипатьевском доме среди книг юной невинно убитой читательницы – великой княжны Татьяны Николаевны; на томике (№206) рукой государыни написано: «Дорогой Татьяне от папá и мамá, 1908г.»
Шли годы… дети Чарскую не забыли, не разлюбили. Её книги – почти тайно! – передавались из рук в руки, переписывались, обсуждались, пока – это было уже на исходе Отечественной войны или несколько позже – не затрепались последние экземпляры «Лизочкиного счастья» или «Записок сиротки» (сохранились у редких собирателей).
О судьбе знаменитой писательницы можно прочесть в моих статьях, предваряющих книги: Чарская Л. Смелая жизнь. М.: «Детская литература», 1991; Чарская Л. Княжна Джаваха. Сибирочка. Щелчок. Саратов: Приволжское изд. «Детская книга», 1992. (Идя навстречу пожеланиям читателей, публикуем две давно забытые сказки Л.Чарской для старшего дошкольного возраста.)
Читательнице с Алтая наша публикация понравилась; высказала она и упреки: мол, Владимир Приходько ошибся, назвав Чарскую Лидией Алексеевной, на самом деле она Александровна. В доказательство Иушина прислала копию письма начальника Сочинского управления культуры Д.М.Панценко, где, в частности, говорится: «Большое спасибо за память о русской писательнице Лидии Александровне Чарской».
Здесь просто описка, и я не стану бранить за неё начальника из Сочи. Но это не всё.
Родилась Чарская, пишет Иушина, в поселке Чкаловское. Звучит, согласитесь, странно. Поселка, названного, как легко догадаться, в честь летчика Чкалова, в год рождения Чарской не существовало. Где же родилась Чарская? На Кавказе. Где именно? Надо проводить дополнительные разыскания. Нуждается в уточнении и дата рождения (месяц? число?).
О том, что умерла Чарская в поселке Чкаловское Адлеровского района, сообщила Краткая литературная энциклопедия (т.8, М., 1975, с.442). Будучи в Адлере на курорте, Иушина, руководствуясь энциклопедией, отправилась искать могилу. Выяснила, что поселка, который в 40-50-е годы называли Чкаловским, сейчас нет. «Один из старожилов вспомнил, что на холме, где раньше стоял особняк, и похоронена писательница». Иушина поднялась на указанный холм и увидела рядом с широкой мраморной лестницей камень с нацарапанными буквами «Ча». С возмущением написала в Москву, в «Литературную газету». Из газеты письмо переслали в Сочи – оттуда пришёл испуганный официальный ответ (уже цитировавшийся выше): «В настоящее время литературно-мемориальный музей Н.Островского собирает материалы о творчестве Л.А. Чарской в рамках темы «Сочи литературный» и решает вопрос об увековечивании её памяти и благоустройстве могилы».
Благоустройство несуществующей могилы – романтический сюжет в духе Чарской. Свою любимую и отчасти автобиографическую героиню Джаваху («Княжна Джаваха», «Записки институтки») она «похоронила» на кладбище Новодевичьего монастыря, у Московской заставы в Петербурге (где, как известно, покоится великий поэт Н.А.Некрасов). Пылкие читатели поверили в существование обаятельной Ниночки, в её жизнь и смерть: «Да будет девочке с Кавказа земля холодная легка!» (Марина Цветаева. Памяти Нины Джавахи). Разыскивали могилу. Расспрашивали монашек. Досадовали: не находят. Надеялись: найдут. Не желали разочаровываться.
…Ответом из Сочи Иушина была довольна, а всю историю обнародовала рубцовская заводская многотиражка (Кижакова Н. Знакомы ли вы с Чарской?). Почему же мы, недоумевает Иушина, пишем, что Чарская умерла в Ленинграде?
Просто сослаться на писателя Л.Пантелеева: он был на могиле Чарской. такой ссылки достаточно, чтобы развеять легенду. И всё же мне хотелось побывать на этой могиле самому. Житель московский, приехал я в Петербург по делам разным и в необычно теплый для прошедшего лета солнечный день пришёл на Васильевский остров. Смоленское православное кладбище. При входе мемориальная доска: похоронена здесь Арина Родионовна, няня Пушкина. Справа от главного входа храм Иконы Смоленской Богоматери, слева часовня Ксении Петербуржской. Свечница Тамара Флягина сказала, что знает, где могила Чарской. Недалеко. Согласилась проводить.
Могила №6953. Ограда, скамейка, столик. Крест. На кресте дощечка:

Писательница
ЧАРСКАЯ
Лидия Алексеевна
1875-1937

Здесь я посидел вместе с церковным художником-реставратором Сашей Рябовым-Бельским, который Чарскую не читал, но живо интересовался литературной историей. Грело солнце. Брел я по неухоженному, пыльному и такому прекрасному Петербургу и думал, что не могу все-таки ответить на вопрос: почему читательское воображение похоронило Чарскую в Адлере. И даже энциклопедия подтвердила… А вы не знаете?

ВЛАДИМИР ПРИХОДЬКО»

А могилу её я тоже видела. На кресте висит мягкая игрушка – собачка и блестящий шарик. Это кроме цветов. А её детское стихотворение «Звезды», выбитое на табличке у ограды уже проржавело, поэтому рядом оно заменено более новой табличкой. Кто-то снова переписал стихи и повесил.
А кто еще какие "мифы" о Чарской знает?

@темы: статьи, Чарская, биография

---

Лидия Чарская и ее книги.

[olrossa]

Вступительная статья к книге Чарской издательства «Детская литература» 1991 года.

Е. Путилова.
Лидия Чарская и ее книги.

Княжня Джаваха, Люда Влассовская… откуда, из какого небытия выплыли эти имена? Люди старшего поколения, услышав их, тепло, а иногда даже восторженно улыбаются – неужели снова вспомнили «Записки институтки» и другие книги Чарской? Юные читатели недоумевают: никогда не слышали ни про эти книги, ни про их автора.
Сведений о жизни Чарской у нас немного: даже в пору ее наибольшего успеха, ее славы, она оставалась человеком очень скромным, почти никогда не писала о себе. Да и вообще создавать биографию молодой женщины в самом разгаре ее творчества никому, вероятно, не приходило в голову. Правда после всех ее нашумевших книг, Чарская написала три повести «о самой себе», стоящие как бы в стороне от всех ее предыдущих. В этих ее повестях – «За что?», «На всю жизнь», «Цель достигнута» – она поведала историю своей жизни за двадцать с лишним лет…
Детство Лидии Алексеевны Чуриловой (урожденная Воронова, 1875–1937) прошло в состоятельной семье. Она рано лишилась матери и всю свою привязанность перенесла на отца, который вместе с тремя тетками, потакал всем ее желаниям: девочка ни в чем не знала отказа. Она росла маленькой дикаркой, храброй и отважной: умела лазить по деревьям, плавала как рыба, гребла и правила лодкой не хуже рыбака, отлично управлялась с лошадью. Лодка, лес, верховая езда – всю жизнь самый любимый ее отдых.
Детство казалось источником одной лишь радости, пока отец не привел в дом новую маму, мачеху. Фанатично, болезненно привязанная к отцу Лида не смогла справиться с эти испытанием. Между экзальтированной, с необузданным и чрезмерно впечатлительным характером девочкой и холодной, выдержанной молодой светской женщиной началась непримиримая вражда, которая привела к побегу Лиды из дома. Побег этот, чуть не стоивший ей жизни, найдет потом сюжетное воплощение в «Княжне Джавахе» - одной из самых известных ее повестей. Только там все это превратится в настоящий детектив: появятся разбойники, клады, тайны, поединки между благородными разбойниками и отъявленными негодяями, замелькают пропасти, гроза, обвалы в горах…
Домашний конфликт только обострился. Лиду отвезли в Петербург (семья жила в Шлиссельбурге, где служил отец – военный инженер Алексей Александрович Воронов) и определили в закрытое учебное заведение – Павловский институт. Там она провела семь лет.

Женский Павловский институт Акварель К.Э.Гефтлера 1880-е гг.




Среди многих событий институтской жизни произошло одно, сыгравшее особенную роль в жизни Лиды. Она заболела оспой в самой тяжелой форме, и на ее выздоровление не было никаких надежд, если бы не взялась за ней ухаживать на редкость терпеливая сестра Анна. Лаской и добротой отвечала она на все выходки лежавшей в полной темноте с завязанными глазами капризной больной. Почувствовав к сестре Анне доверие, Лида поведала ей свое горе, открылась во всей своей фанатичной ненависти к мачехе, отнявшей у нее отца. Ожесточенная в своем одиночестве, Лида полюбила сестру Анну и умоляла не покидать ее, быть с ней всегда. Тронутая ее мольбой, сестра Анна отвечала: «Детка моя! Спасибо тебе за эти слова, спасибо! Я буду просить за тебя «солнышко» отдать тебя мне… Я думаю, он исполнит нашу общую просьбу». С нетерпением ждала Лида дня, когда она сможет увидеть ту, к которой привязалась навсегда. А сестра Анна , готовясь снять повязку с глаз девочки, в свою очередь, обратилась с просьбой к Лиде: дать слово, что она не разлюбит ее, каким бы отталкивающим не показалось девочке ее лицо.
Читатель, наверно, уже догадался, кто стоял перед Лидой: «Я видела ее всю, худенькую, бледную, жалкую, дрожащую, и мне показалось, что душа ее тихо плыла ко мне и прирастала к моей… И я почувствовала сразу, что эта женщина любит меня и жалеет всем сердцем, всей наболевшей душой и готова положить всю свою жизнь за меня, причинившую ей столько горя… Какое-то новое, огромное, светлое чувство наполнило мое существо, и души наши слились, и сердца также…
– Мама! – не помня себя, вскрикнула я дрожащим голосом, протягивая ей руки.
В одну секунду очутилась она у моей постели.
– Девочка моя! – чудным, мягким, точно переродившимся голосом вырвалось из ее груди, и она широко открыла объятия.
А я бросившись ей на шею, повторяла без конца:
– Мама! Мама! Мама!» (За что?»)
С этого времени, действительно, все переменилось для Лиды: произошло не только полное примирение с отцом, но ее ревнивое сердце приняло и полюбило и новых маленьких членов разросшегося семейства.
После окончания Павловского института восемнадцатилетняя Лида вышла замуж за мрачноватого, нелюдимого офицера Бориса Чурилова. Их совместная жизнь была недолгой: Чурилов должен был отправиться в Сибирь, и молодая женщина с новорожденным ребенком не могла следовать за ним. Сердечно и настоятельно предлагали Лиде родительский кров отец и мать. Но она приняла твердое и непоколебимое решение: начать, пусть самую скромную, но самостоятельную жизнь. Уже давно чувствовала она «самой непонятное» сильное влечение к сцене, к театру.
Она подает прошение, выдерживает конкурс и поступает на Драматические курсы при Императорском театральном училище, какое-то время учится под руководством знаменитого драматического артиста В.Н.Давыдова. Начинается дружная артельная жизнь, очень часто товарищи собираются в ее крохотной квартирке, помогают ей заботится о ее маленьком «принце», ее сыне Юрочке. И наконец наступает событие необыкновенной важности: по окончанию курсов ее принимают на единственную женскую вакансию в Александрийский (б. Императорский) театр. Под именем Л. Чарская она работает в этом знаменитом театре с 1898 по 1924 годы.




Когда она еще только мечтала о театральном призвании, ей мерещилась дорога славы и успеха. Но кончилась юность с «ее смелыми мечтами и дерзким сопротивлением судьбе». Труд, заботы, «неуверенность в завтрашнем дне пришли им на смену» («Цель достигнута»).
Знаменитой артисткой Чарская не стала. Полностью захватила, подчинила себе другая страсть – к сочинительству. Примерно за двадцать лет она написала около восьмидесяти книг. С ними к ней пришел неслыханный успех, небывалая слава. Она стала безраздельным кумиром юного читателя. Сотни писем от детей и родителей шли к Лидии Алексеевне, была учреждена стипендия ее имени.
Знала ли она о славе, радовалась ли ей? Трудно сказать: она работала, читала, изучала историю, философию, педагогику, продолжала, как в детстве, быть страстной любительницей спорта. Тираж журнала «Задушевное слово», где она постоянно печаталась, необычайно вырос, но она не стала от этого богаче: по свидетельству современников, ее издатель заключил с ней постоянный контракт, и она обрадовалась, не предполагая, в какой окажется кабале. Денежная нужда постоянно преследовала ее.
Творческая жизнь закончилась в 1917 году. Ее имя попало в списки запрещенных авторов, ее произведения считались «буржуазно-мещанскими», сентиментальными, слащавыми, пошлыми и монархическими.
Но, изъятые из продажи и снятые с полок библиотек, книги продолжали жить подпольной жизнью, и любовь к Чарской среди читателей существовала еще долго. Отвечая Горькому, обратившемуся в начале 30-х годов через газету к ребятам с вопросом, какие книги читают, многие из них назвали Чарскую и объяснили, что любят ее «за удаль, за горцев, за сверканье шашки и вороных коней».
Сама же Чарская была обречена на одинокое и голодное существование. Мы очень мало знаем об этих горестных временах в ее судьбе, есть лишь небольшие свидетельства, но и они достаточно красноречивы: полное благодарности письмо К. Чуковскому, включившему ее в список для помощи особо нуждающимся литераторам. Еще одно коротенькое письмо к знаменитой артистке Е.П. Корчагиной-Александровской, участвовавшей в благотворительном концерте (какую-то сумму получила Чарская): «Больная, неодетая, без обуви, я не могу даже лично поблагодарить Вас, мою родную». (ГПБ, Ф. 1028, ед. хр. 915).
Она умерла в 1937 году и похоронена чьими-то добрыми руками на Смоленском кладбище. Эстафета доброты продолжается: могила всегда прибрана, ухожена, а ведь прошло уже более полувека…
Однако имя Чарской все больше забывалось.
И вдруг с середины шестидесятых годов вновь зазвучали читательские голоса – и какие! Вспомнила с благодарностью о Чарской автор «Спутников» и «Кружилихи» В. Панова. Воздает должное Чарской автор повестей «А зори здесь тихие…» и «Не стреляйте в белых лебедей» Б.Васильев. Больше всего он благодарен ей за те незабываемые эмоциональные уроки любви к родной истории, которые он получил из ее исторических повестей «Грозная дружина», «Дикарь», из «Княжны Джавахи».
О «горячем детском увлечении» Чарской пишет автор «Республики Шкид» и «Часов» Л. Пантелеев. И даже когда старшие друзья позднее посмеялись над эти его увлечением, он не отрекся от своего чувства, нет, напротив, высказался еще решительней: «А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже».

* * *

Как же получилось, что стремясь всей душой к сцене, Чарская вдруг стала писать – безостановочно – одну книгу за другой, один цикл стихов за другим? Еще в детстве, еще в институтские годы она ощущала в себе потребность писать: вела дневник, много раз срывала аплодисменты, читая подругам свои стихи. Какая-то ее поэмка, какие-то переводы пошли в печать. Но по-настоящему ее захватило, нахлынуло в годы учебы на курсах. Вечерами, когда Юра и Няня засыпали, она жадно хваталась за перо и проводила за столом целые ночи. «Я буквально горю и сгораю, – вспоминала она, - лихорадочно набрасываю одну страницу за другою». Ей не дают покоя вспоминания о днях детства и отрочества. «Вижу далекие образы, вижу светлые и темные стороны жизни. Обрисовываются два стройных образа девушек: одной – кроткий, нежный, печальный – институтской подруги, и другой – вольнолюбивый, гордый и свободный – кавказской княжны». В воображении возникают серые институтские стены, «белые девушки толпой проходят передо мной» с их радостями, горестями, веселыми и печальными историями, их отроческим заточением. Но почему-то видятся еще и высокие горы Кавказа и тихие долины Грузии…
Так постепенно то, что было в жизни, и то, что подсказало воображение, складывалось в целые сюжеты. «Кроткая и нежная» институтская подруга получила имя Люды Влассовской, а другая – «дитя воображения» – стала кавказской княжной Ниной Джавахой.
За один месяц возникли две повести, которые пока запираются в ящик: даже неизвестно поначалу – понадобятся ли они, будут ли вытащены из ящика – но, пишет Чарская, «не вылить моей души в этих строчках, на этих длинных страницах я не могла…».

* * *
Эти первые две повести – «Княжна Джаваха» и «Записки институтки» – сразу же овладели вниманием читателем. В существование Нины Джавахи поверили так, что на ее могилу – к Новодевичьему монастырю приходили и приезжали издалека: никто не хотел верить, что такой могилы нет.»Памяти Нины Джавахи» посвятила стихотворение читательница необыкновенная – Марина Цветаева:

…Ах, не растет маслины ветка
Вдали от склона, где цвела!
И вот весной раскрылась клетка,
Метнулась в небо два крыла.

…Умолкло сердце, что боролось…
Вокруг лампады, образа…
А был красив гортанный голос!
А были пламенны глаза!

Смерть окончанье – лишь рассказа,
За гробом радость глубока.
Да будет девочке с Кавказа
Земля холодная легка!

Порвалась тоненькая нитка,
Испепелив угас пожар…
Спи с миром, пленница-джигитка,
Спи с миром крошка-сазандар.

Повествование в «Княжне Джавахе ведется от лица Нины, а в «Записках институтки» - от лица Люды Влассовской, и хотя за этими голосами стоит один и тот же автор, голос Нины кажется неповторимым. Именно этому голосу доверила Чарская, конечно, в совершенно иных сюжетный поворотах, рассказать о том, что болью и радостью еще ни разу не высказанное, жило в ее душе. Нине первой приходится испытать трагедию женитьбы отца; Нина первая расстается с вольной жизнью и волной природой Грузии и переступает порог института в ненастном, осеннем Петербурге. Именно она должна первой выдержать борьбу за сохранение своей души свободной.
В каждом жесте, в каждом своем поступке Нина Джаваха живет на пределе человеческих возможностей. Художественно оправдана и ее смерть. Десятки раз герои многих произведений Чарской висят на волоске от смерти, истекают кровью, мучаются в сыпной горячке, но почти всегда, в последнюю, уже роковую минуту возвращаются к жизни. И только Нину Джаваху трудно было представить в Петербурге, в институтской «неволе» – круг замкнулся. Образ Нины Джавахи остался цельным, в своей гармонической незавершенности. Попытки Чарской еще раз – в повестях «Вторая Нина» и «Джавахавское гнездо» – вернуться или что-то повторить из того, что принадлежало Нине Джавахе, успеха не имели.

Иллюстрация Сударушкина к повести "Записки институтки"




Жизни Павловского института Чарская посвятила много повестей: «Люда Влассовская», «Белые пелеринки», «Большой Джон», «Некрасивая», «Юность Лиды Воронской» и другие. Варьируя сюжеты, изображая судьбы различных девочек, Чарская чаще всего писала или о седьмушках (самых маленьких) или о первоклассницах (самых больших): важнее всего ей казались впечатления первые и последние. Первые впечатления ложатся тяжелым бременем на жизнь двух седьмушек – Нины Джавахи и Люды Влассовской. Казалось бы, они не такие уж маленькие, им по одиннадцать лет, но как трудно сразу оказаться в совсем другом мире и научится жить по его законам.
Скудная, непривычная еда, грубое белье, уродливые прюнелевые ботинки, тяжелое камлотовое платье и белый передник – все это поначалу ошеломляло, удручало девочек. Далеко не ко всем приходили по воскресеньям родители и приносили гостинцы (правда, ими делились со всеми). Из приезжих девочек, а таких было большинство, редко, кто уезжал на каникулы или на праздники, были и такие, кто провел в институте безвыездно семь лет.

Лестница Гимназии № 209 в Санкт-Петербурге (бывш. Павловский институт)



Павловский институт отличался от Смольного института для благородных девиц своей демократичностью. Сюда попадали девочки из средних русских семей, преимущественно сироты, дети офицеров и служащих в военном ведомстве. Многие девушки знали, что от полученного выпускного балла, особенно по поведению, зависит их судьба: дадут им рекомендацию в гувернантки или еще на какую-нибудь вакансию, или нет.
Описывая это «иное царство», это «отроческое заточение», Чарская рисует институтскую жизнь, ничего не утаивая. Критикам Чарской атмосфера ее институтских повестей казалась «душной», изображенные ею воспитанницы слишком экзальтированными, даже истеричными. Так ли это? В какой-то мере так. Но представим себе эту жизнь изнутри: закрытое учебное заведение, где изо дня в день тянется однообразное, небогатое событиями существование, где неделями, месяцами, годами видишь одни и те же стены, один и тот же дортуар, где «наступало сегодня, похожее как две капли воды на вчера». Поэтому каждое маленькое происшествие перерастало здесь в большое событие, поэтому одна душа так жаждала найти себе опору и прилепиться к другой, поэтому все носило здесь преувеличенный характер: и клятвы, и поцелуи, и «обожанья». По правилам института у каждой маленькой должна быть обожаемая «старшая», ради которой надо было совершать подвиги. Точно так же полагалось «обожать» и учителя: вензель обожаемого» вырезался на крышке пюпитра, или что бывало в редких случаях, выцарапывался булавкой на руке. «Обожательница» следила за тем, чтобы у «ее» учителя был красивый мелок, особенный «вытиральник» для доски и масса всяких других мелочей. Если «обожательниц» у какого-то учителя было слишком много, каждая имела свой дежурный день в неделю. Если, наоборот, какого-нибудь учителя никто не хотел «обожать» - бросался жребий.
Многие страницы повестей приоткрывают жизнь дортуара, когда сорок девочек не могли дождаться главной минуты: вот последний раз входит классная дама, осматривает все постели, спускает газ и уходит. Наконец они остаются одни. Жажда какой-то другой, эмоциональной жизни, каких-то других, не будничных впечатлений почти всегда приводила к одному и тому же: к рассказам о привидениях, мертвецах, о чем-то страшном и таинственном. Дело доходило о истерик, до галлюцинаций: «…И все замерли на своих местах. Шаги приближались бесшумно, крадущиеся, странные, точно не живые шаги. Вот они ближе, ближе… остановились, притаились за дверью. …И вот чьи-то костлявые руки, чьи-то длинные худые пальцы схватились за край двери. Дверь бесшумно подалась вперед. – А-а-а-а!!!» Подобных эпизодов в повестях не перечесть, но интересно, однако, что каждый такой «загробный» или страшный пришелец оказывался потом реальным лицом, да и другие случаи получали объяснение, что не мешало девочкам на следующую же ночь «прокручивать» уже какой-то новый, еще более таинственный и страшный сюжет. Кто-то из девушек примирялся с этой жизнью, а кто-то с горечью сознавал, что вся эта экзальтация, «обожанье» - «все это чушь, безделье, глупость одна… Заперты мы здесь в четырех стенах, ни света Божьего, ни звука до нас не доходит…».
Читая институтские повести Чарской, видишь, однако, и другое, что объясняло и оправдывало эту жизнь, что заставляло девушек со слезами благодарности расставаться с подругами и учителями и считать эти годы лучшей порой юности. За семь лет совместного существования здесь возникала большая, настоящая преданная дружба, проходившая многие испытания. Здесь царил закон справедливости и равенства. Когда Нина Джаваха, только что принятая в класс, с гордостью сообщает о своем княжеском происхождении, она получает хороший урок от остальных девочек. Каждый ее шаг они сопровождают насмешливо-почтительными реверансами, каждую минуту особенно озорные из них успевают к месту и не к месту обратиться к «сиятельной» особе, и, наконец, самая скромная из всех объясняет растерянной Нине: «Видите ли, у вас такой вид, будто вы куда лучше и выше нас всех… Вы титулованная, богатая девочка, генеральская дочка… а мы проще.. Не надо подчеркивать, знаете...»
Здесь выше всего ценились знания, и особенное уважение заслуживали «перфетки» (лучшие ученицы): выходя из института воспитанницы владели двумя языками – французским и немецким, глубокий след оставляли уроки закона Божьего, истории, словесности, географии. Здесь были и свои праздники: субботняя молитва в институтской церкви, всенощная, исповеди у своего батюшки, а для более старших уже и выезды в театр, на масленицу, прогулки по Петербургу. Здесь выявлялись характеры, склонности дарования. Здесь некуда было спрятаться от сорока пар глаз и все твои достоинства и недостатки были на виду. Жизнь класса не выглядит в повестях безмятежной, напротив, по ее ходу возникали всяческие конфликты. Среди многих классных конфликтов Чарская угадала, выделила очень важный, особенный: конфликт одной ученицы с целым классом.
Где-то этот конфликт носит единичный характер, как было, например, когда Нина Джаваха отказалась целовать крест в доказательство своей невиновности в какой-то некрасивой истории. Ей кажется – достаточно, что она дала слово. Класс воспринимает эту акцию Нины как выпад против всех.: ведь все – целовали… Значит все – хуже нее?
В другой повести девушка, не желавшая участвовать в травле классной дамы, бросает классу открытый вызов: «Будь оно проклято, это глупейшее правило товарищества, которое, как глупых баранов, заставляет всех действовать гуртом… Если вы такие… я хочу быть иной!» И, наконец, построив на конфликте одной с целым классом всю повесть «Некрасивая», Чарская без всякого снисхождения сумела показать изощренную жестокость класса на одной стороне и готовность, пусть задыхаясь от страданий и боли, выстоять в этом испытании – на другой. И вместе с тем она хорошо знала способность тех же детей, того же класса истово просить прощения, горячо признать свою вину.
Уметь признавать свою вину, уметь попросить прощения, уметь покаяться… эти качества в людях Чарская ценит превыше всего. В своих повестях она не однажды ставит героев в такое положение, когда они вырастают, поднимаются на высшую ступень человеческого духа, когда они находят в себе силы и мужество прийти к раскаянию, покаянию.
Два примера из многих кажутся наиболее характерными. Когда Маруся Запольская, доведенная до отчаяния несправедливостями учителя, втыкает ему в стул булавки и за этот проступок ей грозит исключение из института, всем сорока девочкам кажется, что больших мук, чем те, которые испытывают они, на свете и не бывает: волчий билет лишает девочку и ее бедствующего отца последней надежды («Люда Влассовская»). Но Чарская расширяет и углубляет этот привычный и знакомый конфликт гимназической и школьной повести. Ее сюжет развивается так, что на головы девочек падает известие, куда более страшное: они узнают, что учитель тяжело заболел ,что он чуть ли не при смерти и что роковая роль в этом несчастье принадлежит булавке.
Девочки отбрасывают мысли о себе, они жарко молятся только об одном – о выздоровлении учителя, и особенно Маруся. Самый факт ее исключения, казалось, перестает быть для нее важным: «Пусть выключают, - говорит она, лишь бы «он» не умер и не остался калекой!»
Только проведя девочек через душевные муки ,через подлинное раскаяние, Чарская счастливо разрешает ситуацию, когда, наконец, выздоровевший учитель появляется в классе и наступает час взаимного прощения.
«Я оглянулась на Марусю… Она сидела ни жива ни мертва на своем месте… Ее лицо подергивалось нервной судорогой…
– Я не могу! Не могу! – вдруг воплем вырвалось из ее груди, и прежде чем кто-либо мог сообразить, опомниться и удержать ее, она стрелой кинулась к кафедре, упала на колени перед учителем, схватила обеими руками его здоровую руку и в один миг покрыла ее всю поцелуями, смешанными со слезами…» Чарская справедлива во всем: не только воспитанницы просят прощения у учителя, но и он признается в своей неправоте, своей вине перед ними, и этот небывалый урок словесности, закончившийся чтением «Мцыри», становится переломным, незабываемым для той и для другой стороны.
Чарская вообще любит показать ту, другую, «враждебную» сторону. С удивлением убеждается Лида Воронская, как скромно, почти бедно живее классная дама, которую она жестоко обидела; с ужасом узнает, что вынудив уйти из института фрейлину, она и ее подруги лишили содержания целую семью. Взрослая девушка, уже стоящая на пороге новой жизни, она еще глубже понимает, что есть только один путь: «осознать свою низость, свою вину», сделать все возможное, чтобы эту вину загладить, - иначе жить будет невозможно, иначе замучит самый суровый страж – совесть.

* * *

Не менее излюбленным, чем институтский, был для Чарской и другой сюжет: в основе его лежал путь скитаний и странствий героя. Для завязки такого сюжета существовало несколько ваиантов, но какой бы вариант она ни выбрала (жестокая случайность разлучила родителей и ребенка; ребенка похитили; ребенок потерялся и др.), главное заключалось в том, что маленький беспомощный человек оказывался один на один с огромным и чужим миром. Куда только ни попадал читатель с героем: в глухой лес, в воровской притон, за монастырские стены, в логово разбойников, в цыганский табор, на арену цирка, в швейную и сапожную мастерскую, на театральную сцену («Сибирочка», «Щелчок», «Лизочкино счастье», «Лесовичка»). Жизнь была жестока к ребенку – он узнавал, что такое побои, голод, горькая несправедливость, обиды, унижение. Он сталкивался с роскошью и нищетой, равнодушием и состраданием, добротой и злобой.
Сюжет для странствий мог быть и другой: побег, необходимость прийти на выручку и спасение – и тогда мелькали бешено скачущие кони, схватки над пропастью, узкие тропинки, шашки и кинжалы, неминуемая гибель и неожиданное спасение («Вторая Нина», «Мой первый товарищ», «Люда Влассовская» – 2-я часть).
И в одном, и в другом случае все кончалось благополучно: или, благодаря столь же невероятной случайности, потерявшиеся находили друг друга, или побеждало благородство, отвага .справедливость. И все же не этой страницей определялось гласное: счастливому финалу всегда предшествовал долгий путь, где единственным оружием для героя служили его человеческие качества. Излюбленный герой Чарской, даже униженный и оболганный, во всем оставался верен себе, Верне глубоко заложенным в нем нравственным понятиям. Больше всего Чарская верила в силу доброту и милосердия, она была убеждена, что с их помощью можно выявить и вернуть человеку все то хорошее, что могло быть затоптано жизнью.
Есть среди книг Чарской одна, где милосердие выступает в своем открытом, конкретном проявлении: это повесть «Сестра Марина», приводящая читателя как бы на самую обочину жизни – в больничные бараки для бедных. Ушедшая сюда от обеспеченного и бездеятельного существования героиня повести Анна попадает в совершенно другой мир, где ее товарки скромно, без позы, за закрытыми стенами барака, оказывают помощь людям милосердием и трудом. Но и здесь героине приходится пройти путь испытаний: чтобы выдержать экзамен на звание «крестовой сестры», надо доказать свою готовность служить избранному делу и видеть главное назначение в самоотверженной готовности трудиться для всех недужных и страждущих, где в момент опасности все равны – и последний бедняк, и генеральская дочь. Предлагая Анне руку, молодой врач говорит ей: «Не на беззаботную, светскую жизнь веду я вас за собой, не на веселье и суету праздной жизни… Нет, Нюта, мы оба скромные, маленькие жрецы человеческого благополучия…»
О чем бы ни писала Чарская – были ли это исторические книги «Газават», «Грозная дружина», «Смелая жизнь» – всегда и во всем она стремилась во все вызвать добрые чувства у юных читателей, «поддержать их интерес к окружающему, будить любовь к добру и истине, сострадание к бедным, священное пламя любви к родине».
Далеко не все гладко было в ее книгах. Ее обвиняли в том, что краски у нее были слишком резкие, без полутонов. Да, с этим можно согласиться. Можно согласиться и с тем, что в ее повестях слишком много повторов, что она прибегала к одним и тем же схемам, что на страницах ее книг можно найти много примеров языковой безвкусицы. Все это верно. Читая ее повести, вы встретитесь и с языковыми штампами: тут будут и бесконечные «розы цвели и благоухали, а небо смеялось», и старый сад, который «светло улыбался своей жаркой улыбкой», и «горевшее синим сапфиром небо». Не один раз героини Чарской «вспыхивают, бледнеют и снова вспыхивают»; многократно падают в обморок, разные герои, словно сговариваются, как это делать: «...все мое худенькое тщедушное тело зашаталось из стороны в сторону, и я тяжело рухнула…» Появляется свой штамп и для выражения чувств: «Что-то неизъяснимое произошло… Что-то засветилось в глубине ее размягченных глаз…»; тут встретятся глаза «лучистые, светлые… они тихо сияли… они видели правду», и « «сверкающие звезды больших вдохновенных глаз»; тут появятся такие выражения, как «мое детское маленькое сердечко», и «детские ротики», и «моя детская кудрявая головка».
Да, Чарская торопилась, не замечая этих повторов, этой безвкусицы, этих штампов, а может быть, наоборот, пользовалась ими, чтобы скорей, скорей сдать, как она была обязана по контракту, новую повесть, в очередной номер журнала. За эту торопливость, небрежность, за языковые погрешности она получала суровые отповеди.
Но она ни разу не изменила своим представлениям о назначение человека. Когда, сняв с себя камлотовые «мундиры» и надев «свои» юбки и платья, девушки прощаются со слезами и рыданиями друг с другом, с любимыми учителями, многим из них становятся тревожно. Здесь ото всех бурь их защищали институтские стены, что ждет их по ту сторону, будет ли хорошо им там?
Напутствуя их всех, «славных, юных, честных», их старший друг призывает их верить в себя и идти смело и бодро вперед в жуткую, незнакомую жизнь «на помощь близким, на утеху несчастным». Да, думает, слушая его, Лида Воронская: впереди счастье, свобода, впереди вся жизнь, целая жизнь! «И сколько хорошего можно сделать… сколько пользы принести… Вперед же, вперед, туда, навстречу пользе, радости, жизни!»

* * *

Л.Чарская прожила по нынешним понятиям не так много – шестьдесят два года. Но годы эти расположились так, что словно вместили в себя несколько разных жизней. Уже взрослым человеком, воспитанницей института, она была свидетельницей века прошлого, девятнадцатого. Она описала встречи воспитанниц с императором Александром III и императрицей. То, что мы называем сейчас «серебряным веком» русской литературы – семнадцать лет до Октября, – были временем ее наивысшего успеха и славы.
Трагедией обернулись для Чарской последние двадцать лет ее жизни, хотя в эти годы книги ее, пусть тайно, но читались.
Затем последовали десятки лет полного забвенья: целые поколения читателей даже не слышали этого имени.
Наступили восьмидесятые и девяностые годы, когда из небытия стали возвращаться многие книги, среди этих имен зазвучало и имя Чарской.
В свое время Чарскую обвиняли в излишней, даже «аффективной эмоциональности». Да, герои Чарской не скупились на выражения чувств, они бросались на шею и покрывали руки поцелуями; они плакали и рыдали, давали жаркие клятвы, горячо молились и были безоглядны в своем покаянии и милосердии. Как покажется все это сегодня нам, начисто отвыкшим от чего-либо подобного и в жизни и в литературе?
Есть и еще одно соображение, которым бы я хотела поделиться с читателем: мы публикуем повести Чарской практически без изменений (только в современной орфографии). Отсюда и несколько непривычный нашему уху склад речи, повторы, обилие притяжательных местоимений, этнографические неточности в описании Кавказа и его народов. Но «Княжна Джаваха» - повесть не о кавказских народах, это повесть о любви, старая повесть о любви. Может быть, и ты не останешься к ней равнодушным?
Когда Чарская находилась в самом разгаре своего творческого благоденствия и не могла, казалось, ничего дурного предвидеть в своей судьбе, она написала пророческие слова: «Если бы отняли у меня возможность писать, я перестала бы жить». Жизнь для нее кончилась сразу – и вся. И для книг тоже. Начнется ли новая? Примут ли сегодня читатели ее повести? Время покажет.

@темы: статьи, Чарская

---

Клавдия Лукашевич и Лидя Чарская

[telwen]

Сегодня немного ссылок:

В библиотеке появили повести и рассказы Клавдии Лукашевич.
http://az.lib.ru/l/lukashewich_k_w/
Два из них уже были в сообществе, остальные - нет.
Там их много и они интерсные, так что даже если вас не впечатлили те рассказы которые были здесь - посмотрите - может быть что то другое понравиться..
Мои любимые рассказы: "Из деревни ... (Акуля)" , "Тряпичник", "Ужасные дни"

Так же если кто не любит читать повести по кусочкам, там же появилась повесть Л.Чарской "Сестра Марина".
http://az.lib.ru/c/charskaja_l_a/text_0560.shtml
Сестра Марина. Люсина жизнь, автор Чарская Лидия. Купить книгу Сестра Марина. Люсина жизнь в книжном интернет-магазине Read.ru

Наслаждайтесь!

@темы: текст, ссылки, Чарская, Лукашевич

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 26-27

[telwen]

ГЛАВА ХХVI

С той самой минуты, как Николай Кручинин принес из сада сведенную судорогами Нюту и положил ее на койку в палате, все как-то сразу поняли весь ужас действительности.
Нюта заразилась от умиравшей Кононовой. Нюте грозила верная смерть.
Как менее суток тому назад вокруг постели Кононовой, так и сейчас у кровати Нюты сосредоточился весь врачебный персонал.
Как сегодня утром с замиранием сердца смотрели присутствовавшие с последним робким проблеском надежды в лицо Кононовой, так сейчас ночью глядели в лицо Нюты.
Это лицо чернело и видоизменялось с каждой секундой на виду у всех. Страшные судороги, повторявшиеся с каждым приступом боли, совершенно преображали его. Худенькое тело Нюты корчилось и извивалось в непосильных, жестоких, нечеловеческих муках.
С ужасом ждали сестры неизбежного конца...

Доктор Аврельский, бледный как смерть, с лицом, облитым потом, работал подле умирающей. Вспрыскивание за вспрыскиванием, припарки за припарками, горячие ванны, кислоты внутрь — ничто не помогало.
— Один Бог только может спасти ей, один только Бог! — тяжело вздыхая, сказал Аврельский, беспомощно сжимая руки.
Николай Кручинин вышел вперед.
— О, это будет величайшая несправедливость в мире, если она умрет! Поручите мне больную, коллега! — тихо и скорбно сорвалось горячим протестом с его дрогнувших уст.
—Мой молодой друг! В таких острых, тяжелых случаях заболевания наука бессильна. Мы имеем дело с редким осложнением, — Аврельский назвал латинским термином болезнь.
— О, Боже, — простонала возле Юматова.
— Нет, нет! Этого не должно быть! Нюта не умрет! Не должна умереть! — вырвалось из груди Розочки с конвульсивным, рыданием.
— Молчать, сейчас же молчать!— грозным шепотом произнес Аврельский багрово краснея своим желчным лицом. — Вы можете напугать ее, и она умрет раньше времени!
И он бережно склонился над корчившейся в судорогах, ничего уже не видевшей и не слышавшей Нютой.
— Да, надежды нет... — глухо произнес он спустя минуту.
— Поручите мне больную коллега!
Голос Николая Кручинина звучит скорее повелительно властно, нежели мольбою. В нем нет просьбы: здесь требование, требование —продиктованное чувством.
С той самой минуты, как ему рассказали о самоотверженном поступке этой девушки, когда, забыв себя, Нюта спасала его от катастрофы в ночь его горячечного безумия, он полюбил эту девушку, полюбил со всею силою своей честной, благородной натуры и не переставал в разлуке думать о ней. Весь мир, всю свою дальнейшую деятельность, всю свою жизнь он не мог уже представить себе без Нюты. Неотступно стоял перед ним ее светлый образ, ее кроткое, милое личико, ее серьезные, детски-вопрошающие чистые глаза.
Работать рука об руку с ней, работать для страждущих, отягощенных недугами людей, всю жизнь, — вот о чем мечтал за последние месяцы этот смелый духом и чистый помыслами юноша-врач.
И теперь надежды его должны рухнуть! Так нелепо, так дико и ненужно, силою призрачного случая, капризом изменчивой судьбы!
Нюта умирает, он может лишиться ее с минуты на минуту! Скоро, скоро, может быть, сейчас...
— Нет! Этого быть не может! Сестра Розанова у права! Она должна жить во что бы то ни стало, и она будет жить, будет! — срывается с его губ властным криком, криком борца-воителя, бросающегося в последний бой.
И опустившись на колени, од склонился над больной, пощупал ее пульс, посмотрел в лицо, глаза, затем, с лихорадочной поспешностью, начал работать.
Теперь уже не он слушает приказания старшего коллеги, теперь Аврельский повинуется, как мальчик, ему. И не один Аврельский — Ярменко, сестры, сиделки, — все сгруппировалось вокруг него и Нюты.
Он отдает приказания коротко, резко, как власть имущий. Его слушаются безропотно. Должно быть есть в нем сейчас что-то, в этом юноше, что-то дающее право распоряжаться мудрыми, опытными людьми.
Нюта плоха. Корчи, судороги, приступы болей повторяются снова.
— Еще усиленное вспрыскивание, — говорит как бы сам с собою Кручинин, его глаза дико блуждают, и по его бледному, как полотно, лицу катятся градом капли холодного пота.
— Еще удвоенная доза прививки! — срывается с его уст, а глаза его блуждают, как у безумного.
— Я не могу разрешить вам этого! — неожиданно желчно закипает Аврельский. — Ее сердце не выдержит, и так мы злоупотребляли больше, чем следует, вспрыскиваниями... Сердце не вынесет, она умрет...
— Коллега! Она умрет и так... Вы, как опытный старый врач, видите это... Здесь риск бесспорный: или ускоренная смерть — избавление от этих лютых страданий, или шприц с удвоенной порцией спасет ее.
— Не выдержит сердце! Исход понятен! — упрямо твердит старший врач.
— Коллега! Александр Александрович! Слушайте, — и голос Кручинина повышается до стона: —эта девушка мне дороже жизни, я не перевесу ее смерти и все же рискую сделать последний, роковой шаг...
— Как ваш начальник, я вам эта запрещаю!— волнуясь, говорит Аврельский. — Стойте, стойте! Надо выслушать сердце... Безумный! Что вы?!
— Пока будем возиться с сердцем, она умрет. И прежде нежели кто-либо успевает удержать его руку, Кручинин быстр о наполняет шприц усиленной дозой жидкости,стоявшей тут же в стеклянной колбочке, и погружает его длинную иглу в тело Нюты.
— Готово! Теперь она будет жить! Должна жить! Его глаза горят, как свечи, ярко, нестерпимо, когда он говорит это и, скрестив руки на груди, глядит в потемневшее лицо больной. Все взоры присутствующих устремляются туда же с затаенной робкой надеждой, с невольным страхом предчувствия конца. Помимо общечеловеческой жалости к каждому страдающему человеку, всем им бесконечно дорога эта девушка сумевшая завоевать за короткое сравнительно время всеобщие симпатии, доверие и любовь. «Лишь бы выдержало сердце, лишь бы,— проносится тревожная мысль в каждой голове...
— Безумие, безумие! Такой дозы достаточно, чтобы убить вола, а он... да простит ему Бог! — лепечет отрывисто и чуть внятно Аврельский.
И снова тишина, мучительная, долгая, полная ожидания, трепетного, жгучего, полная болей сердца и мук души.
Непонятно, сколько времени прошло со времени рокового вспрыскивания. Может быть час, а может и три минуты. Потеряно вполне представление о времени, месте... обо всем.
Казалось, остановилось время, исчезло место... Все поглотила всепобеждающая, всеобъемлющая пропасть бесконечности ожидания, отчаяния и слабых надежд.
И вдруг легкий сдавленный шепот Розочки прорезает безмолвие мертвой тишины:
— Смотрите, смотрите! Она отходит...
— Смерть!
— Нет, жизнь, жизнь! Она оживает, наша Нюта! Она оживает!
И Николай Кручинин бросается снова к больной. Судороги прекратились, скорченное тело выпрямилось, легкая испарина показалась на лице, отражавшем в ту минуту какое-то внутреннее переживание, тревожное, по блаженное. Сгущался и таял кошмар: чьи-то наклоненные фигуры... заботливые, испуганные лица... благословляющие протянутые руки...
Постепенно лицо больной приняло более спокойное выражение, глаза открылись и мутным, но уже сознательным взором обводят всех...
Сердце выдержало страшный искус. Нюта спасена...
Доктор Аврельский протянул руку Кручинину.
— Мой молодой коллега! Спасибо вам за дикий риск, за безумный пыл, за горячку юности, за все, за все! Я старик, признаться, не осмелился рискнуть так дерзко. Больную сестру спасли вы, исключительно вы, спасибо вам!
И он горячо обнял взволнованного, потрясенного, но безумно счастливого Николая.

***

— Я не знаю, чем вам отплатить, Коля, чем, не знаю. Вы спасли мою жизнь!
— Точно так же, как вы когда-то спасли мою, Нюта.
— Нет! Это не то! Опасность вашей жизни еще вряд ли была поставлена на карту, тогда как моя... Боже мой, как подумаю, чем вы рисковали тогда! Что было бы, если бы действительно... Ах, Коля, Коля! Какая мужественная, какая сильная живет в вас душа! Никогда не смогу отблагодарить вас, Коля.
Они стоят оба у большого окна амбулатории. Прием только что кончился, и Нюха перебирает склянки и инструменты.
Николай Кручинин прошел к ней сюда из общежития, не найдя девушки дома.
Вот уже месяц, как упразднен холерный барак. Зловещая гостья ушла из города, оставив лишь незначительный хвост за собою — единичные случай, не страшные никому.
С первыми днями нового года «холерные» сестры вернулись домой, в общину и прежняя, общинная жизнь с ее дежурствами в амбулаториях и в бараках, потекла по невозмутимо ровному руслу Нютиного пути.
Она разнообразится только в часы посещений Кручинина, забегающего теперь довольно часто в скромную келейку десятого номера.
И с каждым приходом молодого человека Нюта убеждается все больше и больше, насколько дорог ей этот милый, благородный Коля, как сильно и нежно любит она его...
И сейчас знакомое радостное чувство точно поет в ее сердце. Слушая мягкий задушевный голос молодого врача, встречая его смелые голубые глаза, Нюта испытывает несказанную тихую радость. Он стоит перед нею такой ясный, честный, открытый, такой сильный и бодрый духом и говорит, глядя ей прямо в глаза:
— Я не смею принимать вашей благодарности, Нюта, я исполнил только мой долг.. Но если вы уж так великодушны и желаете вознаградить меня во что бы то ни стадо, то отплатите мне уж большой отплатой, Нюта. Прошу вас: вы приписываете мне спасение вас от смерти, и я широко пользуюсь этим и прошу награды: жизнь за жизнь... Отдайте мне вашу жизнь, Нюта, отдайте мне самое себя, будьте моей женой... Не на праздную, беззаботную, светскую жизнь зову я вас за собой, не на веселье и суету праздника жизни... Нет, Нюта, мы оба скромные, маленькие жрецы великого храма человеческого благополучия и должны приложить все наше здоровье, весь наш труд, все наши силы и самую жизнь, да, и самую жизнь для утешения стонов, воплей и мук страдающего человечества. Сплетем же ваши молодые жизни в одну, Нюта, чтобы с удвоенной силой бороться против горя человеческих мук. Да, Нюта! Ты, согласна? Согласна откликнуться на мой призыв? Скажи, ответь!
Он ждал ее ответа, впиваясь в лицо девушки загоревшимся взглядом.
— Ну, Нюта, да? Скажите же «да», Нюта!
Его ласкающий голос вливался ей прямо в сердце. В самую душу смотрели его добрые, любящие глаза.
Вся зардевшаяся было от счастья, Нюта подняла трепещущие руки, закрыла ими лицо и тихо, жалобно заплакала совсем по-детски.
— Родная моя! Что с вами? Я обидел вас? — с испугом склонился над вею Кручинин.
— Ах, Коля, Коля! — сквозь слезы лепетала она.— Нельзя этого, нельзя! Я сестра, крестовая сестра, поймите. Я дала обет перед алтарем, великий обет самоотречения. Вы знаете — я посвященная, крестовая сестра, и стыд мне, стыд будет, если я брошу общину. Что скажут сестры? Как взглянут они на меня? Та же Розочка, эта маленькая волшебница, имеющая право более всех нас быть любимой и затаившая между тем здесь, в этих стенах, свою юную красоту Елена, Ольга Павловна, что скажет сестра Бельская, наш общий ангел-хранитель?.. «Вот, — скажет она, — прилетела, повертелась и опять улетела, вышла замуж и горя ей мало...»
— Нет! Ты жестоко ошибаешься, дитятко, не то скажет Бельская, совсем не то, — прозвучал неожиданно над головою Нюты знакомый голос,
Быстро отняв руки от лица, Нюта вспыхнула от смущения, увидев подле знакомую скромную фигурку, и светлые, лучистые глаза.
— Вот что она скажет тебе, старуха Бельская, моя чистая, милая Нюта. Ступай за ним, дитя, — скажет она, — ступай туда, куда он поведет тебя, моя детка. Туда, откуда слышатся стоны и скорбь страждущих людей. И две свои юные силы, вы сольете в одну сильнейшую и положите ее к ногам страдающего человечества... Одна сила — хорошо, две — лучше... Поддерживая один другого, вы будете смело ступать по избранному вами тернистому пути, и легче вам вдвойне будет бороться, легче пробиваться по терниям вашей нелегкой дороги. Подайте же друг другу руки, дети. Протяни ему твою руку, Нюта, и помни одно: не под одним крестом милосердия, не в стенах общины только ты призвана делать добро, сеять по мощь твою людям, родная моя. И свободная, на воле, за этими белыми стенами, ты принесешь не менее необходимой людям помощи милосердием и трудом... А теперь поцелуй меня, моя Нюта. И ты, сыночек, уж не побрезгуй моим крестьянским поцелуем. По-простецки я, по-мужичьи, любя ее, и тебя полюбила... Не взыщи.
И она обняла Кручинина, прильнувшего к ее руке жарким, признательным поцелуем.

ГЛАВА XXVII.

— Ой, ой, ой! Не двигайся пожалуйста, не крути головою, вот немножечко еще тут и прекрасно... А теперь цветы. Ах, ты, Господи, где же цветы? Мушка, Танечка, сестра Двоепольская, Господи Боже мой! Да вы на коробке сидите, ну, вот... еще здесь надо пришпилить. Теперь уж совсем хорошо. Ну, скажите мне теперь по совести, ну, не красавица она, нынче, наша Нюта?
И, закончив сложную работу — прическу головы невесты, Катя Розанова отходит назад и, наклонив набок голову, с чувством полного удовлетворения любуется Нютой.
В своем белом скромном подвенечном платье (подарок жениха), в длинной тюлевой фате-вуали, с венком флер-д’оранжа на белокурой головке, Нюта в самом деле прелестна. Прелестна не только молодостью, свежестью, веющей от всего ее существа, а и тем особенным выражением сосредоточенной серьезности, которое не покидало ее весь день.
Сегодня день ее свадьбы и вместе с тем отъезда ее, Нюты, из общины туда, в далекий, неведомый и глухой край, где свирепствует эпидемия сыпного тифа и куда спешат они с Николаем приложить свои руки, силы, знания и труд. Там они нужны, необходимы. Их ждут там, обоих.
Вот почему в две недели срока они справились оба со своими делами, вот почему так «скоропалительна», по выражению доктора Козлова, их не совсем обыкновенная свадьба.
— Ну, готова, повернись!
Нюта поворачивается, как кукла, по первому требованию Розочки.
Она едва ли понимает то, что требуется от нее, она глубоко взволнована, потрясена, но не только потому, что настал такой торжественный день ее жизни. Ее свадьба — это лишь ступень к новой борьбе, к новой деятельности на общее благо, неукротимо-кипучей, энергичной до самозабвения.
Вокруг нее толпятся сестры, громко восторгаясь, любуясь ею. Ее некрасивое личико сегодня почти прекрасно, прекрасно своим одухотворенным выражением готовности на грядущий подвиг. Она почти не слышит суетни предсвадебной сутолоки, озабоченной, милой суетни Розочки, не слышит и тихих наставлений грустной Юматовой, как и что надо отвечать священнику во время венчания.
— Ах, Кононихи-то нашей нету! Она так Нюту любила. Порадовалась бы за нее наша толстуха! — вспоминает кто-то из сестер.
— Да!
Минутное молчание. Точно тихий ангел печали пролетел и задел всех своим темным крылом.
— Sorella! Sorella! Там il cavalière. (кавалер) в коридоре, — врываясь ураганом в комнату, выпаливает Джиованни.
— Какой cavalière? Что ты брешешь?
— Lo sposo! Signore Kolia! (Жених! сеньор Коля!) — блестя глазами, сообщает Джиованни, и слезы внезапным фонтаном брызжут у него из глаз.
Он бросается с размаха к Нюте, обнимает ее так, что чуть не сдергивает фату, к великому отчаянию Розочки, и лепечет рыдая:
— Sorella mia... Sorella Нюта, bene mia... Уедет, увезет signore Kolia sorella mia. А Джиованни останется один. Горе Джиованни!
— Полно! Полно, мальчик мой! Полно, голубчик! Пусть Джиованни не боится: его сорелла Нюта никогда не забудет его, Пусть учится прилежно в школе Джиованни и пишет почаще своей сорелле,—лаская мальчика, утешает его Нюта; — весною сорелла Нюта приедет за своим Джиованни и увезет его в усадьбу к доброй старушке, синьоре матери, синьора доктора Коли, и к его сестре. Там лес, река, цветы, там чудесно и привольно будет резвиться Джиованни.
И, прижав к себе маленького итальянца, Нюта обвела глазами присутствующих.
— Пожалуйста, в память обо мне, не оставляйте его до весны, пока я не устрою его в доме мужа.
— Глупенькая! И она еще просит! Понятно и ясно как день, — и Розочка весело, закивала своей белокурой головкой.
Увидев же в этот момент Кручинина, закричала:
— Ах ты, Господи, вы зачем? Проваливайте, проваливайте, ради Бога! Разве не знаете — жениху не полагается видеть в день венчания до церкви невесты, —и она замахала руками навстречу просунувшейся в дверь голове Кручинина.
— Но я не по своей. воле, я... — оправдывался тот.
— Я его привела сюда, хочу их здесь благословить обоих.
Ольга Павловна там их при всех , благословлять будет, я их здесь, детушек моих родненьких сама как мать... За Колину матушку отсутствующую, за Нютину бабушку вот, — и Бельская с серьезным, почти строгим лицом и особенно светло-лучащимися глазами, небольшим, наскоро снятым с шеи образком благословила преклонивших перед ней колени Нюту и Николая.
— Господь с вами, дети! Будьте всегда так же чисты и тверды, как теперь, идите прямо и бодро к великой цели, несите вашу жертву без страха на великий алтарь, будьте счастливы, поддерживая друг друга. Дай вам Боже силы, энергии и здоровья!.. А теперь спешите. Ольга Павловна и Александр Александрович ждут с образами в приемной.
— Милая, родная! Спасибо за все! — и Нюта прильнула к груди Бельской.
— Твоя покойная мать радуется на небе, — чуть слышно ответила та, пропуская вперед молодую невесту.

***

То же счастливое, радостно-тихое, серьезное спокойствие было в душе Нюты и во время венчания. Сосредоточенно смотрели на образа иконостаса ее большие, вопрошающие, серьезные, серые глаза.
Бодрая, ясная, уверенная в своем грядущем счастье, стояла она подле Николая, такого же сосредоточенно-спокойного и задумчивого, как и она сама.
В то время как голоса певчих выводили на клиросе победно-ликующие, красиво-торжественные стихи свадебных напевов, в душе Нюты слагалась тихая, благодарная молитва:
— Господи, чем могу я отплатить за то счастье, которое Ты даровал мне? Возьми мои силы, мой труд, мою жизнь, Господи! Отдай их моим страдающим братьям и сестрам... Больше этого я ничего но могу дать Тебе.
И лицо ее тихо сияло тем же сосредоточенно грустным и светлым выражением непоколебимой готовности отдать всю себя на служение великим целям.
— Батюшки мои! Вот так свадьба, прости Господи! — точно на похоронах! — возмущался доктор Козлов, держа венец над головою Нюты.—Слышите вы, царевна Неулыба, если вы не сделаете мне сейчас счастливого, подобающего случаю лица, я вам корону сию златую на лоб надену, — грозил он, опуская совсем низко к лицу Нюты золотой венец.
— Ах, ты, Господи!. Ну, говорил же я, что нельзя меня в шафера было ставить, — тихо возмущался Ярменко, ходя вокруг аналоя следом за женихом и в пятый раз наступая на шлейф невесты. — Ей Богу, что-то оборвал. Как Бог свят... Ух!
Кончилось венчание... Такие же сосредоточенные, спокойные, словно замкнутые в своем счастье, выслушав напутствие отца Симеона, вышли следом за чернокудрым, одетым в новый костюм, Джиованни, несшим образ, новобрачные.
В большой приемной Шубиной поздравляли их, пили за их здоровье.
В обычно холодном, окаменевшем в своем спокойствии лице сестры-начальницы мелькало сегодня что-то необычайное, новое, чуждое ему, этому всегда спокойно замкнутому лицу.
И неожиданные слезы выкатились из глаз Ольги Павловны, когда, благословив и обняв Нюту, она передала ее с рук на руки ее молодому мужу.
— Вверяю вам сокровище, доктор, редкое сокровище на земле,—произнесла она дрогнувшим голосом,—и уверена, что вы сделаете счастливой нашу общую любимицу. Нюту. Она стоит того.
Его честные правдивые глаза сказали лучше слов, что испытывала в эти минуты взволнованная и радостная душа молодого человека.

***

Их провожала вся община на вокзал в этот ясный январский полдень. Казалось, само солнце приветствовало, с особенной радостью, молодую чету у преддверия новой жизни. Его яркие золотые лучи заливали платформу и большую толпу провожавших. Сестры, начальница, доктора, Джиованни, —все они столпились у поезда, который должен был навсегда увезти Нюту от них.
Сама Нюта, в своем «светском» синем платье, скромном жакете и круглой меховой шапочке, в последний раз окидывала взглядом все эти знакомые, близкие, дорогие ей лица. Они все казались растроганными и грустными. Даже обычно приторно-любезное выражение исчезло с лица Марии Викторовны, и его заменила тихая грусть.
Всем было до боли жаль расставаться с Нютою, милою Нютою, сумевшею стать такой необходимой всем здесь.
Доктор Козлов давал последние инструкции уезжавшим:
— Смотрите же, предосторожностью не извольте манкировать. Пылкие у вас головы, знаю. Горячка, молодость, что и говорить. Зря-то не суйтесь в пекло, поберегите себя, сил даром не тратьте, холостых зарядов чтоб ни-ни... Сдержанно, стойко, бодро — вот девиз. Рисковать не надо, ну, да уж ладно... И в заключение не забывайте нас, пишите; как там справитесь. Непременно!
— Да, да, пишите! — подхватили сестры. Джиованни, уткнувшись в муфту Нюты, тихо плакал, прижимаясь к ней.
— Приедет, не обманет сорелла?
— Конечно, дорогой мальчик.
Тихо напевал Ярменко вполголоса любимую песню Нюты:

«Укажи мне такую обитель!»

— Громче, громче, Дмитрий Иванович, милый!— так и всколыхнулась Розочка, вся загораясь восторгом.
— Да что вы? — побойтесь Бога, сестрица, всю вокзальную администрацию перепугаем и публику разгоним.
— Ах, ты, Господи! Как жаль!
И девочка-сестра снова кинулась к Нюте.
— На первой же станции снимитесь и всем нам карточки пришлите!—повелительно наказывала она новобрачным.
— Мамочки мои! Первая станция Колпино будет. Могу себе представить, как их там изобразят! Упрощенным способом выйдет: не то лягушками, не то козлами, — засмеялся Ярменко.
— Прошу без личностей и полегче насчет козлов, — с комической гримасой вставил добродушный доктор.
Сестры засмеялись выходке Козлова, но засмеялись сдержанно, не весело как-то, подавленные властью наступавшего момента разлуки.
— А где же доктор Аврельский? Александр Александрович где?—спохватился кто-то.
— Он ехал со мною на извозчике, внезапно велел остановиться и как сквозь землю провалился в одну минуту, — сообщал Семочка, лукаво улыбаясь обступившим его сестрам.
— Батюшки мои! Это что же такое? — и доктор Козлов воззрился вперед, разводя в недоумении руками.
Вся толпа провожавших последовала его примеру.
По доскам дебаркадера спешил Аврельский, сохраняя на желчном лице обычное свое раздражительно-недовольное выражение.
В его руках был огромный букет белых, нежных цветов.
— Вот вам от старого ворчуна дань его уважения к сестре-человеку, —произнес он, останавливаясь перед Нютой и протягивая ей букет, —и прошу верить: в жизни моей ни единой душе не поднес ни единого цветочка, не знал даже, где и как их покупают, а вам... чудесный вы человек, сестра Вербина, тьфу... сестра Кручинина... счел долгом поднести… Дай вам Бог счастья, — и он крепко сжал руку Нюте и затерялся в толпе, но слушая ее благодарностей.
Неприятным, неожиданным звуком прорезал воздух звук вокзального колокола.
— Третий звонок! Садитесь, садитесь!
Последние рукопожатия, поцелуи, напутствия.
В последний раз сжимают Нюту крепкие судорожные объятия Розочки, поспешно крестит Юматова, с рыданием целует Джиованни, кланяются Козлов и Аврельский.
— Прощайте! Господь с вами, пищите! Непременно пишите! И почаще! Счастья и успеха во всем! Ждем вас весною!
При помощи мужа, Нюта быстро, на ходу уже, вскакивает в вагон.
Поезд трогается медленно, нехотя, словно умышленно замедляя ход, с целью продлить последние минуты перед разлукой.
Из окна вагона Нюте видны еще провожающие ее друзья... Вов мелькает заплаканная рожица Джиованни, полные слез глаза Розочки, грустная улыбка Елены, благословляющая издали рука Ольги Павловны кивающя голова Козлова без шляпы, желчное лицо Аврельского, франтоватый Семочка, Фик-Фок, поминутно шаркающий ногами, и раздается последний крик густого, бархатного, певучего баритона семинариста:
— На эпидемии увидимся... Я весною махну туда… И спою вам там, спою Тореадора...
Его не слышно, но по лицу понятно, о чем он кричит.
Но вот поезд прибавляет ходу, исчезает знакомая толпа, только Розочка за руку с Джиованни еще бегут некоторое время наравне с вагоном. Еще немного — исчезают и они...
Нюта быстро откидывается в глубь дивана, на минуту закрывает глаза, подавленная горестью разлуки, удерживая с силой закипавшие в них слезы... Когда она открывает их снова, ее взгляд, подернутый необычайной беззаветной преданностью и любовью, встречает любящие, встревоженные глаза мужа.
— Мне было жаль их покидать, Николай... Не сердись, мой милый, за минутную слабость и дай мне руку, — говорит она окрепшим, бодрым, сильным, уверенным голосом.— Дай мне твою руку и смело вперед, к новому труду, к новой жизни!..
— И к старой заветной, давнишней цели, моя Нюта!— отзывается молодой врач, сжимая пальцы жены и глядя ей в лицо взглядом, исполненным уверенности ее и свои, в их общие силы...
А поезд мчит их все дальше и дальше, унося к новым подвигам, жертвам, к новому труду на почве милосердия и любви к страдающему человечеству...


Вот и финал...Пожалуй эта повесть стала для меня одной из любимых...
А вот с вычитываем и выкладывавние Чарской я сделаю небольшой перерыв.
Но медицинскую тему мы продолжим.
Следующей повестью станет повесть А.Н.Анненской "Трудная борьба" - о том как же трудно было девушке получить высшее образование ( для меня лично эта повесть стала открытием).
А так же ждем два сюрприза.Один "Чарский", один - нет

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Самокиш-Судковская, Сестра Марина

---

Обложка к книге Клавдии Лукашевич, ну и ее рассказ

[telwen]

Продолжая тем праздников, мне тут  change-ange прислала красивую обложку от одной из книжек Клавдии Лукашевич
" но это сборник "Рождественская ёлка". То есть не её сочинение, а собранный ею материал для праздников".
Вот так вот книги издавались:



Ну и в качестве дополнения уже от меня:

К.Лукашевич

ЗАВЕТНОЕ ОКНО

Рождественский рассказ

I

Был конец рождественского поста. Уже несколько дней стояли лютые сибирские морозы. Казалось, все застыло в воздухе, всюду замерла жизнь, и ледяное дыхание зимы было опасно для всякого, кто отважился бы показаться на улице.
Зима в том году стала рано. Снегу выпало много. И этот белый, пушистый, крепкий снег сплошь покрывал и леса, и поля, и дороги; иную деревню или небольшой городок так засыпал, занес, что как будто туда не было ни прохода, ни проезда.
В самый Рождественский сочельник мороз был особенно силен. У путников захватывало дыхание, слипались глаза, покрывались сосульками усы, брови, ресницы; многие отморозили себе ноги, руки, носы, уши; иные и совсем погибли в пути, птицы замерзали на лету.
Когда стемнело, глубокое синее небо загорелось мириадами огоньков, узенький серебристый рог луны показался на горизонте, а окрестный воздух был особенно тих, и прозрачен, и резок, как это бывает в сильные морозы.
Среди невообразимого снежного поля, которому в темноте не виделось конца, шли два путника. Кругом было тихо, темно; ни звука, ни движения... Лишь в небе сияли звезды, да под ногами хрустел крепкий снег. Если зорко присмотреться, то поэтому блестящему белому снегу вилась протоптанная узкая тропинка.
Путники шли молча, поминутно сбиваясь с тропинки и увязая по сторонам в снегу. Один был закутан с ног до головы в какую-то хламиду, должно быть, в сибирскую доху, другой - в коротком кафтане, и голова его была обмотана платком.
- Бррр... Околел! Руки и ноги знобит... Должно быть, капут... Не дойти... - дрожащим голосом, заикаясь, проговорил последний.
- Молчи, Рыжий... Скоро дойдем... Я эти места знаю... Будет работа... Обогреемся... - отвечал другой басом, покашливая.
- Знаю эти места и я... Только работа тебе будет во какая: меня в яму свалить.
- Шагай, шагай! Знай помалкивай... Скоро дома будем, - подбадривал товарища спутник.
- Мой дом между четырьмя досками.
- Перестань-ка... Поди, родненькие ждут... Каши, щей, пельменей жирных наварили, гуся зажарили... Теперь праздничек.
Спутник его ничего не ответил, но тяжело вздохнул, и неопределенный стон вырвался из его груди.
- Мороз-то тебя спугнул, Рыжий... Никак, ты хнычешь? Эх ты, баба! - упрекнул товарищ.
В это время оба они замолчали и замедлили шаг: дорога пошла в гору - и чем дальше, тем круче. Длинная доха одного пешехода мешала ему; он то и дело спотыкался, даже два раза упал и вставал с громкой бранью; другой, что был в коротком кафтане и платке, шел, охая, вздыхая, и что-то бормотал про себя непонятное... Они взошли на гору.
- Видишь... Так я и знал! За этой горой не то село, не то городишко... Дрянной, маленький... Да ничего себе... Будет работа - будет и хлебец, - многозначительно проговорил тот, что был в дохе.
Другой остановился как вкопанный, дышал тяжело и прерывисто и хватался рукой то за голову, то за грудь, как будто ему было больно или он вспоминал что-то, силился высказать и не мог...
-Да, да... городишко... Село... дрянное, маленькое... так... незначащее, - бормотал он, поминутно откашливаясь, как будто подавился или кто-нибудь хватал его за горло...
- Эй, приятель, никак, ты ополоумел с морозу... Рыжий, ты что дуришь?! Тебе я говорю...
-Я ничего, Косой... ничего... Не кричи... Сам знаю... Вижу... Чего пристал...
- Полно тебе, приятель, пойдем... Не то и взаправду замерзнем... Даже меня пробирает, а ты налегке, - уже смягчаясь, проговорил товарищ.
- Пойдем, - решительно выкрикнул его странный спутник. - Чур меня слушаться: я эти места признал... Бывал тут раньше, хорошо работал... Послушаешь - и дело будет сделано...
Наши приятели стали спускаться с горы. Мужчина, который был в дохе, искоса с удивлением посматривал на товарища и с горечью думал: «Немного рехнулся, бедняга... Придется его где-нибудь оставить».
Внизу, под горою, мерцали в темноте огоньки, слышалась вдали колотушка ночного сторожа, раздавался лай собак, бегавших на цепях около жилища.
Наши пешеходы были уже близко. На пустынной улице большого сибирского села никого не было видно, не слышно было никакого движения. В избах виднелись огни. В эту торжественную ночь никто не спал: вернувшись из храма и дождавшись первой звезды, православные радостно встречали праздник, каждый - как мог.
- Что это за городишко? Али село большое? - спросил мужчина в дохе, останавливаясь около изгороди, отделявшей какое-то поле, и всматриваясь вдаль.
Там в темноте мелькали силуэты домов, занесенных снегом.
- А кто его знает... Так, кажись, село, - послышался глухой ответ.
- У-у-у-у! Как холодно! Хоть бы в трактир зайти, обогреться...
- Заходи... Коли еще шея цела... Много ли у тебя капиталов-то на кутеж?
- Медный грош да пуговица.
-Деньги большие, Косой... Раскутиться есть на что...
- Слышишь, собаки заливаются...
- Город мал, а собак много...
- Пусть лают, волков пугают...
- Мы хошь волки, да двуногие... Не испугаемся.
- Есть ли у тебя для них угощение, Рыжий?
- Есть. Еще три лепешки...
- Сыты будут...
- Что ж мы, вместе за дело примемся?.. Надо оглядеться...
- Ты осторожнее... Топор при тебе ли?
- При мне... За поясом.
- А лом где? А отвертка?..
Тот, что был в коротком кафтане, ничего не ответил. Прислонившись к плетню, он стоял как окаменелый и что-то соображал...
- Рыжий, гляди, вот домишко в стороне... Способно. Близко жилья нет... Осмотримся, да и за работу... Дай-кось мне топор. Пойдем... - и товарищ его крадучись двинулся вперед.
Рыжий рванулся за ним. Он хорошо знал этот дом: он шел к нему, и теперь все его помыслы были направлены к тому, чтобы товарищ ни о чем не догадался и чтобы его удалить.
- Стой... Нет... Нельзя... Тут собаки... Опасно...
- Что ты мелешь?
- Подожди, что я тебе скажу... Слушай! Тут нельзя... Тут злые собаки...
- Ты что же, шутки шутишь?! Смеешься, что ли?! Смотри у меня. Давай сюда топор! Я один пойду! - грозным шепотом крикнул мужчина в дохе и, весь трясясь от злобы, подступил к товарищу, сжимая кулаки. Тот отступил.
- Не серчай, Косой... Полно, что тут... Правда, у меня в голове словно кто шилом вертит... Все запамятовал...
- Дай мне топор и отвертку... Я пойду один... Ну тебя. Провались ты сквозь землю... Знать тебя не хочу!..
- Слушай, Косой... Я вспомнил... У меня двадцать восемь копеек есть. Отвались мой язык, коли я вру...
- Что ж ты раньше, черт, не говорил?...
- Вот возьми... Иди скорее в трактир... Я один обработаю этот домишко... Одному лучше... А ты как выйдешь из села, там на повороте харчевня будет... Ты обогрейся... За харчевней гора, за горой такая лощинка, дальше лесок... В лесу меня и жди... Я тебя на рассвете нагоню...
Мужчина в коротком кафтане засуетился, присел, стал шарить за сапогом, и в его руках действительно скоро брякнули медные деньги.
- Вот, бери, тут двадцать восемь копеек... Так все и сделай, как я сказал...
- Ну тебя к свиньям!.. С тобой и впрямь беды наживешь, - буркнул в ответ ему товарищ и, взяв деньги, направился в сторону, подумав про себя: «У него на чердаке не в порядке, пусть его схватят и в сумасшедший дом упрячут... Надоел хуже горькой редьки!..»
Между тем другой прохожий ползком, крадучись приблизился к маленькой крайней хатке... Это была сибирская заимка в три окна, в стороне от села... Кругом - невысокий забор, кой-какие угодья, дальше - еще изба, не то сарай, не то старая баня с окном, которое зияло своим черным отверстием. Окна в жилом доме были накрепко закрыты ставнями, и сквозь щели пробивались узенькие полоски света.
Несчастный бродяга или беглый (конечно, это был именно бродяга, подползший к этому дому с недобрыми намерениями) приподнялся около окон... Он протянул вперед руки, как бы лаская и охватывая дом, прильнул к щели и весь затрясся... Из его груди вырывались сдержанные глухие вздохи и едва слышные стоны... Он боялся, вероятно, что его услышат...
Но кругом была невозмутимая тишина. Собаки лаяли вдали, колотушка сторожа слышалась еще дальше... В маленьком доме как будто все заснули или вымерли.
Бродяга, шатаясь, побрел около дома и остановился около избы с одним окном. Он забыл и про лютый мороз и про опасность быть пойманным. Он приподнялся на цыпочки и заглянул в окно... Оно было небольшое, - едва могла пролезть голова, - без ставней, без стекол, просто какое-то странное отверстие, неизвестно для чего...
(В Сибири во многих селах и сейчас есть обычай, в избах делать открытые окна, на них кладут хлеб, деньги. Про это подаяние знают бродяги и ночью уносят их)
И вдруг в этом окне мелькнула детская рука. «Тут положу... Прежний весь взяли... Должно быть, прошли...» - прошептал детский голос. Руки стали что-то шарить и укладывать. Едва они сделали движение по подоконнику, как внезапно их схватили другие руки - большие, сильные, холодные. Мальчик ахнул, хотел громко крикнуть, но его рот зажали, голову охватили те же сильные и холодные руки. «Молчи! Молчи, милый! Кеша, не пугайся...- Молчи!» - послышался чей-то шепот и глухое, сдавленное рыдание. Затем на мгновение наступила тишина...

II

Большое сибирское село Тагильское тянулось на три версты. Оно пролегало по главному сибирскому тракту, и его единственная улица, застроенная по обе стороны домами, то спускалась с горы, то поднималась в гору. Рядом с большими, красивыми деревянными домами ютились бедные избы, как и во всех сибирских селах. Жители Тагильского по преимуществу занимались извозом и содержанием лошадей для почтовой гоньбы. Жизнь текла там однообразно, - только приезжие вносили оживление, да и к ним уже все привыкли.
Перед праздниками село оживлялось: из столиц подвозили товары, из окрестных сел, стоявших в стороне, из заимок и юрт инородцев приносили местные продукты. Праздники встречали каждый по своим средствам, но главным образом ели и пили. В двухэтажных домах жарили козлятину, лосину, гусей, поросят, баранину, варили пельмени, готовили пироги с нельмой, максунами, омулями, пекли шанежки и пшеничники и всякое другое вкусное сибирское печенье. В бедных домах и избах готовилось всего, конечно, мало, а часто и готовить-то было нечего.
В крайней хатке, которая стояла особняком в конце села, казалось, забыли, что наступал большой праздник. Не видно было предпраздничного оживления: уборки, стряпни, приготовлений; не слышно было веселых голосов. Или люди, жившие тут, были до крайности бедны, или их не радовал наступавший праздник. Однако в горнице не замечалось признаков нужды: столы, скамейки, сундуки, кое-какая домашняя утварь, посуда, на окнах занавески и цветы - все было в исправности...
У стола, опустив голову, сидела молодая женщина; в руках у нее была чашка и полотенце; она что-то делала, потом присела и глубоко задумалась, позабыв обо всем на свете... Лицо ее было печально, в глазах светилась тупая покорность...
За печью кто-то кряхтел, охал и вздыхал в этих вздохах тоже слышалось горе. По горнице медленно пробирался огромный сибирский кот; его пушистый длинный хвост волочился по полу, и плутовские глаза еле виднелись из-за длинной шерсти, покрывавшей и голову и все туловище. Женщина, сидевшая у стола, шевельнулась, еще ниже нагнула голову, еще глубже задумалась. Кот перепугался и стремительно бросился от нее под печку; верно, и ему жилось невесело.
Скрипнула дверь и отворилась: вошел мальчик, высокий, коренастый, в тулупчике и в огромных валенках. Его открытое лицо было простодушно и весело, в живых глазах светилась детская радость... Но, войдя в избу и окинув все пытливым взглядом, он съежился, улыбка сбежала с его губ. Сняв мохнатую шапку, он вертел ее в руках, переминался и, почесывая трепаную головенку, то заглядывал за печь, то посматривал на сидевшую у стола женщину. Она точно окаменела, не шелохнулась и даже не взглянула на него...
Мальчик все порывался заговорить и, наконец, решился:
-Мама, мама!
Никто ему не ответил. Увидев кота, вылезшего из-под печки, мальчик подозвал его, присел на пол, стал гладить и нечаянно наступил на хвост. Кот мяукнул. Женщина сорвалась с места.
- Чего ты балуешь! Угомону на тебя нет! - крикнула она сердито.
Мальчик, по-видимому, мало испугался.
- Мама, а мама, слушай!
- Что тебе?
- Звезда уже пришла... Ночь светлая, морозная... Небо ясное...
Мать ему ничего не ответила и стала чего-то искать в углу, полезла на полку, переставила там горшки и опять задумалась.
- Мама, а мама, у доктора будет елка, у урядника будет елка, и в школе...
- Провались они все и с елками... Нам-то что?..
На мальчика взглянули впалые, полные слез глаза. Он не стал больше разговаривать о том, что его интересовало и, очевидно, рвалось у него с языка: раздевшись, он присел на скамейку с котом на руках и, вздохнув, спросил:
- Мама, а ужинать будем?
- И то... Забыла я... Маменька, вставай... Я ужин соберу...
За печкой послышалось движенье, оханье, вздохи, и оттуда вышла маленькая, сгорбленная старушка; глаза у нее были тусклые, голова тряслась. Она поглядела на мальчика, подошла к нему, погладила по голове и села рядом.
- Бабушка, сегодня у доктора будет елка... а завтра у урядника, а послезавтра в школе, - шепотом сообщил мальчик.
- Молчи... Тише ты... - и старушка кивнула головой на молодую женщину.
Мальчик пригнулся головой к самому уху старушки и зашептал:
- Слышь, бабушка, гостинцев-то доктору из Москвы прислали. Хорошие страсть, разные, разные... А в школе фонарь такой будет... И сказки читать будут...
- Тише ты...
- Однако, бабушка, пустит ли мама меня в школу-то на елку? - чуть слышно прошептал мальчик. В это время молодая женщина вышла из горницы.
- Бабушка, мама-то все молчит либо ругается, - заметил мальчик с горечью.
- Ох, Кеша, у нее тяжелое горе... Я-то что... И глаза выплакала и душу иссушила... Скоро и конец... А она молода... Долго еще ей горевать, маяться.
Мальчик задумался,
- Что делать! Надо нести тяжелый крест... Сам Господь нес и не роптал, - продолжала старушка и дрожав щей рукой обнимала внука.
- Твой отец, Кеша, разбойник... А ты все-таки молись за него, вспоминай, проси Господа простить его...! Тяжко, дитятко, думать о нем. Все-таки жаль... сердце болит... - старушка заплакала.
- А маме его не жаль, - сказал мальчик, как бы отвечая на свои мысли.
- Жалеет... Она уж такая гордая... Не покажет... Все в себе таит... Хоть и разбойник, а все-таки жалеет...
В это время молодая женщина вернулась с краюшкой хлеба.
- Садитесь ужинать, - сказала она тихо.
- Вот и праздничек пришел, - проговорила старушка, крестясь и двигаясь к столу.
Ужин был скромный: только похлебка дымилась на столе, стоял горшок каши, лежал нарезанный хлеб да лепешки.
- А в позапрошлом году у нас и гусь был, и пельмени, и шаньги, - вспомнил было Кеша.
- Господи! Это не ребенок! Это бревно бесчувственное! - вскрикнула молодая женщина и, упав на скамейку, зарыдала горько, отчаянно, беспомощно.
Старушка нагнулась к ней.
- Полно, Агаша... Грешно так убиваться... Разве он понимает... Дитя малое, неразумное...
- И дети чувствуют... А этот каменный... жестокий...
- Лучше молись, Агаша... Не плакать, не гневаться, а молиться надо, чтобы Он помог снести горе... И за грешную душу молись...
- Думать о нем не хочу!.. - сквозь рыдания отчаянно твердила женщина.
- Уймись, Агашенька!.. Всем нелегко... Пожалей и нас... На дворе такой праздник...
- Праздник другим... Нам хуже буден... На людей смотреть зазорно... Все он, злодей! Из-за него свету не видим, горе мыкаем...
Кеша испуганно смотрел на мать. Опять она плачет, клянет отца... Конечно, он сделал им зло... И в голове мальчика, как в панораме, промелькнули недавние годы, когда нагрянула на них страшная беда. Отец и раньше запивал, а потом связался с какой-то пьяной, бесшабашной компанией, все собирался идти на золотые прииски... А тут около их села напали на денежную почту и ямщика и почтальона убили... Был ли в том виноват отец, никто доподлинно не знает. Бабушка уверяет, что он на такое дело не пойдет... Но его забрали, посадили в тюрьму, повели в город на суд, и дорогой, говорят, он бежал... Вот уже два года о нем ни слуху ни духу. Где-то он, жив ли, сыт ли?.. Может, в эту морозную ночь один в лесу; может, погиб, замерз.
Кеше жаль его до слез. Отец, бывало, берег его, ласкал, и мать любил, жалел... Все зло пошло от вина, как говорит бабушка, да от товарищей... Старуха извелась и совсем ослепла от слез. Вот и мать худеет, чахнет, стала как тень... Трудно им теперь и с лошадьми справляться, и хозяйство без мужика плохо идет.
Мальчик подошел к матери, хочется ему ее утешить да не умеет.
- Мама, мамушка, - проговорил он ласково. Бедная женщина вскочила, отерла слезы, лицо ее стало снова суровым, злобным, отупелым.
- Ужин простыл, - заметила она, садясь к столу, но сама ни до чего не притронулась, и старушка тоже ничего не ела. Один мальчик со здоровым детским аппетитом поел и похлебки, и каши, и лепешек.
Мать после ужина отрезала несколько больших ломтей хлеба, посолила и сказала, подавая сыну;
- Снеси, Кеша, туда... - голос ее дрогнул.
- Мама, вчерашний хлеб взяли! И у Савельевых взяли, а вот у Митрохиных и посейчас лежит. Не берут...
- У них собаки злые... Должно быть, боятся, - прошамкала бабушка.
- Погоди, Кеша, я и сала кусок отрежу... Тоже положи. Молодая женщина вышла из горницы и тотчас же
вернулась с мешком в руках. Она достала из него большой кусок сала и отрезала добрую половину.
- Сало - это хорошо... Нынче мороз лютый... На морозе съесть кусок сала - живо согреешься... Все равно, что в печку дровец положить!.. Сало - очень хорошо, - говорила бабушка и ласково глядела на невестку, мигая подслеповатыми глазами.
- Иди, Кеша, положи все. Да смотри, не урони... А я тут мигом уберусь, да и спать...
Мальчик надел полушубок, шапку, рукавицы, забрал хлеб и сало и выбежал из избы. Поручение матери было для него дело обычное, и он исполнял его охотно.

III

Мальчик замешкался... Когда через некоторое время он вбежал в избу, на нем лица не было. Бледный как полотно, он весь трясся и едва переводил дух.
- Что с тобой? Говори... Что случилось? - испуганно спросила мать, подбегая к нему и усаживая его на скамейку.
- Мамушка, знаешь ли... - начал было мальчик и заплакал.
Бабушка вышла из-за печки, куда она уже убралась спать. Подошедши близко к внуку, она силилась разглядеть его и вся дрожала.
- Что случилось, дитятко?
- Отчего ты так долго? Воры там? Говори, не мучь! - умоляющим голосом спрашивала мать, теребя мальчика за рукав.
- Мама, я тебе скажу... Вот что...
- Говори скорее, прибил тебя кто?
- Мамушка, отец приходил... Правда, правда... Он велел кланяться... Правда...
Если бы удар грома разразился над этими людьми, если бы внезапно вспыхнула вся изба, - они не могли бы быть более поражены, ошеломлены...
Бабушка покачнулась, почти упала на скамейку, плакала и крестилась... Агафья глядела на сына дикими глазами и махала растерянно рукой...
- Путаешь! Пустое! Врешь... Ты не в своем уме, - повторяла она отрывисто.
- Ей-Богу, мама... Правда, бабушка...
- Не может быть! Ты обознался!
- Тебе причудилось в темноте...
- Да нет же, мамушка... Он... рыжая борода... Ведь я же знаю... Говорил со мной, заикался... Держал меня за голову руками... Плакал...
- Ах, Боже мой! Где же он?! Что же ты нас не кликнул... Куды он пошел? Да правда ли!.. Путаешь ты, врешь... Говори, куды он пошел?!
И, не слушая больше слов мальчика, обе женщины, как были в одних платьях, выбежали на двор... Но нежданного гостя и след простыл... На улице было тихо, никого не видно... Только мороз сильно давал себя знать.
Агафья выбежала за ворота, метнулась туда-сюда... Где-то поблизости у соседей раздался выстрел и гулко пронесся в тишине. Этими выстрелами в сибирских городах и селах мирные обыватели пугают по ночам воров, дают знать, что не спят и караулят свои дома... Собаки залаяли во всех концах.
Молодая женщина схватилась за грудь и вбежала стремительно в избу...
- Что же ты не позвал, не кликнул?! Это не ребенок! Это бревно бесчувственное!
Бабушка сидела около внука и расспрашивала его сквозь слезы.
- Не гневи Бога, Агаша... Молиться надо... Оставь Кешу! Ну, что же? - обратилась она к мальчику. - Как он? А ты ему что?.. Говори скорее... Сначала говори...
Кеша вопросительно взглянул на мать... Та кивнула головой и прислонилась к стене.
- Говори сначала...
Мальчик рассказал все по порядку. Когда мама дала ему хлеб и сало, он выбежал на двор, прошел в закутку и выглянул в окошко. Тихо было, на небе звездочек тьма, и снег яркий, белый... Только и видно было небо да снег... А под окно ему посмотреть и невдомек. Смахнул он снег с подоконника, положил сало, положил хлеб, хотел уже идти, как вдруг его схватила чья-то рука... Он испугался до полусмерти и крикнул... Верно, не слышали. Хотел еще крикнуть громче, а руки ему зажали рот и голову охватили, и кто-то говорит так жалобно: «Молчи! Молчи, милый Кеша! не пугайся... Молчи...»
- Мама, бабушка, я его сразу признал... рыжий... заикается...
- Признал, дитятко... Как не признать-то?! Кровь заговорила, - прошептала старушка и залилась слезами.
- Ой, не верится, маменька! Кеша, да неужто правда?..
- Правда, мама. Плакал он... Меня гладит по голове... а сам плачет... Говорит все: «Милый да милый... молчи... не пугайся».
А ты что же? - спросила Агафья, и лицо ее озарилось улыбкой, которой давно уже не видали домашние, и в глазах мелькнула живая радость.
- Я, мама, шибко испугался... Хотел вас кричать, хотел бежать; не могу - он держит. Говорит: «Подожди, не ходи, мне их видеть нельзя; а тебя, - говорит, - мне Сам Бог послал».
- И про Бога вспомнил в горе, сынок!.. То-то раньше бы помнил да призывал Его... Не сбился бы с пути и не сгубил бы себя и семью... - шептала с горечью старушка.
- Что же он, Кеша, про нас-то говорил? - снова спросила мать и впилась глазами в сына.
- Говорил: «Кланяйся маме и бабушке в ножки... Скажи, что прошу прощения... Скажи, что, если Господь направит меня на добрый путь, я к ним приду... Они у меня всегда в уме...»
- Так и сказал «они у меня в уме»?
- Да, так и сказал и заплакал.
- Злодей! Если б думал о нас да жалел, не пошел бы на злое дело... И мы бы не мучились, - с горечью проговорила Агафья и задумалась.
- Как же он одет-то несчастный? - снова спросила она, и голос ее смягчился.
- Не приметил, мама... Мне и ни к чему... Кажись, на голове платок.
- Какая уж тут одежда... Поди, в такую стужу и руки и ноги отморожены... - прошамкала бабушка.
- Что же ты ему про нас сказал? - спросила мать.
- Ничего не сказал, мама...
- Глупый, тебе бы сказать, какую мы муку из-за него терпим, как нам глаза в люди показать совестно...
- Полно, Агаша, разве дитя что понимает... Тут и большой потеряется... Ребенок испугался, где ж ему все сказать, - заметила старушка.
- В какую он сторону пошел-то?..
- Прямо пошел... Он, мама, и хлеб и сало взял, перекрестился и за пазуху положил.
Бабушка заплакала, заплакала и Агафья.
И долго-долго, далеко за полночь, в маленькой хатке шли расспросы. Мальчик уже ничего не мог сказать нового и в двадцатый раз повторял одно и то же, и в двадцатый раз задавала ему мать те же вопросы: «Ну, а он что? Так и сказал? А ты что? Про нас спросил? Что же ты сказал?»
Глядя на мать, Кеша думал: «Какая мама стала пригожая, лицо красное, в глазах точно огни, сама смеется».
-Ложитесь спать, желанные... Утро вечера мудренее, - ласково сказала Агафья. - Ложись, Кешенька, ложись, сынок... Я тебе мягонько постелю... Завтра на елку в школу пойдешь... - И она суетливо забегала по избе.
Даже старая бабушка с изумлением повела в сторону невестки подслеповатые глаза, а мальчик продолжал про себя дивиться: «Какая мама стала добрая, точно и не она, какая стала проворная и смеется... Чудно, право!» - мелькало в его головенке, и ему казалось, что у них стало теплее, светлее, точно правда наступил праздник, и бабушка ободрилась, улыбается, и кот без страха вспрыгнул на лавку, не опасаясь теперь получить шлепка.
Скоро все успокоилось, затихло в небольшом крайнем доме. Все улеглись спать. Кеша во сне улыбался: детские грезы приятны и веселы; бабушка долго ворочалась, охала и шептала молитвы. Только одна Агафья так и не смыкала глаз во всю ночь: ее мысли неслись вслед за одиноким прохожим: и корила-то она его мысленно, и прощала, и жалела... Зачем он не вызвал ее?.. С какой бы радостью она его обула, одела в дорогу, накормила бы... Несколько раз выбегала она за ворота и смотрела тревожно вдаль, возвращалась к окну, около которого свиделись отец с сыном, как будто кого-нибудь ожидая... С тех пор они обе, и старушка и молодая женщина, ждут и ждут... С особенной любовью и заботой кладут они хлеб и другую провизию на заветное окно... Может быть, подойдет еще праздник, и они дождутся того, кто обещал направиться на добрый путь и к ним вернуться.

@темы: текст, обложка, иллюстрации, Лукашевич

---

Для тех, кому интересно.

[olrossa]

Недавно нашла на своих книжных полках вырезку из журнала Пионер скорее всего за 1990 год. Это первый источник, из которого я узнала о существовании Чарской. В инете этой статьи я не видела.

Владимир Приходько

«…Княжна Ниночка Джаваха… простишь ли ты нас?»

Расскажу историю из своей литераторской жизни. Написал я несколько лет назад очерк о весьма немолодой писательнице, живущей в провинции и сочиняющей романтические повести для подростков. Рукопись, прежде чем отправить в типографию, редактор показал героине очерка: прочтите, мол, нет ли каких ошибок? Грубых ошибок писательница не обнаружила, а вот одно мое суждение ей очень не понравилось. Дело в том, что ее рассказ, крохотный, первый, начала 20-х годов, показался мне написанным под влиянием и обаянием Чарской. И я это отметил – не в хулу и не на похвалу. «Бросает на меня тень даже само упоминание имени Чарской», – заявила писательница. Она утверждала вопреки очевидности, что никогда Чарскую не читала. И смертельно обиделась на меня. Ясно было: она готова снести любой упрек, но сопоставления с Чарской перенести не может.
Такая история.
Вы, юные читатели, спросите: кто эта Чарская и почему «даже само упоминание» бросает тень? Просто пугало какое-то.
Чарская – псевдоним Лидии Алексеевны Вороновой (в замужестве – Чуриловой).
Ее литературная судьба – точно яркая вспышка фейерверка.
Чарская начала печататься в 1901 году на страницах двух журналов товарищества М.О.Вольф – для младшего и для старшего возраста. Оба выходили под одним названием – «Задушевное слово» – и своим широким успехом были во многом обязаны таланту Чарской, питались ее задушевностью.
Первым крупным произведением Чарской была повесть «Записки институтки» (1902). В следующем, 1903 году вышла «Княжна Джаваха». Затем последовали «Люда Влассовская», «Вторая Нина», «Джаваховское гнездо», «За что?», «Большой Джон», «Лесовичка», «Газават. Тридцать лет борьбы горцев за свободу», «Паж цесаревны», «Записки сиротки», «Синие тучки», «Бичо-джан. Приключения кавказского мальчика» и многие-многие другие книги, а всего сколько: семьдесят? Восемьдесят? Она писала и рассказы, и романы. И для детей: «Евфимия Старицкая», «Грозная дружина». И для взрослых: «Как любят женщины», «Виновна, но …». И стихи: ее сборник «Голубая волна» выдержал пять изданий. Образчики поэзии Чарской представлены в антологии «Русская поэзия детям». (Библиотека поэта, большая серия, Л., 1989). И – пьесы: «Лучший дар». И пересказывала романтические легенды: «Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ». «Если считать наиболее популярным писателем того, чьи сочинения расходятся в наибольшем количестве экземпляров, то самым популярным детским писателем должна быть признана в настоящее время г-жа Л.Чарская», – писал в 1909 году педагог и историк детской литературы Н.В.Чехов. Он же отмечал, что Чарская «обладает живой фантазией», что ее сочинения «всецело принадлежит к романтическому направлению в детской литературе», что их главный интерес «в занимательности рассказа, необычайных приключениях и выдающихся характерах героев и героинь», что Чарская, по-видимому, «хорошо знакома с Кавказом», в среда, описание которой ей наиболее удается, - жизнь закрытого учебного заведения – женского института.
В «Почтовом ящике», отделе «Задушевного слова», то и дело публиковались отзывы читателей о книгах Чарской.
«Мне недавно случилось проезжать через Гори и Мцхет, и, Боже мой, с каким благоговением смотрела я на эту Куру и горы, на которые, как я уверена, смотрела когда-то и моя любимая княжна Джаваха… Я ставлю выше всех и считаю своей любимой писательницу Чарскую».
Дети называли Чарскую великой, сравнивали с классиками. Публикация издателями Чарской неумеренных восторгов в ее адрес вызвала появление статьи К.Чуковского «Лидия Чарская» (1912), где с беспощадной ядовитостью развенчивался всеобщий детский кумир. Сосредоточив внимание на повторах экстремальных ситуаций («ураганы, пожары, разбойники, выстрелы, дикие звери… кораблекрушение… столкновение поездов…), на обмороках и ужасах, на других уязвимых свойствах Чарской, критик увидел в ее повестях не живое чувство, не вдохновение, а бездушность, трафарет, мертвечину, «тартюфство», «фабрику ужасов», торжество пошлости.
В 10-е годы повести Чарской появились в переводах на английский, немецкий, французский языки.
А затем… В 1918 году прекратил свое существование журнал «Задушевное слово», так и не допечатав до конца последнюю повесть Чарской «Мотылек» – о дочери бедного чиновника Шуре Струковой, приехавшей в Петербург учиться. И комплекты журнала, и повести Чарской, вышедшие отдельными изданиями, специальным распоряжением Наркомпроса были изъяты из библиотек, официально запрещены. Не раз заявлялось, что «автору детских книг нечему учиться у Чарской» (вот почему упоминание о ней вызвало у этого самого автора ужас – до последнего времени). Четыре крохотные книжки для малышей, которые Чарская в 1925-1929 годах вынуждена была выпустить под псевдонимом (Н. Иванова. «Пров-рыболов», «Балаганчик», «Девочка и белочка», «Мастер Пепка — делай крепко!», «Про ленивого мышонка Острого Зубренка») накормить не могли. В. Шкловский вспоминал: «Она… искренне сочувствовала революции; жила очень бедно. Мальчики и девочки приходили убирать ее комнату и мыть пол: они жалели старую писательницу».
«Убить» Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, – признал С. Маршак на I Всесоюзном съезде советских писателей 1934), – было не такт-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает… жить в детской среде, хотя и на подпольном положении».
Впервые после длительного замалчивания талант Чарской был признан Шкловским: «Сама Лидия Чарская была женщина талантливая: без таланта нельзя овладеть интересами целых поколений» («Старое и новое», 1966).
Добрые слова, однако, как-то затерялись и услышаны не были. Мало ли что в конце концов пишут взрослые писатели?
Но вдруг к любви к Чарской признался детский писатель, от которого такого признания меньше всего ожидали. Искусным мастером, человеком высокого благородства, стойким и надежным товарищем назвал его Чуковский, то есть тот самый критик, что не оставил живого места на страницах Чарской. Все творчество этого писатель, по словам Чуковского, «крепко спаяно с нашей эпохой». Заподозрить его в мещанских симпатиях невозможно.
Кто же он? Л.Пантелеев.
«Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, мое горячее детское увлечение этой писательницей… Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне – где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны».
И вот «Княжна Джаваха» снова – с перерывом более чем в семьдесят лет – издается. (Повесть «Княжна Джаваха» выходит в «Детской литературе». Уже запланированы и другие повести.) Это больше не запрещенная литература!
Читая повесть, мы по некоторым верным приметам узнаем, каковы предшественники знаменитой писательницы. Она испытала влияние Вальтера Скотта, Диккенса, Гюго, М. Загоскина, И. Лажечникова. Любить Кавказ ее научили Пушкин и Лермонтов. Трудно сказать, в какой степени, но Чарская знала и грузинские обычаи, и грузинский язык. Героиня повести – юная грузинка, отпрыск старинного рода! Отец служит в русской армии, русский офицер: дядья и дед воевали в Дагестане; это дает ей право сказать: «Мои предки – герои…»
Но это только одна линия. Другая – материнская – уводит нас в горный аул Бестуди, и мы можем гадать: кто же родственники Нины-джаным – лезгины? аварцы? Во времена, когда была написана повесть, всех северокавказских иноверцев называли татарами. И о них Чарская говорит с сочувствием и восторгом.
Героиня «Княжны Джавахи» не рассуждает, а действует. Ее можно полюбить за смелость, благородство, гордость. Эти качества постепенно раскрываются перед однокашницами Джавахи. И девочка Краснушка пишет на доске белыми крупными буквами: «… КНЯЖНА НИНОЧКА ДЖАВАХА, ДУШКА, ПРЕЛЕСТЬ, ПРОСТИШЬ ЛИ ТЫ НАС?»

---

Павловские затворницы (Том 8 ПСС)

[olrossa]

Чем дальше в лес, тем больше дров. Продолжаю сравнивать и просто не знаю как это можно назвать!
Казалось бы самые первые повести – Записки институтки и Княжна Джаваха сколько раз были переизданы. Даже литературные критики их признают самыми удачными произведениями Чарской. Ни у кого особых нареканий по языку и содержанию не было. Все их спокойно читали в переизданном в 90-х годах виде и не жаловались.
Но вот пытливым умам в лице Зобернов и Ко и они не дали покоя. Точно в таком же духе и по такому же принципу все переделано, сокращено и проиллюстрировано.
Непонятные и редкие слова убраны напрочь без попыток каких-либо разъяснений. Отношение к читателям, как к людям с недостатком интеллекта – по принципу, что им объяснять – все равно ничего не поймут, лучше все непонятное удалим.
Подробно разбирать текст не буду – для этого надо показывать всю повесть целиком. Изменения в каждом абзаце. Если их попробовать обобщить, то получается, что вырезаются практически все сцены с поцелуями, обниманиями и рыданиями. (Получается цензура какая-то – сильно плакать – нельзя, обниматься-целоваться – нельзя). После удаления остались лишь диалоги с обменом информацией. Убраны фразы и монологи со словами «проклятый», «ненависть» и их производными.

Детали, которые больше всего привлекли мое внимание.

1. В начале повести, когда Люда уезжает, няня дает ей коржики и пакетик малиновой смоквы. В ПСС в этом месте часть предложения «и пакетик малиновой смоквы, тоже собственного ее приготовления» удалена. В середине повести Люда угощает княжну и коржиками, и смоквой, которые с собой привезла.
2. Ирочка Трахтенберг, белобрысая шведка, в ПСС превратилась в Ирочку Берг (и в 9-м томе тоже).
3. Фразу «Меня точно варом обдало» оставили здесь без изменений, в отличие от «Записок маленькой гимназистки».
4. В описании лазарета лекарственное средство «шипучка» в ПСС имеет состав «сода с водой» в отличие от «сода с кислотой» в оригинале (химики бы возмутились – от смешивания воды с содой реакции не будет).
5. Гласные буквы в немецких словах в ПСС пишутся без умлаута.

И не детали.

Последние три главы «Болезнь Нины», «Прости, родная», «Выпуск. Сюрприз» сокращены просто до невозможности. Здесь удаления происходят не просто абзацами, а целыми страницами. Конечно, можно понять редакторов, которые хотят оградить юных читателей, от сцен прощания с умершим человеком, от описаний агонии туберкулезного больного. Но слов из песни не выкинешь, иначе это уже будет другая песня. И всему должен быть какой-то предел.

В итоге получилось еще одно произведение, которое на Чарскую похоже лишь отдаленно.

Родных иллюстраций нет.

@темы: ПСС