Алла Кузнецова, Молчаливый Глюк. Я не со зла, я по маразму!
Г.Михалевская.
Уроки общения по Л.Чарской. (СПб, 2006 год). Продолжение.
ГЛАВА 2
СТРОЙ ИНСТИТУТСКОЙ ЖИЗНИ
Как уже говорилось, в институте жили, учились и воспитывались «дети средних русских семей, преимущественно сирот, дочерей офицеров и служащих в военном ведомстве». (Чарская Л. Записки институтки. - М.,1993. — С.213.) По окончании привилегированного учебного заведения девушки получали диплом: «А с дипломом ей всюду дорога открыта. Классной дамой может быть, учительницей. Наконец, на курсы поступит. Свое учебное заведение откроет, если захочет». (Чарская Л. Волшебная сказка. — М., 1994. — С. 434.)
По преданию, «институт когда-то, давным-давно, был монастырем, доказательством чего служили следы могильных плит в последней аллее и «силюльки» (крохотные комнатки для музыкальных упражнений), бывшие, вероятно, келейками монахинь». «Не раз... прибегали девочки из силюлек все дрожащие и испуганные и говорили, что слышали какие-то странные звуки, стоны. Это, как говорят, плачут души монахинь, не успевших покаяться перед смертью». (Чарская Л. Записки институтки. — М.,1993. — С. 40.)
Возле институтского здания был сад: «Большой, неприветливый, с массой дорожек, он был окружен со всех сторон высокой каменной оградой. Посреди площадки, прилегавшей в внутреннему фасаду института, стояли качели и качалка». (Там же. С. 27.) Осенью под ногами шелестели упавшие листья. Там и сям каркали голодные вороны. Прогулки проводились под наблюдением классных дам. Во время прогулок ходить на последнюю аллею запрещалось. За садовой площадкой чернел пруд: «Небольшое озерко в пять сажень длины и в четыре ширины тихо дремлет под осенним солнцем. Деревья и прибрежные кусты роняют на его сонную поверхность опавшие мертвые листья». (Чарская Л. Ради семьи // Мы, 1990, №2. — С. 135.) К пруду подходить также не разрешалось.
В самом здании института было много примечательных мест. И первое это зал — «огромное мрачноватое помещение с холодными белыми стенами, украшенными громадными царскими портретами в тяжелых раззолоченных рамах, и двухсветными окнами, словно бы нехотя пропускавшими сюда сумеречно-голубой лунный свет.
Поскольку император Павел | считался основателем нашего института, его портрет занимал особое место, будучи помещенным за деревянной оградкой-баллюстрадой на некотором возвышении, куда вели высокие ступени, крытые красным сукном.
Император стоял передо мной (перед девочкой, отважившейся ночью пойти в зал без разрешения классной дамы) в горностаевой мантии. С короной на голове и скипетром в руке. Его своеобразное, характерное лицо с вздернутым носом и насмешливым взглядом было обращено ко мне. При бледном сиянии луны мне почудилось, что император улыбается. Разумеется, это только почудилось... Я отлично понимала что портрет не может улыбаться». (Чарская Л. Вторая Нина. — СПб., 1994. — С. 242.)
Центральное место в институтской жизни занимала церковь. «Небольшая, но красивая и богатая институтская церковь сияла золоченым иконостасом, большими образами в золотых ризах украшенных каменьями, с пеленами, вышитыми воспитанницами». (Чарская Л. Записки институтки. — М., 1993. — С. 33.) Церковь находилась на четвертом этаже, перед ней была церковная площадка, подняться в церковь нужно было по «парадной» лестнице. «На церковной площадке весь класс остановился и, как один человек ровно и дружно опустился на колени. Потом, под предводительством m-lle Арно, все чинно по парам вошли в церковь и встали впереди, у самого клироса, с левой стороны. За нами было место следующего шестого класса». (Там же. С. 31).
«Пожилой, невысокий священник с кротким и болезненным лицом — кумир целого института за чисто отеческое отношение к девочкам — служит особенно выразительно и торжественно. Сочные молодые голоса «старших» звучат красиво и стройно под высокими сводами церкви.
Но странное дело... Там, в убогой деревенской церкви, забившись в темный уголок, я молилась горячо, забывая весь окружающий мир... Здесь, в красивом институтском храме, молитва стыла, как говорится на губах, и вся я замирала от этих дивных, как казалось мне тогда, голосов, этой величавой торжественной службы». (Там же. С. 32-33.) Такое впечатление произвела служба в церкви на Людмилу Влассовскую, только что поступившую в институт. «Молитва стыла на губах», поскольку жизнь несмотря на ее ритмичность, в институтских стенах, «серых», «скучных», была тяжелой, «немилой».
Кроме классов, где девочки учились, была столовая, дортуар (спальня) и умывальня, 20 музыкальных комнат, или силюлек, где девочки экзерсировались, учились играть на пианино; гимнастическая площадка (на улице), гардеробная, бельевая, лазарет, комнаты классных дам и инспектрис, квартира начальницы. Дортуарные и коридорные девушки жили в девичьей. Работники в гардеробной, вахтер, сторожа, швейцар обслуживали и налаживали быт воспитанниц.
Дортуар. Большая длинная комната с четырьмя рядами кроватей — дортуар — освещалась газовыми рожками. Пространство между кроватями девочки называли «переулок». «Средний переулок» - пространство между двумя рядами кроватей. Несмотря на то, что дортуар был «мрачным», в нем после чая и вечерней молитвы надзор над девочками несколько снижался, хотя дежурная классная дама ночью должна была находиться здесь же, за перегородкой или ширмами. «Здесь за ширмами было так же шумно, как и там, в общей части дортуара. Каждое слово воспитанниц, произнесенное даже вполголоса, долетало сюда» (Чарская Л. Ради семьи // Мы, 1990, №1.- С. 117.) - так вспоминала свои первые дежурства молодая классная дама Ия Басланова.
«Поднявшись в дортуар, институтки сбрасывали с себя не только камлотовые (камлот — плотная грубая хлопчатобумажная или шерстяная ткань из черных или коричневых нитей) платья, но и дневную муштру, казенщину, неестественность ‹и нелепость большинства институтских правил и неписаных законов. Конечно, дортуар тоже был казармой своего рода, но здесь воспитанницам все-таки удавалось — пусть ненадолго, всего на несколько вечерних часов — избавиться от утомительного, а подчас и унизительного надзора». (Чарская Л. Вторая Нина. — СПб., 1994. — С. 219.) После чая и вечерней молитвы это были лучшие часы институтской жизни.
В дортуаре девочки переодевались в холщовые юбочки, кофточки и колпачки, иногда надевали привезенные из дома «собственные длинные юбки поверх институтских грубых холщовых и, закутавшись в теплые, тоже «собственные» платки, сидели и болтали, разбившись группами, на постелях друг друга». (Чарская Л. Записки институтки. — М., 1993. — С. 181.) По вечерам иногда девочки усаживались на чью-либо постель и, тесно прижавшись одна к другой, «запугивали» себя страшными рассказами или обсуждали дела и события, случившиеся днем. После страшных рассказов становилось «невыразимо жутко», и Люда Влассовская «не выдержала и улеглась спать на одну постель с Ниной, где тотчас же, несмотря ни на какие страхи, уснула как убитая». (Там же. С. 40.)
Умывальня. Рядом с дортуаром находилась «умывальня с медным желобом, над которым помещалась целая дюжина кранов». (Чарская Л. Записки институтки. - М., 1993. С.19) Вторая Нина, поступившая в последний класс института, была поражена следующим зрелищем: «Громкое, назойливое беспрерывное жужжание буквально оглушило меня... Комната, куда мы вошли, служила очевидно, умывальней, потому что на правой ее стене были расположены водопроводные медные краны. Несколько девушек возрастом от 16 до 19 лет, плескались у кранов, коротко переговариваясь между собой. На них были надеты короткие холщовые юбки и остроконечные колпачки, поразительно безобразившие эти юные лица». (Чарская Л. Вторая Нина. — СПб., 1994. — С. 182.)
Столовая. В здании института находилась и столовая: «Чинно выстроились институтки и сошли попарно в столовую, помещавшуюся в нижнем этаже. Там уже собрались все классы и строились на’ молитву... Дежурная ученица из институток старших классов прочла молитву перед обедом, все институтки сели за столы по 10 человек за каждый». (Чарская Л. Записки институтка. — М., 1993. —с. 17) На стенке у входной двери в столовую висело меню. За обедом общались.
«— Влассовская, ты не будешь есть твой биток? — на весь стол крикнула Бельская. — Нет? Так дай мне.
— Пожалуйста, возьми, — поторопилась я ответить.
— Вздор! Ты должна есть и биток, и сладкое тоже, строго заявила Джаваха, и глаза ее сердито блеснули. — Как тебе не стыдно клянчить Бельская! — прибавила она.
Бельская сконфузилась, но ненадолго: через минуту она уже звонким шепотом передавала следующему «столу»:
— Mesdames, кто хочет меняться — биток за сладкое?
Девочки с аппетитом уничтожали холодные и жесткие битки». (Чарская Л. Записки институтки. — М.,1993 — С. 17)
Неоднократно говорится в произведениях Л.Чарской о скудной институтской пище: «Завтрак, состоявший из 5 печеных картофелин куска селедки, квадратика масла и кружки кофе с бутербродами». (Там же. С. 26.) «Чай — горячая коричневая бурда, лишь по какому-то недоразумению именуемую чаем». (Чарская Л. Вторая Нина. — СПб., 1994. — С. 206.) Скудным было питание и у смолянок. Е.Н.Водовозова пишет: «Кроме раннего вставания и холода, институток удручал вечный голод. Кормили нас в институте на редкость невкусно и давали к тому же крошечные порции. На завтрак мы получали маленький ломтик хлеба, посыпанный зеленым сыром. Иногда, вместо сыра, на хлебе лежал тонкий, как почтовый листок, кусочек мяса. Этот жалкий бутерброд: составлял первое блюдо завтрака. На второе нам обычно давали блюдце молочной каши или макарон. В обед полагался суп, на второе — кусочек поджаренной говядины из супа, а на третье — небольшой пирожок с брусничным или клюквенным вареньем. Утром и вечером давалась одна кружка чаю и пол французской булки.
Посты же окончательно изводили нас... Мы постились не только в рождественский и великий посты, но каждую пятницу и среду. В такие дни вместо мяса мы получали по три корюшки и несколько картофелин с постным маслом. Во время постов институтки ложились спать со слезами, долго стонали и плакали, ворочаясь в постелях от холода и мучительного голода». (Водовозова Е. Н. История одного детства. — Л.,1941. — С. 145-146).Так случилось, что после конфликтной ситуации m-lle Арно пригласила к себе в комнату для разговора по душам Людмилу Влассовскую, ученицу последнего класса. «На круглом столике у дивана совсем по-домашнему шумел самовар и лежали разложенные по тарелкам сыр, колбаса, масло. Я, полуголодная, после институтского стола, не без жадности взглянула на все эти лакомства, но прикоснуться к чему-либо считала «низостью» и изменой классу (классная дама предложила выпить чашку чая). Арно ненавидели дружно, изводили всячески, она была нашим врагом, а есть хлеб-соль врага считалось у нас позорным. Поэтому я только низко присела в знак благодарности, но от чая и закусок отказалась». (Чарская Л. Записки институтки. — М., 1993. — С. 183-184.) Ежедневно «три дежурные по алфавиту воспитанницы ходили на кухню осматривать провизию — с целью приучаться исподволь к роли будущих хозяек». (Там же. С. 210.) Повар был «ужасно смешной и добрый. Всегда нам давал кочерыжки и морковь». (Там же. С. 153.)
Маленьких девочек перед праздником отправили на прогулку, чтобы они не мешали старшим украсить елку. Впереди шла чинно Арно, сзади — швейцар в ливрее. Случайные прохожие приняли девочек за приютских.
«— Ах, милашки! — воскликнула, проходя под руку с господином, какая-то сердобольная барынька. — Смотри, какие худенькие! — жалостливо протянула она, обращаясь к мужу.
— От институтских обедов не растолстеешь, да и заучивают их там этих институток, — сердито молвил тот». (Чарская Л.Записки институтки. — М., 1993 С. 82-83.) Даже Maman однажды сказала Людмиле Влассовской: «Привезли тебя румяным украинским яблочком, а увезут хилой и бледной».Но не все было уж так плохо. В приемные дни родственники приносили всевозможные лакомства. Обычно девочки делились с теми, кого не посещали родители или родные: «Надя Федорова принесла мне (Влассовской) большой кусок чайной колбасы и, когда я стала отнекиваться, пресерьезно заметила: «Ешь, ешь или спрячь, ведь я же не отказывалась от твоих коржиков». И я, чтобы не обидеть ее, ела колбасу после пирожных и карамелей». (Там же. С. 82-83.)
Иногда приходили посылки издалека. «Мамина пасхальная посылка опоздала на этот раз, и я получила ее только в великую субботу. Поверх куличей, мазурок, пляцок и баб аршинного роста... я с радостью заметила букетик полузавядших в дороге ландышей — первых цветов милой стороны». (Там же. С. 111.) В дортуаре, «сдвинув, с позволенья классной дамы, несколько ночных столиков, мы накрыли их совершенно чистой простыней и уставили присланными мне мамой яствами. Затем улеглись спать, чтобы бодро встретить наступающий Светлый праздник». (Там же. С. 112.)В праздники кормили гораздо лучше: вместо кофе давали по кружке шоколада с очень вкусными ванильными сухариками, нравились девочкам и слоеные булочки. «Воскресный завтрак состоял из кулебяки с рисом и грибами. На второе дали чай с вкусными слоеными булочками». (Там же. С. 35.)
(продолжение следует)
Отсюда: vk.com/wall-215751580_3758
Уроки общения по Л.Чарской. (СПб, 2006 год). Продолжение.
ГЛАВА 2
СТРОЙ ИНСТИТУТСКОЙ ЖИЗНИ
Как уже говорилось, в институте жили, учились и воспитывались «дети средних русских семей, преимущественно сирот, дочерей офицеров и служащих в военном ведомстве». (Чарская Л. Записки институтки. - М.,1993. — С.213.) По окончании привилегированного учебного заведения девушки получали диплом: «А с дипломом ей всюду дорога открыта. Классной дамой может быть, учительницей. Наконец, на курсы поступит. Свое учебное заведение откроет, если захочет». (Чарская Л. Волшебная сказка. — М., 1994. — С. 434.)
По преданию, «институт когда-то, давным-давно, был монастырем, доказательством чего служили следы могильных плит в последней аллее и «силюльки» (крохотные комнатки для музыкальных упражнений), бывшие, вероятно, келейками монахинь». «Не раз... прибегали девочки из силюлек все дрожащие и испуганные и говорили, что слышали какие-то странные звуки, стоны. Это, как говорят, плачут души монахинь, не успевших покаяться перед смертью». (Чарская Л. Записки институтки. — М.,1993. — С. 40.)
Возле институтского здания был сад: «Большой, неприветливый, с массой дорожек, он был окружен со всех сторон высокой каменной оградой. Посреди площадки, прилегавшей в внутреннему фасаду института, стояли качели и качалка». (Там же. С. 27.) Осенью под ногами шелестели упавшие листья. Там и сям каркали голодные вороны. Прогулки проводились под наблюдением классных дам. Во время прогулок ходить на последнюю аллею запрещалось. За садовой площадкой чернел пруд: «Небольшое озерко в пять сажень длины и в четыре ширины тихо дремлет под осенним солнцем. Деревья и прибрежные кусты роняют на его сонную поверхность опавшие мертвые листья». (Чарская Л. Ради семьи // Мы, 1990, №2. — С. 135.) К пруду подходить также не разрешалось.
В самом здании института было много примечательных мест. И первое это зал — «огромное мрачноватое помещение с холодными белыми стенами, украшенными громадными царскими портретами в тяжелых раззолоченных рамах, и двухсветными окнами, словно бы нехотя пропускавшими сюда сумеречно-голубой лунный свет.
Поскольку император Павел | считался основателем нашего института, его портрет занимал особое место, будучи помещенным за деревянной оградкой-баллюстрадой на некотором возвышении, куда вели высокие ступени, крытые красным сукном.
Император стоял передо мной (перед девочкой, отважившейся ночью пойти в зал без разрешения классной дамы) в горностаевой мантии. С короной на голове и скипетром в руке. Его своеобразное, характерное лицо с вздернутым носом и насмешливым взглядом было обращено ко мне. При бледном сиянии луны мне почудилось, что император улыбается. Разумеется, это только почудилось... Я отлично понимала что портрет не может улыбаться». (Чарская Л. Вторая Нина. — СПб., 1994. — С. 242.)
Центральное место в институтской жизни занимала церковь. «Небольшая, но красивая и богатая институтская церковь сияла золоченым иконостасом, большими образами в золотых ризах украшенных каменьями, с пеленами, вышитыми воспитанницами». (Чарская Л. Записки институтки. — М., 1993. — С. 33.) Церковь находилась на четвертом этаже, перед ней была церковная площадка, подняться в церковь нужно было по «парадной» лестнице. «На церковной площадке весь класс остановился и, как один человек ровно и дружно опустился на колени. Потом, под предводительством m-lle Арно, все чинно по парам вошли в церковь и встали впереди, у самого клироса, с левой стороны. За нами было место следующего шестого класса». (Там же. С. 31).
«Пожилой, невысокий священник с кротким и болезненным лицом — кумир целого института за чисто отеческое отношение к девочкам — служит особенно выразительно и торжественно. Сочные молодые голоса «старших» звучат красиво и стройно под высокими сводами церкви.
Но странное дело... Там, в убогой деревенской церкви, забившись в темный уголок, я молилась горячо, забывая весь окружающий мир... Здесь, в красивом институтском храме, молитва стыла, как говорится на губах, и вся я замирала от этих дивных, как казалось мне тогда, голосов, этой величавой торжественной службы». (Там же. С. 32-33.) Такое впечатление произвела служба в церкви на Людмилу Влассовскую, только что поступившую в институт. «Молитва стыла на губах», поскольку жизнь несмотря на ее ритмичность, в институтских стенах, «серых», «скучных», была тяжелой, «немилой».
Кроме классов, где девочки учились, была столовая, дортуар (спальня) и умывальня, 20 музыкальных комнат, или силюлек, где девочки экзерсировались, учились играть на пианино; гимнастическая площадка (на улице), гардеробная, бельевая, лазарет, комнаты классных дам и инспектрис, квартира начальницы. Дортуарные и коридорные девушки жили в девичьей. Работники в гардеробной, вахтер, сторожа, швейцар обслуживали и налаживали быт воспитанниц.
Дортуар. Большая длинная комната с четырьмя рядами кроватей — дортуар — освещалась газовыми рожками. Пространство между кроватями девочки называли «переулок». «Средний переулок» - пространство между двумя рядами кроватей. Несмотря на то, что дортуар был «мрачным», в нем после чая и вечерней молитвы надзор над девочками несколько снижался, хотя дежурная классная дама ночью должна была находиться здесь же, за перегородкой или ширмами. «Здесь за ширмами было так же шумно, как и там, в общей части дортуара. Каждое слово воспитанниц, произнесенное даже вполголоса, долетало сюда» (Чарская Л. Ради семьи // Мы, 1990, №1.- С. 117.) - так вспоминала свои первые дежурства молодая классная дама Ия Басланова.
«Поднявшись в дортуар, институтки сбрасывали с себя не только камлотовые (камлот — плотная грубая хлопчатобумажная или шерстяная ткань из черных или коричневых нитей) платья, но и дневную муштру, казенщину, неестественность ‹и нелепость большинства институтских правил и неписаных законов. Конечно, дортуар тоже был казармой своего рода, но здесь воспитанницам все-таки удавалось — пусть ненадолго, всего на несколько вечерних часов — избавиться от утомительного, а подчас и унизительного надзора». (Чарская Л. Вторая Нина. — СПб., 1994. — С. 219.) После чая и вечерней молитвы это были лучшие часы институтской жизни.
В дортуаре девочки переодевались в холщовые юбочки, кофточки и колпачки, иногда надевали привезенные из дома «собственные длинные юбки поверх институтских грубых холщовых и, закутавшись в теплые, тоже «собственные» платки, сидели и болтали, разбившись группами, на постелях друг друга». (Чарская Л. Записки институтки. — М., 1993. — С. 181.) По вечерам иногда девочки усаживались на чью-либо постель и, тесно прижавшись одна к другой, «запугивали» себя страшными рассказами или обсуждали дела и события, случившиеся днем. После страшных рассказов становилось «невыразимо жутко», и Люда Влассовская «не выдержала и улеглась спать на одну постель с Ниной, где тотчас же, несмотря ни на какие страхи, уснула как убитая». (Там же. С. 40.)
Умывальня. Рядом с дортуаром находилась «умывальня с медным желобом, над которым помещалась целая дюжина кранов». (Чарская Л. Записки институтки. - М., 1993. С.19) Вторая Нина, поступившая в последний класс института, была поражена следующим зрелищем: «Громкое, назойливое беспрерывное жужжание буквально оглушило меня... Комната, куда мы вошли, служила очевидно, умывальней, потому что на правой ее стене были расположены водопроводные медные краны. Несколько девушек возрастом от 16 до 19 лет, плескались у кранов, коротко переговариваясь между собой. На них были надеты короткие холщовые юбки и остроконечные колпачки, поразительно безобразившие эти юные лица». (Чарская Л. Вторая Нина. — СПб., 1994. — С. 182.)
Столовая. В здании института находилась и столовая: «Чинно выстроились институтки и сошли попарно в столовую, помещавшуюся в нижнем этаже. Там уже собрались все классы и строились на’ молитву... Дежурная ученица из институток старших классов прочла молитву перед обедом, все институтки сели за столы по 10 человек за каждый». (Чарская Л. Записки институтка. — М., 1993. —с. 17) На стенке у входной двери в столовую висело меню. За обедом общались.
«— Влассовская, ты не будешь есть твой биток? — на весь стол крикнула Бельская. — Нет? Так дай мне.
— Пожалуйста, возьми, — поторопилась я ответить.
— Вздор! Ты должна есть и биток, и сладкое тоже, строго заявила Джаваха, и глаза ее сердито блеснули. — Как тебе не стыдно клянчить Бельская! — прибавила она.
Бельская сконфузилась, но ненадолго: через минуту она уже звонким шепотом передавала следующему «столу»:
— Mesdames, кто хочет меняться — биток за сладкое?
Девочки с аппетитом уничтожали холодные и жесткие битки». (Чарская Л. Записки институтки. — М.,1993 — С. 17)
Неоднократно говорится в произведениях Л.Чарской о скудной институтской пище: «Завтрак, состоявший из 5 печеных картофелин куска селедки, квадратика масла и кружки кофе с бутербродами». (Там же. С. 26.) «Чай — горячая коричневая бурда, лишь по какому-то недоразумению именуемую чаем». (Чарская Л. Вторая Нина. — СПб., 1994. — С. 206.) Скудным было питание и у смолянок. Е.Н.Водовозова пишет: «Кроме раннего вставания и холода, институток удручал вечный голод. Кормили нас в институте на редкость невкусно и давали к тому же крошечные порции. На завтрак мы получали маленький ломтик хлеба, посыпанный зеленым сыром. Иногда, вместо сыра, на хлебе лежал тонкий, как почтовый листок, кусочек мяса. Этот жалкий бутерброд: составлял первое блюдо завтрака. На второе нам обычно давали блюдце молочной каши или макарон. В обед полагался суп, на второе — кусочек поджаренной говядины из супа, а на третье — небольшой пирожок с брусничным или клюквенным вареньем. Утром и вечером давалась одна кружка чаю и пол французской булки.
Посты же окончательно изводили нас... Мы постились не только в рождественский и великий посты, но каждую пятницу и среду. В такие дни вместо мяса мы получали по три корюшки и несколько картофелин с постным маслом. Во время постов институтки ложились спать со слезами, долго стонали и плакали, ворочаясь в постелях от холода и мучительного голода». (Водовозова Е. Н. История одного детства. — Л.,1941. — С. 145-146).Так случилось, что после конфликтной ситуации m-lle Арно пригласила к себе в комнату для разговора по душам Людмилу Влассовскую, ученицу последнего класса. «На круглом столике у дивана совсем по-домашнему шумел самовар и лежали разложенные по тарелкам сыр, колбаса, масло. Я, полуголодная, после институтского стола, не без жадности взглянула на все эти лакомства, но прикоснуться к чему-либо считала «низостью» и изменой классу (классная дама предложила выпить чашку чая). Арно ненавидели дружно, изводили всячески, она была нашим врагом, а есть хлеб-соль врага считалось у нас позорным. Поэтому я только низко присела в знак благодарности, но от чая и закусок отказалась». (Чарская Л. Записки институтки. — М., 1993. — С. 183-184.) Ежедневно «три дежурные по алфавиту воспитанницы ходили на кухню осматривать провизию — с целью приучаться исподволь к роли будущих хозяек». (Там же. С. 210.) Повар был «ужасно смешной и добрый. Всегда нам давал кочерыжки и морковь». (Там же. С. 153.)
Маленьких девочек перед праздником отправили на прогулку, чтобы они не мешали старшим украсить елку. Впереди шла чинно Арно, сзади — швейцар в ливрее. Случайные прохожие приняли девочек за приютских.
«— Ах, милашки! — воскликнула, проходя под руку с господином, какая-то сердобольная барынька. — Смотри, какие худенькие! — жалостливо протянула она, обращаясь к мужу.
— От институтских обедов не растолстеешь, да и заучивают их там этих институток, — сердито молвил тот». (Чарская Л.Записки институтки. — М., 1993 С. 82-83.) Даже Maman однажды сказала Людмиле Влассовской: «Привезли тебя румяным украинским яблочком, а увезут хилой и бледной».Но не все было уж так плохо. В приемные дни родственники приносили всевозможные лакомства. Обычно девочки делились с теми, кого не посещали родители или родные: «Надя Федорова принесла мне (Влассовской) большой кусок чайной колбасы и, когда я стала отнекиваться, пресерьезно заметила: «Ешь, ешь или спрячь, ведь я же не отказывалась от твоих коржиков». И я, чтобы не обидеть ее, ела колбасу после пирожных и карамелей». (Там же. С. 82-83.)
Иногда приходили посылки издалека. «Мамина пасхальная посылка опоздала на этот раз, и я получила ее только в великую субботу. Поверх куличей, мазурок, пляцок и баб аршинного роста... я с радостью заметила букетик полузавядших в дороге ландышей — первых цветов милой стороны». (Там же. С. 111.) В дортуаре, «сдвинув, с позволенья классной дамы, несколько ночных столиков, мы накрыли их совершенно чистой простыней и уставили присланными мне мамой яствами. Затем улеглись спать, чтобы бодро встретить наступающий Светлый праздник». (Там же. С. 112.)В праздники кормили гораздо лучше: вместо кофе давали по кружке шоколада с очень вкусными ванильными сухариками, нравились девочкам и слоеные булочки. «Воскресный завтрак состоял из кулебяки с рисом и грибами. На второе дали чай с вкусными слоеными булочками». (Там же. С. 35.)
(продолжение следует)
Отсюда: vk.com/wall-215751580_3758