Вопрос...

[telwen]

Какие книги Чарской были бы интересны современному читателю?
И не только Чарской но и остальны, о которых речь шла в этом собществе..
Из книг печатавшихся в этом сообществе или выходивших в ПСС, или нигде не выходивших...
А какие вы хотели бы увидеть напечатанными (естественно без Зобернов)?

Я не говорю об исследовательском интересе. Подумаем с точки зрения "просто читателя".

Давно я не задавала глупых вопросов...

запись создана: 25.03.2009 в 17:29

@темы: вопрос, Чарская

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Глава V

[telwen]

Не прошло и года....

Л.Чарская "Солнце встанет!"

V

Раннее утро забрезжило над лесом. Солнце еще не вставало, но красавица заря охватила полнеба своим розовым пожаром. Птицы уже проснулись и беспокойно шуршали в кустах, коротким чириканьем приветствуя утро.
Лика шла по влажной от росы траве, вся полная мыслью о только что происшедшем. Эта ночь переродила ее, дав новое направление мыслям молодой девушки. Сегодня воочию ей пришлось убедиться в том, как низко в нравственном и умственном уровне стоит еще русская крестьянская толпа, как дико проявляются в ней страсти и как необходимо поднять нравственный и духовный рост этих лишенных культуры дикарей. Острая жалость, горячая привязанность и какое-то почти материнское чувство к этим нецивилизованным взрослым детям, сильно нуждающимся в прочном нравственном руководстве, наполнили душу молодой девушки.
«Надо будет уговорить Силу устроить читальню для рабочих и столовую», — мысленно произнесла молодая девушка, и вдруг внезапный румянец алым заревом разлился но ее лицу.
Одно воспоминание о Силе дало совершенно новый оборот мыслям молодой девушки. Вмиг пред ее мысленным взором предстали, как по мановенью волшебного жезла, рослая, богатырская фигура, хмурое лицо, сжатые брови, сурово сверкающие глаза и скрещенные на груди могучие руки; все это как бы снова воочию увидела Лика.
Силой и мощью, бесстрашьем и удалью веяло от этой рослой фигуры, беззаветной смелостью дышала она. Один на один, безоружный, он не побоялся выйти к этой толпе и вырвать из ее рук намеченную ею жертву. Он не побоялся идти ей наперекор, и говорить с нею трезвым, здоровым голосом рассудка, заставившим подчиниться эту толпу, обуреваемую одною страстью — страстью разрушения. Сколько же нравственной мощи скрывалось в этом человеке!
И он принадлежал ей душою, этот чудный человек. На протяжении трех лет принадлежал ей, Лике, всем своим чистым сердцем. Когда она выступала с благотворительной целью в одном из петербургских общественных зал со своими «неаполитанскими» песенками, он первый сумел оценить ее искусство чисто и хорошо, как ребенок. Его подвели к ней, растерянного, смущенного в его детском восторге, навеянном ею, с робкими восхвалениями ее таланту. И тогда она, к стыду своему, почти не обратила внимания на этого огромного ребенка, потому что ее мысли были уже заняты другим. Но позднее она оценила его, оценила его бескорыстное, светлое, чувство, когда оба они работали в приюте. Он не смел ей заикнуться о своей любви, но и без слов она понимала, какое огромное значение имеет один ее взгляд, единое слово для этого сильного, прекрасного человека.
А когда он ее, нравственно умирающую в ее безвременной апатии, воскресил к жизни, разве он не был преданнейшим другом изо всех людей. А сейчас? Сегодня? Видела ли она когда что-либо подобное? Нашелся ли бы какой другой человек на свете, который бы так смело вышел против разъяренной толпы? Нет, положительно нет.
Богатырским эпосом, старыми былинами, типами Ильи и Добрыни повеяло на Лику при одном воспоминании о статном богатыре, стоявшем на береговой насыпи пред толпою. И эти могучие руки, эти развеянные кудри, это разом изменившееся лицо, ставшее вдруг из покорного и кроткого, страшно и дивно прекрасным!
Лика опустилась, как подкошенная, на траву. Ее сердце билось усиленно и неровно. В голове шумело и от усталости, и от бессонной ночи. Ноги ныли от продолжительной ходьбы. Но она не чувствовала ни боли, ни усталости. Ее лицо сияло. Глаза блестели. Она бесцельно смотрела на зеленую траву, наполненную без умолка трещавшими ранними кузнечиками, и блаженно улыбалась. Этот человек, этот сказочный богатырь, этот современный представитель народного эпоса любил ее, любил покорно и робко, нежно и светло, как ребенок. Он не смел помыслить об обладании ею и только любил ее, любил ее, конечно во сто раз больше «того», кому она отдала душу и тело.
И впервые мысль о «том» недостойном ее человеке не провела царапины в душе Лики. Казалось, сильная фигура Силы, неотступно стоявшая пред нею, вытеснила аристократическую фигуру Гарина. Какая-то тихая, блаженная теплота охватила все тело молодой девушки. Сладкая истома разлилась по всем членам. Не будучи более в состоянии бороться с нею, Горная упала на траву, и тотчас же та же сладкая теплота сковала сонные глаза девушки.
— Сила! Сила! — помимо желания и воли, шепнула она и тот час же уснула с детски-счастливой улыбкой.

* * *

Солнце стояло высоко на небе, когда Лика проснулась от своего неожиданного сна. Она быстро вскочила на ноги и удивленно озиралась кругом. Было уже поздно и первою мыслью молодой девушки было бежать скорее домой, где тетя Зина извелась, конечно, от страха за нее.
Торопливо оправив на себе платье и волосы, Горная поспешно зашагала по направлению к Нескучному. Она разом припомнила, что сегодня праздник, работ на фабрике нет, и что Сила Романович мог приехать к ним в послеобеденное время. И снова ее лицо порозовело, а в сердце ощутилась приятная теплота при одной мысли о том, что она увидит его.
Прибавив шага, Горная стала пробираться густым кустарником, ближайшим путем к усадьбе. Сделав шагов двадцать, Лика разом остановилась, как вкопанная. Сильный мужской голос, раздавшийся по ту сторону кустарника, привлек ее внимание.
Лика сразу узнала этот голос: говорил Браун.
Этот странный человек невольно возбуждал общее любопытство к своей особе. Он приехал несколько месяцев тому назад на фабрику, предложив свои услуги в качестве машиниста, и сразу сумел завоевать положение среди администрации и рабочих. Всегда сосредоточенный, сдержанный, начитанный и смелый, он резко выделялся среди серой толпы. К нему шли, с ним советовались, его чуточку боялись даже за острый, прозорливый ум. Никто не знал прошлого этого удивительного человека, но, что в его прошлом крылась какая-то тайна, в этом не сомневался никто. Недаром же он искал уединения, не даром же избегал общества рабочих товарищей и даже администрации в лице Бобрукова, школьного учителя и других, успевших отличить и выделить его из общего строя. С начальством Браун держал себя, как равный, и это-то и придавало ему особый вес среди рабочего люда. Это была едва ли не самая интересная личность на фабрике, занимавшая умы. В первое время его пребывания здесь становой и исправник усиленно приглядывали за ним. Герман Браун показался им европейским социалистом-эмигрантом. Но все их старания «накрыть» Брауна не привели пи к чему. Он жил, казалось, вне социальных условий и так же мало, по-видимому, интересовался политикой, как и всем остальным.
Одни машины, одна профессия, казалось, способны были увлечь его. Он с первым гудком появлялся на фабрике и последний уходил с нее. Он не жил ни в Красовке, ни в Колотаевке, ни в окрестных деревнях, а снимал в пяти верстах от спичечной небольшой домик у управляющего большой покинутой усадьбы каких-то разорившихся графов. Об этой усадьбе говорилось много таинственного и чудесного. Говорили, что из большом старом доме по являются иногда души ее усопших владетелей. Таинственный Браун поселился в этом обвеянном тайной темных преданий гнезде, и этого было достаточно, чтобы еще более увеличить ореол таинственности, окружавший все существо машиниста.
Лика часто встречала его и сама невольно поддавалась странному влиянию этого необычайного человека. Она не могла не выделить его из общей среды, и все, касающееся странного машиниста, не могло, как и всех прочих, не интересовать ее.
И сейчас этот голос, властный и мало похожий на голос простого рабочего, заставил ее насторожиться.
Браун не был один. За густою листвою кустарников мелькало ярко-красное платье женщины. Лика знала это платье и эту женщину. Дочь Бобрукова, Анна, работала в «складочной» спичечной фабрики по настоянию своего скупого, жадного до заработка отца, хотя дочери управляющего не было никакой надобности гнуть спину и дышать вредными парами, выходящими из соседней со складочной лаборатории..
Анна Бобрукова была сильная, рослая девушка с энергичным, своеобразно красивым лицом, со вздернутым носом и такими яркими губами, что на первый взгляд они казались смоченными кровью. По своему существу эта девушка была смела, дерзка и отважна. Она горела желанием выделиться из той мрачной среды, в которую попала, жаждала знания, и все свое свободное время проводила за чтением книг. Ее заветной мечтой было попасть в столицу, поступить на медицинские курсы, добиться аттестата и стать «важной» ученой барыней, как она с необъяснимо-бравурным цинизмом говорила о себе. И не ради пользы человечеству хотела она достичь этого, нет. Просто Анну Бобрукову точил червь тщеславия. Она никого не любила, менее всего ту серую среду, которая окружала ее, но ей хотелось «утереть нос», как она выражалась, отцу, насильно взявшему ее из четвертого класса гимназии, так как он нашел, что ученье лишь мутит голову и что куда полезнее будет его Анютке поступить на спичечную.
Здесь Бобрукова не пришлась ко двору ее товарищам и подругам по ремеслу. Заносчивая, гордая, она могла возбуждать к себе только ненависть и неприязнь. И она гордилась этим и рисовалась тем отрицательным чувством, которое возбуждала.
Сейчас Анна стояла в обществе Брауна, заслоненная одним кустарником от Лики.
Браун говорил, Анна слушала. Очевидно, это было продолжением разговора, начатого ими ранее.
— Ты сама находишь, что тебе нельзя более оставаться здесь после инцидента с отцом, — говорил, словно бросал, своим металлическим голосом Браун. — Уезжай. Все равно тебе житья здесь не будет. Дочь Каина, кровопийцы, как они называли твоего отца, не может внушить к себе уважение.
— Плевать мне на их уважение! — резко произнес голос Анны. — Плевать я хочу на всех их...
— Очень хорошо, — снова зазвучал голос Брауна, невозмутимо-спокойными нотами, — все-таки тебе тут решительно незачем оставаться. Тебе надо уехать. Молчи, не перебивай меня! Тебе надо уехать в Петербург. Поезжай, учись, работай. Я тебе дам денег на это.
— Денег? Слышите ли? он мне даст денег! — резко и дико расхохоталась Анна. — Да знаешь ли ты, что никогда никто в жизни не покупал за деньги Анны Бобруковой? Пусть она — дочь подлеца, негодяя и кровопийцы, сама жадна и корыстна, но никогда она не продавала своих ласк, и если полюбила тебя, то полюбила всем сердцем, без задней мысли, без корысти. Помнишь? И теперь мне ни за что не расстаться с тобою... Не гони меня! Я люблю тебя, словно безумная. Я и мысли выкинула об ученье и обо всем прочем. Только бы тебя видеть, только бы с тобою встречаться. Даром что я в гимназии училась в губернском городе; мой дед простой мужик-пахотник был, и сама я — мужичка, грубая, простая. И тебя-то я еще больше за то люблю, что в тебе мужика не видно, ты — точно барин. Что у вас, в Германии, все такие? Вон у тебя ручка какая! белая, тонкая, барская... И красивый ты, и манеры у тебя хорошие. Слушай, Герман! Я прежде дура была, рвалась к свету, в Питер, хотела учиться, чтобы все на меня глядели и дивились: вон какова, мол, Бобрукова Анна! Из грязи, из тьмы чем стала. А теперь ничего не хочу, ничего не надо. Только люби ты меня!
Лика чувствовала себя очень неловко. Оставаться и слушать далее чужие тайны ей более чем не хотелось, а уйти — значило выдать себя и сконфузить влюбленную пару. Она стояла растерянная, не зная, что сделать, что предпринять. И вдруг снова задрожал своим металлическим звуком голос Брауна:
— Не глупи, Анна, поезжай! Теперь тебе уж совсем не место здесь оставаться. Отец лишился должности, тебя со света сживут... К тому же теперь, когда меня выбрали в управляющие, мы не можем оставаться близкими. Понимаешь? Нехорошо!
— Неловко? Нехорошо? — как безумная, выкрикнула Анна. — Неловко! Нехорошо! И ты мне говоришь это! Зачем же тогда? Зачем?.. Подлец ты, подлец! — высоким фальцетом закончила она.
— Молчи! Я не люблю грубостей! — строго остановил Браун.
— Ага! Не любишь грубостей!.. А мои ласки любишь? Помнишь, когда мы были здесь в тот вечер, как ты всю опалил меня? Что ты мне говорил тогда, Браун? Помнишь, мы провожали тогда нескучневскую барышню из школы... В тот же вечер она читала и пела с ребятами хором. Мы еще провожать ее пошли, а потом...
— Молчи! То был миг безумия. Я уже раскаялся в нем, — глухо произнес Браун. — Тогда была душная, ароматная ночь, как у нас, в Саксонии, бывают. Медом пахло в воздухе. Ты шла рядом, сильная, горячая, молодая, ты обвилась вокруг меня змеею... Ты говорила, что любишь меня... И я принял тебя за другую, видя в тебе другую, понимаешь? — ту девушку, которую я когда-то любил, единственную в мире, я, Герман Браун, скептик и эгоист, и которую потерял навеки. И в тебе в ту ночь я видел ее... Поняла теперь? Ведь, мои ласки потом не повторялись? Кто же виноват, что ты, как собака, привязалась ко мне и преследуешь меня всюду? Прощай!
Голос замолк. Слышалось только усиленное дыхание двух пар человеческих грудей, дыхание, поднятое разнородными и мучительными ощущениями.
И вдруг Анна вскрикнула страшным, нечеловеческим криком.
— Негодяй! — четко послышалось в душистом лесном воздухе. — Я не прощу тебе этого, негодяй! — и громкое рыдание огласило лес. — Да, да, не прощу, — срывалось с трепещущих губ девушки. — Я проклинаю тебя и сумею излить тебе на голову всю мою мстительную ненависть к тебе. Слышишь ты меня? Отныне мы — враги, враги на всю жизнь! А на фабрике я останусь. Ты не смеешь лишить меня куска хлеба. И тебе, да и ей я отомщу. Я ее знаю.
— Знаешь? — голос Брауна дрогнул несвойственным ему волнением. — Знаешь?
— Знаю! — каким-то злорадным шипением произнесла работница, — знаю. Или ты думаешь, что я слепа, чтобы не видеть тех горячих взглядов, какими ты следишь за нею при встречах? А в ту ночь, когда я возвращалась с тобою по лесу и, отуманенная страстью, кинулась тебе на грудь, чье имя сорвалось с твоих губ, заглушенное поцелуем? Да, я знаю ее! И знаю еще, что ты — лгун, да, лгун! Не далекую германскую девушку любишь ты, а нескучневскую барышню — Лидию Горную. Да!
— Молчи! Молчи! Не смей произносить это святое имя! — послышался снова его трепетный голос, — или…
— Что «или»? — каким-то злорадным вызовом вскрикнула Анна. — Уж не грозишь ли ты мне? Так помни: я не боюсь угроз, я ничего не боюсь. Мне терять нечего после того как ты все, все отнял от меня! Помни и то, что я не прощу тебе обмана и рано или поздно заставлю каяться в нем. Увидишь!
Она замолкла. Замолк и Браун. Воцарилась полная тишина. Слышно было только, как кузнечики трещат в траве да высоко в небе пробует свою трель молодой жаворонок.
Лика осторожно поднялась с травы и с сильно бьющимся сердцем неслышно скользнула в чащу.
Что-то жуткое, необычайное почудилось ей в этой невольно подслушанной тайне. Этот странный, загадочный человек любит ее... Она смутно догадывалась о его чувстве и раньше, но боялась признаться в этом самой себе. Он был ей страшен, этот человек с его странной внешностью, с его острыми, прожигающими глазами, с пеленой таинственности, окружающей его имя. И потом он напоминал ей «того», другого... И при мысли о «том» снова дрожь слегка прошла по телу Лики. Она прибавила хода и быстро скрылась в зеленой чаще.

Я думаю дальше - в воскресение.Точнее, надеюсь

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Глава IV

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

IV.

Первою же мыслью Лики было бежать. Там, в слободе (Красовка была слободою, тесно прилегающей к фабрике), могли быть слабые, больные старики и дети, о которых, конечно, позабудут в суматохе пожара, и Бог знает, что может случиться с ними.
И Лика бросилась бежать со всех ног, трепеща в своем волнении. Огромный пустырь до леса в несколько минут остался далеко позади за нею. Теперь она неслась, как птица, по знакомой меже между двумя рядами колосьев, по той самой меже, на которой она сегодня пристыдила Силу, послав его на фабрику.
Мысль о Строганове живо перекинула ее на иную мысль. Невольная догадка молнией блеснула в голове молодой девушки.
Пожар на конце Красовки, там, где живут эти... Веревкин и Маркулов. Неужели же? Неужели красовские выполнили свою давнишнюю угрозу и пустили «красного петуха» двум отщепенцам, которых дружно ненавидели всею слободою, считая их за доносчиков и шпионов, состоящих негласными помощниками управляющего.
Лика знала, что большую часть спичечников составляли слобожане. Они задыхались в тяжелых условиях фабричной жизни точно так же, как задыхались и в зловредных испарениях белого фосфора, находящего себе применение на этой фабрике, вопреки распоряжению губернской администрации. Фосфорные, сернистые пары, наполнявшие воздух камер, убийственно влияли на обоняние и зрение рабочих.
Лика знала весь ужас фосфорного отравления. Но говоря уже о постоянном расстроенном питании, бронхите, воспалении легких и туберкулезе, фосфорное отравление влияло еще на челюсти и полость рта, поражая и вызывая опухоль десен.
Примитивное устройство купленной Строгановыми фабрики, её скученные отделения, перегороженные лишь слабыми стенами от ядовитых камер, все это говорило за широкое скопление вредных бацилл. Лике не раз приходилось слышать жалобы слобожанок-матерей из Красовки на то, что их дети, посылаемые на фабрику, жалуются на зубную боль и опухоль десен, которые в самом непродолжительном времени переходят в гнойное воспаление надкостницы, заканчивающееся поражением челюсти, специальною болезнью спичечников.
Она давно хотела серьезно и обстоятельно переговорить с управляющим фабрики о том, как бы уговорить хозяина перенести лабораторию в другое помещение и упрочить стены между сушильной и макальной, чтобы вредные пары не переходили из одного отделения в другое. Но управляющий Бобруков, сухой, черствый человек, всячески избегал этого разговора с Ликой. Он был нанят еще прежним хозяином фабрики и ценился им за уменье беречь хозяйскую копейку. Зато рабочие дружно ненавидели этого жестокого и черствого человека. И теперь волнения между красовскими рабочими были вызваны исключительно им, его беспрестанными взысканиями и штрафами, его бессердечным отношением к рабочему люду. Лика неоднократно заговаривала с ним о непосильной тяжести трудового дня, об антигигиеничных условиях фабрики, но на все доводы получала один ответ:
— Полноте, барышня! Зря только волнуетесь! У нас рабочие, как в раю. Толи еще бывает!
Однако, спичечники, вволю натерпевшиеся, наконец, не вынесли этого рая, и ропот поднялся между ними.
Бобруков встрепенулся. Боязнь за собственную шкуру заставила его тотчас написать в Петербург. Результатом этого письма и оказался приезд Силы.
Лика давно знала о брожении на фабрике, знала, что этому брожению хитрый Бобруков силится придать политическую окраску, чтобы скрыть экономические прорехи и недочеты. Знала она и то, что среди красовских есть шпионы, которые за ничтожное вознаграждение готовы донести управляющему на своих же товарищей. Двоих из бобруковских наушников она знала в лицо; это были Маркулов и Веревкин, избы которых и пылали теперь на краю Красовки. Очевидно, красовские накрыли управительских шпионов и решили разделаться с ними по-своему.
Теперь Лика летела стрелой прямо к тому месту, где исполинский костер указывал на место пожара. Две избы были сплошь охвачены пламенем. До ушей молодой девушки доносились смутный гул голосов, женские крики и визг, плач ребят и мычанье испуганного скота.
Лика остановилась, чтобы перевести дух неподалеку от фабрики, мимо которой ей надлежало пройти, чтобы попасть в Красовскую слободку, а затем ускорила шаги и очутилась у самых ворот. Огромная толпа народа запрудила всю внутренность фабричного двора, преграждая всякий доступ к деревне. Толпа кричала, шумела и волновалась, ни мало не обращая внимания на горевшие избы, откуда неслись стоны и вопли о помощи.
До Лики доносились отдельные голоса, выкрики, фразы.
— Душегуб он, братцы... — кричал хорошо знакомый Лике звонкий тенор Гараськи Вихрова, того самого, которому еще так недавно в её присутствии ампутировали руку, — как есть душегуб. Што ему в сушильне вентиляции понаделать, а то от фосфора не передохнешь вовсе. Покедова рамки сделаешь — задохнешься.
— Верно, братцы, он это верно, Безрукий, говорит, — послышался другой голос, нервный и вздрагивающий от натуги. — Старики наши вон говорят, что николи так народ не мер, как с той поры, что фабрику здесь приспособили.
— А дети наши! — неистово взвизгнула худая, как скелет, бабенка, — мой Митяга кашлем заходится. К земскому дохтуру возила, в чахотку его вогнали, сердешного... — и баба заголосила, неистово покрывая собою гул толпы.
— Смету сколько времени обещал послать в Питер к хозяину, живодер окаянный, а что сделал?
— Он все больше насчет политики... Все агитаторов ищет! — послышался в толпе полуинтеллигентный оклик одного из «образованных» рабочих.
— Вот мы ему и покажем агитаторов. Тут не в смутьянстве дело, а в том, что жрать нечего! — озлобленно воскликнул пожилой мрачного вида мужик и погрозил кулаком по направлению управительского дома.
— А Веревкин с Маркуловым дотла, братцы, испепелятся, — послышался чей-то нерешительный голос в толпе.
— А тебе жаль, што ли? Добра их жалко? А мало по их милости нас гибло от безработицы, когда по их наговору треклятому управитель нашего брата рассчитывал? Так им и надо, собакам. И Бобрукову того же надоть бы.
— И Бобрукову того же, и «управителю того же... Пущай собака погреется хорошенько! Мало, што ли, выпил крови христианской? — подхватило несколько голосов.
Гул их становился теперь все громче и страшнее, нарастая с каждой минутой. Угрозы ежеминутно вырывались из той или другой возбужденной и надсаженной горечью груди.
Лика, затерянная, никем не замеченная среди этих озлобившихся, взволнованных людей, слушала с напряженным вниманием то, что происходило в толпе. И вдруг резкий одиночный крик поразил слух молодой девушки:
— Веревкин и Маркулов за наушничанье, а ему, собаке, за притесненье того же подпустим!
Лика вздрогнула и встрепенулась. Ей слишком хорошо был понятен этот призыв рабочего.
И она испугалась возможности его осуществления. Поджечь дом Бобрукова — значило бы сжечь всю фабрику, значило бы оставить без хлеба сотни семейств тех самых людей, которые в своем слепом порыве мщения отказывались слушать голос рассудка.
— Остановитесь, безумные! Что вы хотите делать! Фабрика сгорит, вы останетесь нищими! — вырвалось помимо воли из груди девушки, но её слабый голос был покрыт и задавлен новым гулом мужских и женских голосов, и тут же толпа ринулась по направлению управительского домика, стоявшего очень неподалеку от рабочих камер.
Лика кинулась следом за толпою, беззвучно крича что-то и махая руками.
— Остановитесь! Остановитесь! — рвалось стонами и воплями из её души.
Она бросилась вперед, стараясь протискаться как можно ближе к главарям толпы.
Но вдруг чья-то сильная рука схватила за руку Лику. Она быстро вскинула свой взор и подалась назад. Пред ней стоял высокий, худощавый мужчина с длинной черной бородой, с бледным лицом и душу прожигающим, острым взглядом. На нем была широкая темная блуза, подпоясанная ремнем. Темные волосы падали на высокий лоб и придавали суровое выражение его угрюмому лицу.
— Барышня... Лидия Валентиновна... Куда вы? — услышала Лика над собою глухой, но не лишенный приятности голос.
— Ах, это — вы, Браун! — словно во сне, прошептала Лика. — Пустите меня! Разве вы не видите, что они безумствуют?
— Настолько, что вам, слабой женщине, не остановить их, — прервал ее машинист, и его холодные глаза пронзили Лику странным блеском.
Но Лика рванулась снова вперед, крича в толпу умирающими, тут же на месте заглушенными звуками. И снова сильные руки Брауна удержали ее.
— Пустите меня, пустите! — билась в этих сильных руках Лика, — они сожгут дом, сожгут фабрику. Я должна остановить их, пустите меня!
— Они не послушают вас... Они оскорбят ваш слух, Лидия Валентиновна... Они невменяемы... Всякое заступничество может только сильнее разжечь их страсти. Поручите это дело мне. Я в данном случае сильнее вас.
И, прежде чем она могла ответить что-либо, высокая фигура Брауна замешалась в толпу. Энергично работая локтями вправо и влево, он опередил Лику и, поспешно вбежав на крыльцо управительского дома, закричал своим сильным голосом с заметным иностранным акцентом прямо в народ:
— Стой, братцы! Не стоит из-за одной паршивой овцы погибать всему стаду. Спалить конуру кровопийцы-собаки легко, по огонь может перейти на фабрику — и тогда все пропало. Сотни безработных пойдут с протянутыми руками, во имя Христа... Стоит ли он этого братцы? Подумайте! Возмездие должно быть. Он виноват перед нами, и я, германский подданный Герман Браун, первый стою за то, чтобы управляющий понес кару. На крупных европейских и российских заводах в рабочих уставах, ставших традиционными, есть один прекрасный обычай — вывозить недостойного администратора в тачке за ворота фабрики. Позорное клеймо такого наказания не смоется никогда. А я, со своей стороны, постараюсь оповестить столичные газеты, что рабочие спичечной фабрики господ Строгановых вывезли на тачке управляющего за его недостойное поведение с ними. Так ли я рассудил, братцы, а?..
Так, так! — загалдели рабочие.
И вмиг новый гул покрыл все остальное. Что-то зловещее слышалось теперь в этом гуле.
Лика невольно содрогнулась от одной мысли о том, чем может окончиться инцидент с тачкой в случае если Бобруков задумает сопротивляться. Озлобленные красовские готовы были на все. Об этом наглядно свидетельствовали теперь две сожженные избы приверженцев Бобрукова.
Но больше всего остального Лику мучила участь Силы. Где он? Куда он скрылся? Почему его нет здесь, на месте волнения? Судя по времени, он давно должен был быть на фабрике. Что же могло задержать его? Или...
Последняя мысль бросала девушку то в жар, то в холод. Что если озлобившиеся на всю фабричную администрацию рабочие встретили по дороге Силу и... и… расправились с ним?.. Но в таком случае она уже давно узнала бы об этом. Нескучное и Красовка — ближайшие соседи, и ничто не могло бы укрыться от взора обитателей хутора. И тут же Лика не могла не сознаться самой себе, что она умышленно убаюкивает свой страх.
Однако думать об этом много ей не приходилось. В доме управляющего замелькал огонь. Очевидно, там догадались о грозящей опасности, и все поднялись на ноги.
Герасим Безрукий и еще четыре заправилы фабричных энергично шагнули вперед, быстро взобрались на крыльцо и отчаянно забарабанили в дверь
— Дмитрий Кузьмич, выходи! — закричал один из этих рабочих, Иван Дурдин, надорванный работой мужик. — Народ пришел до тебя,
говорить надо. Выйди на минутку! Дюже надо повидать тебя.
Но никто не откликался из дома на громкий призыв рабочего. Только мелькающий огонек перешел из одного освещенного окна к другому, и снова все погрузилось во тьму. Тогда крики рабочих сделались настойчивее и громче. Женские голоса присоединились к ним.
— Выходи, Каин, выходи, убийца! Хуже будет, если сами придем за тобой.
Этот последний аргумент подействовал сильнее всего остального. Бобруков, очевидно, сообразил, что выйти более безопасно, нежели быть насильно вытащенным расходившейся толпой. Дверь скрипнула, приотворилась, и фигура в халате поверх нижнего белья, с коротко остриженными щетиной седеющими волосами, появилась на пороге, держась за притолоку дверей.
— Что за сборище, братцы? расходись! — начал нетвердым голосом управляющий, — нашли тоже час людей беспокоить...
Он трусил, но всеми силами старался скрыть это. Его лицо, уже бледное до этого, заметно побледнело еще, когда он повернул голову по направлению к горящим избам.
— Горит! Горит в Красовке, православные! — крикнул он, словно обрадовавшись предлогу повернуть в другую сторону мысли
«бунтарей», как он называл всех без исключения фабричных.
— Горит, вестимо, горит! То и горит, что надо! — послышались из толпы насмешливые голоса, — чему не надо, вестимо, не загорится.
Избы, вишь ты, наши далеко от пожара. Бояться нечего. Да и парни остались там, чтобы за нашим добром следить. А ты, Дмитрий Кузьмич, как про то думаешь?
— Веревкин горит... Маркулов... Они с самого края слободы... Поджигатели! Бунтари! Разбойники! Убийцы! — неожиданно завопил Бобруков, забывая осторожность, топая ногами и грозя кулаками толпе.
— Эх, брат! Вот ты как с нами? Бери его, ребята! — зазвенел красивый тенор Герасима Безрукого, и вся толпа, как-то тихо ахнув, придвинулась к крыльцу.

Четыре рослых парня схватили Бобрукова за руки, за ноги и стащили с крыльца. В туже минуту чьи-то руки выдвинули ручную тачку из толпы, другие руки накинули на страшно извивавшегося Бобрукова рогожный мешок, впихнули его туда, несмотря на крик, отчаянное сопротивление и угрозы, и, взвалив этот живой, шевелящийся мешок на тачку, со свистом, гиканьем и криками покатили за ворота.
Кто-то по дороге ударил по мешку кулаком, что было силы, кто-то повторил маневр и в ту же минуту удары посыпались за ударами, вызывая крики злобы, боли и отчаяния из глубины мешка.
— В реку его, братцы, в реку! — послышался голос одного из фабричных. — И то дело! Вали его в реку вместе с тачкой, ребята!
— Хозяйского добра не жалко, — вторил другой голос и через секунду другую уже ничего не было слышно в общем гуле и шуме голосов.
Участь Бобрукова была решена. Сильные руки катили его прямо к реке по скату, и через минуту-другую холодные струи реки поглотили бы его, по вдруг, неожиданно, в тот миг, когда тачка была уже на самом берегу, из небольшой фабричной пристройки вышла или, вернее, выбежала рослая богатырская фигура, в простой мужицкой рубахе, без шапки, с развеянным кудрями и стремительно кинулась наперерез толпе.
— Стойте, православные! Стойте! Не губите души христианской! — послышался мощным окликом слишком хорошо знакомый Лике голос.
Она так и подалась вперед навстречу кричавшему, сразу узнав Силу и инстинктивно чуя возможность найти в нем защитника несчастного Бобрукова.
Рабочие, катившие тачку, остановились. Кое-кто признал хозяйского сына и снял шапку, другие же враждебно поглядывали на не в пору появившегося пришлеца.
Сила быстро очутился между рекой и толпою.
— Кого везете, ребята? — сильным, мощным голосом крикнул он в толпу.
На минуту воцарилось молчание, после чего Гараська Безрукий выдвинулся из толпы и, дерзко окинув взором всю фигуру Силы, крикнул:
— А тебе какое дело? Не мешайся! Прочь с дороги! Не в свое дело не суйся, брат!
— Да это — молодой хозяин, робята, — послышался новый нерешительный голос из толпы.
— А шут с ним, с хозяином. Мы сами себе хозяева! — закричали новые голоса.
— Нечего глядеть на него, расправляйся, братцы, с Каином нашим! — подхватили другие, и несколько рук протянулись к тачке, подняли мешок с барахтавшимся в нем и кричавшим изо всех сил Бобруковым и стали мерно раскачивать его над водою.
Лика в ужасе закрыла лицо руками. На её глазах должен был совершиться возмутительнейший из актов самоуправства. Она тихо, скорбно застонала...
— Уйдите отсюда, барышня! Не место вам здесь! — послышался над нею мужской голос и, обернувшись, она увидела склоненное над её плечами лицо Брауна.
— Вы!.. Зачем вы... посоветовали им это? — с укором могла только прошептать девушка.
— Я им ничего не советовал! — хладнокровно пожал плечами машинист. — Желая спасти это глупое стадо, я навел их на лучший исход, а эти звери...
Он не докончил своей речи, оборвав ее на полуслове и впиваясь взором в то, что представилось его глазам.
Сила Романович стоял теперь, плотно окруженный толпою самых отчаянных фабричных. С его круглого добродушного лица сбежало его обычное кроткое выражение. Губы нервно подергивались. Сильные руки сжались в кулаки.
— Развязать мешок и выпустить его на свободу! — властным голосом приказал он толпе.
На один миг водворилось молчание. И вот, как бы в ответ на его слова, выступил из толпы бородатый фабричный из столичных, Кирюк, видавший виды и особенно притесняемый Бобруковым.
— Как же, держи карман шире! Ишь ты, какой прыткий! Захотел больно многого, господин купец. Довольно этот Каин кровь пашу сосал. За каждую малость штрафами мучил, в гнилых камерах морил, детей наших, как щенят, гноил... Ладно же, и он получит по заслугам. Не мешай, купец... Докуда и тебе самому малую толику не влетело.
— Верно, верно, поостерегись, купец! — загудело в разных направлениях в толпе.
— Мы ему, собаке, законные требования выставляли, — снова с особым жаром подхватил Кирюк, — мы у него фортки да вентиляции в сушильнях просили вделать да двери поплотнее из камеры в камеру приладить, чтобы, значит, вредные пары из зараженных отделений в здоровые не проникали, а он что на это ответил? В полицию дал знать, что красовские мутят, мол, бунтуют... А мы, ей-ей, ни одним глазом ни против Царя, ни против власти. Только что жизни просим, только что по-людски жить хотим...
Сила задумался на мгновение. Потом по его лицу пробежала тень. Спокойные глаза почернели, в них отразилась буря, переживаемая душой.
А кругом толпа уже гудела снова:
— Что его слушать, братцы?..' Чего стоите? Бросай в воду и вся недолга!
— Не сметь! — пронесся, подобно громовому раскату, крик Строганова, и в одну минуту он кинулся к рабочим, вырвал из их рук жертву, в одну минуту сорвал веревку с мешка и выпустил из него насмерть перепуганного Бобрукова.
Брань, женские визги, крики и проклятия повисли в воздухе. Толпа грозно надвинулась к самому Силе. Сжатые кулаки, исковерканные злобой лица замелькали пред молодым человеком. Все эти люди напоминали теперь хищное чудовище, из пасти которого только что вырвали намеченную им жертву.
— Каин Каина отбил, один другого стоит... Все они на один лад. Все жилы наши тянут... — слышались полные бешенства и злобы крики и вопли.
— Ишь ты, заступник какой!.. Видно, сам с ним заодно. Вот и его бы в мешок да в воду... А ну-ка, братцы, обоих то сподручнее будет, а? Неужто все им спускать, окаянным?
Последняя фраза особенно тонким фальцетом зазвенела в воздухе... Это была уже не простая угроза. Это был вызов, брошенный толпе. И толпа приняла его. С суровыми, побледневшими лицами притиснулись передние ряды к Силе, стараясь, не глядя на него, подвинуться к нему как можно ближе.
Лика видела со своего места, как Строганов выпрямился на своем месте, скрестил свои могучие руки на груди и поднял голову. И никогда еще молодая девушка не видела такого лица у кроткого Силы. Что-то чужое и страшное было теперь в грозно сдвинутых бровях и плотно стиснутых губах молодого человека. Его глаза метали молнии и трудно было узнать в этих разом почерневших глазах прежний ясно-голубой взор Силы.
В двух шагах от него, впереди толпы находился Кирюк. Он стоял пред самым лицом Силы, исподлобья, косым взглядом поглядывая на пего. Так делает стойку над дичью охотничий пес.
Так длились минуты две, не больше. Толпа молчала, приготовляясь к чему-то страшному, роковому, что должно было совершиться сию же секунду.
Вся кровь отхлынула от сердца Лики, и бедная девушка едва держалась теперь на ногах. Если бы она могла бежать теперь на помощь к этому славному, доброму Силе, увести его как можно дальше отсюда, приказать разойтись этой страшной, жестокой толпе... Но эта самая толпа стиснула ее так сильно, что не давала возможности двинуться ни вперед, ни назад. И голос не повиновался ей, упав до шепота.
— Пустите! Пустите меня! — молила она соседей чуть слышным шепотом и вся трепетно рвалась вперед.
И словно молотом ударило ее по сердцу, когда она увидела рослые фигуры Дурдина и Кирюка в один миг подскочившие к Силе.
Не успела ахнуть молодая девушка, как сильным быстрым движением молодой Строганов отбросил от себя ближайшего из нападающих, который безжизненным комком покатился по скату прямо в реку. Дурдин при виде участи, постигшей товарища, отступил добровольно и спрятался за спиной главарей толпы; толпа мгновенно стихла.
Лика смотрела и не могла теперь оторвать глаза от рослой фигуры, неподвижным изваянием стоявшей на берегу. Он был один против озверевшей толпы этот Сила, и каждую минуту толпа могла уничтожить его, стереть с лица земли.
Лика ждала с секунды на секунду катастрофы, и её сердце сжималось от ужаса. И вдруг сильный голос внезапно нарушил тишину ночи.
— Смирно, ребята! Слушай, что я буду говорить, — ясно до малейшего звука донеслось до ушей молодой девушки. — Слушай, ребята! Я приехал к вам по приказанью отца расследовать ваши нужды, узнать поистине, в чем притесняют вас. Ваша правда, братцы, живется вам скверно. С вечера проверял я заводские книги, нарочно втихомолку приехал, чтобы, прежде чем с вами сговариваться, все досконально и точно узнать. Просмотрел я книги, говорю, и увидел, братцы, что ваше дело — дрянь. Сам знаю, и что натуживают вас через меру, и что штрафные платите тоже через край, и условия жизни у вас вредные. Фабрику переустроить надобно, и вентиляции, и двери, и все прочее. За малолетними особый надзор установить, не давать им работать во вредных камерах. Все это я отцу завтра же отпишу. Только, братцы, напрасно вы своим судом и расправой Бобрукова погубить хотели, Веревкина и Маркулова подпалили. За это цело вас по голове не погладят.
— Именно не погладят, Сила Романович... Я этого не прощу... я исправнику жаловаться буду... становому... губернатору! — ввернул свое слово вынырнувший было из-за спины Строганова Бобруков.
— Ну, ты молчи, парень! Благодари, что так легко отделался! — грубо осадил его Строганов и, презрительно окинув глазами бестолково топчущегося пред его носом фигуру управляющего, снова заговорил с толпою: — а управителя я вам другого дам, братцы, потому этот не подойдет. Вместо того, чтобы наши интересы соблюсти, он, видишь ты, муть напустил, в губернский город дал знать, что у нас беспорядки, бунтуют. Хорошо еще, что я станового встретил и сказал, чтобы не трудился сюда солдат присылать, а то бы... Управителя я вам другого дам, говорю, и вы мне сами поможете выбрать из своей среды его, ребята!
— Поможем, Сила Романович, ваше степенство! — загалдели со всех сторон фабричные.
Лика слушала и не верила своим глазам. Та ли это толпа? Те ли это люди, которые несколько минут тому назад готовы были растерзать этого самого человека, с самым неподдельным смирением выслушивают его теперь? Какою же могучею силой обладает этот по виду кроткий и тихий богатырь Сила, чтобы подчинить этого жаждущего крови зверя?
А, между тем, точно позабыв о том ужасе, которому он мог подвергнуться несколько минут тому назад, Строганов уже самым мирным образом разговаривал теперь с толпою.
Теперь все головы были обнажены. Фабричные, то и дело, неловко переступали с ноги на ногу, вертя шапки в руках.
Кирюк, с видом мокрой собаки, отряхивался на берегу, с трудом вылезши на берег по крутому скату. Многие из фабричных уже тешились на его счет.
Русский мужик добродушен и не злобен и того же требует от других. Строганов знал эту особенность русского человека и сам старался по мере сил и возможности забыть только что происшедшее. Поэтому он был очень рад, когда кто-то крикнул из толпы, дав иное направление разговору:
— А кого ты нам дашь в управители, хозяин?
Этим вопросом толпа давала понять Силе, что бесспорно подчинялась его авторитету.
— А кого сами выберете, братцы, тому и быть! — веселым откликом раздался ответ Силы.
Толпа загудела, зашумела снова. Слышались имена более или менее видных фабричных, «вожаков», имевших бесспорное влияние на остальных.
Должность управляющего спичечной фабрики Строгановых не требовала ни особенных хитрых знаний, ни интеллигентности. Простой фабричный, хорошо ознакомленный с делом, мог легко справиться с подобным назначением. Но, тем не менее, трудно было остановиться на каком-либо выборе. Назвать одного — значило бы обидеть остальных.
Шапки усиленно мялись вспотевшими руками. На лицах выражалось самое красноречивое смущение. И вдруг звонкий тенор Герасима Безрукого выкрикнул через головы:
— Брауна нам в управители. Дай нам управителем Брауна, хозяин! Он много больше всех нас знает, в заграницах был и все прочее, понатерся. Вот его нам и дай!
— Слышите, Браун? — крикнул, в свою очередь Сила, — вас выбирают. Здесь вы, что ли? Выходите вперед!
Прошла минута напряженного молчания, показавшаяся бесконечной всем этим людям. Наконец, высокая фигура с черной бородою и со спущенными на самые глаза волосами раздвинула передние ряды и очутилась пред Силой.
— Слишком большая честь, хозяин! — произнес Браун, выступая вперед.
— Вас просят, Браун.
Немец поклонился. Если бы Лика не была занята образом Силы, с которого не спускала теперь благодарного взгляда, от неё не ускользнул бы, при начинающем брезжить рассвете, торжествующий огонь в острых глазах машиниста. Но Лика была вся сосредоточена на словах Силы, который теперь ласково и мягко говорил:
— Грешно отказываться, Браун, в такое время. Лучшие отзывы о вас фабричных говорят уже за наш выбор. Вы поможете нам с отцом... Ведь, вы, как я слышал, работали на лучших фабриках за границей.
— В Пруссии и в Вене, хозяин.
— Ну, вот видите. Значит, спичечное дело вам знакомо досконально... Примите же выбор и помогите нам в полном преобразовании фабрики.
— Слушаю, хозяин! — покорно склонив свою кудлатую голову, произнес машинист.
— Спасибо вам, Браун, большое русское спасибо, — проговорил Строганов, — век не забуду, разодолжили, родной! — и Сила протянул свою широкую ладонь Брауну.
Тот крепко пожал ее своей небольшой сильной рукой.
— Качать, братцы, нового управляющего, качать! — загалдели снова притихшие было фабричные.
И, прежде чем кто-либо ожидал этого, высокая фигура Брауна заколыхалась в воздухе на руках рабочих.
Лика воспользовалась сумятицей и выскочила из толпы.

Постараюсь послезавтра вечером дальше.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Сказки голубой феи. Иллюстрации

[telwen]

Обещала выложить иллюстрации к "Сказкам..."
Родные...ну и почти родные
Здесь будут виньетки и раскрашенные иллюстрации из книги: "Чарская Л.А. Сказки голубой феи. — Рига: Альбатрос, 1994"
А так же несколько картинок из иллюстраций к монографии А.Матвеевой.
И там и там качество печати хромает, не поймешь у кого лучше.
К тому же тут иллюстрации не ко всем сказкам...
Вот пока все, что есть:

Очевидно что не родная
Дальше там лучше:
Виньетка из оригинала, которая мне очень нравиться:





Позвал царь Холод трех дочерей и говорит…
Отчего-то первая картинка - не раскрашена.Где логика?



У корней дерева сидел красивый юноша…
Оригинал

У корней дерева сидел красивый юноша…
Расскрашенная




– Не отнимайте у меня последнего…







Здесь отчего-то стоит картинка из сказки "Подарок феи" , которую я приведу позже.

А откуда эта картинка? Это "Дочь сказки" или что-то еще? Она была здесь к "Подарку феи", возможно просто они поменялись местами.
Проверьте, а?




Упала в озеро Галя, погрузилась в холодные волны…




– Хи! Хи! Хи! Что за странная старуха! – удивлялись люди Веселого царства.




Он спрашивал всех, кому принадлежит перчатка…
Оригинал

Он спрашивал всех, кому принадлежит перчатка…
Раскрашенная





– Что же ты, фея, намерена мне подарить?..
Оригинал


– Что же ты, фея, намерена мне подарить?..
Раскрашенная

"Фея в медвежьей берлоге"

– Не думаешь ли ты убить меня?

P.S.В "альбатросовском" издании не подписаны картинки. А в монографии они слишком длинно подписаны. Подписаны ли они в "Профиздате"? Пожалуйста, напишите подписи к картинкам в комментах. Если не сложно.

@темы: Сказки, Чарская, иллюстрации

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Глава III

[telwen]

Л.Чарская "Солнце встанет!"

III.

Медлительно и плавно подползла короткая жгучая летняя ночь. Все уснуло па хуторе. Нескучное погрузилось в глубокий и сладкий сон... Там, где густо теснилась группа белостволых берез и стройных тополей в углу сада, стояла, не шевелясь, гибкая девичья фигура. В своем светлом платье, с бледным лицом, приподнятым навстречу луне, вся посеребренная её нежным матовым сиянием, Лика Горная олицетворяла собою статую раздумья в этот тихий полуночный час. Внезапный приезд Силы Строганова в их благословенную глушь взволновал ее. Вот уже более двух лет прошло с тех пор, и как она с теткой приехала сюда, в это милое, тихое и одинокое Нескучное; тетя Зина с её неисправимым скептицизмом ко всему русскому, большим скептицизмом, навеянным самою жгучею любовью истинной патриотки, и она, Лика, с разбитым сердцем, на осколках которого, однако, сумело укрепиться одно сильное и смелое чувство любви к её темному народу. Гордое, изнеженное дитя света, Лика смело бросила свой вызов обществу и ушла от него, ушла от тьмы к свету, потому что задыхалась во тьме.
Да, она задыхалась. И сейчас, когда Лика вспомнила о том, что пришлось пережить ей там, в её недавнем и в тоже время страшно от неё отчужденном теперь прошлом, дрожь ужаса прошла по стройным членам молодой девушки. Пред ней медленно поднимались призраки прошлого из серебряной как расплавленный металл, лунной ночи. Вот-вот они снова пред ней, эти жгучие воспоминания,..
Тихо и значительно плещут синие воды вечно юной, вечно певучей и радостной Адриатики. Там далеко неслышно скользят огромные суда, кажущиеся здесь малюсенькими чайками. Она, шестнадцатилетняя Лика, стоит на балконе вся белая, чистая, юная и хорошенькая, и пред ней её учитель — синьор Виталио со звучною мандолиной в руках. Лика поет, а синьор Виталио чуть дышит, прислушиваясь к молодым, сочным звукам этого едва окрепшего девичьего голоса. Синьор Виталио — совсем особенный учитель. Он сам — музыкант, великий музыкант, и не признанный людьми композитор. Он презирает деньги, то желчное, бледное, больное подергивающееся в судорогах божество, которому люди сумели отлить драгоценнейший пьедестал. Он не продает своих песен, звуков своей скрипки и своей мандолины этому Ваалу. Он понимает искусство ради искусства, ради него одного. Искусство и родина — вот два несокрушимых идеала престарелого маэстро, альфа и омега всей его жизни. Он поет ради искусства и слагает дивные песни для своего народа, он кормит этот народ своими звуками, своими струнами.
Богатая аристократия — эта вымирающая, истлевшая в собственном разгуле среда — не поймет его. Он им смешон, этим детям балованного света, он, седовласый идеалист Виталио с его пылкими песенками и не менее их пылкими речами. Зато бедняки, оборванные, босоногие, опаленные безжалостным солнцем, бедняки с мускулистыми членами, коричневыми от загара — эти поймут его. Когда они, закинув поутру сети, не найдут в них под вечер того желанного улова, который должен прокормить их на завтра, они идут к синьору Виталио, к их «атисо — синьору» и смело, как у друга, просят у него помощи. И тогда он выступает со своею скрипкой и играет так, что вся Генуя, весь гнилой Рим, с его порочной золотой молодежью и похотливо-страстными синьорами замирает от восторга. Теперь он чаще играет и реже поет. У него пропадает голос, и все назойливее и назойливее закрадывается мысль в сердце одинокого старика — мысль о преемнике, который заменил бы его, который поднял бы знамя светлого искусства так высоко, чтобы люди не могли захватать его грязными, алчными руками.
И она, Лика Горная, явилась пред ним и олицетворила в себе все то, на что робко надеялся старый певец-музыкант…
Золотое солнце жжет знойно, настойчиво и тепло. Небо голубеет высоко-высоко и нет предела этой ясной глубине. Миндаль в самом цвету. Деревья, как белые невесты, стоят высоко над горою...
Лика поет. Эту песню сочинил сам маэстро. Эта песня так славно отвечает и его, и её стремленью. Там говорится о всесилии добра и братства, там говорится о непосильном труде одиноких, о царстве голода и труда. Завтра она споет эту песню зачерствевшим в пороках и страстях, пресыщенным и усталым аристократам, и — кто знает? — может быть, её сочный, молодой, чистый, как хрусталь, голос проникнет им до самых сердец и они помогут семьям тех неаполитанских рыбаков, которые несколько дней тому назад нашли свою могилу в море. И эта мысль так вдохновляет самое певицу, что её голос звучит теми страстными, глубоко прочувствованными нотами, которыми нельзя заменить никакое bel-canto. Даже тетя Зина, привлеченная необыкновенным подъемом в пении Лики, вышла па веранду их маленькой и веселой вbллы.
— Как она поет, как она поет, наша девочка! Не правда ли, синьор Виталио, из неё выйдет что-то ? — тихо шепчет она на ухо седому маэстро.
Синьор Виталио ничего не отвечает и, лишь, когда замирает последняя трель, он поднимается со своего места, подходит к Лике и, кладя ей руку на плечо, вдохновенно говорит:
— Бог дал вам величайшее из богатств мирозданья. Он дал вам голос, дитя мое, редкий голос и редкую душу. Сумейте же утилизировать их. Отдайте то и другое на служение бедным, сирым и угнетенным. Вы богаты, Лика, и затруднений в этом случае не может быть. Клянитесь же мне, что ваш талант и вашу душу вы отдадите на служение слабым! Клянитесь, что отныне солнцем вашим будет цель облегчения нужд несчастных, клянитесь мне!
— Клянусь! — страстно вырвалось тогда из молодой девичьей груди. — Клянусь, милый, дорогой учитель, и сделаю все, чтобы улыбались вокруг меня те, кто до сих пор не умел улыбаться. Отныне я служу людям, учитель! — пылко заключила свою речь глубоко потрясенная и взволнованная девушка.
И Лика пела на другой день, пела ради бедняков с хмурыми лицами и коричневыми от солнца телами... И как она пела, Боже Великий! Генуя плакала, та самая Генуя, которая привыкла топить золото в бушующей лаве своих страстей. Генуя плакала при виде трогательно-нежной и чистой, как цветок ландыша, русской девушки, почти ребенка, смело указывавшей им, пресыщенным и усталым богачам, на скорби и нужды большого мира...
Новое воспоминание вихрем пронеслось в мыслях Лики.
Ее требуют домой, ее, отданную маленькой девочкой на попечение «заграничной» тете, убежавшей от снежных равнин и голодных деревень её родины потому только, что смелой и энергичной женщине было тяжело оставаться бессильной свидетельницей того мертвого засосавшего её родину болота, в котором безнадежно гнили лучшие люди страны. И вот ее, Лику, отбирают, как вещь, от любимой тетки, научившей: ее не менее старика Виталио любить людей, страдающих и несчастных, а еще больше любить русских людей, больную, израненную родину, этого «недоношенного ребенка», по выражению тети Зины, искалеченного еще в утробе матери. Из своего прекрасного далека, из страны, залитой солнцем, с миндальным ароматом и голубыми волнами Адриатики, она, Лика, сумела, благодаря той же тетке, полюбить и черные, закоптелые избы, и целые поселки без школ и больниц, и долготерпеливую, упорную и жутко-покорную натуру русского крестьянина. Ее тянуло от волн солнца, моря и света в дикие, болотные трущобы, где между покривившимися закоптелыми избушками российских деревень твердо и прочно воздвиг свой трон всесокрушающий царь-голод!
Италия с её звучными песнями и пестрой толпой наскучила ей. Ей хотелось иных песен, иной толпы, которую так вдохновенно и скорбно описывала ей тетя Зина, рано понявшая свое бессилие и уехавшая из России потому только, что помочь ей, этой толпе, она не могла. Нет, нет надо было жить там, страдать вместе с ними! Лика почти обрадовалась, когда запоздалое письмо матери позвало ее па родину.
— К солнцу! К солнцу! — твердила она, как безумная, — туда, в Нескучное (Нескучное было их имение на берегах Волги, далеко в глуши России), к закоптелым избам, к голодным крестьянам, к бесприютным детям! Учить их, кормить, лечить, утешать.
Лика, наглядевшаяся на торжество цивилизации европейского мира во время своих путешествий с тетей Зиной, сумела понять всю целесообразность обязательного школьного образования и всю непригодность российской умственной тьмы. Она помнила, что в далеком детстве, пока её еще не взяла к себе заграничная тетя, ей приходилось видеть весь ужас крестьянского нищенства. И тогда-то и залегла первая чуткая искра мировой печали в нежную душу девятилетней девочки, которую горячо раздули в ней впоследствии синьор Виталио и тетя Зина.
Но на первых же порах жуткое разочарование постигло Лику. Вместо того, чтобы ехать в Нескучное к серым людям и к жгуче-трепещущей деятельности, она очутилась в самом водовороте пестрой столичной жизни. Её мать, вполне светская женщина, влюбленная в вековые традиции общества, сумела на первых порах затянуть Лику в это бушующее, клокочущее море. Но не долго молодая девушка вела эту праздную, далеко не отвечающую её нравственным запросам жизнь. Она не могла довольствоваться тем, чем обыкновенно довольствуются светские барышни с их незначительным, узким кругозором.
И вот в то самое время, когда все её существо так жадно тянулось к тем острым впечатлениям, к той страстно желаемой плодотворной деятельности на пользу человечества, появился «он»...
Лика вздрогнула как бы от холода при одном воспоминании об этом человеке. Он пришел к ней неожиданно, как принц в сказке, и позвал ее на большое, светлое дело.
«Большое дело!» — Лика ядовито усмехнулась... И она поверила ему! Она поверила, что этот высокий, красивый человек с холодным взглядом насмешливых глаз исповедует одну религию с нею, что он — носитель тех же идей, которыми полно все её молодое существо, что и он задыхается среди пустоты суетного света и жаждет приносить пользу и добро. Он предложил ей быть его помощницей... За неимением большого, за невозможностью уехать в дебри «Нескучного» и приносить пользу тем, «другим», Лика охотно согласилась принять на себя дело по устройству детского питомника — его питомника. И вот её новая деятельность закипела. Лика была счастлива, как дитя, видя пред собою радостные детские личики пригретых ею и им сирот. Князь Всеволод Гарин — так звали этого гордого, красивого, ко всему скептически относящегося человека, — сам горячо увлекся идеей детского питомника и заботился о маленьких призреваемых, как самый нежный отец. Им удалось привлечь к их общему делу и богача миллионера Силу Романовича Строганова, на двоюродной сестре которого женился брат Лики, блестящий гвардеец Анатоль. И этот добрый, чуткий, прямодушный, как ребенок, Сила едва ли не более самого князя Всеволода предался делу приюта.
Так шло до тех пор, пока в одни день или, вернее, в одну ночь не рухнуло все разом. Идеал Лики почернел, как чистая позолота от прикосновения к ней ядовитого раствора, и молодая девушка пробудилась от своего сладкого, розового сна. Но как поздно, как ужасно поздно наступило пробуждение! Она обманулась в нем, в этом искателе приключений, в этом холодном аристократе, эгоисте-барине, приняв его филантропическую деятельность за истинную любовь к человечеству; а, между тем, это был лишь эффектный выход талантливого актера, лишняя красивая ставка в жизненной игре. Лика поняла тогда, что Гарин не способен на высокое, чистое, прекрасное чувство ко всему человечеству, не способен отдать себя на служение людям и их нуждам и что если он эффектно задрапировался в красивую тогу благородного деятеля, то ради того только, чтобы успешнее завладеть ею, Ликой. И он завладел ею.
О, как она помнит эту ужасную, роковую для неё ночь!.. Они катались на тройке, сна, Сила Романович, брат Анатоль со своей невестой Бетси Строгановой и «он» — «он», которого она любила больше жизни и которому посвятила всю свою кроткую девичью любовь. Лика, как сейчас, видит пред собой снежную гладкую, как паркет, зимнюю дорогу. Троечные бубенцы звенят, переливаясь в ушах... Снежная пыль кружится в воздухе и обсыпает их серебряными блестками, садясь на темном бобре мужских шинелей и шапок, на светлом сукне изящных шубок её и Бетси.
И потом этот переход из тьмы к свету, залитый потоками электричества отдельный кабинет, с его преступной атмосферой, наполнившей, казалось, и алые бархатные диваны, и тяжелые драпри, и хрусталь, и бронзу, уставившую стол... И, наконец, волшебное пение соединенного цыганского хора, смуглая, худая красавица-цыганка с её в душу просящимся, жгучим взором, и «его» песнь, песнь князя, мастерски исполненная с настоящим цыганским пошибом. О!.. А потом все завертелось, закружилось в одном общем круговороте, и Лика помнит только одно — их обратный путь, её заезд к «нему» и страстные, нежащие душу глаза Всеволода, его покоряющие сердце речи и поцелуи, и ласки без конца.
И теперь, вспоминая о них, она страстно вздрагивает всем телом. Неужели она еще любит его? Нет, нет! То прошло, миновало безвозвратно, вернуться к прошлому невозможно!
Когда она ушла от него навсегда, узнав, что он делил её любовь с любовью другой женщины, купленной рабыни, маленькой дикарки, привезенной им ради прихоти с Востока, Лика ясно поняла, что любовь этого человека ничтожна и пуста и что она была для него лишь блестящей игрушкой и только.
Разрыв с родными, которым она смело бросила в лицо правду о своем падении, глубокое разочарование в любимом человеке надломили тогда силы Лики. Она опасно заболела, а когда вырванная заботами тети Зины, прилетевшей из-за границы, чтобы ухаживать за её любимицей. Лика встала, прежнего стремления к борьбе и жизни на пользу людям уже не ощущалось в ней. Какая-то жуткая апатия овладела всем существом молодой девушки. Жизнь представлялась ей теперь сплошным и тоскливым прозябанием. И вот тогда-то и появился тот славный богатырь Сила. Он пришел и сказал ей о солнце, о её былом солнце, которое было померкло для неё. Он напомнил сии о том времени, когда она настойчиво и смело рвалась к этому солнц, когда она вся горела желанием раздавать улыбки и счастье вокруг себя, и всколыхнул ее всю одним словом. И снова чудный мир раскрылся пред Ликой. Уныние и апатию как рукой сняло. Она убедила тетю Зину ехать в милое Нескучное, вокруг которого затерялись крошечные закоптелые лачуги голодных крестьян. И вот уже два года она здесь. Два года благословляют ее крестьяне. Она выстроила школу в Колотаевке, устроила воскресные чтения в Красовке, на свои личные средства соорудила приемный покой в Рябовке. А сколько одиноких, осиротевших крестьянских ребятишек гащивало у них в Нескучном до тех пор, пока их не удавалось устроить где-нибудь в столичном приюте!
— Святая наша барышня, как есть святая! — убежденно говорили о Лике красовские, рябовские другие крестьяне, с каким-то благоговением глядевшие на молодую девушку.
— Не надорвись, Лика! — часто предостерегала Зинаида Владимировна свою не в меру усердствовавшую племянницу, когда та возвращалась поздно ночью из избы какой-нибудь умиравшей бобылки.
— Ах, не мешай мне! — говорила Лика, — я только и живу этим, тетя!
И она ни мало не кривила душой, говоря так. Её жизнь состояла в работе для других.
О князе Гарине, который поступил с нею предательски, Лика не думала больше. Иногда, правда, мысль о нем возвращалась к ней, но она упорно гнала ее от себя; она старалась вполне отрешиться от того омута, в который когда-то ее было забросила судьба. И это вполне удалось ей. Лика почти забыла то, что составляло мучительную язву её жизни, как вдруг прежнее воспоминание при появлении Силы снова вспыхнуло в ней.
Ведь, Сила знал все. Весь её короткий и так безжалостно опошленный её героем роман происходил на глазах его, Силы Строганова. С его появлением здесь появилось у неё острое, как сверлящий бурав, воспоминание. Двое мужчин, двумя молчаливыми призраками, встали пред нею: он — этот Сила Романович Строганов, великодушный, чуткий альтруист, любивший ее самоотверженно и покорно, верный пес, готовый ежеминутно следовать по пятам за своей госпожою, и тот холодный, эгоистичный человек, любивший себя больше целого мира и готовый бросить весь мир к своим аристократическим ногам...
Эти два призрака двух диаметрально противоположных людей упорно стояли теперь пред Ликой в полутьме июньской ночи и невольно её мысленные взоры устремлялись к ним. Прежняя волна, прежняя жажда быть снова преданно и нежно любимой заговорила в девушке. Ведь, она еще молода, ведь, ей едва минул двадцать один год, и она имеет право взять свою долю счастья у судьбы. То дело, которому она отдавала себя, — бесспорно великое, огромное дело; по и для личного счастья, для её маленького девичьего счастья ей хотелось бы чего-то еще. Ведь, не умерло же в ней сознание своей красоты и молодости. Правда, она почти забыла о них, но сегодня красноречиво-влюбленные глаза Силы сказали ей, что она по-прежнему молода и прекрасна и имеет право на счастье, огромное счастье. И зачем только появился здесь Сила? Зачем? Она хорошо, просто и трезво чувствовала себя со своими мужиками и их ребятишками, с простыми, рано состарившимися в борьбе русскими женщинами-крестьянками, с малых лет признавшими инстинктом один великий девиз: «отдавать всю себя за любимых». И нужно же было после двух лет появиться сюда Силе и разбудить так крепко уснувшую было в ней силу её молодости!
Знойная, жгучая июньская ночь обжигала Лику; в ней было что-то тлетворное, в этой, пропитанной запахом левкоя и меда, ночи. Чьи-то глаза блеснули близко-близко от Лики. Она узнала их сразу. В их холодном, темном пресыщенном взгляде сквозили нестерпимая жажда и власть. Лика вздрогнула.
— Что это? Галлюцинация? — беззвучно прошептали её губы.
И тотчас же она невольно усмехнулась над своей трусостью. Такие глаза не принадлежали одному князю Гарину, которому два с небольшим года тому назад она, гордая и чистая Лика, беззаветно отдала себя всю. У Брауна, нового машиниста на фабрике, были такие же жуткие и холодные глаза, тот же темный, прожигающий душу каждого и холодный сам по себе взгляд. И всякий раз, как только Лика встречала Брауна, чувствовала на себе взгляд его странных глаз, её мысль вызывала другой образ, далеко не похожий на образ фабричного машиниста, но, тем не менее, обладающий подобными же глазами. И сейчас мысль Лики сказала ей, что здесь Браун.
В этом не было ничего необычайного, так как один из красовских крестьян, за которым она долго ходила, умирал в фабричной больнице и Лика с минуты на минуту ждала известия оттуда.
— Браун, вы? — звонко крикнула в темноту Лика.
Но никто не отозвался. Только те же темные глаза неотвязно стояли пред Ликой, обжигая ее своим фосфорическим огнем.
Тогда она ощутила какой-то суеверный страх; он колючим холодком пробежал по всему телу молодой девушки и, зябко кутаясь в платок, она тихо и бесшумно тенью скользнула по дороге к балкону.
Уже около самых ступеней террасы Лика машинально подняла голову и глянула по направлению Красовки. Громкий крик вырвался из груди девушки. Небо алело заревом пожара, крайние избы, те, которые стояли ближе к фабрике, пылали в огне.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Л.Чарская "Солнце встанет!" Главы I-II

[telwen]

Л.Чарская

Солнце встанет!
Роман

Настоящий роман, представляет собою вполне самостоятельное произведение, является в то же время продолжением романа «К солнцу!».
*Романа «К солнцу!», к сожалению, пока найти не удалось*

I

Трясясь и подпрыгивая, тарантас катился по пыльной дороге. Возница безнадежно унылым голосом ободрял лошадей, лениво тащившихся, благодаря нестерпимо удушливому июльскому полдню. Сидевший в тарантасе плотный и широкоплечий человек с лицом, наполовину скрытым огромной соломенной шляпой, с нетерпением поглядывал по сторонам.
— Скоро ли доедем, братец? — срывалось с его губ полный томительного нетерпения возглас.
Возница только плечами поводил вместо ответа да взмахивал кнутом больше для острастки, и снова принимался понукать лошадок тем уныло-скорбным тоном, который присущ русскому мужику. Проехав версты две с небольшим таким образом, он вдруг самым неожиданным образом повернулся на козлах и проговорил:
— А у Строгановых на фабрике, слышь ты, неспокойно... Ноне наши красовские сказывали, што спичешники рядились управителя побить... И слышь ты управитель-то в Питер посылал к хозяину. Хозяин сынка своего рядил прислать.
— Когда ж он приедет? — заинтересовался седок.
— А кто его знает! Не ноне — завтра, красовские говорят, будет сюды. Только, слышь ты, зря приедетъ-то. Уж больно руки у робят чешутся на управителя-то. Живодер он, вот што... Собака он, как есть, нехристь... собака, — неожиданно ожесточился ямщик и даже сплюнул в сторону.
— А ваших красовских на спичечном работает много? — снова поинтересовался седок.
— Много наших... Хлебушко всем жевать, слышь ты, надоть. И наши есть, и колотовские, что подле Нескучного, с низины, и рябовские тож...
— Как? Как ты сказал?.. Нескучное? — вдруг разом встрепенулся седок и даже в волнении сдвинул шляпу на затылок.
Теперь его можно было разглядеть вполне. На плечах этого настоящего по виду русского богатыря покоилась крупная голова с необычайно добродушным круглым румяным лицом, заканчивающимся курчавой бородкой, с целой копной густых русых кудрей и с таким детски-прекрасным светлым взглядом голубых глаз, которым могут только обладать цельные, чистые, недюжинные натуры.
Теперь эти глаза с пытливой тревогой подняли на лицо возницы.
— Нескучное, говоришь ты? Нескучное? — ронял он каким-то странным, дрожащим голосом. — Что же это Нескучное? Имение чье-нибудь?
— Хутор... енерала одного помершего... хутор. Богатый был енерал... важнющий. Только давно помер... А сама-то за другого, слышь ты, вышла. Тому годов с пяток будет. Раньше-то живала на хуторе сама-то, по вдовству своему, значит, после енераловой смерти-то, а апосля долгое время тамотка и людей не видать было, а ноне...
— Живет там кто-нибудь? — вырвалось каким-то новым нетерпеливым звуком из груди приезжего, и, если бы возница был чуточку посмышленее, он почуял бы, что волнение охватило его седока.
Но возница не обладал тонким чутьем и не к чему ему было заниматься настроением приезжего. С тем же унылым видом он прикрикнул на пристяжную, дернул возжею и уже, совсем обернувшись лицом к седоку, проговорил:
— Ноне там-то, в Нескучном, то есть, енеральская дочка, барышня, с теткой ейной живут... Уж, почитай, два года... Хорошая барышня... Ее и красовские, и колотовские, и рябовские все знают. Золото, а не барышня. Лучше фелшара али даже дохтура тебе всякого от разной, слышь ты, болезни вылечит... И ребят тоже, слышь ты, учит, и в больнице она, и на фабрике, и где тебе хошь... повсюду. И целый-то день в работе. Где силушки берет только... Самато хлябоватая такая, в чем душа держится, а в труде взрослому мужику не уступит... Ноне фелшар Гараське Вихрову руку резал; сказывал, огневица у Гараськи приключиться могла, так фелшар убег, сдержать, слышь ты, не мог Гараськи-то, а она, барышня-то наша, ему рученьку свою па плечо положила да и говорит: «Смотри на меня, Гараська, легче будет!». И впрямь легче. Дал руку себе по локоть отхватить и не пикнул даже. Вот она, барышня-то, у нас какая! — с заметной гордостью заключил свою речь мужик.
Седок с жадностью ловил каждое слово возницы. Неопределенная улыбка блуждала по его румяным губам. «Она! Она это! И никто больше! Она! Лика! Ангел Божий! Сокровище мое!» — выстукивали его сердце, мысль, все фибры его существа. Нет другой такой девушки на свет, нет другого такого ангела на земле. Он узнает ее из тысячи, из миллиона, из целого миллиарда девушек узнает он ее, потому что она единственная, и другой подобной ей нет.
И как странно складывается его судьба? Та, которая запретила ему искать ее, та, которая ушла от него и от общества, и от целого мира в глубокие дебри России, та снова случайно попадается на его пути! Он не искал её, нет, нет... Он не смел ослушаться её приказания, он слишком уважал ее для этого. Виноват ли он, что сама судьба сводит их снова?..
И голубые глаза богатыря-атлета лучисто сияли, а плотная широкоплечая фигура часто вздрагивала под макинтошем, накинутым на его сильные плечи.
— Слушай-ка, дядя, — неожиданно обратился он к вознице, — а от Красовки к Нескучному большой крюк дать надо в сторону? А?
— От Красовки к Нескучному три версты будет только, — ответил возница. — А тебе на што?
Три версты! Три версты только отделяют их фабрику от того земного рая, где поселился этот ангел. И он не знал этого, когда вместе с отцом-миллионщиком приезжал покупать эту фабрику полгода тому назад у её прежнего владельца. И он не знал, он, Сила Строганов, что его ангел, о котором он робко мечтал, ютится тут, около, почти рядом!.
Внезапный прилив могучего, острого, почти нестерпимого желания увидеть любимую девушку хотя бы издали, услышать её голос, этот чудесный в душу вкрадывающийся её голос, так властно заполонил все существо молодого человека, что он уже не мог противиться ему.
— Правь на Нескучное, братец! — неожиданно произнес он дрогнувшим от волнения голосом.
— Што ж так? Аль знакомые будете? — разом оживился возница. — Хорошая барышня, на редкость! — добавил он и, помолчав минуту, вдруг, словно воспрянув духом, изо всей силы ударил возжей по спине коренной и гаркнул: — эй, вы вывози, пустобрюхие! — и он молодецки выпрямился на своем сиденье.
«Как ее любят! Боже мой, как любят! — продолжало все петь в душе Строганова. — Простой ямщик, жалкий мужичонка, и тот радуется, что увидит свою благодетельницу». И он, Сила Строганов, увидит ее. Что он ей скажет, чем сумеет оправдать свое ослушание наложенного на него запрета видеть ее? Он ничего не знает... Он знает только одно, что белый ангел, именуемый Ликой, здесь близко и что он увидит его, да, увидит его! Скоро... сейчас...

II.

На террасе небольшого одноэтажного чисто оштукатуренного, с яркой зеленой крышей, окруженного огромным садом, тенистым и запущенным с трех сторон, а с четвертой стороны прилегающим к степи, сидела пожилая дама с сильною проседью в черных волосах, с черными усиками над тонкими, энергично сжатыми губами, маленькая, юркая, подвижная. Она держала в руках газету, которую быстро пробегала рассеянным взглядом. Её губы насмешливо поджимались и глаза поминутно презрительно щурились на черные точки печатных строк.
— Аграрные беспорядки... — шептала она чуть слышно, не отрывая взора от газеты. — «Сто человек крестьян из деревни Сидоровки, собравшись за околицей, нестройной толпой двинулись к дороге, к имению князя Бубенцова. Управляющий встретил толпу на полудороге, уговаривая разойтись, но, в ответ его благому предложению, были пущены камни из толпы. Управляющий не преминул благоразумно скрыться. Толпа проследовала до самого хутора, разграбила и уничтожила все богатое имущество князя, не пощадила старинного саксонского сервиза, прорвала и обезобразила картины старинного византийского письма, до которых князь был большой охотник, и, опустошив роскошные комнаты княжеского дома, ушла назад. В имение были вызваны казаки»...
Маленькая женщина с энергичными губами, вооруженными усиками, презрительно отшвырнула газету.
— Вот она, матушка, святая Русь! — произнесла она, брезгливо поджимая губы и морщась, словно от боли. — И «эти» хотят добиться желаемого!.. Почему европейский крестьянин не сжег бы и не ограбил бы? Потому что он сыт. В своем маленьком уголке он сыт. У него есть кусок сыра и бутылка кислого бордо, у него есть и умная, рассудительная башка на плечах. Он знает, что уничтожением и бойней он не достигнет ничего. А этот бедный темный народ думает... Нет, прежде чем дать ему хлеба, надо вскормить его мозг, надо вскормить его душу принципами гуманности и уважения к себе самому и своему праву. Да, надо научить его суметь признавать это право не в силу громящего разбойничьего инстинкта, а в силу доблестного сознания того, что он — сила великая, сила необходимая для огромного мирового атома, который зовется Россия; что вместе с караваем хлеба ему необходимо принять в себя дозу европейской цивилизации, иначе оп заглохнет и одеревенеет и будет слепо следовать за своими вожаками, которые поведут его ради собственного влечения и наживы на темные и грязные дела. Ах, как слаба еще Россия, как много еще надо ей чтобы достигнуть общеевропейского роста, чтобы заглушить те стопы нищеты и нужды, которые то и дело слышатся во всех углах и закоулках!
Маленькая женщина на минуту задумалась. По её лицу промелькнула недоверчивая улыбка.
— И Лика думает пересоздать их, думает осветить тьму и пополнить ее солнечными лучами, — проговорила она чуть слышно. — Но, ведь, таких, как Лика, были тысячи и они гибли в борьбе. Господь да сохранит мою девочку, но задача непосильна её слабому, хрупкому существу. Натуры более сильные складывали оружие и преклонялись пред неизбежным, а моя Лика...
Маленькая женщина смолкла на мгновение и долго смотрела на небо. Потом её взор упал на дорогу, прихотливо извивавшуюся серой змеей между двумя рядами золотистой реки. Легкое облачко, стлавшееся по меже, привлекло внимание маленькой женщины.
«Кто-то едет, — мысленно произнесла она, прищурив свои близорукие глаза. — Неужели Лика? Не случилось ли чего? На спичечной Строгановых неспокойно, красовские совсем близко от этой спичечной... А что если и между красовскими уже началось брожение? И что если Лика там? Господи! И когда все это кончится только... Хотели найти тихий мир и забвение в этом пустынном уголку, а нашли... »
Маленькая женщина чуть заметно перекрестилась под своей полосатой английской весткой. Потом её глаза снова обратились на дорогу и она стала смотреть на приближающееся облако пыли. Вот, наконец, уже можно различить и тарантас, и лошадей, и возницу, и чью-то сильную, коренастую фигуру, занявшую собою все сиденье брички.
Зинаида Владимировна Горная, так звали маленькую женщину, долго всматривалась, прищурив глаза, и вдруг по лицу её пробежала радостная улыбка.
— Сила Романович, вы ли это? — вскрикнула она громко, бодрым, разом помолодевшим голосом.
Вмиг тарантас, гремя и громыхая, подкатил к террасе. Широкоплечий седок-богатырь на ходу выпрыгнул из него и, сорвав с головы свою соломенную шляпу, с низким поклоном склонился пред маленькой женщиной.
— Сила Романович! Вы? Ах, как я рада вас видеть! Вот приятный сюрприз! — весело говорила Зинаида Владимировна, пожимая огромные руки нежданного гостя.
— Не прогоните-с? Я мимоходом... задержу не долго-с... Изволите видеть, у нас спичечники балуются, так отец меня сюда и прислал... командировки вроде. Ехал я туда на спичечную и к вам завернул... вас и Лидию Валентиновну проведать-с. Не прогоните, сделайте милость, Зинаида Владимировна! — ронял радостно взволнованным голосом приезжий:
— Прогнать вас?! Да Бог с вами, голубчик!.. Да мы здесь голоса людского не слышим. Уж так рада, что хоть одного прежнего знакомого вижу, что и сказать не могу. И Лика рада будет. Вот увидите... — ответила Горная.
— Лидия Валентиновна строго воспретили их здесь беспокоить, как уезжали, — разом упавшим голосом произнес Строганов.
— Ах, что знала Лика! — с досадой, махнув рукою, ответила Зинаида Владимировна. — Вы помните, при каких обстоятельствах тогда мы уезжали в деревню? — и глаза маленькой женщины робко погрузились в детски-чистые глаза её собеседника.
— Помню-с! — чуть слышно проронил тот.
— Ну, вот видите — снова оживленно подхватила Горная. — И не мудрено, что тогда ей хотелось забыться. Ее скомпрометировали достаточно. Вам я могу сказать это, вы — друг Лики, она часто отзывалась о вас, как о друге, все это время...
— Да неужто вспоминали они меня, Зинаида Владимировна, Лидия Валентиновна вспоминали? Господи Боже мой! Да чем же я заслужил такое счастье? — разом встрепенулся Строганов, и лицо этого взрослого ребенка запылало таким неподдельным восторгом, что Горная не могла ласково не улыбнуться.
— Ну, вот видите ли, — с той же сочувственной улыбкой произнесла она снова, — тогда Лике было очень тяжело; это неудавшееся сватовство князя, навязанное ей родными, её отказ и дело приюта достаточно порастрепали нервы такой чуткой и впечатлительной натуры, какою она обладает, и не мудрено, что ей не хотелось никого видеть из тех прежних, кто окружал ее... Уверяю вас, что если она и вспоминает кого-нибудь, так это только своего брата, вас и маленькую Бетси... Не верите? Так спросите ее саму. Вот она, кажется, идет по дороге из Красовки по степи, глядите!
Едва только Горная успела произнести эти последние слова, как вся огромная фигура богатыря Силы встрепенулась, как былинка от дуновения ветра. Даже румяные щеки его чуть побледнели, а глаза, живо обратившиеся к степи, засияли лучистым светом.
— Позволите-с навстречу Лидии Валентиновне пойти? — робкими звуками сорвалось с его губ.
— Идите, идите, голубчик!.. Не со мной же, старухой, вам болтать! — ласково усмехаясь, проговорила Горная.
Но её последние слова едва ли достигли до ушей Строганова, Позабыв весь мир, он быстро сбежал со ступеней террасы, миновал желтую площадку, раскинутую пред домом, и очутился за высоким тыном, отделяющим сад от широкой, привольной степи. По узкой меже двигалась тонкая фигура женщины, одетой во что-то светлое с белым платком на голове.
«Она!» — вихрем пронеслось в мыслях Силы Романовича при виде женской фигуры и он ускорил шаги, крепко нажав рукою сердце, чтобы как-нибудь утишить его быстрое, неверное биение. За десять шагов до приближающейся к нему светлой фигуры он остановился, сорвал шляпу с головы и ждал. Палящие лучи солнца играли на его русых волосах, делая их золотыми. Блаженная улыбка застыла на лице.
— Лидия Валентиновна! Не велите казнить — велите миловать! — произнес он негромко, опасаясь испугать молодую девушку, которая приближалась теперь к нему с задумчиво опущенной головою.
Она вздрогнула, подняла глаза...
С минуту они стояли молча друг пред другом. Строганов машинально теребил рукою усатые колосья, выросшие на краю межи. И вдруг ласковая улыбка тронула нежные розовые губки девушки. Протягивая обе руки навстречу гостю, она произнесла:
— Сила Романович! Милый! Вот приятная-то встреча! Ах, Господи!
В две секунды оп был подле нее. Он готов был упасть пред ней на колена, ползать в пыли и целовать край её платья и говорить ей, говорить без конца о том, как он думал о ней все эти два года, как ожидал встречи с нею и не смел искать ее даже, потому что она запретила ему это. Но он не упал на колена, не бросился к её ногам и не целовал её одежды. Оп был робок и стыдлив, как женщина, этот богатырь-ребенок. Он только нежно и осторожно пожал своей огромной лапищей её хрупкую ручку, которая вся потонула в его большой ладони, и застенчиво произнес:
— Не извольте гневаться, Лидия Валентиновна, что я посмел ваше приказание нарушить. Но видите ли...
И он путано и сбивчиво стал говорить ей о том, что соседняя с Нескучным фабрика теперь принадлежит им, и про то, что на фабрике «балуют» и что отец послал его осмотреться и «столковаться» с народом.
Они шли теперь оба рядом по узкой меже, между двумя стенами колосьев и Сила Романович мог вдоволь налюбоваться тою, чей образ он нежно и долго лелеял в своей душе. Лика очень изменилась в два года разлуки. Когда она сняла платок с головы, чтобы обвеять им пылающее от жары лицо, он сразу заметил, что она точно выросла и возмужала. Прежнее детское выражение навсегда исчезло с её красивого, молодого лица. Какие-то горькие складки оттянули книзу углы её нежных, приветливых губ. В серых глазах, жизнерадостных прежде, теперь залегло горькое выражение не то укора, не то пытливого вопроса, неразрешенного никем. Легкая морщинка врезалась между черными тонкими бровями и придавала выражение сосредоточенности и скорби всему её тонкому, худощавому личику, значительно тронутому степными ветрами и солнечным загаром. Свои чудесные золотистые волосы она остригла и теперь они прихотливо вились, как у мальчика, вокруг её смуглого от загара лица. От прежней нежной, розовенькой хрупкой барышни в Лике не осталось и следа; это была новая Лика, но едва ли не более притягательная и прекрасная, с этим лицом мученицы-фанатички, с этим неуловимым выражением готовности к борьбе в прекрасных скорбных глазах.
— Что смотрите на меня? Не узнаете? Состарилась я, подурнела? — спросила она, видя, как Строганов робко оглядывает ее сбоку, идя рядом с нею. — Очень постарела я, Сила Романович, а?
— Ах, нет! — вырвалось у него порывистее и прямодушнее, нежели он этого хотел, — возмужали вы, это верно, Лидия Валентиновна, и старше стали как будто, но.. такая же красавица, как и были, если не лучше еще... — заключил он пылко.
— Ну, уж этого я и не ожидала от вас, Сила Романович, я здесь от петербургских комплиментов вовсе отвыкла. И не вам их говорить, и не мне слушать! — произнесла с каким-то гордым, вызывающим выражением в лице молодая девушка.
Сила сконфузился.
«Поделом тебе! Поделом, мужичина сиволапый! —произнес он мысленно с каким-то злорадным торжеством, — нечего тебе, серому мужичонку, лапотнику, с суконным рылом да в калашный ряд тесаться... Тоже комплиментщик какой выискался! Обидел ее, как есть обидел... Генеральская дочка и вдруг от купца-аршинника комплимент какой!»
А Лика, между тем, и забыла даже о том, что слышала от своего спутника за минуту. Она шла серьезная, сосредоточенная, вся ушедшая сама в себя. Ей было о чем подумать. В Красовке начинался тиф, занесенный с фабрики, очевидно. И ни средств для борьбы с заразой, ни рук, ни медикаментов не было. Быт фабрики тоже немало угнетал ее. Там работали дети в узких, маленьких камерах, насыщенных вредными, ядовитыми парами. Фабричная больница была набита битком. Лика не имела права идти туда без разрешения хозяев, однако, водила туда как-то Герасима Вихрова ампутировать руку, перерубленную в драке, и ей довелось увидеть все те прорехи и недочеты, которые в голос кричали о себе. Она отлично понимала, что спичечники волновались не зря. Их заработок далеко не покрывал их жизненных условий, они работали сверх нормы, надсаживая здоровье и силы. Она давно знала, что спичечная фабрика куплена Строгановым и что ей легче, чем кому-либо другому, обратиться с просьбою к Силе улучшить быт серой массы: написать ему все, как обстоит дело на фабрике, в чем именно необходима реорганизация и какое улучшение можно сделать в жизни тех голодных, истерзанных душою и телом десятков людей, которые продают свое жалкое существование за мелкие гроши. Но она боялась сделать это, боялась напомнить о себе и снова зажечь погасшее уже, может быть, чувство в сердце молодого миллионера. Теперь же судьба, как бы нарочно, посылала на ее пути этого человека и она чувствовала, что уже не сумеет удержать в себе то, что копилось в её душе.
— Сила Романович, милый, — начала Лика, — хорошо вы осмотрели фабрику, да?
— Когда осмотрел-с? Теперь-с? Да я еще и не был там, Лидия Валентиновна. Я прямо с поезда туда поехал да по дороге к вам свернул... Уж простите-с! — произнес он с чистосердечно-виноватым видом.
— Вы хотели меня видеть? Да? — ласково произнесла Лика.
— Ужасно! — искренним, восторженным звуком вырвалось прямо из груди Строганова.
Лика нахмурилась и её лицо приняло строгое, почти суровое выражение. И вдруг она улыбнулась снова. Улыбка у неё осталась та же, что и два года тому назад, и в этой улыбке, казалось, воскресала прежняя Лика. Сила сам невольно просиял при виде этой улыбки.
— А, ведь, ваш братец Анатолий был прав, когда говорил, что вы ему напоминаете эту француженку святую... — начал он робко, ободренный её лаской.
— Француженку святую? — рассмеялась Лика и стала уже совсем прежней в эту минуту. — Ах, да, — спохватилась она, мило краснея, — Толя говорил часто, что я ему святую Женевьеву напоминаю...
— Вот, вот, именно-с! — обрадовался её неожиданному смеху Строганов.
— А что он, как? Счастлив?
— Анатолий Валентинович, с моей двоюродной сестрицей весело живут. Тятенька им их свадьбу с убегом простил. И молодых наградил порядочно. Жить можно хорошо, а...а...
— А только им все не хватает! — засмеявшись снова, подхватила Лика.
— Вот то-то и дело, что не хватает! — подтвердил Строганов, — уж очень шибко живут. А вам приютские кланяются, — неожиданно произнес он, — и Федюша, и остальные. Федя уж совсем большой малец стал. Его в гатчинский институт хочу поместить... способный парнишка.
— А вы часто там бываете в нашем приюте? — и умышленно подчеркивая слово «нашем», спросила Лика.
— Почитай что каждый день, Лидия Валентиновна, заезжаю проведать!
— Ах, вы, милый! — искренне и нежно вырвалось из груди молодой девушки. — Ах, вы, добрый, хороший, славный Сила Романович! Спасибо вам!
И она протянула ему обе руки, которые он, не осмелясь поцеловать, легонько пожал.
И тотчас же мысль подсказала Лике: если этот большой прямодушный человек так добр к ней и к тому маленькому делу их приюта, то к своему личному детищу — к фабрике — он должен отнестись вдвое гуманнее и лучше. И, уже не колеблясь больше, она сказала:
— Сила Романович, видите ли, я на вас рассердиться была готова, что вы вместо того, чтобы на фабрику поехать, к нам завернули, а, ведь, вы — сама доброта. Помните два года тому назад, когда после моей болезни вы приехали ко мне и меня, полную апатии к целому миру, воскресили к жизни, напомнив о том, что я необходима среди темных, бедных, невежественных людей, которым такая, как я, может принести пользу? И я с жадностью накинулась на любимое дело. И я счастлива. Правда, здесь нет того глухого медвежьего угла, о котором я мечтала. В нашем округе и фабрика, и село, и школа, и больница, но я рада, что здесь я еще более необходима, пожалуй, чем где-либо в другом месте. Я могу помогать всем и в школе, и в больнице, И сознаю, да, сознаю вполне, что не служу помехой, напротив... И вы, и вы... Сила Романович, можете помочь, если захотите. Отец вам не дал широких полномочий, не правда ли?
— Оно, собственно говоря, так, Лидия Валентиновна, отец велел столковаться с народом... пощупать... и...
— Ага! Пощупать! — с каким-то неожиданным раздражением произнесла Лика, и Сила Романович не узнал в этом разом окрепшем, властном голосе прежних нежных звуков девичьего голоса. — Ага, пощупать! — повторила еще ожесточеннее Горная. —
Да знаете ли вы, что, пока вы с хозяйским видом станете «нащупывать», десятки ребятишек сгниют в зловонных камерах, а старые рабочие надорвутся, имея одиннадцатичасовой трудовой день... Господи! Что там за ужасы, Сила Романович! Милый! Если б вы только повидали, голубчик. Со стороны жуть берет. Честное слово! Они волнуются! Да... Становой валит все дело на агитаторов. Но это — абсурд! Агитаторов там ровно столько же, сколько рисует полиции её напуганное воображение. Там просто проснулся голодный рабочий инстинкт, просто человек понял, что не заслуживает той собачьей доли, какою его наградила судьба и которую вы, господа капиталисты, бросаете им из милости с тех пор, как железное царство воцарилось над царством человеческого труда, этим царством сгорбленных спин, вытянутых с натуги, царством потухших от ядовитых кислот глаз и пр., и пр. Сила Романович! Вы — друг мне, или нет? — неожиданно вскинула Лика на него свой взор и тотчас же продолжала снова: — если нет, то пишите, с места письмо губернатору, требуйте взвод драгун, сотню казаков, оцепите фабрику, закуйте в кандалы воображаемых агитаторов и вожаков и... и... словом, действуйте так, как действуют ваши доблестные собратья, кулаки-миллионщики, которые трясутся над своими прочно сколоченными грошами. Следуйте их примеру, Сила Романович, но тогда... тогда...
Лика закрыла лицо руками, и вдруг тихое, чуть слышное рыданье поразило слух Строганова.
— Лидия Валентиновна! Барышня милая! — зашептал он. — Лидия Валентиновна! Бог с вами... Не печальтесь! Не кручиньтесь! Все сделаю, что могу. Больше, чем могу, сделаю даже! Слово вам даю...И пусть я буду подлец, если... А теперь туда... на фабрику... к ним... чтобы с места, значит, не теряя минуты... Вы это истину сказали... святую истину!.. барышня... на пуховых перинах мы зажирели и не видим, не чуем. Эх-хх! Когда бы не поздно только... Прощайте, Лидия Валентиновна! Пора! Давно пора!
И, мешковато поклонившись, он быстрой походкой пошел по направлению к хуторскому дому, выглянувшему из-за зелени деревьев.
— Лика, что же он уехал, не отдохнув, не пообедав? — встретив племянницу на ступенях террасы, обратилась к ней совсем изумленная Зинаида Владимировна.
— Ах, тетя, милая! Он дал мне слово... — воскликнула Лика, мигом вбегая на крыльцо и повиснув на шее тетки.
Горная даже назад отшатнулась при виде этого необычайного оживления племянницы.
«Неужели же, Господи? Вот бы хорошо было! Пускай он не нашего круга, но при таком капитале всего достичь можно!» — произнесла она мысленно и вдруг, глубоко заглянув в глаза молодой девушки, проговорила:
— Он любит тебя, Лика? Он приезжал делать тебе предложение, да?
В следующую же минуту маленькая женщина раскаялась в своих словах. Лицо молодой девушки осунулось и как-то разом постарело. Что-то скорбное и безнадежное прошло по её побледневшим чертам и она тоскливо произнесла:
— Тетя! Родная моя! Вы понимаете меня больше всего мира и все-таки в основе никогда не поймете меня... Разве я могу быть чьей-нибудь женою? Ах, тетя, тетя!
И Лика глубоко задумалась, уронив на плечо Горной свою красивую стриженную головку.

@темы: текст, Солнце встанет!, Чарская

---

Л.Пирагис "Красавчик" Глава 8

[telwen]

Л.Ю.Пирагис "Красавчик"

Сканировала  change-ange.Спасибо!

VIII.
Телеграмма. Заключение.

Анна Иосифовна не пожалела трудов, и благодаря ее стараниям, Красавчик начал поправляться. Болезнь была тяжелая, в течении десяти дней жизнь мальчика висела на волоске, и Шахматова почти не отходила от его постели. Она сильно волновалась.
— Боже мой, — говорила она Борскому, — подумайте только что будет, если он умрет! Бедная мать! Она с ума сойдет. Найти сына и потерять его уже безвозвратно! Нет. Я не могу допустить этого, и Бог не может быть таким несправедливым, чтобы разбить сердце бедной матери. Да вот, кстати, почему-то от неё нет вестей. Странно в высшей степени!

Добрая женщина беспокоилась, не получая ответа на свое письмо. В нем она подробно описала все приметы мальчика и обстоятельства, при которых нашла его. Она умолчала только о серьезном положении больного, чтобы не беспокоить напрасно мать.
Красавчик меж тем начал поправляться. Когда впервые он пришел в себя, то был страшно удивлен необыкновенной обстановкой, в которой очутился. Удивление впрочем было мимолетным, так как сознание еще было утомлено болезнью. Думать ни и чем не хотелось, какая-то лень овладела мозгом. Он только кинул изумленный взгляд по сторонам и тотчас же закрыл глаза... Сквозь сон он слышал какой-то шорох у изголовья, кто-то склонился над ним, обдав приятным запахом цветов, и чей-то тихий голос прозвучал далекой музыкой:
— Слава Богу! Опасность миновала.
Все это было точно во сне. Когда Красавчик снова проснулся, он был убежден, что это был сон. Проснулся он ночью. В комнате было темно, и Мишка вообразил, что он в пещере, лежит на своей постели, а в противоположном углу спит Митька.
— Митя! позвал он и удивился собственному голосу, такой он был слабый
Потом попробовал поднять руку и снова пришлось удивиться: рука была точно свинцом налита и еле шевелилась.
— Митя! — снова позвал он.
У изголовья шевельнулся кто-то. Слабый свет ночника скользнул по ширме, и прямо над головой Красавчика склонилось чье-то лицо. Это его озадачило.
— Где я? — спросил он недоумевая.
— Ты болен, мой мальчик, ответил ласковый женский голос, и тебя здесь лечат. Теперь ты уже поправляешься и тебе нужно побольше спать и нельзя разговаривать. Постарайся уснуть, милый...
Голос показался Мишке знакомым. Где-то он его слышал? Он попытался напрячь память, но она отказывалась работать... клонило ко сну...
«Завтра подумаю», решил Красавчик, опять смыкая глаза.
С этой ночи выздоровление Мишки пошло в перед быстрым темпом. Спустя неделю, ему было позволено уже вставать с кровати.
Мишка чувствовал себя неловко по отношению к Борскому и Шахматовой. Первая встреча с Анной Иосифовной привела его в замешательство. Он вспомнил всю ложь, которую придумал тогда для неё Митька, и покраснел даже, встретившись с ласковым взглядом Шахматовой. Она поняла, в чем дело, и само, собой разумеется, постаралась и вида не подать, что заметила его состояние.
Анна Иосифовна ухаживала за ним, а художник часто навещал его. Он приходил, садился возле постели и развлекал Мишку, рассказывая ему забавные вещи. Он прекрасно умел развлекать, слишком прекрасно, так даже, что Шахматова иногда прерывала эти развлечения, находя их вредными больному.
Мишке не доставало только Митьки. Если бы Митька мог приходить к нему, то он чувствовал бы себя совершенно счастливым. Но Митька не приходил, и незаметно тоска стала прокрадываться в Мишкину душу. Это заметила Шахматова.
— Что с тобой творится? спросила она однажды, чего тебе не достает?
Лицо у неё было такое доброе, внушало столько доверия, что Красавчик готов был открыть ей причину тоски. Но как было говорить о Митьке, не выдав тайну их пещеры, а с ней вместе и тайны прошлого? При одной мысли о том, что художник и Анна Иосифовна узнают вдруг, что они за птицы, Красавчик похолодел.
— Так это... ничего... — уклонился он от ответа.
Борскому он охотнее бы поверил тайну. Борский их видел в лесу и вообще ближе знал, чем Шахматова. Но кто поручится, что он сохранит секрет пещеры, не выдаст его? Тогда Митька не будет в безопасности. Нет, уж лучше потосковать немного, чем рисковать свободой друга.
Мишка и удивлялся и огорчался тому, что Митька не подает о себе вестей. Часто и подолгу он смотрел в окно на дорогу, в надежде увидеть приятеля. Но Митька упорно не появлялся.
«Боится засыпаться, — думал Мишка, с тоской созерцая пыльную дорогу. — Ведь Жмых-то не шутит тоже.»
И догадка эта успокаивала его. Он вполне оправдывал друга: зачем ему рисковать, когда они увидятся через какую-нибудь неделю?
Красавчик был доволен, что никто в доме Борского не о чем его не расспрашивает. Он чувствовал, что не мог бы соврать людям, к которым начинал питать сильную привязанность. С другой стороны, и правду говорить было как будто опасно. Создавалось крайне неприятное положение, и странная боязнь охватывала его, когда кто-либо раскрывал рот, чтобы спросить его о чем-нибудь. Мишка не вольно вздрагивал, ожидая, что вот-вот зададут ему какой-либо коварный вопрос. Но никто не заикался ни о чем нежелательном для Красавчика. Все, точно сговорившись, даже ни одним намеком не обмолвись относительно жизни друзей. Раз только Борский вспомнил Митьку, но тотчас же его прервала каким-то вопросом Анна Иосифовна и притом посмотрела так строго, что художник смешался. Если бы Мишка видел этот взгляд, то понял бы, что все, действительно, в сговоре насчет того, что бы не беспокоить его какими бы то ни было воспоминаниями.
Третью неделю жил Красавчик у Борского, а о Митьке не было ни слуху ми духу. Это, наконец начало тревожить Мишку. Помимо тоски, беспокойство о благополучии приятеля начало мучит его. Он не мог представить себе, чтобы Митька, раз он жив, здоров и на свободе, не дал бы знать о себе. Это было не в обычаях Митьки. Поневоле беспокойство охватывало Красавчика.
И долго бы пожалуй, томился Мишка неведением, если бы не случай, открывший ему все, что произошло с другом.
Как-то утром Красавчик, сойдя вниз, услыхал вдруг в одной из комнат разговор, заставивший его невольно насторожиться. Чей-то незнакомый голос упомянул про Митьку, и этого было достаточно, чтобы сердце Красавчика усиленно забилось, Он прильнул ухом к неплотно притворенной двери и весь превратился в слух.
— Так что, господин, говорил незнакомый голос, Митька Шманала сознался, что убег из тюрьмы с товарищем, по прозвищу Мишка-Красавчик.По полученным полицией сведениям у вас находится неизвестный мальчик. Полиции тоже известно, что Шманала был дружен с Красавчиком, а потому есть основание предполагать, что Красавчик скрывается здесь, Дозвольте взглянуть на вашего мальчика.
Красавчик слушал ни жив ни мертв. Он похолодел даже, и в голове у него мутилось. Понадобилось прислониться к двери, так как силы вдруг покинули его.
«Засыпался Митька — вбилась в голову мучительная мысль. — Засыпался!»
— Но я и говорю вам, — слышался голос Борского — и в нем звучали негодующие нотки, — что у меня находится лишь внук сенатора Струйского. Понимаете вы это?
— Как не понять — незнакомый голос как бы стушевывался. Понимаю. Да начальство послало меня... Сами знаете, господин, служба... С урядников вот как тянут...
— Все равно вы ничего не добьетесь, лучше и не настаивайте. Я не намерен предъявлять вам ребенка. Понимаете? Если же вы еще осмелитесь беспокоить меня, то я буду жаловаться.
Голос художника был гневен. Он еще говорил что-то, но Красавчик не слышал. То, что узнал он про Митьку, лишило его способности слушать и соображать.
Митька засыпался! Засыпался!
Только эта мысль вбилась в голову острым клином и порождала отчаяние Ну что теперь он будет делать без Митьки? Не лучше ли было умереть, не выздоравливая?
В мозгу рисовалась знакомая унылая картина тюремной жизни, и Митька в качестве арестанта... Жалость и ужас в одно и тоже время сжимали сердце... Спазмы перехватывали горло... Мишка вдруг дико, пронзительно как-то всхлипнул, зашатался и упал на пол, корчась в судорожных рыданиях...
— Митька! Митька! — стоном вырвалось из губ.
За дверями послышалось испуганное восклицание, раздались поспешные шаги, и к Мишке подоспел Борский. Он наклонился над ним, и лицо его выражало сильный испуг, даже побледнело.
— Что с тобой. Миша? Чего ты?
Красавчик слова не мог произнести. Слезы градом катились из его глаз, рот судорожно искривлялся и только слово «Митька!» вылетало из него. И было в этом восклицании громадное горе, граничащее с отчаянием, и жалость и любовь.
Художник бережно поднял его, сел в кресло и усадил Красавчика себе на колени.
— Чего ты плачешь? Что с тобой? Ничего очень скверного не случилось с Митькой, успокойся...
— О... о... он… за... а... а... сы па... а... лся… — еле выдавил Красавчик сквозь рыдания.
— И это тебя так расстроило? Было чего плакать.
Холодный тон Борского так поразил Мишку, что он даже плакать перестал. Широко раскрыв глаза, он смотрел на художника. Ему казалось немыслимым, чтобы кому бы то ни было казалась безразличной судьба Митьки,
— Я без него не могу, — тихо вымолвил он. — Не могу...
И хотя теперь Красавчик не плакал, но в глазах его и в голосе, каким он произнес это, было столько горя, что Борский растрогался.
— Ну, успокойся, милый, — поглаживая волосы на голове мальчика, сказал он, — ты расскажи мне про Митьку, и тогда, мы может быть, подумаем, как бы помочь ему.
Ласковое поглаживание и задушевный тон успокоили Мишку. Кроме того, сам художник намекал на возможность помощи Митьке, и этого было достаточно, чтобы ободрить Красавчика. Он понял, что теперь нечего скрывать от Борского прожитое, к с жаром стал рассказывать про Митьку и их дружбу. Он рассказал и жизнь у Крысы и про то, как Митька взял его под свою защиту, потом про тюрьму и побег, а затем и про жизнь в лесу. Борский ни звуком не прервал рассказа. Он даже не смотрел на Красавчика. Только рука его нежно обнимала стан мальчика, а другая гладила по волосам. Когда Мишка кончил, рука как бы невзначай соскользнула с его головы и смахнула что-то с глаз своего владельца.
— Бедный ты, Миша, много тебе пришлось выстрадать...
Голос художника дрожал, и взгляд, нежно обращенный на Мишку, был затуманен.
— Да, Митька и вправду был твоим верным другом, — продолжал Борский — а за дружбу прощаются многие грехи. Не бойся, милый, мы выручим его из тюрьмы.
— Правда?
Глаза Красавчика заискрились. В них светились восторг и безграничная признательность.
— Неужели выручим?!
Художник улыбнулся.
— Конечно выручим, тут и говорить не о чем. Ему не место в тюрьме.
Красавчик даже в ладоши захлопал.
— Опять мы с Митькой заживем! — вырвалось у него радостное восклицание.
— Пожалуй, что и заживете, — задумчиво согласился Борский. — Только уж не прежней жизнью.
Мишка удивленно поглядел на него.
— Не прежней?
Ответить Борскому не удалось: в комнату положительно влетела Анна Иосифовна. Она была страшно взволнована и вся, казалось, сияла. Точно горел внутри нее какой-то чудный огонь, отсвечивал в глазах и пробивался румянцем сквозь щеки. Она вбежала в комнату и замахала какой-то бумажкой.
— Ну, Миша, нет и не Миша, — теперь ты Володя, — закричала она, — готовься встретить маму... Понимаешь ты, мать твоя едет к тебе... Понимаешь, у тебя нашлась мама!
И в порыве восторга Анна Иосифовна принялась душить в объятьях Красавчика, покрывая поцелуями его бледное личико.
— Получили вести? — спросил ее Борский.
— А вот читайте. Телеграмму прислала. Оказывается, она за границей сейчас, ну, и мое письмо значительно запоздало.
Она перебросила Борскому листок бумажки. Тот развернул его и прочел вслух:
«Боже мой, неужели это правда, милая моя? Я боюсь умереть от радости. Сегодня выезжаю. Обними и расцелуй моего бедного Володечку»
— Вот я и обнимаю и целую, — засмеялась Шахматова. — Господи Боже мой, разве я думала когда-нибудь, что маленький бродяга, встреченный на дороге, окажется сыном Зои Струйской? Только одного я не понимаю: где у меня были глаза? Как это я сразу не узнала его? Ведь он до малейших подробностей похож на мать, и если его одеть девочкой, то я могу подумать, что Зоя моя снова стала такой, как тогда, когда мы вместе ходили в гимназию.
Красавчик довольно равнодушно отнесся к событию. Оно было до того громадным и неожиданным, что даже не могло взволновать сразу. Он растерянно смотрел на Шахматову и Борского, и застенчивая улыбка блуждала по его губам.
— Мать... мама... — шептал он, точно силясь поглубже проникнуть в смысл этого слова.
Потом вдруг румянец пробился сквозь бледную кожу его щек. Что-то неизъяснимо радостное забилось в его груди и наполнило все существо искрящимся счастьем, Точно сквозь туман, выплыло в памяти какое-то милое, но забытое лицо и почудился странный приятный запах... Красавчик зажмурился, и блаженная сладкая истома охватила его тело... Это был тот же волшебный сон, который грезился ему когда-то у Крысы.
Но вдруг замерла радость в груди... Грустное воспоминание развеяло волшебный сон. Две слезы выкатились из глаз.
Художник и Шахматова изумленно переглянулись.
— Что с тобой, Володя? Неужели ты не рад тому, что у тебя нашлась мама?
Напоминание о матери вызвало счастливую улыбку, и была похожа она на луч солнца, брызнувший из-за туч непогоды.
— Я рад... рад... Вот Митьки только нету... Зачем он в тюрьме...
И снова печаль темным облаком окутала лицо Красавчика. Дрогнули губы.
— Ну, не горюй, утешил его Борский. — Сказал я, что мы вызволим твоего Митьку. А уж раз я сказал, так сделаю. У меня, видишь ли, есть такие знакомые, которые могут сделать это. Успокойся, дорогой, и давай лучше будем веселиться, чем хныкать.
Приключения Красавчика кончились. Хотите знать, что было дальше?
Художник Борский сдержал свое слово. У него было много влиятельных друзей, и не прошло двух недель, как Митька оказался на свободе. Нечего и говорить, что мать Красавчика встретила его точно второго сына. Друзья снова оказались вместе, но теперь уже навсегда.
Для них началась совершенно новая жизнь. Были приглашены учителя, и под их руководствам Митька-Шманала и Мишка-Красавчик готовились в гимназию, а спустя два года оба облачились в серые шинели и шапки с блестящими новенькими вензелями.
Может быть, читатели, вы встречали когда-нибудь двух гимназистов. Они всегда неразлучны. Один поменьше ростом, нежный такой и красивый, точно с картины снят, а другой — крепкий, здоровый мальчик со смелым лицом и хотя небольшими, но тяжелыми кулаками. Кулаки эти хорошо знакомы всем, кто когда-либо пытался обидеть друга их владельца. Гимназисты эти Митька и Мишка.
Оба хорошо учатся. Говорят, что Мишка проявляет большие способности в рисовании, а Митька отличный математик. В общем, оба — славные мальчуганы и из них выйдет толк. Пожелаем им всего хорошего.

КОНЕЦ

@темы: текст, Пирагис, Красавчик

---

Сказки голубой феи_4

[olrossa]

До революции и без диссертации т-во Вольф понимало, что Сказки голубой феи – это цельное произведение и при переиздании не разделяло их на отдельные сказки. Все три издания выходили единой книгой.
В наше время издатели этого не понимают или не хотят понимать. Из 26 найденных книг, в которых встречаются сказки Лидии Чарской, единой книгой «Сказки голубой феи» встречаются не больше трех раз.

1991
Ключ земли : Сказки. — М. : Мол. гвардия, 1991. —253с.: цв.ил. В. Юдина, К. Юдиной
Содерж.: В. Вересаев Звезда; А. Толстой Синица ; Л. Чарская Дочь сказки; Н. Телешов Белая цапля ; О. Туманян Говорящая рыбка ; И. Панькин Легенда о матерях; С. Афоньшин Оборотни хана Бурундая ; Д. Нагишкин Храбрый Азмун, Бедняк Монокто; П. Бажов Синюшкин колодец, Ключ земли; и сказки др. авт. – 1 сказка.

1992
Чарская Л.А. Сказки голубой феи. — Москва: Профиздат , 1992. — 149с.: ил. В. Мельникова и др. – 17 сказок

1993
Чарская Л.А. Три слезинки королевны. — М.: Журнал «Семья и школа»,1993. — 63,с.:ил. — (Детская библиотека «Семьи и школы»). – 12 сказок

1994
Чарская Л.А. Сказки голубой феи. /вст.ст. Р.С. Сеф — М.: Центр общечеловеческих ценностей, 1994. — 221с.: ил.Л.Насыров – 18 сказок

Чарская Л.А. Сказки голубой феи. — Рига: Альбатрос, 1994. — 143с.: ил. – 9 сказок

1996
Муми-тролли и Голубая фея.Сборник повестей — М.:Терра — 232 с.:ил К.Тер-Захарянц
— (Маленькие человечки)
Содерж.: Туве Янссон Малютки тролли и страшное наводнение, Комета летит!,Цилиндр Чародея; Чарская Л.Сказки Голубой феи. – возможно 18 сказок

1998
Истории и сказки на 365 вечеров. Сборник сказок. — М.?:Академия Развития — 368с. — (Мои первые книжки)
Содерж.: Чарская Л.(Чудесная звездочка, Дуль-дуль – король без сердца, Три слезинки королевы) и др. – 3 сказки

Волшебный ларец: Русская литературная сказка XX века. Сборник сказок — М?.:Просвещение,1998 — 352с.:
Содерж.:Н.Телешов,О.Форш,А.Куприн,Л.Чарская,С.Черный,А.Толстого,К.Паустовского и др. (? сказок)

1999
Чарская Л.А. Подарок ангела.( лит. обработка И. Литвак ) — М.: Храм святого великомученика Георгия Победоносца в Старых Лучниках, 1999. — 54с.: ил. — (Святой родник) – 5 сказок

2000
Хрестоматия по детской литературе Академия, 2002, 544 стр. Чудесная звездочка – 1 сказка

2002
Литературные сказки народов мира. Том III. Сказки писателей России Олма-Пресс, 2002 г. 832 стр. Три слезинки королевны, Чудесная звездочка, Мальчик Нарцисс – 3 сказки

Родное слово. Хрестоматия для младших школьников АСТ, Астрель, 2002 г. 384 стр. Живая перчатка – 1 сказка

2003
Назидательные сказки для детей и взрослых. Выпуск 2, Храм св.вмч. Димитрия Солунского, г.Руза, 2003, 88 стр. – 2 сказки

Карусель. Лучшие стихи, сказки и рассказы для детей
Росмэн-Пресс, 2003 г. 272 стр. Чудесная звездочка, Подарок феи – 2 сказки

2004
Русская детская классика АСТ, Астрель, 2004 г. 592 стр. Живая перчатка – 1 сказка

2005
Чарская Л.А. Царевна Льдинка. — М.: Приход храма Святого Духа сошествия: Русская миссия, 2005. — 78с. ил. Т. Бочарова, Е.Комраковой - 6 сказок

Назидательные сказки для детей и взрослых. Выпуск 3-й. (для чтения взрослых детям), Храм святого великомученика Димитрия Солунского, 2005, 88 стр. – 6 сказок.

Веселые сказки и стихи Росмэн-Пресс, 2005 г. 272 стр. Чудесная звездочка, Подарок феи – 2 сказки

Карусель. Лучшие стихи, сказки и рассказы для детей Росмэн-Пресс, 2005 г. 272 стр. Чудесная звездочка, Подарок феи – 2 сказки

Сказки Деда Мороза Профиздат, 2005 г. 80 стр. Царевна Льдинка – 1 сказка

Сказки русских писателей.- Спб.: Издательский Дом «Нева», 2005.- 608с. (Серия «Детская библиотека»).
Содержание: Пушкин, Аксаков, Ершов, Погорельский, Одоевский, Ушинский, Даль, Л.Толстой, Гаршин, Мамин-Сибиряк, Чарская, Бажов – 6 сказок


2006
Чарская Л.А.Чудесная звездочка — М.: Неугасимая лампада: Артос-Медиа,2006. — 61с. — (Сказки и рассказы для семейного чтения). Чудесная звездочка; Галина правда; Король с раскрашенной картинки – 3 сказки

Чарская Л.А. Меч королевы — М.: Русская миссия: Приход храма Святого Духа сошествия:, 2006. — 76с. ил.Ю.Соколовской – 3 сказки

2007
Чарская Л.А.Дочь сказки. Бумажный король — М.: Приход храма Святого Духа сошествия: Русская миссия, 2007. — 76с. : цв.ил О.Орешкина, Е.Голомазовой — (Собрание сказок) – 2 сказки

Чарская Л.А. Веселое королевство, Чародей Голод, Фея в медвежьей берлоге
М.: Приход храма Святого Духа сошествия: Русская миссия, 2007. – 3 сказки

2008.
Чарская Л.А. Перчатка победы, Дуль-Дуль - король без сердца, Серебряная борода
М.: Приход храма Святого Духа сошествия: Русская миссия, 2008. – 3 сказки

Галина правда: сказки / Чарская Лидия Алексеевна - М.: Добрые книжки, 2008. - 160 с, илл.
(? сказок)

@темы: библиография, Сказки, Чарская

---

Сказки голубой феи_3

[olrossa]

Сюжетостроение книги сказок Лидии Чарской

(Из монографии Александры Матвеевой «Лидия Чарская. Стиль сказочной прозы»).
Окончание

Рассматривая внутреннюю форму книги Лидии Чарской «Сказки голубой феи», важно подчеркнуть и своеобразие образа повествователя. Уже в названии отражается источник происхождения сказок – «Сказки голубой феи» – это, в первую очередь, фейные сказки, неземные. «В человеческой душе, – пишет К.Д. Бальмонт, – два начала: чувство меры и чувство внемерного, чувство безмерного318. Лидия Чарская, воспринимавшая мир сквози призму романтической эстетики, рассчитывает на такое двоемирие в душе читателя. И поэтому ее сказки – это истории, «продиктованные девочкой не от мира сего, это сказки невидимого мира, недоступные земному человеку»319.
«Не птичка, не мотылек это, а веселая крошечная голубая девочка. У нее серебристые крылышки за спиною и кудри, легкие, как пух. Я знаю ее – это фея голубого воздуха и весеннего неба, фея золотого солнца и майского праздника».
Понимание в литературоведении образа повествователя как некоего посредника между изображенным и слушателем позволяет характеризовать рассказчицу-фею как своеобразный мостик между миром сказочным, волшебным и реальным, точнее реальным детским. Лидия Чарская с помощью художественных средств передоверяет повествование сказочной волшебнице:
«…ты знаешь сказки людские, а я тебе расскажу те, что выдумал старый лес и шаловливая речка и золотое солнце прислало к нам сюда с весенними лучами».
Подчеркнем, что современник Лидии Чарской Вяч. Иванов считает художника «завсегдатаем волшебного мира»320. Безусловно, такой рассказчик не только интересен и приятен ребенку, но и близок по мироощущению и, следовательно, понятен маленькому читателю. Образ феи-рассказчицы не только интересен и приятен ребенку, но и близок по мироощущению и, следовательно понятен маленькому читателю. Образ феи-рассказчицы своей внутренней формой образует «сказочный» и, одновременно, игрушечный микромир, являет то, что на детском языке называется «понарошку» (фантазия, которая реальна в данный момент).
Образ рассказчицы-волшебницы явлен и в стихотворении Лидии Чарской «Уснула»:
«<…> Не старая няня ей сказку твердит
Любимую, милую сказку, –
То шепчет гвоздика, и нежно дарит
Свою ароматную ласку;

То птичка на жердочке тонких ветвей
Поет свою песенку нежно…
И грезится сладко малютке моей,
И спится ей так безмятежно…

Ей снятся такие чудесные сны
Под веяньем майской погоды,
Торжественно-радостный праздник весны
На лоне весенней природы

Ей снится: цветы, наклонившись кругом,
Зовут ее в царство растений.
И спит моя крошка младенческим сном,
Без всяких забот и волнений».

Создание образа феи-рассказчицы позволяет Лидии Чарской вводить нравственно-дидактический компонент без излишнего морализаторства, позволяет открывать ребенку нравственные истины без подавления свободного творческого начала. Именно эту черты Чарской-педагога подчеркивает Ф.К. Сологуб в своей статье (1926) о детской писательнице: «Дети, как и взрослые, любят смешное, но Чарская пришла к нам не для того, чтобы забавлять их, не затем, чтобы их поучать… Чарская заговорила с ними как с совершенно равными и равноценными ей людьми, заговорила очень серьезно и очень убежденно о людях, событиях…, обратилась к их совести и самопознанию»321. Воплощенная Лидией Чарской в книге «Сказки голубой феи» идея рассказчика-посредника между миром сказочным и реальным с ярко выраженной художественно-педагогической доминантой берет свое начало в сказочной традиции, положенной французским писателем Шарлем Перро и его книгой «Сказки моей матушки Гусыни», или Истории, или Сказки былых времен, с моральными наставлениями» (1697). В рамках этой художественной традиции, когда в названии заложен образ повествователя, влияющий в целом на внутреннюю форму произведения, а в частности, на тон повествования, на образный строй и его проблематику, создают свои произведения и такие художники слова как Х.К. Андерсен («Сказки солнечного луча»), В.Ф. Одоевский (Сказки и рассказы дедушки Иренея), Н.П. Вагнер («Сказки Кота-мурлыки»), С.Ф. Либрович («Искры добра. Рассказы для детей Дяди- Ворчуна»).
Примером того, как изменяется внутренняя форма художественного произведения, служит книга Лидии Чарской «Подарок Ангела»322 (1999). В ее основу положены пять сказок из книги «Сказки голубой феи» – «Галина правда», «Чудесная перчатка», «Капризная принцесса», «Два брата», «Подарок Ангела», имеющие редакторскую обработку современного детского православного писателя И.А. Литвака. Незначительные поправки, внесенные издательством в текстовую ткань произведений, повлекли за собой изменение всей внутренней формы книги, что уже отразилось в ее названии: «Сказки голубой феи» – «Подарок Ангела». Название меняет и тип рассказчика. В свою очередь, общий тон повествования трансформируется от волшебно-сказочного к сакральному, поэтому и главная мысль повествования , аккумулировавшаяся в названии, изменяется. Так, если в первом случае это сказки, то во втором – это произведения, как бы «подаренные» Ангелом, существом духовным, бестелесным, приносящим вести323 от Бога человеку. Следовательно, образ повествователя в «Подарке Ангела» раскрывает идею Торжества Православия как главную идею книги, которая существенно отличается от основной мысли «Сказок голубой феи» с романтической доминантой- - утверждать вечные человеческие ценности, одновременно являющиеся христианскими добродетелями.
Образ Ангела характерен и для поэзии Лидии Чарской, написавшей стихотворный цикл «Ангелы-Хранители», в котором стихотворение «БЕЛЫЙ АНГЕЛ» (1904) воплощает образ молитвы:
«Но в груди неясная тревога
И смятенья трепетного жар…
Белый ангел был посланник Бога
И принес ей вдохновенья дар…»,
А стихотворение «МОЛИТВА» – образ ангела, весьма симптоматичный и для анализа книги «Подарок Ангела»:
«Возьми мои руки в пречистые руки,
Веди меня, ангел-хранитель святой
Туда, где нет горя, страданий и муки,
Туда, где царит величавый покой.
Крылом твоим белым укрой меня, светлый,
Кудрями коснись молодого чела,
Веди меня в мир тот желанный, заветный,
Куда не проникнет житейская мгла,
Где светлые духи Творца прославляют
Где дивные райские песни поют,
Где темные мысли, как призраки, тают,
Где светлые думы, как грезы, встают».
Образ рассказчика в этой книге, кажется, продиктован другим стихотворением – «АНГЕЛ У ПОСТЕЛИ РЕБЕНКА» (1905):
«Ночь… Тишина… У киота
Тихо лампада сияет…
Светлый и радостный кто-то
Детский покой охраняет.
<…>
Вея крылом белоснежным
В милые сонные глазки,
Голосом тихим и нежным
Шепчет он дивные сказки…
Сказки книги «Подарок Ангела» объединяет между собой мотив поиска истины и обретение ее в конечном итоге. Это может быть и обретение христианских добродетелей (любовь к ближнему, нестяжательность, жертвенность и пр.), может быть и преодоление тяжелых испытаний, и получение помощи от Сил Небесных, и даже обретение Царствия Божия. С первых же строк начальной сказки («Галина правда») в книге чувствуется иной тон рассказчика, нежели в «Сказках голубой феи», более строгий и одухотворенный. Сравним:

Сказки голубой феи»

«Давно это было. Зеленели вишневые садочки, нежная травка чуть пробивалась из земли, весенние фиалки синели в лесной чаще. Все радовалось, все ликовало, а в Галиной хатке печаль, слезы. Плакала Галя…
<…>
…Говори всегда правду, и будет у тебя всегда светло на сердце и ясно на душе!.. А теперь прощай».

«Подарок Ангела»

«Жила-была на свете девочка. Звали ее Галя. Рано осталась она сиротой, и досталась ей от мамы в наследство одно единственное сокровище – правда. «Говори всегда только правду, дочка, – сказала ей мама, – и будет у тебя на сердце всегда светло и ясно…».

Повествователь говорит другим языком, по существу, нежели его прообраз в книге с западноевропейской доминантной. Здесь мы не встретим такого обилия эпитетов ,как это было в «фейной книге», более того меняется и семантический строй метафор, используемых автором в тексте:
«Внезапно послышалась дивная музыка» («Галина правда» - «Сказки голубой феи»)
«Внезапно послышалась нежная музыка» («Галина правда» - «Подарок Ангела»),
так и в названиях самих сказок: «Живая перчатка» на «Чудесная перчатка».
Образный строй сказок, сюжетообразующие детали – все это в новом прочтении обретает черты восточно-христианской символики. Например:

«Сказки голубой феи» – «Подарок Ангела» («Галина правда»)

«…прекрасные белые существа, мальчики и девочки с серебряными крылышками за спиною» – «…прекрасные белые существа, с серебряными крыльями»

«старая Мааб» – «святая старица Мариам»
«Живая перчатка» ( «Сказки голубой феи») – «Чудесная перчатка» («Подарок Ангела»)
«король Серебряная Борода» – «царь Серебряная Борода»


«Подарок феи» – «Подарок Ангела»
«… белая женщина, вся словно сотканная из солнечных лучей. Дивно светится лицо, ее стан, одежда… – «…сияющий ангел, весь словно сотканный из солнечных лучей»

– Я добрая фея, волшебница Рада…» – нет


Но не только насыщенность христианскими символами (белая голубка в «Подарке Ангела», чудесная звездочка из «Капризной принцессы», райский сад из «Галиной правды» и пр.) и образами (старица Мариам, ангел, два брата (указание на ветхозаветное предание) в одноименной сказке и т.д.) привлекает читателя. Для человека верующего важным является еще и некая законченность мысли, подаваемой автором в Великие дни, и возникшее побуждение уподобиться героям, победившим свои страсти, и желание взглянуть внутрь себя, в свои душевные и (что важнее) в духовные сферы. Так, Галя, пройдя сквозь испытания и не найдя правду на земле, обрела Царствие Небесное, где и узнала Истину; Свирепый Рыцарь одержал главную победу своей жизни – победил свои пагубные страсти; принцесса Изольда изменила своим прихотям и встала на тесный и благодатный путь; Герцог Лео кротостью и смирением преобразил своего зобного брата и наконец, читатель вместе с царем Серебряной бородой узнает, что лучшей дочерью может быть только та, которая подобна Богородице.
Таким образом, в книге сказок Лидии Чарской «Подарок Ангела» сконцентрирована одна из жизнеутверждающих идей восточного христианства, столь необходимая и ищущей эпохе серебряного века, и современной, также рубежной, эпохе, идея Торжества Православия. С Лидией Чарской солидарен и Д.Р. Толкин, который также посредством сказочной формы внушает христианские идеи. Он пишет «…мир фантазий» человека «действительно помогает расцвету и многократному обогащению реального мироздания. Все сказки могут воплотиться в жизнь, но в конце в концов, пройдя очищение, они могут оказаться похожими и непохожими на созданные нами формы, точно так же как сам Человек, спасенный во веки веков, будет похож и не похож на падшее существо, знакомое нам»324. Эта идея выражена Лидией Чарской лирически открыто и одновременно в русле отечественной художественной традиции: в стихотворении «ХРИСТОС ВОСКРЕС!» (1903):
« «Христос воскрес!» поет природа,
Шумит река и шепчет лес;
Им вторит звучный крик народа:
«Христос воистину воскрес!»…» .
Говоря о метасюжете книги «Сказок голубой феи», отметим, что мифологический образ феи воплощает в себе одновременно и образ главной героини книги – рассказчицы, и образ волшебницы-помощницы в отдельных произведениях. Первое проявляет себя не только во «Вступлении» книги, но и на протяжении всего повествования. Автор, используя прием рамочной композиции, возвращает читателя из художественного пространства сказки в повествовательное пространство рассказчицы – автора – слушателя. Так, например ,в начале сказки «Волшебный оби» автор сообщает ее источник:
«Я слышала эту сказку от старого седого орла… Я запомнила сказку старого седого орла и от слова до слова передам ее вам»;
то же повторяет он и в конце повествования:
«Эту сказку я слышала от старого седого орла…»
Такую функцию выполняет и фрагмент беседы между писательницей и волшебницей-сказочницей в сказке «Чудесная звездочка»:
«Что же дальше? Разве сказка уже окончена? – спросила я голубую фею, которая рассказала мне про принцессу Эзольду».
Итак, образ главной героини книги – фея, воплощает в себе такой тип повествователя-волшебницы, который близок и понятен маленькому читателю, что способствует, в свою очередь, созданию оригинальной внутренней формы книги «Сказки голубой феи». Очевидность этого факта подтверждается своеобразной внутренней формой другой книги Лидии Чарской – «Подарок Ангела», в которой меняется тип рассказчика, а вслед за ним и общий тон повествования, но при этом не отменяется, а лишь варьируется ее доминантный смысл.


318Бальмонт К. Избранное. – М. 1990
319Минералова И.Г. Лидия Чарская – сказочница. – с. 122
320Иванов Вяч. О границах искусства//Иванов Вяч. Родное и вселенское./Сост., вступ. Ст. и прим. В.М.Толмачева. – М., 1994 – с. 215
321 Сологуб Ф.К. Статья о Лидии Чарской // ИРЛИ. Архив Ф.К. Сологуба (Тетерникова), ф. 289, оп. 1, ед. хр. 571.
322Здесь и далее цитаты указаны по изданию: Чарская Л.А. Подарок Ангела. – М., 1999
323«Это слово (ангел) на Греческом и Еврейском языке значит: вестник»//Библейская Энциклопедия. – с. 47
324Толкин Д.Р. Указ.соч. – с. 292

@темы: статьи, сравнение, Сказки, Чарская

---

«Подарок Ангела». Сборник сказок Чарской в «художественной» обработке

[change-ange]

Вот, дали посмотреть еще один из сборников сказок Чарской. 1998-1999 год, издательство св.вмч.Георгия Победоносца в Старых Лучниках.
Такой подарок от Ангела получить совсем не хотелось бы. Это не сказки Чарской. Это сказки литературного обработчика Ильи Литвака по мотивам «Сказок голубой феи». По-моему, так и надо на обложке писать. Но Литвак не такой известный писатель, как Чарская, поэтому… Я листала его книжки и видела аудиозаписи сказок. На мой вкус – не нравятся. Такие псевдоправославные, дидактические, в виде сказкоприключений… Но это мой вкус, может кому и ничего… Как писала olrossa, тут 5 сказок, 4 переименованы. Литвак, пользуясь готовыми и часто мало измененными фразами писательницы, дописывает своё. Что своё, видно из названия. Есть сказка «Подарок феи» в оригинале. Тут появляется Ангел вместо феи. И сказка ославянивается – вместо король - царь, королевна становится царевной и т.п. Но это ладно, если литературно обработали, значит такое возможно. Но менять в сказках персонажей на как им кажется более уместных в христианской литературе?! То есть появляются Ангелы, святые старицы. По-моему, в сказках таким персонажам не место, это слишком серьезные понятия для использования в обучающих целях. Получается просто нелепо. Были нейтральные – феи, старуха Мааб (вероятно, волшебница), а стало…

@темы: текст, сравнение, Чарская

---

Л.Пирагис "Красавчик" Глава 7

[telwen]

Л.Ю.Пирагис "Красавчик"

Сканировала  change-ange.Спасибо!

VII.
У художника.

Митька с нетерпением ждал утра, чтобы отправиться к Борскому. Он не сводил глаз с отверстия пещеры, за которым светлела серая муть. Утро занималось как-то особенно лениво. Дождь прекратился, но туман, казалось, и не думал рассеиваться. Он прильнул к озеру, залил молочной массой лес и только ближайшие деревья поглядывали сквозь него какими-то бледными призраками. Митьке казалось, что совсем не дождаться ему момента, когда можно будет пойти к художнику.
По мере того, как светлела серая муть за пещерой, у Митьки созревало твердое решение во что бы то ни стало отыскать исчезнувшего друга. Он не умел тешить себя несбыточными надеждами, и был убежден, что Мишка толкается где-нибудь в местной арестантской.

Раз Красавчик арестован, то нужно было прежде и узнать, где он. Митька привык находить выход из любого положения и теперь раздумывал о том, как бы выручить друга. Митька знал, что Мишку не отправят в Петербург раньше, чем через несколько дней, и это его утешало: он надеялся, что за это время ему удастся найти способ помочь товарищу. Если же попытки не удадутся, и самого Митьку поймают, то они снова будут вместе. Один Митька не мог оставаться на свободе и все равно «засыпался» бы нарочно, чтобы соединиться с другом.
— А, так мы еще посмотрим, — хмуро ворчал Митька, — кто в дураках останется. Бегали мы из тюрем, не то, что из участков... Бороду настроим еще.
«Бороду настроить» он собирался Жмыху, которого считал виновником Мишкиных невзгод. По его мнению, только такой заклятый враг его, как сыщик, мог быть замешан в таинственное исчезновение друга.
Наконец рассвело совершенно. Туман на озере порозовел и начал таять. Постепенно вырисовывались кусты и деревья, и очертания их становились определенными и четкими... Наконец, пробился из-за леса красный луч и зажег яркий румянец на воде, заиграл на деревьях... Воздух стал чист и прозрачен.
— Пожалуй, можно пойти, не торопясь, — решил Митька.
Было очень рано, когда он добрался до поселка. Улицы были совершенно пусты. Только кое-где в садах дворники работали метлами, да мелькала белая фигура булочника со скрипучей корзиной за спиной.
Митька подошел к даче Борского. В ней не было заметно даже признака жизни. Никого не виднелось ни в саду, ни в окнах дома. Митька остановился.
— Дрыхнут все, — подумал он. — Подождать придется.
Неподалеку от дачи оказалась скамейка, и Митька присел на нее. Громадная мохнатая собака вынырнула откуда-то и подошла к нему. Митька опасливо отодвинулся, но собака и не думала открывать враждебных действий. Серьезно, деловито обнюхала она Митькину ногу, посмотрела ему в лицо большими умными и глазами и, вильнув хвостом уселась рядом. Митька осторожно прикоснулся рукой к ее голове.
— Ишь ты, какая хорошая собака...
Пес искоса следил за движениями Митькиной руки, но не противился ласке. Хвост его разметал песок на дороге.
Судя по солнцу, было не больше шести часов утра. Митьке приходилось вооружиться всем своим терпением, что бы выждать часа три-четыре. Ждать в том состоянии, в котором находился Митька, было своего рода пыткой, и он был рад обществу собаки — она немного развлекала.
Понемногу жизнь на улице стала оживляться. Проехал в красной телеге мясник, за ним зеленщик...
Звонко разнеслись в утреннем воздухе их крики:
— Мя-ясо! Мясо! Мясник приехал, господа!
— А вот зелень! Зелень и редиска молодая! Огурчики зелены! Молодой картофель!
Хлопали окна в кухнях. Высовывались заспанные лица кухарок…Из калиток дач выходили какие-то женщины с корзинами.
Митька от скуки наблюдал за всем происходившим. Его развлекали крики торговцев, забавляли женщины, торговавшиеся с ними до упаду.
— Рипа! Рипа!
Возглас привлек Митькино внимание. Финн-торговец проходил мимо с кадушкой на голове.
— Рипа живой! Живой рипа!
Голос показался как будто знакомым. Митька внимательно пригляделся к торговцу. Лида чухонца не было видно за кадушкой, а фигура не представляла собой ничего особенного.
— Все они чухны одним голосом говорят! — решил Митька и перестал интересоваться рыбаком. Его заинтересовала громадная колымага, выехавшая на улицу из какого-то переулка.
Зато чухна проявил к Митькиной особе живейший интерес. Он случайно взглянул на него и уже, казалось, не мог оторвать глаз от мальчика. Лицо его хотя и оставалось по-видимому спокойным, но во взгляде который он кидал на Митьку было что-то недоброе. Если бы Митька видел этот взгляд, то вероятно не следил бы так безмятежно за странным фургоном неимоверно скрипящим несмазанными колесами.
— Сыр…Колбаса...Масло, прочел он надпись на стене странного экипажа и почувствовал некоторое разочарование.
Ему почему-то казалось, что в таких колымагах должны заключаться вещи поинтереснее.
Он отвернулся было от фургона со скучающим видом, как вдруг чьи-то сильные пальцы схватили его за шиворот. Митька рванулся изо всей силы, пуговица оторвалась у ворота, но пальцы не поддались. Грубая рука езде вдобавок опустилась ему на плечо.
— Попался... Попался, шортова пойка ! (мальчик )
Теперь Митька узнал голос и почувствовал себя не особенно хорошо: это был тот самый рыбак который по его милости принял когда-то ночью холодную ванну.
— Попался!
Безусое лицо злобно глядело на Митьку бледными голубыми глазами. Рыбак крепко держал его одной рукой за ворот, а другой сжимал плечи с такой силой, что становилось больно.
Митька растерялся только в первую минуту. Вслед за тем к нему вернулось самообладание.
— Чего тебе нужно, чухонская образина? — дерзко спросил он. — Чего на людей бросаешься? Пьян, что ли? Пусти сейчас же.
Финн даже опешил от неожиданности. Потом покраснел вдруг и не заговорил, а прямо зашипел от злости:
— Я шухонская образина? Я пьяный? Ты шортов мальчик... Ты... Ты… О, и покажу тебе... Бутешь знал... Нет... Я тебя не пушшу... Нет... Я покашу тебе, как чужой рыпа брал, людей топил….Покашу…
Митька понимал, что дело плохо. Что Чухонец рассвирепел и от дерзости и от неприятных воспоминаний. Однако он надеялся еще выпутаться.
— Слышишь, чухна, оставь лучше, а то худо будет! — пустил он в ход угрозу... Пусти, говорю...
— Пустить? Нет, брат…. Пойдем к урядник... Полицая пойдем...
Это совсем не входило в Митькины расчеты... Он сделал отчаянное усилие и рванулся. Куртка затрещала по швам, все пуговицы отскочили от ворота, но руки чухонца не поддались. Неуклюжие, корявые, они точно тисками держали мальчика.
Положение становилось отчаянным. Рыбак, бранясь наполовину по-фински, наполовину по-русски, потащил Митьку по дороге, точно котенка... Спастись казалось, не было возможности. Но тут вдруг неожиданно подоспела помощь.
Собака с беспокойством наблюдала за началом сцены. Сперва она казалась равнодушным зрителем, но по мере того как убеждалась, что ее новому знакомому приходится плохо, начала обнаруживать живейшее участие. Сперва она заворчала тихонько, словно предостерегая, потом решительно придвинулась к рыбаку и оскалила зубы. Ее честная собачья натура не могла выносить насилья, и она видимо решила вступиться за слабого.
Рыбак не заметил грозных предостережений пса. Увлекшись местью, он, вероятно, и вовсе не видел собаки. Не обращая внимания на рычание и оскаленные зубы неожиданного защитника Митьки, он потащил его, захватив в охапку, словно младенца.
Этого собака не могла выдержать. Громадный детина, обижающий ребенка, в ее глазах, вероятно, казался извергом, заслуживающим наказания. Пес свирепо зарычал, двумя громадными прыжками нагнал рыбака и через секунду все трое лежали в пыли. Еще мгновение, — и Митька стремглав мчался по дороге, а чухонец отчаянно ругался...
Но недолго торжествовал Митька. Когда он хотел юркнуть в первый попавшийся переулок, какие-то фигура преградила ему дорогу, и новые руки схватили его. Митька с разбегу ткнулся в синее сукно и даже оцарапал щеку обо что-то медное...
— Куда так торопишься, братец? Погоди-ка…
Митька поднял голову и совершенно упал духом: его держал урядник.
—Так, так... Ты мне, кажись, знаком, парнишка... Ну, понятно... Ишь сам так и наскочил... Дай-ка поглядеть на тебя.
Урядник внимательно пригляделся к лицу пленника, и усмешка шевельнула его усы...
— Э, ты что за птица?.. Мы никак встречались с тобой. Ну, понятно...
Митька дико вскинул глаза на полицейского и рванулся.
— Ха... ха... — загоготал урядник, крепче обхватывая жертву, — так тебе не нравится эта кличка, а?
Митька понял, что теперь все пропало.
« Ну, Миша, мы встретимся раньше, чем нужно!» — подумал он.
Сопротивляться и вырываться было бесполезно, чухонец с торжествующей физиономией спешил к ним. Два врага были налицо.
— Да, я Митька-Шманала! — дерзко глядя прямо в глаза урядника, проговорил Митька. — Ты поймал меня, твое счастье. Веди куда хочешь...
И нахмурившись, исподлобья поглядывая по сторонам, он пошел за урядником. В этот миг в Митькиной душе проснулся похороненный было прежний Шманала —отчаянный вор, гордость маленьких петербургских «фартовых».

***

Борский был искренно огорчен болезнью Мишки. Он не на шутку испугался, когда «натура» его вдруг разметалась на ковре и начала бредить. Художник бросил кисти и краски и поспешил к Красавчику.
Убедившись, что у мальчика сильный жар, Борский бережно перенес его на диван и позвонил.
— Матвей, — обратился он к вошедшему на звонок лакею. — Сейчас же отправьтесь к госпоже Шахматовой и попросите ее ко мне. Скажите, что она нужна к больному ребенку. Если ее нет дома, найдите другого врача. Тут на Сабировской есть, кажется какой-то, хотя лучше бы было пригласить Анну Иосифовну.
Когда лакей ушел, Борский присел на стуле возле дивана.
Красавчик метался по временам и бредил. Глаза его были открыты, но потускнели и на раскрасневшемся личике жуткими тенями скользили выражения муки, горя и даже отчаяния. Художник прислушался к отрывистым несвязным фразам и изумление отразилось на его лице: из уст мальчика вылетали странные слова.
Мишка бредил тюрьмой, Крысой, звал Митьку... Раз даже он закрыл лицо рукой от воображаемых побоев.
— Оставь меня... Не твой я... Краденый... Не мучь меня... не бей...
И страдание исказило нежные черты красивого личика. Художник положил ему руку на голову.
— Видно много пришлось тебе пережить, малыш, — вымолвил он с состраданием. — Но, Боже мой, причем тут тюрьма?..
Он встал и в волнении прошелся по комнате. Кто этот мальчик? Кем бы он мог быть?
Художник до сих пор мало интересовался этим вопросом. Он видел в Красавчике великолепную натуру и никогда не расспрашивал много о его семье и домашних. Эти расспросы всегда смущали Красавчика и он почти нехотя отвечал на них. Борский отнес это на счет застенчивости, но вот теперь, из отрывков бреда он узнал, что мнимая застенчивость была просто следствием вынужденной лжи. Мальчик бредил тюрьмой, говорил о какой-то Крысе... Неужели же он успел побывать в тюрьме?
Кто-то из дачников недавно рассказывал ему о малолетнем карманном воришке, бежавшем из тюрьмы. Его будто бы чуть не задержали на станции. Неужели это он?
Художник внимательно, с любопытством пригляделся к мальчику, словно видел его впервые. С минуту он глядел на Митькино лицо. Потом покачал головой:
— Нет, этот не из тех. Лицо у него слишком чисто и невинно... Не может быть. Бред, вероятно, просто плод расстроенного воображения.
Его размышления прервало появление Шахматовой.
— Леонид Аполлонович, я к вашим услугам. — проговорила она, появляясь в дверях. — Я что-то не совсем хорошо поняла Матвея. Он приглашал меня к больному ребенку. Откуда вы взяли больного ребенка, скажите пожалуйста?
Борский улыбнулся.
— Случаются на свете странные истории, Анна Иосифовна, ничего не поделаешь. Случился и у меня больной мальчик. Вот посмотрите... И прошу вас, Анна Иосифовна, облегчите страдания моей редкостной натуре. Это знаете, дивный мальчик, которому может позавидовать ребенок с картины Флавицкого.
Шахматова быстро подошла к дивану и отпрянула изумленная.
— Миша! Он у вас?
Художник насторожился.
— Вы знаете его?
Шахматова сделала неопределенное движение рукой.
— Погодите, теперь не мешайте…Помогите лучше раздеть его.
Анна Иосифовна долго и внимательно выслушивала больного. Лицо ее стало серьезно, даже сурово. Что-то тревожное было в ее глазах, когда она повернулась к художнику.
— Не хорошо, — сказала она.— У мальчика воспаление легких и в довольно опасной форме. Вы предупредили родных?
Как ни был Борский серьезно настроен, но не мог сдержать улыбку.
— Вот те раз! Да как я мог их предупредить, когда я их не знаю… Не знаю даже где живет мальчик. Вы, Анна Иосифовна…
— Я знаю не больше вашего, — перебила Шахматова. — Дайте мне написать рецепт и пошлите в аптеку, а там я расскажу вам, при каких обстоятельствах я познакомилась с Мишей
Шахматова быстро написала рецепт и вручила его Борскому. Тот позвонил.
— Наше знакомство завязалось довольно странно, — задумчиво глядя на больного сказала Шахматова, когда лакей ушел, захватив рецепт.
Она подробно описала художнику свою встречу с Мишкой и Митькой и затем их посещение ее на следующий день.
Они должны были уйти в Сестрорецк, и мне странным кажется, что Миша здесь.. Очень странно... Может быть они наврали мне тогда?
Она задумчиво покачала головой. Борский пожал печами.
— Кажется, что и мне Миша лгал, — заметил он. — Этого мальчика положительно окутывает тайна. Вот послушайте...
Мишка снова начал бредить... Он стонал, и несвязные обрывки фраз перемешивались со стонами.
И художник и врач прислушались.
Опять Красавчик бредил тюрьмой, кражей... Потом нежно заговорил с кем-то. Имя Митьки несколько раз сорвалось с его губ.
Анка Иосифовна переменилась в лице.
—Леонид Аполлонович, не может быть, чтобы это был тот мальчик! — воскликнула она.
—Убежавший из тюрьмы? — подхватил Борский. Вы значит тоже слышали эту историю? Конечно, не может быть... Я сам подумал было, но теперь вспомнил, что случай имел место утром в те часы, когда Миша позировал мне.
— Может быть тот, его товарищ?
— Может быть... Но что мне делать с этим?
Анна Иосифовна недоумевающе посмотрела на художника.
— То есть, как что, делать? Его нужно лечить, за ним нужен хороший уход. Перевозить его сейчас никуда нельзя и потом, неужели вы, Леонид Аполлонович, не хотите его оставить у себя на время болезни?
Борский сконфузился слегка.
— Вы не так меня поняли. Само собой разумеется, что он останется у меня. Я спросил у вас совета о том, как бы разыскать его родных, если они у него имеются. Ведь я его встретил просто в лесу и ничего не знаю о нем.
Анка Иосифовна поднялась со стула.
— В этом отношении я не могу вам помочь…
Мишка снова заметался по дивану, Шахматов подошла к нему.
— Господи, каким знакомым кажется мне его лицо, проговорила она. — Где я могла раньше видеть его?.. Право, не могу вспомнить. Только кажется, что давно когда-то я видела это лицо... Странно...
Она задумалась, точно силясь вырвать из глубины прошлого какое-то воспоминание. Художник улыбаясь посмотрел на нее.
— Мальчику лет одиннадцать, — заметил он — а вы выглядите так, будто перебираете в памяти факты, случившиеся лет двадцать тому назад.
Анна Иосифовна засмеялась.
— Правда. Я роюсь в довольно отдаленных временах. Но даю вам слово, что мальчик напоминает мне кого-то.
— Возможно, согласился Борский. — Мальчик этот не совсем обыкновенный. Вы не обратили внимания на его родимое пятно?
— Родимое пятно? — Шахматова с интересом взглянула на художника. — Разве оно такое странное?
— И даже очень. Прямо, точно бабочка...
— Бабочка!
Краска вдруг сбежала с лица Анны Иосифовны.
От волнения она опустилась на край дивана. Художник переполошился.
— Что с вами. Анна Иосифовна? Ради Бога, вам дурно?
— Нет... Ничего... Покажите мне пятно, где оно?
Борский не мог понять странного волнения, овладевшего Шахматовой. Пожав плечами он, отвернул рукав Мишкиной сорочки и показал родимое пятно. Шахматова низко склонилась над ним и, казалось, не могла оторваться от странного знака, которым природа отметила Красавчика.
Когда, наконец, она подняла голову, на лице её были красные пятна, губы дрожали от сильного волнения и слезы сверкали на ресницах.
— Анна Иосифовна! Что с вами?
— Ничего, — улыбнулась Шахматова, — я разволновалась, как подобает женщине, но не врачу, Это пройдет сейчас… Господи, какое счастье?
Художник недоумевал. Ему непонятно было волнение Шахматовой, он не мог объяснить, почему это глаза Анны Иосифовны сияли радостью, несмотря на слезы, хотя и догадывался смутно, что всему тому причина родимое пятно Красавчика. Все это было в высшей степени странно, и любопытство начинало донимать Борского. Однако он удержался от расспросов, боясь сделать неловкость.
— Дорогой Леонид Аполлонович, — заметила Шахматова недоумение художника. — Это прямо чудо, чудо совершилось. Боже мой, как это я не могла узнать мальчика, когда он как две капли воды похож на нее... Она была точь-в-точь такая же девочкой... Ах, да, улыбнулась она — ведь вы ничего не знаете еще... Простите меня — я страшно разволновалась. Дайте мне, пожалуйста, глоток воды, и я все расскажу вам.
— Это сын моей подруги детства ни больше ни меньше, отпивая воды из стакана, поданного художником, начала Анна Иосифовна. — Это целый роман, очень печальный роман. Моя подруга потеряла сына, вернее он был похищен у неё больше девяти лет тому назад... Это было в Одессе. Несчастная мать до сих пор неутешна... До сих пор она ищет бесплодно своего ребенка. Не далее, как месяц тому назад, я получила от неё письмо, в котором она писала, что никаких следов её Володи не обнаружено. Она очень богатая особа, и сколько средств потратила на поиски, но все напрасно... Теперь вы можете понять мою радость, мое волнение, когда я узнала в этом мальчике исчезнувшего сына моей подруги. И зовут его не Миша, а Володя... Фамилия его Струйский... Он внук сенатора Струйского...
Отец его умер три года тому назад. Говорят, что похищение единственного сына подорвало его здоровье.
Это был ряд самых необыкновенных сообщений. Борский не мог в себя придти от неожиданности. Господи! Думал ли он когда-нибудь, что модель его окажется внуком важного сановника! Это было и невероятно и забавно. Он засмеялся.
— Я рад за Мишу, т. е., за Володю, вымолвил он, — и искренно желаю, чтобы все это вышло так, как вы говорите. Но не ошиблись ли вы, Анна Иосифовна?
— Нет, я не ошиблась, я не могу ошибиться...А вы просто злой скептик, да еще неучтивый... Ну да я не буду больше с вами разговаривать... Спешу домой и сейчас же напишу письмо в Харьков (она теперь в Харькове). Господи, сколько радости у неё будет!.. До свидания! Вечером я опять зайду. Смотрите, берегите мальчика... Впрочем, с завтрашнего дня я сама превращусь в его сиделку. Да, чуть не забыла на радостях: переместите вы его в другую комнату. Здесь слишком много света, и потом отвратительно пахнет красками.
— Все будет исполнено, иронически поклонился Борский. — Мы из сил выбьемся, ухаживая за больным... ведь внук сенатора, — авось поможет карьеру сделать... Не шутка! Какая досада, что я не чиновник!
И Борский весело рассмеялся. Смехом ответила ему и Шахматова, скрываясь за дверью. Борский пошел проводить ее.

@темы: текст, Пирагис, Красавчик

---

Л.Пирагис "Красавчик" Глава 6

[telwen]

Л.Ю.Пирагис "Красавчик"

Сканировала  change-ange.Спасибо!

VI
Митька осиротел.

Больше недели прошло, не внеся ничего особенного в жизнь друзей. Красавчик ежедневно посещал художника, и тот уже успел написать его в нескольких позах. Митька обычно сопровождал друга в поселок, потом возвращался к озеру или бродил по лесу, поджидая приятеля. Два-три часа, что приходилось ему проводить в одиночестве, тянулись как-то чересчур медленно, и Митька удивлялся даже, как ухитрился он в прошлом году прожить в одиночестве целых два месяца. В первые дни, проводив друга, он направлялся на станцию, где и просиживал пару часов, не особенно скучая. На станции постоянно толкался народ, приходили и уходили поезда, внося некоторое оживление. Время проходило почти незаметно. Но в конце концов оказалось, что посещать станцию было далеко небезопасно, и Митьке пришлось отказаться от этого развлечения. Сидел как-то Митька на скамейке возле входа в буфет и от нечего делать следил за резвящимися ребятишками. Двое мальчуганов бегали взапуски по платформе, наполняя знойный сонный воздух визгом и гамом. Рядом с Митькой сидела толстая сонная няня, по временам кричавшая сердитым голосом на детей по-немецки. Митька не понимал ее и только по тону догадывался, что она запрещает что -то ребятишкам, но те мало обращали на нее внимания, и это, главным образом , забавляло Митьку. Он посмеивался про себя и мысленно поощрял шалунов: —Так...так…подальше ее пошли... Из буфета вышел высокий плотный господин в светло-сером пальто и котелке на голове. Мальчики мигом прекратили возню и подбежали к скамейке. Толстая нянька начала что-то быстро говорить господину, указывая поминутно на ребятишек, сразу притихших и виновато потупившихся.
«Жалуется, подлая, — подумал Митька. —А это отец, должно быть...» Тут заговорил по-немецки же незнакомец, очевидно браня шалунов. Голос показался Митьке странно знакомым, и он внимательно присмотрелся к незнакомцу. Тот стоял спиною к нему, но тем не менее плотная фигура казалась знакомой. Митька напряг память, силясь припомнить, где ему приходилось слышать этот голос и видеть эту солидную фигуру. Долго думать не пришлось. Незнакомец повернулся и Митька почувствовал трепет: это был сыщик Жмых, как его прозвали в темном мире, с которым Митьке не раз приходилось сталкиваться. Жмых хорошо знал Митьку, и юный бродяга почувствовал себя замечательно скверно, точно его вдруг посадили на иголки. Взгляд сыщика рассеянно скользнул по Митькиной фигуре... «Узнает, узнает» — задрожал Шманала, стараясь в то же время ничем не выдать своего волнения. Холодные серые глаза Жмыха отразили легкое изумление и внимательнее пригляделись к мальчику. « Узнал!»
Сердце сильно застучало в груди у Митьки. Он не сомневался, что Жмых знает о побеге из тюрьмы: этот сыщик всегда особенно интересовался Митькиной особой. Между юным карманником и опытным сыщиком даже было нечто вроде состязания, и Митька не раз дурачил Жмыха, чего тот не мог ему простить. Не было сомнения, что теперь Жмых не упустит случая отомстить. Времени нельзя было терять. Митька и вида не подал, что узнал сыщика. С самым равнодушным видом поднялся он со скамьи и пошел не торопясь по платформе. Нужно только обогнуть станционное здание и тогда задать тягу. Не оглядываясь, Митька чувствовал, что Жмых следовал за ним, и он еле сдерживал себя, чтобы не броситься бежать со всех ног, что было бы равносильно гибели: по одному знаку Жмыха его задержали бы. Впереди показался поезд. Сторож ударил в колокол. На платформу вышел начальник станции и следом за ним жандарм. Это ухудшало положение, так как Митька внезапно очутился между двух огней. Он видел как жандарм поглядел сперва на сыщика, а портом на него и ему стало ясно, что Жмых подал знак. Положение становилось безвыходным. Несколько мгновений мозг Митьки отчаянно работал. Он окинул взглядом перрон, подходивший поезд и вдруг его осенила безумно смелая мысль... Лишь бы поезд подоспел вовремя! Поезд был всего в нескольких саженях. Митька чувствовал, что через секунду жмых схватит его, и ускорил шаг. Жандарм шагнул ему наперерез. Рука Жмыха коснулась плеча. Митька видел, что и жандарм сделал торопливое движение. Он отчаянно рванулся , прыгнули перелетел через рельсы, почти по буферами паровоза .Крик ужаса раздался позади и мгновенно потонул в грохоте колес поезда. Живая стена замедляющих бег вагонов отделила Митьку от преследователей. Через минуту он уже был вне опасности. — Меня вздумал ловить, рыжий черт! — бормотал он, пробираясь пустынным закоулком. — Как бы ни так! Радость за счастливое избавление и гордость наполняла его душу. Он вспомнил попутно случай, когда Жмых был так же ловко одурачен им, как и сегодня, и рассмеялся. — Сыщик тоже! — презрительно протянул он и даже сплюнул. Холодком обдало воспоминание о поезде, который мог ведь и задавить...Митька содрогнулся... «Что бы тогда Красавчик делал?» — подумалось. Митька постарался отогнать эту мысль и представить себе лица сыщика и жандарма в тот момент, когда поезд отрезал его от них...снова стало смешно. — Крикнул-то Жмых!.. А тот ругался верное здорово...И опять Митька расхохотался во все горло. « А на станцию-то теперь больше не сходишь, — подумал он в эту минуту.— Верно Жмых живет здесь и теперь поднимет историю.» Митька не ошибался. В то время, когда гордый и довольный своим подвигом, шел он через поселок, Жмых беседовал с жандармом. Жандарм сообщил ему, что часто видел Митьку на станции, и это навело сыщика на некоторые размышления. Занятый Митькой, Жмых даже пропустил поезд, на котором собирался ехать в Петербург вместе с женой и детьми. Зато его, видимо удовлетворила беседа с жандармом. «Шманала скрывается где-нибудь в окрестности, — решил он про себя. — Нужно оповестить местную полицию.» И уже на следующий день у местного урядника было предписание задержать Митьку, при нем прилагалась его фотографическая карточка и подробное описание примет. Вечером Митьке было, что порассказать приятелю. Друзья лежали на песчаной косе, вдававшейся в озеро, и Шманала не без доли самодовольства описывал Мишке свое приключение. Красавчик слушал , почти не переводя дыхания. Когда дело дошло до прыжка под надвигающимся поездом, Красавчик изменился в лице. — Ведь тебя раздавить могло! — в ужасе воскликнул он. — Могло, — спокойно согласился Митька. Ему было приятно, что Красавчик перепугался за него. — Могло, да не раздавило, — повторил он. — Я и не из таких передряг выходил живым. Он улыбнулся, как бы желая успокоить волнение друга, но это не так -то легко было сделать. Мишка ясно представил себе картину, как Митька прыгает через рельсы, а на него надвигается грохочущее и шипящее железное чудовище. Его дрожь проняла и сердце похолодело при мысли, что Митька мог сорваться, упасть и тогда...Красавчик даже зажмурился от ужаса, точно все происходило сейчас на его глазах... — Митя, — он поднял на друга молящий взор, — не ходи больше на станцию. Митька усмехнулся. — Не бойся, не пойду. Теперь туда носа не сунешь...Да и так-то надо держать ухо востро. — Почему «и так»? — не понял Красавчик. — А Жмых, думаешь, уступит? Он теперь будет ловить — только держись. Чует он , что мы здесь. Мишка испугался. — Откуда он знает? — Где мы живем он не знает, — пояснил Митька, — а чует только, что мы поблизости хоронимся...Теперь и к дачникам ходить нужно с опаской. Замолчали. Звенела тонкая рябь, набегая на камни, шуршала выкидываясь на песок. Красные лучи солнца трепетали на ней, переливались малиновыми оттенками. Лес глухо шумел и из него доносилось монотонное тоскливое кукование... — Митя, — нарушил молчание Мишка, — чего им нужно от нас? Ведь ничего мы им не делаем, зачем же им ловить нас? Тоской и тревогой звучал вопрос. Митька нахмурился. — Зачем? А кто тогда сидеть в тюрьме будет? — мрачно иронизировал он. — Мы с тобой теперь отпетые...Хоть самую расчестную жизнь будем вести, а все-таки, коли сцапают нас, то засадят. Он швырнул в воду камень, подвернувшийся под руку, и, следя за кругами на воде, продолжал: — Они не дадут нам покоя…Уж если возьмутся за кого, так доконают…Не дадут житья. И Митька рассмеялся злобно и горько. От этого смеха и от слов повеяло такой безнадежностью, что сердце Красавчика тоскливо сжалось. — Доконают, — шепотом повторил он, и горечь залегла в душе. Страшно становилось, точно нависло над головой что-то неумолимое, что должно было «доконать», «не дать житья...» И было это до слез несправедливо. Покойно было кругом...Но в самом этом покое, казалось, притаилось что-то страшное, опасность, выжидающая момента, что бы доконать...Шум леса точно предостерегал, а тоскливое ликование хватало за душу, словно накликало беду. Митька совсем нахмурился...Он переживал то же, что и Красавчик. Кроме того, горькой насмешкой казались ему благие намерения бросить опасное ремесло, которые он пока таил только про себя. «Брось, не брось, — думалось, — все равно сцапают и запрячут. Ведь мы как бы меченные.» Но тут же утешил себя:«А черт с ними! ведь снова сбежать можно!
И, успокоенный этой мыслью, почти вымолвил вслух: — Брось печалиться, Миша! Что будет, то будет! Пока мы еще поживем , не так ли? Увинтили же мы раз из тюрьмы, увинтим и еще двадцать раз, коли надо будет. Это уж я тебе верно говорю! С Митькой-Шманалой не пропадешь! Красавчик грустно усмехнулся. — Не хотелось бы совсем попадаться.. — И не попадемся! Брось кукситься пока…Пойдем-ка поедим с горя...Пора ужинать. С этого дня Митька прекратил посещения станции, да и появляясь в поселке, он соблюдал крайнюю осторожность: Жмых по-видимому жил здесь на даче и попадаться ему на глаза совсем не входило в Митькины расчеты. В половине июня погода испортилась. Как-то утром Красавчик проснулся совершенно окоченевшим от холода. В пещере было темно, холодно и сыро. Мишка накинул на плечи арестантскую куртку, закутался в нее, но и куртка, казалось пропиталась мозглой сыростью не согревала. Мишка корчился, ждался под курткой, тер неприятно застывшие руки, а ледяная дрожь пробегала по спине...Он не выдержал наконец и встал. Митьки в пещере не оказалось. Это озадачило Мишку. Он выглянул сквозь кусты, мутный туман окутывал озеро и лес. Сквозь его массу проглядывали, точно призраки, верхушки деревьев, бледные, расплывчатые. Небо было мутно-серым, тяжелым и , казалось , нависало между деревьями. Из туманной мглы падали мелкие липкие паутинки дождя. «Куда ушел Митька?» — задумался Красавчик, нерешительно поглядывая в холодную сырую пустоту. Он хотел было выйти в из пещеры, но не решился: слишком холодно и неприглядно было в лесу. Мишка вернулся, и уселся на корточках в углу пещеры, кутаясь в куртку и дыханием стараясь согреть руки. Долго сидеть не пришлось. Послышался треск кустов у входа. Какая-то темная масса вкатилась в пещеру. Послышался голос Митьки. — Красавчик! — И...я, — щелкнул зубами Мишка, высовывая голову из-под куртки. Митька притащил громадную вязанку хвороста. — Ну и погода, — заговорил он, сбрасывая хворост на пол. — Осень чистая... Холодно страсть... А ты чего в угол забился? — Г..греюсь…— У красавчика зуб на зуб не попадал. — Ну там-то не согреешься...Вот сейчас костер разведем. А ты очень прозяб? — Очень. — На вот возьми пока и мою куртку. Только мокрая она. Митька накинул свою куртку на голову приятеля. — А ты как же? — услышал он глухой вопрос.
— А мне и так жарко. Я согрелся, собирая хворост.
Митька великодушно соврал: оставшись в легкой коломянковой рубашке, он задрожал от холода.
Отсыревший хворост плохо разгорался и отчаянно дымил. Митька долго раздувал огонь, пока яркое пламя не выкинулось столбиком над кучкой топлива.
— Ну вот, — красный от натуги, заявил Митька, — огонек на славу.
Мишка присел к костру. Закутанный в две куртки он походил на клубок тряпья, из которого выглядывало посиневшее лицо с дрожащими губами.
Дым от костра наполнял пещеру, рваными клочьями вырывался сквозь кусты у входа и терялся в тумане. Защипало в горле и глазах, но стало теплее.
Митька хлопотал у костра, готовя завтрак. В золе пекся картофель. Маленький жестяной чайник шипел на угольях — друзья обзавелись кое-каким хозяйством на заработанные Мишкой деньги.
— Не пойдешь сегодня к барину? — спросил Митька, передавая приятелю кружку с горячим чаем.
— Как не пойду? Нужно идти, — заволновался Мишка. — Ведь он ждать будет.
— Дождь...
— Дождь ничего... Не размокну. Вот обогреюсь, И хорошо будет...
Но как-то плохо подвигалось согревание. Красавчик жадно глотал горячий чай. Он обжигал внутренности, но снаружи плыла по коже мелкая, неприятна дрожь. Голова казалась странно тяжелой и болела немного... Слегка покалывало левый бок.
Лицо хотя и отошло, но тепло не вызывало на нем румянца. Глаза как-то потускнели и вообще, Мишка выглядел понурившимся... Митька обратил на это внимание.
— Что с тобой? — тревожно вглядываясь в лицо друга, спросил он.
— Ничего... Холодно, — вяло ответил Мишка.
— Ну согреешься, ничего...
И он подбросил в огонь охапку хвороста. В костре зашипело, повалил, густой дым, и пламя заглохло на минуту; потом пробилось, вскинулось на ветки, полизало их и столбом поднялось кверху, почти достигая потолка пещеры.
— Жарко...
Митька, разгоревшийся, вспотевший, отодвинулся от костра.
— Что в бане! — улыбаясь добавил он.
Красавчик не находил этого. В пещере хотя и было жарко от костра, но по спине его ползли мурашки, и было холодно, точно за воротом рубашки лежал кусок льда. Мишка чувствовал себя очень скверно. Ему не хотелось даже шевелиться, и он точно застыл, скорчившись у костра. Как ни плохо было Красавчику, а все-таки он отправился к Борскому. По дороге он разошелся немного. Сперва голова будто бы сильнее разболелась и закружилась, но потом это прошло. Мишка даже побежал наперегонки с другом и как будто бы согрелся. Когда подходили к поселку, ему стало даже жарко. На щеках проступил румянец, глаза заблестели каким-то странным блеском... Сухие ладони и ступни ног горели... Голова же стала как будто тяжелее.
Борский, здороваясь с Мишкой, задержал его руку в своей и пытливо заглянул ему в глаза.
— Что это? Жар у тебя?
Пощупал лоб и спросил участливо:
— Ты не болен? У тебя ничего не болит?
После бега у Мишки сильно кололо в левом боку, так что трудно было дышать, голова болела, и тяжелые горячие веки закрывались сами собой. Однако он покачал головой:
— Мне холодно было, и мы бежали... Я и согрелся.
Ответ удовлетворил художника.
Теперь Мишка позировал лежа.
Он расположился на ковре в нужной позе. Поза была удобная, и Красавчик мог лежать, не меняя положения часа два. Сегодня это было на руку: он чувствовал, что не мог бы сидеть — отяжелели почему-то вдруг все члены и голова кружилась.
Он лежал с полчаса. Было нестерпимо жарко и это удивило Мишку. И что страннее всего, несмотря на жар, по телу пробегала легкая дрожь, совсем не холодная: точно обдавали кожу мелкими каплями теплой воды. Болел бок и было трудно дышать... Губы запеклись... Голова кружилась...
Потом начали твориться совсем странные вещи... Какой-то теплый туман окутал мозг, и все поплыло, закружилось перед глазами... Мелькнуло лицо художника, картины... Потом стены заколебались, раздвинулись... Откуда-то вынырнул Митька, но какой-то необыкновенный, смешной... Мишка потянулся к нему, но он скорчил гримасу и пропал... Вспыхнули вдруг яркие цветные огни... От них стало нестерпимо жарко... Что это? Господи! Да ведь это тюрьма горит... Так и пылает! Вот и Крыса в ней... Силится выскочить из огня, ругается и зовет на помощь... Да спасите же ее, а то сгорит...сгорит... Сыщики прибежали... Чего им нужно? Что? Нет, он не убежал из тюрьмы... Он просто «краденый», а сам никогда не крал… Зачем же в тюрьму.. Красавчик силится отбиться от сыщиков и вдруг видит, что это собаки напали на него... Помогите, а то они разорвут! Собаки... А вот кто-то стоит и смеется, злобно смеется... Ах да, ведь чухна-рыбак... Славно его выкупал Митька в озере... Ха-ха-ха! Но Митька где же?.. Вот поезд надвигается, гремит и шипит... Огонь пышет из трубы... Страшно глядят яркие глаза-огни, красные, точно кровью налились... Митька показался…Смеется и прыгает под поезд... Красавчик крикнул от ужаса... Все пропало и стало темно и пусто... Никого нет... Страшно…

***

В этот день Митька напрасно поджидал друга. Наступил вечер. Серый дождливый день потускнел, туман спустился над озером. Стало холодно, неуютно.
Митька раздул огонь и принялся готовит ужин, поджидая приятеля. Он прислушивался к каждому звуку извне, надеясь услышать знакомые поспешные шаги. Но время тянулось, а Красавчика не было. Митька начинал беспокоиться.
Сперва он не особенно тревожился. Красавчик запаздывал иногда, когда художник увлекался работой. Митьке угнетали только одиночество и унылый, словно осенний, вечер. Он досадовал на друга, и еще больше на художника.
«Черт бы побрал этого барина! — раздраженно думал он, вороша от скуки хворост в костре. — За целковый целый день держит. Тоже штука! Да и Красавчик тоже... Мог бы уйти кажется... Поблажать тоже нечего...»
Но потом, когда стемнело, Митька всполошился; так поздно Красавчик никогда не возвращался. Тревога начинала охватывать Шманалу.
— Куда он делся? — вслух раздумывал Митька, вслушиваясь в ночную тишину, —Заблудился что ли?
Но этого быть не могло: Мишка прекрасно знал дорогу. Не иначе, как случилось с ним что-нибудь скверное.
И предчувствие недоброго начинало заползать в Митькину душу, вместе с тем, как сгущались ночные тени.
Митька несколько раз срывался с места и выходил из пещеры. Плотный туман и ночная мгла мешали видеть. Даже звуки, казалось, глохли в плачущей ночи. Было странно тихо в лесу. Только монотонно шелестел дождь, да вздыхало что-то в вышине, навевая жуть.
Постояв немного, Митька возвращался в пещеру, и острая тревога все больше охватывала ого.
«Не замели ли его? — думал он, беспокойно ерзая на месте. — Не может быть... Жмых…»
Митька вдруг побледнел. Господи! Ведь Жмых знает Мишку! В сыскном он допрашивал его. Не иначе, как засыпался Красавчик.
И Митька уже не мог спокойно сидеть в пещере.
Костер начинал гаснуть, не до него было Митьке. Он не замечал ни костра, ни того, что помимо дыма, едкий запах горелого картофеля наполнил пещеру. Охваченный тревожными мыслями, Митька забыл про ужин, и обуглившиеся картошки тлели в костре.
— Пойти поискать, что ли?
Митька вслух задал этот вопрос, точно советуясь с кем-то. Но никто не ответил. Вспыхнул только с легким треском в костре тонкий сучек, вскинулся на мгновение яркий язычок пламени, разбросав тени по углам пещеры, и потух. Митька вздрогнул, машинально взял охапку хвороста и подкинул в тлевшие уголья...
Шелестел дождь за пещерой.
Митьке стало вдруг жутко. Одиночество и тревожные думы тяжело угнетали душу. Мучила неизвестность Мишкиной участи.
Пойти поискать? Митька сделал нерешительное движение…
Но где искать? Мишка и сам бы нашел дорогу домой. Разве только случилось с ним что-либо в дороге? Может вдруг ногу свихнул и лежит где-нибудь в лесу? Ведь бывают же случаи... Тем более, что дорога в лесу не из ровных, взять хотя бы овраг— в нем и днем-то черт ногу сломит...
И услужливое воображение нарисовало Митьке жуткую картину: Мишка, беспомощный, лежит в овраге и не может подняться. Стонет, зовет на помощь, плачет поди...
— И чего я сижу тут, дьявол проклятый, когда Мишка, может, ждет не дождется помощи... У, черт коричневый! В зубы за это надо!
Жажда деятельности вдруг охватила Митьку. Робкая надежда закралась в душу. Торопливо застегнул он суконную куртку, пригасил костер и, вооружившись толстой палкой, вышел из пещеры.
Холодная мгла и туман обступили его со всех сторон… В темноте не видно было дороги, и Митька двигался почти ощупью. Он знал на память каждый изгиб тропинки и не боялся сбиться с пути. Шел уверенно.
Митька чутко прислушивался к каждому шороху. Он напрягал зрение, стараясь разобрать что-нибудь во мгле туманной ночи. Из плотной пелены тумана выплывали только темные очертания деревьев и кусты. Подчас они казались фигурами людей, и тогда Митькино сердце радостно вздрагивало... Но обман скоро обнаруживался, и разочарование горечью охватывало душу.
Минут через пятнадцать Митька подошел к оврагу. Журчание ручья, донесшееся откуда-то из глубины, сказало Митьке, что он добрался до обрыва. Он нащупал палкой склон и остановился: почудился легкий стон где-то в глубине оврага. Сердце усиленно забилось.
— Миша!— позвал он, и голос дрогнул от волнения.
Никто не ответил. Митька напрасно напрягал слух: только ручеек плюхал внизу да дождь шелестел.
Он решил спуститься вниз. Склон оврага стал скользким от дождя. Ноги разъезжались в размокшей глине. Опираясь на палку. Митька сделал несколько шагов, потом споткнулся о какой-то корень и помчался вниз точно с ледяной горы. По пути наткнулся на деревце и сильно ушиб голову.
— Ишь черт! — выругался он, поднимаясь возле самого ручья и потирая ушибленный лоб, — тут не то что ногу, а и шею можно свернуть.
Приключение даже ободрило его немного. Раз он скатился в овраг таким необычным способом, то и Мишку могла постигнуть та же участь. Противоположный склон оврага был гораздо круче, и Красавчик легко мог вывихнуть ногу.
«Ведь бульонные ноги-то у него,— подумал Митька, — если я сверзился, то он, очень просто, ногу свихнул.»
Чиркая спичку за спичкой, Митька положительно ползал по оврагу, обозревая каждый куст, каждую выемку почвы и чем дольше шарил он, тем больше иссякала надежда разыскать друга.
— Мишка!!! — несколько раз звал он.
Призыв звучал нежностью и тоской. Затаивая дыхание, он ждал ответа, но отвечал только ручей своим непонятным бормотанием.
Выбившись из сил, Митька присел возле мокрого куста. Его начинало охватывать отчаяние.
«Не иначе как засыпался,» — думал он, и горько становилось на душе при этой мысли. Он представил себе ужас и отчаяние друга, попавшего снова в руки полиции. Вспомнил, как Мишка добровольно разделил с ним тюремную долю, и что-то тяжелое залегло на грудь... Пожалуй Митька и заплакал бы, но не умел.
Свобода без Красавчика потеряла для него всякую цену. Жутким, тоскливым было одиночество. Мрачная ночь, наполненная унылым шелестом нудного мелкого дождя, навевала тоску. Зловещим казался ропот ручейка, — точно колдунья творила невнятные заклинания.
На заре вернулся Митька в пещеру. Неуютной, пустой показалась она ему, Мишкина постель с арестантской курткой, наброшенной поверх сухих листьев, выглядела жалкой, покинутой. У Митьки даже в горле защекотало. Он почувствовал вдруг себя страшно одиноким, покинутым и осиротевшим, жизнь обесцветилась в ого глазах, померкла, стала вдруг тусклой и холодной, как и серый рассвет, мутными клочьями пробивавшийся сквозь кусты в пещеру. Митька кинулся на свою постель, и невеселые думы охватили его.
Нужно было что-нибудь предпринять. Если Мишку арестовали, то и ему нечего делать на свободе. Нельзя же оставить Красавчика одного. Если страдать, — так уж вместе. Только бы узнать наверное, что с Мишкой.
«Схожу к барину, — раздумывал Митька. Узнаю у него, может, что-нибудь, и если Мишку застремили, то сам засыплюсь... Черт с ними... Из тюрьмы и снова винта нарежем... Эх, недолго на свободе пожили, Миша, Миша…»

@темы: текст, Пирагис, Красавчик

---

Сказки голубой феи_2

[olrossa]

Продолжение темы Сказки голубой феи.
Это нехудожественное чтение, а научная работа. Так что, на любителя.

Сюжетостроение книги сказок Лидии Чарской

(Из монографии Александры Матвеевой «Лидия Чарская. Стиль сказочной прозы»).

Литературоведческая наука сегодня вновь обращается к феномену «внутренней формы», категории, которая рассматривалась философией и эстетикой297 и была сформулирована в учебнике А.А.Потебней.
Применение этого термина в изучении области индивидуального стиля писателя необычайно важно, поскольку, как отмечает автор концептуальной для нас работы, Ю.И.Минералов, на явлении, называемом «внутренней формой», «базируются взаимные отличия стилей. На нем строится художественная условность»298. Таким образом, в своей работе мы будем опираться на понимание этого термина Ю.И. Минераловым: «Внутренняя форма есть образ идеи (или образ идей), образ образа (образ образов)»299. Ученый понимает этот феномен, во-первых, как данность, а во-вторых, как принцип. В первом случае – это «созданный индивидуумом образ неких прообразов, неких сходных идей, присутствует во всех содержательно автономных, художественно целостных элементах словесного искусства», а во втором – «основа индивидуального стиля художника»300.
Изучая литературу серебряного века, следует помнить, что для ее представителей, осознававших свое время как эпоху «младенческой», естественно проявление глубокого интереса к области религиозной и религиозно-философской. Востребованность культуру христианства в целом укрепила интерес писателей и поэтов начала XX века к библейским темам, сюжетам, образам, мотивам, к христианской символике, к литургическому началу, к православному, церковному календарю, в частности. Духовная атмосфера серебряного века способствовала развитию этой темы в русской литературе того периода: от «Юлиана-отступника» Д.С. Мережковского и «Огненного ангела» (1907) В.Я. Брюсова, поэтических циклов А.А. Ахматовой «Белая стая» (1913-1916), К.Д. Бальмонта «Зеленый вертоград» (названного по аналогии с книгой С. Полоцкого «Вертоград многоцветный»), поэм А.А. Блока «Двенадцать» (1918), М.А. Волошина «Путями Каина» и поэзии Саши Черного до романов М.А.Булгакова «Белая гвардия» (1925) и «Мастер и Маргарита» (1938), прозы И.С.Шмелева («Лето Господне, 1927-1931, 1934-1944), А.М.Ремизова («Крестовы сестры»), З.Б. Зайцева («Афон», 1928), философского эссе В. Розанова («Уединенное», «Опавшие листья», 1913). Христианская образность, в целом, свойственна и произведениям Лидии Чарской. Надо сказать, что сама писательница себя характеризует как человека верующего: «Я религиозный человек…), – указывает она в письме Ф.К. Сологубу301. Из всего наследия Лидии Чарской ее сказочная проза, пожалуй, наиболее ярко воплощает в себе православную образность и символику.
«Сказки голубой феи» Лидии Чарской представляют собой книгу, куда включены восемнадцать сказок. Стоит заметить, что это не сборник не связанных между собой художественных произведений, это – книга302, предваряемая прологом («Вступление») и имеющая особое композиционное построение, генеральную мысль, идею, и что самое главное – развитие действия, то есть сюжет. Предметом повествования у Лидии Чарской становится сам человек как нравственный субъект: автор показывает динамику развития душевно-духовной сферы, приводящей к ПРЕОБРАЖЕНИЮ внутреннего человека. Каждая сказка в книге, являющаяся отдельным художественным произведением со своим сюжетом, своей внутренней формой, - это звено общего предмета повествования, ее можно охарактеризовать как «главу книги». Таким образом, необходимо говорить о метасюжете «Сказок голубой феи». Однако, если сюжет одной сказки – это средство воплощения только ее содержания, то сюжет всей книги – это средство выражения центральной мысли писателя, переданной через словесное изображение главных персонажей в их действиях и отношениях. Основными героями в книге являются сама писательница, погрузившаяся в детское мироощущение:
«Так хорошо, точно снова мне три года, и старая няня плетет мне венок из полевой ромашки»,
и ее маленькая рассказчица из вымышленного сказочного мира – фея, которая прилетела к героине, чтобы передать сказки для «маленьких людей»:
«Не птичка, не мотылек это, а веселая крошечная голубая девочка. Я знаю ее – это фея… А ты, большая, передашь эти сказки маленьким людям…»
Такая композиция отсылает читателя к андерсеновской сказке «Оле-Лукойе» (или, в пер. А.В. и П.Г. Ганзен, «Оле-закрой глазки»303), и «Пимперлэ» Н.П. Вагнера, написанной в традициях датского писателя. В обоих произведениях, построенных на основе метасюжета (вступление и семь частей), также присутствует и повествователь (сказочник Оле-Лукойе и весельчак Пимперлэ) и маленький слушатель (Яльмар и Теодор). С точки зрения подбора героев, книга Лидии Чарской – это своеобразная вариация андерсеновской традиции, поскольку и Оле-Лукойе, и Пимперлэ – образ сказочного проводника, раскрывающего маленькому читателю мир через фантастический рассказ.
У Лидии Чарской же наоборот: источник сказок – маленькая волшебная девочка, которая вводит в мир ребенка:
«Я прилетела, – говорит она, – …рассказать о том, как живут, радуются и страдают маленькие королевы, как веселятся крошечные феи. И про суровых и кротких королей…»
Такие словосочетания, как «маленькие королевы», «крошечные феи», «кроткие короли», отсылают читателя к детскому мировосприятию. Ребенок легко узнает себя в этих персонажах, потому как в своем воображении девочки отождествляют себя с королевами и феями, а мальчики – с королями и воинами-победителями. Вместе с этим, детской речи свойственны неологизмы т оксюмороны, поэтому ребенку близки эти выражения. Так, автор подчеркивает – «маленькая королева», а не принцесса; «кроткий король» – ни добрый, ни справедливый, ни мудрый, а именно кроткий. Святой преподобный Иоанн Лествичник так характеризует эту добродетель: она «есть утверждение терпения, дверь, или лучше сказать, матерь любви, начало рассуждения духовного»304. Таким образом, Лидия Чарская создает христианский образ государя, который становится доступным пониманию ребенка благодаря введению в повествовательную канву, оксюморонного выражения. Одним словом, автор, сопоставляя не сопоставимое с точки зрения обыденности, пытается, в своих сказках разговаривать с ребенком на одном языке, близком и понятном ему. Этот прием позволяет не только привлечь и увлечь маленького читателя художественным словом, но и достичь дидактических целей. Так, например, в одном эпитете «кроткий» («кроткий король») сосредоточено несколько значений: «терпеливый», «любящий», «духовный» и т.д.
Сказки Лидии Чарской внутри книги расположены в соответствии с классической схемой развития сюжета. Здесь есть и завязка конфликта («Царевна Льдинка»), и его развитие («Волшебный оби», «Чудесная звездочка» и «Чародей голод»), и кульминация («Дуль-дуль, король без сердца»), и, наконец, развязка («Подарок феи» и «Меч королевы»). «Сюжет – пишет В.В. Кожинов, – это не сочетание событий, а вся сложнейшая последовательность совершающихся в произведении действий и взаимодействий людей, раскрывающаяся как ряд «историй характеров». Причем сюжет организуют характеры и в том смысле, что именно сюжет… создает перед нами в произведении эти характеры»305. Таким образом, сюжет книги Лидии Чарской «Сказки голубой феи» есть череда «историй характеров», имеющих разную степень духовно-нравственной основы личности: от полного ее отсутствия до высшей степени развития.
В начальной сказке «Царевна Льдинка», автор обнажает главный человеческий порок – гордыню, который воплощает в себе героиня. Будучи непокорной дочерью, гордой принцессой с «холодной» душой, царевна Льдинка не справляется со своими пороками и, в наказание, – погибает. Этим произведением Лидия Чарская задает важный вопрос себе и читателю: способен ли человек, «раздираемый» грехами, восстановить в себе образ Божий, стяжать в себе христианские добродетели и прийти к преображению своей души, или нет? Так, в начале книги возникает конфликт, предметом которого является человек, рассматриваемый как нравственный субъект и являющийся, таким образом, объектом борьбы между добром и злом. Сложные философские идеи автор преподносит детям в художественной доступной детскому мировидению форме.
В последующих произведениях – «Волшебный оби», «Чудесная звездочка» и «Чародей-голод» – вплоть до кульминации сюжета книги, которая аккумулируется в сказке «Дуль-дуль, король без сердца», происходит развитие этого конфликта. Герои, постигая нравственные и духовные уроки, вынуждены определять свое место между истиной и ложью. В начале повествования сказочные персонажи – мусме Хана, принцесса Эзольда и боярин Коршун – воплощают в себе образ гордыни. Именно поэтому они не выдерживают испытания властью и богатством и, в результате чего, совершают безнравственные поступки. Так, мусме Хана («Волшебный оби») поддалась искушению воспользоваться волшебной силой своего оби, желая попасть на бал к микадо и его сыну в числе знатнейших красавиц. Использование волшебного предмета в своих личных целях повлекло за собой нарушение сказочного завета не стыдится старого и потрепанного пояса и не желать нового и красивого:
«И он (певец Иеро) не жалел звуков, воспевая этот воображаемый, сказочно-роскошный оби… Сердце мусме под влиянием этих звуков наполнилось одним жгучим желанием получить такой оби».
Также и принцесса Эзольда («Чудесная звездочка»), привыкшая к мысли, что ее, дочь могущественного короля, любят все подданные уже за одно происхождение, требовала от своих слуг выполнения самых нелепых и неисполнимых желаний:
«Меня любят все подданные моего отца и охотно готовы жизнь свою положить, чтобы исполнить каждое мое желание… Они достали мне белого коня с черной звездочкой на лбу, достали золотую кошку с бирюзовыми глазами, достанут и звездочку с неба, да! Да! Они очень любят меня!»
Богатый и могущественный боярин Коршун («Чародей-голод») из честолюбия и гордыни содержал в достатке свою челядь, чтобы та восхваляла его, и при этом оставался черствым к горю, работавших на него крестьян. Считая себя всемогущим, он самонадеянно отправился на борьбу с Чародеем-голодом, который разорял его земли:
«Скуп боярин и не умел людей жалеть. Да и не для того в дальний он путь отправился, чтоб мужикам свои запасы отдавать. Другое его тешило и занимало: какой такой из себя Чародей-Голод, мыслил он, и как бы найти его, да на бой вызвать, чтоб он не смел ему, Коршуну, перечить? А то что ж это? Который месяц боярин дани со своих вотчин собрать не может, из-за какого-то Чародея-Голода убытки терпит!»
Вследствие нравственного падения герои получают жизненный урок, способствующий их возвращению в конце повествования на путь истинный. Так, мусме Хана вспомнила завет отца, не стремится к внешней, ложной красоте, какую она встретила во дворце микадо, а искать красоту душевную, как у певца Иеро:
«Доброта души Иеро покорила ее…»
А принцесса Эзольда из рассказа чудесной Звездочки узнала и поняла, что любовь людей друг к другу основывается на их поступках, направленных в первую очередь на служение ближним:
«…рыцари… стали терпеливо ждать нового приказания принцессы. Но прошел день, прошел другой, третий, – Эзольда ничего не требовала, ничего не приказывала. – Что же случилось с Эзольдой? – недоумевали рыцари и свита».
Получив урок смирения, изменился и боярин Коршун. Он познал голод, понял человеческую нужду и осознал, что человек существо не всевластное:
«С тех пор круто изменился боярин Коршун: …голодных кормит, бедняков наделяет щедро и таровато своей казной».
Итак, перечисленные выше сказки составляют развитие конфликта, предметом которого является мысль о напряженной внутренней борьбе человека между истинной и ложью, добродетелями и пороками, борьбе, в которой все же побеждает добро в его вселенском масштабе.
В развитии конфликта книги Лидии Чарской участвуют и сказки «с плохим концом», создающие гнетущее ощущение господствующих несправедливостей в мире. В этих произведениях – «Король с раскрашенной картинки», «Фея в медвежьей берлоге», «Три слезинки королевны» – положительные герои страдают, оказываясь в кругу фатальных событий, ход которых они бессильны изменить. Так, нарисованный король, наблюдая с витрины магазина за несправедливостью мира, хочет переменить его и сделать счастливыми всех людей. Но, превратившись в настоящего короля, он сталкивается с невозможностью осуществить свои намерения:
«Я хотел облагодетельствовать мою страну, хотел сделать всех людей счастливыми… Я хотел, чтобы каждый в моем королевстве был счастлив и доволен, сыт и одет. Но теперь я вижу, что сделать все это мне одному не по силам».
Этой сказкой автор утверждает, что не достаточно правителю только лишь одной доброты, необходимы еще и сила духа, стойкость, воля. Фатальной является и встреча героев сказки «Фея в медвежьей берлоге» – насмешницы феи Лианы и серого Мишки. В этой грустной истории любовь не смогла победить стремления к славе: героиня, вселившая в одинокого медведя надежду, не захотела пожертвовать ради него возможностью стать королевой:
«Ей было бесконечно жаль оставить доброго, славного Мишку, которого она успела приучить к себе и которого заставила забыть его одиночество; но в тоже время ее неудержимо тянуло в царство маленьких фей…».
Однако автор не ставит точку в разрешении конфликта этой сказки, допуская, что героиня все же полюбила, а не приучила к себе Мишку. Только в этом случае она вернется к своему одинокому другу:
«Но королева смотрела печально на всех своими красивыми глазами… Ей представлялась… берлога, …и одинокий, бедный, думающий с тоской о ней – королеве…».
Героиней последней сказки этого ряда – «Три слезинки королевны» - является королевна Желанная. Несмотря на всю любовь, которую испытывали к ней родители (об этом говорит уже само имя), они все же нарушили сказочный запрет, по которому королевна не должна была плакать, так как уже третья слезинка будет для нее смертельной. Но, для того, чтобы восприимчивое сердце Желанной не страдало, король должен был изменить устои не только своей страны, но даже и самих людей, что само по себе невозможно. И все-таки смерть королевны, сколь горька бы она ни была, принесла счастье жителям ее страны:
«…умерла королевна, но не умерла память о ней. Король прекратил воины и набеги, распустил войска, открыл тюрьмы и подземелья и выпустил на волю измученных узников, и все это сделал в память своей дочери Желанной. <…> Милосердие и мир воцарились в стране».
Итак, указанные сказки, имеющие оттенок фатальности и несущие, таким образом, трагическое, подготавливают читателя к высшей точке развития выделенного нами хода действия, предмет которого – внутренний конфликт человека, борьбы его совести с его же внутренним эго.
Кульминацией данной тенденции является сказка «Дуль-дуль, король без сердца», герой которой человек жестокий и злой, не имеющий сердца в прямом и переносном смысле. Безусловно, такой человек лишен знания и понимания добра, сострадания и справедливости:
«Бедный король… он не знает своей жестокости, потому что у него нет сердца. Во что бы то ни стало, ему надо достать сердце! – И я, старый солдат Иван, достану его ему».
И, только благодаря любви близкого человека – солдата Ивана, отдавшего чародею Гаю свои плачущие глаза взамен сердца для своего воспитанника, король обретает свою душевную полноценность и гармонию. Архиепископ Лука Войно-Ясенецкий в своем труде «Дух, душа и тело» указывает, что сердце есть центральный орган чувств, важнейший орган познания, мысли и восприятия духовных воздействий, то есть, в целом, – это область души306. Сравним с текстом Лидии Чарской.
«Дай его (сердце), Гай, Дуль-дулю, и возьми от меня, что только не поделаешь. <…> …я был жестоким королем! Но благодаря жертве, принесенной мне моим благодетелем Иваном, я стал другим.
Важная деталь: имя Чародея Гая, отнявшего сердце у короля в младенчестве, созвучно с именем героя сказки Х.К. Андерсена «Снежная королева» – Гай – Кай. Такая трансформация неслучайна и связана она с портретированием мотива потери/приобретения сердца: У Кая оно стало куском льда, а чародей у Лидии Чарской и вовсе не имеет его и более того, отнимает сердце и у героя сказки.
В данной сказке идея нравственного самоопределения человека достигает сильнейшего напряжения: апофеоз бессердечности в человеке и, одновременно, гимн истинной Любви, из чего следует, что это произведение есть высшая точка развития конфликта книги в целом.
Во второй половине книги развитие действия подходит к своему логическому завершению, а значит, меняется и тип героя. На смену противоречивой личности приходит более гармоничная, как, например, Галя из сказки «Галина правда», Лео – «Герцог над зверями», мельник Нарцисс – «Мельник Нарцисс» и, наконец, угольщица Мария из сказки «Подарок феи» и королева Мира – «Меч королевны». Отметим, что внутренняя форма персонажей, создающая в целом образ нравственного человека (может быть даже и шире – образ христианина) раскрывается уже в именах героев. Так, Галя (полное имя Галина) с греческого языка переводится как тишина, спокойствие307, а Лео (производное от Лев) ассоциируется с царственностью, благородством, величием, мудростью, высшей справедливостью и т.д. Имя «мельник Нарцисс» на первый взгляд воплощает в себе образ самовлюбленности, напоминающий мифологический персонаж («Нарцисс и Эхо». Овидий. Метаморфозы. III, 339-510). Однако вторая составляющая имени – «мельник» – не столько указывает на род деятельности, сколько характеризует его как доброго, веселого и свободолюбивого. Наконец, два последних имени – Мария (в переводе с еврейского – госпожа308) и Мира – говорят сами за себя: первое напоминает об имени Пресвятой Богородицы, следовательно, воспринимается читателем в контексте евангельских событий, а второе – производное от существительного мир – «отсутствие ссоры, вражды, несогласия, войны; лад, согласие, единодушие, приязнь, дружба, доброжелательство, тишина, покой, спокойствие» (В.И. Даль II, 328). На это значение слова указывают и грамматические признаки (поскольку имя героини пишется через «и», а не через «i»309), и контекст сказки. Таким образом, имена героев раскрывают содержание образов уже в начале повествования, что и подтверждается впоследствии текстом.
Так, Галя («Галина правда»), исполняет завет умершей матери всегда говорить только правду. Воплощая в своем образе такую христианскую добродетель, как смирение, героиня выдерживает силу искушения сойти с истинного пути в поисках этой самой правды:
«Неси меня туда, птица, – шепнула ей Галя, – где люди любят правду и слушают ее».
Поиски птицы не только не увенчиваются успехом, но и закончились трагично: ей пришлось заплатить жизнью за свое правдолюбие:
«…закричала на Галю королева, … – Как смеешь ты порицать меня! За это ты должна немедленно умереть! … Упала в озеро Галя, погрузилась в холодные волны и опустилась, мертвая, на самое дно».
Следующий персонаж, Лео, дан как исключительно положительный герой:
«…золотое сердце у него».
Он забыл зло, причиненное ему братом, жестоким герцогом Рональдом, и пришел ему на помощь в тяжелую минуту, он не покинул зверей, спасших его от злодея Чура:
«Не оставлю своих зверей милых ни за что на свете… Приютили они меня в горькую минуту, дали мне радость и любовь…».
Не менее гармоничен и герой сказки «Мельник Нарцисс». Познав по волшебному наитию колдуньи Урсулы истинную жизнь королей, Нарцисс, простой сельский паренек, не прельстился властью, богатством и титулом. Он возвращается к своей мельнице, поняв, что дворцовая роскошь и свободная воля не совместимы:
«Что за ужас, что за скука быть королем!.. Не только не смеешь распорядиться своим временем, но и любить не смеешь того, кого выбрало сердце!.. Все отдам я тому, кто превратит меня снова в прежнего скромного мельника Нарцисса!».
Смена типа героя влияет также и на общий тон повествования. С развитием сюжета изменяется образ душевного строя человека, он совершенствуется и приближается к преображению. Иным предстает и образ повествователя «Сказок голубой феи». Если на уровне завязки конфликта он сам задавал вопросы своему читателю о возможности (или, невозможности) духовного роста человека, то уже во второй половине книги, приближаясь к развязке, повествователь мыслит в свете христианского мировоззрения. Автор использует больше реминисценций из Священного Писания, аппелирует к библейским образам, парафразирует жития святых, выделяет из характеров героев духовную сторону.
Трагическая, на первый взгляд, история Гали оборачивается совсем иной стороной и утверждает, что, даже если человек не может найти любовь среди людей, то он обязательно ее обретет на небесах:
«Проснись, пробудись, милая Галя! Ты попала в царство правды, одной правды, чистой и прекрасной, которой не встретить на земле!».
Короткая жизнь мужественной маленькой героини сопоставима в данном случае с житием святых мучеников, большее число которых составили люди, защищавшие христианскую истину и отдавшие за нее свою жизнь в первые три века после Рождества Христова. «Христиане… хорошо знали, – пишет православный педагог С.С. Куломзина в книге о святых, предназначенной детям 310, – что никакую власть на земле нельзя признавать за Бога». За что римские власти их преследовали. Христиан «казнили, сжигали, топили (как, например, в житиях святых мучеников Антонины (1/14 марта), Виктории, Леонида, Галины, Василисы и др. (16/29 апреля), Марины (17/30 июля), Евгении (24 декабря/6 января)311 бросали на съедение диким зверям в цирках, обвиняли во всяких выдуманных преступлениях…<…> Но чем больше преследовали христиан, тем крепче делалась их вера, тем сильнее становилась Церковь». После мученической кончины святые обретали вечное царство. Таков финал и жизни маленькой Гали:
«За твою правду Господь соединил меня снова с тобою, чтобы никогда уже нам не разлучаться больше. <…> Роскошный сад благоухал, и бледноликие ангелы пели гимн о Галиной правде».
Этой сказкой Лидия Чарская воплощает одну из заповедей блаженства, принесенных Христом человеку Нового Завета, а именно: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство небесное» (Матф. 5: 10). Мотив воскресения, выраженный во встрече умерших Гали и ее мамы, тема вечности, портретирование литературного и иконографического образа рая, обозначенное словообразами «царство правды», «роскошный сад», «бледноликие ангелы пели гимн», «лазурное царство» – все это формирует в воображении читателя образ Царствия Небесного.
Христианский тон повествования присутствует и в следующей сказке – «Герцог над зверями», где особо рассматривается тема братской любви, тема кротости и смирения, тема святости человека. Так, антиподные друг другу образы братьев – старший Роналд, отличающийся особой жестокостью, и младший Лео – являются парафразисами с библейских персонажей Каина и Авеля, где первый есть образ братоубийцы, а второй – любви и прощения. Эту идею о безмерном гневе в распре и безмерной воле прощения Лидия Чарская воплощает также и вслед за Н.П. Вагнером, который в сказке «Великое», парафразируя сюжет евангельской притчи о милосердном самарянине, показывает, как «великая» злоба и жажда мести сменяется «великим» состраданием.
«Сначала, когда я слушал стоны Самуила (еврейского вождя), каждый стон и каждое его слово волновали мое сердце и оно просило его крови. Но когда он лежал беспомощно на моей груди, измученный и разбитый болью…, то чувство ненависти во мне смягчилось, стихало – и я чувствовал только одно сострадание»312.
Отмеченный нами фрагмент из вагнеровой сказки является как бы продолжением следующих евангельских слов, переложенных специально для детского чтения:
«Увидал он (самарянин) израненного и сжалился над ним. Самарянин подошел, перевязал ему раны; потом <…> привез его в гостиницу и стал ухаживать за ним»313.
Следует также отметить, что в образе главного героя сказки «Герцог над зверями», юноши Лео, просматриваются ангельские черты. На это указывает не только его особая внешняя красота:
«прелестный мальчик с голубыми глазами»,
но и внутренняя:
«…о кротости и доброте Лео…»
Однако первостепенное значение в портретной характеристике придается глазам героя, описание которых сопровождается различными эпитетами и метафорами – «мальчик с голубыми глазами», «прекрасные глаза», «двумя голубыми незабудками», «глаза – точно звезды на небе». Как известно глаза есть зеркало души, поэтому, начиная с характеристики этой части лица, автор продолжает затем говорить о душевных качествах юноши, вообще:
«…прекрасные глаза Лео светились двумя голубыми незабудками. Целое море чувства отразилось в этом взоре… Вся чистая, хрустальная, добрая и честная душа Лео выглянула на него…»
Еще не маловажная деталь, указывающая на ангельское в образе Лео, – это сравнение его с голубем:
«голубь: не мальчик, золотое сердце у него».
Как известно, эта птица имеет несколько символических значений в Священном Писании314, по одному из которых голубь – птица, воплощающая в себе образ кротости.
Христианская составляющая книги Лидии Чарской наиболее полно воплощается в сказке «Подарок феи», где образ героини, угольщицы Марии, портретируется с евангельского образа Пресвятой Богородицы. На это указывает не только имя (Мария), в котором происходит соположение христианского и сказочного, прозаического, и такие составляющие характера, как доброта, любовь, жертвенность, но и ряд параллелей с житием Пресвятой Богородицы и реминисценции из него.
Важной деталью, указывающей на богородичное в образе угольщицы, является знак, которая фея обещает подать королю, выбирающему себе дочь. Знак этот – белая голубка на плече замарашки. Известно, что и на фресках, и в акафистах Богородица изображается отроковицей с белым голубем. Более того, обращаясь к житию Пресвятой Богородицы, мы находим подобное описание, когда знак свыше – знамение, обещанное ангелом, также становится решающим фактором при выборе, и знак этот – белая голубица.

«Жизнеописание Богородицы»315
«Кроме того, что жезл расцвел, на нем сидела голубица…»

«Подарок феи»
«А на плече девочки сидит белая, как снег, голубка…»

Сравнивая сюжет сказки и сюжет жизнеописания Богородицы, легко обнаружить отличие: по преданию священники должны были выбрать «номинального» мужа для девы Марии, коим и стал праведный Иосиф, заменивший в действительности сироте Отца. В сказке же Лидии Чаркой король Серебряная Борода выбирает дочь. И все мотив выбора подчеркивает синтетический характер литературной сказки детской писательницы.

«Жизнеописание Богородицы»
«Ангел сказал первосвященнику: «Захария, собери неженатых мужей колена Иудова, из дома Давидова… И кому Господь покажет знамение, тому ты и вручишь Деву чтоб он стал хранителем Ее…»

«Подарок феи»
«И решил наконец король выбрать из дочерей своих подданных одну…»

В тоже время Лидия Чарская отступает от сказочной традиции, по которой король-вдовец или сын короля, принц, как, например, в «Золушке» (обработка братьев Гримм, пер. Г. Пестникова), выбирает себе молодую жену. Сравним:
«Но вот случилось однажды, что король затеял пир…и созвал на праздник всех красивых девушек страны, с тем, чтобы сын его мог выбрать невесту».
Однако по преданию известно, что в действительности Дева Мария стала не женой как таковой Иосифу, а дочерью. В таком отступлении Лидии Чарской от сказочного канона наблюдается проявление православных традиций.
В сказке автор отображает и менее яркие детали, указывающие на богородичное начало в образе угольщицы, однако, не менее существенные. Среди них, во-первых, сиротство:

«Жизнеописание Богородицы»
«…обречена была испытать горькое сиротство…»

«Подарок феи»
«Она (Мария) круглая сирота…»

Во-вторых, отмечены и глубокий ум, и доброе сердце, и кротость, и трудолюбие. Сравним нравственную составляющую в образах Девы Марии и девушки-угольщицы при их описании.

«Жизнеописание Богородицы»
«…Та, Которая впоследствии должна была исцелять сиротство всех одиноких, покинутых людей, стать Матерью, Утешительницей и Заступницей…».

«Подарок феи»
«И сделалась королевной маленькая угольщица. Она взяла к себе во дворец слепую и заботилась о ней, как родная дочь, окружила себя бедными детьми, учила их и придумала для них разные занятия и развлечения, вызвала во дворец умных стариков, с которыми советовалась, как бы лучше помогать королю Серебряной Бороде в его добрых делах. И обо всех людях пеклась и заботилась добрая королевна».

Возвращаясь к образу короля Серебряная Борода, заметим, что Лидия Чарская сополагает в нем черты не только образа Иосифа как посланного отца, но и Иоакима – родного отца Богородицы, которому на момент рождения Марии было около восьмидесяти лет. Отметим сразу, что имя короля подчеркивает его внешние портретные черты: борода, да еще серебряная. В древней и христианской культуре она являлась символом старчества и мудрости: «Седая борода доселе еще считается у жителей Востока символом мудрости, равно как мерилом преклонных лет и почтенной старости»316. Используя данную деталь во внешнем облике и в составе имени короля, автор объединяет, таким образом, в герое все старческое, праведное, отеческое, указывая и на Иосифа, восьмидесятилетнего старца, и на Иоакима.
Король Серебряная Борода так же, как и отец Марии был добр, богат и мудр, однако также и несчастен из-за отсутствия любимого чада.

«Жизнеописание Богородицы»
«Они (родители Богородицы) жили безбедно… Отличительной чертой их характера было милосердие к бедным <…> Однако горе… омрачало жизнь этих добрых людей. У них не было детей…»

«Подарок феи»
«Он (король Серебряная Борода) много помогал бедным, несчастным, кормил голодных, давал приют бездомным…»
«Одинок был король, ни семьи у него, ни жены любимой, ни любящих деток – никого не было…»

Соединение сказочной и христианской традиций позволяет Лидии Чарской обращаться к образу феи, приходящей на помощь человеку в скорбную минуту:
«Я добрая фея… <…> …я хочу сделать тебе подарок. <…> Я подарю тебе такую дочь, что ты будешь самым счастливым отцом в мире…».
Это еще один пример, указывающий на богородичное начало в образе угольщицы Марии, ведь и Иоакиму ангел провозвестил о рождении дочери (что, несомненно, стало даром), и Захарии – о знамении, которое определит выбор супруга Девы Марии:
«Между тем ангел явился и Иоакиму в пустыне и сказал ему: «Бог услышал твою молитву, у жены твоей Анны родится дочь и станет вашей общею радостью»;
«Ангел сказал первосвященнику: «Захария…»
Итак, автор сополагает в одном персонаже – король Серебряная Борода – образы трех старцев, известных из жития Пресвятой Богородицы: Иоакима – родного ее отца, Захария – духовного отца и Иосифа – посланного отца. Воспитанная в христианской традиции, Лидия Чарская знала, что в сущности, с точки зрения православного учения, Пресвятая Богородица была дочерью Отца Небесного, по воле Которого она появилась на свет, трудилась и была избрана, чтобы стать матерью Спасителя, Богочеловека. Поэтому логично говорить о четвертой составляющей в образе короля – Бога-Отца как Отца Небесного. Подтверждением этому является и имя главного персонажа – Серебряная Борода, так как в иконографии (иконы «Отечество», «Троица Новозаветная»317) Бог-Отец изображается именно как старец с седой, убеленной или «серебряной» бородой, что указывает на царское в образе героя и ассоциируется с Царем Небесным.
Таким образом, можно наблюдать, как христианская традиция обнаруживает себя в литературных сказках Лидии Чарской, когда автору достаточно использование лишь детали, насыщенной глубоким символическим значением. Христианская составляющая в тексте – насущный элемент, расширяющий его художественное пространство сказки как жанра.
Последняя сказка «Меч королевны» структурно напоминает первую – «Царевна Льдинка»: начало повествования рассказывает о счастливом детстве принцессы в любящем родительском доме, о веселом и беззаботном нраве королевской дочери и, наконец, о замужестве. Содержание организуется по принципу антитезы.
Возраст героинь:

«Царевна Льдинка»
«…три дочери царя… Зато младшая сестра – царевна Льдинка – совсем иная: разговорчива, словоохотлива…»

«Меч королевны»
«Три дочери было у короля… Но лучше всех была старшая, веселая да радостная…»

Временная координата

«Царевна Льдинка»
«Царевны весело живут… Днем они пляшут, играют да дивные сказки старшей царевны Вьюги слушают, а ночью на охоту за барсами и оленями выезжают»

«Меч королевны»
«Жизнь вокруг королевны ключом кипит. Что ни вечер – то бал во дворце, что ни день – то королевская охота наряжается».

Субъект и объект действия:

«Царевна Льдинка»
«Пришла пора замуж царевен выдавать… … – Не люб мне принц Снег, батюшка, не хочу идти за него замуж!

«Меч королевны»
«…пришла пора замуж выходить, и выдали принцессу Миру за короля дальней страны».

«Меч королевны» – это сказка, полемически выстроенная по отношению к «Царевне Льдинке», что проявляется уже в семантическом отличии имен героинь: Льдинка (холодная, бездушная) и Мира (мирная, миролюбивая). Таковы и финалы произведений: в первом героиня гибнет, во втором же, наоборот, проявляет всю свою любовь, доброту и самое главное жертвенность. Доминанта душевного строя героинь – царевны Льдинки и Миры-королевы – также антиномична:

Гордыня:
« – Глупые, маленькие, ничтожные дочери воздуха посмели смеяться надо мной, могучей царевной, их будущей повелительницей.
Накажи их, король Солнце, накажи тотчас!» («Царевна Льдинка»)

Кротость:
«И больно и стыдно стало королеве» («Меч королевны»)

Гордыня и властолюбие
– …Я невеста короля Солнца, и вы должны мне, как вашей повелительнице-королеве.
А Льдинка растаяла, умерла…

Любовь и жертвенность
Чем больше узнавала Мира от своих подданных правду-истину, тем ярче и ярче разгоралась в ее сердце любовь к ним. И тут же дала себе слово Мира-королева бросить веселье да потехи и всю свою жизнь отдать на служение своему народу. …И сдержала свое слово свято и твердо светлая Мира-королева.
Данный пример иллюстрирует, как развивалась идея нравственного и духовного восхождения человека, являющаяся предметом метасюжета книги, от начальной сказки к финальной. Лидия Чарская представляет образы – царевна Льдинка и Мира-королева – зеркальные по отношению друг к другу. Так, Льдинка, поддалась искушению славой, роскошью, а самое главное, властью и сделалась еще более горделивой и надменной, а Мира, наоборот, раскаялась и, как следствие, исполнилась любви.
В сказке «Меч королевы» происходит развязка конфликта, который обозначает автор в «Царевне Льдинке» вопросом: способен ли человек, раздираемый искушениями, соблазнами, восстановить в себе образ Божий, стяжать в себе христианские добродетели и прийти к преображению своей души или нет? И сказкой, завершающей книгу, Лидия Чарская отвечает: не только способен, но таков путь каждого человека к Истине:
«И тут же дала себе слово Мира-королева бросить веселье да потехи и всю свою жизнь отдать на служение своему народу <…> И сдержала свое слово свято и твердо светлая Мира-королева».
Итак, следует отметить, что «Сказки голубой феи» – это не набор сказок, не просто сборник, а книга, в которой присутствует четкая сюжетная линия, предмет повествования, динамика развития действия, строящаяся по традиционной схеме (завязка, кульминация, развязка), где сюжеты сказок входят в метасюжет всей книги, где главенствующим является мистериальный путь героя от «нисхождения в ад пороков» к восхождению к Богу, к восстановлению себя и самой души по образу и подобию Божьему.

Окончание будет.


297См. Минералов Ю.И. Указ. соч. – с. 31
298Там же
299Там же
300Там же – с. 351
301 Чарская Л.А. Письмо Ф.К. Сологубу. 17 января 1927 г.
302«В детской литературе, - отмечает исследователь детской литературы И.Г. Минералов, – употребимы оба слова и «книга» и «сборник», с явно доминантным «книга» применительно к сказкам, которое зачастую выносится в заглавие «Книга сказок», а не «Сборник сказок» <…> Ребенок знает слово книга, ему разъяснено слово «собрание», «сборник» и странно, неблагозвучно и долго «умонепостижимо» - «цикл»…» Минералова И.Г.Библия как Книги Книг и книга как художественно-семантическое целое // Гуманитарные науки и православная культура. Материалы Всероссийской научной конференции. Вторые Пасхальные чтения. – М., 2004. – С. 3-10.
303 Андерсен Х.К.Полное собрание сказок, рассказов и повестей. Т.1. – СПб., 1894
304 Иоанн, преп., игумен Синайской горы. Лествица, возводящая на небо.– М., 1997 – С.
306 – (Репринт: Сергиев Посад, 1908).
305Кожинов В.В. Сюжет, фабула, композиция // Теория литературы. – М., 1965 –
С. 426.
306 См.Лука, архиепископ (Войно-Ясенецкий) Дух, душа и тело. – М., 1997 – С. 28
307 Православный церковный календарь. – М., 2002. – с. 290.
308 Православный церковный календарь. – М., 2002. – с. 294.
309 В случае написания имени героини как «Мiра», оно обладало бы иной семантикой «…мiр – вселенная…, все люди…, община…» В.И.Даль II, 330).
310Рассказы о святых./Сост. С.С. Куломзина. – М., 1994. – с. 13
311Жития святых./Сост. Димитрием, свт., митр. Ростовским
312Вагнер Н.П. Сказки Кота-Мурлыки. – с. 196
313Библия для детей./ Сост. Прот. Александр Соколов. – М., 1990. – С. 297. – (Репринт: СПб., 1896).
314См.: Библейская энциклопедия./Сост. Никифор, архимандрит. – М., 1990 – С. 168. – (Репринт: М., 1891)
315Здесь и далее цитаты указаны по издании.: Поселянин Е. Богоматерь на земле//Сказание о чудотворных иконах и Ея милости роду человеческому. – Коломна, 1994 – с. 22 – (Репринт)
316Библейская энциклопедия – с.96
317См.: Алексеев С. Энциклопедия православной иконы. – СПб., 2001. – с. 129.

@темы: статьи, Чарская

---

Л.Пирагис "Красавчик" Глава 5

[telwen]

Л.Ю.Пирагис "Красавчик"

Сканировала  change-ange.Спасибо!

V
Приятная весть.

Всю ночь Красавчик не сомкнул глаз. Сперва его волновали только что пережитые приключения, а потом захватили мысли о предстоящем дне. Он рисовал себе различные картины того, как придет к художнику и, что будет делать у него. Он не имел ни малейшего представления о художниках и никак не мог сообразить, какого свойства работа ожидает его. Тщетно пытался Красавчик проникнуть в смысл загадочных слов: «Я хочу написать тебя» — ничего не выходило.
«Написать тебя», — было крайне сложной загадкой. Мишка понимал только, что в этих словах заключается работа, за которую будут ему платить. Дальше этого не могла проникнуть его мысль. Другое дело фантазия. Она создавала самые чудовищные представления. Так Мишке казалось, что он не что иное, как письмо, которое художник собирается написать. Представлялась за одно и большая бутыль чернил (о чернильницах Красавчик знал лишь то, что они стоят на окнах магазинов) вместе с большим пером, какие приходилось видывать в витринах писчебумажных магазинов. Интересовала мысль: как-то возьмется художник за дело и больно ли это будет.
Митька спал сном праведника. Его ничто не волновало и не беспокоило. Раскинулся на моховой постели, запрокинув голову, и хмуро улыбался чему-то во сне. Это была улыбка ободрения и ласки, странной угрюмой ласки. Снилось ему, что Красавчик стал наконец «человеком» и показывает свою первую добычу. Это бумажник, наполненный деньгами.
Груды пестрых бумажек высовываются из всех отделений, Тут сотни, тысячи рублей;
«Молодец, молодец! — одобряет Митька, — Ай да, Красавчик!
Кругом нависли «фартовые». Тянутся любопытными лицами, сверкают завидующими взглядами. Слышатся завистливые похвалы. А он, Митька, стоит возле друга и гордо заявляет:
— Это мой ученик!
Вдруг странное смятение. Лица «фартовых» побледнели. Все сбились в беспокойную кучу, потом шарахнулись, рассыпались по сторонам.
— Обход! Обход!
— Беги! Беги, Мишка! Винти! — хочет крикнуть Митька и не может: что-то свинцом надавило грудь. Ужас охватил и оледенил кровь... Выросли перед глазами темные фигуры городовых, чья-то рука схватила Красавчика. Заметался в ужасе Митька и проснулся.
— Что с тобой? — испуганно спросил Красавчик, — Заорал ты так, что за версту поди слышно было.
Митька обвел всполошенным взглядом пещеру, друга и вздохнул с облегчением.
— Фу, так это сон был!
— Какой сон? — полюбопытствовал Мишка.
— Потом расскажу, ладно.
В поселок пошли вместе. Митька от скуки решил проводить Красавчика. Кроме того, он боялся, что одному Мишке не найти дорогу. Когда огибали озеро, Митька толкнул приятеля.
— Смотри.
В заросли возле берега стоял челнок. Он не был привязан и тихо покачивался на зыби.
— Это наш верно? — предположил Красавчик.
— Понятно. Видно его не искали еще... А здорово я чухну выкупал?
— Ловко!
Оба рассмеялись.
Красавчика, однако, ночное похождение мало интересовало, Его упорно занимала мысль о том, что придется делать у художника. Мишка решил поделиться ею с другом.
— Как ты думаешь, зачем я понадобился барину? — спросил он.
Митька покачал головой.
— А черт его знает. У господ разные блажи бывают.
— Он сказал, что хочет написать меня. Что это значит и как он будет меня писать?
Митька фыркнул.
— Написать? — он вскинул веселый взгляд на приятеля. Да письмо ты что ли какое, ненаписанное?
— Вот и я думаю, улыбнулся Мишка. Ведь не чернилами же он меня мазать будет? — нс совсем уверенно добавил он.
— Тогда ты совсем красавчиком выйдешь! Хо-хо! — расхохотался Митька. — За целковый, знаешь, он тебя разукрасит...
Митька оборвал вдруг смех и схватил за руку руга.
— Чухна... тот... вчерашний.
По тропинке, навстречу мальчуганам шел высокие безусый парень. Стоило Красавчику взглянуть на него, что бы убедиться, что это был их недавний враг. Финн курил трубку и, казалось, не замечал детей. Шел прямо на них, попыхивая дымом.
Митька замедлил шаг.
— Узнал нас чухна или нет? — озабоченно шепнул он другу, не спуская глаз с рыбака.
Рыбак приближался не спеша, по-прежнему не обращая внимания на друзей. Только раз он кинул быстрый хитрый какой-то взгляд на мальчуганов и этого было достаточно. Митька перехватил взгляд и лукаво ухмыльнулся.
— Как бы не так. Тебе ли поймать нас, чухонское рыло, — пробурчал он. Готовься винтить, Миша!
Он почти поравнялись с рыбаком. Равнодушное, словно каменное лицо финна вдруг преобразилось. Злобой вспыхнули глаза и он быстро подался вперед, протянув руки.
Два прыжка в стороны, топот быстрых ног и финн остался один на тропинке, нелепо растопырив руки. С секунду он недоумевал. Громкий хохот позади передернул его всего.
Митька и Мишка издали кивали ему головами и хохотали во все горло. Финн позеленел от злости.
— Hellevetti! — грозя кулаками зарычал он.
— Поймал, чухна? — дразнился Митька.
Финн сделал было движение, точно собираясь пуститься в погоню. Но понял видно, что это было бы бесполезно, и только прокричал своим маленьким врагам, неистово грозя кулаком:
— Затам я вам, тармоеты… Рипа чужая таскать... Лодка воровать... Лютей топить... Затам….Затам...
И в ярости добавил еще какое-то ругательство.Оно у него вышло таким смешным, что мальчуганы разразились неудержимым хохотом.
— А теперь он нас ловить будет, — заметили Мишка, когда, насмеявшись вдоволь, приятели двинулись дальше.
— Пусть ловит! — беспечно ответил Митька, срывая прутик с куста, — пещеру ему не найти, а в лесу пусть погоняется за нами — только весело будет.
Но Красавчик не мог так легко отнестись к встрече. Злобный мстительный взгляд финна врезался в память и внушал тревогу. На душе залегло скверное предчувствие, что обозленный рыбак сыграет какую-то мрачную роль в их свободной жизни.
Подходили к поселку. Митька взял у приятеля карточку художника.
— Мигуновская, 32, — прочел он. — Где это будет? Да знаешь, Миша, это кажется и будет тот самый дом, что понравился тебе.
— Где сирень и разные фигуры в саду?
— Ну да. Тут написано: «Мигуновская, 32. — Мигуновская улица и будет сейчас, как кончается дорога, а дом 32 как раз будет тот самый дом или рядом с ним…Знаю я…
— Неужели тот самый?
Мишка даже взволновался.
— Говорю я...
— Хорошо бы это было! — вырвалось у Красавчика.
Митька с изумлением посмотрел на него.
— Что же хорошего?
Мишка не знал, что ответить. Он и сам не знал что хорошего будет, если дом окажется тем самым. Просто проникнуть в чудесный дом являлось для него какой-то заветной мечтой. Странная радость наполняла его душу при одной мысли о возможности такой удачи, рождались какие-то светлые предчувствия. Красавчик даже зарумянился слегка. Он поглядел на друга мечтательным взглядом.
— Не знаю я, Митя, только мне очень хочется
Дом оказался тот же. Едва увидели номер на чугунной решетке, как Мишка весь задрожал от волнения.
— Этот! Этот!
Он крепко ухватился за руку Митьки, и голос его звучал радостью, даже восторгом.
Митька покачал головой. Странным и непонятым казалось ему поведение Красавчика.
Он не мог уяснить причину радости, вдруг охватившей друга.
— Ну, я пойду, Миша, — сказал он — Ты найдешь дорогу домой-то?
— Найду, а ты куда?
— Пошляюсь чуть-чуть и домой потом. Может на станцию загляну.
— На станцию? — легкая тревога проскользнула в голосе Красавчика.
Митька уловил ее и слегка нахмурился.
— Не бойся, — буркнул он, — ведь обещал я.
Мишке стало совестно. Он покраснел слегка.
— Не о том я, Митя, — смущенно произнес он. — Ну, пока прощай...
— Прощай. Так не заблудись, смотри... С дороги в лесу вторая тропка направо, а не первая, помнишь?
Это Митька прокричал уже на ходу.
— Помню, — успокоил его Мишка — Ну, прощай!
— Прощай.
Оставшись один возле калитки, Мишка снова почувствовал сильное волнение. Он чувствовал, что лицо его почему-то пылало, а руки и ноги странно дрожали Несколько минут простоял он перед запертой дверью, не решаясь прикоснуться к белой фарфоровой кнопке звонка
Сад казался ему теперь еще роскошнее, чем в прошлый раз. Причудливые клумбы, полные цветов, заросли сирени и других каких-то кустов, осыпанных розовыми пушистыми цветами, делали сад каким-то сказочным. Белые статуи, видневшиеся из-за листвы, казались зачарованными героями волшебных сказок, а дом с резаными колоннами и башенками — дворцом, в котором обитает фея.
И долго бы стоял Мишка возле калитки, если бы в саду не показался какой-то старик, в фартуке и в фуражке, с метлой в руке. Он заметил мальчика и подошел к калитке.
— Тебе чего? — довольно недружелюбно спросил он.
Сухое коричневое лицо старика, поросшее седой бородой и усами казалось угрюмым и суровым. Седые ниточки бровей хмуро нависали над глазами.
У Мишки на минуту язык присох к гортани от волнения. Он не мог вымолвить ни звука.
— Чего глазищи пялишь? — еще строже вымолвил старик. — Кого нужно тебе здесь?
— М... мне... господина Борского… — выдавил, наконец, Мишка.
— Борского? Леонида Аполлоновича? А пошто он тебе?
Старик уже с любопытством обозревал фигуру мальчика.
Мишка, как мог, пояснил, в чем дело. Лицо старика несколько прояснилось. Ворча что-то под нос, он распахнул калитку.
— Входи.
Красавчик нерешительно сделал шаг вперед.
— Да иди, не бойся: собак нету здесь, — ободрил его старик.
Он шел за стариком почти машинально. Голова его была словно в тумане каком–то, он ничего не видел и не слышал. Пошел вслед за провожатым по каким-то ступенькам и очнулся только тогда, когда очутился в сенях, наедине с какой-то высокой плотной женщиной.
Старик исчез. Женщина же ворчала, ни к кому не обращаясь:
— Новая блажь нашла... Бродяг разных в дом напускать... Неугомонный... Ну, иди за мной!
Это она крикнула Мишке… Огорошенный резким окриком и намеками на каких-то разных бродяг, которые он принял на свой счет, Красавчик робко поплелся за женщиной. Они поднялись по широкой лестнице, украшенной ковром и цветами, во второй этаж. Отсюда железная винтовая лестница вела еще выше. Женщина начала взбираться по ней, кляня себе под нос и какого-то барина и крутую, неудобную лестницу.
Красавчик карабкался вслед за ней и чувствовал себя точно во сне. Казалось, вот-вот он проснется и исчезнет широкая спина женщины и витая лесенка и сам дом, и он очутится снова в пещере над лесным озером.
Взобрались. Жестом велев мальчику подождать, женщина постучала в какую-то дверь. За нею глухо прозвучал знакомый, но недовольный почему-то голос:
— Кто, там?
— Я, барин, я—Марфа.
Красавчик удивился, что голос женщины теперь не таил и тени недовольства, а звучал ласково и подобострастно.
Раздались шаги за дверью, щелкнул ключ. Красавчик увидел знакомую фигуру художника, облаченного в широкую, длинную серую блузу. Брови Борского были слегка нахмурены, точно он был недоволен, что ему помешали. Увидев мальчика, художник ласково улыбнулся, и улыбка эта смыла недовольство. Глаза его засветились добрыми, хорошими огоньком.
— А, пришел, Миша? Ну, и отлично. Иди, брат. Вы, Марфа, можете идти.
Он подался вглубь комнаты, жестом приглашая Красавчика войти. Тот робко переступил порог.
Громадная комната вся была залита светом. И стены и потолок у нее состояли из окон, местами задернутых цветными шторами. На полу у стен и на треножниках стояли картины. Одна громадная занимала чуть ли не пол комнаты. В углах и даже посреди комнаты возвышались какие-то статуи, на табуретах и мягких диванах валялись палитры, кисти, ящики с красками. В комнате царил такой беспорядок, точно её обитатель спешно готовился к отъезду.
Красавчик не ожидал увидеть что-нибудь подобное и остановился в изумлении. Картины, глядевшие отовсюду, напоминали ему выставку на окне художественного магазина на Морской, у которой часто и подолгу стаивал Мишка, смотря на картины. Теперь ему показалось, что он попал в такой магазин, но краски и кисти навели его мысль на настоящий путь. Он сообразил вдруг, что художники и есть те люди, что пишут картины. Он уже с любопытством взглянул на Борского.
Борский наблюдал за мальчиком, не мешая ему оглядеться и прийти в себя. Сперва недоумение, а потом любопытный взгляд Красавчика открыли художнику мысли, проносившиеся в маленькой голове. Он улыбнулся.
— Да. Миша. Я художник и пишу разные картины— ничего не поделаешь. Тебе не приходилось разве видывать художников?
— Нет, — смущенно ответил Мишка. Он не знал, куда деть руки, и теребил ими куртку. Но тут они казались какими-то неуместными, и Красавчик поспешил засунуть их в карманы.
Правая рука натолкнулась на что-то плоское и твердое. Это был портсигар художника, о котором Мишка совершенно забыл. Он поторопился извлечь его.
— Вот, покраснев вдруг до корней волос, промямлил он, — мы нашли... вы потеряли... вот…
Рука, протягивавшая портсигар, дрожала... Красавчик боялся глядеть на художника, опасаясь, как бы тот не заподозрил истину.
— Мой портсигар? — воскликнул художник. — А я-то думал, что потерял его невозвратно, Спасибо, Миша, спасибо. Ты совсем славный мальчик, оказывается.
Мягкая рука погладила Красавчика по щеке, потом взяла за подбородок и приподняла опущенную голову. Глаза мальчика встретились с ласковым взглядом художника. Мишка покраснел еще пуще: его смущала непривычная ласка и похвала, казавшаяся незаслуженной.
— Ты не бойся меня, Миша, — звучал мягкий хотя и густой голос, — я тебе ничего дурного не сделаю.
Мягкий ласковый голос располагал к себе, Мишка почувствовал влечение к этому лохматому смуглолицему человеку с такими проницательными и добрыми в то же время глазами. Глаза эти ободряли и ласкали в то же время под их взглядом исчезали смущение и неловкость, точно лед таял под лучами солнца.
— Ну, возьмемся теперь и за работу, прервал разговор художник. Ты не устал?
— Нет.
— Есть хочешь, может быть?
Мишка горел нетерпением узнать, в чем будет заключаться его работа. Он отрицательно покачал головой.
Тут начались странные, совершенно непонятные для Красавчика приготовления.
Художиик окинул его пристальным внимательным взглядом. Потом выдвинул на середину комнаты мягкий табурет и усадил Мишку. Отошел шага на два и снова внимательно поглядел на мальчика.
— Не... не то, — покачал головой художник и, снова подойдя к Мишке, начал бесцеремонно поправлять руками положение головы и рук мальчика, точно тот был не живым человеком, а просто куклой.
— Не шевелись и голову вот так... Руку сюда… Да не так .. Правую немного выше... Экий ты! Локоть-то не нужно оставлять... Вот так... Говорю, убери локоть!
В голосе Борского звучало нетерпение и даже раздражение; Мишка перетрусил, подумав, что рассердил чем-нибудь художника. Тот же был поглощен до какой степени постановкой натуры, что не замечал испуганного лица мальчика — Ногу на ногу...Так...Подайся немного вперед...Да не верти же голову... Не шевелись...Так, хорошо... Художник снова отошел на несколько шагов и, как показалось Мишке, взглянул на него таким свирепым взглядом, что у бедняги душа ушла в пятки. Невольно он двинул рукой. —Говорю, не шевелись! — прикрикнул художник, но заметил испуг в лице мальчика, и ласковая улыбка скользнула по его губам. —Ты не бойся, малыш...Нужно сидеть совсем тихо, —мягко пояснил он: —это нужно мне. Наконец приготовления были кончены. Художник подвинул мольберт и взял в руку уголь. Мишка весь поглотился вниманием. «Как это он писать будет?» — промелькнула мысль. —Теперь совсем, совсем не шевелись. Когда устанешь — скажи. Захрустел уголь на холсте. Художник быстрыми взмахами наносил черные черты, поминутно бросая на Красавчика странные, проницательные взгляды...
«Это-то и значит верно написать меня?» — думал Красавчик, следя за работой художника. Он сидел тихо, боясь пошевелиться, даже вздохнуть. Художник весь ушел в работу и, хотя часто посматривал на Мишку, но казалось, будто не замечает его. От этого Мишкой овладело странное, жуткое чувство. Ему казалось будто он окаменел, превратился вдруг в какую то вещь, на которую можно смотреть и в то же время не зачать. Долго думать об этом не пришлось. Красавчик скоро почувствовал усталость: он не привык подолгу просиживать в одной позе. Прошло всего несколько минут, а ему уже показалось неудобным то положение, которое художник придал его членам... Заныла рука в локте...Захотелось передвинуть ее немного, но Мишка боялся и геройски решил выдержать до конца. Зачесалась спина. Сперва слегка, но через минуту зуд стал почти невыносимым. Мишка еле сидел. Рука сама тянулась назад, и трудно было удержать ее на месте. «Сказать разве, что устал?» — подумал Мишка, взглянув на художника. Тот совершенно ушел в работу и с таким увлечение вычерчивал углем на холсте , что Мишка не рискнул слова вымолвить. «Заругает чего доброго!» Спина чесалась так, что не было сил терпеть. Напрасно Мишка сжимал зубы и старался забыть про зуд — он невыносимо напоминал о себе. Даже слезы навернулись на глазах у бедняги.
«Ох Господи! Не вытерплю, не вытерплю!» почти шептал он, между тем как художник и все в комнате закачалось и расплылось, как в тумане. «Не вытерплю, ей Богу!»
Мишка страдальчески сжал веки. Две крупные слезы выкатились из глаз.
—Что с тобой?
Удивленный и даже испуганный голос художника заставил Мишку вздрогнуть. Он открыл глаза. На лице художника было участие и недоумение.
—Ты устал? Отдохни тогда.
—Спина! —чуть не с плачем вырвалось у Красавчика и он с наслаждением почесался.
Громкий смех Борского смутил мальчика. Он растерянно взглянул на художника, и волна беспричинного стыла залила густой краской его личико.
— Зачесалася, — потупляя взор, прошептал он, точно оправдываясь.
— Это бывает, — еле сдерживая смех, ободрил художник мальчика, — бывает…И всегда, знаешь, зачешется, когда не нужно..
Мишка вполне согласился с этим и приободрился слегка.
— А дело у нас клеится! — все еще с бурной веселостью в тоне продолжал художник. — Вот посмотри-ка!
Ему хотелось рассеять смущение Красавчика и он подвел его к холсту. — Ну-ка, кто это?
Мишка взглянул на полотно, отступил и потом уставился взглядом на Борского. И во взгляде этом было столько изумления и удивления, что художник опять рассмеялся.
— Ну, кто же это?
— Я… — пролепетал Мишка снова воззряясь в полотно.
Не было сомнения. На холсте был он, собственной персоной. Из ряда черных черточек ясно выступало его лицо, его фигуре Мишка опять поглядел на художника тем взглядом, каким смотрят на сверхъестественное и непонятное. Во взгляде этом было почтение и даже что-то вроде страха.
— Ловко! — вырвалось у Мишки одобрение, развеселившее в конец художника.
Мишка ушел от Борского в этот день гордый и счастливый. В кармане побрякивали два блестящих серебряных рубля, и в затуманенной от счастья голове сладко звучали слова художника: «Приходи завтра утром снова. Вот тебе деньги: рубль за работу, а второй за то, что нашел портсигар. Спасибо и будь здоров»
Мишка не шел, а летел домой. Он торопился поделиться с другом своим счастьем.
«Вот вытаращит-то глаза, — раздумывал он, вприпрыжку несясь по пыльной дороге. — Иш, что говорил про таких баринов: денег у них нет…А это что?»
Красавчик звонко рассмеялся и, вынув монеты, подбросил их. Рубли зазвенели, сверкнув в воздухе.
И Мишка ловко поймал их на лету. Звон монет преисполнил гордостью его душу. — Заработал, не выплакал! — воскликнул он, пускаясь вскачь по лесу. Душа его ликовала, и ему казалось, что все вокруг ликует так же, как он: жаворонок сыпавший с неба звонкую трель, и лес впереди, и поле, залитое ярким солнечным светом. Митьку он нашел в пещеру. Шманала лежал на своем ложе и о чем-то думал. Когда появился Мишка, он встряхнулся, как человек, отгоняющий от себя докучливые мысли, и улыбнулся другу. — Что ты так долго? — нельзя было: работа. Это было сказано не без важности. Митька снова улыбнулся снисходительно. Он, казалось, не имел ни малейшего желания спрашивать о чем бы то ни было, и холодность эта слегка охладила пыл Красавчика. Он вытащил из кармана рубли и подбросил их на ладони, думая этим произвести впечатление. Но Митька был в этот день что-то слишком хладнокровен. — Два? — спокойно спросил он, впрочем одобрительно улыбаясь. — Два. Один за работу, а другой за портсигар. Митька поморщился. — Не нужно бы брать. Красавчик остолбенел. — Не нужно?!
— Не нужно, — повторил Митька, ну да раз взял — все равно. Мишка ничего не понимал, но потребность поделиться с другом впечатлениями дня, рассеяла недоумение. Он присел возле друга и прямо залпом выложил ему все: и о том, какой добрый и ласковый художник, и о том ,как пишут кого-нибудь, и наконец, как похоже «написал» его художник. Митька слушал, снисходительно улыбаясь, и в то же время видно было, что мысли его заняты совсем не рассказом, а чем-то другим. Хотя губы его и улыбались, но в глазах светилась какая-то упорная дума. Красавчик наконец заметил это. — Что с тобой, Митя? Вместо ответа Митька поглядел на приятеля странным каким-то взглядом. — А ты знаешь, что Крыса в тюрьме?..Засыпалась... — Ну-у? Мишка так и застыл, подавшись туловищем к приятелю. — Верно, засыпалась? — Верно, раз говорю! Весть была крайне необычайна. В первую минуту она ошеломила Красавчика, не вызвав в его душе никаких определенных ощущений. Потом злорадство шевельнулось в душе. — Так ей и надо!— вырвалось у Мишки. Митька пытливо взглянул на товарища. — Ты рад, небось?
—Рад...Пусть попробует, как сладко в тюрьме. Но тут вспомнились вдруг унылые дни, проведенные в тюрьме, побои, грубые окрики и брань, и грусть охватила. Красавчик представил себе Крысу в таком положении, и горбунья показалась уже не страшной ведьмой, а просто несчастной женщиной. Жалость шевельнулась, Мишка вздохнул. —Не-ет, — тихо проворчал он. —Чего мне радоваться? Она сама по себе, а мы сами по себе. Но все таки несмотря на чувство жалости, весть о том, что Крыса в тюрьме, носила в себе и нечто приятное. Мишка вдруг почувствовал себя легче, свободнее. До сих по его кошмаром угнетала мысль, что когда-нибудь он может снова очутиться у Крысы, а теперь этот гнет отпадал. Невольно сорвался с губ опасливый вопрос: — А ее скоро выпустят? Митька безнадежно свистнул. — Ну, нет. Нам-то ее никогда не увидеть. Только теперь Мишка вспомнил, что так и не спросил у друга, откуда у него такие поразительные новости. Он с удивлением поглядел на Митьку. — А как ты узнал? — Про Крысу? — Ну да. — А на станции. Красавчик шире раскрыл глаза. — Сашку-Барина встретил, — пояснил Митька как-то нехотя. — Он мне и сказал. Замели ее, когда она фартовое покупала. Сашка говорит, что пауки давно за ней следили. Узнали как-то про ребятишек ейных. Говорят у нее и краденые ребята были... Митька остановился и бросил на приятеля хмурый взгляд. — Ты тоже краденый,— угрюмо добавил он. — Я краденый? Мишка даже привскочил. Шманала продолжал лениво, точно не замечая движения приятеля. — И ты краденый и Сонька Горбатая...А Сашка-Барин звал меня работать с собой в Финляндию.— переменил Митька тему разговора, которую, по-видимому , мало нравилась ему. Заявление это было достаточно, что бы направить мысли Красавчика в другую сторону. Сразу тревога засветилась во взоре Мишки. — Звал? —Звал: «Мы с тобой, говорит, много дел натворим. Ты, говорит, такой, какого мне надо...» —Ну, а ты? — Я сказал, что не пойду. Красавчик вздохнул облегченно и любовно поглядел на друга. —Так и сказал, Митя? — Да. Что я не могу один, что ли работать? Митька отвел взгляд в угол пещеры, точно смутился чего-то. После истории с портсигаром художника, Шманала почувствовал себя очень скверно. Он ничего не говорил Мишке, но в душе его совершался мучительный переворот. Ему почему-то вдруг опротивело ремесло, которым он так гордился. И это мучило, угнетало его. Ни словом не обмолвился он о том, что предложение Сашки, которым бы он гордился два месяца тому назад, теперь вызывало в нем какое-то странное брезгливое чувство. Весь вечер Митька был хмур, подавлен чем-то и почти не разговаривал. Красавчик, несколько раз заговаривал с ним о Крысе , неизменно сводя разговор на волнующую его тему о том, что он «краденый».Но Митька не поддерживал разговора, и хмурился еще больше, точно беседы эти были ему крайне неприятны. Красавчик не мог понять, что твориться с другом. Пытался он развеселить приятеля, но ничего не помогало. Улеглись спать рано, но заснуть не могли. Митька хоть и притворялся спящим, но чуткое ухо Красавчика улавливало в тишине кое-какие звуки, говорившие о том , то Митьке не спится. Он ворочался на своем ложе, и, как показалось Мишке, даже вздыхал. Красавчика тревожило состояние друга. Несколько раз хотелось ему подойти к Митьке, расспросить его, утешить, если можно было. Он чувствовал, что Митьку мучает что-то, и мучился за него. Однако расспросить приятеля не решался: Митька не любил когда приставали к нему с участием. Совсем стемнело в пещере. Только сквозь просветы кустов мутнел бедный сумрак белой ночи. Из лесу доносились ночные шелесты и шумы. — Миша!— раздался вдруг в пещере тихий оклик. В нем слышалась нежность и глухая тоска. Мишка встрепенулся. —Что, Митя? Молчание. Охваченный странным волнение, Мишка болезненно-чутко прислушался, но Митька молчал. —Что, Митя? — снова спросил он, и от волнения голос его задрожал. — Поди ко мне... Одним прыжком Красавчик переселился на постель друга. Его встретили две горячие руки и обняли словно невзначай. —Мишка,— раздалось шепотом, почти над самым ухом, — ты не уйдешь от меня? Это было сказано с такой непривычной для Митьки тревогой и тоской, что у Мишки невольно прошибло слезу. Он прижался к другу и почти не осознавая что делает, обвил его шею рукой. Митька не сопротивлялся. —Митя, да что ты?! Что ты говоришь? Зачем? Как же я могу, — взволнованно заговорил Красавчик. — Как же я могу уйти от тебя?.. Мы всегда вместе будем... —Мало ли что может случиться, — уклончиво заметил Митька.— Вот ты краденый— помолчав немного добавил он, и по тому каким говорилось это видно было что Митька решил высказать все самое главное, что волновало и тревожило его: — ты краденый и у тебя могут найтись мать с отцом...Ну, — голос снова дрогнул, тогда ты и уйдешь от меня...Тогда... — Нет , Митя!— горячо прервал Мишка, крепче сжимая шею приятеля— Ей богу, не уйду...Вот тебе крест... И Мишка торопливо перекрестился левой рукой, правую он не решился отнять от шеи друга. —Ну, спасибо... Точно тяжесть какая-то свалилась с Митькиной души. Мишка почувствовал, что руки Шманалы слегка прижали его стан. Это была единственная ласка, на которую решился Митька. Как бы ни незначительна она была, но душа Красавчика наполнилась ликованием. Он плотнее прижался к другу, но Митька нежно отстранил его. —Пора спать, Миша. Было похоже, что Митька устыдился своей слабости.

@темы: текст, Пирагис, Красавчик

---

Л.Пирагис "Красавчик" Глава 4

[telwen]

Л.Ю.Пирагис "Красавчик"

Сканировала  change-ange.Спасибо!

IV.
Художник Борский.

Было раннее утро, и прохладную полутень леса только в вышине прорезали красные солнечные лучи, румянцами горя на верхушках сосен. Розовая дымка тумана стлалась по озеру, и в спокойной тихой воде отражались червонные пятна облаков и застывший, словно очарованный лес, громоздившийся по уступам берега.
Митька и Красавчик успели позавтракать уже и выползли из своего нового убежища — пещеры, открытой Митькой во время прошлогодних скитаний.
Пока еще не было никаких планов относительно предстоящего дня, и приятели расположились на берегу. Митька курил и щурился, следя за голубоватыми струйками дыма. Красавчик сидел возле него, обхватив руками колени и задумчиво глядел на озеро.
Нежный розовый туман постепенно таял, словно кто-то осторожно сдувал его. И яснее становилась даль, четче вырисовывались очертания деревьев на противоположном берегу и домиков, ютившихся под ними. Уходили последние призраки белой ночи, скрытой под мутным покровом загадки и озеро, и небо, и лес, и дома.
Проснувшийся лес был полон птичьим гамом и теми особенными таинственными звуками, в которых скрыта жизнь леса, его могучее дыхание.
Кликала тоскливо кукушка и отзывался ей деловитый стук дятла, словно молоток неутомимого столяра... Тревожно каркнула ворона вдали и затрещало где-то в лесу, словно упал кто-то большой и тяжелый.
Векша мелькнула в воздухе пружинным скачком и крикнула, точно у нее захватило дыхание от головоломного скачка. Покачалась на тонкой ветке и снова прыгнул, резко крикнув; так в цирке подбодряют себя криком гимнасты, совершая головоломные сальто-мортале.
Красавчик слушал звуки леса, следя взглядом за рассеивающейся дымкой тумана, и на душе у него было светло и легко, розово от нежного тумана на озере, от клочков легких облаков, купающихся в золотом солнечном море.
Больше недели жили приятели в пещере над лесным озером. Место было глухое безлюдное. Только по ту сторону озера лепились к крутому берегу несколько домиков рыбачьего поселка, а кроме него кругом на несколько верст не было жилья. Пещеру надежно охраняли от постороннего взгляда густые кусты. Они казалось всползали по отвесной стене и никому не могло прийти в голову искать среди них отверстия пещеры.
Внутри пещера была довольно просторна: приятели отлично устроились в ней. Каменистый пол устлали слоем листьев; из них же соорудили две мягкие отличные постели. Тюремные куртки заменяли одеяла. В общем, это было восхитительное убежище, которое Митька не без гордости величал «нашим домом».Красавчик находил, что не гордиться таким домом невозможно, хотя он и был не так великолепен, как тот чудесный дом в дачном поселке, который положительно не выходил у него из головы.
Больше недели друзья прожили, ничего не делая, ни о чем не заботясь: милостыня, собранная Митькой, кормила их.
Спокойная жизнь в лесной глуши вносила покой и в душу Красавчика. Прошло так мало времени со дня побега из тюрьмы и еще меньше со дня последнего нищенства, а Красавчику казалось, что все это было давно, очень давно. Даже хищный образ Крысы как-то затуманивался в памяти, и прошлое походило на страшный сон, который кончился наконец.
Друзья не вспоминали прошлого. Митька иногда от скуки, пускался в область воспоминаний. Он рассказывал другу кое-какие эпизоды из своей, фартовой деятельности. Все это были подвиги, которыми Митька гордился и которые создали ему славу ловкого карманника. Он воодушевлялся при этом, снова переживая все опасности и приключения, которыми была его память.
И не просто от скуки Митька рассказывал обо всем этом. Он питал в душе надежду что Красавчика увлекут его рассказы и с осени он бросить свое ремесло плакальщика. Относительно дальнейшей жизни у Митьки не было никаких грез и мечтаний. Он знал, что осенью придется кончить привольную жизнь в лесу и взяться за старое ремесло. И когда Красавчик делился С НИМ мечтами о неведомой новой красивой жизни, он слушал его с недоверчивой улыбкой, как слушает взрослый лепет ребенка. Потом сердился вдруг и обрывал фантазию друга:
— Полно врать-то!
Он снисходительно относился к мечтам Красавчика, не придавая им значения, и в то же время решил с осени вывести друга «в люди». Эго значило, что Шманала хотел сделать его своим неразлучным другом и товарищем по профессии.
Быть в приятельских отношениях с «плакальщиком» казалось зазорным. Товарищи фартовые обязательно засмеют. Это впрочем не очень беспокоило —
все знали, что с Митькой шутить опасно, хотелось просто помочь другу устроиться лучше. В своих силах Митька не сомневался. Он знал, что под его руководством самый захудалый «плакальщик» быстро превратится в опытного карманника. Многие из плакальщиков лопнут от зависти, узнав, что сам Шманала взялся руководить Красавчиком. Это тоже льстило.
Но Красавчик странно относился к рассказам Митьки. Описание самой ловкой кражи выслушивал он вполне равнодушно. Только когда рассказ касался какого-либо опасного момента, столкновения с сыщиком или полицейским, из которого Шманала ловко выпутывался, — Красавчик возбуждался. Но и тут его возбуждала главным образом не прелесть опасностей воровской жизни, а страх за участь друга, смешанный впрочем с долей своеобразной гордости за него. Равнодушие приятеля огорчало Митьку, но он не оставлял надежды, решив, что до осени времени много.
День окончательно сменил ночь. Растаяла дымка тумана на озере и засверкало, заискрилось оно под лучами солнца.
От домиков на противоположном берегу, казавшихся за далью какими-то игрушечными хибарками, скользнуло по глади воды несколько лодок... Взметнулась из ближнего затона большая серая птица и, тяжело хлопая крыльями полетела над водой.
Митька докурил «цигарку», сплюнул и обернулся к другу. Он хотел сказать что-то, но взглянул ни озеро и на минуту приковался взглядом к лодкам. Острый глаз его различил по-видимому что-то занятное. Митька хмыкнул под нос, точно смеясь над чем-то в кулак и хлопнул по плечу Красавчика.
— Давно я их ждал!
Мишка недоумевающе оглянулся по сторонам, отыскивая взглядом тех, кого ждал его приятель. Митька расхохотался:
— Не там, брат, ищешь. Ты на озеро гляди. Вон они, лодки-то.
Красавчик ничего не понимал.
— Ну что ж. что лодки? Нужны они тебе?
Недоумение друга еще больше развеселило Митьку.
Он скорчился в три погибели и зажал нос ладонями, неудержимо хохоча.
— Чего тебя разбирает-то? — улыбаясь спросил Красавчик.
— Да то, что ты ровно ничего не смыслишь, ну, прямо ровно ничего... Не лодки мне понадобились, а рыба. Понимаешь?
Красавчик покачал головой.
— Какая рыба?
Митька безнадежно махнул рукой.
— Все-то тебе разжевать нужно. На лодках, видишь, люди? Ну, это рыбаки. Рыбу ловят они, а на ночь снасти поставят... Мы и пошарим в снастях, понял теперь?
Красавчик улыбаясь кивнул головой.
— Давно бы так сказал. Мы с Ванькой Косым в прошлом году у Вольного острова миног так ловили. Потеха была!
Теперь изумился Митька.
— И ты ловил?
— И я понятно... Я и Косой...
Но Митька продолжал смотреть недоверчиво. Он с ног до головы обозрел приятеля, словно впервые видел его. Ему казалось просто невероятным, что Красавчик мог участвовать в подобном похождении. Откровенно говоря, в душе он считал товарища трусом, и давно решил, что только благодаря этому качеству Мишка не мог примкнуть к «фартовым». И теперь ему показалось, что Красавчик врет, «форсит» перед ним.
— И ты? — снова переспросил он, пристально глядя в глаза другу. словно выискивая в глубине их скрытую ложь.
— Ну да. Чего ты так смотришь? Не веришь?
Митька раздумчиво покачал головой. Совершенно неожиданно он открыл в приятеле новое, чего и не подозревал в нем. И не хотелось верить этому, и раза три Красавчик должен был повторить что он таскал чужих миног пока наконец Шманала поверил. Он покачал снова головой и улыбнулся, как улыбается человек, натолкнувшийся внезапно на приятную неожиданность. Нежная ласка засветилась в глазах Митьки: в этот миг Красавчик стал ему еще дороже, еще ближе.
Воспоминание об этом похождении зажгло особый какой-то задорный огонек в тихих глазах Красавчика. Не ожидая просьб, он сам пустился в рассказ, оживляя его жестикуляцией, что с ним редко бывало:
— Мы с Ванькой у Чугунного моста купались. а он вдруг говорит: «Хорошо теперь миног жареных поесть, хочешь?» .»Хочу», — говорю. «Пойдем», говорит, — посмотрим вентера, близко тут». Ну мы и пошли. Дошли до Емельяновки, угнали челнок и поехали к Вольному... За челнок то мне было боязно — чужой он все-таки, да Ванька сказал, что на место потом отвезем. Ванька место знал... Приехали, а там на воде колобашки красные плавают и много их. «Давай тянуть», говорит Ванька. У каждой колобашки веревка. Потянули за одну и вытащили этакую соломенную вроде штуку, как бы сахарную голову. Сунул Ванька руку в нее — вытащил миногу. Бьется она страсть как, вертится, извивается. Кинули вентер назад, за другой взялись, и тут откуда ни возьмись — рыбак! Кричит, ругается... Мы — винта, он за нами. Рыбак-то на лоцманке никак был, а мы в челноке, ну и удрали в тростники, а ему не больно-то ловко было гнаться за нами в тростниках, — отстал. Только ругань мы слышали вдогонку. А и здорово же ругался рыбак!
Красавчик даже разрумянился. Глаза его блестели и поминутно рассказ прерывался смехом: воспоминания о проделке доставляли ему удовольствие. Митька со снисходительной улыбкой слушал рассказ. Когда Мишка кончил, он одобрительно кивнул головой.
— Здорово. Не знал я об этом. Не знал...
И добавил задумчиво:
— А я-то трусом тебя считал...
— Трусом?
— Понятно. И все наши тоже... А ты вот какой!..
И Митька покачал головой с видом человека, решающего какую-то сложную загадку.
Тут новое лицо появилось на сцену и прервало разговор друзей.
Это был высокий мужчина, одетый в белую чесучовую пару. На лохматой черноволосой голове у него небрежно сидела помятая панама. Через плечо был перекинут на ремне желтый ящик. Незнакомец подошел неслышно и с минуту стоял позади друзей, незамеченный ими.
— Доброго утра, ребята!
Приятели испуганно вздрогнули и обернулись. Митька вскочил на ноги и кинул тревожный взгляд вглубь леса, словно определяя шансы на спасение от какой-то неожиданной опасности. Незнакомец заметил это движение, и добродушная улыбка появилась на его смуглом лице.
— Вы не бойтесь. Не съем я вас. Да и разве похож я на людоеда?
Он весело засмеялся, обозревая друзей каким-то пытливым, ищущим взглядом.
Красавчик тоже поднялся и глядел на пришельца робким и удивленным в то же время взглядом. Так смотрит любопытная серна, впервые увидев человека.
Ни в лице незнакомца, ни в манере себя держать нс было ничего подозрительного, предательского. Он скинул с плеча ящик и присел возле друзей.
— Что вы тут делаете ребята? Откуда вы?
Митька кинул на него угрюмый взгляд исподлобья. Ему крайне не нравилась развязность незнакомца, и в душе хотелось послать его в преисподнюю. Но Митька был дипломатом и не хотел навлечь на себя подозрений резким ответом. Кроме того, незнакомец не походил на сыщика.
— Гуляем мы тут, — ответил Митька, уклоняясь от ответа на второй вопрос.
— Дело, ребятишки, дело! — одобрил пришелец. — Есть тут где погулять.
Он вынул папиросу из массивного серебряного портсигара. Закурил и разлегся облокотясь на ящик.
— Братья вы или просто товарищи? — снова спросил он.
— Товарищи, — буркнул Митька, следя привычным взглядом за рукой незнакомца, опускающей в карман портсигар.
Красавчик заметил взгляд Митьки и струхнул: видно было, что тому приглянулся портсигар. Неприятно стало на сердце, и он даже побледнел слегка. А когда Митька словно невзначай ближе придвинулся к незнакомцу, его бросило в жар.
«Господи, свиснет, ей Богу, свиснет!» пронеслась в голове мысль, и даже пот осел на лбу у бедного мальчугана.
А господин как нарочно теперь обратил на него все свое внимание. Он несколько минуть молча, сосредоточенно вглядывался в лицо Красавчика, и видимо это доставляло ему особенное какое-то удовольствие. В черных проницательных глазах незнакомца сперва было холодное, ищущее какое-то выражение. Потом в них вспыхнули огоньки почти восхищения.
— А ты славный мальчик, ей Богу! — воскликнул он, швыряя окурок. — Как зовут тебя?
— Мишка, — еле вымолвил Красавчик, боясь взглянуть в лицо незнакомца.
Все его внимание поглотил Митька, теперь уже почти вплотную подсевший к незнакомцу. Для Красавчика были ясны намерения друга, и он положительно дрожал от ужаса. Ему казалось, что вот-вот Митька будет уличен в краже, и от стыда и от страха его бросало то в жар то в озноб. Язык прилипал к гортани.
Странное состояние Мишки обратило внимание пришельца.
— Что с тобой? Боишься ты меня что ли? — голос был ласковый, дружелюбный.
Мишка робко взглянул в глаза пришельцу, и ему стало нестерпимо стыдно за приятеля. Ну, как можно обворовывать такого хорошего барина? Красавчик кинул на Митьку негодующий взгляд. Тот ответил ему полу дерзкой, полу презрительной, чисто «фартовой» улыбкой. Незнакомцу суждено было расстаться с портсигаром.
А он был далек от каких бы то ни было подозрений. Не обращал внимания на Шманалу и всецело занялся Красавчиком,
— Где ты живешь? — задал он вопрос.
— Тут, недалеко, — покраснел от смущения Мишка, опасаясь, что незнакомец пожелает знать более подробный адрес.
Но тот удовлетворился ответом.
— Та-ак, — протянул он, обдумывая что-то.
Взгляд его продолжал скользить по фигуре мальчика.
— Вот что, Миша, — барабаня пальцами по ящику, заговорил незнакомец. — Может быть ты хочешь заработать несколько рублей?
Незнакомец улыбнулся и продолжал.
— Ты не удивляйся, дружок. С такой мордочкой, как у тебя, всегда можно заработать. Я, видишь ли, художник и хочу написать тебя... Тебе нужно будет приходить, ко мне каждый день, ну, и за это я буду платить. Понял?
Красавчик смотрел истуканом, ровно ничего не понимал. Он понимал только одно, что от него требуют чего-то, за что будут платить деньги. Это походило на наем на работу.
— Согласен ты?
Красавчик ответил не сразу. Предложение художника казалось ему чем-то невероятным. Заработать несколько рублей! Заработать, а не выклянчить! Для Красавчика это было почти непостижимым. Он недоверчиво оглядел незнакомца, полагая, что тот только шутит. Но лицо художника было серьезно, и он требовал ответа. Согласен?
Волны бурной радости поднялась в груди мальчугана, и сердне сильно-сильно забилось.
— Согласен, согласен! — вырвалось у него.
Художник ласково улыбнулся. Вынул карточку из бумажника и отдал Красавчнку.
— Зовут меня Борский. и живу я в поселке за лесом. Знаешь?
— Да.
— Спроси там меня, и каждый покажет тебе, где я живу. А приходи завтра же утром, в такое время. Придешь?
Красавчик утвердительно кивнул головой.
— Вот и хорошо. По рукам, значит? Каждый день я буду платить тебе по рублю. Понял? Ну, а пока прощайте ребята. Так завтра утром я тебя буду ждать, Миша.
Художник поднялся с земли, ласково кивнул головой на прощанье и ушел. И Красавчик и Митька проводили его взглядом, пока чесучовый пиджак не скрылся за береговыми зарослями.
Красавчик сиял. Неожиданный заработок, словно с неба свалившийся, казался ему необъятным счастьем. Живая фантазия мальчугана мигом сопоставила действительность с затаенными мечтами о перемене жизни, и первый заработок в его глазах являлся прочным залогом к осуществлению этих мечтаний. Ведь подумать только, что он, бывший плакальщик, каждый день будет зарабатывать по рублю! И в уме вырастала длинная вереница этих дней и каждый представлялся в виде большого блестящего, новенького серебряного рубля. И много, много их... сотни, тысячи... Не счесть всех...
И захлебываясь от волнения, Красавчик делился с другом планами на будущее:
— Теперь мы хорошо заживем, Митя ! — говорил он, и глаза его горели радостными огоньками, а лицо румянилось, словно отсвечивая счастье, заполнившее в эту минуту все его существо. — Подумай только Каждый день он будет платить по рублю, и у нас будет много денег... Шутка, что ли?
Митька хмуро молчал. Он не глядел даже на Красавчика и, казалось, не слушал его. Только когда Мишка зашел слишком далеко, выразив надежду, что сможет заработать столько денег, чтобы купить такой же красивый дом, как тот, что они видели в поселке, Митька иронически улыбнулся.
— Заехал тоже! — насмешливо прервал он приятеля: — Заработай, попробуй! Много ты наработаешь у этого барина, как бы но так... Знаю я этих длинноволосых!
Презрительный жест, которым сопровождалось последнее замечание, словно осадил Красавчика. Смутная тревога проникла в его душу.
— А что ты знаешь? — робко, точно боясь за крушение своих надежд, осведомился он.
Митька уже сердито нахмурился.
— А то, что карман-то у них пустой, резко отрезал он. Знаю я, шманал ведь. Шманать-то их легко, правду сказать. Иною обшаришь со всех концов, а он и не чует, точно спит... Такие они... рохлястые... А толку никакого. Найдешь если ломыгу так и хорошо…Бочат (Часов) почти ни у кого нет, а если и срежешь (украдешь), так черные... Ну их!
И Митька сплюнул, выражая этим свое полное презрение «длинноволосым», у которых трудно было поживиться чем-нибудь карманнику.
Слова Митьки внесли долю разочарования в душу Красавчика. Он знал, что Митька ничего не говорит зря, и приуныл.
— А может не все они такие, выразил он робкую надежду Барин-то, кажется, не из таких, чтобы зря болтать. К чему бы ему надувать, то?
— Может быть этот и богатый, черт его знает, — сумрачно согласился Митька. Портсигар у него кажись всамделе настоящий скуржевый (серебряный). В угрюмом взгляде Шманалы проскользнуло что-то лукавое. Он сунул руку за пазуху.
Красавчик, весь захваченный мыслью о предстоящем заработке, забыл о портсигаре. Теперь вспомнил и движение Митьки точно пришибло его. Он широко раскрытыми глазами следил за Митькиной рукой и краска начала сбегать с его лица.
— Ты... ты... украл? — с трудом прошептал он, словно выпутывая слова из чего-то плотного, тяжелого, придавившего их.
Митька самодовольно ухмыльнулся.
— Понятно.
И добыл из-за пазухи портсигар.
У Красавчика и руки опустились. Он побледнел и печально понурился. Ему казалось, что сердце его начинает холодеть.
— Все пропало теперь, все пропало... — шепнули его побелевшие губы, и он отвернулся, закусив нижнюю губу... Горький клубок подкатывался к горлу.
Митька, поглощенный рассматриванием портсигара, не заметил, что творилось с Красавчиком. Он раскрыл портсигар и, найдя пробу, с довольной миной захлопнул его.
— Скуржевый, — одобрительно вымолвил он, целковых 20 стоит, а то и больше. Посмотри-ка, Красавчик.
Но Мишкл и головы не повернул, точно не слыхал друг. Это слегка озадачило Митьку.
— Миша! — позвал он.
Никакого ответа. Рука Красавчика нервно ломала какую, то щепку, и он делал странные движения, словно безуспешно старался проглотить что-то, застрявшее в горле.
— Миша! — снова позвал Митька уже несколько робко.
Красавчик нехотя обернулся. Губы его дрожали, и в глазах, затуманенных слезами, светился немой печальный укор. Взгляд этот проник в душу Митьки, и что-то тревожное шевельнулось в ней. Митька почувствовал себя виноватым.
— Чего ты? — пробурчал он, вертя в руках злополучный портсигар.
— Ничего... Сам знаешь... Теперь... теперь уж ничего не заработать у этого барина... Эх, Митя...
Горло совсем перехватило... Слезы покатились из глаз. Красавчик кинулся лицом в траву.
Митька растерянно вертел в руках портсигар, не смея почему-то взглянуть на приятеля. Он слышал глухой плач, и жалость к другу шевелилась в душе. В ушах его еще стоял веселый говор Красавчика, мечтавшего о честном заработке, и Митька вдруг почувствовал себя гадко: в нем шевельнулось сознание совершенного скверного поступка. И странным было это чувство: никогда еще Митька не переживал ничего подобного.
Он робко взглянул на распростертого Красавчика. Плечи того судорожно вздрагивали. волосы сбились, и в них запутались тонкие грязные пальцы. И среди сияющей торжественной природы такой несчастной и убитой горем казалась эта маленькая хрупкая фигурка, что совсем-совсем скверно стало на душе у Митьки. От жалости защекотало что-то в горле, и Митька окончательно почувствовал себя преступником. Он насупился пуще прежнего и нерешительно пододвинулся к Мишке.
— Миша, — дрогнувшим голосом произнес он, дотрагиваясь до плеча друга.
Тот дернулся так, словно желая скинуть с себя Митькину руку. Митька виновато отдернул ее.
«Эх, все хорошо было, нанес же черт этого барина — со злобой подумал он и добавил: — А меня-то тоже дернула нелегкая!»
Впервые в жизни он не чувствовал удовлетворения от удачной кражи и не мог гордиться своим подвигом. Горе друга переворачивало душу. Митька кусал губы, не зная, чем утешить Мишку, и на чем свет стоит клял себя.
— Миша, брось реветь то, — снова вымолвил он. — Мы уладим это как-нибудь... Не знал я право, что так выйдет...
И виноват ли ласковый голос, которым это было сказано, или обещание уладить дело подействовали на Красавчика, но он повернул к приятелю заплаканное лицо. Глаза взглянули вопросительно из-под влажных от слез ресниц.
— Устроим, верно устроим, — повторил Митька, — не плачь только, Красавчик. Мы сделаем все... Эх, право нелегкая меня дернула спулить портсигар!
— Зачем это ты?
От упрека снова сделалось скверно на душе. Митька отвел взгляд от товарища.
— Так просто… по привычке…
— А говорил, что не будешь шманать... И теперь вот мне нельзя идти к барину.
Странное, совсем непривычное чувство шевельнулось в Митькиной душе. Это было раскаяние и искреннее желание исправить совершенное. Он не мог выносить укоризненного взгляда товарища и хмуро глядел на озеро.
— И если бы барин поймал тебя, — продолжал Митька, — ну что бы тогда было?
В этих словах слышалась просто тревога, бескорыстная тревога доброго друга за участь друга. Это было уж слишком для Митьки. Сердце его сжималось и на глазах проступила подозрительная влага.
— Ну полно, Миша, — угрюмо вымолвил Митька, — будет. С портсигаром мы дело сладим, а потом... Вот тебе крест, что не буду шманать больше... пока мы с тобой...
Обещание было торжественное. Мишка радостно вскочил с земли, и глаза его снова заблестели и засияли, точно лучи солнца отразились в воде после дождя. Он схватил за руку Митьку.
— Не будешь? Ей-Богу, не будешь?
— Сказал раз, — тоже веселея отозвался Митька. И прибавил, чтобы переменить разговор:
— А портсигар ты завтра снесешь барину. Скажешь, что нашли мы на траве, будто выронил он. Понял?
Это был такой простой и великолепный выход из скверного положения! Мишка мигом оценил его и с признательностью пожал руку друга.
— Ты всегда все обмозгуешь! — воскликнул он.
И обоим улыбнулся снова померкший было день. Заискрились солнечные улыбки на озере, торжественной радостью повеяло от ясной небесной лазури и даже, казалось, улыбаются хмурые сосны, покачивая приветливо мохнатыми верхушками. Легко и радостно било на душе у Мишки: обещание товарища являлось прочным залогом новой жизни. Она заманчиво улыбалась впереди и сверкала и искрилась так же, как блестело и искрилось под солнцем тихое лесное озеро.
И Митька чувствовал себя хорошо. Как ни странно, но обещание, сорвавшееся, у него сгоряча, нисколько не тяготило его: веселое радостное настрое его друга вносило покой и тихую радость в его душу. Митька почувствовал вдруг, что готов сделать для Красавчика что угодно и нисколько не удивился этому: все казалось в порядке вещей.
До вечера друзья бродили по берегу озера, купались и ни на минуту их не покидало хорошее настроение. Рыбаки, как и предполагал Митька, действительно поставили снасти на озере: мальчуганы, подойдя к поселку, видели на воде тяжелые деревянные поплавки. Было твердо решено ночью отправиться за чужой рыбой, и друзья насмотрели для этой цели легкий челнок все в том же рыбачьем поселке
К вечеру вернулись в пещеру. Развалясь на постелях и закусывая колбасой с хлебом, приятели беседовали о ночном похождении.
— Беда, что ночи-то теперь совсем светлые, говорил Митька — если случится кто-нибудь на берегу, так заметить могут. А рыбаки народ злющий... В прошлом году меня чуть не убил чухна один... Еле убежал…
— Ну и теперь убежим, — беспечно заметил Мишка. — Убежим, понятно. Рыбы лишь бы набрать...
В пещере темнело. Вечерний сумрак ложился на озеро, затуманивая противоположный берег. Вода курилась слегка от росы.
Белая ночь постепенно набрасывала призрачное порывало на озеро и хмурый лес. Утихали лесные звуки, словно умирала жизнь в мохнатой иглистой чаще... Замолк лесной жаворонок, последний стук дятла заглох в отдалении, и на несколько минут стало тихо в лесу. Поток новые звуки наполнили его: — начала дышать белая ночь, населив лесную чашу призраками и тайнами.
В пещере стало совсем темно. Красавчик, лежа в одном ее углу, с трудом различал темный силуэт друга, лежавшего у самого входа. Митька наблюдал сквозь заросли кустов за наступлением ночи, выжидая наиболее удобный момент, чтобы двинуться в путь.
— Нам подойти бы к домам; когда совсем стемнеет, говорил он, — челнок тогда легко будет забрать...
— А с челном-то что будем делать потом?
— А пустим прямо на озеро. Найдут его, некуда ему деться-то... Ну, пойдем, что ли, как раз пора.
Красавчик поднялся с земли вслед за Митькой, и оба выскользнули из пещеры, словно тени какие-то.
На озере стояли сумерки, какой-то полупрозрачный туман. Сквозь него мутно поблескивала темная вода. Деревья тонули в белой мути, сливались и походили на кучу теней, беспорядочно перепутавшихся друг с другом.
Где-то кричала ночная птица. Её жалобные крики точно предостерегали от какой-то неведомой опасности. Озеро поблескивало словно громадный загадочный глаз, высматривавший что-то.
Мальчуганы шли по берегу озера, храня молчание. Обоим было немного жутко, точно обвеивали их своим дыханием грядущие опасности. Все было так загадочно и таинственно кругом. Лес казался сквозь призрачную завесу воздушным и легким, точно это были не тяжелые угрюмые сосны и ели, а души их, покинувшие на время свои массивные тела. Странные звуки доносились из лесной глубины: то треск веток под чьими-то тяжелыми шагами, то чей-то таинственный шепот, а то и дикий протяжный стон ночной птицы, от которого невольно пробегали мураши по спине.
Таинственность ночного похождения клала на детей свою печать, холодком жути вея на их души. Молчали оба, точно боялись, что голоса их вызовут какой то неожиданный и странный переполох в загадочной тишине белой ночи.
Подошли к рыбачьим лачугам. Залаяла громко собака на ближнем дворе, и лай её хриплым эхом разнесся далеко кругом. Друзья замерли.
— Разбудит всех проклятая, — шепнул Митька. — Чтоб ей пусто!
— А мы пойдем дальше, — тоже шепотом предложил Красавчик, — может она и зря лает.
— Пойдем.
Тихо, крадучись стали пробираться между несколькими хибарками, криво лепившимися к высокому берегу. Вот, наконец, и место, где насмотрели челнок...
А вот он и сам, странно выползший на берег, словно рассматривающий что-то занятное.
Сдерживая дыхание, влезли приятели в челн. Митька нащупал весла на дне.
— Ну, все, слава Богу, кажись… — вымолвил он, отталкиваясь веслом от берега.
Челнок уперся было, точно не желая везти похитителей, потом дрогнул, повинуясь силе, и с легким шуршанием скользнул на воду.
А собака лаяла между тем, хрипло, надрывисто, точно охваченная смертельным беспокойством. Угрозой проносился её лай по тихой воде, предостережением отдавался в лесу за хижинами.
— Ишь заливается! — пробурчал Митька, ловко работая веслами. — Ну, полай, полай, голубушка не страшно нам.
— А может быть не на нас она, — заметил Красавчик.
— Может, — согласился Митька. — Ты, Красавчик, смотри за поплавками то, чтобы не проехать нам.
Мишка устремил все внимание на воду, стараясь не пропустить место, где расставлены снасти. Митька греб, тихо погружая весла, чтобы не производить лишнего шума.
— Стой! Правее возьми! — вдруг скомандовал Красавчик. — Есть колобашка тут...
Митька гребнул веслом и обернулся. Красавчик возбужденно двигался на носу, наклоняясь к воде.
— Есть, есть... Вона в руке она у меня… Веревку нащупал.
Он повернул к приятелю возбужденное лицо. Митька вдруг рассмеялся.
— Чего ты? — слегка иедоумевая спросил Мишка.
Митька подмигнул лукаво.
— Что мы сейчас делать-то будем?
— Как что? Рыбу таскать понятно.
Митька расхохотался.
— Воровать просто, — отрезал он.
— Воровать?
Красавчик растерянно как-то оглянулся по сторонам.
— Но это не воровство ведь,
— А что же, по-твоему? — ядовито спросил Митька. — Ведь рыба чужая.
Это обескуражило Мишку. Он не хотел сдаваться, однако.
— Да как же, — с досадой вымолвил он, — не воровство это. Это не деньги и не вещи, а рыба, и её много тут... Это не воровство…
Красавчик твердо был уверен, что таскать рыбу не воровство, и только не мог пояснить приятелю разницы между намеренной кражей и рискованной шалостью. Он возмутился даже.
— Ошманать кого-нибудь — воровство, — с горячностью доказывал он, — портсигар взять из кармана воровство, а рыбу взять из сети — не воровство. Ведь мы никого не шманаем. Разве ты не понимаешь?
Напоминание о портсигаре неприятно подействовало на Митьку. Он нахмурился.
— Ну, ладно. Пусть по-твоему будет. Нарочно я сказал это. Давай лучше снасть вытянем.
Оба увлеклись работой и не заметили, как на берегу, возле домиков показалась человеческая фигура. Человек несколько минут следил за мальчиками, потом вдруг побежал к челнокам, стоявшим невдалеке от изб.
Друзья тщетно пытались вытянуть снасть. Рискуя опрокинуть легкий челнок, оба перевесились через борт и в четыре руки тянули веревку, но снасть даже не поддавалась усилиям.
— Фу, черт! — выругался запыхавшийся Митька, — Так у нас ничего не выйдет. Надо в воду влезть.
— В воду? — удивился Красавчик.
— Ну да. Разденусь вот и нырну посмотреть, что там со снастью. Это момент один. А то до утра будем плясать вокруг этой колобашки безо всякого толка.
И не теряя времени, Митька скинул рубаху и штаны. Через минуту он уже погрузился в воду.
Мишка следил за ним взглядом, но, обернувшись случайно, онемел от неожиданности: прямо к ним от берега мчался легкий челнок, управляемый каким-то рослым парнем.
— Рыбак! — с ужасом воскликнул Красавчик
В ответ на восклицание рыбак пустил какое-то ругательство по-фински и погрозил кулаком. Мишка не понял ругательства, но зато жест был настолько красноречив, что он невольно схватился за весла.
В этот миг вынырнул Митька. Он ухватился за челн и тяжело дышал, почти потеряв способность говорить.
— Митька, бежим! Рыбак настигает! — волнуясь крикнул Красавчик.
Митька посмотрел в сторону, откуда надвигалась опасность. Вражеский челнок был всего в нескольких саженях и Митька понял, что им не успеть сластись бегством.
В минуту опасности мозг Митьки привык работать с непостижимой быстротой. И теперь прошло не больше двух-трех секунд, как в голове его зародился смелый план избавления от опасности. Не сказав ни слова, Митька оттолкнулся от челнока и бесшумно поплыл навстречу врагу.
Красавчик остолбенел. Он ожидал от Митьки чего угодно, но не думал, что тот сам сдастся рыбаку. Ничего же другого он не видел в Митькиной проделке.
— Митька! — крикнул он другу, — вернись!
Но тот продолжал плыть, словно и не слыхал оклика.
Прошло не больше минуты. Рыбак был совсем близко. Он бранился во все горло и грозил. Красавчик различал даже злобное лицо врага
Вдруг произошло нечто непонятное. Челнок рыбака сделал странное движение, Непонятное проклятье сорвалось с уст финна, и с громким плеском он погрузился в воду. Челнок, перевернутый вверх дном, несколько секунд одиноко плавал на взволновавшейся воде. Потом вынырнула голова его владелец. Фыркая и кашляя, он поплыл к опрокинутому суденышку,
Все свершилось так неожиданно, что Красавчик застыл в недоумении. Он готов был видеть чудо во всем происшествии и, разинув рот, наблюдал за рыбаком, совсем забыв о грозившей опасности.
— Греби, Миша, скорее греби! — вывел его из оцепенения голос приятеля. — Я по пути влезу в челнок.
Мишка взялся за весла и легкий челнок заскользил по озеру, оставляя за собой злополучного рыбака и его опрокинутое судно.
— Что, брат, здорово? — спросил Митька, осторожно влезая в челнок с кормы.
Глаза его смеялись, лицо подергивалось от сдерживаемого смеха.
— Это ты его опрокинул?
Митька только головой мотнул: смех душил его, он не мог дольше сдерживаться и звонко расхохотался.
Красавчик не замедлил присоединиться к нему, и два звонких смеха, сплетясь вместе, далеко разнеслись по озеру. Вероятно, они коснулись слуха злополучного финна, потому что оттуда, где плавал он, донеслось длинное громкое ругательство. Судя по интонации, это было самое страшное ругательство, какое только имелось в запасе у рыбака. Друзьям же оно показалось только забавным, потому что они ответили на него еще более звонким хохотом.
Челнок все дальше и дальше уносил их от места приключения. Вот показался высокий берег, как бы окутанный туманом, а там и темная масса кустов, оберегающих пещеру...

@темы: текст, Пирагис, Красавчик

---

Л.Пирагис "Красавчик" Глава 3

[telwen]

Л.Ю.Пирагис "Красавчик"

Сканировала  change-ange.Спасибо!

III.

Митька-«плакальщик».

Красавчик поднялся с травы вслед за Митькой и потянулся к куртке, но Митька остановил ого.
— Куртку-то оставь!
Красавчик с удивлением посмотрел на него.
— Не поймешь, что ли? продолжал Митька. — Ведь к дачникам мы пойдем, а там и на фараона налететь можно... В куртках идти не годится.
Красавчик недоумевал.
— Да как же идти тогда?
— А так. В сорочках прямо. Это даже лучше ведь погорельцы мы будем.
— Погорельцы?
Красавчик так и застыл на корточках, протянув руку к курткам, валявшимся под кустами. Лицо его выражало страшное недоумение и стало до того потешным, что Митька звонко расхохотался.
— Ну, да, погорельцы, сквозь смех пояснил он: — ну значит, после пожара. Папенька с маменькой сгорели, в огне, сестра-малолеток тоже, а мы еле выскочили прямо в рубахах... Штаны люди добрые дали, а то бы и вовсе нагишом пришлось по дачам ходить...
Красавчик не мог понять, шутит Митька или говорит серьезно. Шманала то и дело прерывал свою речь смехом, так что под конец Красавчик тоже начал улыбаться.
— Ты не смейся, — заметил Митька, — я ведь всурьез говорю, — и продолжал уже вполне серьезно: — Комедь мы такую сломаем: братья мы с тобой, жили с родителями в деревне Сороки, под Питером. Две недели тому погорели. Три дома сгорело в деревне, ну и наш тоже. Ночью мы из огня выскочили, в чем были, понимаешь?
Красавчик начинал понимать. Он подивился в душе изобретательности приятеля.
— Тятька с год тому помер, — плаксивым тоном заправского нищенки продолжал Митька, — помогите, милостивцы сиротиночкам бедным.Мамка сгорела... Бездомные мы, бесприютные... Одежонки нет ли какой, благодетели?
Митька нараспев вытянул это жалобным голосом в то время, как глаза его лукаво усмехались Красавчику.
— Ну что? здорово? — торжествующе спросил он.
Красавчику Митька напомнил нищенствующую армию Крысы. Юные рабы горбуньи точно таким образом выклянчивали подачку, выдумывая разные небылицы, чтобы разжалобить сердобольного прохожего. Сам Красавчик не прибегал к подобным приемам и поразился, откуда они у Митьки. Ведь Митька презирал «плакальщиков» и всегда промышлял лишь благородным ремеслом «фартового» (вора). Он не мог скрыть от приятеля своего удивления.
— Где ты наловчился этому? — Митька самодовольно улыбнулся.
— Я все смогу. Да и не трудно быть «плакальщиком» — это каждый может. Вот пошманать попробуй! — Митька многозначительно кивнул головой, как бы желая выразить этим движением всю трудность своего ремесла. В нем заговорила своеобразная профессиональная гордость.
— Да, пошманай-ка! — не без важности добавил он. — На первом пистончике (кармане) заметут...(поймают)
Митька махнул рукой с солидным видом многоопытного, знающего человека и продолжал с легким презрением в тоне:
— А скулить — это плевое дело. Скулить всякий может...
— А я вот не могу, — тихо и как бы виновато, проговорил Красавчик.
— Ну, это ты!
Красавчик покраснел слегка: в голосе Митьки звучало странное безнадежное осуждение. Митька хотя и любил Красавчика, но в глубине души таил горькую мысль, что из него ничего «путного» не выйдет.
— Ну, заговорились мы! спохватился Митька, поднимая глаза к солнцу. — Уж второй час, поди. Снарядимся-ка в путь!
Он выпустил поверх брюк сорочку и опоясался тонким ремешком от штанов.
— Вот так. Валяй-ка и ты.
Грубые холстинные сорочки могли сыграть роль блуз. Красавчик заметил это, и в нем замаячила надежда уговорить Митьку вообще ограничиться таким костюмом: несмотря на наружное равнодушие, ему совсем не улыбалась мысль ходить по дачам, собирая милостыню. Но Митьку трудно было уговорить.
— Сказал тоже! возразил он. — А это куда денешь?
Он обернулся спиной к приятелю и ткнул себя кулаком между лопаток.
На сорочке стояли какие-то черные знаки. Красавчик не умел читать и потому не понял их значения.
— Что это?
— Буквы: пе, те, эм, пояснил Митька (когда он впервые попал в тюрьму, его там обучили грамоте), — Это значит: петербургская тюрьма малолетних. Понял?
Красавчик кивнул головой.
— Долго находишь в таком костюме-то? — продолжал Митька. Теперь мы пока клеймо землей затрем — ну, на раз сойдет… А потом новые рубахи нужны.
Красавчик молчал, соглашаясь с Митькой. Раз на сорочках имелись клейма, они не могли быть безопасными.
Следуя указаниям друга, он взял горсть земли и принялся натирать ею спину Митьке, пока грязное пятно не закрыло предательских букв.
— Пониже тоже потри, — наставлял Митька, — на лопатке тоже можно — пусть рубаха выглядит грязной, а то одно пятно на спине тоже не ладно.
Потом он собственноручно занялся Красавчиком. Минуту спустя, сорочки мальчиков покрылись слоем грязи, точно друзья целую неделю провалялись в болоте.
— Вот так хорошо! — не без удовольствия заметил Митька, обозревая свою работу, — Ни один леший не додумается теперь, что у нас на спинах было. Ну, возьми котомку и айда!
— А куртки? — вспомнил Красавчик.
— Мы их в кусты запрячем. Тут никто не найдет.
В испачканных рубахах, босиком и без шапок друзья представляли собой довольно печальную картину. Митька понимал это и смеялся, запрятывая куртки в кусты.
— Таким, как мы, обязательно подадут. Барыни — они жалостливые, пожалеют сирот.
А Красавчику не по себе было от этого смеха. Тяжелое давило душу. Им овладела та же тоска, что томила постоянно у Крысы.
Он побрел за Митькой с тем же грустно-покорным видом, с каким каждое утро выходил из логова горбуньи за сбором милостыни. Для него померк как-то сразу ясный день, птицы словно запели тоскливее. А ручей... Красавчику чудилось в его беспокойном ропоте что-то угрюмое и даже зловещее.
Митька, наоборот, вел себя так, словно собрался на веселую потеху. Он шутил, смеялся над своим плачевным видом и сиротством. Вообще он точно переродился. Хмурый, замкнутый у Крысы и в тюрьме, он в лесу вдруг переполнился жизнерадостностью; она так и брызгала из него. Это и радовало и удивляло Красавчика: он был рад перемене в друге, в то же время удивлялся, как можно быть веселым, когда идешь на такое постылое дело, как нищенство. Веселость Митьки поражала еще тем, что он, презиравший «плакальщиков», словно радуется тому, что превратился вдруг в «плакальщика». Этого Красавчик никак не мог понять.
Какая-то узкая быстрая речонка преградила путь. Голубой ленточкой извивалась она в высоких холмистых берегах, то разливаясь тихим прозрачным озерцом, то широкими складками гоня струи воды... В них золотом дрожали солнечные лучи и уродливо расплывались отражения сосен, глядевшихся в воду с уступов берегов.
Нужно было перебраться вброд. Митька уверенно сошел в воду, засучив штаны.
— Мелко тут, — не оборачиваясь, сказал он. — Иди за мной, только не поскользнись скользкие камни тут.
Течение било в босые ноги. Они скользили на камнях, и на каждом шагу можно было упасть. Митьку даже это забавляло. Он балансировал, сопротивляясь течению, и, хохотал,
— Ха-ха| Хорошо бы в одежде искупаться! Тогда бы мокрые мы еще больше настреляли... Верно, Мишка?
Красавчик не выдержал. Веселое настроение приятеля его начинало злить. Последняя шутка вывела из себя.
— И чего ты радуешься-то? — со злобой крикнул он.
Митъка в это время выбирался на противоположный берег. Возглас приятеля заставил его обернуться. С лица его не успела сбежать еще веселая улыбка, и в глазах светились лукавые огоньки. Красавчик насупился,
— И чего радуешься-то? — повторил он. — Рад, что в плакальщики записался?
Погасла улыбка на лице Митьки. Что-то хмурое набежало. Он пытливо поглядел на Красавчика, точно желая проникнуть в глубину его души. Вспыхнуло в нем странное чувство; оно обычно появлялось, когда задевали в нем гордость карманщика, и тогда Митька был способен на ножовую расправу.
— А ты-то чего поешь? — начал он медленно и как-то зловеще.
Но вид унылой фигуры приятеля, бредшего по воде, казавшейся несчастной, обездоленной какой-то, подавил злое, готовое вырваться наружу. Сострадание родилось в душе, проснулась хмурая ласка. Митька улыбнулся и протянул руку приятелю.
— Давай пособлю...
А когда Мишка очутился на берегу, он добавил, не выпуская руки друга и глядя куда-то вглубь леса.
— Из-за тебя я плакальщиком стал. Без тебя разве пошел бы я стрелять?
И в голосе Шманалы чувствовался ласковый укор; так укорять может только любящий отец или старший брат. Красавчик почувствовал себя виноватым. Ему вдруг жалко стало, что он обидел приятеля.
— Верно, из-за меня, тихо сознался он. — Не сердись на меня: мне тяжело так...
Митька слегка пожал руку Красавчика и промолвил сочувственно:
— Знаю, у Крысы тебе тоже тяжело было — видал я. Только все, брат, это ерунда. Не унывай. Ведь раз какой-нибудь и пойдем-то... Вот те крест, что больше не пойдем. А смеюсь я потому, что смешно будет околпачивать сердобольных барынь. Сам увидишь, что весело будет... Погорельцы, бедные братья, увинтившие из тюрьмы. Не смешно ли?
Митька снова расхохотался. Смех его подействовал даже на Красавчика: он слегка улыбнулся.
— Ну вот, так-то лучше! — поймал улыбку Митька. — И чего право печалиться, когда хорошо так тут!
И верно, хорошо было. Стройные стволы сосен высились кругом, тихо покачивая мохнатыми верхушками. Солнце светило сквозь них, золотым кружевом переливаясь по мягкому слою сухих хвой, устилавших землю. Справа речка сверкала, извиваясь в зеленых берегах, и шептали о чем-то непонятном ее торопливые воды. Лесной жаворонок задорно сыпал сверху коротенькую трель, словно приглашая веселиться вместе с ним. И только одинокая кукушка где-то далеко-далеко повторяла свой вечный тоскливый вопрос.
Красавчик невольно поднял взор кверху. Раскидистые ветки сосен, казалось, плавали в голубом небе, уходя в его бездонную глубину. Вот с одной из них вспорхнула темная точка, нырнула ввысь, в золотистое солнечное море, и звонкая трель коротенькой песни посыпалась оттуда. Птичка описала круг и снова опустилась на ветку, а где-то в другой стороне ей ответила такая же звонкая веселая песнь.
— Верно, хорошо! — вслух подумал Красавчик и тихий восторг наполнил его... Светлая радость затеплила огоньки в глазах и даже пробилась легким румянцем сквозь щеки. Он засмеялся без всякой причины: стало вдруг радостно и легко.
— Давно бы так! — одобрил Митька. — Хныкать нечего тут. Все хорошо и весело. Споем-ка!
И, не дожидаясь ответа, он затянул звонким альтом:

В Петербурге я родился,
Воспитался у родных,
Воровать я научился
С самых малых лет своих...

Это была ухарская песня воров, которая больше всего нравилась Митьке. Ее бесшабашный мотив, в котором проскальзывала порой грусть, был как-то не у места среди торжественной лесной обстановки. Красавчик сразу почувствовал это и ему показалось, что эхо, как-то недоумевая, разносит звонкий голос друга:

Имел английские отмычки,
Имел я финское перо,
Я не боялся ни с кем стычки,
И мне зарезать все равно...

Митька оборвал вдруг песню, словно смутившись чего-то. Последняя нота замерла где-то вдали тоскливым откликом, слившись с далеким криком кукушки. Тоскою повеяло.
— Не выходит что-то песня, как бы удивился Митька. — С чего бы это? Ведь всегда хорошо выходило...
Он покачал головой и на минуту погрузился в раздумье. Потом поглядел на Красавчика и улыбнулся.
— Не такие тут песни петь надо, — заметил он.
Красавчик молчаливо согласился.
— Другую запоем! — не унывал Митька.
Но в памяти вертелись лишь разухабистые воровские мотивы, которые — Митька почувствовал это — не вязались с обстановкой, не «выходят» здесь. Тщетно поискав в памяти подходящую песню, Митька плюнул сердито:
— Черт с ними, с песнями! Попоем потом, а теперь скоро и дойдем уж — делом нужно заняться.
Выбрались на дорогу. Она извивалась между деревьев желтой песчаной полосой, то пропадая на поворотах, то снова появляясь лентой. Глубокие колеи, бороздившие ее, доказывали, что по ней часто ездят. Да и теперь слышался скрип колес где-то позади мальчуганов.
— Эта самая дорога и есть, — сообщил Митька. — Там вот у озера и будут дачи.
Он стал совершенно серьезен. Деловитость отразилась на лице. Брови нахмурились слегка, и Митька стал похож на прежнего Шманалу, собравшегося на «работу».
— Ты ничего не говори — лучше будет, наставлял он. — Слушай, что я буду говорить, и наматывай на ус. Уж это я буду пушку лить (врать), а ты молчи. Помни только, что погорельцы мы. Не забудешь?
— Ладно, — согласился Красавчик.
Теперь его начало уже интересовать, как-то Митька справится со своей ролью.
За одним из поворотов дороги лес расступался, дугой обходя обширную поляну. Дорога зазмеилась среди зеленых холмов и стала заметно опускаться. Куча яркой зелени лиственных дерев виднелась впереди. Среди нее мелькали красные железные и черепичные крыши и сверкала какая-то серебряная полоска.
— Вот они — дачи-то, — указал Митька. — А там вон озеро. Вишь сверкает...
Лошадиный топот, раздавшийся совсем близко, заставил Митьку замолкнуть. Он обернулся.
Из леса вынырнул небольшой, изящный шарабан-двуколка. Гимназист лет 12-ти правил жирной маленькой шведкой, Рядом с ним сидела дама, вся в черном, и длинная полоса крепа развевалась на ее шляпе.
— Ну, Мишка, держи ухо востро, — шепнул Митька. — Сейчас попробуем. Барыня-то вдова видно — лучшего случая и не найти.
Шарабан поравнялся с мальчиками, и Митька вдруг стал неузнаваем. На лице его изобразилось мигом что-то жалкое, слезливое. Он странно как-то всхлипнул и побежал за экипажем,
— Барыня-благодетельница, — услыхал Красавчик плаксивое причитание, — подай милостыньку Христа ради сиротинкам-погорельцам. Отец помер, а мать на пожаре сгорела. Ба-а-рыня, миленькая... Заставь Богу молить... Изба сгорела, мамка…
Красавчик забыл о своей роли. Вытаращив глаза от удивления, он следил за приятелем. Митька, жалкий, приниженный какой-то, бежал возле двуколки, тягучим молящим голосом выпрашивая подачку. Это было так непохоже на Шманалу, что Красавчик не мог придти в себя от изумления. Незаметный жест Митьки заставил его опомниться: Митька движением руки звал его к себе. Красавчик почувствовал, что кровь хлынула ему в лицо, но все-таки побежал за другом.
С минуту дама и гимназист с любопытством глядели на странную пару. Митька не переставал клянчить, а Красавчик молча бежал рядом с ним, не смея почему-то глаз оторвать от земли. Никогда еще он не собирал милостыни таким необыкновенным способом и весь горел от стыда.
Во взоре дамы отразилось сострадание. Движением руки она велела гимназисту остановить лошадь, и Красавчик ясно услышал фразу, сказанную вполголоса:
— Несчастные дети.
Красавчик еще больше смутился, а Митька воспользовался случаем, чтобы повторить длинный ряд причитаний. В голосе его дрожали слезы, когда он закончил:
— Ни рубашечки, ничего нет у нас, милостивица... Все погорело... Не найдется ли барыня, у тебя одежонки какой... Холодно так-то ночью в лесу... Голодно и холодно, — вспомнил он любимую фразу Крысиных плакальщиков.
Дама раскрыла ридикюль и принялась рыться в нем. Острым хищным взглядом скользнул Митька по ридикюлю, но мгновенно же физиономия его приняла страдальческий облик.
Дама протянула монету. Митька взял ее, униженно кланяясь и крестясь:
— Дай Бог тебе доброго здоровья, благодетельница-барыня. Бог не забудет тебя... Живи на радость деткам... Дай тебе Бог...
Ласковая улыбка осветила лицо дамы. Она еще раз окинула взглядом фигуры юных бродяг:
— Откуда вы, детки?
Голос был мягкий, ласковый и печальный. Красавчику никогда не приходилось слышать такого обращения. Голос дамы проник ему в душу и тронул в ней тоскливое что то, какие-то погибшие мечты... Он поднял глаза и встретился на минуту со взглядом дамы. Печален был взгляд ее и ласков в то же время.
— Откуда вы. детки?
— Из деревни Сороки, барыня, — беззастенчиво солгал Митька. — Под Петербургом это... Погорели мы... Пол деревни сгорело... Ма-амка... то-оже...
Он даже всхлипнул, словно воспоминание о сгоревшей «мамке» терзало его сердце. Красавчику не по себе стало: ему казалось преступным лгать такой доброй ласковой барыне.
Дама вздохнула. Кинула любящий взгляд на гимназиста, потом снова обернулась к нищенкам.
— Придите ко мне вечером, я вам приготовлю кое-что из платья. Вот адрес мой. Читать умеете?
— Умеем, умеем! — торопливо воскликнул Митька.
— Я живу вон в этих дачах, продолжала она, указывая белым квадратиком картона на дачи впереди. Приходите вечером, часов в девять. Ну, а пока прощайте, милые.
Гимназист тронул вожжи, и лошадка бойко побежала по дороге. Митька послал вслед двуколке несколько благодарностей и обернулся к приятелю. Он весь сиял торжеством.
— Что, ловко брат? Ломыгу (полтинник) дала да еще одежу обещала... Что, брат?
Он подпрыгнул даже от избытка чувств и весело рассмеялся.
— Барынь-то этих всегда провести можно. Какую угодно пушку заряди — все сойдет... Не умею я стрелять по-твоему, а? Чего ты опять кислишься?
Красавчик не разделял восторга приятеля. Правда, он был доволен успехом, но в то же время его мучило что-то. Угрызения совести кололи душу. Стыдно было того, что Митька прибег к такому обману, чтобы получить подачку. Ему захотелось сказать об этом другу, но он не умел определить своих чувств и сказал только почти шепотом:
— Нехорошо это, Митя! — Митька даже рот раскрыл.
— Что нехорошо?
— А все это... Вот барыня... Ты соврал...
Он путался, сбивался и робко как-то глядел на Митьку, словно боясь, что тот не поймет его.
С минуту Митька недоумевал. Потом сердитый огонек вспыхнул в его глазах.
— Это нехорошо, что я одежу достал и ломыгу?
Он вызывающе глядел на Мишку, и недоброе что-то слышалось в его голосе, угроза какая-то. Красавчик совсем оробел.
— Да не то я, Митя... Не понимаешь ты, испуганно возразил он. — Не то я хотел сказать…
Митька продолжал смотреть молча. Потом презрение отразилось в его глазах. Он плюнул.
— А ну те к черту... Баба несчастная.
И сердито дернувшись, пошел дальше, весь горя негодованием и презрением. В мыслях он продолжал ругать приятеля и приходил к грустному заключению, что с таким «хнычем» им не зажить так, как хотелось ему.
Красавчик виновато брел позади. Тоскливо, неприятно было у него на душе. Он шел понурившись, пришибленный и убитый. Ему было неприятно, что Митька рассердился, не понял его, и в то же время чувствовал вину перед другом. Ведь чуть ли не ради него Митька разыграл комедию с дамой. Ведь не будь его, Шманала иным путем добыл бы себе нужную одежду, не унижаясь до выклянчивания и наглого обмана. И с его, Красавчика, стороны пожалуй нехорошо было упрекать приятеля...
Эти мысли растравляли мальчика. К горлу у него начинало подкатываться что-то горькое, и туман застилал глаза. Было так горько, так скверно на душе, что хотелось плакать.
Митька обернулся и приостановился немного.
— Чего ты застрял там? — крикнул он.
И в голосе его звучало еще раздражение, хотя и затихающее, правда. Он подождал товарища и пошел рядом с ним, хмурый угрюмый. Он не глядел на Красавчика, продолжая еще сердиться, хотя в душе почему-то жалел приятеля: уж больно убитым и огорченным казался он.
«Черт с ним, пусть! — с раздражением думал Митька. — Вперед умнее будет... Для него хлопочешь, а он… Да без тебя стал бы я что ли скулить перед барыней и этим шкетом — синей говядиной? Черт бы брал их...»
Митька сплюнул со злостью. Красавчик кинул на него робкий взгляд. Митька поймал его и больше нахмурился.
Все еще молча вошли в поселок. По обоим сторонам дороги потянулись дачи, но друзья не обращали на них внимания, целиком поглощенные разладом. Митьке и хотелось уже сказать Красавчику какое-нибудь ласковое слово, но мешало что-то. Какое-то упрямство, странное и непонятное. Митька начинал злиться даже на самого себя, но это не только не помогло, а ухудшало дело. Красавчику казалось, что Митька злится на него, и он в свою очередь боялся заговорить с приятелем.
— А вы откуда, посадия?
Друзья вздрогнули услышав этот оклик, и испуганно обернулись: их настигала громадная широкоплечая фигура, туго перетянутая полицейским мундиром.
— Урядник! — меняясь в лице, прошептал Митька
Он с отчаяньем оглянулся по сторонам. Но поздно было убегать: полицейский был в каких-нибудь пяти шагах.
Урядник вплотную подошел к мальчикам.
— Вы откуда взялись? — повторил он, окидывая строгим взглядом юных бродяг. От него не укры¬лось замешательство мальчиков и взгляд его стал подозрительным.
Красавчик совершенно растерялся. Встреча была такой неожиданной, что мальчик никак не мог понять, откуда взялся полицейский. Ужасная мысль, что урядник понял, кто они, невольно заставила задрожать.
Громадная широкоплечая фигура урядника казалась внушительной. Грозный взгляд требовал ответа. Красавчик кинул на товарища отчаянный взгляд.
— Мы… мы, — начал Митька, тщетно надумывая, что бы соврать: он не был подготовлен к подобной встрече, и вся его находчивость пропала, словно смел ее, как мусор метлой, грозный вопрос.
— Что мы, мы? — передразнил урядник. — Воровать пришли? Кто вы и откуда?
Положение становилось отчаянным. «Засыпемся» — пронеслось в голове Митьки, и неприятный озноб прошел по его телу. Он кидал кругом отчаянные взгляды, словно стараясь увидеть где-нибудь якорь спасения. И каким заманчивым, каким родным и близким казался ему в эту минуту лес, темной стеной видневшийся позади зеленых холмов.
— Воровать пришли? Ах вы обормоты! Я вам покажу...
Урядник выругался и схватил Митьку за шиворот.
— Отвечай же, посач!
За пазухой что-то кольнуло. Митька вспомнил вдруг недавнюю встречу и чуть не вскрикнул от радости.
— Никак нет, ваше благородие, — бойко вымолвил он, чувствуя, как обычная самоуверенность возвращается к нему. — Мы не воровать пришли, а идем к барыне.
— К какой это барыне еще?
Вопрос звучал насмешливо, с недоверием. Митька добыл из-за пазухи визитную карточку и протянул уряднику.
Тот повертел карточку перед глазами, прочел и уже с удивлением поглядел на детей.
— К госпоже Шахматовой? Кто это звал вас туда?
Митька заметил, что урядник сбавляет тон, хотя все еще глядит недоверчиво, и стал развязнее.
— А сама барыня. Говорила, чтоб придти сегодня обязательно. Одежу она обещала дать.
Митька почти нахально глядел в глаза уряднику.Тому объяснения показались удовлетворительными. Он, выпустил Митькину рубаху и; возвратил карточку.
— А откуда вы-то?
— Из Петербурга! — выпалил Митька. — Барыня-благодетельница приехать велела, а мы пешком пришли лесом — денег не было у мамки на машину-то. Урядник пригрозил пальцем.
— Ну-ну, смотрите! — Чтобы к завтраму и духу вашего тут не было... Увижу если, так плохо будет
И он нерешительно как-то пошел, оставив мальчуганов. Пройдя несколько шагов, обернулся и снова погрозил пальцем. У него был такой вид, словно он сожалел о добыче, вырвавшейся из рук.
— Ну, пронесло! — облегченно вздохнул Митька, когда урядник скрылся в каком-то проулке. — Нанесло же проклятого!
— Да-а, — протянул Красавчик, ощущая еще неприятную дрожь, — ведь замести мог...
— Мог, — убежденно подтвердил Митька. — Ну в другой-то раз мы не попадемся. Ишь ведь, фараон несчастный.
Пережитая опасность развязала языки. Друзья забыли о недавней размолвке и долго толковали о случае.
— Да, на счастье барыню на нас нанесло, — говорил Митька, — без карточки трудно было бы выпутаться... Хорошо, что я вспомнил о ней.
— Верно хорошо, — согласился Красавчик, чувствуя искреннюю признательность к даме в трауре. — А что было бы, если замели нас?
— Фьють! — Митька сделал выразительный жест рукой, и Красавчика даже холодом обдало.
— В тюрьму снова? — упавшим голосом спросил он.
Митька язвительно сощурился.
— Нет, во дворец!
Друзья проходили мимо небольшой, но красивой дачи, тонувшей в густом саду. Громадные кусты сирени окаймляли почти непроницаемой для глаза стеной узорную чугунную решетку. Сочные гроздья белых и лиловых цветов свешивались на улицу и нежный аромат окружал дачу. В просвете между кустами виднелись дорожки, усыпанные красным гравием, и клумбы, полные цветов. Несколько статуэток выглядывало из густой зелени...
Дачу почти не было видно за листвой. Сквозь плющ проглядывало несколько колонок и крыша с башенками и балкончиками. Даже на крыше были растения: через резные перила балкончиков и зубцы башенок свешивались лапчатые и перистые листья тепличных растений; несколько пальм горделиво покачивали раскидистыми верхушками.
Красавчик остановился восхищенный.
— Красиво как! Митя, посмотри-ка: и на крыше сад!
Митька окинул дачу снисходительным взглядом человека, повидавшего на своем веку много чудесного.
— Да, — согласился он. — Богатые верно живут. Красавчику дача казалась каким-то сказочным дворцом. Он устремил взгляд вглубь сада, в надежде увидеть кого-нибудь из счастливых обитателей дачи, словно это должны были быть не обыкновенные люди, а феи какие-то или, по меньшей мере, принцы. Но в саду было пусто. Только птички щебетали в кустах. Вздох вырвался из груди мальчугана.
— Вот пожить бы там! — мечтательно прошептал он.
Ему казалось, что жизнь в такой даче и есть та новая, чудная жизнь, к которой он стремился. Там, в этой красивой постройке, все должно быть по иному, чем везде. Красавчик не мог определить ясно, что именно должно быть в ней по иному. Красивая уютная дача очаровала его и в воображении он населил ее людьми, на которых должна была лежать светлая печать обособленности.
«И я… мы с Митькой тоже так заживем», — подумал он и кивнул головой с таким видом, точно осуществление этого плана не вызывало никаких сомнений.
— Тут бы стрельнуть можно! — вывело его из задумчивости практическое замечание Митьки.
Жалко было расставаться с чудесным домом, как бы воплотившим его мечты о новой светлой жизни.
До вечера приятели бродили по поселку. Митька ухитрился разжалобить еще нескольких сердобольных барынь и в результате около двух рублей мелким серебром бренчало у него в кармане. Он был в самом веселом настроении и болтал без умолка.
— Теперь, брат, мы долго можем жить припеваючи, говорил он. — Завтра утречком переберемся в пещеру на озере, о которой говорил я. Только не на этом озере она, а в той стороне, в лесу. Рыбу там будем удить...
Он засмеялся, вспомнив о том, как удил рыбу на озере в прошлом году.
— Там рыбаки есть, пояснил он, — так они снасти расставляют под рыбу: ну, ночью можно пошарить по снастям — большие рыбины попадают... Увидишь вот.
— А поймают если?
— Вздуют, понятно. Меня чуть не поймали раз... Удрал только. Рыбак там, старый такой, здорово ругался. Потешно так. По-чухонски лаялся...
Митька изобразил ругающегося старого финна. Вышло довольно забавно. Красавчик так и покатился со смеху.
В ночных похождениях за чужой рыбой была доля какой-то особенной, таинственной прелести. Это совсем не походило на кражу или на «стреляние» и казалось даже заманчивым. Красавчик слушал рассказы Митьки и в глазах его горели искорки восхищения.
Настала пора идти за обещанным платьем. Митька прекрасно знал поселок и без труда отыскал нужную дачу. Это был скромный двухэтажный дом, весь укрытый широкой листвою раскидистых каштанов. Стоял он на берегу озера и садом соприкасался с самой водой. Дом был красивый, просторный, но Красавчику он не понравился. Невольно он сравнил его с тем чудесным домом и нашел почти жалким. Сад был, правда, большой и полон цветов, но и ему было далеко до уютного садика той дачи.
— Дом как дом, — вслух выразил он свою мысль и вызвал ею удивление приятеля:
— А тебе какого же надо?
— Да не мне.. Так это я.
Красавчику почему-то не захотелось посвящать друга в свои мысли и он уклонился от прямого ответа.
Митька покачал головой.
— Черт знает, что с тобой делается. То ты как человек, а то вдруг точно спишь и сны видишь.
Митька, сам того не ожидая, попал в цель. Красавчик удивленно поглядел на него: сны наяву — это действительно было так похоже на данное состояние Красавчика,
В саду и на крытой террасе никого ни было видно. Друзья обошли дом и остановились возле высоких тесовых ворот. Со двора доносился чей-то голос; кто-то напевал песню о Мальвине, как ее снаряжали к венцу.
Приятели переглянулись.
— Постучать в калитку? — нерешительно спросил Митька.
— А вдруг да не эта дача?
— Ну так что ж? Не воровать идем...
Митька взялся за щеколду и стукнул ею. Красавчик робко встал поодаль.
В ответ на стук загремела цепь и раздался хриплый простуженный какой-то лай. Митька невольно отступил на шаг.
— Собака...
Пение на дворе смолкло. Послышался шум шагов по деревянным мосткам, и тот же голос, что пел, говорил собаке:
— Тише, Фараон, цыц!
Скрипнула калитка, и в ней показался седобородый мужчина в фуражке и фартуке. Мутные голубые глаза с любопытством скользнули взглядом по фигурам детей.
— Вам чего, братцы?
В мягком старческом голосе звучали добродушные нотки. Лицо старика тоже казалось добрым и простым и походило на какую-то икону.
— Барыню нам повидать, — переминаясь с ноги на ногу, сказал Митька,
— Барыню? — Снова старик окинул взглядом ребят и добавил неторопливо: — А почто?
— Да говорила она, чтобы придти нам, — смущаясь почему-то, пояснил Митька, — Барыня Шахматова.
Старик кивнул толовой.
— Барыня Шахматова точно здесь. Ну, коль сказывала сама, то ступайте.
Он медленно отодвинулся от входа и рукой поманил детей.
— Ступайте. Вона крылечко в углу... На кухню пройдете, там кухарка будет. Ступайте.
Громадная лохматая собака со злобным лаем кинулась из угла. Друзья в страхе попятились. Старик тихо рассмеялся.
— Испугались? Не бойтесь, на цепи он. Цыц ты, Фараон, дурной пес: не видишь нешто, что ребятенки пришли. Эх, дуралей старый!
Он добродушно бранил собаку, и та, точно поняв его, смущенно съежившись, убралась в будку. Только черные глаза, сверкавшие из-под лохматой шерсти, проводили друзей до самого крыльца кухни.
Плотная толстая женщина встретила мальчиков на пороге кухни. Сперва она как будто удивилась, однако не успел Митька рта раскрыть, как она заговорила.
— Это вы, сиротиночки несчастные? Идите, идите в кухню-то... Барыне я скажу сейчас... Сейчас... сейчас...
Кухарка неуклюже засуетилась, выдвигая из угла две табуретки.
— Присядьте вот, сердечные... А я сейчас барыне скажу... Ах вы бесталанные!
И в словах и во взглядах, которыми награждала она ребят, было много искреннего, неподдельного участья. Жирное красное лицо ее выражало столько жалости, что, казалось, вот-вот из оплывших жиром глаз брызнут слезы. Видимо, она уже знала о «бедных погорельцах» со слов барыни.
Кухарка скрылась в комнатах. Митька кинул на друга предостерегающий взгляд.
— Смотри, Красавчик, не провались, шепнул он, — говори так, как я учил, если будет спрашивать.
Он заранее подготовил друга к роли, которую надлежало сыграть перед госпожой Шахматовой. Это была довольно сложная роль, и Митька побаивался, как бы Красавчик не «сдрейфил.»
— Не забыл ничего? — с тревогой осведомился он.
— Нет.
Красавчик не забыл наставлений приятеля, но все-таки не был уверен в своих способностях выдержать роль. Он чувствовал, что не вынести ему скорбного ласкового взгляда дамы, что он обязательно собьется и перепутает что-нибудь. Это и волновало и пугало мальчугана. Он чувствовал во всем теле какую-то странную дрожь и ему хотелось, чтобы кухарка как можно дольше не возвращалась. Совсем бы хоть даже не пришла.
Но нет. Хлопнула дверь, должно быть, в коридоре. Раздались шаги и голоса. У Красавчика даже дыхание замерло; один из голосов принадлежал даме. Он вскочил с места точно собираясь убежать, и кинул на Митьку беспомощный взгляд.
Тот шепнул хмуро:
— Держись! — и встал, тоже заметно волнуясь.
Госпожа Шахматова вошла в кухню. Следом за ней кухарка несла объемистый узел. Взгляд Митьки мигом ощупал его, и он с трудом подавил улыбку удовольствия.
«По костюму поди, а чего доброго и сапоги еще», — подумал он.
— Ну вот, милые, собрала я вам кое-что из платья, — ласково зазвучал мягкий голос Шахматовой. Она передала узел Митьке, и тот рассыпался в благодарностях, с опытностью заправского босяка призывая на «благодетельницу» тысячи милостей неба.
А потом началась пытка. Митька, впрочем, развязно отвечал на вопросы госпожи Шахматовой. Он подробно описал мнимый пожар в «Сороках» и, всхлипывая, тер кулаком глаза, когда заговорил о том, как «сгорела мамка». Рассказ вышел таким трогательным, что невольная слезинка скатилась по щеке госпожи Шахматовой. Кухарка слушала, подперев ладонью щеку, тяжело вздыхала и причитала со слезами в голосе:
— Бедные! Сердешные! Сиротиночки несчастные!
И сокрушенно покачивала головой в такт причитаниям.
Когда же приходилось Красавчику отвечать на какой-нибудь вопрос, он не знал куда деться. Его бросало сразу и в жар и в холод. Краска заливала лицо, он беспощадно теребил подол рубахи и не мог глаз оторвать от половиц. В эти минуты ему хотелось сквозь землю провалиться, чтобы не чувствовать на себе затуманенного слезой взгляда Шахматовой,
— Ну, а что же вы будете дальше делать?
Этот вопрос даже Митьку застал врасплох. Он молчал, не находя подходящего ответа.
— До сих пор вы скитались по лесам, неужели и дальше так будете жить?
Митька смутился. Однако выдавил сквозь зубы.
— Нет...
— А что же? Родные у вас есть?
Митька насупился. Он начинал себя чувствовать также хорошо, как если бы его поймали в краже.
Госпожа Шахматова задумалась. Она прониклась участьем к юным бродягам и думала каким бы образом устроить судьбу несчастных детей. Митька чутьем угадывал ее мысли и начинал трусить: кто знает, что взбредет ей в голову? Нужно было чем-нибудь предупредить ее благодетельные порывы.
«В приют еще надумает пристроить», — подумал Митька, и от одной этой мысли его бросило в жар.
Не даром Митька прошел трудную школу «фартового.» Постоянные опасности, необходимость вывертываться из самых скверных положений изощрили его изобретательность. Выручила она и в этом случае.
— Мы, барыня, в Сестрорецк пойдем, — сказал он, оживляясь немного. — Знакомый там, земляк, работает на заводе... Он обещался работу нам найти...
— Да?
В голосе Шахматовой звучало легкое недоверие. Но ее нетрудно было убедить. Дело наладилось, и Митька вздохнул облегченно: свободе их не грозило никакой опасности.
— Ну что ж, Бог с вами, идите... Можете сегодня переночевать здесь.
Митька замялся. Ему хотелось поскорее выбраться из этого дома, в котором он начинал видеть уже чуть ли не ловушку.
— Спасибо, барыня добрая, — отклонил он предложение. Мы уж лучше пойдем. Светло ночью теперь... Скорее дойдем.
— Ну, как хотите. Христос с вами... Только, дети, если вы вдруг не найдете вашего знакомого в Сестрорецке, то возвращайтесь ко мне... А теперь покушайте на дорогу. Феклуша, дай детям поесть.
И ласково, сердечно простилась она с мальчиками. Красавчика даже поцеловала в лоб.
— Как звать тебя? — спросила она, держа в ладонях голову мальчика.
— Мишка, — краснея, пролепетал он.
— Миша? Помни, что я говорила. Если плохо будет, то приходите ко мне. Не забудешь?
— Не забуду, шепнул мальчик и дрогнули, опустились его пышные ресницы. За душу схватила непривычная ласка, затронула в ней что-то тоскливое, больное... Слеза выкатилась и упала прямо на тонкую белую руку...
— Ну, Господь с вами, милые. Пусть вам Бог поможет, бедные дети! — взволнованно проговорила госпожа Шахматова. Она перекрестила мальчиков широким крестом и быстро вышла из кухни. Митька заметил, что, выходя в коридор, она приложила к, глазам белое что-то, должно быть платок. И у него закоренелого фартового, стало как-то скверно на душе. Впервые шевельнулось незнакомое ощущение нехорошего, гадкого, и первый раз в жизни Митька почувствовал недовольство собой, хотя и блестяще выполнил предприятие.
Кухарка меж тем собрала на и стол. Добрая женщина суетилась так, как будто принимала самых дорогих гостей.
Друзья совсем не чувствовали голода, и заботы кухарки только смущали обоих. Митька хмурился и в душе далеко не благословлял кухарку. Ему хотелось уйти поскорее, а судя по тому, как хлопотала Фекла, трудно было надеяться скоро развязаться с ней.
— Кушайте милые мои… Кушайте ангельчики...
«Ангельчики, — ухмыльнулся про себя Митька, — тоже сказала! Знала бы только...»
За стол все-таки пришлось сесть. Фекла пуще засуетилась, накладывая на тарелки всякой всячины.
— Кушайте, родненькие, кушайте... Вот курочки кусочек положу... Кушай, милый... Вот котлеточка еще... Кушайте, сиротиночки вы мои...
В заботах кухарки было что-то чисто материнское. В жалостливых ласках, которыми она осыпала друзей, сквозило нечто такое, что смущало обоих. Приятели недавно сытно поели в чайной у станции и теперь через силу проглатывали вкусную пищу. Это огорчало сердобольную женщину.
— И что это вы плохо кушаете? Вы не бойтесь, родненькие... Ведь барыня сама велела...
Митька поблагодарил и намекнул на то, что им нужно торопиться.
— К утру в Сестрорецк нужно попасть, — заметил он, поднимаясь с табурета. Красавчик последовал его примеру.
— Так и покушайте на дорогу, а то как же на голодный живот идти?
Она неудомевающе развела руками.
— Как же так?
«И пристала же!» — с сердцем подумал Митька.
— Спасибо, благодетельница, по-нищенски приниженно поблагодарил он, — сыты мы, спасибо... Дай Бог здоровья тебе.
Кухарка совершенно растрогалась.
— Не стоит, милые вы мои... Ну Христос с вами, идите... Дайте-ка я соберу вам поесть в дорогу.
И когда, наконец, друзья выбрались из гостеприимного дома госпожи Шахматовой, в руках Красавчика был увесистый кулек с разными закусками.
— Ну что, брат, — торжествуя спросил Митька, когда дом Шахматовой скрылся за кучей деревьев, — худо разве вышло? Вона сколько добра у нас теперь.
Лицо его расплылось в лукавую, довольную улыбку.
— Тута, брат, хлопая кулаком по свертку с одеждой, продолжал он, — не только рубахи, а и штаны и, пожалуй, сапоги есть... Ну да, вона, вишь прощупываются... Погляди на...
— Видишь, что значит уметь, как за дело взяться...
Красавчику не понравился самодовольный хвастливый тон приятеля.
— Вышло не худо, — заметил он, — а все барыня. Добрая она.
Он ощущал еще на щеках прикосновение мягких ароматных рук, а на лбу — нежный поцелуй. Было как-то приятно и грустно. Что-то теплое, как ласка матери, охватило душу и мягкой грустью присосалось к ней.
— Добрая, хорошая барыня, — снова повторил он...
— Добрая, — согласился Митька. — Это верно.
Выбрались на поле. Последние лучи солнца таяли на хмурой зубчатой стене леса. Легкий туман клубился вдали, всползал на деревья. Казалось, белая ночь выдвигала полчища призраков, чтобы захватить мир, погрузить его в странное бледное очарование.


Надеюсь завтра дальше.

@темы: Пирагис, Красавчик

---

Почти детективная история «Красавчика»

[telwen]

История эта началась некоторое время назад.
В декабре  change-ange спросила в сообществе:
«Нашла в домашнем архиве книжку без начала, без окончания, очень по стилю смахивает на Чарскую.
Знаю только название - "Красавчик". Может, кто слышал, была такая книга?»
Ну и мне стало естественно очень интересно.Это почти археологические книгораскопки уже получаются.
Честно говоря, даже еще пару лет назад автора установить было бы очень трудно, почти невозможно.
Но к счастью на сайтах РНБ и Ленинки уже работают электронные каталоги, где можно все-таки найти книги по названию. Да, там еще не весь массив данных, и вообще выясняется, что даже в национальной есть не вся Чарская.
Но вот зато, если это не она – открывались интересные перспективы. Новый автор, на мой взгляд, это всегда хорошо.
Вот только в Ленинке ничего походящего не нашлось.
Зато нашлось в Питере. Это и правда была не Чарская.
Автора загадочной повести «Красавчик» звали Леонард Юлианович Пирагис, а издание сохранившееся у change-ange было первым и единственным изданием этой повести.

Пирагис, Леонард Юлианович (1876-1944) - вот так он пишется в каталоге Ленинки.
Про него мало что известно.
Он по-видимому прибалт и жил там где-то, так как книги, изданные у него после 1917 года изданы в Риге.
Он писал много книг, под несколькими псевдонимами. Однако большинство его книг не художественные, а что-то вроде "Деревенский колесник: Выделка тележных колес и осей" или "Устройство кустарного заводика для добывания эфирных масел ".
Однако художественные произведения у него тоже есть - некоторые даже в Ленинке.Но вот детские ли - неизвестно.

Но в сохранившемся издании, напомню, нет начальных двух глав. А добыть их надо было аж из Питера…
А выкладывать здесь неполную книгу-грустно. Да и почти четверть повести отсутствовала все-таки.Всегда лучше с начала читать.
В итоге недавно моя сестра достала-таки отдел внешнего обслуживания РНБ, и выкопала оттуда начало этой повести.
Ценой невероятных усилий - как она утверждает.
Ну и я с радостью вам эту повесть представляю:
Начиная с третьей главы сканировала  change-ange, да и вообще без нее мы бы про эту повесть не узнали бы.

Л.Ю.Пирагис

Красавчик.

I.
Беглые

— Теперь только пробраться сквозь кусты и отдохнем. Хорошее местечко там знаю. Увидишь вот.
Митька уверенно свернул с дороги на тропинку, едва заметной полоской вившуюся среди густых зарослей ольшаника. В белой ночной мути терялись очертания кустарника, и он казался бесформенной плотной массой, приникшей к земле. Тропинку трудно было разглядеть среди кустов, но это не мешало Митьке двигаться вполне уверенно: он шел, почти не приглядываясь к дороге, как человек, хорошо знакомый с местностью. Не оборачиваясь на ходу, он говорил:
— Тут я в прошлый год целый месяц прожил. Место, брат, роскошь да и только... Шикарно тут... Сам увидишь — вот погоди... Шевелись, Красавчик, теперь уж скоро.
Красавчик «шевелился», стараясь не отставать от товарища. Но, видно, он меньше Митьки привык к подобным дорогам. В то время, как Митька беззаботно двигался вперед, Красавчик поминутно спотыкался на корни, до того зашибая ноги, что приходилось закусывать губу от боли. Он останавливался на секунду потереть ушибленное место, и тогда почти терял из виду фигуру Митьки, пропадавшую среди мглы белой ночи и кустов. Красавчик с трудом нагонял товарища, что было почти не под силу усталым ногам.
— Иди ты потише! — не выдержал он наконец.
Митька обернулся.
— Устал здорово? — сочувственно спросил он. — Потерпи немного, сейчас дойдем... Скоро уже...
И сбавил шагу. Красавчик молча шел за ним. Митька ступал почти не слышно, и ноги его тонули в сумраке тропинки: казалось, он не шел, а плыло его туловище среди какой-то плотной темно-серой массы, покачиваясь и колеблясь, словно челнок на зыби.
Шли с полчаса. Красавчик поминутно перекидывал с плеча на плечо тощую котомку. Она была почти пуста, но все-таки сильно тяготила плечи, нывшие словно после побоев. Наконец Митька воскликнул:
— Пришли, Миша!
Красавчик вздохнул полной грудью и одним прыжком нагнал товарища.
Заросли расступились перед ними, образуя небольшую площадку, ограниченную крутым обрывом. Глубину обрыва заполнял седой сумрак, и ничего нельзя было разобрать внизу. Только долетал оттуда какой-то невнятный нежный ропот, словно перешептывались в глубине оврага бледные призраки ночи. Красавчик прислушался к шуму.
— Речка?
— Ручей. В нем головлей много поутру наловим. А теперь давай-ка костер разводить.
Красавчик кинул на траву сумку и нехотя пошел за приятелем собирать топливо. Он страшно устал: все тело так и ломило, а ноги отказывались повиноваться и были тяжелы, точно свинцовые. Митька тоже чувствовал сильную усталость, но бодрился и, собрав остаток сил, принялся за работу; только треск пошел по кустам, вспугивая спящих птиц. Пример товарища заразил Красавчика, и вскоре внушительная куча хвороста была на площадке.
Митька принялся разжигать костер; Красавчик лег возле него на траву.
Роса приятно освежала вспотевшее, горевшее от долгой ходьбы тело, и мальчик с наслаждением прижался лицом к траве, чувствуя приятную негу, разливавшуюся по членам. С ног точно тяжесть спадала. Казалось, будто за день на них постепенно наматывался пройденный путь и теперь спадал понемногу, рождая истому.
Вспыхнул огонек. Затрещали сухие ветки... Неуверенно заскользили по хворосту язычки пламени, точно нащупывая и пробуя добычу... Потом потянулись выше, разбежались вокруг кучи хвороста и, соединяясь, поднялись кверху трепещущим огненным столбиком. Светлый отблеск заиграл на траве и кустах, сорвав с них призрачный покров белой ночи.
Митька прикинул в костер еще охапку хвороста и откинулся на траву.
— Тут мы и поживем немного. Как думаешь? — спросил он.
— Мне все равно.
— Мне тоже... Ужинать будем?
Красавчику было не до ужина. От усталости клонило ко сну. Веки слипались сами собой. Он еле расслышал вопрос приятеля и вымолвил, поборов на секунду дрему:
— Завтра...
Митька засмеялся.
— Завтра? Ну, до ужина-то не дотерпишь... Так не хочешь, Красавчик, а?
Красавчик не ответил. Невнятно как-то прозвучали слова Митьки его затуманенному слуху. Он хотел было переспросить, но желание это мигом пропало и лишь легкий вздох вылетел из груди. Мальчика сковал крепкий сон.
С минуту Митька глядел на уснувшего. Хмурая ласка светилась в его глазах и губы слегка улыбались. Потом его самого начало клонить ко сну; Митька зевнул. Потянулся было к котомке с провизией, но видно раздумал ужинать, махнул рукой, примостился возле Красавчика и вскоре уснул.
Тихо стало на площадке. Прыгали и извивались мелкие тревожные тени вокруг костра, потрескивало пламя, и из оврага доносился невнятный говор струек воды. Саван белой ночи стал гуще, плотнее. Слепая мгла прочно присосалась к земле, опутав ее покровом загадки.
И Митька и Красавчик были бездомными бродягами, несмотря на то, что Митьке было 12 лет, а Красавчику едва минуло 11. Митька остался сиротой четырех лет от роду и сохранил о родителях лишь смутное воспоминание. Что касается Красавчика, то он вообще не мог с уверенностью сказать, были ли у него когда-нибудь родители. С тех пор, как он стал помнить себя, он знал лишь горбатую старуху со злым хищным лицом, вечно грязную и полупьяную. Ее он называл теткой Палашей. Так ее звали и еще несколько ребят, живших у нее; Митька тоже. За глаза дети звали старуху Крысой.
Обитала Крыса в громадном каменном доме, укрывшемся в узеньком грязном переулке. Дом был мрачный, старый, с потрескавшимися и облупленными стенами. За домом издавна установилась плохая репутация, и полиции частенько приходилось заглядывать в его трущобы. И нельзя сказать, чтобы посещения эти нравились обитателям дома: они далеко не ладили с полицией.
В грязных конурах дома ютилась нищета, наряду с преступлением. Нищие, искусно разыгрывающие калек, воры, грабители и даже убийцы находили себе приют в «Пироговской лавре», как называли сами жильцы свое огромное логово. Случалось даже беглым каторжникам скрываться от преследований в Пироговской лавре и это нисколько не стесняло ее обитателей: наоборот, каждый из них был готов помочь, чем угодно, этим отверженным и досадить полиции.
Старая Крыса пользовалась большой известностью в Пироговской лавре. Половина населения дома нуждалась в ее услугах, так как она охотно покупала краденые вещи и замечательно ловко сбывала их.
Помимо скупки краденого Крыса промышляла также и нищенством. Сама она, впрочем, не собирала милостыню: для этого у нее было около дюжины мальчиков и девочек. Большинство из них были отданы Крысе самими родителями за известную помесячную плату, но были и сироты вроде Красавчика, за которых Крыса никому не давала отчета.
Ребятишки с утра выгонялись на улицу и к вечеру должны были доставить старухе определенную сумму. Если случалось кому-нибудь из маленьких рабов Крысы не добрать хотя бы нескольких копеек, Крыса жестоко избивала несчастного. Плеть у нее была казачья, а рука тяжелая.
Один Митька занимал в квартире Крысы особенное положение. Он был вольным жильцом у нее. Презирая и ненавидя старуху, он все-таки вынужден был жить у нее, так как некуда было деться. Несмотря на юный возраст, у Митьки были уже серьезные счеты с полицией. Он бежал из тюрьмы для малолетних, куда попал за какую-то кражу, и поселился у Крысы, так как жить у нее было безопасно. Несмотря на свою темную деятельность, старуха умела устраиваться таким образом, что полиция ее не беспокоила. Митьке это было на руку.
Для Крысы в свою очередь Митька был выгодным жильцом. Она боялась, как бы Митька не покинул ее, и угождала ему насколько могла.
Митька промышлял воровством. Выросший среди подонков общества, он в раннем детстве еще постиг все тайны сложного и опасного ремесла воров-карманников и пользовался среди них довольно большой известностью под кличкой Митьки-Шманалы (Шманала (на воровском жаргоне) — карманный вор)
К нищенству Митька питал глубокое презрение. Собирать милостыню, как это делали ребятишки Крысы, было в его глазах делом, недостойным мужчины. Поэтому к сожителям своим по квартире он относился свысока и постоянно держался в стороне от них, точно аристократ какой-то, случайно попавший в дурное общество. Только к Красавчику проявлял он некоторую симпатию. Влекла ли его к нему природная мягкость и нежность мальчика или другое что, — трудно сказать. Только Митька почти с первого дня водворения у Крысы взял его под свою опеку, и нельзя сказать, чтобы опека эта была шуточной.
Красавчику хуже всех жилось у Крысы. Нежный, хрупкий и беззащитный мальчик терпел постоянно обиды от товарищей, да и от старухи ему доставалось больше, чем другим.
Он довольно равнодушно сносил побои, что крайне возмущало Крысу. Кроме того, красивое лицо мальчика, странно-раздражающе действовало на старуху, а вечно-грустные, большие карие глаза приводили ее в бешенство. Вообще у Красавчика была странная наружность, не соответствующая обстановке, в которой он вращался. Временами казалось, что он походил на принца, вздумавшего, прихоти ради, облачиться в лохмотья и опуститься на дно жизни. Это-то и возмущало Крысу, зачастую колотившую мальчика без всякого повода. Точно хотелось старухе отвести душу на нем, выместит на красивом ребенке свое уродство, свое безобразие, с детства доставшееся в удел. И она издевалась над ним:
— Ишь красавчик какой выискался! Уж я разукрашу тебя, будешь доволен!
Иногда она устраивала целые представления к великой потехе ребятишек. Вечерком, на досуге, осушив добрую половину полштофа, старуха подзывала к себе Красавчика.
— Поди-ка сюда, миленький. Чтой-то я тебя день-деньской не видывала, соскучилась даже. Ну, поди же к тетке-то, племянничек родненький. Красавчик мой...
Голос у старухи звучал притворной нежностью, а глаза смеялись и скрывали в себе какой-то хищный огонек — предвкушение злорадного удовольствия.
Заслышав старуху, со всех углов квартиры начинали собираться ее маленькие обитатели, бросив орлянку и три листка, так как предстоящая потеха над Красавчиком обещала куда больше удовольствия, чем эти повседневные игры.
Красавчик не спешил на зов родственницы, а старался забраться подальше в какой-либо темный уголок, а то и вовсе выскользнуть из квартиры. А Крыса между тем жаловалась:
— Ну, видите, какой племянничек-то у меня... Нет того, чтобы подбежать к тетке, обнять да поцеловать... Прячется... Ох, горе мое!
И вздох старухи покрывался смехом восторженных слушателей: так комично разыгрывала Крыса роль любящей родственницы.
— Маешься день целый, продолжала старуха, — рада хоть вечерком-то душу отвести с родственничком. Мишенька, где ты, родимый?
Пауза. Старуха сокрушенно качала головой и прислушивалась, точно ждала отклика.
— Не идет. Уж вы, ребятишки, разыщите мне его, а то стосковалась я.
Мальчишки только этого и ждали. Со смехом, целой оравой кидались они и волокли бледного, дрожащего всем телом мальчика к Крысе.
— Не идет, тетка Палаша, упирается!
— Упирается? Экий ведь непокорный! К тетке родной не идет!.. Где бы приголубился другой, а он нако-ся! Ну-ка давайте мне его, красавчика нашего.
Костлявые пальцы, изогнувшись, как клюв хищной птицы, вцеплялись в ухо мальчика. Начиналась потеха.
Старуха била, щипала мальчика, всячески потешаясь над ним, и прикидывалась в то же время любящей родственницей. Питомцы ее встречали громким хохотом всякую шутку старухи. Для них это было большим развлечением. Только Митька один оставался в стороне и хмурился. Трудно было сказать — жалел ли он Красавчика или ему просто не нравился этот вид забавы.
Благодаря Крысе, прозвище Красавчик установилось за мальчиком.
В том мире, где вращался Красавчик, прозвища неизбежно даются каждому. Каждый из маленьких рабов Крысы обладал, кроме имени, еще и прозвищем, обличавшим его физические или духовные качества. Был тут Петька-Палач, Ванька-Жгут, Фронька-Чудный Месяц. Среди уличных ребят это были самые обыкновенные прозвища. Зато кличка «Красавчик» казалась сотоварищам Мишки чем-то очень смешным и даже позорным. Петька-Палач неминуемо вступил бы в драку с каждым, кто осмелился бы назвать его подобным именем. Своими прозвищами мальчишки гордились даже: им казалось, что это были самые подходящие клички для мужчин в том смысле, в котором понимали они это достоинство. В глазах питомцев Крысы самым блестящим казалось положение Сашки-Барина, прославленного вора и. громилы. Сашка-Барин был известен всему темному миру Петербурга. Знали его не только, как опытного вора, но и как отчаянного ножовщика. Сашку боялись, перед Сашкой благоговели все его собратья.. Сашка-Барин, кроме того, всегда отлично одевался, носил на пальцах дорогие перстни и от него пахло хорошими духами....
К Крысе Сашка-Барин частенько наведывался, чтобы сбыть кое-что из краденого. Держался он при этом, как настоящий барин, приводя в восхищение несчастных ребятишек. После его ухода по углам квартиры долго велись разговоры о нем, и каждый из питомцев Крысы надеялся, что со временем займет в свете положение не хуже Сашки-Барина.
Сашка и тот обратил как-то внимание на необычное прозвище Мишки. Кличка и ему показалась забавной.
— Красавчик? А что это у вас за Красавчик появился? Этот? Ха... ха!.. — разразился смехом Сашка, вертя перед собой смущенного мальчугана.
При этом присутствовал Митька. Он недолюбливал Сашку и не благоговел перед ним, как другие. В лице Сашки-Барина он видел какого-то выскочку, опасного соперника на пути к воровской славе, к которой Митька стремился всей душой. Когда Сашка заходил к Крысе, Митька не вылезал из своего угла, наблюдая со злобой, как бесцеремонно держится Сашка. «Форсит», думал Митька и злился и завидовал Барину. Насмешка над Красавчиком кольнула его. Ведь что бы там ни было, а Красавчик был «своим». Если Барин над ним издевается, то значит и всех задевает. Митька вспыхнул.
— Чего пристал, Барин? — выходя на середину комнаты вызывающе бросил он.
Это было верхом дерзости. Мальчишки, смеявшиеся вместе с Барином, замерли. Сашка и тот опешил.
Митька, с трудом сдерживая волнение, подошел к Красавчику и оттолкнул его в сторону.
— Уйди.
— А ты откуда взялся? — сердито-изумленно спросил Сашка.
— А оттуда, — указал Митька на угол, из которого только что вышел.
Глаза Митьки сверкали из-под нахмуренных бровей. Лицо горело. Всей позой он выражал дерзкий, отважный вызов.
— А, Шманала! — узнал Сашка и покраснел вдруг от досады. — Ты это чего?..
Он шагнул к Митьке, желая расправиться с ним. Митька не отступил. Только злее и решительнее стал его взор, да правая рука скользнула к левому боку, где у него всегда имелся небольшой финский нож. Сашка заметил это движение и остановился.
— Ишь ты какой! — свистнул он и уже без досады, а с любопытством посмотрел на Красавчика.
— Да, такой! Подойдешь — перо (финский нож, кинжал) в бок пущу. И видно было, что Митька не шутит: всем обликом своим он напоминал дикую кошку, готовую броситься на врага. В глазах Сашки зажегся огонек восхищения. Он одобрительно усмехнулся.
— Молодец, Шманала, люблю таких! Толк выйдет из тебя... Только не подумай, грехом, что слабо мне стало: не твоему чета перья ходили на меня... А молодец ты — это правда. Понравился ты мне... Всегда так действуй.
— У тебя не спрошусь, как действовать! — отрезал Митька, отходя от Сашки с угрюмым, хмурым видом. Возбуждение у него проходило вместе с тем, как противник оценил его. Он снова забился в свой угол.
Этим дело и кончилось. В глазах товарищей Митька покрыл себя неувядаемой славой. Для Красавчика же история имела свои выгоды: даже перед Крысой Митька почему-то счел долгом заступиться за него.
— Только тронь его, старая ведьма! — подошел как-то Митька к старухе в тот момент, когда она по обыкновению вздумала было потешиться над Красавчиком.
И звучала в его голосе такая нотка, что старуха отшатнулась в испуге. Она не посмела даже бранью разразиться, а только прошипела:
— Ишь змееныш!
— Змееныш, — спокойно согласился Митька, — а Красавчика не смей трогать. Даже если без меня тронешь — все равно потом кишки выпущу!
Крыса видимо испугалась. Красавчику после этого легче вздохнулось: редко осмеливалась старуха наградить его тумаком и только изощрялась в брани по его адресу.
Красавчик после этого случая почувствовал к Митьке искреннюю признательность. Незаметно она сменилась более теплым чувством, перешла в привязанность и даже в тайную любовь. Митька в глазах Мишки был теперь не только покровителем, но и героем. Он гордился его покровительством и всячески старался сойтись с ним ближе.
Но Митька оставался вполне равнодушным и, казалось, не замечал мелких робких проявлений чувств Красавчика. По-прежнему он был холоден с ним и сторонился от него, как и от остальных «плакальщиков» — презрительная кличка, которой наградил Митька нищенствующую армию Крысы. Редко-редко, но и то только с глазу на глаз перекидывался он с Красавчиком парою фраз и тогда голос его звучал дружескими нотками, а в глазах просвечивала хмурая ласка. Так может смотреть только сильный на слабого, нуждающегося в защите.
Красавчик, хотя и вырос под опекой Крысы, однако не был похож на остальных ее питомцев.
Вокруг себя он не видел хорошего примера, никто никогда не говорил ему ни о честности, ни о других добродетелях, — но что-то чистое, жившее в его душе, мешало ему пасть, слиться с оравой наглых ребятишек, знакомых с пьянством и другими пороками.
Он никак не мог дойти до кражи. О честности, правда, Красавчик знал очень мало. Все вокруг него не только занимались кражами, но и смотрели на хорошую кражу, как на подвиг. Крыса в свою очередь благоволила к юным карманникам. Сплошь и рядом дети приносили ей кошельки, портсигары и другие вещи, которые можно найти в карманах зазевавшегося прохожего, и Крыса брала их. За ужином воришка даже поощрялся рюмкой водки и лучшим куском.
Красавчик не мог отважиться залезть кому-либо в карман. Мешала робость, страх перед чем-то непонятным.
Нищенствуя, Красавчик тоже вел себя не так, как другие. Несмотря на долгую практику, он не мог осмелиться выклянчивать подачку. Обычно выбирал он какой-нибудь уголок и молча провожал прохожих печальным взглядом. Красивое грустное личико обращало на себя внимание. Ему охотно подавали милостыню и редко возвращался Красавчик домой, не собрав нужной суммы
Вообще Красавчик не подходил к логову Крысы, как белый чистый цветок не подходит к помойной яме. Ему и самому казалось иногда, что он случайно попал к Крысе. Раздумывая подолгу об этом, он доходил даже до того, что в памяти как будто пробуждалось воспоминание о чем-то другом, более отрадном и хорошем. Вспыхивала в мозгу искорка, и вырисовывалось из мрака прошлого какое-то красивое доброе лицо. Слышался даже голос, нежный и тихий, и чудился какой-то особенный приятный аромат. Но нельзя было различить в тумане милое лицо, неуловимо звучал голос и все походило на какой-то волшебный сон.
Однажды он рискнул даже спросить у Крысы о своих родителях. Старуха пытливо поглядела на него, точно стараясь узнать, с какой целью был задан вопрос. В хищных глазах ее скользнуло что-то опасливое, но горбунья сразу овладела собой.
— Отец твой — царствие ему небесное — братом родным мне приходился. Помер он, когда тебе и годика не было. А мать — непутевая она была — пьяная на улице подохла. Одна я у тебя, тетка родная, и осталась только.
Может быть сироте иногда и приятно бывает узнать, что у него имеются родные, но Красавчика совсем не утешило заявление старухи: больно уж непривлекательна была его единственная родственница. Пришлось примириться однако и отбросить красивые грезы о призрачном прошлом.
И чем старше делался Красавчик, тем постылее становилось ему у Крысы. Тянуло его от нее куда-то. Куда? Он сам не знал, только тошно, тяжело становилось ему. Хотелось убежать подчас. Летом, нищенствуя в дачных местностях возле Петербурга, он видел жизнь, совсем не такую, как его. Тоска охватывала мальчика, душа стремилась к иной жизни, которой он не знал, но которая должна быть лучше, отраднее. Лежа где-нибудь в перелеске, он мечтал об этой жизни, создавал разные красивые картины. И шум деревьев над головой, и голубое чистое небо, и золото солнца на траве — все говорило ему о чем-то прекрасном, существующем на свете, к чему нужно только подойти, чтобы взять.
И чем больше раздумывал Красавчик, тем больше убеждался в необходимости избавиться от Крысы, от всех ее питомцев, переменить жизнь. И только Митьку одного не хотелось бросать.
«С ним бы и уйти, думалось: — он хороший, с ним все можно... Мы бы зажили вместе».
Но Красавчик не знал все-таки, как осуществить свою мечту, и напрасно ломал голову, пока случай не переместил его в другую обстановку, но совсем не такую, о какой он мечтал.
Стоял как-то Красавчик на углу людной улицы, провожая просящим взглядом прохожих. Вдруг неподалеку раздался крик, поднялась страшная суматоха. Красавчик хотел было пойти на шум, но откуда-то вынырнул запыхавшийся Митька. В момент сунул он в руки Красавчика ридикюль и бросился бежать, крикнув на ходу:
— Затырь! (Спрячь!)
Красавчик не сразу понял, в чем дело. Только когда мимо него пронесся городовой и несколько человек, сообразил он, что Митьке грозит опасность. Это заставило его забыть и о ридикюле и обо всем на свете. Напряженно следил он за убегающим товарищем и мучился за него, видя, как прибывает толпа преследователей. Опомнился Красавчик только тогда, когда чья-то сильная рука схватила его за ворот, и над самым ухом прозвучал суровый вопрос:
— Это у тебя откуда?
Какой-то бородатый мужчина держал его одной рукой, а другой указывал на ридикюль.
Красавчика ударило в холодный пот.
Собралась толпа. От страха Красавчик забыл даже про Митьку. Когда подошел городовой, он не мог сдержаться, и слезы ужаса и стыда холодными тяжелыми каплями покатились из глаз. Сердце замирало и в голове мутилось. Кругом колыхались, точно в тумане, злые враждебные лица; гул голосов слился в какую-то грозную волну, готовую захлестнуть маленькую дрожащую фигурку.
Красавчик силился сказать что-то и не мог от слез и от страха. Его тормошили, на него кричали, потом грубо потащили. Он уперся было, но здоровенный пинок заставил повиноваться. Красавчик плохо понимал, что нужно от него этим людям, но чувствовал, что впереди его ждет нечто страшное и беспощадное.
В участке он встретился с Митькой. В вонючей, грязной, полутемной арестантской находилось человек шесть всякого сброда. Среди них, как человек бывалый, восседал Митька, совсем спокойно рассказывая о чем-то, точно все случившееся было пустяком каким-то.
Увидев Красавчика, он изменился в лице.
— Ты? — злобно вырвалось у него. — Не сумел и этого сделать?! Эх...
Но жалкий, перепуганный вид товарища остановил ругательство, готовое сорваться с уст.
— Эх, брат! — с укоризной покачал Митька головой. — Засыпал (подвел) ты меня... Да и себя... Ну, да не впервой — ладно! Тебя бы вот выпутать только.
И на следствии в сыскной полиции Митька всячески выгораживал товарища. Даже снес терпеливо пару пощечин, которыми наградил его сыщик, будто бы за запирательство. У Красавчика сначала было желание выпутаться из истории, но потом желание это пропало. Митьку не выпустят с ним — об этом говорил и сам Митька, — а жить без него Красавчику казалось совсем скверно. Крыса его не пугала — жил он у ней и до знакомства с Митькой. Просто чувствовал, что тоскливо будет ему без Митьки, к которому он привязался, точно к родному. И Красавчик решил разделить Митькину участь. Как бы тяжела она ни была, — все же легче чувствовать возле себя друга. Кроме того, и Митьке, глядишь, не так скучно будет. И Красавчик решился.
На суде он неожиданно для товарища заявил:
— Мы вместе работали. Я всегда помогал ему.
И солгал так просто, так беззастенчиво, что даже судья удивился тону, каким Красавчик сделал свое заявление.
— Вместе работали? — переспросил он. — Как это работали?
Под проницательным взглядом судьи Красавчик смешался.
— Воровали... — краснея, чуть слышно выдавил он.
Митька так и впился взглядом в товарища.
Тот улыбнулся в ответ и Шманала понял, в чем дело. Он нахмурился, а в сердце между тем шевельнулась признательность, зажглась теплая искорка.
Их осудили. Оба попали в тюрьму для малолетних. Митька второй раз уже вступил в ее стены и держался, как человек бывалый. Он даже гордился слегка знанием тюремных порядков и не без важности посвятил в них приятеля.
— Недолго тут мы побудем, заявил он Красавчику в первый же день пребывания в тюрьме.
— Выпустят? — осведомился тот.
Митька засмеялся.
— Выдумал тоже! Прямо винта нарежем (убежим).
В первое время жизнь в тюрьме показалась Красавчику не хуже жизни у Крысы. Он находил даже, что работать в столярной мастерской (*) гораздо лучше, чем торчать на улице и собирать милостыню. Однако не прошло и месяца, как стало грустно и тяжело. Подневольная работа, грубые окрики надзирателей, наказания делали жизнь в тюрьме день ото дня все тяжелее. И Красавчик загрустил, стал вянуть, словно срезанный цветок. Ложась на чистую хотя и грубую постель, мальчик вздыхал, вспоминая грязные нары, на которых приходилось спать у Крысы. Там он вставал, уходил из дома и, свободный, бродил по шумным улицам. Здесь с утра ждала его большая белая комната мастерской, где не смолкали молотки, визг пил и шуршание рубанков... Работа под надзором, колотушки мастеров и надзирателей, бранные окрики и толчки. И так каждый день. Томилась душа, и сладкой музыкой звучали ей слова Митьки, шепотом передававшего планы на будущее.
— Мы уйдем отсюда, Мишка, уйдем совсем из города — в лес, к чухнам. В прошлое лето я там два месяца жил — хорошо было. Не унывай и будь посмирнее, чтобы пауки (надзиратели) не сдогадались, что мы винтить собираемся... А мы им бороду-то устроим (надуем). Увидишь вот...
И Красавчик представлял себе этот лес... Золото солнца на деревьях, мягкий зеленый мох... Ясное голубое небо в вышине, в котором тонут шумливые верхушки стройных сосен, веселый птичий гомон... И забывалась работа в такие минуты, глаза устремлялись мечтательно в более матовое стекло, казавшееся бельмом на фоне стены... Шум мастерской превращался вдруг в мягкий ласкающий гул леса... Красавчик забывал про работу и стоял, как зачарованный до тех пор, пока внушительная затрещина не возвращала его из мира грез к действительности. Сдерживая тяжелый вздох, принимался мальчик за постылую работу... Горечь поднималась в душе и слезы обиды застилали взор.
Подошла весна. Лишь только сошел снег, юных арестантов начали выгонять на работу в огородах, громадной площадью подступавших к самому зданию тюрьмы. Нужно было взрывать почву и сбивать в длинные гряды взрыхленную землю. Эта работа нравилась Красавчику. Хотя и здесь были ненавистные надзиратели, окриками и пинками подбодрявшие юных рабочих, но зато весь день можно было дышать свежим весенним воздухом, ощущать на себе теплую ласку солнца. Над головой в голубом небе бежали белые облака, принимавшие самые причудливые формы, звенела радостная песнь жаворонка. Всюду проглядывала юная травка, ярко-зеленая, веселая, и лес, видневшийся вдали над высоким забором, зеленел день ото дня. Красавчик примечал, как унылую черноту его покрыл сперва легкий зеленый налет, нежный, как. пух. И с каждым днем налет этот становился ярче и красочнее, пока не превратился в густой зеленый убор, совершенно закрывший печальную наготу деревьев. Зажелтели цветы одуванчика. Их Красавчик собирал тайком и уносил в камеру, где клал под подушку и любовался ими по ночам при тусклом свете лампы, горевшей всю ночь.
За работой на огородах время шло как-то незаметно. Пролетел апрель и наступил май. Красавчик даже тосковал меньше. Наработавшись вволю за день, надышавшись свежим воздухом, он засыпал почти мгновенно, чуть добравшись до кровати. Не было времени предаваться печальным думам.
С Митькой Красавчик редко видался за это время. Работал Шманала в другой партии, и только по вечерам, когда сходились по камерам, после переклички, удавалось друзьям перекинуться парою фраз. Красавчику казалось иногда даже, что Митька нарочно уклоняется от разговоров с ним. Он как-то сторонился Красавчика, и если бы не особенная нежность, звучавшая в тех двух-трех словах, которыми он изредка дарил друга, можно было бы подумать, что Митька совершенно охладел к нему.
На самом деле Митька по-прежнему питал к приятелю нежные чувства. Показная же холодность была только военной хитростью с его стороны. С наступлением весны обычно тюремные надзиратели усиливали бдительность по отношению к юным арестантам. С весной начинались побеги из тюрьмы, и начальство тюремное зорко следило за тем, чтобы заключенные не шушукались по уголкам.
Митька твердо решил убежать вместе с Красавчиком и ему не хотелось навлекать на себя подозрений. Он хорошо знал, что «духов» (надзирателей) можно провести лишь полнейшим хладнокровием и примерным поведением, и старался вовсю. За ним, как за бывшим беглым, особенно следили. Он знал это и делал вид, что тюрьма его нисколько не угнетает, что у него нет никаких поползновений вернуть себе свободу.
Для Красавчика поведение Митьки было загадкой. Он разрешил ее только тогда, когда Шманала шепнул ему однажды:
— Сегодня ночью увинтим. Клещ дежурит...
Сердце Красавчика радостно вздрогнуло. Ему хотелось расспросить друга о подробностях плана побега. Но Митька добавил только:
— Как уснут все, оденься потихоньку и ляг под одеяло... После этого он отошел в сторону, делая вид, что не замечает товарища.
Спать ложились в 9 часов. Красавчик улегся в постель, снедаемый любопытством и тайным страхом.
Клещ запер камеру и, когда все успокоилось, улегся, позевывая, на «надзирательскую» кровать. Не прошло и четверти часа, как храп его врезался мощным аккордом в дыхание спящих арестантов. Дети, утомленные работой на воздухе, заснули, едва улеглись в кровати.
Красавчик, весь дрожа от волнения, поднялся, Чутко прислушался и принялся одеваться. Он на минуту задумался, надевать ли сапоги. Решил однако, что они могут служить помехой — и не надел. С сильно бьющимся сердцем юркнул он снова под одеяло и стал ждать, чутко вслушиваясь в тишину, нарушаемую храпом и дыханием спящих.
Ему послышалось вдруг, что скрипнула половица в дальнем углу комнаты, возле дверей... А вот, словно бы тихо звякнул ключ... Красавчик замер в тревоге, вдруг охватившей его... Кровь прилила к голове и стало жарко, точно в бане. Потом волна холода прошла по телу, капли пота осели на лбу, и руки стали влажными.
Он слушал, затаив дыхание, но не было больше посторонних звуков... Прошло минут пять.
И вдруг над самым ухом пронеслось точно дуновение ветерка:
— Вставай... Готово... Только тише, Красавчик.
Красавчик ждал этого и все-таки вздрогнул всем телом. Как-то машинально поднялся он с постели и на четвереньках пополз вслед за другом, укрываясь в тени шеренги кроватей. Сердце стучало так громко, что мальчику казалось, будто оно может разбудить всех в камере. Он весь дрожал от страшного волнения.
Доползли до дверей. Без шума и скрипа отворил их Митька. Они были только притворены, так как Митька заранее отомкнул их ключом, украденным у спящего Клеща.
В длинном коридоре было пусто и темно. В конце его мутнело прямоугольное пятно окна, точно призрак, стоящий на страже. Беглецы бесшумно двинулись к нему.
Окно выходило прямо на огороды. Снаружи его охватывала решетка из продольных железных прутьев но это не смущало Митьку.
Тихонько распахнув окно, он нащупал один из прутьев и свободно вынул его из гнезда.
— В прошлый раз я отсюда утек, шепнул Митька. — Прут этот мне товарищ показал... Васька-Косой, с которым мы винтили тогда. Вылезай!
Красавчик не заставил себя ждать. Минуту спустя, он лежал в мягкой рыхлой земле, поджидая товарища. Митька спрыгнул только тогда, когда притворил плотно окно и вставил на место железный прут.
— Нечего «духам» показывать лазейку — заделают. А она, может, и еще пригодится, коли не нам, так другим, пояснил он Красавчику, пробираясь по огородам в сторону перелеска, темневшего вдали.
Слишком коротка белая майская ночь, и друзья еле успели добраться до ближайшего леса, как совсем разоднело. Забившись в непролазную чащу кустов, они решили переждать день, чтобы ночью тронуться в путь.
Митька думал „направиться вдоль Финляндской железной дорогой к Белоострову, в окрестностях которого он бродил прошлое лето.
— Хорошо там, говорил он другу. — Рыбу руками хоть лови по ручьям и в озере. Дачников-господ там много — есть кому ягоду и грибы продавать... И местечки такие я там знаю, что ни один черт не сыщет. Увидишь, как хорошо. По дороге тоже есть у кого стрельнуть на табак да хлеб... Лучше этого не придумать...
Красавчик лежал, зажмурившись, на свежей зеленой траве. Говор приятеля сливался с лесными звуками и казалось ему, что не Митька, а лес, вся природа кругом нашептывает о новой, незнакомой, но красивой жизни.
Ему безразлично было, куда идти, лишь бы не видеть тюрьмы и старой горбатой Крысы. Была бы воля только, лес да Митька еще. И Красавчик чувствовал себя совершенно счастливым.
Первый день приятели провели в тревоге: боялись, что наткнется на них кто-либо и по платью узнает, что они за птицы. К утру же второго дня они почувствовали себя в безопасности: их укрыли заросли ольшаника — опушка громадного леса, тянущегося вглубь Финляндии.

*)В тюрьмах для малолетних устроены различные мастерские, в которых юные арестанты обучаются ремеслам. В Петербурге, помимо колоний для малолетних преступников, расположенных в окрестностях, имеется и тюрьма (на Арсенальной ул.) В то время, к которому относится наш рассказ, жизнь юных преступников в тюрьме была обставлена крайними строгостями. Суровые наказания, до розг включительно, сопровождали всякую провинность. В настоящее время (1914г.) положение вещей изменилось. Излишние строгости отменены, и к розгам прибегают в редких, исключительных случаях.

II
В укромном уголке

Проснувшись, Красавчик поднялся не сразу. Прямо в глаза глянуло бледно-голубое прозрачное небо и точно очаровало мальчика своей бездонной глубиной. Розовые клочки облаков медленно ползли в вышине и забрасывали в душу Красавчика что-то радостное, розовое, как и они сами. Думать ни о чем не хотелось... Вспомнилась было тюрьма, Крыса, бывшие товарищи, но только проскользнули в памяти и исчезли, точно темные призраки. Вздохнулось полной грудью, так легко и свободно.
Солнце давно уже взошло, но лучи его не проникли еще на площадку. Было сыро и сумрачно. Кое-где только золотилось кружево кустов и на фоне неба казалось резким и четким, точно вычеканенным из металла.
Гомозились птицы. Со всех сторон неслось чириканье и посвистывание, переплетавшееся в веселый радостный гомон. Красавчик прислушался к звукам утра и ему показалось, будто где-то далеко-далеко какой-то многоголосый хор поет тихую торжественную песню... В нее врываются голоса птиц, и песня от этого становится радостнее. Но минуту спустя, очарование пропало: торжественный гимн превратился в размеренное журчание струек воды. Красавчик снова вздохнул полной грудью и поднялся, почувствовав легкий озноб от утренней сырости.
Черные головни костра, затянутые серым слоем пепла, валялись возле. Тут же лежала и котомка, сооруженная Митькой из куска рогожи и веревки. Митьки же не было. Трава, не успевшая выпрямиться, обозначала место, где он лежал. Красавчик посмотрел по сторонам. С трех сторон обступали его кусты, сгрудясь ярко-зеленой пушистой стеной. С четвертой — за обрывом — поднимались стволы молодого сосняка, желтые, точно янтарь. Дальше хмурилась темная зелень старого леса, облеченная в пурпурную корону из солнечных лучей. — Как хорошо!
Красавчик даже подпрыгнул от радости, забыв о товарище. Звонкая переливчатая трель, сыпавшаяся с неба, привлекла его внимание. Красавчик поднял голову и различил черную точку, трепетавшую в голубой глубине. И долго следил он за жаворонком, пока тот не опустился кружащим полетом к земле...
Вспомнил о Митьке. Его все не было. Это слегка встревожило, но он тотчас успокоил себя:
За хворостом верно ушел.
Но в кустах было тихо. Не слышалось треска ломающихся ветвей. Только вздрагивали кое-где тонкие веточки от прыжков неугомонных птиц. Очевидно Митька ушел не за хворостом. Но куда же?
В укромном уголке.
— Ми-итя! решил окликнуть Красавчик.
С одной стороны кусты заглушили крик, но зато внизу, под обрывом, он отдался звонким гудящим эхом. И снизу же откликнулось:
— Здесь я!.. У ручья!..
Красавчик подошел к обрыву.
Трудно было проникнуть взором сквозь густую заросль кустов, лопуха и трав, покрывавшую почти отвесный склон оврага. Блестящая змейка бегучей воды извивалась среди зелени, то зарываясь в ней, то с шумом прыгая по камням.
— Где ты? — тщетно стараясь увидеть друга, спросил Красавчик.
— Здесь. Правее смотри.
Затрясся большой куст бузины, склоненный над водой. Вглядевшись, Красавчик увидал возле него Митьку. Тот улыбался, глядя вверх. И улыбка эта была радостная, веселая, какой Красавчику не случалось еще видеть у Митьки.
— Что ты там делаешь? — тоже улыбаясь, спросил Красавчик.
— Головлей ловлю. Катись ко мне!
— Я давно поднялся, — сказал Шманала, когда Красавчик спустился вниз, — до солнца еще. Смотри, сколько рыбы наловил.
В ямке, вырытой в песке, билось несколько черных скользких рыбешек. Красавчик присел возле них на корточки.
— Ишь ты! Раз... два... четыре... восемь штук! Здорово... А чем ты их ловишь?
— Руками. Посмотри вот.
Митька вошел в воду. Осторожно обойдя камень, он быстро сунул под него обе руки и через секунду вытащил из-под него головля.
Красавчик захлопал в ладоши.
— Ловко... Давай его сюда скорее, а то вырвется вше!
— Не вырвется... Лови!
Мелькнув в воздухе, рыба забилась в траве на берегу. Красавчик кинулся к ней. Восторг охватил его, когда в руке затрепетала скользкая, верткая рыба. Бережно отнес ее мальчик и положил в яму к другим рыбам.
Ему захотелось самому попытать счастья в охоте. Он вошел в воду и, подражая Митьке, стал обшаривать под водою камни. Но не везло как-то. Подчас и скользила под пальцами рыбья чешуя, однако Красавчику не удавалось схватить рыбу: она вывертывалась и уходила прямо сквозь пальцы.
— Хватит! прервал Митька ловлю. — У меня уж 15 штук накопилось. А у тебя?
— Ничего.
Митька фыркнул.
— Рыболов тоже! Ну, да наловчишься потом... Сначала-то и у меня ничего не выходило... Пойдем-ка стряпать теперь.
Рыбу испекли в горячей золе. Завтрак получился вкусный. По крайней мере Красавчик находил, что ничего вкуснее ему не приходилось есть.
Впервые пришлось Красавчику есть завтрак, сооруженный собственными трудами, и это приводило его в восторг. Он восхищался ловкостью, с которой Митька развел костер и зажарил рыбу. Ничего подобного не приходилось еще видеть.
— Ловко ты делаешь все это, не мог не похвалить он приятеля.
— Ну, еще бы! отозвался тот. — Ведь прошлое лето я два месяца прожил в этих местах — научился.
Красавчик задумался на минуту.
— А не скучно тебе было?
Митька вскинул на него глаза.
— Чего скучно?
— А одному-то?
— Не-ет, протянул Митька, возясь у костра. И добавил после молчания: — Вдвоем-то понятно веселее, хоть и одному скучать-то не приходилось. Тут дачи недалеко и станция... На станцию я шманать ходил...
— Ходил?
— Понятно, ходил,
Митька бросил мимолетный взгляд на товарища и нахмурился.
— Чего глаза-то выпучил? Деньги нужны же были...
Замолчали. Красавчик уставился взором в огонь и долго глядел на костер, не мигая. Митька занялся рыбой и по отрывистым резким движениям его было видно, что он недоволен чем-то. Наконец, Красавчик спросил робко:
— А теперь?.. не будешь шманать?
Митька прочел тревогу и грусть во взгляде товарища. Он сердито дернулся и буркнул сквозь зубы:
— Чего говорить об этом...
И разговор больше не клеился. Пропало веселое настроение, словно что-то тяжелое придавило его. Красавчик погрузился в грустное раздумье. Митька же злился почему-то: впервые разговор о воровстве поднял что-то тяжелое в его душе, и это было в высшей степени странно.
Когда поспел завтрак, настроение поднялось. Уплетая рыбу, друзья повеселели и к концу трапезы болтали с прежней веселостью: темное, что надвинулось внезапно, отошло, и снова на душе у друзей было радостно и легко.
Поели и развалились возле костра в живописных позах. Митька вынул махорку из кармана и занялся свертыванием «цигарок». Одну для друга, другую — себе.
— Теперь совсем на своей воле зажили, заговорил он. — Только здесь-то мы не останемся, Миша. Здесь нам нечего околачиваться.
— Почему?
— Место плохое. Как тут жить на открытой полянке? Я знаю местечко получше. Недалеко отсюда... Есть тут озеро, а на берегу пещера. В ней я жил прошлое лето и теперь в ней заживем. Отдохнем вот только и пойдем туда. Там чудо и только. Дачи близко... Станция тоже...
При упоминании о станции Красавчик кинул на Митьку тревожный взгляд. Но взор Митьки был безмятежно спокоен, и тревога Красавчика погасла.
— И пойдем туда, продолжал Митька. — Ты что думаешь?
Красавчик ни о чем не думал. Так хорошо было лежать на мягкой траве и ощущать теплую ласку солнца, что ни одна мысль не лезла в голову. Кроме того, ему было все равно, куда идти. Была бы только свобода и лес. Он кивнул головой.
— Мне что? Пойдем, хоть сейчас.
— Ну денек-то побудем тут еще. Отдохнем, как следует, и тогда пойдем.
Солнце начинало припекать. Жарко становилось на площадке, и друзья перешли под тень кустов.
— Легче тут немного, — заметил Митька, скидывая однако толстую серую арестантскую куртку, — Скинь и ты — право хорошо.
Красавчик последовал примеру друга. Приятная прохлада охватила тело. Оба с наслаждением разлеглись на траве, здесь, под кустами, еще влажной от росы.
Куртки, по-видимому, дали новое направление мыслям Митьки. Швырнув окурок «цигарки» в кусты, он, повернулся к приятелю,
— Нам надо бы одежу сменить, Красавчик. В этой штуке, он ткнул кулаком в куртку, — нас и распознать могут. Тут не смотри, что чухны живут, а полиция-то русская. Фараоны разнюхают мигом. Одежу непременно сменить надо, а то засыпемся.
Красавчик был настолько далек от каких бы то ни было мыслей, связанных с тюрьмой, что забыл даже о тюремной одежде, которую носил. Опасения Шманалы показались ему справедливыми.
— Правда, — согласился он, — а где другую одежу взять?
— Где? — Митька отвел взгляд в сторону.
В прошлое лето он попросту украл себе коломянковую куртку со двора какой-то дачи. По его мнению, это был самый простой и самый верный способ переодеться. Но он почему-то воздержался предложить этот способ Красавчику. Он знал, что Красавчик не согласится, и мысленно обозвал его «дураком» и «трусом». Как нарочно, Красавчик спросил в эту минуту:
— А в прошлое лето ты как же?
Лукавая улыбка скользнула по губам Митьки.
— В прошлое? Да просто стырил... Сушат дачники на заборах разные рубахи ну, я и взял себе одну.
Из скромности Митька умолчал о том, что «стырил» он не одну, а несколько рубах. Не рассказал так же и о том, что лишние рубахи были проданы владельцу постоялого двора возле станции.
Красавчик ничего не ответил. Только в глазах его скользнуло, опасение. Митька заметил это и раздражение шевельнулось в его душе.
— Тебе-то, понятно, «слабо» станет пойти на это... «Плакальщик» ведь ты... Может, выскулишь у дачников нам по рубахе?
Насмешка больно резанула Красавчика. Он поглядел с укоризной на Митьку.
— Зачем говоришь так? Я ведь... — дрогнули губы, и Красавчик не договорил.
Митьке стало жалко товарища.
— Пошутил я, Миша, — хмуро вымолвил он, — не сердись...А насчет стрельбы это я верно сказал, — продолжал он. — Коли не стырить, так выскулить по рубахе придется. Надо будет к дачникам пойти. Пострелять... Я уж надумал как...
Слова Митьки неприятно подействовали на Красавчика. Точно взял кто-то вдруг его радостную, ликующую душу и погрузил во что-то мрачное и холодное. Он точно сразу перенесся к Крысе, в прежнюю постылую обстановку. Красавчик даже кинул вокруг недоумевающий взор: не пропали ли яркая зелень, теплая ласка майского дня и веселый беспокойный птичий гомон? Стремясь на свободу, он мечтал о другой, неведомой, но счастливой жизни, в которой даже тенью не проскользнет печальное прошлое. Он думал зажить с Митькой совершенно по-новому и, вырвавшись из тюрьмы, ни разу не вспомнил о своем прежнем ремесле. Слова друга камнем легли на душу. Красавчик вздохнул и пригорюнился, как человек, которого безжалостно вырвали из области фантазии и кинули в скучную, серую действительность.
От Митьки не укрылась подавленность приятеля. У отчаянного питомца Крысы — Митьки-Шманалы — была чуткая душа. Он понял друга, хотя и странной показалась ему причина его печали.
— Эх, Красавчик, почти с досадой вымолвил он, — да ведь один раз пойдем только! Потом уж не будем стрелять. Так разве, если на табак да на хлеб понадобится... А когда ягоды да грибы пойдут, то ни стрелять, ни шманать не нужно будет — собирать будем и продавать. Чего ты? Да и теперь-то, когда будем ходить, — я буду говорить, а ты только ходи со мной... Тебе-то и дела будет, что ходить со мной да молчать. Понятно, если спросят о чем, то ответишь — я научу тебя как. Понял?
— Понял. Да это все равно, ходить или говорить... Думал я, Митя, что не нужно этого будет... Вот я почему... А уж раз нужно, то пойдем...
— Ну вот и молодец! оживился Митька, — Ты хороший парень! Не пойти ли нам сегодня за рубахами-то?
Красавчику было безразлично, когда идти. Мечты его все равно потерпели крушение. Его утешало только, что в недалеком будущем все-таки не нужно будет собирать милостыню.
— Мне все равно, вздохнув проговорил он.
— Ну и ладно. А не искупаться ли нам? — предложил Митька, чтобы развлечь приятеля. — Айда, брат, к ручью.
— Пойдем, — оживился Красавчик.
Вода в ручье оказалась холодная: долго купаться не было возможности. Друзья скоро снова забрались нагишом на площадку. Обоих била дрожь от студеной воды и приятно было подставить горячему солнцу иззябшее тело.
— Брр... — вымолвил Митька. — И холодная же вода! Не иначе, как ключевая.
Он шлепнул по плечу Красавчика:
— Сойдемся, что ли?
Красавчик, смеясь, согласился. Оба сцепились в клубок и с хохотом покатились по поляне. На белом теле Красавчика смугло выделялись упругие члены Митьки, шутя перебрасывавшего и катавшего по траве приятеля. Громкий смех наполнил полянку, спугнув птиц с кустов.
— Что это у тебя? — прекратил Митька борьбу и, отдышиваясь, уставился пальцем в левое плечо Красавчика. — Что это?
— Где? — еле вымолвил тот сквозь одышку.
— Да на плече.
— Ах, тут! Родимое пятно...
— Впервые вижу такое родимое пятно. Посмотри-ка, ну ровно бабочка коричневая...Вот крылышки, хвостик, головка... Усы даже... Ей-ей, как вырисовано... Совсем бабочка...
— А раньше ты не видал его у меня? усмехнулся Красавчик. — Ведь сколько времени вместе жили.
— Не пришлось. Эх, да! — вспомнив воскликнул Митька. — Колька-Палач говорил мне про бабочку у тебя на плече. Ты с ним на Бабьей речке купался, так видел он, правда! И бывают же такие штуки... Только неспроста это...
— Почему неспроста?
Да так, уклончиво заметил Митька, — только уж запомни, что неспроста, уверенно добавил он, одевая белье.
Одеваясь, Красавчик задумался. Почему-то вспомнилась вдруг Крыса, Колька-Палач и другие ее питомцы. Почему-то уверенность Митьки, что «неспроста» у него родимое пятно приняло форму бабочки, выдвинуло в памяти горбунью и старых сотоварищей. До этого он не говорил с Митькой о Крысе, а теперь почему-то захотелось потолковать о ней. Когда оделись и улеглись на солнцепеке, он спросил:
— Ты знал Крысу до того, как стал жить у нее?
Тема разговора даже Митьке показалась странной. Он с недоумением взглянул на Красавчика.
— Знал. Чего это ты о ней вспомнил?
Красавчик пожал плечами.
— Не знаю. Может не к добру это...
— Понятно, не к добру. Разве чертовки вспоминаются к добру? — наставительно заметил Митька.
Красавчик мысленно согласился с ним. Однако старуха продолжала занимать мысли и он не мог удержаться от дальнейших расспросов.
— Когда же ты узнал ее?
Митька фыркнул.
— Я то, братец, знаю ее года четыре, а слыхал про нее много от людей, знавших ее и по 20 лет. А ты мало что ли знаешь ее? Племянник ведь... И мало ли она колотила тебя? Забыл, что ли?
В воспоминаниях этих было мало приятного. Красавчик съежился...
— Спасибо тебе, тихо вымолвил он. — Ты вступился.
— Чего там, — махнул Митька рукой, и что-то хмурое, угрюмое, почти волчье скользнуло в его взоре. — Сволочь она, вот что!
Он отвернулся, как бы отказываясь от дальнейших разговоров, но, минуту спустя, снова повернул лицо к товарищу. Оно было хмуро и в глазах горели искры ненависти.
— Ведьма она! — каким-то глухим голосом заговорил он. — Ей бы давно в каторгу надо... Знаешь ты, что она делала раньше когда ты-то и на свет не родился?
Красавчик потряс головой, превращаясь в слух: по тону Митьки он понял, что узнает нечто необычайное.
— Детей она крала и уродовала... Ноги, руки ломала им, каленым железом глаза выжигала... И много еще чего делала... Убить ее мало!.. Делала она эти штуки, когда еще с мужем жила... Знаешь Егорку-Курчавого, которого застрюмили (поймали) в прошлый год на мухе? (на чердаках)
Красавчик утвердительно кивнул головой.
— Ну, вот... Курчавый знает Крысу лет 20. Еще она тогда в Одессе жила. Рассказывал про нее Егорка разное... В чайной у Доброхотова сидели мы, года два тому. Он и мужа ейного знал. В Одессе они вместе детей коверкали, уродов из них делали...
— Зачем? — чуть ли не холодея от ужаса, спросил Красавчик.
— Тоже спросил! — криво усмехнулся Митька. — Думаешь, все такими херувимами, как ты, стрелять ходят? Нет, брат, нищенкам нужны ребята пострашнее, чтобы господ жалобить... Вот Крыса и делала таких, что страх смотреть на них было, и продавала их разным нищим. Потом вышло у нее в Одессе такое дело, что никак больше жить там нельзя было. Она с мужам — в Питер. В Питере она тоже взялась бы за прежнее дело, да мужа тут пришили... Ваську Карзубого знаешь? Ну вот он его и пришил. Ночью в «Виндаве» Крысин муж в карты сжулил, а Карзубка его пером... Пришил... Без мужа-то Крысе нечего стало делать. Говорят, он мастером был ребят уродовать, а она только таскала их. Вдовая Крыса начала плакальщиков держать да «купленным» (краденым) промышлять... Лет десять поди этим живет... Вот она какая, Крыса-то... Че-ертовка!
Митька с остервенением вытянул последнее слово и плюнул.
— Бросим говорить о ней... Сволочь она и только. Пойдем-ка, брат, лучше к дачникам рубахи стрелять...
Но Красавчик не мог успокоиться; то, что узнал он про Крысу, делало горбунью чудовищем каким-то. Он содрогнулся, подумав что было бы с ним, если бы он не приходился ей родственником. Дрожь прошла по спине, когда мальчик представил себе муки, которые терпели несчастные дети. Кровь стыла при мысли, что ему могли каленым железом выжечь глаза или переломить руки и ноги...
— А как же делали они? — спросил Красавчик и в глазах его, устремленных на друга, светился ужас.
— Что делали? — не понял Митька.
— Да детей калечили.
— А кто их знает. Не видал я. По-разному, верно...
— По-разному... шепотом повторил Красавчик, — И много они покалечили?
— Пожалуй не мало... Да брось ты их, Миша! Говорить противно. Пойдем-ка лучше дело делать.


Продолжение следует .Завтра

На самом деле, видны отличия от Чарской. Эта повесть для нее, все-таки чуточку "жестковата".И не столько по стилю, сколько сюжетно.
Кстати, интересны отношении автора с жаргоном. Подобное количество "специфической" лексики слов в детской книге ( повесть напечатана как приложение к литературному журналу для юношества за 1914 год), я встречала только уже в более поздних книгах (1920-1930 годы).

@темы: текст, Пирагис, Красавчик

---

К. Лукашевич "Переписка трех подруг"

[telwen]

Сканировала  change-angeСпасибо!

К.Лукашевич
Переписка трех подруг.
I

Письмо от Наташи Славиной
к Дези Островской

Моя милая, дорогая Дезичка, вот уже две недели, как мы уехали из института, а я все еще не собралась написать тебе, хотя обещала сделать это первая. Не обижайся, пожалуйста, душечка, мы с сестрой до сих пор не можем опомниться от безмерной радости, что мы дома.
Я обещала тебе писать подробно обо всем и охотно начну с самого начала. Папа нас встретил на станции. Выглядывая из окна вагона, мы еще издали увидели его и страшно обрадовались. Затем попили на станции чайку и двинулись в тарантасе дальше. От станции до нашего имения ровно 70 верст. Семнадцатого мая под вечер мы уже подъезжали к нашей милой родной «Хижинке». Я не умею тебе описать, что мы всегда испытываем, когда из-за зелени выглянет крыша нашего дома, и еще далеко-далеко мы увидим мамочку, идущую нам навстречу...
Мне всегда кажется, что от счастья и радости у меня разорвется грудь и выпрыгнет сердце. Мне хочется целовать и обнимать деревья, кусты, цветочки, землю, и если бы можно было достать, то и небо. Мы делаемся с сестрой точно сумасшедшие. Едва завидев дом, мы выскакиваем из тарантаса. Мы не можем сидеть. Нам кажется, что лошади бегут слишком медленно и что добежать можно скорее. Плача и смеясь от радости, мы бросаемся мамочке на шею, целуем ее руки, лицо, грудь, спину, платье и долго не можем прийти в себя. Ах, милочка, какое счастье быть дома и видеть постоянно мамочку, папу, братьев. Трехлетний Павлуша нас не узнал, и, говорят, как завидел, так закричал своей няне: «Надевай мне скорее чистую рубашку, — чужие девочки приехали». Как же мы целовали и тискали нашего родного братишку! — он только взвизгивал да отбивался.
По случаю нашего приезда были напечены пироги и чудесные пышки с вареньем. Мы порядочно-таки всего поели, а наша радость-мамочка только нам подкладывала и смотрела на нас, улыбаясь, и гладила и обнимала то одну, то другую, а у самой глаза были полны слез.
Хотя было поздно, новы все-таки побежали все осмотреть. Побыли на скотном дворе, скотница у нас новая, а пастушка старая — Марфа живет уже давно, и мы ее очень любим. Лиза подарила ей шелковый синий лоскуток и ленту на повойник, и она была очень рада. Затем мы побежали в сад к пруду, в сараи, в ригу, на гумно, а из-под бани вытащили кошку с котятами; целых пять котеночков. Такие душки! Мы с сестрой выбрали себе по одному серенькому. Я назвала своего Трусик, потому что он, бедненький, ужасно нас испугался и долго дрожал. Лиза своего назвала Усач, — у него очень длинные усы. Скажу тебе еще большую радость: у нашей дворовой собаки Лыски есть щенок — толстый, неповоротливый и очень смешной. Мы его назвали Дружок. Он бегает за нами по пятам и постоянно возится с нами.
Наши братья очень выросли и стали еще лучше. Андрюше уже семь лет. Он очень живой, веселый и храбрый; не боится никаких букашек, ни лягушек, ни мышей, ни коров. Он всегда помогает папе в хозяйстве и больше всего любит лошадей. Когда начнется сенокос, то мы тоже будем грести и возить сено в сараи. Я забыла тебе написать, что Андрюша очень любит столярничать, и когда у нас работают столяры или плотники, то он не отходит от них, и они дают ему свои инструменты и показывают, как надо работать. Он сделал нам с Лизой в подарок по ящичку и, право, для его лет очень даже хорошо. А для Павлуши он постоянно делает лопатки, дощечки и разные палки.
Как хорошо у нас в саду! Яблони, груши, сливы, вишни сплошь покрыты цветом. Издали кажется, что весь наш сад занесен снежком. А какой аромат, так бы, кажется, и не ушла оттуда! Сирень тоже цветет, и мы с Лизой нашли много счастья.
Я тебе еще забыла написать, что когда мы приехали домой, то у наших ворот увидели девочку лет шести с маленьким ребенком на руках. Ее зовут Варюшка, а ее брата — Шурка. Подумай, такая крошка уже нянчит ребенка. Я подержала его пять минут, и у меня заболели руки. Мамочка очень жалеет ее и дает им каждый день кринку молока. Рядом с нами есть запущенное имение, и отец Варюшкин караулит его. Они очень бедные, и мамочка им помогает.
Вот сколько я тебе написала, больше уже и писать невозможно. Пиши побольше обо всем! Как ты проводишь время? Напиши также про твою сестру и брата. Завтра я напишу Наде Барыковой. Я ее очень жалею. Бедная Надюша никогда не ездит из института. Целую тебя крепко-крепко миллион раз.
Любящая тебя твоя подруга Наташа Славина.

25 мая 1895 года.
Усадьба «Хижинка»

II

Письмо от Дези Островской
к Наташе Славиной

Мы еще не переехали на дачу, потому что дачу нашу отделывают, т.е. обивают парусиной балконы и что-то там чистят и моют. Погода в Петербурге отвратительная: часто идут дожди и холодно. Мы почти каждый день ходим гулять в Летний сад. Там очень много детей, и меня несколько раз приглашали играть в разные игры. Но я не пошла. В тринадцать лет играть в горелки и пятнашки, по-моему, и смешно и совестно. Иногда мы нанимаем коляску и ездим кататься на острова; раз были в зоологическом саду. Там очень много всяких зверей, только они сидит в клетках; некоторых можно кормить, и мы давали им булки. Но всего интереснее, когда на открытой сцене представляли феерию «Аленький цветочек». Впрочем, под конец вечера какие-то пьяные там перессорились и стали кричать, и мама нас поскорее увезла.
Вечер был очень холодный, и я простудилась: на другой день у меня сделался огромный флюс, и очень болели зубы.
Дома я решительно ничего не делаю, хотя мама и уговаривает меня чем-нибудь заняться: вышивать или читать. Вышивать я терпеть не могу, а для чтения у нас нет интересных книг. Все какие-то ученые, да про путешествия, да про разных зверей, — все это очень скучно. Эти книги покупали для брата. Он любит читать путешествия. Но я уверена, что мой милейший братец Мика все выдумывает. Неужели возможно огромную и толстую книгу прочитать в один вечер? Я увидела, что он только перелистывает, читает одни разговоры да смотрит картинки. Вот какое его чтение! Старшая сестра моя Тося стала очень сердитая и постоянно ко мне придирается, но я ей ни в чем не уступаю. Не могу дождаться, когда мы переедем на дачу: в городе тоска смертельная. Тогда я тебе напишу длинное и интересное письмо.
Я забыла тебе сообщить самое главное: мама мне заказала три новых платья, затем черную юбку и к ней четыре батистовых кофточки. Одно платье голубое французского сатина с белыми прошивками и в них продеты черные бархотки; другое из розового татарского полотна с белыми кружевами и розовыми лентами; третье платье из чесучи с зеленым бархатным воротником, с таким же кушаком, и рукава сделаны из трех оборочек. Все кофточки — просто душки, описывать их очень долго, но когда вернемся в институт, я тебе расскажу все подробно. Шляпку мне купили очень хорошенькую: всю белую, с большими загнутыми полями и с цельными страусовыми перьями, а другую — попроще: из желтой соломы с розовыми бутонами и с белым газом. Накидку мне сделали из светло-шоколадного сукна на шелку и с большим модным воротником. Напиши мне, пожалуйста, подробно, какие наряды сделали тебе и сестре к лету? Меня это очень интересует. Сестра моя очень недовольна, что меня одевают почти наравне с ней. Она привыкла, что ей делали всегда все лучше и наряднее, и теперь часто дуется. А мама говорит, что в тринадцать лет можно одеваться уже нарядно, только платья надо делать до подъема ноги... До свидания, милая, Наташа, пиши мне скорее и больше. Не забудь описать твои наряды. Целую тебя сто тысяч раз.
Любящая тебя по гроб жизни твоя подруга Дези.

29 мая 1895 года
С-Петербург.

III

Письмо от Нади Барыковой
к Наташе Славиной *

Моя дорогая, хорошая Наташечка! Так стало мне скучно и пусто, когда ты уехала из института. До сих пор я не могу найти себе места, и ничто меня не радовало до получения от тебя письма. Большое, большое спасибо за него. Много раз я его перечитала: так интересно было узнать, как ты живешь дома — в деревне, что делаешь и кого видишь. Признаюсь тебе откровенно, что я даже тебе позавидовала, и когда легла спать, то долго не могла уснуть, лежала и плакала. У меня нет ни таких добрых папы и мамочки, как твои, ни дома, ни родных; я ни разу не выезжала никуда из института и ничего не видела на свете. Иногда так размечтаешься, что обо всем позабудешь. Так горячо-горячо желаешь, чтобы был кто-нибудь родной, близкий, чтобы кто-нибудь меня особенно любил и заботился и думал обо мне. Не обижайся, Наташечка, я знаю, что ты меня любишь, но это все-таки не то. Ты — такая счастлива и меня не поймешь. Ты мне советовала без тебя подружиться с Маней Турусовой. Она мне очень нравится, но я не хочу с ней дружиться, потому что все подумают, что я дружусь с ней из-за гостинцев. К ней постоянно ездят родные и так много ей всего возят, а у меня, ты знаешь, никогда ничего нет и угощать ее нечем. Я не хочу, чтобы и она думала, что подъезжаю к ней из-за гостинцев, как Адя Иванова.
Ты спрашиваешь, что у нас нового. Решительно ничего. Почти все разъехались. Из нашего класса осталось только пятеро: Маня Турусова, Адя Иванова, Катя Савина, Женя Мейер и я. Катя Савина все такая же жадная, как и была: целыми днями что-нибудь жует и очень располнела; Женя Мейер и летом постоянно учится; Адя Иванова со всеми ссорится, всем надоедает и подлизывается только к тем, у кого есть гостинцы. А я скучаю, скучаю и скучаю. Тем более что и наша милая добрая мадам Фрей свободна и уехала на целый месяц в отпуск. Время проводим мы очень однообразно: встаем в 7 часов, целое утро или шьем передники, или вяжем чулки. В это время нам читают. Затем до 12 часов гуляем по парам. После обеда занимаемся или французским, или немецким. Вечером нам позволяют поочередно играть в крокет или бегать на гигантских шагах.
Больше писать нечего. Пиши мне больше. Ты ведь дома, а нашу жизнь ты знаешь хорошо. Целую тебя бессчетное число раз.
Твоя верная подруга Надя Барыкова.

30 мая 1895 года
Институт.

* Из переписки трех институток сохранились, к сожалению, не все письма.

IV

Письмо от Наташи Славиной
к Дези Островской

Милая Дезичка, я надеюсь, что теперь вы уже на даче, и ты напишешь мне обо всем интересное письмо. Мы же с Лизой до сих пор не можем нарадоваться, что мы дома, и не видим, как летят дни. Сначала мы садили в саду цветы, затем досаживали в огороде некоторые овощи» У нас всех есть свои гряды, где посеяно всякой всячины, и мы очень гордимся ими; кроме того, приходится присматривать и за братниными грядками.
С первого июня мы «вступили в должности», как шутя говорит папа. Я тебе, кажется, рассказывала, что папа и мамочка находят, что институт мало знакомит нас с жизнью. Поэтому летом мы должны учиться стряпать, шить на машинке, хозяйничать, присматривать за домом и за братьями. Мы дежурим поочередно на кухне и в комнатах. Хотя не скажу, чтобы было приятно возиться за стряпней в кухне, особенно в жаркое время, но я бываю очень довольна когда папа, мама или гости похвалят мою стряпню, а главное, всего дороже, когда наша радость-мамочка говорит: «Приехали мои милые помощницы, теперь я вздохну свободнее; слава Богу, что дочки выросли, да какие заботливые, славные, теперь мне живется легче». Кроме того, мамочка учит нас шить на машинке и кроить самое простое белье и платья. Это очень интересно:— шить на машинке, и мы с сестрой немало наработаем за лето, особенно для братьев. По вечерам мы или ходим с папой гулять, или бегаем с братьями, играем в палочку-воровку, или отправляемся в гости к соседям. В трех верстах от нас большое и богатое имение «Михайловка», и мы очень любим там бывать. Михайловы такие добрые и простые. У них так много гостит всегда молодежи, огромный дом, отличный фруктовый сад, большая библиотека и всякие развлечения. Но все-таки ни с чем не сравню нашу маленькую и небогатую «Хижинку». Мне всего лучше бывает дома, и никаких людей мы не можем так горячо любить, как папу и мамочку, и никакое самое красивое имение, как нашу родную «Хижинку».
Сегодня я спросила за обедом маму, какие наряды она нам нашила на лето? Мамочка рассмеялась, а папа ответил: «Из сермяги да из рогожи». По правде сказать, мне решительно все равно, что надеть, лишь бы быть дома. На лето нам сшили все простые ситцевые юбки и блузочки. А по праздникам и в гости мы надеваем наши малороссийские костюмы, которые мы вышивали зимой в институте. Шляпки мама нам купила у «тирольца», что-то очень дешево, кажется, по 40 копеек за штуку. Они с большими полями и очень удобные от солнца. Ведь наши папа и мама не могут нам делать дорогих платьев, потому что они совсем небогатые. Да к тому же в деревне все одеваются просто.
Сегодня у нас был «тиролец». Мы все были ужасно рады; как только увидели, что он едет, стали кричать и прыгать. Ты, наверно, Дезичка, не знаешь, что такое «тиролец»? Это — коробейник, который носит на себе или возит на лошади разные товары. В деревне очень любят, когда приезжает «тиролец», и все сбегаются смотреть, когда он начнет распаковывать свои короба и раскладывать товары. Так бы, кажется, у него все и закупила. Сегодня мамочка разорилась немало: накупила пуговиц, коленкору, ниток, иголок, затем мне и Лизе по розовой ленте в косу и по голубому ситцевому платку на голову; братьям она подарила по соломенной шляпе. Папочка купил мне и Лизе бумаги и конвертов и сказал, смеясь: «Это для вашей обширной корреспонденции». Андрюше он купил удочку с крючками, а Павлуше — деревянную чашечку с совочком. Затем мы «тирольца» накормили обедом, напоили чаем, и он остался очень доволен.
Сообщу тебе еще большую радость; третьего дня у нас две курицы вывели цыплят: одна — десять, другая — тринадцать. Такие душки, мы не можем на них налюбоваться! А вчера случилось большое несчастье: пришла к нам на двор Варюшка с Шурой, стала бегать по дровам, поленница развалилась, и она уронила Шуру. Он страшно кричал. Мы все, особенно мамочка, очень испугались. Мамочка долго возилась с ним, примачивала ему голову и сделала даже ванну; она очень боялась, чтобы он не остался горбатый. Вскоре к нам прибежала Марья, мать Варюшки, она стала драть ее за волосы и бить за Шуру. Но мы все вступились и отняли Варюшку, а мамочка даже рассердилась на Марью. Бедненькая Варюшка, такая крошка, за ней самой еще нужно няньку, и она должна целыми днями носить толстого Шурку. Ужасно жаль ее! Мамочка велела ей чаще приходить к нам, сажать Шуру в саду в песок, и Павлушина няня будет за ним присматривать. Я опять написала тебе большое письмо. Пиши мне скорее. Целую тебя крепко миллион раз.
Любящая тебя твоя подруга Наташа.

10 июня, 1895 года.
Усадьба «Хижинка».

V

Письмо от Дези Островской
к Наташе Славиной

Милая Наташа!
Я читала твое письмо и много смеялась. Ты так смешно описываешь, как вы живете в деревне. Я очень сожалею, что ты не можешь видеть нашей дачи. Вот когда бы ты пришла в восторг! Ведь за дачу мы платим очень дорого: 800 рублей за лето. У нас два балкона, отличная мебель, рояль, цветник, а главное — недалеко от музыки. На музыку мы ходим каждый вечер с сестрой и с братом. Там очень интересно, и все такие нарядные. Вот где можно видеть прелестные туалеты! У нас там много знакомых барышень и кавалеров.
Сестра здесь, на даче, стала гораздо добрее и даже все эти дни делает из моих волос разные прически. Ко мне очень идёт греческая. Когда мы приедем в институт, то я тебя научу. Хотя нам и не позволяют там носить причесок, но ты можешь так причесываться, когда приедешь домой. Мой милейший братец Мика очень важничает и разыгрывает из себя взрослого. Он гораздо больше вертится перед зеркалом, чем мы с сестрой, страшно кривляется перед знакомыми барышнями и постоянно дергает себя за верхнюю губу, воображая, что у него растут усы, но усов у него никаких нет и в помине, и каждый видит, что он мальчишка-кадет и больше ничего.
Ты пишешь, Наташа, что ты сама стряпаешь, убираешь комнаты и даже ухаживаешь за своими братьями. Я тебя, конечно, не осуждаю, но советую тебе не писать и не говорить об этом в институте, а то все подруги станут смеяться и подумают, что у вас нет ни кухарки, ни горничной, ни няньки.
Моя мама и Тося говорят, что они и месяца не могли бы прожить в деревне и, наверное, умерли бы там со скуки.
Забыла сообщить тебе самое главное: на прошлой неделе мне мама подарила сразу два зонтика: один — простенький черный, а другой — прелестный шелковый крем с белой перламутровой ручкой, на ручке привязан кремовый бантик и прикреплен букетик из розовых бутонов. Это очень изящно и самая последняя мода! Напиши, какой у тебя зонтик.
Целую тебя крепко-крепко сто тысяч раз.
Любящая тебя твоя подруга Дези Островская.

15 июня 1895 года.
Павловск.

VI

Письмо от Наташи Славиной
к Наде Барыковой

Моя милая, хорошая Надюша, как ты поживаешь, и здорова ли, и что нового у вас в институте?
Сегодня мы первый раз ходили за земляникой и принесли целую тарелку. Недалеко от нашего имения есть гора, вся усеянная земляничником, и там на солнцепеке рано поспевают ягоды. Но сначала надо идти через лес. Ах, как теперь хорошо в лесу, точно в раю!
Сколько цветов, какой воздух ароматный, сколько птиц поют, — так бы все и гуляла там целыми днями. В саду у нас тоже чудесно: все время цветут зимующие цветы, особенно много пионов, белые, розовые, красные и такие огромные, что одного цветка довольно, чтобы наполнить вазочку, и кажется, что стоит целый букет. Посылаю тебе лепестков пиона. Наша Лиза очень любит цветы, целое лето сушит их, наклеивает в тетради, и все лучшие цветочки мы отдаем ей. Она у нас считается «главной садовницей», как шутя называет ее папа. Правда, она всем очень интересуется, и если в саду работают около фруктовых деревьев или что-нибудь садят, она уже там помогает, расспрашивает. Она и книги любит читать про разные растения, да про животных. Я думаю, что она потом будет учительницей естествоведения. Ты просила, Надюша, описать наш дом, сад, папу, маму и братьев.
Изволь. Мамочку нашу и описать нельзя: одним словом, это такой ангел, такое сокровище, такая доброта и такая красавица, что все, кто ее знает, любят без ума. Папа — высокий, черный, волосы у него курчавые, он очень сильный и говорит громко. Кто его не знает, может подумать, что он сердитый, но это только так кажется. Он хороший, добрый и умный. Я всегда удивляюсь, что он все знает, о чем бы его ни спросили. Впрочем, он ведь прежде был учителем, а теперь служит в земской управе. О братьях я тебе много рассказывала. Дом у нас в деревне небольшой, с мезонином, серый, с белыми ставнями и с зеленой крышей. В сад выходит балкон. Перед балконом несколько клумб с летними цветами, это все наши выращенники, особенно ими занимается Лиза. Но что лучше всего — это пруд в саду. Такого я нигде не видывала.
Представь себе, он очень глубокий, чистый и оброс кругом высокими густыми березками. Иногда я сижу на крыльце и долго любуюсь на этот пруд, и мне кажется, как будто это оазис в пустыне, и разные фантазии приходят в голову из всего, что я читала. Пруд наш обнесен решеткой, чтобы не упали братья. На пруду есть плот, и с него мы с Лизой берем воду, когда поливаем наши цветы. Тут же происходят сражения между утками, и нам приходится их разнимать и прогонять. Этот пруд все утки любят, хотя им всем не позволяют тут плавать, особенно же самой большой, старой и злой утке. Но как только не досмотришь, она появляется сюда со своими утятами и начинает бросаться на других утят, клюет их, щиплет; другие утки бросаются на нее; утята вылезают из пруда, карабкаются между березками и снова падают в воду. Вот-то бывает переполох! Очень трудно их всех разогнать по разным прудам. Но если утиная драка бывает без нас, то случаются несчастья. Недавно одному утенку повредили ногу, и он, бедный, хромает; а вчера противная старая утка клюнула другого утеночка в глаз, и у него теперь болит глаз, и он едва ходит — все спотыкается. Мы очень с Лизой плакали и жалели утенка, мама научила нас примачивать ему глаз, и мы его относим из пруда и в пруд. А старую утку и близко не подпускаем к нашему любимому пруду.
Кроме этого, в нашем имении очень хороший большой фруктовый сад на пяти десятинах. Больше всего там яблок, но есть и груши, и сливы, и вишни, и всякие ягоды. Яблони папа сдает в аренду, только выговаривает нам есть сколько угодно да в запас в зиму 20 мер. За фруктовым садом идут рощи и леса. В ближайшей роще бывает много рыжиков, и растут они кругом елочек. Иногда можно набрать на одном месте целую корзинку малюсеньких рыжичков. Я их очень люблю жареные с укропом. А в больших лесах в урожайные годы тьма белых грибов. Вот, дорогая Надюша, как мы тут живем, и каждый кустик, каждое деревцо в нашей «Хижинке» любим всей душой и совершенно счастливы.
Я тебе написала, конечно, не все, но мое письмо и так очень длинное. Пиши скорее. Целую тебя от всей души.
Любящая тебя горячо подруга твоя Наташа.

18 Июня 1895 года.
Усадьба «Хижинка».

VII

Письмо от Наташи Славиной
к Дези Островской.

Милая Дези, письмо твое получила и тотчас же отвечаю тебе на него. Конечно, я бы очень хотела взглянуть на твою дачу, но все-таки нашу «Хижинку» не променяю, ни на какие самые великолепные дачи, хотя бы они стоили миллион рублей. Ты и представить себе не можешь, как хорошо, как весело живется нам дома, и как любят нас наши родные папа и мамочка, и как крепко-крепко мы их любим. Ты пишешь мне, что подруги будут смеяться, если узнают, что я сама стряпаю и прибираю комнаты. Пусть их смеются, я знаю, что дурного я ничего не делаю, И знаю, что кухарка и няня у нас есть. Папа мог бы, пожалуй, нанять и горничную, но она нам совсем не нужна. Мамочка нарочно нас приучает ко всему. Она говорит, что «институт учит нас разным наукам, а она учит нас жизни». Она говорит также, что «женщина должна все уметь сделать сама, и если придет нужда, надо, чтобы она не падала духом, могла и постирать, и постряпать, и пошить, тогда близкие не зарастут грязью, будут сыты, одеты и обуты!.. Право, Дези, это очень приятно — все знать и уметь.
Как-то на этих днях у нас опять случилось несчастье с Варюшкой. Представь, она бедного Шуру в одной рубашонке утром посадила на траву, а утро было холодное, и трава была сырая от росы; потом накормила его сырыми, совсем зелеными ягодами, и он так заболел, что чуть не умер. Мама послала за доктором, а сама все возилась с Шурой и до сих пор часто к нему ходит. Бедной Варюшке очень досталось, так что она прибежала к нам спасаться. Мы с Лизой очень ее жалеем; конечно, нехорошо, что она так сделала, но все-таки она славная, и личико у нее такое грустное, испуганное. Лиза подарила ей свою старую куклу, а я дала ей леденцов, и она скоро забыла свои горести. Мамочка говорит, что «Варюшка и Шурка — ее больное место».
Очень рада, что тебе купили два зонтика. Мне и Лизе папа обещал купить желтенькие туфли, когда поедет в город. Ты пишешь, что тебе противно взять в руки сырое мяса. Это только сначала, а потом привыкнешь и — ничего. От Нади Барыковой давно нет писем. Что-то она, моя бедная, как поживает в институте.
Любящая тебя подруга твоя Наташа.

27 июня 1895 года.
Усадьба «Хижинка».

VIII

Письмо от Дези Островской
к Наташе Славиной

Милая Наташа, не пишу тебе много, потому что совсем некогда. Встаем мы поздно, долго возимся с туалетами, идем купаться, потом одеваемся к обеду, после обеда опять переодеваемся... Или идем на музыку, или к знакомым, или к нам приходят гости. Играем в крокет или в лаун-теннис, и время проходит очень весело. Не обижайся, что я тебе мало пишу, — ты сама видишь, что я очень занята. Пиши мне побольше про твою смешную деревню.
Твоя Дези.

1 июля 1895 год
Павловск.

IX

Письмо от Наташе Славиной
к Наде Барыковой

Милая Надюша, отчего ты так долго, мне не пишешь? Здорова ли ты? Все ли у вас благополучно в институте? Я очень беспокоюсь о тебе. У меня это время было много горестей. Вот уж правду говорит пословица: «На бедного Макара все шишки валятся». Я это испытала на себе. На прошлой неделе пропал наш щенок: мы долго его разыскивали и до сих пор скучаем, особенно же Лиза. А третьего дня случилось настоящее несчастье. Мама послала меня в соседнюю усадьбу отнести Марьиным детям кринку молока. Это ведь недалеко, и я взяла с собой Андрюшу. Мы благополучно дошли до ворот усадьбы, как вдруг, откуда ни возьмись, огромная черная собака. Она страшно залаяла и бросилась на нас. Тут уж я не помню, отчего на меня нашло затмение. Я уронила кринку с молоком и помчалась со всех ног домой. В то же самое время раздался неистовый крик Андрюши. Он кричал так, как будто его резали. Я была уже дома и остановилась у крыльца как прикованная. Мамочка, не помня себя, бежала на крик Андрюши. Она была бледна как полотно. Она вскоре вернулась с Андрюшей на руках. Как она несла такого большого мальчика, — удивляюсь. У него была разорвана штанишка, и на ноге виднелась кровь. Я ужасно испугалась. Подбежав к ним, я хотела помочь и выпросить прощение. Но мамочка посмотрела на меня так строго, и глаза у нее были полны слез. «Хороша! Бросила в беде маленького брата и подумала только о себе», — сказала она. Мне было так совестно, так совестно, что я готова была провалиться сквозь землю. В доме у нас все очень беспокоились, думали, не бешеная ли собака укусила Андрюшу, и папа даже ездил за доктором. Оказалось, что собака просто злая, и ее уже посадили на цепь. Все в доме со мною по-прежнему ласковы, но я сама не могу забыть того, что произошло. Я не знаю, чем загладить свою вину перед Андрюшей: я подарила ему тетрадку и картинок, читаю ему, сколько он хочет.Но все-таки мне тяжело и совестно перед ним, перед папой и мамочкой. После такого поступка они не могут думать обо мне хорошо. И я этого никогда не забуду.
Сегодня опять случилась новая беда. Мама оставила меня караулить варенье, а я зазевалась на котят, которые так прелестно играли в кухне. В это время варенье уплыло на плиту, весь сахар загорелся, от тазика отпаялась ручка, и чуть не случился пожар, так как загорелся потолок. Мамочка, конечно, на меня рассердилась. Вот сколько за это время я наделала бед и немало поплакала сама.
Теперь у нас в саду поспевают ягоды; начинаем варить варенье. Иногда делаем это в саду на жаровнях, а в дурную погоду — в кухне. Мы с Лизой целые дни перебираем ягоды. Это, конечно, скучно, но если любишь есть вареньице, надо и ягоды почистить.
Дези я давно не писала, потому что обиделась на нее. Она мне пишет короткие письма и уверяет, что ей некогда. Ну, какие у нее серьезные дела? А главное — нашу милую «Хижинку» она называет смешною. Я же не называю смешною ее дачу. Пиши мне поскорее, я очень беспокоюсь о тебе. Поцелуй всех подруг и поклонись всем в институте.
Любящая тебя всей душой твоя подруга Наташа.

1 июля 1895 года.
«Хижинка».

X

Письмо от Нади Барыковой
к Наташе Славиной

Милая моя, хорошая Наташечка! Я не писала тебе давно оттого, что лежала в лазарете. У меня болело ухо. Мне было очень скучно. Не подумай, Наташа, что я завидую, но только всем, всем лучше, чем мне. В лазарете я плакала целые ночи: у всех кто-нибудь есть на свете, а у меня — ни души. Окончу я курс, выйду из института и останусь совсем одна. Никому нет до меня дела, никто не вспомнит обо мне, не пожалеет, не приласкает. Ты не смейся надо мной, Наташа. Все подруги говорит, что я скучная, холодная и даже злая. Но я, право, очень люблю, когда меня ласкают, и я бы сама хотела быть ласковой, да не умею, и мне совестно.
Подумай, Наташа, ведь мне ничего не удается; вот хоть бы ты: учишься мало, а получаешь всегда 11 или 12; я же учусь целые дни и получаю восьмерки. Вчера наши институтки ездили на пароходе в Ботанический сад; мне и тут неудача: я была в лазарете и не попала. Мне рассказывали, что в Ботаническом саду масса роскошных цветов — глаз оторвать невозможно. Счастливые, кто видел, как растут эти цветы в жарких странах на свободе.
В лазарете ко мне приходила m-lle Кушнаренко к раз даже принесла мне баночку варенья; мне было очень совестно взять. Я ведь ничего для нее не сделала хорошего. Она теперь может подумать, что я ее буду любить за варенье. А я всегда ее любила и всем говорила, что она самая справедливая классная дама, самая честная. Всегда все разберет толком и даром не закричит, не накажет.
Ты спрашиваешь, что у нас нового в институте? Вот что: Кате Савиной приехали с Кавказа какие-то родственники, очень часто у нее бывают и навезли ей массу подарков и гостинцев. Катя теперь нарочно все ест на глазах у всех и никого не угощает, чтобы ей все завидовали, Адя Иванова теперь очень к ней подлизывается, предлагает ей стлать за нее постель, зашивать платья и поминутно ее целует. Какая хитрая! Ведь все же понимают, из-за чего она так старается... Но от Савиной не очень-то много выпросишь. Это не Маня Турусова, которая каждый кусочек разделит и часто себе ничего не оставляет.
Ты пишешь мне, Наташа, про Дези Островскую. По правде сказать, я всегда удивляюсь, отчего ты с ней дружишься. Она такая пустая вертушка, всегда хвастается своим богатством и больше всего занимается своим хорошеньким личиком. Даже имя ее как-то странно переделано. Ну, какая она Дези, когда ее зовут Дарьей? Больше писать нечего. Тоскливо вше, милая, и ничто не радует. Пиши, Наташечка, ты ведь дома. Твои письма — для меня единственная радость.
Любящая тебя горячо, твоя верная подруга Надя Барыкова

5 июля 1895 года.
Институт.

XI

Письмо от Дези Островской
к Наташе Славиной

Милая Наташа, уже около трех недель нет от тебя ни строчки. Не обиделась ли ты на меня за что-нибудь? Ну, тогда, пожалуйста, прости, я готова искупить свою вину. Впрочем, я уверена, что ты, моя добродетель, сердиться неспособна. И сто раз тебе говорила, что ты непременно попадешь прямо в рай. Вот уже неделя, как у нас идут дожди, холодно и грязно.
Мы сидим дома. Скучища смертельная. Я то слоняюсь из угла в угол, то лежу на кушетке, то бренчу на рояле. С братом я совершенно поссорилась из-за крокета. Он вечно задерживает ногой мои шары, чтобы самому скорее выиграть. Я при всех сказала, что он мошенник и поступает нечестна Он страшно расхорохорился и закричал: «Кадет не может поступать нечестно; ты сама лгунья, а еще институтка». С тех пор мы с ним не разговариваем Сестрица моя опять стала капризная и придирчивая. А мама с папой собираются уезжать за границу. Нечего сказать, весело будет остаться с таким братом и сестрой, как мои! Как бы мне хотелось, чтобы теперь ты была около меня: ты такая счастливая, никогда не скучаешь, всегда веселая, всегда добрая. Кто тебе пишет из подруг, и кому ты пишешь? Пиши мне скорее и больше Целую тебя миллион раз.
Любящая тебя твоя подруга Дези Островская.

15 июля 1895 года.
Павловск

XII

Письмо от Наташи Славиной
к Дези Островской

Милая Дези, я давно тебе не писала. Какое страшное, ужасное время мы пережили. Ничто в мире не может сравниться с тем горем, с тем страхом, что испытали мы. В ночь на 6 июля заболела наша мамочка. Погода и у нас стояла отчаянная — сырая и холодная, и, наверно, наша родная простудилась. У нее сделалось страшное колотье в боку, кашель и жар, и 7-го ей было уже так, так плохо, что даже доктор опасался. Как мы рыдали с сестрой, как горячо молились, чтобы Господь спас наше бесценное сокровище, наше счастье.И Господь, наверно, услышал нашу молитву. Мама была тяжело, опасно больна, и мы все ходили как потерянные... Пала так осунулся, что на него жаль было смотреть. Братьев пришлось перевести из маминой комнаты. С маленьким Павлушей много было беспокойства. Он постоянно плакал и просился к мамочке. Я все время возилась с ним, купала его, кормила, укладывала спать, но уж, конечно, маму заменить ему не могла. Боже мой, что мы пережили за эти две недели! Мы с сестрой совсем почти не раздевались и поочередно с папой дежурили около нашей бесценной больной. Ей было так плохо. Она стонала, металась; так ей было больно кашлять, так хрипело что-то в ее груди — без слез это нельзя было видеть. Папа запретил нам плакать. И, входя в мамину комнату, я старалась быть веселой. Но, убегая куда-нибудь в сад, я просто задыхалась от горя и рыданий... Как подумаю, что вдруг ее не станет, что ее унесут от нас и мы ее больше не увидим, не услышим дорогого голоса... Знаешь, Дези, от этих мыслей точно кто-нибудь в моей голове и в груди проводил раскаленным железом. Так мне было больно, что я даже кричала. Если бы умерла мамочка, то я бы, наверно, не пережила ее. А если бы и пережила, то, наверно, скучая о ней, так бы и зачахла. Но, слава Богу, какое счастье! Ей стало лучше. Теперь она даже встает. Не могу видеть без слез ее такою худенькою, бледною. Мне кажется, будто она куда-то далеко-далеко уходила и теперь вернулась. У нас в доме такое веселье, такая радость, точно в Светлый праздник. Папа и сам не может наглядеться на нашу золотую мамуленьку.
Мы с Лизой очень старались, чтобы, за свою болезнь, мама не видела никаких упущений по хозяйству. Мы присматривали за коровами, за огородом и даже сделали большую стирку. Конечно, стирали не мы сами, а поденщицы, а мы только всем распорядились: сосчитали, выдали, записали и приняли белье. Папа дал мне 25 рублей на хозяйство и велел быть экономнее. Я сама ездила в город на базар и очень за все торговалась. Мамочка нашла, что я покупала гораздо дешевле, чем она.
Ах, Дезичка, на дай Бог тебе никогда испытать такого гора — видеть при смерти самого дорогого человека. Кончаю письмо. Я и так много написала тебе.
Да, забыла рассказать вот что: когда мама начала поправляться, я ей много читала. Папа принес мне от Михайловых «Детские и отроческие годы Багрова-внука». Это такая прелесть, что и описать невозможно. Я не могла оторваться от книжки. Читаешь, и тебе кажется, что ты познакомилась с большой семьей, и все, что их касается, так интересует, как будто это правда. Как хорошо описаны там разные места, точно все видишь перед собою. Непременно прочитай — будешь благодарна, Я уж не знаю, пожалуй, после этой книжки никакая другая и не понравится.
Любящая тебя твоя подруга Наташа.

25 июля 1895 года
«Хижинка»

P.S.Сейчас пришла ко мне мамочка и сказала мне такую радость, такую радость, какой ты и представить себе не можешь, это еще не наверное. А потому теперь написать тебе не могу. Напишу в следующем письме.

XIII

Письмо от Дези Островской
к Наташе Славиной

Милая Наташа!
С нетерпением жду от тебя письма. Про какую радость ты мне напишешь? Только я думаю, что у вас опять родился или котенок, или щенок. Но меня это нисколько бы не обрадовало. Погода у нас теперь хорошая, и мы с сестрой часто ходим гулять на музыку и по вечерам играем в лаун-теннис. Я очень люблю эту игру, особенно когда на нас смотрит мною народу. Скажу тебе по секрету, — все находят, что я играю очень грациозно.
Очень жалею, что твоя мама была больна. Моя сестрица тоже простудилась, и у нее была инфлюэнца. Но я ведь не такая добрая, как ты, и ухаживать за больными терпеть не могу и не умею. Моего брата Мику засадили учиться. У него две переэкзаменовки и я уверена, что он не выдержит.
Ну уж, милая Наташа, подивилась я твоему вкусу. Привезли мне из библиотеки этого Аксакова, и я даже не могла одолеть двух первых глав. Заглянула под конец — еще скучнее. Я даже рассердилась на тебя — думала, что ты хотела надо мной посмеяться. Разве могут нравиться кому-нибудь такие рассказы? Их хорошо только учить в институте, и то когда заставляет учитель. Вот я тебе привезу в институт роман такой интересный, что ты только ахнешь. Такой таинственный, с убийствами. Только тебе придется читать его потихоньку. Если увидят классные дамы — беда. Пожалуй, нас еще исключат из института. Пищи мне скорее, какая у тебя радость. Целую тебя миллион раз.
Любящая тебя подруга Дези Островская.

5 августа 1895 г.
Павловск.

XIV

Письмо от Наташи Славиной
к Наде Барыковой

Милая, дорогая Надюша, — радость, радость тебе и нам!. Высказать не могу! Ты приедешь к нам... Да, все уже решено! Я думаю, ты довольна?! А мы с Лизой готовы с ума сойти! Собирайся, Надюша! Мамочка прошение о тебе послала, и добрая госпожа Михайлова едет в Петербург и перевезет тебя к нам. Довольна ли ты? Это придумала мое сокровище-мамочка. Ты пишешь о Дези. Я с ней дружна, потому что она добрая. Хотя она и богатая и хорошенькая, а мне всегда ее отчего-то жаль. Милая Надюша, я все еще не верю, что скоро увижу тебя! До свидания, до скорого и радостного свидания. Уж мы и нагуляемся, и наговоримся, и нарадуемся вместе! Жду тебя
Твоя безгранично счастливая Наташа.

29 июля 1895 года.
«Хижинка».

XV

Письмо от Наташи Славиной
к Дези Островской

Милая Дезичка! Вот и не угадала! Не про щенка и не про котенка я тебе хочу написать. Надя Барыкова, гостит у нас! Вот какая у нас радость! Ты, наверно, удивлена и поражена?! Это устроила мамочка: она пожалела Надюшу и выписала ее сюда — Ах, как мы ее ждали и как мечтали ее порадовать! Она ведь такая одинокая, и у нее никого нет на всем свете. Сначала Надя очень конфузилась, все краснела и молчала и почти ничего не ела. Я уж не знала, что и делать, и приходила в отчаяние. Но мамочка как-то сумела все устроить: она так нежно приласкала Надюшу, так ее уговорила, что та теперь оживилась и все к ней льнет. Как нам хорошо вместе! Надю все занимает, все удивляет, И она радуется на каждый цветочек, чуть ли не на каждую травку. А вчера, когда мы ложились спать, она обняла меня крепко, заплакала и сказала: «Мне кажется, что твоя мама — ангел, которого мне Бог послал с неба».
В саду, в огороде и в лесу теперь у нас раздолье и очарованье. Все цветет, все поспело, и мы постоянно наведываемся то под грушу, то под яблоню, то под сливу. Наша Надя ходит как очарованная и говорит, что, наверно, в земном раю было точно так же, как у нас
В саду теперь поселился караульный, так как папа сдал сад в аренду. Славный старик наш караульный. Мы сразу его все полюбили и часто к нему бегаем. Он состроил себе шалаш из досок и покрыл его соломой. Около шалаша он привязал собаку, с которою мы тоже друзья. Зовут ее Марс. Он визжит и прыгает, как только нас завидит. Старик каждое утро и вечер разводит около своего шалаша костер и варит то похлебку, то чай. Мы приносим ему корешков из огорода и очень довольны, что он позволяет нам готовить ему кушанье. Лиза даже накрошила ему в похлебку морковь звездочками, бегала просить у нашей кухарки масла, но она не дала — сказала, что у нас самих мало.
Караульный уверяет, что никогда еще не едал такой вкусной похлебки, как мы ему сварили.
Надюша говорит, что старик и его шалаш и костер напоминают ей какую-то волшебную сказку. Милая Надюша — как весело смотреть на ее радость! Скажи, Дезичка, ты удивлена, что Надя перелетела из института к нам? Ведь она никогда в жизни никуда не выезжала.
Сегодня ночью была страшная гроза. Мы все проснулись И перепугались: я очень боюсь грозы.
Андрюша громко плакал и просил, чтобы привели старика караульного: он боялся, что его убьет гром. Папа надел кожан и сходил за стариком: он, бедный, весь промок до костей и отогревался у нас на кухне.
Много бы могла я тебе написать, милая Дезичка, да уж извини — теперь некогда. Время летит так быстро, что не успеваешь оглянуться. Мы все с грустью думаем о том, что скоро надо уезжать.
Я должна тебе, моя хорошая, еще написать вот о чем. Ты, пожалуйста, не привози в институт твоей книги. Я ее читать не стану. Папа и мамочка просили нас никогда ничего не читать без их выбора. Если даже они не будут видеть и знать, я никогда не сделаю того, что огорчит моих дорогих. Тебе, Дезичка, я не советую никому давать читать твоей книги. Ты только себе повредишь и другим принесешь несчастье. Папа и мама говорят, что «на свете так много чудесных книг, что их не перечитать во всю жизнь... И что не надо читать дурные книги и загрязнять свой ум и сердце». Я думаю, что это правда. Вот почитай-ка Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки». Ты тоже поразишься, что это за прелесть. Папа нам читает по вечерам, и Надюша даже иногда плачет.
Завтра мое рождение, и мне исполнится 14 лет. Ты, кажется, на год моложе меня? Завтра мы едем на пикник за 12 верст на «Святой ключ». Там в роще станем пить чай, жарить шашлык, печь картофель и разводить костры. Будет очень весело, и мы с Надюшей не можем дождаться завтрашнего дня. До свидания, Дезичка! Больше писем не жди, — скоро увидимся. Целую тебя крепко. Надя кланяется.
Твоя подруга Наташа Славина

14 августа 1895 года.
«Хижинка».

Вот так. Еще несколько новйх рассказов К.Лукашевич, появилось и вот здесь.

az.lib.ru/l/lukashewich_k_w/

@темы: текст, Лукашевич

---

Л.Чарская "Смелая жизнь" Часть третья Глава 7

[telwen]

Л.Чарская "Смелая жизнь"

ГЛАВА VII
Французы в Москве. — Дома

Светлый денек студеной ранней осени повис над златоглавою русской столицей. Все ее сорок сороков куполов церквей и соборов сияли тысячами искр в лучах солнца.
К четырем часам пополудни к Дорогомиловской заставе подошли передовые линии французского войска.
Впереди него на сильной молодой лошади ехал плотный маленький человечек в треугольной шляпе, окруженный блестящею свитой из первых французских маршалов и генералов. Маленький человечек пропустил перед собою церемониальным маршем находившиеся под начальством вице-короля Неаполитанского Мюрата полки в город, а сам остался у заставы, окруженный своими неизменными любимцами: генералами Даву, Мартье, Неем и другими.
Легко спрыгнув с коня, почтительно принятого у него под уздцы одним из окружающих адъютантов, Наполеон стал быстро ходить перед заставой, заложив руки за спину, нервной походкой человека, который уже давно ждет и которому ждать уже порядочно надоело. Еще сегодня с утра, любуясь с высоты своих позиций Москвою, раскинувшейся перед ним во всей своей красоте, маленький человечек с наслаждением мечтал о той минуте, когда «московские бояре» поднесут ему ключи этой святой Москвы, прославленной столицы русского царства, такие же ключи, какие поднесли ему уже и гордая Вена, и Берлин, и Вильно, и итальянские города, приведенные в зависимость им, непобедимым Наполеоном.
Москва — это сердце России, до которой ему было так трудно добраться и которая обошлась так дорого, так возмутительно дорого его великой французской армии!
И вот он у Москвы, маленький Бонапарт, покоривший большую часть вселенной...
— Но что же медлят они, почему не выходят депутаты с ключами от города? — уже начиная раздражаться, нетерпеливо обращается он к почтительно окружающим его генералам.
Но генералы молчат... На их лицах выражается недоумение и усталость... О, эти русские! Как долго они заставляют томиться ожиданием гения-императора, победившего полмира!..
Император между тем словно оживился. По его полному лицу пробежала улыбка...
Вдали поднялось облако пыли и несется к ним со стороны города... Это, несомненно, московские бояре торопятся изъявить знаки покорности ему — счастливому победителю без боя занятой столицы. О! Наконец-то!
Но это не бояре, нет! Адъютант вошедшего уже в город Мюрата с быстротою вихря несется к заставе и приносит роковую весть: «Москва покинута жителями!.. Москва пуста!»
— Moskou deserte? (Москва бежала?) — бросает свою знаменитую фразу французский император, фразу, подхваченную впоследствии историей, и в бешенстве топает ногою.
И с этой исторической фразы, с минуты бессильного гнева толстого человечка в треугольной шляпе, судьба чуть ли не впервые поворачивает спину своему любимцу.
Москва покинута жителями! Москва пустынна! А через несколько часов позднее она уже пылала, эта самая Москва, подожженная со всех концов самими москвитянами... И со дня пожара начались бесконечные бедствия Наполеона. Неудача за неудачей вихрем посыпались по воле причудливой судьбы на его великую армию... За пожаром наступил голод, а за ним следом появился и другой гость, еще более нежеланный и лютый. Этот гость был любимый гость северян, тот, чьего присутствия не выносили изнеженные теплым климатом французы. Этот гость был — славный русский дедушка-мороз, немилосердно пощипывавший непривычных к его студеной ласке южан. А в это же время по приказанию другого дедушки — Кутузова — русскими войсками, под начальством славного Милорадовича, маршал Даву, любимец Наполеона, был отрезан и разбит под Вязьмой. Потом неумолимый и бесстрашный Платов нагнал вице-короля Евгения и разбил его вконец под Красным. Теперь русские со всех сторон теснили и гнали врагов, гнали и теснили вплоть до самой Березины, которую обезумевшие под этим натиском враги едва перешли, оставив около 60 000 войска, частью убитыми, частью закоченевшими от стужи в непроходимых лесах России, частью потонувшими во время переправы через Березину или попавшими в плен...
А маленький человечек, проиграв большую игру, умчался в Париж, потеряв в России большую часть своего, закаленного в боях, славного войска...
В ту ночь, когда Наполеон с высоты кремлевских палат смотрел, полный недоумения и тревоги, на пылавшие здания Москвы, к маленькому, захолустному вятскому городишке Сарапулу подъезжала взмыленная тройка, запряженная в легкий возок. На козлах сидел возница-татарин.
Из возка выглядывало усталое, бледное лицо молоденького безусого офицера.
— Скоро ли, Ахмет? — произнес нетерпеливым голосом офицерик как раз в ту минуту, когда возок въехал в город и запрыгал по узким, кривым городским улицам.
Голос молоденького офицерика заметно дрожал при этом вопросе.
Татарин молча указал кнутом куда-то в пространство. Офицерик, выглянувший из возка, стал напряженно вглядываться по указанному направлению.
Что-то смутное, радостное и тоскливое в одно и то же время властно наполнило теперь сердце молоденького офицерика, или Нади Дуровой, ехавшей в возке. Ей разом припомнилась такая же точно беспросветная октябрьская ночь, повисшая над Камой, и громадный, ярко иллюминованный сад городничего, и она сама, смугленькая Надя, в белом платьице, с толстою косою вдоль спины и широко раскрытым, вечно вопрошающим что-то у судьбы взором. Шесть долгих лет отделяют ее от того времени, от той роковой ночи, когда смуглая девочка, пренебрегшая всеми законами природы и общества, ушла тайком из родительского дома, унося под грубым сукном казачьего чекменя сердце, жаждущее иной, славной, не девической доли. Как давно и вместе с тем как недавно все это было!
И, полная сладкой задумчивости, девушка умышленно настойчивее вызывала в своей памяти и тот последний проведенный под родительской кровлей вечер, и вместе с ним и образы отца, матери, Василия, Клены...
Сейчас, скоро она снова увидит их, дорогих, милых... Вот и знакомая главная улица Сарапула, где среди бела дня, не стесняясь, разгуливают куры и бегают поросята, копошась в грязи. Теперь, ночью, все здесь тихо и пустынно... Чуть освещенные трепетным сиянием месяца дома безмолвствуют, безмолвствуют и темные сады, уже потерявшие значительную часть своего летнего наряда... Только что-то шумит в стороне назойливо и монотонно, тем неутомимым однозвучным шумом, который убаюкивающе действует на болезненно восприимчивую душу. Надя чутко прислушивается, недоумевает с минуту и вдруг вся замирает от острого прилива радости — это Кама! Как могла она не узнать в первую же минуту ее знакомый плеск!
«Значит, сейчас... сию минуту, дома!» — соображает она, и сердце ее стучит так сильно, что она внятно слышит его биение.
— Стой, Ахмет! — неожиданно срывается с ее уст. — Выпусти меня здесь, у обрыва!
Ахмет послушно осаживает коней. Возок останавливается, Надя проворно вылезает из него и направляется к саду... Калитка оказывается закрытой изнутри... Начать стучать — значит разбудить и напугать весь дом. Нет, нет!.. Она не хочет этого! Смутно припоминая что-то, девушка минует калитку и идет к той самой прогалине под забором, через которую она столько раз убегала из дома от рукоделий и нотаций матери в дни ее печального детства.
И, согнувшись в три погибели, Надя пролезает через узкое отверстие под забором. Теперь она в саду, в том самом саду, где впервые родились ее смелые девичьи грезы, в том самом саду, под тенью которого назревал и определялся ее дерзкий, отважный замысел. Перед нею длинная и прямая как стрела аллея, по которой они с Васей так часто бегали взапуски, аллея, ведущая к садовому домику, милому домику, где она провела лучшие часы своей юности. Как мало изменилось здесь за эти долгие шесть лет ее отсутствия! Только разве деревья словно стали развесистее на вид, да дом как будто постарел и осел к земле, или она — сама Надя — выросла, и потому он, этот родной ее сердцу дом, не кажется ей таким громадным, как в дни детства.
С тревожно бьющимся сердцем взошла она на ступени крыльца этого дома и тронула медную скобку двери. Но дверь оказалась запертой изнутри, как и калитка.
Надя, придерживая одной рукою сердце, с каждой минутой бившееся все сильнее и сильнее, робко стукнула о косяк двери, стукнула и замерла, прислушиваясь... В сенях послышались шаги, словно шлепанье босых ног по полу. Кто-то быстро приближался голыми ногами.
— Кто тут? — раздался хорошо знакомый Наде голос за дверью, и горничная: Наталья, бывшая нянька Клены и Васи, появилась на пороге со свечой в руках. — Батюшки! Офицер! — испуганно выплеснув руками, произнесла она и тотчас же добавила, смущенная за этот свой ненужный испуг. — По делу, должно быть, к нашему барину пожаловали?
— Да, голубушка! — И голос Нади дрожал, когда она сказала это. — Мне по делу к вашему барину. Вы верно угадали! Не легли ли они почивать уже? В таком случае я не буду тревожить их сегодня, а приду завтра.
И сердце бедной девушки замерло в ожидании ответа.
— Никак нет! — отвечала окончательно оторопевшая Наталья. — Не легли еще барин! Газеты читают у себя в комнате... Они завсегда, газеты читают перед сном. Пожалуйте в гостиную, ваше высокородие! А я им доложу! — говорила между тем словоохотливая Наталья.
«Не надо! — чуть было не сорвалось с губ Нади. — Ради бога, не надо! Я не могу, я не вынесу этого... теперь, сейчас!..»
Но язык не повиновался девушке, губы дрогнули без звука, бессильные произнести хоть одно слово, и она только молча последовала за Натальей в гостиную по узкому коридору, мимо детской, где все оказалось на прежних местах.
«Газеты читает!» — выстукивало в это время ее трепещущее сердечко. Может быть, о ней, Наде, надеется что-нибудь прочесть и узнать хотя бы из газет...
Вдруг она разом вздрогнула всем телом и лихорадочно горящим взором приковалась к противоположной двери.
Там послышались знакомые шаги, нимало не изменившиеся за эти шесть лет, и милый, незабвенный голос, голос, который Надя узнала бы среди тысячи других голосов, спросил у Натальи:
— Офицер? По делам, говоришь ты?
И прежде чем Надя успела расслышать ответ женщины, дверь широко распахнулась, и высокая фигура Андрея Васильевича Дурова показалась на пороге.
Свеча, оставленная на столе, очень скупо освещала гостиную. Но Надя успела одним взглядом охватить разительную перемену, происшедшую за эти шесть лет с ее отцом.
Волосы городничего, почти совсем еще черные тогда, теперь были белы как снег. Частые морщины бороздили лицо, глаза утратили свой прежний юношеский блеск, и весь он согнулся как-то и уже не казался тем лихим молодцом-ротмистром, каким его оставила Надя.
«Полюбуйся! Это твоя вина! Дело рук твоих!» — больно кольнуло ее в сердце запоздалое раскаяние, и оно, это бедное сердце, так и сжалось приливом невыносимой, мучительной тоски.
Не двигаясь, трепещущая и безмолвная, стояла Надя перед отцом, не узнавшим в этом высоком офицере с возмужалым, обветренным и огрубевшим лицом своей прежней смугленькой, бледнолицей любимицы.
— Чем могу служить, государь мой? — любезным, но официальным тоном, с легким поклоном в ее сторону спросил городничий и, не дождавшись ответа, снова спросил: — Изволили приехать по делу от губернатора?
— Нет, господин ротмистр! — отвечал ему глуховатый, странно срывающийся голос, так мало напоминавший голос прежней Нади. — Я к вам из действующей армии по частному делу.
— Из армии? — изумленно переспросил Дуров.
— Из армии, — подтвердила Надя и, собравшись с духом, добавила твердо: — Я привез вам вести и привет от вашей дочери, Надежды Дуровой, с которой мы служили в одном полку.
— В одном полку? О Надежде? О Наде? — вне себя вскричал городничий, и все лицо его преобразилось разом. — Убита? Ранена?.. Умоляю вас, не мучьте!.. Умоляю, скажите мне, что с нею, с моей Надей? — воплем срывалось с его уст. — Что с ней, господин офицер, с Надей, с голубкой моей милой? Как бы ни тяжела была ваша новость, лучше узнать ее теперь же, сейчас! Да говорите же, наконец, не томите меня!
И старый городничий стал нервно барабанить пальцами.
— Вы молчите? Неужели это молчание должно означать, что моя дочь...
Городничий не договорил.
— Успокойтесь, господин ротмистр! — произнес тот же дрожащий, срывающийся голос мнимого офицера. — Ваша дочь жива и здорова... и...
Но тут что-то сильное непреодолимо захлестнуло сердце Нади и вырвалось наружу в неизъяснимом крике отчаяния и счастья:
— Папа! Папа мой! Папа! — бросаясь на колени, повторяла она. — Дорогой, милый... папа!
В одну минуту городничий был подле упавшего к его ногам странного офицера. Два старческих глаза впились в лицо улана, и что-то радостное и мучительное в одно и то же время промелькнуло в глубине этих исстрадавшихся, затуманенных глаз.
— Надя! — отчаянным ответным криком вырвалось из уст Дурова, и отец заключил дочь в свои старческие объятия.
Минуту они молчали оба, словно замерли в объятиях один у другого. И эта сладкая, но томительная минута длилась целой вечностью в их измученных сердцах. Отец целовал руки, и лицо дочери, и белый крестик, колеблющийся на ее груди, геройский крестик, свидетельствующий о храбрости, целовал старую серую шинель, пробитую вражескими пулями, изодранную штыками и потерявшую свой первоначальный цвет в пороховом дыму... Целовал и обливал слезами.
— Надя! Надечка! Радость моя! Герой мой! Воин! Счастье мое! Надечка! — лепетал он между поцелуями, задыхаясь в безумном приливе счастья.
И эти слезы смешивались со слезами его дочери-героя, рыдающей у него на груди.
Когда первый порыв мучительной, острой радости прошел, Надя, робко оторвав от груди отца залитое слезами лицо, спросила его:
— Отец, а где же наши? Мама? Клена? Вася?
Старый Дуров молча прижал стриженную по-солдатски голову дочери снова к своей груди и произнес чуть слышно:
— Клена теперь уже замужем и очень счастлива. А мама...
Тут Андрей Васильевич замялся.
— Что? Она больна? Умерла, быть может?.. — трепетным вопросом вырвалось из груди той.
Вместо ответа старый городничий грустно опустил голову.
Надя поняла его.
— Умерла! — прорыдала она. — Умерла, не простив меня, проклиная, быть может! О, папа, папа! Зачем мне не довелось увидеть ее?!
— Успокойся, дитя! Она простила тебе, простила потому, что поняла тебя, твою смелую, необычайную натуру, простила и полюбила... Последние дни жизни она много говорила и думала о тебе и, узнав, куда и на какое дело ушла ты от нас, молилась за тебя... Быть может, Надя, молитвы матери и сохранили тебя в грозные минуты...
— О, мама, мама! — прорыдала потрясенная до глубины души Надя. — А я-то, я! Что я думала о ней? А Вася? Вася мой?.. Неужели и он?.. О, господи, господи! — закрыв лицо руками, беззвучно прошептала Надя после долгого молчания.
Она боялась даже договорить то, что подсказывала ей неугомонная, жестокая мысль.
— Вася? — послышался тихий ответ отца над нею. — Вася жив и здоров. Взгляни, дитя! Ты не видишь разве?
И Андрей Васильевич мягко отстранил дочь от своей груди.
В ту же минуту что-то юное, бледнолицее, сероглазое, с легким криком радости, обвилось руками вокруг шеи Нади.
Это был Вася, милый, четырнадцатилетний Вася, очень возмужавший и похорошевший за эти шесть лет.
— О, как я счастлив увидеть вас снова, сестра! — произнес он, захлебываясь от восторга, не осмеливаясь выражать так, как бы ему хотелось, свои чувства перед героиней-сестрой, которой он поклонялся, на которую он молился, как на святыню. — О, как я счастлив, что вижу вас! — подхватил он с жаром. — Вы, великая, дивная, храбрая! И единственно, чего я теперь желаю всем моим существом, это походить на вас хоть немного, хоть отчасти!..
Горячий поцелуй был ответом на пылкую, полную детского искреннего восторга речь юноши...
...В эту ночь никто и не думал ложиться спать в старом сарапульском доме. Маленькая семья приютилась в гостиной. Отец и сын не отводили восторженных, блестящих слезами глаз от потерянной было уже для них и вновь обретенной Нади, приведенной причудницей-судьбой снова под родительский кров...
А сама Надя остро чувствовала всю прелесть потерянного и вновь обретенного рая...
Шум военной жизни, блеск, военные почести, слава, полк, битвы — все это отходило куда-то в этот миг от сердца странной девушки... В эту ночь, надолго или нет, но она стала прежней Надей, маленькой, смуглой Надей, дочерью и сестрой, нежной, любящей и счастливой.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ АВТОРА, НАПИСАННОЕ В 1905 ГОДУ

Ярко светит ласковое солнце... Золотистыми лучами заливает оно скромные могилы Елабужского городского кладбища...
Среди бесчисленных могил выделяется одна... Красивый мраморный памятник, с большим крестом на верхушке, железная решетка кругом, несколько истлевших от времени венков с яркими лентами и цветы, цветы, цветы...
Всякий, кто только приезжает в Елабугу, непременно посещает эту могилу, с любопытством рассматривает красивый памятник, прочитывает длинную надпись на металлической дощечке, находящуюся под крестом. Эта надпись гласит:

Надежда Андреевна Дурова,
по повелению императора Александра I корнет Александров,
кавалер военного ордена.
Движимая любовью к родине, поступила в ряды Литовского уланского полка,
спасла офицера, награждена Георгиевским крестом.
Прослужив десять лет в полку,
произведена в корнеты и удостоена чина штабс-ротмистра.
Родилась в 1783 г., скончалась в 1866 г.
Мир ее праху!
Вечная память в назиданье потомству ее доблестной душе!

Надежда Дурова, или корнет Александров, это та самая смугленькая девочка, которая так безутешно рыдала в садовом домике в ночь ее бегства из родительского дома, та самая девушка, которая, влекомая жаждой «иной, славной, не девической доли», решила стать в ряды воинов, защитников блага и чести родины и, прославив свое имя целым рядом военных подвигов, мирно вернулась опять в дом отца...
Памятник в Елабуге — на том месте, где спит непробудным, последним сном Надежда Дурова, — соорудили бывшие товарищи-однополчане «корнета Александрова», потомки тех улан начала XIX века, с которыми прошла большая часть смелой, доблестной походной жизни неустрашимой девушки, скромно окончившей свои дни, в глубокой старости, в далекой Елабуге.
Елабужские старожилы, из которых иные лично знали Дурову, часто вспоминают высокую, крепкую, странного вида старушку, в семидесятых годах доживавшую свой век в этом маленьком городке Вятской губернии, с увлечением рассказывавшую о своей юности, о Наполеоне, о войне, о жарких военных схватках, кровавых битвах, великих сражениях и трудных походах, в которых она в течение многих-многих лет была участницею и все подробности которых удивительно запечатлелись в ее памяти.
Странная, необычайная и дивная, почти сказочная судьба выпала на долю Нади, этого отважного юного существа с мужественной душой.
Глубокая беззаветная любовь к родине, постоянное стремление служить на пользу России и горячее желание принести пользу дорогому отечеству дают право назвать истинным героем эту молодую, скромную, благородную душу...
Дочь ротмистра гусарского полка, она все свое раннее детство провела при отце в походе. Солдаты были ее первыми друзьями и воспитателями, звуки походного марша — любимой музыкой, и не мудрено, если с нежного детского возраста Надя полюбила всей душой военную среду, походную, скитальческую жизнь и милые, серые лица скромных военных тружеников-солдат.
— Седло, — рассказывала она впоследствии, — было моей первой колыбелью, лошадь, оружие и полковая музыка — лучшими забавами и любимым развлечением.
К тому же первою нянькою этого странного, необычайного ребенка был гусар Астахов, бравый молодец-гусар, поседевший за долгие годы походной жизни и обожавший свою маленькую питомицу...
Незаметно и быстро под звуки походных маршей и солдатских песен пролетело раннее детство Нади... И вот наступает иная пора в жизни девочки. Ее отец получает место городничего в Сарапуле Вятской губернии. Былые походы и марши заменяются тихим прозябанием в большом сарапульском доме. Эта жизнь не нравится горячей натуре Нади...
Ее юная головка еще полна милыми воспоминаниями недавнего прошлого. Ее бурное сердечко неудержимо рвется туда, назад, к лихим солдатам, к лошадям, к воинскому оружию, к полковым ученьям, ко всему тому, что осталось далеко, позади, за нею... Борьба с этими порывами, с этими жгучими желаниями не под силу Наде. Прежние радости походной жизни еще слишком прочно живут в ее воспоминаниях... Она не может существовать без них, не может прозябать в новой, пустой и мертвой, как ей самой кажется, жизни. И вот тайком ночью уходит Надя из родного дома. За несколько дней до бегства она сблизилась с казачьей сотней, временно стоявшей в Сарапуле, и, когда эта сотня в 1806 г. получила приказание выступать на западную границу, Надя Дурова умчалась вслед за нею на своем Алкиде, переодетая в одежду простого казака-воина.
Вскоре под именем солдата Александрова она поступает в коннопольский уланский полк, участвует с ним в
Прусской кампании, в сражениях при Гутштадте, Гейльсберге, Фридланде и, всюду выдавая себя за мужчину-солдата, показывает чудеса храбрости.
Слух об удивительно смелой и храброй девушке-воине доходит до императора Александра I. Он вызывает Надю в Петербург, милостиво разрешает продолжать военную службу под именем Александрова и награждает за храбрость солдатским Георгиевским крестом. Свидание с монархом, награда, новые столичные знакомства, шумный водоворот петербургской жизни — все это пролетает светлым, но мгновенным сном... Душа Нади жаждет иных впечатлений... Ее тянет в полк, к товарищам, к неспокойной, полной превратностей походной жизни... И вот она снова там, среди них, на этот раз уже в Мариупольском гусарском полку. Снова походы, учения, военная жизнь поглощают с головою Надю... А тут еще кстати подоспевает и Отечественная война 1812 года... Новые подвиги, новая слава...
Только в 1816 г., контуженная вторично в ногу, в чине штабс-ротмистра, Надежда Дурова выходит в запас и возвращается в дом отца, в Сарапул. Здесь она живет вплоть до его кончины и переезжает тотчас же после нее в Елабугу...
В Елабуге Надежда Андреевна живет до самой смерти, окруженная грезами и воспоминаниями о своей былой чудесной воинской жизни...
Перенесенные события, необычайные впечатления молодых лет дают творческую силу уму этой необыкновенной девушки. Ее мысль и сердце вечно молоды, вечно восприимчивы и полны образов минувшего... И вот вдохновение писателя посещает ее душу... Сабля и палаш заменяются пером, и Надежда Андреевна заносит все свои впечатления на бумагу. У нее открывается недюжинный писательский талант... Сам великий Пушкин отличает ее и, глубоко заинтересованный личностью девушки-героя, дает ее запискам место на страницах редактируемого им в то время журнала «Современник». Изданные затем отдельно «Записки кавалерист-девицы» имели огромный успех. Этот успех воодушевил их автора и побудил Надежду Андреевну Дурову написать еще целый ряд рассказов и повестей, ныне забытых, но когда-то, много лет назад, заставлявших зачитываться самые разнообразные слои русского общества...
Такова подлинная история Надежды Дуровой, этой далеко не заурядной светлой личности, сыгравшей скромную роль на страницах русской истории, — подлинная история смелой жизни девушки-героя.
Бывший Литовский уланский, теперь 14-й драгунский Литовский полк, в котором прошла значительная часть боевой карьеры Дуровой, до сих пор свято хранит память об отважной и доблестной девушке-улане.
В офицерском собрании этого полка висит портрет Дуровой в уланском мундире. Там же хранятся, как драгоценные трофеи, ее послужной список, кисет, шитый бисером, коврик и картина, изображающая Наполеона, — все три вещи работы ее собственных рук.
Имя Надежды Дуровой занимает лишь маленькое место в рядах героев, отдавших свои силы и жизнь на пользу родине, но все же имя этой беззаветно-отважной и мужественной девушки, твердо убежденной, что ее служба в рядах родного войска есть своего рода патриотический подвиг, навсегда останется в памяти благодарного потомства...

А тем кто любит читать все целиком:
Вот "Смелая жизнь" в библиотеке:
az.lib.ru/c/charskaja_l_a/text_0710.shtml

@темы: текст, Смелая жизнь, ссылки, Чарская

---

Л.Чарская "Смелая жизнь" Часть третья Главы 4-6

[telwen]

Л.Чарская "Смелая жизнь"

ГЛАВА IV
Опять Зося. — Бородино. — Контузия. — Грезы и действительность

Смоленск пылал. Жители поджигали свои дома и торопливо покидали город.
По одной из главных улиц скакал молоденький ординарец с закоптелым от порохового дыма лицом. Он подлетел на своем взмыленном коне к зданию штабквартиры, бросил поводья подоспевшему вестовому и, наскоро спросив у него, где находится барон Штакельберг, командир литовцев, прошел в горницу.
Барон почти одновременно с ним вышел из внутренней комнаты.
— Я прислан от ротмистра Подъямпольского, — отрапортовал молоденький ординарец. — Имею честь доложить, что эскадрон занимает крайне невыгодную позицию... Пули перехватывают через прикрытие Бутырского полка и вырывают людей из строя...
— Ходили в атаку? — не выслушав до конца, спросил генерал.
— Так точно, ваше превосходительство, и неоднократно! Но теперь бездействуем и стоим в ожидании повелений. Что изволите приказать, ваше превосходительство?
Штакельберг поморщился, потрогал себя за щеку, как будто у него болели зубы, и кратко бросил:
— Поручик Александров?
— Так точно, ваше превосходительство!
Барон взглянул в самые глаза Нади, потом сердито сморщился и почти в голос прикрикнул, внезапно раздражаясь:
— Стоять! Стоять на месте! Стоять во что бы то ни стало! Так и передайте ротмистру!
Надя наклонила голову, щелкнула шпорами и, сделав налево кругом, вышла из горницы.
В ту минуту, как она садилась на лошадь у крыльца штаб-квартиры, на двор въехала коляска, и дама в черном платье легко выпрыгнула из нее.
Что-то знакомое показалось Наде в тонкой, миниатюрной фигурке дамы, в лице, скрытом густой вуалью.
Вновь прибывшая тоже заметила уланского офицера и быстро приблизилась к Дуровой.
— Скажите, господин поручик... — начала она.
И вдруг лицо ее вспыхнуло под вуалью, а глаза радостно заблистали.
— Надя! — вырвалось из груди вновь прибывшей.
— Зося! Здесь? Каким образом?
И Надя схватила и крепко пожала руки Линдорской.
— Ах, Надя! — со слезами на глазах, прерывающимся от волнения голосом, произнесла Зося. — Я не могла больше выносить неизвестности!.. Это ужас что такое! Не знать, что происходит с Казимиром... и с тобою... О, какой ужас! Я не выдержала и приехала сюда. Буду просить командира позволить мне следовать за полком. Я познакомилась с ним на балу в Закрете и думаю, он мне не откажет в такой ничтожной просьбе, а тем более, когда узнает, какой утомительный путь совершила я из Вильны, по дороге, занятой французскими войсками... Одна, как перст, и... О, Надя! Надя!
И молодая женщина всплеснула руками и горько заплакала.
Наде было бесконечно жаль Зосю, но помочь ей она была не в силах.
— Дитя! Дитя! — произнесла она с грустью. — Зачем ты сделала это! Оставаться в полку тебе немыслимо... Мы постоянно в деле, и ты не можешь подвергать свою жизнь опасности...
— В деле? — произнесла, бледнея, Линдорская. — Как? Вы уже были в деле? Вы дрались? И Казимир участвовал? И ты? И он не ранен? О, да говори же, не мучь меня! Сестра моя! Друг мой!
— Успокойся, Зося! Я видела, как ротмистр вернулся из атаки живым и невредимым. Уверяю тебя!
— Слава тебе господи! — горячо воскликнула Зося, и черные глаза ее поднялись к небу. — Но что мне делать? Что делать? — внезапно произнесла она с новым порывом отчаяния. — Я должна видеть Казимира во что бы то ни стало! Научи меня! Помоги мне!
— Увы, это невозможно, моя Зося! При теперешнем положении дел он не в состоянии ни на минуту отлучиться от своего эскадрона!
Подумав немного, Надя прибавила:
— Мой совет тебе — ехать в Москву, единственное безопасное место в данное время. По войску уже издан приказ двигаться по Смоленской дороге по направлению к Белокаменной. Поезжай туда, и там ты уже наверное увидишься с мужем, а я передам ему о нашей встрече и твоем плане. Одно пугает меня, — с тревогой, раздумчиво произнесла Надя, — как ты доберешься туда, дитя, одна, без провожатых, в такое время.
— О, что касается этого, — воскликнула горячо Линдорская, — не беспокойся за меня! Ведь добралась же я сюда из Вильны по вдвое опаснейшему пути! Доберусь и до Москвы с помощью бога!
— Ну, так с богом! Да сохранит он тебя! А мне некогда медлить, прости!
И Надя, крепко пожав миниатюрную ручку молодой женщины, быстро вскочила в седло и помчалась из города к своим позициям.
— Ну, что? — издали крикнул ей Подъямпольский, не покидавший со своим эскадроном опасной позиции. — Что приказал барон?
— Стоять! — отвечала Надя уныло.
— Иу, стоять так стоять, — весело отозвался храбрый ротмистр и ласково оглянулся на усталые лица солдат.
И от одной этой улыбки все эти усталые лица словно просияли. Местами послышались шутки, смех.
— Ротмистр Линдорский! — отыскав офицера, произнесла Надя. — Я несу вам хорошие вести из Смоленска!
— Какие уж могут быть хорошие вести в этом аду? — произнес тот сурово, кивнув головою по направлению поля сражения, устилавшегося с каждой минутой все новыми и новыми трупами.
— И в ад проникает иногда весть из рая, — произнесла Надя. — Я видел вашу жену, ротмистр. Она будет ждать вас в Москве.
— Вы видели Зосю! О, господи! — мог только произнести Линдорский, и все его лицо озарилось счастливой улыбкой. — Будьте благословенны за эту благую весть, поручик.
Он хотел еще что-то прибавить, но не успел.
Следом за Надей прискакал новый ординарец из Смоленска с приказанием Штакельберга выйти из засады и ударить новой атакой на врага.
— Ну, не грех ли отступать с такими молодцами?
Эту фразу произнес толстый, высокий, обрюзглый старик с совершенно седою головою и единственным глазом на морщинистом лице — Кутузов.
И лишь только услышана была войсками эта фраза, ставшая впоследствии исторической, армия словно преобразилась.
— Веди нас, отец наш! — слышались тут и там умиленные возгласы солдат, и глаза всех устремлялись на толстого одноглазого старика, объезжающего ряды войска.
И грянуло отчаянное, полное силы и мощи русское «ура», такое «ура», которое еще редко слышалось в русском войске.
От этого могучего «ура» увлажнился слезою единственный глаз старого главнокомандующего. Недаром дедушка Кутузов так стремился к своим внукам из далекого Букарешта, где проживал на отдыхе после турецкого похода. Он знал, что войска жаждут его появления, он знал и верил в силу своих богатырей. И «богатыри» верили в «отца родного» — Кутузова. Недаром сам Суворов сказал про дедушку: «Кутузов знает Суворова, а Суворов знает Кутузова».
И «богатыри», изверившиеся уже в счастливую звезду Барклая и чуть ли не усомнившиеся в неподкупности его, вследствие постоянных отступлений, ждали теперь какого-то чуда от одного появления «дедушки».
Но вот он явился, наконец, этот прославленный дедушка русской армии, знаменитый соучастник бессмертного Суворова, явился и делает смотр своим войскам, объезжая их с блестящею свитой своих адъютантов, останавливаясь то здесь, то там по фронту, роняя ласковые фразы, награждая своими неизъяснимо-обаятельными улыбками и похвалами героев и всячески стараясь вселить бодрость и спокойствие в приунывших уже было душах солдат.
Наде, следовавшей в качестве дежурного ординарца за своим командиром Штакельбергом в свите главнокомандующего, была ясно видна тучная, тяжело опустившаяся в седле фигура Кутузова, на которую обращались с надеждой и верой взоры каждого солдата. И сердце Нади билось тою же бессознательной радостной надеждой, и в душе ее расцветала твердая уверенность в скорую и верную победу.
«Не грех ли отступать с такими молодцами?» — неотступно стояла в ее ушах фраза Кутузова.
И она была твердо убеждена, что с этой фразой оканчивалась темная эпоха войны и начиналась новая, светлая, торжественная — во славу русского знамени.
26 августа 1812 года тучный одноглазый человек с душой военного гения доказал в действительности, что с русскими героями отступать нельзя."
В этот день произошло сражение, знаменитое Бородинское сражение, данное русским гением другому гению, не уступавшему ему по силе своей гениальности. Армия Кутузова сошлась с армией Наполеона под Бородином.
На заре прогрохотала первая пушка. Ей ответили разом несколько из ее железных сестер — и с этой минуты день как бы затмился в облаке порохового дыма, и наступила ночь, адская ночь, бесконечная ночь битвы, смерти, всеобщего уничтожения.
Эскадрон Подъямпольского был выстроен неподалеку от флешей1 Багратиона, на которых сосредоточилось исключительное внимание французов. И эти флеши несколько раз переходили из рук в руки. То французы, налетая вихрем и обсыпая градом пуль и картечи доблестных защитников их, вырывали флеши из рук русских; то русские со штыками наперевес возвращали флеши назад, подставляя мужественные груди ударам неприятеля. То русские, то французские знамена, порванные чуть не в клочья, возвышались, чередуясь, над укреплением.
И на Семеновском редуте, и на редуте Раевского, всюду шла та же штыковая кровавая игра, и груда окровавленных тел страшным кольцом окружала редуты...
В разгаре боя, когда Багратионовские флеши в который уже раз переходили обратно в руки русских, отчаянный крик пронесся по фронту:
— Багратион ранен!
Надя вздрогнула и перекрестилась. Перед ней мелькнуло восточное лицо командующего второй армией, милое лицо, столь любимое и понятное каждому солдату.
Ей припомнилось, как пять лет тому назад в такой же бой, только разве менее ожесточенный и кровопролитный, он, этот самый Багратион, герой и любимец армии, шел на верную смерть, ведя атаку на полях Фридланда. Но тогда пули как бы щадили героя, а теперь... Теперь время его пришло...
Надя видела, как на флешах Багратиона произошло легкое смятение, как по направлению сельца Таратина, где находился наблюдавший за битвой Кутузов, поскакал адъютант и как солдаты, подняв с земли чье-то окровавленное и бессильно разметавшееся тело, понесли это тело за фланг.
Большего она не могла различить и увидеть, так как в тот же миг чей-то охрипший голос, в котором Надя с трудом узнала голос Подъямпольского, скомандовал атаку, и они понеслись куда-то. Куда — Надя сама не могла понять, так как черный, густой дым надвинулся навстречу сплошной стеной и нестерпимо ел ей глаза. Потом что-то грохнуло, что-то ухнуло неподалеку, что-то круглое, страшное и странное подлетело с шипением, и целый дождь сверкающих осколков осыпал ряды атакующих улан.
«Гранаты!» — вихрем пронеслось в напряженном мозгу девушки, и перед ее глазами четко вырисовалось лицо и фигура Линдорского, склоняющегося в ее сторону с седла.
— Вы ранены, ротмистр? — вскричала она в испуге, удивленная и тому, что Линдорский очутился в их эскадроне, и тому, что, рассыпаясь, груда осколков не долетела до нее.
А позади уже несся второй эскадрон, и вахмистр на лету подхватил склонившегося в стременах Линдорского. Надя сжала ногами бока Зеланта и без сознания, без мысли, понеслась вперед, увлеченная общим потоком атакующих.
Странная мысль охватила девушку. Ей хотелось теперь только одного: увидеть то, на что устремлялось их течение, — видеть врага и лицом к лицу встретиться с ним. Но4 черный дым по-прежнему слепил и ел глаза, отделяя их от неприятеля своей непроницаемой волнующейся стеною.
И бешенство, непонятное, злобное бешенство овладело Надей.
«Увидеть! Схватиться и отомстить! Отомстить за смерть Торнези, Линдорского, за рану Багратиона! — выстукивало ее сердце, разжигая и без того душившую ее злобу. — Зося! Бедная Зося! Рано же ты останешься вдовою!» — добавляло это неугомонное, озверевшее в бою сердце, и Надя неслась вперед, в самую гущу черного облака, где уже слышался звон и лязг сабель и стоны умирающих.
Как раз в это время с редута Раевского послышалось громовое «ура!». Это нашим удалось отбить новый натиск французов.
«Слава богу! — промелькнуло в мыслях Нади. — Слава те...»
Она не договорила. Какой-то тяжелый шар зашуршал по земле уже совсем близко от нее. Зелант метнулся в сторону, и в тот же миг что-то острое, мучительное и горячее, как огонь, врезалось в ногу Нади пониже колена.
Девушка зашаталась в седле и потеряла сознание.
Это был чудесный сон, похожий на сказку... Надя, но не Надя улан-литовец, а совсем юная девочка Надя плывет по У даю...
Удай так и сверкает свежей весенней синевою. Такой же синевой блещут и небо, и преображенные волшебником-маем зелень и кусты...
Этот свежий весенний блеск, эта роскошь и обилие красок так радует и ласкает взоры...
А на берегу сидят свои: отец, Клена, Василий... Только мамы нету. Где же мама? Почему она не пришла встретить ее, Надю, так долго не возвращавшуюся домой? И почему они здесь, на Удае, в Кобелякском повете бабушки Александрович, а не дома, на Каме, в их милом сарапульском захолустье?.. Надя теперь уже будто не прежняя дикарка Надя. Быстрый взор ее стал задумчивее и глубже, а на детской груди сверкает беленький крестик, крестик отличия героев. И папа смотрит с берега на нее, Надю, и на этот крестик, смотрит и улыбается, а по лицу его текут слезы... А Удай делается все шире и шире и превращается в Каму, широкую, синеглазую Каму, плавно текущую в крутых берегах. По одному берегу идут бурлаки и поют. Что поют — не разобрать. Один из них поет громче других, и сам он мало похож на остальных. Это не простой бурлак. Его лицо, его черные глаза и смоляные кудри Надя узнает из тысячи других. Это Саша... Саша Кириак, милый черноглазый Саша... И он поет или говорит... Нет, говорит... Как он очутился здесь, на Каме? Зачем идет он с другими бурлаками, когда его место не здесь, а в далеких Мотовилах, под солнцем залитой Полтавой? И она кричит Саше, кричит в сторону, откуда надвигаются с песней бурлаки...
Вдруг берег и бурлаки, все это разом приближается к Наде. Нет, не бурлаки, а Саша, один только Саша...
— Так вот где вы, русская Жанна! — смеются его глаза, и губы, и весь он смеется своим милым, детским, хорошо знакомым ей, Наде, смехом.
Надя открывает глаза.
Саша смеется по-прежнему, но каким-то новым, уже задушевным смехом, и в черных глазах его стоят слезы.
«Что это? Сон?» — спрашивает себя мысленно Надя.
Острая мучительная боль в ноге заставляет ее разом прийти в себя... Нет, это уже не сон, а действительность.
И Саша теперь как будто не Саша больше... Его лицо, обросшее усами и бородкой, как будто не лицо Саши, прежнего мотовиловского барчонка: это совсем, совсем новое, возмужалое, но все же странно знакомое лицо. И этот военный сюртук с блестящими пуговицами, завешенный окровавленным лекарским фартуком, так мало походит на прежний парусиновый костюм милого Кириака.
Надя мучительно вдумывается, стараясь понять и припомнить, где она и что случилось с нею. А черные глаза знакомого незнакомца все приближаются к ней... Глаза эти не то смеются, не то плачут...
— Так вот где пришлось встретиться нам, русская Жанна! — произносят его румяные губы.
— Саша! — радостным криком срывается с уст Нади. Теперь уже нет сомнения... Это он, Саша!
И точно кусочек голубого украинского неба повис над обессиленной головой Нади, точно заплескал золотистыми брызгами в лучах майского солнца голубой Удай, точно старая бабуся неслышно подошла к ней и зашептала ей на ухо ласковые, добрые речи... Саша принес это все с собою — и весну, и солнце, и ласку бабуси!
Напряженные нервы Нади не выдержали... Она зарыдала...
— Ну, вот, ну, вот! — радостно и тревожно говорил Саша. — Ну, вот! Этого еще недоставало! Георгиевский кавалер, офицер, поручик — и плачет, как баба! Да полно же, полно, приятель! Не для того вас доставили сюда, на перевязочный пункт, чтобы вы кисли здесь, как какая-нибудь слабонервная барышня! — притворно-сердитым голосом урезонивал он своего старого друга.
А между тем на его собственные черные глаза навертывались слезы. Встреча была слишком радостна для молодого лекаря... Когда час тому назад на пункт доставили нового раненого и он с привычным вниманием врача наклонился над ним для осмотра, взор его упал на бледное, безусое лицо этого раненого, и он с трудом удержался от крика испуга и радости, узнав в нем Надю.
И сама Надя мокрыми от слез глазами оглядывалась вокруг, чтобы убедиться, что это не сон, не грезы, не болезнь взволнованного воображения, а правда и действительность... Нет, это не сон, не грезы...
Она на перевязочном пункте в летучем лазарете... Кругом на койках и на полу лежат раненые... Слышатся стоны и какой-то странный лязгающий звук, доносящийся с середины комнаты, где несколько человек склонились над чем-то, беспомощно распростертым на столе. Наде становится страшно от этого лязгающего звука и от этих стонов, не прерывающихся ни на минуту.
И вдруг сознание собственной опасности поглощает ее всю. Она с ужасом смотрит на свою вспухшую, потерявшую всякую форму и тяжелую, как бревно, ногу.
— Я серьезно ранен? — шепотом осведомляется она у Кириака.
— Ничуть! — с беспечным видом отвечает тот. — Только придется вынуть осколки. Вы сильно контужены гранатой...
Странно: только при этом ответе доктора Надя впервые понимает вполне сознательно, каким образом очутился здесь, на перевязочном пункте, Саша и какую роль он играет здесь. Так вот оно что! Саша — лекарь! Настоял-таки на своем, ушел из дома, выбрался-таки из своего стоячего болота и пробил себе дорогу! Недаром такой горячностью звучали его речи о принесении пользы всему человечеству! Ушел, вырвался из болота!..
Теперь Наде неудержимо захотелось узнать, что осталось там, в этом стоячем болоте, откуда и она ушла, не вынося его застоя.
Но спрашивать было некогда. К ней приблизился старший врач и, с помощником-фельдшером тщательно осмотрев контуженую ногу, стал погружать что-то острое и сверлящее в больные места.
От нестерпимой боли глаза Нади сомкнулись, и она вторично потеряла сознание. Когда она снова пришла в себя, все уже было кончено. С наложенной чистой перевязкой на ноге, лежала она на куче сена в углу горницы. Боль как бы поутихла, но общая слабость была так велика, что Надя едва могла пошевелиться.
— Вам лучше? — пробегая мимо нее с озабоченным и хмурым лицом, спросил Саша и тотчас же добавил вскользь: — Куча дел, нет конца раненым; все новых и новых доставляют с поля битвы! Как освобожусь немного — потолкуем...
— Господин Кириак, к старшему врачу! — послышался около голос фельдшера, и Саша стрелой помчался куда-то с тем же сосредоточенным лицом и хмурыми глазами.
В эту минуту двое казаков внесли на носилках нового раненого и положили его прямо на стол. Что-то знакомое показалось Наде в мертвенно-бледном лице раненого, в складке посиневших губ, в широко раскрытом пристальном взоре.
Доктор и его помощники тотчас окружили его и засуетились подле. Старший врач с сосредоточенным лицом склонился над ним. Прошла минута... и нечеловеческий вопль потряс стены лазарета. Люди, окружающие стол, расступились, и Надя увидела корчившееся в судорогах тело, алую струю крови, медленно скатывающуюся по углу стола прямо в подставленный таз, и окровавленные руки старшего врача, перебиравшего что-то в животе несчастного... Дрожь охватила все существо девушки; ей стало как-то разом мучительно холодно тем колючим холодом, который наполняет и тело, и душу. Даже самая радость встречи с Сашей как-то померкла и потеряла всю свою прелесть при виде этих новых нечеловеческих страданий.
Между тем раненый затихал понемногу и, наконец, вопли его смолкли совсем. Его перевязали, осторожно отнесли в угол и положили на мягкую подстилку по соседству с Надей. Теперь девушке было ясно видно его лицо, показавшееся ей знакомым в первую минуту.
В бледных, искаженных страданием чертах раненного в живот офицера она узнала Мишу Матвейко, своего давнишнего приятеля. Теперь он снова стонал, и метался, и о чем-то молил кого-то, и о чем-то плакал. Рана в животе жгла ему внутренности. На измученное лицо ложились предсмертные тени.
— Миша! Миша! Вам худо? Бедный! — произнесла Надя, наклоняясь в сторону молодого офицера.
Но он не расслышал и не понял ее вопроса.
— Сестра... Даня... — лепетали чуть слышно его запекшиеся губы. — Иван Матвеевич... возьми с меня этот камень... Зачем его навалили на меня... Даня, голубка! Сними мой образок с шеи... там земля родимая... донская... И камень сними с меня, Даня!.. У-у! Наполеон! Видите его, проклятого? Он не человек, а демон... И рога у него, и копыта... Всю землю хочет затоптать своими копытами... проклятый... Но не удастся ему это! Россия встанет... вся Россия! Все за царя родимого!.. Даня! Даня, приблизься ко мне, родная... ближе... ближе! Чего же ты стоишь вдалеке, Даня?.. Или ты боишься, моей раны боишься, Даня?..
Но не Даня, не любящая сестра подошла к изголовью умирающего, а кто-то иной приблизился неслышно и склонился над ним, готовый каждую минуту схватить его в свои цепкие, ледяные объятия: смерть накрыла его наполовину своим холодным веющим крылом...
Надя быстро, насколько позволяла раненая нога, сползла со своего места и потянулась к мечущемуся в предсмертной агонии Матвейко.
И вдруг взор умирающего широко раскрылся и как бы прояснился разом.
— Дуров! Саша! — чуть слышно произнес он, узнавая ее. — Как я счастлив, что ты со мною в эту минуту! Ведь это смерть, Саша!.. Бродячая гадалка сказала правду... Я несчастливчик, Саша... Нет, нет, нет! Ах, тяжело мне! Какой огонь! Какая мука! И камень... этот камень на груди... Кто навалил его? Я знаю, кто это... Наполеон... Наполеон... камень... Напо...
Он не договорил. Все его тело дрогнуло, вытянулось, и его не стало...
Бродячая гадалка сказала правду. Черное крыло смерти накрыло его с головою...
— Саша! Саша! — горячо говорила в ту же ночь Надя, когда на перевязочном пункте после усиленной дневной сутолоки наступила наконец ночная тишина, изредка прерываемая стонами раненых. — Саша, — обращалась она к молодому Кириаку, присевшему у ее ложа, — я видела славную смерть стольких героев, и ужели она не будет отомщена?
Саша молчал. Его глаза уж не смеялись больше. Они глядели в мертвое лицо Матвейко, распростертого на соломе с застекленевшим неподвижным взором, вперенным в пространство, взором мертвеца.
Вопли раненых рвали ему сердце не меньше, чем Наде. В глубине души поднималось проклятие против того же ненасытного кровожадного корсиканца, обагрившего родные поля потоками человеческой крови, которого проклинал в своей предсмертной агонии несчастный Матвейко. Душа Саши была потрясена настолько, что даже внезапная встреча с Надей как-то не радовала его. Он не стремился даже узнать, как все эти шесть лет, что они не видались, провела эта странная девушка, жаждавшая великой деятельности. Общее дело, родное дело отодвинуло на второй план все прочие интересы...
И Кириак всею душою переживал его...
— Саша! — послышался над его ухом давно знакомый, милый голосок. — Это ужас, Саша!
— Ужас! — эхом отозвался молодой лекарь, и, подняв кулак, он погрозился им куда-то в пространство, туда, где находился человек, желавший раздавить под своей маленькой пятой большую и сильную Россию...

ГЛАВА V
Снова в полку. — Поручение. — Мертвый дом. — Мнимая тревога

— Александров! А-а, выздоровел наконец-то! — произнес генерал барон Штакельберг, когда бледная, чуть державшаяся на ногах Надя явилась перед ним, выйдя из лазарета. — Надо сознаться, как раз вовремя, поручик, — продолжал барон, — так как полковые лошади нуждаются в корме. Не угодно ли вам будет взять взвод улан и съездить за фуражом в окрестности.
Сухой, по обыкновению, тон генерала был сегодня еще суше и неприязненнее, чем когда-либо. Или он только показался таковым Наде, только что вышедшей из-под братской опеки Кириака, ласково распростившегося с нею? В этом она не отдавала себе отчета, когда, тяжело опираясь на саблю и чуть ступая на контуженую ногу, она вышла от барона.
Литовцы находились теперь в трех верстах под Москвою, вблизи небольшой, наполовину разоренной жителями деревушки.
Прямо от генерала Надя прошла в палатку маркитанта, где находились обыкновенно офицеры в часы мирного досуга. Они с искренним восторгом встретили общего любимца, увидеть которого потеряли уже всякую надежду.
— Александров! Сашутка! Жив-таки! Вернулся! И бледен же! Сущая смерть в мундире! Ну да ладно, отходим! — посыпался на нее град восклицаний, и десяток рук потянулся к ней навстречу.
Они все были здесь налицо: и грустный Чернявский, и адъютант Шибуневич, и младший Торнези, и маленький Шварц, и десяток других, вернувшихся здравыми и невредимыми из адского Бородинского пекла. Они тесным кругом обступили Надю и, горячо пожимая руки, заботливо, с ласковыми и тревожными лицами расспрашивали о ее здоровье.
У Нади выступили слезы на глазах от этих искренних доказательств общего расположения. Она только теперь наглядно убедилась, как ее любят в полку и как дорожат ею. Даже бедный Торнези, осунувшийся и исхудавший со дня гибели брата, нашел в себе достаточно мужества улыбнуться ей приветливой, ободряющей улыбкой.
— О тебе здесь осведомлялись уже! — лукаво усмехаясь, произнес маленький Шварц, всегда насмешливый и веселый, по своему обыкновению. — И кто осведомлялся-то, кабы ты знал только, друг Саша! Такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером написать! Ей-богу!
— Кто такая? — спросила удивленная Надя.
— Пани Линдорская! Она здесь в деревне с раненым мужем. Говорят, увозит его к себе на родину. Ждет только благоприятного случая, чтобы двинуться с каким-нибудь отрядом.
— Как? Зося здесь? Мой друг юности здесь! — вскричала Надя. — И вы мне не дали знать в вагенбург об этом?
— Ну не чучело ли он после этого? — обращаясь к товарищам, расхохотался маленький Шварц. — Куда же мы могли дать тебе знать, когда мы сами не знали, где ты, на каком пункте и жив ли ты, наконец!
— И то правда! — рассмеялась Надя. — А знаете, меня барон на фуражировку посылает! — добавила она с внезапным оживлением.
— Тебя? Больного? Да что с ним случилось в самом деде? — возмутились офицеры. — Нет, мы не допустим этого! Лучше жребий бросим, кому из нас ехать за тебя, Александров!
— Ах, нет, не надо, господа! Спасибо! — поторопилась отказаться она. — Я охотно поеду с моим взводом, тем более, что это заодно может сослужить службу и пани Линдорской с ее больным мужем. Вы говорите, что она ждет только случая выбраться отсюда? Ну вот, случай и не замедлил явиться!
— Рыцарь везде и во всем! — рассмеялся маленький Шварц. — Ну, будь по-твоему. Дай только я провожу тебя до избы, где остановились Линдорские.
И, говоря это, Шварц вышел следом за Надей из палатки маркитанта.
«Какие они славные! И этот Шварц, и Торнези, и все, все!» — размышляла Надя по дороге к Линдорским, опираясь на руку шагавшего о бок с нею Шварца.
У небольшой, полуразвалившейся избушки Шварц оставил ее и пошел обратно. А Надя вошла на шаткие ступеньки крыльца.
Едва она переступила порог избы, как глазам ее представилось невеселое зрелище.
На лавке, обложенный подушками, с перевязанной головой, лежал ротмистр Линдорский. Около него на коленях стояла Зося и тихо, жалобно всхлипывала.
Она была так поглощена своим горем, что даже не слышала скрипа отворившейся двери, и, только когда Надя вплотную приблизилась к ней, молодая женщина увидела своего друга и с судорожным рыданием упала к ней на грудь.
— Надя... голубка... милая... — лепетала несчастная Зося, — какой ужас, Надя! Мой Казимир болен, опасно болен от раны. Доктор сказал, что его необходимо увезти подальше от всех этих ужасов, иначе...
Она не договорила и зарыдала еще громче и отчаяннее на Надиной груди.
Потом, утихнув немного, продолжала:
— Я говорила барону, я просила его дать мне людей для охраны... но он не согласился... Он сказал, что каждый солдат необходим теперь в строю и чтобы я подождала более удобных и лучших обстоятельств. Но ведь это жестоко, Надя! Казимир умрет до этих «лучших обстоятельств»... О, этот бессердечный барон! Ах, Надя, Надя!
— Успокойся, дитя! — произнесла серьезно Дурова. — Штакельберг забыл, очевидно, что жизнь раненого в бою героя вдвойне дорога государю... Но не в том дело... Не нам с тобою переупрямить барона. Мы бессильны в этом, но я могу тебе помочь иным способом; и не я даже, а судьба и бог тебе помогут, Зося. Собери как можно скорее ротмистра в дорогу и выезжай из деревни, как только будешь готова. Мой отряд фуражиров доведет тебя до безопасного места. Только помни: время дорого и нам мешкать нельзя.
— О, Надя! — вскричала разом просиявшая Линдорская. — Сам бог посылает мне одного из своих ангелов в твоем лице! Я всю жизнь буду помнить, что ты сделала для меня, Надя!..
На заре взвод литовцев под командою Нади выехал из деревни и, скрывшись за опушкой леса, под покровом деревьев стал в ожидании появления экипажа Линдорских.
Зося не заставила себя долго ждать. Скоро со стороны селения показалась коляска, нанятая ею за баснословные деньги под Москвою, и въехала в лесочек.
— Ну, вот вы и дождались более благоприятного случая, сударыня, — любезно улыбаясь в виду присутствующих улан и вежливо раскланиваясь с красавицей-ротмистршей, произнесла Надя.
— О, я не знаю, как и благодарить вас, господин поручик! — ответил растроганный голосок Линдорской, в то время как прелестное, хотя и сильно осунувшееся от тревоги за последнее время личико Зоей выглянуло из коляски, и черные глазки, полные слезами благодарности, договорили то, чего не могли сказать уста молодой женщины.
— Я только исполняю мою обязанность повиновения начальству! — с деланной официальной любезностью произнесла Надя, с полупоклоном приподнимаясь на стременах, и, скомандовав: «Вперед!» — помчалась по гладкой лесной дороге, осыпанной опавшей листвой.
Взвод улан, окруживший коляску, последовал за нею.
Солнце встало. Багровая полоса осенней зари словно заревом охватила полнеба на горизонте... В этом причудливом освещении гигантские дубы и клены и серебристые березы в их роскошном осеннем наряде казались совсем алыми, чудно зарумяненными на фоне пылающего зарею неба. С запада потянул ветерок, легкий и студеный.
Раненый застонал и заметался в коляске. Усиленная скачка подействовала на него и растрясла измученное тело.
Из коляски выглянуло побледневшее личико Зоей.
— Я прошу вас остановиться хоть ненадолго, господин поручик! Моему мужу необходим покой и отдых, — произнесла она в волнении, обращаясь к скачущей около самой коляски Дуровой.
Последняя с беспокойством оглянулась кругом, и вдруг глаза ее радостно блеснули. В стороне от большой дороги лес заметно редел, и сквозь стволы деревьев можно было различить чью-то барскую усадьбу, одиноко приютившуюся на поляне неподалеку от какого-то выжженного дотла крестьянского селения.
Через какие-нибудь пять минут коляска, окруженная уланами, въезжала во двор усадьбы.
Беспрепятственно проникнув туда сквозь чуть притворенные ворота, они очутились среди просторного двора с роскошным цветником, разбитым у крыльца дома. И цветник, и двор, и самый дом казались необитаемыми. Мертвая тишина царила кругом. А между тем здесь еще вчера, казалось, ходили, дышали и двигались люди.
На окнах дома висели занавески. В цветнике веяли ароматом пестрые цветы на куртинах. На дворе, между двух столбов, мерно покачивались под напором усилившегося ветра качели. На одной из дорожек сада алел какой-то клочок не то пояса, не то ленты.
Этот странный дом казался заколдованным замком спящей красавицы. В его мертвой тишине чудилось что-то волшебное. Казалось, стоило только прозвучать чародейному рожку — и вмиг по цветнику и саду забегают резвые ножки красавиц, жалюзи приподнимутся на окнах и обитатели мертвого дома оживят веселыми голосами его гробовую тишину.
Уланы спешились по приказанию Нади, бережно вынули из коляски раненого и на руках внесли его в дом.
И здесь, как и снаружи, не было видно признаков запустения, но стояла та же ничем не нарушаемая могильная тишина. Мебель, в порядке расставленная, находилась на своих местах. Цветы в вазе тихо засыхали, доживая свой короткий век. На столе, накрытом для ужина, лежали остатки его в виде куска курицы и сладкого пирога, разложенных на тарелках.
— Ступайте на соседний луг! — приказала своим уланам Надя. — Навьючьте лошадей сеном и возвращайтесь как можно скорее сюда! Мешкать нельзя! Очевидно, неприятель находится неподалеку. Недаром же обитатели дома покинули свое гнездо и разбежались отсюда! — произнесла она вслух мелькнувшую в голове догадку.
Солдаты не заставили повторять приказание своего начальника и, уложив раненого Линдорского на диване, удобно приютившемся в углу комнаты, один за другим поспешно вышли на двор, где их ждали лошади.
Когда последний из солдат скрылся из ворот усадьбы и в доме воцарилась прежняя мертвая тишина, больной ротмистр, убаюканный ею, смежил глаза и впал в дремотное забытье. Зося и Надя сели неподалеку от него, оберегая его покой.
— Когда я вернусь домой в замок Канутов, — начала восторженным шепотом молодая женщина, — я не замедлю рассказать всем — и Юзефу, и Рузе, и Яде — о твоем великодушном поступке. Ты — героиня, Надя! Настоящая героиня! Как много я обязана тебе!
— Полно, Зося! — с усмешкой остановила ее Дурова. — Что ты видишь геройского в моем поступке? Уж будто так трудно было проводить вас через лес, когда нам все равно было, откуда достать сено для фуража.
— Но если барон узнает... — начала было Линдорская.
— Какая беда, подумаешь! — прервала ее девушка-улан со смехом. — Ну, отсижу сутки-другие за промедление на гауптвахте, и все тут! Это даже будет отчасти полезно отдохнуть день-другой с моею раненой ногой! — расхохоталась она беспечно и вдруг разом осеклась. Ее чуткое ухо уловило какой-то непривычный шум на дворе, звуки приближающихся шагов и шум нескольких десятков голосов сразу.
— Что такое? — с испугом хватая ее за руку, вскричала Линдорская. — Это французы! — произнесла она, помертвев от ужаса. — Мы пропали!
Надя напрягла все усилия, чтобы услышать что-нибудь определенное в надвигающемся шуме, и не могла. В ушах ее звенело и от болезненной слабости, и от продолжительной скачки на коне впервые после болезни.
— О, господи! — простонала насмерть перепуганная Зося. — Если это французы, что будет с нами и с ним? — указала она на покоившегося мирным сном мужа. — Ведь они не пощадят его, Надя! Они — звери!
— Молчи, Зося! — судорожно сжимая ее руку, произнесла бледная как мертвец Надя. — Верь, я буду защищать вас обоих до последней капли крови!
И прежде чем Зося могла опомниться, Надя закрыла входную дверь, спустила темные жалюзи на окнах и, обнажив шпагу, встала у порога, готовая поразить каждого, кто заглянет сюда.
Надя и Зося уже не говорили больше. Слышно было только тяжелое дыхание больного и угрожающие крики, доносившиеся сюда со стороны двора.
Вот они все слышнее, слышнее... Слов нельзя разобрать в общем гуле, но сомнения быть уже не может: это французы... Вот они уже на дворе. Вот проникли в цветник и бегут к дому... Сердце в груди Нади дрогнуло и остановилось. Она нервно сжала правой рукой рукоятку сабли и, выхватив левой револьвер из кобуры, приготовилась встретить выстрелом еще невидимых врагов.
Вдруг что-то большое и тяжелое ударилось об окно. Стекло со звоном посыпалось на пол, и чье-то лицо с всклокоченной рыжей головой показалось в нем.
Грянул выстрел, и голова исчезла так же быстро, как и появилась.
За окном послышалось ругательство, произнесенное на чистейшем русском языке.
— Что такое? — вскричала недоумевающая Надя и в три прыжка очутилась у окна.
По двору от ворот неслась целая ватага крестьян, вооруженных кольями, граблями и даже серпами. Они бежали прямо к дому, размахивая своим случайным оружием, неистово горланя что-то, чего за общим воем нельзя было разобрать. А под окном, скорчившись и охая, сидел какой-то невзрачный мужичонка и тер левую руку, по которой медленно скатывалась алая струйка крови.
— Наш! Русский! — вскричала ошеломленная Надя. — Я ранила русского! — вырвалось со стоном из ее груди.
— Русский и впрямь! — ноющим голосом произнес мужичонка, в добродушном лице которого не было решительно никакого сходства с французом. — И то оплошали мы, — тянул он, морщась и ежась от боли, — приняли за хранцузов вашу милость! Не извольте гневаться! — глупо улыбаясь и растирая окровавленную руку, присовокупил он. — И то оплошали... Сенька грит: «Полезай, Яшка, на разведки»... Я и полез живым духом, а ты тут как тут и садани из окна...
— Но ты ранен, несчастный? — в волнении спрашивала Надя, склоняясь над все еще сидевшим на земле мнимым французом.
— Не то чтоб горазд! — весело отозвался тот. — Бабха-знахарка до свадьбы залечит... А эвось и наши прискакали! — мотнул он головою в сторону бегущей толпы.
Крестьяне вмиг окружили Надю.
Впереди толпы выступил высокий малый и, почесывая затылок, пояснил девушке, что они «промахнулись маненечко», принявши приютившееся в пустой усадьбе общество за французов.
Крестьяне, очевидно, были немало смущены событием. Они переминались с ноги на ногу и косились на раненого Яшку, который успел уже унять кровь и завязать оторванным клочком рубахи окровавленную руку.
Это был один из партизанских отрядов, которых было немало во время отечественной войны. Помещики вооружали чем попало свою дворню, и целые села соседних крестьян из засады нападали такими импровизированными «отрядами» на французов, всегда неожиданно и врасплох.
Узнав от Нади о том, что в доме находится тяжело раненный, которого необходимо доставить до безопасного места, предводитель отряда, высокий Сенька, предложил сопровождать путешественников.
Вышедшая на крыльцо и совершенно успокоившаяся от своего испуга Зося с радостью ухватилась за это предложение. Больной ротмистр, отдохнувший и выспавшийся, мог снова продолжать путь.
Наде и ее уланам нельзя было мешкать более, ни удаляться дальше от полка. Вернувшиеся с фуражом солдаты бережно перенесли раненого ротмистра в коляску и положили его на груду сена. Зося укрыла его шалью и, устроив очень комфортабельно больного мужа, подошла проститься к Наде. В ее глазах блестели слезы. Молодой Линдорской казалось теперь, что она уже никогда более не увидит своего отважного друга.
Кругом них стояли уланы и партизаны, и обеим женщинам нельзя было проститься на виду у них так, как бы им хотелось.
— Будьте счастливы, Александр Андреевич! — произнесла, сжимая руку Дуровой, Зося голосом, полным участия и ласки, в то время как глаза ее говорили иное: «Надя, друг мой, сестра моя, прощай!»
Потом она заняла место подле мужа, и тройка, окруженная вооруженным крестьянским отрядом, медленно скрылась из виду.
— Слава богу, удалось помочь им выбраться отсюда! — произнесла со вздохом облегчения Надя и хотела уже сесть на лошадь, но вдруг внезапная слабость охватила ее тело. Голова закружилась. Холодный пот выступил на лбу. И, не подоспей один из улан ее взвода, она бы без чувств грохнулась на траву.
Контуженая нога девушки давала себя теперь сильно знать.
— Мне не доехать с вами, ребята! Поезжайте одни! — приказала она слабым голосом унтер-офицеру, старшему из отряда. — А я отдохну немного и догоню вас в пути.
И, отпустив улан, она, тяжело опираясь на саблю, с трудом добрела до крыльца дома и в изнеможении опустилась на тот самый диван, где за полчаса до этого отдыхал раненый Линдорский.
Лишь только голова девушки прикоснулась к мягким подушкам дивана, как отяжелевшие веки ее сомкнулись, и Надя забылась тем глубоким сном, без всяких грез и видений, который овладевает обыкновенно выздоравливающими людьми.
Наде не суждено было догнать своего отряда. Она проспала весь вечер и всю ночь как мертвая, и, только когда скупое осеннее солнце слабо заиграло на полу и окнах горницы, Надя с трудом открыла заспанные глаза и с удивлением стала оглядываться на чужую, незнакомую обстановку.
Этот пустынный дом, эта, словно заколдованная, тишина покинутых горниц казались девушке продолжением сна. Но мало-помалу мысли ее прояснились.
«Линдорский... Зося... фуражировка...»
Все это вихрем пронеслось в ее мозгу, и сердце ее сжалось.
Педантичный, сухой и строгий Штакельберг не простит ей ее отлучки, не простит за вернувшийся без ее начальства отряд.
Надо мчаться как можно скорее в полк и по возможности оправдать себя перед лицом начальства.
И, отвязав мирно пощипывавшего траву в цветнике Зеланта, Надя проворно замундштучила его и вихрем понеслась к полковой стоянке.
— Где ваш отряд, господин поручик?
— Я полагаю, ваше превосходительство...
— Тут нечего полагать, господин поручик! Или вы не знаете, что место начальника взвода впереди своего отряда? Я послал вас за фуражом. Прошли сутки, и вот вы являетесь один, без вверенных вам людей отряда. Где они? Потрудитесь мне отвечать!
Лицо Штакельберга, позеленевшее от злости, так и дергало судорогой. Глаза чуть не вылезали из орбит. Он тер себе щеку по привычке и смотрел на Надю взором, не предвещающим ничего хорошего.
А Надя, бледная, взволнованная не менее самого командира, была полна неясной тяжелой тревоги за свой отряд.
В самом деле, куда он мог деваться? Почему ее уланы не вернулись в полк, когда она приказала унтер-офицеру скакать прямо к русским позициям? Неужели?..
И холодный пот ужаса выступил на лице девушки.
«Им могли встретиться французы, и весь взвод перебит, как один человек», — подсказывала ей услужливая мысль, наполняя адским холодом все ее существо.
«Перебиты французами!» — мысленно в ужасе говорила девушка.
О, какая это будет жестокая кара за минуту, только одну минуту бессилия, болезненного бессилия и слабости, которую была не в состоянии побороть ее женская природа. Да и виновата ли она в ней, когда ей изменили силы и контуженая нога не позволяла двинуться с места? О! Теперь она сто раз проклинает свою опрометчивость!
Зачем она не послушалась увещаний Кириака, не пускавшего ее с перевязочного пункта, и вернулась в полк с едва залеченной, но далеко не вылеченной ногой!
— Вы повеса! — приходя все в большее и большее бешенство, уже неистово кричал Штакельберг. — Вы никуда не годный офицер и служака! Вам нельзя доверять ни одного солдата! Вы недостойны носить этого знака! — указывая на белый Георгиевский крест, висевший на груди Нади, заключил он чуть ли не с пеной у рта.
О! Это было уже слишком! Вся кровь бросилась в лицо девушки. Обида была слишком чувствительна и незаслуженна притом.
— Вы не можете меня так оскорблять, господин барон! — вне себя вскричала Надя. — Этот знак отличия мне пожалован самим государем, и не каждый может получить его! — произнесла она дрожащим от негодования голосом, и взор ее, помимо ее воли, скользнул по груди генерала, на которой среди всевозможных орденов не белел, однако, скромный Георгиевский крест.
С минуту Штакельберг молчал. Это было ужасное молчание. Он задыхался. Лицо его побагровело, глаза почти выкатывались из орбит. Спустя минуту он разразился неистовым криком:
— Вы смеете отвечать?! Расстрелять! Немедленно расстрелять! Под суд! Повеса! Бездельник! Расстрелять! — гремел его голос.
Синяя, толстая, как веревка, жила вспухла у него на лбу. Лицо исказилось бешенством. Кулаки сжались. Он стоял перед Надей с таким видом, точно готовился растерзать ее на месте.
— Извольте успокоиться, ваше превосходительство! — с неуловимой улыбкой презрения произнесла Надя и, прежде чем Штакельберг мог прийти в себя, с легким поклоном щелкнула шпорами, сделала условный оборот налево и скрылась за дверью.
У крыльца командирской квартиры уже толпились ее товарищи и друзья.
— Что такое? Что такое? — так и накинулись они с вопросами, лишь только взволнованная и бледная как смерть Надя появилась на пороге.
Но она, словно не видя их и не произнося ни слова, вскочила на Зеланта, которого держал на поводу у крыльца ординарец-солдат, и быстрым аллюром поехала по улице селения.
— Отыскать отряд, отыскать во что бы то ни стало! — бессознательно для нее самой шептали губы девушки. — Во что бы то ни стало отыскать, а потом...
Но что будет потом, Надя решительно не знала. Оставаться в полку после всего, что произошло, после незаслуженного оскорбления, а еще более после угрозы расстрелять ее — ее, Надю, уже успевшую снискать себе репутацию храброго офицера! О, это было бы непростительной женской слабостью! А что, если это не угроза только, а она, Надя, на самом деле достойна такой участи и подлежит военному суду?
Военный суд! Казнь! Расстрел! О, ужас! Ужас!
И внутренний холод пронизал все ее существо.
Положим, она виновата, что разрешила себе уснуть и позволила отряду вернуться одному... Но вчера она была чуть жива от слабости, и эта проклятая контузия давала себя знать. Не так уж велика ее вина, чтобы за нее взыскивать таким наказанием!
И, вся содрогаясь от негодования, она бессознательно дала шпоры Зеланту и понеслась вперед.
— Александров! Саша! Да остановись же ты, ради бога! — послышалось за нею, и фигурка маленького Шварца, верхом на коне, неожиданно выросла по соседству с Надей.
— Что еще? — произнесла та, сморщив свои черные брови и угрюмо взглянув на него.
— Твои люди вернулись! Взвод вернулся! Все до единого! Они пришли другой дорогой, так как прежняя уже занята неприятелем, — захлебываясь и волнуясь, передавал Шварц. — Да куда же ты, Саша? — с удивлением спросил он, видя, что его друг продолжает ехать вперед, не убавляя шагу. — Едем в селение! Тебе необходимо принять взвод и сдать его командиру!
И добрый, маленький Шварц с молящим выражением в глазах заглянул в глаза Дуровой. Надя разом осадила Зеланта.
— Взвод вернулся, ты говоришь? — спросила она каким-то странным, почти незнакомым Шварцу голосом, глухим и безучастным, каким говорят обыкновенно труднобольные.
— Вернулся, вернулся! — радостно закивал тот головой.
— Слава богу! — с облегченным вздохом произнесла Надя и, сняв с головы фуражку, осенила себя крестом. — Слава богу, Шварц, — повторила она еще раз, — потому что гибель этих людей легла бы тяжелым камнем на мою душу. А теперь прощай! — заключила неожиданно она и, прежде чем маленький Шварц мог опомниться и произнести слово, пришпорила Зеланта и вихрем помчалась вперед.
— Куда ты? Куда ты? — несся вдогонку за нею исступленный голос маленького офицера.
«Куда?..» — отдалось вопрошающим звуком в сердце Нади.
Куда?.. Она и сама не знала этого покамест. Ее преследовало пока одно стремление, одно желание: уйти! Ускакать! Во что бы то ни стало, дальше, как можно дальше от того места, где обожгла ее впервые незаслуженная обида, где она узнала всю горечь, весь ужас неизгладимого оскорбления!
И она неслась все быстрее и быстрее, бессознательно всаживая шпоры в крутые бока Зеланта, с помутившимися мыслями и с помутившимися глазами от жгучих и бессильных девичьих слез...

ГЛАВА VI
Дедушка Кутузов

— Дома светлейший?
Этот вопрос был сделан молоденьким безусым офицером Литовского полка, соскочившим с коня у крыльца штаб-квартиры, где находился в это время фельдмаршал, главнокомандующий светлейший князь Кутузов.
Высокий, бравый солдат-ординарец принял повод из рук офицера и почтительно доложил, отчеканивая каждое слово:
— Извольте пройти к адъютанту их светлости, ваше высокородие!
— А кто дежурный адъютант сегодня? — спросила Надя (так как молоденький литовский улан — была она).
— Капитан Дзшинканец!
Получив ответ, Надя, придерживая саблю и заметно хромая на контуженую ногу, с трудом взобралась на крыльцо и прошла в дом, занятый штабом главнокомандующего. В передней она увидела несколько адъютантов.
— Я лично слышал от Кутайсова, — говорил один из них, необычайно высокий и тонкий как жердь офицер. — Ростопчин напечатал афиши с воззванием к москвитянам защищать Белокаменную до последнего вздоха.
— А между тем ходит слух о приказе уступить ее без боя, — вмешался нервный, подвижный капитан с серебряным аксельбантом через плечо.
— Этого не будет! — вспыхнув до корней волос, произнес с горячностью высокий. — Сам светлейший перед Бородинским боем...
— Ах, батенька! То было до Бородинского боя, — прервал его черноглазый, смуглый, курчавый офицер с нерусским акцентом, — а то...
И вдруг разом умолк, заметив литовского улана, скромно остановившегося у двери. Сделав жест, приглашающий к молчанию, он подошел к вновь прибывшему.
А литовский улан, успевший кое-что уловить из разговора адъютантов, пришел в необычайное волнение.
Афиши Ростопчина? Уступят без боя? Что это? Неужели слух не обманул ее, Надю, и Москву, первопрестольную русскую столицу, уступят без боя негодным французам?!
Эта мысль так всецело овладела девушкой, что подошедшему адъютанту надо было вторично повторить вопрос, по какому делу пожаловал сюда господин поручик.
— Мне необходимо видеть главнокомандующего! — произнесла, вся вспыхнув от смущения, Надя. — Мне...
— Это невозможно! — пожав плечами, прервал ее адъютант. — Светлейший занят и вряд ли примет вас в данное время. Понаведайтесь дня через три, может быть, тогда вы будете счастливее!
— Но это невозможно! — пылко вырвалось из груди Надя. — Ждать три дня! О, господин капитан! Это целая вечность...
— В таком случае, — начал адъютант, — передайте вашу просьбу мне. Я Дзшинканец, адъютант светлейшего. Не угодно ли вам будет изложить ваше дело, а я при первом же удобном случае передам его фельдмаршалу.
— Но мне надо лично видеть главнокомандующего! — произнесла дрожащим голосом Надя. — Уверяю вас, мне это необходимо! — добавила она с таким выражением мольбы в увлажнившемся взоре, что сердце кудрявого офицера разом смягчилось.
Этот тоненький, молоденький, казавшийся почти мальчиком улан почему-то возбудил в нем непонятное сочувствие к своей особе.
— Потрудитесь обождать в таком случае! — умышленно резко произнес Дзшинканец, маскируя этой напускной резкостью свое сочувствие к молоденькому улану, и, открыв дверь в следующую комнату, исчез за нею.
Через минуту он вышел снова и, бросив Наде краткое: «Светлейший просит», подошел к группе офицеров, где снова закипел, прерванный было появлением Нади, разговор.
Едва держась на ногах, частью от физической слабости, частью вследствие нервных потрясений последних дней, переступила Дурова порог комнаты и очутилась в кабинете фельдмаршала.
Светлейший князь Голенищев-Кутузов стоял у стола, склонившись всей своей грузной фигурой над разложенными картами. Толстые пальцы главнокомандующего вертели карандаш, которым он поминутно делал какие-то пометки на картах. Старое, толстое, обрюзглое лицо великого полководца с одним живым глазом, со шрамом вдоль щеки было совсем близко от Нади. Очень высокий, бледный, с челом, увенчанным седыми кудрями, он производил неизгладимое впечатление добрым, открытым лицом маститого, убеленного временем 70-летнего героя.
На нем был темно-зеленый с красным воротником генеральский сюртук, из-под которого белел пикейный жилет ослепительной чистоты. На левой стороне груди сняла золотая георгиевская звезда 2-й степени.
— Что тебе, дружок мой? — мельком, но ласково взглянув на вошедшую Надю, спросил светлейший.
Что-то родное, давно забытое и теперь вспомнившееся разом всколыхнулось в сердце девушки при первом же звуке этого ласкового голоса, при виде этого простого, милого старческого лица, от которого повеяло на нее почему-то далеким невозвратным временем детства, чем-то близким и хорошим, неизъяснимо хорошим без конца.
И нежное девичье сердце, отвыкшее было за эти долгие годы от теплой, родственной ласки, разом закипело в груди Нади. Этот голос словно всколыхнул все лучшие струны ее души. Так, таким голосом, с таким бесконечным выражением доброты мог только спрашивать отец в былое время, так могла говорить старая бабуся Александрович и милый, незабвенный ее дядька Асташ!
А теперь так заговорил с нею, смугленькой Надей, и великий «дедушка» русской армии — Кутузов.
И разом и незаслуженная обида, и оскорбление со стороны Штакельберга, и физическая слабость, и ряд кровавых ужасов войны последнего времени — все смешалось в одно целое и встало перед нею, придавливая ее тяжестью своих впечатлений... Она как бы снова обратилась в маленькую, слабенькую девчурку Надю, жаждущую всю свою жизнь заботы и родственной ласки. Слезы жгучим потоком заклокотали в ее горле. Силясь удержать их, она закрыла лицо руками, и вдруг из-под тонких девичьих пальцев вырвались какие-то глухие, странные, всхлипывающие звуки.
Натянутые донельзя нервы не выдержали: она зарыдала.
— Что с тобой, дружок мой? Что с тобой, бедный мальчуган? — послышалось над самым ухом Нади, и пухлая белая рука «дедушки» Кутузова легла на ее эполет.
С усилием оторвав руки от лица, сплошь залитого слезами, Надя заговорила дрожащим, прерывающимся от рыдания голосом:
— Ваша светлость! Не откажите мне в милости... Я прибегаю к вашей защите... Возьмите меня к себе, ваша светлость... Сделайте вашим ординарцем... Я пришел умолять вас об этом! Не откажите мне!..
— Но какая же причина руководит тобою в этой просьбе, дружок? — снова мягким вопросом прозвучал старческий голос главнокомандующего.
Вся кровь бросилась в лицо Наде. Алая от возбуждения при одном воспоминании о незаслуженной обиде, она откровенно, как на духу, поведала светлейшему про угрозы и гнев Штакельберга. Не скрыв ни единого слова, смело вперив глаза в единственный глаз великого полководца, глядевший на нее с заметным сочувствием и лаской, дрожа от волнения, она говорила, задыхаясь, в охватывающем ее порыве.
— Я не щадил своей жизни, защищая честь и славу родного отечества, — пылко срывалось слово за словом с уст девушки, — и заслужил репутацию храброго офицера среди начальства и однополчан. Я не заслуживаю, ваша светлость, угрозы быть расстрелянным...
Тут она разом осеклась.
По полному, обрюзгшему лицу Кутузова медленно проползла чуть приметная тонкая усмешка. При словах «храброго офицера» губы фельдмаршала чуть дрогнули, и единственный его глаз блеснул недоверием и насмешкой.
Надя поняла значение этой насмешки и покраснела от корней волос до самого края воротника мундира.
Фельдмаршал не верит ей! Фельдмаршал сомневается в ее словах!
И фельдмаршал действительно сомневался. Этот молоденький мальчик-улан, возбудивший в нем — старом, опытном человеке — такое сочувствие в первую минуту своими слезами, разом разонравился ему этой опрометчивой фразой, сквозящею самохвальством и тщеславием.
Но он не поддался, однако, первому впечатлению неприязни и, насколько мог ласковее, спросил Надю:
— Почему же ты имеешь основание считать себя храбрым, дружок?
Тогда потупленный было взор Нади сверкнул решимостью. Лицо вспыхнуло ярче, точно какая-то тяжесть упала с ее души.
— В Прусскую кампанию, ваша светлость, все мои начальники остались довольны мною, и сам государь удостоил меня знаком отличия! — произнесла со скромным достоинством девушка.
— В Прусскую кампанию? — И седые брови Кутузова изумленно поднялись на лбу. — Разве ты служил в Прусскую кампанию, дружок? Который же год тебе, однако? Ты мне кажешься 16-летним мальчиком, право!
— Никак нет, ваша светлость! Мне уже 23-й год от роду, — почтительно доложила Надя.
— Как твое имя, дружочек? Я плохо расслышал его при докладе дежурного, — снова спросил светлейший.
— Александров, ваша светлость!
— Александров? — изумленно переспросил тот. — Александров?.. — повторил он раздумчиво. — Не родственник ли ты, дружочек, герою Александрову, нареченцу нашего царя?
Надя вся вспыхнула при этих словах, потом побледнела и, снова вспыхнув заревом румянца, произнесла чуть слышно, вся малиновая от смущения:
— Я и есть тот самый Александров, ваша светлость, нареченец государя.
Что-то неуловимое промелькнуло в добром старом лице Кутузова, и его единственный глаз блеснул слезою.
— Вот кто ты, дружок мой! — произнес он в неизъяснимом порыве отеческой ласки и горячо обнял смущенную и трепещущую Надю.
Девушка прильнула к сильной, мужественной груди, и слезы новым потоком оросили ее лицо.
— Как я рад, что вижу наконец героя, о котором пришлось так много слышать! — звучал над ее ухом милый старческий голос «дедушки» русского войска, голос, по одному звуку которого двигались в бой сотни тысяч солдат. — С сегодняшнего же дня, — говорил этот голос задыхающейся от счастья Наде, — я назначаю тебя моим бессменным ординарцем. А насчет барона ты не беспокойся, дружок! Это пустая угроза. Он погорячился зря и теперь, наверное, уже раскаивается в своей вспышке. А теперь ступай, дружок мой, и помни, что старый Кутузов отныне будет твоим оплотом и защитой! — заключил старик и еще раз обнял Надю.
Девушка низко поклонилась маститому старцу и двинулась было к двери.
— Что это? Ты хромаешь? — остановил ее новый вопрос старого фельдмаршала.
— Так точно, ваша светлость.
— Ты ранен?
— Контужен в ногу гранатой при Бородине...
— Контузия гранатой — и ты на ногах, и при войске?.. — изумленно вскричал светлейший. — Вот что, голубчик! — добавил заметно взволнованным голосом светлейший. — Жизнь таких храбрецов, как ты, особенно дорога отечеству, потому ты должен беречь ее во что бы то ни стало. Завтра же ты зайдешь в мою канцелярию... Я дам тебе подорожную и деньги из моих личных сумм, и поезжай домой в отпуск, дружок, чтобы вылечиться и отдохнуть как следует у себя на родине.
— Ваша светлость! — горячо запротестовала Надя. — Уехать из армии теперь, в такое время, когда даже и не знающие военного дела крестьяне идут сражаться! Уехать теперь! Нет, нет, ваша светлость! Не отсылайте меня теперь, в такое тяжелое для родины время!
— О! — не то с грустью, не то с легкой досадой проронил светлейший. — Ты еще успеешь попасть к самому разгару событий... Настоящее дело еще и не начиналось, дружочек! Ты отдохнешь и вернешься сюда ко мне моим личным ординарцем, а теперь поезжай с богом и пуще всего береги себя... Повторяю, дружок: такие солдаты, как ты, необходимы милой родине.
При этой похвале дыхание сперлось от счастья в груди Нади.
Сам светлейший, сам Кутузов отличил и сказал ей это!
И болезненная контузия, и обида, нанесенная Штакельбергом, и последние тяжелые события — все как-то разом отступило от нее.
Кутузов похвалил ее! Сам Кутузов! Оплот и надежда всей великой русской армии, всего великого русского народа!
Словно в тумане вышла она из комнаты главнокомандующего и только на крыльце штаб-квартиры вспомнила о другом счастье, дарованном ей судьбою. Вспомнила и затрепетала всем телом.
Домой!.. Она может ехать домой! Домой на Каму! К отцу... Васе... к дорогим, милым, ехать теперь, обласканная своим новым защитником, отличенная самим царем, с Георгиевским крестом на груди, с офицерскими эполетами на плечах!.. Все, чего так смутно жаждала ее душа, свершилось. Ее мечты сбылись... мечты смугленькой девочки... И отец ее, милый, дорогой отец, может гордиться ею!..

@темы: текст, Смелая жизнь, Чарская