"Волшебная сказка" в "розовой" серии

[Кошка Сью]

Продолжая рассказ о "гламурной" серии в розовых обложках...
Взяла "Волшебную сказку" - она там только-только вышла. Бегло просмотрела. Впечатления мрачные.
Откровенных замен, резко "ломающих" книгу, почти не заметила. Может, кто другой заметит...
Зато имеется много замен "поясняющих". В "Волшебной сказке" хватает непонятностей, но вместо того, чтобы сделать сноски, издатели просто заменили непонятные слова на понятные. Что тоже не есть гут
Шоколад "лом" там - "развесной шоколад".
Апельсины "корольки" - "маленькие апельсины".
"Шестушка" - "шестиклассница".
"Приёмный день" - "Родительский день".
Вместо "бумажных" чулок - "хлопчатобумажные", вместо "тонких фильдекосовых" - просто "тонкие", из описания Надиной обуви (во время её визита домой перед именинами) убрано слово "шевро" - оставили только "шёлк". Убрано много старинных слов, типа "шляпа капотником". Клёнушка в театре мечтает не просто "о деревне", а "о родной деревне". Жаль, забыла посмотреть, во что они там Сергееву коломянковую блузу превратили...
Ещё они осовременили написание нескольких имён. Нона Ртищева стала Нонной, Лизанька - Лизонькой.
Расстраивает это всё, словом
Ну что им, примечания написать было трудно?

@темы: Чарская, "Ранок"

---

Елена Хаскина "Ню-Ле-Фе-Гри"

[~Сообщество, посвященное творчеству Л.Чарской~]

Из "Воспоминаний о Корнее Чуковском".
(не переименовать ли мне сообщество? )

Елена Хаскина "Ню-Ле-Фе-Гри"

Нам с подругой было по тринадцати лет, когда мы с большим увлечением читали популярную в начале века детскую писательницу Лидию Чарскую. Отец мой, очень. любивший и прекрасно знавший литературу, огорчался нашим увлечением. Однажды осенью 1913 года он положил передо мной газету "Речь" и сказал: "Вот, прочти со своими подружками, что пишет Чуковский о вашей любимой Чарской".
Статья была написана в резких, насмешливых тонах. Автор издевался над наивной сентиментальностью и глупостью институток, приводил много примеров, которые разоблачали дурной вкус писательницы.
Я и моя подруга были очень огорчены и обижены за любимую писательницу, и мы, поделившись обидой с нашими братьями Федей и Гришей, решили написать Чуковскому. Не откладывая решения в долгий ящик, мы написали и отправили в редакцию газеты "Речь" для Чуковского довольно дерзкое письмо, в котором высказывали несогласие с критиком, заявляя, что взрослые уже забыли то время, когда сами были детьми, что мы, дети, лучше знаем, что нам нужно и интересно читать. Подписали мы наше письмо "Ню-Ле-Фе-Гри", взяв для подписи по первому слогу от каждого имени (Нюся, Лена, Федя, Гриша).
Письмо отправили. Вскоре пришло коротенькое письмо от Чуковского, в котором он сообщал, что ответит нам при встрече, так как собирается побывать с лекциями в Витебске, где мы тогда жили. Писатель приглашал нас посетить свою лекцию и подойти к нему после ее окончания.
Шли дни, приближался день приезда Корнея Ивановича. С удивлением и некоторым разочарованием мы заметили, что читать Чарскую нам уже не очень хочется что, сами того не желая, мы начинаем видеть в ее книгах то, на что указывал Корней. Иванович. К большому нетерпению и желанию увидеть Чуковского примешивалось чувство смущения и неловкости. "Что же мы ему скажем, если мы уже почти во всем с ним согласны?"
И вот в городе появились афиши, возвещавшие о лекции К. И. Чуковского об Оскаре Уайльде. На лекцию мы отправились вчетвером. После лекции побежали в артистическую и выстроились в том порядке, в котором стояли наши подписи.
Корней Иванович подошел к нам. Мы стояли молча. Он протянул нам руки и, улыбаясь, спросил: "Это вы "Ню-Ле-ФеГри"?"
Читать полностью на:
http://www.chukfamily.ru/Kornei/Memories/haskina.htm

@темы: статьи, Чарская, Чуковский, Хаскина

---

Чарская - это Жорж Борман!

[~Сообщество, посвященное творчеству Л.Чарской~]

Еще немного остроумного Чуковского...
Все цитаты с http://www.chukfamily.ru.
***
Снова о Лидии Чарской.
Прочитавшие мою вчерашнюю заметку спрашивают меня: если Чарская и вправду такая, откуда же та влюбленность, с которой влекутся к ней наши милые сестры и дочери?
Одну причину я уж указал: Чарская для детей - это опий, водка, гашиш: опьяняться и одурманиваться жаждет и детская душа. Очевидно, есть и вторая, и третья причина, но я их не знаю, и очень прошу глубокоуважаемых Лялечек написать мне в редакцию этой газеты самое подробное письмо, почему и за что они обожают Чарскую. Я же могу указать лишь десятую или двадцатую причину, довольно странную и неожиданную: дети - консерваторы и рутинеры, они любят поступать "как все", их идеал - comme il faut, - и вот если Галечка написала:
- Чарская - это Пушкин!
то Лялечка, будьте уверены, напишет:
- Чарская - это Гоголь!
Таков уж хороший тон. Этого требует декорум. "Очевидно "так принято"", - думает Аличка и тоже выводит каракули:
- Чарская - это Жорж Борман!
Я бы этому никогда не поверил, но вот поразительный пример. При журнале "Путеводный огонек" издается какая-то газета, где публикуются детские письма. И случайно какой-то семилетний Марк Твен написал г-ну редактору:
- Желаю существовать вашей редакции 100 000 000 000 лет.
Тотчас же так и посыпалось из Томска и Омска, из Ялты и Балты:
- Будьте здоровы 2 123 005 лет.
- Желаю вашей редакции просуществовать 1 002 567 392 года и 3 минуты (см. "Наша переписка", 1911 г.).
Этот массовый гипноз распространялся, как эпидемия. Каждый ребенок считал долгом вежливости посулить журналу и редактору миллионы, миллиарды лет, и я думаю, что хвалители Чарской стали жертвой такой же заразы.
Не правда ли, милая Лялечка?">Одну причину я уж указал: Чарская для детей - это опий, водка, гашиш: опьяняться и одурманиваться жаждет и детская душа. Очевидно, есть и вторая, и третья причина, но я их не знаю, и очень прошу глубокоуважаемых Лялечек написать мне в редакцию этой газеты самое подробное письмо, почему и за что они обожают Чарскую. Я же могу указать лишь десятую или двадцатую причину, довольно странную и неожиданную: дети - консерваторы и рутинеры, они любят поступать "как все", их идеал - comme il faut, - и вот если Галечка написала:
- Чарская - это Пушкин!
то Лялечка, будьте уверены, напишет:
- Чарская - это Гоголь!
Таков уж хороший тон. Этого требует декорум. "Очевидно "так принято"", - думает Аличка и тоже выводит каракули:
- Чарская - это Жорж Борман!
Я бы этому никогда не поверил, но вот поразительный пример. При журнале "Путеводный огонек" издается какая-то газета, где публикуются детские письма. И случайно какой-то семилетний Марк Твен написал г-ну редактору:
- Желаю существовать вашей редакции 100 000 000 000 лет.
Тотчас же так и посыпалось из Томска и Омска, из Ялты и Балты:
- Будьте здоровы 2 123 005 лет.
- Желаю вашей редакции просуществовать 1 002 567 392 года и 3 минуты (см. "Наша переписка", 1911 г.).
Этот массовый гипноз распространялся, как эпидемия. Каждый ребенок считал долгом вежливости посулить журналу и редактору миллионы, миллиарды лет, и я думаю, что хвалители Чарской стали жертвой такой же заразы.
Не правда ли, милая Лялечка?
***
а между тем Чарская, как мне уже случалось указывать, писала таким языком:
"Водоворот воды"…
"Труп покойника"…
"Зоркие, хотя и крайне близорукие глаза"…
***
Все помнят, как девочки-школьницы боготворили свою обожаемую Лидию Чарскую. В тот день, когда в газете появилась моя статья против Чарской, дочь нашего лавочника отказалась продать мне коробочку спичек и свечку.

@темы: текст, цитаты, Чарская, Чуковский, Задушевное слово

---

Корней Чуковский «Матерям о детских журналах» (1911). Отрывок

[change-ange]

Корней Чуковский «Матерям о детских журналах» (1911)

Благородством в "Задушевном Слове", как известно, заведует Чарская. Благородство - ее специальность.
Если вы прочитаете, как гимназист отдает свои золотые часы на лечение больного товарища, - знайте, это сочинила она.
- "Мне они не нужны, - говорит гимназист, отдавая часы. - Совсем не нужны... А на вырученные деньги позовите скорее доктора, купите лекарства, только бы выздоровел Аля"... (№ 38).
Девочка, отдающая бедному свою любимицу-куклу, - тоже сочинение Чарской:
- "Возьми эту куклу, - говорит семилетняя девочка. - Продай татарину... Много дадут... А ты пальто купи Ване... За куклу получи и купи... Не надо мне куклы, деда... Не надо... Не надо... Не надо"... (№ 22, 1909).
Другая девочка, отдающая деньги тому, кто разбил ее любимую куклу, - тоже изображается Чарской.
- "Мне не надо китаяночки... У меня есть денег немножко. Я их ему... мальчику отдам... Пусть пошлет своей маме слепенькой... А... китаяночку... мне ее не жаль нисколько"... (№ 8).
Все это очень благородно, но, неправда ли, слегка однообразно. Из одного и того же сахару лепит Чарская своих ангелочков. Не будем, однако, строги к этой бедной ремесленнице. Трудно, небось, без таланта, без капли искренности все лепить и лепить, - как на фабрике, - картонных, сахарных, пряничных Зиночек, Людочек, Лялечек.
Но нужно отдать ей должное: ремесло свое она знает отлично. Здесь немного изюму, там патоки; тут подрумянит, а там подсластит, - и новая повесть готова. Можно приниматься за следующую. Только что в одной ее повести девочку украли злые нищие6, как вот ее новая повесть, где девочку крадут цыгане ("Щелчок".
И ту, и другую хотят научить воровству, но и та, и другая честны; и ту, и другую терзают, но у той, и у другой есть защитник, - и этот защитник, сверкая глазами, кричит:
- Эй, вы! Знай, кто хоть раз посмеет тронуть Гальку (или Мальку, или Вальку), с тем я разделаюсь по-свойски! (№ 3, 1909).
Тысячу раз я читал эти строки у Чарской. В "Счастливчике" буквально то же самое:
- Кто из вас посмеет тронуть малыша, тому я такой фонарь подставлю, что на всю гимназию светло станет (№ 11, 1909). Злодеи "злобно хохочут" при этом; герои "сверкают глазами", а бедные Гальки вспоминают покойную мамочку.
"О, если б наша мамочка была теперь жива".

* * *

Опытность, умелость, "ловкость рук" - и ни ветерка вдохновения. Есть такие безголосые певцы, которые отлично "владеют голосом". Любую тему, любой сюжет Чарская разыграет, как по нотам. Сегодня роман из сибирской жизни, завтра из жизни Кавказа, - гимназисты, институтки, разбойники, клоуны, цари и царицы - для нее никаких затруднений. Бойко, ловко, с готовыми эффектами, - здесь пафос, а там идиллия; тут pianissimo, а тут нажми педаль, - о, эта дама отлично знает свое ремесло! И, пожалуй, если б она не была Чарской, она была бы Вербицкой!
Вот бедная девочка Галя. Ее украли цыгане. Свирепый цыган Иванка (или Лойло, или Марко) скрежещет на нее зубами и вовлекает в пороки.
Она плачет, но остается тверда.
Он грозит ей голодною смертью.
И глаза его "под нахмуренными бровями" "загораются злобным огнем".
Но тут выбегает откуда-то юный цыган Орля, благородный, как тенор, как первый любовник. Он бросается к злому тирану. - Исхлещи меня кнутом, - кричит он, - исхлещи меня кнутом до полусмерти, а Гальку оставь. Оставь, молю тебя об этом. Итак дальше, - всюду бенгальские огни, ракеты, шутихи, фейерверки. Трах-та-ра-рах! Трах-та-ра-рах!
Эта превосходная повесть только едва началась, а я уж предвижу конец.
Иванка, конечно, украдет коней (на то и загримирован цыганом); за Иванкою будет погоня, - но рвите Гальку на части, пытайте ее, она не выдаст злодея, не отплатит ему злом за его злодеяния:
- Нет, нет, ни за что. Лучше сожгите меня на костре, но я никого не выдам!
Иванка в умилении воскликнет:
- Прости меня, милая Галька! Я уже не тот, каким был. Брошу я свое конокрадство и сделаюсь народным учителем.
А украденный конь окажется конем ее родного отца, который, поседевши от горя, искал свою дочь дни и ночи и вот, наконец, нашел. Он - "Рюрикович чистейшей крови" и богат, как Каниферштан. На радостях он простит этих ужасных цыган, а благородному Орле выпишет "Задушевное Слово" и выдаст за него замуж свою удивительную дочь.
Этот треск, этот азарт, эта пальба по детским нервам, эта дешевая романтика бульварных романов, - все это так же полезно пяти-шести-семилетним детям, как ром, или коньяк, или махорка, - но таков уж постоянный рецепт этой прославленной детской писательницы, и ее нехитрые приемы, над нами бессильные, чрезвычайно властительны над детской душой.
Там, где мы, взрослые, видим, скучая, только бойкую руку поденщика, только белые нитки и швы, дети горят и сгорают, как мухи на свечке, и вот уж какой-нибудь Боба извещает каракулями из Томска, что "Чарская выше Шекспира", а "Задушевное Слово" печатает эти каракули у себя на страницах, с самой недвусмысленной целью, и в особой статье прибавляет:
- "Не одни только дети признают эти "Записки" (г-жи Чарской) интересными... Главное Управление Военно- Учебных Заведений даже рекомендовало ее для чтения кадетам" (№ 5, 1909).

telwen:

Вот еще интересны фрагмент из той же статьи:

Детскому простодушию нравится всякая книга, которую удалось разобрать по складам, но только у "Зад. Слова" хватает бесстыдства печатать такие каракули:
- "Мой любимый поэт А. С. Пушкин, моя любимая писательница Чарская" (№ 26).
- "Моя любимая писательница Л. Чарская. Еще мои любимые писатели Тургенев, Лермонтов, Пушкин, Бичер-Стоу и Марк Твен" (№ 47).

Круглый год все "Задушевное Слово" звенит насквозь: Чарская, Чарская, Чарская...

- "Мои любимые поэты Пушкин и Шиллер. Мой любимый автор повестей Л. А. Чарская" (№ 4).
Читатель понимает, что Чарская - сотрудница "Задушевного Слова", а Шиллер, Пушкин, Лермонтов и Тургенев не имеют этого преимущества.
Детям Чарская милее Шиллера, но ведь им шоколад Кайе милее Собора Парижской Богоматери, - что ж из этого следует? Ничего. Но для "Задушевного Слова" из этого следует реклама.
Круглый год все "Задушевное Слово" звенит насквозь: Чарская, Чарская, Чарская, - и эта ловкая рукодельница бесчисленных романов, повестей и стихотворений в условно-детском стиле, с условными институтками, условными черкесами, условными князьями и нищими приобретает размеры чуть ли не мирового гения. Что с детьми церемониться! Разве дети что-нибудь смыслят! - как бы раз навсегда решил этот журнал, и, вместо литературных приличий, установил какой-то литературный канкан. Недавно он дошел до того, что предложил читателям целую серию портретов этой г-жи Чарской, и вы можете видеть г-жу Чарскую:
1) в возрасте 1 года, 7 месяцев и 7 дней ("3. С.", с. 69).
2) в младенческом состоянии (с. 55).
3) на 6 году (с. 197).
4) на 7 году (с. 251).
5) "в бытность ее институткою" (с. 441).
6) в нынешнем виде (с. 3) - причем из особой пометки явствует, что эта замечательная писательница в 1880 году была на шестом году, а в 1882 году - всего лишь на седьмом!
В качестве такого хронологического феномена, в два года стареющего только на год, она, конечно, заслуживает всякого внимания, но за счастливую соперницу Шекспира и Шиллера она может сойти только на страницах "Задушевного Слова".

А здесь можно прочесть всю статью полностью. Очень рекомендую!

http://www.chukfamily.ru/Kornei/Critica/critica_new.php?id=136

запись создана: 25.04.2012 в 13:06

@темы: статьи, Чарская, Чуковский, Задушевное слово

---

девичья робинзонада

[ess]

Есть ли что-то общее у этих книг?
У этой и этой:

---

Пасхальный рассказ времен Первой Мировой войны (1916)

[change-ange]

«Задушевное слово». №24. Журнал для старшего возраста. Пасхальный номер. 10 апреля 1916 года.

У КОЛОДЦА.
Первая Пасха на войне. Воспоминания офицера Р.М.

НАШ отряд занимал большой луг. Были вырыты глубокие окопы, где мы и жили. Против нас стояла венгерская пехота, тоже окопавшаяся. Мы наблюдали друг за другом, но в дело не вступали. На этом участке фронта царило полное затишье.
Галицийская весна давно вступила в свои права, покрыла землю сочной травой. Солнце жгло, в полдень стояла духота. Людей мучила жажда, воды нигде не было.
Посредине луга, между нами и венгерцами, чернел низкий колодезный сруб, а над ним — багор, одинокий, покинутый. Вероятно, раньше здесь находилась ферма, но артиллерия, свирепствовавшая в течение многих дней, сделала свое дело; уцелел только колодец и багор.
Занялся день.
— Братцы, да ведь сегодня—Пасха. Христос Воскресе! — раздался чей -то
хриплый голос.
- Во истину воскрес! — вяло раздалось в ответ.
Удивительное дело: с каким нетерпением ожидался Светлый Праздник, как внимательно считали недели, дни, и вдруг... равнодушие. Вот они — лишения-то! Чего с людьми не сделают.
Кой у кого просветлели лица. Заглушенно послышались пасхальные приветствия. Где-то христосовались.
— Хорош праздничек! — иронизировал кто-то. ||||
— Кабы водицы, то ничего бы...
Солнце поднималось все выше, становилось душно.
Вдруг в окопах народ поредел. Я высунул голову. Вижу, двое моих солдат направляются к колодцу, за ними еще человек десять, Хотел было крикнуть, да почему-то не сделал этого. Я полез к своему месту за биноклем. Смотрю — вся моя рота и другие мирно стоят у колодца, по очереди прикладываются к ведру и, напиваясь, отходят и дают место товарищам.
Никто не отдавал солдатам приказания, никто не разрешал. Как так? Мысленно ругаюсь, мысленно угрожаю, но через момент оправдываю их — жажда!
Гляжу в бинокль: венгерцы лежат, ружья у них на прицел, не сводят глаз с колодца, но не стреляют. Ждут, видно, что будет дальше.
Время тянется мучительно долго, минута кажется часом. Ну, на душе полегчало: люди мои идут обратно. Но не спешат, точно за спиной свои же. А что, если неприятель вдруг откроет огонь? Но нет — тихо.
Наконец-то! Молитвенно поднимаю глаза к небу, уста невольно шепчут благодарственные слова: все кончилось благополучно. Люди на своих местах, никто не пострадал, ничто не изменилось.
Один только солдатик еще на лугу. Что-то держит бережно в одной руке, а другой машет перед неприятельскими окопами.
Прислушиваюсь, и до ушей явственно долетает:
— Ну, честной враг, теперь твоя очередь! Выходи, напейся! Христос Воскресе!
Там поняли. Один за другим выпрыгивают из окопов венгерцы и направляются к колодцу. Противника, видно, тоже донимает жажда. У колодца повторяется та же картина, только действующие лица иные: вместо грязных хаки, пестрые венгерские куртки.
Проходит полчаса. Напились и враги. Почему-то решаю пробрать своих людей. Отнимаю бинокль от глаз — предо мною солдатик, тот самый, что задержался на лугу дольше всех.
— Ваше благородие, с великим праздничком! Христос Воскресе! Извольте испить...
У меня перед носом фляга, полная воды. Забыв все, хватаю флягу, опорожняю ее. Хочется ее самое проглотить. Но тут же бросаю ее в сторону и обнимаю солдатика:
— Воистину воскрес!
Сзади раздался сигнал о наступлении. Зашевелилось все в окопах у нас — «там» тоже. Началась перестрелка, затявкал, как злая собака, пулемет, за ним другой, третий...
Пошли в атаку, завязался бой...
Через час вокруг колодца, где так мирно утоляли свою жажду противники, валялись убитые, стонали раненые.
По-прежнему чернел колодезный сруб и возвышался багор, молчаливый свидетель столь быстро сменившихся картин боевой жизни...

@темы: текст, 1916, творчество, пасхальный рассказ, "У колодца", иллюстрации, Задушевное слово, Первая Мировая война

---

И. Островной. РАДОСТЬ ЖИТЬ. Пасхальный рассказ

[change-ange]

Этот рассказ - из современного сборника рассказов (Пасхальные рассказы, издательство "Лепта"), но явно он переиздан откуда-то из старинных. Мне очень понравился.

И. Островной
РАДОСТЬ ЖИТЬ

На Невском проспекте, около Гостиного двора, весь день, с того момента, как только открылись магазины, была невообразимая толкотня. Люди шли пешком, подъезжали на извозчиках и в собственных экипажах. Магазины были битком набиты, приказчики сбились с ног, по лицам их катился пот. Все спешили закупить все необходимое к празднику
Люди выбегали из магазинов, таща в руках свертки, толкали на пути входивших туда, вбегали в другие двери, хватали чуть не на лету товары у уличных продавцов. Из подмышек и из карманов у них торчали пакеты и узелки, они роняли их, бросались за ними, поднимали, часто теряли, и ослепленная предпраздничной заботой толпа топтала их, наступала на них ногами и превращая их в негодные вещи.
Лица у всех казались безумными; было такое впечатление, будто всем уже стало известно, что эти магазины будут открыты еще только два дня, и потом двери их захлопнутся навсегда и никогда-никогда уже больше не откроются. И все спешили, бежали, толкали друг друга, чтобы накупить обновок на всю жизнь.

На широкой панели, устроенной для пешеходов против Гостиного двора, появляясь вдруг точно из-под земли, сновали ребятишки-оборванцы. Они приставали к торопящимся пешеходам, быстро семеня босыми грязными ногами, шли рядом с ними и жалобными пискливыми голосками уверяли их, что со вчерашнего утра ничего не ели, что у них дома лежат больные матери и умирающие сестры, а отцы разбиты параличом.
Большей частью их прогоняли. Благонамеренным гражданам, которым предстояло еще закупить полгорода, было не до того, чтобы вникать в эту детскую болтовню. У иного, быть может, сердце и готово было откликнуться на печальное причитание оборванца, и рука уже тянулась к карману, но вдруг вспоминалось, что деньги где-то в кошельке, в кармане брюк, что надо расстегивать пальто, доставать — целая история. И разжалобившийся пешеход прибавлял шагу или стремительно сворачивал на другую сторону проспекта.
Но иногда сердобольность побеждала, и оборванцу давали медную монету. Тогда на счастливца набрасывался десяток других таких же оборванцев, стараясь отнять у него добычу, подымалась драка, которая прекращалась только при грозном появлении городового.
Перед этим верховным умиротворителем стая голодных, оборванных детишек мгновенно рассыпалась в стороны, пряталась по закоулкам, среди экипажей, ловко забиралась под брюхо лошадей, и городовому оставалось думать, что они провалились сквозь землю.


Был яркий солнечный день. В Летнем саду и в загородных палисадниках уже распустилась зелень деревьев, и всюду на полянках появилась зеленая травка.
Оттуда торговцы принесли сюда в город пучки фиалок и ветки сирени, носили их по тротуарам и тыкали ими под самый нос прохожим, дразня их нежным весенним ароматом.
Но здесь злосчастные деревья-пленники, корни которых принуждены были пролагать себе подземную дорогу под камнями тротуаров, еще стояли с голыми ветвями, и только кое-где робко выползли наружу худосочные безжизненные почки.
Яркое солнце опьяняло людей, которые густой толпой похожей на живую стену, двигались по ту сторону проспекта. Это были те, кому не нужно было бегать за покупками, так как за них делали это другие. Около полудня, в тот час, когда солнечные лучи с каким-то невыразимо радостным трепетом слетали с неба и разливались по земле, к Гостиному двору со стороны Невского подъехала и остановилась около одного из магазинов коляска, запряженная парой вороных коней
Из коляски вышел высокий господин с совершенно бритым лицом, в черной шляпе, в темно-сером весеннем пальто. Лицо у него было худощавое и смуглое. Спина казалась сутуловатой. Сойдя на мостовую, он обернулся к экипажу протянул смуглую руку с длинными пальцами по направлению к странному маленькому существу, сидевшему в глубине экипажа.
Это была девочка лет восьми. У нее было чудное личико с ясными голубовато-серыми глазками. Нежно-каштановые кудрявые волосы выбивались из-под белой шляпы и падали на плечи, на шею и на грудь. На ней было белоснежное пальтецо, руки ее были спрятаны в маленькую белую муфту, а ноги прикрыты белым плюшевым пледом, так что их совсем не было видно.
Против нее на скамейке сидела дама, одетая чрезвычайно просто. По-видимому, она была высокого роста, худая, с длинным бледным лицом и со спокойными добрыми глазами.
Длинные пальцы господина с бритым лицом коснулись белого пледа, осторожно слегка приподняли его и получше прикрыли ноги девочки.
— Тебе не холодно, моя крошка? Ты посидишь с фрейлейн Фридой? Я только на минуту зайду в магазин. Только на минуту. Я куплю тебе маленькую таксу, которую ты так хотела…
Девочка кивнула головой, и ее каштановые кудри задрожали в волне легкого ветерка, повеявшего из-за колонны гостинодворского здания.

Он ушел, а девочка с любопытством поворачивала голову то вправо, то влево, внимательно вглядываясь в прохожих и как бы изумляясь тому, что здесь разом собралось так много людей и что они все чем-то озабочены, куда-то бегут, чего-то ищут.
— Зачем они так, фрейлейн Фрида? — спросила она тоненьким, чуть-чуть капризным голоском.
— Что? Как? Wie meine Liebe? — промолвила фрейлейн Фрида, обыкновенно говорившая с ней на двух языках.
- Так много и так все бегут, - пояснила девочка.
- Это перед праздниками. Все торопятся купить...
— Зачем?
— Чтобы все у них было на праздниках.
— А они все богатые?
— Не все, крошка. Есть богатые, а есть и бедные. Каждый покупает по своим средствам.
Вдруг девочка с некоторым усилием нагнулась вперед, повернула голову вправо и чуть-чуть выдвинулась из экипажа.
— А это что? Кто это, кто? — заговорила она нервным, взволнованным голосом, и веки ее глаз как-то неудержимо замигали.
— Не надо волноваться, крошка. Ведь доктор же запретил! — спокойным, разумным голосом сказала фрейлейн Фрида и, как бы боясь, чтобы девочка не перегнулась слишком много и не вывалилась из экипажа, положила свою руку на плед и поддерживала ее.
— Но кто же это? Он — мальчик?
— Да, это мальчик, — сказала фрейлейн Фрида.
— А что же тут делает? Он тоже покупает?
— Нет, дружок, он просит. Это бедный мальчик, который просит милостыню...
— Он просит милостыню... Он просит милостыню... — жалобно пропищала девочка. И вдруг глаза ее наполнились слезами. Еще мгновение — и слезы полились по ее нежным малокровным щекам.
— Боже мой! — восклицала фрейлейн Фрида, торопливо вынув из маленького ручного сака белый платок и вытирая девочке глаза. — Я говорила, что нельзя брать тебя в город. Такая толпа, столько впечатлений... Ну, полно. Ну что тут такого? Их много, этих мальчиков... Успокойся, крошка! Вот, Павел Сергеевич, — обратилась она к господину с бритым лицом, который вернулся из магазина и подошел к экипажу, держа в руках какой-то бумажный сверток, — я говорила, я говорила...
А мальчик, о котором шла речь, подошел к самому экипажу. Это было самое странное существо из всех, каких только видела в своей, еще недолгой жизни девочка.
На вид ему было лет восемь или девять, но смуглое, загоревшее от ветра и солнечных лучей лицо его было удивительно серьезно. На теле его висели какие-то лохмотья, смутно сохранившие воспоминание о том, что они когда-то составляли принадлежность человеческой одежды, что-то вроде рубашки или женской кофты с заплатами из разноцветных лоскутьев. Из лохмотьев выглядывали тоненькие смуглые руки, а внизу, начиная от колен, — голые ноги с испачканными в грязи ступнями и пальцами.
Голова его вместо шапки была прикрыта густым лесом темных волос. Тонкая шея как-то беспомощно вырастала из тряпок его необыкновенной одежды, и все это вместе делало его гораздо более фантастическим, чем жалким.
Он стоял около экипажа с протянутой рукой и, переминаясь с ноги на ногу, тонким голосом произносил:

— Дайте копеецку, тли дня не ел... Мама больная... Сестра помирает... Дайте копеецку...
Павел Сергеевич сильно нахмурил брови, пошарил в карманах и, обойдя экипаж, хотел было ткнуть мальчугану первую попавшуюся в руку монету, чтобы поскорее избавиться от сцены которая расстраивала девочку, но девочка вдруг остановила его:
— Нет, нет... Он голый... Надо одеть его... Я так не могу, не могу... он голый...
Маленькие ручонки вынырнули из муфты и закрыли ее лицо. Она плакала и вся конвульсивно вздрагивала.
Павел Сергеевич вернулся к ней.
— Милая Тася... Моя крошка... Успокойся… Сделаю все, как хочешь! — ласково рокочущим густым голосом говорил Павел Сергеевич, гладя ее волосы и руки. — Я так сделаю, я сделаю, только успокойся. Ты успокоишься? Да? Ведь ты же знаешь, тебе вредно. Вот ты сейчас поедешь с фрейлейн Фридой, а я все устрою.
— Ты его оденешь?
— Да, да, я куплю ему одежду.
— Ты привезешь его к нам?
Павел Сергеевич с секунду колебался. Но он знал, что нельзя медлить с ответом и, еще не обдумав все последствия своих слов, сказал:
- Да, и это… Я постараюсь…
— Ну, смотри же, смотри...
Она отняла руки от лица, которое все было мокро от слез. Фрейлейн Фрида пересела рядом с ней, на прежнее место Павла Сергеевича и вытирала платком ее лицо. Кучеру дан был знак, и коляска тронулась.
Павел Сергеевич оглянулся. Мальчик стоял неподалеку от него.
— Поди сюда, — сказал он ему.
Мальчик боязливо пододвинулся к нему и смотрел на него большими удивленными глазами.
— Пойдем-ка, я куплю тебе одежду... Хорошо? Потом ты поешь что-нибудь. А? Ты хочешь есть? Ну, конечно… Садись же... Извозчик, в Мариинский рынок.
И он взял мальчика за руку, почти насильно усадил его в извозчичий экипаж и сам сел рядом.
Когда коляска, запряженная парой вороных лошадей, остановилась у подъезда большого дома на Кирочной улице, фрейлейн Фрида быстро соскочила на землю и, осторожно взяв девочку на руки, кутая в то же время ее ноги в плед, внесла ее в вестибюль. Затем медленно поднялась с ней в бельэтаж.
Только в квартире девочка стала на ноги, но не могла идти без поддержки. Ее изящное стройное тельце, увенчанное чудной кудрявой головкой, держалось на слабых, больных ногах. Она родилась такой, и это рождение стоило жизни ее матери и было вечной скорбью для Павла Сергеевича.
Умненький, нервный, от малейшего пустяка расстраивавшийся ребенок, лицом похожий на мать, со дня своего рождения сделался его кумиром. И не было такого каприза, в исполнении которого он отказал бы ей.
В тот день утром она неотступно просила, чтобы ее прокатили по городу. В окна глядело солнце. Так красиво, должно быть, там на улице.
Фрейлейн Фрида, почтенная немецкая девица с бесконечно любвеобильным сердцем, посвятившая всю свою жизнь на уход за этим милым больным существом, протестовала, доказывая, что в эти предпраздничные дни на улицах столицы слишком много впечатлений, но девочка так жалобно просила, а Павел Сергеевич не мог отказать ей. Результатом была только что происшедшая сцена.
Ее звали Наташей, но называли Тасей и Крошкой. Свежий воздух и слезы утомили ее хрупкие нервы, и она сейчас же по приезде домой заснула.
Когда приехал Павел Сергеевич, Тася спала. Это было очень кстати. Мальчику он купил одежду, кое-как подобрав ее, хотя это было очень трудно. Но он привез его домой в лохмотьях, только прикрыл их сверху чем-то вроде плаща.
Во время разъездов они ближе познакомились. Мальчик убедился, что его не свезут в полицию и вообще не сделают ему никакого вреда.
Сперва на расспросы Павла Сергеевича он сюсюкающим языком нищего повторял все одну и ту же бессмыслицу о больной матери, об умирающей сестре и о том, что он три дня не ел. Когда же ему купили одежду, он вдруг почувствовал в лице этого бритого высокого господина с суровым лицом доброжелателя и заговорил совсем иначе.
Прежде всего оказалось, что он вовсе не сюсюкает, а прекрасно произносит все буквы. А затем выяснилось, что история о больной матери и умирающей сестре была заученным припевом для прошения милостыни. В действительности же у него есть только мать, и не больная, а пьяная, вечно пьяная. Она по профессии прачка, но едва ли когда-нибудь стирает. Всегда сидит в кабаке, а, придя домой, бушует, ругается и бьет его и посылает просить милостыню.
Все это он рассказал Павлу Сергеевичу чистосердечно и прибавил, что зовут его Мишей.
Пока Тася спала, а в столовой накрывали стол для завтрака, Миша поступил в ведение фрейлейн Фриды, которая уж знала, что с ним надо делать.
Была приготовлена ванна. Мальчик был тщательно вымыт, потом была расчесана его голова, на тело его надели чистое свежее белье, поверх которого были натянуты штанишки и куртка, и Миша совершенно преобразился.
Когда проснулась Тася и открыла глаза, первое, что она увидела, это был мальчик в коротенькой куртке, в длинных чулках и башмаках, с причесанной головой. Она взглянула на него и промолвила:
— Так это он? Здравствуй!
И сейчас же между ними завязалось знакомство. Тася расспрашивала его, а у Миши, к глубокому изумлению Павла Сергеевича и фрейлейн Фриды, оказался какой-то инстинктивный такт. Он как будто боялся чем-нибудь резким и грубым подействовать на слишком чувствительные нервы девочки и рассказал о своей жизни в таких сдержанных выражениях, как будто кто-нибудь научил его. Ни о пьянстве матери, ни о кабаке, ни о побоях не было сказано ни слова. Мать бедная, больная, живут за городом, где-то за Нарвской заставой, в маленькой комнатке. И все это так осторожно, мягко, словно он боялся прикоснуться к ее больным нервам.
В карих глазах Миши было что-то притягивающее. Какая-то большая печаль тихо горела в них, и, должно быть, эти глаза проникли в душу девочки. Она взяла Мишу за руку и ни за что не хотела отпустить его. У нее не было подруг, потому что она не могла играть с ними, она росла в одиночестве, и этот мальчик, который так покорно и ласково сидел около нее, сразу сделался ее другом.
— Он будет жить у нас... Он будет играть со мной... Какие у него славные глаза... Какие темные кудри!.. — ежеминутно повторяла она, и как ни хмурились — каждый порознь — Павел Сергеевич и фрейлейн Фрида, но не могли не принять в расчет эти слова.
Желание Таси в этом доме было законом.

Хотел ли Миша остаться у них? Скучал ли он по вольной жизни уличного мальчишки? Любил ли он свою пьяную мать? Ничего этого он тогда не знал.
Ему было хорошо около милой, ласковой девочки. Сердце его согревалось в лучах ее радости. Он чувствовал, что его присутствие делает ее счастливой, потому что он заменил ей
подруг, которые есть у других и могли быть у нее. Его вымыли, накормили, одели, причесали. Что же еще нужно было человеческому существу в его положении?
У Павла Сергеевича ничего не было решено. Он понимал, что Миша с его происхождением, с обстановкой его прежней жизни, с воспитанием и привычками уличного мальчишки — плохой, совершенно неподходящий товарищ для Таси, но в то же время чувствовал, что этого ему никак не обойти.
Для Таси он был как раз то, чего ей больше всего недоставало. И потому надо было делать какие-то попытки.

В тот же день фрейлейн Фрида, взяв с собой Мишу, уже преображенного в чистого и приличного мальчика, отправилась вместе с ним и по его указаниям за Нарвскую заставу.
Часов в пять дня, когда весеннее солнце еще светило ярко, они приехали к покосившейся набок лачуге, древней и как будто уже вросшей в землю, спустились по ступенькам вниз и там, в полутемной каморке, нашли оборванную женщину с распухшим от пьянства красным лицом, с синяком под глазом, в лохмотьях, с растрепанными волосами.
Шатаясь, поднялась она с полу, где на соломе была ее постель, и посмотрела на Мишу мутными глазами. В первую минуту она ничего не поняла: она не узнала преображенного Мишу.
Когда же пригляделась и узнала его и сообразила, в чем дело, вдруг протрезвилась, и лицо ее сразу переменило выражение.
Фрейлейн Фрида что-то толковала ей насчет возможности устроить ее мальчика получше, говорила о каких-то условиях, но женщина только плакала, как казалось, от умиления или радости и ни за что не могла ответить.
— Боже мой... Господи! Одели мальчика... Вот он на человеческое дитя стал похож, — восклицала она сквозь плач. — А я пьяная, я никудышная... Что я ему? Я ему враг... Хуже зверя... Боже мой, Господи...
И все плакала, плакала. Так фрейлейн Фрида ничего от нее и не добилась. После целого часа стараний она взяла за руку Мишу и увезла его обратно.
Потом было решено, что на следующий день поедет сам Павел Сергеевич. Быть может, ему как мужчине лучше удастся поговорить с ней. Уже было несомненно, что так или иначе, а Мишу оставить в доме придется. Но нужно же было получить гарантию, что его мать не станет врываться в дом и вообще предъявлять права.
В субботу Павел Сергеевич поехал за Нарвскую заставу один. Но там, около хижины, в которой жила мать Миши, он нашел десятка два каких-то людей. Оказалось, что женщина ушла из дому еще вчера под вечер и не возвращалась, и никому не известно, куда она ушла.
— Как в воду канула, — говорили люди, очевидно, местные жители. — И полиции уже было дано знать, и всюду ее искали, и нигде не могли найти.
Через неделю после этого фрейлейн Фрида опять справлялась, и оказалось, что Мишина мать так и не вернулась. Исчезли все ее следы. Тогда нашли нужным сказать об этом Мише.
И мальчик сперва принял эту весть равнодушно, потом погрузился в тихое размышление, а затем вдруг начал горько плакать. Почему-то ему стало нестерпимо жаль эту бедную, вечно пьяную, колотившую его и посылавшую просить милостыню женщину Не было в его душе ни одного приятного воспоминания о ней и о жизни с ней, а вот было жалко, Бог знает почему.

— О чем ты плачешь, Миша? — спросила его Тася.
— Пропала моя мама, — сказал Миша.
— А у меня вовсе нет мамы, — промолвила Тася, и Миша расслышал, что в ее тоненьком голоске что-то дрогнуло. Взглянул на нее — глаза ее были влажны. Тогда он крепко взял себя в руки, вытер слезы и вдруг перестал плакать.


Прошло пять лет. Миша сделался подростком, довольно высоким и стройным. Он носил гимназический мундир и был уже в четвертом классе.
Павел Сергеевич не имел никаких оснований жалеть, что все это так случилось. Напротив, пребывание Миши в его доме принесло ему радость. С тех пор как у Таси явился сверстник, который с первой же минуты сделался ее другом и покорным рабом, девочка стала гораздо спокойнее, и ум ее начал правильно и постепенно развиваться. Нервы ее заметно, хотя и очень медленно приходили в порядок и крепли. Даже ноги сделались сильнее и тверже. Хоть и с большим трудом, но она могла пройти по комнате.
Но и помимо всего этого, Миша не доставлял Павлу Сергеевичу никаких огорчений. Мальчик из него вышел спокойный, тихий и работящий. Он исправно выучивал заданные уроки, приносил приличные отметки и без задержки переходил из класса в класс. Павлу Сергеевичу даже приятно было думать, что из прежнего оборванца, уличного мальчишки выйдет человек
Между Мишей и Тасей установились удивительно своеобразные отношения. Оба чувствовали какую-то необъяснимую общность, как будто у них была одна душа.
Тася не могла учиться в гимназии из-за ног, да и не хотел Павел Сергеевич обременять ее голову обязательным учением. И, несмотря на это, она знала решительно все то, что знал Миша.


Это вышло как-то незаметно, что они, сперва вместе игравшие, когда Миша сделался гимназистом, стали вместе учиться. Миша не мог себе представить, чтобы он учил свои уроки без нее, а Тася тоже не могла представить, чтобы он что-нибудь делал без ее участия. И игры перешли в учение так же просто, как сегодняшний день сменяется завтрашним.
И так как Тася начала учить уроки с первого же Мишиного урока, то учение шло у нее систематически. Она даже могла сказать, что выдержала все экзамены. Ведь они вместе готовились к экзаменам Миши и накануне каждого экзамена устраивали пробу — писали билеты и отвечали друг другу, как на настоящем экзамене. И теперь Миша говорил Тасе:
— Это ничего не значит, что ты не ходишь в гимназию. Ты ученее всех гимназисток, ведь ты знаешь даже латинский язык.
У Миши был характер ровный, спокойный, терпеливый. Тася нередко капризничала, нервничала, даже, случалось, бывала несправедлива к нему, но он переносил это с величайшим героизмом. А потом она плакала, брала его руку и просила у него прощения.
Но бывали дни, когда и Миша был взволнован и как будто терял свое равновесие. Это случалось каждый год в продолжение нескольких дней.
Начиналось это в Страстную Пятницу. В этот день он приходил к Тасе, садился около нее, брал ее руку и говорил тихим взволнованным голосом:
— А помнишь, Тася, маленькую девочку, всю такую белую-белую?.. Невский проспект около Гостиного двора... Толпа прохожих... экипажи... Подъехала коляска, и в ней маленькая девочка... вся белая, — белая шляпа, белое пальтецо, белое покрывало... Помнишь, когда она увидела оборванца, который стоял с протянутой рукой и просил милостыню?.. Увидела и стала плакать и просить, требовать, чтобы его одели… Эта девочка была мой ангел, этот ангел была ты. Ах, Тася, я часто думаю, я ломаю голову над вопросом: каким великим подвигом я отплачу тебе за эту минуту, когда твои слезы возродили меня к жизни? Ведь тот мальчик был жалкий, несчастный, осужденный на гибель… Разве я не погиб бы? Разве я мог бы не погибнуть? Все такие гибнут... Ведь я уже тогда умел воровать... Мне еще совестно было, но я уже умел... Может быть, теперь я сидел бы в тюрьме, а потом и еще хуже... И от всего этого спасла меня ты, ты, мой маленький ангел!..
— Не говори так, я буду плакать, — отвечала на это Тася, в самом деле готовая заплакать. — А ты разве не тем же был для меня? Я была такая одинокая. Когда ко мне приводили девочек, чтобы они играли со мной, здоровых девочек, у которых были такие быстрые ноги, — они смеялись над моими бедными ногами... И я стыдилась их и от стыда и обиды плакала... А когда ты пришел, я уже никогда не была одна. Нас стало двое — навсегда? На всю жизнь?
— О, навсегда, на всю жизнь, Тася. Нас нельзя разлучить, как нельзя человека разрубить пополам... Я всю жизнь буду служить тебе и защищать тебя.
А когда наступал первый день Пасхи, они встречали его воспоминанием о той первой Пасхе, которую Миша провел в этом доме. Весь этот день они были радостны. Он имел для них какой-то особенный, счастливый смысл.
Миша говорил:
— Все говорят в этот день: «Христос воскресе», но говорят это они по привычке, а для меня ведь это было настоящее воскресение. Чувствуешь ли ты это, Тася?
— О, я чувствую, потому что и я с тобой воскресла. Разве ты этого не видишь?
В эти же дни Миша вспоминал свою мать. В продолжение всего года, среди занятий
и детских забав она как-то не приходила ему на мысль. Было что-то далекое в этом воспоминании.
Но тут вдруг она вставала перед ним живая и такая жалкая и несчастная. Тот день, когда он с фрейлейн Фридой, уже переодетый из лохмотьев в куртку, вымытый и причесанный, ездил к ней...
И потом она исчезла. Куда? Может быть, погибла?
Он, конечно, давно уже рассказал Тасе все подробности своего далекого детства. Тася должна была все знать о нем. Он сделал это постепенно, осторожно, мягко, но для Таси уже ничто не было тайной.
И они вместе старались понять, почему эта женщина тогда вдруг исчезла. Она много лет ютилась в своей лачуге и вдруг покинула ее. Этого Миша никак не мог объяснить.
Но однажды, в один из пасхальных дней, когда они думали об этом, вдруг Мишу точно осенило вдохновение. Он схватил Тасю за руку и как-то проникновенно воскликнул:
— А ведь я понял! Знаешь ли, Тася, она, моя мать, сделала это ради меня. Она принесла жертву.
Тася с непониманием посмотрела на него.
— Видишь ли, тогда был вопрос об условиях, боялись, чтобы она не врывалась сюда, не предъявляла своих материнских прав, не вносила бы своих дурных привычек. Мне это объяснила фрейлейн Фрида. А она это поняла, эту боязнь. Может быть, только почувствовала. И чтобы уничтожить ее и укрепить мое новое положение, чтобы не раздумали, понимаешь, — она устранила себя. Ее нет, ее нет совсем, с ней могут не считаться... Она сделала это для меня... Я люблю ее... Она была несчастна. Она и пила, должно быть, оттого, что была несчастна. Разве от счастья пьют? Кто-нибудь, должно быть, ее кровно обидел. Я люблю ее, Тася.
— Я тоже люблю ее, Миша... за тебя.


Однажды на первый день Пасхи Миша пришел домой расстроенный и даже, как казалось, чем-то потрясенный Тася, взглянув на него, сразу почувствовала это.
— Чтo у тебя случилось? — спросила она.
Он сел возле нее и опустил голову, и вдруг из глаз его полились слезы. — Видишь ли, Тася, эти дни Пасхи для меня всегда дни величайшей радости и величайшей печали... Сегодня я нашел свою мать...
— Миша, что ты говоришь? Где? Каким образом?

— Да, можно сказать, каким-то чудесным образом. Ночью я бродил по церквам, как делаю это каждый год. Я люблю толкаться в толпе — должно быть, это осталось у меня от детства, когда я бегал по улицам. Люблю яркое освещение храмов и стройное молитвенное пение. И сам не знаю, как это вышло, что я забрел куда-то за город, далеко-далеко, где нет уже высоких домов, а какие-то бедные лачуги. За Нарвской заставой... Там я провел детство, и туда меня толкнула судьба. Я зашел в церковь. Там, несмотря на бедность, все же ярко горели огни, у людей были радостные лица, и пели ликующие гимны. Я вышел из церкви и пошел какой-то неизвестной мне улицей. Вдруг слышу крики, пьяные голоса, визг, брань. Очевидно, ссора или драка. Я побежал туда. Что-то потянуло меня… Есть, Тася, в человеке какой-то внутренний голос... В обычное время он молчит, но говорит, но зовет, когда нужно, и уже тогда он зовет повелительно. ОН посылает. Я побежал туда... Ну... и... Не хочу рассказывать. Даже вспоминать не хочу. Она, должно
быть, дошла до последней ступени. Пьяная, во время ссоры... Нет, не убита... А, должно быть, сердце... Ну, вот и все. Подхожу, смотрю: моя мать. Я никому не сказал ни слова и только позаботился снести ее в приемный покой...
— Как это страшно! — промолвила, побледнев Тася.
— В жизни есть страшное, Тася. Но его не нужно бояться. Если дать ему волю, оно возьмет верх и задавит человека. У нее была своя судьба, и она довела ее до конца. У нас будет своя судьба, Тася.
Но Тася не могла успокоиться. Она позвала Павла Сергеевича и рассказала ему эту историю.
— Что же ты хочешь? — спросил Павел Сергеевич.
— Ее надо похоронить как следует, папа. Мы должны сделать это для него. Она мать Миши...
—Я это сделаю, Тася. Ты права. Ты всегда правильно чувствуешь, мое дитя.
Это было зрелище, удивившее всех, кто его видел. На второй день Пасхи на далекой окраине города внесли в церковь скромный гроб, обитый глазетом. Молились в церкви, потом свезли гроб на кладбище.
Священник был в светлых пасхальных ризах. За гробом шли: высокий господин с бритым лицом, с почти совсем уже поседевшими волосами, пожилая дама с длинным бледным лицом и гимназист, смуглый юноша с едва потемневшим пушком над верхней губой.
А вслед за ними тихо двигалась карета, в которой сидела молодая девушка с ясными глазами, с вьющимися светло-каштановыми волосами.
И никто не понимал, почему такая честь оказана этой неизвестной женщине, умершей в пьяном виде, во время ссоры с такими же пьяными людьми…


Наступила еще одна Пасха. Тася — семнадцатилетняя стройная девушка, ростом в отца, вся в белом, сидела в кресле и ждала своего друга, который повезет ее в церковь. Она давно уже не была в церкви, но в этот день она ощущала какое-то необыкновенно радостное состояние. А радость отражалась и на ее здоровье, от нее крепли нервы, и ноги ее становились сильнее.
Вошел Миша. Это был уже совсем юноша, с заметно подросшими небольшими темными усиками. Она встала, взяла его под руку, и они вышли. Он осторожно свел ее по лестнице и усадил в коляску.
В церкви она сидела на стуле, но не потому, что не могла выстоять, а просто боялась утомить ноги. В эту ночь, как ей казалось, она все могла.
Когда они возвращались домой в экипаже, улицы были освещены тысячами разноцветных фонарей, толпы людей двигались по тротуарам с горящими свечами в руках.
— Какая дивная ночь! — воскликнула Тася. — Мне кажется, что небо с этими мириадами звезд и земля со всем, что на ней живет, ликуют от радости. Откуда эта радость в моей душе?
— Не знаю, Тася, но зато я знаю, откуда моя радость. Хочешь знать? Я нашел свое призвание.
— О, скажи, скажи...
— Вот я через два месяца кончаю гимназию. Мы кончаем гимназию, Тася, — потому что ведь ты знаешь все то, что и я. Мы получим аттестат зрелости, и с осени я начну заниматься медициной.
- Почему медициной?


— Потому что такова цель моей жизни: служить тебе, Тася, вернуть тебе здоровье… Посмотри, у всех есть здоровье, а у тебя еще нет его. Оно будет. Милая Тася, это цель моей жизни, и вот потому, что у меня такая цель, чтo я ее открыл и познал, потому мне так радостно... Я буду работать до изнурения, до последнего остатка сил, чтобы узнать и изучить твою болезнь и найти средство укрепить твои нервы и в особенности ноги, милые ножки, которые я обожаю. И я добьюсь. Ты будешь ходить, как я, как все... Величайшая радость в том, что знаешь, для кого живешь... Я могу жить только для тебя, Тася, потому что тебе, твоим детским слезам я обязан жизнью и тем, что я — человек.
— О, так я тоже знаю, откуда моя радость... Ты понял? Так молчи... Дай мне свою руку... Христос Воскресе! Да? Христос — ведь это любовь… Ты шепчешь: «воистину»? О, сколько счастья разлито в воздухе этой ночи! Как дивно сияют там в вышине звезды... Какая это радость жить!

@темы: текст, творчество, пасхальный рассказ, "Радость жить", И.Островной

---

«Христос Воскресе!» Рассказ бабушки.

[change-ange]

Несмотря на первый год революции, в детском журнале «Путеводный огонек» еще печатались пасхальные рассказы и другие статьи, посвященные весеннему празднику светлого Христова Воскресения. Вот один из них.


«Христос Воскресе!» Рассказ бабушки. Журнал «Путеводный огонек». №8, апрель 1918 года.

ДАВНО-давно это было. Я была совсем маленькой девочкой, и девяти лет мне не было, а теперь уж седьмой десяток доживаю.
Отец мой был священником кладбищенской церкви в г.Одессе. Там и жили мы все в церковном доме, на кладбище. Семья у нас была большая. Старшие братья учились в семинарии, а мы с семилетним Федей жили еще дома. Мама сама занималась с нами. На праздники все братья приходили из семинарии домой, становилось у нас шумно и весело. Всю Страстную неделю шли в доме печенье, жаренье, приготовление куличей, баб, крашеных яиц. Всего этого приготовлялось много, чтобы и своей семье было чем разговеться, и добрых людей угостить, когда зайдут они поздравить батюшку с праздником. Особенно много было всегда у нас красных яиц. Красили дома их сотни, да и прихожане приносили, христосуясь с отцом.
В том году Пасха была поздняя, в середине апреля. На юге в это время уж совсем тепло; прилетели птички, кусты и деревья зазеленели, и на лугах щетинилась уже большая травка.
В первый день праздника, после раннего обеда, отец с матерью легли отдохнуть. Старшие братья катали яйца на дворе с товарищами – семинаристами, пришедшими к ним в гости. А мы с Федей пошли на кладбище христосоваться с могилками. Мы родились и выросли в этом кладбищенском церковном доме, привыкли к могилкам и бродили постоянно по дорожкам, среди памятников и оград. Знали мы чуть ли не всех похороненных здесь, начиная с богатых людей, у которых были дорогие и нарядные памятники, и кончая бедняками, мирно лежащими под простым деревянным крестом или просто под зеленым холмиком. Брат мой, Федя, был слабенький и болезненный мальчик, но очень кроткий и нежный. У него было одно любимое занятие – ухаживать за забытыми, заброшенными могилками. Найдем мы, бывало, такую, о которой давно никто не заботится, — видно, родные уехали или забыли об умершем. Вот мы и станем убирать ее цветочками, вешаем венки на крест, вырываем сорную траву.
В Светлый праздник мы ходили христосоваться к таким забытым могилкам.
Обыкновенно утром, в первый день праздника, мы всей семьей ходили на могилы своих родных, бабушки, дедушки, сестрички Верочки, говорили: «Христос Воскресе!» Целовали памятник и клали у подножья его красное яичко. Апосле обеда мы с Федей отправлялись с таким же пасхальным приветом к «беднякам», забытым своими близкими, с которыми никто не христосовался.
В наших сумках, которые мы надели через плечо, было десятка по два красных яичек. Успели уж мы почти все их разложить, я отстала от Феди и шла одиноко по дорожке. Место было глухое, пустынное, у самой стены. Людей никого не было видно; стояла тишина; только жаворонки заливались где-то высоко в воздухе.
Вдруг я услышала какой-то странный звук, точно звон металла. Я остановилась, прислушалась, огляделась вокруг. Никого не было видно. Я пошла дальше, но едва сделала несколько шагов, как почти наткнулась на фигуру какого-то человека, который, точно прячась, низко наклонился и камнем бил по железу у своих ног.
Услышав мои шаги, человек этот поднял голову. Он был в серой арестантской куртке, в арестантской шапочке без козырька; на ногах его звякнули железные цепи...
Я не раз видела арестантов, когда они проходили мимо нашего дома, и по приказанию отца подавала им или баранку, или пятачок.
Но я не боялась их, как боятся многие, а только жалела их... И теперь я доверчиво протянула ему красное яичко и сказала:
- Христос Воскресе! Но он сердито взглянул на меня, погрозил мне пальцем и, наклонившись над своими цепями, продолжал камнем разбивать их. Меня теперь охватило чувство страха, я стояла на месте, не в силах двинуться, и продолжала держать в протянутой руке красное яйцо. Наконец, собравшись с духом, закричала:
— Федя! В это время арестант разбил уже свои цепи, выпрямился и, погрозив мне опять сердито, стал уходить от меня. Но, пройдя несколько шагов, он еще раз оглянулся, снова погрозил мне и скрылся за памятниками.
У меня ноги дрожали от страха, я присела на край дорожки и громко заплакала. В ту же минуту ко мне подошел Федя.
- Что с тобой? О чем ты плачешь?
Я схватила его за руку и, не говоря ни слова, бросилась бежать домой.
Несмотря на расспросы Феди и старших братьев, я ничего не сказала им об арестанте, помня его сердитое лицо и то, как он грозил мне пальцем. Я боялась, что если я расскажу о нем, его поймают.
И только уже на другой день, когда отец за обедом сказал, что из тюрьмы убежало несколько арестантов, я решила рассказать про свою встречу с одним из них. Мать очень заволновалась.
— Ведь он мог убить ребенка тем же камнем, которым разбивал цепи, - говорила она.
Но отец, покачав головой, спокойно сказал:
- Ведь она похристосовалась с ним и яичко ему красное протянула. Как же он мог ей сделать что-нибудь дурное?..
И вот столько лет уж прошло с тех пор, много-много людей видела я на своем веку, много пережила и радостного, и печального, но сердитое лицо арестанта и то, как он оборачивался на меня и как грозил мне пальцем, я помню хорошо.
И часто я думаю, что, вероятно, прав был отец, когда говорил, что этот человек тогда не решился поднять руку на ребенка, доверчиво протянувшего ему красное яичко, с радостным пасхальным приветом.

А. Вадзинская

@темы: текст, творчество, 1918, пасхальный рассказ, "Путеводный огонек", детский журнал, Вадзинская

---

Пасхальные стихи Чарской

[change-ange]

"Задушевное слово". Журнал для младшего возраста, 1909г.

@темы: текст, 1909, творчество, Чарская, пасхальное стихотворение, иллюстрации, Задушевное слово

---

Джаваховский цикл. Помогите разобраться

[Ульса]

Наши издатели кого угодно могут смутить. Не сразу я догадалась, что обилие книг "джаваховского" цикла во многом объясняется любовью к переименованию. Но тут мне попалась в руки книга издательства "Захаров" (2006). И там "Княжна Джаваха" почему-то от третьего, а не от первого лица, да еще и на несколько глав короче. Не хватает главы и во "Второй Нине". Сравниваю с моей первой книгой из серии "Вспомним Золотую библиотеку", там текст заявлен по изданию Вольфа 1910.

Кто-нибудь в курсе - это разные авторские редакции или издатели изголяются?

У меня получился вот такой порядок чтения "джаваховского" цикла с переименованиями и редакциями:

1. Начало жизни = Соперницы = Записки институтки (повествование от лица Люды Власовской)
2. Княжна Джаваха примерно та же история, но от лица Нины Джаваха, есть вариант от третьего лица и он короче на несколько глав
3. Люда Власовская = Выпускница (от Лица Люды Власовской)
4. Вторая Нина = Горянка (от лица Нины) Причем есть 2 версии, в одно из них есть ночь у портрета Павла, в другой отсутствует
5. Джаваховское гнездо (про Вторую Нину и ее приют) видела только в т.н. полном собрании сочинений

Дополнения:
"Вечера княжны Джавахи"
Дели-акыз (пересечение с персонажами "Джаваховского гнезда", но главная героиня из другого цикла?)

Так или я что-то пропустила/перепутала местами?

@темы: вопрос, сравнение, биография, княжна джаваха

---

Лучшее произведение.

[MigaJC]

Ребята, пусть каждый проголосует за свое самое любимое произведение Чарской. Я голосую за "Записки маленькой гимназистки"

Вопрос: Лучшее произведение Чарской на ваш вкус...

1. Приютки		0	(0%)
2. Записки институтки		11	(36.67%)
3. Записки сиротки		1	(3.33%)
4. Записки маленькой гимназистки		2	(6.67%)
5. Лишний рот		1	(3.33%)
6. Генеральская дочка		1	(3.33%)
7. Смелая жизнь		2	(6.67%)
8. Сибирочка		2	(6.67%)
9. Другое(укажите в комментах)		10	(33.33%)
Всего:		30

@темы: вопрос, творчество, Чарская

---

Для Вани. Пасхальный рассказ Л.А.Чарской

[change-ange]

Для Вани. Пасхальный рассказ Л.А.Чарской "Задушевное слово". Журнал для младшего возраста. 1909г.


1.

- ДЕТИ, в церковь!

Надзирательница младшего отделения приюта захлопала в ладоши, и маленькие, стриженые девочки в новеньких полосатых платьях выстроились по двое в ряд: низенькие по росту впереди, высокие сзади.
Крошка Сашута, как самая маленькая, очутилась впереди всех. Надзирательница Мария Васильевна взяла ее за руку, и девочки, шепотом переговариваясь между собою, наскоро накинув салопчики и капоры, двинулись попарно в соседнюю церковь.
Как хорошо было в церкви!.. Яркое освещение от множества свечей, торжественное пение хора, блестящие ризы священников, крестный ход, — все это сладко волновало сердце, давало праздничное настроение молящимся.
Малютка Сашута, которой лишь месяц назад минуло семь лет и которую поэтому долго не хотели принимать в приют, куда брали только начиная с семилетнего возраста, смотрела восхищенными глазами на все, что совершалось вокруг неё.
Сашута была общая любимица и баловница, самая хорошенькая и живая девочка из всего приюта. Родителей она лишилась давно. Жила у старого приятеля её отца, отставного, безногого солдата Михалыча, пока добрые люди не пристроили ее в приют, так как у старого Михалыча и своих родных внуков было не мало.
«Ужо, — думалось Сашуте,— кончится заутреня, поведут нас в приютскую столовую разговляться; будут яички, подарки раздавать и мамаша (приютки так называли свою начальницу), и попечительница графиня. А там глядишь и деда Михалыч подойдет. Миленький деда! Давно не видала его».
И сердце девочки забилось шибко, шибко от предстоящего удовольствия увидеть названного дедушку, которого она горячо любила.

2.

— Христос воскресе, дети!
— Воистину воскресе, графиня, ваше сиятельство!
Заутреня давно кончилась. Девочки выстроились в столовой за длинными столами, уставленными куличами, пасхами, яйцами.
Посредине столовой находился самый большой стол с грудой наложенных на нем подарков. Красивая, молодая, в роскошном лиловом платье графиня-попечительница стояла у конца стола и с помощью начальницы, надзирательниц и нянь раздавала детям подарки. С сильно бьющимся сердцем подходила каждая девочка к заветному столу, низко кланялась княгине, целовала её руку и, получив подарок, отходила на свое место.
Следом за другими подошла и Сашута. Её милое личико разгорелось как вишенка, голубые глазки блестели. Графиня наклонилась к ней и крепко расцеловала девочку в обе щеки.
— А тебе, моя красоточка, смотри-ка, что приготовила я! —|проговорила она, ласково обнимая девочку одной рукой, другою же протягивая ей прелестную дорогую куклу с белокурыми кудрями.
— Ах! — Сашута широко раскрыла глаза и даже чуть побледнела от восторга. Дивная красота куклы, казалось, совсем очаровала ее.
О таком прелестном подарке Сашута и мечтать не смела.
Восхищенная, радостная, осторожно прижимая куклу к груди, она вернулась к маленьким товаркам, не слыша ног под собою.
В эту ночь девочка уснула с куклой в руках и во сне ей грезилась белокурая головка и шелковое платье её фарфоровой красавицы...



3.

— Христос воскресе, деда! Вот хорошо, что пришел!
Сашута вышла к дедушке с тою же белокурой красавицей-куклой, которую она все время не выпускала из рук. Дедушка Михалыч, хромой калека, с деревяшкой вместо ноги, пришел спозаранок навестить Сашуту и принес ей кусок домашнего кулича и красное деревянное яичко.
Сашута ела кулич и без умо.тку болтала с дедом о кукле.

Потом, когда говорить уже было нечего, Сашута замолчала, заговорил дедушка.
— Дома-то все недостатки, ребята без сапог, голодно, недохватки все... Есть скоро нечего станет... У Ванюшки то и пальта нет—на улицу выйти не в чем.
Дедушка задумался... Слезы мелькнули в его тусклых глазах. Потом взгляд упал на нарядную Сашутину куклу.
— Ишь тоже, словно барышню дарят, а выйдешь из приюта, чего доброго, нужды немало увидишь снова, — произнес он с раздражением, потом добавил совсем тихо:
- А Ванюша кашляет, из трубы ровно трубит… Без пальта то не больно теперь находишь…
Сашута задумалась… Ей представился Ванюша – худенький, щуплый, кашляющий, без пальто и сапог. Взглянула она на белокурую красавицу-куклу и вдруг, прильнув к деду, горько заплакала.
- Дедушка, миленький, золотенький, возьми эту куклу… Продай татарину… деда… Видишь, какая важнеющая она… Много дадут… А ты пальто и сапоги купи Ване… За куклу получи и купи… Не надо мне куклы, деда! Не надо!.. Не надо!.. Право…
И в последний раз взглянув на свое сокровище, Сашута сунула куклу в объемистый дедушкин карман.

@темы: текст, 1909, творчество, Чарская, пасхальный рассказ, "Для Вани", Задушевное слово

---

За что ненавидели Чарскую, или зачем современным детям дореволюционная проза

[telwen]

18 марта исполнилось 75 лет со дня смерти Лидии Алексеевны.

Текст и фото: Татьяна Кириллина

	За что ненавидели Чарскую, или зачем современным детям дореволюционная проза (+ фото) Татьяна Кириллина 18 марта исполнилось 75 лет со дня смерти Лидии Чарской — популярнейшей детской писательницы дореволюционной России. Ее проза - сентиментальная бульварщина, или детская литература на все времена? Об этом - в репортаже с панихиды и интервью с издателем Ольгой Голосовой.

За что ненавидели Чарскую, или зачем современным детям дореволюционная проза

Текст и фото: Татьяна Кириллина

с сайта: http://www.pravmir.ru/za-chto-nenavideli-charskuyu-ili-zachem-sovremennym-detyam-dorevolyucionnaya-proza-foto/



18 марта исполнилось 75 лет со дня смерти Лидии Чарской — популярнейшей детской писательницы дореволюционной России. По благословению настоятеля Успенского подворья Оптиной пустыни игумена Ростислава (Якубовского) на могиле Лидии Чарской на Смоленском православном кладбище была совершена панихида.

Читаешь не отрываясь

Клирик Успенского подворья иерей Валерий Волков, служивший панихиду, рассказал, что познакомился с творчеством Лидии Чарской недавно и прочитал всего два романа — «Записки гимназистки» и «Лесовичка»: «Конечно, это надо было читать в детстве, взрослому человеку произведения Чарской кажутся наивными. На мой взгляд, Лидия Чарская — не тонкий психолог, не стилист, но, несомненно, мастер напряженного сюжета. Ты понимаешь, что история, скорее всего, закончится хеппи-эндом, но все равно читаешь не отрываясь. В библиотеке нашего подворья есть книги Чарской, но, я справился у библиотекаря, берут их в основном пожилые люди. А жаль — они так необходимы молодым, потому что учат добру…»

Иерей Валерий Волков

«Я с удовольствием читаю и перечитываю Чарскую, — подтверждает мысль священника Ольга Белова, певчая Успенского подворья. — И дочери мои читали, когда им было тринадцать-четырнадцать лет. А вот внучки не читают — сегодняшним детям тогдашняя жизнь непонятна, поэтому — неинтересна. Хорошо, конечно, чтобы дети отвлеклись от компьютера и занялись чем-то другим, но что для этого нужно сделать — никто толком не знает».

Место последнего приюта Лидии Чарской находится недалеко от часовни Ксении Блаженной. Могила в хорошем состоянии, ухожена, но отец Валерий предложил организовать фонд, найти благотворителей и установить достойный памятник.

У вас с собой паспорт?

О жизни и творчестве Лидии Чарской рассказала собравшимся на панихиду людям литературовед, доктор филологических наук профессор Евгения Путилова. В советское время творчество Чарской было под запретом, и Евгения Оскаровна слыхом о ней не слыхивала. Наткнулась на ее произведения случайно, изучая подшивки журнала «Задушевное слово». Написала о Чарской первую после долгого перерыва статью, а также предисловие к, опять же, первому после долгого перерыва сборнику. Сейчас на счету Евгении Путиловой множество публикаций о Чарской — вплоть до Британской энциклопедии. «Герои Чарской часто остается одни — маленькие, беспомощные, в недобром мире. Их ждут тяжелые испытания, но они не отступают от истины, не предают. Сердце маленького героя остается верным — и побеждает. Лучшая повесть Чарской — «Княжна Джаваха». Там говорится, что героиня была похоронена на Новодевичьем кладбище, и люди искали ее могилу, они верили, что Нина Джаваха существовала в действительности!».

Евгения Путилова

Могилу Лидии Чарской Евгения Путилова тоже нашла случайно: оказывается, хотя в администрации Смоленского кладбища знали о могиле, она была не зарегистрирована и нигде не значилась. За могилой ухаживали — поклонники творчества писательницы (удивительно, но они остались, несмотря на все запреты) и подруга жены сына Чарской, умершего в Харбине. Но никто из тех, кто ухаживал, не решался зарегистрировать могилу на свое имя — сказывалась советская привычка всего бояться. Сотрудница администрации кладбища предложила зарегистрировать могилу прямо сейчас — по счастью, у Евгении Оскаровны оказался с собой паспорт. Теперь могила Чарской — не «бесхозная», ее нельзя просто так ликвидировать, и любой желающий может ее легко найти.

С Пушкиным и Гоголем

Будущая писательница появилась на свет в 1875 или 1878 году, предположительно — в Царском селе, ее девичья фамилия Воронова. Девочка росла без матери, тяжело переживала вторую женитьбу отца, убегала из дома, была найдена и отдана в Павловский институт благородных девиц в Петербурге. По окончании института вышла замуж за офицера Чурилова. Муж бросил ее с грудным сыном и уехал. Лидия поступила на драматические курсы при Императорском театральном училище и по окончании была зачислена в штат Александринского театра. На сцене она играла под псевдонимом «Л. Чарская», ставшим и ее литературным именем. Актрисой Александринки Лидия Алексеевна была до 1924 года, но карьера не сложилась, она играла в основном небольшие роли служанок и комических старух. «Бедность и необходимость растить сына и стали причиной того, что Чарская занялась писательством, — рассказывает Евгения Путилова. — Поначалу она о писательстве не помышляла: обратилась к Маврикию Вольфу, известному книгоиздателю, и сказала, что могла бы переписывать — у нее был хороший почерк. Пишущих машинок тогда еще не было. Вольф попросил показать образцы почерка, и молодая актриса дала ему свой дневник, который она вела в годы учебы в Павловском институте. Вольф прочитал его и предложил напечатать в «Задушевном слове» под названием «Записки институтки». Тогда же они заключили договор — Вольф обязался платить ей 25 рублей в месяц. Эти деньги показались Лидии огромными, она с радостью согласилась. Вольф нажился на ней, а сама она не имела ничего, кроме популярности. Чарская старалась писать больше, писала очень быстро, и это часто заметно». При этом юные читатели — основные адресаты ее книг — ставили Чарскую в один ряд с Пушкиным и Гоголем…

«Ax, не растет маслины ветка

Вдали от склона, где цвела!»

«Этика души ребенка — это целая наука, целая поэма и целое откровение. К ней надо подступать нежно, чуть слышно…», — писала Лидия Чарская в одном из очерков. Очевидно, именно эта нежность и бережность пришлась не ко двору в новой советской педагогике. С. Я. Маршак, выступая в 1931 году на Первом съезде советских писателей, сказал: «»Убить» Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, было не так-то легко. Ведь она до сих пор продолжает жить в детской среде, хотя и на подпольном положении…». После 1917 года Чарскую прекратили печатать, она лишилась средств к существованию (жила на какие-то мизерные пособия) и умерла в 1937 году практически от голода. «Это роковой год, все равно что убиенная она», — считает Евгения Путилова.

Соседи воспринимали Чарскую глубокой старухой, а ей было лишь немного за шестьдесят. Обнаружили ее тело спустя несколько дней после смерти, в квартире не было ровно ничего, а на рваных обоях записан телефон — это оказался телефон Михаила Зощенко. Очевидно, Зощенко был одним из тех, кто пытался помогать Чарской, но история их взаимоотношений не сохранилась.

Послевоенное поколение Чарскую практически не читало, но имя ее было на слуху — оно было синонимом сентиментальности, даже пошлости. Надо сказать, что пренебрежительное отношение к Чарской сформировалось еще до 1917 года: одним из тогдашних «гонителей» был К. И. Чуковский (однако в последние годы жизни Чарской, когда писательница откровенно бедствовала, он помогал ей). Отнюдь не все литераторы не признавали в Чарской достойную коллегу: высоко отзывался о ней Федор Сологуб, из советских писателей — Л. Пантелеев, Вера Панова, Юлия Друнина, Борис Васильев. Одной из героинь Чарской посвятила стихотворение юная Марина Цветаева, оно называется «Памяти Нины Джаваха»:

«…Она была лицом и духом

Во всем джигитка и княжна.

Ей все казались странно-грубы:

Скрывая взор в тени углов,

Она без слов кривила губы

И ночью плакала без слов.

Бледнея гасли в небе зори,

Темнел огромный дортуар;

Ей снилось розовое Гори

В тени развесистых чинар…

Ax, не растет маслины ветка

Вдали от склона, где цвела!

И вот весной раскрылась клетка,

Метнулись в небо два крыла».

Книги Чарской открывают перед детьми истинную красоту мира

О том, актуально ли сейчас творчество Лидии Чарской, мы спросили Ольгу Голосову, главного редактора издательства «Лепта Книга», где издают ее произведения.

Ольга Голосова

- Подпадают ли книги Лидии Чарской под понятие «православная литература»?

- Православной я называю литературу, которая создана писателем, исповедующим православие и в своих произведениях ставящим перед собой миссионерскую задачу. С этой точки зрения — конечно, нет. У Лидии Алексеевны есть отдельные произведения (к примеру, беллетризированное житие прп. Сергия Радонежского), которые содержат в себе элементы миссионерской проповеди, но в целом ее творчество решает иные задачи. Лидия Чарская жила и творила в Российской империи, где Православие являлось государственной религией, и каждый подданный, так или иначе, должен был это учитывать. Перед ней как перед писателем никогда не стояла задача распространения Благой вести и обращения неверующих. К тому же в ее время не было принято делиться религиозными переживаниями в беллетристике, хотя, безусловно, практически все творчество Чарской выросло из ее личных убеждений и христианских ценностей, в которых она была воспитана и которыми в той или иной мере руководствовалась. Чарская — это просто литература, которая может нравиться или не нравиться.

- В свое время книги Чарской казались массовой низкопробной сентиментальной литературой. Справедливо ли это?

- Чарскую оболгал и ошельмовал в 1912 году Корней Чуковский, вершиной творчества которого, увы, стало создание образа мухи-цокотухи (героев «Айболита», в оригинале доктора Дулитла и сестру Сару, если вы помните, он украл у английского писателя Хью Лофтинга). Он, уж не знаю ради чего, может быть, из зависти, чудовищно унизил ее в своей отвратительной статье. Я думаю, что пренебрежительное отношение к Чарской, безусловно, несправедливо. Это не нон-фикшн, но и не та бульварщина, которая рассчитана на возбуждение в людях низких страстей — сладострастия, жадности, зависти, гордыни, потребительского отношения к жизни и ближним. На мой взгляд, феномен популярности Чарской в том, что она впервые заговорила с подростками на понятном им языке, обсуждая в своих книгах те проблемы, которые должны решать каждый юноша и каждая девушка.

Это проблемы дружбы, взаимоотношений со сверстниками, педагогами, коллективом. Это проблемы определения своего места в мире, проблемы отношения к богатым и могущественным, проблемы выбора идеалов: перед чем преклоняться, ради чего жить – ради карьеры, денег и успеха или ради любви и служения ближним, реализации своих талантов.

Никто до нее в русской литературе так проникновенно не говорил с детьми и подростками, никто не говорил и после — включая советских классиков, так как их произведения невольно несли в себе груз идеологии большевизма и пропаганды бесконечных мировых революций. Мало кто с такой убедительностью, любовью и пониманием говорит с подростками о личной вере, о первой любви, о жажде подвига. И за это ей вечная от нас память и благодарность.

- В советское время о книгах Чарской было принято отзываться исключительно пренебрежительно, хотя их мало кто читал. Что говорят о Чарской сейчас? Читают ли ее девочки, как раньше? Какие современные книги можно поставить рядом с произведениями Чарской?

- Чарскую ненавидели именно за то, о чем я сказала выше – за проповедь человеческих отношений, пронизанных верой во Христа и жизнью по заповедям. Сейчас Чарскую, безусловно, читают. Мало того — хотя не все ее произведения обладают равными литературными и художественными достоинствами, она по-прежнему одна на небосклоне детских писателей. Современная постперестроечная эпоха не дала нам столь же проникновенных произведений и тонко чувствующих авторов. Хотя не могу не отметить книги Тамары Крюковой — пожалуй, только в них мне встретилось подобное понимание. И, конечно, сага о Гарри Поттере — вот единственные произведения, в которых с большим мастерством рассматривается мир подростков, их взаимоотношения и нелегкий выбор.

- Что есть такое в книгах Чарской, что нужно девочкам в определенном возрасте?

- В книгах Чарской есть целомудрие, верность, первая любовь, переживания и муки юной души на распутье перед дорогой в жизнь. Там есть чувства и эмоции, которые благородны и красивы — а это то, чего так мучительно жаждет душа человеческая. В «Сумерках», кстати, тоже — именно поэтому они столь популярны (и книги, и фильмы). Юный человек не хочет думать, что жизнь — это грязь, любовь — всего лишь половой акт, а дружба — союз интересов ради достижения цели. И книги Чарской открывают перед ними истинную красоту мира, глубину чувств, широту горизонта, вместе с тем подсказывая решения в жизненных конфликтах. Да, Чарская — это не Шекспир, но детям нужна молочная пища, а взрослым твердая — такую аналогию приводил апостол Павел (Евр. 5, 12).

- Как Вы думаете, читают ли Чарскую мальчики, нужно ли им это?

- Сама видела, что читают, и это им нужно, как вода — цветам. Мальчики тоже жаждут любви, понимания, признания, героизма… Мир мальчика не менее богат переживаниями, чем мир девочки, и лишать будущего мужчину нежности, любви и тепла — значит вырастить чудовище.

Текст и фото: Татьяна Кириллина

@темы: статьи, Чарская

---

Л.Чарская. ДИКОВИННЫЕ ЛОШАДКИ

[change-ange]

Переиздание - ПСС Л.Чарской, издательство «Русская Миссия», 2008г.

Л.Чарская. ДИКОВИННЫЕ ЛОШАДКИ


Едет, мчится экипаж,
Едет темным садом.
Правит лихо Витя наш,
Сидя с Таней рядом.
Вместо быстрых лошадей
Запрягли козляток…
Сколько радостных затей
Часто у ребяток!
Не пугается ничуть
Даже крошка Таня!
И знаком, и гладок путь,
И надежны кони.

Плавно Беленький и Паж
Выступают рядом,
Едет, едет экипаж,
Едет темным садом!

Оригинал – журнал «Задушевное слово» для младшего возраста, 1908г.

ДИКОВИННЫЕ ЛОШАДКИ

Едет, едет экипаж
По аллее, садом.
Правит лихо Витя наш,
Сидя с Тоней рядом.
Вместо быстрых лошадей
Запрягли козляток...
Есть не мало ведь затей
Потешать ребяток!
Хоть высок кабриолет,
Да надежны кони,
Страха в мыслях даже нет
У малютки Тони...
Плавно «Принцынька» и «Паж»
Выступают рядом,
Едет, едет экипаж
По аллее, садом!

@темы: текст, стихотворение, сравнение, творчество, 1908, Чарская, Задушевное слово, ПСС

---

МОРСКОЕ ЧУДО. ШУТКА Л. А. Чарской.

[change-ange]

МОРСКОЕ ЧУДО. ШУТКА Л. А. Чарской. Журнал для младшего возраста «Задушевное слово», 1908г.

Тихо плещет на песок
Вал морской о бережок.
Набегая, приливая,
Убегая, отливая.
Волны прыгают играя.
— Ты поди, волна, поди.
Больше к нам не приходи.
Ты, как на берег наскочишь,
Ножки деточкам замочишь!
Дети морю говорят
И играют, и шалят.


Вдруг… О, ужас! Таня, Маня,
Брат Витюша, Сеня, Ваня
Изумились, удивились,
В кучку робкую столпились.
Видят—кто-то, сам без ног,
Выплывает на песок.
Рыбий хвост скользит на диво,
Детский взгляд глядит пугливо,
Глаз, от страха, крив и кос...
Пряди спутаны волос...
— Ты скажи, морское чудо,
К нам явилось ты откуда?
Ваня мальчик всех храбрей,
Подошел он поплотней
К чуду. Крикнул: — Раз, два, три!
Кто ты, чудо, говори!
Ручкой хвостика коснулся,
Да как сразу отшатнулся!
Чудо как-то вдруг блеснуло,
Ярким хвостиком плеснуло
Раз! И в море утонуло...


Пуст как прежде бережок,
Мягко зыблется песок,
Кое-где мелькает дно.
— Чудо где?..
Тю-тю—оно!

В ПСС Л.Чарской (издательство "Русская Миссия") не переиздавалось.

@темы: текст, стихотворение, творчество, 1908, Чарская, "Морское чудо", иллюстрации, Задушевное слово

---

Два котика. Стихотворение Л.А.Чарской.

[change-ange]

Два котика. Стихотворение Л.А.Чарской. Журнал для младшего возраста «Задушевное слово», 1908г.

По-французски Саша учит
Киску Франтика читать...
Франтик жалобно мяучит:
- Отпусти меня играть!
Но строга примерно Саша,
- Свет в ученье! — говорит, —
(Так сказала ей мамаша)...
Франтик фыркает, молчит.
Вот мелькает перед ними
Букв французских длинный ряд,
Но на этот раз не ими
Привлечен коташкин взгляд.
Видит Франтик: подле утки
Кот усатый помещен.
Мыслит киска:
— «Что за шутки,
Не мерещится ль мне он?
Кот с ушами и усами,
С черной мордочкой такой,
Смотрит быстрыми глазами,
Ну, совсем, совсем живой!»

А над ухом шепчет Саша:
—„Посмотри, какой тут зверь!"
С грустью думает коташа:
„До ученья ли теперь?"

Л. А. Чарская

Позже вошел в сборник «Смешные малютки». (Смешные малютки. Шутки и прибаутки. Для детей младшего возраста.— Спб.-М., Издание Т-ва М.О. Вольф, 1913). В современном переиздании, с изменениями: Л.Чарская. Полное собрание сочинений, Т.53. «Эолова арфа». М.: Русская Миссия, 2008.

@темы: текст, стихотворение, творчество, 1908, Чарская, "Два котика", "Смешные малютки", иллюстрации, Задушевное слово

---

Зимние стихи Чарской

[change-ange]

На саночках по льду. Л. А. Чарская. Журнал для младшего возраста «Задушевное слово», 1908г.



Ветер свищет... Щиплет нос
Белый дедушка Мороз.
Застлан саваном прудок,
Блещет искрами снежок,
Словно звезды на снегу.
Я за санками бегу.
В санках Сонечка сидит,
Ничего не говорит,
Только милого дружка
Обвила её рука.
Жутко песику и ей
От братишкиных затей.
Мне же любо! Я кричу:
— «Лихо, быстро вас промчу!..
Коли выверну—так что ж?
Снег так мягок и хорош.
Тпру! приехали!.. Ну, вот
Обошлось и без хлопот.
Соня, Дружка, вылезай,
За катанье награждай!»
Соня молвила в ответ:
—«С нами денег, милый, нет,
На чаек в другой раз дам!»
А Дружок за ней: «Хам! хам!
Вас прошу в другой я раз
Не катать так быстро нас».

@темы: текст, творчество, 1908, Чарская, "На саночках по льду", иллюстрации, Задушевное слово

---

медицинская тема

[ess]

в каких прозведениях более всего затронута данная тема

@темы: Чарская

---

Это не дом, это дурдом (новое издание «Дома шалунов» Лидии Чарской)

[change-ange]

Это не дом, это дурдом (новое издание «Дома шалунов» Лидии Чарской)

Ну вроде бы уже все успокоились на тему переименований и кромсания книжек Л.Ч.
ПСС так и не стало «П», в смысле полным, остановилось на энном томе и перестало издаваться. Другие переиздания стали адекватными (АСТ теперь не стесняясь, пишет на обложке - «Записки институтки», а не «Соперницы»), а часто и очень радующими глаз.


издание "Ранок"


издание "ЭНАС"

Но вот недавно, обратила на себя внимание серия «Девичьи истории» харьковского издательства «РАНОК». Отлично, подумала я, на Украине тоже издали Чарскую, пусть в сильно розовых обложках, но серия довольно милая – хай живе. И «Дикаря» в ней посмотрела – вполне хорош. См.здесь: diary.ru/~charskaya/p171799872.htm
Ну, есть изменения, но не критично. Несколько других книжек серии переименовано. Должно бы сие насторожить, но не надо же страдать паранойей, поэтому я не стала обращать внимания на остальные. И теперь точно не стану – но насчет еще одной мне попавшейся выскажусь, и выражения выбирать уже не могу, извините.
В общем, «Дом шалунов». Кто-то его помнит по изданию «Русской миссии» (Полное собрание сочинений которое), не так давно в «ЭНАСе» тоже вышел он - совершенно прекрасный снаружи и внутри.
Можно было бы подумать, что в «Ранок» взяли текст, обработанный в «Русской миссии». Ну да, «щас», они не хуже умеют «изменять» книги к лучшему! Сами, что хотели – изменили, что хотели – добавили или убавили.
Есть просто СТРАННЫЕ изменения. Их я упомяну, потому что это просто нечто, такого вы еще не видели. Остальное сравнение текста – выше моих сил, да и кому это надо, просто сразу скажу – книга издана плохо.

1) Абзацы текста вырезаны, некоторые описания природы, как всегда, тоже. Но это не новость.

2) Новенькое есть, а именно. То, что в ПСС иногда удваивалось. Здесь, наоборот, убирается. Это – упоминание Бога.

«Выпейте водички, успокойтесь и поезжайте потихоньку домой». («Дом шалунов», «Ранок». 2012).

В оригинале, вместо «потихоньку» - «с Богом».
Вроде не советское время, а исправление типично советское.

3) Изменяются некоторые имена. Ну, это можно допустить – мало ли какое старинное непонятное имя (как они же в «Дикаре» изменили Ни на Инну). Но почему такие же странные для современного уха не меняются (например, Арся, Гутя, Миля, Тото), а имя главного героя (он - Котя - в пансионе) преобразилось в Колю? А уж совсем нелепость – один из самых отчаянных шалунов – Витик Зон стал… Витьком. Витёк такой. Хулиган Витёк.

4) Очень много фраз изменено – слова постоянно меняют свой порядок. Все устаревшие слова убраны, но вот здесь, наоборот, фраза дополнена:

(есть глава, где пансионеры «Дома шалунов» пожалели своего воспитателя и решили купить ему новый парик – старый совсем пообносился. В середине этой главы уже ясен их замысел.)

«Ему можно продать что-либо и на вырученные деньги купить нашему немцу новую голову».

Почему-то в ранковском издании считают нужным уточнить, дополняя эту строчку:

«то есть, я хотел сказать, новый парик». А что, можно что-то другое подумать?!?!?

5) Также сделана вещь почти нереальная – исправление стихов!

Редактору показалось слишком корявым прощальное стихотворение «шалунов» для Коти (последняя глава):

Мы тебя любим,
Никогда не забудем.
Возвращайся к нам скорей
С братом, с мамою своей!

Я не спорю, стихотворение очень корявое.

И вот, в издании Ранка его первая половина чудесно преображается:

Ника, мы тебя так любим,
Никогда уж не забудем.

Но ведь здесь Чарская именно имитирует неумелый детский стишок, написанный, конечно, коряво, но от чистого сердца. Это – ЮМОР.
А в издательстве решили, что Чарская совсем неумелый поэт, и улучшили стихотворную часть повести.

6) Главы объединены по нескольку, некоторые названия глав исчезли.

А вот почему-то (опять это «почему-то»!) ЭНАС издал повесть в первозданном виде и притом, с оригинальными иллюстрациями Бальдингера – старинного иллюстратора многих произведений Чарской. Хотя не картинки тут важны, а всего-навсего уважительное отношение к тексту.

@темы: текст, сравнение, творчество, "Дом шалунов", Чарская, "ЭНАС-книга", "Ранок", ПСС, переиздание

---

Харбин, 1943 год

[telwen]

Никогда не знала, но оказывается было и вот такое эмигрантское издание:

L.Charskaya,Lesovichka,izd.NAUKA,Harbin,1943,s/c,295 str,uvel. format.
Л. Чарская, "Лесовичка", издательство "Наука", Харбин 1943, 295 стр. мягкая обложка, увеличенный формат.
Орфография, если судить по обложке, уже новая.

Что только не узнаешь из интернета.

Книгу продают на аукционе ebay.com, можно купить: www.ebay.com/itm/400270966784

@темы: библиография, Чарская