С новым 1909 годом!

[telwen]

Совсем забыла , что сегодня старый новый год.
В детстве я не знала что это за праздник.Но подарки получала.
И вас просто необходимо поздравить.
Сообщество-то наше ,я думаю живет и по старому стилю времени тоже a)

С НОВЫМ ГОДОМ!

1909

2009

@темы: Поздравления

---

Где похоронена Л.А.Чарская

[change-ange]

Эта статья печаталась в журнале «Дошкольное воспитание» в 90-х годах 20 века. Но по-моему такое происходит до сих пор – мифы о Чарской появляются наравне с фактами. У такой чарующей писательницы и биография не может быть не сказочной.

«Где похоронена Л.А.Чарская

По поводу одного письма

Р.П.Иушина из города Рубцовска прислала отклик на нашу публикацию прозы и стихов Л.Чарской, адресованных малышам. С молодых лет Римма Петровна зачитывается Чарской, буквально проглатывает каждое произведение, попавшее в руки; что ж это легко понять. В начале века Л.А.Чарская (урожденная Воронова, в замужестве – Чурилова) была необыкновенно известна; её известность, как многим казалось, превышала дарование; однако ни критические нападки, ни увещевания её поклонников не сбили эту волну интереса и любви. А затем… В 1918 году прекратил своё существование журнал «Задушевное слово», не допечатав до конца последнюю повесть Чарской «Мотылёк» - о дочери бедного чиновника Шуре Струковой, приехавшей в Петербург учиться. И комплекты журнала, и повести Чарской, вышедшие отдельными изданиями, были по-большевистски изъяты из библиотек, запрещены и выброшены на свалку – ныне их не найдёшь даже в главных книгохранилищах страны.
Волнующая подробность: повесть Чарской о Надежде Дуровой «Смелая жизнь» была в Ипатьевском доме среди книг юной невинно убитой читательницы – великой княжны Татьяны Николаевны; на томике (№206) рукой государыни написано: «Дорогой Татьяне от папá и мамá, 1908г.»
Шли годы… дети Чарскую не забыли, не разлюбили. Её книги – почти тайно! – передавались из рук в руки, переписывались, обсуждались, пока – это было уже на исходе Отечественной войны или несколько позже – не затрепались последние экземпляры «Лизочкиного счастья» или «Записок сиротки» (сохранились у редких собирателей).
О судьбе знаменитой писательницы можно прочесть в моих статьях, предваряющих книги: Чарская Л. Смелая жизнь. М.: «Детская литература», 1991; Чарская Л. Княжна Джаваха. Сибирочка. Щелчок. Саратов: Приволжское изд. «Детская книга», 1992. (Идя навстречу пожеланиям читателей, публикуем две давно забытые сказки Л.Чарской для старшего дошкольного возраста.)
Читательнице с Алтая наша публикация понравилась; высказала она и упреки: мол, Владимир Приходько ошибся, назвав Чарскую Лидией Алексеевной, на самом деле она Александровна. В доказательство Иушина прислала копию письма начальника Сочинского управления культуры Д.М.Панценко, где, в частности, говорится: «Большое спасибо за память о русской писательнице Лидии Александровне Чарской».
Здесь просто описка, и я не стану бранить за неё начальника из Сочи. Но это не всё.
Родилась Чарская, пишет Иушина, в поселке Чкаловское. Звучит, согласитесь, странно. Поселка, названного, как легко догадаться, в честь летчика Чкалова, в год рождения Чарской не существовало. Где же родилась Чарская? На Кавказе. Где именно? Надо проводить дополнительные разыскания. Нуждается в уточнении и дата рождения (месяц? число?).
О том, что умерла Чарская в поселке Чкаловское Адлеровского района, сообщила Краткая литературная энциклопедия (т.8, М., 1975, с.442). Будучи в Адлере на курорте, Иушина, руководствуясь энциклопедией, отправилась искать могилу. Выяснила, что поселка, который в 40-50-е годы называли Чкаловским, сейчас нет. «Один из старожилов вспомнил, что на холме, где раньше стоял особняк, и похоронена писательница». Иушина поднялась на указанный холм и увидела рядом с широкой мраморной лестницей камень с нацарапанными буквами «Ча». С возмущением написала в Москву, в «Литературную газету». Из газеты письмо переслали в Сочи – оттуда пришёл испуганный официальный ответ (уже цитировавшийся выше): «В настоящее время литературно-мемориальный музей Н.Островского собирает материалы о творчестве Л.А. Чарской в рамках темы «Сочи литературный» и решает вопрос об увековечивании её памяти и благоустройстве могилы».
Благоустройство несуществующей могилы – романтический сюжет в духе Чарской. Свою любимую и отчасти автобиографическую героиню Джаваху («Княжна Джаваха», «Записки институтки») она «похоронила» на кладбище Новодевичьего монастыря, у Московской заставы в Петербурге (где, как известно, покоится великий поэт Н.А.Некрасов). Пылкие читатели поверили в существование обаятельной Ниночки, в её жизнь и смерть: «Да будет девочке с Кавказа земля холодная легка!» (Марина Цветаева. Памяти Нины Джавахи). Разыскивали могилу. Расспрашивали монашек. Досадовали: не находят. Надеялись: найдут. Не желали разочаровываться.
…Ответом из Сочи Иушина была довольна, а всю историю обнародовала рубцовская заводская многотиражка (Кижакова Н. Знакомы ли вы с Чарской?). Почему же мы, недоумевает Иушина, пишем, что Чарская умерла в Ленинграде?
Просто сослаться на писателя Л.Пантелеева: он был на могиле Чарской. такой ссылки достаточно, чтобы развеять легенду. И всё же мне хотелось побывать на этой могиле самому. Житель московский, приехал я в Петербург по делам разным и в необычно теплый для прошедшего лета солнечный день пришёл на Васильевский остров. Смоленское православное кладбище. При входе мемориальная доска: похоронена здесь Арина Родионовна, няня Пушкина. Справа от главного входа храм Иконы Смоленской Богоматери, слева часовня Ксении Петербуржской. Свечница Тамара Флягина сказала, что знает, где могила Чарской. Недалеко. Согласилась проводить.
Могила №6953. Ограда, скамейка, столик. Крест. На кресте дощечка:

Писательница
ЧАРСКАЯ
Лидия Алексеевна
1875-1937

Здесь я посидел вместе с церковным художником-реставратором Сашей Рябовым-Бельским, который Чарскую не читал, но живо интересовался литературной историей. Грело солнце. Брел я по неухоженному, пыльному и такому прекрасному Петербургу и думал, что не могу все-таки ответить на вопрос: почему читательское воображение похоронило Чарскую в Адлере. И даже энциклопедия подтвердила… А вы не знаете?

ВЛАДИМИР ПРИХОДЬКО»

А могилу её я тоже видела. На кресте висит мягкая игрушка – собачка и блестящий шарик. Это кроме цветов. А её детское стихотворение «Звезды», выбитое на табличке у ограды уже проржавело, поэтому рядом оно заменено более новой табличкой. Кто-то снова переписал стихи и повесил.
А кто еще какие "мифы" о Чарской знает?

@темы: статьи, Чарская, биография

---

Лидия Чарская и ее книги.

[olrossa]

Вступительная статья к книге Чарской издательства «Детская литература» 1991 года.

Е. Путилова.
Лидия Чарская и ее книги.

Княжня Джаваха, Люда Влассовская… откуда, из какого небытия выплыли эти имена? Люди старшего поколения, услышав их, тепло, а иногда даже восторженно улыбаются – неужели снова вспомнили «Записки институтки» и другие книги Чарской? Юные читатели недоумевают: никогда не слышали ни про эти книги, ни про их автора.
Сведений о жизни Чарской у нас немного: даже в пору ее наибольшего успеха, ее славы, она оставалась человеком очень скромным, почти никогда не писала о себе. Да и вообще создавать биографию молодой женщины в самом разгаре ее творчества никому, вероятно, не приходило в голову. Правда после всех ее нашумевших книг, Чарская написала три повести «о самой себе», стоящие как бы в стороне от всех ее предыдущих. В этих ее повестях – «За что?», «На всю жизнь», «Цель достигнута» – она поведала историю своей жизни за двадцать с лишним лет…
Детство Лидии Алексеевны Чуриловой (урожденная Воронова, 1875–1937) прошло в состоятельной семье. Она рано лишилась матери и всю свою привязанность перенесла на отца, который вместе с тремя тетками, потакал всем ее желаниям: девочка ни в чем не знала отказа. Она росла маленькой дикаркой, храброй и отважной: умела лазить по деревьям, плавала как рыба, гребла и правила лодкой не хуже рыбака, отлично управлялась с лошадью. Лодка, лес, верховая езда – всю жизнь самый любимый ее отдых.
Детство казалось источником одной лишь радости, пока отец не привел в дом новую маму, мачеху. Фанатично, болезненно привязанная к отцу Лида не смогла справиться с эти испытанием. Между экзальтированной, с необузданным и чрезмерно впечатлительным характером девочкой и холодной, выдержанной молодой светской женщиной началась непримиримая вражда, которая привела к побегу Лиды из дома. Побег этот, чуть не стоивший ей жизни, найдет потом сюжетное воплощение в «Княжне Джавахе» - одной из самых известных ее повестей. Только там все это превратится в настоящий детектив: появятся разбойники, клады, тайны, поединки между благородными разбойниками и отъявленными негодяями, замелькают пропасти, гроза, обвалы в горах…
Домашний конфликт только обострился. Лиду отвезли в Петербург (семья жила в Шлиссельбурге, где служил отец – военный инженер Алексей Александрович Воронов) и определили в закрытое учебное заведение – Павловский институт. Там она провела семь лет.

Женский Павловский институт Акварель К.Э.Гефтлера 1880-е гг.




Среди многих событий институтской жизни произошло одно, сыгравшее особенную роль в жизни Лиды. Она заболела оспой в самой тяжелой форме, и на ее выздоровление не было никаких надежд, если бы не взялась за ней ухаживать на редкость терпеливая сестра Анна. Лаской и добротой отвечала она на все выходки лежавшей в полной темноте с завязанными глазами капризной больной. Почувствовав к сестре Анне доверие, Лида поведала ей свое горе, открылась во всей своей фанатичной ненависти к мачехе, отнявшей у нее отца. Ожесточенная в своем одиночестве, Лида полюбила сестру Анну и умоляла не покидать ее, быть с ней всегда. Тронутая ее мольбой, сестра Анна отвечала: «Детка моя! Спасибо тебе за эти слова, спасибо! Я буду просить за тебя «солнышко» отдать тебя мне… Я думаю, он исполнит нашу общую просьбу». С нетерпением ждала Лида дня, когда она сможет увидеть ту, к которой привязалась навсегда. А сестра Анна , готовясь снять повязку с глаз девочки, в свою очередь, обратилась с просьбой к Лиде: дать слово, что она не разлюбит ее, каким бы отталкивающим не показалось девочке ее лицо.
Читатель, наверно, уже догадался, кто стоял перед Лидой: «Я видела ее всю, худенькую, бледную, жалкую, дрожащую, и мне показалось, что душа ее тихо плыла ко мне и прирастала к моей… И я почувствовала сразу, что эта женщина любит меня и жалеет всем сердцем, всей наболевшей душой и готова положить всю свою жизнь за меня, причинившую ей столько горя… Какое-то новое, огромное, светлое чувство наполнило мое существо, и души наши слились, и сердца также…
– Мама! – не помня себя, вскрикнула я дрожащим голосом, протягивая ей руки.
В одну секунду очутилась она у моей постели.
– Девочка моя! – чудным, мягким, точно переродившимся голосом вырвалось из ее груди, и она широко открыла объятия.
А я бросившись ей на шею, повторяла без конца:
– Мама! Мама! Мама!» (За что?»)
С этого времени, действительно, все переменилось для Лиды: произошло не только полное примирение с отцом, но ее ревнивое сердце приняло и полюбило и новых маленьких членов разросшегося семейства.
После окончания Павловского института восемнадцатилетняя Лида вышла замуж за мрачноватого, нелюдимого офицера Бориса Чурилова. Их совместная жизнь была недолгой: Чурилов должен был отправиться в Сибирь, и молодая женщина с новорожденным ребенком не могла следовать за ним. Сердечно и настоятельно предлагали Лиде родительский кров отец и мать. Но она приняла твердое и непоколебимое решение: начать, пусть самую скромную, но самостоятельную жизнь. Уже давно чувствовала она «самой непонятное» сильное влечение к сцене, к театру.
Она подает прошение, выдерживает конкурс и поступает на Драматические курсы при Императорском театральном училище, какое-то время учится под руководством знаменитого драматического артиста В.Н.Давыдова. Начинается дружная артельная жизнь, очень часто товарищи собираются в ее крохотной квартирке, помогают ей заботится о ее маленьком «принце», ее сыне Юрочке. И наконец наступает событие необыкновенной важности: по окончанию курсов ее принимают на единственную женскую вакансию в Александрийский (б. Императорский) театр. Под именем Л. Чарская она работает в этом знаменитом театре с 1898 по 1924 годы.




Когда она еще только мечтала о театральном призвании, ей мерещилась дорога славы и успеха. Но кончилась юность с «ее смелыми мечтами и дерзким сопротивлением судьбе». Труд, заботы, «неуверенность в завтрашнем дне пришли им на смену» («Цель достигнута»).
Знаменитой артисткой Чарская не стала. Полностью захватила, подчинила себе другая страсть – к сочинительству. Примерно за двадцать лет она написала около восьмидесяти книг. С ними к ней пришел неслыханный успех, небывалая слава. Она стала безраздельным кумиром юного читателя. Сотни писем от детей и родителей шли к Лидии Алексеевне, была учреждена стипендия ее имени.
Знала ли она о славе, радовалась ли ей? Трудно сказать: она работала, читала, изучала историю, философию, педагогику, продолжала, как в детстве, быть страстной любительницей спорта. Тираж журнала «Задушевное слово», где она постоянно печаталась, необычайно вырос, но она не стала от этого богаче: по свидетельству современников, ее издатель заключил с ней постоянный контракт, и она обрадовалась, не предполагая, в какой окажется кабале. Денежная нужда постоянно преследовала ее.
Творческая жизнь закончилась в 1917 году. Ее имя попало в списки запрещенных авторов, ее произведения считались «буржуазно-мещанскими», сентиментальными, слащавыми, пошлыми и монархическими.
Но, изъятые из продажи и снятые с полок библиотек, книги продолжали жить подпольной жизнью, и любовь к Чарской среди читателей существовала еще долго. Отвечая Горькому, обратившемуся в начале 30-х годов через газету к ребятам с вопросом, какие книги читают, многие из них назвали Чарскую и объяснили, что любят ее «за удаль, за горцев, за сверканье шашки и вороных коней».
Сама же Чарская была обречена на одинокое и голодное существование. Мы очень мало знаем об этих горестных временах в ее судьбе, есть лишь небольшие свидетельства, но и они достаточно красноречивы: полное благодарности письмо К. Чуковскому, включившему ее в список для помощи особо нуждающимся литераторам. Еще одно коротенькое письмо к знаменитой артистке Е.П. Корчагиной-Александровской, участвовавшей в благотворительном концерте (какую-то сумму получила Чарская): «Больная, неодетая, без обуви, я не могу даже лично поблагодарить Вас, мою родную». (ГПБ, Ф. 1028, ед. хр. 915).
Она умерла в 1937 году и похоронена чьими-то добрыми руками на Смоленском кладбище. Эстафета доброты продолжается: могила всегда прибрана, ухожена, а ведь прошло уже более полувека…
Однако имя Чарской все больше забывалось.
И вдруг с середины шестидесятых годов вновь зазвучали читательские голоса – и какие! Вспомнила с благодарностью о Чарской автор «Спутников» и «Кружилихи» В. Панова. Воздает должное Чарской автор повестей «А зори здесь тихие…» и «Не стреляйте в белых лебедей» Б.Васильев. Больше всего он благодарен ей за те незабываемые эмоциональные уроки любви к родной истории, которые он получил из ее исторических повестей «Грозная дружина», «Дикарь», из «Княжны Джавахи».
О «горячем детском увлечении» Чарской пишет автор «Республики Шкид» и «Часов» Л. Пантелеев. И даже когда старшие друзья позднее посмеялись над эти его увлечением, он не отрекся от своего чувства, нет, напротив, высказался еще решительней: «А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже».

* * *

Как же получилось, что стремясь всей душой к сцене, Чарская вдруг стала писать – безостановочно – одну книгу за другой, один цикл стихов за другим? Еще в детстве, еще в институтские годы она ощущала в себе потребность писать: вела дневник, много раз срывала аплодисменты, читая подругам свои стихи. Какая-то ее поэмка, какие-то переводы пошли в печать. Но по-настоящему ее захватило, нахлынуло в годы учебы на курсах. Вечерами, когда Юра и Няня засыпали, она жадно хваталась за перо и проводила за столом целые ночи. «Я буквально горю и сгораю, – вспоминала она, - лихорадочно набрасываю одну страницу за другою». Ей не дают покоя вспоминания о днях детства и отрочества. «Вижу далекие образы, вижу светлые и темные стороны жизни. Обрисовываются два стройных образа девушек: одной – кроткий, нежный, печальный – институтской подруги, и другой – вольнолюбивый, гордый и свободный – кавказской княжны». В воображении возникают серые институтские стены, «белые девушки толпой проходят передо мной» с их радостями, горестями, веселыми и печальными историями, их отроческим заточением. Но почему-то видятся еще и высокие горы Кавказа и тихие долины Грузии…
Так постепенно то, что было в жизни, и то, что подсказало воображение, складывалось в целые сюжеты. «Кроткая и нежная» институтская подруга получила имя Люды Влассовской, а другая – «дитя воображения» – стала кавказской княжной Ниной Джавахой.
За один месяц возникли две повести, которые пока запираются в ящик: даже неизвестно поначалу – понадобятся ли они, будут ли вытащены из ящика – но, пишет Чарская, «не вылить моей души в этих строчках, на этих длинных страницах я не могла…».

* * *
Эти первые две повести – «Княжна Джаваха» и «Записки институтки» – сразу же овладели вниманием читателем. В существование Нины Джавахи поверили так, что на ее могилу – к Новодевичьему монастырю приходили и приезжали издалека: никто не хотел верить, что такой могилы нет.»Памяти Нины Джавахи» посвятила стихотворение читательница необыкновенная – Марина Цветаева:

…Ах, не растет маслины ветка
Вдали от склона, где цвела!
И вот весной раскрылась клетка,
Метнулась в небо два крыла.

…Умолкло сердце, что боролось…
Вокруг лампады, образа…
А был красив гортанный голос!
А были пламенны глаза!

Смерть окончанье – лишь рассказа,
За гробом радость глубока.
Да будет девочке с Кавказа
Земля холодная легка!

Порвалась тоненькая нитка,
Испепелив угас пожар…
Спи с миром, пленница-джигитка,
Спи с миром крошка-сазандар.

Повествование в «Княжне Джавахе ведется от лица Нины, а в «Записках институтки» - от лица Люды Влассовской, и хотя за этими голосами стоит один и тот же автор, голос Нины кажется неповторимым. Именно этому голосу доверила Чарская, конечно, в совершенно иных сюжетный поворотах, рассказать о том, что болью и радостью еще ни разу не высказанное, жило в ее душе. Нине первой приходится испытать трагедию женитьбы отца; Нина первая расстается с вольной жизнью и волной природой Грузии и переступает порог института в ненастном, осеннем Петербурге. Именно она должна первой выдержать борьбу за сохранение своей души свободной.
В каждом жесте, в каждом своем поступке Нина Джаваха живет на пределе человеческих возможностей. Художественно оправдана и ее смерть. Десятки раз герои многих произведений Чарской висят на волоске от смерти, истекают кровью, мучаются в сыпной горячке, но почти всегда, в последнюю, уже роковую минуту возвращаются к жизни. И только Нину Джаваху трудно было представить в Петербурге, в институтской «неволе» – круг замкнулся. Образ Нины Джавахи остался цельным, в своей гармонической незавершенности. Попытки Чарской еще раз – в повестях «Вторая Нина» и «Джавахавское гнездо» – вернуться или что-то повторить из того, что принадлежало Нине Джавахе, успеха не имели.

Иллюстрация Сударушкина к повести "Записки институтки"




Жизни Павловского института Чарская посвятила много повестей: «Люда Влассовская», «Белые пелеринки», «Большой Джон», «Некрасивая», «Юность Лиды Воронской» и другие. Варьируя сюжеты, изображая судьбы различных девочек, Чарская чаще всего писала или о седьмушках (самых маленьких) или о первоклассницах (самых больших): важнее всего ей казались впечатления первые и последние. Первые впечатления ложатся тяжелым бременем на жизнь двух седьмушек – Нины Джавахи и Люды Влассовской. Казалось бы, они не такие уж маленькие, им по одиннадцать лет, но как трудно сразу оказаться в совсем другом мире и научится жить по его законам.
Скудная, непривычная еда, грубое белье, уродливые прюнелевые ботинки, тяжелое камлотовое платье и белый передник – все это поначалу ошеломляло, удручало девочек. Далеко не ко всем приходили по воскресеньям родители и приносили гостинцы (правда, ими делились со всеми). Из приезжих девочек, а таких было большинство, редко, кто уезжал на каникулы или на праздники, были и такие, кто провел в институте безвыездно семь лет.

Лестница Гимназии № 209 в Санкт-Петербурге (бывш. Павловский институт)



Павловский институт отличался от Смольного института для благородных девиц своей демократичностью. Сюда попадали девочки из средних русских семей, преимущественно сироты, дети офицеров и служащих в военном ведомстве. Многие девушки знали, что от полученного выпускного балла, особенно по поведению, зависит их судьба: дадут им рекомендацию в гувернантки или еще на какую-нибудь вакансию, или нет.
Описывая это «иное царство», это «отроческое заточение», Чарская рисует институтскую жизнь, ничего не утаивая. Критикам Чарской атмосфера ее институтских повестей казалась «душной», изображенные ею воспитанницы слишком экзальтированными, даже истеричными. Так ли это? В какой-то мере так. Но представим себе эту жизнь изнутри: закрытое учебное заведение, где изо дня в день тянется однообразное, небогатое событиями существование, где неделями, месяцами, годами видишь одни и те же стены, один и тот же дортуар, где «наступало сегодня, похожее как две капли воды на вчера». Поэтому каждое маленькое происшествие перерастало здесь в большое событие, поэтому одна душа так жаждала найти себе опору и прилепиться к другой, поэтому все носило здесь преувеличенный характер: и клятвы, и поцелуи, и «обожанья». По правилам института у каждой маленькой должна быть обожаемая «старшая», ради которой надо было совершать подвиги. Точно так же полагалось «обожать» и учителя: вензель обожаемого» вырезался на крышке пюпитра, или что бывало в редких случаях, выцарапывался булавкой на руке. «Обожательница» следила за тем, чтобы у «ее» учителя был красивый мелок, особенный «вытиральник» для доски и масса всяких других мелочей. Если «обожательниц» у какого-то учителя было слишком много, каждая имела свой дежурный день в неделю. Если, наоборот, какого-нибудь учителя никто не хотел «обожать» - бросался жребий.
Многие страницы повестей приоткрывают жизнь дортуара, когда сорок девочек не могли дождаться главной минуты: вот последний раз входит классная дама, осматривает все постели, спускает газ и уходит. Наконец они остаются одни. Жажда какой-то другой, эмоциональной жизни, каких-то других, не будничных впечатлений почти всегда приводила к одному и тому же: к рассказам о привидениях, мертвецах, о чем-то страшном и таинственном. Дело доходило о истерик, до галлюцинаций: «…И все замерли на своих местах. Шаги приближались бесшумно, крадущиеся, странные, точно не живые шаги. Вот они ближе, ближе… остановились, притаились за дверью. …И вот чьи-то костлявые руки, чьи-то длинные худые пальцы схватились за край двери. Дверь бесшумно подалась вперед. – А-а-а-а!!!» Подобных эпизодов в повестях не перечесть, но интересно, однако, что каждый такой «загробный» или страшный пришелец оказывался потом реальным лицом, да и другие случаи получали объяснение, что не мешало девочкам на следующую же ночь «прокручивать» уже какой-то новый, еще более таинственный и страшный сюжет. Кто-то из девушек примирялся с этой жизнью, а кто-то с горечью сознавал, что вся эта экзальтация, «обожанье» - «все это чушь, безделье, глупость одна… Заперты мы здесь в четырех стенах, ни света Божьего, ни звука до нас не доходит…».
Читая институтские повести Чарской, видишь, однако, и другое, что объясняло и оправдывало эту жизнь, что заставляло девушек со слезами благодарности расставаться с подругами и учителями и считать эти годы лучшей порой юности. За семь лет совместного существования здесь возникала большая, настоящая преданная дружба, проходившая многие испытания. Здесь царил закон справедливости и равенства. Когда Нина Джаваха, только что принятая в класс, с гордостью сообщает о своем княжеском происхождении, она получает хороший урок от остальных девочек. Каждый ее шаг они сопровождают насмешливо-почтительными реверансами, каждую минуту особенно озорные из них успевают к месту и не к месту обратиться к «сиятельной» особе, и, наконец, самая скромная из всех объясняет растерянной Нине: «Видите ли, у вас такой вид, будто вы куда лучше и выше нас всех… Вы титулованная, богатая девочка, генеральская дочка… а мы проще.. Не надо подчеркивать, знаете...»
Здесь выше всего ценились знания, и особенное уважение заслуживали «перфетки» (лучшие ученицы): выходя из института воспитанницы владели двумя языками – французским и немецким, глубокий след оставляли уроки закона Божьего, истории, словесности, географии. Здесь были и свои праздники: субботняя молитва в институтской церкви, всенощная, исповеди у своего батюшки, а для более старших уже и выезды в театр, на масленицу, прогулки по Петербургу. Здесь выявлялись характеры, склонности дарования. Здесь некуда было спрятаться от сорока пар глаз и все твои достоинства и недостатки были на виду. Жизнь класса не выглядит в повестях безмятежной, напротив, по ее ходу возникали всяческие конфликты. Среди многих классных конфликтов Чарская угадала, выделила очень важный, особенный: конфликт одной ученицы с целым классом.
Где-то этот конфликт носит единичный характер, как было, например, когда Нина Джаваха отказалась целовать крест в доказательство своей невиновности в какой-то некрасивой истории. Ей кажется – достаточно, что она дала слово. Класс воспринимает эту акцию Нины как выпад против всех.: ведь все – целовали… Значит все – хуже нее?
В другой повести девушка, не желавшая участвовать в травле классной дамы, бросает классу открытый вызов: «Будь оно проклято, это глупейшее правило товарищества, которое, как глупых баранов, заставляет всех действовать гуртом… Если вы такие… я хочу быть иной!» И, наконец, построив на конфликте одной с целым классом всю повесть «Некрасивая», Чарская без всякого снисхождения сумела показать изощренную жестокость класса на одной стороне и готовность, пусть задыхаясь от страданий и боли, выстоять в этом испытании – на другой. И вместе с тем она хорошо знала способность тех же детей, того же класса истово просить прощения, горячо признать свою вину.
Уметь признавать свою вину, уметь попросить прощения, уметь покаяться… эти качества в людях Чарская ценит превыше всего. В своих повестях она не однажды ставит героев в такое положение, когда они вырастают, поднимаются на высшую ступень человеческого духа, когда они находят в себе силы и мужество прийти к раскаянию, покаянию.
Два примера из многих кажутся наиболее характерными. Когда Маруся Запольская, доведенная до отчаяния несправедливостями учителя, втыкает ему в стул булавки и за этот проступок ей грозит исключение из института, всем сорока девочкам кажется, что больших мук, чем те, которые испытывают они, на свете и не бывает: волчий билет лишает девочку и ее бедствующего отца последней надежды («Люда Влассовская»). Но Чарская расширяет и углубляет этот привычный и знакомый конфликт гимназической и школьной повести. Ее сюжет развивается так, что на головы девочек падает известие, куда более страшное: они узнают, что учитель тяжело заболел ,что он чуть ли не при смерти и что роковая роль в этом несчастье принадлежит булавке.
Девочки отбрасывают мысли о себе, они жарко молятся только об одном – о выздоровлении учителя, и особенно Маруся. Самый факт ее исключения, казалось, перестает быть для нее важным: «Пусть выключают, - говорит она, лишь бы «он» не умер и не остался калекой!»
Только проведя девочек через душевные муки ,через подлинное раскаяние, Чарская счастливо разрешает ситуацию, когда, наконец, выздоровевший учитель появляется в классе и наступает час взаимного прощения.
«Я оглянулась на Марусю… Она сидела ни жива ни мертва на своем месте… Ее лицо подергивалось нервной судорогой…
– Я не могу! Не могу! – вдруг воплем вырвалось из ее груди, и прежде чем кто-либо мог сообразить, опомниться и удержать ее, она стрелой кинулась к кафедре, упала на колени перед учителем, схватила обеими руками его здоровую руку и в один миг покрыла ее всю поцелуями, смешанными со слезами…» Чарская справедлива во всем: не только воспитанницы просят прощения у учителя, но и он признается в своей неправоте, своей вине перед ними, и этот небывалый урок словесности, закончившийся чтением «Мцыри», становится переломным, незабываемым для той и для другой стороны.
Чарская вообще любит показать ту, другую, «враждебную» сторону. С удивлением убеждается Лида Воронская, как скромно, почти бедно живее классная дама, которую она жестоко обидела; с ужасом узнает, что вынудив уйти из института фрейлину, она и ее подруги лишили содержания целую семью. Взрослая девушка, уже стоящая на пороге новой жизни, она еще глубже понимает, что есть только один путь: «осознать свою низость, свою вину», сделать все возможное, чтобы эту вину загладить, - иначе жить будет невозможно, иначе замучит самый суровый страж – совесть.

* * *

Не менее излюбленным, чем институтский, был для Чарской и другой сюжет: в основе его лежал путь скитаний и странствий героя. Для завязки такого сюжета существовало несколько ваиантов, но какой бы вариант она ни выбрала (жестокая случайность разлучила родителей и ребенка; ребенка похитили; ребенок потерялся и др.), главное заключалось в том, что маленький беспомощный человек оказывался один на один с огромным и чужим миром. Куда только ни попадал читатель с героем: в глухой лес, в воровской притон, за монастырские стены, в логово разбойников, в цыганский табор, на арену цирка, в швейную и сапожную мастерскую, на театральную сцену («Сибирочка», «Щелчок», «Лизочкино счастье», «Лесовичка»). Жизнь была жестока к ребенку – он узнавал, что такое побои, голод, горькая несправедливость, обиды, унижение. Он сталкивался с роскошью и нищетой, равнодушием и состраданием, добротой и злобой.
Сюжет для странствий мог быть и другой: побег, необходимость прийти на выручку и спасение – и тогда мелькали бешено скачущие кони, схватки над пропастью, узкие тропинки, шашки и кинжалы, неминуемая гибель и неожиданное спасение («Вторая Нина», «Мой первый товарищ», «Люда Влассовская» – 2-я часть).
И в одном, и в другом случае все кончалось благополучно: или, благодаря столь же невероятной случайности, потерявшиеся находили друг друга, или побеждало благородство, отвага .справедливость. И все же не этой страницей определялось гласное: счастливому финалу всегда предшествовал долгий путь, где единственным оружием для героя служили его человеческие качества. Излюбленный герой Чарской, даже униженный и оболганный, во всем оставался верен себе, Верне глубоко заложенным в нем нравственным понятиям. Больше всего Чарская верила в силу доброту и милосердия, она была убеждена, что с их помощью можно выявить и вернуть человеку все то хорошее, что могло быть затоптано жизнью.
Есть среди книг Чарской одна, где милосердие выступает в своем открытом, конкретном проявлении: это повесть «Сестра Марина», приводящая читателя как бы на самую обочину жизни – в больничные бараки для бедных. Ушедшая сюда от обеспеченного и бездеятельного существования героиня повести Анна попадает в совершенно другой мир, где ее товарки скромно, без позы, за закрытыми стенами барака, оказывают помощь людям милосердием и трудом. Но и здесь героине приходится пройти путь испытаний: чтобы выдержать экзамен на звание «крестовой сестры», надо доказать свою готовность служить избранному делу и видеть главное назначение в самоотверженной готовности трудиться для всех недужных и страждущих, где в момент опасности все равны – и последний бедняк, и генеральская дочь. Предлагая Анне руку, молодой врач говорит ей: «Не на беззаботную, светскую жизнь веду я вас за собой, не на веселье и суету праздной жизни… Нет, Нюта, мы оба скромные, маленькие жрецы человеческого благополучия…»
О чем бы ни писала Чарская – были ли это исторические книги «Газават», «Грозная дружина», «Смелая жизнь» – всегда и во всем она стремилась во все вызвать добрые чувства у юных читателей, «поддержать их интерес к окружающему, будить любовь к добру и истине, сострадание к бедным, священное пламя любви к родине».
Далеко не все гладко было в ее книгах. Ее обвиняли в том, что краски у нее были слишком резкие, без полутонов. Да, с этим можно согласиться. Можно согласиться и с тем, что в ее повестях слишком много повторов, что она прибегала к одним и тем же схемам, что на страницах ее книг можно найти много примеров языковой безвкусицы. Все это верно. Читая ее повести, вы встретитесь и с языковыми штампами: тут будут и бесконечные «розы цвели и благоухали, а небо смеялось», и старый сад, который «светло улыбался своей жаркой улыбкой», и «горевшее синим сапфиром небо». Не один раз героини Чарской «вспыхивают, бледнеют и снова вспыхивают»; многократно падают в обморок, разные герои, словно сговариваются, как это делать: «...все мое худенькое тщедушное тело зашаталось из стороны в сторону, и я тяжело рухнула…» Появляется свой штамп и для выражения чувств: «Что-то неизъяснимое произошло… Что-то засветилось в глубине ее размягченных глаз…»; тут встретятся глаза «лучистые, светлые… они тихо сияли… они видели правду», и « «сверкающие звезды больших вдохновенных глаз»; тут появятся такие выражения, как «мое детское маленькое сердечко», и «детские ротики», и «моя детская кудрявая головка».
Да, Чарская торопилась, не замечая этих повторов, этой безвкусицы, этих штампов, а может быть, наоборот, пользовалась ими, чтобы скорей, скорей сдать, как она была обязана по контракту, новую повесть, в очередной номер журнала. За эту торопливость, небрежность, за языковые погрешности она получала суровые отповеди.
Но она ни разу не изменила своим представлениям о назначение человека. Когда, сняв с себя камлотовые «мундиры» и надев «свои» юбки и платья, девушки прощаются со слезами и рыданиями друг с другом, с любимыми учителями, многим из них становятся тревожно. Здесь ото всех бурь их защищали институтские стены, что ждет их по ту сторону, будет ли хорошо им там?
Напутствуя их всех, «славных, юных, честных», их старший друг призывает их верить в себя и идти смело и бодро вперед в жуткую, незнакомую жизнь «на помощь близким, на утеху несчастным». Да, думает, слушая его, Лида Воронская: впереди счастье, свобода, впереди вся жизнь, целая жизнь! «И сколько хорошего можно сделать… сколько пользы принести… Вперед же, вперед, туда, навстречу пользе, радости, жизни!»

* * *

Л.Чарская прожила по нынешним понятиям не так много – шестьдесят два года. Но годы эти расположились так, что словно вместили в себя несколько разных жизней. Уже взрослым человеком, воспитанницей института, она была свидетельницей века прошлого, девятнадцатого. Она описала встречи воспитанниц с императором Александром III и императрицей. То, что мы называем сейчас «серебряным веком» русской литературы – семнадцать лет до Октября, – были временем ее наивысшего успеха и славы.
Трагедией обернулись для Чарской последние двадцать лет ее жизни, хотя в эти годы книги ее, пусть тайно, но читались.
Затем последовали десятки лет полного забвенья: целые поколения читателей даже не слышали этого имени.
Наступили восьмидесятые и девяностые годы, когда из небытия стали возвращаться многие книги, среди этих имен зазвучало и имя Чарской.
В свое время Чарскую обвиняли в излишней, даже «аффективной эмоциональности». Да, герои Чарской не скупились на выражения чувств, они бросались на шею и покрывали руки поцелуями; они плакали и рыдали, давали жаркие клятвы, горячо молились и были безоглядны в своем покаянии и милосердии. Как покажется все это сегодня нам, начисто отвыкшим от чего-либо подобного и в жизни и в литературе?
Есть и еще одно соображение, которым бы я хотела поделиться с читателем: мы публикуем повести Чарской практически без изменений (только в современной орфографии). Отсюда и несколько непривычный нашему уху склад речи, повторы, обилие притяжательных местоимений, этнографические неточности в описании Кавказа и его народов. Но «Княжна Джаваха» - повесть не о кавказских народах, это повесть о любви, старая повесть о любви. Может быть, и ты не останешься к ней равнодушным?
Когда Чарская находилась в самом разгаре своего творческого благоденствия и не могла, казалось, ничего дурного предвидеть в своей судьбе, она написала пророческие слова: «Если бы отняли у меня возможность писать, я перестала бы жить». Жизнь для нее кончилась сразу – и вся. И для книг тоже. Начнется ли новая? Примут ли сегодня читатели ее повести? Время покажет.

@темы: статьи, Чарская

---

Клавдия Лукашевич и Лидя Чарская

[telwen]

Сегодня немного ссылок:

В библиотеке появили повести и рассказы Клавдии Лукашевич.
http://az.lib.ru/l/lukashewich_k_w/
Два из них уже были в сообществе, остальные - нет.
Там их много и они интерсные, так что даже если вас не впечатлили те рассказы которые были здесь - посмотрите - может быть что то другое понравиться..
Мои любимые рассказы: "Из деревни ... (Акуля)" , "Тряпичник", "Ужасные дни"

Так же если кто не любит читать повести по кусочкам, там же появилась повесть Л.Чарской "Сестра Марина".
http://az.lib.ru/c/charskaja_l_a/text_0560.shtml
Сестра Марина. Люсина жизнь, автор Чарская Лидия. Купить книгу Сестра Марина. Люсина жизнь в книжном интернет-магазине Read.ru

Наслаждайтесь!

@темы: текст, ссылки, Чарская, Лукашевич

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 26-27

[telwen]

ГЛАВА ХХVI

С той самой минуты, как Николай Кручинин принес из сада сведенную судорогами Нюту и положил ее на койку в палате, все как-то сразу поняли весь ужас действительности.
Нюта заразилась от умиравшей Кононовой. Нюте грозила верная смерть.
Как менее суток тому назад вокруг постели Кононовой, так и сейчас у кровати Нюты сосредоточился весь врачебный персонал.
Как сегодня утром с замиранием сердца смотрели присутствовавшие с последним робким проблеском надежды в лицо Кононовой, так сейчас ночью глядели в лицо Нюты.
Это лицо чернело и видоизменялось с каждой секундой на виду у всех. Страшные судороги, повторявшиеся с каждым приступом боли, совершенно преображали его. Худенькое тело Нюты корчилось и извивалось в непосильных, жестоких, нечеловеческих муках.
С ужасом ждали сестры неизбежного конца...

Доктор Аврельский, бледный как смерть, с лицом, облитым потом, работал подле умирающей. Вспрыскивание за вспрыскиванием, припарки за припарками, горячие ванны, кислоты внутрь — ничто не помогало.
— Один Бог только может спасти ей, один только Бог! — тяжело вздыхая, сказал Аврельский, беспомощно сжимая руки.
Николай Кручинин вышел вперед.
— О, это будет величайшая несправедливость в мире, если она умрет! Поручите мне больную, коллега! — тихо и скорбно сорвалось горячим протестом с его дрогнувших уст.
—Мой молодой друг! В таких острых, тяжелых случаях заболевания наука бессильна. Мы имеем дело с редким осложнением, — Аврельский назвал латинским термином болезнь.
— О, Боже, — простонала возле Юматова.
— Нет, нет! Этого не должно быть! Нюта не умрет! Не должна умереть! — вырвалось из груди Розочки с конвульсивным, рыданием.
— Молчать, сейчас же молчать!— грозным шепотом произнес Аврельский багрово краснея своим желчным лицом. — Вы можете напугать ее, и она умрет раньше времени!
И он бережно склонился над корчившейся в судорогах, ничего уже не видевшей и не слышавшей Нютой.
— Да, надежды нет... — глухо произнес он спустя минуту.
— Поручите мне больную коллега!
Голос Николая Кручинина звучит скорее повелительно властно, нежели мольбою. В нем нет просьбы: здесь требование, требование —продиктованное чувством.
С той самой минуты, как ему рассказали о самоотверженном поступке этой девушки, когда, забыв себя, Нюта спасала его от катастрофы в ночь его горячечного безумия, он полюбил эту девушку, полюбил со всею силою своей честной, благородной натуры и не переставал в разлуке думать о ней. Весь мир, всю свою дальнейшую деятельность, всю свою жизнь он не мог уже представить себе без Нюты. Неотступно стоял перед ним ее светлый образ, ее кроткое, милое личико, ее серьезные, детски-вопрошающие чистые глаза.
Работать рука об руку с ней, работать для страждущих, отягощенных недугами людей, всю жизнь, — вот о чем мечтал за последние месяцы этот смелый духом и чистый помыслами юноша-врач.
И теперь надежды его должны рухнуть! Так нелепо, так дико и ненужно, силою призрачного случая, капризом изменчивой судьбы!
Нюта умирает, он может лишиться ее с минуты на минуту! Скоро, скоро, может быть, сейчас...
— Нет! Этого быть не может! Сестра Розанова у права! Она должна жить во что бы то ни стало, и она будет жить, будет! — срывается с его губ властным криком, криком борца-воителя, бросающегося в последний бой.
И опустившись на колени, од склонился над больной, пощупал ее пульс, посмотрел в лицо, глаза, затем, с лихорадочной поспешностью, начал работать.
Теперь уже не он слушает приказания старшего коллеги, теперь Аврельский повинуется, как мальчик, ему. И не один Аврельский — Ярменко, сестры, сиделки, — все сгруппировалось вокруг него и Нюты.
Он отдает приказания коротко, резко, как власть имущий. Его слушаются безропотно. Должно быть есть в нем сейчас что-то, в этом юноше, что-то дающее право распоряжаться мудрыми, опытными людьми.
Нюта плоха. Корчи, судороги, приступы болей повторяются снова.
— Еще усиленное вспрыскивание, — говорит как бы сам с собою Кручинин, его глаза дико блуждают, и по его бледному, как полотно, лицу катятся градом капли холодного пота.
— Еще удвоенная доза прививки! — срывается с его уст, а глаза его блуждают, как у безумного.
— Я не могу разрешить вам этого! — неожиданно желчно закипает Аврельский. — Ее сердце не выдержит, и так мы злоупотребляли больше, чем следует, вспрыскиваниями... Сердце не вынесет, она умрет...
— Коллега! Она умрет и так... Вы, как опытный старый врач, видите это... Здесь риск бесспорный: или ускоренная смерть — избавление от этих лютых страданий, или шприц с удвоенной порцией спасет ее.
— Не выдержит сердце! Исход понятен! — упрямо твердит старший врач.
— Коллега! Александр Александрович! Слушайте, — и голос Кручинина повышается до стона: —эта девушка мне дороже жизни, я не перевесу ее смерти и все же рискую сделать последний, роковой шаг...
— Как ваш начальник, я вам эта запрещаю!— волнуясь, говорит Аврельский. — Стойте, стойте! Надо выслушать сердце... Безумный! Что вы?!
— Пока будем возиться с сердцем, она умрет. И прежде нежели кто-либо успевает удержать его руку, Кручинин быстр о наполняет шприц усиленной дозой жидкости,стоявшей тут же в стеклянной колбочке, и погружает его длинную иглу в тело Нюты.
— Готово! Теперь она будет жить! Должна жить! Его глаза горят, как свечи, ярко, нестерпимо, когда он говорит это и, скрестив руки на груди, глядит в потемневшее лицо больной. Все взоры присутствующих устремляются туда же с затаенной робкой надеждой, с невольным страхом предчувствия конца. Помимо общечеловеческой жалости к каждому страдающему человеку, всем им бесконечно дорога эта девушка сумевшая завоевать за короткое сравнительно время всеобщие симпатии, доверие и любовь. «Лишь бы выдержало сердце, лишь бы,— проносится тревожная мысль в каждой голове...
— Безумие, безумие! Такой дозы достаточно, чтобы убить вола, а он... да простит ему Бог! — лепечет отрывисто и чуть внятно Аврельский.
И снова тишина, мучительная, долгая, полная ожидания, трепетного, жгучего, полная болей сердца и мук души.
Непонятно, сколько времени прошло со времени рокового вспрыскивания. Может быть час, а может и три минуты. Потеряно вполне представление о времени, месте... обо всем.
Казалось, остановилось время, исчезло место... Все поглотила всепобеждающая, всеобъемлющая пропасть бесконечности ожидания, отчаяния и слабых надежд.
И вдруг легкий сдавленный шепот Розочки прорезает безмолвие мертвой тишины:
— Смотрите, смотрите! Она отходит...
— Смерть!
— Нет, жизнь, жизнь! Она оживает, наша Нюта! Она оживает!
И Николай Кручинин бросается снова к больной. Судороги прекратились, скорченное тело выпрямилось, легкая испарина показалась на лице, отражавшем в ту минуту какое-то внутреннее переживание, тревожное, по блаженное. Сгущался и таял кошмар: чьи-то наклоненные фигуры... заботливые, испуганные лица... благословляющие протянутые руки...
Постепенно лицо больной приняло более спокойное выражение, глаза открылись и мутным, но уже сознательным взором обводят всех...
Сердце выдержало страшный искус. Нюта спасена...
Доктор Аврельский протянул руку Кручинину.
— Мой молодой коллега! Спасибо вам за дикий риск, за безумный пыл, за горячку юности, за все, за все! Я старик, признаться, не осмелился рискнуть так дерзко. Больную сестру спасли вы, исключительно вы, спасибо вам!
И он горячо обнял взволнованного, потрясенного, но безумно счастливого Николая.

***

— Я не знаю, чем вам отплатить, Коля, чем, не знаю. Вы спасли мою жизнь!
— Точно так же, как вы когда-то спасли мою, Нюта.
— Нет! Это не то! Опасность вашей жизни еще вряд ли была поставлена на карту, тогда как моя... Боже мой, как подумаю, чем вы рисковали тогда! Что было бы, если бы действительно... Ах, Коля, Коля! Какая мужественная, какая сильная живет в вас душа! Никогда не смогу отблагодарить вас, Коля.
Они стоят оба у большого окна амбулатории. Прием только что кончился, и Нюха перебирает склянки и инструменты.
Николай Кручинин прошел к ней сюда из общежития, не найдя девушки дома.
Вот уже месяц, как упразднен холерный барак. Зловещая гостья ушла из города, оставив лишь незначительный хвост за собою — единичные случай, не страшные никому.
С первыми днями нового года «холерные» сестры вернулись домой, в общину и прежняя, общинная жизнь с ее дежурствами в амбулаториях и в бараках, потекла по невозмутимо ровному руслу Нютиного пути.
Она разнообразится только в часы посещений Кручинина, забегающего теперь довольно часто в скромную келейку десятого номера.
И с каждым приходом молодого человека Нюта убеждается все больше и больше, насколько дорог ей этот милый, благородный Коля, как сильно и нежно любит она его...
И сейчас знакомое радостное чувство точно поет в ее сердце. Слушая мягкий задушевный голос молодого врача, встречая его смелые голубые глаза, Нюта испытывает несказанную тихую радость. Он стоит перед нею такой ясный, честный, открытый, такой сильный и бодрый духом и говорит, глядя ей прямо в глаза:
— Я не смею принимать вашей благодарности, Нюта, я исполнил только мой долг.. Но если вы уж так великодушны и желаете вознаградить меня во что бы то ни стадо, то отплатите мне уж большой отплатой, Нюта. Прошу вас: вы приписываете мне спасение вас от смерти, и я широко пользуюсь этим и прошу награды: жизнь за жизнь... Отдайте мне вашу жизнь, Нюта, отдайте мне самое себя, будьте моей женой... Не на праздную, беззаботную, светскую жизнь зову я вас за собой, не на веселье и суету праздника жизни... Нет, Нюта, мы оба скромные, маленькие жрецы великого храма человеческого благополучия и должны приложить все наше здоровье, весь наш труд, все наши силы и самую жизнь, да, и самую жизнь для утешения стонов, воплей и мук страдающего человечества. Сплетем же ваши молодые жизни в одну, Нюта, чтобы с удвоенной силой бороться против горя человеческих мук. Да, Нюта! Ты, согласна? Согласна откликнуться на мой призыв? Скажи, ответь!
Он ждал ее ответа, впиваясь в лицо девушки загоревшимся взглядом.
— Ну, Нюта, да? Скажите же «да», Нюта!
Его ласкающий голос вливался ей прямо в сердце. В самую душу смотрели его добрые, любящие глаза.
Вся зардевшаяся было от счастья, Нюта подняла трепещущие руки, закрыла ими лицо и тихо, жалобно заплакала совсем по-детски.
— Родная моя! Что с вами? Я обидел вас? — с испугом склонился над вею Кручинин.
— Ах, Коля, Коля! — сквозь слезы лепетала она.— Нельзя этого, нельзя! Я сестра, крестовая сестра, поймите. Я дала обет перед алтарем, великий обет самоотречения. Вы знаете — я посвященная, крестовая сестра, и стыд мне, стыд будет, если я брошу общину. Что скажут сестры? Как взглянут они на меня? Та же Розочка, эта маленькая волшебница, имеющая право более всех нас быть любимой и затаившая между тем здесь, в этих стенах, свою юную красоту Елена, Ольга Павловна, что скажет сестра Бельская, наш общий ангел-хранитель?.. «Вот, — скажет она, — прилетела, повертелась и опять улетела, вышла замуж и горя ей мало...»
— Нет! Ты жестоко ошибаешься, дитятко, не то скажет Бельская, совсем не то, — прозвучал неожиданно над головою Нюты знакомый голос,
Быстро отняв руки от лица, Нюта вспыхнула от смущения, увидев подле знакомую скромную фигурку, и светлые, лучистые глаза.
— Вот что она скажет тебе, старуха Бельская, моя чистая, милая Нюта. Ступай за ним, дитя, — скажет она, — ступай туда, куда он поведет тебя, моя детка. Туда, откуда слышатся стоны и скорбь страждущих людей. И две свои юные силы, вы сольете в одну сильнейшую и положите ее к ногам страдающего человечества... Одна сила — хорошо, две — лучше... Поддерживая один другого, вы будете смело ступать по избранному вами тернистому пути, и легче вам вдвойне будет бороться, легче пробиваться по терниям вашей нелегкой дороги. Подайте же друг другу руки, дети. Протяни ему твою руку, Нюта, и помни одно: не под одним крестом милосердия, не в стенах общины только ты призвана делать добро, сеять по мощь твою людям, родная моя. И свободная, на воле, за этими белыми стенами, ты принесешь не менее необходимой людям помощи милосердием и трудом... А теперь поцелуй меня, моя Нюта. И ты, сыночек, уж не побрезгуй моим крестьянским поцелуем. По-простецки я, по-мужичьи, любя ее, и тебя полюбила... Не взыщи.
И она обняла Кручинина, прильнувшего к ее руке жарким, признательным поцелуем.

ГЛАВА XXVII.

— Ой, ой, ой! Не двигайся пожалуйста, не крути головою, вот немножечко еще тут и прекрасно... А теперь цветы. Ах, ты, Господи, где же цветы? Мушка, Танечка, сестра Двоепольская, Господи Боже мой! Да вы на коробке сидите, ну, вот... еще здесь надо пришпилить. Теперь уж совсем хорошо. Ну, скажите мне теперь по совести, ну, не красавица она, нынче, наша Нюта?
И, закончив сложную работу — прическу головы невесты, Катя Розанова отходит назад и, наклонив набок голову, с чувством полного удовлетворения любуется Нютой.
В своем белом скромном подвенечном платье (подарок жениха), в длинной тюлевой фате-вуали, с венком флер-д’оранжа на белокурой головке, Нюта в самом деле прелестна. Прелестна не только молодостью, свежестью, веющей от всего ее существа, а и тем особенным выражением сосредоточенной серьезности, которое не покидало ее весь день.
Сегодня день ее свадьбы и вместе с тем отъезда ее, Нюты, из общины туда, в далекий, неведомый и глухой край, где свирепствует эпидемия сыпного тифа и куда спешат они с Николаем приложить свои руки, силы, знания и труд. Там они нужны, необходимы. Их ждут там, обоих.
Вот почему в две недели срока они справились оба со своими делами, вот почему так «скоропалительна», по выражению доктора Козлова, их не совсем обыкновенная свадьба.
— Ну, готова, повернись!
Нюта поворачивается, как кукла, по первому требованию Розочки.
Она едва ли понимает то, что требуется от нее, она глубоко взволнована, потрясена, но не только потому, что настал такой торжественный день ее жизни. Ее свадьба — это лишь ступень к новой борьбе, к новой деятельности на общее благо, неукротимо-кипучей, энергичной до самозабвения.
Вокруг нее толпятся сестры, громко восторгаясь, любуясь ею. Ее некрасивое личико сегодня почти прекрасно, прекрасно своим одухотворенным выражением готовности на грядущий подвиг. Она почти не слышит суетни предсвадебной сутолоки, озабоченной, милой суетни Розочки, не слышит и тихих наставлений грустной Юматовой, как и что надо отвечать священнику во время венчания.
— Ах, Кононихи-то нашей нету! Она так Нюту любила. Порадовалась бы за нее наша толстуха! — вспоминает кто-то из сестер.
— Да!
Минутное молчание. Точно тихий ангел печали пролетел и задел всех своим темным крылом.
— Sorella! Sorella! Там il cavalière. (кавалер) в коридоре, — врываясь ураганом в комнату, выпаливает Джиованни.
— Какой cavalière? Что ты брешешь?
— Lo sposo! Signore Kolia! (Жених! сеньор Коля!) — блестя глазами, сообщает Джиованни, и слезы внезапным фонтаном брызжут у него из глаз.
Он бросается с размаха к Нюте, обнимает ее так, что чуть не сдергивает фату, к великому отчаянию Розочки, и лепечет рыдая:
— Sorella mia... Sorella Нюта, bene mia... Уедет, увезет signore Kolia sorella mia. А Джиованни останется один. Горе Джиованни!
— Полно! Полно, мальчик мой! Полно, голубчик! Пусть Джиованни не боится: его сорелла Нюта никогда не забудет его, Пусть учится прилежно в школе Джиованни и пишет почаще своей сорелле,—лаская мальчика, утешает его Нюта; — весною сорелла Нюта приедет за своим Джиованни и увезет его в усадьбу к доброй старушке, синьоре матери, синьора доктора Коли, и к его сестре. Там лес, река, цветы, там чудесно и привольно будет резвиться Джиованни.
И, прижав к себе маленького итальянца, Нюта обвела глазами присутствующих.
— Пожалуйста, в память обо мне, не оставляйте его до весны, пока я не устрою его в доме мужа.
— Глупенькая! И она еще просит! Понятно и ясно как день, — и Розочка весело, закивала своей белокурой головкой.
Увидев же в этот момент Кручинина, закричала:
— Ах ты, Господи, вы зачем? Проваливайте, проваливайте, ради Бога! Разве не знаете — жениху не полагается видеть в день венчания до церкви невесты, —и она замахала руками навстречу просунувшейся в дверь голове Кручинина.
— Но я не по своей. воле, я... — оправдывался тот.
— Я его привела сюда, хочу их здесь благословить обоих.
Ольга Павловна там их при всех , благословлять будет, я их здесь, детушек моих родненьких сама как мать... За Колину матушку отсутствующую, за Нютину бабушку вот, — и Бельская с серьезным, почти строгим лицом и особенно светло-лучащимися глазами, небольшим, наскоро снятым с шеи образком благословила преклонивших перед ней колени Нюту и Николая.
— Господь с вами, дети! Будьте всегда так же чисты и тверды, как теперь, идите прямо и бодро к великой цели, несите вашу жертву без страха на великий алтарь, будьте счастливы, поддерживая друг друга. Дай вам Боже силы, энергии и здоровья!.. А теперь спешите. Ольга Павловна и Александр Александрович ждут с образами в приемной.
— Милая, родная! Спасибо за все! — и Нюта прильнула к груди Бельской.
— Твоя покойная мать радуется на небе, — чуть слышно ответила та, пропуская вперед молодую невесту.

***

То же счастливое, радостно-тихое, серьезное спокойствие было в душе Нюты и во время венчания. Сосредоточенно смотрели на образа иконостаса ее большие, вопрошающие, серьезные, серые глаза.
Бодрая, ясная, уверенная в своем грядущем счастье, стояла она подле Николая, такого же сосредоточенно-спокойного и задумчивого, как и она сама.
В то время как голоса певчих выводили на клиросе победно-ликующие, красиво-торжественные стихи свадебных напевов, в душе Нюты слагалась тихая, благодарная молитва:
— Господи, чем могу я отплатить за то счастье, которое Ты даровал мне? Возьми мои силы, мой труд, мою жизнь, Господи! Отдай их моим страдающим братьям и сестрам... Больше этого я ничего но могу дать Тебе.
И лицо ее тихо сияло тем же сосредоточенно грустным и светлым выражением непоколебимой готовности отдать всю себя на служение великим целям.
— Батюшки мои! Вот так свадьба, прости Господи! — точно на похоронах! — возмущался доктор Козлов, держа венец над головою Нюты.—Слышите вы, царевна Неулыба, если вы не сделаете мне сейчас счастливого, подобающего случаю лица, я вам корону сию златую на лоб надену, — грозил он, опуская совсем низко к лицу Нюты золотой венец.
— Ах, ты, Господи!. Ну, говорил же я, что нельзя меня в шафера было ставить, — тихо возмущался Ярменко, ходя вокруг аналоя следом за женихом и в пятый раз наступая на шлейф невесты. — Ей Богу, что-то оборвал. Как Бог свят... Ух!
Кончилось венчание... Такие же сосредоточенные, спокойные, словно замкнутые в своем счастье, выслушав напутствие отца Симеона, вышли следом за чернокудрым, одетым в новый костюм, Джиованни, несшим образ, новобрачные.
В большой приемной Шубиной поздравляли их, пили за их здоровье.
В обычно холодном, окаменевшем в своем спокойствии лице сестры-начальницы мелькало сегодня что-то необычайное, новое, чуждое ему, этому всегда спокойно замкнутому лицу.
И неожиданные слезы выкатились из глаз Ольги Павловны, когда, благословив и обняв Нюту, она передала ее с рук на руки ее молодому мужу.
— Вверяю вам сокровище, доктор, редкое сокровище на земле,—произнесла она дрогнувшим голосом,—и уверена, что вы сделаете счастливой нашу общую любимицу. Нюту. Она стоит того.
Его честные правдивые глаза сказали лучше слов, что испытывала в эти минуты взволнованная и радостная душа молодого человека.

***

Их провожала вся община на вокзал в этот ясный январский полдень. Казалось, само солнце приветствовало, с особенной радостью, молодую чету у преддверия новой жизни. Его яркие золотые лучи заливали платформу и большую толпу провожавших. Сестры, начальница, доктора, Джиованни, —все они столпились у поезда, который должен был навсегда увезти Нюту от них.
Сама Нюта, в своем «светском» синем платье, скромном жакете и круглой меховой шапочке, в последний раз окидывала взглядом все эти знакомые, близкие, дорогие ей лица. Они все казались растроганными и грустными. Даже обычно приторно-любезное выражение исчезло с лица Марии Викторовны, и его заменила тихая грусть.
Всем было до боли жаль расставаться с Нютою, милою Нютою, сумевшею стать такой необходимой всем здесь.
Доктор Козлов давал последние инструкции уезжавшим:
— Смотрите же, предосторожностью не извольте манкировать. Пылкие у вас головы, знаю. Горячка, молодость, что и говорить. Зря-то не суйтесь в пекло, поберегите себя, сил даром не тратьте, холостых зарядов чтоб ни-ни... Сдержанно, стойко, бодро — вот девиз. Рисковать не надо, ну, да уж ладно... И в заключение не забывайте нас, пишите; как там справитесь. Непременно!
— Да, да, пишите! — подхватили сестры. Джиованни, уткнувшись в муфту Нюты, тихо плакал, прижимаясь к ней.
— Приедет, не обманет сорелла?
— Конечно, дорогой мальчик.
Тихо напевал Ярменко вполголоса любимую песню Нюты:

«Укажи мне такую обитель!»

— Громче, громче, Дмитрий Иванович, милый!— так и всколыхнулась Розочка, вся загораясь восторгом.
— Да что вы? — побойтесь Бога, сестрица, всю вокзальную администрацию перепугаем и публику разгоним.
— Ах, ты, Господи! Как жаль!
И девочка-сестра снова кинулась к Нюте.
— На первой же станции снимитесь и всем нам карточки пришлите!—повелительно наказывала она новобрачным.
— Мамочки мои! Первая станция Колпино будет. Могу себе представить, как их там изобразят! Упрощенным способом выйдет: не то лягушками, не то козлами, — засмеялся Ярменко.
— Прошу без личностей и полегче насчет козлов, — с комической гримасой вставил добродушный доктор.
Сестры засмеялись выходке Козлова, но засмеялись сдержанно, не весело как-то, подавленные властью наступавшего момента разлуки.
— А где же доктор Аврельский? Александр Александрович где?—спохватился кто-то.
— Он ехал со мною на извозчике, внезапно велел остановиться и как сквозь землю провалился в одну минуту, — сообщал Семочка, лукаво улыбаясь обступившим его сестрам.
— Батюшки мои! Это что же такое? — и доктор Козлов воззрился вперед, разводя в недоумении руками.
Вся толпа провожавших последовала его примеру.
По доскам дебаркадера спешил Аврельский, сохраняя на желчном лице обычное свое раздражительно-недовольное выражение.
В его руках был огромный букет белых, нежных цветов.
— Вот вам от старого ворчуна дань его уважения к сестре-человеку, —произнес он, останавливаясь перед Нютой и протягивая ей букет, —и прошу верить: в жизни моей ни единой душе не поднес ни единого цветочка, не знал даже, где и как их покупают, а вам... чудесный вы человек, сестра Вербина, тьфу... сестра Кручинина... счел долгом поднести… Дай вам Бог счастья, — и он крепко сжал руку Нюте и затерялся в толпе, но слушая ее благодарностей.
Неприятным, неожиданным звуком прорезал воздух звук вокзального колокола.
— Третий звонок! Садитесь, садитесь!
Последние рукопожатия, поцелуи, напутствия.
В последний раз сжимают Нюту крепкие судорожные объятия Розочки, поспешно крестит Юматова, с рыданием целует Джиованни, кланяются Козлов и Аврельский.
— Прощайте! Господь с вами, пищите! Непременно пишите! И почаще! Счастья и успеха во всем! Ждем вас весною!
При помощи мужа, Нюта быстро, на ходу уже, вскакивает в вагон.
Поезд трогается медленно, нехотя, словно умышленно замедляя ход, с целью продлить последние минуты перед разлукой.
Из окна вагона Нюте видны еще провожающие ее друзья... Вов мелькает заплаканная рожица Джиованни, полные слез глаза Розочки, грустная улыбка Елены, благословляющая издали рука Ольги Павловны кивающя голова Козлова без шляпы, желчное лицо Аврельского, франтоватый Семочка, Фик-Фок, поминутно шаркающий ногами, и раздается последний крик густого, бархатного, певучего баритона семинариста:
— На эпидемии увидимся... Я весною махну туда… И спою вам там, спою Тореадора...
Его не слышно, но по лицу понятно, о чем он кричит.
Но вот поезд прибавляет ходу, исчезает знакомая толпа, только Розочка за руку с Джиованни еще бегут некоторое время наравне с вагоном. Еще немного — исчезают и они...
Нюта быстро откидывается в глубь дивана, на минуту закрывает глаза, подавленная горестью разлуки, удерживая с силой закипавшие в них слезы... Когда она открывает их снова, ее взгляд, подернутый необычайной беззаветной преданностью и любовью, встречает любящие, встревоженные глаза мужа.
— Мне было жаль их покидать, Николай... Не сердись, мой милый, за минутную слабость и дай мне руку, — говорит она окрепшим, бодрым, сильным, уверенным голосом.— Дай мне твою руку и смело вперед, к новому труду, к новой жизни!..
— И к старой заветной, давнишней цели, моя Нюта!— отзывается молодой врач, сжимая пальцы жены и глядя ей в лицо взглядом, исполненным уверенности ее и свои, в их общие силы...
А поезд мчит их все дальше и дальше, унося к новым подвигам, жертвам, к новому труду на почве милосердия и любви к страдающему человечеству...


Вот и финал...Пожалуй эта повесть стала для меня одной из любимых...
А вот с вычитываем и выкладывавние Чарской я сделаю небольшой перерыв.
Но медицинскую тему мы продолжим.
Следующей повестью станет повесть А.Н.Анненской "Трудная борьба" - о том как же трудно было девушке получить высшее образование ( для меня лично эта повесть стала открытием).
А так же ждем два сюрприза.Один "Чарский", один - нет

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Самокиш-Судковская, Сестра Марина

---

Обложка к книге Клавдии Лукашевич, ну и ее рассказ

[telwen]

Продолжая тем праздников, мне тут  change-ange прислала красивую обложку от одной из книжек Клавдии Лукашевич
" но это сборник "Рождественская ёлка". То есть не её сочинение, а собранный ею материал для праздников".
Вот так вот книги издавались:



Ну и в качестве дополнения уже от меня:

К.Лукашевич

ЗАВЕТНОЕ ОКНО

Рождественский рассказ

I

Был конец рождественского поста. Уже несколько дней стояли лютые сибирские морозы. Казалось, все застыло в воздухе, всюду замерла жизнь, и ледяное дыхание зимы было опасно для всякого, кто отважился бы показаться на улице.
Зима в том году стала рано. Снегу выпало много. И этот белый, пушистый, крепкий снег сплошь покрывал и леса, и поля, и дороги; иную деревню или небольшой городок так засыпал, занес, что как будто туда не было ни прохода, ни проезда.
В самый Рождественский сочельник мороз был особенно силен. У путников захватывало дыхание, слипались глаза, покрывались сосульками усы, брови, ресницы; многие отморозили себе ноги, руки, носы, уши; иные и совсем погибли в пути, птицы замерзали на лету.
Когда стемнело, глубокое синее небо загорелось мириадами огоньков, узенький серебристый рог луны показался на горизонте, а окрестный воздух был особенно тих, и прозрачен, и резок, как это бывает в сильные морозы.
Среди невообразимого снежного поля, которому в темноте не виделось конца, шли два путника. Кругом было тихо, темно; ни звука, ни движения... Лишь в небе сияли звезды, да под ногами хрустел крепкий снег. Если зорко присмотреться, то поэтому блестящему белому снегу вилась протоптанная узкая тропинка.
Путники шли молча, поминутно сбиваясь с тропинки и увязая по сторонам в снегу. Один был закутан с ног до головы в какую-то хламиду, должно быть, в сибирскую доху, другой - в коротком кафтане, и голова его была обмотана платком.
- Бррр... Околел! Руки и ноги знобит... Должно быть, капут... Не дойти... - дрожащим голосом, заикаясь, проговорил последний.
- Молчи, Рыжий... Скоро дойдем... Я эти места знаю... Будет работа... Обогреемся... - отвечал другой басом, покашливая.
- Знаю эти места и я... Только работа тебе будет во какая: меня в яму свалить.
- Шагай, шагай! Знай помалкивай... Скоро дома будем, - подбадривал товарища спутник.
- Мой дом между четырьмя досками.
- Перестань-ка... Поди, родненькие ждут... Каши, щей, пельменей жирных наварили, гуся зажарили... Теперь праздничек.
Спутник его ничего не ответил, но тяжело вздохнул, и неопределенный стон вырвался из его груди.
- Мороз-то тебя спугнул, Рыжий... Никак, ты хнычешь? Эх ты, баба! - упрекнул товарищ.
В это время оба они замолчали и замедлили шаг: дорога пошла в гору - и чем дальше, тем круче. Длинная доха одного пешехода мешала ему; он то и дело спотыкался, даже два раза упал и вставал с громкой бранью; другой, что был в коротком кафтане и платке, шел, охая, вздыхая, и что-то бормотал про себя непонятное... Они взошли на гору.
- Видишь... Так я и знал! За этой горой не то село, не то городишко... Дрянной, маленький... Да ничего себе... Будет работа - будет и хлебец, - многозначительно проговорил тот, что был в дохе.
Другой остановился как вкопанный, дышал тяжело и прерывисто и хватался рукой то за голову, то за грудь, как будто ему было больно или он вспоминал что-то, силился высказать и не мог...
-Да, да... городишко... Село... дрянное, маленькое... так... незначащее, - бормотал он, поминутно откашливаясь, как будто подавился или кто-нибудь хватал его за горло...
- Эй, приятель, никак, ты ополоумел с морозу... Рыжий, ты что дуришь?! Тебе я говорю...
-Я ничего, Косой... ничего... Не кричи... Сам знаю... Вижу... Чего пристал...
- Полно тебе, приятель, пойдем... Не то и взаправду замерзнем... Даже меня пробирает, а ты налегке, - уже смягчаясь, проговорил товарищ.
- Пойдем, - решительно выкрикнул его странный спутник. - Чур меня слушаться: я эти места признал... Бывал тут раньше, хорошо работал... Послушаешь - и дело будет сделано...
Наши приятели стали спускаться с горы. Мужчина, который был в дохе, искоса с удивлением посматривал на товарища и с горечью думал: «Немного рехнулся, бедняга... Придется его где-нибудь оставить».
Внизу, под горою, мерцали в темноте огоньки, слышалась вдали колотушка ночного сторожа, раздавался лай собак, бегавших на цепях около жилища.
Наши пешеходы были уже близко. На пустынной улице большого сибирского села никого не было видно, не слышно было никакого движения. В избах виднелись огни. В эту торжественную ночь никто не спал: вернувшись из храма и дождавшись первой звезды, православные радостно встречали праздник, каждый - как мог.
- Что это за городишко? Али село большое? - спросил мужчина в дохе, останавливаясь около изгороди, отделявшей какое-то поле, и всматриваясь вдаль.
Там в темноте мелькали силуэты домов, занесенных снегом.
- А кто его знает... Так, кажись, село, - послышался глухой ответ.
- У-у-у-у! Как холодно! Хоть бы в трактир зайти, обогреться...
- Заходи... Коли еще шея цела... Много ли у тебя капиталов-то на кутеж?
- Медный грош да пуговица.
-Деньги большие, Косой... Раскутиться есть на что...
- Слышишь, собаки заливаются...
- Город мал, а собак много...
- Пусть лают, волков пугают...
- Мы хошь волки, да двуногие... Не испугаемся.
- Есть ли у тебя для них угощение, Рыжий?
- Есть. Еще три лепешки...
- Сыты будут...
- Что ж мы, вместе за дело примемся?.. Надо оглядеться...
- Ты осторожнее... Топор при тебе ли?
- При мне... За поясом.
- А лом где? А отвертка?..
Тот, что был в коротком кафтане, ничего не ответил. Прислонившись к плетню, он стоял как окаменелый и что-то соображал...
- Рыжий, гляди, вот домишко в стороне... Способно. Близко жилья нет... Осмотримся, да и за работу... Дай-кось мне топор. Пойдем... - и товарищ его крадучись двинулся вперед.
Рыжий рванулся за ним. Он хорошо знал этот дом: он шел к нему, и теперь все его помыслы были направлены к тому, чтобы товарищ ни о чем не догадался и чтобы его удалить.
- Стой... Нет... Нельзя... Тут собаки... Опасно...
- Что ты мелешь?
- Подожди, что я тебе скажу... Слушай! Тут нельзя... Тут злые собаки...
- Ты что же, шутки шутишь?! Смеешься, что ли?! Смотри у меня. Давай сюда топор! Я один пойду! - грозным шепотом крикнул мужчина в дохе и, весь трясясь от злобы, подступил к товарищу, сжимая кулаки. Тот отступил.
- Не серчай, Косой... Полно, что тут... Правда, у меня в голове словно кто шилом вертит... Все запамятовал...
- Дай мне топор и отвертку... Я пойду один... Ну тебя. Провались ты сквозь землю... Знать тебя не хочу!..
- Слушай, Косой... Я вспомнил... У меня двадцать восемь копеек есть. Отвались мой язык, коли я вру...
- Что ж ты раньше, черт, не говорил?...
- Вот возьми... Иди скорее в трактир... Я один обработаю этот домишко... Одному лучше... А ты как выйдешь из села, там на повороте харчевня будет... Ты обогрейся... За харчевней гора, за горой такая лощинка, дальше лесок... В лесу меня и жди... Я тебя на рассвете нагоню...
Мужчина в коротком кафтане засуетился, присел, стал шарить за сапогом, и в его руках действительно скоро брякнули медные деньги.
- Вот, бери, тут двадцать восемь копеек... Так все и сделай, как я сказал...
- Ну тебя к свиньям!.. С тобой и впрямь беды наживешь, - буркнул в ответ ему товарищ и, взяв деньги, направился в сторону, подумав про себя: «У него на чердаке не в порядке, пусть его схватят и в сумасшедший дом упрячут... Надоел хуже горькой редьки!..»
Между тем другой прохожий ползком, крадучись приблизился к маленькой крайней хатке... Это была сибирская заимка в три окна, в стороне от села... Кругом - невысокий забор, кой-какие угодья, дальше - еще изба, не то сарай, не то старая баня с окном, которое зияло своим черным отверстием. Окна в жилом доме были накрепко закрыты ставнями, и сквозь щели пробивались узенькие полоски света.
Несчастный бродяга или беглый (конечно, это был именно бродяга, подползший к этому дому с недобрыми намерениями) приподнялся около окон... Он протянул вперед руки, как бы лаская и охватывая дом, прильнул к щели и весь затрясся... Из его груди вырывались сдержанные глухие вздохи и едва слышные стоны... Он боялся, вероятно, что его услышат...
Но кругом была невозмутимая тишина. Собаки лаяли вдали, колотушка сторожа слышалась еще дальше... В маленьком доме как будто все заснули или вымерли.
Бродяга, шатаясь, побрел около дома и остановился около избы с одним окном. Он забыл и про лютый мороз и про опасность быть пойманным. Он приподнялся на цыпочки и заглянул в окно... Оно было небольшое, - едва могла пролезть голова, - без ставней, без стекол, просто какое-то странное отверстие, неизвестно для чего...
(В Сибири во многих селах и сейчас есть обычай, в избах делать открытые окна, на них кладут хлеб, деньги. Про это подаяние знают бродяги и ночью уносят их)
И вдруг в этом окне мелькнула детская рука. «Тут положу... Прежний весь взяли... Должно быть, прошли...» - прошептал детский голос. Руки стали что-то шарить и укладывать. Едва они сделали движение по подоконнику, как внезапно их схватили другие руки - большие, сильные, холодные. Мальчик ахнул, хотел громко крикнуть, но его рот зажали, голову охватили те же сильные и холодные руки. «Молчи! Молчи, милый! Кеша, не пугайся...- Молчи!» - послышался чей-то шепот и глухое, сдавленное рыдание. Затем на мгновение наступила тишина...

II

Большое сибирское село Тагильское тянулось на три версты. Оно пролегало по главному сибирскому тракту, и его единственная улица, застроенная по обе стороны домами, то спускалась с горы, то поднималась в гору. Рядом с большими, красивыми деревянными домами ютились бедные избы, как и во всех сибирских селах. Жители Тагильского по преимуществу занимались извозом и содержанием лошадей для почтовой гоньбы. Жизнь текла там однообразно, - только приезжие вносили оживление, да и к ним уже все привыкли.
Перед праздниками село оживлялось: из столиц подвозили товары, из окрестных сел, стоявших в стороне, из заимок и юрт инородцев приносили местные продукты. Праздники встречали каждый по своим средствам, но главным образом ели и пили. В двухэтажных домах жарили козлятину, лосину, гусей, поросят, баранину, варили пельмени, готовили пироги с нельмой, максунами, омулями, пекли шанежки и пшеничники и всякое другое вкусное сибирское печенье. В бедных домах и избах готовилось всего, конечно, мало, а часто и готовить-то было нечего.
В крайней хатке, которая стояла особняком в конце села, казалось, забыли, что наступал большой праздник. Не видно было предпраздничного оживления: уборки, стряпни, приготовлений; не слышно было веселых голосов. Или люди, жившие тут, были до крайности бедны, или их не радовал наступавший праздник. Однако в горнице не замечалось признаков нужды: столы, скамейки, сундуки, кое-какая домашняя утварь, посуда, на окнах занавески и цветы - все было в исправности...
У стола, опустив голову, сидела молодая женщина; в руках у нее была чашка и полотенце; она что-то делала, потом присела и глубоко задумалась, позабыв обо всем на свете... Лицо ее было печально, в глазах светилась тупая покорность...
За печью кто-то кряхтел, охал и вздыхал в этих вздохах тоже слышалось горе. По горнице медленно пробирался огромный сибирский кот; его пушистый длинный хвост волочился по полу, и плутовские глаза еле виднелись из-за длинной шерсти, покрывавшей и голову и все туловище. Женщина, сидевшая у стола, шевельнулась, еще ниже нагнула голову, еще глубже задумалась. Кот перепугался и стремительно бросился от нее под печку; верно, и ему жилось невесело.
Скрипнула дверь и отворилась: вошел мальчик, высокий, коренастый, в тулупчике и в огромных валенках. Его открытое лицо было простодушно и весело, в живых глазах светилась детская радость... Но, войдя в избу и окинув все пытливым взглядом, он съежился, улыбка сбежала с его губ. Сняв мохнатую шапку, он вертел ее в руках, переминался и, почесывая трепаную головенку, то заглядывал за печь, то посматривал на сидевшую у стола женщину. Она точно окаменела, не шелохнулась и даже не взглянула на него...
Мальчик все порывался заговорить и, наконец, решился:
-Мама, мама!
Никто ему не ответил. Увидев кота, вылезшего из-под печки, мальчик подозвал его, присел на пол, стал гладить и нечаянно наступил на хвост. Кот мяукнул. Женщина сорвалась с места.
- Чего ты балуешь! Угомону на тебя нет! - крикнула она сердито.
Мальчик, по-видимому, мало испугался.
- Мама, а мама, слушай!
- Что тебе?
- Звезда уже пришла... Ночь светлая, морозная... Небо ясное...
Мать ему ничего не ответила и стала чего-то искать в углу, полезла на полку, переставила там горшки и опять задумалась.
- Мама, а мама, у доктора будет елка, у урядника будет елка, и в школе...
- Провались они все и с елками... Нам-то что?..
На мальчика взглянули впалые, полные слез глаза. Он не стал больше разговаривать о том, что его интересовало и, очевидно, рвалось у него с языка: раздевшись, он присел на скамейку с котом на руках и, вздохнув, спросил:
- Мама, а ужинать будем?
- И то... Забыла я... Маменька, вставай... Я ужин соберу...
За печкой послышалось движенье, оханье, вздохи, и оттуда вышла маленькая, сгорбленная старушка; глаза у нее были тусклые, голова тряслась. Она поглядела на мальчика, подошла к нему, погладила по голове и села рядом.
- Бабушка, сегодня у доктора будет елка... а завтра у урядника, а послезавтра в школе, - шепотом сообщил мальчик.
- Молчи... Тише ты... - и старушка кивнула головой на молодую женщину.
Мальчик пригнулся головой к самому уху старушки и зашептал:
- Слышь, бабушка, гостинцев-то доктору из Москвы прислали. Хорошие страсть, разные, разные... А в школе фонарь такой будет... И сказки читать будут...
- Тише ты...
- Однако, бабушка, пустит ли мама меня в школу-то на елку? - чуть слышно прошептал мальчик. В это время молодая женщина вышла из горницы.
- Бабушка, мама-то все молчит либо ругается, - заметил мальчик с горечью.
- Ох, Кеша, у нее тяжелое горе... Я-то что... И глаза выплакала и душу иссушила... Скоро и конец... А она молода... Долго еще ей горевать, маяться.
Мальчик задумался,
- Что делать! Надо нести тяжелый крест... Сам Господь нес и не роптал, - продолжала старушка и дрожав щей рукой обнимала внука.
- Твой отец, Кеша, разбойник... А ты все-таки молись за него, вспоминай, проси Господа простить его...! Тяжко, дитятко, думать о нем. Все-таки жаль... сердце болит... - старушка заплакала.
- А маме его не жаль, - сказал мальчик, как бы отвечая на свои мысли.
- Жалеет... Она уж такая гордая... Не покажет... Все в себе таит... Хоть и разбойник, а все-таки жалеет...
В это время молодая женщина вернулась с краюшкой хлеба.
- Садитесь ужинать, - сказала она тихо.
- Вот и праздничек пришел, - проговорила старушка, крестясь и двигаясь к столу.
Ужин был скромный: только похлебка дымилась на столе, стоял горшок каши, лежал нарезанный хлеб да лепешки.
- А в позапрошлом году у нас и гусь был, и пельмени, и шаньги, - вспомнил было Кеша.
- Господи! Это не ребенок! Это бревно бесчувственное! - вскрикнула молодая женщина и, упав на скамейку, зарыдала горько, отчаянно, беспомощно.
Старушка нагнулась к ней.
- Полно, Агаша... Грешно так убиваться... Разве он понимает... Дитя малое, неразумное...
- И дети чувствуют... А этот каменный... жестокий...
- Лучше молись, Агаша... Не плакать, не гневаться, а молиться надо, чтобы Он помог снести горе... И за грешную душу молись...
- Думать о нем не хочу!.. - сквозь рыдания отчаянно твердила женщина.
- Уймись, Агашенька!.. Всем нелегко... Пожалей и нас... На дворе такой праздник...
- Праздник другим... Нам хуже буден... На людей смотреть зазорно... Все он, злодей! Из-за него свету не видим, горе мыкаем...
Кеша испуганно смотрел на мать. Опять она плачет, клянет отца... Конечно, он сделал им зло... И в голове мальчика, как в панораме, промелькнули недавние годы, когда нагрянула на них страшная беда. Отец и раньше запивал, а потом связался с какой-то пьяной, бесшабашной компанией, все собирался идти на золотые прииски... А тут около их села напали на денежную почту и ямщика и почтальона убили... Был ли в том виноват отец, никто доподлинно не знает. Бабушка уверяет, что он на такое дело не пойдет... Но его забрали, посадили в тюрьму, повели в город на суд, и дорогой, говорят, он бежал... Вот уже два года о нем ни слуху ни духу. Где-то он, жив ли, сыт ли?.. Может, в эту морозную ночь один в лесу; может, погиб, замерз.
Кеше жаль его до слез. Отец, бывало, берег его, ласкал, и мать любил, жалел... Все зло пошло от вина, как говорит бабушка, да от товарищей... Старуха извелась и совсем ослепла от слез. Вот и мать худеет, чахнет, стала как тень... Трудно им теперь и с лошадьми справляться, и хозяйство без мужика плохо идет.
Мальчик подошел к матери, хочется ему ее утешить да не умеет.
- Мама, мамушка, - проговорил он ласково. Бедная женщина вскочила, отерла слезы, лицо ее стало снова суровым, злобным, отупелым.
- Ужин простыл, - заметила она, садясь к столу, но сама ни до чего не притронулась, и старушка тоже ничего не ела. Один мальчик со здоровым детским аппетитом поел и похлебки, и каши, и лепешек.
Мать после ужина отрезала несколько больших ломтей хлеба, посолила и сказала, подавая сыну;
- Снеси, Кеша, туда... - голос ее дрогнул.
- Мама, вчерашний хлеб взяли! И у Савельевых взяли, а вот у Митрохиных и посейчас лежит. Не берут...
- У них собаки злые... Должно быть, боятся, - прошамкала бабушка.
- Погоди, Кеша, я и сала кусок отрежу... Тоже положи. Молодая женщина вышла из горницы и тотчас же
вернулась с мешком в руках. Она достала из него большой кусок сала и отрезала добрую половину.
- Сало - это хорошо... Нынче мороз лютый... На морозе съесть кусок сала - живо согреешься... Все равно, что в печку дровец положить!.. Сало - очень хорошо, - говорила бабушка и ласково глядела на невестку, мигая подслеповатыми глазами.
- Иди, Кеша, положи все. Да смотри, не урони... А я тут мигом уберусь, да и спать...
Мальчик надел полушубок, шапку, рукавицы, забрал хлеб и сало и выбежал из избы. Поручение матери было для него дело обычное, и он исполнял его охотно.

III

Мальчик замешкался... Когда через некоторое время он вбежал в избу, на нем лица не было. Бледный как полотно, он весь трясся и едва переводил дух.
- Что с тобой? Говори... Что случилось? - испуганно спросила мать, подбегая к нему и усаживая его на скамейку.
- Мамушка, знаешь ли... - начал было мальчик и заплакал.
Бабушка вышла из-за печки, куда она уже убралась спать. Подошедши близко к внуку, она силилась разглядеть его и вся дрожала.
- Что случилось, дитятко?
- Отчего ты так долго? Воры там? Говори, не мучь! - умоляющим голосом спрашивала мать, теребя мальчика за рукав.
- Мама, я тебе скажу... Вот что...
- Говори скорее, прибил тебя кто?
- Мамушка, отец приходил... Правда, правда... Он велел кланяться... Правда...
Если бы удар грома разразился над этими людьми, если бы внезапно вспыхнула вся изба, - они не могли бы быть более поражены, ошеломлены...
Бабушка покачнулась, почти упала на скамейку, плакала и крестилась... Агафья глядела на сына дикими глазами и махала растерянно рукой...
- Путаешь! Пустое! Врешь... Ты не в своем уме, - повторяла она отрывисто.
- Ей-Богу, мама... Правда, бабушка...
- Не может быть! Ты обознался!
- Тебе причудилось в темноте...
- Да нет же, мамушка... Он... рыжая борода... Ведь я же знаю... Говорил со мной, заикался... Держал меня за голову руками... Плакал...
- Ах, Боже мой! Где же он?! Что же ты нас не кликнул... Куды он пошел? Да правда ли!.. Путаешь ты, врешь... Говори, куды он пошел?!
И, не слушая больше слов мальчика, обе женщины, как были в одних платьях, выбежали на двор... Но нежданного гостя и след простыл... На улице было тихо, никого не видно... Только мороз сильно давал себя знать.
Агафья выбежала за ворота, метнулась туда-сюда... Где-то поблизости у соседей раздался выстрел и гулко пронесся в тишине. Этими выстрелами в сибирских городах и селах мирные обыватели пугают по ночам воров, дают знать, что не спят и караулят свои дома... Собаки залаяли во всех концах.
Молодая женщина схватилась за грудь и вбежала стремительно в избу...
- Что же ты не позвал, не кликнул?! Это не ребенок! Это бревно бесчувственное!
Бабушка сидела около внука и расспрашивала его сквозь слезы.
- Не гневи Бога, Агаша... Молиться надо... Оставь Кешу! Ну, что же? - обратилась она к мальчику. - Как он? А ты ему что?.. Говори скорее... Сначала говори...
Кеша вопросительно взглянул на мать... Та кивнула головой и прислонилась к стене.
- Говори сначала...
Мальчик рассказал все по порядку. Когда мама дала ему хлеб и сало, он выбежал на двор, прошел в закутку и выглянул в окошко. Тихо было, на небе звездочек тьма, и снег яркий, белый... Только и видно было небо да снег... А под окно ему посмотреть и невдомек. Смахнул он снег с подоконника, положил сало, положил хлеб, хотел уже идти, как вдруг его схватила чья-то рука... Он испугался до полусмерти и крикнул... Верно, не слышали. Хотел еще крикнуть громче, а руки ему зажали рот и голову охватили, и кто-то говорит так жалобно: «Молчи! Молчи, милый Кеша! не пугайся... Молчи...»
- Мама, бабушка, я его сразу признал... рыжий... заикается...
- Признал, дитятко... Как не признать-то?! Кровь заговорила, - прошептала старушка и залилась слезами.
- Ой, не верится, маменька! Кеша, да неужто правда?..
- Правда, мама. Плакал он... Меня гладит по голове... а сам плачет... Говорит все: «Милый да милый... молчи... не пугайся».
А ты что же? - спросила Агафья, и лицо ее озарилось улыбкой, которой давно уже не видали домашние, и в глазах мелькнула живая радость.
- Я, мама, шибко испугался... Хотел вас кричать, хотел бежать; не могу - он держит. Говорит: «Подожди, не ходи, мне их видеть нельзя; а тебя, - говорит, - мне Сам Бог послал».
- И про Бога вспомнил в горе, сынок!.. То-то раньше бы помнил да призывал Его... Не сбился бы с пути и не сгубил бы себя и семью... - шептала с горечью старушка.
- Что же он, Кеша, про нас-то говорил? - снова спросила мать и впилась глазами в сына.
- Говорил: «Кланяйся маме и бабушке в ножки... Скажи, что прошу прощения... Скажи, что, если Господь направит меня на добрый путь, я к ним приду... Они у меня всегда в уме...»
- Так и сказал «они у меня в уме»?
- Да, так и сказал и заплакал.
- Злодей! Если б думал о нас да жалел, не пошел бы на злое дело... И мы бы не мучились, - с горечью проговорила Агафья и задумалась.
- Как же он одет-то несчастный? - снова спросила она, и голос ее смягчился.
- Не приметил, мама... Мне и ни к чему... Кажись, на голове платок.
- Какая уж тут одежда... Поди, в такую стужу и руки и ноги отморожены... - прошамкала бабушка.
- Что же ты ему про нас сказал? - спросила мать.
- Ничего не сказал, мама...
- Глупый, тебе бы сказать, какую мы муку из-за него терпим, как нам глаза в люди показать совестно...
- Полно, Агаша, разве дитя что понимает... Тут и большой потеряется... Ребенок испугался, где ж ему все сказать, - заметила старушка.
- В какую он сторону пошел-то?..
- Прямо пошел... Он, мама, и хлеб и сало взял, перекрестился и за пазуху положил.
Бабушка заплакала, заплакала и Агафья.
И долго-долго, далеко за полночь, в маленькой хатке шли расспросы. Мальчик уже ничего не мог сказать нового и в двадцатый раз повторял одно и то же, и в двадцатый раз задавала ему мать те же вопросы: «Ну, а он что? Так и сказал? А ты что? Про нас спросил? Что же ты сказал?»
Глядя на мать, Кеша думал: «Какая мама стала пригожая, лицо красное, в глазах точно огни, сама смеется».
-Ложитесь спать, желанные... Утро вечера мудренее, - ласково сказала Агафья. - Ложись, Кешенька, ложись, сынок... Я тебе мягонько постелю... Завтра на елку в школу пойдешь... - И она суетливо забегала по избе.
Даже старая бабушка с изумлением повела в сторону невестки подслеповатые глаза, а мальчик продолжал про себя дивиться: «Какая мама стала добрая, точно и не она, какая стала проворная и смеется... Чудно, право!» - мелькало в его головенке, и ему казалось, что у них стало теплее, светлее, точно правда наступил праздник, и бабушка ободрилась, улыбается, и кот без страха вспрыгнул на лавку, не опасаясь теперь получить шлепка.
Скоро все успокоилось, затихло в небольшом крайнем доме. Все улеглись спать. Кеша во сне улыбался: детские грезы приятны и веселы; бабушка долго ворочалась, охала и шептала молитвы. Только одна Агафья так и не смыкала глаз во всю ночь: ее мысли неслись вслед за одиноким прохожим: и корила-то она его мысленно, и прощала, и жалела... Зачем он не вызвал ее?.. С какой бы радостью она его обула, одела в дорогу, накормила бы... Несколько раз выбегала она за ворота и смотрела тревожно вдаль, возвращалась к окну, около которого свиделись отец с сыном, как будто кого-нибудь ожидая... С тех пор они обе, и старушка и молодая женщина, ждут и ждут... С особенной любовью и заботой кладут они хлеб и другую провизию на заветное окно... Может быть, подойдет еще праздник, и они дождутся того, кто обещал направиться на добрый путь и к ним вернуться.

@темы: текст, обложка, иллюстрации, Лукашевич

---

Для тех, кому интересно.

[olrossa]

Недавно нашла на своих книжных полках вырезку из журнала Пионер скорее всего за 1990 год. Это первый источник, из которого я узнала о существовании Чарской. В инете этой статьи я не видела.

Владимир Приходько

«…Княжна Ниночка Джаваха… простишь ли ты нас?»

Расскажу историю из своей литераторской жизни. Написал я несколько лет назад очерк о весьма немолодой писательнице, живущей в провинции и сочиняющей романтические повести для подростков. Рукопись, прежде чем отправить в типографию, редактор показал героине очерка: прочтите, мол, нет ли каких ошибок? Грубых ошибок писательница не обнаружила, а вот одно мое суждение ей очень не понравилось. Дело в том, что ее рассказ, крохотный, первый, начала 20-х годов, показался мне написанным под влиянием и обаянием Чарской. И я это отметил – не в хулу и не на похвалу. «Бросает на меня тень даже само упоминание имени Чарской», – заявила писательница. Она утверждала вопреки очевидности, что никогда Чарскую не читала. И смертельно обиделась на меня. Ясно было: она готова снести любой упрек, но сопоставления с Чарской перенести не может.
Такая история.
Вы, юные читатели, спросите: кто эта Чарская и почему «даже само упоминание» бросает тень? Просто пугало какое-то.
Чарская – псевдоним Лидии Алексеевны Вороновой (в замужестве – Чуриловой).
Ее литературная судьба – точно яркая вспышка фейерверка.
Чарская начала печататься в 1901 году на страницах двух журналов товарищества М.О.Вольф – для младшего и для старшего возраста. Оба выходили под одним названием – «Задушевное слово» – и своим широким успехом были во многом обязаны таланту Чарской, питались ее задушевностью.
Первым крупным произведением Чарской была повесть «Записки институтки» (1902). В следующем, 1903 году вышла «Княжна Джаваха». Затем последовали «Люда Влассовская», «Вторая Нина», «Джаваховское гнездо», «За что?», «Большой Джон», «Лесовичка», «Газават. Тридцать лет борьбы горцев за свободу», «Паж цесаревны», «Записки сиротки», «Синие тучки», «Бичо-джан. Приключения кавказского мальчика» и многие-многие другие книги, а всего сколько: семьдесят? Восемьдесят? Она писала и рассказы, и романы. И для детей: «Евфимия Старицкая», «Грозная дружина». И для взрослых: «Как любят женщины», «Виновна, но …». И стихи: ее сборник «Голубая волна» выдержал пять изданий. Образчики поэзии Чарской представлены в антологии «Русская поэзия детям». (Библиотека поэта, большая серия, Л., 1989). И – пьесы: «Лучший дар». И пересказывала романтические легенды: «Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ». «Если считать наиболее популярным писателем того, чьи сочинения расходятся в наибольшем количестве экземпляров, то самым популярным детским писателем должна быть признана в настоящее время г-жа Л.Чарская», – писал в 1909 году педагог и историк детской литературы Н.В.Чехов. Он же отмечал, что Чарская «обладает живой фантазией», что ее сочинения «всецело принадлежит к романтическому направлению в детской литературе», что их главный интерес «в занимательности рассказа, необычайных приключениях и выдающихся характерах героев и героинь», что Чарская, по-видимому, «хорошо знакома с Кавказом», в среда, описание которой ей наиболее удается, - жизнь закрытого учебного заведения – женского института.
В «Почтовом ящике», отделе «Задушевного слова», то и дело публиковались отзывы читателей о книгах Чарской.
«Мне недавно случилось проезжать через Гори и Мцхет, и, Боже мой, с каким благоговением смотрела я на эту Куру и горы, на которые, как я уверена, смотрела когда-то и моя любимая княжна Джаваха… Я ставлю выше всех и считаю своей любимой писательницу Чарскую».
Дети называли Чарскую великой, сравнивали с классиками. Публикация издателями Чарской неумеренных восторгов в ее адрес вызвала появление статьи К.Чуковского «Лидия Чарская» (1912), где с беспощадной ядовитостью развенчивался всеобщий детский кумир. Сосредоточив внимание на повторах экстремальных ситуаций («ураганы, пожары, разбойники, выстрелы, дикие звери… кораблекрушение… столкновение поездов…), на обмороках и ужасах, на других уязвимых свойствах Чарской, критик увидел в ее повестях не живое чувство, не вдохновение, а бездушность, трафарет, мертвечину, «тартюфство», «фабрику ужасов», торжество пошлости.
В 10-е годы повести Чарской появились в переводах на английский, немецкий, французский языки.
А затем… В 1918 году прекратил свое существование журнал «Задушевное слово», так и не допечатав до конца последнюю повесть Чарской «Мотылек» – о дочери бедного чиновника Шуре Струковой, приехавшей в Петербург учиться. И комплекты журнала, и повести Чарской, вышедшие отдельными изданиями, специальным распоряжением Наркомпроса были изъяты из библиотек, официально запрещены. Не раз заявлялось, что «автору детских книг нечему учиться у Чарской» (вот почему упоминание о ней вызвало у этого самого автора ужас – до последнего времени). Четыре крохотные книжки для малышей, которые Чарская в 1925-1929 годах вынуждена была выпустить под псевдонимом (Н. Иванова. «Пров-рыболов», «Балаганчик», «Девочка и белочка», «Мастер Пепка — делай крепко!», «Про ленивого мышонка Острого Зубренка») накормить не могли. В. Шкловский вспоминал: «Она… искренне сочувствовала революции; жила очень бедно. Мальчики и девочки приходили убирать ее комнату и мыть пол: они жалели старую писательницу».
«Убить» Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, – признал С. Маршак на I Всесоюзном съезде советских писателей 1934), – было не такт-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает… жить в детской среде, хотя и на подпольном положении».
Впервые после длительного замалчивания талант Чарской был признан Шкловским: «Сама Лидия Чарская была женщина талантливая: без таланта нельзя овладеть интересами целых поколений» («Старое и новое», 1966).
Добрые слова, однако, как-то затерялись и услышаны не были. Мало ли что в конце концов пишут взрослые писатели?
Но вдруг к любви к Чарской признался детский писатель, от которого такого признания меньше всего ожидали. Искусным мастером, человеком высокого благородства, стойким и надежным товарищем назвал его Чуковский, то есть тот самый критик, что не оставил живого места на страницах Чарской. Все творчество этого писатель, по словам Чуковского, «крепко спаяно с нашей эпохой». Заподозрить его в мещанских симпатиях невозможно.
Кто же он? Л.Пантелеев.
«Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, мое горячее детское увлечение этой писательницей… Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне – где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны».
И вот «Княжна Джаваха» снова – с перерывом более чем в семьдесят лет – издается. (Повесть «Княжна Джаваха» выходит в «Детской литературе». Уже запланированы и другие повести.) Это больше не запрещенная литература!
Читая повесть, мы по некоторым верным приметам узнаем, каковы предшественники знаменитой писательницы. Она испытала влияние Вальтера Скотта, Диккенса, Гюго, М. Загоскина, И. Лажечникова. Любить Кавказ ее научили Пушкин и Лермонтов. Трудно сказать, в какой степени, но Чарская знала и грузинские обычаи, и грузинский язык. Героиня повести – юная грузинка, отпрыск старинного рода! Отец служит в русской армии, русский офицер: дядья и дед воевали в Дагестане; это дает ей право сказать: «Мои предки – герои…»
Но это только одна линия. Другая – материнская – уводит нас в горный аул Бестуди, и мы можем гадать: кто же родственники Нины-джаным – лезгины? аварцы? Во времена, когда была написана повесть, всех северокавказских иноверцев называли татарами. И о них Чарская говорит с сочувствием и восторгом.
Героиня «Княжны Джавахи» не рассуждает, а действует. Ее можно полюбить за смелость, благородство, гордость. Эти качества постепенно раскрываются перед однокашницами Джавахи. И девочка Краснушка пишет на доске белыми крупными буквами: «… КНЯЖНА НИНОЧКА ДЖАВАХА, ДУШКА, ПРЕЛЕСТЬ, ПРОСТИШЬ ЛИ ТЫ НАС?»

---

Павловские затворницы (Том 8 ПСС)

[olrossa]

Чем дальше в лес, тем больше дров. Продолжаю сравнивать и просто не знаю как это можно назвать!
Казалось бы самые первые повести – Записки институтки и Княжна Джаваха сколько раз были переизданы. Даже литературные критики их признают самыми удачными произведениями Чарской. Ни у кого особых нареканий по языку и содержанию не было. Все их спокойно читали в переизданном в 90-х годах виде и не жаловались.
Но вот пытливым умам в лице Зобернов и Ко и они не дали покоя. Точно в таком же духе и по такому же принципу все переделано, сокращено и проиллюстрировано.
Непонятные и редкие слова убраны напрочь без попыток каких-либо разъяснений. Отношение к читателям, как к людям с недостатком интеллекта – по принципу, что им объяснять – все равно ничего не поймут, лучше все непонятное удалим.
Подробно разбирать текст не буду – для этого надо показывать всю повесть целиком. Изменения в каждом абзаце. Если их попробовать обобщить, то получается, что вырезаются практически все сцены с поцелуями, обниманиями и рыданиями. (Получается цензура какая-то – сильно плакать – нельзя, обниматься-целоваться – нельзя). После удаления остались лишь диалоги с обменом информацией. Убраны фразы и монологи со словами «проклятый», «ненависть» и их производными.

Детали, которые больше всего привлекли мое внимание.

1. В начале повести, когда Люда уезжает, няня дает ей коржики и пакетик малиновой смоквы. В ПСС в этом месте часть предложения «и пакетик малиновой смоквы, тоже собственного ее приготовления» удалена. В середине повести Люда угощает княжну и коржиками, и смоквой, которые с собой привезла.
2. Ирочка Трахтенберг, белобрысая шведка, в ПСС превратилась в Ирочку Берг (и в 9-м томе тоже).
3. Фразу «Меня точно варом обдало» оставили здесь без изменений, в отличие от «Записок маленькой гимназистки».
4. В описании лазарета лекарственное средство «шипучка» в ПСС имеет состав «сода с водой» в отличие от «сода с кислотой» в оригинале (химики бы возмутились – от смешивания воды с содой реакции не будет).
5. Гласные буквы в немецких словах в ПСС пишутся без умлаута.

И не детали.

Последние три главы «Болезнь Нины», «Прости, родная», «Выпуск. Сюрприз» сокращены просто до невозможности. Здесь удаления происходят не просто абзацами, а целыми страницами. Конечно, можно понять редакторов, которые хотят оградить юных читателей, от сцен прощания с умершим человеком, от описаний агонии туберкулезного больного. Но слов из песни не выкинешь, иначе это уже будет другая песня. И всему должен быть какой-то предел.

В итоге получилось еще одно произведение, которое на Чарскую похоже лишь отдаленно.

Родных иллюстраций нет.

@темы: ПСС

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 24-25

[telwen]

ГЛАВА XXIV

Первая санитарная карета привезла в бараки корчившуюся в судорогах девочку из шляпочного магазина, подобранную на мостовой. Она наелась гнилых яблок, запила их сырой водою и теперь хрипло и дико вскрикивала, в приступах болей.
Никакие усилия докторов и сестер не могли спасти несчастную: болезнь была захвачена слишком поздно, и девочка умерла.
Приехали санитары с гробом, осыпанным дезинфекционной известью, и увезли маленький труп.
Эта первая смерть произвела глубокое, потрясающее впечатление на «барачных» сестер.
Напрасно доктор Аврельский, заведовавший холерным отделением, и Ярменко утешали, говоря, что они бессильны помочь тем больным, доставка которых запаздывает в сравнении с быстрым течением болезни.
В тот же вечер привезли сразу, десять человек рабочих с какого-то судна, за ними восемь женщин из цеховой прачечной мастерской — и началась безумная, по своему спешному кипению, огневая работа.
Сестры — одни взволнованные, трепетные в душе, по виду спокойные невозмутимые, бледные; другие — с багровыми пятнами румянца на щеках, работали без устали. Резким голосом отрывисто бросал свои приказания доктор Аврельский, звучал мягкий бархатный баритон семинариста или громкий выкрик Клементьевой, налетавшей «слета» на ту или другую оплошавшую сестру.
И над всем этим — мягкое, светлое сияние лучистых Ольгиных глаз.
Тут, в часы безумной работы, поняла Нюта впервые всю силу обаяния этой необыкновенной души.
Она подходила к самым опасным больным, корчившимся в предсмертных судорогах, умирающим, и с неизменным лучезарным сиянием больших светлых глаз на худом загорелом крестьянском лице, облегчала их страдания вырывая их подчас из самых объятий смерти.
Ни единого резкого слова не слыхали от неё сестры, а между тем там, где находилась она, был самый центр болей, ужаса, страданий. Но и другие сестры не отставали от неё.
Как герои-бойцы на поле битвы, отбивали они с поразительным мужеством, терпением и энергией все приступы ужасного, сильнейшего в миллион раз врага. Этот враг не дремал: страшная холера делала свое сокрушающее дело с поразительной точностью и быстротой. Каждый день появлялись санитары в бараке и увозили пропитанные обеззараживающей известью трупы умерших.
На смену им, санитарная, под красным крестом, карета доставляла десятки новых, живых, корчившихся людей, мучительно страждущих, с перекошенными от боли лицами.
Простой, темный народ, несмотря на всяческие предостережения властей города, ел сырые овощи, плоды, пил некипяченую воду, имея своим оправданием полное недоверие к холере. Но, помимо всего этого, тысячи бедняков гибли в силу ужасных условий жизни: беднота селилась в сырых, темных, грязных помещениях, не имея возможности устраиваться лучше, ела несвежие продукты, купленные за гроши, и отравлялась ими. Грязь и дурная пища создавали лучший очаг для ужасной гостьи, и она не замедляла являться в подвалы и жалкие каморки петербургской бедноты.
Неустанная, кипуче самоотверженная работа врачебного персонала была иногда бессильна бороться с проявлениями жесточайшего из недугов, но, в нередких случаях, больные выздоравливали даже после особенно сильных припадков и их отправляли в здесь же устроенный изолятор, где они отбывали установленный карантин, в то время как все их платье и белье подвергали строжайшей дезинфекции.
После жаркого, необычайно удачного лета наступила промозглая, сырая дождливая осень, ничуть не способствовавшая прекращению болезни, а, напротив того, создавшая еще более благоприятную почву для её дальнейшего распространения, в особенности среди рабочего и бедного люда.
В барак доставляли все новых и новых больных. Часть их, более счастливая, из числа выздоравливающих, выходила в изолятор; за другою приезжали черные фургоны, которые свозили умерших в нарочно для них приготовленные холерные кладбища.
Дни и ночи работали доктора и сестры, не жалея сил и здоровья, охваченные одним горячим желанием, одной неутомимой жаждой отстоять у злостной, алчной, безобразной старухи возможно большее количество жертв.

***

— Нюта, милая, выйди на минутку. Тебя ждет сюрприз.
— Сюрприз?
— Ну да, сюрприз... В коридоре.
И, бросив вскользь одну из своих лукаво-шаловливых улыбок, Катя Розанова исчезает мгновенно, словно проваливается сквозь пол.
Эта Катя Розанова настоящее сокровище для холерного барака. Это —«красное солнышко», как прозвал ее сам сумрачный Аврельский. Лучи её милой улыбки, её жизнерадостно улыбающееся личико не изменяют ей даже в самые трудные минуты жизни.
Глядя в это милое, свежее детское личико, легче как-то переносить мучительнейшие из человеческих страданий, легче, кажется, умирать на этих маленьких, нежных ручках, так ласково, заботливо гладящих всклокоченные волосы одичавших от болей больных.
Она кажется ангелом, слетевшим в тьму страданий, эта прелестная, розовая, белокурая девочка с блестящим взором васильковых глаз.
— Розанова, что ж вы? Ушла и пропала. Где горячие мешки с овсом? Ах, ты, Господи, умерли вы, что ли?
Голос Клементьевой срывается от негодования, цыганские глаза готовы съесть Катю.
Руки у неё заняты, она сейчас только сделала подкожное вспрыскивание извивающемуся, как угорь, в приступах муки мальчику-разносчику и ждет припарок.
— Сейчас, сейчас, несу!
Звонкий голосок Розочки звучит как колокольчик. Милая девочка кажется волшебной феей, слетевшей в барак. И безобразный колпак—предохранитель заразы — и бесформенный халат, пропитанныи дезинфекцией, не безобразят её.
— Несу! Несу!
— Бог знает, что такое! На целый час провалились! Давайте!
И сестра Клементьева грубо вырывает из рук смущенной Розочки припарку с овсом. Около работает Юматова. Она только что обложила горячими мешками и бутылками привезенную десять минут тому назад девушку, очевидно из прислуги, и вместе с доктором Ярменко хлопочет над нею
Девушка, полная, здоровая, с избытком сил и энергии, кричит пронзительно и громко на всю палату каждые три минуты:
— Ой, ой, матушки, смертушка моя пришла! Доктор-батюшка, сестрица-матушка!.. Ой, не могу! Моченьки нет, помираю, батюшка, ой, помираю!
— Тише, милая, тише; всех больных перепугаешь. Господь с тобою, не умрешь. У тебя еще слава Богу...
Она наклоняется к девушке, делает быстро вспрыскивание, приказывает подоспевшей сиделке Аннушке готовить ванну и идет дальше к Нюте.
На руках Нюты пожилая женщина, худая, изможденная, с почерневшим лицом и закатившимися от муки страданий глазами. Подле ее кровати стоит Аврельский. Лицо его хмуро, сосредоточенно, губы что-то нервно жуют. Он держит руку больной, слушает пульс. Больная не кричит, но стонет. Не то свист, не то стон срывается с её губ, быстро холодеют конечности, холодеют, несмотря на то, что Нюта, вооруженная фланелью, обливаясь потом, оттирает их.
Еще хрип, еще стон, и все стихло...
— Кончено, — говорит Аврельский, — здесь нечего больше делать! Протелефонируйте санитарам, сестра.
И выпускает похолодевшую руку умершей.
Нюта, как в полусне, повинуется ему.
— Опять смерть, еще и еще! Господи, за что это?— проносится в загоревшемся мозгу девушки. — Зачем столько скорби в мире? Зачем она, Нюта, бессильна помочь так, как бы хотелось ей? Зачем она так ничтожна, так бессильна и слаба? Так ужасно слаба!
Машинально, привычными, быстрыми шагами направляется Нюта к крошечной комнатке в коридоре, где помещается телефон.
На сердце больно, тоскливо.
За сегодняшнее утро умерло уже четверо. Опять санитары, черный фургон, гробы... Ужасно, ужасно!
— Сестрица Нюта! Вы ли это?—неожиданно раздается над уныло склоненной головой Вербиной знакомый голос.
— Ах, Кручинин!.. Коля! Вы здесь! Каким образом?
Нюта останавливается, как вкопанная, и глядит, узнавая и не узнавая его в одно и то же время. Он, действительно изменился за лето. Возмужал, загорел, отросла бородка, в лице наметилась новая черточка—энергии, упорства, затаенной силы. Форменный докторский сюртук — он не в халате — тоже немало изменяет его.
— Ах, да, с производством вас! — вспоминает Нюта и жмет руку молодому врачу.
— Спасибо! А я к вам... Летом на эпидемии у нас в губернии практиковался, теперь прикомандировали к вам. Будем вместе работать с нынешнего дня... Рады?
— Ах, Господи, рада, конечно! — помимо воли срывается с её губ.
Действительно, она рада этой встрече, так рада, что и сама удивляется себе. Этот молодой, симпатичный доктор, с его энергичным, открытым и смелым лицом, кажется ей таким близким, родным, братом единственным и любимым. И странным кажется то, что она так мало и редко сравнительно вспоминала его за лето. А сейчас! Кажется, нет человека ближе ей этого милого, энергичного Коли, с задумчивой лаской смотрящего ей в лицо.
Сладко замирает проснувшееся сердце румянец заливает ей .щеки. Но вслед затем бледнеет Нюта, вспоминается цель прихода сюда в коридор: телефон, черный фургон смерти, санитары.
— Ах, Коля, Коля! Зачем столько горя на земле?— шепчет она побелевшими от волнения губами. — Зачем?
— Затем, что в радости и счастье люди забывают правду или угнетают друг друга. Люди враждуют между собой. Страх за жизнь — лучшее очищение. Боязнь грядущего горя возвращает к правде и чистоте,—убежденно звучит над головой Нюты молодой голос.
— Сестра Вербина, в барак! Новую партию больных привезли!.. Скорее!.. Самых «тяжелых» привезли, скорее, скорее!..
Запыхавшаяся Аннушка вылетает в коридор.
— Скорее, сестрица! Вас просят...
Вот оно! Начинается опять чужая мука, бессилие помочь... Смерть и опять смерть, — и вихрь мыслей кружится в голове Нюты.
— Вот что, Коля! Поговорите по телефону, надо санитаров вызвать, покойницкий фургон. Поскорее, голубчик, а я бегу, простите.
И наскоро бросив эту фразу молодому врачу; Нюта исчезает за дверьми палаты.

***

—Кто, это?
Что-то знакомое и вместе с тем чужое мелькает Нюте в этом почерневшем лице с судорожно сведенными от невыразимых мук чертами, в этих маленьких глазках, теперь дико расширенных с остановившимися зрачками.
Больного крючит и подбрасывает каждую минуту в ужасных приступах недуга. Сведенные изогнутые пальцы, точно когти огромной птицы, судорожно зацепляют и царапают ногтями простыню. Дикий вой, в котором нет ничего человеческого, оглашает палату.
Это воет не живой человек, это воет сам торжествующий, расходившийся в своем рьяном веселье страшный недуг.
Жутко, страшно смотреть на этого больного, на его сведенные руки и ноги, на всклокоченную голову обезумевшего, вследствие непосильной физической муки, человека, на его блуждающие с дико вытаращенными зрачками, глаза.
Кто он? Нюта не знает, не может догадаться, припомнить. Но лицо это ей не совсем неведомо и чуждо, нет.
Подбежавшая Розочка выкрикивает неожиданно:
— Да ведь эта Дементий Карпов! Наш служитель бывший! Помните?
Так вот это кто!..
В сердце Нюты врывается мгновенный сумбур. Какой-то вихрь, знойный и жгучий, кружит её мысли, голову, все её существо.
«Дементий Карпов, её враг, заставивший пережить столько невыразимых страданий»
Что-то больно сжимает грудь, волна быстро сменяемых и самых разнородных ощущений разливается по ней, по всему духовному существу Нюты.
Она быстро обводит глазами маленькую группу сестер, окруживших только что доставленную новую дюжину больных мужчин и женщин, и останавливает их на Бельской.
— Сестрица, голубушка, поручите этого больного мне.
— Полно, Нюточка! Сегодня с ночи у тебя шестеро «тяжелых» перебывало! Смотри, ты едва держишься на ногах, отдохни хоть чуточку. Пусть сестра Коно...
— Нет, нет! — не дав договорить «старшей», прерывает ее молящим голосом Нюта. — Позвольте мне, поручите мне.
Лучистые глаза Бельской на минуту задерживаются на побледневшем лице Нюты, таком возбужденном и просящем. Она машет рукой:
— Бог с тобою, детка! Делай, как хочешь! Только себя-то береги, береги себя... Господ с тобою.
Нюта уже не слышит окончания фразы.
— Аннушка, ванну, — командует она, — самую горячую, как только можно терпеть... 35°- 36° градусов... Поскорее...
Она сама делает ванну, сама окружает горячими припарками не перестававшего ни на минуту стонать и кричать Дементия, помогает служителям перенести его обратно в постель.
Её движения уверенны, смелы. Несокрушимой энергией веет теперь от всей её, словно выросшей, фигурки. Она делает вспрыскивание, вливает больному сквозь конвульсивно сжатые зубы лекарство и, машинально опустившись на колени подле его кровати, ждет действия врачебных средств.
Припадок возобновляется с прежней силой. Она с настойчивым упорством повторяет свои приемы, — припарки, вспрыскивания, вливает насильно в рот капли.
Ярменко, заметивший издали энергичную, исступленную борьбу этой молоденькой девушки с жестоким врагом, подходит к койке Дементия и долго глядит в его почерневшее лицо.
Низко наклоняется к его искаженному лицу и Нюта.
— Дмитрий Иванович, скажите, выживет он?— срывающимся голосом спрашивает она.
— Вряд ли! Разве вы не видите этого лица?
О, Нюта видит, видит отлично, лучше, нежели кто-либо другой, но смутная надежда все еще живет, в её сердце. А может быть, а вдруг ей, Нюте Вербиной, удастся путем усиленных забот, энергии, ухаживаний и лечения воскресить Дементия, отнять его у подступающей к нему, уже дико торжествующей смерти?
Ах, если бы могло это случиться! Ей это необходимо, Нюте, как воздух, как хлеб. Если умрет Дементий, унесет с собою свою темную, нераскаявшуюся душу, она не найдет себе ни минуты покоя, она будет думать, что недостаточно энергично отстаивала его, что не сделала всего для его спасения...
Нет, нет! Она будет бороться, сколько хватит сил, с ужасной, жестокой холерой.
Быстро, как один взмах чьих-то невидимых крыльев, прошел день, наступил вечер, ночь с её темным покровом, ночь отдыха для всего мира, ночь усиленной работы здесь, в бараке, для докторов и сестер.
Дементий затих. Его дикий стон не нарушал безмолвие ночи, но еще страшнее кажется его лицо, застывшее в своем мертвенном покое с вытаращенными глазами. Боли, судороги ног, все прекратилось вместе с другими характерными признаками жестокого недуга, но лицо его, багрово-красное, с надувшимися жилами, пугает Нюту.
— Коля Кручинин! — позвала она проходившего своего друга.:—Что это? Вы не видите, Коля!
— Да, скверно, — и молодой врач назвал мудреное латинское название болезни. — Надо... — он объяснил, что надо было делать. И Нюта с прежним рвением принялась за работу.
К утру багровое лицо побледнело, дыхание стало ровнее и глубже. Сведенные недугом черты больного снова выпрямились.
Дементий впервые вздохнул глубоко и, сознательно взглянув на озабоченно склоненное над ним лицо девушки, попросил пить.
— Спасен, отходила-таки! Боже мой, какое счастье! — и слезы обожгли загоревшиеся глаза Нюты.
— Чудо, да и только! Да вы просто волшебница, сестра Вербина! Подняла-таки, можно смело сказать, со смертного, одра, — услышала Нюта за своими плечами голос доктора Аврельского.
— Или святая, — тихо, чуть слышно, прибавил другой голос, задушевно-мягкий и такой родной Нюте.
И Николай Кручинин, знавший еще в дни его пребывания в тифозном бараке историю Дементия, восторженными глазами смотрел на милую девушку, сумевшую вырвать у смерти своего злейшего врага.

ГЛАВА XXV

Все быстрее и быстрее проносилось время. Среди хлопот, в пылу рабочей горячки, незаметно мелькали часы, дни, целые недели. Листья в саду совсем опали, устилая пестрым ковром дорожки и куртины.
Осень входила все больше и больше в свои права. Студеные утренники покрывали лужи на улицах легким налетом ломкого, как бы стеклянного льда. В холерном бараке топили печи и чугунки, расставленные по коридору и в палатах.
Ждали уменьшение эпидемии с первыми холодными днями. Но пока она все еще свирепствовала, не прекращаясь. Правда, не так часто уже наезжал черный фургон за умершими, не так часто попадались больные с мучительно выраженной формой болезни; чаще уводили служителя и сиделки в дезинфекционную и карантинную палаты выздоравливавших, нежели увозились в длинных деревянных гробах-ящиках трупы погибших.
Зато новое несчастие караулило сестер — от одного из больных заразилась Кононова.
Это был какой-то ужасный вихрь, случайный и страшный, по своей всесокрушающей силе. Еще утром гудящий, всем хорошо знакомый бас доброй толстухи гремел по палате, и она, с необыкновенным для её тучной фигуры проворством, носилась от одной койки к другой, а в полдень она уже лежала с почерневшим, вытянувшимся лицом, сведенным судорогой. невыразимого страдания, корчась от боли и силясь удержать мучительные стоны, рвавшиеся из груди.
Запрокинув голову, стиснув зубы, осунувшаяся в какие-нибудь два-три часа до неузнаваемости, сестра «просвирня» с редким терпением переносила мучительные операции вспрыскивания в истерзанное и без того уже недугом тело.
Ее окружил почти весь имевшийся состав докторов и сестер. Были приняты все меры к ее спасению, но на этот раз обычное завидное здоровье Кононовой сыграло злую шутку над этой крепкой, сильной, словно из камня вылитой, женщиной.
Сильная натура не победила смерти.
Последние минуты её были ужасны.
С почерневшим лицом, с подернутыми неживою пленкой глазами, закатившимися глубоко в орбитах, Кононова молила надорвано и глухо между нестерпимыми приступами страданий:
— Помолитесь обо мне, сестрички... руку мне подайте... кому не противно... обнимите меня...
— Кому не противно? О, Господи!—и всегда все переживающая особенно глубоко и чутко, впечатлительная Нюта рванулась к умирающей, обвила ее шею и прижалась последним поцелуем к её губам.
— Сестра Вербина! Что вы?!
Чьи-то сильные руки охватили Нюту и почти грубо отбросили от постели умирающей. Вокруг неё теснились побледневшие лица, побелевшие губы шептали ей:
— Безумие какое! Вы заразиться могли!
— Зато она счастлива, видя, что ею не брезгуют, ее любят, — произнесла в ответ трепещущая Нюта и тихонько указала присутствующим на лицо умирающей.
По этому лицу промелькнуло что-то похожее на улыбку удовлетворения.
И запекшиеся темные губы не то прошептали, не то вздохнули:
— Спасибо!
И с этим «спасибо» улетела из измученного тела окрыленная душа.
Кононовой, сестры-просвирни, не стало.

***

— Ну, кому надо письма, писать, либо послушать чтение хочется, вот она — я.
И Розочка, светлая и ясная по своем обыкновению,как майское утро, ворвалась сверкающим солнечным лучом в изолятор, где находились выздоравливающие больные.
Сейчас только эта самая Розочка рыдала до исступления на панихиде по Кононовой, совершенной в бараке в присутствии Ольги, Павловны, её помощницы и всех сестер. Все, свободные от дежурств в амбулаториях и бараках сестры, приняв всевозможные предохранительно дезинфекционные средства, окурив себя формалином, пришли воздать последний долг умершей. Потом Кононову увезли те же санитары в их черном фургоне на заразное кладбище и от веселой доброй толстухи, кроме воспоминаний, не осталось ничего...
—Вот она — я! Говорите, что кому, надо,
Не успела еще Розочка со свойственной ей живостью порхнуть на кресло, как ее окружили со всех сторон.
Худой, высокой девушке из мелких модисток хотелось послушать о происшествиях, описанных в «Листке», хмурому продавцу яблок Степану—написать письмо в деревню, девочке Тане остричь ногти на правой руке (левую Таня с грехом пополам обкромсала своими силами). И всех по возможности удовлетворяла девочка-сестра.
. Она писала письмо Степановой семье в деревню, стригла ногти Тане, читала газету Саше -портнихе, делала все то, что просили y неё выздоравливающие и карантинные затворники.
Но вот к ней подошел Дементий.
— Сестра-матушка, сделайте Божескую милость, дозвольте попросить, сестрицу Вербину сюда позвать.
— Нюточку? Зачем тебе надо ее, Дементий?
— Да уж надо, не перечьте, соблаговолите позвать, сестрица....
Худое, ставшее неузнаваемым после болезни, лицо бывшего служителя имело тёперь какое-то странное, необычайное для, него, выражёние. Казалось, какое-то твердое, непоколебимое решение застыло в этом желтом, страшном от худобы, лице.
Розочка взглянула в это лицо, важное сваей значительностью, и побежала за Нютой.
—Иди скорее! Тебя Дементий в изолятор зовет!
Нюта поспешила в карантинное отделение, предварительно окурив себя струей формалинового газа, ради предостережения от заразы выздоравливавших больных.
Едва её миниатюрная фигурка в широком длинном халате и в полотняном колпаке-шапочке, покрывавшем голову, появилась на пороге карантинной, как Дементий, пошатываясь от слабости, встал со своего места и, сделав два-три шага, тяжело рухнул к ногам Нюты, бессвязно лепеча:
— Сестрица, родименькая, голубушка, святая! Прости ты меня, окаянного, за все давнишнее, зимнее... Христом Богом прости!.. Господь покарал меня за мой грех... Муки лютые принял за него, а ты, голубка чистая, белая, за все мое зло меня же отходила, вынянчила... Все я узнал, от больных узнал, от доктора Кручинина, его благородия... Сказал мне нынче: «Молись за сестру Вербину, Дементий, кабы не она — лежать бы тебе на холерном кладбище...» Спасительница моя! Святая, чистая душа, чем мне отплатила? Прости ты меня, Христа ради, как Господа Бога тебя прошу, земно кланяюсь тебе, ангел чистый Господень.
И он зарыдал, обвивая цепкими, дрожащими руками ноги Нюты.
Его большое, худое тело вздрагивало и тряслось, слезы градом катились по его желтому лицу.
— Господь с вами, Дементий, голубчик! Не плачьте, успокойтесь. Вам худо, воды хотите? Я же простила, простила давно!
Худенькая рука Нюты любовно, ласково гладила седые жидкие волосы этого, как дитя рыдавшего у ног её, человека. Она силилась поднять его на ноги успокоить, как умела и могла.
— Простила? — залитое слезами, желтое, худое лицо с робкой мольбой поднялось к Нюте.
— Ну, конечно, давно, голубчик!
— А если так, если так, сестрица, — стремительно поднявшись на ноги, произнес Дементий и, отыскав глазами образ, осенил сёбя истовым широким крестом, — если так, Богом истинным клянусь тебе, сестрица, водки отныне в рот не брать, зарок даю и на деньги не зариться боле. Водка и деньги погубили меня было, проклятые. Пущай же отныне отгоню я их от себя; спасибо еще раз, сердечное спасибо, сестрица, Ангел Божий!
И грубая, заскорузлая, исхудалая за болезнь, рука сжала тонкие пальчики Нюты, а горячие губы Дементия стремительно прижались к этой руке...

***

— Господи! Ноябрь на дворе снова... А как недавно еще, подумаешь, мы сидели вечером на скамье-качалке и слушали «Демона»? Горели звезды на небе, тонул в полумраке сад и неслась чудная ария певца. Господи, как давно это было, ужасно давно!
И Розочка заломила свои тоненькие ручки над головою.
Кручинин и Ярменко вышли покурить в коридор, Нюта, Катя и Елена Юматова, только что покончив с укладкою больных, на ночь (к счастью, в эти сутки не наблюдалось опасных), вышли тоже из спертой; атмосферы палат подышать свежим воздухом.
— А теперь, сколько событий за короткое время!— с новой силой подхватила Катя, Грустно зазвучал её обычно звонкий голосок.
— Горячка работы, вечное дрожание за человеческую жизнь, постоянный страх и эта смерть, сегодняшняя смерть, Кононихи нашей. Господи! Не верится как-то! Такая сильная здоровая, веселая, и умерла. Кто-нибудь другой — не так странно, но она, она...
Катя замолкла на минуту и снова заговорила тем же грустным голосом,
— Опять придет зима, утихнет эпидемия, и мы вернемся туда, — мотнула она головкой по направлению большого белого здания общины по ту сторону сада.— Господи! Как подумаешь только, я три-четыре месяца не слышала музыки. А Кононова ваша, помните, как любила ее! Леля Юматова сядет за рояль бывало, а Кононова...
Она не договорила и тихо, жалобно заплакала, прильнув к плечу Елены.
— Розочка, сестрица Розанова! Ну, уж это не зачем плакать, не зачем, голубушка! Ну, хотите я спою вам, так и быть, Тореадора ! Хотите, спою?
И доброе, растерянное лицо Ярменко склонилось над Катей.
— А Клементьихи не боитесь? Она нам пропишет за пение-то, а? — и лукаво улыбнулись сквозь слезы влажные васильковые глаза.
— Ни-ни, я шепотком! Или вот что. На крыльцо выйдем, еще лучше в сад. Только накиньте платки и марш-маршем. Уж потешу вас нынче, так и быть.
— Чудесно!
И через две минуты крошечная группа молодежи выбежала в сад.
Прохлада и тишь студеной осенней ночи, ласковый свет млечно-серебряной луны и золотые звезды на дальнем небе сразу «настроили» Ярменко на его «певчий» лад, как он тут же с улыбкой заявил сестрам.
И полилась могучая волна захватывающих звуков. Они вырывались горячо и победно из сильной молодой груди и неслись навстречу ночи, навстречу новым пробуждающимся, радостным дням и робким тихим надеждам.
Заунывные, печальные песни пел в эту ночь Дмитрий Иванович.
— Мы точно Кононову отпеваем, — шепнула Елена Нюте.
А Нюта!
Она стояла, вся затихшая, странно взволнованная и, не отрываясь, смотрела в пару устремленных на нее, казавшихся загадочными и необычайно красивыми при свете месяца, глаз Кручинина.
Странное ощущение пробуждалось в душе Нюты. Было сладко, грустно на сердце, а все тело горело как в огне, звон в ушах, шум в голове, и что-то болезненно-тяжелое, придавившее точно камнем все хрупкое существо Нюты.
— Что это, кажется, я больна! Не может быть… — вихрем пронеслось в её мыслях, и вдруг острый, режущий приступ боли охватил ее.
Она дико вскрикнула и, упав на дорожку сада, забилась в конвульсиях, охваченная умопомрачительным приступом болей...

Ну вот так...А следующие две главы будут последними.
Закончится повесть "Сестра Марина"
Ждите финал 11-го января.

@темы: текст, Чарская, Сестра Марина

---

Л.Чарская "Бичо-джан" и "Так велела царица"

[telwen]

Давно уже не смотрела - а тут добралась до Электронных книжных полок Вадима Ершова и К°:
А там ещё в прошлом году вывесили несколько новых текстов Чарской:
Л.Чарская "Бичо-джан" Т.35 и "Так велела царица" Т.29 - в изданиях ПСС , отсканированные и вычитанные замечательной  silent-gluk
publ.lib.ru/ARCHIVES/CH/CHARSKAYA_Lidiya_Alekse...
Если кто еще не видел - читайте-просвещайтесь

@темы: текст, Чарская, ПСС

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 22-23

[telwen]

ГЛАВА ХХII

Весна.
Она пришла, подкралась незаметно нежным ласкающим маем, теплым ароматичным воздухом, запахом медвяным и сладким, дуновением первых шелестов первой зеленой листвы, рокотом речных волн, стремительных и ясно-студеных, птичьим гомоном, улыбками благодушно и празднично настроенных людей.
Больничный сад ожил, преобразился. На желтых дорожках, под зелеными шатрами старых дубов и лип, замелькали выздоравливающие в своих серых халатах.
Послышался робкий, еще слабый, еще пронизанный стрелами недуга смех. Изможденные, бледные лица потянулись навстречу весне и солнцу, расцветающей зелени, медвяным запахам молодого мая.
Целый день (а дни стояли теплые, как летом, почти жаркие и ясные с морем солнца, затопившим старый сад) проводили больные на воздухе. В бараках распахнулись двойные рамы и запах лекарства и дезинфекции умирал, побеждаемый дыханием весны и расцветающих лип.
По вечерам, когда заходило солнце и больные отправлялись на покой, им на смену появлялись скромные, серые фигурки в белых или пестрых рабочих передниках, с неизменными косынками на головах.
Впрочем, сестры предпочитали ту часть сада, перерезанную зданием общины, которая выходила на реку.
Здесь пышнее разрослись деревья и кусты, здесь цвели липы, и их запах, сладкий, вяжущий и мистически-прекрасный кружил голову, наполняя ее роём весенних, радостных снов.

***

Вечер... На скамье у ограды целое общество.
Солнце только что скрылось, но кроваво-пурпурный отблеск его еще играет на зелени деревьев, на белых, словно из воска вылепленных цветах.
Они, эти обычно белые цветы, такие медвяно-душистые, такие нежные, теперь стали алыми, как кровь.
За оградой — набережная. Там ходят люди, там иной мир, иные переживания.
Дальше река не то поет, не то плачет, не то радуется, освобожденная от зимнего сна, как спящая красавица, разбуженная королевичем-маем...
Сестры притихли, молчат. Их человек восемь на длинной качалке-скамейке: бледная Юматова, Катя Розанова, Нюта, толстая Кононова, мушка Двоепольская, сестра Иорданская, этой весной посвященная молоденькая сестра, немка Клеменс, простоватая Смурова.
Молчат. Даже Катя, обычно шаловливая, резвая, как птичка, притихла.
Долго, долго длится это молчание.
Оно сковало и самый сад с его расцветшими липами и кустами, с его пряными запахами мая, с улыбкой умирающего солнца.
И вдруг раздается красивый свист, легкое щелканье, и разливается трель, упоительно манящая, наполнившая сразу своими звуками милый, притихший задушевный сад.
— Боже мой, соловей, соловей! У нас здесь, в Петербурге, соловей! Господи, да откуда же он взялся?.. Господа! ущипните меня, ради Бога, что бы я проснулась. Мне кажется, я заснула и вижу во сне! — шепчет Розочка, и глаза её полны восторга.
— Очень охотно!
— С особенным удовольствием! — и с двух сторон сестра Кононова и Двоепольская щиплют шалунью.
Но Розочка застыла. Она точно не слышит, не чувствует ничего.
Глаза её широко раскрыты и горят, как звезды.
— Точно в сказке, — лепечет девочка-сестра,— точно в сказке! Эти белые липы, этот вечер, закат и соловушка. Соловушка, милый, родной, откуда ты взялся, скажи?
Но вместо соловья, внезапно, грубо и резко ворвавшись в тишину, ответили другие звуки. Дребезжащие звуки разбитой шарманки наполнили собою весь сад.
— Джиованни, разбойник, глупыш! Уберите его от меня или я его съем!—кричит, вскакивая с места, как ужаленная, Розочка и неистово машет рукою.—Он спугнул сказку, спугнул сказку, злодей этакий!
Но сердиться на злодея нельзя. Он так мил, этот маленький Джиованни. Его кудри отросли за зиму, глаза приобрели прежний свежий, здоровый блеск. Он вертит одною рукою ручку разбитой шарманки, другою посылает воздушные поделуи всем этим милым «сореллам», к которым привык, как к родным.
Тепфрь ужф не одна его «sorella» Нюта заботится о нем. Каждая из сестер старается внести на содержание Джиованни часть получаемой грошовой суммы. Мальчик одет просто и прилично, обедает он с сестрами в столовой, спит в светлой маленькой комнатке в квартире начальницы «Sorella madré» как он называет Ольгу Павловну, и учится читать и писать у Нюты по-русски, чтобы осенью поступить в городскую школу.
— Джиованни, милый, молчи! Я дам тебе апельсин, если ты замолчишь, голубчик Джиованни.
Ого! Это здоровый аргумент.
Джиованни после sorella Нюты, sorella madré, старого паппо Антипа и других сестер, больше всего любит апельсины.
Катя Розанова пресерьезно уверяет всех, что это «патриотическая» любовь. Джиованни апельсины напоминают его цветущую южную родину, где прямо в саду, на ярком солнце, зреют и наливаются эти роскошные плоды.
Впрочем, сам Джиованни гораздо лучше знает, почему он любит их так.
— Лови, на!
Оранжево-красный плод летит в мальчика. Он его ловко подхватывает налету, сует в карман и посылает Кате свое «grazzia», т.е. благодарность, вместе с воздушным поцелуем. Потом — лукаво-задорная улыбка. Смуглая ручонка хватает ручку шарманки и снова дребезжащие растерзанные звуки Santa Lucia наполняют сад.
— Ах, ты так-то, надувать меня! Постой же, я доберусь до тебя!
Катя вскакивает со скамьи с такой стремительностью, что скамья-качалка поддает вовсю, и толстая Коновова, не рассчитавшая этого движения, летит на дорожку, к общему смеху сестер.
— Вот я тебя, постой!
Джиованни мгновенно обрывает «Люччию» и бросается в бегство.
Катя, как на крыльях, летит за ним.
— Вот я тебя, постой ты у меня, постой, постреленок! — запыхавшись выкрикивает она.
Но Джиованни ловок и проворен, как маленькая обезьянка.
Они обегают чуть ли не в десятый раз садовую площадку, прыгают через скамьи и кусты.
— По траве нельзя! Тебе, говорят, нельзя! — кричит в увлечении неистовой гонкой Розочка и простирает вперед руки, чтобы схватить Джиованни.
— Наконец-то, попался! Ну. и будет же тебе,— восторженно выкрикивает она охватывая, как ей кажется, плечи ребенка…
И, о ужас!
Веселый взрыв хохота оглушает Розочку.
— Боже мой! Это не Джиованни. О, какой скандал! Это доктор Аврельский.
Катя, не подозревая ошибки, обняла его за ноги и держит не выпуская.
Аврельский тщетно старался освободиться.
— Да пустите вы меня, наконец, сестрица, что я— горячечный, что ли, что вы оцепили меня? Меня держать не надо! Иду с самыми мирными намерениями, а вы меня цап-царап, и готово!
— Простите, ради Бога, простите, Александр Александрович!
— То-то, простите! Чуть ног не сломала, а теперь простите. Уморила бы хирурга, кто бы спасибо сказал?
Аврельский говорит сердито, желчно, своим резким отрывистым тоном, но глаза его, скрытые за стеклами очков, чуть улыбаются Кате, смущенное лицо которой опущено с виноватой миной.
— Ну, ладно, Господь с вами! Давайте мириться, так и быть, — ворчит Аврельский.— А я к вам с новостью, сестры,—обводя глазами поверх очков столпившихся вокруг него сестер, прибавляет доктор.— Нежданно-негаданно к нам гостья едет. Едет прямо из Азии незваная и пренеприятная гостья. Вот нынче пакет получил, предписание строжайшее от начальства, очистить помещение для гостьи этой и назначить для встречи её достойнейших из вас. Н-да! Неприятная гостья! Но что делать...
— Что такое, Александр Александровичъ? Что такое?
Аврельского окружили плотнее. Вокруг него замелькали встревоженные лица, глаза с выражением пытливого вопроса устремились в лицо врача.
— Какая такая гостья? Кто?
Старый доктор обвел глазами молодые, разрумяненные нетерпением лица и, подняв над головою пакет с казенною печатью, проговорил своим резким голосом, отрывисто, по обыкновению, роняя фразы— Азиатская холера изволит шествовать к нам… Вот какую гостью предстоит нам встретить, милейшие коллеги...

ГЛАВА XXIII

Как-то странно было видеть жизнерадостный праздничный расцвет природы и рядом тут же участвовать в приготовлении к встрече ужаснейшей и страшнейшей из заразных болезней.
Праздник жизни, весны, солнца и счастья сочетался с темным призраком кошмарных несчастий, мучительных страданий и ужаснейшей из смертей.
«Азиатская гостья», о которой говорил доктор Аврельский, это одна из тех слепых, роковых, по своей случайности, жестоких болезней, которая уносит несчастную жертву с сокрушающей силой, среди нечеловеческих страданий, в наикратчайший срок.
Она чудовищно безжалостна, эта болезнь. Как злая ведьма из детской сказки, появляется она, неистово ли безобразно корчится, кривляется, дразнит своим уродливо-гадким лицом и убивает, насмеявшись и натешившись вволю, убивает немилосердно, не считаясь с возрастом и здоровьем намеченных жертв.
От неё одно спасение — осторожность. Осторожность, доходящая до педантизма, в пище, в образе жизни, в способах оградить себя от заразы. Осторожность и чистота.
Смерть — почти единственный конец жестокой по своей силе азиатской холеры. Наука борется с нею, наука находит силы противостоять ужасной болезни, изобретая прививки, уменьшив процент смертности до пределов возможного. И все же она мучительна и ужасна по своей всесокрушающей, жестокой, роковой силе. Ужасна, как смерть, сплетенная с нею цепким, братским объятием на ужас и гибель людей.

***

В конце больничного сада спешно достраивают помещение, изолированное от других жилых построек общины и бараков.
Это новое жилище для «неё», для страшной гостьи, такой нежеланной, презираемой всеми, угнетающей всех одним уже слухом о ней, неумолимым и грозным, несущей мучение, гибель и смерть.
Это страшное, изолированное от всех помещение выросло быстро, в несколько недель.
Черный крест на стене, запах дезинфекционных средств, надпись над дверьми «ХОЛЕРНЫЙ БАРАК» и это, большое, длинное, казарменного типа, здание уже при одном взгляде невольно заставляли вздрагивать людей. :
К июлю месяцу здание было уже вполне готово.
А страшная гостья уже шла. С убийственной скоростью подвигалась она по Волжским губерниям. С часу на час ожидали ее в Петербурге. Она шла, сокрушая и кося немилосердно на своем пути.
Знойное, жгучее, как нарочно, в этом году лето способствовало успеху жуткой гостьи. Её серп собирал обильную жатву, её коса косила с поражающей быстротою.
Она приходила, нагромождала ряды крестов и могил и уходила, сопровождаемая стонами, слезами и проклятиями осиротевших по её милости людей.
Она приближалась. «Ее ждали с трепетом, с холодным ужасом, со страхом, леденящим души. Ждали жестокую, неумолимую, безрассудную, уродливую гостью.

***

Уже закраснелись деревья дубов и лип в небольшом общинном саду, и часть листвы упала с них на прямые желтые дорожки, а знойное, совсем точно южное, лето и не думало покидать, северных краев.
Страшная гостья замедлила свой шаг и бушевала на Волге.
Её появления ждали в середине августа когда назрели первые, нежные, молодые плоды.
Всем сестрам в общине сделали прививки. Всюду вывесили белые доска с резкими черными на них надписями о запрещении пить сырую воду. В бараке шли последние заготовки. «Гостью» ждали с часу на час.

***

Снова вечер.
Но не весенний, медвяный вечер только что пробудившегося мая, а прохладный, мягкий августовский, предвестник холодной уже по-осеннему ночи.
Но пока еще ясно и тепло.
Так ясно и тепло, что сестры сидят в одних платьях на знакомой качалке притихшие, молчаливые, в сгустившихся сумерках наступающей осенней ночи.
Там, за высокой белой оградой, горят на набережной фонари, горят мертвенно и неясно, Здесь кусты и деревья как таинственные призраки, тонут в темноте. Сейчас на качалке-скамье только трое — «Троица нераздельная», как называют сестры Нюту, Катю Розанову и Елену Юматову. Сидят, тесно прижавшись друг к другу, и изредка перекидываются фразами между собой...
— Вот и лето прошло, и «её», слава Богу нет, — говорит Катя. — Может быть, «она» и не дойдет до нас.
— Ах, милые, сегодня я работала на приеме, в амбулаторном. Мужичек пришел и яблоко ест гнилое. Я ему говорю: — Бога ты побойся, холера, говорю, не за горами, а ты гниль этакую ешь. Ты, я говорю, и воду пьешь, может быть, сырую? Пью, говорит, а сам смеется. «Глупый, ты, говорю, глупый, смерти ты не боишься, холера ведь тебя может схватить».— Ладно, говорит, не схватит! Кому на роду написано, тот и без неё, матушка, помрет, а кому нет судьбы такой, значит, тот и жить будет до самой смерти». Этакие глупыши! Этакая логика! И не переспорите их!
— Леля, сестра Юматова, — неожиданно обращается Нюта к своей соседке. — Вы давно обещали рассказать мне о Бельской. Расскажете сейчас? Да?
— Кто это «вы»? — роняет Елена, и черные глаза её странно мерцают в полутьме.
— Ты... Никак не привыкну, прости Леля, — вспыхнув, поправляется Вербина. — Не сердись!
Они давно пили «брудершафт» клюквенным квасом (других напитков в общине не полагается иметь) с Розановой и Юматовой. Но она, Нюта, до сих пор не может привыкнуть говорить «ты» этой высокой, серьезной, всегда грустно-замкнутой женщине, пережившей такую ужасную драму в жизни. С Розочкой совсем другое дело. Они почти однолетки с веселой Катей, и отношения их так же просты, несложны, как у двух юных институтских подруг.
Юматова кладет на плечо Нюты свою худую, тонкую руку, ярким пятном белеющую в темноте, и говорит своим, чуть надорванным, бархатистым голосом:
— Видишь ли, Нюта, Ольга Бельская, простая крестьянка. Дочь бедного, почти нищего мужичка. Волжанка родом. Давно, лет семнадцать-восемнадцать тому назад, такая же жестокая холерная эпидемия свирепствовала на Волге, и всю семью Ольги унесло, стерло с лица земли в три-четыре дня. Девушка осталась круглой сиротой. Приехала сюда в Петербург на заработки, поступила простой служанкой в больницу. Тут-то и начинается ряд подвигов этой избранной души. Безграмотная, простая крестьянка, она силою своего большого прекрасного сердца сумела завоевать всеобщие симпатии ласковым обхождением с больными и неустанным сверхчеловеческим каким-то самоотвержением и усердием в труде. Ее повысили рангом, сделали сиделкой. Приходилось теперь дни и ночи проводить у постели больных, умирающих. И тут еще более раскрылась чистая, великая душа Бельской. Случилось, что в больницу привезли медленно умирающего какою-то затяжною болезнью богатого старика. Его сдали на руки Бельской. Она более года ухаживала за ним, дни и ночи, дни и ночи. Ни одного слова упрека, ни одной жалобы, ни малейшего ропота не срывалось с её губ у постели этого тяжело больного, капризничавшего, как ребенок, требовавшего ее неустанного присутствия при нем. Он умер, а после его смерти узнали, что все свое крупное состояние этот одинокий старик оставил своей сиделке. И что? Она широко воспользовалась богатством, внезапно, точно с неба, упавшим на её голову. Она раздала его в один месяц нуждающимся беднякам, оставив себе несколько сот рублей для безбедного существования в продолжение года. А в этот год. Нюта, родная моя, она села за книжку, как девочка-малолетка, пригласила учительницу и под её руководством прошла курс начальной городской школы. Потом поступила в нашу общину сиделкой, непрестанно учась, занимаясь в свободные дни. Ей предложили в скором времени поступить в ряды испытуемых, затем курсисток. Наконец, ее посвятили, и простая приволжская крестьянка стала сестрой. Что было потом — ты уже слышала здесь, в общине, конечно. Где только вспыхивала эпидемия, где разражалась какая-либо жестокая болезнь, сестра Ольга неслась туда, ангелом кротости и милосердия являлась она там, где стонали, терзались страдали люди. Забывая себя, не покладая рук, работала она для страдающих ближних. Я встретилась с нею на войне. Ах, Нюта! Не хватает слов описать тебе то светлое, чарующее впечатление, которое она произвела на меня. Ты видела её глаза? В них какая-то неземная сила. А её улыбка!.. Я видела ее у операционного стола, у постели умирающего, на поле сражения, когда, во главе санитарного своего отряда, она подбирала раненых под градом шрапнелей и бомб. Знаешь ли, она первая пристыдила меня, когда я искала смерти. «Стыдись своего желанья, — говорила она, — с окончанием войны не окончится возможность труда и работы на пользу людям. Есть другой путь, ступай к нам...» и привела меня сюда с собой, за эту ограду, в эту обитель труда и мира, где я в усиленном труде забываю горе потери дорогих сердцу. Вот она какая, наша Бельская, наша святая сестра.
Юматова кончила. Рука ее, лежавшая на плече Нюты, тихо, дрогнула, по белевшемуся в полумраке лицу скользила неясная улыбка. И все трое замолчали снова, думая об одном и том же, о светлом облике сильной, мощной и самоотверженной девушки, сумевшей найти полную радость в совершаемом ею подвиге на земле...
— Слушайте, слушайте! Ах, Боже мой! Как это красиво!..
И, затихшая была, Розочка стиснула изо всех сил руки своих соседок по скамейке.
— Вы слышите? Это ведь ария из «Демона»! Какая прелесть!
В дальнем углу сада вспыхнул огонек. Кто-то сидел на скамье за кустами.
И мощный, мягкий бархатный баритон разливался, будя тишину молодой осенней ночи.
Голос пел арию Демона, и красивая волна звуков неслась за ограду.
— Боже мой, Боже мой! — повторяла восхищенная Розочка.
Голос невидимого певца креп с каждой минутой, царствуя над этой ночью, над позлащенной листвою августовской природы, над блестящими огнями звезд на далеких бархатных небесах.
— «Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем...»,
звучал голос из чащи, наполняя неясной, сладкой радостью сердца трех слушательниц, притихших на скамье.
— Это Ярменко! Ах, как хорошо, божественно! Эта ночь, эти золотые звезды, тишина и один этот голос, красивый! О, пойте же, пойте еще и еще, милый, милый семинарист, — шептала, как в забытье, Розочка, запрокидывая головку и вперив в небо восторгом светившиеся глаза.
— Кто знает, может быть, мы все умрем скоро, через неделю! Придет «она», ужасная, роковая старуха-смерть и убьет нас всех. Но сегодня, сегодня праздник золотых звезд, этой теплой, царственной ночи и твоих песен, милый семинарист.
Но голос оборвался сразу, точно кто-то вспугнул невидимого певца.
— Сестры, вы здесь? К Ольге Павловне, скорее. Она ждет, и все уж собрались в столовой. Сейчас будут выборы и назначения в холерный барак. Сегодня первые тридцать заболеваний, — разорвал тишину внезапно громкий бас Кононовой.
И очарование грезы, рожденное песнью, ночью, пол¬ной красоты и звезд, заменилось кошмаром ужасного, надвигающегося призрака несчастия.

***

В столовой были уже собраны все сестры, имевшиеся налицо в стенах общежития. Среди них мелькали темные сюртуки докторов, военная тужурка доктора Аврельского еле виднелась в густой толпе сестер, что-то усиленно кричавших, что-то доказывавших старшему врачу.
Другие наседали на Козлова, шумя, волнуясь, не слушая на этот раз призывов к спокойствию со стороны Ольги Павловны и Марии Викторовны, выбившихся из сил в неустанном старании призвать к порядку расшумевшуюся паству.
— Меня, Валентин Петрович, меня! — звучало настойчиво в одной группе.
— Нет, меня! Вы же обещали, в первую же эпидемию обещали! — прерываясь, напоминал чей-то молодой голос.
— Доктор Аврельский, Александр Александрович, ради Бога, зачислите меня — Двоепольскую! Я умру, Александр Александрович, если вы меня не назначите... Умру...
— Тогда и меня, и меня, пожалуйста, доктор Козлов. Миленький, хороший, добрый...
— Постойте! Дайте сообразить, сестрицы... Эх, вы, суета какая. Ей Богу же, сосредоточиться нет возможности никакой... Вас всех имеется налицо целая сотня, а надо шестерых сестер, всего только шесть... Поймите!
— Голубчик, миленький, меня, меня!!!
Молодежь из себя выходила, позабыв в эту минуту все, кроме своего . безумно-острого стихийного желания попасть на эпидемию, в холерный барак.
Пожилые, заразившиеся энтузиазмом молодых, застенчиво вначале предлагали было свои услуги, а потом, разойдясь, тоже все более и более настойчиво упрашивали докторов.
— Нет, это из рук вон, что такое! Шут знает... Толкучка какая-то, рынок... Я так не могу-с, — неожиданно вышел из себя Аврельский, и его желчное лицо, по которому бежали крупные градины пота, багрово покраснело от негодования. — Я так не могу-с... Да что же это такое! Вон Розанова, в великом усердии своем, мне пуговицу, извините за выражение, на сюртуке оторвала. Чем пуговица провинилась, что ей, сестре Розановой, желательно попасть в холерный барак, скажите вы мне на милость?
Но никто не мог сказать «на милость» в эту минуту доктору Аврельскому ничего, кроме того, что всей этой сотне самоотверженных женщин и девушек, ничуть не думая об опасности, хотелось попасть во что бы то ни стало в заразный барак и отдать себя целиком уходу за холерными, все свои силы, здоровье и самую жизнь.
Розочка, красная, как, пион, с дико вытаращенными глазами, вертевшая в забывчивости, в пылу просьбы, серебряную пуговицу докторской форменной тужурки, теперь смотрела на оторванную пуговицу дикими глазами и, стараясь перекричать всех и все, охрипшим голосом твердила:
— Меня, .меня, голубчик, родненький, миленький Александр Александрович, меня, меня зачислите... Мне бы ужасно хотелось поработать в холерном бараке... Непременно меня зачислитё...
— Ну, вот! Не угодно ли? Ну, не одержимая ли это, скажите мне, тьфу! — окончательно вышел из себя доктор Аврельский.
Над шумевшей, волнующейся толпой сначала робко и несмело, потом громче и слышней прозвучал нежный, но сильный голос:
— Сестры! Сестры, успокойтесь! Надо же решить, наконец! Тише, сестры! Я должна сделать вам одно предложение от имени Ольги Павловны. Тише, сестры! Прошу слова! — и Бельская замахала носовым платком над головою.
— Тише, тише! Слушайте! Сестра Бельская говорить хочет, сестра Бельская! — послышались призывающие к порядку голоса.
И толпа разомкнулась, приняв Бельскую в свой круг.
Ольга Павловна хорошо придумала, выпустив общую любимицу в виде как бы парламентера в это бушующее море расходившихся страстей.
В большой столовой при первых же звуках голоса сестры Ольги, как по мановению волшебного жезла, все смолкло.
— Сестры, — снова зазвучал нежный, сильный голос Бельской, — кто хочет идти в барак, встаньте по правую сторону от входа у обеденного стола, кто не хочет — по левую.
Едва только успели смолкнуть звуки последней фразы, как мгновенно толпа сестер бросилась на правую половину комнаты.
— Все, все желаем, все до единой! — раздались взволнованные голоса.
— А кто же останется у нас, в амбулаторных и своих бараках? Скажите мне, кто?
Голос Ольги звучит теперь сурово, строго, но глаза лучистые, светлые, как два солнца, изливающие огонь, полны ласкового укора.
Да! Кто останется на прежнем посту?
Она права, эта светлая, святая Бельская. Права и сейчас, как всегда.
Кто же останется в амбулаториях и бараках?
Тишина воцарилась на минуту в большой сто¬ловой, тишина, наполненная смущением и раскаянием.
И среди неё, непоколебимый и твердый, прозвучал снова голос:
— Пусть доктор Аврельский сам назначит, кого надо, в холерный барак. Мы доверяем ему.
— Мы доверяем ему, — эхом отозвалось в толпе сестер.
— Спасибо, сестра Бельская. Выручили, голубушка,— и обычно желчный, раздражительный, но неописуемой доброты, Аврельский выступил вперед.
О, как сильно забились и застучали сердца присутствующих! Сколько пар глаз молодых и старых впились в Аврельского, словно гипнотизируя его волю, без слов силясь внушить ему, назвать себя, каждая себя.
— Сестра Бельская, — раздается в наступившей тишине голос старшего доктора, — прошу вас принять на себя в начальство над бараком. Вы ничего не имеете против этого назначения, Ольга Павловна?
— Разумеется! Я могу только благодарить вас за выбор, — получился со стороны сестры-начальницы твердый ответ.
— Спасибо, что не забыли, Александр Александрович, — и Бельская крупными шагами подошла к Аврельскому и стала подле него.
— Сестра Клементьева! Могу я вас просить в помощницы сестре Бельской?
Смуглое лицо и цыганские глаза Клементьевой вспыхнули, как порох.
— Благодарю!
— Сестра Юматова, вы ничего не имеете?
— О!
Это «о» срывается так искренно и сильно, что невольно вызывает светлую улыбку на лица присутствующих.
— Сестра Кононова, вы?
— Ах, ты, Господи! Да я душой и телом... Чем отблагодарить не знаю... Ей Богу, одолжили, доктор!
— Сестра Вербина!
Нюта вспыхивает, потом бледнеет и опять, вспыхнув, заливается густым алым румянцем, румянцем нежданной и огромной радости. Полно, не ослышалась ли она? Возможно ли такое счастье, ей, молодой, «вчерашней» еще сестре, такой неопытной, еще незакаленной, как они все, в жестокой жизненной битве!
Глаза всех присутствующих обращены на нее.
— Счастливица, счастливица! — слышится вокруг неё придушенный шепот.
Она идет, не слыша ног под собою, сияя счастливой улыбкой, огнем детски-ясных ликующих глаз.
— Я постараюсь оправдать ваше доверие, доктор; возьмите мои силы, жизнь... Я так счастлива... — беззвучно произносят её губы, а сердце то бьется, то замирает в груди. Нюта до боли сжимает руку Юматовой, рванувшейся к пей навстречу.
— Сестра...
Доктор Аврельский останавливается на минуту, обегает взором толпу сестер, с мучительным ожиданием вперивших в него взоры.
— Меня! Меня! Назовите меня! Во имя Бога, меня!— казалось, говорит каждая из них.
Из толпы выбегает Розочка.
Лицо её красно, как кумач, глаза полны мольбы, губы дрожат, трепещут, и вся она трепещет, исполненная неудержимого стремления идти на подвиг, роковой, страшный, жуткий.
— Доктор, — вне себя лепечет она,, с мольбою простирая к нему руки, —назначьте меня, умоляю... Если я плохая работница на ваш взгляд, я всегда сильна, весела, вынослива, жизнерадостна, я буду подкреплять всех шутками и веселым своим видом и утешать и поддерживать в тяжелые минуты. Я буду нечто вроде эфира, морфия, камфары для вашего барака... Голубчик, миленький, ради Бога!.. Или я умру, как Бог свят, умру с тоски и горя!
На минуту легкое колебание отразилось на лице старшего врача.
Он сурово-строго взглянул на Катю.
— А суетиться не будете?
— Нет...
— А шалить?
— Нет... Ей Богу же нет... Голубчик...
— А слушаться меня и доктора Ярменко будете?
— Нет! Не буду! Ей Богу же нет! Честное слово, нет.
— Что-о-о-о?!!
Ha желчном, нервном лице Аврельского отразился ужас.
Сестры прыснули от смеха, несмотря на торжественность минуты.
— Розочка, Катя! Что ты говоришь?
Тут только Розанова сообразила, что она ответила невпопад.
— Ах, ну вот! Теперь все пропало! — с искренним отчаянием вырвалось у девочки-сестры, понявшей свою ошибку.
Неуловимая улыбка пробежала по губам Аврельского и утонула в глазах его за стеклами очков.
Он ласково взглянул на смущенно поникшую перед ним худенькую фигурку.
— Ну, Бог с вами! Ступайте и вы! — тихо проронил он, окинув глазами Катю.
Ta, с трудом сдерживая радостный крик, рванулась ,к группе, из которой ей улыбались радостные лица Нюты, Бельской, Кононовой и печально кроткое личико её Лели.

***

— Счастливицы, избранные! Счастливицы! — неслось следом за ними, когда они выходили все шестеро, спеша по своим уголкам сделать последние распоряжения, собрать белье, самые необходимые вещи и написать письма родным на всякий случай.
Ради этого «случая», то есть смерти, могущей унести их каждую минуту из зараженного барака, они и отговели наскоро, в общинной церкви, исповедавшись и приобщившись за ранней обедней, и нежно простились с общиной, с сестрами и начальством. Потом, забрав свои немудреные пожитки, прошли в барак, где им предстояло пробыть долгое время, а может быть, и не выйти оттуда живыми никогда...
II когда тяжелая дверь холерного помещения, выходящая в сад, захлопнулась за ними, Розочка конвульсивно сжала руку Нюты и шепнула ей дрогнувшим голоском:
— Точно могила, правда?
— Могила... да... но за нею с завтрашнего дня открывается новая жизнь, еще полнее и ярче своим трудом для тех, кому мы будем необходимы, как воздух, Катя!
Розанова с удивлением взглянула на свою приятельницу. В застенчивом обычно тихом личике Нюты теперь было что-то новое, твердое, как бы состарившее окончательно преобразившее это, еще недавно такое юное детское лицо.
Полное презрение к опасности и смерти было написано на нем.


Что будет дальше- узнаем послезавтра

@темы: текст, Чарская, Сестра Марина

---

Клавдия Лукашевич "Даша Севастопольская"

[telwen]

Ну в общем в качестве подарка к праздникам , я хотла познакомить вас еще с обной интересной писательницей.
Это Клавдия Владимировна Лукашевич(1859- 1931),тоже одна из наиболее популярных русских детских писательниц конца 19-го - начала 20-го века.
О чем же она писала?

Узнаем от нее самой:

К.Лукашевич

Моим читателям

Мои дорогие друзья-читатели, вы, конечно, знаете, что жизнь человеческая очень разнообразна, сложна и переменчива. Не для всех проходит она спокойно и счастливо. Судьба часто посылает людям тяжелые испытания. Почти в каждой жизни случаются невзгоды, горести, а в иных даже страдания и мучительные болезни. Но как бы ни была тяжела ниспосланная доля, по моему убеждению, у каждого человека есть святой долг - прожить жизнь трудолюбиво, с пользой для других и себя. Человек должен как можно больше сделать доброго, прекрасного и непременно в чем-нибудь, где-нибудь оставить по себе хотя бы самый маленький светлый след, добрую память на земле. Это есть великое назначение человека, и к этому должны стремиться все люди.
В своих книгах я хотела показать, что ни радость ни горе сплошь не наполняют человеческой жизни — они чередуются, сменяя друг друга, и очень часто сегодня мы не знаем того, что принесет нам завтра. Бывает тяжело, но горе и несчастья проходят бесследно, болезни излечиваются. Дороже всего то, что, часто неожиданно, являются на помощь люди с открытой, любящей душой, с участливым словом привета, с сердечной заботой и лаской, с готовностью научить, помочь, поддержать. В этом есть духовная красота жизни, источник счастья.
Мне кажется, что описание только веселых, радостных картин ненадолго увлечет сердце и ум читателя, между тем, как описание скорби человеческой, мучительной борьбы, тяжелых душевных переживаний глубже запечатлевается в юных сердцах. Страдания учат бороться и терпеть; печаль делает человека вдумчивее, отзывчивее к чужому горю... Мои юные друзья, не бойтесь подойти участливо к страдающему человеку, выслушать внимательно его печальную повесть, облегчить его горе своим состраданием и чем можно помочь. Такое участие и помощь сделают вас сильными, полезными, возвысят в собственном сознании и оставят светлый след для общего блага.

А вот и рассказ:

К.Лукашевич

ДАША СЕВАСТОПОЛЬСКАЯ

Первая сестра милосердия

Рассказ

В окрестностях Севастополя, в одной из котловин инкерманских высот, на берегу большой бухты, находился поселок по названию Сухая Балка. В этом поселке дома были невзрачные, и жили в нем все люди небогатые, по преимуществу, семьи матросов. Беднее других был крайний домишко в Сухой Балке. Он совсем почти развалился, крыша обветшала, забор покосился, одно окно заколочено доской: видно, некому было его поправить. Домишко этот принадлежал сиротке Даше. Мать ее давно умерла, а отца-матроса убили при Синопском сражении, когда девочке было тринадцать лет.
Даша жила одна-одинешенька, в большой бедности. Занималась она рукоделиями, ходила работать поденно и много видела горя за свою короткую жизнь. Тяжело живется на свете круглой сироте, осудит и обидит всякий, а заступятся, научат уму-разуму и приголубят немногие.
Жены матросов недолюбливали сиротку, иначе как «Дашка» ее не называли: «Дашка-де и неряха, она и грубиянка, и лентяйка...» Может быть, и правда, что не все делала, как следует, молоденькая девочка, да некому было научить беззащитную сироту. Разве изредка какой-нибудь старый матрос пожалеет и мимоходом перекинется словечком-другим с сироткой Дашей.
Время, с которого мы начинаем свой рассказ было тревожное. Носились зловещие слухи о войне, и никто не мог быть спокоен.
Один раз, дело было под вечер, Даша стояла, прислонившись к воротам своего дома. Это была маленькая, худенькая девочка лет пятнадцати, очень миловидная, с длинною, толстою, русою косой. Она задумалась и грустно переводила глаза с окрестных гор на море, где заходящее солнце золотило поверхность и где виднелось множество судов.
- Здорово, Даша! Что задумалась? - раздался неожиданно грубоватый мужской голос.
Девушка вздрогнула и очнулась. Перед ней стоял старый матрос, молодцевато сдвинув шапку на затылок, и курил трубку.
- Здравствуй, дядюшка! Присядь на скамеечку, дорогим гостем будешь!
Матрос сел.
- Как живешь, Дашенька?
- Плохо, дядюшка. Сам знаешь, каково жить сироте. Напраслину скажут, обидят, - никто не заступится, не пожалеет.
- Такие ли бури бывают. Терпи... На то ты дочь матроса, чтобы штормов не бояться... Твой отец был ерой. За родину погиб...
Слезы набежали на глаза девушки, и она тяжело вздохнула.
-И то, дядюшка... иногда задумаешься об отце... Таково тяжко станет... Принял смерть, и родная рука глаз не закрыла.
Даша задумалась, но тотчас отерла слезы и спросила:
- А что, дядюшка, правда ли, говорят, что у нас скоро опять война будет?
- Может, и будет, может, и нет, - уклончиво отвечал матрос.
- Какое страшное дело эта война! Сколько народу безвинного погибнет... Сколько сирых останется.
- Тебе-то что, девушка? Терять тебе некого. На войну, пожалуй, тоже не возьмут. - Старый матрос рассмеялся.
-Подумать страшно, дядюшка, как воюют: кровь льется, раненые стонут и мучаются, умирают. Ох, как страшно!
- Уж это известное дело, когда война, тогда и раненые и убитые...
- Дядюшка, если будет война, я пойду за ранеными ухаживать... Ей Богу, пойду, - быстро проговорила Даша и сама улыбнулась на свою дикую мысль.
-Глупая ты, Даша... Недаром тебе от наших баб достается. Виданное ли это дело, чтобы девчонка на войну шла? Да если бы ты близко увидела сражение, ты бы от страху умерла. Глупая, как есть глупая! Зря говоришь и беду накликаешь...
Старый матрос выкурил трубку, выбил пепел, поднялся, кивнул Даше головой и, усмехаясь, пошел дальше.
Девушка опустила голову и глубоко задумалась.
А беда действительно была не за горами. Она подошла грозная и негаданная. Первого сентября 1854 года около крымских берегов показался огромный неприятельский флот. Неожиданность этого появления не дала возможности опомниться окрестным жителям и собраться уехать.
Переполох в Севастополе и окрестностях был ужасный: готовили корабли с орудиями, с провиантом, со снарядами; стойко собирались встретить врага солдаты и матросы.
В Севастополь прибыл сам адмирал Корнилов с подкреплением. Вокруг города был совершен крестный ход, и Корнилов обратился к войскам с горячею речью:
Знайте, ребята, отступления не будет, и если кто услышит, что я скомандую отступление, - пусть меня заколет!..
С необыкновенным оживлением были приняты слова Корнилова.
-Умрем за родное место! - отвечали севастопольцы.
Всюду закипела спешная работа: открылись все морские запасы доков, и с кораблей повезли пушки, цистерны, снаряды, лес и прочее.
Работали, так сказать, не переводя дыхания.
В Сухой Балке также все кинулись к бастионам. И старые и малые старались помогать своим же родным матросикам, - кто отцу, кто сыну, кто брату... Кто имел лошадь, отдал ее на бастион возить снаряды и землю; дети таскали лопаты; женщины работали дни и ночи наравне с мужчинами. У каждой на уме были ребятишки, свой угол, кой-какое добро, нажитое тяжелыми трудами, и сжималось сердце несчастных при мысли, что неприятель может разорить и истребить все.
Даша ходила как потерянная, тоже работала и часто плакала. Женам матросов иной раз даже досадно становилось: «Чего Дашка-то ревет?! Ей не о ком убиваться».
А бедная сирота думала какую-то неотступную думу и места не находила себе от сердечной тоски. Еще более осудили жены матросов Дашу, когда увидели однажды, что она остригла свою длинную, густую косу: «Совсем сдурела девчонка! Никак с ума рехнулась!» - говорили они.
Но долго в то время судить-рядить о таких пустяках не приходилось, и на Дашу все махнули рукой.
Слышно было, что неприятель высадился в 28 верстах от Севастополя, что там ожидается страшное, решительное сражение. Туда, на реку Альму, и потянулись войска Крымской армии.
В Сухой Балке находился еврейский шинок. Хозяин-еврей Мовша не только торговал водкой, но и брал под заклад вещи. К этому-то самому еврею в глухую, темную ночь прибежала Даша с огромным узлом в руках.
- Слушай, Мовша, купи у меня все мое обзаведение, - тревожно сказала она.
-Что же! У такой хорошей девицы купить можно.
-Тут подушки, постель, мое платьишко... Там в доме, возьмешь стол, стулья, сундук, посуда кой-какая... Все продаю...
- Знаю, знаю. За все и вместе с домом можно дать рублей десять...
- Есть ли у тебя совесть, Мовша?! – воскликнула Даша.
- Как же, есть, - отвечал еврей.
- Дом я свой не продам... Бери все за тридцать рублей... Только дай мне в придачу еще матросскую одежду, да какую ни наесть белую полотняную тряпку.
Долго торговались они, и, наконец, за 19 рублей 35 копеек. Даша продала все свое имущество, а от еврея получила в придачу рваную простыню и старый матросский костюм, оставленный у него в заклад каким-то бедным матросиком.
- Что же, Дашка, ты бежать хочешь с Сухой Балки? - спрашивал Мовша, отсчитывая дрожащими руками деньги.
Девушка ничего не ответила, только закрыла лицо руками и залилась горькими слезами.
-Конечно, страшно: время такое! Ой-ой! Ни за что убьют, как собаку! - говорил сочувственно еврей.
После того он всем рассказывал, как перепугалась Дашка неприятеля, как она убежала с Сухой Балки и как она ревела от страха.
Все ему верили.

II

Была темная ночь, лил дождь, дул холодный ветер. Трудно было что-нибудь различить в темноте.
По дороге от Севастополя к реке Альме слышалось какое-то глухое, сдержанное движение: шлепанье множества ног по лужам, поскрипывание колес, фырканье лошадей, бряцанье и сдержанный шепот. Лишь изредка выделялись один-два голоса и скоро умолкали...
- Кажется, не туда идем?..
- Нужно правее... Вон на тот огонек...
- Правое плечо вперед!
Огромная масса сворачивала с пути. Перед глазами стояла точно черная стена. Только мелькавший временами вдали огонь вызывал тихие разговоры.
Забрезживший на востоке рассвет озарил двигавшееся войско. Озябшие, измученные солдаты шли сосредоточенно, сознавая, что им предстоит что-то важное.
К утру дождь перестал. Сильный ветер нагонял с моря туман и становился все сильнее и порывистее. Небо временами прояснялось. Быстрое движение облаков с розовым оттенком казалось необычным и весьма странным.
На эти облака задумчиво смотрел один матросик. Отстав далеко от войска, он медленно двигался за обозом и фурами. Его безусое, почти детское лицо было серьезно и печально. Он ехал на изможденном татарском коняке, за спиной у него была туго набитая котомка. В то тяжелое время народного бедствия такой воин никого не удивлял. На защиту родного города поднялись все, кто мог, и старые и малые.
Когда небо прояснилось, молоденький матросик не спускал глаз с розоватых облаков, по временами он качал головой, и губы его что-то шептали.
Обозные солдаты то и дело оборачивались, посматривали на отставшего матросика и перешептывались между собой.
- Чудной, братцы, какой-то мальчонка... Право!..
- Ишь, на небо глазеет...
- Должно быть, юнга какой... Поди, за батькой идет.
- Ах, братцы, ныне такое время, что и ребяты все за родину пошли... Гляди-кось, что они под Севастополем делают! Молодцы!
- Эй, ты, морская кавалерия, чего отстаешь?.. Повод-то держи!.. Не то коняка тебя разнесет, - крикнул кто-то матросику.
Послышался смех.
Тот как будто очнулся, взмахнул поводом, подогнал лошадь, но ничего не ответил. Всю дорогу он был угрюм, ни с кем не разговаривал и на шутки не отвечал.
Да и бравые солдаты могли шутить недолго. Прошло не более суток, как они увидели огромное неприятельское войско. Союзный флот стоял у берега, а вражеские гости, высадившись, ждали хозяев, чтобы встретить их бомбами, ядрами и штыками.
8-го сентября 1854 года на берегу Альмы произошло страшное сражение.
В то самое время, когда ядра, взвиваясь, свистали в воздухе, падали, прыгали и взрывали землю, когда, то и дело, раздавались залпы выстрелов, когда воздух напитывался смрадом от пороха, пыли и гари, когда все больше и больше стали раздаваться людские отчаянные крики и стоны, — в то время недалеко от поля битвы, где природный вал окружил небольшую лощинку, защищенную с другой стороны от палящего южного солнца группой деревьев, молодой матросик проезжал взад и вперед на своем коняке. Он был бледен, как полотно, и очень встревожен; быстро оглядываясь во все стороны, он как будто чего-то искал. Когда свист и грохот взлетавших и разрывавшихся бомб и залпы выстрелов становились уже чересчур оглушительны, - он хватался за грудь и, повернув коня, собирался бежать... Затем снова возвращался. Видно было, что в этом ребенке происходила борьба между страхом и чем-то другим, заставлявшим его возвращаться в лощину... Это другое - могучее, наконец, победило. Матросик соскочил с коня, дрожащими руками стал привязывать его к дереву, а сам все озирался по сторонам и вздрагивал... Сраженье затихло... И в то же мгновение на лощинку стали приносить раненых. У одного была разбита голова, кто без руки, кто без ноги, кто ранен в грудь, кто в живот... Стоны, вопли, крики, и страдания, страдания без конца...
Матросик, при виде льющейся крови, при виде этих мук, закрыл глаза и если бы не ухватился за дерево, то, наверно, так бы и упал...
Прошла всего минута... он очнулся, пришел в себя... Решимостью загорелись его глаза, юное лицо озарилось какою-то вдохновенною твердостью... Порывисто бросился он к своей котомке, достал оттуда ножницы, корпию, тряпки... Сдернул с головы шапку, он подал ее близ сидевшему солдату, очевидно, легко раненому, и сказал:
- Поищи и принеси воды.
Солдат взглянул на него с изумлением, но ни слова не ответил и, прихрамывая, ушел за водой.
Звук чистого, нежного голоса, которым заговорил матросик, поразил многих. А он, как умел, принялся перевязывать и обмывать раны, утешать, помогать несчастным. Двое раненых узнали «морскую кавалерию» и с изумлением смотрели на него. А кругом происходило что-то ужасное...
- Ой, тяжко, тяжко! - стонет один раненый.
- Пить... пить... - мается другой.
- Спасибо, матросик... Вот и полегче, - говорит третий.
- Нет сил... Прикончите меня, братцы... Невмоготу... человеческую... - молит иной несчастный и тут же умолкает навеки.
Позабыв страх, не слыша возобновившегося грохотанья, стиснув до боли губы, чтобы превозмочь ужас перед видом страданий, с одним горячим желанием помочь, успокоить, облегчить муки, перебегает молоденький матросик от одного страдальца к другому и без устали, не разгибая спины, перевязывает раны.
А раненых все несут и несут... И подолгу лежат несчастные на траве и ждут очереди, пока неопытная рука матросика прикоснется к ним.
Так и образовался тут случайный перевязочный пункт. Вскоре подошел сюда фельдшер и немало подивился, видя, как работает матросик...
- Ты откуда, паренек? - спросил фельдшер, бинтуя ногу раненого.
- Я девушка... Дарья... Из Сухой Балки, - мимоходом ответил матросик.
Много голов обернулось на эти слова. Много взоров умиленных, благодарных остановилось на молодом матросике, перевязывавшем рану. Много губ прошептало благословение за святой, великий, человеколюбивый подвиг молоденькой девушке - почти ребенку.

III

Одиннадцать месяцев длилась осада Севастополя. Это было страшное время. Всех страданий, трудов и потерь, что пережили родные герои и описать невозможно. Недаром всем участникам Севастопольской обороны засчитали месяц службы за год. Неприятели тоже трудились немало. Севастополь стоял молодцом. Кругом города вырастали крепкие, высокие бастионы. И хотя все уже обтерпелись, но постоянная трескотня, свист пуль, стоны, страдания и смерть - ложились тяжелым гнетом на душу. Иногда союзники так страшно громили Севастополь, что адский шум не умолкал ни днем, ни ночью. Днем весь горизонт застилался густым дымом, и солнце казалось затмившимся. А чуть темнело, летающие бомбы под синим небом казались какими-то зловещими падающими звездами.
Солдаты работали и днем и ночью. И много десятков тысяч полегло их на этом священном холме, облитом и упитанном невинною кровью.
Очень часто все пространство перед бастионами бывало устлано трупами, между которыми насчитывалась половина полуживых, тяжко раненых страдальцев.
Эти бездольные, изувеченные люди даже под прикрытием темноты не могли доползти до своих бастионов. Целые ночи лежали они на поле среди трупов, изнемогая от мучительных страданий и жажды. На утро, опираясь на обе руки, они приподнимались с немою мольбой о помощи. Озираясь по сторонам, они видели что из амбразур участливо, беспомощно следят за ними глаза товарищей, которые ничего не могут сделать... Снова опускались страдальцы на землю в ожидании единственного успокоения - смерти. Иной несчастный за невозможностью приподняться судорожно махал в воздухе рукою, либо сгибал колена, обнаруживая одни страдания и страдания...
Стоны, то отчаянные, то изнемогающие, оглашали воздух, зараженный отвратительным запахом разлагающихся трупов. Было нестерпимо жарко. Над полем носились рои мух...
Наступило перемирие, и воюющие спешили убирать и хоронить убитых. Раненых бывало так много, что они днями дожидались помощи - не хватало рук.
После альминского сражения Даша дни и ночи работала то на перевязочных пунктах, то в госпиталях.
Вслед за нею в Севастополь, на поле сражения, прибыл целый отряд таких же сердобольных женщин. В эту войну среди раненых, среди стонов и ужасов, впервые являются сестры милосердия.
Ни тиф, ни холера, которые стали появляться, - ничто не страшило этих отдавшихся на великий христианский подвиг женщин.
Забывая собственную опасность, они с полным самоотвержением помогали докторам в операциях и перевязках, подавали лекарство, питье и ухаживали за ранеными.
С необыкновенной кротостью и терпением отвечали они на капризы больных, успокаивали их ласковым участием, утешали скорым выздоровлением.
Раненые смотрели на них, как на истинных ангелов-хранителей, посланных им с неба... Особенно для солдат была чувствительна помощь сердобольных женщин вместо сухой и жесткой услуги госпитального служителя.
К раненым врагам сестры относились с одинаковым участием. В них эти святые женщины видели только страдающих братьев. Раненые французы и англичане потом на своей родине с особенной благодарностью отзывались об истинно-христианской помощи русских женщин.
Солдаты в госпитале очень полюбили молоденькую сестрицу Дарью Александровну. Дашу теперь уже все так называли. Должно быть, ее молодость и геройский подвиг, на который двинуло ее доброе сердце, привлекали к ней часто самые загрубелые души.
В той палате, где бывала Дарья Александровна или другие сестры, больные неохотно давали перевязывать раны фельдшерам, а терпеливо дожидались, когда управятся «сестрицы», чтобы перевязать их. Конечно, женский уход мягче и осторожнее.
Одетая в простое темное ситцевое платье (она давно уже переменила матросский костюм на простое женское платье), в белом переднике с красным крестом на груди, с белым платочком на голове, Даша неслышными шагами ходит по палатам и заботливо следит за малейшим желанием раненых.
- Сестрица... испить бы... - шепотом говорит какой-нибудь солдатик.
Едва успеет он произнести свою просьбу, Даша уже тут, около него, приподняла его голову и дает питье.
-Спасибо, сестрица родная... - шепчут запекшиеся губы, и раненый, напившись, опустит голову и долго благодарным взглядом провожает отходящую девушку.
-Сестрица, подыми повыше... Тяжко... - стонет другой.
Даша спешит к нему, поправляет подушку и старается приподнять тяжелораненого. Но это ей не по силам.
- Скоро умру... Недолго маяться... Простите, сестрица... - говорит он, задыхаясь и едва выговаривая слова.
- Полно, голубчик. Еще поживешь и поправишься, на родине побываешь... Поди, женка-то ждет...
- Не женат... Отца с маткой жаль... Старые... Убиваются...
Даша отходит и старается незаметно отереть навернувшиеся слезы. Ей невыразимо жаль этого молодого солдатика. Она знает, что дни его сочтены и отец с матерью не дождутся к себе любимого сына.
Солдаты так полюбили свою молоденькую сестрицу, что очень часто, умирая, завещали ей кто часы, кто деньги, кто что мог.
Даше тяжело и совестно было принимать завещанное.
- Зачем, зачем? Разве я для того ухаживаю... Ничего мне не надо... - говорила она.
-Нет, сестрица, берите. Значит, такая воля была покойного... Последняя воля... Грешно не исполнить, -уговаривали ее товарищи покойного.
Нередко на перевязочных пунктах, рядом с тяжелоранеными солдатами можно было встретить и женщин, даже детей.
Жены и дети матросов под градом пуль являлись на бастионы и приносили еду своим близким и здесь встречали смерть.
Один раз на перевязочном пункте подошла Даша к пожилой женщине, лежавшей на койке и стонавшей от боли.
- Тетушка, на каком бастионе ранены? - спросила девушка, пристально вглядываясь в измученные страданием черты.
-Ох... Я не на бастионе... Я в Сухой Балке... На бастион не хаживала...
- Тетушка, да ты не Анна ли, не Рябухина ли жена?
Больная быстро вскинула глаза...
-Даш... (Она, конечно, хотела сказать - Дашка). Дарьюшка!.. Сестрица сердобольная... Слышали мы про тебя... Святая... Христос тебя храни... Милая! - усиливаясь на каждом слове, говорила больная.
С участием и нежною лаской склонилась к ней Даша, расспрашивая и утешая.
Думали ли обе женщины несколько времени тому назад, что они могут так встретиться? Думала ли старая жена матроса, что «Дашка», та самая «Дашка», которую она не раз бранила и считала совсем отпетой, будет за ней ухаживать, перевязывать ее раны и утешать? Никто не может знать, что ему готовит судьба.
-Я-то что... Дарьюшка... Я пожила... Довольно. Мальчонку жаль.
Раненая женщина вся затряслась, повела головой в сторону, как бы указывая на кого-то, и горько, беспомощно заплакала.
Даша бросилась в ту сторону, куда указала ей землячка, и со слезами прильнула к изголовью мальчика лет 12-13.
- Сеня! Родной мой! Да как же это? Бедный, бедный! Пить не хочешь ли? Не надо ли чего?!
Худощавый, бледный как полотно, мальчик только посмотрел на нее мутными глазами, а говорить уже не мог.
- Где же тебя ранило, тетушка? - допытывался старый инвалид, лежавший по другую сторону от женщины.
- Дома, служивый, дома...
- Что же, «бомбой» или «ракитой»?
- Осколком, сердешный, осколком... Через окно...
- Да я что... Я пожила на своем веку... Мальчонку жаль... Кажись, помрет. Все черевы вывернуло.
- Ничего... Не убивайся, тетушка Анна... Бог милостив, - спешит утешить Даша раненую землячку.
- Ты только попроси Пирогова (наш известный хирург) ему «перацию» сделать... Тогда жив останется, -слышится сочувственный голос с дальней койки, и оттуда подымается смуглое усатое лицо...
Проработав более пяти месяцев на перевязочных пунктах и в госпиталях, Даша выбилась из сил, исхудала, еле держалась на ногах и сама заболела. Доктора настояли, чтобы она отправилась полечиться и отдохнуть. Тяжело было девушке оставлять раненых, но она видела, что силы ей изменяют. Пришлось пойти в Севастополь. Он представлял грустный и унылый вид. Везде по улицам валялись снаряды и осколки, земля была взрыта бомбами, дома пробиты, углы и карнизы отвалились, некоторые дома были без стекол, и в уцелевших комнатах ютились жители. Ближе к бастионам все дома разрушены.
В городе проявлялась будничная жизнь. Купцы, по-видимому, спокойно и беззаботно сидели у своих лавок, по временам оживляясь при виде покупателя. Народ сновал взад и вперед. Ребятишки были увлечены шумною игрой. Они разделившись на две партии: из-за канавок, изображающих траншеи, бросали друг в друга начиненные порохом бабки. Вставленный внутрь фитиль производил взрыв незатейливого снаряда; осколки кости, разлетаясь, до крови ушибали маленьких героев?
- Егорка ранен!.. Братцы, Егорка ранен!.. - кричала толпа мальчишек, окружая товарища, на щеке которого виднелась кровь.
- Раненого тащили на воображаемый перевязочный пункт, где девочки, в роли сестер милосердия, обвязывали Егорку тряпками.
Даша остановилась и долго с грустью смотрела на игравших ребят.
«В какую игру-то играют... Глупые! Долго ли до греха... И как это им дозволяют?...» - думала она, отправляясь дальше.
В Сухой Балке большая часть домов была разрушена, и жители перекочевали на новые места. Но маленький домишко сиротки Даши был цел и невредим, и бесстрашная хозяйка поселилась в нем. Тут, при постоянным свисте ядер и при падении их в близком соседстве, отдыхала и поправлялась от непосильных трудов молодая девушка. Иногда ветхие стены ее убогого жилища так сильно колебались и дрожали, что казалось, вот сейчас рухнет.
Как только почувствовала Даша, что силы к ней вернулись, она снова пошла туда, куда призывали ее людские стоны, страдания и болезни.
Сестрица Дарья Александровна снова появилась среди раненых и не покидала их не только во все время войны, но и долгое время по окончании осады Севастополя.

IV

Когда окончилась Крымская война, среди других награжденных героев оказалась и Даша Севастопольская. Государь пожаловал бесстрашной девушке медаль, а государыня прислала ей золотой крест с надписью «Севастополь».
По окончании войны еще долгое время находилась Дарья Александровна в госпиталях около раненых, к которым привязалась и которых жалела оставить.
Теперь стало гораздо легче, новых раненых не прибывало, а у прежних заживали раны.
После обхода докторов, сестры исполнят все предписания, и польются воспоминания, разговоры. Прошедшая страшная година народного бедствия казалась теперь мучительным, тяжким сном.
Иной раз под вечер какой-нибудь словоохотливый солдатик всю палату соберет около себя, и слушают его, затаив дыхание... И как поучителен его простой, бесхитростный рассказ! Трогает он даже нечувствительное сердце и не мягкую, не нежную душу. Расспросы сыпятся со всех сторон, и порой по загрубелым лицам катятся слезы.
- Ты куда был ранен, дядюшка? – спрашивала как-то Даша, присаживаясь на койку к усатому сумрачному унтер-офицеру.
- В грудь навылет, сестрица.
- Крови много вышло?
- Много, сестрица... Думал, изойду... На поле, как меня ударила пуля, оморок вышел... Я свалился утром, очнулся - то солнышко уж было на закате...
- Что же, скажи, служивый, страшно было перед сражением?
- Никак нет, сестрица... Только вот мне в примету: хмель не берет. Бывало, выпьешь шкалик, а другой - так и мурашки в глазах забегают... А тут налил я с унтером нашей роты манерку у маркитанта (маркитанты - лица, следующие за войском во время войны для доставки ему съестных припасов), только сердце разыгралось. Унтер-то спрашивает: «Что у вас сердце не бьется?» - «Нет, - говорю. - Чего ему биться-то?» - «Ну, говорит, не будете убиты...»
- Это уж верно. Сердце в человеке чувствует, коли чему быть, - послышался басистый голос с дальней койки.
- Ты в каком сражении-то ранен? - спрашивал безногий инвалид, подходя к солдатику.
- Я под Альмой...
- Долго хвораешь?..
- Почитай, весь год... Как жив только остался!.. Никто не надеялся.
- Расскажи, как ты ранен был! Про дело-то расскажи! - расспрашивали раненые, обступая койку товарища.
Тот приподнялся, сел и с жаром заговорил:
-Да вот как, братцы... Крикнул это наш батальонный командир: «Ребятушки, не выдайте, покажите себя молодцами!» - «Как же это можно выдавать, ужли ж мы не русские...» Забежали мы за вал: сидишь, ружье заряжаешь... зарядил, приподнялся немного, выпустил пулю да опять нагнулся. А «он»-то все-все в вал жарит. Другой раз поднялся я стрелять, глянул - так покотом и лежат по полю в красных и синих мундирах, а другие еще напирают. В эфтом месте силы их полегло, Боже сохрани, сколько!.. Как глянул я еще раз - тут уж, братцы, меня пуля и достала... Вышел оморок. Я упал, да уж до самого вечера ничего не помню... Тут как ветер поднялся с моря, я и очнулся. Тяжко таково, пить захотелось... Посидел я, посидел так-то, думаю: «Пойду к себе, не доберусь ли к своим?» Все, значит, сестрица, к своим тянуло. Хотел встать на ноги, да ослаб шибко... Что ты сделаешь?..
Вот я стал то ползком, то на корточках, лез я так версты с две... Уж темно стало, совсем темно. Вижу: что-то маячит, думаю себе: наши, не то нет? Сон меня так и клонит. Господи, Твоя святая воля, что будет, то будет! Подлезаю ближе - часовой закричал. Слышу: кричит не по-нашему... В сердце у меня так и похолонуло. Это я, братцы мои, на ихнюю цепь залез. Перекрестился, стал тоже кричать: «Ребятушки, явите Божескую милость, дайте водицы!» — В горле-то, значит, у меня тогда пересохло, пить бы все да пить... Подошли «они» ко мне: один малый - здоровый такой из себя; по-своему стали говорить надо мной. Я им на рот показываю, пить прошу. Один взял бутылку и дал мне напиться, дай Бог ему здоровья; а другой пошел куда-то. Пролежал я маленько, отдохнул, - опять пить. А тут им сигнал дали, все цепь сняли, ушли, а мне показывают: «Рус, лежи тут».
Ушли они, а я думаю: «Что ж, тут мне лежать не приходится... Попробую. Бог даст, до своих доберусь». Вот по кустам пополз опять... В рану как железом горячим колет, в глазах темно, да зябко таково - трясусь весь, трясусь да на пни натыкаюсь. А опосля-то с горы стал спускаться, где наша позиция была, вижу огни горят. Ну, думаю, слава тебе Господи, - наши. Прилег к земле, слушаю: над лагерем говор идет. Слышу: будто по-нашему говорят. Подлезаю ближе, смотрю: ан нет, не наши - агличане. «Ну,- думаю,- попался же теперь!» Шабаш - до своих не добраться! Перекрестился я так-то, подлезаю. Схватили меня под руки, к начальнику повели. Спрашивает: «Кто ты?» Я вытянулся. «Рус, - говорю, - ваше благородие!»
Он пошел к палатке, вынес мне оттуда полчашки рому и, должно быть, приказал позвать доктора. Тут около меня собрались солдаты... смотрят на меня, качают головами, по-своему говорят. Я прилег у костра. Лежу, слышу, один толкает меня... открыл я глаза, вижу: чай мне дает... Тут уж я глянул на себя: и рубашка-то, и шинель, и сапоги - все в крови. Вот подходит ко мне один, мордища здоровая-здоровая, с ножом в руках, сержант что ли по-ихнему... «Ну-ка, - говорит, - рус», - показывает так-то руками, чтобы я расстегнулся.
- Что же ты, испугался небось? - прервал рассказ кто-то из слушателей.
- Как же не испугаться? Над душой человек с ножом стоит... Я так-таки и думал, что он меня решит совсем. Стал его просить: «Явите Божескую милость, любезный человек, дайте свет увидеть!»
Одначе, нет, - вижу не резать меня хочет: дал мне из своих рук чаю хлебнуть, расстегнул шинель и ножом вырезал кусок рубахи. Тут доктор перевязал мне рану, капель дал каких-то. «Ну, - говорит, - рус, спи тут, спи, - и потрепал по плечу: - Жива будешь». Пригрелся я у костра и уснул.
Проснулся часа в четыре. Холодно мне стало: ночью-то костер потух, только угольки тлели. Часовой шинелью меня прикрыл. Вижу, стали «они» в поход собираться: кофий варят, от кофию дым по лагерю пошел. У меня голова закружилась; Бог их знает, как они его пьют! Опосля принесли носилки, кладут меня, а сами рукой на Севастополь машут... «Мы, - говорят, - рус, туда пу... пу...» А я думаю про себя: «Ладно, идите, идите - напоретесь».
Тут один снял шапку меховую и надел на меня, а сам подперся в боки, стоит и смеется... Шапка тяжелая такая, мне аль ни на нос съехала. Снял я, вижу - смеется, аж мне досадно стало. Пырнул я ему шапку-то в руку, да и говорю: «Ну те к свиньям с твоей шапкой». Он надел, подбоченился и отошел...
- Куда же тебя, дядюшка, оттуда унесли? - спросила Дарья Александровна, задумчиво слушавшая рассказ.
- На луг... Стали туда раненых подносить... Наши были тоже...
-Я это сражение хорошо знаю... Я была там на перевязках, - вздохнув, проговорила молоденькая сестра милосердия, и тяжелое воспоминание тенью пробежало по ее миловидному лицу.
- Долго ли ты там лежал?
- Да ден шесть, почитай... Сначала-то дня два с нами маячили, своих хоронили и нашим пули вынимали. Я видел одну агличанскую: сохрани Боже, какая, - острая-преострая, а в середине пустая, должно, начинена чем!
Тут-то, сестрица, как ушли все к Севастополю, тяжко было. Раненых тьма, а доктор один не справится! На своих очень жалостно было смотреть: ран никто не перевязывает, жара, муха ест... Некоторые солдатики так и примерли... Иной чувствует, что смерть близка, говорит: «Несите меня, ребятушки, к реке, на берег, чтобы я живой вам еще не опротивел». Возьмем и вынесем... Чего не передумалось... Думаешь: и приколят и в полон возьмут...
Мы сами тут, кто мог двигаться, воды приносили, щи варили. Котелков у них много, такие же, как наши примерно ведра, только сверху пошире. Голодом нас не морили, а только муки много приняли.
Тут-то и уйти бы можно, присмотру не было. Кажись, пошел бы, - ан, нет... Очень я был плох. Ночью пойдешь, попробуешь, оступишься, а в рану, как шилом колет, невмоготу - и вернешься... А кто оправился, - все ушли.
С грустью в сердце слушает Дарья Александровна этот рассказ. Уж ей ли не знакомы, не близки страдания солдатиков! Уж она ли не страдала вместе с ними, обмывая и перевязывая их раны и принимая нередко их последний вздох, выслушивая последнюю просьбу. И много таких рассказов выслушала молоденькая сестра милосердия... Ей всегда казалось, что она сделала слишком мало для раненых, и она нередко упрекала себя, зачем уходила отдыхать в Севастополь и зачем тогда не превозмогла свою болезнь.
Время шло, и стали все замечать в госпитале, что их молоденькая сестрица Дарья Александровна ходит точно сама не своя, расстроенная, грустная.
- Сестрица, что вы приуныли? - спрашивали ее как-то больные.
- Я скоро ухожу отсюда... Мне тяжело расставаться с вами, - призналась девушка со слезами в голосе.
- Устала, голубушка. Намаялась. Храни тя Христос! - шептал старый инвалид, глядя с лаской и любовью на уходившую сестру.
У этого солдатика не было руки и ноги, и его особенно берегла и жалела Дарья Александровна.
Скоро раненым стало известно, что к сестрице Дарье Александровне сватаются женихи. Ведь ей в то время было всего 17 лет; ее святой подвиг был окончен, а молодость брала свое и манила к жизни, к счастью.
И стала замечать Дарья Александровна, что ее раненые часто о чем-то совещаются, сговариваются, что-то замышляют и от нее скрывают.
В последний день перед уходом из госпиталя она пришла совсем распрощаться со своими ранеными... Войдя в палату, она увидела, что готовится что-то необычайное. Кто мог из больных стоял, другие сидели. Навстречу Даше двинулся, постукивая деревяшкой, старый, безногий инвалид с образом Спасителя в руках.
-Родная ты наша сестрица! - громко, дрожащим голосом заговорил он. - Не пожалела ты для нас своей молодости, обмывала наши раны и видела с нами много горя, приняла труды великие! Прими же ты от нас благодарность и земной поклон и благословение! Господь Батюшка пошлет тебе счастье... А мы станем за тебя вечно Господа Бога молить.
- Рыдая, упала на колени молодая девушка и с благоговением приняла благословение солдатиков. Они собрали свои трудовые гроши и купили икону любимой сестрице. Этих трогательных минут она никогда не могла забыть, и во всю ее долгую жизнь воспоминания о них приносили ей тихую отраду.
Дарья Александровна вскоре вышла замуж за матроса, тоже севастопольского героя. Государыня императрица прислала ей 1000 рублей на приданое. Говорят, Дарья Александровна поселилась с мужем в Николаеве и была очень счастлива. Может быть, судьба и посылала ей испытания, но сознание великого человечного подвига, наверно, всегда приносило успокоение ее доброй душе.

Примечание автора: Я пользовалась записками о севастопольской обороне Лесли, Чаплинского, Жандра и статьями «Одесского Вестника».
Вышеприведенный рассказ раненого сообщался в свое время в «Одесском Вестнике».

@темы: текст, Лукашевич

---

С Рождеством Христовым!

[telwen]

Поздравляю вас с Рождеством Христовым!

@темы: поздравления, иллюстрации

---

Записки маленькой гимназистки (из тома 10 ПСС).

[olrossa]

Поздравляю всех с Новым годом и наступающим Рождеством Христовым!

Я считаю, что сравнение произведений, изданных в ПСС с нового года стоит продолжить. По крайней мере тех томов, которые подверглись переименованию.

Эта повесть в редакции Зоберна в общем и целом похожа на исходную. Никаких нововведений я в ней не заметила. Но изменений там все равно достаточно.

Как обычно, изменено количество глав с двадцати четырех до пяти. На примере начала можно посмотреть в каком духе идет литературная обработка текста. Из семи первых абзацев сделали четыре, причем исходных предложений осталось только два. Осталась, как всегда, сухая последовательность событий.

Близко к оригиналу	ПСС
Начало
Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! - стучат колеса, и поезд быстро мчится все вперед и вперед. Мне слышатся в этом однообразном шуме одни и те же слова, повторяемые десятки, сотни, тысячи раз. Я чутко прислушиваюсь, и мне кажется, что колеса выстукивают одно и то же, без счета, без конца: вот так-так! вот так-так! вот так-так! Колеса стучат, а поезд мчится и мчится без оглядки, как вихрь, как стрела... В окне навстречу нам бегут кусты, деревья, станционные домики и телеграфные столбы, наставленные по откосу полотна железной дороги. Или это поезд наш бежит, а они спокойно стоят на одном месте? Не знаю, не понимаю. Впрочем, я многого не понимаю, что случилось со мною за эти последние дни. Господи, как все странно делается на свете! Могла ли я думать несколько недель тому назад, что мне придется покинуть наш маленький, уютный домик на берегу Волги и ехать одной-одинешеньке за тысячи верст к каким-то дальним, совершенно неизвестным родственникам?.. Да, мне все еще кажется, что это только сон, но - увы! - это не сон!..	Курьерский поезд идет быстро. Я слышу в его однообразном металлическом шуме одни и те же слова о дороге, повторяемые сотни, тысячи раз. Кажется, что колеса на своем языке выстукивают какое-то заклинание. В окне мелькают кусты, деревья, станционные домики, телеграфные столбы. Или это поезд наш бежит, а они спокойно стоят на месте? Господи, как все странно делается на свете! Могла ли я думать несколько недель назад, что покину наш маленький, уютный домик на берегу Волги и поеду одна-оденешенька за тысячи верст к каким-то дальним, совершенно неизвестным родственникам? Да, мне все еще кажется, что это сон… Но, увы! – это не так.
В середине текста я обратила внимание на пару переделанных предложений.
Середина
Меня точно варом обдало.	Меня точно морозом обдало.
Вар - кипяток, кипящая вода. Как варом обдало - кинуло в жар (по Далю). В редакции Зоберна используется противоположное понятие «мороз». (Кстати в редакции "Детская литература" 2004 года издания это же предложение переделано в «Я похолодела»).
Теперь все стало для меня ясным как день.	Теперь все стало понятно…
Теперь все стало понятно… – простая констатация факта. Теперь все стало для меня ясным как день – личное отношение главной героини повести к событию.

Сравнение иллюстраций А. Бальдингера, с перерисовками О. Палкиной (как указано в выходных данных тома 10 ПСС)

@темы: иллюстрации, ПСС

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 20-21

[telwen]

ГЛАВА XX

Теперь ей было все равно. Ее очевидно позвали, чтобы сдать в руки полиции. Она знала это, но ни арест и ничто другое не пугало ее. Душа точно замерла в непосильном страдании, замерла и окаменела под гнетом тоски...
Быстро молча шагала она в нескольких аршинах расстояния за умышленно, казалось, убегавшей от нее Кононовой, и странная апатия охватывала, словно какими-то холодными, железными, цепкими оковами, все ее измученное не в меру существо. Хотелось уйти, как можно дальше, от упреков и стонов, криков и брани, посыпавшихся так неожиданно на ее, и без того низко пригнувшуюся под гнетом горя, головку.
Она сошла с лестницы, миновала швейцарскую и вошла в полутемный нижний коридор. Хорошо ей известным, «черным» ходом прошла она крошечную прихожую квартиры Шубиной, столовую и, шагнув мимо спальни со знакомым ей киотом, очутилась в приемной Ольги Павловны.
Здесь, в этой большой, просторной комнате, находилась вся община, во всем составе, бывшем налицо. Сестры сидели на стульях, диване и креслах, занимали широкие подоконники окон и принесенные из столовой бамбуковые стулья. Наконец, те, кому не хватало места, стояли в дверях и группировались у камина, весело потрескивавшего в этот зимний студеный вечер.
Ольга Павловна находилась тут же, подле Марии Викторовны. Она была бледнее обыкновенного, хотя лицо ее казалось более, чем когда-либо, замкнутым и спокойным.
Вошедшая несколько раньше Кононова быстро подошла к начальнице и тихо сказала ей что-то.
— А, хорошо! Пришла... — проронила Шубина и повернулась лицом к двери навстречу входившей как раз в эту минуту Нюте.— Пожалуйста, Вербина, возьмите себе стул и присядьте,—услышала Нюта обращенную к ней фразу.
Вербина! Не сестра Вербина, а просто Вербина,— точно что ужалило истерзанное сердце Нюты. Значит— конец.
Машинально опустившись на подставленный ей чьей-то невидимой рукой стул, Нюта затуманенными глазами обвела присутствующих.
Печальные, вытянутые, как на похоронах, лица, опущенные в землю глаза...
Вот стоит худая и стройная Юматова. Ее взоры не опущены, как у всех, она смотрит в упор на Нюту и ее прекрасные, грустные черные глаза говорят что-то. Но что? Нюта не может разобрать.
Вот заплаканное, распухшее от слез до неузнаваемости, детское личико Кати.
Вот смуглые, резкие, почти мужские, черты Клементьевой, ее сердито нахмуренные брови. Она покусывает губы и смотрит в пол на убегающую в глубь комнаты дорожку половика.
Вот Мушка Двоепольская смущенно теребит конец косынки. Веснущатая, миловидная Симонова, толстая, рыхлая Смурова с растерянно широко раскрытым ртом, сестра-бабушка, высохшая, дряхлая, по¬хожая на призрак, и еще многие, многие другие, которых не может различить Нюта сквозь туман, застилающий ей глаза.
Ни единого живого звука не слышно в большой, ярко освещенной комнате. Только потрескивающий в камине кокс, да шум ветра за окном нарушают тишину.
Поэтому невольно вздрагивают сестры, когда неожиданно звучит первая фраза начальницы.
— Вербина! Я позвала вас сюда, чтобы здесь, в присутствии всей общинной семьи нашей, сказать вам, что с нынешнего дня вы не можете оставаться с нами. Вы исключены из состава сестер...
Как ни была подготовлена ко всему самому ужасному Нюта, но почва заколебалась у нее под ногами и вся комната заходила ходуном в сразу помутившихся глазах. Она конвульсивно, крепко, до боли сжала свои пальцы.
— Вы не можете оставаться с нами, — звучал резкими металлическими нотами все дальше и дальше голос Шубиной; — сестра милосердия, заклеймившая себя таким недостойным обманом, не может оставаться сестрой. Единственно, что я могла сделать для вас, Вербина, это то, что историю с паспортом мне удалось замять, затушить, и вы не будете преследуемы административной карой. Сегодня вы переночуете с нами, а завтра...
— Этого нельзя!.. Нельзя!.. Это несправедливо, жестоко! — послышался рыдающий голос.
— Будьте сдержаннее, сестра Розанова, или выйдите, если не умеете владеть собою!—еще строже прозвучал спокойный, уравновешенный голос, и мигом стихло подавленное рыдание в углу.
— Завтра же вы уедете отсюда! — продолжала сухо Шубина, обращаясь опять к Нюте. — Вот ваши документы; я получила их нынче от Марины Иосифовны Трудовой. Желаю вам от души успокоиться и найти дело по сердцу.
— Итак, с завтрашнего дня вы свободны, можете уехать от нас—закончила начальница.
— Этого нельзя, Розанова права! Вы не сделаете этого! — послышался с порога комнаты чей-то, незнакомый Нюте, мелодичный голос.
Все живо повернулись в ту строну откуда слышался он, и одним общим радостным криком вырвалось из груди сестер:
— Бельская! Сестра Ольга!.. Вернулась Бельская! Наконец-то!
— Я, друзья мои, я! — снова произнес, вернее, пропел мелодичный голос. Никогда еще за всю свою жизнь не слыхивала Нюта такого голоса. Из глубины прихожей показалась небольшая фигура в теплом пальто, с платком на голове. Нельзя было сказать, стара или молода вновь прибывшая, красива она или дурна. Черты лица, цвет кожи—все пропадало, стушевывалось как-то в этом не молодом и не старом лице, с огромными глазами.
Таких глаз Нюта не встречала никогда. Лучистые, светлые, они тихо сияли и, сияя, видели, казалось, то, чего не видел никто из остальных людей. Они видели правду, видели благо, видели небо во всей его недоступной красоте, боль человеческих страданий, темень и нужду пасынков и падчериц жизни, и тосковали общим горем, и радовались общей радостью, и страдали общим с людьми большим человеческим страданием.
Сейчас их голубой огонь точно разливался по всему лицу, когда Ольга Бельская заговорила снова, наскоро сбросив с себя шубку и размотав платок:
— Я пришла вовремя, подоспела как раз, слава Богу! Вся община в сборе — слава Тебе, Господи! Вижу снова милых сестер, вижу и то, что неладно что-то. Слышала я кое-что, знаю уже многое, все знаю... Можно сказать? Сестра Юматова, Леля, мне писала про девушку эту. — Глаза Бельской указали на невольно подавшуюся вперед, ей навстречу, Нюту.—Да, Леля писала и о том, как поступила сюда молоденькая барышня из «светских», по фамилии Трудова, странная такая, тихая, застенчивая... И о том, как пожертвовала собою ради маленького итальянца; как, сама полуживая, истекая кровью, притащила его в барак, и как студента горячечного спасала, и как на свои жалкие гроши содержит мальчика-итальянца. И о том, как, встретив на улице родственников, сама не своя, ходила и мучилась, бедняжка. Видно, не сладко было на душе... Чистая, добрая, отзывчивая душа. Виновна ли она в том, что должна была уйти из дому, вырваться под чужим именем из ненавистной ей светской жизни? Разве она знала, что за проступок совершала? Разве она соображала, что совершает подлог, выдавая себя за Трудову и пользуясь ее паспортом?.. Вся душа ее рвалась к подвигу самоотвержения и самопожертвования; она жизнь свою, не колеблясь, готова была положить за людей, она рвалась трудилась для них, не покладая рук, дни и ночи, a мы.., мы хотим, оттолкнуть ее от нас! Ее, вручившую нам так доверчиво и просто свою молодую жизнь! Нет, не дело это, сестры, и вот что, Ольга Павловна, я скажу вам, я, неученая, простая мужичка, приволжская крестьянка: ежели исключите вы из среды общинной эту милую девушку, исключите заодно и меня, Ольгу Бельскую, заодно с нею тоже... Земным поклоном прошу я вас о том.
И, к немалому удивлению Нюты, сестра Бельская опустилась на колени и коснулась пола склоненной головой.
Что-то неизъяснимое произошло следом за этим.
Плачущие сестры окружили начальницу, подняли с колен Бельскую, чего-то просили хором, хватая руки Ольги Павловны, пожимая и целуя их.
Суровое лицо Шубиной дрогнуло, что-то засветилось в глубине ее размягченных глаз. Она горячо обняла стоявшую перед ней Бельскую и произнесла тихим, смятенным голосом:
— Будь по-вашему, Ольга! Пусть остается сестра Вербина среди нас... Вы правы, ее добрые дела пересилили опрометчивый, преступный поступок, — и начальница протянула руку Нюте.
Последняя шагнула вперед и широко раскрытыми глазами обежала сгруппировавшихся вокруг нее сестер, остановила их на Юматовой, с выражением благодарности перевела на Бельскую и с внезапно побледневшим лицом упала без чувств к ногам сестры Ольги...

***

— Милая! Родная! Выпейте это!
Нюта с усилием открыла глаза. Знакомая, милая комната — десятый номер. Вокруг — встревоженные, знакомые лица Юматовой, Розочки, Кононовой и то, другое, мало знакомое, но такое бесконечно дорогое— ее смелой защитницы Бельской.
— Ну что, очнулась, детка? Ну и ладно! Давай знакомиться со мной... Ты уж извини, я всех и каждо¬го «тыкаю», не могу к «вы» привыкнуть. Что поделаешь? Мужицкая во мне закваска глубоко сидит... Розочка, давай-ка сюда, матушка, капелек лавровишневых! Напою волнушу нашу... Господь даст, совсем опомнится сейчас.
И, присев на край постели Нюты, Бельская бережно поила ее с ложечки каким-то лекарством.
Ее глаза сияли такой лаской и нежностью навстречу глазам Нюты, что бедной, исстрадавшейся девушке невольно под этим взглядом припомнилось другое бесконечно родное лицо, далекое детство, материнские ласки...
И Нюта невольно заплакала, прижавшись к плечу этой неведомой, чужой и уже такой близкой ее душе, так быстро завладевшей ею, этой душой, Ольги.
— Плачь, милая, плачь, голубка! — сказала Бельская,— В слезах топится горе. Легче будет, дитятко, когда поплачешь, родная ты моя.
И жилистая, некрасивая, вся в мозолях, рука сестры гладила прижавшуюся к ней светлую головку так любовно, так по-родственному, по-матерински, мягко и нежно.
— Спасибо вам, спасибо, голубушка, дорогая!— всхлипывая, шептала Нюта.
— Не меня благодари, не меня, а Юмата нашего! Ох, уж этот Юмат, прыткая бабочка, что и говорить. Все повыведала, да и мне написала: «Приезжай, мол, сестрица Бельская, не то худо будет, выручай!»
— Так вы для меня это?!
Нюта не договорила и, вспыхнув до корней волос, смотрела на Бельскую смущенными, растерянными глазами.
— А то как же? Отпросилась от своего больного пораньше, благо на поправку идет, и вот и я. Не могла попасть домой повидать Наташу при жизни, но хоть к твоему уходу поспела...
— Милая вы, хорошая! Спасибо! — шептала Нюта.
— Она святая! — произнесла Розочка, — А если не святая, то, во всяком случае, прелесть! И Леля тоже прелесть: знала, что никого, кроме сестры Бельской, никого не послушается «Шуба» наша и выписала ее. Молодец, Леля! — и она бросилась на шею подруге.
— От всей души благодарю вас, сестра Елена!— протянула ей руку Нюта.
Ta смущенно отвела глаза.
— Не могу принимать благодарности, не стою! Каждая на моем месте сделала бы то же.
— А я же не сделала, я-то прозевала, а? — подхватила с отчаянием в голосе Катя.

ГЛАВА ХХI

Быстрой чередой замелькали снова дни, недели и месяцы. Рука жизни неустанно вертела свое неспешно вращающееся колесо.
Прошла встреча Нового года с обычным ужином в квартире начальницы, прошли крещенские студеные дни, прошла масленица, наступил Великий пост. Загудел призывно-меланхолическим звоном гулкий колокол на общинной церкви. Потянулись молящиеся «светские», мирские и свои общинные в неизменных серых или коричневых платьях, фигуры, в белых косынках, в белых передниках, с ало-красными крестами на груди.
Готовились к величайшему ежегодному событию в жизни сестер: к празднику «посвящения».
В аудиториях шли непрерывные репетиции, проверочные испытания курсисток.
В бараках и амбулаториях те же курсистки работали под надзором настоящих сестер на «практических занятиях».
У окулиста Фока было тихо, чинно и вежливо на его «глазных» лекциях. Он по-прежнему любезно кланялся и вежливо улыбался, называя «мейн фрейлейн» каждую сестру, боясь обидеть, боясь огорчить чем-либо своих слушательниц.
Скучновато проходили его лекции. Зато у доктора Козлова в его аудитории стоял дым коромыслом.
Пересыпая шутками, остротами и меткими словечками своего неисчерпаемого репертуара, общий любимец умел говорить увлекательно и интересно о своих предметах.
Даже неудачливая, флегматичная и простоватая сестра Смурова сумела добросовестно усвоить все лекции добряка.
— Берегись, сестрицы, на экзамене забодаю! Ой, вы еще не знаете, как умеет бодаться Козел и округляя по-птичьему глаза кричал он страшным голосом на всю аудиторию под веселый взрыв смеха учениц.
Доктор Аврельский раздражался и нервничал больше, чем когда-либо,
— Ну, какие из вас сестры выйдут? Ну, можно ли так суетиться и рассеиваться? Глядите, вместо бока, вы больному пиявку на нос поставите. Хорошо, нечего сказать!.. Картина да и только!.. Мозгами пошевеливайте, мозгами! — бранился он, приводя в неописуемый трепет и без того робевших «курсисток».
Среди всех этих хлопот, суеты и треволнений незаметно приближался роковой день, совпадавший в этом году с первым днем Воскресения Христова.
А на улице, за двойными стеклами, голубело по весеннему небу. Ярко и неумолимо затопило солнце своими лучами таявшие снега. Задорно чирикали воробьи на крышах, приветствуя светлое пробуждение природы от долгого, зимнего сна.
Шла весна, шла легким, быстрым, волнующим шагом, щедро рассыпая людям улыбки, радость, надежды и привет...

***

Подошла Страстная неделя.
Весна, дружная и теплая, в этом году установилась неожиданно и скоро.
Еще более заунывно и тягуче запел большой колокол, призывая молящихся. На двенадцати евангелиях, слушая глубоко проникновенные слова священного писания, Нюта, стоя в рядах сестер, вспомнила, среди молитв о том, что должно было случиться с нею через трое суток...
Она—сестра.
Настоящая, «посвященная», крестовая сестра. Исполнится заветная мысль. День посвящения закрепит ее навсегда в эту среду, среду, отдающую себя всю без остатка на служение людям, для утешения их страданий и духовных нужд.
Все складывалось теперь так, как давно о том мечтала девушка.
Ее родственники Махрушины оставили ее в покое, примирились со «совершившимся фактом», как писала генеральша. Бабушка, которой Нюта послала длинное сер¬дечное письмо с подробным описанием всего происшедшего с нею, прислала ей благословение на трудный путь. Это письмо, как святыню, берегла Нюта, нося на груди под лифом платья. Теплые, любящие строки, написанные дрожащей старческой рукой, высказанная в них горячая уверенность в силы и чистую душу Нюты лучше всякого бальзама уврачевали раны, нанесенные судьбою в первые месяцы пребывания девушки в стенах общины.
Полная сладкого трепета, полная самых жгучих надежд, ждала Нюта торжественного часа.
И вот этот час наступил...
В пятницу исповедовались, в субботу причащались «крестовые сестры», вновь же посвящаемые должны были принять посвящение в Светлой заутрене в Великую Пасхальную ночь.
Ровно в половине двенадцатого ударил колокол в Исаакиевском соборе. Ему ответили тотчас же со всех петербургских колоколен бесчисленные гулкие колокола. И пошел «малиновый» перезвон торжественной и радостной Пасхальной ночи. Неизъяснимою радостью, волною необъяснимого, юного, молодого, ликующего чувства дохнуло на весь православный мир столицы вместе с этими торжественными звуками колоколов.
Радость залила проснувшуюся землю, радость осветила пробужденную ярким ее светом ночь, радость засыпала незримыми для глаз цветами все живое в этот час на земле.
В группе шести посвящаемых сестер, среди ярко освещенной бесчисленными огнями пасхальных свечей церкви, стоит Нюта.
Шесть взволнованных, трепетных, в коричневых платьях и черных передниках с красными крестами на, груди, фигурок, ликующих и светлых, молятся со всеми вместе в эту дивную ночь.
Взоры всех присутствующих прикованы к ним, к этим шести женщинам и девушкам, вступающим на избранный ими путь
Огромная, нарядная толпа «светских» смотрит на эти скромные фигуры. Лица мужчин в блестящих мундирах и изысканных фраках, глаза дам в светлых, роскошных туалетах — все это обращено на них, на этих шесть женщин и девушек, отдавших себя, обрекших всю свою жизнь на подвиг милосердия и добра.
А на обоих клиросах прекрасные, звучные голоса певчих выводят всегда желанное и радостное: — Христос Воскресе!
Нюта невольно поднимает руку, нащупывает гладкий, глянцевитый квадратик мягкого шелка у себя на груди.
Крест!
Желанный, святой, прекрасный символ. Символ ее самоотречения, символ принесения в жертву людям ее молодых сил, ее юной, едва пробуждающейся жизни.
Этот крест, под величайшей тайной для всех, а пуще всего для нее, Нюты, нашила ей Розочка своими маленькими ручонками.
— Вот, Нюточка, носите с Богом!— говорила она.— И помните: четыре иглы сломала и шесть раз палец уколола, все старалась, чтобы глаже приладить... Вот...
— Милая! — невольно мысленно приласкала ее Нюта. — Все вы милые, добрые, золотые у вас сердца, и я теперь ваша, совсем ваша.
— Мама! Родимая! — глубже и слаще, мучительнее пронизала ее мысль. — Видишь ли ты оттуда из далекого, неведомого мира радость твоей Нюты? Ты молишься за все, родная, и вот услышаны твои молитвы, мама, твоя Нюта счастлива, счастлива вполне!
Тихие, умиротворенно-радостные подходили «посвященные» к святой чаше с причастием. Их лица радостно сияли, счастливо горели глаза… пламенели щеки...
Старенький, почтенный, двадцать пять лет прослуживший в общине, отец Симеон вышел сказать слово «посвящаемым».
— Сестры, дети мои духовные! — зазвучал под сводами храма теплый, дрожащий старческий голос.— Нелегкую задачу приняли вы на себя, тяжелое бремя возложили на плечи. Не для радости, не для веселья и утех пришли вы в нашу тихую обитель любви и мира. Скорби людские, страдания, немощи телесные,— вот что окружает вас здесь, и обреченные на великую бескровную жертву во имя Господне, вы, забыв себя, свою личную жизнь, должны отныне поставить себе целью быть помощницами и утешительницами всего страдающего человечества. Жертва бескровная. Подвиг высокий и прекрасный... Благословляю вас идти на него, сестры, дочери мои духовные; оглянитесь вокруг себя: сколько больных, немощных недужных, искалеченных тянутся к вам в приступе злого недуга, обуреваемые страданием, истекающие кровью, покрытые ранами, зияющими болячками, согнутые в три погибели под бременем ужасных болезней. И все это ждет от вас помощи, врачебной и духовной, и еще более духовной, нежели врачебной, сестры… Милосердие, чуткость, доброта, кротость, самоотверженность, стойкость, энергия и трудолюбие должны отныне быть вашими спутниками на земле. Вспомните Христа страдающего, Христа, на великую жертву обреченного, и уподобьтесь Ему. Великим примерам самоотвержения и кротости следуйте, сестры... Я счастлив, что нынешний день посвящения совпал с великим праздни¬ком Воскресения Христова. Не есть ли в этом новый, глубокий, великий смысл? Не указывает ли вам Сам воскресший Спаситель мира умереть духовно для прежней жизни и воскреснуть для нового пути, пути самоотречения на почве милосердия и добра? Христос Воскресе, дети! В великую ночь Святой Пасхи Христовой приветствую вас, вновь посвященные сестры всего больного, страдающего человечества. Ступайте смело и прямо к вашей цели, и да будет возможно легче ваш тяжелый, тернистый путь, Многие лета вам, сестры!. Да хранит вас Господь Милосердный! Аминь.
— Многая лета, многая лета, — запели голоса на клиросе.
Слезы текли по лицу Нюты, но, она не вытирала, даже не замечала их. Счастливая улыбка застыла на ее лице, глаза лучились счастьем.
— Господи, — пело в душе ее песнью ликующей весны, — Господи, даю Тебе слово, Великий и Милостивый Творец, что отныне я приложу все силы, все старание мое для большого избранного дела. Я буду работать до самозабвения, Господи, чтобы оправдать возложенное на меня доверие. Я постараюсь быть достойной имени общечеловеческой сестры. Благослови меня, Господи! Благослови меня!..
Окончилась служба, и потянулись чередою к кресту для кропления святой водой сестры.
«Посвященных» окружили с поздравлениями, объятиями, поцелуями, Ольга Павловна, с серьезным сосредоточенным лицом, и высокая попечительница общины благословляли, целовали новых сестер. Кругом христовались, разговаривали шепотом, приветствуя друг друга.
Всюду кипела жизнь. Огни свечей казались мертвыми пятнами в рассвете молодого весеннего утра.
— Сестры, разговляться! В столовую! — послышался сдержанный шепот, — батюшка куличи и пасхи пришел святить...
И вся огромная толпа высыпала на паперть. Торжественная служба кончилась, церковь опустела.

***

— Батюшки мои, как заважничала! И здороваться не хочет! Ну, что я говорил? Хороши они только до тех пор пока в аудиториях на репетициях перед нами дрожат от страха. А как «посвятятся» — так и вот оно!.. Что для нее стена барачная, что доктор Козлов, все едино... Дожил до Светлого праздничка, нечего сказать! Христос Воскpece, сестрица Вербина! Кому я сию нотацию прочел, а?
Нюта, действительно, ничего не видевшая и не слышавшая в своем восторженно-приподнятом настроении, не покидавшем ее с начала этой ночи, остановилась, услышав свое имя, и подняла сияющие глаза.
Она проходила мимо группы докторов, стоявшей у пасхального стола, в ожидании разговения. Валентин Петрович, веселый, улыбающийся, как всегда, протягивал ей руку.
— Небось, два пальца подавать нам нынче будете, крестовая сестрица, а?
Нюта взглянула на его добродушно гримасничавшее лицо и засмеялась.
— Ах, Валентин Петрович, простите! Я вас не заметила, здравствуйте!
И вспыхнув, и еще больше сияя своими преображенными от радости глазами, проговорила искренно, от души:
— Ах, я так счастлива, так счастлива! Весь бы мир обняла, ей Богу!
— Ну, весь мир-то не нужно, а со мной, стариком, похристосоваться следует? Да-с! Христос Воскресе, сестрица!
— Воистину Воскресе!
Нюта привстала на цыпочки и троекратно поцеловалась со стариком.
— А меня забыли? Небось, тоже не заметили,— послышался за нею веселый голос Семинариста.
— Вас трудно не заметить, вы городской думе по плечо будете,сострила пробежавшая мимо Розочка.
— Это что ж, в обиду прикажете принять? — загудел своим мягким баритоном доктор Ярменко, удерживая за руку шалунью.
— Какая уж обида! Вот вам пасхи принесла, кушайте на здоровье... Только не уроните, ради Бога, она священная.
И Катя совала в руки Ярменко тарелку с творожной пасхой, наложенной в таком огромном количестве, что Ярменко, при всем его завидном аппетите, беспомощно развел руками.
— Господи, помяни царя Давида и вею кротость его!.. — воскликнул он, широко раскрывая глаза.— Да что это, сестрица, вы меня либо за акулу прожорливую изволите считать, либо... либо думаете, что я сюда прямо из Индии, на манер голодающего индуса приехал! Ей Богу! Порция хоть куда!
— Ладно! Кушайте, а мало будет, еще прибавлю, — звонко рассмеялась Катя и исчезла в толпе гостей.
— Вот она, детка милая, поздравляю! Твой день нынче, точно именинница ты. Давай поцелуемся по-простецки, по-крестьянски, родная! Христос Воскресе!
И крепкие тесные объятия охватили Нюту! Это была Бельская. Ее большие глаза, глаза «не от мира сего», как о них говорили в общине, смотрели на смущенную девушку. Эта, всеми почитаемая, имевшая огромное влияние в общине женщина, имя которой произносилось не иначе, как с глубоким благоговением не только сестрами, но и начальством, с чьим желанием считалась сама Ольга Павловна, эта женщина сыграла огромную роль в Нютиной судьбе.
Вновь быстрым вихрем пронеслась в мыслях Нюты с поражающей яркостью давно пережитая в декабре месяце сцена: сцена приговора над нею и неожиданное заступничество этой чудной, «святой», как ее называли, Бельской. И, исполненная трепета, вся олицетворение благодарности, Нюта прильнула к ней:
— О, спасибо вам, дорогая, прекрасная!.. Спасибо сердечное!.. Если бы не вы... не видать мне вовеки этого креста...
И она быстро нагнулась, целуя мозолистую, сильную рабочую руку сестры...

***

— Sorella, вас зовут!
— Кто, Джиованни?
— Подите и увидите!
Лицо мальчика улыбается таинственно и лукаво.
Ему не велено говорить кто, и он всячески старается придержать свою болтливость.
Руки маленького итальянца полны, карманы тоже.
Шоколадные, сахарные яйца, — подарки сестер, — очень приходятся по вкусу Джиованни. У него липкие губы, и грязные пальцы.
Он охотно христуется со всеми этими добрыми, ласковыми «сореллами» и еще более охотно принимает от них подарки — пасхальные яички.
При первом же заявлении о том, что ее спрашивает кто-то, просит в швейцарскую, Нюта бледнеет. Вдруг кто-либо оттуда, от Махрушиных? Опять приглашение, настойчивое и нудное вернуться, к ним. Теперь, когда красный крест уже нашит на ее груди и одним своим видом придает ей мужество и силы!.. О, никогда, никогда!
Она опрометью влетает в швейцарскую, готовая дать отпор, самый энергичный, самый решительный на все требования «оттуда».
Но там легкое, радостное «ах», полное неожиданности, срывается с ее губ.
— Вы!
— Собственной персоной! Пришел поздравить вас в ваш великий день, сестра Вербина, сестра Анна...
— Нюта! — смущенно подсказывают губы девушки.
— Сестра Нюта, если позволите. Да! И сказать вам, что всю эту ночь я думал о вас... Я был в церкви, видел вас, такую светлую, радостную, ликующую! Если бы вы знали, какое трогательное личико было у вас там!.. Я переживал торжественный момент посвящения вместе с вами, был счастлив за вас... Примите от меня пустяк, цветы, сестра Нюта, и помните, что, кроме этих цветов, Николай Кручинин готов отдать жизнь, за вас по одному вашему требованию. Он друг ваш и должник до могилы. ...
И молодой медик протянул заалевшейся румянцем девушке что-то, завернутое в бумагу. Дрожащими руками сорвала обертку Нюта. Четыре крупные, белые, как снег, сверкающие алмазными каплями воды, розы нежным, тонким благоуханием улыбнулись зардевшейся девушке.
Она спрятала в них раскрасневшееся лицо.
— Благодарю вас, — шепнули ее губки, а рука крепко сжала руку молодого человека.
—Так друзья? Навсегда друзья? — точно спрашивал он, и его открытое, мужественное лицо доверчиво улыбалось Нюте...
— Конечно... — она взглянула на него и вдруг неожиданно рассмеялась веселым счастливым смехом.
— Какие мы смешные, право. Я, по крайней мере. Завербовала вас в друзья, цветы от вас принимаю, а как вас зовут — не знаю... На дощечке у постели стояло Николай Кручинин, а как по отчеству?
— И не надо звать, как по отчеству! Николай я, пусть для вас. Николаем и буду. Коля Кручинин и баста. Ну, а адрес мой еще не потеряли, летний? — лукаво прищурив свои красивые голубые глаза, осведомился он.
— Нет! — рассмеялась Нюта.
— Ну, а коли нет — отдыхать к нам пожалуйте в первый же отдых. Даете слово? Мать-старуха и Соня вас наизусть выучили по моим письмам. И любят-то заочно как, страсти Божии. Ждут, не дождутся…Приедете, спасительница моя?
— Приеду, Николай... Николай... Вот дальше и не знаю...
— Просто Коля,— подсказал Кручинин.
— Ну, Коля, будь по-вашему, — согласилась Нюта и оба рассмеялись веселым, светлым, молодым смехом.
— А за розы спасибо еще раз, — и, кивнув головкой, сияя улыбкой и счастьем, лучами разлившимся из ее серых глаз, Нюта быстро пошла из швейцарской, прижимая к груди своей белые, нежные, ласково благоухающие цветы...
Николай Кручинин вышел из подъезда общины с сердцем, настроенным особенно светло ликующе.


Дальше 7-го

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Самокиш-Судковская, Сестра Марина

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 18-19

[telwen]

ГЛАВА XVIII.

—Ну, вот справили елку — и опять одни.
Ольга Павловна Шубина, как пастырь среди своей паствы, стояла в толпе сестер,— Кажется, все сошло хорошо и благополучно, — прибавила она.
— Вполне благополучно, Ольга Павловна, — подхватила Розочка, — вполне благополучно, если не счи¬тать упавшего Фока, чуть не разбившего нос ребенку Дмитрия Ивановича, и меня, в пылу суеты отдавившую доктору Аврельскому его любимую мозоль.
— Ах, Катя, Катя! И когда вы станете взрослой, солидной сестрой! — покачала головою начальница в то время, как окружавшие ее сестры сочувственно улыбались общей любимице.
— Ах, Ольга Павловна, если бы вы видели, как Катя доктора Семенова заставила ребенка качать. Вот-то потеха! — выступила вперед толстая Кононова.
— Ха-ха-ха! Действительно, была картина!.. Вот!
Тут Розочка быстро опустилась на стул, схватила в руки какой-то сверток и вмиг превратилась в Семочку, качающего на коленях плачущего ребенка.
Веселый смех сестер покрыл эту проделку.
Даже серьезная, замкнутая в себе Ольга Павловна не могла не улыбнуться. Рассмеялась и Нюта вместе с остальными. Но смех ее тотчас же оборвался, а лицо сделалось белее белого передника, надетого на ней.
Она скорее инстинктом, нежели глазами, увидела; того, кто вошел и остановился y дверей столовой. Сердце ее толкнулось сильным, ошеломляющим ударом, потом быстрыми-быстрыми толчками заколотилось крепко, сильно... Всей душой почувствовала она приближение неминуемого грозного рока...
Этот рок в виде красного, пошатывающегося пьяного человека стоял на пороге столовой и смотрел вызывающе и дерзко на нее, Нюту... Прямо на нее...

***

Глубокое молчание воцарилось в большой столовой, молчание, в котором почудилась сразу грозная, надвигающаяся беда...
Затихли сестры. Замолчали. Лица всех невольно, какою-то непонятной силой, пристально обратились к дверям.
— Что тебе здесь нужно, Дементий? — недовольным тоном проронила Ольга Павловна, и ее темные брови сурово сошлись над переносицей.
— Ты, кажется, пьян? — морщась, добавила она.
— Так точно, госпожа начальница, выпимши немножко, это верно! Хи-хи-хи... нечего греха таить... пропустил малость. А только и в пьяном виде нам отлично известно то, чего вы, трезвые, не досмотрели, да-с! — нахально произнес служитель.
— Ты что это себе позволяешь, Дементий? Как ты смеешь?
Краска густого румянца залила мгновенно щеки, лоб и подбородок Шубиной.
— Что ты мелешь? Что ты можешь знать? Пойди вон, проспись, а завтра приходи к управляющему за расчетом. Я не могу держать на такой ответственной должности пьющих и дерзких людей. Ты дежуришь в бараках. Ступай вон!
— Это, как вашей милости угодно будет, — еще нахальнее произнес тот.—Уйду-то я и сам уйду, потому что здесь мне быть не гоже... В скорости здесь такая сумятица пойдет, полиция понаедет, допрос станут чинить, так, что, действительно, здесь мне не место. Я человек честный и по подложному пачпорту не живу…
— Что? Что такое? Что за чушь такая? — роняла Шубина, и сдержанное, как бы застывшее в своем спокойствий, лицо отразило на минуту внезапное смятение, овладевшее этой закаленной в жизненных битвах душой.
— Объясни мне сейчас же, что это значит?— совладав с собою, в ту же секунду повелительным тоном произнесла она.
— А то значит, госпожа начальница, —дерзко вскинув на Шубину свой маленькие глазки, повышая и без того громкий голос, заговорил Дементий,—а то значит, сударыня вы моя, что среди сестер ваших скрывается под чужим пачпортом одна генеральская племянница, а родственники ее ищут по всей России... Из дому, видите ли, тишком сбежала... А вот я сыскал беглянку и нынче дал знать в полицию и куда следует, потому тяжкое это преступление, подлог, и виновная должна понести за него кару перед законом... Фальшивый пачпорт, сами знаете,—за это по головке не погладят, да-с!
Если бы сейчас в эту комнату влетела боевая граната, все присутствующие вряд ли испугались бы и смутились бы более того, нежели испугало и смутило их это неожиданное сообщение.
Ольга Павловна, побледневшая, как, смерть, невольно шагнула вперед к Дементию и, стараясь всеми силами совладать с охватившим ее волнением, сказала:
— Про кого вы говорите? Я приказываю вам назвать эту сестру! Сию минуту, сейчас!
— Сестра Марина Трудова—вовсе не сестра Трудова, как она себя называет, a Анна Александровна Вербина, вот кто она, и живет по поддельному паспорту, скрываясь под чужим именем... Да-с!— громким, ясным, отчетливым голосом произнес Дементий; казалось, последние остатки хмеля соскочили с него.
Тихое «ах» вырвалось вздохом из молодых и старых грудей присутствовавших.
Все взоры обратились к Нюте.
Белее снега, с широко раскрытыми глазами и закаменевшим лицом, стояла она в стороне ото всех, и странное спокойствие разливалось по этому лицу в эти тяжелые для нее минуты.
— «Все кончено!» — казалось, говорило это лицо.—«То, чего так мучительно боялась моя душа, свершилось, больше ждать нечего. Теперь — конец. Ах, если бы умереть, умереть сейчас! А то, ведь, меня ждет позор, арест, тюрьма...»
Но по-прежнему странным спокойствием отчаяния веяло от ее застывшего лица. Потянулись минуты. Одна за другою, одна за другою. Сердца присутствующих бились ускоренным темпом. Глаза, не отрываясь, смотрели, направленные в одну цель — на эту тоненькую, хрупкую девушку, такую милую, тихую и безответную, оказавшуюся преступницей перед людьми и законом.
Казались вечностью приходившие и уходившие минуты, тягучие, бесконечные, несносные своей поразительной длительностью, насыщенной мукой.
И вот прервалась тишина, ужасная тишина, полная затаенного страдания.
— Ступай вон! И чтобы сейчас же духу твоего не было в общине! — прозвучал чей-то, знакомый и незнакомый в то же время повелительный голос, и сестры увидели стоявшую посреди комнаты Шубину, с властно протянутой к двери рукой. Никогда в жизни не замечали они такого выражение в лице старшей сестры-начальницы. Это лицо пылало, и пылали румянцем негодования щеки, пылали гневом глаза...
Слова ее относились к Дементию.
Последние остатки винных паров вылетели из головы этого человека. Он хотел было заартачиться, протестовать, но новое твердое «вон!», сорвавшееся с бледных до синевы губ начальницы, было так грозно, так непоколебимо властно, что невольно пригнулась под ним растрепанная голова дерзкого служителя и он поспешно, как-то боком, выскочил за дверь.
— А теперь,—когда его отталкивающая своим видом фигура скрылась из столовой, произнесла Ольга Павловна, и ее пылающее лицо обратилось к Нюте,— теперь скажите мне только одно слово, сестра Трудова, скажите, что этот человек солгал, и я поверю вам без колебания, поверю, и все останется по-прежнему.
И опять потянулись минуты, опять воцарилась зловещая, жуткая тишина... Опять смотрели сестры на Нюту полным скорби, сочувствия и ободряющей нежности взглядом, одним большим общим взглядом тридцати пар разгоряченных волнением глаз.
И снова внезапно прервалась тишина большой комнаты. Быстро расталкивая ряды сестер, с дальнего конца, из молчаливой толпы, пробивалась Катя Розанова.
Глаза девочки-сестры были полны слез. С обычно веселого оживленного личика сбежали краски. Она бросилась вперед, к Нюте, схватила ее за руку, и слезы и слова целым потоком хлынули, рванулись с ее глаз и губ...
— Милая... родная... скажите же... скажите им... что, это ложь... неправда.,. Ложь наглая, ужасная... Злая… жестокая ложь... — Вы—Трудова, Марина, чистая, прекрасная, самоотверженная... Он солгал, этот злой, бессовестный человек... Скажите им всем... скажите.., умоляю вас... на коленях,—и Розочка скользнула на пол и, обняв ноги Нюты, зарыдала навзрыд.
Тоненькая, бледная девушка с силой отвела обвивавшие ее маленькие руки подруги и смело шагнула вперед.
Ее большие серые глаза утеряли как-то сразу их обычное детски-пытливое выражение.
Мучительно страдающая женская душа глянула из их потемневшей глубины, и новый, твердый, непоколебимый голос этой слабенькой, хрупкой по виду девушки прозвучал как тяжелый приговор, в большой столовой:
— Нет, он не солгал! Он сказал правду: я обманула всех вас... Я — не Марина, Трудова, я — Анна Вербина. Судите меня!
И, пошатываясь, бледная, как смерть, Нюта вышла из столовой.

ГЛАВА XIX

Мучительно потянулась жизнь. Тяжелым кошмаром давили последующие события Нюту. Она находилась еще в общине, но ей строго-настрого было запрещено ходить на лекции, в аудитории, в бараки, на дежурства, в амбулаторный прием.
Ей отвели небольшую комнату в конце коридора, заставив покинуть милый «десятый номер», взяли с нее слово не уходить тайком из общины, не сноситься с сестрами. Ни с кем.
— Если вы убежите отсюда, как убежали из дому, вы подведете меня, навлечете на мою голову еще больший позор. И я попрошу вас не разговаривать, не сноситься с сестрами, пока...
И Ольга Павловна не договорила. Так и не узнала Нюта, что значило это «пока». Начальница смотрела на Нюту холодными, враждебными глазами. Она возмущалась против всякой лжи, всяких обманов, и поступок девушки казался ей таким лживо-непристойным, некрасивым, бесчестным.
Ей, всеми уважаемой, высокочтимой начальнице-сестре, под властью которой сгруппировалась целая среда самоотверженных женщин, ей приходилось признаться перед самой собою, перед окружающими ее, перед всем городом, что темное пятно наложено на ее родное общежитие, что в стенах его оказалась девушка-обманщица, подменившая документы, жившая под чужим именем. И она, старая, опытная женщина, могла дать обмануть себя!
— Вы мне должны сказать всю правду,—сказала на следующий же день Ольга Павловна, зайдя к Нюте в ее крошечную комнату. —Всю правду, как на исповеди.
В ответ Нюта взволнованно рассказала лишь вкратце, как она решила уйти из дома генеральши-тетки и как, опасаясь, что ей помешают осуществить ее мечту, решила принять фамилию своей подруги Трудовой и под ее именем вступить в общину.
Ольга Павловна молча выслушала рассказ,а потом сухо сказала:
— Какие бы ни были у вас побуждения, вы все-таки совершили подлог... Вы не имели права обманывать нас, не имели права выдавать себя за другую... Это не честно...
Однако, несмотря на все свое негодование, Ольга Павловна не могла не жалеть «заблудшую во тьме лжи и обмана» девушку и решила помочь ей выйти из неприятного положения. На следующий же день она поехала к одному важному генералу, упросила его походатайствовать, чтобы Нюту не арестовали, выставив поступок девушки в самом невинном свете. Затем, узнав у Нюты местопребывание Марины Трудовой, она написала письмо незнакомой девушке, прося ее немедленно выслать документы Нюты Вербиной, обещая послать ей взамен бумаги и паспорт ее, Марины.
Оставалось ждать результата хлопот.
Положение самой Нюты в общине было все это время такое же неопределенное, странное. Устраненная от дела, она продолжала жить одинокой в маленькой комнате, в конце коридора.
— Сестра Марина, Нюта, Нюточка ! Можно к вам?
Веселые сумерки январского солнечного дня врывались в комнату. Косые лучи убегавшего солнца золотили и просунувшуюся в дверь белокурую головку.
— Нет, — глухо и резко ответила Нюта, не глядя на заглянувшее в комнату, милое лицо, — нет!
— Но, родная моя...
— Уйдите, Розочка. Вы знаете, я дала слово не разговаривать, не сноситься с вами, ни с кем... Я дала слово.
— Какая чушь! Какой вздор! Что за девочка маленькая,которую заставили сидеть в пустой комнате!.. И она еще боится ослушаться приказания!
— Катя!
Голос Нюты холоден и глух. Таким голосом говорят люди, потерявшие веру в радости жизни.
— Нюта! Честная моя Нюта! Впустите меня!
— Нет!
Какая мука говорить это «нет» тогда, когда вся душа рвется к теплу и свету,—к свету ласк этой милой девочки!.. Так хочется высказать ей так много и горячо благодарить за сочувствие ее и заботы. Но она не должна, не смеет. И тяжелый, холодный камень давит грудь Нюты. Там где-то бьется усиленным темпом, то вдруг умолкая, неожиданно замирая, ее израненное тяжелой горечью сердце.
— Катя, сестра Розанова, душа моя,—рвется из больного маленького сердца крик ужаса и тоски,— оставьте меня! Не томите! Я не могу нарушить данного слова. Ольга Павловна в праве была требовать этого от меня. Я вредный член общества, я совершила подлог! Уйдите же, уйдите, не мучьте меня, Катя!
— Простите! Это не относится ко мне! Я пришел проститься с вами, сестра Трудо... Вербина... Надеюсь вы не откажете мне в удовольствии пожать вашу руку?
Нюта вздрагивает всем телом. Перед ней стоит юноша в форме студента-медика—Кручинин. Еще новый свидетель ее позора! Зачем! Зачем Розочка привела его сюда?
— Я все знаю,—говорит Кручинин, и его обычно ¬веселые, живые голубые глаза подернуты грустью... — Мне все рассказали ваши друзья... И... и... уходя отсюда, выписываясь из больницы, я пришел еще раз поблагодарить вас, сестра, за себя, за свою мать, за сестру Соню, и сказать вам, что я вас по-прежнему искренно и глубоко уважаю. Спасибо вам, родная, если бы не вы...
Он махнул рукою. По его лицу пробежала светлая, ясная улыбка.
— Вот что, сестра! Я верю и знаю одно: вы ничего не могли сделать дурного в жизни. Тут кроется какое-то недоразумение... Даю вам мой адрес. После выпускных экзаменов я еду писать диссертацию в деревню, к себе. Вы знаете,я кончаю этою весною. Так вот, если пожелаете, приезжайте к нам. Очень далеко, глухо живем мы, но у нас поблизости есть больница. Там руки рабочие необходимы, Соня там одна едва справляется... Так вот, если вы пожелаете, если будет охота, приезжайте работать вместе с нами...
И он, робко взяв ее за руку, заглянул ей в глаза.
— О, милый, милый Кручинин!
Что-то теплое прилило к сердцу Нюты, увлажнило ее глаза. Хотелось поблагодарить, ответить, но не было сил. Спазма сжимала горло.
Если ее выгонят из общины, если даже посадят в тюрьму, по выходе из нее, она, Нюта, может снова идти на родное дело, вступить на любимый путь!
О, добрый, прекрасный, великодушный человек... Спасибо тебе, спасибо!..
Но она не могла произнести ни слова, горло сжимало тисками, грудь разрывалась от наплыва рыданий.
Кручинин видел волнение девушки и не захотел больше тревожить ее. Он быстро сунул ей в руку бумажку с адресом, крепко пожал эту руку почтительно и низко склонился перед нею и поспешил к двери, за которой взволнованно шагала Розочка, приведшая его сюда.

***

Было уже темно. Забыв время и часы, Нюта сидела в глубокой задумчивости над давно остывшим обедом, принесенным ей коридорной прислугой, как неожиданно широко раскрылась дверь, и на пороге в темноте сгущенных сумерек она увидела маленькую, юркую фигурку Джиованни.
Опрометью мальчик бросился к ней, схватил ее руки, прижал к своим щекам, как он это делал в минуты особенной, нежности.
В тот же миг Нюта почувствовала две теплые слезинки на своих горячих ладонях.
— Sorella, mia carrissima (Дорогая моя), — быстро-быстро залепе¬тал ребенок, опускаясь на колени перед Нютой.— Что слышал Джиованни? От паппо слышал, паппо сказал: Sorella Марина—не sorella Марина и ее посадят за это в тюрьму. Povere!( Бедная!) Горе мне! Sorella mia возьмут, и один-одинешенек останется Джиованни. О, mio Dio! О, divina Madonna! Povere Джиованни! Povere sorella, Dio mio!
— Нет, нет, милый! Антип пошутил, твой паппо Антип сказал это в шутку. Твою сореллу никто не возьмет от тебя, a теперь ступай... Да, вот еще: твой паппо не ошибся в одном: sorell'y зовут Нютой, Анной, а не Мариной. Sorella Нюта... Запомнишь, милый? А?
И не удерживая слез, молодая Вербина порывисто ласкала доброго мальчугана.
— Si, sorella!—уже весело отозвался из темноты ребенок и вдруг вскочил на ноги. — Ах, Dio mio! Ho слушайте, sorella. Джиованни прибежал сказать sorella, что y синьоры начальницы важные гости. Они сейчас придут сюда к sorell’е Мари... Нюте, все! Паппо Антип велел передать Джиоваыни, a Джиованни—asino (осел) чуть не забыл.
— Ага! Спасибо, Джиованни! Ступай, мой мальчик. До свидания пока!..
—Adio, sorella Нюта! — вырвалось из груди ребенка.
И, быстро обняв шею девушки, он на минуту прижался лицом к ее лицу и вслед затем исчез за дверью.
— Сейчас сюда придут. Может быть, полиция, чтобы арестовать меня... Какая мука, какая мука!.. — прошептала Нюта, нехотя поднимаясь с кресла. И повернула электрическую кнопку на стене.
Комната осветилась мертвенно-молочным светом.
В тот же миг по коридору послышались шаги. Дверь распахнулась снова, и Нюта увидела Софью Даниловну Махрушину, поддерживаемую с двух сторон дочерью и Саломеей.
— Annette!
Генеральша скорее простонала, нежели произнесла это слово.
— Annette, дитя мое! Зачем ты так жестока? О! — рука Софьи Даниловны поднесла к носу флакон с солями, предупредительно поданный ей Саломеей.
— Нюта! Или я не была тебе второй матерью, что ты решила опозорить мои седины?
У tante Sophie были черные волосы без единого признака седины, но, очевидно, она придавала другое, более глубокое значение и смысл сказанной фразе.
— Ты убила меня своим поступком, Нюта! Убила всех нас... — произнесла снова после минутной паузы генеральша.
— Поистине, убили тетечку, Нюточка, — ввернула свое слово Саломея, придавая кислое выражение своему, и без того несимпатичному, лицу.
— Ты убежала тайком из нашего дома!.. Подумай, сколько разговоров, сплетен было по этому поводу среди наших знакомых... Все, конечно, полагают, что это я, жестокая тетка, заставила тебя бежать... Да! Да!.. Но что об этом говорить... Теперь одно средство как-нибудь поправить это дело: ты должна покаяться и вернуться опять к нам...
— Никогда! — вырвалось как-то невольно из уст Нюты.
— Что-о!? — воскликнула генеральша. — Ты и этого не желаешь!?
— Я не могу! — твердо произнесла Нюта.
— Вернись, Нюта! Пожалей маму! — шепнула Женни на ухо Вербиной с другой стороны.
— Annette, я умоляю тебя... Я, твоя старая тетка, я прошу тебя пощадить всех нас, — говорила генеральша. — Подумай, что скажут в свете, Нюта? О, ужас! Mon Dieu, что только будут говорить о нас всех... Этот подложный паспорт, этот побег из дому... Я не могу спокойно говорить об этом. Нет!
И опять Саломея сунула в руку генеральши граненый флакончик с солями, и та поднесла его расслабленным жестом, к носу.
— Слышишь, Нюта, вернись! Ты должна это сде¬лать!—раздраженным, почти злым шепотом сказала Женни, и ее раскосые глазки впились в лицо кузины враждебным взглядом.
— Вернитесь, Нюточка, пока не поздно успокойте тетечку. Право, Нюточка, вернитесь,—тянула Саломея.
— О, Боже, за что ты караешь меня! —подняв театрально глаза к потолку комнаты стонала Софья Даниловна.—Что скажут Бранты, Растригины, Трюмина, и Огарины, Вальтер?
Бурным протестом закипела душа Нюты при этих словах. Если бы Нюта видела хотя самую маленькую дозу любви к ней со стороны ее дальних родственников, ее привязчивая, чуткая душа откликнулась бы вероятно на этот призыв нежной благодарностью. Но теперь она поняла одно: не ее надо было вернуть ,во что бы то ни стало tante Sophie, не ее, Нюту Вербину, не любимую племянницу,— страх и боязнь перед голосом света руководили желанием генеральши.
Сердце Нюты забилось, лицо вспыхнуло.
— Нет! — сорвалось резко с ее дрогнувших губ. —Нет, не просите, я не могу вернуться к вам тетя. Не могу!
—Но тебя вернут силой! Через полицию вернут, понимаешь? — вспыхнула в свою очередь Женни, и ее детски-невинное личико перекосилось от злости.
— Тебя вернут силой, пойми, пойми, дурочка... тебе же лучше вернуться к нам добровольно, под крылышко мамы... У мамы связи в свете, можно затушить всю эту глупую историю, замять... А тут тебе арест грозит, может быть, тюрьма, заключение...
— Пусть тюрьма и заключение, — я не вернусь! Благодарю тетю и тебя за ваши заботы, но я не вернусь!— прозвучал твердый, непоколебимый голос.
— О, Боже мой! Она убьет меня, эта неблагодарная, дрянная девчонка!
И генеральша закачала во все стороны головою.
— Злая, гадкая Нюта! Как тебе не стыдно? Мамочка, успокойтесь, милая, оставим ее пусть погибает, пусть ее возьмут и бросают в тюрьму. Она не понимает своего счастья, глупая, ничтожная девчонка!.. — волнуясь, кричала чуть не в голос Женни.. Затем, переводя дух и впиваясь в Нюту тяжелым негодующим взглядом своих раскосых глаз прибавила:
— Но, ведь, тебя выгонят отсюда! Разве ты этого не знала?. Выгонят, выгонят, я знаю наверно. Да!— торжествуя и злясь, выбрасывала она слово за словом.— Куда ты денешься тогда, куда? Скажи, скажи!
—В тюрьму! Ведь ты же сказала, что меня бросят в тюрьму, — был спокойный ответ.
Этот ответ произвел, очевидно, сильное впечатление.
Вслед за словами Нюты начался невообразимый сумбур. Генеральша рыдала, сжимая руки, и перебирала громко имена своих светских знакомых, перед которыми она, генеральша, не смеет теперь поднять глаз, благодаря «ужасному» поступку Нюты.
Саломея стонала и поддакивала в тон генеральше.
Женни осыпала упреками Нюту и, забыв весь свой светский лоск, бранилась, как рыночная торговка.
Неизвестно, чем кончилась бы вся эта сцена, если бы в дверь не просунулась знакомая Нюте голова «сестры-просвирни» и грубоватый бас Кононовой не прогудел:
— Сестра Вербина! Вас к Ольге Павловне зовут на квартиру...
Схватившись руками за голову, Нюта выбежала за дверь.


Дальше ждем через день

@темы: текст, Чарская, Сестра Марина

---

С НОВЫМ ГОДОМ!

[~Сообщество, посвященное творчеству Л.Чарской~]

ПОЗДРАВЛЯЮ
с наступающим
НОВЫМ ГОДОМ!!!

Желаю вас счастья, любви и добра!
Пусть все это ждет нас не только на страницах старых книг,
но и в жизни.

@темы: Поздравления

---

Поздравляю всех!

[Alkante]

Дорогие мои! С Новым годом!
Счастья, удачи, новых интересных открытий, новых хороших прочитанных и показанных книг!
То, что вы делаете - очень нужно и важно!
Да хранит Вас господь.
Ура!

@темы: Задушевное слово

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 16-17

[telwen]

ГЛАВА ХVI

Подошли святки. Елка для бедных детей в общине была назначена на второй день праздника, и все сестры сбились с ног, приготовляясь к ней.
С самого раннего утра в столовой общежития шли, спешные, последние приготовления к празднику. Натягивалось полотно для кинематографа и волшебного фонаря, расставлялись стулья для зрителей, устанавливались столы для подарков, заготавливались билеты для беспроигрышной лотереи маленьких гостей.
У самой елки суетилась большая группа сестер. Пыхтя и отдуваясь, взгромоздясь на кухонный табурет, поставленный на стол, хлопотала толстая раскрасневшаяся Кононова, прикрепляя звезду Розочки на самую вершину елки.
Розочка стояла тут же, придерживая табурет и добровольную мученицу, и. командовала, сосредоточенно следя за каждым движением сестры-«просвирни».
— Правее... Теперь левее... Нет, нет, правее же, вам говорят... Ах, Конониха, Конониха! У вас совсем нет глазомера, — возмущалась она.
— Зато терпения много! Что я, галка вам далась, что ли, что заставляете по деревьям прыгать?
— Ха, ха, ха, ха!!!
— Господа, я советую позвать Ярменко, он гигантского роста, живо прикрепит звезду,—предложил кто-то из сестер.
— Ну да, и повалит елку...
— И разобьет люстру...
Сестры смеялись. Хохотала и Розочка, забыв в эту минуту и о табурете, и о Кононовой, басившей ей сверху о том, что смеяться она может после.
В это время дверь столовой открылась, и там показался черноволосый итальянский мальчик.
— Джиованни, Джиованни пришел! Иди помогать нам, Джиованни! — послышались веселые голоса.
Маленький итальянец стоял, с бессознательной грацией облокотившись о косяк двери.
Его глаза с восторгом впивались в нарядную красавицу-ель. Он еще не видал в жизни своей подобного зрелища.
— Il Natale (Рождество Христово), — прошептал он, указывая на изображенную на звезде картину Вифлеемского события своим смуглым пальчиком.
— Помоги нам повесить вот это, Джиованни,— просила черненькая Двоепольская, нагружая мальчика ворохом картонажей.
Маленький итальянец не сразу понял, чего именно от него хотят, но затем сообразил, вспыхнул от восторга и стал хлопотать вокруг елки.
По временам его большие черные глаза останавливались на Нюте, а розовые губки блаженно шептали ей одной:
— О, mia sorella... Джиованни счастлив... Папо добрый... другие тоже... Старая сениора, sorella начальница, проходила вчера по лестнице, когда Джиованни подметал ступени, и дала монету Джиованни... Все добрые к Джиованни, но Джиованни любит больше всех sorella Марину. Так любит, что умрет за sorella Марину, если она велит...
Теперь глаза мальчика впивались в лицо Нюты с таким явным выражением обожания и преданности, что молодая девушка невольно наклонилась к ребенку и, обняв его, поцеловала в черную кудрявую головку.
Мальчик ответил Нюте горячим поцелуем.
— Небось, сестру Трудову любит, а меня нет, — притворно-обидчиво произнесла подоспевшая Розочка.
— Нет, нет, и вас любит Джиованни, только не так, как sorella Марину, —застенчиво пролепетал сконфуженный итальянец.
— А меня, небось, не очень? — тяжело сползая со своей вышки, пробаснла Кононова.
— Всех любит Джиованни. Dio grande (Великий Бог) велит любить всех.
— Ну, вот и поладили, — захохотала Кононова.
— А sorelly помощницу любишь? — лукаво сощурилась на мальчика Розочка.
— Di chi? (Кого?) — не понял тот.
— Марию Викторовну, знаешь эту?
Тут Розочка выпрямилась, как палка, сложила руки коробочкой, высоко вскинула брови и, сделавшись как две капли воды похожей на Марихен, мелкими шажками затрусила по комнате.
— Ха-ха-ха-ха!— засмеялись сестры.
— Ха-ха-ха!— засмеялся Джиованни.
Вдруг и сестры, и мальчик смолкли сразу. Смех затих. Неловкое молчание воцарилось в столовой.
На пороге комнаты стояла сама Мария Викторовна с высоко приподнятыми бровями и приторно любезной улыбочкой, не то ехидной, не то насмешливой на тонких губах.
Улыбка сбежала мгновенно с лица Марихен. И два пятна румянца вспыхнули на её щеках.
— Что он сделал с полом, этот несчастный?— почти с ужасом вскричала она. — Пол еще только накануне мыли, ох, Боже мой!
И её мечущийся взгляд перебегал с Джиованни на пол комнаты, с пола комнаты на Джиованни, с испуганным видом прижавшегося к Нюте и недоумевающими глазами глядевшего на волнующуюся «помощницу».
— Ах, да, вот... действительно, пол... Как это мы не заметили раньше — первая спохватилась Юматова, сокрушенно покачивая головой.
Весь пол столовой был в грязных небольших лужицах. Это Джиованни, принесший снегу на подошвах сапог, испортил таким образом чисто убранную комнату.
— Дементия сюда, Дементия со шваброй и тряпкой! Он дежурный сегодня по столовой,—волнуясь приказала Марихен.—А ты, мой милый, ступай к себе, тебе не место здесь, ты только производишь беспорядок. Ступай в свою комнатку. Когда зажгут елку и приведут детей, тебя позовут.
И слегка подтолкнув мальчика в спину, она выпроводила его за дверь.
На месте Джиованни очутился Дементий.
— Вот вытрите, — приказала ему Марихен,—Джиованни натоптал здесь снегу.
— Это что такое? Никак в праздник убирать заставите? Скверный мальчишка напачкал, а я тут возись! Да ни в кои веки! Пущай сам моет! Что я ему лакей что ли?—заворчал Дементий, разводя руками.
Он был заметно навеселе, и его маленькие глазки вызывающе и дерзко поглядывали на всех.
Мария Викторовна вдруг вспыхнула несвойственным ей гневом:
— Нет, вы вытрете, раз я вам приказываю, или я вас выгоню сию же минуту, потому что вы дерзки и пьяны!
Это было так неожиданно для Дементия, что он невольно повиновался и, угрожающе взглянув в глаза стоявшей ближе всех к нему Нюте, принялся за чистку, ворча и ругаясь себе под нос.
Принялись и сестры за прерванное дело, но прежнее приподнято-веселое настроение как-то исчезло внезапно, без следа.
Незначительный, по-видимому, случай спугнул беспечную праздничную веселость...

***

В этот день не было общего стола. Обедали каждая у себя в комнате, так как столовая была отдана под елку.
Наскоро оправившись с казенным обедом, Нюта взяла со своей тарелки приготовленное в этот день на третье блюдо песочное пирожное и, завернув его в бумажку, понесла Джиованни.
Она ежедневно делала это, отдавая свою порцию сладкого маленькому итальянцу.
Быстро спустившись по лестнице, пустынной в этот обеденный час, она вбежала в швейцарскую и очень удивилась, не видя там, обычно поджидавшего ее в это время y дверей своей каморки, Джиованни. Впрочем не один итальянец, но и Антип отсутствовал к крайнему изумлению Нюты.
— Джиованни,—тихонько позвала она,—иди скорее, Джиованнин, я что-то принесла тебе...
И вдруг, она вздрогнула всем телом. Из каморки швейцара послышался короткий, резкий вопль, мгновенно придушенный и перешедший в стон, чуть слышный и слабый. Затем еще стон... Другой... Тре¬тий... Потом удар чего-то хлесткого, сильного по мягкому предмету. И опять стон, еще более глухой, но протяжный... И удары, удары, снова посыпавшиеся без счета и числа...
Бледная, испуганная, с промелькнувшей в мозгу с быстротою молнии догадкой, Нюта рванулась вперед к двери, схватилась за ручку её, дернула к себе, но, увы, дверь не поддалась: она была закрыта изнутри задвижкой.
— Отворите сию минуту, или я позову сторожей, всю общину, позову сейчас же —кричала она, ударяя своими маленькими кулаками в дверь.
Странные звуки в комнатке прекратились сразу. Что-то с шумом задвигалось там,. и чей-то грубый: голос произнес со злобой:
— Ну, будет с тебя! Попомнишь до следующих ремней! будет!..
И тихий жалобный вопль боли и муки....
— Джиованни!.. О, Господи, его бьют!
Вся кровь бросилась в лицо Нюты.
— Если вы не откроете тотчас же, я...— вне себя вскричала девушка и рванула ручку. Щелкнула задвижка, распахнулась дверь, и на пороге её Нюта увидела ненавистную ей фигуру Дементия.
Служитель, пошатываясь, едва держался на ногах.. Его налитые кровью глаза блуждали, его лицо, перекошенное гримасой исступленной злобы, было багрово-красно. Дрожащими от бешенства руками он старался застегнуть ременный пояс на себе, но это никак не удавалось ему.
В раскрытую дверь каморки Нюта увидела растрепанную, смятую кровать Антипа, а поперек неё извивавшуюся от боли, корчившуюся маленькую фигурку, плакавшую навзрыд.
В минуту все происшедшее стало ясно Нюте. И дрожа от негодования, она заслонила Дементию дорогу.
— Как вы смели? Как вы смели его бить? Кто дал вам это право? Я не прощу вам этого никогда, никогда! Завтра же вся община узнает о вашем поступке, и Ольга Павловна прежде всех... Да, да... И завтра же вас здесь не будет!
Весь хмель, казалось, выскочил у Дементия из головы при этих словах дрожащей, взволнованной Нюты. Обуревавшее его бешенство закишело в нем с удвоенной силой.
— Ах, так-то вы? За мою, то есть, доброту то? За то, что я вас покрываю, барышня! Ну, ладно, коли так, попомните вы меня, узнаете, что значит доносить на меня из-за ледащего нищего мальчонки, на верного слугу-работника... Эка невидаль, проучил малость ремнем мальчишку! Не растает, не сахарный. Пущай пол не портит, поделом ему, а вы... доносить. Ишь, какое слово сказали!
— Завтра же вас не будет здесь! — холодным ледяным тоном произнесла внезапно успокаиваясь, Нюта, и её обычно кроткие глаза блеснули угрозой.
Должно быть много твердого, непоколебимого решения прочел в этих глазах Дементий, потому что вдруг он весь съежился, побледнел.
Но это было лишь на мгновение. В следующую же секунду он снова принял свой дерзкий, нахальный вид и произнес, нагло хихикая и кривляясь:
— Ладно, коли так, барышня-сестричка. Соскучились, стало быть, здесь, другой обстановки пожелали-с? Ну, да ладно, повидаете и ее, крохотную такую комнатку с тюремной решеткой на окне, с часовым у двери. Знаете ли, что такая комнатка ожидает ту барышню, которая ежели по фальшивому пачпорту живет? Не знаете, хи-хи-хи?
— Вон! — не своим голосом крикнула Нюта.— Сию же минуту вон! И если вы не уйдете сейчас же от меня, я позову, крикну на помощь!..
Её серые глаза горели решительным огнем. Побледневшее лицо было бело, как известь.
— Ухожу, барышня, ухожу, но помните: все узнается нынче же: Дементий Карпыч умеет постоят за себя и мы еще посчитаемся, сестрица! Возьмите терпения на час, не замедлю отплатить. Еще посмотрим, чья возьмет. А теперь, счастливо оставаться, пока что.
И, нахально-презрительным взглядом окинув Нюту, он вышел из комнатки. Девушка стремительно кинулась к все еще стонущему и рыдающему от боли Джиованни.
— Мальчик мой, бедный, милый!.. Джиованни мои, радость моя, успокойся; забудь этого злого человека, дитя мое! Тебе больно, да? Крошка мой несчастный!
Она обнимала ребенка, целовала его, гладила своею нежною ручкой его черные кудри.
И постепенно стихали, под влиянием её ласки, жгучие слезы обиженного, побитого малютки.
Джиованни поднял лицо, залитое слезами, с влажными глазами, похожими на черешни, облитые дождем, ли, сжимая руки Нюты, залепетал быстро-быстро:
— Папо вышел... пришел злой zio (дядя) и стал бить Джиованни за то, что он испачкал пол... Было больно, очень больно, ах!— и он заплакал снова.
— Милый ты моги, бедный, слушай меня: злой дядя не придет больше, мы его не пустим, а вечером пойдем в залу, зажжем елку, будет много детей, играть с ними станет Джиованни, а потом будет смотреть, как двигаются и пляшут фигурки на полотне. И гостинцы будут, и подарок для Джиованни. Sorella Марина, его сестричка, приготовила ему кое-что, а пока...
Тут Нюта вытащила из кармана пирожное и сунула в руку итальянца.
Его слезы высохли совсем. Глаза уже блестели оживленной, радостной улыбкой. Недавнее горе и побои, если и не были вполне забыты впечатлительной детской душой, то постепенно теряли свою острую боль воспоминаний, и мальчик был снова счастлив в эти минуты...

ГЛАВА XVII

Ровно в семь часов широко распахнулись двери столовой, и огромная толпа детишек, возрастом от двух до двенадцати лет, ввалилась в комнату. За ними вошли почетные попечительницы, начальство, приглашенные гости, доктора с их семействами, родственники сестер и сами сестры.
Часть их, впрочем, уже находилась в столовой и, в качестве хозяек, радушно принимала гостей.
А посреди комнаты стояла великолепная, развесистая, прямая и стройная ель, вся в золотых украшениях и блестках, освещенная бесчисленными огнями свечей. Вдоль стен длинными рядами тянулись столы с подарками и мешочками гостинцев.
Почетная попечительница и члены благотворительного общества пришли на помощь сестрам в устройстве в общине елки и прибавили свои пожертвования к их скромной складчине.
И елка вышла на славу.
Ребятишки испуганно восхищенными глазами, с прерывавшимся дыханием и раскрытыми ртами, смотрели на нее.
Им, выросшим в затхлом воздухе сырых чердаков и подвалов, было дивно и необычайно это сказочное зрелище рождественского праздника.
Робко и смущенно толпились они в дверях до тех пор, пока резвая, как птичка, всюду поспевающая Розочка не влетела в их толпу, не схватила на руки самую маленькую из всей толпы девчурку и, приказав всем остальным детям следовать за собою, не повела их к столам.
Сестра Кононова раздавала билетики, сестра Двоепольская назначала подарки. За роялем, сдвинутым к печке, сидела Юматова, с бледным, улыбающимся обычной своей грустной улыбкой, лицом и с чувством играла старинный рождественский гимн.
Сестра Клементьева, обычно такая суровая, строгая, «свирепая сестра», как ее в шутку прозвал Валентин Петрович, усадила к себе на колени маленького, особенно бедно, убого одетого мальчугана и угощала его сочными ломтиками апельсина.
В.другом углу стояла Нюта, держа за руку Джиованни. Пальцы мальчика конвульсивно сжимали руку девушки, его глаза впивались в огоньки елки. Его губы шептали восторженно:
— O, Santa Virgine Maria! O, Dio-Creatore! (О, Святая Богородица! О, Бог Создатель!), как хорошо, как хорошо!
— Вот тебе билетик, иди за подарком, — подлетела к мальчику Розанова.
— А sorella Марина пойдет со мной?
— И sorella твоя пойдет, не бойся... В пекло ада полезет за тобой твоя sorella,—смеясь ответила Катя, увлекая к столам Нюту и её маленького приятеля.
— А что, сестрицы, на мою долю не припасли подарочка? — спросил, высунувшись из толпы, гостей, Семинарист.
— Да побойтесь вы Бога, Дмитрий Иванович, это детям подарки. Разве вы дитя?—замахали на него руками сестры.
— А разве нет? — делая обиженное лицо, произнес тот.
Действительно, он, этот огромный человек, был похож на большого, добродушного ребенка: так неподкупно-искренне светились чистой детской радостью его большие темные глаза.
— Берегитесь, доктор, вы елку повалите, — предупредила маленькая Двоепольская, неожиданно схватывая и отводя от дерева огромного Ярменко.
— Ну, нет, шалите, сегодня я ничего не сокрушу. Увидите, сестрицы не в таком я нынче настроении,— ответил Ярменко, но в то же мгновение, отступив назад, метнулся в сторону.
На полу лежал маленький мальчик, что называется, заходясь от рева. Нечаянно Ярменко толкнул малютку.
— Ага, что я говорила! — торжествовала подоспевшая Розочка, — если не чашку, так кому-нибудь нос разобьет.
Все бросились к пострадавшему мальчику, но сам Ярменко опередил всех, подхватил на руки плачущего крошку, вскинул его на свое огромное плечо и, тщательно поддерживая своими сильными руками ребенка, запрыгал с ним по комнате.
— Вот как мы! Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля!
Недавних слез не было и помину. Сияющий от счастья, мальчугашка вцепился обеими ручонками в львиную гриву гиганта и заливчато смеялся на всю комнату.
В противоположном углу три молоденькие сестры, испытуемые-курсистки, окружив доктора Козлова, усиленно потчевали его сластями и фруктами.
— Орешков, Валентин Петрович, флотишек, пожалуйста, — предлагала ему миловидная Симонова.
— И Господь с вами, сестрица, чем же грызть их буду? Уже лет десять, как я блещу отсутствием зубов,—смеялся веселый доктор.
— Я вам раскушу, хотите?
— И я!
— И я!
— Вы бы апельсинчик взяли, Валентин Петрович!
— Сохрани, Боже! Кажется, никак три же проглотил!
— Четвертый тогда. И, полно, что за счеты?
— Да что вы, сестрички? Бог с вами, что вам аз грешный надоел, что ли, окормить хотите? Караул! Закармливают тут, караул! — неожиданно выкрикнул доктор Козлов и, комично подпрыгивая, дал «тягу» от курсисток, к общему восторгу и смеху присутствующих.
Доктор Семенов держался больше группы гостей, ухаживая за «светскими барышнями и дамами».
— Ишь, ты, с нами и разговаривать не хочет,— заметив Семочку в «светской» группе, бросила запыхавшаяся Розочка, и лукавая улыбка пробежала по её насмешливому задорному лицу.
— Доктор, Евгений Владимирович, подержите мне этого плаксу. Мне надо игры устраивать, а он не дает, все руки отдавил, право.—И, прежде чем Семочка успел ответить что-либо, на его коленях очутилось какое-то двухгодовалое, неистово ревущее существо.
Делать было нечего, пришлось волей-неволей ублажать плачущего ребенка, который, кстати сказать, кричал так пронзительно-звонко, что все находившиеся подле Семочки гостьи-барышни отлетели от него, зажимая уши и убегая в противоположный угол комнаты.
А смущенный, растерявшийся и раздраженный Семенов шипел и присвистывал, прищелкивая пальцами, всеми мерами стараясь успокоить исступленно ревущего мальчишку.
— Доктор Фок! Доктор Аврельский! Дмитрий Иванович! Валентин Петрович! К нам не примкнете ли? У нас золотые ворота сооружаются, — кричала веселая молоденькая сестра Симонова, с миловидным вздернутым носиком и веснушчатым, точно желтым бисером усыпанным, лицом.
— Увольте старика, сестрицы, — хмурясь и улыбаясь в одно и то же время, бросил Аврельский в то время, как остальные доктора, желая потешить маленьких гостей и милых хозяек, приняли деятельное участие в устройстве игр.
Шум, смех, веселый, заразительный смех счастливого детства мигом наполнили комнату. Играли в золотые ворота, в кошки-мышки, в трубочиста и ангела.
Счастливые, ярко разгоревшиеся лица детишек, их радостные голоса, визг и топот их маленьких ножек перемешивались с голосами взрослых, едва ли менее довольных, нежели детвора.
Под веселый смех присутствующих, погнался Фик-Фок за живым и юрким, как обезьянка Джиованни и неожиданно растянулся при гомерическом хохоте присутствующих во всю свою длину.
— О, фуй, какой оплошность! Я шуть-шуть не упаль немножко, — заявил, смущенно улыбаясь, присутствующим немец, вызывая новый взрыв веселого смеха.

***

Одна только Нюта чувствовала себя несколько не по себе. Сегодняшняя угроза Дементия не выходила у неё из головы. Она мучительно сосала сердце девушки, как червяк точила его, не отпуская ни на минуту своей жертвы.
— Скажет, донесет, и тогда—все пропало. Арест, тюрьма , может быть, еще более строгое взыскание,— постоянно проносилось в голове Нюты.—Ну, что ж! Значит, я заслужила эту кару, значит, заслужила. Знала, на что шла. Ведь, знала, знала отлично, —тут же успокаивала себя девушка, стараясь во что бы то ни стало отвязаться от докучного червяка.
— А все же, завтра же скажу Ольге Павловне все про Дементия, про его взятки, побои, все... Что бы мне ни грозило за это, скажу... Нельзя ради собственного страха терпеть присутствие здесь в общине такого скверного бессовестного человека, — тут же решила она.—Успокойся, милый Джиованни, ты будешь отомщен.
Её глаза быстро отыскали знакомую, юркую, подвижную фигурку.
Маленький итальянец веселился больше остальных детей. Он разгорелся от бега, и черные глаза его сверкали, как никогда,
— Какой очаровательный ребенок! — долетали до Нюты восхищенные отзывы гостей. Джиованни подзывали, то и дело, то одна, то другая из гостей, его ласкали и задаривали наперерыв деньгами. Всем интересно было знать историю маленького шарманщика-итальянца. Заставили его принести шарманку, играть его песни.
Послышались бесхитростные звуки разбитого инструмента „Addio a Nappolis, Santa Luciau. И снова в карман куртки Джиованни посыпались крупные и мелкие монеты из рук добрых людей. Торжествующий и счастливый, блестя глазами, сверкая улыбкой, он бежал к Нюте и лепетал, прижимаясь головой к её плечу.
— О, Джиованни много денег дали, много монеты. Sorella, теперь мы уедем с вами на теплую родину Джиованни, к синему морю, к ясному небу, к цветам и солнцу... Правда? И там купит Джиованни своей sorella шелковое платье, как у важной синьоры, и она будет настоящая знатная синьора.
— А ты очень любишь твою сореллу, мальчик?— неожиданно прозвучал над ними странно-знакомый Нюте голос.
Девушка подняла голову.
Перед нею стоял высокий, молодой человек, в больничном халате, с исхудалым, бледным лицом, открытым и симпатичным. Голубые веселые глаза его мягко смотрели на Нюту и Джиованни.
— Не узнали меня, сестра?—улыбаясь произнес юноша.
— Как не узнала! — также улыбнувшись, проговорила Нюта. — Вы—Кручинин.
— Собственной своей персоной! Да! Вчера имел удовольствие встать с постели, а сегодня почтил, как видите, праздник своим присутствием.
— Не рано ли, смотрите! Вы еще пока слабы,— предостерегающе произнесла Нюта.
— Не мог не придти. Присоседился к больным, направившимся сюда, и вот я перед вами. Ведь, я для вас только и пришел на елку, сестра.
— Для меня? — глаза Нюты, вопрошающие и чистые, как у ребенка, удивленно вскинулись на молодого человека.
— Ну, да, для вас! Не делайте такого наивно-непонимающего лица! Я все узнал вчера от доктора Козлова: и мой безумный горячечный поступок, и вашу самоотверженность по отношению меня. Вы спасли мне жизнь, сестра. Позвольте мне пожать вашу руку.
И, схватив руку Нюты горячей, сильной, худой рукой, он крепко сжал её пальцы.
— Ну, это уж слишком много сказано: спасла жизнь. Просто я помешала вам выброситься из окна, — улыбнулась Нюта.
— И я чуть не вытолкнул вас на улицу вместо себя и это знаю тоже, — горячо подхватил студент.— И как вы трое суток не отходили от моей постели ни на минуту, и это знаю. Все знаю, не знаю только одного, чем мне вас отблагодарить за все, за все...
— Господа! Сейчас начнется представление кинематографа, просим занимать места! — послышались громкие голоса.
— Вы позволите сесть около вас? — спросил Нюту Кручинин.
— Пожалуйста! Очень рада!
— Вы мне напоминаете лицом и фигурой сестру мою Соню. Она живет близ Н-ска, в глуши, у нас там именьице маленькое... Сестра Соня такая же самоотверженная, чуткая, готовая на подвиг, как и вы... Когда я гляжу на вас, мне кажется, что я вижу ее... Вот, когда придется побывать в наших краях, заезжайте, сестрица...
— Спасибо...
— А мать-старуха, когда увидит вас, с ума сойдет от радости: Я ей написал все, как было. Пусть благословляет вас старушка. Вы стоите этого! А уж как рада-то будет, если заглянете к нам!
— Я не знаю, когда же... вы видите...
— Авось, вырвется когда нибудь минутка свободная. Ведь, пользуются же отдыхом сестры. Ну, вот и вы приезжайте отдохнуть к нам, как к себе домой, попросту, без затей, право! Ведь, у вас нет родных никого?
— Да!
И Нюта вспыхнула до ушей, произнося эту ложь со смущенным сердцем. Кручинин окинул ее сочувственным взглядом.
— А не странным ли кажется вам, сестра, что я, будучи в бреду, в жару горячки, умел запечатлеть ваше лицо настолько, что вот прямо, безошибочно подошел к вам, и узнав вас среди сотни других сестер? — спросил Кручинин.
Нюта не успела ответить. Окончилось представление кинематографа, гости задвигали стульями, детей уводили по домам. Праздник кончался.

Ну вот!У них праздник закончился- а у нас только начинается
Я поздравляю вас с наступающим Новым Годом!
И хочу сказать что следующую главу ждите уже в следующем году- 3-го или 4-го января!

@темы: текст, Чарская, Сестра Марина

---

Переименования в ПСС

[olrossa]

Я составила для себя краткий обзор по переименованиям в ПСС и не изданным произведениям. (Эта тема правда подробно уже обсуждалась здесь, но этот вариант покомпактнее и для меня удобнее). Исправляю в соответствии с подсказками.

1. Ледяной дворец – Волшебная сказка
3. Тайна старого леса – Лесовичка
4. Выпускница – Люда Влассовская
5. Горянка – Вторая Нина
7. Приключения Таси
Приключения Таси – Тасино горе
Новая семья. – Лишний рот
8. Павловские затворницы – Записки институтки
10 Вечера княжны Джавахи – Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ.
11. Моя жизнь. Сказка и быль – За что?
15 Сестра милосердная –Тяжелым путем + Заслуженное счастье
22 На всю жизнь – На всю жизнь. Юность Лиды Воронской
24 Мой принц – Цель достигнута
27 Таита – Т-а и-та
30 Гроза Кавказа – Газават. Тридцать лет борьбы горцев за свободу.
31 Время грозного царя – Царский гнев Евфимия Старицкая
32 Умница Марго – Умница-головка
36 Святой отрок – Один за всех
40 Золотая рота – Мошкара
46 Под колесом старой мельницы – Лара Бессонова
47 Катрин – Солнышко
50. Царица Казанская – Смелые, сильные, храбрые


Неизданные крупные произведения:

Как любят женщины, Евфимия Старицкая, Виновна, но... Роман мятежной души, Малютка Марго, Лизочкино счастье, Сестра Марина, Проблемы любви, Профанация стыда (статьи), К солнцу!, Солнце встанет.

Неизданные крупные произведения, печатавшиеся только в журнале Задушевное слово и не выходившие отдельными книгами:
Дели-акыз, Дикарь, Наташин дневник, Кофушки

@темы: ПСС