Ляпы у Чарской... а вы замечали?

[Кошка Сью]

Вот, казалось бы, знаю "Волшебную сказку" практически наизусть, а ляп в ней приметила только сейчас.
Книга вышла, насколько я помню, в 1915 году.
Именины Нади, 17-е сентября, приходятся на воскресенье. И буквально 10 минут назад задалась я вопросом, в каком же году происходит действие...
И вот что выяснила. Ближайший год, в котором 17 сентября пришлось на воскресенье, - 1911-й.
Но тогда Санкт-Петербург ещё не назывался Петроградом! А действие происходит именно в Петрограде, не в Петербурге.
Любопытно выходит.
А вы когда-нибудь замечали у Чарской такого рода ляпы и странности? Или ещё какие-нибудь?

@темы: вопрос, Чарская

---

Фото Лидии Чарской с автографом.

[telwen]

Недавно Cassi leery из США рассказа о фото, которое хранилась у ее бабушки. И любезно поделилась сканом:



Это фотография подписана самой Лидией Чарской.



Дорогой Симе Гранценской на память от любящей её Лидии Чарской
31/X XIII
то есть 31 октября 1913 года.
О самой Симе известно немного. Сима Граценская-Ярк родилась в Вильно и переехала в Санкт-Петербург еще совсем маленькой. Она закончила гимназию в 1917 году, вышла замуж в 1926 году за Якова Пиневского. В семья 1937 переехала в Баку. Умерла в 1961. году. То есть в 1913 Симе было примерно 12-13 лет.
Насколько близко они общались - я не знаю. Возможно что переписывались - множество юных читательниц писали Чарской. А возможно что общались и виделись лично. Ведь Сима жила в Петербурге.

Фотографии этой в журналах я не видела... Но это точно фото М. Никитина, потому что есть еще две из этой серии:



Вот так вот.
Хочу машину времени!

@темы: фотографии, Чарская, Задушевное слово

---

«ЗАПИСКИ ИНСТИТУТКИ» - В НОВОМ ИЗДАНИИ, 1915 год.

[change-ange]

ЗАДУШЕВНОЕ СЛОВО ДЛЯ СТАРШЕГО ВОЗРАСТА, 1915, №49.



«ЗАПИСКИ ИНСТИТУТКИ» - В НОВОМ ИЗДАНИИ

«Чарская! Чарская! — весело воскликнет молодежь, увидав новую повесть для юношества своей неизменной любимицы. И не ошибется в ожиданиях чуткая юность. Новая книга даровитой писательницы так же увлекательна, как и все предшествующие талантливые произведения Л. А. Чарской».
Так начинает газета «Варшав.Дневник» свой отзыв о повести Л. А. Чарской «На всю жизнь» (913. 21. XII) и продолжает затем: «На всю жизнь» — одна из последних повестей Л. А. Чарской. Ей предшествовали многие другие, в том числе несколько из институтской жизни. Первою в этой серии повестей Л. А. Чарской были «Записки институтки». Эта повесть, положившая начало известности и славы Л. А. Чарской, выдержала уже четыре издания и в настоящее время готовится к печати новым, пятым изданием. Это новое издание будет отличаться от прежних своими иллюстрациями: прежние, не совсем удачные иллюстрации заменены новыми, исполненными худ.Гурьевым.
«Записки институтки» уже лет пятнадцать составляют любимое чтение многих-многих тысяч юных читателей и читательниц.
Содержание «Записок институтки» не сложное: в них описывается пребывание в институте двух закадычных подруг: Люды Влассовской, уроженки Малороссии, и кавказской княжны Нины Джавахи, и т. д. Попутно автор знакомить читателя с разнообразными типами институток, учителей и учительниц, рассказывает про добрую, сердечную наставницу, приобревшую любовь всех воспитанниц и пр., и пр.
«Эта повесть — одна из лучших картин, живо и тепло рисующих несколько лет институтской жизни... Институтская жизнь с её перипетиями, радостями и печалями автору и знакома, и дорога. Чтение повести переносит в своеобразный мирок и невольно захватывает юного читателя». Такой отзыв дал о «Записках институтки» «Журнал Министерства Народного Просвещения» (904). А другой журнал, «Педагогический сборник», замечает: «Рассказ ведется в «Записках институтки» живо, и книга читается с интересом. Интерес в значительной степени поддерживается личностью молодой кавказской княжны». К приведенным отзывам следует еще прибавить слова рецензента «Бирж.Вед.»: «Быть института, типы его, радости и печали воспитанниц, первые огорчения и первые проявления красивой дружбы очерчены автором с знанием дела, наблюдательностью и симпатичною мягкостью».

@темы: статьи, Гурьев, библиография, Чарская, "Записки институтки", иллюстрации, Задушевное слово

---

НА ЧУЖБИНЕ. Два стихотворения Л. А. ЧАРСКОЙ.

[change-ange]

НА ЧУЖБИНЕ.

Два стихотворения Л. А. ЧАРСКОЙ.

I. РОДИНА, ГДЕ ТЫ?
Зелень... Роскошные парки...
Солнце так пламенно-нежно...
Алые розы так ярки!
В сердце же пусто, мятежно,
В сердце — тоска огневая...
Родина! Где ты, святая?!
Розы так дивно красивы...
Музыка так мелодична!
Так прихотливы мотивы!
Так все кругом поэтично!
Только душа изнывает,
Бьется в ней что-то, рыдает,
Молит и жаждет ответа:
— Родина, милая! Где ты?

* * *

II. СЫНУ.
Смуглый мальчик мне грезится ночью
и днем
Здесь, на западе дальнем, чужом.
Его вижу всегда, наяву и во сне,
Русокудрый все грезится мне...
На чужбине, как дома, ты всюду со
мной,
Среди белого дня и порою ночной.
И во сне тебя вижу, и тихо зову
Темной ночью и днем, наяву...
Мои сны здесь прекрасны... я дома...
я там...
Снова вместе с тобою... Как весело
нам!
Слышу серого моря хрустальный при-
лив,
Вижу милый любимый наш Финский
залив...
И террасу, и садик... пески... и балкон,
Слышу смех твой беспечный... Как
дорог мне он!
И твой лепет веселый о прожитом
дне.
Но ведь это—мечты лишь... то сказка во
сне...
Франценсбад, в Богемии, в августе 1911 г.

@темы: 1911, текст, стихотворение, творчество, Чарская, "На чужбине", Задушевное слово

---

Стихи Чарской

[change-ange]

ОСЕННЯЯ МЕЛОДИЯ.
Стихотворение Л. А. ЧАРСКОЙ.

Снова осень настала... Осыпался сад...
Обнаженные клены его сторожат.
И шуршит под ногами сухая листва,
Все лепечет чуть слышно слова — не
слова:
Шепчет сказку о жизни короткой своей.

Вторить тихо листве из-за рощи ручей...
Потемнел, зарябился застывший родник,
Пожелтелый у берега дремлет тростник,
Липы полны тревоги, вороны кричат...
Лишь мохнатые ели пугливо молчат,
Я иду по опушке... Чуть ропщет река...
Глухо-глухо в душе закипает тоска —
О минувшем приволье, о лете былом,
О цветущих полях, о ручье голубом,
Обо всем, обо всем, чего больше уж нет,
Чему сердцем тоскующим шлется привет...

К золотому лучу, к молодым небесам,
И к роскошным, тенистым, зеленым
лесам,
И к лиловым фиалкам, что жили весной,
Рвется снова душа лучезарной мечтой.

«Задушевное слово для старшего возраста». 1911 год

Вот эти стихи мне напомнили стихи Лидина о природе.

@темы: 1911, текст, стихотворение, творчество, Чарская, Задушевное слово

---

А.О.Лидин и журнал "Север"

[telwen]

А.О.Лидин и журнал "Север"

В предыдущей статье: Автор «Записок институтки» биографическая заметка В. Русакова, мне встретилась такая фраза:" Считая сцену своим главным призванием, Лидия Алексеевна продолжала, однако, в то же время заниматься литературным трудом, помещая то оригинальные, то переводные рассказы и стихотворения в журнале «Север» и в газете «Северный Курьер»."
Когда я изучила журнал "Север" за 1900 год и 1901 года, то с удивлением не нашла в содержании ни одного проведения, подписанного "Л.Чарская".
И даже Чурилова или Воронова, как можно было бы предположить, зная о том что "Чарская" сценический псевдоним.
Но дело в то что у Лидии Алексеевны было еще несколько псевдонимов, один из которых Алексей Лидиев. Под ним она писала рассказы в "Задушевное слово". Вот уж не знаю зачем, может быть, чтобы не было слишком много Чарской? Позже рассказы были переизданы в сборниках ("Вечерние рассказы", "Солнышко" и прочие ) уже под основным именем, так что это имя точно она.
И вот в литературно-художественном журнале "Север" за 1900 год, я нашла три стихотворения, подписанные А.О. Лидин. По-моему очень похоже?
Больше никого и ничего похожего там я не нашла. А эти стихи... Стихи вызывают у меня подозрение.
Вот вы что думаете? Не Чарская ли?

***
Осень... Цветы осыпаются...
С ними увянут мечты...
Что так не весела, милая?
Что так задумчива ты?

Знаю: грядущее тайною —
Грустной загадкой томит.
Вижу лицо твое бледное,
— Краска сбежала с ланит.

Годы идут невозвратные,
Молодость с ними пройдет.
Дальше лишь скорбь о потерянном,
Злое раскаянье ждет.

Так ли? О, полно, бесценная,
— Счастье найдет и тебя:
Жизнь ты узнаешь прекрасную
И расцветешь ты, любя!
А. Лидин.

еще два стихотворения

Природа.

Дорога и мила и близка мне природа;
Реки, горы, долины, лазурь небосвода,
Лес и степи, и пажити, нивы, луга,
Шум и зелень весны и немые снега.

Говорит ли ручей и река ли играет,
Или молния в небе дрожит и сверкает;
Серебрится ль на листьях поутру роса,
Как горячая тихого счастья слеза;

Или шепчутся глухо, тревожно во мраке
Пред грозою идущей весенние злаки;
Или вижу я: в ковах недвижного льда
Отдыхает земля от труда — для труда;

И покой и могучая сила природы,
Радость счастья и жгучая жажда свободы,
Мне понятны и дороги правдой своей,
И хотел бы я им научить и людей.
А. Лидин.

***
Я еще не разбил идеала,
Еще свет предо мной впереди
Не угас, и душа не устала
Одиноко в потемках брести.
Не один я!— цела еще вера:
Кто-то есть предо мной, иль за мной,—
Кто во мгле безнадежной и серой
Так же борется с ночью глухой.
Так же ищет, как я... и жестоко,
Длинный ряд все темнеющих лет,
Ошибается, с грустью глубокой
Находя отраженье — не свет!..
А. Лидин.

Если будете голосовать, то по возможности прокомментируйте свой выбор.

Вопрос: Как вы думаете А.О. Лидин - это Лидия Чарская?

1. Да, очень похоже.		5	(50%)
2. Нет, точно не ее стиль.		1	(10%)
3. Не знаю...		4	(40%)
Всего:		10

---

Автор «Записок институтки». Первая биографическая заметка.

[telwen]

"Задушевное слово" для старшего возраста 1902 г.

Автор «Записок институтки»
биографическая заметка
Виктора Русакова

В один из первых сентябрьских дней 1886 года у главного подъезда Павловского института в Петербурге остановилась коляска. Из неё вышли: десятилетняя девочка, худенькая, белокурая, с большими выразительными глазами, и высокий худощавый офицер в форме военного инженера.
Швейцар широко открыл двери подъезда и провел приехавших прямо в приемную института, где находилась начальница.
Едва девочка со своим отцом успела войти в приемную, как по коридорам института раздались обычные возгласы: «Новенькую привезли!» и девочки с нетерпением ожидали появления новой товарки.
Между тем начальница записывала девочку в общий список учениц.
— Как тебя зовут? — спросила она девочку.
— Меня зовут Лидия Воронова,— бойко отвечала девочка.
В тот же день «новенькую» (которая уже несколько дней перед тем успешно выдержала экзамен), по принятому в институте обычаю, подстригли, одели в институтское форменное платье и повели в класс.
Необычайно веселая, бойкая, смелая и разговорчивая — новенькая воспитанница сделалась вскоре общею любимицею института. Эта любовь возросла еще больше, когда подруги узнали, что «Лидка» или «Вороненок» (как ее прозвали в институте) пишет стихи. Действительно, альбомы всех институток вскоре наполнилась стишками, сочиненными маленькою Вороновой. Конечно, это были слабые стихи, совершенно детского содержания — но в них все же были заметны задатки дарования, которое дается далеко не всем. Кроме того, «Лидка Воронова» на всех институтских вечерах декламировала стихи, а на институтских спектаклях всегда исполняла главные роли и вообще была душой всех «театральных» затей институток и сама даже «сочиняла» пьесы.

Автор «Записок институтки» па 10-и году жизни (в бытность в институте).

Семь лет институтской жизни промчались быстро. Лидия Воронова — уже взрослая барышня — окончила курс одною из лучших учениц и вернулась в дом отца, проживавшего в Царском Селе. Но не долго предстояло ей оставаться в этом доме: спустя всего несколько месяцев после своего возвращения домой, она вышла замуж за поручика лейб-гвардии стрелкового батальона, Б. П. Чурилова.

Автор «Записок институтки» за работою.
(Фотография, снятая отцом писательницы).

Вскоре по выходу замуж, Лидия Алексеевна Чурилова получила возможность осуществить свою давнишнюю мечту — посвятить себя сценической деятельности—сделаться артисткой. Еще в институте, она чувствовала влечение к сцене, театру. И вот теперь — она решила серьезно заняться драматическим искусством и поступила ученицей на театральные курсы при Императорских театрах. По окончании курсов, после обычного «испытания» в присутствии представителей Императорских театров, Лидия Алексеевна была принята, в числе немногих других воспитанниц курсов, на Санкт-петербургскую Императорскую драматическую сцену, где она стала выступать под принятым ею театральным псевдонимом «Чарская».
Считая сцену своим главным призванием, Лидия Алексеевна продолжала, однако, в то же время заниматься литературным трудом, помещая то оригинальные, то переводные рассказы и стихотворения в журнале «Север» и в газете «Северный Курьер». В 1901 году появляется её рассказ «Мальчишка», за подписью «Чарская», в журнале «Литературные вечера Нового Мира», за которым последовал целый ряд рассказов в «Новом Мире» и «Литературных вечерах», а вслед затем — серия рассказов и стихотворений для детей и юношества в «Задушевном Слове».
С тех пор Л.А. Чарская сделалась постоянной сотрудницей как «Новаго Мира», так и «Задушевного Слова».
С начала 1902 года она выступала в «Задушевном Слове» сразу двумя большими произведениями: повестью «Записки институтки», только что окончившейся печатанием на страницах журнала для старшего возраста, и повестью «Записки сиротки» — печатающейся в журнале для младшего возраста. Обе эти повести вызвали общий восторг среди юных читательниц и читателей журнала, о чем наглядно свидетельствуют их письма и заявления. С неподдельным увлечением следили юные читатели за судьбою как главных героинь «Записок институтки» — Люды Влассовской и княжны Нины Джавахи, так и их подруг и товарок, с нетерпением ожидая продолжения рассказа. С таким же интересом следили читатели младшего возраста за приключениями сиротки Кати, маленького канатного плясуна Альфа и других. Можно смело утверждать, что редко какая-либо новость для юношества возбуждала такой общий восторг читателей, как названные две повести Л. А. Чарской.
В «Записках институтки» разбросано много эпизодов и приключений из жизни их автора. В од ном из своих стихотворений Л. А. Чарская пишет:

Когда веселой чередою
Мелькает в мыслях предо мною
Счастливых лет веселый рой,
Я точно снова оживаю,
Невзгоды жизни забываю
И вновь мирюсь с своей судьбой...
Я вспоминаю дин ученья,
Горячей дружбы увлеченья,
Проказы милых школьных лет,
Надежды, силы молодые
И грезы светлые, живые
И чистой юности рассвет.

Эти стихи являются как бы краткою программою институтских воспоминаний Лидии Алексеевны, полных захватывающей задушевности. Этим отчасти и объясняется успех этой повести.
В настоящее время Л. А. Чарская только что окончила для старшего возраста новую повесть под заглавием «Княжна Джаваха», которая будет заключать в себе записанные в «красную тетрадь» (о которой говорится в повести «Записки
институтки) воспоминания молодой грузинки — сначала о её жизни и приключениях на Кавказе, затем о её похождениях в институте. Повесть эта (она начнется печатанием с первых номеров наступающего нового подписного года «Задушевного Слова» для старшего возраста) будет читаться несомненно с таким же, если не большим еще, интересом, как «Записки институтки». Кроме этой повести, Л. А. Чарская обещала «Задушевному Слову» еще несколько других своих произведений, которые также появятся на страницах журнала, в том числе рассказ для младшего возраста из жизни мальчиков в пансионе, посвященный автором «дорогому сыну Юрику».
Что касается «Записок институтки», то желание многих читательниц иметь эту повесть в отдельной книге будет вскоре осуществлено, так как «Записки институтки» уже печатаются отдельным изданием.

Лидия Алексеевна Чарская.
(С фотографии Лоренца).

@темы: статьи, Чарская, фотогрфия, Задушевное слово

---

Детские фото Лидии Чарской

[telwen]

Благодаря статье Чуковского (вот что значит классик - одна польза от его статей) нашлись еще целых 5 фото Лидюши.
"Задушевное слово" для старшего озраста, 1907 г
Фотографии эти иллюстрирую выходившую в журнале автобиографическую повесть писательницы "За что?"

СМОТРЕТЬ ВСЕ ФОТОГРАФИИ

Лидюша с няней
1875г

Лидюша. 1876 г.
1 год, 7 месяцев, 7 дней

Лида на шестом году жизни
1880г.

Лида на седьмом году жизни
1882 г.

Лида Воронова в бытность ее институткой.

Основная часть имеющихся фотографий Л.Чарской
Новые фото Л.Чарской-1

Новые фото Л.Чарской-2
Новые фото Л.Чарской-3

@темы: фотографии, статьи, Чарская, Задушевное слово

---

Обложки самой известной книги Чарской

[change-ange]

Тут вышла еще и "Княжна Джаваха" в "розовенькой" серии издательства "Ранок". Обложка вот такая:



Красивая-ПРЕкрасивая. Такая форма институтская, я думаю, девочкам бы понравилась, не то что настоящая))) И мне захотелось посмотреть и сравнить, какие выходили "Княжны" раньше. Вот они, во всем своем многообразии:

конечно же, знаменитая из ПСС - для ПСС даже очень ничего


довольно классическая - АСТ, ее везде перепечатывают - но посмотрите, кто рядом - неужели это Юлико...?!


немного странная, какого-то днепропетровского издательства


в серии "Романы о любви для девочек"(!)


такая совсем официальная из многотомников для детей


старая, издания 90-х, репринтная, но мне она нравится больше всего


издательства "Захаров", где тоже Чарскую редактируют, хотя оформление неплохое


тоже 90-х, имитирующая старинный вариант


и сам старинный, начала 20 века


и еще пара

(кстати, аудиокнижка).

Кто еще какие видел и какая из них нравится больше всего?

@темы: сравнение, Чарская, "Ранок", "Княжна Джаваха", иллюстрации, ПСС

---

Чарская и детский журнал «Задушевное слово»

[change-ange]

Чарская и детский журнал «Задушевное слово»

Ее «большая повесть», каждый раз новая, печаталась из года в год с продолжением в этом журнале. Ее именем была усыпана страница «Почтового ящика», где юные читатели журнала чуть ли не в каждом письме на все голоса повторяли ее имя, спрашивали о ней, о новых повестях, передавали ей приветы и поцелуи, мечтали иметь ее портрет…
Даже на последней, рекламной, полосе этого журнала ее имя встречалось с поразительной частотой – в рекламе ее новых книг или в предложении приобрести «снимки с любимой писательницы»…
Она – это, конечно же, Л.А.Чарская, этот журнал – «Задушевное слово». Тот самый, упоминанием которого в советской литературе обозначалась слащавая, пошлая детская книжка. Тот самый, который цитировал Корней Иванович в своих статьях, устраивая разгром Чарской. Тот самый, название которого используют теперь, издавая сборники старинных рассказов.

Вот какие большие повести Чарской (не считая рассказов, сказок и стихов) печатались в журнале «Задушевное слово» для младшего и старшего возрастов в период с 1901 по 1918 гг.

Младший возраст:

Ноябрь 1901- октябрь 1902. Записки сиротки.
Ноябрь 1902- октябрь 1903. Лизочкино счастье.
Ноябрь 1903 - октябрь 1904. Первые Товарищи.
Ноябрь 1904- октябрь 1905. Юркин хуторок.
Ноябрь 1905- октябрь 1906. Тасино горе.
Ноябрь 1906- октябрь 1907. Записки маленькой гимназистки.
Ноябрь 1907- октябрь 1908. Дом шалунов.
Ноябрь 1908- октябрь 1909. Сибирочка.
Ноябрь 1909- октябрь 1910. Счастливчик.
Ноябрь 1910- октябрь 1911. Щелчок.
Ноябрь 1911- октябрь 1912. Тринадцатая.
Ноябрь 1912- октябрь 1913. Бичо-джан.
Ноябрь 1913- октябрь 1914. Малютка Марго.
Ноябрь 1914- октябрь 1915. Мадемуазель Муму.
Ноябрь 1915- октябрь 1916. Умница-головка.
Ноябрь 1916- октябрь 1917. Кофульки.
Ноябрь 1917- октябрь 1918. Дети Рудиных. (не допечатана)

Старший возраст:

Ноябрь 1901- октябрь 1902. Записки институтки.
Ноябрь 1902- октябрь 1903. Княжна Джаваха.
Ноябрь 1903- октябрь 1904. Люда Влассовская.
Ноябрь 1904- октябрь 1905. Смелая жизнь.
Ноябрь 1905- октябрь 1906. Вторая Нина.
Ноябрь 1906- октябрь 1907. За что?
Ноябрь 1907- октябрь 1908. Лесовичка.
Ноябрь 1908- октябрь 1909. Большой Джон.
Ноябрь 1909- октябрь 1910. Джаваховское гнездо.
Ноябрь 1910- октябрь 1911. Сестра Марина.
Ноябрь 1911- октябрь 1912. На всю жизнь. Юность Лиды Воронской.
Ноябрь 1912- октябрь 1913. Цель достигнута!
Ноябрь 1913- октябрь 1914. Т-а и-та.
Ноябрь 1914- октябрь 1915. Дели-акыз.
Ноябрь 1915- октябрь 1916. Дикарь.
Ноябрь 1916- октябрь 1917. Наташин дневник.
Ноябрь 1917- октябрь 1918. Мотылек. (не допечатана)

В приложениях к журналам вышли: «Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ», «Сказки голубой феи», сборники рассказов, историческая повесть «Царский гнев» и др.

Все повести, печатавшиеся в журналах ЗС, позже вышли отдельными книгами в издательстве «Товарищество М.О.Вольф», за исключением повестей, напечатанных позже октября 1914 г. Повести военного периода книгами в дореволюционной России не вышли. Последний раз оба журнала вышли 31 марта 1918 года, поэтому намечавшиеся на целый год повести (Дети Рудиных, Мотылек) не были допечатаны.

@темы: творчество, библиография, Чарская, Задушевное слово

---

"Хорошо жить на свете!" сократили

[Кошка Сью]

Я недавно купила всю тетралогию о Мусе Старобельской - она вышла в двух книгах ("Хорошо жить на свете!" - отдельно, в серии "Заветная полка", остальные три - в одном томе "Безмятежные годы", в серии "Дорога к счастью". Издательство "ЭНАС-книга"). Прочитала пока 3 - все, кроме "Первых грёз".
Вчера стала бродить в сообществе по тэгу "Новицкая". И в старой критической статье нашла вот что:
У мамочки прекрасное, отзывчивое сердце. Она, например, с помощью дочки сшила одеяло из лоскутков для больной дочери молочницы и разрешила подарить ей испорченную под дождем куклу.
«Счастливая девочка» много веселится. Прогулки, спектакли, катания на лодке, гости, свадьба у родственников. Иногда бывает и грустно. Когда, например, она увидала умершую дочку молочницы, когда её приятель Митя прочитал ей свое стихотворение о нищем мальчике, отморозившим пальчик.
И поняла, что я что-то не припомню эту дочку молочницы... Да и стихотворения тоже!
Посмотрела в Сети полный вариант на lib.ru... а ведь чего из книги только не выбросили! Если насчёт рассуждения о войне я ещё понимаю (уж очень оно, мягко говоря, неполиткорректное по нашим временам - а меня ведь, помнится, во второй книге и история с "Террактокой" покоробила: только девочки узнали, что любимая учительница - армянка, и отношение к ней сразу переменилось не в лучшую сторону), то эпизоды с дочкой молочницы выбросили вообще непонятно зачем, да и Митин стишок могли бы оставить.
Творчество Мусиной мамы тоже вырезано подчистую.
Слов цензурных нет....

@темы: Новицкая, ЭНАС-книга

---

Выставка изданий товарищества М.О. Вольфа и журнала "Задушевное слово"

[telwen]

Нашла в Новом мире за 1904 год отличную фотографию:
Выставка изданий товарищества М.О. Вольфа и журнала "Задушевное слово" на выставке "Детский мир" в Санкт-Петербурге.

Жаль что прочитать названия книг нельзя, и в современных книгах с фотографиями я этой фотографии не видела.

@темы: фото, Задушевное слово

---

"Волшебная сказка" в "розовой" серии

[Кошка Сью]

Продолжая рассказ о "гламурной" серии в розовых обложках...
Взяла "Волшебную сказку" - она там только-только вышла. Бегло просмотрела. Впечатления мрачные.
Откровенных замен, резко "ломающих" книгу, почти не заметила. Может, кто другой заметит...
Зато имеется много замен "поясняющих". В "Волшебной сказке" хватает непонятностей, но вместо того, чтобы сделать сноски, издатели просто заменили непонятные слова на понятные. Что тоже не есть гут
Шоколад "лом" там - "развесной шоколад".
Апельсины "корольки" - "маленькие апельсины".
"Шестушка" - "шестиклассница".
"Приёмный день" - "Родительский день".
Вместо "бумажных" чулок - "хлопчатобумажные", вместо "тонких фильдекосовых" - просто "тонкие", из описания Надиной обуви (во время её визита домой перед именинами) убрано слово "шевро" - оставили только "шёлк". Убрано много старинных слов, типа "шляпа капотником". Клёнушка в театре мечтает не просто "о деревне", а "о родной деревне". Жаль, забыла посмотреть, во что они там Сергееву коломянковую блузу превратили...
Ещё они осовременили написание нескольких имён. Нона Ртищева стала Нонной, Лизанька - Лизонькой.
Расстраивает это всё, словом
Ну что им, примечания написать было трудно?

@темы: Чарская, "Ранок"

---

Елена Хаскина "Ню-Ле-Фе-Гри"

[~Сообщество, посвященное творчеству Л.Чарской~]

Из "Воспоминаний о Корнее Чуковском".
(не переименовать ли мне сообщество? )

Елена Хаскина "Ню-Ле-Фе-Гри"

Нам с подругой было по тринадцати лет, когда мы с большим увлечением читали популярную в начале века детскую писательницу Лидию Чарскую. Отец мой, очень. любивший и прекрасно знавший литературу, огорчался нашим увлечением. Однажды осенью 1913 года он положил передо мной газету "Речь" и сказал: "Вот, прочти со своими подружками, что пишет Чуковский о вашей любимой Чарской".
Статья была написана в резких, насмешливых тонах. Автор издевался над наивной сентиментальностью и глупостью институток, приводил много примеров, которые разоблачали дурной вкус писательницы.
Я и моя подруга были очень огорчены и обижены за любимую писательницу, и мы, поделившись обидой с нашими братьями Федей и Гришей, решили написать Чуковскому. Не откладывая решения в долгий ящик, мы написали и отправили в редакцию газеты "Речь" для Чуковского довольно дерзкое письмо, в котором высказывали несогласие с критиком, заявляя, что взрослые уже забыли то время, когда сами были детьми, что мы, дети, лучше знаем, что нам нужно и интересно читать. Подписали мы наше письмо "Ню-Ле-Фе-Гри", взяв для подписи по первому слогу от каждого имени (Нюся, Лена, Федя, Гриша).
Письмо отправили. Вскоре пришло коротенькое письмо от Чуковского, в котором он сообщал, что ответит нам при встрече, так как собирается побывать с лекциями в Витебске, где мы тогда жили. Писатель приглашал нас посетить свою лекцию и подойти к нему после ее окончания.
Шли дни, приближался день приезда Корнея Ивановича. С удивлением и некоторым разочарованием мы заметили, что читать Чарскую нам уже не очень хочется что, сами того не желая, мы начинаем видеть в ее книгах то, на что указывал Корней. Иванович. К большому нетерпению и желанию увидеть Чуковского примешивалось чувство смущения и неловкости. "Что же мы ему скажем, если мы уже почти во всем с ним согласны?"
И вот в городе появились афиши, возвещавшие о лекции К. И. Чуковского об Оскаре Уайльде. На лекцию мы отправились вчетвером. После лекции побежали в артистическую и выстроились в том порядке, в котором стояли наши подписи.
Корней Иванович подошел к нам. Мы стояли молча. Он протянул нам руки и, улыбаясь, спросил: "Это вы "Ню-Ле-ФеГри"?"
Читать полностью на:
http://www.chukfamily.ru/Kornei/Memories/haskina.htm

@темы: статьи, Чарская, Чуковский, Хаскина

---

Чарская - это Жорж Борман!

[~Сообщество, посвященное творчеству Л.Чарской~]

Еще немного остроумного Чуковского...
Все цитаты с http://www.chukfamily.ru.
***
Снова о Лидии Чарской.
Прочитавшие мою вчерашнюю заметку спрашивают меня: если Чарская и вправду такая, откуда же та влюбленность, с которой влекутся к ней наши милые сестры и дочери?
Одну причину я уж указал: Чарская для детей - это опий, водка, гашиш: опьяняться и одурманиваться жаждет и детская душа. Очевидно, есть и вторая, и третья причина, но я их не знаю, и очень прошу глубокоуважаемых Лялечек написать мне в редакцию этой газеты самое подробное письмо, почему и за что они обожают Чарскую. Я же могу указать лишь десятую или двадцатую причину, довольно странную и неожиданную: дети - консерваторы и рутинеры, они любят поступать "как все", их идеал - comme il faut, - и вот если Галечка написала:
- Чарская - это Пушкин!
то Лялечка, будьте уверены, напишет:
- Чарская - это Гоголь!
Таков уж хороший тон. Этого требует декорум. "Очевидно "так принято"", - думает Аличка и тоже выводит каракули:
- Чарская - это Жорж Борман!
Я бы этому никогда не поверил, но вот поразительный пример. При журнале "Путеводный огонек" издается какая-то газета, где публикуются детские письма. И случайно какой-то семилетний Марк Твен написал г-ну редактору:
- Желаю существовать вашей редакции 100 000 000 000 лет.
Тотчас же так и посыпалось из Томска и Омска, из Ялты и Балты:
- Будьте здоровы 2 123 005 лет.
- Желаю вашей редакции просуществовать 1 002 567 392 года и 3 минуты (см. "Наша переписка", 1911 г.).
Этот массовый гипноз распространялся, как эпидемия. Каждый ребенок считал долгом вежливости посулить журналу и редактору миллионы, миллиарды лет, и я думаю, что хвалители Чарской стали жертвой такой же заразы.
Не правда ли, милая Лялечка?">Одну причину я уж указал: Чарская для детей - это опий, водка, гашиш: опьяняться и одурманиваться жаждет и детская душа. Очевидно, есть и вторая, и третья причина, но я их не знаю, и очень прошу глубокоуважаемых Лялечек написать мне в редакцию этой газеты самое подробное письмо, почему и за что они обожают Чарскую. Я же могу указать лишь десятую или двадцатую причину, довольно странную и неожиданную: дети - консерваторы и рутинеры, они любят поступать "как все", их идеал - comme il faut, - и вот если Галечка написала:
- Чарская - это Пушкин!
то Лялечка, будьте уверены, напишет:
- Чарская - это Гоголь!
Таков уж хороший тон. Этого требует декорум. "Очевидно "так принято"", - думает Аличка и тоже выводит каракули:
- Чарская - это Жорж Борман!
Я бы этому никогда не поверил, но вот поразительный пример. При журнале "Путеводный огонек" издается какая-то газета, где публикуются детские письма. И случайно какой-то семилетний Марк Твен написал г-ну редактору:
- Желаю существовать вашей редакции 100 000 000 000 лет.
Тотчас же так и посыпалось из Томска и Омска, из Ялты и Балты:
- Будьте здоровы 2 123 005 лет.
- Желаю вашей редакции просуществовать 1 002 567 392 года и 3 минуты (см. "Наша переписка", 1911 г.).
Этот массовый гипноз распространялся, как эпидемия. Каждый ребенок считал долгом вежливости посулить журналу и редактору миллионы, миллиарды лет, и я думаю, что хвалители Чарской стали жертвой такой же заразы.
Не правда ли, милая Лялечка?
***
а между тем Чарская, как мне уже случалось указывать, писала таким языком:
"Водоворот воды"…
"Труп покойника"…
"Зоркие, хотя и крайне близорукие глаза"…
***
Все помнят, как девочки-школьницы боготворили свою обожаемую Лидию Чарскую. В тот день, когда в газете появилась моя статья против Чарской, дочь нашего лавочника отказалась продать мне коробочку спичек и свечку.

@темы: текст, цитаты, Чарская, Чуковский, Задушевное слово

---

Корней Чуковский «Матерям о детских журналах» (1911). Отрывок

[change-ange]

Корней Чуковский «Матерям о детских журналах» (1911)

Благородством в "Задушевном Слове", как известно, заведует Чарская. Благородство - ее специальность.
Если вы прочитаете, как гимназист отдает свои золотые часы на лечение больного товарища, - знайте, это сочинила она.
- "Мне они не нужны, - говорит гимназист, отдавая часы. - Совсем не нужны... А на вырученные деньги позовите скорее доктора, купите лекарства, только бы выздоровел Аля"... (№ 38).
Девочка, отдающая бедному свою любимицу-куклу, - тоже сочинение Чарской:
- "Возьми эту куклу, - говорит семилетняя девочка. - Продай татарину... Много дадут... А ты пальто купи Ване... За куклу получи и купи... Не надо мне куклы, деда... Не надо... Не надо... Не надо"... (№ 22, 1909).
Другая девочка, отдающая деньги тому, кто разбил ее любимую куклу, - тоже изображается Чарской.
- "Мне не надо китаяночки... У меня есть денег немножко. Я их ему... мальчику отдам... Пусть пошлет своей маме слепенькой... А... китаяночку... мне ее не жаль нисколько"... (№ 8).
Все это очень благородно, но, неправда ли, слегка однообразно. Из одного и того же сахару лепит Чарская своих ангелочков. Не будем, однако, строги к этой бедной ремесленнице. Трудно, небось, без таланта, без капли искренности все лепить и лепить, - как на фабрике, - картонных, сахарных, пряничных Зиночек, Людочек, Лялечек.
Но нужно отдать ей должное: ремесло свое она знает отлично. Здесь немного изюму, там патоки; тут подрумянит, а там подсластит, - и новая повесть готова. Можно приниматься за следующую. Только что в одной ее повести девочку украли злые нищие6, как вот ее новая повесть, где девочку крадут цыгане ("Щелчок".
И ту, и другую хотят научить воровству, но и та, и другая честны; и ту, и другую терзают, но у той, и у другой есть защитник, - и этот защитник, сверкая глазами, кричит:
- Эй, вы! Знай, кто хоть раз посмеет тронуть Гальку (или Мальку, или Вальку), с тем я разделаюсь по-свойски! (№ 3, 1909).
Тысячу раз я читал эти строки у Чарской. В "Счастливчике" буквально то же самое:
- Кто из вас посмеет тронуть малыша, тому я такой фонарь подставлю, что на всю гимназию светло станет (№ 11, 1909). Злодеи "злобно хохочут" при этом; герои "сверкают глазами", а бедные Гальки вспоминают покойную мамочку.
"О, если б наша мамочка была теперь жива".

* * *

Опытность, умелость, "ловкость рук" - и ни ветерка вдохновения. Есть такие безголосые певцы, которые отлично "владеют голосом". Любую тему, любой сюжет Чарская разыграет, как по нотам. Сегодня роман из сибирской жизни, завтра из жизни Кавказа, - гимназисты, институтки, разбойники, клоуны, цари и царицы - для нее никаких затруднений. Бойко, ловко, с готовыми эффектами, - здесь пафос, а там идиллия; тут pianissimo, а тут нажми педаль, - о, эта дама отлично знает свое ремесло! И, пожалуй, если б она не была Чарской, она была бы Вербицкой!
Вот бедная девочка Галя. Ее украли цыгане. Свирепый цыган Иванка (или Лойло, или Марко) скрежещет на нее зубами и вовлекает в пороки.
Она плачет, но остается тверда.
Он грозит ей голодною смертью.
И глаза его "под нахмуренными бровями" "загораются злобным огнем".
Но тут выбегает откуда-то юный цыган Орля, благородный, как тенор, как первый любовник. Он бросается к злому тирану. - Исхлещи меня кнутом, - кричит он, - исхлещи меня кнутом до полусмерти, а Гальку оставь. Оставь, молю тебя об этом. Итак дальше, - всюду бенгальские огни, ракеты, шутихи, фейерверки. Трах-та-ра-рах! Трах-та-ра-рах!
Эта превосходная повесть только едва началась, а я уж предвижу конец.
Иванка, конечно, украдет коней (на то и загримирован цыганом); за Иванкою будет погоня, - но рвите Гальку на части, пытайте ее, она не выдаст злодея, не отплатит ему злом за его злодеяния:
- Нет, нет, ни за что. Лучше сожгите меня на костре, но я никого не выдам!
Иванка в умилении воскликнет:
- Прости меня, милая Галька! Я уже не тот, каким был. Брошу я свое конокрадство и сделаюсь народным учителем.
А украденный конь окажется конем ее родного отца, который, поседевши от горя, искал свою дочь дни и ночи и вот, наконец, нашел. Он - "Рюрикович чистейшей крови" и богат, как Каниферштан. На радостях он простит этих ужасных цыган, а благородному Орле выпишет "Задушевное Слово" и выдаст за него замуж свою удивительную дочь.
Этот треск, этот азарт, эта пальба по детским нервам, эта дешевая романтика бульварных романов, - все это так же полезно пяти-шести-семилетним детям, как ром, или коньяк, или махорка, - но таков уж постоянный рецепт этой прославленной детской писательницы, и ее нехитрые приемы, над нами бессильные, чрезвычайно властительны над детской душой.
Там, где мы, взрослые, видим, скучая, только бойкую руку поденщика, только белые нитки и швы, дети горят и сгорают, как мухи на свечке, и вот уж какой-нибудь Боба извещает каракулями из Томска, что "Чарская выше Шекспира", а "Задушевное Слово" печатает эти каракули у себя на страницах, с самой недвусмысленной целью, и в особой статье прибавляет:
- "Не одни только дети признают эти "Записки" (г-жи Чарской) интересными... Главное Управление Военно- Учебных Заведений даже рекомендовало ее для чтения кадетам" (№ 5, 1909).

telwen:

Вот еще интересны фрагмент из той же статьи:

Детскому простодушию нравится всякая книга, которую удалось разобрать по складам, но только у "Зад. Слова" хватает бесстыдства печатать такие каракули:
- "Мой любимый поэт А. С. Пушкин, моя любимая писательница Чарская" (№ 26).
- "Моя любимая писательница Л. Чарская. Еще мои любимые писатели Тургенев, Лермонтов, Пушкин, Бичер-Стоу и Марк Твен" (№ 47).

Круглый год все "Задушевное Слово" звенит насквозь: Чарская, Чарская, Чарская...

- "Мои любимые поэты Пушкин и Шиллер. Мой любимый автор повестей Л. А. Чарская" (№ 4).
Читатель понимает, что Чарская - сотрудница "Задушевного Слова", а Шиллер, Пушкин, Лермонтов и Тургенев не имеют этого преимущества.
Детям Чарская милее Шиллера, но ведь им шоколад Кайе милее Собора Парижской Богоматери, - что ж из этого следует? Ничего. Но для "Задушевного Слова" из этого следует реклама.
Круглый год все "Задушевное Слово" звенит насквозь: Чарская, Чарская, Чарская, - и эта ловкая рукодельница бесчисленных романов, повестей и стихотворений в условно-детском стиле, с условными институтками, условными черкесами, условными князьями и нищими приобретает размеры чуть ли не мирового гения. Что с детьми церемониться! Разве дети что-нибудь смыслят! - как бы раз навсегда решил этот журнал, и, вместо литературных приличий, установил какой-то литературный канкан. Недавно он дошел до того, что предложил читателям целую серию портретов этой г-жи Чарской, и вы можете видеть г-жу Чарскую:
1) в возрасте 1 года, 7 месяцев и 7 дней ("3. С.", с. 69).
2) в младенческом состоянии (с. 55).
3) на 6 году (с. 197).
4) на 7 году (с. 251).
5) "в бытность ее институткою" (с. 441).
6) в нынешнем виде (с. 3) - причем из особой пометки явствует, что эта замечательная писательница в 1880 году была на шестом году, а в 1882 году - всего лишь на седьмом!
В качестве такого хронологического феномена, в два года стареющего только на год, она, конечно, заслуживает всякого внимания, но за счастливую соперницу Шекспира и Шиллера она может сойти только на страницах "Задушевного Слова".

А здесь можно прочесть всю статью полностью. Очень рекомендую!

http://www.chukfamily.ru/Kornei/Critica/critica_new.php?id=136

запись создана: 25.04.2012 в 13:06

@темы: статьи, Чарская, Чуковский, Задушевное слово

---

девичья робинзонада

[ess]

Есть ли что-то общее у этих книг?
У этой и этой:

---

Пасхальный рассказ времен Первой Мировой войны (1916)

[change-ange]

«Задушевное слово». №24. Журнал для старшего возраста. Пасхальный номер. 10 апреля 1916 года.

У КОЛОДЦА.
Первая Пасха на войне. Воспоминания офицера Р.М.

НАШ отряд занимал большой луг. Были вырыты глубокие окопы, где мы и жили. Против нас стояла венгерская пехота, тоже окопавшаяся. Мы наблюдали друг за другом, но в дело не вступали. На этом участке фронта царило полное затишье.
Галицийская весна давно вступила в свои права, покрыла землю сочной травой. Солнце жгло, в полдень стояла духота. Людей мучила жажда, воды нигде не было.
Посредине луга, между нами и венгерцами, чернел низкий колодезный сруб, а над ним — багор, одинокий, покинутый. Вероятно, раньше здесь находилась ферма, но артиллерия, свирепствовавшая в течение многих дней, сделала свое дело; уцелел только колодец и багор.
Занялся день.
— Братцы, да ведь сегодня—Пасха. Христос Воскресе! — раздался чей -то
хриплый голос.
- Во истину воскрес! — вяло раздалось в ответ.
Удивительное дело: с каким нетерпением ожидался Светлый Праздник, как внимательно считали недели, дни, и вдруг... равнодушие. Вот они — лишения-то! Чего с людьми не сделают.
Кой у кого просветлели лица. Заглушенно послышались пасхальные приветствия. Где-то христосовались.
— Хорош праздничек! — иронизировал кто-то. ||||
— Кабы водицы, то ничего бы...
Солнце поднималось все выше, становилось душно.
Вдруг в окопах народ поредел. Я высунул голову. Вижу, двое моих солдат направляются к колодцу, за ними еще человек десять, Хотел было крикнуть, да почему-то не сделал этого. Я полез к своему месту за биноклем. Смотрю — вся моя рота и другие мирно стоят у колодца, по очереди прикладываются к ведру и, напиваясь, отходят и дают место товарищам.
Никто не отдавал солдатам приказания, никто не разрешал. Как так? Мысленно ругаюсь, мысленно угрожаю, но через момент оправдываю их — жажда!
Гляжу в бинокль: венгерцы лежат, ружья у них на прицел, не сводят глаз с колодца, но не стреляют. Ждут, видно, что будет дальше.
Время тянется мучительно долго, минута кажется часом. Ну, на душе полегчало: люди мои идут обратно. Но не спешат, точно за спиной свои же. А что, если неприятель вдруг откроет огонь? Но нет — тихо.
Наконец-то! Молитвенно поднимаю глаза к небу, уста невольно шепчут благодарственные слова: все кончилось благополучно. Люди на своих местах, никто не пострадал, ничто не изменилось.
Один только солдатик еще на лугу. Что-то держит бережно в одной руке, а другой машет перед неприятельскими окопами.
Прислушиваюсь, и до ушей явственно долетает:
— Ну, честной враг, теперь твоя очередь! Выходи, напейся! Христос Воскресе!
Там поняли. Один за другим выпрыгивают из окопов венгерцы и направляются к колодцу. Противника, видно, тоже донимает жажда. У колодца повторяется та же картина, только действующие лица иные: вместо грязных хаки, пестрые венгерские куртки.
Проходит полчаса. Напились и враги. Почему-то решаю пробрать своих людей. Отнимаю бинокль от глаз — предо мною солдатик, тот самый, что задержался на лугу дольше всех.
— Ваше благородие, с великим праздничком! Христос Воскресе! Извольте испить...
У меня перед носом фляга, полная воды. Забыв все, хватаю флягу, опорожняю ее. Хочется ее самое проглотить. Но тут же бросаю ее в сторону и обнимаю солдатика:
— Воистину воскрес!
Сзади раздался сигнал о наступлении. Зашевелилось все в окопах у нас — «там» тоже. Началась перестрелка, затявкал, как злая собака, пулемет, за ним другой, третий...
Пошли в атаку, завязался бой...
Через час вокруг колодца, где так мирно утоляли свою жажду противники, валялись убитые, стонали раненые.
По-прежнему чернел колодезный сруб и возвышался багор, молчаливый свидетель столь быстро сменившихся картин боевой жизни...

@темы: текст, 1916, творчество, пасхальный рассказ, "У колодца", иллюстрации, Задушевное слово, Первая Мировая война

---

И. Островной. РАДОСТЬ ЖИТЬ. Пасхальный рассказ

[change-ange]

Этот рассказ - из современного сборника рассказов (Пасхальные рассказы, издательство "Лепта"), но явно он переиздан откуда-то из старинных. Мне очень понравился.

И. Островной
РАДОСТЬ ЖИТЬ

На Невском проспекте, около Гостиного двора, весь день, с того момента, как только открылись магазины, была невообразимая толкотня. Люди шли пешком, подъезжали на извозчиках и в собственных экипажах. Магазины были битком набиты, приказчики сбились с ног, по лицам их катился пот. Все спешили закупить все необходимое к празднику
Люди выбегали из магазинов, таща в руках свертки, толкали на пути входивших туда, вбегали в другие двери, хватали чуть не на лету товары у уличных продавцов. Из подмышек и из карманов у них торчали пакеты и узелки, они роняли их, бросались за ними, поднимали, часто теряли, и ослепленная предпраздничной заботой толпа топтала их, наступала на них ногами и превращая их в негодные вещи.
Лица у всех казались безумными; было такое впечатление, будто всем уже стало известно, что эти магазины будут открыты еще только два дня, и потом двери их захлопнутся навсегда и никогда-никогда уже больше не откроются. И все спешили, бежали, толкали друг друга, чтобы накупить обновок на всю жизнь.

На широкой панели, устроенной для пешеходов против Гостиного двора, появляясь вдруг точно из-под земли, сновали ребятишки-оборванцы. Они приставали к торопящимся пешеходам, быстро семеня босыми грязными ногами, шли рядом с ними и жалобными пискливыми голосками уверяли их, что со вчерашнего утра ничего не ели, что у них дома лежат больные матери и умирающие сестры, а отцы разбиты параличом.
Большей частью их прогоняли. Благонамеренным гражданам, которым предстояло еще закупить полгорода, было не до того, чтобы вникать в эту детскую болтовню. У иного, быть может, сердце и готово было откликнуться на печальное причитание оборванца, и рука уже тянулась к карману, но вдруг вспоминалось, что деньги где-то в кошельке, в кармане брюк, что надо расстегивать пальто, доставать — целая история. И разжалобившийся пешеход прибавлял шагу или стремительно сворачивал на другую сторону проспекта.
Но иногда сердобольность побеждала, и оборванцу давали медную монету. Тогда на счастливца набрасывался десяток других таких же оборванцев, стараясь отнять у него добычу, подымалась драка, которая прекращалась только при грозном появлении городового.
Перед этим верховным умиротворителем стая голодных, оборванных детишек мгновенно рассыпалась в стороны, пряталась по закоулкам, среди экипажей, ловко забиралась под брюхо лошадей, и городовому оставалось думать, что они провалились сквозь землю.


Был яркий солнечный день. В Летнем саду и в загородных палисадниках уже распустилась зелень деревьев, и всюду на полянках появилась зеленая травка.
Оттуда торговцы принесли сюда в город пучки фиалок и ветки сирени, носили их по тротуарам и тыкали ими под самый нос прохожим, дразня их нежным весенним ароматом.
Но здесь злосчастные деревья-пленники, корни которых принуждены были пролагать себе подземную дорогу под камнями тротуаров, еще стояли с голыми ветвями, и только кое-где робко выползли наружу худосочные безжизненные почки.
Яркое солнце опьяняло людей, которые густой толпой похожей на живую стену, двигались по ту сторону проспекта. Это были те, кому не нужно было бегать за покупками, так как за них делали это другие. Около полудня, в тот час, когда солнечные лучи с каким-то невыразимо радостным трепетом слетали с неба и разливались по земле, к Гостиному двору со стороны Невского подъехала и остановилась около одного из магазинов коляска, запряженная парой вороных коней
Из коляски вышел высокий господин с совершенно бритым лицом, в черной шляпе, в темно-сером весеннем пальто. Лицо у него было худощавое и смуглое. Спина казалась сутуловатой. Сойдя на мостовую, он обернулся к экипажу протянул смуглую руку с длинными пальцами по направлению к странному маленькому существу, сидевшему в глубине экипажа.
Это была девочка лет восьми. У нее было чудное личико с ясными голубовато-серыми глазками. Нежно-каштановые кудрявые волосы выбивались из-под белой шляпы и падали на плечи, на шею и на грудь. На ней было белоснежное пальтецо, руки ее были спрятаны в маленькую белую муфту, а ноги прикрыты белым плюшевым пледом, так что их совсем не было видно.
Против нее на скамейке сидела дама, одетая чрезвычайно просто. По-видимому, она была высокого роста, худая, с длинным бледным лицом и со спокойными добрыми глазами.
Длинные пальцы господина с бритым лицом коснулись белого пледа, осторожно слегка приподняли его и получше прикрыли ноги девочки.
— Тебе не холодно, моя крошка? Ты посидишь с фрейлейн Фридой? Я только на минуту зайду в магазин. Только на минуту. Я куплю тебе маленькую таксу, которую ты так хотела…
Девочка кивнула головой, и ее каштановые кудри задрожали в волне легкого ветерка, повеявшего из-за колонны гостинодворского здания.

Он ушел, а девочка с любопытством поворачивала голову то вправо, то влево, внимательно вглядываясь в прохожих и как бы изумляясь тому, что здесь разом собралось так много людей и что они все чем-то озабочены, куда-то бегут, чего-то ищут.
— Зачем они так, фрейлейн Фрида? — спросила она тоненьким, чуть-чуть капризным голоском.
— Что? Как? Wie meine Liebe? — промолвила фрейлейн Фрида, обыкновенно говорившая с ней на двух языках.
- Так много и так все бегут, - пояснила девочка.
- Это перед праздниками. Все торопятся купить...
— Зачем?
— Чтобы все у них было на праздниках.
— А они все богатые?
— Не все, крошка. Есть богатые, а есть и бедные. Каждый покупает по своим средствам.
Вдруг девочка с некоторым усилием нагнулась вперед, повернула голову вправо и чуть-чуть выдвинулась из экипажа.
— А это что? Кто это, кто? — заговорила она нервным, взволнованным голосом, и веки ее глаз как-то неудержимо замигали.
— Не надо волноваться, крошка. Ведь доктор же запретил! — спокойным, разумным голосом сказала фрейлейн Фрида и, как бы боясь, чтобы девочка не перегнулась слишком много и не вывалилась из экипажа, положила свою руку на плед и поддерживала ее.
— Но кто же это? Он — мальчик?
— Да, это мальчик, — сказала фрейлейн Фрида.
— А что же тут делает? Он тоже покупает?
— Нет, дружок, он просит. Это бедный мальчик, который просит милостыню...
— Он просит милостыню... Он просит милостыню... — жалобно пропищала девочка. И вдруг глаза ее наполнились слезами. Еще мгновение — и слезы полились по ее нежным малокровным щекам.
— Боже мой! — восклицала фрейлейн Фрида, торопливо вынув из маленького ручного сака белый платок и вытирая девочке глаза. — Я говорила, что нельзя брать тебя в город. Такая толпа, столько впечатлений... Ну, полно. Ну что тут такого? Их много, этих мальчиков... Успокойся, крошка! Вот, Павел Сергеевич, — обратилась она к господину с бритым лицом, который вернулся из магазина и подошел к экипажу, держа в руках какой-то бумажный сверток, — я говорила, я говорила...
А мальчик, о котором шла речь, подошел к самому экипажу. Это было самое странное существо из всех, каких только видела в своей, еще недолгой жизни девочка.
На вид ему было лет восемь или девять, но смуглое, загоревшее от ветра и солнечных лучей лицо его было удивительно серьезно. На теле его висели какие-то лохмотья, смутно сохранившие воспоминание о том, что они когда-то составляли принадлежность человеческой одежды, что-то вроде рубашки или женской кофты с заплатами из разноцветных лоскутьев. Из лохмотьев выглядывали тоненькие смуглые руки, а внизу, начиная от колен, — голые ноги с испачканными в грязи ступнями и пальцами.
Голова его вместо шапки была прикрыта густым лесом темных волос. Тонкая шея как-то беспомощно вырастала из тряпок его необыкновенной одежды, и все это вместе делало его гораздо более фантастическим, чем жалким.
Он стоял около экипажа с протянутой рукой и, переминаясь с ноги на ногу, тонким голосом произносил:

— Дайте копеецку, тли дня не ел... Мама больная... Сестра помирает... Дайте копеецку...
Павел Сергеевич сильно нахмурил брови, пошарил в карманах и, обойдя экипаж, хотел было ткнуть мальчугану первую попавшуюся в руку монету, чтобы поскорее избавиться от сцены которая расстраивала девочку, но девочка вдруг остановила его:
— Нет, нет... Он голый... Надо одеть его... Я так не могу, не могу... он голый...
Маленькие ручонки вынырнули из муфты и закрыли ее лицо. Она плакала и вся конвульсивно вздрагивала.
Павел Сергеевич вернулся к ней.
— Милая Тася... Моя крошка... Успокойся… Сделаю все, как хочешь! — ласково рокочущим густым голосом говорил Павел Сергеевич, гладя ее волосы и руки. — Я так сделаю, я сделаю, только успокойся. Ты успокоишься? Да? Ведь ты же знаешь, тебе вредно. Вот ты сейчас поедешь с фрейлейн Фридой, а я все устрою.
— Ты его оденешь?
— Да, да, я куплю ему одежду.
— Ты привезешь его к нам?
Павел Сергеевич с секунду колебался. Но он знал, что нельзя медлить с ответом и, еще не обдумав все последствия своих слов, сказал:
- Да, и это… Я постараюсь…
— Ну, смотри же, смотри...
Она отняла руки от лица, которое все было мокро от слез. Фрейлейн Фрида пересела рядом с ней, на прежнее место Павла Сергеевича и вытирала платком ее лицо. Кучеру дан был знак, и коляска тронулась.
Павел Сергеевич оглянулся. Мальчик стоял неподалеку от него.
— Поди сюда, — сказал он ему.
Мальчик боязливо пододвинулся к нему и смотрел на него большими удивленными глазами.
— Пойдем-ка, я куплю тебе одежду... Хорошо? Потом ты поешь что-нибудь. А? Ты хочешь есть? Ну, конечно… Садись же... Извозчик, в Мариинский рынок.
И он взял мальчика за руку, почти насильно усадил его в извозчичий экипаж и сам сел рядом.
Когда коляска, запряженная парой вороных лошадей, остановилась у подъезда большого дома на Кирочной улице, фрейлейн Фрида быстро соскочила на землю и, осторожно взяв девочку на руки, кутая в то же время ее ноги в плед, внесла ее в вестибюль. Затем медленно поднялась с ней в бельэтаж.
Только в квартире девочка стала на ноги, но не могла идти без поддержки. Ее изящное стройное тельце, увенчанное чудной кудрявой головкой, держалось на слабых, больных ногах. Она родилась такой, и это рождение стоило жизни ее матери и было вечной скорбью для Павла Сергеевича.
Умненький, нервный, от малейшего пустяка расстраивавшийся ребенок, лицом похожий на мать, со дня своего рождения сделался его кумиром. И не было такого каприза, в исполнении которого он отказал бы ей.
В тот день утром она неотступно просила, чтобы ее прокатили по городу. В окна глядело солнце. Так красиво, должно быть, там на улице.
Фрейлейн Фрида, почтенная немецкая девица с бесконечно любвеобильным сердцем, посвятившая всю свою жизнь на уход за этим милым больным существом, протестовала, доказывая, что в эти предпраздничные дни на улицах столицы слишком много впечатлений, но девочка так жалобно просила, а Павел Сергеевич не мог отказать ей. Результатом была только что происшедшая сцена.
Ее звали Наташей, но называли Тасей и Крошкой. Свежий воздух и слезы утомили ее хрупкие нервы, и она сейчас же по приезде домой заснула.
Когда приехал Павел Сергеевич, Тася спала. Это было очень кстати. Мальчику он купил одежду, кое-как подобрав ее, хотя это было очень трудно. Но он привез его домой в лохмотьях, только прикрыл их сверху чем-то вроде плаща.
Во время разъездов они ближе познакомились. Мальчик убедился, что его не свезут в полицию и вообще не сделают ему никакого вреда.
Сперва на расспросы Павла Сергеевича он сюсюкающим языком нищего повторял все одну и ту же бессмыслицу о больной матери, об умирающей сестре и о том, что он три дня не ел. Когда же ему купили одежду, он вдруг почувствовал в лице этого бритого высокого господина с суровым лицом доброжелателя и заговорил совсем иначе.
Прежде всего оказалось, что он вовсе не сюсюкает, а прекрасно произносит все буквы. А затем выяснилось, что история о больной матери и умирающей сестре была заученным припевом для прошения милостыни. В действительности же у него есть только мать, и не больная, а пьяная, вечно пьяная. Она по профессии прачка, но едва ли когда-нибудь стирает. Всегда сидит в кабаке, а, придя домой, бушует, ругается и бьет его и посылает просить милостыню.
Все это он рассказал Павлу Сергеевичу чистосердечно и прибавил, что зовут его Мишей.
Пока Тася спала, а в столовой накрывали стол для завтрака, Миша поступил в ведение фрейлейн Фриды, которая уж знала, что с ним надо делать.
Была приготовлена ванна. Мальчик был тщательно вымыт, потом была расчесана его голова, на тело его надели чистое свежее белье, поверх которого были натянуты штанишки и куртка, и Миша совершенно преобразился.
Когда проснулась Тася и открыла глаза, первое, что она увидела, это был мальчик в коротенькой куртке, в длинных чулках и башмаках, с причесанной головой. Она взглянула на него и промолвила:
— Так это он? Здравствуй!
И сейчас же между ними завязалось знакомство. Тася расспрашивала его, а у Миши, к глубокому изумлению Павла Сергеевича и фрейлейн Фриды, оказался какой-то инстинктивный такт. Он как будто боялся чем-нибудь резким и грубым подействовать на слишком чувствительные нервы девочки и рассказал о своей жизни в таких сдержанных выражениях, как будто кто-нибудь научил его. Ни о пьянстве матери, ни о кабаке, ни о побоях не было сказано ни слова. Мать бедная, больная, живут за городом, где-то за Нарвской заставой, в маленькой комнатке. И все это так осторожно, мягко, словно он боялся прикоснуться к ее больным нервам.
В карих глазах Миши было что-то притягивающее. Какая-то большая печаль тихо горела в них, и, должно быть, эти глаза проникли в душу девочки. Она взяла Мишу за руку и ни за что не хотела отпустить его. У нее не было подруг, потому что она не могла играть с ними, она росла в одиночестве, и этот мальчик, который так покорно и ласково сидел около нее, сразу сделался ее другом.
— Он будет жить у нас... Он будет играть со мной... Какие у него славные глаза... Какие темные кудри!.. — ежеминутно повторяла она, и как ни хмурились — каждый порознь — Павел Сергеевич и фрейлейн Фрида, но не могли не принять в расчет эти слова.
Желание Таси в этом доме было законом.

Хотел ли Миша остаться у них? Скучал ли он по вольной жизни уличного мальчишки? Любил ли он свою пьяную мать? Ничего этого он тогда не знал.
Ему было хорошо около милой, ласковой девочки. Сердце его согревалось в лучах ее радости. Он чувствовал, что его присутствие делает ее счастливой, потому что он заменил ей
подруг, которые есть у других и могли быть у нее. Его вымыли, накормили, одели, причесали. Что же еще нужно было человеческому существу в его положении?
У Павла Сергеевича ничего не было решено. Он понимал, что Миша с его происхождением, с обстановкой его прежней жизни, с воспитанием и привычками уличного мальчишки — плохой, совершенно неподходящий товарищ для Таси, но в то же время чувствовал, что этого ему никак не обойти.
Для Таси он был как раз то, чего ей больше всего недоставало. И потому надо было делать какие-то попытки.

В тот же день фрейлейн Фрида, взяв с собой Мишу, уже преображенного в чистого и приличного мальчика, отправилась вместе с ним и по его указаниям за Нарвскую заставу.
Часов в пять дня, когда весеннее солнце еще светило ярко, они приехали к покосившейся набок лачуге, древней и как будто уже вросшей в землю, спустились по ступенькам вниз и там, в полутемной каморке, нашли оборванную женщину с распухшим от пьянства красным лицом, с синяком под глазом, в лохмотьях, с растрепанными волосами.
Шатаясь, поднялась она с полу, где на соломе была ее постель, и посмотрела на Мишу мутными глазами. В первую минуту она ничего не поняла: она не узнала преображенного Мишу.
Когда же пригляделась и узнала его и сообразила, в чем дело, вдруг протрезвилась, и лицо ее сразу переменило выражение.
Фрейлейн Фрида что-то толковала ей насчет возможности устроить ее мальчика получше, говорила о каких-то условиях, но женщина только плакала, как казалось, от умиления или радости и ни за что не могла ответить.
— Боже мой... Господи! Одели мальчика... Вот он на человеческое дитя стал похож, — восклицала она сквозь плач. — А я пьяная, я никудышная... Что я ему? Я ему враг... Хуже зверя... Боже мой, Господи...
И все плакала, плакала. Так фрейлейн Фрида ничего от нее и не добилась. После целого часа стараний она взяла за руку Мишу и увезла его обратно.
Потом было решено, что на следующий день поедет сам Павел Сергеевич. Быть может, ему как мужчине лучше удастся поговорить с ней. Уже было несомненно, что так или иначе, а Мишу оставить в доме придется. Но нужно же было получить гарантию, что его мать не станет врываться в дом и вообще предъявлять права.
В субботу Павел Сергеевич поехал за Нарвскую заставу один. Но там, около хижины, в которой жила мать Миши, он нашел десятка два каких-то людей. Оказалось, что женщина ушла из дому еще вчера под вечер и не возвращалась, и никому не известно, куда она ушла.
— Как в воду канула, — говорили люди, очевидно, местные жители. — И полиции уже было дано знать, и всюду ее искали, и нигде не могли найти.
Через неделю после этого фрейлейн Фрида опять справлялась, и оказалось, что Мишина мать так и не вернулась. Исчезли все ее следы. Тогда нашли нужным сказать об этом Мише.
И мальчик сперва принял эту весть равнодушно, потом погрузился в тихое размышление, а затем вдруг начал горько плакать. Почему-то ему стало нестерпимо жаль эту бедную, вечно пьяную, колотившую его и посылавшую просить милостыню женщину Не было в его душе ни одного приятного воспоминания о ней и о жизни с ней, а вот было жалко, Бог знает почему.

— О чем ты плачешь, Миша? — спросила его Тася.
— Пропала моя мама, — сказал Миша.
— А у меня вовсе нет мамы, — промолвила Тася, и Миша расслышал, что в ее тоненьком голоске что-то дрогнуло. Взглянул на нее — глаза ее были влажны. Тогда он крепко взял себя в руки, вытер слезы и вдруг перестал плакать.


Прошло пять лет. Миша сделался подростком, довольно высоким и стройным. Он носил гимназический мундир и был уже в четвертом классе.
Павел Сергеевич не имел никаких оснований жалеть, что все это так случилось. Напротив, пребывание Миши в его доме принесло ему радость. С тех пор как у Таси явился сверстник, который с первой же минуты сделался ее другом и покорным рабом, девочка стала гораздо спокойнее, и ум ее начал правильно и постепенно развиваться. Нервы ее заметно, хотя и очень медленно приходили в порядок и крепли. Даже ноги сделались сильнее и тверже. Хоть и с большим трудом, но она могла пройти по комнате.
Но и помимо всего этого, Миша не доставлял Павлу Сергеевичу никаких огорчений. Мальчик из него вышел спокойный, тихий и работящий. Он исправно выучивал заданные уроки, приносил приличные отметки и без задержки переходил из класса в класс. Павлу Сергеевичу даже приятно было думать, что из прежнего оборванца, уличного мальчишки выйдет человек
Между Мишей и Тасей установились удивительно своеобразные отношения. Оба чувствовали какую-то необъяснимую общность, как будто у них была одна душа.
Тася не могла учиться в гимназии из-за ног, да и не хотел Павел Сергеевич обременять ее голову обязательным учением. И, несмотря на это, она знала решительно все то, что знал Миша.


Это вышло как-то незаметно, что они, сперва вместе игравшие, когда Миша сделался гимназистом, стали вместе учиться. Миша не мог себе представить, чтобы он учил свои уроки без нее, а Тася тоже не могла представить, чтобы он что-нибудь делал без ее участия. И игры перешли в учение так же просто, как сегодняшний день сменяется завтрашним.
И так как Тася начала учить уроки с первого же Мишиного урока, то учение шло у нее систематически. Она даже могла сказать, что выдержала все экзамены. Ведь они вместе готовились к экзаменам Миши и накануне каждого экзамена устраивали пробу — писали билеты и отвечали друг другу, как на настоящем экзамене. И теперь Миша говорил Тасе:
— Это ничего не значит, что ты не ходишь в гимназию. Ты ученее всех гимназисток, ведь ты знаешь даже латинский язык.
У Миши был характер ровный, спокойный, терпеливый. Тася нередко капризничала, нервничала, даже, случалось, бывала несправедлива к нему, но он переносил это с величайшим героизмом. А потом она плакала, брала его руку и просила у него прощения.
Но бывали дни, когда и Миша был взволнован и как будто терял свое равновесие. Это случалось каждый год в продолжение нескольких дней.
Начиналось это в Страстную Пятницу. В этот день он приходил к Тасе, садился около нее, брал ее руку и говорил тихим взволнованным голосом:
— А помнишь, Тася, маленькую девочку, всю такую белую-белую?.. Невский проспект около Гостиного двора... Толпа прохожих... экипажи... Подъехала коляска, и в ней маленькая девочка... вся белая, — белая шляпа, белое пальтецо, белое покрывало... Помнишь, когда она увидела оборванца, который стоял с протянутой рукой и просил милостыню?.. Увидела и стала плакать и просить, требовать, чтобы его одели… Эта девочка была мой ангел, этот ангел была ты. Ах, Тася, я часто думаю, я ломаю голову над вопросом: каким великим подвигом я отплачу тебе за эту минуту, когда твои слезы возродили меня к жизни? Ведь тот мальчик был жалкий, несчастный, осужденный на гибель… Разве я не погиб бы? Разве я мог бы не погибнуть? Все такие гибнут... Ведь я уже тогда умел воровать... Мне еще совестно было, но я уже умел... Может быть, теперь я сидел бы в тюрьме, а потом и еще хуже... И от всего этого спасла меня ты, ты, мой маленький ангел!..
— Не говори так, я буду плакать, — отвечала на это Тася, в самом деле готовая заплакать. — А ты разве не тем же был для меня? Я была такая одинокая. Когда ко мне приводили девочек, чтобы они играли со мной, здоровых девочек, у которых были такие быстрые ноги, — они смеялись над моими бедными ногами... И я стыдилась их и от стыда и обиды плакала... А когда ты пришел, я уже никогда не была одна. Нас стало двое — навсегда? На всю жизнь?
— О, навсегда, на всю жизнь, Тася. Нас нельзя разлучить, как нельзя человека разрубить пополам... Я всю жизнь буду служить тебе и защищать тебя.
А когда наступал первый день Пасхи, они встречали его воспоминанием о той первой Пасхе, которую Миша провел в этом доме. Весь этот день они были радостны. Он имел для них какой-то особенный, счастливый смысл.
Миша говорил:
— Все говорят в этот день: «Христос воскресе», но говорят это они по привычке, а для меня ведь это было настоящее воскресение. Чувствуешь ли ты это, Тася?
— О, я чувствую, потому что и я с тобой воскресла. Разве ты этого не видишь?
В эти же дни Миша вспоминал свою мать. В продолжение всего года, среди занятий
и детских забав она как-то не приходила ему на мысль. Было что-то далекое в этом воспоминании.
Но тут вдруг она вставала перед ним живая и такая жалкая и несчастная. Тот день, когда он с фрейлейн Фридой, уже переодетый из лохмотьев в куртку, вымытый и причесанный, ездил к ней...
И потом она исчезла. Куда? Может быть, погибла?
Он, конечно, давно уже рассказал Тасе все подробности своего далекого детства. Тася должна была все знать о нем. Он сделал это постепенно, осторожно, мягко, но для Таси уже ничто не было тайной.
И они вместе старались понять, почему эта женщина тогда вдруг исчезла. Она много лет ютилась в своей лачуге и вдруг покинула ее. Этого Миша никак не мог объяснить.
Но однажды, в один из пасхальных дней, когда они думали об этом, вдруг Мишу точно осенило вдохновение. Он схватил Тасю за руку и как-то проникновенно воскликнул:
— А ведь я понял! Знаешь ли, Тася, она, моя мать, сделала это ради меня. Она принесла жертву.
Тася с непониманием посмотрела на него.
— Видишь ли, тогда был вопрос об условиях, боялись, чтобы она не врывалась сюда, не предъявляла своих материнских прав, не вносила бы своих дурных привычек. Мне это объяснила фрейлейн Фрида. А она это поняла, эту боязнь. Может быть, только почувствовала. И чтобы уничтожить ее и укрепить мое новое положение, чтобы не раздумали, понимаешь, — она устранила себя. Ее нет, ее нет совсем, с ней могут не считаться... Она сделала это для меня... Я люблю ее... Она была несчастна. Она и пила, должно быть, оттого, что была несчастна. Разве от счастья пьют? Кто-нибудь, должно быть, ее кровно обидел. Я люблю ее, Тася.
— Я тоже люблю ее, Миша... за тебя.


Однажды на первый день Пасхи Миша пришел домой расстроенный и даже, как казалось, чем-то потрясенный Тася, взглянув на него, сразу почувствовала это.
— Чтo у тебя случилось? — спросила она.
Он сел возле нее и опустил голову, и вдруг из глаз его полились слезы. — Видишь ли, Тася, эти дни Пасхи для меня всегда дни величайшей радости и величайшей печали... Сегодня я нашел свою мать...
— Миша, что ты говоришь? Где? Каким образом?

— Да, можно сказать, каким-то чудесным образом. Ночью я бродил по церквам, как делаю это каждый год. Я люблю толкаться в толпе — должно быть, это осталось у меня от детства, когда я бегал по улицам. Люблю яркое освещение храмов и стройное молитвенное пение. И сам не знаю, как это вышло, что я забрел куда-то за город, далеко-далеко, где нет уже высоких домов, а какие-то бедные лачуги. За Нарвской заставой... Там я провел детство, и туда меня толкнула судьба. Я зашел в церковь. Там, несмотря на бедность, все же ярко горели огни, у людей были радостные лица, и пели ликующие гимны. Я вышел из церкви и пошел какой-то неизвестной мне улицей. Вдруг слышу крики, пьяные голоса, визг, брань. Очевидно, ссора или драка. Я побежал туда. Что-то потянуло меня… Есть, Тася, в человеке какой-то внутренний голос... В обычное время он молчит, но говорит, но зовет, когда нужно, и уже тогда он зовет повелительно. ОН посылает. Я побежал туда... Ну... и... Не хочу рассказывать. Даже вспоминать не хочу. Она, должно
быть, дошла до последней ступени. Пьяная, во время ссоры... Нет, не убита... А, должно быть, сердце... Ну, вот и все. Подхожу, смотрю: моя мать. Я никому не сказал ни слова и только позаботился снести ее в приемный покой...
— Как это страшно! — промолвила, побледнев Тася.
— В жизни есть страшное, Тася. Но его не нужно бояться. Если дать ему волю, оно возьмет верх и задавит человека. У нее была своя судьба, и она довела ее до конца. У нас будет своя судьба, Тася.
Но Тася не могла успокоиться. Она позвала Павла Сергеевича и рассказала ему эту историю.
— Что же ты хочешь? — спросил Павел Сергеевич.
— Ее надо похоронить как следует, папа. Мы должны сделать это для него. Она мать Миши...
—Я это сделаю, Тася. Ты права. Ты всегда правильно чувствуешь, мое дитя.
Это было зрелище, удивившее всех, кто его видел. На второй день Пасхи на далекой окраине города внесли в церковь скромный гроб, обитый глазетом. Молились в церкви, потом свезли гроб на кладбище.
Священник был в светлых пасхальных ризах. За гробом шли: высокий господин с бритым лицом, с почти совсем уже поседевшими волосами, пожилая дама с длинным бледным лицом и гимназист, смуглый юноша с едва потемневшим пушком над верхней губой.
А вслед за ними тихо двигалась карета, в которой сидела молодая девушка с ясными глазами, с вьющимися светло-каштановыми волосами.
И никто не понимал, почему такая честь оказана этой неизвестной женщине, умершей в пьяном виде, во время ссоры с такими же пьяными людьми…


Наступила еще одна Пасха. Тася — семнадцатилетняя стройная девушка, ростом в отца, вся в белом, сидела в кресле и ждала своего друга, который повезет ее в церковь. Она давно уже не была в церкви, но в этот день она ощущала какое-то необыкновенно радостное состояние. А радость отражалась и на ее здоровье, от нее крепли нервы, и ноги ее становились сильнее.
Вошел Миша. Это был уже совсем юноша, с заметно подросшими небольшими темными усиками. Она встала, взяла его под руку, и они вышли. Он осторожно свел ее по лестнице и усадил в коляску.
В церкви она сидела на стуле, но не потому, что не могла выстоять, а просто боялась утомить ноги. В эту ночь, как ей казалось, она все могла.
Когда они возвращались домой в экипаже, улицы были освещены тысячами разноцветных фонарей, толпы людей двигались по тротуарам с горящими свечами в руках.
— Какая дивная ночь! — воскликнула Тася. — Мне кажется, что небо с этими мириадами звезд и земля со всем, что на ней живет, ликуют от радости. Откуда эта радость в моей душе?
— Не знаю, Тася, но зато я знаю, откуда моя радость. Хочешь знать? Я нашел свое призвание.
— О, скажи, скажи...
— Вот я через два месяца кончаю гимназию. Мы кончаем гимназию, Тася, — потому что ведь ты знаешь все то, что и я. Мы получим аттестат зрелости, и с осени я начну заниматься медициной.
- Почему медициной?


— Потому что такова цель моей жизни: служить тебе, Тася, вернуть тебе здоровье… Посмотри, у всех есть здоровье, а у тебя еще нет его. Оно будет. Милая Тася, это цель моей жизни, и вот потому, что у меня такая цель, чтo я ее открыл и познал, потому мне так радостно... Я буду работать до изнурения, до последнего остатка сил, чтобы узнать и изучить твою болезнь и найти средство укрепить твои нервы и в особенности ноги, милые ножки, которые я обожаю. И я добьюсь. Ты будешь ходить, как я, как все... Величайшая радость в том, что знаешь, для кого живешь... Я могу жить только для тебя, Тася, потому что тебе, твоим детским слезам я обязан жизнью и тем, что я — человек.
— О, так я тоже знаю, откуда моя радость... Ты понял? Так молчи... Дай мне свою руку... Христос Воскресе! Да? Христос — ведь это любовь… Ты шепчешь: «воистину»? О, сколько счастья разлито в воздухе этой ночи! Как дивно сияют там в вышине звезды... Какая это радость жить!

@темы: текст, творчество, пасхальный рассказ, "Радость жить", И.Островной

---

«Христос Воскресе!» Рассказ бабушки.

[change-ange]

Несмотря на первый год революции, в детском журнале «Путеводный огонек» еще печатались пасхальные рассказы и другие статьи, посвященные весеннему празднику светлого Христова Воскресения. Вот один из них.


«Христос Воскресе!» Рассказ бабушки. Журнал «Путеводный огонек». №8, апрель 1918 года.

ДАВНО-давно это было. Я была совсем маленькой девочкой, и девяти лет мне не было, а теперь уж седьмой десяток доживаю.
Отец мой был священником кладбищенской церкви в г.Одессе. Там и жили мы все в церковном доме, на кладбище. Семья у нас была большая. Старшие братья учились в семинарии, а мы с семилетним Федей жили еще дома. Мама сама занималась с нами. На праздники все братья приходили из семинарии домой, становилось у нас шумно и весело. Всю Страстную неделю шли в доме печенье, жаренье, приготовление куличей, баб, крашеных яиц. Всего этого приготовлялось много, чтобы и своей семье было чем разговеться, и добрых людей угостить, когда зайдут они поздравить батюшку с праздником. Особенно много было всегда у нас красных яиц. Красили дома их сотни, да и прихожане приносили, христосуясь с отцом.
В том году Пасха была поздняя, в середине апреля. На юге в это время уж совсем тепло; прилетели птички, кусты и деревья зазеленели, и на лугах щетинилась уже большая травка.
В первый день праздника, после раннего обеда, отец с матерью легли отдохнуть. Старшие братья катали яйца на дворе с товарищами – семинаристами, пришедшими к ним в гости. А мы с Федей пошли на кладбище христосоваться с могилками. Мы родились и выросли в этом кладбищенском церковном доме, привыкли к могилкам и бродили постоянно по дорожкам, среди памятников и оград. Знали мы чуть ли не всех похороненных здесь, начиная с богатых людей, у которых были дорогие и нарядные памятники, и кончая бедняками, мирно лежащими под простым деревянным крестом или просто под зеленым холмиком. Брат мой, Федя, был слабенький и болезненный мальчик, но очень кроткий и нежный. У него было одно любимое занятие – ухаживать за забытыми, заброшенными могилками. Найдем мы, бывало, такую, о которой давно никто не заботится, — видно, родные уехали или забыли об умершем. Вот мы и станем убирать ее цветочками, вешаем венки на крест, вырываем сорную траву.
В Светлый праздник мы ходили христосоваться к таким забытым могилкам.
Обыкновенно утром, в первый день праздника, мы всей семьей ходили на могилы своих родных, бабушки, дедушки, сестрички Верочки, говорили: «Христос Воскресе!» Целовали памятник и клали у подножья его красное яичко. Апосле обеда мы с Федей отправлялись с таким же пасхальным приветом к «беднякам», забытым своими близкими, с которыми никто не христосовался.
В наших сумках, которые мы надели через плечо, было десятка по два красных яичек. Успели уж мы почти все их разложить, я отстала от Феди и шла одиноко по дорожке. Место было глухое, пустынное, у самой стены. Людей никого не было видно; стояла тишина; только жаворонки заливались где-то высоко в воздухе.
Вдруг я услышала какой-то странный звук, точно звон металла. Я остановилась, прислушалась, огляделась вокруг. Никого не было видно. Я пошла дальше, но едва сделала несколько шагов, как почти наткнулась на фигуру какого-то человека, который, точно прячась, низко наклонился и камнем бил по железу у своих ног.
Услышав мои шаги, человек этот поднял голову. Он был в серой арестантской куртке, в арестантской шапочке без козырька; на ногах его звякнули железные цепи...
Я не раз видела арестантов, когда они проходили мимо нашего дома, и по приказанию отца подавала им или баранку, или пятачок.
Но я не боялась их, как боятся многие, а только жалела их... И теперь я доверчиво протянула ему красное яичко и сказала:
- Христос Воскресе! Но он сердито взглянул на меня, погрозил мне пальцем и, наклонившись над своими цепями, продолжал камнем разбивать их. Меня теперь охватило чувство страха, я стояла на месте, не в силах двинуться, и продолжала держать в протянутой руке красное яйцо. Наконец, собравшись с духом, закричала:
— Федя! В это время арестант разбил уже свои цепи, выпрямился и, погрозив мне опять сердито, стал уходить от меня. Но, пройдя несколько шагов, он еще раз оглянулся, снова погрозил мне и скрылся за памятниками.
У меня ноги дрожали от страха, я присела на край дорожки и громко заплакала. В ту же минуту ко мне подошел Федя.
- Что с тобой? О чем ты плачешь?
Я схватила его за руку и, не говоря ни слова, бросилась бежать домой.
Несмотря на расспросы Феди и старших братьев, я ничего не сказала им об арестанте, помня его сердитое лицо и то, как он грозил мне пальцем. Я боялась, что если я расскажу о нем, его поймают.
И только уже на другой день, когда отец за обедом сказал, что из тюрьмы убежало несколько арестантов, я решила рассказать про свою встречу с одним из них. Мать очень заволновалась.
— Ведь он мог убить ребенка тем же камнем, которым разбивал цепи, - говорила она.
Но отец, покачав головой, спокойно сказал:
- Ведь она похристосовалась с ним и яичко ему красное протянула. Как же он мог ей сделать что-нибудь дурное?..
И вот столько лет уж прошло с тех пор, много-много людей видела я на своем веку, много пережила и радостного, и печального, но сердитое лицо арестанта и то, как он оборачивался на меня и как грозил мне пальцем, я помню хорошо.
И часто я думаю, что, вероятно, прав был отец, когда говорил, что этот человек тогда не решился поднять руку на ребенка, доверчиво протянувшего ему красное яичко, с радостным пасхальным приветом.

А. Вадзинская

@темы: текст, творчество, 1918, пасхальный рассказ, "Путеводный огонек", детский журнал, Вадзинская